Читать онлайн Оно бесплатно

Глава 1. ПОСЛЕ НАВОДНЕНИЯ (1957 год)

1

Ужас, продолжавшийся в последующие двадцать восемь лет, – да и вообще был ли ему конец? – начался, насколько я могу судить, с кораблика, сделанного из газетного листа и подхваченного дождевым потоком, который унес его вниз по водному желобу...

Кораблик кружился, переворачиваясь, уходил под воду и снова всплывал, устремляясь вниз по Витчем-стрит по направлению к светофору, который регулировал движение между улицами Витчем и Джексон. Все огоньки светофора были темные в эти дни осени 1957 года, так же, впрочем, как и дома. Дожди не прекращались уже неделю, а два дня назад начались еще и сильные ветры. Большинство районов Дерри лишились электроэнергии, и ее не успели подать.

Мальчонка в желтом плаще и красных галошах бежал рядом с бумажным корабликом. Дождь еще не кончился, но уже начал стихать. Капли били по капюшону мальчика, отдаваясь в его ушах приятным ощущением, так стучит дождь по крыше деревенского сарая. Мальчика в желтом плаще звали Джордж Денбро. Ему было шесть лет. Его брат Уильям, известный большинству ребят в начальной школе Дерри (и даже учителям, не терпящим прозвищ) как Заика Билл, остался дома: он переболел каким-то отвратительным гриппом и не совсем еще выздоровел. Той осенью 1957 года, за восемь месяцев до начала настоящих ужасов и за двадцать восемь лет до их окончания, Заике Биллу было десять лет.

Именно Билл и сделал кораблик, рядом с которым бежал теперь его брат Джордж. Он сделал его, сидя на кровати, облокотившись на подушки, в то время как мама в гостиной наигрывала на пианино пьесу «к Элизе» и дождь, не переставая, хлестал в окно спальни.

Витчем-стрит была завалена урнами и оранжевыми козлами для пилки дров, на которых было написано: «Управление общественных работ в Дерри». Канавы были переполнены ветками, камнями и грудами осенних листьев. Вода стала выливаться на тротуар сперва тонкими струями, а затем, на третий день непрерывного дождя, целыми пригоршнями. К полудню на четвертые сутки улица была затоплена, все плыло на перекресток улиц Джексон и Витчем. К тому времени жители уже нервно пошучивали – не пора ли строить ковчег для спасения от потопа. Управлению общественных работ удалось открыть Джексон-стрит, но Витчем-стрит до самого центра городка была плотно забита козлами.

И все же все сходились на том, что самое худшее позади. Речка Кендускеаг чуть было не вышла из берегов в Барренсе и на несколько дюймов не дошла до бетонных ограничений канала в самом центре городка. В настоящий момент группа мужчин – и среди них Зак Денбро, отец Джорджа и Билла – убирала мешки с песком, которые они в панике набросали накануне, дабы спастись от потопа. Вчера еще катастрофа казалась неизбежной. Богу известно, что такое случалось и раньше: наводнение 1931 года стоило миллионы долларов и двух десятков жизней. Это случилось давно, но еще живы были те, кто помнил, какой страх нагнала она на всю округу. Одна из первых жертв того наводнения была найдена в двадцати пяти милях к востоку, в Бакспорте. Глаза этого несчастного, три пальца, пенис и большая часть левой ноги были съедены рыбой. В руках, вернее в том, что осталось от его рук, торчал руль «Форда».

Теперь, однако, река отступала, а когда вверх по течению построят новую плотину гидроэлектростанции Бангор, она вообще перестанет угрожать опасностью. Что-то в этом роде сказал Зак Денбро, который работал на Бангоре. Впрочем, что касается будущего – там будет видно, а пока что надо справиться с этим наводнением, повернуть воду вспять и забыть о нем. Предавать в Дерри забвению трагедии и несчастья граничило с искусством – к такому выводу с течением времени пришел Билл Денбро.

Джордж задержался у козел на краю глубокой трещины, прорезавшей асфальтовое покрытие Витчем-стрит по диагонали. Трещина кончалась в самом конце улицы, у холма, примерно в сорока футах от того места, где сейчас стоял мальчик. Он громко засмеялся – это было ликование ребенка, ощутившего радость свободы, быстрого движения в этот серый, безрадостный день, когда по прихоти бегущей воды его бумажный кораблик из-за разрыва в асфальте оказался в быстрине, напоминавшей речные пороги. Вода неслась под напором так, что кораблик маневрировал от одной стороны Витчем-стрит до другой, поток быстро уносил его – так быстро, что Джордж должен был бежать, чтобы поспевать за ним. Вода грязными брызгами отлетала от его галош в разные стороны. Брызги весело жонглировали, когда Джордж Денбро бежал навстречу своей странной смерти, и чувство, наполнявшее его в этот момент, было чувством любви, чистой и простой любви к брату Биллу.., любви и немножко сожаления, что Билл не мог быть здесь вместе с ним, видеть это и быть частью этого. Конечно, он постарается рассказать все Биллу, когда вернется домой, но он знал, что не сможет рассказать так, чтобы Билл УВИДЕЛ это, а вот Билл, окажись он на его месте, сумел бы рассказать все так, что он, Джордж УВИДЕЛ бы это. Билл хорошо писал и читал, но даже для своего возраста Джордж был достаточно умен, чтобы понимать, что не только поэтому во всех табелях у брата высокие оценки и не только поэтому учителя так любят его сочинения. ГОВОРИТЬ – это еще не все. Билл хорошо ВИДЕЛ.

Кораблик только что не гудел – но это страничка из раздела рекламы газеты «Новости», а Джорджу сейчас представлялось, что это корабль из фильма о войне – из тех фильмов, которые он иногда смотрел с Биллом в кинотеатре на субботних утренниках. Картина о войне с Джоном Вейном, сражающимся с японцами. Кораблик рвался вперед и нос его рассекал воду, так добрался он до восточной трубы на левой стороне Витчем-стрит. В этом месте новый поток обрушился в трещину на асфальте, образовав большую воронку; мальчику показалось, что сейчас вода захлестнет кораблик и он вот-вот опрокинется. Кораблик опасно накренился, но тут Джордж возликовал – кораблик выпрямился, повернулся и стремительно понесся к перекрестку. Джордж побежал, надеясь захватить его. Над его головой неумолимый жестокий шквал октябрьского ветра с ревом раскачивал деревья, благодаря урагану почти полностью лишившиеся груза разноцветной листвы... Урагану, который в этом году пожал самый страшный урожай.

2

Сидя в кровати, с пылающими от жара щеками (его лихорадка, также как и Кендускеаг, сходила уже на нет), Билл закончил кораблик, Джордж протянул было руку, но Билл не дал его.

– Теперь принеси-ка мне парафин.

– Что это? Где он?

– На полке в подвале, спустись туда, – сказал Билл. – В коробке, на которой написано: «Гггалф». Принеси ее мне, и нож, и ммиску, и ппачку спичек.

Джордж послушно вышел из комнаты, чтобы принести все это. Он слышал, как мама играла на пианино, но не «к Элизе», а что-то другое, что не очень ему нравилось, что-то звучавшее сухо и как-то вычурно; он слышал, как дождь непрерывно бил в окно кухни. Это были умиротворяющие звуки, но он думал о том, что подвал был совсем не умиротворяющим, что там что-то есть в темноте. Это, конечно, было глупо, так говорил отец, и мама так говорила, и – что даже важнее – так говорил Билл, но все-таки...

Он не любил даже открывать дверь, чтобы включить свет, потому что его не покидало ощущение – это было так чудовищно глупо, что он никому не осмеливался рассказать такое, – что пока он нащупывает выключатель, какая-то ужасная когтистая лапа тихонько ложится на его руку – а затем резко вдергивает его в темноту, которая пахнет грязью и сыростью, и бесцветными гнилыми овощами.

Глупо! Не было ничего такого дико злобного, волосатого с когтями. Время от времени кто-то сходил с ума и убивал множество людей – Чет Хантли рассказывал о таких вещах в вечерних новостях, – и конечно же были коммунисты, но не существовало жившего в подвале чудовища. И все-таки мысль о нем свербила. В те бесконечные минуты, пока правая рука его тянулась к выключателю, левая в это время судорожно хваталась за дверной косяк, казалось, что подвальный запах заполняет весь мир. Сейчас запах грязи, сырости и гнилых овощей сольется в безошибочный неотвратимый, запах – запах чудовища, апофеоза всех чудовищ. Это был запах чего-то такого, чему не было названия: запах ЕГО, затаившегося перед прыжком – и его, готового к прыжку. Существо это чем-то питалось, но особенно изголодалось оно по человечине, по мясу мальчика.

В тот день он открыл дверь и потянулся к выключателю, одновременно держась, как обычно, мертвой хваткой за дверной косяк. Глаза его были в тревоге закрыты, кончиком языка он увлажнял пересохшие губы – так измученный жаждой корешок нащупывает воду в пустыне. Смешно? Наверно. Эх, ты! Смотрите-ка, Джордж! Джордж боится темноты! Что за ребенок!

Звуки пианино доносились из той комнаты, которую папа называл гостиной, а мама – залом. Музыка звучала как будто из другого мира, издалека – так должен звучать разговор и смех для измученного, борющегося с встречным течением пловца. Его пальцы нашли выключатель. Щелк! – И ничего. Никакого света!

Вот те на! Электричество!

Джордж отдернул руку, как от корзины, наполненной змеями. Он шагнул в разверстую дверь подвала, сердце у него в груди учащенно билось. Электроэнергии не было, конечно, – он забыл, электроэнергию отключили. Бог ты мой! Что теперь делать? Идти назад и сказать Биллу, что он не может достать коробку с парафином, в темноте, он боится, ведь ЧТО-ТО может схватить его, пока он стоит на лестнице в подвал, ЧТО-ТО такое, что заграбастает его, намного страшнее комми или убийцы? ОНО просто размажет часть его "я" по ступеням лестницы? Другие ох и посмеялись бы над такой нелепой фантазией, но Билл, он смеяться не станет. Билл взбесится и скажет: «Стань взрослым, Джордж! Ты хочешь этот кораблик или нет?»

И, как будто отгадав его мысли, Билл позвал из спальни:

– Ты там не уммер, Джордж?

– Нет, я иду, – тотчас отозвался Джордж. Он потер руки, стараясь разгладить кожу, чтобы исчезли предательские гусиные пупырышки.

– Я просто задержался попить...

– Ну, ппоторапливайся!

И он прошел четыре ступеньки вниз, в самый подвал, – сердце, теплый бьющийся молоточек, ушло у него в пятки, волосы на затылке встопорщились, глаза горели, а руки были ледяные – уверенный, что вот сейчас дверь подвала распахнется сама собой, закрыв белый свет, проникающий из кухни, и потом он услышит ЕГО, нечто похуже всяких комми и убийц на свете, хуже, чем японцы, хуже, чем варвар Аттила, хуже, чем что-либо в сотне фильмов ужасов. ОНО ползает где-то в глубине подвала – он слышит рычание в доли секунды, перед тем, как ОНО набросится на него и выпустит ему кишки.

Запах в подвале сегодня был тяжелее, чем всегда, из-за наводнения. Их дом стоял высоко на Витчем-стрит, у гребня холма, и потому избежал наихудшего, но все равно внизу стояла вода, просочившаяся через старый каменный фундамент. Из-за неприятного запаха становилось трудно дышать.

С максимальной быстротой Джордж изучил весь хлам, разбросанный на полке: старая банка из-под киви, гуталин, тряпки, разбитая керосиновая лампа, две пустые бутылки Виндекс, банка с воском «Черепаха». Каким-то таинственным образом эта банка стукнула его, и он несколько секунд в гипнотическом замешательстве смотрел на черепаху, нарисованную на крышке. Затем подвинул ее... – и вот, наконец-то, она, вожделенная квадратная коробочка с надписью «Галф».

Джордж схватил ее и быстро побежал вверх по лестнице, сообразив вдруг, что у него сзади болтается незаправленный хвост рубашки, и уверенный в том, что эта оплошность сработает против него: ТО, что в подвале, выпустит его, но в самый последний момент схватит за этот хвост и затащит обратно...

Он добежал до кухни, с грохотом затворил за собой дверь и прислонился к ней спиной, закрыв глаза, весь в поту, крепко сжав в руке коробочку с парафином.

Пианино замолкло, и до него донесся голос мамы:

– Джордж, в следующий раз не мог бы ты быть поаккуратнее с дверью? Так ты нам разобьешь все тарелки в буфете.

– Извини, мама, – отозвался он.

– Джордж, ты теряешь время, – сказал Билл из спальни. Он говорил тихим голосом, чтобы мама не слышала.

Джордж выдавил из себя смешок. Его страх уже улетучился. Так ускользает кошмар от человека, только что проснувшегося в холодном поту и тяжело дышащего; он ощущает свое тело и осматривается, чтобы удостовериться, что ничего страшного не происходит, и вскоре полностью абстрагируется от сна. Кошмар понемногу оставляет его в тот момент, когда ноги его коснутся пола, рассеивается, когда он примет душ и разотрется полотенцем, а к концу завтрака и вовсе улетучивается.., до следующего раза, когда, снова охваченный кошмаром, он вспоминает все.

"Та черепаха, -думал Джордж, приближаясь к полке, на которой лежали спички. – Где раньше я видел такую черепаху?"

Но ответа не было, и Джордж выбросил вопрос из головы.

Он взял с полки коробок спичек, снял нож с гвоздя (держа острие на расстоянии от себя, как учил его отец) захватил маленькую миску из буфета в столовой и направился в комнату к Биллу.

– Какой же ты жжжопа, Джордж, – сказал Билл довольно дружелюбно и убрал на ночной столик часть своего гриппозного набора: пустой стакан, бутыль с водой, книжки, пузырек специфического лекарства, запах которого Билл потом всю жизнь будет связывать с астматическим дыханием и с сопливым носом. Там было и старое радио, игравшее не Шопена и не Баха, а мелодию «Маленький Ричард», только очень нежно, так нежно, что Маленький Ричард лишен был своей неистовой силы. Их мать, изучавшая классическую музыку в Джуллиарде, не признавала рок-н-ролл, а просто не выносила его.

– Я не жопа, – сказал Джордж) присев на край кровати Билла.

– Нет, жопа, – сказал Билл. – Ничего, кроме большой черной жопы, вот ты кто.

Пытаясь представить себе ребенка в виде большой жопы на ногах, Джорж начал хихикать.

– Ты жопа больше, чем Августа, -сказал Билл, тоже захихикав.

– А ты жопа больше, чем вся страна, -ответил Джордж. Мальчики раззадорились.

Затем разговор перешел в шепот, понятный только маленьким мальчикам: обсуждалась, кто самая большая жопа, у кого самая большая жопа, чья жопа самая черная и т, п. Наконец, Билл произнес одно из запрещенных слов – он обвинил Джорджа в том, что тот – большая черная ЗАСРАННАЯ жопа – и оба они расхохотались. Смех Билла перешел в приступ кашля. Когда он стал задыхаться от кашля (лицо его приобрело сливовый оттенок, испугавший Джорджа), пианино снова замолкло. Оба мальчика посмотрели в сторону гостиной и услышали скрип отодвигаемого от пианино стула, и торопливые шаги матери. Билл уткнулся ртом в локтевой сгиб, пытаясь подавить кашель, и указал на бутыль с водой. Джордж налил ему стакан воды, и Билл ее тотчас выпил.

Пианино снова заиграло – снова «к Элизе». Заика Билл никогда не забывал этой пьесы и даже много лет спустя у него по спине и по рукам бегали мурашки и падало сердце, когда он вспоминал: «Мама играла это в тот день, когда умер Джордж».

– Ты больше не кашляешь, Билл?

– Нет.

Билл вытащил таблетку из коробочки с лекарствами, откашлялся, выплюнул мокроту в марлечку, скрутил ее и бросил в корзинку для мусора, стоявшую у кровати, в которой уже было полно марлевых комочков. Затем он открыл коробочку с парафином и положил кубик воска на ладонь. Джордж внимательно смотрел на Билла, но молчал и никаких вопросов не задавал. Джордж знал: когда Билл что-то делает, он не любит, чтобы с ним заговаривали, зато если будешь держать рот на замке, Билл сам все объяснит.

Билл взял нож и отрезал маленький кусочек от кубика парафина.

Он положил кубик в миску, зажег спичку и положил ее поверх парафина. Оба мальчика уставились на маленькое желтое пламя, а ветер на улице в это время стучал дождем в окна дома.

– Нужно сделать кораблик водонепроницаемым, иначе он намокнет и потонет, – сказал Билл. Говоря с Джорджем, он мало заикался, иногда вообще не заикался. А вот в школе заикание было настолько сильным, что становилось трудно говорить. Общение с одноклассниками прерывалось, и они отводили глаза в сторону, а Билл сидел, стиснув руками края парты, и лицо у него становилось красным под цвет волос, а глаза суживались в щелки, когда он силился выдавить слово из своей заикающейся глотки. Иногда – довольно часто – это получалось. Но порой усилия оказывались тщетными. Когда ему было три года, его сбило машиной и отбросило в сторону дома. Мама говорила, что тот несчастный случай и вызвал заикание. Но Джорджу иногда казалось, что отец, да и сам Билл не были в этом уверены.

Кусочек парафина в миске почти полностью растаял. Пламя спички расползлось, стало синим в месте соприкосновения с картонной подпоркой, а затем потухло. Билл опустил палец в жидкость и тут же, обжегшись, отдернул. «Горячо» – сказал он. Через несколько секунд он снова окунул палец в жидкий воск и начал размазывать его по сторонам кораблика; воск быстро высыхал, приобретая молочный оттенок.

– Можно мне? – спросил Джордж.

– О'кей. Только не капни на одеяло, а то мама убьет тебя.

Джордж опустил палец в парафин – очень теплый, но не горячий – и начал растирать его по другой стороне кораблика.

– Не клади так много, жопа! – сказал Билл. – Ты хочешь утопить его в самом первом рейсе?

– Нет-нет.

– Тогда клади поменьше.

Джордж закончил другую сторону, подержал кораблик в руках. Он стал чуть-чуть тяжелее, но не намного. – Холодно. Я пойду пущу его, – сказал Джордж.

– Да, давай, – сказал Билл. Он вдруг устал – устал и выглядел не лучшим образом.

– Жаль, что ты не можешь пойти, – сказал Джордж.

Он действительно жалел. Правда, Билл любил командовать, но у него всегда были здравые идеи и он никогда не задавался. – Это ведь твой кораблик.

– Он твой. Мне тоже жалко, что я не могу пойти.

– Ну... – Джордж с корабликом в руках переминался с нот на ногу.

– Надень дождевик, – сказал Билл, – а то подхватишь грипп, как я. А можешь заразиться и от моих микробов.

– Спасибо Билл. А здоровский кораблик... – и он сделал то, что давно не делал, и чего Билл никогда не забывал: он наклонился и поцеловал брата в щеку.

– Теперь наверняка заразишься, жопа, – сказал Билл, но при этом был очень доволен. Он улыбнулся Джорджу. – Отнеси все это назад, а то мама расстроится.

– Конечно. – Джордж собрал весь материал для создания водонепроницаемости и вышел из комнаты. Кораблик лежал на парафиновой коробочке, коробочка – в миске.

– Джордж?..

Джордж обернулся и посмотрел на брата.

– Будь осторожен.

– Конечно. – Брови Джорджа удивленно поднялись. Так говорила мама, но не брат, пусть даже старший. Это было так же необычно, как и то, что он поцеловал Билла. – Конечно.

Он ушел. Больше Билл никогда не видел его.

3

Теперь Джордж был здесь, гоняясь за своим корабликом по левой стороне Витчем-стрит. Он бежал быстро, но вода бежала быстрее, и его кораблик вырвался вперед. Он услышал все более усиливающийся гул и увидел, что в пятидесяти ярдах от холма вода из канавы стекает в еще открытый водосток. Джордж заметил, что из водостока торчала сломанная ветка с темной и блестящей, как у шкуры тюленя, корой. Кораблик на какое-то мгновение задержался там, а затем соскользнул внутрь. Вот куда занесло его кораблик!

– Черт побери! – закричал Джордж в отчаянии.

Он побежал быстрее, еще надеясь поймать кораблик. Потом нога его соскользнула, и он пошел враскорячку, ободрав колено и плача от боли. Передвигаясь таким образом, он увидел, как его кораблик качнулся дважды, но его в тот же миг подхватило потоком, и затем он исчез.

– Черт возьми! – снова закричал Джордж и ударил кулаком по мостовой.

Это причинило новую боль, и он снова заплакал. Так глупо потерять кораблик! Он поднялся и пошел к стоку. У края его он встал на колени, вперившись глазами вовнутрь. Падая в темноту, вода издавала глухой звук. Это был какой-то мистический звук. Он напоминал ему о... «Ух!» – этот звук вырвался из него, как разжатая пружина, и он отшатнулся.

Там, внизу, были желтые глаза, глаза, которые он всегда себе представлял, но никогда в действительности не видел – у себя дома, в подвале. Это животное, подумал он бессвязно, какое-то животное, может быть, домашний кот, который застрял там...

Все-таки он готов был бежать – бежать тотчас же, без оглядки, когда его внутренний регулятор оправился от шока, произведенного сверкающими желтыми глазами. Он почувствовал грубую поверхность щебенки и холодную воду пальцами. Он уже видел, как встает и ретируется, и тогда какой-то голос – совершенно разумный и довольно приятный голос – сказал ему оттуда: «Привет, Джорджи».

Джордж заморгал и снова посмотрел вовнутрь. Он едва мог поверить тому, что видит; это было похоже на какую-то выдумку или на кино, где животные танцуют и разговаривают. Если бы он был на десять лет старше, он бы не поверил в то, что видит, но ему было не шестнадцать, а всего шесть лет.

В канаве был клоун. Видно было неважно, но достаточно хорошо, чтобы Джордж Денбро убедился в том, что он видит. Это был клоун, похожий на клоуна в цирке или по телевизору. Он выглядел как нечто среднее между Бозо и Кларабель, который (или которая? – он никогда не знал точно, он это или она) гудел в рожок по утрам в крестильные субботы; только Боб Буффало мог понять Кларабель, и это всегда задевало Джорджа. Лицо клоуна в канаве было белым, с обеих сторон его плешивой головы торчали смешные клочья рыжих волос, а к губам налипла клоунская гримаса. Живи Джордж позже, ему бы прежде всего пришел в голову Рональд Макдональд, а вовсе не Бозо и Кларабель.

Клоун держал в одной руке связку разноцветных воздушных шаров – словно разноцветные сочные плоды. А в другой руке – бумажный кораблик Джорджа.

– Хочешь свой кораблик, Джордж? – улыбнулся клоун.

Джордж улыбнулся в ответ. Он не мог не улыбнуться – улыбку клоуна нельзя было оставить без ответа.

– Конечно, – сказал он.

Клоун засмеялся. – Конечно! Это хорошо. Это очень хорошо! А как насчет шарика?

– Ну.., конечно! – Джордж потянулся было, но затем нехотя убрал руку.

– Мне не разрешают ничего брать у чужих. Так сказал папа.

– Очень мудро с его стороны, – сказал, улыбаясь, клоун, устроившийся в канаве.

«Как это я мог подумать, что у него желтые глаза?» -недоумевал Джордж. Они были ясными, живыми, голубыми – как у мамы, как у Билла. – Это очень мудро, конечно. Поэтому я хочу представиться. Джордж, я мистер Боб Грей, известный также как Танцующий Клоун Леннивайз. Леннивайз, познакомься с Джорджем Денбро. Джордж, познакомься с Леннивайзом. Теперь мы знаем друг друга. Я тебе не чужой, и ты мне не чужой. Правильно я говорю?

Джордж хихикнул. – Думаю, что да. – Он потянулся снова – и снова убрал руку. – Как вы туда попали?

– Буря сдула меня, – сказал Танцующий клоун. – Она одула весь цирк. Ты чувствуешь запах цирка, Джордж?

Джордж весь подался вперед. Внезапно он почувствовал запах арахиса. Горячие жареные арахисовые орешки! И уксус! Белая масса, которую вы кладете на жаренные ломтики картофеля через отверстие в крышке. Он мог почувствовать запах сладкой ваты и жареных пончиков и слабый, но явственный запах испражнений дикого животного. Он уловил запах свежих опилок. И еще...

И еще при всем при этом был запах потопа и гниющих листьев и мрачных теней. Запах был сырой и затхлый. Запах подвала.

Но другие запахи были сильнее.

– Вы уверены, что я чувствую его? – сказал он.

– Хочешь свой кораблик, Джорджи? – спросил клоун. – Я повторяюсь, так как ты, по-видимому, не очень-то его жаждешь.

Он, улыбаясь, протянул кораблик. На клоуне был мешковатый шелковый костюм с огромными оранжевыми пуговицами. Впереди болтался яркий галстук, на руках были большие белые перчатки, наподобие тех, что всегда носили добрый Микки Маус и Утенок Дональд.

– Да, конечно, – сказал Джордж, глядя в водосток.

– А шарик? У меня есть красные, и зеленые, и желтые, и голубые...

– А они летают?

– Летают? – Лицо клоуна расплылось в улыбке. – Да, конечно! Они летают! А вот сладкая вата...

Джордж потянулся.

Клоун схватил его за руку.

И Джордж увидел, что лицо клоуна изменилось.

То, что он увидел потом, было настолько ужасно, что все его наихудшие представления о подвале в сравнении с этим походили на сладкие грезы; то, что он увидел, помутило его рассудок.

– Они летают, -сказало то, что было в канаве сиплым хихикающим голосом. Оно схватило руку Джорджа мертвой хваткой, оно утащило Джорджа в эту ужасную темноту, где вода бесновалась, клокотала и ревела так, как когда она несет груз обломков после страшнейшей бури в море. Джордж отпрянул от этой кромешной тьмы и начал кричать в дождь, безумно кричать в бледное осеннее небо, которое нависло над Дерри в тот день осенью 1957 года. Крик его был пронзительный и пронизывающий, и все, кто жил на Витчем-стрит – от начала улицы и до ее конца – поспешили к окнам или открыли двери. «Они летают, Джорджи, прорычало ОНО, – они летают, и когда ты спустишься сюда со мной ты тоже полетишь».

Плечо Джорджа ударилось о цемент в основании водостока, и Дейв Гарднер, который в тот день не пошел на работу из-за наводнения, видел маленького мальчика в желтом дождевичке, маленького мальчика, который кричал, извивался в водостоке, грязная вода заливала ему лицо, крики захлебывались и приглушались водой.

"Все здесь плавает, – шипел хихикающий мерзкий голос, затем внезапно раздался звук, какой бывает, когда что-то рвется, вырвалась вспышка агонии, и Джордж Денбро больше ничего не узнал...

Дейв Гарднер прибежал первым, и хотя прошло всего сорок пять секунд после первых криков, Джордж Денбро был уже мертв. Гарднер взял его сзади за дождевичок, вытащил на улицу.., и сам закричал, так как тело Джорджа перевернулось у него в руках. Левая сторона плаща у него было ярко-красная. Кровь стекала в сточную канаву из зияющей дыры, где раньше была левая рука. Кусок кости, ужасно яркий кусок кости, торчал из разорванной материи.

Глаза мальчика смотрели в белое небо, и когда Дейв, шатаясь, в полной прострации шел по улице, а другие люди в суматохе бежали по ней, глаза стали наполняться дождем.

Где-то внизу, в бушующей канализации, до предела заполненной нечистотами («Никто не мог там тогда находиться говорил позже с негодованием, почти с яростью репортеру Дерри Ньюз шериф округа, – самого Геркулеса смело бы в том неистовствующем потоке»), кораблик Джорджа продолжал свой путь через темные отсеки и длинные бетонные проходы, в которых ревела и клокотала вода. Какое-то время он плыл бок о бок с мертвым цыпленком, желтые лапки которого стали почти прозрачными, а потом, где-то в восточной части города, цыпленок был снесен течением влево, в то время как кораблик продолжал плыть прямо.

Через час, пока мать Джорджа приводили в чувство в реанимационной палате домашнего госпиталя Дерри и пока Заика Билл сидел ошеломленный, белый и безмолвный в постели, слушая хриплые рыдания отца в гостиной, где мать играла «к Элизе», когда Джордж уходил из дома, кораблик вырвался через лазейку, как пуля из дула ружья, и на огромной скорости устремился к шлюзу и далее в безымянный поток. Когда минут через двадцать он вышел в бурлящую, вспученную реку Пенобскот, вверху на небе явились первые проблески синевы. Буря кончилась.

Кораблик погружался и всплывал, вода затекала вовнутрь, но он не тонул: два брата обезопасили его. Не знаю, где он в конце концов оказался, если это могло произойти; быть может, добрался до моря и плавает там вечно, как сказочный волшебный корабль. Я знаю о нем лишь то, что пересекая черту города Дерри, штат Мэн, он все еще плыл по воде, но с этого момента навсегда уходит из моего рассказа.

Глава 2. ПОСЛЕ ФЕСТИВАЛЯ (1984)

1

Адриан потому носил эту шляпу, позже говорил рыдая его друг в полиции, что он выиграл ее в конкурсе-фестивале как раз за шесть дней до своей смерти. Он гордился ею.

– Он носил ее, потому что ЛЮБИЛ этот дерьмовый городишко, – орал полицейским его друг Дон Хагарти.

– Спокойно, спокойно – нет необходимости в таких выражениях, – сказал Хагарти офицер Гарольд Гарднер. Гарольд был одним из четырех сыновей Дейва Гарднера. В тот роковой день, когда Дейв Гарднер нашел безжизненное, лишенное руки тело Джорджа Денбро, его сыну было шесть лет. А в этот день, спустя почти двадцать семь лет, ему было тридцать два и он начинал лысеть. Сознавая, какую горесть и боль испытывает сейчас Хагарти, Гарольд Гарднер в то же время понимал, что нельзя принимать его горести всерьез. Этот человек, если вообще его можно называть человеком, красил губы и носил атласные панталоны, так плотно его облегавшие, что вырисовывалась каждая складка на его члене. Горе горем, печаль печалью, а все же он без сомнения тронутый. Как и его друг, покойный Адриан Меллон.

– Давай-ка провернем все сначала, – сказал коллега Гарольда, Джеффри Ривз. – Вы вдвоем вышли из Фэлкона и пошли по направлению к каналу. Что потом?

– Сколько раз, идиоты, я вам должен пересказывать это? – продолжал орать Хагарти. – Они убили его! Они сделали из него котлету! И для них это просто обычный день в Мако Сити! Хагарти зарыдал.

– Ну, еще раз, терпеливо повторил Ривз. – Вы вышли из Фэлкона. Что потом?

2

Внизу, в комнате следователей, двое других полицейских разговаривали со Стивом Дубей, юношей семнадцати лет; наверху в комнате для работы с несовершеннолетними еще двое допрашивали Джона Вебби Гартона, которому было восемнадцать; а в кабинете шефа полиции на пятом этаже сам шериф Эндрю Рейдмахер и помощник прокурора округа Том Бутильер допрашивали пятнадцатилетнего Кристофера Унвина. Унвин – на нем были стертые джинсы, засаленная, почти липкая рубашка и саперные ботинки – плакал. Рейдмахер и Бутильер хорошенько взялись за него, так как поняли, что он – самое слабое звено во всей этой цепочке.

– Давай-ка провернем все сначала, – сказал Бутильер в этом кабинете, в то время как те же самые слова говорил Джеффри Ривз двумя этажами ниже.

– Мы совершенно не хотели его убивать, – простонал Унвин. – Это все шляпа. Мы никак не могли поверить, что он еще может.., может носить свою шляпу после того, что перед тем сказал ему Вебби. Мы просто хотели припугнуть его.

– За то, что он сказал, – вмешался Рейдмахер.

– Да.

– Джону Гартону, днем семнадцатого.

– Да, за то, что он сказал Вебби. – Унвин залился слезами. – Но мы попытались спасти его, когда увидели, что он в беде.., во всяком случае, я и Стив Дубей.., мы совершенно не собирались его убивать!

– Ну, ладно, Крис, не заливай, – сказал Бутильер. – Ты бросил тело бедняги в канал.

– Да, но...

– И вы втроем чистосердечно в этом признались. Мы это ценим, не правда ли, Энди?

– В каком-то смысле да. Но каждый должен отвечать за свои поступки, Крис.

– И потому, если врешь нам – нагадишь себе. Итак, ты бросил его в канал и через минуту увидел его, выходившего из Фэлкона со своим приятелем.

– Нет! – горячо запротестовал Крис Унвин.

Бутильер достал пачку «Мальборо», вытащил из нее сигарету, сунул ее в рот, и протянул пачку Унвину.

– Сигарету?

Унвин взял одну. Бутильеру пришлось осторожно поднести спичку к его губам, чтобы дать прикурить; губы Унвина дрожали.

– Но когда ты заметил, что на нем шапка? – спросил Рейдмахер.

Унвин глубоко затянулся, опустил голову так, что его засаленные волосы упали на глаза, выпустил дым из угреватого носа.

– Угу, – сказал он еле слышно.

Бутильер посмотрел на него, нахмурив брови. Но, хотя лицо его было суровым, тон был мягкий.

– Что ты говоришь, Крис?

– Я сказал, да. Кажется, видел. Сбросить его, но не убить. – Он взглянул на них. Лицо безумное и несчастное. Он до сих пор не мог взять в толк, сколь большие перемены произошли с ним с тех пор, как ушел из дома с двумя своими друзьями и затем в 7.30 вечера накануне того дня отправился на праздник дней Канала. – Но не убить! – повторил он. А тот парень под мостом... Я до сих пор не знаю, кто это был.

– Что еще за парень? – спросил Рейдмахер без особого интереса. Они слышали эти россказни и раньше, но никто из них не верил этому – рано или поздно обвиняемые в убийстве вытаскивают этого таинственного другого парня. Бутильер называл это: "Синдром вооруженного человека, в честь старого телесериала «Дезертир».

– Парень в клоунском костюме, – сказал Крис Унвин и затрясся. – Парень с шарами.

3

Фестиваль дней Канала, который проходил с пятнадцатого по двадцать первое июля, проходил с огромным успехом, с этим было согласно большинство жителей Дерри: нужное мероприятие для имиджа города в моральном плане, и.., для бумажника. Недельный фестиваль был приурочен к столетию открытия Канала, проходившего через центр города. Этот канал полностью открыл Дерри для торговли лесом с 1884 по 1910 гг. Этот Канал вызвал бум вокруг Дерри.

Город приводили в порядок с востока на запад и с севера на юг. Досаждавшие жителям ямы и колдобины, к которым не притрагивались в течение десяти или более лет, были аккуратно заделаны. Внутри здания ремонтировались, внутри и снаружи их красили свежей краской. Самые непристойные мрачные высказывания типа: УБИВАЙТЕ ВСЕХ ДУРИКОВ или СПИД ОТ БОГА, КРУТЫЕ ПЕДЫ!

– были счищены песком со скамеек и деревянных обшивок маленького пешеходного перехода через канал, известного под названием Мост Поцелуев.

В трех пустых витринах магазинов в центре города был устроен музей, посвященный Дням Канала и представленный экспонатами Микаэля Хинлона, местного библиотекаря и любителя-историка. Старейшие семейства города добровольно отдавали на обозрение свои бесценные сокровища, и в течение фестивальной недели около сорока тысяч жителей платили по 25 центов каждый, чтобы посмотреть на ресторанное меню 1890-х годов, топоры лесорубов 1880-х годов, детские игрушки 1920-х годов, а также около двух тысяч фотографий и девять частей кинокартины из жизни города за последние сто лет.

Спонсором музея выступило Деррийское женское общество, которое не пропустило некоторые из предложенных Хинлоном экспонатов и фотографий (например, фотографии банды Брэдли после известного налета). Но все сходились на том, что экспозиция имела огромный успех, а окровавленное старье в общем-то никто особо не хотел видеть.

Куда важнее было подчеркнуть положительное и закрыть глаза на отрицательное, как поется в старой песне.

В Дерри-парке под огромным полосатым тентом каждый вечер играл оркестр. В Бассей-парке был организован карнавал с катанием верхом и играми, в которых участвовали местные жители. Специальный трамвай каждый час колесил по историческим местам города; его маршрут заканчивался в кричащем веселом денежном конвейере.

Именно здесь Адриан Меллон выиграл ту шапку, которая его убьет, бумажный цилиндр с цветком и лентой, на которой было написано: Я ЛЮБЛЮ ДЕРРИ!

4

– Я устал, – сказал Джон Вебби Гартон. Как и два его приятеля, он был одет в подражание – и совершенно при этом неосознанное – Брюсу Спрингстину, хотя, если бы его спросили, он наверняка назвал бы Спрингстина занудой, а восторженно отозвался о таких «крутых» группах металл, как «Деф Леппард», «Гвистид Систер» или «Джудас Прист». Рукава его простенькой футболки порвались, обнажив хорошо развитые мускулы рук. Густые темные волосы спадали на один глаз – это скорее было позаимствовано у Джона Сугара Мелленкампа, чем у Спрингстина. На руках была синяя татуировка – скрытые символы будто нарисованные ребенком. – Я не хочу больше говорить.

– Расскажи нам только о том, что было на ярмарке во вторник днем, – сказал Пол Хьюз.

Хьюз устал, он был шокирован и напуган всей этой омерзительной историей. О финале Дней Деррийского канала знали все, думал он, но никто не осмелился бы поместить сообщение об этом в ежедневную сводку новостей. А если бы осмелился, она выглядела бы так:

Суббота, 9.00 вечеразаключительный концерт оркестра (принимают участие оркестр средней школы Дерри и музыканты-любители общества парикмахеров).

Суббота, 10.00: большой праздничный фейерверк.

Суббота, 10.35: ритуальное жертвоприношение.

Адриана Меллона официально завершает Дни Канала.

– Насрать на ярмарку, – ответил Вебби.

– Только о том расскажи, что ты сказал Меллону и что он тебе ответил.

– О, Боже! – Вебби закатил глаза.

– Давай, Вебби, – сказал коллега Хьюза.

И Вебби Гартон снова начал рассказывать.

5

Гартон увидел их двоих, Меллона и Хагарти; они жеманно держали друг друга за талию и хихикали, как парочка девчонок. Сначала он и вправду подумал, что это девчонки. Но тут узнал Меллона, которого ему показывали раньше. Потом он увидел, как Меллон повернулся к Хагарти.., и они поцеловались. «О, люди, я торчу!» – крикнул Вебби, почувствовав отвращение.

С ним были Крис Унвин и Стив Дубей. Когда Вебби указал на Меллона, Стив Дубей сказал, что другого лидера зовут кажется Дон какой-то и что он брал парня из хайхичинга в Дерри и пытался что-то проделать с ним.

Меллон и Хагарти направились к трем мальчикам – в сторону выхода с карнавала. Вебби Гартон потом рассказывал офицерам Хьюзу и Конли, что его «гражданская гордость» была уязвлена зрелищем дерьмового пидера, на котором была шляпа со словами Я ЛЮБЛЮ ДЕРРИ. Это была дурацкая шляпа – бумажная имитация цилиндра с огромным цветком, торчащим сверху и кланяющимся во все стороны. Дурацкая эта шляпа очевидно уязвила гражданскую гордость Вебби даже больше, чем сам Меллон.

Когда Меллон и Хагарти проходили мимо, обняв друг друга за талию, Вебби Гартон крикнул:

– Я заставлю тебя съесть свою шляпу, дерьмовый пед!

Меллон повернулся к Гартону, кокетливо закатив глаза, и сказал:

– Если ты хочешь есть, дорогой, я могу найти тебе кое-что повкуснее моей шляпы.

– Сейчас перекрою рожу этому ублюдку – решил Вебби Гартон. – НИКТО никогда не предлагал мне сосать, НИКТО.

Он двинулся к Меллону. Приятель Мелона Хагарта, встревоженный и попытался оттащить Меллона, но Меллон стоял и улыбался. Гартон потом говорил офицерам Хьюзу и Конли, что он был совершенно уверен: у Меллона было что-то на уме. Да, было, соглашался Хагарти, когда эту идею подбросили ему офицеры Гарднер и Ривз. У него на уме была парочка жареных пончиков с медом, карнавал и весь этот день. Поэтому он не мог осознать реальной угрозы, которую являл собой Вебби Гартон.

– Таким был Адриан, – сказал Дон, промокая глаза тряпочкой и размазывая тени с блестками, которые он накладывал на веки.

– У него не было защитного слоя. Он был из тех дураков, для которых все всегда будет о'кей.

Гартон, видимо, был так глубоко уязвлен, что, не почувствовал даже, как что-то коснулось его локтя. То была дубинка полицейского. Он обернулся и увидел Фрэнка Макена, блюстителя порядка.

– Ничего, паренек, – сказал Макен Гартону. – Ты думай о своих делах и оставь в покое тех веселых парней. Веселись.

– Да. Вы слышали, что он сказал мне? – возбужденно спросил Гартон. Теперь к нему присоединились Унвин и Дубей – во избежание беды они пытались оттащить Гартона, но Гартон оттолкнул их и повернулся к ним с кулаками. Его мужскому самолюбию нанесено оскорбление, которое должно быть отомщено. НИКТО не предлагал ему сосать, НИКТО.

– Я не думаю, что он тебя оскорбил, – сказал Макен. – Это ты заговорил с ним первый, я уверен. Давай, сынок, двигай отсюда. Не заставляй меня повторять это.

– Он сказал мне такое.

– Тебя это беспокоит? – спросил Макен, кажется, искренне заинтересовавшись, и Гартон залился отвратительной красной краской.

В ходе этого обмена мнениями Хагарта все более отчаянно пытался оттащить Адриана Меллона от места происшествия. Наконец, ему это, удалось.

– Та-та, любовь! – развязно бросил Адриан через плечо.

– Заткнись, ты! – сказал Макен. – Проваливай отсюда.

Гартон хотел броситься на Меллона, но Макен схватил его.

– Я ведь могу забрать тебя, друг мой, – сказал Макен, – хотя в принципе действуешь ты неплохо.

– Встречу тебя еще раз – врежу! -крикнул Гартон вслед удалявшейся парочке, и они обернулись. – И если на тебе опять будет эта дурацкая шляпа, убью! Этому городу педы не нужны!

Не оборачиваясь, Меллон помахал пальцами левой руки – ногти у него были накрашены вишневой краской – и пошел, еще больше виляя задом. Гартон снова сделал рывок.

– Еще одно слово или движение – и ты пойдешь со мной, – мягко сказал Макен. – Поверь, мой мальчик, что сказал, то и сделаю.

– Пошли, Вебби, – встревожено сказал Крис Унвин. – Меллон ушел.

– Вам что, нравятся такие малые, а? – спросил Макена Вебби, игнорируя Криса и Стива.

– К любителям задницы я совершенно равнодушен, – сказал Макен. – Но я – за порядок и спокойствие, а ты нарушаешь то, что я люблю, морда! Ну что, хотите пойти со мной в обход или как?

– Давай, Вебби, – спокойно сказал Стив Дубей. – Пойдем поедим пирожки с сосисками.

И Вебби пошел, изливая свой гнев в эмоциональных жестах и то и дело отбрасывая падавшие на глаза волосы.

Макен, который также дал показание наутро после смерти Адриана Меллона, сказал:

– Последнее, что я услышал, когда он отошел с дружками, было: «Встречу его еще раз – ЗДОРОВО ВРЕЖУ».

6

– Я должен поговорить с матерью, – в третий раз сказал Стив Дубей. – Она мне нужна, чтобы смягчить отчима, иначе дома будет кромешный ад.

– Через некоторое время, – сказал ему офицер Чарлз Аварино. И Аварино, и его напарник, Барни Моррисон, знали, что Стив Дубей не пойдет вечером домой и еще много-много вечеров его не будет дома. По-видимому, парень не представлял, насколько серьезными было это задержание, и Аварино не удивился, узнав позже, что Дубей в шестнадцать лет бросил школу. Даже после третьей отсидки в седьмом классе умственное его развитие сильно отставало от сверстников.

– Расскажи нам, что случилось, когда ты увидел, как Меллон выходит из Фэлкона, – предложил Моррисон.

– Нет, лучше не надо.

– Почему? – спросил Аварино.

– Я уже и так рассказал слишком много.

– Ты пришел рассказывать, не правда ли? – сказал Аварино.

– Ну.., да.., но...

– Послушай, – сказал Моррисон с теплотой в голосе, садясь рядом с Дубеем и протягивая ему сигарету, – как ты думаешь, я и Чик – мы похожи на лидеров?

– Не знаю...

– Мы ПОХОЖИ на лидеров?

– Нет, но...

– Мы твои друзья, Стивио, – сказал торжественно Моррисон, – и поверь мне, тебе, и Крису, и Вебби – вам всем нужны сейчас друзья. Потому что завтра каждое обливающееся кровью сердце будет требовать вашей крови, ребята.

Стив Дубей выглядел слегка встревоженным. Но Аварино, хорошо читающий кошачьи мысли этого увальня, подозревал, что он опять думает об отчиме. И хотя Аварино не питал пристрастия к веселенькой компании Дерри как любой полицейский, он бы радовался, если бы «Фэлкон» навсегда закрыли, – он с удовольствием бы сам отвез Дубея домой. И с неменьшим удовольствием держал бы Дубея за руки, пока отчим лупил, делал бы из него отбивную. Аварино не любил гомосексуалистов, но это отнюдь не означало, что их можно мучить и убивать. С Меллоном расправились жестоко. Когда его вытащили из-под моста через канал, его вытаращенные от ужаса глаза были открыты. А этот парень совершенно не представляет, чему он способствовал.

– Мы не собирались врезать ему, – повторил Стив. Он пошел на попятный и слегка смутился.

– И потому хотите выйти отсюда вместе с нами, – сурово сказал Аварино.

– Давай-ка, выкладывай факты, а не заливай. Правда, Барни?

– Сущая правда, – согласился Моррисон.

– Ну, так что ты скажешь? – терпеливо добивался Аварино.

– Ладно... – сказал Стив и медленно начал рассказывать.

7

Когда в 1973 г. Элмер Курти открывал Фэлкон он рассчитывал, что его клиентура будет состоять в основном из пассажиров автобусов – конечная станция, находящаяся по соседству, обслуживала три разные направления: Трейлвейз, Грейхаунд и Арустук Саунти.

Однако же он не учел, что автобусами ездят женщины и семьи с маленькими детьми. К тому же, многие пассажиры держали собственные бутылки в черных сумках и из автобуса предпочитали не выходить. Те же, кто выходил – обычно солдаты или моряки, – хотели не более, чем кружку-другую пива – ведь за десятиминутную стоянку хорошенько не заложишь.

Курти начал сознавать эти простые премудрости к 1977 году, но было уже слишком поздно: он крепко задолжал по счетам и совершенно не знал, как избавиться от красных чернил в графе «задолженность». Ему пришла мысль сжечь это место, чтобы получить страховку, но для этого надо было нанять профессионалов, иначе ведь попадешься, а он не имел ни малейшего представления, где сшиваются профессиональные поджигатели.

В феврале того года он решил: до 4 июля будь что будет, а если к тому времени ничего не изменится, он просто выйдет из соседней двери, сядет на автобус до Грейхаунда и посмотрит, как там, во Флориде.

Но в последующие пять месяцев бар вдруг стал процветать – его бар, выкрашенный изнутри черным с золотом и украшенный чучелами птиц (брат Элмера Курти был набивщиком чучел, специализировался на птицах, и после его смерти все это досталось Элмеру). Если раньше он наполнял шестьдесят кружек пива и от силы двадцать стаканов разных напитков за вечер, то теперь спрос увеличился до восьмидесяти кружек пива и до ста, ста двадцати, а то и до ста шестидесяти стаканов напитков...

Его клиенты были молодые, вежливые, почти сплошь мужчины. Многие из них одевались возмутительно вызывающе, но в те годы такая одежда была еще нормой. Примерно до 1981 года они не представлял, что его постоянные посетители – исключительно гомики. Расскажи он это жителям Дерри, они бы рассмеялись, решив, что Элмер Курти их просто разыгрывает, а между тем это было совершенной правдой. Как человек, которому изменяет жена, он узнал последним.., а к тому времени, когда узнал, ему было уже наплевать. Бар делал деньги, и хотя в Дерри было еще четыре бара, которые приносили доход, Фэлкон был единственным, где шумные завсегдатаи регулярно не устраивали погромов. Во-первых, здесь не бывало женщин, из-за которых обычно возникают драки, а эти мужчины, педы или не педы, по-видимому, владели секретом ладить друг с другом, в отличие от их гетеросексуальных коллег.

Когда Курти узнал о сексуальных предпочтениях своих завсегдатаев, его слуха стали достигать дикие россказни о Фэлконе. На самом деле рассказывалось это уже задолго до 1981 года. Но Курти просто не слышал. Он пришел к выводу, что самыми вдохновенными рассказчиками, смаковавшими детали, были мужчины, которые так боятся за свою шкуру, что их веревкой не затащить в Фэлкон.

Согласно их рассказам, в Фэлконе в любое время ночи можно увидеть танцующих мужчин, тесно прижавшихся друг к другу, групповую мастурбацию прямо на полу дансинг-холла, французские поцелуи в баре, сношение в ванных комнатах. Якобы где-то в глубине была комната для желающих провести некоторое время на Башне Могущества – там находился громила в фашистской униформе, у которого до плеча была смазана рука и который был бы очень не прочь позаботиться о вас.

На самом деле все это было неправдой. Те, кто заходили в Фэлкон с автобусной станции, чтобы выпить пива или виски с содовой, не замечали там ничего экстраординарного. Гомиков, правда, много, но вообще-то обычный бар, каких тысячи в стране. Клиенты – гомики, но ведь гомик – не синоним дурака. Если им желательны были крайности, они ехали в Портленд. Если много крайностей – в Нью-Йорк или Бостон. Дерри же был маленьким провинциальным городишкой, и небольшое сообщество гомиков ценило крышу, под которой могло спокойно существовать.

Дон Хагарти к марту 1984 года был уже завсегдатаем Фэлкона, а однажды появился там с Адрианом Меллоном.

К концу апреля даже Элмеру Курти, которого мало беспокоили такие вещи, стало очевидным, что они состоят в любовной связи.

Хагарти был чертежником в одной технической конторе в Бангоре. Адриан Меллон был свободным писателем и печатался повсюду, где только мог: в журналах авиакомпаний, конфессиональных, региональных, порно-журналах, воскресных приложениях. Он работал над романом, хотя это сомнительно: уж больно давно он его начал – на третьем курсе колледжа, двенадцать лет тому назад.

Он приехал в Дерри написать очерк о Канале – у него было задание от «Нью Ингленд Бевейз» – вполне пристойного журнала, выходящего в Конкордии раз в два месяца. Адриан Меллон взялся за это задание, так как «Байвейз» обеспечивал ему трехнедельное содержание, включая симпатичный номер в деррийской гостинице, а на то, чтобы собрать требуемый для очерка материал, ему хватило бы пять дней. Еще две недели он мог собирать материал для других очерков.

Но в этот трехнедельный период он встретил Дона Хагарти, и вместо того, чтобы возвратиться назад, в Портленд, когда кредит был исчерпай, он нашел себе маленькую квартирку на Коссут-лейн. Он прожил там всего шесть недель. Потом он пошел с Доном Уягатуги

8

То лето, как сказал Хагарти Гарольду Гарднеру и Джеффу Ревзу, было самым счастливым в его жизни – это должно было насторожить его, ведь известно, что судьба немилостива к таким парням, как он.

Только неожиданное безрассудное отношение Адриана к Дерри сказал он, бросало тень на их жизнь. У Адриана была футболка с надписью «И Мэн не плохой – но Дерри великий!» У него был пиджак старшеклассников школы «Деррийские Тигры». И, конечно, шляпа. Ему необходима была живая атмосфера и поддержка со стороны. Похоже, в этом что-то было: около года назад в его манерах появилась некая томность.

– Он действительно работал над романом? – спросил Гарднер Хагарти, просто так, желая сделать ему приятное.

– Да, он сочинял роман. Он сказал, что это, наверно; страшный роман, но дальше он не будет таким страшным, нескончаемым. Он думал окончить его к своему дню рождения, в октябре. Конечно, он не знал, какой Дерри на самом деле; думал, что знает, но слишком недолго здесь пробыл, чтобы получить истинное впечатление от Дерри. Я все время говорил ему это, но он не слушал.

– А какой Дерри, Дон? – спросил Ривз.

– Он очень похож на старую увядшую проститутку, которая кокетничает и жеманничает, – сказал Дон Хагарти.

Оба полицейских уставились на него в тихом изумлении.

– Это ПЛОХОЕ место, – сказал Хагарти. – Клоака. Вы, два парня, не знаете этого? Вы, два парня, прожили здесь всю жизнь и не ЗНАЕТЕ этого?

Никто не ответил. Чуть погодя Хагарти ушел.

9

Пока Адриан Меллон не вошел в его жизнь, Дон намеревался уехать из Дерри. Он пробыл там уже три года, главным образом потому, что согласился на долгосрочную аренду квартиры с самым фантастическим в мире видом на реку, но теперь аренда подошла к концу, и Дон был рад. Больше не надо будет ездить туда-сюда, в Бангор и обратно. Больше не будет таинственных происшествий – в Дерри, как он однажды сказал Адриану, всегда было что-то роковое. Быть может, Адриан и считал Дерри великим городом, но это испугало Дона. Какая-то мрачная гомофобия была свойственна этому городу, гомофобия, настолько ярко выраженная городскими проповедниками равно как и надписями в Бассей-парке, что это сразу бросалось в глаза. Хагарти указал на это Адриану. Но тот рассмеялся.

– Дон, в каждом городишке в Америке есть контингент, который ненавидит гомосексуалистов, – сказал он. – Не говори мне, что ты не знаешь. В конце концов, это эпоха Ронн Морона и филлиса Хауелая.

– Пошли со мной в Бассей-парк, – ответил Дон, увидев, что Адриан в самом деле считает, будто Дерри не хуже любого другого ярмарочного городка в глубинке Штатов. – Я хочу тебе кое-что показать, любовь моя.

Они поехали в Бассей-парк – это было в середине июня, приблизительно за месяц до убийства Адриана, как сказал Хагарти полицейским. Он привел Адриана в мрачную темень Моста Поцелуев, от которого на расстоянии пахнуло вонью. Он показал на одну из надписей. Адриану пришлось зажечь спичку, чтобы прочесть ее: ПОКАЖИ МНЕ СВОЙ ХЕР, И Я ЕГО ОТРЕЖУ.

– Я знаю, как люди относятся к гомикам, – спокойно сказал Дон Адриану. – Меня избили на автостоянке в Дейтоне, когда я был подростком; несколько парней в Портленде бросили мои ботинки в огонь перед баром, а его владелец, толстокожий кот, сидел в своей тачке и ржал. Я много видел.., но я никогда не видел ничего подобного. Посмотри вот здесь.

Другая спичка осветила: ВБИВАЙТЕ ГВОЗДИ В ГЛАЗА ВСЕМ ПЕДЕРАСТАМ (ВО ИМЯ ГОСПОДА)!

– Все авторы этих призывов страдают глубоким психическим расстройством. Мне легче было бы считать, что это делает один человек, один изолированный больной, но... – Дон указал рукой на Мост Поцелуев. – Здесь много этого.., и я не верю, будто все это сделал один человек. Вот почему я хочу уехать из Дерри, Эйд. Здесь слишком много людей, по-видимому, тяжело больных психически.

– Ладно, подожди, пока я закончу роман, о'кей? Ну пожалуйста! Октябрь, я обещаю, не позже. Здесь воздух лучше.

– Он не знал, что нужно остерегаться воды, – с горечью сказал Дон Хагарти.

10

Том Бутильер и шеф полиции Рейдмахер подались вперед, оба они молчали. Крис Унвин сидел с опущенной головой, и глядя в пол, монотонно рассказывал. Это было как раз то, что они хотели услышать: то, что определит судьбу этих подонков; по меньшей мере двое из них попадут в Томастон.

– На ярмарке ничего хорошего уже не было, – сказал Унвин. – Они все разобрали. Они уже повесили вывеску «закрыто». Все было закрыто, кроме детских катаний. Поэтому мы прошли мимо игр и Вебби увидел аттракцион «Бросай, пока не выиграешь», и он заплатил пятьдесят центов и увидел шляпу, которую держал на голове тот дурик, и он бросал, но все промазывал, и с каждым разом настроение у него все больше портилось. А Стиву (этот парень всегда всех подстрекает) все было по фигу, потому что он принял ту пилюлю, знаете? Я не знаю, что за пилюля. Красная такая. Может быть, даже дозволенная. Он стал подначивать Вебби: «Эх ты, даже не можешь выиграть шляпы того дурика, ты, должно быть, пропащий, если не можешь даже выиграть той шляпы». Я даже подумал, сейчас бебби ударит его. В конце концов женщина дала ему приз, хотя он его и не выиграл. Просто хотела от нас избавиться. Хотя не знаю. Может и нет. Но я думаю, хотела. Шумелку такую дала, знаете? В нее дуешь, а она развертывается и издает звук, словно пернул кто, знаете? У меня была одна. Я получил ее на Хэллоуин или на Новый год, или на какой-то херовый день рождения, кажется, она была здоровская, только я потерял ее. Или может быть, кто-то увел ее из кармана на этой херовой спортплощадке в школе, знаете? Так вот, ярмарка закрывается и мы уходим, а Стив все еще цепляется к Вебби, не мог мол выиграть шляпы того дурика, знаете, и Вебби помалкивает, а я знаю, что это плохой признак; надо, думаю, тему сменить, а чего придумать – не знаю. Приходим мы, значит, на стоянку автомобилей, Стив говорит: ты куда хочешь идти? Домой?

А Вебби в ответ: давай-ка подрулим сначала к Фэлкону, посмотрим, нет ли там поблизости того дурика.

Бутильер и Рейдмахер обменялись взглядом. Бутильер приложил палец к щеке: этот недоносок в саперных ботинках не подозревает, что речь идет об убийстве первой степени.

– Я с ними не иду, я собираюсь домой, а Вебби говорит: «Ты что, испугался идти к тому дуриковому бару?» Ну я пошел, черт! А Стив все подначивает: «Пойдем размажем какого-нибудь дурика! Пойдем размажем какого-нибудь дурика!..»

11

По времени все выходило так, что срабатывало против всех и каждого. Адриан Меллон и Дон Хагарти вышли из бара Фэлкон после двух кружек пива, прошли мимо автобусной остановки, а затем соединили руки. Бездумно взялись за руки – и все. Было 10.20. Они дошли до угла и повернули налево.

Мост Поцелуев был почти в полумиле отсюда вверх по течению реки. Они намеревались пересечь Главный мост, который был не столь живописным. Речка Кендускеаг текла спокойно, вода по крайней мере на четыре фута не доходила до бетонных надолбов.

Когда машина поравнялась с ними (Стив Дубей заметил их обоих, когда они выходили из Фэлкона, и ликующе указал на них), они были уже у пролета.

– Врежь, врежь! – кричал Вебби Гартон. Двое мужчин как раз только что прошли под светофором, и он отметил то, что они держались за руки. Это разъярило его.., но еще больше его разъярила шляпа. Огромный бумажный цветок кланялся во все стороны. – Врежь, черт возьми!

И Стив врезал.

Крис Унвин отрицал свое активное участие в том, что последовало, но Дон Хагарти утверждал иное. Он сказал, что Гартон вышел из машины еще до того, как она остановилась, а два другие быстро его догнали. Был разговор. Нехороший разговор. Со стороны Адриана в тот вечер не было никакого намека на дерзость или фальшивое кокетство, он понял, что они с Хагарти попали в беду.

– Дай мне эту шляпу, – сказал Гартон, – дай мне ее, дурик.

– Если я дам ее, вы оставите нас в покое? – Адриан хрипло дышал, только что не кричал от страха, переводя взгляд с Унвина на Дубея и на Гартона. Глаза его были полны ужаса.

– Давай же мне эту хреновину!

Адриан протянул шляпу. Гартон достал нож из переднего левого кармана джинсов и разрезал ее на два куска. Он потер эти куски о зад своих джинсов. Затем бросил их под ноги и растоптал.

Дон Хагарти отпрянул назад, пока их внимание было разделено между Адрианом и шляпой – сказал, что искал полицейского.

– Теперь вы разрешите нам у... – начал Адриан Меллон, и вот тогда Гартон ударил его в лицо, отбросив на ограждение моста. Адриан закричал, схватившись руками за рот. По пальцам его текла кровь.

– Эйд! – закричал Хагарти и бросился ему на помощь. Дубей подставил ему подножку. Гартон ударил его ботинком в живот, выбросил с пешеходной части на проезжую. В это время проезжала какая-то машина. Хагарти поднялся на колени и крикнул. Она не остановилась. Водитель, сказал он Гарднеру и Ривзу, даже не оглянулся.

– Заткнись, дурик! – сказал Дубей и ударил его в скулу. Хагарти упал на бок в водосток, в полубессознательном состоянии.

Через несколько минут он услышал голос Криса Унвина. Тот советовал ему убираться, пока он не получил того, что сейчас получает его приятель. Унвин в своих показаниях подтвердил это Хагарти слышал глухие удары и крик своего любовника. Так кричит кролик в силках, говорил он в полиции. Хагарти отполз к перекрестку, к яркому свету автобусной стоянки, и, когда оказался на достаточном расстоянии, обернулся.

Адриана Меллона, весившего примерно фунтов сто тридцать пять, совершенно мокрого, пинали от Гартона к Дубею, от него к Унвину, словно в какой-то игре с тремя участниками. Тело его тряслось и глухо шлепалось на землю, как тело тряпичной куклы. Они толкали его, били, рвали одежду. Хагарти видел, как Гартон ударил Адриана в промежность. Волосы Адриана прилипли к лицу. Кровь хлестала изо рта и насквозь промочила его рубашку. Вебби Гартон носил два тяжелых кольца на правой руке: одно – кольцо деррийской школы, другое он сделал сам в школьной мастерской – переплетение медные буквы ДБ. Буквы эти означали «Дед Багз» – группа металл, которой он восторгался. Кольца разорвали верхнюю губу Адриана и выбили три зуба сверху.

– Помогите! -кричал Хагарти. – Помогите! Помогите! Они убивают его! Помогите!

Дома на Мейн-стрит оставались темными и таинственными. Никто не пришел на помощь – даже из белого островка света – с автобусной станции. А ведь люди там были! Он видел их, когда вместе с Эйдом проходил мимо. Никто из них не пришел на помощь? Никто?

«Помогите! Помогите! Они убивают его, помогите, пожалуйста, ради Бога!»

– Помогите, – донесся до Дона Хагарти слабый шепот.., а вслед затем хихиканье.

– Задницын ублюдок! -кричал теперь Гартон.., кричал и смеялся. Все трое, как сказал Хагарти Гарднеру и Ривзу, хохотали, избивая Адриана. – Задницын ублюдок!

– Задницын ублюдок! Задницын ублюдок! Задницын ублюдок! -подпевал, смеясь, Дубей.

– Помогите, – снова послышался слабый голос, и потом – смешок – будто голос беззащитного ребенка.

Хагарти посмотрел вниз и увидел клоуна – и именно с этого момента Гарднер и Ривз начали скептически относиться ко всему, что сказал Хагарти, потому что все остальное было бредом лунатика. Однако потом, вспомнив, что Унвин тоже видел клоуна – или сказал, что видел, – Гарднер почувствовал себя озадаченным – у него появились мысли иного порядка. У его напарника либо никогда не было мыслей, либо он не признавался в них.

Клоун, как сказал Хагарти, напоминал и Рональда Макдональда и старого телевизионного клоуна Бозо – а может так ему только показалось. Клочья рыжих волос торчали у него во все стороны, что и давало повод сравнивать его с Макдональдом и Бозо. Но по зрелом размышлении оказывалось, что он вовсе не был похож на них. Улыбка на белом блине нарисована красным, а не оранжевым, и глаза отливают таинственным серебряным блеском. Контактные линзы, возможно.., хотя и тогда что-то ему подсказывало, и сейчас, что серебро, возможно, было настоящим цветом его глаз. На клоуне был мешковатый костюм с большими оранжевыми пуговицами-помпонами; на руках – картонные рукавицы.

– Если вам нужна помощь. Дон, – сказал клоун, – возьмите себе шарик.

И он предложил связку, которую держал в руке.

– Они летают, – сказал клоун. – Мы здесь внизу все летаем; очень скоро ваш приятель тоже полетит.

12

– Этот клоун назвал тебя по имени, – сказал Джефф Ривз бесцветным голосом. Он посмотрел через склоненную голову Хагарти на Гарольда Гарднера и подмигнул ему.

– Да, – сказал Хагарти, не поднимая взгляда. – Я знаю его голос.

13

– Итак, затем вы сбросили его, – сказал Бутильер, – сбросили задницына ублюдка.

– Не я! – сказал Унвин, взглянув вверх. Он убрал рукой спадавшие на глаза волосы и в упор посмотрел на полицейских. – Когда я увидел, что они в действительности хотят сделать, я пытался оттолкнуть Стива, так как знал, что так парня можно изувечить... Футов десять было до воды..."

До воды было двадцать три фута. Один из патрульных шефа полиции уже сделал замер.

– Он был похож на сумасшедшего. Те двое продолжали вопить «Задницын ублюдок! Задницын ублюдок!», а затем подняли его. Вебби держал его за руки, а Стив за штаны сзади и.., и...

14

когда Хагарт увидел, что они делают, он рванулся к ним, крича во весь голос:

– Нет! Нет! Нет!

Крис Унвин оттолкнул его, и они с Хагарти упали в кучу металлической стружки на пешеходной дорожке. – Ты тоже хочешь туда? – прошипел Унвин. – Беги, щенок!

Они скинули Адриана Меллона с моста в воду. Хагарти услышал всплеск.

– Давайте сматываться отсюда, – сказал Стив Дубей. Он и Вебби пятились к машине.

Крис Унвин подошел к перилам и посмотрел вниз. Сначала он увидел Хагарти, ползущего по заросшей сорняками, заваленной отбросами насыпи к воде. Затем он увидел клоуна. Одной рукой клоун вытаскивал Адриана; в другой руке были шары. С Адриана стекала вода, он задыхался, стонал. Клоун вращал его голову и во весь рот улыбался Крису. Крис сказал, что он видел его сверкающие серебром глаза и его оскаленные зубы – большие, огромные зубы, сказал он.

– Как у льва в цирке, – сказал он. – Я имею в виду, что они такие же большие.

Затем, сказал он, он увидел, как клоун закидывает руку Адриана ему на голову.

– Что потом, Крис? – спросил Бутильер. Слушать такое ему надоело. Сказки наскучили ему с восьми лет.

– Да-да, – сказал Крис. – Это было, когда Стив схватил меня и пихнул в машину. Но... Я думаю, он укусил его подмышкой. Крис снова посмотрел на полицейских, но теперь неуверенно. – Я так думаю, он это сделал. Укусил его подмышкой. Как будто хотел съесть его. Как будто хотел съесть его сердце.

15

– Нет, – сказал Хагарти, когда ему представили версию Криса Унвина в форме вопросов. Клоун не вытаскивал и не тащил Эйда, во всяком случае, он этого не видел. До определенного момента клоун, по-видимому, был сторонним наблюдателем.

Клоун, как сказал Хагарти, стоял на дальнем берегу обхватив руками мокрое тело Эйда. Правая несогнутая рука Меллона, торчала из-за головы клоуна, а глаза клоуна вперились в правую подмышку Эйда, но он не кусал его, он улыбался. Хагарти увидел, что он смотрит из-под руки Эйда и улыбается.

Руки клоуна сжались, и Хагарти услышал, как затрещали ребра.

Эйд пронзительно закричал.

– Плыви с нами, Дон, – произнес гримасничающий красный рот и рука в белой перчатке указала под мост.

Шары полетели под мостом – не десяток и не десять десятков, а тысячи – красные, и синие, и зеленые, и желтые, и на каждом было написано: Я ЛЮБЛЮ ДЕРРИ!

16

– Да, действительно тысячи шаров, – сказал Ривз и еще раз подмигнул Гарольду Гарднеру.

– Я знаю звук его голоса, – снова и снова повторял Хагарти тем же мрачным голосом.

– Ты видел эти шары, – сказал Гарднер.

Дон Хагарти медленно поднес руки к лицу.

– Я видел их так же ясно, как вижу свои собственные пальцы. Тысячи шаров. Ничего нельзя было разглядеть под мостом – так много их было. Они касались друг друга и расходились в стороны. И еще был звук, какой-то звук. Чудной, жалостливый. Это они терлись друг о друга. И бечевки. Свисал целый лес белых бечевок. Будто белые нити паутины. Клоун забрал Эйда туда. Я видел, как мелькает его костюм через эти бечевки. Эйд издавал ужасные удушливые звуки. Я устремился туда, за ним.., и клоун обернулся. Я увидел его глаза, и тут же понял, кто он такой.

– Кто же это был. Дон? – спросил мягко Гарольд Гарднер.

– Это был Дерри, – сказал Дон Хагарти. – Этот город.

– И что вы тогда сделали? – спросил Ривз.

– Я побежал, черт вас дери, – сказал Хагарти и залился слезами.

17

Гарольд Гарднер сохранял спокойствие до 13-го ноября – до того дня, когда Джон Гартон и Стивен Дубей должны были предстать перед судом в окружном суде Дерри 39 убийство Адриана Меллона. Накануне суда он пошел к Тому Бутильеру. Он хотел поговорить с ним о клоуне. Бутильер не хотел этого, но, увидев, что Гарднер может сделать какую-нибудь глупость, согласился.

– Не было никакого клоуна, Гарольд. Единственные клоуны той ночью – те три мальчишки. Ты знаешь это не хуже меня.

– У нас есть два свидетеля...

– Это чушь. Унвин решил настроиться на Однорукого – их песня: «Мы не убивали несчастного лидера, это сделал Однорукий» – как только понял, что дело на этот раз пахнет керосином. Хагарти – истеричка. Он стоял рядом и наблюдал, как трое мальчишек убивают его лучшего друга. Я бы не удивился, если бы он увидел летающие тарелки.

Но Бутильер знал другое. Гарднер мог прочесть это в его глазах, и увертывание, виляние помощника прокурора федерального судебного округа раздражали его.

– Мы говорим с тобой сейчас о беспристрастных свидетелях, – сказал он. – Не засирай мне мозги.

– О, ты хочешь говорить об этой чепухе? Выходит, ты веришь, что под мостом был клоун-вампир? Все это бред собачий.

– Нет, не так, но...

– Или о том, что Хагарти увидел там биллионы баллонов и на каждом было написано в точности то же самое, что на шляпе его любовника? Это тоже бред собачий.

– Нет, но...

– Тогда зачем ты меня этим беспокоишь?

– Прекрати подвергать меня перекрестному допросу! -взревел Гарднер.

Оба они говорили одно и то же, хотя ни один из них не знал, что говорил другой.

Бутильер сидел за столом, играя карандашом. Теперь он положил карандаш, встал и подошел к Гарольду Гарднеру. Бутильер был на пять дюймов ниже, но Гарднер попятился, видя гнев полицейского.

– Ты хочешь, чтобы мы проиграли это дело? А, Гарольд?

– Нет. Конечно...

– Ты хочешь, чтобы эти праздношатающиеся хлюсты ходили на свободе?

– Нет!

– О'кей. Хорошо. Так как тут у нас полное согласие, я расскажу тебе без утайки, что думаю по этому поводу. Да, возможно под мостом в ту ночь был человек. Не исключено даже, что на нем был клоунский костюм, хотя я имея дело с достаточным количеством свидетелей и думаю, что это просто какой-то случайный бездельник в чужих обносках. Там он, возможно, торчал в поисках оброненной мелочи или мясных отбросов. Все остальное сделали его ГЛАЗА, Гарольд. Ну, что такое возможно?

– Я не знаю, – сказал Гарольд. Он бы сам хотел, чтобы его убедили, но учитывая точное соответствие двух описаний.., нет. Он не считал такое возможным.

– Это уже слишком. Мне плевать, был ли это Кинко-клоун, или парень в костюме Анкла Сэма на ходулях, или Губерт Счастливчик. Если мы введем в дело этого парня, их адвокат уцепится за него, ты и ахнуть не успеешь. Он скажет, что два эти невинных агнца с модными стрижками в модных костюмчиках не сделали ничего особенного, просто в шутку сбросили этого парня-гомика с моста в реку. Он заметит, что Медлен был еще жив после падения; у них для этого есть свидетельские показания Хагарти, а также Унвина.

– ЕГО клиенты не совершили убийства, о нет! Это был какой-то дух в клоунском костюме...

– Во всяком случае, Унвин собирается рассказать эту историю.

– А Хагарти нет, – сказал Бутильер. – Потому что ОН понимает. Без Хагарти кто поверит Унвину?

– Мы, – сказал Гарольд Гарднер с горечью, которая удивила даже его самого, – но я думаю, МЫ не будем рассказывать.

– Что за дьявольщина. -взревел Бутильер, воздевая руки. – ОНИ УБИЛИ ЕГО! Они не просто бросили его в реку – у Гартона была бритва. Меллону нанесли семь режущих ранений, в том числе в левое легкое и два в яйца. Раны явно нанесены бритвой. Сломано четыре ребра – Дубей сделал это, медвежьей своей хваткой. Его укусили, да. У него на руках были укусы, на левой щеке, на шее. Я думаю, это сделали Унвин и Гартон, хотя у нас только одно явное доказательство, да и то вероятно, недостаточно явное, чтобы выставить его на суде. Да, под правой его мышкой вырвав большой кусок мяса, ну так что? Один из них действительно любил кусаться. Вероятно, даже лакомился, делая это. Я имею ввиду Гартона, хотя мы никогда не докажем это. И еще у Меллона не было мочки уха.

Бутильер остановился, внимательно посмотрел на Гарольда.

– Если мы допустим эту клоунскую версию, мы НИКОГДА не уличим их.

– Ты хочешь этого?

– Нет, я же сказал тебе.

– Парень был тот еще фрукт, но он никого не обижал, – сказал Бутильер. – И вот нежданно-негаданно пришли эти трое в своих саперных ботинках и украли его жизнь. Я упеку их в каталажку, друг мой, и если услышу, что они греют свои сморщенные зады там, в Томастоне, я пошлю им открытки, где напишу, что надеюсь, тот, кто сделал это, заражен СПИДОМ.

"Очень здорово, -подумал Гарднер. – Все ваши убеждения и взгляды будут очень хорошо смотреться в вашем послужном списке, когда через два года вы достигнете верхней ступени своей карьеры".

Но он ушел, ничего больше не сказав, потому что тоже хотел, хотел видеть этих подонков упрятанными в тюрьму.

18

Джон Веббер Гартон был обвинен в непредумышленном убийстве первой степени и приговорен к тюремному заключению в Томастонской тюрьме штата Мэн сроком от десяти до двадцати лет.

Стивен Бишоф Дубей был обвинен в непредумышленном убийстве первой степени и приговорен к пятнадцати годам заключения в Шоушенкской тюрьме штата Мэн.

Кристофер Филипп Унвин был привлечен к судебной ответственности отдельно, как несовершеннолетний, и обвинен в непредумышленном убийстве второй степени. Он был приговорен к шести месяцам воспитательной колонии для мальчиков Саус Виндхэм, сотсрочкой исполнения приговора.

В то время, когда пишутся эти строки, все три приговора находятся в апелляции. Гартона и Дубей в любой день можно увидеть в Бассей-парке, где они наблюдают за девочками либо играют на деньги недалеко от того места, где разорванное тело Меллона нашли плавающим возле одной из опор Мейн Стрит Бридж.

Дон Хагарти и Крис Унвин уехали из города.

На основном судебном процессе – процессе над Гартоном и Дубей – никто не упомянул о клоуне.

Глава 3. ШЕСТЬ ТЕЛЕФОННЫХ ЗВОНКОВ (1985)

1

Стэнли Урис принимает ванну

Патриция Урис позже корила себя: Почему я не заподозрила неладное, – говорила она своей матери. – Ведь я же знала, что Стэнли никогда не принимал ванну ранним вечером. Он мылся под душем рано утром, иногда поздно вечером (с журналом в одной руке и холодным пивом – в другой), но чтобы в семь часов вечера – никогда. И еще одно: книги. Вместо удовольствия он, читая их – почему, она не понимала, – казалось, испытывал раздражение и даже ужас. За три месяца до той страшной ночи Стэнли узнал, что его друг детства Уильям Денбро, по прозвищу Заика Билл, оказывается, писатель, да при том еще не просто писатель, а писатель-романист. Он перечитал все книги Денбро и последнюю читал всю ночь 28 мая 1985 года. Пэтти из любопытства заглянула в одну из ранних работ Денбро, но, просмотрев три главы, отложила.

Это был не просто роман, как сказала она позже матери. Это – роман ужасов. Пэтти была милой, доброй женщиной, но не умела ясно и кратко выражаться – она пыталась объяснить матери, почему эта книга напугала ее, расстроила, но не смогла. «В ней речь идет только о монстрах, – сказала она. – О монстрах, которые гоняются за маленькими детьми. Там полно убийств и.., я не знаю, как сказать.., нездоровых ощущений и боли... Вот такая книга!» Роман задел ее, почти как порнография; это слово держало ее в страхе, может быть, потому, что она никогда в жизни не произносила его, хотя знала, что оно значит. «Но Стэн, читая книги Денбро, будто нашел старого друга, друга детства. Он говорил о том, что напишет ему, но я знаю, что он не сделал бы этого.., я знаю, те истории портили ему настроение, он потом плохо себя чувствовал.., и.., и...»

И здесь Пэтти Урис разрыдалась.

Той ночью – почти шесть месяцев прошло с того дня, когда двадцать восемь лет назад Джордж Денбро встретил клоуна-Грошика – Стэнли и Пэтти находились в комнате, у себя дома в окрестностях Атланты. Они смотрели телевизор. Пэтти сидела на своем любимом месте, разделяя внимание между мытьем посуды и своей любимой передачей – семейный конкурс. Она просто преклонялась перед Ричардом Даусоном и находила очень пикантной его цепочку для часов. Еще она любила эту передачу потому, что в ней получала самые популярные ответы на интересующие ее вопросы, именно популярные, а не правильные ответы! Однажды она спросила Стэнли, почему вопросы, которые кажутся ей простыми, так сложны для участников передачи. «Наверно, находясь там, под этими лампами, гораздо хуже соображаешь, – сказал Стэнли, и, как показалось Пэтти, тень прошла по его лицу. – Все становится гораздо сложнее, когда ничего нельзя сделать. Когда задыхаешься, например. Когда ничего нельзя сделать...»

Она решила, что это очень похоже на правду. Стэнли вообще были свойственны очень правильные взгляды на человеческую природу. Гораздо более правильные, чем у его старого друга Уильяма Денбро, который нажил свое состояние, издавая романы ужасов, которые портят изначальную человеческую природу.

Не то, чтобы Урисы испытывали нужду. Предместье, в котором они жили, считалось одним из лучших, а дом, который в 1979 году был оценен в 87000 долларов, сейчас можно было свободно и быстро продать за 165000, долларов; "е то, чтобы они хотели его продать, но знать такие вещи было полезно. Возвращаясь иногда из Фоке Ран Молл на своем «Вольво», (Стэнли водил «Мерседес» на дизельном топливе, он им гордился; Пэтти, дразня его, называла его машину «Седанли») она, при виде своего дома, живописно выглядевшего за невысокой живой изгородью, мысленно обращалась к себе: «А кто живет в этом доме? Конечно, я! Миссис Стэнли Урис!» Но дикая гордость, которую она испытывала при этом омрачала ее счастье. Давным-давно жила себе одинокая восемнадцатилетняя девушка по имени Патриция Блюм, которую не пустили на вечеринку в городе Плойнтон на севере штата Нью-Йорк. И не пустили, конечно же, потому что ее фамилия рифмовалась со «сливой» (блюм-плюм). Она и была маленькой, сухой еврейской сливой – произошло это в 1967 году, такая дискриминация была противозаконна и потом прекратилась. Но в душе ее оставила неизгладимый след. В памяти то и дело возникала машина с Майклом Розенблаттом, одолженная им на один вечер у отца. Она слышала, как шуршит гравий под ее легкими туфлями и его ботинками для официальных приемов, взятыми напрокат. Она всегда будет мысленно возвращаться к прогулкам с Майклом, одетым в светлый вечерний пиджак, – как он мерцал в мягкой весенней ночи! А она была одета в бледно-зеленое вечернее платье, в котором, как заявила ее мать, походила на русалку; сама мысль о.., еврейской русалке была смешной, ха-ха-ха-ха. Они гуляли вроде бы с высоко поднятыми головами, и она не плакала, но поняла: в движениях их не было свободы, они крались, крались, как воры, чтобы никем не быть замеченными; они чувствовали себя ростовщиками, угонщиками автомобилей, и тогда-то осознали сущность еврейства – что значит быть длинноносым, иметь смуглую кожу и не сметь даже рассердиться, когда хочется. Ей оставалось только стыдиться, только страдать. Потом кто-то засмеялся. Высокий, пронзительный, быстрый смех, как перебор клавиш на пианино. В машине она могла отплакаться, но кому было жалко ее, еврейскую русалку, чья фамилия рифмуется со сливой, которая плачет как сумасшедшая? Майкл Розенблатт положил свою теплую, мягкую, успокаивающую руку ей на плечо, но она увернулась ощущая грязь, стыд, ощущая свое еврейство...

Дом, со вкусом поставленный за живой изгородью, действовал умиротворяюще... Но не всегда... Стыд и боль все еще обитали где-то здесь... Хотя с соседями все было спокойно, никто не высмеивал теперь ни их самих, ни их одежду. Хотя метрдотель клуба, в котором они состояли, приветствовал их словами: «Добрый вечер, мистер и миссис Урис». Она приезжала сюда на «Вольво» 84-го года выпуска, оглядывала свой дом, выделяющийся на фоне ярко-зеленых газонов, и часто вспоминала – даже слишком часто, как полагала – тот пронзающий уши смех. И в глубине души все время думала, что та девчонка, смех которой засел в ее ушах, живет сейчас в какой-нибудь каморке с мужем-водопроводчиком, который бьет ее, оскорбляет, что она трижды беременела и каждый раз у нее был выкидыш, что муж обманывает ее с больными женщинами...

И она ненавидела себя за эти мысли, за эти мстительные мысли, и обещала себе исправиться – перестать пить эти умопомрачительные коктейли. Потом много месяцев подряд она не вспоминала об этом... "Может, этот кошмар уже позади, – размышляла она в такие периоды. – Я уже не та восемнадцатилетняя девчонка. Я женщина, мне тридцать шесть лет; девчонка, слышавшая когда-то в свой адрес нескончаемый поток оскорблений и насмешек, девчонка, избегающая руки Майкла Розенблатта, желавшего утешить ее, только потому, что это была рука ЕВРЕЯ, существовала полжизни тому назад. Глупой маленькой русалки больше нет.

Я могу забыть ее и быть самой собой..." Но потом где-нибудь – в супермаркете, к примеру, – она вновь слышала тот противный смех со спины или сбоку, ей кололо в спину, соски набухали и становились болезненными, в горле вставал горький ком, и, со всей силы сжимая ручку тележки, она думала про себя: «Это кто-то сказал кому-то, что я еврейка, что я – ничтожество, что я – длинноносая еврейская морда, но у меня есть хороший счет в банке – ведь все евреи экономны, что нашу чету вынуждены пускать в клуб, но все равно над нами смеются, и смеются, и смеются...» А порой слышала таинственный щелчок над своим ухом или покашливание и думала: русалка, русалка.

И снова – потоки ненависти и стыд, как мигрень, и снова она впадала в отчаяние – не только за себя, но и за путь, по которому идет человечество. Оборотни. Книга Денбро – та, которую она пыталась читать, но почти сразу же отложила – была как раз про оборотней. Оборотни, дерьмо. Откуда человек может знать про оборотней?

И все-таки большую часть времени она чувствовала себя вполне прилично, несравненно лучше, чем та, прежняя... Она любила своего мужа, любила свой дом, а часто была даже в состоянии любить себя и свою жизнь. Дела шли не так уж плохо. Но это пришло к ним не сразу. Когда она приняла обручальное кольцо Стэнли, ее родители обозлились и йочувствовали себя несчастными... Они со Стэнли познакомились на университетском вечере. Стэнли приехал в ее колледж из Нью-йоркского университета, где он был студентом на стипендии. Их познакомил общий приятель, и когда вечер подошел к концу, она заподозрила, что влюблена; это подтвердилось после недолгой разлуки. Когда весной Стэнли предложил ей колечко с маленьким бриллиантом, она не отказалась от него. В конце концов и ее родители, несмотря на разногласия между ними, также согласились. Они ничего не могли поделать, хотя Стэнли Урис вскоре должен был отправиться на биржу труда с молодыми бухгалтерами, в этих джунглях ему не обойтись было без семейного капитала, залогом же служила их собственная дочь. Но Пэтти исполнилось двадцать два, она была уже самостоятельной женщиной и вскоре должна была получить звание бакалавра гуманитарных наук.

– Мне придется содержать этого четырехглазого сукина сына всю жизнь, – услышала однажды дочь слова своего отца. Ее родители были на ужине, и отец слегка перебрал.

– Тс-с, она может услышать, – сказала Руфь Блюм.

Пэтти лежала с сухими глазами, ее бросало то в жар, то в холод, она ненавидела обоих родителей. Следующие два года она пыталась побороть в себе эту ненависть; слишком много ненависти было в ней самой.

Иногда, смотрясь в зеркало, она видела весьма приятные черты своего лица. Этот бой она выиграла! И помог ей в этом Стэнли.

Его же родители к женитьбе отнеслись вполне спокойно. Хотя считали, что «дети слишком опрометчивы». Дональд Урис и Андреа Бертоли поженились, когда им было чуть больше двадцати, но, по-видимому, забыли об этом.

А Стэнли оставался уверенным в себе, уверенным в будущем и абсолютно безразличным к уловкам родителей, твердивших об «ошибках детей». И в конце концов оправдалась его уверенность, а не их страхи. В июле 1977 года, Пэтти, едва чернила высохли на ее дипломе, отправилась работать преподавателем стенографии и делового английского в Трейнор, городок в сорока милях южнее Атланты. Когда она думала о том, как могла докатиться до такой должности, это сильно задевало ее – да, жутко. У нее был список из сорока возможных вариантов работы, начиная с работы в отделе рекламы журнала для родителей; потом она за пять ночей написала сорок писем – по восемь за ночь, в каждом с просьбой дать подробную информацию о сути работы, и заявление к каждому. Из двадцати двух пунктов ответили, что они уже наняли работника. В нескольких случаях подробная информация не оставляла шансов на успех, и подача заявления оказалась бы пустой тратой времени, поэтому она остановилась только на десятке предложений. Одно привлекательнее другого. Стэнли вошел в тот момент, когда она думала, как заполнить все эти заявления на преподавательскую работу и при этом не рехнуться. Он посмотрел на ворох бумаг на ее столе и постучал пальцем по письму инспектора школ в Трейноре – письму, которое было для нее не более и не менее обнадеживающим, чем все остальные.

– Вот, – сказал он.

Она посмотрела на него, удивленная уверенностью его тона. – Ты знаешь что-нибудь о Джорджии, чего не знаю я?

– Нет. Джорджию я видел раз в жизни, и то в кино.

Она посмотрела на него, слегка приподняв брови.

– "Унесенные ветром". Вивьен Ли. Кларк Гэйбл. Давай обсудим это завтра, день завтра не такой тяжелый. Похоже, что у меня южный акцент, Пэтти?

– Да, Южный. Бронкс. Если ты ничего не знаешь и никогда не был в, Джорджии, тогда почему..."

– Попала в самую точку...

– Но ты не можешь знать, как там...

– Но я знаю, – просто сказал он. – Я знаю...

Она посмотрела на него – он действительно не шутил. Ей стало не по себе, захотелось отвернуться.

– Откуда ты знаешь?..

Он едва заметно улыбался. Затем улыбка исчезла, но в лице оставалось что-то загадочное. Глаза его потемнели, как будто он заглянул внутрь своей души, консультируясь с каким-то внутренним устройством, которое тикало и звенело, но которое в конечном счете, он понимал не больше, чем человек средних умственных способностей понимает принцип действия наручных часов.

– Черепаха не могла нам помочь, – внезапно сказал он. Она услышала. Он сказал это совершенно ясно и четко. Внутренний взгляд, взгляд загадочного удивления все еще отражался на его лице, и это начинало пугать ее.

– Стэнли? О чем ты говоришь? Стэнли?

Он спустился с небес на землю. Работая над заявлениями, она ела персики. Его рука задела тарелку с персиками. Тарелка упала на пол и разбилась. Его глаза, казалось, прояснились.

– О черт, извини меня.

– Ничего. Стэнли, о чем ты говорил?

– Я забыл, – сказал он. – Но я думаю, детка, мы должны хорошенько подумать о Джорджии.

– Но...

– Положись на меня, – сказал он ей, что она и сделала.

Собеседование прошло замечательно. Садясь на поезд в Нью-Йорк, она уже знала, что ее приняли на работу. Глава департамента и Пэтти сразу понравились друг другу, и Пэтти считала, что сделала все, что могла. Подтверждающее письмо пришло через неделю. Управление школ " Трейноре могло предложить ей жалование в 9200 долларов и испытательный контракт.

– Ты умрешь с голоду на такое жалование, – сказал Герберт Блюм, когда его дочь рассказала, что хочет там работать. – И тебе будет ХОТЕТЬСЯ, когда ты будешь умирать.

– Тише, успокойся, Скарлетт, – ответил ей фразой из «Унесенных ветром» Стэнли, когда она передала ему свой разговор с отцом. Она была в ярости, только что не плакала, но теперь улыбалась, и Стэнли сжал ее в своих объятиях.

Хотеться – им хотелось, голодать – они не голодали. Они поженились 19 августа 1972 года. Пэтти вышла замуж девственницей. Лежа в постели, она сказала: «Не делай мне больно».

– Я никогда не причиню тебе боль, – пообещал он и сдержал свое обещание до 25 мая 1985 года, до той ночи, когда он принял ванну.

Ей работалось хорошо. Стэнли стал развозчиком хлеба за сотню долларов в неделю. В ноябре того же года, когда открылся центр по продаже квартир в Трейноре, он получил работу в одном из отделений этой фирмы за 150 долларов в неделю. Их общий доход составлял 17000 долларов в год, это казалось им фантастическим, – ведь в то время газ стоил двадцать пять центов за галлон, а буханку хлеба можно было купить даже за меньшую сумму. В марте 1973 года, как само собой разумеющееся, она перестала принимать пилюли от беременности.

В 1975 году Стэнли бросил офис и открыл свое дело. Все четверо родителей супругов сошлись на том, что это глупая затея. Не то, чтобы Стэнли не должен был вести свое дело, видит Бог, он способен на это. Но уж слишком рано принялся он за него, – так считали они – и слишком много денежных проблем ляжет на Пэтти. «Уж во всяком случае до тех пор, пока она не забеременеет от этого сопляка – сказал Герберт Блюм своему брату после выпивки на кухне, – а Тогда я должен буду помогать им». Было вынесено общее семейное решение: человек не имеет права и думать о своем бизнесе, пока не достигнет более солидного возраста, скажем, лет семидесяти восьми.

А Стэнли выглядел все таким же уверенным в себе. Он был умен, молод, удачлив. Работая на фирму по продаже квартир, он завел кое-какие полезные связи, и это ему пригодилось. Но ему и в голову , не приходило, что «Корридор Видео», пионер в быстро развивающемся бизнесе видеозаписи, намерен арендовать огромное пространство земли, примерно в десяти милях от того места, куда Урисы переехали в 1979 году и обосноваться там. Не мог он также знать, что эта компания начнет процветать спустя неполный год после переезда в Трейнор. Но если бы даже Стэн кое-что знал об этом, то уж никак не мог бы поверить, что компания даст работу молодому очкастому еврею – обычному американскому еврею с легкой усмешкой, с прыщеватым юношеским лицом и манерами хиппи – по выходным он ходил в потертых джинсах. Но они дали ему работу. Дали.

И, казалось, Стэнли изучил свое дело вдоль и поперек.

По контракту он должен был работать на «Корридор Видео» полный рабочий день с начальным жалованием в 30000 долларов в год. "И это только начало, – сказал Стэнли Пэтти той ночью. – Они будут расти, как зерно в августе, дорогая. И если не случится ничего экстраординарного в течение ближайших десяти лет, то они смогут конкурировать с такими фирмами, как «Кодак», «Сони» и «РКА».

– Ну, и что ты собираешься делать? – спросила она, заранее зная ответ.

– А я расскажу им, какое это удовольствие – иметь с ними дело, – сказал он, засмеявшись, и поцеловал ее. Чуть погодя, он поднял ее на руки, потом была любовь – раз, два, три – как яркие всполохи на ночном небе, – но ребенка не было.

Его работа с «Корридор Видео» свела его с наиболее могущественными и богатыми людьми Атланты, и оба они были удивлены, что эти люди в большинстве своем очень даже ничего. Терпимость счастливо сочеталась в них с добродушием, что было почти неизвестно на Севере. Пэтти вспомнила, что Стэнли как-то писал своим родителям: "Самые богатые люди Америки живут в Атланте, штат Джорджия.

Я собираюсь помочь некоторым из них приумножить свое состояние, а они – мое, и никто не стремится обладать мною, кроме моей жены. Патриции, я же обладаю ею, и это меня устраивает".

К тому времени, как они переехали из Трейнора, у Стэнли было свое дело и шесть человек в подчинении. В 1983 году их доход достиг сказочных размеров. И произошло это с той же легкостью, с какой в субботнее утро ноги попадают в мягкие домашние тапочки. Это иногда пугало ее. Однажды она даже пошутила, не сделка ли это с дьяволом. Стэнли смеялся до упаду, но ей было не до смеху.

ЧЕРЕПАХА НЕ МОГЛА НАМ ПОМОЧЬ.

Иногда, совершенно без всякой причины, она просыпалась с этой мыслью в голове, как с последним фрагментом только что забытого сна, и поворачивалась к Стэнли, испытывая необходимость дотронуться до него, убедиться, что он еще здесь.

У них была хорошая жизнь: без диких запоев, постороннего секса, скуки, даже мелких споров о том, что делать дальше. Было только одно темное пятно, одно облачко. Именно мать Пэтти первая напомнила о его существовании. Она по сути дела все предопределила.

Вылилось это в вопрос в одном из писем Руфи Блюм. Она писала Пэтти еженедельно, а то, письмо пришло ранней осенью 1979 года.

Его переслали с их старого адреса в Трейноре, и Пэтти прочла его в гостиной, заполненной бумажными стаканчиками для ликера, выглядевшими, заброшенными в их большой светлой гостиной.

В целом это было самое обычное письмо от Руфи Блюм, из дома, четыре до конца исписанные страницы, каждая под заголовком «Просто записка от Руфи». Ее каракули были настолько неразборчивы, что однажды Стэнли пожаловался, что не может понять ни единого слова, написанного тещей. «А зачем тебе это надо?» – просила Пэтти.

Это письмо было полно обычных маминых новостей; семейные воспоминания были чем-то неотделимым от нее. Многие люди, с которыми переписывалась Руфь Блюм, уже начали стираться в памяти ее дочери, как фотокарточки в старом альбоме, но в памяти матери всегда оставались живыми. Ее вопросы об их здоровье и ее любопытство ко всем их делам никогда, казалось, не иссякнут, а ее прогнозы неизменно были ужасны. У отца Пэтти часто болел живот. Он уверен, что это просто диспепсия, писала она, а мысль о том, что это может быть язва, даже не приходит ему в голову, дождется, начнет харкать кровью, тогда, глядишь и поймет. «Знаешь, дорогая, твой отец работает как вол и иногда и мыслит также, прости меня Господи за такие слова. У Ренди Харленген появились завязи, они сняли плоды, большие, как шары для гольфа, и никаких болезней, слава Богу, по двадцать семь плодов, представляешь? В Нью-Йорке было наводнение, и, конечно, воздух в городе тоже загрязненный, она убеждена была, что вода неминуемо должна была добраться и до Пэтти. Ты вряд ли представляешь себе, писала Руфь Блюм, как много раз благодарила я Бога за то, что „вы, дети“ находитесь в деревне, где и воздух, и вода – особенно вода – здоровые (для Руфи весь Юг, включая Атланту и Бирмингем, были деревней). Тетя Маргарет опять враждовала с электрокомпанией. Стелла Фланаган опять вышла замуж, некоторые люди не усваивают никаких жизненных уроков. Ричи Хьюбер опять прогорел».

И в этом месте письма, в середине абзаца, ни с того ни с сего, Руфь Блюм прямо в лоб, хотя и непреднамеренно, задает этот страшный вопрос: «А когда вы со Стэнли собираетесь сделать нас бабушкой и дедушкой? Мы уже готовы начать баловать его (или ее). Ты может быть забыла, Пэтти, но ведь мы не молодеем...» А дальше следовало про девочку из соседнего дома, которую прогнали из школы домой за то, что она не носила бюстгальтер, и через блузку все было видно.

Затосковав по их старому дому в Трейноре, чувствуя себя не в своей тарелке и немного страшась того, что их ожидает, Пэтти вошла в комнату, которая была их спальней, и повалилась на матрас (кровать все еще стояла в гараже, а лежавший прямо на полу матрас казался некой диковинкой, брошенной на странном желтом пляже). Она положила голову на руки и так пролежала, плача, минут двадцать. Ей уже давно хотелось выплакаться. Письмо матери просто было последней каплей.

Стэнли хотел детей. Она тоже хотела детей. Это желание связывало их, было общим, как удовольствие, получаемое от фильмов Вуди Аллена, как более или менее регулярные посещения синагоги, политические взгляды, неприязнь к марихуане и еще сотни крупных и мелких вещей. В их доме в Трейноре была одна лишняя комната, которую они разделили ровно пополам. Слева стоял стол для работы и стул для чтения – это половина Стэнли; а справа – швейная машинка и карточный столик, на котором она раскладывала пасьянсы. Хотя они очень редко говорили об этой комнате, у них была договоренность. Однажды эта комната перейдет Энди или Дженни. Но где же ребенок? Швейная машинка, корзины с тканью и карточный стол стояли на своих местах, из месяца в месяц выглядели все привычнее, так, будто ничего не изменится и они никогда не покинут своих мест. И она думала об этом, хотя сама не могла разобраться в своих мыслях; как слово «порнография», это был аспект недоступный ее пониманию. Как-то раз, когда у нее были месячные, она полезла за коробкой с гигиеническими пакетами в ванной комнате, и тут ей вдруг показалось – она хорошо помнит это, – что коробка выглядит очень самодовольной и словно бы говорит ей: «Привет, Пэтти! Мы твои дети. Мы единственные дети, которые будут у тебя, и мы голодны...»

В 1976 году, через три года после приема последнего цикла таблеток «Оврал», они пошли к доктору по имени Харкавей в Атланте. «Мы хотим знать, есть ли какие-либо нарушения, – сказал Стэнли, – мы хотим знать, можем ли мы что-то сделать в этом случае».

Они сдали пробы. Пробы показали, что сперма Стэнли действенна, что яичники Пэтти способны к деторождению, что все каналы, которые должны быть открыты, ОТКРЫТЫ.

Харкавей, который не носил обручального кольца и у которого было открытое, приятное, румяное лицо выпускника колледжа, только что вернувшегося с лыжных каникул в Колорадо, сказал им, что возможно виноваты тут нервы. Он сказал им, что случай это отнюдь не оригинальный. Он сказал им, что тут имеет место психологическая корреляция, которая в некотором роде похожа на сексуальную импотенцию – чем больше вы хотите, тем меньше вы можете. Им необходимо расслабиться. Они должны, по возможности, полностью забыть о желании зачать, когда занимаются сексом.

По дороге домой Стэн был раздражен. Пэтти спросила, почему.

– Я никогда этого не делаю.

– Чего?

– Не думаю В ЭТО ВРЕМЯ о зачатии.

Она хохотнула, хотя ощутила что-то вроде одиночества и была напугана. В ту ночь, лежа в постели и думая, что Стэнли уснул, она, испугалась, услышав его голос в темноте. Голос был ровный, но его явно душили слезы. «Это я виноват, – сказал он. – Это моя вина».

Она повернулась, потянулась к нему, обняла его.

– Не будь глупым, – сказала она. Но ее сердце учащенно забилось. И не только потому, что Стэнли напугал ее; он словно бы заглянул в нее и прочитал тайное ее убеждение, о котором сама она не подозревала до этой минуты. Вне связи с чем-либо, без всякой причины, она почувствовала – поняла, что он прав. Что-то было не так, и причиной была не она, а он. Что-то в нем.

– Не глупи, – прошептала она сердито в его плечо. Он немного вспотел, и она внезапно почувствовала, что он боится. Страх исходил от него холодными волнами; лежать голой рядом с ним было все равно, что лежать голой перед открытым холодильником.

– Я не дурак и не глуплю, – сказал он тем же голосом, который был одновременно и ровным и задыхался от слез, – и ты знаешь это. Я тому виною. Но почему, не знаю.

– Ты не можешь знать ничего такого. – Ее голос был резким, бранчливым – голос ее матери, когда она боялась. Но тут дрожь пронзила ее тело, как удар хлыстом. Стэнли почувствовал это, и прижал ее к себе.

– Иногда, – сказал он, – иногда мне кажется, что я знаю, в чем дело. Иногда мне снится страшный сон, и я просыпаюсь с сознанием того, что не все в порядке. И дело не только в том, что ты не можешь забеременеть, что-то не так в моей жизни.

– Стэнли, нет НИЧЕГО такого, что не так в твоей жизни!

– Я имею в виду не изнутри, – сказал он. – Изнутри все прекрасно. Я говорю об ИЗВНЕ. Что-то, что должно кончиться и никак не кончается. Я просыпаюсь с такими мыслями и думаю, что чего-то не понимаю...

Она знала, что у него бывают тяжелые сны. В таких случаях он часто стонал, будил ее, мечась, как в лихорадке. И всякий раз, когда она спрашивала его, он говорил одно и то же: «Не могу вспомнить». Затем тянулся за сигаретами и курил, сидя в постели, ожидая, когда остаток сна выйдет через поры, как болезненный пот.

Нет детей. Ночью 28 мая 1985 года – ночь, когда он принимал ванну – родители Пэтти и Стэна все еще ждали, что будут бабушками и дедушками. Запасная комната все еще была запасной; гигиенические салфетки все еще занимали привычное место в шкафчике под рукомойником в ванной комнате, месячные приходили каждый месяц. Ее мать, хотя и слишком занятая своими делами, но все же не вполне равнодушная к дочерней боли, перестала задавать вопросы на эту тему и в письмах, и когда Стэн и Пэтти дважды в год приезжали в Нью-Йорк. Отказалась она и от нелепых советов принимать витамин Е. Стэн тоже не упоминал теперь о детях, но иногда, глядя на него, Пэтти видела тень на его лице. Какую-то тень. Как будто он пытался отчаянно вспомнить что-то.

Если бы не это облако, их жизнь была приятной вплоть до телефонного звонка ночью 28 мая. Перед Пэтти лежали шесть рубашек Стэнли, две свои блузки, швейные принадлежности, коробочка с пуговицами; у Стэна в руках был новый роман Уильяма Денбро. На обложке книги изображен был шипящий зверь. На задней стороне обложки – лысый человек в очках.

Стэн сидел ближе к телефону. Он поднял трубку и сказал:

– Алло – квартира Уриса.

Он слушал, и складка пролегла у него между бровями.

– Кто это? – Пэтти почувствовала толчок страха. Потом стыд заставил ее солгать, и она сказала родителям, что с момента, когда зазвонил телефонный звонок, она знала: что-то не так, но на самом деле было только одно мгновение, один быстрый взгляд, оторванный от шитья. Но, может быть, оба они подозревали о чем-то задолго до телефонного звонка, о чем-то, что никак не вяжется с симпатичным домиком, уютно стоящим за низкой живой изгородью...? Мига страха, подобного уколу сосульки, было достаточно.

– Это мама?

– спросила она одними губами в тот момент, подумав, не сердечный ли приступ у отца, который в свои сорок с небольшим имел двадцать фунтов лишнего веса и, по собственному признанию, «мучился животом».

Стэн отрицательно покачал головой, а затем слегка улыбнулся чему-то, что говорил голос в телефоне. «Ты.., ты! Майкл! Как ты...»

Он замолчал, слушая. Когда улыбка погасла, она узнала – или ей показалось, что узнала – свойственное ему вдумчивое выражение, из которого следовало, что кто-то излагает ему проблему, или объясняет внезапное изменение ситуации или рассказывает что-то необычное и интересное. Скорее всего последнее, подумала она. Новый клиент? Старый приятель? Возможно. Она снова переключила внимание на телевизор, где какая-то женщина, обвиваясь вокруг Ричарда Даусона, как безумная целовала его. Пэтти подумала, что она сама была бы не прочь расцеловать его.

Когда она начала подбирать черную пуговицу к голубой рубашке Стэнли, то смутно почувствовала, что разговор входит в спокойную колею. Тон у Стэнли порой был ворчливый, потом он спросил: «Ты уверен Майкл?» В конце концов, после очень длинной паузы, он сказал: «Ладно, понятно. Да, я... Да, да, все. Я.., что? Нет, я не могу твердо обещать это, но хорошенько подумаю. Ты знаешь, что.., а? Будь уверен! Конечно. Да.., уверен.., спасибо.., да. До свидания». Он положил трубку.

Пэтти посмотрела на него и увидела, что он тупо уставился в пространство над телевизором. На экране в это время публика аплодировала семье Риан, которая набрала двести восемьдесят очков, правильно догадавшись, что на вопрос: «Какой урок школьники младших классов больше всего не любят?» надо ответить: «математику». Рианы подпрыгивали и радостно кричали. Стэнли, напротив, хмурился. Она потом рассказывала своим родителям, что заметила, как с лица Стэна сошла краска, но того не сказала, что отмела тогда эту мысль, решив, что это просто отсвет настольной лампы.

– Кто это был, Стэн?

– Хм-м?

– Он посмотрел мимо нее. Она подумала, что взгляд у него был несколько рассеянный, возможно, с примесью некоторой досады. И только потом, снова и снова воспроизводя эту сцену, начала сознавать, что то был взгляд человека, который методически отключается от реальности. Лицо человека, который погружается из меланхолии в депрессию.

– Кто это звонил?

– Никто, – сказал он. – Никто, правда. Я, пожалуй, приму ванну. Он встал.

– Что, в семь часов?

Он не ответил и вышел из комнаты. Она могла бы спросить, не случилось ли чего, могла бы даже пойти за ним, поинтересоваться, не болит ли у него живот – на этот счет он был без комплексов, но в чем-то другом вполне мог быть до странности щепетильным, сказать, например, что собирается принять ванну, на самом деле намереваясь сделать нечто несообразное. Но в этот момент новая семья, Пискапы, предстала перед публикой на телеэкране, и Пэтти знала, что сейчас Ричард Даусон скажет что-нибудь забавное по поводу фамилии, к тому же куда-то запропастилась нужная пуговица, не иначе, как спряталась.

Поэтому она дала ему уйти и не думала о нем до подведения итогов конкурса, и только тут подняла голову и увидела пустой стул. Она услышала, как наверху в ванной бежала вода, потом через пять-десять минут там стихло.., но тут она поняла, что не слышала, как открывается и закрывается дверца холодильника, и это значило, что он там, наверху, был без банки пива. Кто-то позвонил ему, страшно озадачил его, а выразила ли она хоть одним словом свое сочувствие? Нет. Пыталась его немного отвлечь? Нет. Заметила что-то неладное? Еще раз нет. Все из-за этой дурацкой телепередачи, и пуговицы были не причем – так, предлог.

О'кей, она принесет ему банку «Дикси» и сядет рядом с ним на край ванны, потрет ему спину, разыграет гейшу и вымоет ему волосы, если он захочет, и при этом выяснит, в чем проблема.., или кто звонил.

Она вытащила банку пива из холодильника и пошла с ней наверх. Первый раз она всерьез забеспокоилась, обнаружив, что дверь в ванную комнату закрыта. Не прикрыта, а плотно затворена. Стэнли НИКОГДА не закрывал дверь, принимая ванну. Между ними был шуточный уговор: закрытая дверь означала, что он делает нечто такое, чему научила его мать, открытая дверь – что он расположен делать то, обучение чему его мать совершенно справедливо предоставила другим.

Пэтти царапнула в дверь ногтями, внезапно осознав, какой мерзкий получился звук. Но стучать в дверь ванны, да и в любую другую дверь своего дома, как посторонний гость – такого она никогда раньше в своей замужней жизни не делала.

Беспокойство внезапно усилилось в ней, и она вспомнила про Карсон Лейк, куда часто ездила купаться в детстве. Вода там в озере к началу августа оставалась теплой, как в ванне.., но вот вы к своему удивлению и радости попадали в холодный карман. Только что вам было тепло, и вдруг свинцовым холодом свело вам ноги до бедер от ледяной воды. Нечто подобное испытала она теперь – как будто попала в холодный карман. Только ледяной холод ощутили не длинные ноги подростка в черных глубинах Карсон Лейк:

Холод ощутило сердце.

– Стэнли? Стэн?

Она уже не царапала дверь ногтями. Она барабанила в нее. Не услышав ответа, стала стучать еще сильнее. Словно молотком.

– Стэнли?

Ее сердце. Ее сердце было уже не в грудной клетке. Оно билось в горле, заставляя тяжело дышать.

– Стэнли!

В тишине, сопровождавшей ее крик (именно собственный крик поблизости от того места, где она каждую ночь преклоняла голову, ложась спать, особенно напугал ее), она услышала звук, который, как непрошеный гость, вызвал панику из глубин ее мозга. Это был всего-навсего звук капающей воды. Плинк.., пауза. Плинк,., пауза. Плинк.., пауза. Плинк...

Она мысленно видела, как собираются капли в отверстии водопроводного крана, тяжелеют, наливаются, БЕРЕМЕНЕЮТ там и затем падают: плинк.

Только этот звук. Никакого другого. И она вдруг с ужасом поняла, что это Стэнли, а не ее отца, сегодня ночью хватил сердечный удар.

С воплем она схватилась за стеклянный дверной набалдашник, повернула его. Дверь не поддавалась: она была закрыта. И внезапно три НИКОГДА пришли в голову Пэтти, как в калейдоскрпе сменяя друг друга: Стэнли никогда не принимал ванну ранним вечером, Стэнли никогда не закрывал никакой двери, кроме туалета, и Стэнли никогда вообще не закрывал дверь от нее.

Возможно ли, думала она обезумев, ГОТОВИТЬ сердечный приступ?

Пэтти провела языком по губам – словно наждачной бумагой потерли доску – и снова позвала его. И снова не было никакого ответа, кроме монотонного капанья из крана. Опустив глаза, она увидела, что все еще держит в руке банку пива «Дикси». Она тупо уставилась на нее – сердце, как кролик, билось в горле – уставилась так, словно до этой минуты никогда не видела банки пива в своей жизни. И вправду наверно, не видела, потому что, не успела она моргнуть, как банка превратилась в телефонную трубку – черную и угрожающую, как змея.

«Чем могу быть полезен, мэм? – выплюнула в нее змея, – у вас какие-нибудь проблемы?» Пэтти со стуком бросила ее и отошла, потирая руку. Осмотревшись, она снова обнаружила себя в комнате с телевизором, и поняла, что паника, вспыхнувшая в ее мозгу, как вор, тихо поднимающийся по лестнице, неотлучно была с ней. Теперь она вспомнила капанье пива из банки у двери ванной и свой стремительный бег вниз по ступеням. Это все ошибка, какая-то ошибка, смутно думала она, и мы будем потом смеяться над ней. Он наполнил ванну, забыв, что у него нет сигарет, и вышел взять их, прежде чем снимет одежду...

Да. А поскольку он уже успел закрыть ванную комнату изнутри, и открывать ее опять было хлопотно, то он просто отворил окно и ушел торцовой стороной дома, как муха, ползущая по стене. Да, конечно, да...

Снова в голове поднималась паника – как горький черный кофе, грозящий перелиться через край чашки. Она закрыла глаза и пыталась побороть это наваждение. Стояла совершенно спокойная – бледная статуя с пульсом, бьющимся в горле.

Теперь она смогла вспомнить, как бежала сюда, назад, ноги стучали по ступеням, бежала к телефону, да, конечно, но кто мог звонить?

В безумии она подумала: «Я бы позвала черепаху, но черепаха не смогла бы помочь нам».

Впрочем, это не имело значения. Она набрала «ноль» и, должно быть, сказала что-то не вполне обычное, потому что оператор спросил, есть ли у нее проблемы. Да, у нее есть проблема, но как было сказать этому голосу без лица, что Стэнли заперся в ванной и не отвечает ей, что непрерывный звук капающей воды разбивает ее сердце? Кто-То должен был помочь ей. Кто-то...

Она стиснула зубами тыльную сторону ладони. Она пыталась думать, пыталась ЗАСТАВИТЬ себя думать.

Запасные ключи. Запасные ключи в кухонном шкафу.

Она пошла на кухню, по дороге задев коробочку с пуговицами на том столе, где работала. Пуговицы рассыпались, мерцая, как глаза в очках, в свете лампы. Она увидела по меньшей мере полдюжины черных пуговиц.

На внутренней стороне дверцы кухонного шкафчика, висящего над раковиной, была вмонтирована полированная доска в форме ключа – один из клиентов Стэнли сделал ее в своей мастерской и подарил ему на Рождество два года назад. Эта доска-щиток для ключей была сплошь утыкана маленькими крючками, на которых висели все имеющиеся в доме ключи, по два на каждом крючочке. Под каждым крючком была полоска, на которой маленькими аккуратными печатными буквами было написано: «гараж», «чердак», «нижняя ванная», «верхняя ванная», «передняя дверь», «задняя дверь». Отдельно висели ключи, помеченные «М-В» и «Вольво».

Пэтти схватила ключ от верхней ванной и побежала по лестнице, но затем заставила себя идти. Бег ввергал в паническое состояние, а она и так уже была на грани его. К тому же, если она пойдет спокойно, ничего такого не случится. Или, если что-то не так, Бог, увидев, что она просто идет, подумает: "О, я совершил промах, но у меня есть время все переиграть".

Стараясь сдерживать шаг, – словно идет себе женщина в клуб любителей книги – она поднялась наверх и подошла к закрытой двери ванной.

– Стэнли? – позвала она, снова пытаясь одновременно открыть дверь и вдруг испугавшись использовать ключ, потому что необходимость открыть дверь ключом означала финал. Если Бог сейчас не заберет у нее ключ, он никогда его не заберет... Ведь век чудес позади...

Дверь по-прежнему была закрыта; медленное плинк.., пауза, молчание воды было ответом.

Дрожащей рукой она пыталась попасть ключом в замочную скважину. Она повернула ключ и услышала щелчок замка. Она взялась за ручку двери, но рука ее соскользнула, не потому что дверь была закрыта, а потому что ладонь была влажная от пота. Она крепко взялась за ручку и заставила ее повернуться. Она распахнула дверь.

– Стэнли? Стэнли? Ст...

Она посмотрела на ванну с синей занавеской, собранной на дальнем конце стержня из нержавеющей стали, и забыла, как закончить имя своего мужа. Она просто смотрела на ванну и лицо у нее было серьезное, как лицо ребенка, впервые пришедшего в школу. Через секунду у нее вырвется нечеловеческий вопль, и Анита Маккензи, соседка, услышав этот вопль, вызовет полицию, решив, что кто-то забрался в дом Урисов и там кого-то убивают.

Но в этот момент Пэтти Урис просто стояла в молчании, схватившись руками за блузку, с диким лицом, ужасным выражением глаз. Но вот ее ужас и кошмар начали трансформироваться во что-то другое. Глаза вылезли из орбит. Рот вытянулся в кошмарную гримасу ужаса. Она хотела кричать, но не могла. Ее крики были слишком сильны, чтобы вырваться наружу.

Ванная была залита светом флуоресцентных ламп. Яркий свет не давал теней. Вошедший волей-неволей видел все в подробностях. Вода в ванне была ярко-розовой. Стэнли лежал на спине, упираясь в изножье ванны, с головой, откинутой назад, так что кончики его черных волос доставали до позвонка между лопатками. Если бы его открытые глаза еще могли видеть, она смотрела бы на него сверху вниз. Его рот был широко раскрыт, как сорвавшаяся с пружины дверь. Выражение лица было какое-то неестественное, леденящее. Упаковка лезвий «Жилетт Платинум Плюс» лежала на краю ванны. Он перерезал себе руку сверху донизу, а потом пересек порез у локтя и на запястье, так что образовались две заглавных кровавых буквы "Т". Раны отливали ярко-красным на фоне ослепительно белого света. Она подумала, что его вылезшие связки и сухожилия похожи на бифштекс с кровью.

Капля воды собралась на кончике крана. Она набухала. БЕРЕМЕНЕЛА, можно было бы сказать. Блеснула. Упала. Плинк.

Макнув указательный палец правой руки в собственную кровь, он огромными, спотыкающимися буквами написал одно-единственное слово на голубом кафеле над ваннол. Кровавая струйка зигзагом стекла в воду с последней буквы этого слова – его палец написал это, она видела, когда рука его упала в ванну, где плавала и сейчас. Она подумала, что Стэнли, должно быть, оставил этот знак – свое последнее впечатление о мире, когда терял сознание. Знак, казалось кричал ей:

ОНО.

Еще одна капля упала в ванну.

Плинк.

Пэтти Урис наконец обрела свой голос. Глядя в упор в мертвые, искрящиеся глаза своего мужа, она начала кричать.

2

Ричард Тозиер делает ноги

Ричи казалось, что все идет в общем-то хорошо, до тех пор пока не началась рвота.

Он выслушал все, что говорил ему Майк Хэнлон, да, ответил на вопросы Майка, даже задал несколько своих. Он смутно сознавал, что воспроизводит один из своих Голосов – не какой-то необычный, крикливый, наподобие того, каким он пользовался иногда на радио (Кинки Брифкейс, сексуальный маньяк, был его личным пристрастием, во всяком случае, в настоящее время, и реакция слушателей на Кинки была почти столь же бурной, как на постоянного их любимца полковника Буфорда Киссдривела), а теплый, богатый модуляциями, доверительный Голос. Голос «У МЕНЯ ВСЕ В ПОРЯДКЕ».

Он звучал сильно, но был ложным. Так же впрочем, как все другие Голоса.

– Ты много помнишь, Ричи? – спросил его Майк.

– Очень мало, – сказал Ричи и замолчал. – Достаточно, мне кажется...

– Ты приедешь?

– Приеду, – сказал Рич и положил трубку.

Какое-то время он сидел у себя в кабинете за столом, откинувшись на спинку стула, и глядя на Тихий океан. Слева от него два парня взгромоздились на доски для серфинга, но у них ничего не получалось – не было прибоя.

Часы на столе – дорогие, кварцевые, подарок фирмы звукозаписи – показывали 5.09, 28 мая, 1985. Там, откуда звонил Майк было на три часа больше. Уже темно. Он почувствовал мурашки на коже – надо было двигаться, что-то делать. Прежде всего он, разумеется, поставил запись – без разбора, просто взял вслепую первую попавшуюся из тысяч, разбросанных по полкам. Рок-н-ролл был столь же значительной частью его жизни, как Голоса, и ему трудно было что-либо делать без музыки – и чем громче, тем лучше. Запись, которую он достал, оказалась «Мотаун Ретроспектив». Марвин Гей, один из новичков в том, что Ричи иногда называл «оркестром мертвецов», пел: «Я слышал это по сарафанному радио».

"Ооооох-хооооо, держу пари, тебе интересно, как я узнал..."

– Неплохо, – сказал Ричи. И даже слегка улыбнулся. Это Было плохо, явно ошеломило его, но он чувствовал, что сумеет поладить с НИМ.

Без паники, без суеты.

Он начал собираться домой. На какое-то мгновение в течение следующего часа ему пришло в голову: все было так, будто он умер, но ему дали возможность сделать последние распоряжения.., не говоря уже о собственных похоронах. Он вышел на агента из бюро путешествий, к услугам которого прибегал обычно, полагая, что эта женщина сейчас в дороге, приближается к дому, но при этом все же рассчитывал на ничтожный шанс. На удивление, он застал ее. Он сказал, что ему нужно, и она попросила у него пятнадцать минут. – Я должен вам одну, Кэрол, – сказал он. За последние три года они перешли от мистера Тозиера и мисс Фини до Ричи и Кэрол – этакая простота в обращении, учитывая, что они никогда не встречались лицом к лицу.

– Ладно, расплатись, – сказала она. – Вы можете мне сделать Кинки Брифкейса?

Без паузы – если вам нужно делать паузу, чтобы найти Голос, найти его обычно невозможно – Ричи сказал:

– Кинки Брифкейс, сексуальный маньяк, перед вами: у меня тут на днях был парень, который хотел знать, что же такого страшного в СПИДЕ.

Его голос немного упал, но в то же время обрел ритм, стал веселым, беспечным – это явно был голос американца и все-таки вызывал в памяти образ некоего парня из британских колоний, который был так же симпатичен на свой грязный манер, как и испорчен. Ричи не имел ни малейшего представления, кто такой в действительности был Кинки Брифкейс, но он был уверен, что тот всегда носил белые костюмы, читал «Эсквайр» и пил то, что приносят в высоких бокалах и что пахнет как кокосовый шампунь.

– Я сказал ему сразу же – пытаясь объяснить вашей матери, как вы подцепили его от гаитянской девочки. – А дальше Кинки Брифкейс, сексуальный маньяк, говорит:

– Нанесите мне визит, коль у вас не стоит.

Кэрол Фини залилась смехом. – Потрясающе!

Потрясающе! Мой приятель не верит, что вы можете вот так просто делать голоса, он говорит, что это, должно быть, какое-то звукофильтрующее устройство или что-то в этом роде...

– Просто талант, моя дорогая, – сказал Ричи. Кинки Брифкейс ушел. Теперь здесь был В. С. Филдс, в высокой шляпе, с красным носом и с мешком, в котором хранятся клюшки для гольфа. – Я так набит талантом, что должен затыкать все свои отверстия, чтобы он просто не вытек как.., чтобы просто не вытек.

Ее снова охватил приступ смеха, а Рич закрыл глаза. Он почувствовал начало головной боли.

– Будьте лапушкой и посмотрите, что я умею, ладно? – спросил он, все еще будучи В. С. Филдсом, и повесил трубку под ее смех.

Теперь он должен был вернуться в себя, и это было трудно – это становилось труднее с каждым годом. Легче быть смелым, когда ты в чужом обличье.

Он попытался вытащить еще парочку хороших лоботрясов и уже решил было влезть в тапочки, как снова зазвонил телефон. Это снова была Кэрол Фини, в рекордно короткий срок. Он почувствовал было желание войти в голос Буфорда Киссдривела, но раздумал. Она сумела достать ему первый класс на прямой рейс американской авиакомпании из Лэкс в Бостон. Он вылетает из Лос-Анджелеса в 9.30 и прибывает в Логан завтра около пяти утра. «Дельта» доставит его из Бостона в 7.30 утра, и он будет в Бангоре, штат Мэн, в 8.20. От международного аэропорта в Бангоре до городской черты Дерри всего двадцать шесть миль, туда его доставит седан.

"Только двадцать шесть миль? -подумал Ричи. – И это все, Кэрол? Впрочем, в милях это может и так. Но ты не имеешь ни малейшего представления, да и я тоже, как в действительности далеко до Дерри. Но, о Боже, о Боже ты мой, я хочу выяснить".

– Я не заказывала комнату, потому что вы не сказали мне, сколько пробудете там, – Вы...

– Не надо, я сам об этом позабочусь, – сказал Ричи, а затем появился Буфорд Киссдревел. – Ты была первый сорт, милашка, экстракласс.

Он повесил трубку под ее смех – всегда все смеялись – и затем набрал 207-555-1212 – справочная служба штата Мэн. Он хотел заказать номер гостиницы в Дерри. Боже мой, это было название из прошлого. Он не думал о гостинице в Дерри – сколько лет? Десять? Двадцать? Двадцать пять? Каким бы безумным это ни казалось, он был склонен думать, что двадцать пять лет, и если бы Майк не позвонил, он бы никогда в жизни больше не вспомнил о ней. И все-таки было в его жизни время, когда он каждый день проходил мимо той огромной груды кирпича, и не раз бежал мимо нее с Генри Бауэрсом и Белчем Хаггинсом за тем здоровым парнем, Виктором – как его фамилия? Они гнались за ним, кричали и выкрикивали всякие непристойности типа: «Мы тебя поймаем, дерьмо!» «Куриные мозги!» «Поймаем, вонючий пед!» Поймали ли они его в конце концов?

Прежде чем Рич вспомнил, телефонистка спросила его, какой город ему нужен.

– Дерри.

«Дерри!» Боже мой! Слово это казалось странным и забытым для его уст, произносить его было как целовать древность.

– .Пожалуйста, номер гостиницы в Дерри?

– Одну минуту, сэр.

Выхода нет. Когда-нибудь гостиницы не будет. Ее уничтожит программа обновления города. Ее трансформируют в площадку для игры в шары или видеоаркаду с фантастическим ландшафтом. А может быть, она сгорит по случайности однажды ночью; пьяный торговец обувью закурит в постели. Все проходит, Ричи, помнишь очки, которыми обычно Генри Бауэре доводил тебя? И это прошло. Как там поется в песне Спрингстина? «Дни славы.., ушедшие в глазки одной девчонки». Какой девчонки? Бев, конечно, Бев...

Может и трансформируют городскую гостиницу, но пока что она явно не исчезла; беспристрастный голос робота возник в трубке и сказал: «Номер.., девять.., четыре.., один.., восемь.., два.., восемь.., два... Повторяю: номер...»

Но Ричи уловил его с первого раза. Какое же удовольствие – пресечь этот монотонный голос, положив трубку, – легко было вообразить себе некоего огромного шарообразного монстра справочной службы, заключенного где-то под землей, монстра, потными руками перебиравшего заклепки и державшего тысячи телефонов в тысячах сочлененных хромированных щупалец – возмездие Спайди, доктор Октопус в изложении Ма-Белл. Мир, в котором жил Ричи, с каждым годом становился все более похожим на огромный набитый электроникой дом, в котором в неуютном соседстве жили числовые привидения и напуганные человеческие существа.

Все еще стоит. Все еще стоит, спустя столько лет.

Он набрал номер гостиницы, которую последний раз видел через очки детства. Набирать этот номер, 1-207-941-8282, было каким-то роковым образом просто. Он держал трубку у уха и через окно кабинета рассматривал картину за окном. Виндсерфингистов больше не было, какая-то парочка рука об руку медленно прогуливалась по пляжу. Парочка могла бы быть рекламой на стене бюро путешествий, где работала Кэрол Фини, так она была совершенна. За исключением того, что на них были очки.

«Поймаем, дерьмо! Сломаем твои очки!»

Крис, четко сработала его голова. Его фамилия Крис. Виктор Крис.

О боже, он ничего не хотел знать, ведь так много времени прошло, но, по-видимому, это не имело ни малейшего значения. Что-то происходило там, под сводами, там, где Ричи Тозиер держал личную свою коллекцию «Запетой фонд старых песен». Открывались двери.

Только там, внизу, не записи, ведь так? Там не записи Ричи Тозиера, человека состоящего из тысячи голосов, ведь так? И то, что открывается... Ведь это не двери, а?

Он попытался отбросить эти мысли.

Нужно помнить, что все в порядке. Все о'кей; у меня о'кей, у тебя о'кей, у Ричи Тозиера о'кей. Можно покурить, это все.

Он бросил курить четыре года назад, но сейчас-то одну сигарету можно выкурить.

Это не записи, а мертвые тела. Ты глубоко захоронил их, но сейчас происходит какое-то сумасшедшее землетрясение, и земля выплевывает их на поверхность. Там ты не Ричи Тозиер «Записи» – там, внизу, ты просто Ричи Тозиер – Четырехглазый, и ты со своими дружками, и ты так перепуган, что, кажется, шарики твои превращаются в виноградное желе. То не двери, и не они открываются. То склепы, Ричи. Это они отворяются со скрипом, и те, кого ты считаешь мертвыми, снова вылетают на поверхность.

Сигарету, только одну сигарету. Даже Карлтон бы закурил, ради всего святого.

«Поймаем, четырехглазый! Заставим тебя СЪЕСТЬ этот дерьмовый портфель!»

– Гостиница, – сказал мужской голос с интонациями янки; ему понадобилось проникнуть через всю Новую Англию, Средний Запад, пройти под казино Лас Вегаса, чтобы достичь его уха.

Ричи спросил этот голос, можно ли ему забронировать комнаты начиная с завтрашнего дня. Голос ответил, что можно, и даже спросил, на какой срок.

– Не могу сказать. У меня... – Он внезапно сделал паузу, на одну минуту.

Что у него на самом деле? Перед его глазами возник мальчик с матерчатым ранцем, убегающий от улюлюкающих хулиганов; он увидел мальчика в очках, худенького мальчика с бледным лицом, которое, казалось, каким-то странным образом кричало каждому пробегавшему громиле: «Поймайте меня! Бегите, поймайте меня! Вот мои губы! Вдави их мне в зубы! Вот мой нос! Разбей его в кровь! Врежь в ухо, чтобы оно распухло, как кочан цветной капусты! Раскрои бровь! Вот мой подбородок, нокаутируй меня! Вот мои глаза, такие голубые и увеличенные за этими ненавистными, ненавистными очками, этими роговыми очками, одна дужка которых удерживается лейкопластырем. Разбей очки! Вдави осколок стекла в глаз и закрой его навсегда! Какого черта!»

Он закрыл глаза и сказал:

– Видите ли, у меня в Дерри дело. Я не знаю, столько времени займет заключение сделки. Как насчет трех дней с возможностью продлить?

– Возможность продлить? – с сомнением спросил клерк, и Ричи терпеливо ждал, пока этот тип сообразит. – О, да, хорошо!

– Спасибо, и я.., надеюсь, что вы сможете голосовать за нас в ноябре, – сказал Джон Кеннеди. – Жаки хочет сделать Овальный Кабинет.., у меня работа, связанная.., с.., братом Бобби!

– Мистер Тозиер?

– Да.

– О'кей... Кто-то подключился к линии на несколько секунд.

Просто старый неудачник из Старой Партии Мертвецов,подумал Ричи. Не беспокойтесь о ней. Дрожь пронзила его и он снова сказал себе, почти в отчаянии: «Все о'кей, Ричи».

– Я тоже слышал, – сказал Ричи. – Да, должно быть, подключился. Ну, так как у нас с вами будет с комнатой?

– О, нет проблем, – сказал клерк. – Мы здесь в Дерри, правда, занимаемся бизнесом, но никакого бума.

– Точно?

– О, да, – уверенно сказал клерк, и Ричи снова передернуло. Он забыл, что на севере Новой Англии «да» произносили специфически, как этот клерк.

«Поймаем, гадина!» -закричал призрачный голос Генри Бауэрса, и он почувствовал, что теперь склепы со скрипом отрываются внутри него; вонь, которую он ощущал, шла не от разложившихся тел, а от разложившейся памяти, от разложившихся воспоминаний, и это было еще хуже.

Он дал клерку в деррийской гостинице номер своего американского экспресса и положил трубку. Затем он позвонил Стиву Коваллу, директору программы «Клэд».

– Что случилось, Ричи? – спросил Стив. Последний рейтинг показал, что КЛЭД занимает на каннибальском рынке рока в Лос-Анджелесе самую вершину, и с тех пор Стив был в отличном настроении – благодарение Богу за маленькие победы.

– Ты можешь пожалеть, что спросил, – сказал Ричи. – Я делаю ноги.

– Делаешь ноги... – Он услышал недовольство в голосе Стива. – Что-то я не понимаю тебя.

– Я собираю манатки. Я исчезаю.

– Что ты имеешь в виду под «собираю манатки»? По логике, я сейчас здесь, а ты завтра в воздухе от двух дня до шести вечера, как всегда. В четыре часа ты в студии интервьюируешь Кларенса Клемонса. Ты знаешь Кларенса Клемонса, Ричи? Который в «Приди и ударь, босс»?

– Клемонс может с таким же успехом говорить с Майком О'Хара.

– Кларенс не хочет говорить с Майком, Рич. Кларенс не хочет говорить с Бобби Русселом. Он не хочет говорить со мной. Кларенс – фанат Буфорда Кисодривела и Байата-Гангстера-убийцы. Он хочет говорить только с тобой, мой друг. И у меня нет никакого желания иметь зассанного двухсотпятидесятифунтового саксофониста, которого однажды отделали футболисты профи, учинившие дебош в моей студии.

– Не думаю, что он повинен в истории с дебошем, – сказал Ричи. – Мы ведь сейчас говорим о Кларенсе Клемонсе, а не о Кейте Муне.

В трубке было молчание. Ричи терпеливо ждал.

– Ты не серьезно, а? – спросил наконец Стив. Голос у него был печальный. – Разве что у тебя только что умерла мать или тебе предстоит удалять опухоль мозга, или что-то в этом роде, а иначе это чушь.

– Я должен ехать, Стив.

– У тебя мать заболела? Или – Боже упаси – умерла?

– Она умерла десять лет назад.

– У тебя опухоль мозга?

– У меня нет даже прыща на заднице.

– Это не смешно, Ричи.

– Нет.

– Это дерьмовый розыгрыш, мне это не нравится.

– Мне тоже не нравится, но я должен ехать.

– Куда? Почему? В чем дело? Скажи мне, Ричи.

– Мне позвонили. Некто, кого я знал в давние времена. В другом месте. Снова что-то случилось. Я дал обещание. Мы все дали обещание, что вернемся, если что-то будет случаться. И мне кажется, оно случилось.

– О каком «что-то» мы говорим, Ричи?

– Я бы с удовольствием не говорил. Если скажу правду, ты подумаешь, что я сумасшедший. Так вот, я не помню.

– Когда ты дал это знаменитое обещание?

– Давно. Летом 1958-го.

Последовала длинная пауза; Стив Ковалл явно пытался понять, дурит ли его Ричард Тозиер «Записи», он же Буфорд Киссдривел, он же Вайат-гангстер-убийца, и т.д, и т.д., или у него какое-то психическое расстройство.

– Ты же был еще ребенком, – спокойно сказал Стив.

– Мне было одиннадцать. Двенадцатый.

Снова длинная пауза. Ричи терпеливо ждал.

– Ладно, – сказал Стив. – Я сделаю перестановку – поставлю Майка вместо тебя. Я могу позвонить Чаку Фостеру, сделать несколько замен, если смогу узнать, в каком китайском ресторане он сейчас ошивается. Я это сделаю, потому что мы давно вместе. Но я никогда не забуду, как ты подсадил меня.

– Ой, брось ты, – сказал Ричи, головная боль все усиливалась. Он знал, что он делает, а Стив в это не верил. – Мне нужно несколько выходных, все. Ты ведешь себя так, как будто я насрал на права нашей федеральной комиссии связи.

– Несколько выходных для чего? Тусовка компашки молодчиков в борделе Фоле, Северная Дакота, или Пуссихамр Сити, Западная Вирджиния?

– Мне кажется, на самом деле бордель в Арканзасе, приятель, – сказал Буфорд Киссдривел глухим, как из большой пустой бочки, голосом, но Стива было не отвлечь.

– И только потому, что ты дал обещание, когда тебе было одиннадцать? Побойся Бога, в одиннадцать лет серьезных обещаний не дают. Ты понимаешь, Рич, что не в этом дело. У нас не страховая компания, не юридическая контора. Это ШОУ-БИЗНЕС, какой бы он ни был скромный, и ты это очень хорошо знаешь. Если бы ты предупредил меня за неделю, я бы не держал сейчас телефон в одной руке и бутылку «Миланты» в другой. Ты загоняешь меня в угол, и сознаешь это, поэтому не оскорбляй мой разум такими заявками.

Стив теперь почти что кричал, и Ричи закрыл глаза. – Я никогда не забуду этого, – сказал Стив, и Ричи подумал, что да, не забудет. Но Стив сказал также, что в Одиннадцать лет серьезных обещаний не дают, а это совсем неправда. Ричи не помнил, что это было за обещание – он не был уверен, что ХОЧЕТ помнить, но оно было сто раз серьезным.

– Стив, я должен.

– Да. И я сказал, что управлюсь. Так что давай. Давай, мудак.

– Стив, это...

Но Стив уже положил трубку. Ричи поставил телефон. Но едва отошел от него, тот снова зазвонил, и еще не подняв трубку, Рич знал, что это опять Стив, разъяренный, как никогда. Это не сулило ничего хорошего – говорить с ним на такой ноте значило нарываться на скандал. Он отключил телефон, повернув переключатель направо.

Рич вытащил два чемодана из шкафчика и, не глядя, набил их ворохом одежды: джинсами, рубашками, нижним бельем, носками. До последней минуты ему не приходило в голову, что он не взял ничего, кроме детских вещей. Он отнес чемоданы вниз.

На стене в маленькой комнате висела черно-белая фотография Биг Сура работы Ансела Адамса. Он развернул ее на скрытых шарнирах, обнажив цилиндрический сейф. Открыл его, протянув руку к бумагам: здесь дом, двадцать акров леса в штате Айдахо, пакет акций. Он купил эти акции, по-видимому, случайно; его брокер, увидев это схватился за голову, но акции за все эти годы постоянно поднимались. Его иногда удивляла мысль о том, что он почти – не совсем, но почти – богатый человек. Музыка рок-н-ролла.., и Голоса, конечно.

Дом, акры, страховой полис, даже копия его завещания. Нити, плотно связывающие тебя с жизнью, подумал он.

Внезапно у него возник дикий импульс схватить весь этот хлам – все это тленное скопище «почему», «как», «носитель данного удостоверения имеет право» – и сжечь его. Теперь он мог это сделать. Бумаги в сейфе внезапно перестали что-либо значить.

И тут его впервые обуял настоящий ужас. Пришло ясное осознание того, как легко промотать жизнь. И это было страшно. Вы просто суетились всю жизнь, сгребая все в кучу. Сжечь это, или смести, и тогда только делать ноги.

За бумагами, которые были просто бумагами, лежала настоящая ценность. Наличные. Четыре тысячи долларов в купюрах по десять, двадцать, пятьдесят.

Он вытащил деньги, стал запихивать их в карманы джинсов. Мог ли он каким-то боком догадаться раньше, что за деньги прячет он сюда – пятьдесят баксов за один месяц, сто двадцать за следующий, а потом, быть может, только десять?. Деньги крысы, бегущей с тонущего корабля. Деньги для того, чтобы унести ноги.

«Дружище, это страшно», – сказал он, едва ли сознавая, что говорит. Он безучастно посмотрел через большое окно на пляж. Сейчас пляж был пустынен: виндсерфингисты ушли, молодожены (если они были таковыми) тоже ушли.

Ах, да, теперь все возвращается ко мне. Помнишь Спэнли Уриса, например? Да... Помнишь, как мы говорили тогда, думаешь, это было шиком? Стэнли Урин – так парни звали его. «Эй, Урин, эй, дерьмовый христоубивец! Куда идешь? Один из твоих гомиков трахнет тебя?»

Он с шумом закрыл дверцу сейфа и повернул картинку на свое место. Когда он последний раз вспоминал Стэна Уриса? Пять лет назад? Десять? Двадцать? Рич и его семья уехали из Дерри весной 1960 года, и как быстро забылись все эти лица, его компашка, эта жалкая кучка бездельников с их маленьким клубом в Барренсе – забавное название для места, сплошь покрытого буйной растительностью. Игра в исследователей джунглей, в моряков, солдат, строителей дамбы, ковбоев, пришельцев с других планет – называйте это как хотите, но не забывайте, что было истинной причиной этих игр: желание спрятаться. Спрятаться от больших пашней. Спрятаться от Генри Бауэрса, и Виктора Криса, и Белча Хаггинса, н остальных. Какой кучкой бездельников они были – Стэн Урис с его большим еврейским носом, Билл Денбро, который не мог и слова сказать, не заикаясь) кроме «Привет, Силвер», так что это бесило, Беверли Марш со своими синяками и сигаретами в рукаве блузки, Бен Хэнском, который был такой огромный, что выглядел человеческой разновидностью Моби Дика, и Ричи Тозиер со своими толстыми очками, умным ртом и лицом, черты которого и выражение беспрерывно менялись. Можно одним словом обозначить их тогдашнюю сущность? Можно. Всего одним словом. В данном случае словом – тряпки.

Как это вернулось.., как все это вернулось.., и сейчас он стоял здесь в комнате, дрожа, как беспомощная бездомная собачонка, застигнутая грозой, дрожа, потому что парни, с которыми он бежал – это не все, что он припомнил. Было еще другое, то, о чем он не думал годами, трепеща под землей.

Кровавое.

Темнота. Какая-то темнота.

"Дом на Нейболт Стрит – и кричащий Билл: Ты уубил моего брата, поддддонок!"

Помнил ли он? Достаточно, чтобы больше не хотеть вспоминать.

Запах отбросов, запах дерьма и запах чего-то еще. Еще хуже. Это была вонь зверя, ЕГО дерьмо, там внизу, в темноте под Дерри, где машины громыхали и громыхали. Он вспомнил Джорджа...

Но это было уже слишком, и он побежал к ванной, наткнувшись по дороге на стул и чуть не упав. Он сделал это.., с трудом. На коленях прополз по скользкому кафелю, словно какой-то дикий исполнитель брейка, ухватился за края унитаза и его вывернуло наизнанку до кишок. Но даже после этого он не остановился; вдруг увидел Джорджа Денбро, как будто в последний раз видел его вчера, Джорджа, который был началом всего этого, Джорджа, который был убит осенью 1957 года. Джорджи погиб сразу после наводнения, одна руки у него была с мясом вырвана из сустава, и Рич заблокировал все это в своей памяти. Но иногда такие вещи возвращаются, да, да, иногда они возвращаются.

Спазм прошел, и Ричи стал приходить в себя. Вода шумела. Его ранний ужин, отрыгнутый огромными кусками, исчез в канализации.

В сточных трубах.

В вонь и темень сточных труб.

Он закрыл крышку, положил на нее голову и начал плакать. С момента смерти матери в 1975 году он кричал впервые. Потом бездумно нажал подглазья, и контактные линзы, которые он носил, выскользнули и замерцали на ладонях.

Через сорок минут, очистив желудок, он закинул чемоданы в багажник своей MG и вывел ее из гаража. Темнело. Он посмотрел на дом с новыми посадками, он посмотрел на пляж, на воду. И в него вселилась уверенность, что он никогда этого больше не увидит, что он странствующий мертвец.

– Теперь едем домой, – прошептал про себя Ричи Тозиер. – Едем домой, да поможет нам Бог, домой.

Он включил коробку передач и поехал, снова чувствуя, как легко было преодолеть неожиданную трещину в том, что он считал прочной жизнью – как легко добраться до темени, выплыть из голубизны в черноту.

Из голубизны в черноту, да, так. Где ожидает все, что угодно.

3

Бен Хэнском пьет

Если в ту ночь 28 мая 1985 года вам бы захотелось найти человека, которого журнал «Тайм» назвал «возможно, самым многообещающим архитектором Америки», то пришлось бы ехать на запад от Омахи к границе штатов, в этом случае вам надо было бы воспользоваться дорогой на Сведхольм и по шоссе 81 достичь центра Сведхольма. Там, у кафетерия Бакки («Цыплята-гриль – наша специализация!») вы бы свернули на шоссе 92, а оказавшись за пределами города, держались бы шоссе 63, которое тянется прямо, через пустынный городишко Гатлин и в конце концов ведет в Хемингфорд Хоум. Центр Хемингфорд Хоум вынудил центр Сведхольма походить на Нью-Йорк Сити; деловой центр состоял там из восьми зданий – пять на одной стороне и три на другой. Там была парикмахерская Клина Ката (в витрине торчала желтеющая, сделанная от руки вывеска пятнадцатилетней давности со словами: «Если ты хиппи, стригись в других местах»). Там было отделение банка домовладельцев Небраски, автозаправочная станция 76 и Государственная фермерская служба. Единственным бизнесом в городе была поставка скобяных изделий, а выглядел он так, словно был на полпути к процветанию.

На краю большого незастроенного пространства, отступив несколько от других зданий, и выделяясь, как пария, стояла главная придорожная закусочная «Красное колесо». На автостоянке, изрытой заполненными грязью рытвинами, вы могли бы увидеть «Кадиллак» выпуска 1968 года, с открывающимся верхом и двумя антеннами сзади. Престижный номерной знак говорил просто: «Кедди» Бена. Войдя в закусочную, вы нашли бы того, кого искали – долговязого, загорелого человека в легкой рубашке, выцветших джинсах и в изношенных саперных ботинках. Легкие морщинки виднелись у него только в уголках глаз. Он выглядел лет на десять моложе своего возраста, а было ему тридцать восемь лет.

«Хеллоу, мистер Хэнском», – сказал Рикки Ли, положив бумажную салфетку на стойку, когда Бен сел. Рикки Ли казался слегка удивленным, да он и был удивлен. Никогда раньше не видел он Хэнскома в «Колесе» в будни. Бен регулярно приезжал сюда вечером по пятницам за двумя кружками пива, а по субботам – за четырьмя-пятью, он всегда осведомлялся о здоровье трех мальчишек Рикки Ли, он оставлял неизменные пять долларов чаевых под пивной кружкой, когда уходил. Но в плане профессионального разговора и личной симпатии он был Далеко не самым любимым посетителем Рикки Ли. Десять долларов в неделю (и еще за последние пять лет пятьдесят долларов под кружкой в Рождество) это было отлично, но хорошая мужская компания стоила больше. Достойная компания всегда была редкостью, но в кабаке, подобном этому, где шла самая примитивная болтовня, она случалась реже, чем зубы у курицы.

Хотя родом Хэнском был из Новой Англии и учился он в колледже в Калифорнии, в нем было что-то от экстравагантного техасца. Рикки Ли рассчитывал на субботне-воскресные остановки Бена Хэнскома, потому что за эти годы убедился, что на него твердо можно рассчитывать. Мистер Хэнском мог строить небоскреб в Нью-Йорке (где им уже было построено три из наиболее нашумевших зданий города), новую картинную галерею в Редондо Бич или торговый центр в Солт Лейк Сити, но каждую пятницу он въезжал в ворота, ведущие на автостоянку, так, словно бы жил не далее чем на другом конце города и, поскольку по телевизору не было ничего хорошего, решил заскочить сюда. У него был свой самолетик и личная взлетно-посадочная полоса на ферме в Джанкинсе.

Два года назад он был в Лондоне, сначала проектируя и затем наблюдая за строительством нового центра связи Би-би-си – здания, о котором до сих пор шли жаркие споры в английской прессе, выдвигались все «за» и «против». («Гардиан»: «Возможно, это самое красивое здание, из сооруженных в Лондоне за последние двадцать лет»; «Миррор»: «Уродливейшая вещь, из всего, что я когда-либо видел»). Когда мистер Хэнском взялся за ту работу, Рикки Ли подумал: «Ну, когда-нибудь я снова увижу его. А может, он просто забудет обо всех нас». И действительно, в пятницу, после своего отъезда в Лондон, Бен Хэнском не появился, хотя Рикки Ли поймал себя на том, что между восемью и девятью тридцатью он смотрит на открывающуюся дверь. Да, когда-нибудь я увижу его. Может быть. «Когда-нибудь» обернулось следующим вечером. Дверь открылась в четверть десятого, и он вошел легкой походкой, в джинсах, рубашке и старых саперных ботинках – как будто бы приехал из соседнего городка. И когда Рикки Ли крикнул почти радостно: «Хей, мистер Хэнском! Бог ты мой! Что вы здесь делаете?», м-р Хэнском посмотрел на него слегка удивленно, как будто в его появлении здесь не было ничего необычного. И это был не эпизод; он показывался в «Красном колесе» каждую субботу в течение двух лет его работы с Би-би-си. Он улетал из Лондона каждую субботу на Конкорде, в 11.00 утра – как говорил зачарованному Рикки Ли – и прибывал в аэропорт Кеннеди в Нью-Йорке в 10.15 – за сорок пять минут до того, как вылетал из Лондона, по крайней мере по часам («Боже, это как путешествие во времени, а?» – говаривал впечатленный Рикки Ли). Невдалеке останавливался лимузин, чтобы довезти его в аэропорт Тетерборо в Нью-Джерси – поездка, которая в субботу утром занимает обычно не более часа. Он мог сидеть в кабине пилота в своем Лире без проблем до 12.00 и коснуться земли в Джункинсе к двум-тридцати. Если движешься на запад достаточно быстро, сказал он Рикки, день кажется бесконечным. Затем у него был двухчасовой сон, час он проводил с прорабом и полчаса с секретаршей. Затем ужинал и приезжал в «Красное колесо» часика на полтора. Он всегда приходил один, сидел в баре и уходил тоже один, хотя известно, что в этой части Небраски полно женщин, которые были бы счастливы снимать ему носки. Потом он обычно спал на ферме шесть часов, после чего весь процесс повторялся в обратном порядке. У Рикки не было ни одного клиента, на которого бы не производило впечатление это его повествование. «Может быть, он педераст», – сказала однажды какая-то женщина. Рикки Ли посмотрел на нее коротко, оценивая тщательно уложенные волосы, тщательно сшитую одежду, которая несомненно имела ярлык модельера, бриллиантовые сережки в ушах, выразительные глаза, и понял, что она с востока, возможно из Нью-Йорка, а здесь находится в гостях у родственницы или, может быть, старой школьной приятельницы и ждет не дождется, когда выберется отсюда. "Нет, – ответил он. – Мистер Хэнском не «голубой». Она вытащила пачку сигарет «Дорал» из сумочки и зажала одну в ярко красных своих губах, а он поднес ей зажигалку. «Откуда вы знаете?» – спросила она, слегка улыбаясь. «Знаю», – сказал он. И знал. Он мог бы сказать ей: я думаю, он ужасно одинокий человек, самый одинокий из всех, кого я когда-либо встречал в своей жизни. Но он никогда бы не сказал такой вещи этой женщине из Нью-Йорка, которая смотрела на него так, будто он являл собой некий неведомый, весьма странный и забавный человеческий тип.

Сегодня мистер Хэнском выглядел бледным и несколько рассеянным.

– Привет, Рикки Ли, – сказал он, садясь, и принялся изучать свои руки.

Рикки Ли знал, что он намеревается провести следующие шесть-восемь месяцев в Колорадо-Спрингс, наблюдая за началом строительства там культурного центра – разветвленного комплекса из шести зданий, врезающихся в горы. Когда центр будет готов,сказал Бей Рикки Ли некоторые люди станут говорить, что это выглядит так, будто гигантский ребенок разбросал кубики по лестничным пролетам. И в какой-то мере они будут правы. Но я думаю, центр будет работать.

Рикки Ли подумал, что, возможно Хэнском только изображает некий испуг. Ведь когда ты столь заметная фигура, у кого-то вряд ли возникает желание на тебя охотиться. И это естественно. Аможет, его укусило насекомое? Их чертовски много вокруг.

Рикки Ли взял кружки со стойки и потянулся к пробке ( «Олимпией».

– Не надо, Рикки Ли.

Рикки Ли с удивлением обернулся, но когда Бен Хэнском отвел руки от лица, он внезапно испугался. Потому что на его лице бы; не театральный испуг, и не муха его укусила или что-то в этом роде Он выглядел так, будто ему только что нанесли страшный удар, он все еще пытается понять, что же такое его ударило.

Кто-то умер. Он не женат, но у каждого есть семья, и кто-то в его семье только что был повержен в прах, свалился замертво Вот что произошло, и это так же, верно, как то, что говно и, сортира спускается вниз.

Кто-то из посетителей опустил в автопроигрыватель четверть доллара, и Барбара Мандрелл стала петь о пьяном мужчине и одинокой женщине.

– У вас все в порядке, мистер Хэнском?

Бен Хэнском посмотрел на Рикки Ли из глубины своих глаз, которые вдруг постарели на десять – нет, на двадцать – лет по сравнению с лицом, и Рикки Ли был крайне удивлен, увидев, что волосы мистера Хэнскома седеют. Он никогда раньше не замечал седины в его волосах.

Хэнском улыбнулся. Улыбка была страшная, мрачная. Улыбка трупа.

– Не думаю, что в порядке, Рикки Ли. Нет. Сегодня нет. Вообще нет.

Рикки Ли поставил кружку и подошел к тому месту, где сидел Хэнском. В баре было человек двадцать – не больше, чем в ночном баре, работающем по понедельникам задолго до открытия футбольного сезона. Анни сидела у двери в кухню, играя в крибидж с поваром.

– Плохие новости, мистер Хэнском?

– Да плохие. Плохие новости из дома. – Он посмотрел на Рикки Ли. Он посмотрел через Рикки Ли.

– Я очень огорчен, что слышу это, мистер Хэнском.

– Спасибо, Рикки Ли.

Он замолчал; Рикки Ли собирался было спросить, чем он может быть полезен, когда Хэнском сказал:

– Какое виски у тебя в баре?

– Для кого-нибудь другого в этом кабаке – «Четыре розы», – сказал Рикки Ли, – но для вас, я думаю, «Дикий турок».

Хэнском улыбнулся одними губами.

– Я очень тебе признателен, Рикки Ли. Возьми-ка кружку и наполни ее «Диким турком».

– Кружку?

– спросил ошарашенный Рикки Ли. – Господи, да мне придется выносить вас отсюда – "Или вызывать «скорую», – подумал он.

– Не сегодня, – сказал Хэнском, – не думаю.

Рикки Ли внимательно посмотрел в глаза мистера Хэнскома: не шутит ли он? И ему потребовалось менее секунды, чтобы понять: нет, не шутит. Поэтому он вытащил кружку из бара и бутылку «Дикого турка» с одной из нижних полок. Горлышко бутылки стукалось о края кружки, когда он наливал. Он зачарованно наблюдал, как булькает виски. Да, мистер Хэнском не иначе как техасец, решил Рикки Ли, ведь такую порцию виски он никогда еще не наливал и вряд ли кому-нибудь еще нальет в своей жизни.

Вызывай «скорую», малый. Виски раздавит этого малыша, мне придется вызывать Паркера и Уотерса из Сведхольма за катафалком.

Тем не менее он поставил бутылку перед Хэнскомом; отец говорил однажды Рикки Ли, что, если человек в здравом уме, следует принести ему то, за что он платит, неважно, моча это или яд. Рикки Ли не знал, хорош ли совет, зато точно знал: если вы содержите бар ради куска хлеба, это совет отличный, и он спасает вас от искушения копошиться в собственной совести.

Хэнском минутку задумчиво смотрел на адский напиток, а затем спросил:

– Сколько я вам должен за такую порцию, Рикки Ли?

Рикки Ли медленно покачал головой, не отрывая взгляда от кружки с виски, чтобы не видеть запавших, пронизывающих глаз Хэнскома.

– Нет, – сказал он, – я угощаю.

Хэнском снова улыбнулся, на этот раз более естественно. – Что ж, спасибо, Рикки Ли. Сейчас я что-то покажу вам, о чем узнал в Перу в 1978 году. Я работал там с парнем по имени Фрэнк Биллингс – я бы сказал, в паре с ним. По-моему, черт возьми, Фрэнк Биллингс был лучшим архитектором в мире. Он схватил лихорадку, врачи всадили ему биллион разных антибиотиков, и ни один не помог. Он сгорел за две недели и умер. То, что я покажу вам, я узнал от индейцев, которые работали с нами над проектом. У них хорошо варят черепушки, обычно вы глотаете, вроде бы испытывая при этом приятное ощущение, но у вас во рту словно бы кто-то зажигает факел и направляет его в глотку. А индейцы пьют спиртное, как кока-колу, я редко видел там пьяных, и ни разу никого – с похмелья. У меня же никогда не было целого бурдюка со спиртным, чтобы попробовать их метод. Думаю, сегодня получится. Принесите мне несколько ломтиков лимона.

Рикки Ли принес четыре ломтика и аккуратно положил их на свежую салфетку, рядом с кружкой, в которой был виски. Хэнском взял одну дольку, запрокинул голову назад, будто собирался закапать себе глазные капли, а затем начал выжимать свежий лимонный сок в правую ноздрю. «Боже правый!» – Рикки Ли в ужасе.

У Хэнскома задвигался кадык. Покраснело лицо.., затем Рикки Ли увидел, как слезы катятся к ушам по гладким плоскостям его лица. Теперь на автопроигрывателе были Спиннеры, они пели песню о любопытном. «О, господи, я прямо не знаю, сколько я могу вынести», – пели Спиннеры.

Хэнском, не глядя, нащупал еще один ломтик лимона и выжал сок в другую ноздрю.

«Вы, черт возьми, убьете себя», – прошептал Рикки Ли. Хэнском кинул отжатый лимон на стойку бара. Глаза у него страшно покраснели и сперло дыхание. Яркий лимонный сок выливался из обеих ноздрей и стекал к уголкам рта. Он нащупал кружку, поднял ее и выпил треть. Рикки Ли сдержанно наблюдал, как кадык его ходит вверх-вниз.

Хэнском отставил кружку, поежился, затем кивнул. Он посмотрел на Рикки Ли и слегка улыбнулся. Глаза его уже не были красными.

– Вы настолько озабочены своим носом, что не чувствуете, что проходит в вашу гортань.

– Вы сумасшедший, мистер Хэнском, – сказал Рикки Ли.

– Даю голову на отсечение, – сказал мистер Хэнском. – Помните это, Рикки Ли? Мы обычно говорили, когда были маленькими: «Даю голову на отсечение». Я когда-нибудь говорил вам, что был толстым?

– Нет, сэр, никогда, – прошептал Рикки Ли. Теперь он был убежден, что из-за мощного своего интеллекта мистер Хэнском сошел с ума.., или временно потерял себя.

– Я был нюней. Никогда не играл в бейсбол или баскетбол и салили меня первым. Да, я был толстый. В моем городке были такие мальчишки, которые постоянно потешались надо мной. Регинальд Хаггинс, например, все называли его Белч или Виктор Крисс и другие. Но мозговым центром был Генри Бауэре. И если существовал когда-нибудь дьявольский парень, топчущий тело земли, Рикки Ли, то это был Генри Бауэре. Потешались они не только надо мной, но я к тому же не умел бегать так быстро, как другие.

Хэнском расстегнул рубашку и открыл грудь. Наклонившись, Рикки Ли увидел необычный, крученый шрам на животе мистера Хэнскома, прямо над пупком. Старый, зарубцевавшийся, белый, в виде буквы. Кто-то вырезал букву "Н" на животе этого человека, может быть, задолго до того, как он стал мужчиной.

– Это сделал Генри Бауэре. Около тысячи лет назад...

– Мистер Хэнском...

Хэнском взял еще две Дольки лимона, по одной в каждую руку, запрокинул голову, как бы намереваясь закапать в нос. Но его передернуло, он отложил ломтики в сторону и сделал два больших глотка из кружки. Вздрогнул, сделал еще один большой глоток и с закрытыми глазами провел рукой по краю стойки. В какой-то момент он походил на человека, находящегося на паруснике и во время сильной качки державшегося за борт, чтобы сохранить равновесие. Потом он открыл глаза и улыбнулся Рикки Ли.

– Я бы всю ночь мог ездить на этом быке, – сказал он.

– Мистер Хэнском, я бы хотел, чтобы вы этого больше не делали, – сказал нервозно Рикки Ли.

Анни подошла к официантской стойке с подносом и потребовала пару «Миллеров». Рикки Ли дал их ей. Ноги у него были как ватные.

– С мистером Хэнскомом все в порядке, Рикки Ли? – спросила Анни. Она смотрела на Рикки Ли сзади, и он обернулся на ее взгляд.

Мистер Хэнском склонился над баром, осторожно выковыривая ломтики из банки, в которой Рикки Ли хранил заправку к напиткам.

– Не знаю, – сказал он. – По-моему, нет.

– Тогда перестань катать шарики из говна и сделай что-нибудь. – Анни, как и большинство других женщин, была неравнодушна к Бену Хэнскому.

– Ладно. Папа всегда говорил, что если человек в здравом уме...

– У твоего папаши не было мозгов. Хватит о твоем папаше. Ты должен прекратить это, Рикки Ли. Он убьет себя.

Рикки Ли снова подошел к Бену Хэнскому. – Мистер Хэнском, я действительно думаю, что вам...

Хэнском запрокинул голову. Выдавил лимон, и на этот раз спокойно втянул в себя лимонный сок, как будто это кокаин. Отпил виски, как будто это вода. И торжествующе посмотрел на Рикки Ли.

– Бим-бом, я видел всю шайку, танцующую на коврике у меня в гостиной, – сказал он и улыбнулся. В кружке оставалось совсем немного виски.

– Достаточно, – сказал Рикки Ли и потянулся к кружке.

Хэнском осторожно отодвинул ее. – Нанесен ущерб, Рикки Ли, – сказал он. – Нанесен ущерб, старина.

– Мистер Хэнском, пожалуйста...

– У меня есть кое-что для твоих ребятишек, Рикки Ли. Черт подери, чуть не забыл!

На нем была выцветшая рубашка, и он вытаскивал что-то из кармана. Рикки Ли слышал приглушенное позвякивание.

– Мой отец умер, когда мне было четыре года, – сказал Хэнском. Голос у него был чистый. Он оставил нам кучу долгов. Я хочу, чтобы у твоих ребятишек было вот это, Рикки Ли. Он положил три серебряных доллара на стойку, и они замерцали под мягким светом. Рикки Ли сдержал дыхание.

– Мистер Хэнском, это очень любезно, но я не мог бы...

– Их было четыре, но один я дал Заике Биллу и другим. Билл Денбро, вот его настоящее имя. Заика Билл – это мы его так звали, так же как говаривали тогда: «Даю голову на отсечение». Он был одним из самых лучших друзей, которые у меня когда-либо были, – у меня их было немного, даже такой толстый парень, как я, имел немного друзей. Заика Билл сейчас писатель.

Рикки Ли едва слышал его. Он зачарованно смотрел на серебряные монеты. 1921, 1923 и 1924. Бог знает, какая была им теперь цена.

– Я не могу, – сказал он снова.

– Но я настаиваю, – мистер Хэнском взял кружку и осушил ее. Он смотрел прямо в глаза Рикки Ли. Его глаза были бесцветные, воспаленные, но Рикки Ли поклялся бы на Библии, что это были глаза трезвого человека.

– Вы меня немного пугаете, мистер Хэнском, – сказал Рикки Ли. Два года назад один малый из местных, Грешам Арнольд, пришел в «Красное колесо» с рулоном четверть долларовых купюр в руке и двадцатидолларовой бумажкой, засунутой в края шляпы. Он вручил рулон Анни с указанием класть по четыре двадцатипятицентовика в автопроигрыватель. Двадцать долларов он оставил на стойке бара и велел подавать выпивку бесплатно – ввести такую систему. Этот малый, этот Грешам Арнольд, когда-то давно был звездой баскетбола в Хемингфорд Рэмз и вывел свою команду на командное первенство (первое, и вполне вероятно, последнее) среди школ. Это было в 1961 году. Перед молодым человеком, казалось, простирались неограниченные возможности. Но из университета его исключили в первом же семестре по неуспеваемости – жертва спиртного, наркотиков, ночных кутежей. Он приехал домой, разбил машину, которую его предки подарили ему к окончанию школы, и стал коммивояжером у своего отца, который занимался дилерством. Прошло пять лет. Отец не смог зажечь его этой работой, поэтому он в конце концов продал свое дилерство и уехал в Аризону – его угнетала и состарила раньше времени необъяснимая и явно необратимая деградация сына. Пока дилерство еще принадлежало отцу, и Арнольд по крайней мере делал вид, что работает, он предпринял попытки воздержаться от пьянства. Потом оно его полностью захватило. Он мог нагрузиться, но всегда был как огурчик после ночи, проведенной в кабаке, угощая всех, и все его любезно благодарили, и Анни продолжала ставить «Мо Бенди Сонгз», потому что он любил «Мо Бенди Сонгз». Он сидел в баре, у стойки – на том же самом месте, где сейчас сидел мистер Хэнском, подумал Рикки Ли со все возрастающим беспокойством – выпил три-четыре «Бурбона», подпевая под автопроигрыватель, и, не вызвав никакого беспокойства, пошел домой, когда Рикки Ли закрыл «Колесо», повесился на ремне в клозете. Глаза Грешама Арнольда в тот вечер напоминали глаза Бена Хэнскома.

– Я вас пугаю, да? – спросил Хэнском, не отводя глаз от Рикки Ли. – Он отодвинул кружку и сложил руки перед тремя серебряными монетами. – Вполне возможно. Но вы не так напуганы, как я.

– Что случилось? – спросил Рикки Ли. – Может быть... – Он облизнул губы. – Может, я могу вам помочь.

– Что случилось? – засмеялся Бен Хэнском. – Ну, не слишком многое. Сегодня ночью мне позвонил старый друг, Майкл Хэнлон.

Я совсем о нем забыл, Рикки Ли, но не это напугало меня. В конце концов, я был ребенком, когда знал его, а дети забывчивы, правда?

Конечно, забывчивы. Даю голову на отсечение. Но, что меня напугало, так это сознание того, что забыл я не только о Майке, но и обо всем том, что было в мои детские годы.

Рикки Ли посмотрел на него. Он абсолютно не понимал о чем говорил мистер Хэнском, но человек был определенно напуган. Это как-то не вязалось с Беном Хэнскомом, но это было так.

– Я имею в виду, что забыл ВСЕ об этом, – сказал он легонько постучав по стойке бара костяшками пальцев. – Приходилось ли; вам слышать, Рикки Ли, о столь полной амнезии, когда вы даже не знаете, что у вас амнезия?

Рикки Ли покачал головой.

– Я тоже не слышал. Но сегодня вечером я был в своем «Кэдди», и вдруг это меня ударило. Я вспомнил Майкла Хэнлона, но только потому, что он позвонил мне по телефону. Я вспомнил Дерри, но только потому, что он звонил оттуда.

– Дерри?

– Но это ВСЕ. Мне пришло в голову, толчком, что я даже не думал о том, что был ребенком, с.., не знаю, с какого момента. И затем все потоком начало вливаться обратно. Как то, что мы сделали с четвертым серебряным долларом.

– Что вы сделали с ним, мистер Хэнском?

Хэнском посмотрел на свои часы и внезапно слез со стула. Он слегка шатался, но только слегка. Это было все. – Я не могу позволить времени уйти от меня, – сказал он. – Я улетаю сегодня вечером.

Рикки Ли взглянул на него встревоженно, и Хэнском засмеялся.

– Улетаю, но не управляю самолетом, Рикки Ли. На этот раз нет. Авиакомпания Соединенных Штатов.

– Ох, – лицо Рикки Ли выразило облегчение. – Куда же вы летите?

Рубашка Хэнскома все еще была расстегнута. Он задумчиво смотрел на белые линии старого шрама на животе, затем застегнул ее.

– Я думал, что сказал вам, Рикки Ли. Домой. Я лечу домой. Отдайте эти монеты своим ребятишкам.

Он пошел к двери, и что-то в том, как он шел, даже как подтягивал брюки, напугало Рикки Ли.

Сходство с усопшим и неоплакиваемым Грешамом Арнольдом вдруг стало настолько сильным, что он казался привидением.

– Мистер, Хэнском! – закричал Рикки Ли тревожно.

Хэнском обернулся, а Рикки Ли быстро отступил. Задним местом он ударился о стойку бара, посуда звякнула, когда бутылки стукнулись друг о дуга. Он отступил, потому что убедился вдруг, что Бен Хэнском мертв. Да, Бен Хэнском лежал где-то мертвый в канаве или на чердаке или, возможно, висел в сортире с ремнем на шее, и кончики его четырехсотдолларовых ковбойских ботинок болтались в дюйме-двух от пола, а то, что стояло около автопроигрывателя и в упор смотрело на него, было привидением.

На мгновение – только на короткое мгновение, но этого было достаточно, чтобы почувствовать, как индевеет сердце – Рикки Ли показалось, что он может видеть прямо сквозь него столы и стулья.

– Что, Рикки Ли?

– Ннн-ничего.

Бен Хэнском посмотрел на Рикки Ли глазами, под которыми были темно-пурпурные круги. Его щеки побагровели от выпитого, нос был красным и воспаленным.

– Ничего, – снова прошептал Рикки Ли, но не мог отвести глаз от этого лица, лица человека, который умер во грехе и теперь стоит у дымящейся парами боковой двери ада.

– Я был толстым, и мы были бедными, – сказал Бен Хэнском. – Теперь я это помню. И я помню, что или девочка по имени Беверли, или Заика Билл спасли мне жизнь серебряным долларом. Я до безумия боюсь того, что могу еще вспомнить до конца ночи, но то, что я напуган, не имеет значения, все равно это придет. Это, как огромный пузырь, который все растет и растет в моем мозгу. Но я уезжаю, потому что всем, что я имею сейчас, я обязан тому, что мы сделали тогда, а человек должен платить за то, что получает в этом мире. Может быть, поэтому Господь сперва делает нас детьми и ставит к земле поближе, потому что знает: вам предстоит много падать и истекать кровью, прежде чем вы выучите этот простой урок. Платить за то, что имеете, обладать тем, за что платите.., и рано или поздно, чем бы вы ни владели, все возвращается к вам домой.

– Вы вернетесь в конце недели, не так ли? – спросил Рикки Ли онемевшими губами. Во все возраставших страданиях это было единственное, все, за что он мог уцепиться. – Вы вернетесь в конце недели, как всегда, да?

– Не знаю, – сказал мистер Хэнском и улыбнулся жуткой улыбкой. – На этот раз я отправляюсь намного дальше Лондона, Рикки Ли.

– Мистер Хэнском!...

– Дайте эти монеты своим ребятишкам, – повторил тот и выскользнул в ночь.

– Что за черт? – спросила Анни, но Рикки Ли ее проигнорировал.

Он закрыл перегородку бара и подбежал к окну, которое выходило на стоянку машин. Он увидел, как включились передние фары на «Кэдди» мистера Хэнскома, услышал, как заводится двигатель. Машина тронулась, задние фары красными точками мелькнули на шоссе 63, и ночной ветер Небраски унес поднявшуюся пыль.

– Он сел в свой ящик накачавшись, и ты позволил ему уехать в этой его громадине, – сказала Анни. – Ехать далеко, Рикки Ли.

– Ничего.

– Он убьется.

И хотя менее пяти минут назад это была его собственная мысль, Рикки Ли повернулся к Анни, когда погас свет фар «Кадиллака», и сказал:

– Не думаю, он так выглядел сегодня.., может, было бы лучше, если бы он убился.

– Что он сказал тебе?

Рикки Ли покачал головой. Все перемешалось у него в мозгу, и в целом это, по-видимому, ничего не значило. – Не имеет значения. Не думаю, что мы когда-нибудь еще увидим этого парня.

4

Эдди Каспбрак принимает лекарство

Если бы вам захотелось узнать все, что можно узнать об американце или американке, принадлежащих к среднему классу в конце тысячелетия, вам достаточно было бы заглянуть в его или ее аптечку. Боже ты мой, посмотрите в аптечку, когда Эдди Каспбрак открывает ее – с белым лицом и широко открытыми внимательными глазами.

На верхней полке – анацин, екседрин, контак, гелюзил, тиленол и большая синяя банка Вик, похожего на нависающие глубокие сумерки под стеклом. Бутылка виварина, бутылка серутана, две бутылочки молока окиси магния Филипса, – дежурное лекарство, которое имеет вкус жидкого мела и аромат мяты – что-то наподобие мятного сока. Вот большая бутылка ролайдс рядом с большой бутылкой тамс. Тамс стоит рядом с большой бутылкой таблеток Ди-Джел с привкусом апельсина. Она как трио копилки, набитой пилюлями вместо монет.

Вторая полка – покопайтесь в витаминах: вы найдете Е, С, просто В, и В в сложном составе, и В-12. Здесь лизин, который, как предполагают, делает что-то с плохой кожей, и лецитин, который, как предполагают, делает что-то с холестеролом внутри и вокруг большого насоса – печени. Есть железо, кальций и рыбий жир. Есть разные поливитамины. А наверху самой аптечки – огромная бутылка жеритола – для стабилизации веса.

Двигаясь вправо по третьей палке, мы находим универсальных представителей мира запатентованных лекарств. Слабительные. Пилюли Картера. Они заставляют работать кишечник Эдди Каспбрака. Здесь, рядом, каопектат, пептоисмол и препарат Н на случай поноса или болезненного стула. Также Такс в банке с закручивающейся крышкой для туалета после испражнения. Здесь есть состав 44 от кашля, никиль идвистан от отморожений, большая бутылка касторки. Есть банка сукретс, если заболит горло, и четыре зубных элексира: хлорасептик, цепакод, цепестат в пульверизаторе и, конечно, добрый старый листерин, имеющий много аналогов, но никогда не дублируемый. Визин и мурин для глаз. Мази кортаид и неоспорин для кожи (второй рубеж обороны, если лизин не оправдал ожиданий), кислородная подушка и несколько тетрациклиновых пилюль.

И с одной стороны, собравшись как заговорщики, стоят три бутылочки шампуня из угольной смолы.

Нижняя полка почти пуста, но ее наполнение – серьезный бизнес – на этой начинке вы могли бы совершать круиз. На этой начинке вы могли бы летать выше самолетика Бена Хэнскома. Здесь валиум, перкодан, славил идарвон-комплекс. На этой нижней полке стоит еще одна коробочка сакретс, но в ней сакретс нет. Если бы вы открыли ее, вы бы нашли шесть квалюдс.

Эдди Каспбрак верил в девиз бойскаутов.

Когда он зашел в ванную, в руках у него раскачивалась голубая сумка. Он поставил ее на рукомойник, открыл молнию и дрожащими руками начал запихивать в нее бутылки, банки, тюбики, фляжки, пульверизаторы. В других обстоятельствах он брал бы их понемножку, но сейчас было не до нежностей. Выбор, как его видел Эдди, был прост и жесток в одно и то же время: либо ехать, либо оставаться на одном месте, начать думать, что все это значило, и просто умереть от страха.

– Эдди? – позвала его Мира снизу. – Что ты деееелаешь?

Эдди бросил коробочку сукретс. Аптечка почти опустела, остался Мирин мидол и маленький, почти использованный тюбик блистекса. Он помедлил чуть-чуть, затем забрал и блистекс. Начал было застегивать сумку, поразмыслил и бросил туда мидол. Могла бы купить и побольше.

– Эдди? – послышалось теперь уже с лестницы.

Эдди вышел из ванной, с одного бока раскачивалась сумка. Он был невысокий мужчина с пугливым, кроличьим лицом. Почти что все волосы у него выпали; оставшиеся вяло росли там и сям. Тяжесть сумки заметно клонила его в одну сторону.

Чрезвычайно большая женщина медленно взбиралась на второй этаж. Эдди слышал, как под ней недовольно скрипят ступени. – Что ты ДЕЕЕЕЕЕЕЛАЕШЬ?

Эдди и без психиатра понимал, что он женился, в некотором смысле, на своей матери. Мира Каспбрак была огромна. Она была просто большая, когда он женился на ней пять лет назад, но иногда он думал, что бессознательно видит некий потенциал ее огромности; бог тому свидетель, его собственная мать была громадина. И Мира выглядела внушительнее, чем обычно, когда поднялась на площадку второго этажа. На ней была белая ночная рубашка, которая раздувалась на груди и на бедрах. Ее лицо, лишенное косметики, было белым и блестящим. Она выглядела сильно напуганной.

– Я должен на некоторое время уехать, – сказал Эдди.

– Что ты имеешь в виду – уехать? Что это был за телефонный звонок?

– Ничего, – сказал он, подлетая к большому стенному шкафу. Он положил сумку, открыл дверцу шкафа, и сгреб в сторону с полдюжины одинаковых черных костюмов, висевших там. Он всегда носил один из черных костюмов, когда работал. Затем он влез в шкаф, в котором пахло антимолином и шерстью, и вытащил один из чемоданов. Открыл его и начал бросать туда одежду.

На него упала тень.

– В чем дело, Эдди? Куда ты собрался? Скажи мне!

– Я не могу сказать тебе.

Она стояла, глядя на него в замешательстве, не зная, что сказать и что предпринять. Мысль просто запихнуть его в шкаф, а затем прижать дверцу собственной спиной, пока не пройдет его безумие, пронзила ее мозг, но она не могла заставить себя сделать это, хотя вообще-то могла: она была на три дюйма выше Эдди и на сто фунтов перевешивала его. Она не могла придумать, что сделать или сказать, потому что такое было ему совершенно несвойственно. Она бы испугалась не больше, если бы, войдя в комнату, где стоит телевизор, увидела, что их новый с большим экраном телик летает по воздуху.

– Ты не можешь ехать, – услышала она сама себя. – Ты обещал достать мне автограф Аль-Пасино. Это был абсурд – бог тому свидетель, но даже абсурд здесь был лучше, чем ничего.

– Ты его получишь, – сказал Эдди. – Тебе придется самой привезти Пасино.

О, это был новый кошмар – как уместить такое в ее бедной голове. Она издала слабый крик:

– Я не могу – я никогда...

– Тебе придется, – сказал он. Теперь он изучал свои ботинки. – Здесь не хватает одного.

– Мне не годится ни одно платье! Они слишком жмут в груди!

– Пусть Долорес выбросит одно из них, – сказал он беспощадно. Он бросил назад две пары ботинок, нашел пустую коробку из-под обуви и запихнул в нее третью пару. Хорошие черные ботинки, вполне еще годные, но для работы выглядят слишком потертыми. Когда вы ради куска хлеба возите богатых людей по Нью-Йорку, причем многие из них – известные богатые люди, все должно выглядеть на уровне. Эти ботинки уже не смотрелись, но он подумал, что они пригодятся там, куда собрался. Для всего того, что он, возможно, должен будет сделать, когда доберется туда. Может быть, Ричи Тозиер...

Но потом наступила чернота, рот его закрылся сам собой. Эдди панически осознал, что, упаковав всю чертову аптеку, он оставил самую важную вещь: свой аспиратор – там, внизу, на шкафчике со стереосистемой.

Он опустил крышку чемодана и закрыл его на замок. Он посмотрел вокруг, на Миру, которая стояла в коридоре, прижав руку к толстой короткой шее, как будто у нее был приступ астмы. Она уставилась на него, на лице у нее был страх и ужас, и он, быть может, пожалел бы ее, если бы у него самого не наполнял бы сердце ужас.

– Что случилось, Эдди? Кто это был на телефоне? У тебя беда? Да? Какая у тебя беда?

Он подошел к ней, с сумкой на молнии в одной руке и чемоданом в другой, стоя теперь более или менее прямо, потому что в руках был приблизительно равный вес. Она загораживала проход на лестницу, и он подумал было, что она не отойдет. Но когда лицо его чуть не врезалось в мягкую засаду из ее грудей, она отступила.., в страхе. Когда он миновал ее, она разрыдалась несчастными слезами.

– Я не могу привезти Аль Пасино! Я врежусь в столб или еще куда-нибудь, я знаю, что я врежусь! Эдди, я боююююююсь!

Он посмотрел на часы на столе у лестницы. Двадцать минут десятого. Клерк в Дельте сказал ему сухим голосом, что он уже опоздал: последний авиарейс на север в штат Мэн из Ля Гардиа – в восемь двадцать пять. Он позвонил в Американтранс и выяснил, что последний поезд на Бостон отправляется с Пен Стейшн в одиннадцать тридцать. Он бы его доставил до Саусстейшн, а там он может взять кэб до офисов «Кейп Код Лимузин» на Арлингтон-стрит. «Кейп Код» и компанию Эдди «Ройал Крест» на протяжении многих лет связывало полезное и взаимовыгодное сотрудничество. Срочный звонок Бучу Каррингтону в Бостоне обеспечил ему передвижение на север – Буч сказал, что для него будет приготовлен «Кадиллак». Так что поедет он с шиком, без занудного клиента, сидящего на заднем сидении, дымящего вонючей сигарой и спрашивающего, не знает ли Эдди, где можно снять девочку, или несколько граммов кокаина, или то и другое вместе.

Ехать с шиком хорошо, подумал он. С большим шиком можно было бы ехать в катафалке. Не волнуйся, Эдди – так ты может быть, будешь возвращаться назад. То есть, если от тебя что-либо останется.

– Эдди?

Девять двадцать. Еще полно времени, чтобы поговорить с ней, полно времени, чтобы быть добрым. Ах, но лучше всего, если бы она сегодня молчала, если бы можно было выскользнуть из дома, оставив записку под магнитиком на дверце холодильника (он всегда оставлял записки Мире на дверце холодильника, потому что там они заметны). Уходить из дома как беглец – нехорошо, но так вот было еще хуже. Будто ты снова и снова уходишь из дома...

Иногда дом – это место, где лежит твое сердце, думал Эдди беспорядочно. Я в это верю. Старик Бобби Фрост сказал, что дом – это место, где тебя всегда должны принимать, когда ты идешь туда. Увы, это также место, откуда тебя не хотят выпускать.

Он стоял на лестнице, наполненный ужасом, тяжело дыша, и смотрел на свою рыдающую жену.

– Пойдем вниз, я расскажу тебе, что могу, – сказал он.

Эдди поставил сумку с лекарствами и чемодан с одеждой у двери в холле. Потом ему вспомнилось что-то еще.., как бы призрак его матери: она уже много лет была мертва, но он все еще часто мысленно слышал ее голос.

"Ты знаешь, Эдди, когда у тебя промокают ноги, ты всегда простужаешься – ты не как другие, у тебя очень слабый организм, тебе надо быть осторожным.

Вот почему ты должен всегда надевать галоши, когда идет дождь".

В Дерри часто шел дождь.

Эдди открыл шкафчик у выхода, снял с крючка свои галоши, где они аккуратно висели в полиэтиленовом пакете, и положил их в чемодан с одеждой.

Молодец, Эдди.

Он и Мира смотрели телевизор, когда случился весь этот бардак. Он взял телефонную трубку и вызвал такси. Диспетчер сказал, что оно будет через пятнадцать минут. Эдди ответил, что нет проблем.

Он положил трубку и взял аспиратор сверху плейера «Сони». Я потратил пятнадцать сотен баксов на стереосистему, чтобы Мира не пропустила ни одной записи Барри Манилоу, подумал он, а затем почувствовал внезапный прилив вины. Он купил роскошную стереосистему по тем же самым причинам, что и этот небольшой дом на Лонг-Айленде, где оба они болтались, как две горошины в банке: потому что это был способ смягчить, утешить мать, чтобы не слышать ее мягкий, испуганный, часто смущенный, но всегда непреклонный голос; он как бы говорил ей: "Я сделал это, ма! Посмотри на все это! Я сделал это! Теперь, пожалуйста, ради Христа, заткнись хоть на время!"

Эдди запихнул аспиратор в рот и, как человек, имитирующий самоубийство, спустил защелку. Облачко с ужасным лакричным привкусом прошло в горло, и Эдди глубоко вздохнул. Он мог чувствовать толчки с трудом проходившего дыхания, напряженность в груди начала ослабевать, и вдруг он услышал голоса в голове, голоса-привидения.

"Вы получили записку, которую я послала вам?

Да, миссис Каспбрак, но...

Ну, если вы не умеете читать, Коуч Блэк, скажите мне лично. Вы готовы?

Миссис Каспбрак...

Хорошо. Давайте вот так – прямо из моих губ к вам в уши. Готовы? Мой Эдди не может заниматься физкультурой. Я повторяю: он НЕ может заниматься физкультурой. Он очень слабый, и если он бегает.., или прыгает...

Миссис Каспбрак, у меня есть результаты последнего медицинского обследования Эдди. Там говорится, что Эдди несколько маленький для своего возраста, но в остальном он абсолютно нормальный. Поэтому я позвонил вашему домашнему врачу, просто чтобы удостовериться, и он подтвердил...

Вы говорите, что я лгунья? Да, Коуч Блек? Ну, вот он! Вот Эдди, вот он стоит рядом со мной! Вы слышите, как он дышит? Как?

Мам.., пожалуйста.., у меня все в порядке...

Эдди, ты знаешь, что нельзя перебивать старших.

Я слышу мальчика, миссис Каспбрак, но...

Слышите?

Хорошо! Я думала, что вы, может быть, глухой! Он дышит, как грузовик, поднимающийся в гору на малой скорости, не так ли?

И если это не астма...

Мама, я...

Спокойно, Эдди, не перебивай меня. Если это не астма, учитель Блэк, тогда я – королева Елизавета!

Миссис Каспбрак, Эдди очень счастлив на уроках физкультуры. Он любит играть в игры, и бегает он довольно быстро. В моем разговоре с доктором Бейнсом проскользнуло слово «психосоматический». Интересно, рассматривали ли вы возможность...

.., что мой сын ненормальный? Вы это пытаетесь сказать? ВЫ ПЫТАЕТЕСЬ СКАЗАТЬ, ЧТО МОЙ СЫН СУМАСШЕДШИЙ?

Нет, но...

Он слабый.

Миссис Каспбрак...

Мой сын очень слабый.

Миссис Каспбрак, доктор Бейнс подтвердил, что он не может найти ничего вообще...

...физически неполноценного", – закончил Эдди. Воспоминание о той унизительной встрече, когда его мать кричала на учителя Блэка в начальной школе Дерри, пока он задыхался у нее под боком, а другие ребята сошлись у одной из баскетбольных корзин и наблюдали за ними, пришло ему в голову сегодня впервые за многие годы. Он знал, что это не единственное воспоминание, которое звонок Майкла Хэнлона вернул ему. Он чувствовал, как к нему теснящейся толпой, рвутся другие воспоминания – еще хуже, еще отвратительнее, как толпа сумасшедших покупателей, создавших пробку в дверях универмага. Но скоро пробка рассосется, и они пройдут. Он был совершенно уверен в этом. И что они найдут в продаже? Его рассудок? Может быть. За полцены. Дым и отравленная вода. Все должно уйти.

– Ничего физически неполноценного, никаких физических отклонений, – повторил он, сделал глубокий вдох и положил аспиратор в карман.

– Эдди, – сказала Мира, – пожалуйста, скажи мне, что все это такое?

Следы слез блестели на ее пухлых щеках. Ее руки беспокойно двигались, как пара розовых безволосых животных в игре. Однажды, незадолго до того, как он предложил ей руку и сердце, он взял портрет Миры, который она ему подарила, и поставил его рядом с портретом своей матери, которая умерла от паралича сердца в возрасте шестидесяти четырех лет. Когда она умерла, вес ее перевалил за четыреста фунтов, точнее, она весила, четыреста шесть фунтов. Она стала прямо-таки уродливой к тому времени – ее тело казалось сплошным огромным пузом, в котором утопало студенистое, постоянно встревоженное лицо. Но ее портрет, который он поставил рядом с Мириным, был сделан в 1944 году, за два года до его рождения. ("Ты был очень слабым ребенком, -шептала теперь в ухо его мама-привидение. Много раз мы отчаивались, выживешь ли ты...") и 1944 году его мать была относительно стройной – всего сто восемьдесят фунтов.

Он сделал это сравнение, подумал он, в последней попытке удержаться от чисто психологического инцеста. Он переводил взгляд с матери на Миру и снова на мать.

Они могли бы быть сестрами. Такое было сходство.

Эдди смотрел на два почти одинаковых портрета и обещал себе, что не совершит этого сумасшедшего поступка. Он знал, что мальчишки на работе уже шутят над Джеком Спрэгом и его женой, но они не знают и половины правд)". Шутки и жалкие замечания можно стерпеть, но действительно ли он хочет быть клоуном в таком вот фрейдистском цирке? Нет, не хочет. Он с Мирой сломает его. Он позволит ей спокойно спуститься, потому что она добрая, милая, и у нее было даже меньше опыта с мужчинами, чем у него с женщинами.

И потом, когда она дойдет до горизонта жизни, то может быть будет брать уроки тенниса, о которых он так мечтал.

«Эдди счастлив на уроках физкультуры?»

"Эдди любит играть в игры? и не станет упоминать тот клуб здоровья, который открылся на Третьей авеню по диагонали от гаража..."

«Эдди бегает достаточно быстро, он бегает достаточно быстро, когда вас здесь нет, бегает быстро, когда поблизости нет никого, кто напоминает ему о том, какой он слабый, и я вижу по лицу миссис Каспбрак, что он знает даже сейчас, в возрасте девяти лет, он знает, что самое большое счастье в мире, какое он мог себе позволить, – это быстро бежать в любом направлении, чего вы не позволяете ему. Миссис Каспбрак, дайте ему БЕГАТЬ».

В конце концов он все-таки женился на Мире. Старые принципы и старые привычки оказались слишком сильными. Дом был местом, где, если ты должен идти туда, тебя сажают на цепь. О, он мог бы ударить призрак своей матери. Это было бы трудно, но он не сомневался, что смог бы сделать такое, если бы только это он и должен был сделать. Именно Мира обрекала его на волнения, захватила заботой, приковала усладой. Мира, как и его мать, фатально, неизбежно проникла в самую суть его характера. Эдди был все также слаб, потому что иногда подозревал, что он совсем не слаб; Эдди нужно защитить от его собственных слабых признаков возможной храбрости.

В дождливые дни Мира всегда вытаскивала его галоши из пластикового мешочка в клозете и ставила их около вешалки радом с дверью. Около его тарелки с не намазанным маслом пшеничным тостом каждое утро стояло блюдо чего-то напоминающего многоцветные воздушные хлопья и что при ближайшем рассмотрении оказывалось целым спектром витаминов (многие из которых Эдди уносил сейчас в своей аптечке). Мира, как и мать, понимала его, и все возможности для него фактически были закрыты. Будучи молодым неженатым человеком, он трижды уходил от матери и трижды возвращался в ее дом. Затем, четыре года спустя после того, как мать умерла в первом зале своих королевских апартаментов, полностью заблокировав своей тушей переднюю дверь, так что парням из морга пришлось пробиваться черным ходом между кухней и служебной лестницей, он вернулся домой в четвертый и последний раз. По крайней мере, он поверил, что в последний – снова дома, снова дома, с Мирой – толстой жирной свиньей. Да, толстой жирной свиньей, но любимой, дорогой свиньей, он любил ее, и никакой другой возможности у него вообще не было. Она приворожила его к себе фатальной, гипнотизирующей мудростью.

«Снова дома навсегда», – думал он тогда.

"Но, может, я не прав, -размышлял он. – Может, это не дом и никогда не был им, может дом – это куда я должен идти сегодня ночью. Дом – это место, где, когда ты идешь туда, оказываешься в конце концов лицом к лицу с тем, что в темноте".

Он беспомощно поежился, как будто бы вышел на улицу без галош и схватил страшную простуду.

– Эдди, пожалуйста.

Она снова начала рыдать. Слезы служили ей обороной, так же, как матери – защитой: нежное оружие, которое парализует, которое превращает доброту и нежность в неизбежные прорехи в вашей броне.

Не то чтобы он изнашивал много брони – броня, по-видимому, не шла ему.

Слезы были больше, чем защита, для его матери, они были оружием. Мира редко столь цинично использовала слезы, но, так или иначе, он понимал, что сейчас она пытается использовать их.., а в этом она преуспевала.

Он не мог уступить ей. Слишком большим искушением было поддаться мыслям о том, как одиноко будет ему в поезде, сквозь темноту летящим в Бостон – чемодан над головой, сумка, набитая лекарствами, между ног, страх сжимает грудь. Слишком просто разрешить Мире забрать его наверх и делать с ним любовь при помощи аспирина и алкоголя. И уложить его в постель, где они – то ли да, толи нет – занимались бы любовью более откровенно.

Но он обещал. ОБЕЩАЛ.

– Мира, послушай меня, – сказал он намеренно сухо и прозаично.

Она смотрела на него своими мокрыми, искренними, испуганными глазами.

Он думал, что сейчас попытается как можно лучше все ей объяснить: позвонил мол Майк Хэнлон и сказал ему, что это началось снова, что другие снова приезжают.

Но то, что вышло из него оказалось куда более здравой ерундой.

– Поезжай в офис – это первое, что нужно сделать утром. Поговори с Филом. Скажи ему, что я должен был уехать и что ты повезешь Пасино...

– Эдди, я просто не могу! – закричала она. – Он ведь большая звезда! Если я заблужусь, он будет кричать на меня, я знаю, будет, он будет кричать, они все кричат, когда водитель не знает дорогу.., может быть несчастный случай.., наверняка будет несчастный случай... Эдди... Эдди, ты должен остаться дома...

– Ради бога, прекрати это!

От его голоса она отшатнулась, как будто ее ударили; Эдди схватил свой аспиратор, но не воспользовался им. И она тот час усмотрела в том его слабость, слабость, которую могла бы использовать против него. О Боже, если Ты есть, пожалуйста, поверь мне, я в самом деле не хочу обидеть Миру. Я не хочу зарезать ее, даже толкнуть ее не хочу. Но я обещал, мы все клялись кровью, пожалуйста, помоги мне. Господи, потому что я должен сделать это...

– Я терпеть не могу, когда ты кричишь на меня, – прошептала она.

– Мира, я сам это ненавижу, но должен, – сказал он, и она вздрогнула. Ты идешь туда, Эдди – и снова нанесешь ей обиду. Избить ее, протащить по комнате было бы куда милосерднее. И быстрее.

Вдруг – возможно, мысль избить кого-то вызвала новый образ – он увидел лицо Генри Бауэрса. За многие годы он впервые подумал о Бауэрсе, но это отнюдь не принесло ему спокойствия духа. Отнюдь, не принесло.

Он быстро закрыл глаза, затем открыл их и сказал:

– Ты не заблудишься, и он не будет кричать на тебя. Мистер Пасино очень милый, очень понятливый. – Он раньше никогда в жизни не возил Пасино, но успокаивал себя тем, что эта ложь – золотая середина: существовал миф, согласно которому большинство знаменитостей – говнюки, но Эдди возил их достаточно и знал, что на самом деле это не так.

Были, конечно, исключения из правил, и в большинстве случаев исключения были чудовищами! Но во имя Миры он надеялся, что Пасино – не из них.

– Да? – спросила она нежно -Да.

– Откуда ты знаешь?

– Деметриос возил его два или три раза, когда работал в «Манхэттан Лимузин», – сказал Эдди. – Он сказал, что мистер Пасино всегда дает на чай по меньшей мере пятьдесят долларов.

– Мне все равно, будь хоть пятьдесят центов, только бы ты не кричал на меня.

– Мира, это просто, как дважды два четыре. Первое, ты заезжаешь завтра в Сейнт Регис в 7.00 и везешь его в Эй-би-си. Они записывают последнее действие его пьесы – вроде бы она называется «Американский Буффало». Второе, ты везешь его обратно в Сейнт Регис около II. Третье, ты едешь назад в гараж, ставишь машину и подписываешь зеленый лист.

– Это все?

– Все. Ты можешь делать это без напряга, Марти.

Ее обычно смешило это уменьшительное имя, но сейчас она посмотрела на него с полной боли детской серьезностью.

– А что, если он захочет идти обедать вместо возвращения в отель? Или пить? Или дансинг?

– Не думаю, но если захочет, ты отвезешь его. Если будет похоже, что он собирается гулять всю ночь, ты можешь позвонить Филу Томасу по радиофону после полуночи. К тому времени у него освободится водитель, чтобы подменить тебя. Я бы тебя ни за что не озадачивал ничем подобным, если бы у меня был свободный водитель, но два парня больны, Деметриос в отпуске, а кто-то еще заказан заранее. Ты ляжешь в постель в час ночи, Марти – в час ночи, не позднее. Я гарантирую тебе это.

Она промолчала.

Он прочистил горло, подался вперед, с локтями на коленях. Мгновенно мама-привидение прошептала: «Не сиди так, Эдди. Это вредит, твоей осанке и ты стесняешь легкие. У тебя очень слабые легкие».

Он снова сел прямо, едва ли сознавая, что делает это.

– Хотя бы мне всего единственный раз пришлось везти, – почти простонала она. – Я превратилась в такую корову за последние два года, я в такой ужасной форме.

– Единственный раз, я клянусь.

– Кто звонил тебе, Эдди?

Как по сигналу, два световых луча пронеслись по стене, послышался гудок машины на дороге. Он почувствовал облегчение. Пятнадцать минут провели они в разговорах о Пасино вместо Дерри и Майкла Хэнлона, и Генри Бауэрса, и это было хорошо. Хорошо для Миры и для него тоже. Он бы раньше времени не хотел думать или говорить о таких вещах.

Эдди встал.

– Это мое такси.

Она вскочила так быстро, что наступила на кромку ночной рубашки и упала вперед. Эдди подхватил ее, но на мгновение исход был под большим сомнением: она перевешивала его на сотню фунтов.

Она начала опять канючить.

– Эдди, ты должен сказать мне!

– Не могу. Нет времени.

– Ты раньше никогда ничего не скрывал от меня, Эдди, – всхлипывала она.

– Я и сейчас не скрываю. Правда. Я всего не помню. Человек, который позвонил.., старый приятель. Он...

– Ты заболеешь, – сказала она отчаянно, провожая его к выходу. – Я знаю, заболеешь. Дай мне добраться до сути, пожалуйста, я буду заботиться о тебе, Пасино может поехать на такси, с ним ничего не случится, ну скажи, а? Она говорило все громче, в голосе ее слышалось безумие, и, к ужасу Эдди, она становилась все более похожей на его мать, его мать, какой она была в последние месяцы перед смертью: старая, и толстая, и сумасшедшая. – Я буду тереть тебе спину и следить, чтобы бы принимал свои пилюли... Я... Я помогу тебе... Я не буду разговаривать, если ты не хочешь, но ты можешь мне все сказать... Эдди... Эдди, пожалуйста, не уезжай! Эдди, пожаааааалуйста!

Он шагал к выходу в какой-то прострации, с опущенной головой – так движется человек против сильного ветра. Он снова дышал с присвистом. Когда он поднял свои вещи, казалось, каждая весит сотню фунтов. Он чувствовал на себе ее пухлые розовые ладони, они касались его изучающе, тянулись к нему в беспомощном желании, но без реальной силы, пытались соблазнить его сладкой заботливостью, пытались вернуть его.

«Я не должен делать этого!» -думал он с отчаянием. Астма его усилилась с тех пор, когда он был ребенком. Он потянулся к ручке двери, но она как бы отступила от него, ушла в темноту космического пространства.

– Если ты останешься, я сделаю тебе кофейный торт со сметаной, – лепетала она. – У нас есть воздушная кукуруза... Я сделаю обед из твоей любимой индейки. Я сделаю ее завтра на завтрак, если хочешь... Я начну прямо сейчас... Эдди, пожалуйста, я боюсь, ты меня пугаешь...

Она схватилась за его воротник и потащила его назад – так здоровенный фараон хватает подозрительного парня, пытающегося удрать. Эдди шел с угасающими усилиями.., и когда он совершенно истощился и утратил способность сопротивляться, ее руки разжались.

Она издала последний вопль.

Пальцы его схватились за дверную ручку – какой благословенно прохладной она была! Он толкнул дверь и увидел такси: ожидавший его посланец из страны здравого смысла. Ночь была ясной. Звезды были яркие и прозрачные.

Он повернулся к Мире – она всхлипывала и трудно дышала. – Ты должна понять, что я вовсе не ХОЧУ этого делать, – сказал он. – Если бы у меня был выбор – любой выбор вообще, – я бы не поехал. Пожалуйста, пойми это. Марта. Я уезжаю, но я вернусь.

В этом чувствовалась ложь.

– Когда? Как долго?

– Неделя. Или может быть десять дней. Конечно, не дольше.

– Неделя! – вскричала она, хватаясь за грудь, как примадонна в плохой опере. – Неделя! Десять дней! Пожалуйста, Эдди, по-жаааааа...

– Марта, прекрати. Ладно? Прекрати!

На удивление, она прекратила: остановилась и стояла, глядя на него мокрыми, с синевой, глазами, не сердясь, только напуганная за него и за себя. И, возможно, в первый раз за все годы, что он знал ее, он почувствовал, что несомненно может любить ее. Прощание было тому причиной? Видимо, да. Впрочем.., можно было устыдиться этого «видимо». Он ведь ЗНАЛ это. Он уже ощущал себя на другом, нехорошем конце телескопа. Но может быть, все было как надо? Может быть он почувствовал, что любовь к ней оправдана? Оправдана, хотя она была похожа на его мать в молодые годы, хотя грызла печенье в кровати, пока смотрела триллеры, рассыпая крошки вокруг и хотя не все в ней было о'кей, хотя она распоряжалась всеми его лекарствами в домашней аптечке, потому что свои собственные держала в холодильнике?

Много мыслей приходило ему в голову в разные времена в ходе его странно переплетающихся жизней в качестве сына и любовника и мужа; теперь, когда он вероятно навсегда покидал этот дом, его осенила новая мысль.

Возможно ли, чтобы Мира была напугана даже больше, чем он?

Могло ли быть, чтобы его мать существовала?

Бессознательно и резко, как злобно шипящий фейерверк, пришло воспоминание из Дерри: на центральной улице города был обувной магазин. Однажды его мать взяла его туда – ему было тогда не больше пяти-шести лет – и велела сидеть тихо и быть паинькой, пока она купит пару белых туфелек для свадьбы. Он и сидел тихо и был паинькой, пока мать разговаривала с одним из продавцов – мистером Гарднером, но Эдди было только пять (или, может, шесть лет), и после того, как мать отвергла уже третью пару белых туфель, которую мистер Гарднер показал ей, Эдди наскучило так сидеть и он пошел в дальний угол, приметив там что-то интересное.

Сначала ему показалось, что это просто корзина, но подойдя поближе, он решил, что это стол. Самый чудной стол, из всех, какие он когда-либо видел. Очень узкий, из яркого полированного дерева с множеством нарезанных на нем линий и рисунков. Еще там были три ступеньки, а он никогда не видел стола со ступеньками. Подойдя вплотную, Эдди увидел, что внизу столешницы – прорезь, с одной стороны – кнопка и еще что-то похожее на телескоп Капитана Видео.

Эдди прошел вокруг стола и увидел вывеску. Ему, должно быть, было как минимум шесть, потому что он умел читать и прошептал каждое слово:

"ВАША ОБУВЬ ВАМ ПОДХОДИТ?

ПРОВЕРЬТЕ И ПОСМОТРИТЕ!"

Обойдя «стол» вокруг, он забрался на три ступени на маленькую площадку и затем сунул ногу в прорезь. Его ботинки были в пору?

Эдди не знал, но ему очень хотелось посмотреть! Он сунул лицо в резиновую защитную маску и нажал кнопку. Зеленый свет залил его глаза. Эдди задыхался. Он мог видеть ногу, плавающую внутри ботинка, заполненного зеленым дымом. Он пошевелил пальцами: эти пальцы в самом деле были его пальцами. А потом он сообразил, что не только пальцы может видеть, но даже свои косточки.

Косточки своей ноги! Он скрестил большой палец ноги со вторым пальцем и таинственные косточки получились на рентгеноснимке, который был не белый, а зеленый. Он мог видеть... Затем его мать пронзительно закричала, возраставший панический шум прорезал тишину обувного магазина, как убегающая лопасть жатвенной машины, как колокол на пожаре, как судьба. Он отпрянул с испуганным лицом от смотрового окошечка и увидел, как мать бросилась к нему через весь магазин; платье раздувалось за ней, грудь ее вздымалась, рот багрово округлился от ужаса. К ним повернулись посетители.

– Эдди, выходи оттуда! -кричала она. – Уходи оттуда. От этих машин будет рак! Уходи оттуда, Эдди. Эддииииии...

Он отпрянул, как будто машина вдруг раскалилась докрасна. В паническом испуге он забыл о легком полете звезд позади него. Он оступился и стал медленно падать назад, а руки балансировали, пытаясь сохранить равновесие. И разве он не думал с какой-то сумасшедшей радостью: вот сейчас я упаду! Упаду, чтобы выяснить, что чувствуешь, когда падаешь и ударяешься головой!..Разве он не так думал? А может быть его детскому разуму были навязаны взрослые представления. Так или иначе он не упал. Мать подбежала к нему как раз вовремя. Мать поймала его. Он расплакался, но не упал.

Все смотрели на них. Он помнил это. Он помнил, как мистер Гарднер взял инструмент для мерки обуви и поставил какую-то маленькую скользящую штучку, чтобы убедиться, что у них все в порядке, а другой клерк поставил на место упавший стул, отряхивая руки с забавным отвращением, прежде чем надеть на себя снова любезно нейтральную маску. Больше всего он запомнил мокрые щеки матери и ее жаркое, кислое дыхание. Он помнил, как она снова и снова шептала ему на ухо: «Никогда этого не делай, никогда этого не делай, никогда». Вот что она бубнила, чтобы отвести от него беду. То же самое она пела годом раньше, обнаружив, что нянька в жаркий душный летний день повела его в общественный бассейн в Дерри-парк – это было как раз тогда, когда страх перед полиомиелитом пятидесятых годов немного улегся. Она вытащила его из бассейна, твердя, чтобы он больше никогда, никогда этого не делал, а все другие ребята, а также все служащие и посетители, смотрели на них, и ее дыхание также вот отдавало кислым.

Она вытащила его из «магазина», крича на служащих, что они предстанут перед судом, если что-то случится с ее мальчиком. Слезы текли у него все утро, и особенно давала себя знать астма. В ту ночь он долго лежал без сна, размышляя, что такое рак, хуже ли он полиомиелита, сколько времени он убивает человека, насколько больно перед смертью. Еще он размышлял, не в ад ли он потом попадет.

Угроза была серьезной, он это знал.

Она была так испугана.

Она была в ужасе.

– Марта, – сказал он через пропасть лет, – ты меня поцелуешь?

Она расцеловала его и прижала к себе так крепко, что у него затрещали кости. Если бы мы были в воде, подумал он, она бы утопила нас обоих.

– Не бойся, – прошептал он ей в ухо.

– Я ничего не могу поделать, – всхлипнула она.

– Я знаю, – сказал он и осознал, что хотя она так крепко прижала его к груди, что трещали кости, астма его успокоилась. Свист прекратился. – Я знаю, Марта.

Таксист снова дал гудок.

– Ты позвонишь? – спросила она его, дрожа.

– Если смогу.

– Эдди, скажи, пожалуйста, что это?

А что, если рассказать? Насколько бы это ее успокоило?

«Марти, сегодня вечером мне позвонил Майкл Хэнлон, и мы немного поговорили, но все, что мы сказали, сводилось к двум вещам. „Это началось снова, – сказал Майкл. – Ты приедешь?“ И сейчас у меня озноб, только этот озноб, Марти, нельзя приглушить аспирином, у меня нехватка дыхания, поэтому не помогает проклятый аспиратор, потому что нехватка дыхания не в горле и не в легких, а вокруг сердца. Я вернусь к тебе, если смогу, Марти, но я чувствую себя как человек, стоящий у края старой осыпающейся шахты, он стоит там и прощается с дневным светом».

Да уж, конечно! Это наверняка бы ее успокоило!

– Нет, – сказал он, – пожалуй я не могу рассказать тебе, что это.

И прежде чем она могла еще что-то произнести, прежде чем она могла начать снова: («Эдди, выйди из такси! У тебя будет рак!»),он зашагал от нее, все прибавляя шаг. У такси он уже бежал.

Она все еще стояла в дверях, когда такси выехало на улицу, все еще стояла там, когда такси поехало по городу – большая черная тень – женщина, вырезанная из света, льющегося из дома. Он махал рукой и думал, что она машет ему в ответ.

– Куда мы направляемся, мой друг? – спросил таксист.

– "Пени Стейшн", – сказал Эдди, его рука покоилась на аспираторе. Астма ушла куда-то вглубь бронхиальных трубок. Он чувствовал себя.., почти хорошо.

Но аспиратор понадобился ему больше, чем когда-либо, четыре часа спустя, когда он вышел из легкого забытья в спазматическом подергивании – так что парень в костюме бизнесмена опустил газету, посмотрел на него с некоторым любопытством.

"Я вернусь, Эдди! -кричала победно астма. – Я вернусь ох, вернусь, и на этот раз я, может быть, убью тебя! Почему бы и нет? Когда-нибудь это должно произойти, ты ведь знаешь! Не могу же я, черт возьми, вечно сопровождать тебя!"

Грудь Эдди подымалась и опускалась. Он потянулся за аспиратором, нашел его, направил в горло и нажал защелку. Затем он снова сел на высокое сидение, дрожа, ожидая облегчения, вспоминая сон, от которого он пробудился. Сон? Господи, если бы этим ограничилось. Он боялся, что то было скорее воспоминание, чем сон. Там был зеленый свет, как свет внутри рентгеновского аппарата в обувном магазине, и гниющий прокаженный тащил кричащего мальчика по имени Эдди Каспбрак сквозь туннели под землей. Он бежал и бежал (он бежал достаточно быстро, как учитель Блэк сказал его матери, и он бежал очень быстро от того гниющего прокаженного, который гнался за ним, о да, поверьте, даю голову на отсечение) в своем сне, – где ему было одиннадцать лет, а затем почувствовал запах чего-то наподобие смерти времени, и кто-то зажег спичку, и он посмотрел вниз и увидел разложившееся лицо мальчика по имени Патрик Хокстеллер, мальчика, который исчез в июле 1958 года, и черви вползали и выползали из щек Патрика Хокстеллера, и тот жуткий запах исходил изнутри Патрика Хокстеллера, и в этом сне было больше воспоминания, чем сна, в котором он увидел два школьных учебника, которые разбухли от влаги и покрылись зеленой плесенью – «Дороги везде» и «Познание нашей Америки». Они были в таком состоянии, потому что там была отвратительная влага («Как я провел свои летние каникулы», тема Патрика Хокстеллера – «Я провел их мертвым в туннеле! На моих книгах вырос мох, и они распухли до размеров огромных каталогов!») Эдди открыл рот, чтобы закричать, и вот тогда скользкие пальцы прокаженного провели по его щекам и полезли в рот и вот тут он проснулся, содрогаясь, будто ток прошел по его спине, и оказался не в сточных трубах под Дерри, штат Мэн, а в вагоне Американской транспортной компании в голове поезда, пересекающего Род-Айленд под большой белой луной.

Человек, сидевший через проход, поколебавшись, все же заговорил с ним:

– У вас все в порядке, сэр?

– О, да, – сказал Эдди. – Я уснул и видел плохой сон. Он вызвал астму.

– Понимаю.

– Газета опять поднялась. Эдди увидел, что это была газета, которую его мать иногда называла «Еврей-Йорк-таймс».

Эдди посмотрел из окна на спящий ландшафт, освещаемый только сказочной луной. Здесь и там были дома, иногда скопления их, в большинстве темные, лишь в некоторых горел свет. Но свет был едва заметным, фальшиво дразнящим, по сравнению с призрачным мерцанием луны.

Он думал, что луна разговаривает с ним -вдруг пришло ему в голову. Генри Бауэре. Боже, он был такой сумасшедший. Интересно, где сейчас Генри Бауэре? Умер? В тюрьме? Ездит по пустынным равнинам где-нибудь в центре страны, шныряя, как неизлечимый вирус, между часом и четырьмя – в часы, когда люди спят особенно крепко – или, может быть, убивая людей, настолько глупых, что они замедляли шаг на его поднятый палец, а он перекладывал доллары из их бумажника в свой собственный?

Возможно, возможно.

А может, он где-нибудь в психолечебнице? Глядит на луну, которая входит в полную фазу? Разговаривает с ней, слушает ответы, которые только он может слышать?

Эдди считал такое вполне вероятным. Он дрожал. Мне вспомнилось наконец мое отрочество, думал он. Вспомнилось, как провел свои собственные летние каникулы в тот тусклый мертвый год 1958. Он чувствовал, что теперь может припомнить почти любой фрагмент того лета, но ему не хотелось. О, Боже, если бы только можно было снова забыть все это.

Он прислонился лбом к грязному стеклу окна, держа аспиратор в руке, как талисман, а мимо поезда пролетала ночь.

Еду на север, думал он, но это была неправда.

Я еду не на север, потому что это не поезд. Это машина времени. Не на север – назад. Назад во время.

Ему казалось, будто он слышит, как тихо говорит луна.

Эдди Каспбрак плотно сжал аспиратор и, почувствовав головокружение, закрыл глаза.

5

Порка Беверли Роган

Том почти что засыпал, когда зазвонил телефон. Он привстал, потянулся к нему, а затем почувствовал, как одна грудь Беверли прижалась к его плечу, когда она через него взяла трубку. Он снова упал по подушку, тупо соображая, кто звонил по их незарегистрированному телефонному номеру в такой поздний час. Он слышал, как Беверли сказал «алло», и затем отключился. Он отбил сегодня шесть мячей в ходе игры в бейсбол, волосы у него были всклокочены.

Затем голос Беверли, резкий и возбужденный:

– "Чтооооо?" – врезался в ухо как сосулька, и он открыл глаза. Он попытался сесть, и телефонный шнур врезался ему в шею.

– Сними с меня эту дерьмовую штуку, – сказал он, и она быстро встала и обошла вокруг кровати, держа телефонный провод согнутыми пальцами. Волосы у нее были огненно-красные и лились естественными волнами по ночной рубашке почти до талии. Волосы шлюхи. Ее глаза не пересекались с его лицом, и Тому Рогану не нравилось, что он не может прочесть ее душевное состояние. Он сел. У него началась головная боль. Черт, она, может быть, была и перед тем, но когда ты заснул, ты этого не знаешь.

Он пошел в ванную, мочился там, похоже, часа три и затем решил, как только встанет, пойти в другой бар похмелиться.

Проходя через спальню к лестнице, в белых боксерских шортах, развевающихся, как паруса под его большим животом, а руки были как бы натяжками парусов (он больше походил на громилу из дока, чем на президента и генерального управляющего «Беверли Фэшинз»). Том глянул через плечо и грубо крикнул:

– Если звонит эта подстилка Лесли, скажи ей, пусть катится ко всем чертям и даст нам спать.

Беверли быстро посмотрела на него, покачала головой – это не Лесли, и затем снова сосредоточилась на телефоне. Том почувствовал, как мышцы на его шее напряглись. Это выглядело, как поражение. Поражение от Миледи. Херовой леди. Похоже было на что-то серьезное. Возможно, Беверли нужен краткий курс, чтобы напомнить, кто здесь старший. Возможно. Иногда она в нем нуждалась. И начинала понимать, где ее место.

Он сошел вниз через холл на кухню, рассеянно-автоматически вытаскивая из задницы шорты, и открыл холодильник. Там не нашлось ничего более алкогольного, чем синяя посудина с остатками «Томанова». Все пиво выпито. Даже фляжка, которую он прятал поглубже, тоже, выпита. Его глаза прошлись по бутылкам с крепкими напитками на стеклянной полке над кухонным баром, и он на мгновение представил себе, как наливает «Бим» на кубик льда. Затем он опять подошел к лестнице, посмотрел на циферблат старинных часов с маятником, висящих там, и увидел, что уже за полночь. Это не улучшило его настроения, которое никогда, даже в лучшие времена, не было хорошим.

Он медленно поднимался по лестнице, сознавая, ясно сознавая, как тяжело работает сердце. Ка-бум, ка-туд. Ка-бум, ка-туд. Он нервничал, когда чувствовал, что сердце бьется не только в груди, но и в ушах и запястьях. Иногда, когда такое случалось, он представлял себе, что сердце – вовсе не сжимающийся и разжимающийся орган, а огромный диск в левой части груди со стрелкой, медленно и зловеще приближающейся к красной зоне. Ему не нравилась вся эта чертовня, ему не нужна была эта чертовня. Что ему нужно было – так это хороший ночной сон.

Но эта тупая идиотка, на которой он был женат, все еще висела на телефоне.

– Я понимаю, Майкл.., да.., да, я.., да, я знаю.., но...

Продолжительная пауза.

– Билл Денбро? – воскликнула она, и снова ледяная сосулька пронзила его ухо.

Он стоял за дверью спальни, пока к нему не вернулось нормальное дыхание. Теперь оно было ка-туд, ка-туд, ка-туд: сердцебиение прекратилось. Он быстро вообразил себе, что стрелка медленно отступает от красного поля, и затем отбросил это видение. Он был мужиком, да, настоящим мужиком, а не печью с плохим термостатом. Он был в хорошей форме. Он был железный. И если ей снова надо будет напомнить об этом, он рад будет ее проучить.

Он собрался было войти, затем передумал и постоял еще минуту, слушая, но не особенно вникая в то, с кем она говорит, и что говорит, только слушая интонацию ее голоса. И то, что он чувствовал, было старое, знакомое, тупое бешенство.

Он встретил ее в чикагском баре для холостяков четыре года назад. Разговор был очень легкий, потому что оба они служили в «Стэндард Брэндз Билдинг», и у них были общие знакомые. Том работал у «Кинг и Лэндри, Паблик-Релейшиз», за сорок два доллара. Беверли Марш – так ее звали тогда – была помощником дизайнера в «Делиа Фэшнз», за двенадцать долларов. «Делиа» обслуживала вкусы молодежи – рубашки, блузы, шали и слаксы «Делиа» в больших количествах продавались в магазинах, которые Делиа Калсман называла «магазинами для молодежи», а Том – «магазинами для наркоманов». Том Роган сходу узнал две вещи о Беверли Марш: она была желанна и она была ранима. Менее, чем через месяц он узнал и третью: она была талантлива. Очень талантлива. В ее небрежных набросках платьев и блуз он видел денежный станок с редчайшими возможностями.

С «магазинами для наркоманов» надо покончить, думал он тогда, но до времени не стал говорить об этом. Покончить с плохим освещением, с самыми низкими ценами, мерзейшими выставками где-нибудь в глубине магазина между наркопринадлежностями и рубашками рок-групп. Оставь все это говно для плохих времен.

Он узнал о ней многое еще до того, как она поняла, что он всерьез интересуется ею, и этого он как раз и хотел. Он всю жизнь искал подобную женщину, и рванул к ней со скоростью льва, изготовившегося к прыжку на медленно бегущую антилопу. Не то чтобы ее ранимость выступала на поверхность – вы видели перед собой шикарную женщину, изящную, и при этом очень аппетитную. Может быть, бедра были узковаты, зато выдающийся зад и хорошо поставленные груди – лучшее, что он когда-либо видел. Том Роган любил грудь, всегда любил, а высокие девочки почти никогда не оправдывали его надежд. Они носили тонкие рубашки, и их соски сводили с ума, но, заполучив эти соски, вы обнаруживали, что это все, что у них есть. Сами груди смотрелись как набалдашники на комоде. «Зря только рука работала», – любил говорить его сосед по комнате, впрочем сосед Тома был такой говнистый, что Том не вступал с ним в дебаты.

О, она была великолепна, с этим ее воспламеняющим телом и шикарными, ниспадающими на плечи красными волосами. Но она была слабая.., какая-то слабая. И будто посылала сигналы, которые только он мог принять. Были у нее кое-какие неприятные привычки: она много курила (но он почти что излечил ее от этого), никогда не встречалась глазами с собеседником; ее беспокойный взгляд только мельком касался его, и она тут же отводила глаза. У нее была привычка слегка поглаживать локти, когда она нервничала; ее ухоженные ногти были слишком коротки. Том заметил это, когда встретился с нею в первый раз. Она отодвинула стакан белого вина, он увидел ее ногти и подумал: какие короткие, верно, грызет их.

Львы, может быть, не думают, по крайней мере, не так, как думают люди.., но они видят. И когда антилопы уходят от источника, чуя пыльный запах близящейся смерти, львы видят, как одна из них падает в хвосте стада, может быть, потому что у нее повреждена нога, или она просто медлительнее других.., или у нее менее других развито чувство опасности. Не исключено даже, что некоторые антилопы – и некоторые женщины – ХОТЯТ быть сломлены.

Вдруг он услышал звук, который резко вывел его из этих воспоминаний – щелчок зажигалки.

Снова вернулась тупая ярость. Его живот наполнился неприятным теплом. Курила. Она курила. Они провели несколько спецсеминаров на эту тему, семинаров Тома Рогана. И вот она снова делает это. Да, она плохо, медленно училась, но плохим ученикам нужен хороший учитель.

– Да, – сказала она. – Угу. Ладно. Да... – она слушала, затем издала странный, пьяный смешок, которого он никогда не слышал раньше. – Две вещи: закажи мне комнату и помолись за меня. Да, о'кей.., я тоже. До свидания.

Она клала трубку, когда он вошел. Он хотел было войти твердо и с криком прекратить это немедленно, ПРЯМО сейчас, но когда он увидел ее, слова застряли у него в горле. Он видел ее такой раньше, но не более двух-трех раз. Один раз перед их первой большой выставкой, второй – когда была предварительная демонстрация перед покупателями-соотечественниками, и третий – когда они поехали в Нью-Йорк за награждением.

Она мерила комнату большими шагами, ночная сорочка с завязками плотно облегала ее тело, из сигареты, зажатой между передними зубами (Боже, как он ненавидел, как она выглядит с хабариком во рту), тянется через левое плечо маленькое белое облачко, как дым из трубы локомотива.

Но его остановило именно ее лицо, оно подавило запланированный крик. Его сердце ухнуло – кабамп! -и он поморщился, внушая себе, что он почувствовал вовсе не страх, а только удивление, застав ее в таком виде.

Эта женщина оживала лишь в кульминации своего творчества. Это, конечно, всегда было связано с карьерой. В такое время он видел перед собой женщину совершенно отличную от той, какую так хорошо знал – женщину, которой до лампочки его чувствительный радар страха, которая подавляла его своими яростными вспышками. Женщина, которая выходила по временам из стресса, была сильная, но легко возбудимая, бесстрашная, но непредсказуемая.

Щеки ее пылали. Широко открытые глаза искрились, в них не осталось и намека на сон. Волосы потоком сбегали вниз по спине. И... О, смотрите, друзья и ближние! Вы только посмотрите сюда! Она вытаскивает чемодан из шкафа? Чемодан? О, Боже, да!

Закажи мне комнату.., помолись за меня.

Нет уж, ей не нужна будет комната ни в каком отеле, во всяком случае в обозримом будущем, потому что Беверли Роган останется здесь, дома, большое спасибо, и три-четыре дня будет принимать пищу стоя.

Помолиться ей все же не мешает перед тем, как он разделается с нею.

Она кинула чемодан в ноги кровати и пошла к бюро. Открыла верхний ящик и вытащила две пары джинсов и пару плисовых брюк. Бросила их в чемодан. Снова к бюро, с сигаретой, пускающей дым через плечо. Она схватила свитер, пару рубашек, одну из старых блуз, в которой идиотски выглядела, но выбросить отказывалась. Кто бы ей ни звонил, человек этот не принадлежал к кругу путешественников-аристократов.

Не то чтобы его волновало, кто именно ей звонил и куда она собиралась ехать, все равно она никуда не поедет. Не это долбило его мозг, тупой и больной от недосыпа и сверх меры выпитого пива.

Причиной была сигарета.

Она говорила, что выбросила их. Но, выходит, надула его – доказательство было зажато в зубах. И так как она еще не заметила, что он стоит в дверях, то он позволил себе удовольствие вспомнить две ночи, которые уверили его в полном контроле над ней.

– Я не хочу, чтобы ты курила рядом со мной, -сказал он ей, когда они приехали домой с вечеринки в Лейк Форест. Это было в октябре. – Я вынужден вдыхать это дерьмо на вечеринках и в офисе, но я не хочу дышать им, когда я с тобой. Ты знаешь, на что это похоже? Я скажу тебе правду, хотя и неприятную. Это все равно что есть чьи-то сопли.

Он ждал хотя бы слабой искры протеста, но она только посмотрела на него робко, желая угодить. Ее голос был низким, и нежным, и послушным. – Хорошо, Том.

– Брось ее тогда.

Она бросила. Том был в хорошем настроении весь остаток ночи.

Через несколько недель, выйдя из кинотеатра, она машинально зажгла сигарету в вестибюле и закурила, пока они шли к машине через автостоянку. Был ветренный ноябрьский вечер – ветер бил, как маньяк, в каждый квадратный сантиметр обнаженной поверхности кожи. Том вспомнил запах озера – такое бывает в холодные ночи – то был одновременно и запах рыбы, и запах какой-то пустоты. Он позволил ей курить сигарету. Он даже открыл перед ней дверцу машины. Он сел за руль, закрыл свою дверцу и затем сказал:

– Бев?

Она вытащила сигарету изо рта, повернулась к нему, вопрошая, и он разрядился: его тяжелая рука ударила ее по щеке – достаточно сильно, чтобы рука задрожала, достаточно сильно, чтобы ее голова откинулась назад. Ее глаза расширились от удивления и боли.., и чего-то еще. Рука потянулась к щеке, чтобы ощутить ее теплоту и дрожащую немоту. Она закричала:

– Ооооо! Том!

Он посмотрел на нее, его глаза сузились, рот улыбался небрежно. Он оживился, с интересом ожидая, что будет дальше, как она станет реагировать. Член в его брюках напрягался, но он едва ли замечал это. Это на потом. На сейчас урок был в самом разгаре. Он еще раз разыграл происшедшее. Ее лицо. Что это было за третье, едва мелькнувшее выражение? Первое удивление. Второе – боль. Затем ностальгия?

Взгляд памяти.., чьей-то памяти. Только одно мгновение. Она сама вряд ли знала, что это было – мысль или выражение.

Теперь – что она не сказала. Он знал это, как знал собственное имя.

Она не сказала: «Сукин сын!»

Не сказала: «До свидания, город настоящих мужчин».

Не сказала: «Все, Том».

Она только посмотрела на него ранеными, карими глазами и произнесла:

– Зачем ты сделал это?

Затем пыталась сказать еще что-то, но – залилась слезами.

– Выброси ее.

– Что? Что, Том? -Ее косметика растеклась по лицу грязными следами. Он не обращал на это внимания. Ему даже нравилось видеть ее такой. Лицо было грязным, но в нем было что-то сексуально-возбуждающее. Сучье.

– Сигарета. Выброси ее.

Она поняла. И почувствовала себя виноватой.

– Я просто забыла! -закричала она. – Это все!

– Выброси ее, Бев, или ты получишь еще одну пощечину!

Она открыла окно и выбросила сигарету. Затем повернулась к нему, ее лицо было бледное, испуганное и какое-то суровое.

– Ты не можешь.., ты не должен бить меня. Это плохой фундамент для дальнейших отношений. -Она пыталась найти нужный взрослый тон, но у нее не получалось. Он подавил ее. Он был с ребенком в этой машине. Чувственным, адски возбуждающим, но ребенком.

– Не могу и не должен – две разные вещи, девочка, – сказал он. Он едва сдерживал свое ликование. – И я один решаю, что будет составлять наши дальнейшие отношения, а что нет. Если ты можешь жить с этим, отлично. Если нет, ты можешь пойти пешком. Я не остановлю тебя. Я, может быть, вытолкну тебя в жопу, но не остановлю!

Это свободная страна. Что еще мне сказать?

– Ты уже, вероятно, достаточно сказал, -прошептала она, и он ударил ее снова, сильнее, чем в первый раз, потому что ни одна девка никогда не должна перечить Тому Рогану. Он бы стукнул королеву английскую, если бы она вздумала перечить ему.

Щекой она ударилась о дверцу. Рука ее схватилась за ручку, а затем упала. Она просто забилась в угол, как кролик, одной рукой закрыв рот, глаза большие, влажные, испуганные. Минуту Том смотрел на нее, затем вышел из машины и обошел ее сзади. Он открыл ее дверцу. Он дышал черным ветренным ноябрьским воздухом, и до него явственно доносился запах озера.

– Ты хочешь выйти, Бев? Я видел, как ты потянулась к ручке дверцы, поэтому я думаю, что ты, должно быть, хочешь выйти. О'кей. Хорошо. Я просил тебя что-то сделать, и ты сказала, что сделаешь. Потом ты не сделала. Так ты хочешь выйти? Давай. Выходи. Что за черт! Выходи. Ты хочешь выйти?

– Нет, -прошептала она.

– Что? Мне не слышно.

– Нет, я не хочу выйти, -сказала она немного громче.

– У тебя что, эмфизема от этих сигарет? Если ты не можешь говорить, я дам тебе мегафон, черт возьми. Это твой последний шанс, Беверли. Скажи громко, чтобы я мог слышать тебя, ты хочешь выйти из этой машины или ты хочешь вернуться со мной?

– Хочу вернуться с тобой, -сказала она, и схватилась руками за рубашку, как маленькая девочка. Она не смотрела на него. Слезы скользили по ее щекам.

– Ладно, – сказал он. – Прекрасно. Но сначала ты скажешь это мне, Бев. Ты скажешь: «Я не буду курить в твоем присутствии, Том».

Теперь она смотрела на него, глаза у нее были раненые, молящие, непонятные. «Ты можешь меня заставить сделать это» говорили ее глаза, – но, пожалуйста, не надо. Не надо, я люблю тебя, может это кончиться?

Нет – не могло.

– Скажи это.

– Не буду курить в твоем присутствии. Том.

– Хорошо. Теперь скажи. «Прости».

– Прости, -повторила она глухо.

Сигарета, дымясь, лежала на тротуаре, как отрезанный кусок взрывателя. Люди, выходящие из театра, смотрели на них – на мужчину, стоящего около открытой дверцы «Беги» последней модели, и на женщину, сидящую внутри: руки прижаты к губам, голова откинута назад, волосы ниспадают золотом в сумеречном свете, Он раздавил сигарету. Размазал ее по тротуару.

– Теперь скажи: «Я никогда не сделаю этого без твоего разрешения».

– Я никогда...

Она начала икать.

...никогда.., н-н-н...

– Скажи это, Бев.

...никогда не сделаю этого. Без твоего разрешения.

Он захлопнул дверцу и вернулся назад, на свое место водителя. Он сидел за рулем и вез их назад, к ним домой, в центр города. Никто из них не сказал ни слова. Одна половина отношений была улажена на автостоянке, вторая – через сорок минут, в постели Тома.

Не хочу заниматься любовью, – сказала она. Он увидел в ее глазах другую правду и напряженный клитор между ногами, и когда он снял ее блузку, ее соски были каменно-твердые. Она застонала, когда он потер их, и сладострастно вскрикнула, когда он стал сосать сначала один, потом другой, безостановочно массируя их. Она взяла его руку и сунула ее между ног.

– Я думал, ты не хочешь, -сказал он, и она отвернула свое лицо.., но не дала уйти его руке, и движение ее губ ускорилось.

Он толкнул ее на постель.., и теперь он был мягкий, нежный, не рвал ее нижнее белье, а снимал его с тщательной осторожностью, что отдавало жеманством..

Войти в нее было подобно тому, чтобы войти в изысканную смазку.

Он двигался в ней, используя ее, но позволяя также ей использовать его, и она кончила первый раз почти сразу, крича и вдавливая ногти в его спину. Потом они раскачивались в длинных, медленных ударах и где-то там он подумал, что она снова кончает. Он подумал о счетах на работе, что у него будет все о'кей. Потом она начала делать более быстрые движения, ее ритм в конце концов растворился в диком оргазме. Он посмотрел на ее лицо – мазки туши, размазанную губную помаду, и почувствовал исступление.

Она дергалась бедрами сильнее и сильнее – в те дни между ними не было никакой пропасти, и их животы ударялись друг о друга все более быстрыми шлепками.

В конце она закричала и потом укусила его плечо своими маленькими ровными зубами.

– Сколько раз ты кончила? -спросил он ее, когда они приняли душ.

Она отвернула лицо, и когда заговорила, голос ее был настолько тихий, что он еле уловил его. – Ты не об этом должен спрашивать.

– Нет?

Кто тебе сказал это? Мистер Роджерс?

Он взял ее лицо рукой, большой палец глубоко вошел в одну щеку, остальные сжали вторую, между ними в ладони прятался подбородок.

– Ты разговариваешь с Томом, -сказал он. – Слышишь меня, Бев? Скажи папе.

– Три, -неохотно сказала она.

– Хорошо, -сказал он. – Можешь взять сигарету.

Она посмотрела на него недоверчиво, ее красные волосы рассыпались по подушке, на ней не было ничего, кроме трусиков. Просто смотреть на нее вот так заставляло его машину работать снова. Он кивнул.

– Продолжай, -сказал он. – Все верно.

Через три месяца они официально поженились. Пришло двое его друзей и один ее, которого звали Кей Маккол; Том назвал его «трахатель грудастых феминисток».

Все эти воспоминания прошли через мозг Тома в доли секунды, как быстрая съемка, когда он стоял в дверях, наблюдая за ней. Она зарылась в нижнем ящике шкафа, и сейчас кидала в чемодан нижнее белье – не то, что он любил, скользящие атласные и гладкие шелковистые трусики; это был хлопок, хлопок, как для маленькой девочки, уже полинявший. Хлопчатобумажная ночнушка, которая выглядела словно из «Маленького домика в прерия». Она пошарила в глубине нижнего ящика, чтобы посмотреть, что еще можно положить.

Между тем Том Роган прошел по ворсистому коврику к гардеробу. Ноги у него были голые и поступь бесшумная, как дуновение бриза. Сигарета. Вот что на самом деле свело его с ума. Прошло много времени с тех пор, как она получила свой первый урок. С тех пор были другие уроки, много других, и были жаркие денечки, когда она носила блузы с длинными рукавами или даже глухие свитера, застегнутые по самую шею. Серые дни, когда она носила солнцезащитные очки. Но тот первый урок был таким неожиданным и основательным...

Он забыл телефонный звонок, который разбил его сон. Сигарета. Если она сейчас курила, значит, забыла Тома Рогана. Временно, конечно, только временно, но даже временно было чертовски долго. Что могло ее заставить забыть – не имело значения. Такое не должно случаться в доме ни по какой причине.

На внутренней стороне дверцы шкафа висел на крючке широкий черный кожаный ремень. На нем не было пряжки – он давно ее снял. На том конце, где была пряжка, он был сдвоен, и эта сдвоенная часть образовала петлю, в которую Том Роган сейчас засунул руку.

"Том, ты плохо вел себя! -говорила иногда его мать – впрочем вернее было бы сказать не «иногда», а «часто». – Иди сюда, Томми. Я должна тебя выпороть". Жизнь его в детстве шла от порки до порки. В конце концов он сбежал в Викита Колледж, но, очевидно, полное бегство невозможно – он продолжал слышать ее голос во сне: «Иди сюда, Томми. Я должна тебя выпороть. Выпороть...»

Он был самым старшим из четверых. Через три месяца после рождения младшего Ральф Роган умер – ну, «умер», может быть, не слишком точное слово; вернее было бы сказать «покончил с собой» поскольку щедро плеснул щелока в стакан джина и залпом выпил эту адскую смесь, сидя в спальне. Миссис Роган нашла работу на заводе Форда. Том, хотя ему было только одиннадцать, стал " семье мужчиной. И если он баловался, если младенец запачкал пеленки после ухода сиделки и они оставались грязными, когда мама возвращалась домой.., если он забыл перевести Меган на углу Броуд Стрит после яслей и эта носатая миссис Гант видела.., если он, случалось, смотрел «Американ Бэндстрэен», а Джо в это время устраивала беспорядок на кухне.., по любому поводу из тысячи возможных.., уложив малышей в постели, мать вытаскивала огромную палку и приговаривала как заклинание: «Иди сюда, Томми. Я должна тебя выпороть».

Лучше пороть, чем быть поротым.

И даже если он ничему больше не научился на широкой дороге жизни, этому уж он научился.

Том еще раз прищелкнул свободным концом ремня и сжал его в кулаке. Это давало чувство уверенности и превосходства. Кожаный ремень спускался из его сжатого кулака, как мертвая змея. Головная боль прошла.

Она нашла то, что искала в глубине ящика: старый белый хлопчатобумажный бюстгальтер с чашечками. Мысль о том, что этот поздний Звонок мог быть от любовника, возникла у него в голове и тут же исчезла. Это было бы забавно. Женщина, собирающаяся встретиться с любовником, не берет выцветшие блузки и хлопчатобумажное белье. Она бы не могла.

– Беверли, – сказал он мягко, и она тут же, вздрогнув, с широко открытыми глазами, распущенными волосами, повернулась к нему.

Ремень поколебался.., немного опустился. Он уставился на нее, опять почувствовав легкий толчок беспокойства. Да, вот так она смотрела перед большими шоу, и он понимал, что то была смесь страха и некой агрессивности, голова ее словно была наполнена светильным газом: одна искра – и взорвется. Она рассматривала эти шоу не как возможность отколоться от «Делиа Фэшнз», открыть свое дело и перестроить свою жизнь и даже судьбу. Будь это так, у нее все сложилось бы наилучшим образом. Но она была слишком талантлива, чтобы удовлетвориться этим. Она рассматривала эти шоу как своего рода суперэкзамен, на котором ее оценивают строгие учителя. В этих случаях перед ней возникало некое существо без лица. И называлось это безликое существо – власть.

И сейчас лицо ее с широко раскрытыми глазами выражало такую нервозность. И не только лицо. Вокруг нее была как бы видимая глазу-аура, излучавшая высокое напряжение, и это внезапно сделало ее еще более привлекательной и более опасной, чем она казалась ему годами. Он испугался, потому что та Она, какую он сейчас видел, была существенной частью той, какая соответствовала бы его желанию, той, какую он делал.

Беверли выглядела шокированной и испуганной. Но при этом – бешенно возбужденной. Ее щеки пылали горячечным румянцем, лоб блестел, а под нижними веками обозначились белые дорожки, которые выглядели как вторая пара глаз.

И изо рта все еще торчала сигарета, теперь слегка под углом, вылитый Рузвельт, черт возьми! Сигарета! Вид ее вызывал тупую ярость, снова захлестнувшую его зеленой волной. Смутно, где-то на задворках мозга, он вспомнил, как она сказала ему однажды ночью из темноты, сказала бесцветным, равнодушным голосом:"Д один прекрасный день ты просто зайдешь слишком далеко и это будет конец. Прибьешь".

Он ответил: «Ты поступай, как я тебе говорю, Бев, и этот день никогда не придет».

Теперь, прежде чем ярость вычеркнула все, ему стало интересно, придет ли в конце концов этот день?

Сигарета. Черт с ним, со звонком, упаковыванием, странным выражением ее лица. Они будут разбираться с сигаретой. Затем он будет иметь ее. А затем уж они смогут обсудить все остальное. К тому времени это, быть может, покажется важным.

– Том, – сказала она, – Том, я должна...

– Ты куришь, – сказал он. Его голос казался пришедшим издалека, как будто по очень хорошему радио. – Похоже, ты забыла, девочка. Где ты их прячешь?

– Смотри, я брошу ее, – сказала она и пошла к двери в ванную комнату. Она швырнула сигарету – даже отсюда он мог видеть отпечатки зубов на фильтре – в унитаз сортира. Фссссс. Она вышла. – Том, это был старый приятель. Один старый, старый приятель. Я должна...

– Заткнись, вот что ты должна! – закричал он. – Заткнись немедленно!

Но страх, который он хотел увидеть – страх перед ним – его не было на ее лице. Страх был, но он исходил из телефона, а не от него. Она как будто не видела ремень, не видела ЕГО, Тома, и он почувствовал легкое беспокойство. БЫЛ ли он здесь? Глупый вопрос, но БЫЛ ли он, в самом деле?

Вопрос этот был настолько ужасным и стихийным, на какое-то мгновенье он в страхе почувствовал что его "я" полностью оторвалось от корней и подобно перекати-полю перекатывается бризом. Потом он обрел себя. Он был здесь, все в порядке, он был здесь, он, Том Роган, Том – черт возьми – Рогач, если эта спятившая девка не упрямится и не ударится в бегство в следующие секунд тридцать, она будет выглядеть как выброшенная из быстроидущего вагона.

– Я должен выпороть тебя, – сказал он, – очень сожалею, девочка.

Да, он и раньше видел эту смесь страха и агрессивности. Но сейчас это впервые обращалось к нему.

– Убери эту штуку, – сказала она. – Я должна ехать в О'Хара как можно быстрее.

Ты здесь. Том? А?

Он отбросил эту мысль. Полоска кожи, которая когда-то была ремнем, медленно раскачивалась перед ним, как маятник. Его глаза вспыхнули, а затем задержались на ее лице.

– Послушай меня. Том. В моем родном городе опять беда. Очень большая беда. Тогда у меня был приятель. И думаю, он мог бы стать моим другом, если бы не разница в возрасте. Ему было всего одиннадцать лет и он страшно заикался. Сейчас он новеллист. Я думаю, ты даже читал одну из его книг... «Черные пороги»?

Она искала его лицо, но его лицо было бесстрастно. Был только ремень, маятником качающийся взад-вперед, взад-вперед. Он стоял, слегка склонив голову и расставив ноги. Потом она пробежала рукой по своим волосам – встревоженно – как будто озабочена множеством важных вещей и как будто просто не замечала ремня, засевший в нем, страшный вопрос снова всплыл в его голове: Ты там?

Ты уверен?

– Та книга неделями лежала здесь, но я никогда не видела связи.

Может, я бы заметила какую-то связь, но мы все сейчас старше, и я просто давным давно не думала о Дерри. Словом, у Билла был брат, Джордж, и Джорджа убили перед тем, как я по-настоящему узнала Билла. Он был убит. И затем, на следующее лето...

Но Том достаточно наслушался ереси отовсюду. Он близко подошел к ней, отведя правую руку, как человек, собирающийся бросить копье. Ремень просвистел в воздухе. При его приближении Беверли пыталась было ускользнуть, но ее правое плечо ударилось о дверь ванной комнаты, и прозвучал сочный удар; ремень пришелся по ее левому предплечью, оставив красную полосу.

– Буду пороть тебя, – повторил Том. Голос у него был спокойный, в нем даже слышалось сожаление, но его зубы оскалились в белую ледяную улыбку. Он хотел видеть тот ее взгляд, взгляд, полный страха, ужаса и стыда, тот взгляд который говорил: «Да, ты прав, я заслуживала это», тот взгляд, который говорил: «Да, ты здесь, да, я чувствую твое присутствие». Затем могла прийти любовь, и все бы образовалось, потому что он как-никак любил ее. Они могли бы даже, если бы она захотела, подискутировать о том, кто и зачем звонил. Но это должно было прийти позже. Сейчас обучение в самом разгаре. Как всегда. Сначала пороть – раз, потом иметь, – два.

– Жаль, девочка.

– Том, не делай э..

Он раскачал ремень и увидел, как он лизнул ее бедро. Щелкав ремня доставило ему удовлетворение, когда он ударил ей по ягодицам. И...

И, Господи Иисусе, она схватила его! Она схватила ремень!

На какое-то мгновение Том Роган был настолько ошарашен этим неожиданным актом непослушания, что почти потерял из виду наказываемую, только петля оставалась зажатой в его кулаке.

Он дернул ремень назад.

– Никогда не хватай ничего у меня из рук, – сказал он хрипло. – Ты слышишь меня? Если еще когда-нибудь это сделаешь, месяц будешь писать малиновым сиропом.

– Том, прекрати, – сказала она, и сам ее тон взбесил его – она говорила, как старший на игровой площадке с шестилеткой.

– Я должна ехать. Это не шутка. Люди погибли, и я дала обещание давным-давно...

Том не слышал.

Он взревел и бросился к ней, с опущенной головой, в руках бессмысленно качался ремень. Он ударил ее, протащив от дверного прохода вдоль стены спальной. Он отводил руку назад, бил ее, отводил руку назад, бил ее, отводил руку назад, бил ее. Потом, утром, он, поднеся руку к глазам, будет глотать кодеиновые таблетки, но сейчас он ничего не сознавал, кроме того, что она не повинуется ему! Она не только курила, она пыталась схватить у него ремень, – – о люди! о друзья и ближние! – она сама напросилась на это, и он будет свидетельствовать перед троном Всевышнего, что она должна получить сполна.

Он протащил ее вдоль стены, раскачивая ремень, осыпая ее ударами. Она подняла руки, чтобы защитить лицо, но он бил по всему остальному. В тишине комнаты щелкал ремень. При этом она не кричала, не умоляла прекратить, как бывало раньше. Хуже того – она не плакала, как обычно. Слышно было только щелканье ремня и их дыхание, его – тяжелое и хриплое, ее – учащенное и легкое.

Она задела за кровать и за туалетный столик у кровати. Ее плечи были красными от ударов ремня. Волосы растекались огнем. Он тяжело двигался за ней, медлительный, но огромный – он играл в сквош, пока не повредил себе Ахиллесово сухожилие два года назад, и с тех пор, без контроля, сильно прибавил в весе, но мускулатура осталась прежней – прочные снасти в тучном теле. Все-таки он был немного встревожен своим дыханием.

Она потянулась к туалетному столику – он подумал, она спрячется за него или, быть может, попытается уползти под него. Вместо этого она взяла.., повернулась.., и вдруг воздух наполнился летящими снарядами. Она бросала в него косметику. Бутылка «Шантильи» ударила его между сосками, упала ему на ноги, разбилась. Он утопал в запахе духов.

– Кончай! -взревел он. – Кончай, сука!

Но она не прекратила – ее руки парили над туалетным столиком, заставленным разными стекляшками, хватая все, что ни попадя и бросая это и него. Он дотронулся до своей груди, куда его ударила бутылочка «Шантильи», не в состоянии поверить, что она посмела поднять на него руку, хотя разные предметы продолжали летать вокруг. Стеклянная пробка бутылки порезала его. Это был даже не порез, а чуть больше, чем треугольная царапина, но была Ли в комнате некая красноволосая леди, которая увидит восход солнца из больничной койки? О да, была. Некая леди, которая...

Баночка с кремом ударила его над правой бровью с внезапной, зловещей силой. Он услышал тупой звук, по-видимому, внутри головы. Белый свет вспыхнул над полем зрения правого глаза, и он отступил на шаг с открытым ртом. Теперь тюбик крема «Нивеа» попал ему в живот с легким шлепаньем, и она – неужели? возможно ли это? – да! Она кричала на него!

– Мне нужно в аэропорт, сукин сын! Ты слышишь меня? У меня дело, и я еду! И ты уйдешь с дороги, потому что Я УЕЗЖАЮ!

Кровь прилила к его правому глазу, зудящему и горячему.

Некоторое время он стоял, уставясь на нее, как будто никогда не видел ее раньше. В каком-то смысле, и не видел... Ее груди отяжелели. Лицо пылало. Губы были злобно втянуты. Она все повыкидывала с туалетного столика. Склад снарядов опустошился. Он все еще мог прочитать страх в ее глазах.., но это все еще был не страх перед ним.

– Ты положишь все вещи назад, – сказал он, стараясь не задыхаться. Это было бы нехорошо, отдавало бы слабостью. – Затем ты положишь назад чемодан и пойдешь в постель. И если ты все это сделаешь, я, может быть, не буду бить тебя слишком сильно. Может быть, ты сможешь выйти из дому через два дня вместо двух недель.

– Том, послушай меня, – она говорила медленно. Ее взгляд был очень ясный. – Если ты приблизишься ко мне снова, я убью тебя. Ты понимаешь это, ты, лохань с кишками? Я убью тебя.

И вдруг – может потому, что лицо ее выражало явное отвращение, презрение к нему, может, потому что она назвала его лохань с кишками, или потому, что грудь ее мятежно поднималась и опускалась – его охватил страх. Это была не почка, не цветок, а целый – черт возьми – САД страха – ужасный страх, что его ЗДЕСЬ нет.

Том Роган рванулся к жене, на этот раз без вопля. Он подошел тихо, как торпеда, прорезающая воду. Теперь он намеревался не просто бить и подчинять ее, а сделать с ней то, чем она так опрометчиво угрожала ему.

Он думал, что она убежит. Возможно к ванной. Или к лестнице. Вместо этого она стояла, не двигаясь с места. Ее бедро ударялось о стену, когда она легла на туалетный столик, и стала толкать его вперед, на него, сломав до основания два ногтя, поскольку потные ладони сделались скользкими.

На какое-то мгновение туалетный столик пошатнулся, затем она снова подалась вперед. Столик завальсировал на одной ножке, зеркало ухватило свет и отразило короткую плавающую тень аквариума на потолке, затем он закачался вперед-назад. Край его ударил Тома по бедрам и он свалился. Раздался мелодичный перезвон бутылочек, они опрокинулись и разбились. Он видел, как зеркало падает на пол слева от него, поднес руку к глазам, чтобы защитить их и выпустил ремень. Стекло рассыпалось по полу. Он почувствовал режущую боль, показалась кровь.

Теперь она плакала, ее дыхание перешло в высокие рыдания. Сколько раз она представляла себе, как бросает его, бросает этого тирана, как она бросила когда-то тирана-отца, удрав в ночь и заранее затолкав сумки в багажник своего «Катласса». Она была не настолько глупа, чтобы не понимать – даже в разгар этой невероятной бойни – что она не любила Тома и никоим образом не любит его сейчас. Но это не мешало ей бояться его.., ненавидеть его.., и презирать себя за то, что выбрала его по каким-то неясным причинам, похороненным в те времена, которые вроде бы канули в прошлое. Ее сердце не разбивалось; оно словно сгорало в груди, таяло. Она боялась, что огонь ее сердца может уничтожить рассудок.

И сверх того, на задворках ее разума, ноющей болью отдавался сухой голос Майкла Хэнлона: "Оно вернулось, Беверли.., оно вернулось.., и ты обещала..."

Туалетный столик качнулся. Раз. Два. Третий раз. Казалось, он дышит.

Двигаясь в возбуждении – уголки ее рта конвульсивно дергались, – она быстро обогнула туалетный столик, на цыпочках ступая по разбитому стеклу, и схватила ремень как раз в тот момент, когда Том накренил его. И тут же выпрямилась, рука скользнула в петлю. Она стряхнула волосы с глаз, наблюдая за его движениями.

Том встал. Осколок зеркала порезал ему щеку. Диагональный порез – тонкая линия, похожая на ту, что рассекла бровь. Он искоса смотрел на Беверли, медленно вставая на ноги, и она видела капли крови на его шортах.

– Ты дашь мне этот ремень, – сказал он.

Но она повертела ремень в руке и посмотрела на него с вызовом.

– Прекрати это, Бев. Немедленно.

– Если ты подойдешь ко мне, я вышибу из тебя все говно, – эти слова, к ее великому удивлению, исходили из ее рта.

А кто этот троглодит в окровавленных шортах? Ее муж? Ее отец? Любовник, которого она привела в колледж, и который однажды ночью разбил ей нос, просто из прихоти? ПОМОГИ МНЕ ГОСПОДИ, подумала она. ГОСПОДЬ сейчас поможет мне. А ее рот продолжал:

– Я могу это сделать. Ты толстый и неповоротливый, Том. Я уезжаю, и, думаю, там останусь. Это, наверно, все.

– Кто этот парень, Денбро?

– Забудь это; Я была...

Она слишком поздно поняла, что вопрос он задал просто, чтобы отвлечь ее. Он приблизился к ней, когда у него с губ слетало последнее слово. Ремень в ее руках по дуге рассек воздух, и звук, который он издал, когда рассек ему рот, был подобен звуку упрямой пробки, вырвавшейся из бутылки.

Он взвыл и зажал рот руками, в расширившихся глазах были боль и удивление. Между пальцами по рукам полилась кровь.

– Ты разбила мне рот, сука! – закричал он. – О, Бог мой, ты разбила мне рот!

Он опять пошел на нее, с вытянутыми руками, рот – мокрое красное пятно. Его губы разорвались в двух местах. Из переднего зуба была выбита коронка. Она увидела, как он выплюнул ее. Какая-то часть ее существа, больная и стонущая, была вне этой сцены и хотела бы закрыть глаза. Но та, другая Беверли, чувствовала экзальтацию приговоренного к смертной казни заключенного, вырвавшегося на свободу по прихоти землетрясения. Той Беверли все это очень нравилось. Я хочу, чтобы ты это проглотил! Чтобы ты этим подавился!

Именно та Беверли раскачала ремень в последний раз – ремень, которым он сек ее по ягодицам, по ногам, по грудям. Ремень, который он испробовал на ней бессчетное число раз за последние четыре года. Количество ударов зависело от того, насколько ты провинилась. Том приходит домой и обед холодный? Два удара ремнем. Бев много работает в студии и забывает звонить домой? Три удара ремнем. О, посмотрите-ка – Бев получила еще один вызов в полицию за нарушение стоянки. Один удар ремнем – по груди. Он был добрым. Он редко бил до синяков. Она не испытывала сильной боли. Кроме боли унижения еще большую боль причиняло то, что она сознавала: что-то в ней жаждало этой боли. Жаждало унижения.

«Последний раз плачу за все», -подумала она и раскачала ремень. Она размахнулась, медленно размахнулась сбоку, и ремень наотмашь ударил его по яйцам с резким звуком – словно женщина выбивает коврик. Это было все, что требовалось. Вся агрессия моментально вышла из Тома Рогана.

Он издал тонкий, бессильный крик и упал на колени, как в молитве. Его руки были между ног. Голова откинута назад. На шее натянулись жилы. На лице – гримаса страшной боли. Его левое колено неуклюже опустилось на толстый, острый осколок разбитой бутылочки из-под духов, и он медленно откатился на один бок, как кит. Одной рукой обхватил раненое колено.

"Кровь, -подумала она. Боже мой, у него везде кровь".

"Он выживет, -холодно ответила новая Беверли – Беверли, которая воспряла от телефонного звонка Майкла Хэнлона. Такие, как он, всегда выживают. Ты только давай, уматывай отсюда, пока он не решит, что хочет еще музицировать. Или пока не решит спуститься в подвал и достать свой Винчестер".

Она выпрямила спину и почувствовала боль в ноге, порезанной стеклом от разбитого туалетного зеркала. Она наклонилась, чтобы взять ручку чемодана. При этом не сводила с него глаз. Она спиной открыла дверь и, пятясь, прошла в холл. Чемодан она держала перед собой обеими руками. Порезанная нога оставляла кровавые отпечатки. Добравшись до лестницы, она развернулась и быстро пошла вниз, не разрешая себе думать и полагая, что у нее не осталось никаких связных мыслей, по крайней мере, на данный момент.

Она почувствовала, как что-то хлестнуло ее по ноге, и закричала.

Потом взглянула вниз и увидела, что то был конец ремня. Он все еще висел у нее на руке, и в тусклом свете еще сильнее напоминал мертвую змею. Она с отвращением бросила ремень через перила и увидела, как он упал внизу на дорожку в холле.

У подножия лестницы она схватила конец ночной рубашки и стянула ее через голову. Рубашка была в крови, она не может ни секунды оставлять ее на себе. Беверли отбросила рубашку в сторону, и она, как парашют, упала на цветок каучуконос в дверях гостиной. Голая Беверли наклонилась к чемодану. Ее соски были холодные, твердые, как пули.

– Беверли, подними свою жопу наверх!

Она схватила ртом воздух, дернулась, затем снова наклонилась к чемодану. Она открыла чемодан и выгребла трусы, блузу, старую пару «Левис». Она швырнула все у двери, в то время как ее глаза продолжали следить за лестницей. Но Том не появлялся наверху. Он крикнул ее имя еще дважды, и каждый раз она уходила от этого звука, а глаза ее охотились, губы оттягивались от зубов в бессознательной гримасе.

Она рванула пуговицы блузки через прорези. Две верхние пуговицы отлетели, и она подумала, что выглядит как проститутка-почасовик, ищущая последнюю халтуру перед ночным звонком.

– Я УБЬЮ ТЕБЯ, СУКА!ДЕРЬМОВАЯ СУКА!

Она закрыла и защелкнула чемодан. Кусочек блузки торчал оттуда, как язычок. Она всего один раз, быстро, осмотрелась вокруг, подозревая, что никогда больше не увидит этот дом.

В этой мысли она нашла облегчение, открыла дверь и вышла. Она прошла три квартала, совершенно не соображая, куда идет, когда поняла, что ноги у нее до сих пор голые. Левая, которую она порезала – тупо ныла. Надо что-нибудь надеть на ноги. Было два часа ночи. Ее бумажник и кредитки остались дома. Она пощупала в карманах джинсов и не нашла ничего, кроме обрывков ткани. У нее не было ни цента, ни пенни. Она оглянулась на свой жилой квартал – симпатичные домики, ухоженные лужайки и посадки, темные окна.

И вдруг начала смеяться.

Беверли Роган сидела на каменной ограде и смеялась. Между ногами у нее стоял чемодан. Высыпали звезды, и какие же они были яркие! Она запрокинула голову, засмеялась им, и ощутила душевный прилив; волной унесло и очистило ее, и то была сила настолько мощная, что любая сознательная мысль отсутствовала; только голос крови невнятно говорил в ней о каком-то желании, о каком именно – ее не интересовало. Приятно было чувствовать, что всю ее заполняет тепло. Желание, подумала она, и снова внутри нее поднялась волна прилива.

Она смеялась звездам, испуганная, но свободная – ее страх, был острый, как боль, и сладкий, как спелое октябрьское яблоко, и когда свет вошел в верхнюю спальню дома, у которого была эта каменная стена, она взялась за ручку чемодана и ушла в ночь, смеясь и смеясь...

6

Билл Денбро берет тайм-аут

– Уехать? -повторила Одра. Она смотрела на него, озадаченная, слегка испуганная, затем подобрала под себя голые ноги. Пол был холодный. Весь коттедж был холодный. На юге Англии весна была пронизывающе сырой, и не один раз во время своих постоянных утренних и вечерних моционов Билл Денбро ловил себя на том, что думает о штате Мэн.., смутно думает о Дерри.

Коттедж должен был иметь центральное отопление – так говорилось в объявлении; естественно, в крошечном подвальчике была печь, с жадностью пожирающая уголь, но он и Одра обнаружили как-то, что идея центрального отопления в Британии сильно отличается от американской. Британцы, по-видимому, полагали, что центральное отопление – это когда ваша моча по утрам не замерзает в унитазе. Сейчас было утро – четверть восьмого. Пять минут назад Билл положил телефонную трубку.

– Билл, ты не можешь просто уехать. Ты знаешь это.

– Я должен, – сказал он. В дальнем углу комнаты стоял шкаф. Он направился к нему, взял бутылку «Гленфиддих» с верхней полки и налил себе стакан. Виски перелился через край.

– Черт, – пробормотал он.

– Кто это был на проводе? Чего ты испугался, Билл?

– Я не испугался.

– Да?

Твои руки всегда так дрожат? Ты всегда принимаешь глоток до завтрака?

Он пошел к своему стулу, в халате, бившем по лодыжкам, и сел. Он пытался улыбнуться, но это была неудачная попытка, и он отказался от нее.

По телевизору диктор Би-би-си завершал сводку плохих новостей, прежде чем перейти к вчерашнему футбольному матчу. Когда они приехали в маленькую отдаленную деревушку Флит за месяц до открытия охотничьего сезона, оба восторгались техническим качеством британского телевидения – цветоустановка выглядела так, будто ты оказывался внутри. «Больше строк изображения, или что-то в этом роде», сказал Билл. «Я не знаю, что это, но это великолепно»,ответила Одра. Но вскоре они обнаружили, что большая часть программы состоит из американских шоу – таких, как «Даллас» – и бесконечных британских спортивных новостей – от скрыто-скучных (чемпионат по метанию дротиков, в котором все участники были похожи на борцов «сумо», страдающих повышенным давлением) до просто скучных (английский футбол был ужасен; крокет еще хуже).

– Последнее время я много думаю о доме, – сказал Билл и сделал глоток.

– О доме? – сказала она и выглядела такой искренне-удивленной, что он засмеялся.

– Бедная Одра! Замужем за мужиком почти одиннадцать лет – и ничего о нем не знаешь. Что ты в самом деле знаешь? – он опять засмеялся и выпил до дна. Было столь же удивительно слышать этот смех, сколь видеть его со стаканом шотландского виски в руке в столь ранний час. Смех был похож на вопль боли. – Интересно, другие мужья и жены тоже обнаруживают, как мало знают они друг друга? Должно быть, да.

– Билли, я знаю, что люблю тебя, – сказала она. – Одиннадцати лет достаточно.

– Я знаю. – Он улыбнулся ей – улыбка была нежная, усталая и испуганная.

– Пожалуйста, расскажи мне, что все это значит.

Она посмотрела на него прекрасными серыми глазами, сидя в уютном кресле снятого в аренду дома, с ногами, упрятанными под ночную рубашку, женщина, которую он любил, на которой женился и все еще любил. Он попытался по глазам ее прочесть, что она знает. Но понимал, что это ничего не даст.

Вот бедный парень из штата Мэн, который учится в университете и получает стипендию. Всю свою жизнь он хотел быть писателем, но когда его зачисляют на писательские курсы, он ощущает себя заблудшим, без компаса в незнакомой и пугающей стране. Есть там парень, который хочет стать Алдайком. Другой мечтает быть новоанглийской разновидностью Фолкнера – только он хочет писать о суровой жизни бедных белым стихом. Еще девушка, которая восхищается Джойс Кэрол Оутс, но считает, что поскольку Оутс была воспитана в обществе женоненавистников, она «радиоактивна в литературном смысле». Оутс не способна, не может быть чистой, говорит эта девушка. А вот она будет чище. Есть толстый, небольшого роста выпускник, который не принимает участия в этом брюзжании. Этот малый написал пьесу, в которой девять действующих лиц. Каждое из них говорит только одно слово. Постепенно зрители начинают понимать, что, если сложить эти слова вместе, получится фраза: «Война – инструмент женоненавистнических торговцев смертью». Парень получает высшую оценку руководителя творческого писательского семинара. Этот преподаватель опубликовал четыре книги стихов и докторскую диссертацию – все в университетской печати. Он курит наркотики и носит медальон борца за мир. Пьеса этого жирдяя поставлена партизанской театральной труппой в ходе забастовки к концу вьетнамской войны, в результате которой университет в мае 1970 года был закрыт. Учитель играет одного из своих героев.

Билл Денбро, между тем, написал один страшный детектив, три научно-фантастические повести и несколько повестей ужаса, которыми он обязан главным образом Эдгару Аллану По, X. Н. Лавкрафту и Ричарду Матсону – позднее он скажет, что эти повести напоминали погребальные дроги середины 1800-х годов, выкрашенные в красный цвет.

За одну из своих научно-фантастических повестей он получает хорошую оценку.

"Это лучше, -пишет рецензент на титульном листе. – В чуждом нам контрударе мы видим порочный круг, в котором насилие порождает насилие; мне особенно понравился космический корабль с иглоподобной носовой частью как символ социо-сексуального вторжения. Интригующий подтекст повести интересен". Остальные произведения отмечены не выше, чем оценкой удовлетворительно.

Однажды в классе обсуждали маленький рассказ одной болезненной девицы о том, как корова изучала выброшенный двигатель на пустынном поле (это могло быть, к примеру, после ядерной войны), обсуждение длилось уже около полутора часов или более. Болезненная девушка, курившая только «Винстон» – одну сигарету за другой – то и дело трогавшая прыщи на висках, настаивала, что рассказ – социально-политическое заявление в духе раннего Оруэлла. Большинство участников, включая руководителя семинара, согласились с ней, но все равно дискуссия продолжалась.

И тут встал Билл – высокий и очень заметный. Все глаза обратились к нему.

Стараясь говорить осторожно, не заикаясь (он не заикался уже пять лет), он начал так:

– Я вообще не понимаю. Ничего в этом не понимаю. Почему рассказ должен быть социально – каким-то? Политика.., культура.., история.., не являются естественными компонентами рассказа. Рассказ может быть просто хорошим. Я имею в виду... – Он смотрит вокруг, видит враждебные глаза и понимает смутно, что они расценивают его слова как вызов. А может, это и впрямь – вызов. Они сейчас небось вообразили, думает он, что среди них завелся этакий женоненавистнический торговец смертью. – Я имею в виду.., а почему вы, ребята, не можете позволить рассказу быть просто рассказом?

Никто не отвечает. Молчание. Он стоит, переводя взгляд с одной холодной пары глаз на другую. Болезненная дама прекращает курить и гасит сигарету в пепельнице, которую принесла с собой в рюкзаке.

В конце концов руководитель семинара говорит ему увещевательно, как ребенку, раздраженному без всякой причины:

– Вы думаете, Уильям Фолкнер просто рассказывал истории? Вы думаете, Шекспир просто интересовался, как делать деньги? Давайте, Билл, скажите нам, что вы думаете.

– Я думаю, это очень похоже на правду, – говорит Билл после длинной паузы, во время которой он честно обдумывал вопрос, – и в их глазах читает осуждение.

– Я полагаю, – говорит руководитель, играя ручкой и улыбаясь Биллу, полуприкрыв глаза, – что вам нужно МНОГОМУ учиться.

Из глубины комнаты раздаются аплодисменты.

Билл уходит.., но на следующей неделе возвращается, решив сразиться с ними. За это время он написал рассказ «Тьма» – историю о маленьком мальчике, который обнаруживает монстра на чердаке своего дома. Маленький мальчик встречается с монстром лицом к лицу, вступает с ним в схватку и в конце концов убивает его. Билл писал этот рассказ в какой-то священной экзальтации; даже чувствовал, что не столько он рассказывает историю, сколько разрешает истории вытекать из него. Наконец он дал отдых своей горячей, натруженной руке и вышел на улицу в десятиградусный декабрьский мороз. Он ходит вокруг, его зеленые тупоносые ботинки скрипят на снегу, как маленькие ставни, которым нужна смазка; его голова, кажется, распухла от рассказа; делается немного страшно: как выбраться? Он чувствует: если рука его не будет поспевать за рассказом, он, рассказ, заставит работать глаза. «Я добью его», – уверяет он пронизывающую зимнюю тьму и нервно смеется. Он понимает, что в конце концов сделал открытие: десять лет попыток увенчались успехом – он вдруг обнаружил стартовую кнопку на огромном мертвом бульдозере, занимающем так много места в его голове. Начало положено, кнопка нажата. Машина набирала и набирала обороты. Она не для того создана, чтобы водить хорошеньких девушек на прогулки. Она – не статический, но символ. Она олицетворяет бизнес. Если он не будет соблюдать осторожность, машина сокрушит его. Билл бросается в комнату и в возбуждении заканчивает «Тьму», работая до четырех часов утра и засыпая прямо за столом. Предложи ему кто-либо написать о брате Джордже, он бы удивился. Он годами не думал о Джордже – он искренне верил этому. Рассказ возвращается от рецензента – руководителя семинара – с оценкой 2 на титульном листе. Два слова приписаны внизу, заглавными буквами. ЧЕПУХА, кричит одно. ХАЛТУРА, кричит второе.

Билл берет рукопись – пятнадцать страничек – подносит ее к камину и открывает дверцу. Всего лишь дюйм отделяет бумагу от огня, от расправы, когда ему ясно становится вся абсурдность содеянного. Он садится на кресло-качалку, и, глядя на плакат с «Благодарным мертвецом», смеется. Чепуха? Прекрасно! Пусть будет чепуха! Леса полны ею!

«Пусть валяются эти хреновые деревья!» – восклицает Билл и смеется, смеется до слез.

Он перепечатывает титульный лист, лист, на котором вынесен приговор рукой рецензента, и посылает рукопись в мужской журнал под названием «Фрак» (хотя по сути дела, он должен бы называться «Обнаженные девочки, наркоманки с виду»), И все-таки, судя по читательскому спросу, они покупают рассказы ужасов; в двух потрепанных выпусках, которые он купил в местном магазинчике, действительно было четыре таких рассказа, втиснутых между обнаженными девочками и рекламой порнофильмов и таблеток для потенции. Один из них, «Деннис Эчисон» был даже вполне приличным.

Он отослал «Тьму» без всякой надежды – он ведь и раньше писал много хороших рассказов в журналы, но их отфутболивали – и был ошеломлен и обрадован, когда художественный редактор «Белого галстука» ответил ему, что покупает рассказ за двести долларов. Помощник редактора приписал от себя, что считает его «лучшим адскистрашным рассказом после „Кувшина“ Рэя Брэдбери». И еще добавил: «Жаль, что мало людей прочтет его», но Биллу Денбро наплевать на это. Двести долларов!

Он идет к консультанту с зачетной книжкой. Тот ставит в ней свои инициалы. Билл Денбро скрепляет зачетную книжку с поздравительной запиской помощника художественного редактора и прикалывает ее к доске объявлений на двери руководителя семинара. В углу доски – антивоенная карикатура. И вдруг – это получилось как-то само собой – его пальцы достают ручку из нагрудного кармана и он пишет через всю карикатуру: "Если литература и политика действительно станут когда-нибудь взаимозаменяемыми, я убью себя, потому что не буду знать, что делать. Политика, видите ли, всегда меняется. Литература – никогда. -И, подумав, добавляет, не сдержавшись:

– Я думаю, вы должны многому учиться".

Его зачетная книжка возвращается по университетской почте через три дня. В графе: ОЦЕНКА НА МОМЕНТ СДАЧИ, руководитель даже не поставил ему «удовлетворительно», сердитая двойка красовалась там. Ниже руководитель приписал: «Вы думаете, Денбро, деньги что-нибудь доказывают?»

– Разумеется, – сказал Билл Денбро пустой квартире и снова громко расхохотался.

На последнем курсе колледжа он осмеливается написать роман, потому что не знает, как выкрутиться. Он спасается рукописью в пятьсот страниц. Он посылает ее в «Викинг Пресс», считая это первой попыткой пристроить свою книгу о привидениях... Первая попытка оказалась последней. «Викинг» приобретает книгу.., и для Билла Денбро начинается сказка. Человек, которого знали когда-то как Заику-Билла, стал пользоваться успехом в возрасте двадцати трех лет. Три года спустя и в трех тысячах миль от севера Новой Англии он становится еще более известным благодаря женитьбе на кинозвезде, которая старше его на пять лет; бракосочетание состоялось в голливудской церкви.

В светской хронике им предрекают семь месяцев совместной жизни. Обсуждается лишь вопрос, кончится ли брак разводом или просто аннулируется. Друзья (и враги) с обеих сторон – того же мнения. Кроме разницы в возрасте, несоответствие – разительное. Он высокий, лысеющий, склонный к полноте. Медленно, порой невнятно, говорит в компании. Одра, с ее каштановыми волосами, вылепленная как статуэтка, великолепна – не земная женщина, а существо из какой-то полубожественной суперрасы.

Его наняли сделать сценарий своего второго романа «Черные пороги», главным образом потому, что право сделать по крайней мере первый набросок сценария была непреложный условием продажи, хотя его агент брюзжала, что он сумасшедший; набросок его на самом деле оказался очень приличным. Его приглашают в университетский городок для последующей работы и постановочных встреч.

Его агент – маленькая женщина по имени Сюзан Браун. Рост у нее – пять футов. Она неистово энергична и еще более неистово эмоциональна. – Не делай этого. Билли, – говорит она ему. – Откажись. У них много денег на это, и они найдут кого-нибудь, кто напишет сценарий. Может быть, даже Голдмана.

– Кто?

– Уильям Годдман. Единственный хороший писатель.

– О чем ты говоришь, Сюз?

– Он был там у них, но остался самим собой, – сказала она. – Твои шансы подобны шансам приобрести рак легких – можно, конечно, но кто захочет попробовать? Ты сгоришь на сексе и пьянке. Или на наркотиках. – Сумасшедшие карие глаза Сюзан метали молнии.

– Сюзан...

– Послушай меня. Билли! Бери деньга и беги. Ты молод и силен. Вот, что они любят. Ты войдешь туда, и они сначала лишат тебя самоуважения, а затем и твоего умения писать прямую линию от точки А до точки В. Последнее, но не меньшее – они возьмут твои пробы. Ты пишешь как взрослый, но ты просто высоколобый ребенок.

– Я должен ехать.

– Здесь кто-то пукнул? Должно быть так, уж очень сильно воняет.

– Но я должен. Должен.

– Господи!

– Я должен уехать из Новой Англии. – Он боялся продолжить. Это было как произнести ругательство, но ей он обязан сказать:

– Я должен уехать из Мэна.

– Зачем, ради Бога?

– Не знаю. Просто должен.

– Ты говоришь мне что-то реальное или выдуманное писателем?

– Реальное.

Во время этого разговора они в постели. Ее груди маленькие, как персики, сладкие, как персики. Он очень любит ее, но не так, как любят обычно, и оба они знают это. Она зажигает сигарету, плачет. Но он сомневается, знает ли она то, что знает он. В ее глазах – свет. Было бы бестактно напоминать ей об этом, и он не напоминает. По-настоящему он не любит ее, но готов ради нее горы свернуть.

– Тогда давай, – говорит она сухим деловым тоном, повернувшись к нему. – Позвони мне, когда будешь готов и если будешь в силах. Я приеду и соберу все вещи. Если они остались.

Киноверсия «Черных порогов» называется «Ловушка Черного Дьявола», с Одрой Филипс в главной роли. Название ужасное, но фильм получается вполне приличный. И единственное, что он теряет в Голливуде, – это свое сердце.

– Билл, – снова сказала Одра, выведя его из этих воспоминаний. Он увидел, что она выключила телевизор. Он выглянул в, окно: за оконными стеклами стлался туман.

– Я объясню, насколько могу, – сказал он. – Ты заслуживаешь это. Но сначала сделай для меня две вещи.

– Ладно.

– Налей себе еще чашку чая и расскажи мне, что ты знаешь обо мне. Или считаешь, что знаешь.

Она посмотрела на него, удивленная, и пошла, к буфету.

– Я знаю, что ты из штата Мэн, – сказала она, заваривая себе чай. Она не была англичанкой, но в речи ее иногда прорывался английский акцент – пережиток роли, которую она сыграла в «Комнате на чердаке», фильме, который они приехали делать сюда. Это был первый киносценарий Билла. Ему предложили и режиссуру. Благодарение Богу, это он отклонил. Его отъезд положит конец нудным просьбам. Он знал, что они все скажут, весь съемочный коллектив. Вот Билл Денбро и показал наконец истинное свое лицо. Просто еще один дерьмовый писатель, говно собачье.

Бог видит, как смятенно он себя чувствует сейчас.

– Я знаю, что у тебя был брат, и что ты его очень любил, и что он умер, – продолжала Одра. – Я знаю, что ты вырос в городке Дерри, переехал в Бангор через два года после смерти брата, а в четырнадцать лет переехал в Портленд. Я знаю, что твой отец умер от рака легких, когда тебе было семнадцать. И ты написал бестселлер, когда еще был в колледже, живя на стипендию и почасовую работу на текстильной фабрике. Это, должно быть, показалось тебе странным.., такое изменение доходов. В перспективе.

Она повернулась в его сторону, и он увидел себя тогдашнего в ее лице: осознал скрытое между ними пространство.

– Я знаю, что через год ты написал «Черные пороги» и приехал в Голливуд. И за неделю до начала съемок ты встретил очень растерянную женщину по имени Одра Филипс, которая немножко познала то, через что ты, должно быть, прошел – жуткую депрессию, потому что лет пять назад она была просто Одри Филпот. И эта женщина тонула...

– Одра, не надо.

Ее глаза в упор смотрели на него. «О, почему нет? Давай говорить правду и стыдить дьявола». – Я тонула. За два года до тебя я обнаружила наркотики, через год я узнала кокаин, и это было даже лучше. Наркотик внутрь утром, кокаин днем, вино вечером, «Валиум» в постели. Витамины Одры. Слишком много важных интервью, слишком много хороших ролей. Я была похожа на героиню из романа Жаклин Сюзанн, она была веселой. Ты знаешь, как я теперь думаю о том времени, Билл?

– Нет.

Она отпила чай, отвела глаза от него и нахмурилась. – Это было как бег на полосе в Л. А. Интернейшнл. Понимаешь?

– Не совсем.

– Это движущаяся полоса длиной в четверть мили.

– Я знаю эту полосу, но не понимаю, что ты...

– Ты просто стоишь там, а она несет тебя к багажному отсеку.

Но если хочешь, можешь идти по ней. Или бежать. При этом кажется, что ты совершаешь свою обычную прогулку, или пробежку, или спринт – что угодно, – потому что твое тело забывает, что на самом деле ты просто наращиваешь скорость, с какой движется полоса. Вот почему у них в конце надпись: ОСТАНОВИСЬ. В тот момент, когда я встретила тебя, я жила с ощущением, будто выбежала с конца той полосы на неподвижный пол. Мое тело было на десять миль впереди моей головы. Невозможно удержать равновесие. Рано или поздно ты падаешь лицом. А я не упала. Потому что ты подхватил меня.

Она отставила чай и зажгла сигарету, ее глаза в упор смотрели на него. Он видел, как дрожат ее руки в пламени зажигалки, которая вибрировала вокруг кончика сигареты, пока не нашла ее.

Она затянулась и выпустила дым.

– Что я знаю о тебе? Я знаю, что у тебя все под контролем. Ты, мне кажется, никогда не торопишься к выпивке, или знакомству, или вечеринке, поскольку уверен, что все это будет, если ты захочешь. Ты говоришь медленно отчасти потому, что так, растягивая слова, говорят в штате Мэн, в основном – это твоя собственная манера. Ты – первый человек там, из тех, кого я встретила, кто осмеливался говорить медленно. Я должна была успокоиться и слушать. Я увидела в тебе, Билл, того, кто никогда не бежит по полосе, потому что знает – она и так его доставит. Ты казался нетронутым ни депрессией, ни истерией. Ты не арендовал «Ролле» и мог ездить по Родео со своими престижными номерными знаками, пристегнутыми к машине взятой напрокат у какого-нибудь паршивенького агентства. У тебя не было агента по печати, дающего материал в «Барьере» или «Голливудский репортер»... – Я знаю, ты всегда оказывался там, когда был мне нужен. Может быть, ты спас меня от принятия нехорошей пилюли на фоне огромного количества наркотиков... Я знаю, что с тех пор ты был там. И я была там для тебя. Нам хорошо в постели. Для меня это много. Но нам хорошо и без постели, и это кажется важнее. Я чувствую, что могла бы состариться с тобой и все равно быть в соку. Я знаю, что ты пьешь слишком много пива и недостаточно занимаешься спортом; я знаю, что иногда ночами тебе снятся плохие сны...

Он вздрогнул, потрясенный до глубины души. Почти испуганный.

– Мне никогда не снятся сны.

Она улыбнулась. – Так ты говоришь репортерам, когда они спрашивают, откуда ты берешь свои идеи. Но это не так. Разве что от несварения желудка ты порой стонешь по ночам. Но я этому не верю, Билл.

– Я говорю во сне? – спросил он осторожно. Он не мог вспомнить ни одного сна. Никакого сна, ни плохого, ни хорошего.

Одра кивнула. – Порой. Но я никогда не понимаю, что ты говоришь. И пару раз ты рыдал.

Он посмотрел на нее без выражения. И почувствовал неприятный привкус во рту; он оттянул язык к горлу – то был привкус растаявшего аспирина. «Вот теперь ты знаешь, какой привкус у страха», – подумал он. И еще подумал, что привыкнет к этому привкусу. Если проживет достаточно долго.

И вдруг все воспоминания стали толпиться, скучиваться. Как будто черноты в его мозгу выпятились, угрожая выблевать пагубные сны-образы из сферы подсознательного – в ментальное поле зрения, управляемое рациональным бодрствующим мозгом; если такое случится снова, это сведет его с ума. Он пытался оттолкнуть воспоминания, и ему удалось – но потом он услышал голос – это было, как будто кто-то, похороненный заживо, кричал из-под земли. Это был голос Эдди Каспбрака.

«Ты спас мне жизнь, Билл. Те большие парни, они достают меня. Иногда мне кажется, они действительно хотят меня убить».

– Твои руки, – сказала Одра.

Билл посмотрел на руки. Они покрылись мурашками, крупными мурашками, как яйца насекомых. Они оба уставились на них, не говоря ни слова, как на интересный музейный экспонат. Мурашки постепенно исчезли.

В наступившей тишине Одра сказала:

– И я знаю еще одну вещь. Кто-то позвонил тебе сегодня утром из Штатов и сказал, что ты должен уехать от меня.

Он встал, быстро посмотрел на бутылку с ликером, затем пошел на кухню и вернулся со стаканом апельсинового сока. Он сказал:

– Знаешь, у меня был брат, и он умер, но ты не знаешь, что его убили.

У Одры перехватило дыхание.

– Убили! Билл, почему ты никогда...

– Не говорил тебе? – он улыбнулся, улыбнулся с каким-то лающим звуком. – Я не знаю.

– Что случилось?

– Мы жили в Дерри тогда. Было наводнение, оно в общем-то уже кончилось, и Джорджу было скучно. Я лежал в постели с гриппом. Он хотел, чтобы я сделал ему кораблик из газеты. Я научился в лагере год назад. Он сказал, что пустит его в трубы Витчем-стрит и Джэксон-стрит, – там полно воды. И я сделал ему кораблик, и он поблагодарил меня и ушел, и это был последний раз, когда я видел своего брата Джорджа живым. Если бы у меня не было гриппа, может быть, я бы спас его.

Он помолчал, потерев правой рукой левую щеку, как будто проверяя, есть ли щетина. Его глаза, увеличенные линзами очков, выглядели задумчивыми.., но он не смотрел на нее.

– Это случилось прямо там, на Витчем-стрит, недалеко от пересечения с Джексон. Тот, кто его убил, вырвал ему левую руку, как второклассник вырывает крылышко мухи. Латалогоанатом сказал, что он умер или от боли, или от потери крови. Насколько я понимаю, это не имело значения.

– Боже правый, Билл! – Я думаю, ты удивляешься, почему я никогда не говорил тебе этого. По правде сказать, я и сам удивляюсь. Мы женаты одиннадцать лет, и до сегодняшнего дня ты и ведать не ведала, что случилось с Джорджем. Я знаю обо всей твоей семье – даже о твоих дядях и тетях. Я знаю, что дед твой умер в гараже, разрезав себя пилой, когда был пьян. Я знаю такие вещи, потому что женатые люди, как бы ни были они заняты, узнают друг о друге почти все. И даже если им надоедает и они перестают слушать, они все равно впитывают это – осмотически. Ты думаешь, я неправ?

– Нет, не думаю – слабо сказала она.

– А мы ведь всегда могли говорить друг с другом, правду? Я имею в виду, что никто из нас не уставал, никому не надоедало, не было нужды впитывать осмотически, правда?

– Да, – сказала она, – до сегодняшнего дня и я так думала.

– Послушай, Одра. Ты знаешь все, что случилось со мной за последние одиннадцать лет моей жизни. Каждое дело, каждую идею, каждую неприятность, каждого приятеля, каждого парня, который сделал мне что-то плохое или пытался сделать. Ты знаешь, я спал с Сюзан Браун. Ты знаешь, что иногда я делаюсь сентиментальным, когда выпью, и слишком громко проигрываю записи.

– Особенно «Благодарного покойника», – сказала она, и он рассмеялся.

На этот раз она засмеялась в ответ.

– Ты знаешь самое важное – вещи, на которые я надеюсь.

– Да. Думаю, что знаю. Но это... – она замолчала, покачала головой, немного подумала. – Насколько этот звонок связан с твоим братом?

– Дай я сам к этому подойду. Не гони волну, иначе я не смогу. Это так огромно и так.., так чудовищно ужасно.;, что я содрогаюсь. Видишь ли.., мне никогда не приходило в голову рассказывать тебе о Джорджи.

Она посмотрела на него, нахмурилась, слабо покачала головой. – Я не понимаю.

– Я пытаюсь сказать тебе, Одра, что даже не ДУМАЛ о Джорджи в течение двадцати лет или более.

– Но ведь ты говорил мне, что у тебя был брат по имени...

– Я назвал ФАКТ, – сказал он. – И все. Его имя было словом. Оно не бросало никакой тени на мой разум.

– Но мне кажется, оно бросало тень на твои сны, – сказала Одра.

Ее голос был очень спокойным.

– Стенания? Плач?

Она кивнула.

– Думаю, ты права, – сказал он. – На самом деле, ты почти полностью права. Но ведь сны, которые ты не помнишь, не считаются, правда?

– Ты в самом деле вовсе никогда не думал о нем?

– Да.

Она с сомнением покачала головой. – Даже о том, как ужасно он умер?

– До сегодняшнего дня. Одра.

Она посмотрела на него и снова покачала головой.

– Ты спросила меня, перед тем как мы поженились, есть ли у меня братья и сестры, и я сказал, что у меня был брат, который умер, когда я был ребенком. Ты знала, что родителей у меня нет, а поскольку у тебя большая родня, это и заняло все наше внимание. Но сегодня – новое.

– Что ты имеешь в виду?

– Не только Джордж был в этой черной дыре. Я не думал о САМОМ ДЕРРИ двадцать лет. Ни о людях, с которыми общался – Эдди Каспбрак, Ричи Рот, Стэн Урис, Бев Марш... – он пробежал руками по волосам и нервно засмеялся. – Это как случай амнезии и настолько серьезный, что ты даже не знаешь, что она у тебя есть. И когда Майкл Хэнлон позвонил...

– Кто это Майкл Хэнлон?

– Еще один парень, с которым мы контачили – с которым я контачил после смерти Джорджа. Конечно, теперь он уже не парень. Как и все мы. Это был Майкл на телефоне, трансатлантическая связь. Он сказал:

– Алло, я попал в квартиру Денбро? – и я сказал да, и он сказал:

– Билл? Это ты? и я сказал да, и он сказал:

– Это Майкл Хэнлон. – Это ровным счетом ничего для меня не значило, Одра. Он мог быть, к примеру, продавцом энциклопедии или записей Берла Ивса. Потом он сказал:

– Из Дерри. – И когда он это сказал, как будто бы дверь открылась внутри меня и какой-то страшный свет засветил, и я вспомнил, кто это. Я вспомнил Джорджа. Я вспомнил всех остальных. Все это случилось...

Билл стиснул пальцы.

– Да. И я знал, что он будет просить меня приехать.

– Вернуться в Дерри.

– Да. – Он снял очки, протер глаза, посмотрел на нее. Никогда в жизни она не видела человека, который бы выглядел таким испуганным. – В Дерри. Потому что мы обещали, – сказал он, – мы обещали. Все мы. Дети. Мы стали в круг у протоки, бегущей через Барренс, держась за руки, и мы резали ладони кусочком стекла, как будто хотели породниться, только это была не игра.

Он протянул к ней руки, и она увидела в центре каждой ладони лесенку из белых линий – раненую ткань. Она держала его руки в своих – бессчетное число раз, но никогда раньше не замечала этих шрамов на его ладонях. Они были слабые, но она бы подумала...

А вечер! Тот вечер!

Не тот, где они познакомились, хотя этот второй вечер соотносился с первым, как концовка с книгой, потому что он был прощальным после завершения съемок «Ловушки Черного Дьявола». Было шумно и пьяно, разгульно. Пожалуй, даже похлеще, чем на других таких же вечеринках, на которых она бывала, потому что съемка прошла лучше, чем все они могли ожидать, и все они знали это. Для Одры Филипс вечер был прекрасным, потому что она влюбилась в Уильяма Денбро.

Как звали ту самозваную гадалку? Одра помада только, что та была одним из двух помощников гримера. В какой-то момент вечеринки девушка сорвала с себя блузку, обнажая очень экстазный бюстгальтер, и повязала ее вокруг головы, как шарф у цыганки. Разгоряченная дымом и вином, она остаток вечера или пока не ушла, читала по руке...

Одра не могла теперь вспомнить, были ли предсказания девушки хорошими или плохими, мудрыми или глупыми: ей было очень хорошо в тот вечер. Но она помнила, что в какой-то момент девушка схватила ладонь Билла и, сравнив ее со своей собственной, заявила, что они совершенно одинаковые. «Мы близнецы в жизни», сказала она. Одра помнила: она более чем ревниво следила за тем, как девушка водила по линиям на его ладони своим великолепно накрашенным ногтем – как глупо это было, в миражном киномире, в этой киношной субкультуре, где мужчины так же запросто, обыденно похлопывают женские попки, как нью-йоркцы трогают свои щеки! Но в исследовании гадалки было что-то интимное, затянувшееся.

Тогда на ладонях Билла не было никаких маленьких белых шрамов.

Она наблюдала за этой шарадой глазами ревнивой возлюбленной, и она доверяла этому воспоминанию. Доверяла ФАКТУ.

И сейчас сказала это Биллу.

Он кивнул. – Ты права. Их тогда не было. И хотя я не могу поклясться в этом, думаю, их не было и прошлой ночью, в «Плоу и Барроу». Мы стали меряться руками на пиво и, я думаю, я бы заметил.

Он усмехнулся. Усмешка была сухой, лишенной юмора, испуганной.

– Я думаю, они вернулись, когда позвонил Майкл Хэнлон. Вот что я думаю.

– Билл, это невозможно. – Она потянулась за сигаретами.

Билл смотрел на свои руки. – Стэн сделал это, – сказал он. – Разрезал ладони осколком бутылки из-под «Кока-колы». Теперь я отчетливо вспоминаю это. – Он посмотрел на Одру, и глаза его за очками выглядели больными, непонимающими.

– Я помню, как этот кусок стекла мерцал на солнце. Он был от новой бутылки, прозрачный. Раньше бутылки «Кока-колы» были зелеными, ты помнишь?

– Она покачала головой, но он не видел. Он все еще изучал свои ладони. – Я помню, что Стэн резал свои руки последним, притворяясь, будто намерен не просто надрезать ладони, а полоснуть по запястью. Я думаю, это была глупость, но я подался к нему.., чтобы остановить его. Потому что секунду-две он выглядел серьезным.

– Билл, не надо, – сказала она низким голосом. На этот раз, чтобы зажигалка не дрожала в руке, ей понадобилось обхватить запястье другой рукой – так полицейский держит пистолет на стрельбище. – Шрамы не могут возвращаться. Они или есть, или их нет.

– Ты их видела раньше, а? Ты это говоришь мне?

– Они едва заметны, – сказала Одра резче, чем хотела.

– Мы истекали кровью, – сказал он. – Мы стояли в воде недалеко от того места, где Эдди Каспбрак, Бен Хэнском и я построили плотину...

– Ты имеешь в виду архитектора, да?

– Есть архитектор с таким именем?

– Боже, Билл, он построил новый центр связи Би-би-си! И до сих пор ведутся споры, мечта это или неудача!

– Ну, я не знаю, тот же это парень или нет. Это кажется невероятным, но кто знает. Тот Бен, которого я знал, классно строил. Мы все стояли там, и я держал левую руку Бев Марш в своей правой, и правая рука Ричи Тозиера была в моей левой. Мы стояли в воде, как будто принимали крещение, и на горизонте я видел деррийскую водонапорную башню.

Она была такой белой, какой представляется воображению одеяние архангелов, и мы пообещали, поклялись, что если это не кончилось, что если это возобновится, мы вернемся. И мы бы сделали это. И остановили. Навсегда.

– Остановили ЧТО? – закричала она, внезапно разъярившись на него. – Что остановили? Что за чушь ты несешь?

– Лучше бы ты не спрашивала... – начал Билл и остановился. Она увидела, как выражение ужаса распространяется по всему его лицу, как пятно. – Дай сигарету.

Она протянула ему пачку. Он закурил. Она никогда не видела, чтобы он курил.

– Я еще и заикался.

– Заикался?

– Да. Тогда. Ты говорила, что я был единственным человеком в Лос-Анджелесе, который осмеливался говорить медленно. Но правда была в том, что я не осмеливался говорить быстро. Это был не плод размышлений.

И не рассуждение. И не мудрость. Все исправившиеся заики говорят очень медленно. Это один из известных ходов, также как свое второе имя надо вспомнить прямо перед тем как представляешься, потому что у заик более всего проблем с существительными, и слово, которое причиняет самое большое беспокойство, – это их собственное имя.

– Заикался. – Она улыбнулась легкой улыбкой, как будто он пошутил и она потеряла нить.

– До смерти Джорджа я заикался умеренно – сказал Билл, и уже начал слышать, как слова повторяются в его мозгу, как будто бесконечно разделенные во времени; он говорил гладко, медленно и размеренно, но мысленно слышал, как такие слова, как «Джбрижи» и «умеренно», наскакивают одно на другое, становясь Джджджорджи и уммеренно. – Я имею в виду, что у меня было несколько действительно ужасных моментов – обычно, когца меня вызывали, и особенно , если я действительно знал ответ и хотел ответить. После смерти Джорджа пошло намного хуже. Потом, где-то в возрасте четырнадцати-пятнадцати лет, стало улучшаться. Я поехал в Чеврус Хай в Портленде, и там был классный логопед, миссис Томас. Она научила меня некоторым уловкам. Наподобие того, чтобы думать о втором имени непосредственно перед тем, как говоришь: «Привет, я Билл Денбро». Я брал уроки французского, и она научила меня переключаться на французский, если я застреваю на слове. Если ты чувствуешь себя, как самая большая жопа в мире, снова и снова произнося «кккк», как заезженная запись, переключайся на французский, и снова сорвется с твоего языка. И как только ты сказал это по-французски можешь возвращаться к английскому и сказать «эта книга» без всяких проблем. И если ты спотыкаешься на словах, начинающихся с "с", можно шепелявить. Никакого заикания. Все это помогало, но главным образом надо было забыть Дерри и все, что случилось там. И это произошло. Когда мы жили в Портленде и я собирался в Чеврус. Я не сразу все забыл, но оглядываясь назад, сказал бы, что это случилось через замечательно короткий промежуток времени. Месяца через четыре, не более, мое заикание и мои воспоминания стерлись одновременно. Кто-то вымыл доску, и все старые уравнения исчезли.

Он выпил остатки сока. – Когда я заикнулся на слове «спросить» несколько секунд назад, это было впервые за двадцать один год.

Он посмотрел на нее.

– Сначала шрамы, потом заиккание. Ты сслышишь?

– Ты делаешь это намеренно! – сказала она, сильно испугавшись.

– Нет. Я думаю, человека в этом убедить нельзя, но это так.

Заикание смешит.

Одра. Страшно. На одном уровне ты даже не сознаешь, как это происходит. Просто... Что-то еще ты слышишь в своей голове. Как будто часть твоего мозга на минуту опережает остальной.

Он встал и беспокойно обошел комнату. Он выглядел усталым, и она с тревогой подумала, как упорно он работал почти тринадцать последних лет, как будто талант можно измерить неистовством, почти что безостановочностью работы. Мысль, которая пришла ей в голову, была тревожной, и она попыталась отогнать ее, но напрасно.

Предположим, что Биллу звонил не Ральф Фостер, приглашающий его в «Плау и Бэрроу» на хандрестлинг или трик-трак на часок, и не Фредди Файерстоун, продюсер «Комнаты на чердаке» по какому-нибудь вопросу?

Но тогда напрашивалась мысль, что все это дело «Дерри-Майкл Хэнлон» было ничем иным, как галлюцинацией. Галлюцинацией, вызванной начинающимся нервным расстройством.

Но шрамы.

Одра – как ты объяснишь эти шрамы?

Он прав. Их не было, а сейчас они есть. Это правда, и ты знаешь ее.

– Расскажи мне остальное, – сказала она. – Кто убил твоего брата Джорджа? Что ты и эти другие дети сделали? Что вы обещали?

Он подошел к ней, встал перед ней на колени, как старомодный поклонник с просьбой о руке и сердце и взял ее руки.

– Я думаю, я мог бы рассказать тебе, – сказал он мягко. – Я думаю, если бы я действительно хотел, то мог бы. Многого я не помню даже сейчас, но раз я начал говорить, оно придет. Я могу ощущать эти воспоминания.., ожидать рождения. Они как облака, несущие дождь. Только этот дождь очень грязный. Растения, которые вырастают после такого дождя, – монстры. Может быть, я могу встретиться с ними...

– Они знают?

– Майкл сказал, что он зовет всех. Он думает, они все приедут.., кроме, может быть, Стэна. Он сказал, что голос Стэна звучал как-то странно.

– Это все звучит для меня странно. Ты очень пугаешь меня, Билл.

– Извини, – сказал Билл и поцеловал ее. Это было похоже на поцелуй незнакомца. Она почувствовала, что ненавидит этого человека – Майкла Хэнлона. – Я думал, я должен объяснить столько, сколько могу; я думал, так будет лучше, чем сжиматься и дрожать ночью. Я полагаю, некоторые из них как раз так и дрожат сейчас. Но я должен ехать. И я думаю, Стэн будет там, неважно, что голос его звучал странно. Или, может быть, это потому, что я не могу представить себе, что не еду.

– Из-за твоего брата?

Билл медленно покачал головой. – Я мог бы тебе сказать, что да, но это было бы ложью. Я любил его. Я знаю, как странно это должно звучать после того, как я признался, что не думал о нем двадцать с лишним лет, но я чертовски любил этого человечка. – Он улыбнулся. – Он был спазмоид, но я любил его. Знаешь?

Одра, у которой была младшая сестра, кивнула:

– Я знаю.

– Но дело не в Джордже. Я не могу объяснить, что это. Я...

Он выглянул из окна и посмотрел на утренний туман.

– Я чувствую себя так, как должна чувствовать себя птица, когда приходит осень, и она знает.., как-то она знает, что ей надо лететь домой. Это инстинкт, малыш.., и я думаю, я верю, что инстинкт – это железный остов, на котором держатся все наши идеи свободной воли. Даже если ты хочешь выкурить трубку, или выпить бутыль, или предпринять длинную прогулку, ты не можешь сказать НЕТ некоторым вещам. Ты не можешь отказаться принять свой выбор" потому что нет никакого выбора. Я должен ехать. То обещание.., оно в моем мозгу как рррыболовный крючок.

Она встала и осторожно подошла к нему; она чувствовала себя очень слабой, хрупкой, вот-вот сломается. Она положила руку на его плечо и повернула его к себе.

– Тогда возьми меня с собой.

Выражение ужаса, которое появилось в этот момент на его лице – не ужаса от нее, а ужаса за нее – было настолько обнаженным, что она отступила назад, действительно в первый раз испугавшись.

– Нет, – сказал он. – Не думай об этом. Одра. Никогда не думай об этом. Ты не поедешь в Дерри, ты не приблизишься к Дерри на три тысячи миль. Я думаю, Дерри будет очень плохим местом следующие несколько недель. Ты останешься здесь и будешь вести дела, находить отговорки за меня. Обещай мне это!

– Должна ли обещать? – спросила она, причем глаза ее так и не оторвались от него. – Должна ли я, Билл?

– Одра...

– Должна ли? Ты дал обещание и смотри, во что это вылилось. А я – твоя жена, и я люблю тебя.

Его большие руки больно сжали ее плечи. – Обещай мне! Обещай! Оообещай!

И она не смогла вынести это, это сломанное слово, пойманное его ртом, как забагренная рыба.

– Я обещаю, ладно? Я обещаю? – Она залилась слезами. – Теперь ты счастлив? Боже! Ты сумасшедший, все это безумие, но я обещаю!

Он обнял ее и положил на кушетку. Принес бренди. Она отпила чуть-чуть, держа себя под контролем.

– Когда ты едешь?

– Сегодня, – сказал он. – Конкордом. Я успею, если я поеду в Хитроу машиной, а не поездом. Фредди хотел, чтобы я начал после ланча. Ты иди в девять, и ты не знаешь ничего, ладно?

Она неохотно кивнула.

– Я буду в Нью-Йорке до того, как все прояснится в забавном свете. А в Дерри – до захода солнца, если все правильно сссогласовать.

– А когда я увижу тебя снова? – спросила она мягко.

Он обнял ее и крепко прижал к себе, но так и не ответил на ее вопрос.

Глава 4. БЕН ХЭНСКОМ ПАДАЕТ

1

Около 11.45 одна из стюардесс, обслуживающих первый класс рейса 41 Омаха – Чикаго объединенной авиакомпании, испытываем адский шок. Несколько мгновений она думает, что человек в кресле 1-А мертв.

Когда он еще садился в Омахе, она подумала: «О, черт, здесь не обойдется без неприятностей. Он в стельку пьян». Зловоние виски, разливавшееся вокруг его головы, сразу напомнило ей облако пыли, которым окружен грязный маленький мальчик по имени Пиг Пен в сборнике картинок «Пинат». Она приготовила первый десерт – радость для пьяниц – и была уверена, что он закажет выпивку, и не один раз. И тогда уж она решит станет ли обслуживать его. К тому же в тот вечер по всему маршруту были грозовые штормы, и она не сомневалась, что в какой-то момент этот парень в джинсах будет сильно блевать.

Но когда пришло время десерта, этот высокий человек не заказал ничего, кроме одной порции виски с содовой, – лучшего и нельзя было предполагать. Лампочка его не загорелась, и стюардесса скоро забыла о нем, ведь в рейсе дел по горло. В сущности, о такого рода рейсе хочется забыть сразу же после его окончания: будь у вас время, не миновать бы вопросов о возможностях вашего собственного выживания.

41-й лавирует междууродливыми карманищами грома и молнии, как хороший лыжник, спускающийся вниз. Воздух очень тяжелый. Пассажиры издают возгласы и через силу шутят по поводу молнии, которая вспыхивает в плотных облаках вокруг самолета. «Мама, это Бог фотографирует ангелов?» – спрашивает маленький мальчик, и его зеленая от страха мама невольно смеется. Первый десерт оказывается единственным той ночью для 41-го. Стюардессы все время стоят в проходах, отвечая на вызовы.

Сигнал пристегнуть ремни появляется через двадцать минут и остается. «Ральф сегодня очень занят», – говорит ей старшая стюардесса, когда они встречаются в проходе, – старшая стюардесса идет назад с лекарствами против воздушной болезни. Это полушутка. Ральф всегда занят на полетах, связанных с тряской. Самолет трясет, у кого-то вырывается крик, стюардесса слегка наклоняется, вытягивает руки, чтобы удержать равновесие, и внимательно смотрит в немигающие, невидящие глаза пассажира в кресле 1-А.

Боже мой, он мертв, – думает, она. – Виски.., затем воздушные ямы.., его сердце.., напуган до смерти.

Глаза долговязого мужчины смотрят на нее, но не видят ее! Они не моргают.

Они совершенно неподвижны и пусты. Вне всякого сомнения это глаза мертвого человека.

Стюардесса отводит глаза от этого леденящего душу взгляда, ее собственное сердце рвется из груди, она не знает, что делать, как поступить, и благодарит Бога, что у него хотя бы нет попутчика не будет крика и паники. Она решает сначала предупредить старшую стюардессу, а потом мужчин из экипажа. Может быть, они смогут накрыть его одеялом и закрыть ему глаза. Пилот не выключит свет ни в коем случае, даже если воздух разрядится, поэтому никто не сможет пройти к туалету, а когда пассажиры будут высаживаться из самолета, они подумают, что он просто спит.

Эти мысли мгновенно проносятся в ее голове, и она снова встречается глазами с этим ужасным взглядом. Мертвые, ничего не говорящие глаза смотрят на нее.., и вдруг труп подносит ко рту стакан и немного отпивает из него.

Именно в этот момент самолет трясет, качает, и удивленный крик стюардессы теряется в других криках, криках страха. Глаза мужчины едва заметно моргают, достаточно, чтобы она поняла, что он жив и видит ее. «Странно, – думает она, – когда он садился в самолет, мне казалось, что ему около пятидесяти, а сейчас он выглядит моложе, хотя волосы его уже тронула седина».

Она подходит к нему, хотя слышит сзади нетерпеливые просьбы (Ральф действительно очень занят сегодня: после посадки в О'Харе тридцать минут назад уже семьдесят человек попросили аптечки).

– Все в порядке, сэр? – спрашивает она, улыбнувшись. Улыбка выглядит фальшивой, неестественной.

– Все прекрасно и в полном порядке, – говорит долговязый мужчина. Она смотрит на табличку его кресла в отсеке первого класса, его зовут Хэнском. – Прекрасно и в полном порядке. Только сегодня немного трясет, не правда ли? У вас, наверно, работы по горло. Не беспокойтесь обо мне. Я... – Он награждает ее принужденной улыбкой, улыбкой, которая наводит ее на мысль о пугалах, стоящих на мертвых ноябрьских полях. – Со мной все в порядке.

– Вы выглядели (мертвым) похуже погоды.

– Я вспоминал минувшие дни, – говорит он. – Я только сегодня осознал, что это такое – старое, былое, во всяком случае, что касается меня.

Еще вызовы.

– Извините меня, стюардесса! – зовет кто-то нервно.

– Ну хорошо, если вы абсолютно уверены, что с вами все в порядке...

– Я думал о запруде, которую строил со своими друзьями, – говорит Бен Хэнском. – Я полагаю, первыми друзьями в моей жизни. Они строили запруду, когда я... – Он останавливается, испуганно смотрит, потом смеется. Это искренний, почти беззаботный смех ребенка, и он звучит несколько странно в трясущемся, качающемся самолете. – , когда я заглянул к ним. Именно это я и сделал. Во всяком случае, они совершенно запутались с этой запрудой. Я это помню.

– Стюардесса!

– Извините, сэр, я должна приступить к своим обязанностям – Ну, конечно, идите.

Она уходит, скорее счастливая, что больше не видит этот мертвый, почти гипнотический взгляд.

Бен Хэнском поворачивает голову к окну и смотрит в него. Молнии пронзают огромные грозовые тучи милях в девяти от правого борта. В заикающихся вспышках света облака кажутся огромными прозрачными мозгами, наполненными дурными мыслями.

Он ощупывает кармашек жилета, но серебряных долларов нет. Ушли из его кармана в карман Рикки Ли. Вдруг захотелось хоть один из них подержать в руках. Конечно, можно было бы пойти в любой банк – разумеется, не в этом трясущемся самолете на высоте двадцати семи тысяч футов – и получить там пригоршню серебряных долларов, но где гарантия, что они не окажутся паршивой подделкой, которую правительство пытается выдать за настоящие. А против оборотней и вампиров нужно нечто подобное блеску звезды, нужно чистое серебро. Требуется серебро, чтобы остановить монстра. Требуется...

Он закрыл глаза. Воздух вокруг него был наполнен криками и шумом. Самолет вздрагивал, подпрыгивал, трясся, слышался перезвон. Перезвон?

Нет.., звонки.

Это были звонки, это был звонок, звонок всех звонков, звонок, которого вы ждали целый год. Тот звонок – апофеоз всех школьных звонков – сигнализировал свободу.

Бен Хэнском сидит на своем первоклассном месте, подвешенный среди громов на высоте двадцати семи тысяч футов, его лицо обращено к окну, и он чувствует, как стена времени вдруг утончается; происходит какая-то ужасная и чудесная перемена. Бог мой, – думает он, – меня переваривает мое собственное прошлое.

Свет молнии озаряет его лицо, и хотя он не знает этого, день только что завершился. Двадцать восьмое мая 1985 года стало двадцать девятым мая над темной, грозовой землей, какой является западный Иллинойс сегодняшней ночью; фермеры, у которых болит спина от работы в поле, спят как убитые и видят свои быстрые, живые, ртутные сны, и кто знает, что может происходить в их амбарах, их подвалах и их полях, когда молния гуляет, а гром болтает? Никому не ведомы эти вещи. Они знают только, что сила высвобождается ночью и что воздух – сумасшедший от высокого напряжения бури.

Но это звонки на высоте двадцати семи тысяч футов, когда самолет снова врывается в свет, когда его движение снова стабилизируется; это звонки; звонок, когда Бен Хэнском спит; и когда он спит, стена между прошлым и настоящим полностью исчезает, и он глубже и глубже погружается в прошлое, как человек, падающий в глубокий колодец, – уэллсовский Путешественник во Времени, возможно, падающий вниз и вниз, в страну Морлоков, где машины стучат и стучат в туннелях ночи. Это 1981, 1977, 1969; и вдруг он здесь, здесь в июне 1958: повсюду яркий солнечный свет, и за спящими веками зрачки Бена Хэнскома реагируют на команды его дремлющего мозга, который видит не темноту, лежащую над западным Иллинойсом, а яркий солнечный свет июньского дня в Дерри, штат Мэн, двадцать семь лет назад.

Звонки.

Звонок.

Школа.

Школа...

2

...кончилась!

Звук звонка разнесся вверх и вниз, заполнил все помещение школы в Дерри, большое кирпичное здание, расположенное на Джексон-стрит, и в этом звоне ребята из пятого класса, где учился Бен Хэнском, подняли невообразимый гвалт, и миссис Дуглас, обычно строжайшая из учителей, не сделала попыток успокоить учеников. Вероятно, понимала, что это не удастся.

– Дети! – сказала она, когда крики смолкли. – Можно мне в последний раз обратить ваше внимание?

По классу прошел шепот, смешанный со вздохами. Миссис Дуглас держала в руках их табели.

– Я надеюсь, что сдала! – сказала шепотом Салли Мюллер Беверли Марш, которая сидела в соседнем ряду. Сэлли была яркая, красивая, оживленная. Бев тоже была симпатичная, но в ней не было никакого оживления в этот последний школьный день. Она сидела, мрачно глядя на свои дешевые чулки. На ее щеке желтел кровоподтек.

– Мне все одно дерьмо, сдала я или нет, – сказала Бев.

Сэлли фыркнула. Леди не пользуются таким языком, означало это фырканье. Затем она повернулась к Грете Бови. «Не иначе как возбуждение, вызванное последним звонком в конце еще одного учебного года, заставило Сэлли повернуться к Беверли и заговорить с ней», – подумал Бен. Сэлли Мюллер и Грета Бови происходили из богатых семей Западного Бродвея, тогда как Бев приходила в школу из трущоб на Лоуэр Мейн-стрит. Лоуэр Мейн-стрит и Западный Бродвей были всего в полутора милях друг от друга, но даже такой ребенок, как Бен, знал, что реальное расстояние между ними равнялось расстоянию между Землей и Плутоном. Достаточно было взглянуть на дешевый свитер, болтающуюся юбку, которые происходили из экономного гардероба Армии Спасения, на дешевые чулки Беверли Марш, чтобы понять, как далеки были девочки друг от друга. Но все равно Бену больше нравилась Беверли – гораздо больше. Грета и Сэлли были хорошо одеты, возможно они ежемесячно делали перманент или завивку, но для Бена это ровно ничего не значило. Они могли бы хоть каждый день делать перманент и все равно оставались парой самодовольных говняшек.

«Беверли куда лучше.., и намного симпатичнее», – думал он, хотя ни за что на свете не осмелился бы сказать ей это. Но все-таки иногда, в середине зимы, когда свет снаружи казался бледно-желтым, как кошка, свернувшаяся на( диване, и миссис Дуглас зацикливалась на математике (как не запутаться в делении десятичных чисел или как найти общие знаменатели, чтобы их сложить), или зачитывала задачи из «Блестящих мостов», или рассказывала об оловянных приисках в Парагвае, в такие дни, когда казалось, что школа никогда не кончится и это даже не имело значения, таким отдаленным казался окружающий мир снаружи... В такие дни Бен смотрел на Бев сбоку, любуясь ее лицом и ощущая в сердце и отчаянную боль, и теплоту в одно и то же время. Он увлекся ею или даже влюбился в нее, вот почему он всегда думал о Беверли, когда «Пингвины» выступали по радио с песней «Земной Ангел», – «Любимая моя. Люблю тебя всегда»... Да, это было глупо, конечно, сентиментально, но это было так, и, конечно же, он никогда никому об этом не скажет. Толстым парням, так он полагал, можно любить красивых девушек только про себя. Расскажи он кому-нибудь о своих чувствах (хотя ему некому было рассказывать), этот человек скорее всего смеялся бы над ним до сердечного приступа. А если бы он когда-нибудь рассказал Беверли об этом, она бы или посмеялась про себя (что плохо), или распустила бы всяческие слухи (что еще хуже).

– Теперь подходите ко мне, как только я назову ваше имя. Пол Андерсон... Карла Бордо... Грета Бови... Кальвин Кларк... Цисси Кларк...

Учительница называла имена, и ребята подходили к ней по очереди, кроме близнецов Кларков, которые вышли вместе, как всегда, рука в руку, неразличимые, только светлые волосы были разной длины да еще она носила платье, а он – джинсы, брали свои темно-желтые экзаменационные листы с американским флагом и Обетом Преданности на лицевой стороне и Священной Молитвой на задней, спокойно выходили из класса и.., сразу же летели вниз, где двери уже были распахнуты. А затем они просто убегали в лето и расходились или разъезжались: кто на велосипедах, кто на невидимых лошадях, кто вприпрыжку, хлопая руками по ляжкам, некоторые в обнимку, с песней «С удовольствием бы увидел свою школу горящей» на мотив «Боевого Гимна Республики».

– Марция Фадден.., Франк Фрик... Бен Хэнском...

Он поднялся, бросив свой последний до конца лета (как он тогда думал) взгляд на Беверли Марш, и пошел к столу миссис Дуглас, одиннадцатилетний парнишка – бочонок, размером с Нью-Мехико, бочонок, впихнутый в ужасные новые синие джинсы, которые сверкали маленькими точками медных заклепок и издавали звук ВШТ-ВШТ-ВШТ, когда толстые ляжки терлись друг о друга. У него был по-девчоночьи толстый зад, расползшийся живот. На нем был мешковатый свитер, хотя день был теплый. Он почти всегда носил мешковатые свитера, потому что глубоко стыдился своей груди с того первого после рождественских каникул дня, когда пришел в школу в новой рубашке «Айви Лиг», которую ему дала мать" и Белч Хаггинс из шестого класса прокаркал: «Эй, ребята, посмотрите, что Сайга Клаус подарил Бену Хэнскому на Рождество! Большой набор титек!» Белч ржал, как конь, от своей остроты. Остальные тоже смеялись, в том числе и некоторые девочки. И если бы перед ним в этот момент разверзлась преисподняя, он бы провалился туда без звука.., или бормоча благодарность.

С того времени он носил эти спортивные свитера. У него их было четыре – мешковатый коричневый, мешковатый зеленый и два мешковатых синих. На этом он сумел настоять. Если бы он увидел, что и Беверли Марш смеется над ним, он бы, наверное, умер.

– Удовольствие было учить тебя, Бенджамин, – сказала миссис Дуглас после вручения ему экзаменационного листа.

– Спасибо, миссис Дуглас.

Кто-то сзади передразнил фальцетом: «Спасибо, миссис Дуглас».

Это, конечно, был Генри Бауэре. Генри вместе с Беном Хэнскомом учился в пятом классе, хотя должен был быть в шестом со своими друзьями Белчем Хатгинсом и Виктором Криссом, потому что его оставили на второй год. У Бена мелькнула мысль, что, может, Бауэре останется еще на год. Его имя не было названо, когда миссис Дуглас вручала экзаменационные листы, и это означало неприятности. Бен чувствовал неловкость, потому что если Генри действительно останется, он, Бен, будет частично в ответе за это.., и Генри это знал.

Во время заключительных экзаменов года, неделю тому назад, миссис Дуглас рассадила их наугад, вытаскивая их имена, написанные на бумажках, из шапки на своем столе. Бену выпало сидеть рядом с Генри Бауэрсом в последнем ряду. Как всегда, Бен посидел с умным видом над своей работой, а затем склонился над ней, чувствуя приятное прикосновение живота к парте и в поисках вдохновения грызя временами свой карандаш «Бе-Боп».

Приблизительно в середине экзамена во вторник – это был экзамен по математике – до Бена через проход донесся шепот. Едва слышный, почти неуловимый, напоминавший шепот пленного, приготовившегося бежать из тюрьмы: «Дай списать».

Бен посмотрел налево прямо в черные бешеные глаза Генри Бауэрса. Генри был здоровенным парнем даже для своих двенадцати лет. Под его брюками и рубашкой чувствовались бугры мышц. У его отца, которого многие считали сумасшедшим, был небольшой участок земли в конце Канзас-стрит, рядом с городской линией Ньюпорт, и Генри проводил как минимум тридцать часов в неделю, работая мотыгой, сажая, копая, убирая камни, рубя дрова, собирая плоды, если было что собирать.

Волосы его были коротко острижены под машинку, так что выдавалась белизна скальпа, и выглядели весьма грозно. Впереди он навощил их из тюбика, который всегда носил в заднем кармане джинсов, так что они топорщились над лбом, как зубы этакой нечистой силы; страсти-мордасти. Его сопровождал запах пота и жвачки «Джуси Фрут». В школу он носил розовый мотоциклетный жакет с изображением орла на спине. Однажды один четвероклассник проявил тупость – высмеял его жакет. Генри повернулся к маленькому наглецу – гибко, как ласка, и быстро, как гадюка – и обрушил на его голову двойной удар. Наглец лишился трех передних зубов. Генри исключили из школы на две недели. Бен надеялся с неосознанной, но отчаянной надеждой униженного и оскорбленного, что Генри исключат совсем, а не на время. Но этого счастья не случилось. Не рой яму другому... Наказание окончилось, Генри снова разгуливал по школьному двору все в той же своей мотоциклетной тужурке, волосы так сильно навощены, что, казалось, вопят из его черепа. Оба глаза распухшие, с разноцветными следами побоев – отцовская награда за «драку на площадке». Следы побоев постепенно прошли; для детей же, которые должны были как-то сосуществовать с Генри в Дерри, урок не прошел даром. Насколько было известно Бену, с тех пор никто больше не трогал его мотоциклетную тужурку с орлом на спине.

Когда Генри зловещим шепотом попросил дать ему списать, три мысли молниеносно, в тысячные доли секунды пронеслись в голове Бена. Первая: если миссис Дуглас заметит, что Генри сдувает у него ответы, оба получат нули за экзамен. Вторая: если он не даст ему списать, то почти наверняка тот поймает его после школы и проучит своими двойными ударами, и, возможно, Хаггинс будет держать одну его руку, а Крисс – другую.

Это все были мыслями ребенка, да и не удивительно, ведь Бен и был еще ребенком. Третья мысль, более разумная, была почти что мыслью взрослого человека: «Конечно, он может разобраться со мной. Но ведь это последняя неделя, и я, скорее всего, смогу избежать встречи с ним. Я почти уверен, что смогу, если хорошенько постараюсь. А за лето он все забудет, я думаю. Да. Ведь он достаточно глуп. Если он провалится на экзамене, то его опять оставят на второй год. И я все время буду опережать его. Мы больше не попадем с ним в один класс... Я раньше его перейду в старшие классы... Я... Я смогу быть свободным».

– Дай списать, – прошептал опять Генри. Его глаза теперь сверкали, требовали.

Бей покачал головой и плотнее закрыл рукой свою работу.

– Я до тебя доберусь, толстяк, – прошептал Генри, на этот раз громче. На листе у него ничего не было написано, кроме его имени. Он был доведен до отчаяния. Если он провалится на экзамене и останется снова, отец вышибет ему мозги. – Дай мне списать, не то смотри, хуже будет.

Бен опять покачал головой, челюсти его дрожали. Он был напуган, но в то же время решителен. Он осознал, что впервые в жизни совершает столь решительный поступок, но это и напугало его, хотя он не совсем понимал, почему, – пройдет еще немало лет, прежде чем он осознает хладнокровность тогдашних своих расчетов, прагматический подход к определению цены, что свидетельствовало о скором его повзрослении, которое пугало его больше, чем Генри. Генри он мог избежать. Повзросление, как он всегда полагал, в конце концов все-таки настигнет его.

– Кто разговаривает там, сзади? – размеренным голосом спросила миссис Дуглас. – Прошу немедленно это прекратить.

Следующие десять минут в классе преобладала тишина: детские головы склонились над контрольными листами, которые уже пропахли ароматными синими мимеографическими чернилами, и вот шепот Генри вновь пронесся по проходу, внятный шепот, не оставлявший сомнения в своей правдивости:

– Ты уже труп, толстяк.

3

Бен взял свой экзаменационный лист и ушел, благодарный богам, покровительствующим одиннадцатилетним толстякам, за то, что Генри Бауэрсу – по алфавитному списку – не разрешили выйти из класса первым, а то бы он устроил ему засаду.

Бен не побежал по коридору, как другие ребята. Он мог побежать, и довольно быстро для парня его комплекции, но слишком хорошо сознавал, как смешно будет при этом выглядеть. Он шел быстрым шагом и вышел из прохладного пропахшего книгами холла в яркий солнечный свет июня. Он постоял немного с лицом, обращенным к этому свету, благодарный ему за тепло и свою свободу. Сентябрь был в миллионе лет от сегодняшнего дня. Календарь мог бы сказать нечто другое, но календарь лжет. Лето было намного длиннее, чем сумма его дней, и оно принадлежало ему, Бену. Он чувствовал себя высоким, как водонапорная башня, и широким, как весь город.

Кто-то ударил его – ударил сильно. Приятные мысли о предстоящем лете улетучились из головы Бена, когда он пытался удержать равновесие на краю каменных ступеней. Он вовремя ухватился за железный поручень.

– Убирайся с дороги, лохань с кишками, – это был Виктор Крисс. Волосы у него были зачесаны назад в стиле «помпадур» и блестели от бриолина. Он пошел по лестнице к выходу, с руками в карманах джинсов, подковки на его саперных ботинках цокали.

Бен, с бьющимся от испуга сердцем, видел, что Белч Хаггинс стоит через дорогу с начатой сигаретой в руке. Белч протянул Виктору сигарету, тот сделал затяжку, вернул сигарету Белчу и указал в ту сторону, где сейчас стоял Бен, наполовину спустившийся с лестницы. Виктор сказал что-то, и они разошлись. Лицо Бена покрылось краской. Всегда они доставали его. Такова уж, видно, была его судьба или что-то еще.

– Тебе так нравится это место, что ты собираешься простоять здесь весь день? – спросил голос у его локтя.

Бен обернулся и покраснел еще больше. Это была Беверли Марш. Ее каштановые волосы рассыпались по плечам, серо-зеленые глаза были прекрасны. Свитер, с засученными до локтя рукавами, был потерт у шеи и такой же мешковатый, как свитер Бена. Слишком мешковатый, чтобы сказать, носит ли она что-нибудь на груди, но Бену было плевать; любовь до половой зрелости приходит такими чистыми и сильными волнами, что устоять просто невозможно, и Бен даже не пытался это делать. Он просто уступил ей. Он чувствовал себя глупым, экзальтированным и таким смущенным, каким он не был никогда в жизни.., и все-таки бесспорно счастливым. Все эти эмоции смешались в какой-то клубок, в котором были и радость, и боль.

– Нет, – пролепетал он. И ухмыльнулся. Он знал, что ухмылка эта идиотская, но не мог ее спрятать.

– Ну хорошо. Занятия кончились, слава Богу.

– Желаю... – опять лепет. Ему надо было прочистить горло, и он еще пуще покраснел. – Желаю тебе хорошего лета, Беверли.

– Тебе тоже, Бен. Увидимся в будущем году.

Она быстро спустилась по ступеням, и Бен все видел глазами влюбленного: яркий рисунок ее рубашки, колыхание ее рыжеватых волос, молочный цвет лица, маленькую заживающую царапину на одной икре и (по какой-то причине это последнее вызвало новую волну чувства, которое захлестнуло его с такой силой, что он должен был снова схватиться за поручень; чувство было мощным, бессловесным, милосердно коротким; возможно, то был сексуальный предсигнал, столь же яркий и теплый, как свет лета, вне связи с его телом, где эндокринные железы все еще спали почти без сна) яркий золотой браслет на левой ноге над туфлей, мерцающий на солнце маленькими бриллиантовыми вспышками.

Какой-то непонятный звук вырвался из него. Он спустился по ступеням, как немощный старик, и стоял внизу и смотрел, пока она не повернула налево и не исчезла за высокой изгородью, отделявшей школьный двор от тротуара.

4

Он постоял там – ребята еще выходили из школы шумными группами, но затем вспомнил Генри Бауэрса и быстро свернул за угол. На детской площадке он тронул пальцами висячую цепь, чтобы она звякнула, прошел по доскам качелей. Выйдя из маленьких ворот, выходящих на Чартер-стрит, он повернул налево, ни разу не оборачиваясь назад, на каменную глыбу, где провел большую часть времени за последние девять месяцев. Он засунул свой экзаменационный лист в задний карман и начал насвистывать. На нем были кеды, но, похоже подошва их так и не дотронулась до тротуара на протяжении примерно восьми кварталов.

Школа окончилась сразу после полудня, матери не будет дома как минимум до пяти часов, потому что по пятницам после работы она шла прямо в Шоппинг Сейв. Остаток дня принадлежал ему.

Он пошел в Маккарон-парк и сел под дерево, страстно нашептывая: «Я люблю Беверли Марш». Чувствуя легкое головокружение, он романтически повторял эту фразу. А когда в парк ввалилась компания мальчишек и начала делить поле для игры в бейсбол, он дважды прошептал: «Беверли Хэнском», а потом спрятал свое лицо в траву, пока она не охладила его пылающие щеки.

Чуть погодя он встал и направился через парк по направлению к Костелло Авеню. Если пройти пять кварталов, он будет у цели – в публичной библиотеке. Он уже почти выходил из парка, когда шестиклассник по имени Питер Гордон увидел его и закричал: «Эй, Сиськи! Хочешь поиграть? Нам нужен кто-нибудь на правый фланг». Послышался взрыв смеха. Как можно быстрее он вышел из парка, втянув шею в воротник, как черепаха в панцирь.

«Пока еще не так плохо», – с некоторым облегчением подумал он. Уже завтра они, возможно, станут преследовать его, захотят поиздеваться, а может, изваляют его в грязи, чтобы посмотреть, заплачет ли он. Сейчас же они были очень заняты приготовлениями к игре – очерчивали границы поля, очищали его от мусора. Бен с удовольствием оставил их готовиться к первой летней игре и пошел своей дорогой.

Через три квартала по Костелло он высмотрел нечто интересное, а возможно, и прибыльное, под чьей-то живой изгородью. В порванной бумажной сумке блестело стекло. Бен ногой подцепил сумку и выволок ее на тротуар. В самом деле – удача. В сумке оказались четыре бутылки из-под пива и четыре больших содовых бутылки. Большие стоили по пять центов каждая, «Рейнгольды» – два пенни. Двадцать восемь центов под чьей-то живой изгородью, ждущих проходящего мимо ребенка, который поднимет их. Какого-нибудь удачливого ребенка.

«Это я», – счастливо подумал Бен, не ведая, каким будет продолжение этого дня. Он пошел дальше, придерживая сумку за дно, чтобы она окончательно не разорвалась. Магазин на Костелло-авеню был через квартал, и Бен свернул туда. Он обменял бутылки на деньги и большую их часть истратил на конфеты.

Он остановился у витрины со сладостями, с нетерпением дожидаясь продавца и, как всегда, испытывая удовольствие от приятного скрипа открывающейся двери. Он получил пять красных конфет с ликером, пять черных, десять баночек слабого пива (две за пенни), никелированную коробочку «колечек», пакет «Ликем Эйд» и пачку пистонов для своего пистолета.

Бен вышел с маленьким кулечком конфет и четырьмя центами в правом переднем кармане своих новых джинсов Он посмотрел на кулечек со сладостями, и одна мысль попыталась вырваться наружу:

(если ты будешь продолжать есть в таком количестве, то Беверли Марш даже и не взглянет на тебя),но это была неприятная мысль, и он сразу ее отогнал. Она тотчас ушла, эта мысль привыкла, чтобы ее изгоняли.

Если бы кто-нибудь спросил его: «Бен, ты одинок?», он искренне бы удивился. Этот вопрос никогда не приходил ему в голову. Друзей у него не было, зато были его книги и мечты; у него были модельки Ревелла; у него был огромный линкольновский конструктор с кубиками, и он строил самые разнообразные модели домов. Его мать не раз восклицала, что его домики выглядят гораздо лучше многих настоящих домов, изображенных на открытках. У него был еще довольно неплохой строительный набор. Он мечтал получить в подарок на свой день рождения в октябре суперконструктор. Тогда можно будет собрать часы, которые действительно показывают время, и машину с настоящим механизмом внутри. «Одинок?» – мог бы он переспросить с неподдельным удивлением. – «А? Что?» Ребенок, родившийся слепым, даже и не подозревает, что он слепой, до тех пор, пока кто-нибудь не скажет ему об этом. Даже тогда он будет иметь самое смутное представление о том, что такое слепота; только зрячие знают, что это такое. Бен Хэнском не знал, что такое одиночество по той причине, что у него никогда не было друзей. Если бы у него появился друг, а потом исчез, он, возможно, и понял бы, что такое одиночество, ну а так оно составляло самую суть его жизни. Оно просто было как два больших пальца на его руках или как маленькая дырочка в одном из передних зубов, маленькая дырочка, которую он нащупывал языком всякий раз, когда нервничал.

Беверли была его сладкой мечтой, а конфеты – сладкой реальностью. Конфеты были его друзьями. И он приказал чуждой ему мысли уйти, и она сразу ушла, без всяких споров. А между магазином на Костелло Авеню и библиотекой обнаружилось, что он съел уже все конфеты. Он честно хотел сохранить конфеты: любил, смотря телевизор вечером, засовывать их по одной в пластмассовый пистолетик и слушать, как щелкает пружинка внутри, а еще больше любил выстреливать их себе в рот по одной, как маленький мальчик, совершающий самоубийство сахаром. В этот вечер должны были показывать «Ястребов» с Кеннетом Доби в роли бесстрашного пилота самолета, «Бредель», где все было чистой правдой, только имена изменены, чтобы обезопасить невиновных, и его любимое полицейское шоу «Патруль на шоссе», где Бродерик Крофорд играл патрульного полицейского Дэна Мэттыоза. Бродерик Крофорд был любимым героем Бена. Бродерик Крофорд был быстр, Бродерик Крофорд ничем особо не выделялся, Бродерик Крофорд ни от кого не набрался никакого дерьма.., и, самое главное, Бродерик Крофорд был толстым.

Он дошел до перекрестка Костелло и Канзас-стрит, а оттуда пошел к публичной библиотеке. Это были два здания – старое, каменное, впереди, построенное в 1890 году, и новое, низкое здание из песчаника, позади – там была детская библиотека. Библиотека для взрослых и детская библиотека соединялись застекленным переходом.

Находясь близко к центру города, Канзас-стрит была улицей с односторонним движением, поэтому Бен, прежде чем перейти улицу, посмотрел только в одном направлении – направо. Если бы он посмотрел налево, ужас пронзил бы его. В тени большого старого дуба, на газоне перед Домом общественных мероприятий Дерри, находящимся через квартал от библиотеки, стояли Белч Хаггинс, Виктор Крисс и Генри Бауэре.

5

– Давайте устроим ему взбучку, – Виктор почти задыхался.

Генри посмотрел на маленькую, толстую сволочь, перебегающую через дорогу, на его трясущийся живот, на его колышущийся взад-вперед чуб, на его виляющий, как у девчонки, зад в новых синих джинсах. Он оценил расстояние между ним с друзьями и Беном Хэнскомом и расстояние между Хэнскомом и безопасным местом – библиотекой. Они, пожалуй, успеют схватить его, прежде чем он войдет вовнутрь, но ведь он, наверно, заорет. Но тогда вмешаются взрослые, а он не хотел никакого вмешательства. Сука Дуглас сказала Генри, что он провалился на английском и математике. Она сказала, что ему придется проучиться четыре недели летом, чтобы не остаться на второй год. Генри и так скорее всего останется на второй год. И если это случится, отец изобьет его еще раз. Четыре часа в день, в течение четырех недель, да еще в самый разгар фермерских работ, – отец будет бить его шесть раз в день, а может, и больше. Генри утешало только одно – то, что он сможет выместить все свое зло сегодня днем на этом толстяке.

– С удовольствием.

– Да, давай, – сказал Белч.

– Подождем, пока он выйдет.

Они видели, как Бен открыл одну из больших двойных дверей и как он вошел внутрь, а потом они сели и закурили сигареты, и начали рассказывать друг другу скабрезные анекдоты о путешественниках и торгашах, и ждали, пока он выйдет из библиотеки. Генри знал, что в конце концов он выйдет. И когда выйдет, то он. Генри, постарается, чтобы он пожалел, что вообще родился на свет.

6

Бен любил библиотеку.

Он любил ее прохладу – даже в самые жаркие дни самого жаркого лета здесь было прохладно; он любил ее бормочущую тишину, прерываемую случайным шепотком, приглушенный звук, с которым библиотекарь проштамповывает книги или карточки, шелест страниц, переворачиваемых в зале периодики, где торчат старики, читая газеты, собранные в большие подшивки. Он любил свет, который проникал через высокие узкие окна днем или мерцал ленивыми лужицами, отбрасываемыми фонарями-шарами, зимними вечерами при завывании ветра. Он любил запах книг – какой-то специфический, нереальный. Проходя мимо стеллажей с книгами для взрослых и гладя на тысячи томов, он воображал себе людей, заключенных в каждом из них, так же, как, идя по улице в сумрачный, туманный октябрьский день, когда солнце лишь слабым оранжевым контуром обозначалось на горизонте, он воображал себе мир людей за окнами домов, – людей, смеющихся или спорящих, ухаживающих за цветами, или занятых кормлением детей, животных или себя у экрана телевизора. Ему нравилось, что в переходе, соединяющем старое здание с детской библиотекой, было всегда жарко, даже зимой, если только не выдавались особо холодные дни; миссис Старретт, главный библиотекарь в детской части, сказала, что это вызвано так называемым эффектом парника. Бен воодушевился идеей: через много лет он построит здание центра связи Би-би-си в Лондоне, жаркие споры вокруг этого здания возможно продлятся тысячу лет, но никто (кроме самого Бена) не узнает, что центр связи был ни чем иным, как стеклянным переходом деррийской публичной библиотеки.

Ему нравилась и детская библиотека, хотя в ней не было той тенистой прохлады, того шарма, который он ощущал в старой библиотеке с ее шарами и изогнутыми железными лестницами, настолько узкими, что двоим на них было не разойтись. Детская библиотека была яркой и солнечной, немножко шумной, несмотря на надписи: «ДАВАЙТЕ БУДЕМ СПОКОЙНЫМИ, ЛАДНО?», которые висели повсюду. Шум доносился обычно из уголка Пуха, куда малыши приходили посмотреть на книжки с картинками. Сегодня, когда Бен пришел туда, был как раз час рассказа. Мисс Дэвис, симпатичная молодая библиотекарша, читала «Трех козлят».

«Кто это стучит по моему мосту?» – Мисс Дэвис читала низким, раскатистым голосом с интонациями тролля. Некоторые малыши хихикали и закрывали рот, но большинство следили за ней торжественно, принимая голос тролля, как они принимали голоса своих снов, и их серьезные глаза отражали внутреннюю прелесть сказки: будет чудовище повержено.., или оно съест?

Яркие плакаты торчали повсюду. Здесь была карикатура, на которой хороший ребенок чистил зубы до тех пор, пока рот его не начал пениться, как морда бешеной собаки; изображен был и плохой ребенок, который курил сигареты (КОГДА Я ВЫРАСТУ, Я БУДУ МНОГО БОЛЕТЬ, КАК И МОЙ ПАПА), здесь была замечательная фотография биллиона малюсеньких точек света, мерцающих в темноте. Надпись внизу гласила:

«Одна идея зажигает тысячу свечей».

Ральф Вальдо Эмерсон.

Были приглашения присоединиться к исследовательскому эксперименту. Один плакат гласил: «Клубы для девочек сегодня создают женщин завтра». И, конечно, был плакат, приглашающий детей присоединиться к программе летнего чтения. Бен был большим любителем программы летнего чтения. Перед началом игры вы получали карту Соединенных Штатов. Затем за каждую прочитанную книгу или сделанный по ней доклад, вы получали наклейку штата и приклеивали ее на карту. Наклейка заполнялась информацией наподобие: птица штата, цветок штата, год принятия в Союз, какие президенты, если таковые были, родом из этого штата. Когда у вас на карте были все сорок восемь штатов, вы получали бесплатно книгу. Бен собирался последовать совету на плакате: «Не теряйте времени, записывайтесь сегодня».

Среди этого яркого буйства красок выделялся простой голый плакат, прикрепленный к контрольному столу. Здесь не было ни карикатур, ни затейливых фото, только черный шрифт на белом листе:

"ПОМНИ О КОМЕНДАНТСКОМ ЧАСЕ.

19.00"

Полицейское управление Дерри.

Холодок пробежал по спине Бена при взгляде на эту надпись. Возбужденный получением экзаменационного листа и взволнованный эпизодом с Генри Бауэрсом, разговором с Беверли и началом летних каникул, он забыл о комендантском часе и об убийствах.

Люди спорили, сколько их было, но все сходились на том, что с прошлой зимы как минимум четыре или пять, если считать Джорджа Денбро (многие придерживались мнения, что смерть малыша Денбро была все же каким-то аномальным несчастным случаем). Первым убийством, как все думали, было убийство Бетти Рипсом, которую нашли на следующий день после Рождества в районе строительства дорожной магистрали на Аутер Джексон-стрит. Тринадцатилетняя девочка была изуродована, труп вмерз в грязную землю. В газете об этом не сообщалось, взрослые об этом не говорили, известно это стало из слухов, обрывков разговоров.

Через три с половиной месяца, когда начался сезон ловли трески, рыбак, сидевший на берегу протока в двадцати милях к востоку от Дерри, подцепил крючком нечто, похожее на палку. Это оказалась рука девушки с четырьмя дюймами предплечья. Крючок подцепил этот жуткий трофей между большим и указательным пальцами.

Полиция штата нашла остальную часть тела Шерил Ламоники в семидесяти ярдах ниже по течению, пойманную деревом, которое упало в проток прошлой зимой. Удача, что тело не смыло в Ленобскот и в весенний разлив не унесло в море.

Девушке было шестнадцать. Она была из Дерри, но не посещала школу. Три года назад Шерил родила дочку Андреа и вместе с ней жила в доме родителей.

– Шерил бывала немного дикой, но она была хорошей девочкой, – говорил в полиции ее рыдающий отец. – Энди все спрашивает: «Где моя мама?» – и я не знаю, что ей сказать.

О пропаже девушки объявили за пять недель до того, как нашли тело. Полицейское расследование смерти Шерил Ламоники началось с достаточно логичного предположения, что она была убита одним из своих дружков. У нее было много дружков. Особенно на летной базе в Бангоре.

– Они были приятные ребята, большинство из них, – сказала мать Шерил. Один из этих «приятных мальчиков» – сорокалетний полковник ВВС имел жену и троих детей в Нью-Мехико. Другой в настоящее время отбывал срок в Шоушенке за вооруженный разбой.

«Приятель, – думала полиция. – Или, возможно, просто незнакомец. Сексуальный партнер».

Бели это был сексуальный партнер, то он явно был и врагом мальчишек. В конце апреля школьный учитель на прогулке со своим восьмым классом заметил пару красных теннисных туфель и детский вельветовый комбинезон, которые торчали из водопропускной трубы на Мерит-стрит. Этот конец улицы был блокирован козлами для пилки дров. Асфальт был разворочен – в этом месте расширяли магистраль на Бангор.

Найденное тело принадлежало трехлетнему Мэтью Клементсу, о пропаже которого родители заявили только за день до этого (на первой странице «Дерри Ньюз», изображен был темноволосый мальчишка, усмехающийся дерзко в камеру, на голове кепочка набекрень). Клементсы жили на Канзас-стрит, в другой стороне города. Его мать, настолько ошарашенная своим горем, что, казалось, пребывала в стеклянном шаре невозмутимого спокойствия, сказала полиции, что Мэтти катался на трехколесном велосипеде по тротуару около дома на углу Канзас-стрит и Коссут-лейн. Она пошла положить белье в сушилку, и когда потом выглянула из окна, чтобы проверить, где Мэтти, его не было. На траве между тротуаром и проезжей частью валялся только перевернутый велосипед. Одно из колес еще лениво вращалось. Когда она посмотрела на него, оно остановилось.

Этого было достаточно для шефа Бортона. На специальной сессии городского совета на следующий вечер он предложил ввести семичасовой комендантский час; это было единодушно одобрено и введено в действие на следующий день. Маленькие дети должны были находиться под наблюдением взрослых все время. В школе Бена месяц назад состоялось специальное собрание. Шеф полиции вышел на сцену и, заложив большие пальцы за пояс, заверил ребят, что им не о чем беспокоиться, пока они следуют нескольким простым правилам: не разговаривать с посторонними, не садиться в машину с людьми, если вы их недостаточно хорошо знаете, всегда помнить, что полицейский – ваш друг.., и подчиняться комендантскому часу.

Две недели назад какой-то мальчик, которого Бен знал очень отдаленно (он был в параллельном пятом классе начальной школы Дерри), увидел в одном из стоков у Нейболт-стрит что-то, напоминающее волосы. Этот мальчик, которого звали то ли Фрэнки, то ли Фрэдди Росс (или, может быть. Рог), вышел на улицу в поисках каких-нибудь полезных штуковин с изобретенным им приспособлением, которое он называл легендарной дубинкой. Говорил не о ней так, словно она писалась заглавными буквами, а вдобавок, может, еще и неоновыми – ЛЕГЕНДАРНАЯ ДУБИНКА.

Эта легендарная дубинка была просто березовой веткой с большим комком смолы на конце. В свободное время Фрэдди (или Фрэнки) гулял с ней по Дерри, вглядываясь в водосточные и сливные канавы. Иногда он замечал там деньги – чаще пенни, но порой десятицентовики или двадцатипятицентовики (по причине, известной только ему, он называл их «береговыми монстрами»). Обнаружив деньги, Фрэнки-или-Фрэдди и ЛЕГЕНДАРНАЯ ДУБИНКА приступали к работе. Одно движение дубинки вниз через решетку – и монета была в его кармане.

Бен слышал о Фрэнки-или-Фрэдди и его дубинке задолго до того, как мальчик попал в поле зрения, обнаружив тело Вероники Гроган.

– Он действительно тупой, – однажды доверительно сказал Бену в период активных действий Фрэнки-или-Фрэдди парень, которого звали Ричи Тозиер. Тозиер был костлявый, носил очки. Без них Тозиер, думал Бен, наверное, видит все, как мистер Маг: его увеличенные глаза плыли за толстыми линзами с выражением постоянного удивления. У Тозиера были огромные передние зубы, которые заслужили ему прозвище «Бобер». Он был в том же пятом классе, что и Фрэнки-или-Фрэдди. – Весь день тыкает своей дубинкой в канализацию, а потом всю ночь жует смолу на ее конце.

– Черт возьми, это ужасно! – воскликнул Бен.

– Да, кролик, – сказал Тозиер, картавя, и ушел.

Фрэнки-или-Фрэдди двигал легендарной дубинкой туда-сюда в этом стоке в надежде, что нашел парик. Он думал высушить его и подарить матери на день рождения или что-то в этом роде. Пошуровав несколько минут, он уже готов был отказаться от своей затеи, когда в мрачной воде сточной ямы всплыло лицо, лицо с мертвыми листьями, приклеенными к белым щекам, и грязью в широко открытых глазах.

Фрэнки-или-Фрэдди с криком побежал домой.

Вероника Гроган училась в четвертом классе церковной школы на Нейболт-стрит. Управляли школой люди, которых мать Бена называла Кристерами. Ее похоронили в тот день, когда ей должно было исполниться десять лет.

После этого последнего ужаса Арлен Хэнском однажды вечером привела Бена в гостиную и села рядом с ним на диване. Она взяла его за руки и посмотрела очень внимательно ему в лицо. Бен тоже посмотрел на нее, чувствуя какое-то беспокойство.

– Бен, – сказала она, помолчав, – ты дурачок?

– Нет, мама, – сказал Бен, чувствуя еще большее беспокойство. Он не мог припомнить, когда мама выглядела такой серьезной.

– Да, – эхом отозвалась она. – Я тоже так думаю.

Она надолго замолчала, задумчиво глядя мимо Бена на улицу. Бену показалось, что мама забыла о нем. Она была еще молодой женщиной – только тридцать два года, но то, что она воспитывала мальчика одна, наложило на нее отпечаток. Она работала сорок часов в неделю в катушечном цехе прядильной фабрики Старика, и после работы, наглотавшись пыли и волокна, иногда так кашляла, что Бен пугался. В такие ночи он долго лежал, не засыпая, глядя в окно у своей кровати, глядя в темноту и размышляя, что с ним будет, если она умрет. Он станет тогда сиротой, думал он. Может стать Ребенком штата (в его понимании это означало жить у фермера, который заставляет работать от зари до зари), еще его могут отправить в сиротский приют в Бангоре. Он пытался внушить себе, что глупо беспокоиться о таких вещах., но тщетно. Он беспокоился не только о себе, но и о ней. Она была крепкой женщиной, его мама, и она настаивала, что надо иметь собственное "я", но она была хорошая мама. Он очень любил ее.

– Ты знаешь об этих убийствах? – сказала она, наконец обратившись к нему.

Он кивнул.

– Сначала люди думали, что это... – она колебалась, произнести ли следующее слово, она никогда не произносила его раньше в присутствии сына, но обстоятельства были чрезвычайные, и она заставила себя. – , сексуальные преступления. Может, да, а может, нет. Может быть, они уже кончились, а может быть, нет. Нельзя быть ни в чем уверенным, кроме того, что какой-то сумасшедший, который охотится на маленьких детей, находится здесь. Ты меня понимаешь, Бен?

Он кивнул.

– И ты знаешь, что я имею в виду, когда говорю, что это, может быть, сексуальные преступления?

Он не знал, во всяком случае, не точно, но он снова кивнул. Если мама собиралась говорить с ним о птичках и пчелках или о прочих таких вещах, он умрет от смущения.

– Я беспокоюсь за тебя, Бен. Я беспокоюсь, что не могу быть при тебе.

Бен смущенно поежился и ничего не сказал.

– Ты предоставлен самому себе. Слишком, я думаю. Ты...

– Мама...

– Молчи, когда я говорю с тобой, – сказала она, и Бен замолк. – Ты должен быть осторожен, Бенни. Подходит лето, и я не хочу портить тебе каникулы, но ты должен быть осторожен. Я хочу, чтобы к ужину ты каждый день был дома. В котором часу мы ужинаем?

– В шесть часов.

– Точно в шесть! Поэтому послушай, что я скажу: если я накрываю на стол, наливаю тебе молоко и вижу, что Бен не моет руки в раковине, я иду прямо к телефону и звоню в полицию, и заявляю о твоем исчезновении. Ты это понимаешь?!

– Да, мама.

– Ты веришь, что я сделаю, что говорю?

– Да.

– Может, окажется, что я сделала это напрасно, если вообще сделаю это. Я не игнорирую мальчишеские интересы. Я знаю, что они заняты своими собственными играми и проектами во время каникул – возвращать пчел в ульи, играть в мяч, сшибать банки, да мало ли что. Я хорошо понимаю, как ты и твои друзья выросли.

Бен благоразумно кивнул, подумав про себя, что она ровно ничего не знает о его детстве, если не знает, что у него нет друзей. Но ему и не снилось сказать ей такое, никогда, ни в одном из десяти тысяч снов.

Она что-то вынула из кармана своего домашнего платья и вручила ему. Это была маленькая пластмассовая коробочка. Бен открыл ее и, увидев, что там внутри, широко раскрыл рот.

– О! – сказал он с искренним восторгом. – Спасибо!

Это были ручные часы «Таймекс» с маленькими серебряными цифрами и ремешком из кожзаменителя. Мама установила время и завела часы, он слышал их тиканье.

– Ого, классно! – он крепко обнял ее, поцеловал в щеку.

Она улыбнулась, довольная, что он доволен, и кивнула. Затем снова посерьезнела.

– Надевай их, храни их, носи их, заводи их, имей их в виду и не теряй.

– О'кей.

– Теперь, когда у тебя есть часы, у тебя нет причины опаздывать домой. Помни, что я сказала: если тебя не будет вовремя, полиция будет искать тебя по моему поручению. По крайней мере до тех пор, пока они не поймают негодяя, который убивает детей, не смей задерживаться ни на минуту или я буду звонить.

– Да, мама.

– Еще одно. Я не хочу, чтобы ты ходил один. Ты знаешь, что не надо принимать конфет от незнакомых или садиться с ними в машину, – мы оба солидарны в том, что ты не дурачок и ты большой для своего возраста, но взрослый человек, особенно ненормальный, при желании всегда может одолеть ребенка. В парк или в библиотеку иди всегда с приятелем.

– Хорошо, мама.

Она снова посмотрела в окно, тревожно вздохнула.

– Дела приняли странный оборот, если такое может продолжаться. Во всяком случае, вокруг этого города происходит что-то страшное. Я всегда так думала. – Она посмотрела на него, нахмурив брови. – Ты такой гулена, Бен. Ты, должно быть, знаешь в Дерри каждый уголок, да? По меньшей мере, центр.

Бен неплохо ориентировался в городе, хотя вряд ли знал каждый уголок. Но он настолько был возбужден неожиданным подарком «Таймекса», что согласился бы с матерью этим вечером, даже если бы она предположила, что Джон Вейн должен сыграть Адольфа Гитлера в музыкальной комедии о Второй мировой войне. Он кивнул.

– Ты ведь никогда ничего не видел, так? – спросила она. – Что-то или кого-то.., ну, подозрительное? Что-нибудь необычное? Что-нибудь, что напугало тебя?

Испытывая радость по поводу часов, любовь к матери, удовольствие, что о нем заботятся (правда, забота несколько пугала своей неприкрытой бесцеремонностью), он чуть было не рассказал ей, что случилось в январе.

Открыл было рот, но повинуясь какой-то мощной интуиции, закрыл его.

Что же это конкретно было? Интуиция. Не более чем.., но и не менее. Даже дети могут чувствовать время от времени большую ответственность перед лицом любви и понимать, что в некоторых случаях может быть милосерднее промолчать. Частично это было причиной, по которой Бен закрыл рот. Но была и другая причина, не столь благородная. Она могла быть твердой, его мама. Она могла быть хозяйкой. Она никогда не называла его «толстый», она называла его «большой» (иногда «большой для своего возраста»), и когда от ужина что-то оставалось, она обычно приносила ему, пока он смотрел телевизор или делал домашнюю работу, и он это съедал, хотя какой-то смутной своей частью ненавидел себя за это (но ни в коем случае не маму, за то что она поставила перед ним еду, – Бен Хэнском не осмелился бы ненавидеть свою маму; Господь наверняка поразил бы его насмерть за такую, пусть даже секундную грубость и неблагодарность). И, возможно, какая-то еще более смутная часть его – отдаленный Тибет глубинных мыслей Бена – подозревала, что со стороны матери в этой постоянной подкормке есть какая-то корысть. Была ли это просто любовь? Могло это быть что-либо еще? Наверняка нет. Но.., он задавал себе вопросы. По существу, она не знала, что у него нет друзей. Отсутствие этого знания заставляло его не доверять ей, делало его неуверенным в том, какая реакция будет на его рассказ о том, что случилось с ним в январе. Если что-либо случилось. Может быть, приходить в шесть и оставаться дома было не так уж плохо. Он мог читать, смотреть телевизор (есть), что-то строить из бревен и конструктора. Но необходимость оставаться дома весь день была бы очень нежелательной... И если бы он рассказал ей, что он видел – или думал, что видел, – в январе, она бы наверняка заставила его сделать это.

Поэтому по многим причинам Бен увильнул от рассказа.

– Нет, мама, – сказал он. – Только мистер Маккиббон рылся в чужих отходах.

Это заставило ее засмеяться – она не любила мистера Маккиббона, который был республиканцем, а также «кристером», и ее смех закрыл тему. В эту ночь Бен доли) не спал, но никакие мысли о том, что его бросили на произвол судьбы, сиротой в этом жестоком мире, его не беспокоили. Он чувствовал себя любимым и защищенным, когда лежал в постели, глядя на лунный свет, проникавший через окно и ложившийся через кровать на пол. Он то прикладывал часы к уху, слушая их тиканье, то подносил их к глазам, восторгаясь их прозрачным радиевым диском.

В конце концов он заснул, и ему приснилось, что он играет в бейсбол с другими мальчишками на пустой площадке за стоянкой грузовиков «Трэкер Бразез». Только что у него был удачный мяч, и товарищи по команде радостно тузили его и хлопали по спине. Они подняли его на плечи и понесли туда, где были разбросаны бейсбольные принадлежности. Во сне он сиял от гордости и счастья.., а затем взглянул на центральное поде, где цепное ограждение отмечало границу между зольной площадкой и травой, а потом отлого спускалось к Барренсу. В спутанной траве и низком кустарнике, почти что вне поля зрения, стояла фигура. Она держала связку воздушных шаров – красных, желтых, синих, зеленых – в одной руке, на которой была белая перчатка. Другой рукой она раскланивалась. Ему не видно было лица фигуры, но он видел мешковатый костюм с большими оранжевыми пуговицами-помпонами и болтающимся желтым галстуком-бабочкой.

Это был клоун.

«Верно, кролик», – картавым голосом согласился фантом.

Когда Бен проснулся на следующее утро, он забыл сон, но его подушка на ощупь была мокрой.., как будто он плакал во сне.

7

Он подошел к абонементному столу в детской библиотеке, отряхиваясь от вереницы мыслей, вызванных надписью о комендантском часе, как собака отряхивается после купания.

– Здравствуй, Бенни, – сказала миссис Старретт. Как и миссис Дуглас в школе, она искренне любила Бена. Взрослые, особенно те, которым долг службы повелевал следить за дисциплиной детей, обычно любили его, потому что он был вежлив, смышлен, иногда даже забавен, не шумел, не озорничал, говорил мягко. По этим же причинам большинство ребят считали его препротивным. – Ты уже устал от каникул?

Бен улыбнулся. То была обычная острота миссис Старретт.

– Нет еще, – сказал он, – поскольку летние каникулы длятся всего – он посмотрел на свои часы – час семнадцать минут. Дайте мне еще часок.

Миссис Старретт негромко засмеялась, прикрыв рот рукой. Она спросила Бена, не хочет ли он записаться на программу летнего чтения, и Бен сказал, что да, хочет. Она дала ему карту Соединенных Штатов, и Бен горячо ее поблагодарил.

Он пошел к стеллажам, вытаскивал книги, просматривал и ставил обратно. Выбор книг был серьезным делом. Тут нужна была внимательность. Если вы были взрослым, вам можно было взять сколько угодно книг, но детям разрешалось брать только три одновременно. Выберешь какую-нибудь чушь, и мыкайся с нею.

В конце концов он выбрал три книги: «Бульдозер», «Черный жеребец» и книгу, подобную вспышке во тьме: «Лихач» – так называлась книга человека по имени Генри Грегор Фельзен.

– Тебе она не понравится, – заметила миссис Старретт, проштамповывая книгу. – В ней сплошная кровь. Я советую читать это подросткам, особенно тем, у кого есть водительские права, им есть над чем здесь подумать. Может, хоть на неделю эта книга умерит их скорости.

– Ну я ее просмотрю, – сказал Бен и понес книги к одному из столов подальше от уголка Пуха, где большой козленок показывал троллю под мостом, где раки зимуют.

Он стал листать «Лихача»; нет, это было не так уж плохо. Совсем не плохо. В книге говорилось о парне, который был классным водителем, но один зануда-полицейский вечно пытался умерить его пыл. Бен узнал, что в Айове нет скоростных пределов. Он просмотрел три главы, и тут на глаза ему попался еще один плакат. На верхнем, вся библиотека была завешена плакатами, красовался счастливый почтальон, вручающий письмо счастливому ребенку.

"БИБЛИОТЕКИ ПРЕДНАЗНАЧЕНЫ ТАКЖЕ И ДЛЯ ПИСЬМА, – говорил плакат. – ПОЧЕМУ БЫ НЕ НАПИСАТЬ ДРУГУ СЕГОДНЯ?

УЛЫБКИ ГАРАНТИРОВАНЫ!"

Под плакатом находились три ячейки, заполненные чистыми почтовыми открытками, конвертами и канцтоварами, на которых синими чернилами была изображена публичная библиотека в Дерри. Конверты стоили пять центов, открытки – три цента. Два листа бумаги – один пенни.

Бен порылся в кармане. Там у него еще оставалось четыре цента от сданных бутылок. Он отметил в «Лихаче» то место, где остановился, и подошел к абонементу.

– Дайте мне, пожалуйста, одну открытку.

– Конечно, Бен. – Как всегда, миссис Старретт была очарована его серьезной вежливостью и слегка огорчена его габаритами. Ее мама говорила, что мальчик ножом и вилкой роет себе могилу. Она дала ему открытку и смотрела, как он возвращается на место: За этим столом могло сидеть шесть человек, но Бен был один. Она никогда не видела Бена с другими мальчиками. Это было очень плохо, потому что она была уверена, что внутри у Бена Хэнскома зарыты сокровища. Он бы мог передать их доброму и терпеливому изыскателю.., если бы таковой появился.

8

Бен вытащил свою шариковую авторучку, открыл ее и надписал открытку довольно просто: Мисс Беверли Марш, Лоуэр Мейн-стрит, Дерри, штат Мэн, Зона 2. Он не знал точного номера ее дома, но мама говорила ему, что большинство почтальонов, довольно давно работающих на своем участке, имеют представление о своих клиентах. Если почтальон, обслуживающий Лоуэр Мейн-стрит, доставит эту открытку, будет великолепно. Если нет, она попадет в бюро невостребованных писем, и он просто-напросто потеряет три цента. Конечно, открытка к нему не вернется, потому что у него не было намерения ставить на ней свое имя и адрес.

Неся открытку адресом внутрь, он взял несколько квадратных листочков бумаги из деревянного ящика около картотеки. Потом пошел на свое место и начал что-то царапать на бумаге, перечеркивать и снова царапать.

Последнюю неделю перед экзаменами они на уроках английского в школе читали и писали хайку. Хайку это жанр японской поэзии, сжатая и четкая форма.

Миссис Дуглас говорила, что трехстишия хайку могут быть только семнадцатисложными – ни больше, ни меньше. В основе хайку – один четкий образ, связанный с одной определенной эмоцией: грусть, радость, ностальгия, счастье.., любовь.

Бена эта идея привела в восторг. Он получал большое удовольствие на уроках английского, но оно было кратковременным. Потом, хотя он и выполнял работу, она, как правило, его не захватывала. И все-таки в идее хайку было что-то, что зажигало его воображение. Сама идея заставляла его чувствовать себя счастливым – так же, как делало его счастливым объяснение миссис Дуглас относительно парникового эффекта. Хайку – хорошая поэзия, чувствовал Бен, потому что это структурная поэзия. Никаких таинственных правил. Семнадцать слогов, один образ связан с одной эмоцией – и вы раскрылись. Бинго. Она была чистой, утилитарной, самодостаточной поэзией и зависела только от своих правил. Ему даже нравилось само слово, как будто воздух скользит вдоль пунктирной линии и рассекается звуком "к" в самой глубине рта: ХАЙКУ.

ЕЕ ВОЛОСЫ, думал он и видел, как она спускается по ступеням школы с волосами, рассыпавшимися по плечам. Солнечные искры вспыхивали в них, но нельзя было сказать, что они горят на солнце.

Основательно работая в течение двадцати минут (только одни раз он отвлекся, чтобы пойти и взять бумаги), изобретая слова, которые оказывались слишком длинными, меняя, вычеркивая, Бен пришел к этому:

Твои волосы – зимний огонь,

Тлеющие красные угольки в январе.

Мое сердце сгорает.

Он был не в восторге от стихов, но лучше не сумел бы. Он боялся, что, если его заклинит, он закончит в нервном возбуждении и будет еще хуже. Или вообще ничего. А этого ему не хотелось. Тот момент, когда она заговорила с ним, был решающим для Бена. Он хотел отметить его в памяти. Наверно, Беверли всерьез увлеклась каким-нибудь старшим мальчиком – шести-, а может, даже семиклассником, и она подумает, что, может быть, тот мальчик прислал ей хайку. Это сделает ее счастливой, и, таким образом, день, когда она получит стихи, будет отмечен в ее памяти. И хотя она никогда не узнает, что это сделал Бен Хэнском, неважно; ОН-то знает.

Бен переписал стихотворение на открытку (печатными буквами, как будто то была случайная записка, а не любовные стихи), засунул ручку в карман и положил открытку в конец «Лихача».

Затем он встал и, попрощавшись с миссис Старретт, направился к выходу.

– До свидания, Бен, – сказала миссис Старретт:

– Желаю тебе хорошо отдохнуть в каникулы, но не забывай о комендантском часе.

– Не забуду.

Он прошел через застекленный проход между двумя зданиями, наслаждаясь его теплом (парниковый эффект, подумал он на ходу) после прохлады во взрослой библиотеке. В нише читального зала один старик читал «Ньюз», усевшись в старинное, уютное кресло. Заголовок – прямо под содержанием номера – гласил: «ДАЛЛЕС ТОРЖЕСТВЕННО КЛЯНЕТСЯ, ЧТО ВОЙСКА США ПОМОГУТ ЛИВАНУ, ЕСЛИ ЭТО НЕОБХОДИМО!»

Там был фотоснимок Айка, здоровающегося с каким-то арабом в Саду Роз. Мать Бена говорила, что когда страна выберет президентом в 1960 году Губерта Хамфри, начнутся, может быть, какие-нибудь изменения. Бен смутно сознавал, что существует нечто, называемое спадом, и его мама боится быть уволенной.

На нижней половине страницы был меньший заголовок: «ОХОТА ПОЛИЦИИ ЗА ПСИХОПАТОМ ПРОДОЛЖАЕТСЯ».

Бен толкнул большую входную дверь библиотеки и вышел.

В начале дорожки был почтовый ящик. Бен выудил почтовую открытку из книги и опустил ее туда. Он чувствовал, как сердце учащенно забилось, когда он разжал пальцы. Что, если она каким-то образом узнает, что это он?

«Не будь болваном», – ответил он сам себе, слегка встревоженный тем, как взволновало его такое предположение.

Он шел по Канзас-стрит, едва сознавая, где он идет, и ничего не видя вокруг. В его голове начала формироваться фантазия. Вот Марш подходит к нему со своими широко расставленными серо-зелеными глазами и каштановыми волосами, завязанными в конский хвост. «Я хочу задать тебе вопрос, Бен, – говорит она, – и ты должен поклясться сказать мне правду. – В руке она держит открытку. – Это ты написал?»

Это была ужасная фантазия. Это была удивительная фантазия. Он не хотел, чтобы она прекращалась. Он не хотел, чтобы она когда-нибудь прекратилась. Его лицо снова начинало гореть.

Бен шел, мечтал, перекладывал библиотечные книжки из одной руки в другую и насвистывал. «Ты наверняка подумаешь, что я ужасна, – сказала Беверли, – но я хочу поцеловать тебя. Ее губы приоткрылись».

Губы Бена внезапно пересохли и не могли свистеть.

– Я думаю, да, – прошептал он и улыбнулся одурманенной и прекрасной улыбкой.

Если бы он в этот момент посмотрел на тротуар, то увидел бы, что еще три тени выросли вокруг его собственной; если бы он прислушался, он услышал бы звук подковок Виктора, который подошел к нему вместе с Белчем и Генри. Но он и не слышал, и не видел. Бен был далеко, чувствуя, как губы Беверли нежно скользят по его рту, а ее поднятые руки хотят коснуться матового ирландского огня его волос.

9

Как многие города, маленькие и большие, Дерри не был спланирован, как, например, Топси; он просто вырос. Никто никогда не спланировал бы его таким образом. Центр Дерри находился в долине реки Кендускеаг, которая пересекала деловой район по диагонали с юго-запада на северо-восток. Остальной город теснился по склонам окружающих холмов.

Долина, куда пришли первые поселенцы, была болотистая и тяжелая для обработки. Реки Кендускеаг и Пенобскот, в которую впадала Кендускеаг, много значили для торговцев, а для тех, кто сеял урожай или строил дома поблизости от рек, они были помехой, особенно Кендускеаг, которая каждые три-четыре года выходила из берегов. Город все еще был подвержен наводнениям, несмотря на огромные суммы денег, затраченные за последние пятьдесят лет на разрешение этой проблемы. Если бы наводнения вызывались только самой речкой, мог бы помочь комплекс дамб. Однако существовали и другие факторы. Низкие берега Кендускеаг были одним из них. Медленный спуск воды во всем районе – другим. С начала столетия в Дерри было много серьезных наводнений и одно катастрофическое, в 1931 году. И что еще хуже, холмы, на которых находилась большая часть Дерри, были иссечены маленькими протоками, один из них – Торролт-стрит, где нашли тело Шерил Ламоники. В периоды сильных дождей всегда существовала угроза, что они выйдут из берегов. «Если дождь будет продолжаться две недели, у города будет гайморит», – сказал однажды отец Заики Билла.

В пределах городского центра Кендускеаг была заключена в канал. Этот канал протяженностью в две мили на пересечении с Мейн-стрит нырял под землю на полмили, становясь подземной речкой, а затем снова выныривал в Бассей-парке. Канал-стрит, на которой, подобно очереди уголовных преступников перед полицией, выстроились по рангу большинство деррийских баров, шла параллельно Каналу на своем выходе из города, и каждые несколько недель полиция должна была вылавливать машину какого-нибудь пьяного из воды, загрязненной отходами текстильного производства и канализационными отходами. Время от времени в Канале ловили рыбу, но это были несъедобные мутанты.

В северо-восточной части города – Канал-сайд – река сумела забраться чуть повыше. Бойкая торговля шла вдоль нее, несмотря на редкие наводнения. Люди гуляли окало Канала, иногда держась за руки (если ветер не приносил зловоние, которое отбивало всякую романтику), а у Бассей-парка, который выходил к школе, стоявшей на противоположной стороне Канала, порой разбивали лагеря бойскауты. В 1969 году горожане были шокированы и уязвлены, узнав, что хиппи (один из них действительно нашил американский флаг на задницу штанов, и ЭТОТ розовый пед особенно выделялся) курят наркотики и продают там пилюли. К 1969 году Бассей-парк стал постоянной открытой аптекой. "Подождите, -говорили люди. – Кого-нибудь убьют, прежде чем они остановятся". И вот это свершилось. Семнадцатилетний мальчик был найден мертвым у Канала, его вены были полны чистого героина, который ребята называют «белый дурман». После этого наркоманы покинули Бассей-парк, даже ходили слухи, что призрак того мальчика обитает в районе. История, конечно, глупая, но если она держала наркоманов и всяких проходимцев подальше от этого места, это была во всяком случае полезная глупая история.

В юго-западной части города река представляла еще больше проблем. Здесь холмы были резко срезаны огромным ледником и далее изранены бесконечной эрозией Кендускеага и сетью ее притоков; во многих местах выходил на поверхность бедрок, будто торчащие из земли кости динозавров. Старожилы из рабочего управления в Дерри знали, что осенью они могут рассчитывать на ремонт мостовой в юго-западной части города, поскольку после первого же сильного мороза бетон сжимался и становился хрупким, а затем бедрок вдруг раскалывал его, как будто земля намеревалась что-то выродить.

В мелководной почве хорошо произрастали растения с неглубокой корневой системой и морозоустойчивые – густой низкорослый кустарник, ядовитый плющ и ядовитый дуб росли повсюду, где позволяла им опора. На юго-западе земля обрушивалась в зону, которую в Дерри называли Барренс. Барренс, который можно было назвать чем угодно, но не песчаной равниной, был вообще-то грязным участком земли в полторы мили шириной и три мили длиной. С одной стороны его ограничивала Канзас-стрит, с другой – Старый мыс. Старый мыс был малодоходной разработкой под строительство, и дренаж там был настолько плохой, что постоянно велись разговоры о туалетах и канализационных стоках.

Кендускеаг бежала через центр Барренса. Город разросся к северо-востоку и на обоих ее берегах, и единственно, что осталось от города в Барренсе, была насосная станция Дерри (муниципальная станция по очистке сточных вод) и городская свалка. С воздуха Барренс выглядел, как большой зеленый кинжал, указывающий на центр города.

Для Бена вся эта география, соединенная с геологией, сводилась к тому, что он знал: на правом берегу не было домов – земля там отступила. Шаткое, окрашенное в белый цвет ограждение, высотой до пояса, тянулось вдоль тротуара в целях предосторожности. Он едва-едва слышал бегущую воду; она была звуковым аккомпанементом его разыгравшейся фантазии.

Он остановился и посмотрел на Барренс, все еще представляя ее глаза, свежий запах ее волос.

Кендускеаг поблескивала через разрывы в густой листве. Ребята говорили, что в это время года там были москиты – большие, как воробьи; другие говорили, что и приближаться к реке опасно – там оползень. Бен не верил в москитов, но оползень пугал его.

Чуть левее он увидел стаю кружащихся и ныряющих чаек: свалка. До него слабо доходил их крик. Через дорогу он видел Дерри Хайте и низкие крыши домов Старого мыса, близко подходивших к Барренсу. Справа от Старого мыса – толстый белый палец, указующий в небо – высилась водонапорная башня Дерри. Прямо под ней из земли торчала ржавая водопропускная труба, из которой обесцвеченная вода лилась с холма в мерцающий маленький проток, исчезавший в гуще деревьев и кустарников.

Дивная фантазия Бена о Беверли вдруг была прервана самым зловещим образом: что, если мертвая рука покажется из водопроводной трубы прямо сейчас, прямо в эту секунду, пока он смотрит туда? А когда он повернется, чтобы позвонить в полицию, то увидит там клоуна? Смешного клоуна в мешковатом костюме с большими оранжевыми пуговицами-помпонами? Предположим...

На плечо Бена упала рука, и он вскрикнул.

Раздался смех. Он повернулся, прижавшись к белой ограде" отделяющей безопасный тротуар Канзас-стрит от дикого неистового Барренса (перила чуть слышно скрипнули), и увидел стоявших там Генри Бауэрса, Белча Хаггинса и Виктора Крисса.

– Привет, Титьки, – сказал Генри.

– Чего вы хотите? – спросил Бен, стараясь, чтобы голос звучал смело.

– Я хочу избить тебя, – сказал Генри. Он, по-видимому, трезво, даже серьезно, рассматривал эту перспективу. Но вот глаза его сверкнули. – Я научу тебя кое-чему, Титьки. Ты не будешь возражать? Ведь ты любишь выучивать новое, а?

Он потянулся к Бену. Бен ускользнул.

– Держите его, ребята.

Белч и Виктор схватили Бена за руки. Он пронзительно закричал. Это был трусливый крик, кроличий, слабый, но он ничего не мог поделать. «Пожалуйста, Господи, не дай им заставить меня кричать и не дай им разбить мои часы», – мешались мысли в голове у Бена. Он не знал, разобьют ли они его часы, но он был вполне уверен, что закричит. Он был совершенно уверен, что закричит и будет долго кричать, до тех пор, пока они с ним не покончат.

– Ого, он вопит как свинья, – сказал Виктор, скрутив запястье Бена. – Он вопит как свинья?

– Да, конечно, – хихикнул Белч.

Бен дернулся сначала в одну сторону, потом в другую. Белч и Виктор как бы давали ему возможность улизнуть, а потом хватали его.

Генри схватил Бена за перед свитера и задрал его вверх, обнажив живот. Он нависал над ремнем.

– Посмотрите-ка на это брюхо! – крикнул Генри с удивлением и отвращением. – Бог ты мой!

Виктор и Белч громко засмеялись. Бен дико озирался в поисках помощи. Но никого не было видно. Позади него, внизу, в Барренсе, дремали сверчки и кричали чайки.

– Лучше прекратите! – сказал он. Он еще не ревел, но был близок к этому. – Лучше прекратите или...

– Или что? – спросил Генри, как будто искренне заинтересовавшись. – Или что, а?

Бен вдруг обнаружил, что он думает о Бродерике Крофорде, который играл Дэна Мэттыоза в «Патруле на шоссе», – тот ублюдок был низкий, подлый, изгалялся над всеми, а потом, небось, слезами заливался. Дэн Мэттьюз избил бы ремнем этих парней прямо через ограду, на насыпи, вдрызг.

– Ох, мальчик, посмотрите-ка, малыш! – фыркнул Виктор. Белч присоединился к нему. Генри усмехнулся, но взгляд у него был все такой же серьезный, размышляющий, почти что грустный. И этот взгляд напугал Бена. Он понял, что его, возможно, не просто изобьют.

Как бы для подтверждения этой мысли Генри полез в карман своих джинсов и вытащил оттуда нож-пилку.

Бена охватил ужас. Генри слегка подпилил его тело с двух сторон, и он резко подался вперед. В какой-то момент Бен подумал, что сможет убежать. Он обливался потом, и мальчики, державшие его за руки, с трудом с ним справлялись. Белч сумел ухватить его правое запястье, но не крепко. От Виктора удалось освободиться. Еще рывок...

Но тут Генри подошел вплотную и толкнул его. Бен отлетел назад. На этот раз ограда скрипнула громче, и он почувствовал, что она слегка подалась под его весом. Бенч и Виктор снова схватили его.

– Теперь держите его, – сказал Генри, – слышите меня?

– Да, Генри, – сказал Белч. В голосе у него послышалось некоторое беспокойство. – Он не убежит, не волнуйся.

Генри подошел вплотную, его плоский живот почти коснулся живота Бена. Бен смотрел на него широко открытыми глазами, слезы беспомощно текли из них. «Пойман! Я пойман!» – кричало что-то в его сознании. Он пытался прекратить эти стенания, совершенно не дававшие ему думать, но ничего не получалось. Пойман! Пойман! Пойман!

Генри вытащил нож – длинный, широкий, с его именем на лезвии. Кончик ножа блеснул в дневном солнечном свете.

– Я сейчас буду испытывать тебя, – сказал Генри тем же задумчивым тоном. – Наступили экзамены, и тебе лучше быть готовым.

Бен заплакал. Его сердце бешено колотилось в груди. Из носа текли сопли и собирались на верхней губе. У ног валялись библиотечные книги. Генри наступил на «Бульдозер», посмотрел вниз и черным саперным ботинком отшвырнул книги в сточную канаву.

– Вот первый вопрос на экзамене, Титьки. Когда кто-нибудь скажет во время выпускных экзаменов «Дай мне списать», что ты должен ответить?

– Да! – немедленно воскликнул Бен. – Я скажу да! Конечно! О'кей! Списывай, что хочешь!

Кончик ножа прошел два дюйма воздуха и уперся в живот Бена. Он был холодный, как поднос с кубиками льда, только что вынутый из холодильника. Бен втянул живот. На миг мир почернел. Рот Генри двигался, но Бен не понимал, что он говорит. Генри был как телевизор с выключенным звуком, и мир плыл.., плыл...

"Не смей размякать! -кричал панический голос. – Если ты размякнешь, он может остервенеть и убить тебя!"

Мир снова вернулся в фокус. Он увидел, что и Белч, и Виктор перестали смеяться. Они нервничали.., выглядели испуганными. Это лицезрение прояснило разум Бена. Вдруг они не знают, что он собирается делать или как далеко он может зайти. Как бы ни были плохи мысли, действительность может быть хуже. Ты должен думать. Пусть ты никогда не делал этого раньше, сейчас надо думать. Потому что его глаза говорят правду: что он нервничает. Его глаза говорят, что он ненормальный.

– Это неправильный ответ, Титьки, – сказал Генри, – если любой скажет «Дай мне списать», я не дам ни хрена. Понял?

– Да – сказал Бен, его живот сотрясался от рыданий. – Да, я понял.

– Так, хорошо. Жаль, но приближаются взрослые. Ты готов к взрослым?

– Я.., я думаю, что да.

К ним медленно подъезжала машина. Это был запыленный «Форд 51» с пожилыми мужчиной и женщиной, втиснутыми на переднее сиденье, как пара манекенов из универмага. Бен видел: голова мужчины медленно повернулась к нему. Генри приблизился к Бену, пряча нож от людей в машине. Бен почувствовал его кончик, упирающийся в его тело прямо над пупком. Нож был все еще холодный. Он не понимал, как это может быть, но он был холодный.

– Давай, кричи, – сказал Генри. – Тебе придется собирать свои херовые кишки из своих тапочек.

Они были друг от друга на расстоянии поцелуя. Бен мог почувствовать запах фруктовой резинки изо рта Генри.

Машина проехала и продолжала двигаться по Канзас-стрит, медленно, на одной скорости, как на Турнире парада роз – Хорошо, Титьки, вот второй вопрос. Если я скажу «Дай мне списать», что ты должен сказать?

– Да. Я скажу да. Сразу же.

Генри улыбнулся.

– Хорошо. Это правильный ответ, Титьки. Теперь третий вопрос: какие гарантии, что ты никогда не забудешь этого?

– Я.., я не знаю, – прошептал Бен.

Генри опять улыбнулся. Его лицо зажглось и на какой-то миг стало почти прекрасным.

– Я знаю! – сказал он, как будто открыл великую правду. – Я знаю, Титьки! Я вырежу свое имя на твоем огромном жирном пузе!

Виктор и Белч рассмеялись. На какое-то мгновение Бен почувствовал непонятное облегчение: это не могло быть ничем, кроме выдумки, – просто эти трое надумали хорошенько напугать его. Но Генри Бауэре не смеялся, и Бен вдруг понял, что Виктор и Белч смеются потому, что они уверены – было ясно – Генри не может говорить такое всерьез. Но Генри не шутил.

Нож открылся, гладкий, как масло. Кровь выступила ярко-красной линией на бледной коже Бена.

– Эй! – закричал Виктор. Слово вышло приглушенным, словно он в испуге проглотил его.

– Держите его! – разозлился Генри. – Вы только держите его, слышите?

– Теперь на лице Генри не было ничего серьезного и задумчивого; теперь это было перекошенное лицо дьявола.

– Чертова ворона. Генри, не зарежь его! -кричал Белч высоким, почти как у девочки, голосом.

Затем все случилось быстро, но Бену Хэнскому показалось, что медленно словно раз за разом щелкнули затворы фотоаппарата, снимающего кадры для репортажа в журнале «Лайф». Паника оставила Бена. Он вдруг что-то открыл в себе и поэтому не было никакой нужды паниковать – это что-то съело панику.

При первом щелчке затвора Генри закатил ему свитер на груди. Из небольшого вертикального пореза над пупком текла кровь.

При втором щелчке затвора Генри снова вытащил нож, действуя быстро, как военный хирург-сомнамбула при воздушной бомбардировке. Снова потекла кровь.

"Назад, -холодно подумал Бен, в то время как кровь стекала вниз и собиралась у пояса джинсов. – Надо податься назад. Это единственное, куда я могу податься". Белч и Виктор больше его не держали. Несмотря на команду Генри, они от него отпрянули. Они отпрянули в ужасе. Но если бы он побежал, Бауэре схватил бы его.

При третьем щелчке затвора Генри соединил два вертикальных пореза короткой горизонтальной линией. Бен почувствовал, как кровь побежала ему в штаны, улитка с липким хвостом ползла по левому бедру.

Генри чуть отклонился назад, нахмурясь с сосредоточенностью художника, пишущего ландшафт. «После D идет Е», -подумал Бен, и это заставило его действовать. Он подался вперед, Генри оттолкнул его, он ударился в добела вымытый поручень между Канзас-стрит и спуском в Барренс и, подняв правую ногу, с силой толкнул ею Генри в живот. Это не было ответным ударом – так уж получилось. И все же выражение крайнего, удивления на лице Генри наполнило его дикой радостью – чувством настолько сильным, что на какую-то долю секунды он подумал, что у него едет крыша.

Затем послышался сильный треск ломавшегося ограждения. Виктор и Белч пытались подхватить Бена, но он рухнул на задницу в водосток рядом с остатками «Бульдозера» и вслед за тем – полетел в пространство. Он летел с криком, похожим на смех.

Бен упал на спину и задницу у самой водопропускной трубы, которую он заметил раньше. Приземлись он на трубу, он мог бы сломать себе спину. Он упал на подушку из папоротника и сорняков и едва ощутил удар. Сделал кувырок назад, а затем начал скатываться вниз по склону, как ребенок на большой зеленой горке; его свитер задрался до шеи, руки хватались за какую-то опору и пучок за пучком вырывали папоротник и сорняки.

Он видел верх насыпи (казалось невероятным, что он только что был там, наверху), удалявшийся с бешеной скоростью мультипликационных фильмов. Он видел Виктора и Белча, их округлившиеся белые лица, уставившиеся на него. Он успел даже пожалеть о своих библиотечных книгах. Затем он ударился обо что-то со страшной силой и прикусил себе язык.

Это было сброшенное дерево, и оно сдержало падение Бена, чуть не сломав ему левую ногу. Он уцепился руками за поверхность склона, со стоном дергая ногами. Дерево остановило его на полпути. Внизу кустарник был гуще. Вода из водопропускной трубы тонкими струйками бежала по его рукам.

И тут над ним раздался пронзительный крик. Он снова посмотрел вверх и увидел, что Генри Бауэре летит над склоном с ножом, зажатым в зубах. Генри прыгнул на обе ноги, чуть отклонившись назад, и потому не потерял равновесие и не упал. Затем заскользил к гигантскому узору из отпечатков ног и бросился вниз по насыпи длинными кенгуриными прыжками.

– Я бьюююю бяяяя, Итьки! -кричал Генри с ножом во рту, и Бену не нужен был переводчик Организации Объединенных наций, чтобы понять, что Генри кричит: «Я убью тебя. Титьки!»

Теперь с хладнокровием, которое появляется в наиболее стрессовых ситуациях, Бен осознал, что он должен делать. Он сумел встать на ноги до того, как Генри настиг его. Бен сознавал, что левая штанина его джинсов распорота, и из ноги кровь течет сильнее, чем из живота.., но это поддерживало его, ибо означало, что он ее не сломал. Во всяком случае, он надеялся, что так оно и есть.

Бен слегка присел, чтобы удержать ненадежное равновесие, и когда Генри, державший теперь нож в руке прямо, как штык, схватил его одной рукой и занес нож другой, Бен отступил в сторону. Он потерял равновесие, но падая, выставил вперед раненую левую ногу. Генри ударился о нее голенями, и его ноги взмыли вверх. На какое-то мгновение Бен широко раскрыл рот, его ужас сменился смесью благоговейного страха и восторга. Генри Бауэре, казалось, плыл, прямо как Супермен, над упавшим деревом, которое только что остановило Бена. Его руки были вытянуты прямо перед собой – Джордж Ривс так держал руки на телевизионных шоу. Да только то, что Джордж Ривс всегда казался летящим, было так же естественно, как принять ванну или пообедать на балконе. А Генри выглядел так, будто кто-то врезал ему горячей кочергой по заду. Его рот открывался и закрывался. Слюна ниточкой текла из уголков рта и скоро растянулась до мочки его уха.

Вслед за этим Генри с шумом рухнул на землю. Нож вылетел у него из руки. Он перевернулся через плечо, упал на спину и покатился в кусты с ногами враскорячку. Раздался пронзительный крик. Глухой звук. И затем тишина.

Бен сидел ошеломленный, глядя на то место в густых зарослях, где исчез Генри. Вдруг камни и галька запрыгали вокруг. Он посмотрел вверх. По насыпи спускались Виктор и Белч. Они двигались осторожнее, чем Генри, и поэтому медленнее, но добрались бы до него секунд за тридцать и даже меньше, если бы он ничего не предпринял.

Он застонал. Кончится ли когда-нибудь это сумасшествие?

Не отрывая от них глаз, Бен вскарабкался на сваленное дерево и пополз по насыпи, тяжело дыша. У него была острая боль в боку. Адски болел его язык. Кусты теперь были высотой с него. Резкий запах какой-то дикорастущей зелени ударил ему в нос. Где-то поблизости резвилась меж камней вода.

Его ноги заскользили, и он снова пошел, шатаясь, ударяясь руками о выступавшие камни, отбиваясь от шипов, которые цеплялись за его свитер, вырывая куски материи и раздирая руки и щеки.

Лотом он сидел с ногами в воде. Здесь вился маленький искривленный ручей, который справа от Бена перегораживал мощный заслон из деревьев. Там было темно, как в пещере. Он посмотрел и увидел, что Генри Бауэре лежит на спине посредине потока. В полуоткрытых глазах были видны только белки. Кровь сочилась из уха и бежала тонкими струйками.

О, Боже мой! Я убил его! Я убийца. Боже мой!

Забыв, что Белч и Виктор позади него (или, возможно, понимая, что они потеряли интерес к тому, чтобы вышибить из него говно, когда обнаружили, что их Бесстрашный Вождь мертв), Бен прошел, брызгаясь, двадцать футов вверх по течению к тому месту, где лежал Генри – рубашка в клочья, джинсы промокли дочерна, одного ботинка нет. Бен смутно сознавал, что от его собственной одежды мало что оставалось и что тело его, покрытое болячками и ранами, превратилось в одну большую развалину. Хуже всего было с левой лодыжкой – она уже распухла в его промокшем ботинке, и, щадя ее, он ступал с большой осторожностью, как моряк, оказавшийся на берегу впервые после длительного плавания.

Он наклонился над Генри Бауэрсом. Глаза Генри широко раскрылись. Он схватил Бена за икру исцарапанной и окровавленной рукой. Рот его двигался, и хотя ничего, кроме серии свистящих вдохов оттуда не выходило, Бен мог все-таки различить, что он говорит: «Убью тебя, жирное дерьмо».

Генри пытался привстать, используя как опору ногу Бена. Бен резко отпрянул. Рука Генри скользнула, затем упала. Бен отлетел, хватаясь руками за воздух, и за последние четыре минуты третий раз упал на задницу. И снова прикусил язык. Вокруг него взмыли водяные брызги. Круги пошли перед его глазами, но это ему было по фигу, – ему по фигу было бы, если бы он нашел горшок золота. Он страшился за свою несчастную жирную жизнь.

Генри перевернулся. Попытался встать. Упал. Сумел приподняться на четвереньки. И, наконец, шатаясь, встал на ноги. Темным взглядом уставился на Бена. Его туловище качалось из стороны в сторону, как обертка кукурузного початка на сильном ветру.

Бен вдруг разозлился. Больше, чем разозлился. Он был взбешен. Он шел с библиотечными книгами под мышкой, мечтал о невинном поцелуе Беверли Марш, никому не мешая. И посмотрите. Только посмотрите! Штаны порваны. Левая лодыжка, может быть, разбита, но уж наверняка растянута. Нога вся в болячках, язык поцарапан, на животе монограмма Генри черт возьми! – Бауэрса. Но, вероятно, именно мысль о книгах, за которые он в ответе, взывала к мщению.

Он потерял библиотечные книги, в голове у него возникла картина: укоризненные глаза миссис Старретт, когда он расскажет ей об этом. Какой бы ни была причина – порезы ли, растяжение, библиотечные книги или даже мысль о насквозь промокшем и, возможно, нечитабельном экзаменационном листе в его заднем кармане, – этого было достаточно, чтобы начать действовать. Он подошел к Генри и ударил его прямо по яйцам.

Генри издал страшный крик, который вспугнул птиц с деревьев. В течение минуты он стоял с широко расставленными ногами, руки его закрывали промежность, и он, не веря глазам своим, смотрел на Бена.

– Ой! – сказал он слабо.

– Хорошо, – сказал Бен.

– Ой, – сказал Генри еще более слабым голосом.

– Хорошо, – снова сказал Бен.

Генри медленно опустился на колени, как бы даже не падая, а складываясь. Он все еще смотрел на Бена неверящим темным взглядом.

– Ой.

– Хорошо, черт возьми, -сказал Бен.

Генри упал на бок, все еще хватаясь за яички, и начал медленно перекатываться с боку на бок.

– Ой! – стонал он. – Мои яйца. Ой! Ты разбил мне яйца. Ой-ой!

У Генри стала появляться сила, и Бен отошел на шаг. Ему было не по себе от того, что он сделал, но его наполняло и чувство праведности своего деяния.

– Ой!., моя чертога мошонка.., ой-ой!., о, мои чертовы ЯЙЦА!

Бен, может быть, и остался бы здесь на какое-то время – может быть, даже до тех пор, пока Генри не пришел бы в себя окончательно, чтобы идти за ним, но как раз в этот момент острый камень угодил ему в голову над правым ухом, и он почувствовал теплую струящуюся кровь. Сперва Бен подумал было, что его ужалила оса.

Он повернулся и увидел двоих мальчишек, крупным" шагами идущих к нему по середине потока. У каждого была пригоршня округленных камешков. Виктор запустил один – просвистевший мимо уха Бена. Он увернулся, но еще один камешек попал ему в правую коленку, заставив вскрикнуть от резкой боли. Третий пролетел мимо его скулы с правой стороны.

Бен достиг дальней насыпи и вскарабкался на нее как можно быстрее, хватаясь за выступающие корни и выдергивая из земли кустарник. Он забрался наверх (один последний камень ударил его в задницу, когда он поднимался) и быстро посмотрел через плечо назад.

Белч на коленях стоял возле Генри, а Виктор – в десяти футах от него стрелял камнями; один, размером с бейсбольный мяч, пронесся сквозь кустарник рядом с Беном. Он достаточно насмотрелся; в самом деле, более чем достаточно. Хуже всего, что Генри Бауэре снова поднимался. Бен повернулся и с трудом стал пробиваться через кусты в западном, как он надеялся, направлении. Если бы ему удалось подойти к Барренсу со стороны Старого мыса, он смог бы попросить у кого-нибудь полдоллара и доехать домой на автобусе. А добравшись туда, он бы запер за собой дверь и сунул всю рваную окровавленную одежду в мусор, и этот безумный сон в конце концов ушел бы. Бен представил, как он сидит на стуле у себя в гостиной после ванной, в ярком красном банном халате, смотрит мультики Дэффи Дака и пьет молоко через клубничную соломинку. "Держись за эту мысль, -сказал он себе сурово, – и продолжай идти".

Кусты били его по лицу. Бен отводил их. Колючки цеплялись за него. Он пытался не обращать на них внимания. Он подошел к плоскому, черному, грязному участку земли. Широкий заслон бамбуковидной растительности тянулся через него, и от земли поднималось зловоние. Зловещая мысль (зыбучий песок)тенью прошла на переднем плане его сознания при виде блеска стоячей воды в глубине зарослей псевдобамбука. Он не хотел идти туда. Даже если это не зыбучий песок, грязь всосет его спортивные тапочки. Он повернул направо и побежал вдоль бамбуковых зарослей, пока не попал наконец в полосу настоящего леса.

Деревья, главным образом ели, были толстые, росли повсюду, борясь друг с другом за пространство и солнце, но мелколесья здесь было меньше, и он мог двигаться быстрее. Бен не знал теперь точно, в каком направлении идти, но думал, что он все же в выигрыше. Дерри подступал к Барренсу с трех сторон, а с четвертой был ограничен тем местом, где велись работы по расширению дорожной магистрали. Рано или поздно он где-нибудь выйдет.

Его живот болезненно пульсировал, и он задрал кверху то, что осталось от его свитера, чтобы посмотреть, что там такое. Он поморщился и присвистнул. Его живот был похож на гротескный шар с рождественской елки: везде красные потеки спекшейся крови и зеленая грязь от ползанья по насыпи. Он снова заправил свитер. Смотреть на это безобразие было неприятно.

Теперь впереди послышалось однообразное, едва различимое жужжание.

Взрослый человек, сосредоточенный на том, как бы поскорее выбраться отсюда (москиты теперь обрушились на Бена, и хотя размером они были поменьше воробьев, все же достаточно большие), проигнорировал бы это жужжание или вовсе не услышал бы его. Но Бен был мальчик, и он уже прошел через страх. Он отклонился влево и пробрался сквозь низкие лавровые кусты. За ними из земли торчали верхние три фута цементного цилиндра шириной около четырех футов. Он был закрыт цементной крышкой со смотровым отверстием. На крышке были слова: УПРАВЛЕНИЕ КАНАЛИЗАЦИОННЫМ КОЛЛЕКТОРОМ ДЕРРИ. Звук, это было скорее приглушенное жужжание, чем гул, исходил откуда-то из глубины, изнутри.

Бен приложил один глаз к смотровому отверстию, но ничего не увидел. Он мог только слышать жужжание и бегущую там внизу воду. Он сделал вдох, почувствовал кислый запах, промозглый и зловонный, и с отвращением подался назад. Это была канализация. Или, может быть, одновременно и канализация, и сточный коллектор – их было полно в подвластном наводнениям Дерри. У него по коже пробежал холодок. Часть канализации была запрятана от глаз, но часть выходила наружу – бетонный цилиндр, торчавший из земли. За год до этого Бен прочел «Машину времени» Герберта Уэллса, сначала классический комикс, а затем саму книгу. Этот цилиндр с железным покрытием, имеющий смотровую щель, напомнил ему о колодцах, которые ведут в страну ужасных Морлоков.

Он быстро отошел от трубы, пытаясь опять держаться запада. Он увидел маленький просвет и направился туда, следя, чтобы тень его была позади. Затем пошел прямо.

Минут через пять он снова услышал впереди бегущую воду и голоса. Голоса ребят.

Он остановился и прислушался, и вот тогда-то услышал треск ломаемых веток и голоса позади себя. Они были отлично узнаваемы. Они принадлежали Виктору, Белчу и единственному и неповторимому Генри Бауэрсу.

Оказалось, кошмар еще не кончился.

Бен осмотрелся вокруг, ища, куда бы спрятаться.

10

Он вышел из своего укрытия через два часа, еще грязнее, чем был до того, но несколько посвежевший. Это казалось невероятным, но он подремал.

Когда он услышал тех троих за собой, он остолбенел, как животное, пойманное фарами грузовика. Парализующая сонливость напала на него. Мысль просто лечь, свернувшись клубком, как ежик, и позволить им делать все, что заблагорассудится, пришла ему в голову. Это была сумасшедшая мысль, но она казалась хорошей мыслью.

Но вместо этого Бен пошел на звук бегущей воды, на голоса тех, других ребят. Он пытался разобрать их голоса, расслышать, что они говорят, – все, что угодно, только бы избавится от устрашающего паралича духа. Какой-то проект. Они говорили о каком-то проекте. Один-два голоса были даже немного знакомы. Раздался всплеск воды и тут же взрыв добродушного смеха. Смех вызвал в Бене какое-то странное желание и заставил еще больше осознать опасность своего положения.

Если его поймают, нельзя впутывать в это дело мальчишек. Бен снова повернул направо. Как у многих крупных людей, у него была очень легкая поступь. Он подошел достаточно близко к игравшим мальчикам, чтобы увидеть их снующие взад-вперед тени между ним и блестевшей водой, но они его не видели и не слышали. Постепенно голоса начали удаляться.

Он вышел на узкую тропинку, проложенную на голой земле. Минуту рассматривал ее, затем тряхнул головой, пересек тропинку и углубился в мелколесье. Теперь он шел медленнее, раздвигая кусты, а не наступая на них. Он все еще двигался в основном параллельно потоку, у которого играли дети. Даже через заслонявшие поле зрения кусты и деревья он смог разглядеть, что поток здесь намного шире, чем в том месте, куда упали он и Генри.

Здесь был еще один бетонный цилиндр, едва видимый среди путаницы черничных зарослей, и он спокойно жужжал про себя. Позади насыпь обрывалась в поток, старый сучковатый вяз криво склонялся над водой. Его корни, наполовину выставленные наружу из-за эрозии берега, выглядели, как спутанные грязные волосы.

Надеясь, что здесь нет насекомых или змей, но слишком уставший и испуганный, чтобы всерьез озаботиться этим, Бен спустился между корнями вниз, в мелкую пещеру. Он отпрянул, когда корень сердито ткнул его, как палец. Потом немного поменял положение, и стало удобнее.

Сюда и подошли Генри, Белч и Виктор. Что-то словно влекло их на эту тропу. Какой-то миг они стояли совсем рядом и, вытянув руку из своего тайника, он мог бы дотронуться до них.

– Держу пари, он где-то здесь, – сказал Белч.

– Ну хорошо, пойдем выясним, – ответил Генри, и они пошли назад тем путем, каким пришли.

Через несколько минут Бен услышал, как он заорал:

– Что за хреновину вы здесь делаете, парни?

Последовал какой-то ответ, но Бен не расслышал: дети были слишком далеко, да и река, это была, разумеется, Кендускеаг, очень шумела. Но голос у парня был испуганный. Бен мог только почувствовать ему.

Затем Виктор Крисс сказал что-то, совсем непонятное Бену:

– Хреновая запруда сопляков. – Запруда сопляков? А может, Виктор сказал: хреновая компашка сопляков?

– Давай-ка сломаем ее! – предложил Белч.

Последовали крики протеста, кто-то закричал от боли, кто-то заплакал. Да, Бен мог посочувствовать им. Не сумев поймать его (по крайней мере, пока что), они решили отыграться на других детях.

– Конечно, ломай ее, – сказал Генри.

Всплески. Крики. Утробный смех Белча и Виктора. Полный страдания, взбешенный крик одного из ребят.

– Держи свое говно при себе, заика-уродец, – сказал Генри Бауэре. – Я не намерен больше терпеть говна ни от кого.

Раздался треск. Шум бегущей воды усилился, и на мгновение поток взревел, перед тем, как снова успокоиться. Бен мгновенно понял. Хреновая запруда сопляков, да, вот что сказал Виктор. Дети – двое или трое, как ему послышалось, когда он шел мимо, – строили запруду. Генри и его друзья только что разнесли ее. Бену даже показалось, что он знает одного из этих мальчиков. Единственный «заика-уродец», которого он знал по школе в Дерри, был Билл Денбро из параллельного пятого класса.

– Ты не должен был этого делать! – выкрикнул тонкий испуганный голос, и Бен узнал и этот голос, хотя сразу не смог соотнести его с лицом.

– Зачем ты это сделал?

– Потому что мне так захотелось, болваны! – разъярился снова Генри.

Раздался глухой звук. Кто-то закричал от боли. Затем последовал плач.

– Заткнись, – сказал Виктор. – Заткнись, ты, а то я вырву твои уши и подвяжу их под подбородком.

Плач перешел в прерывистые всхлипывания.

– Мы пошли, – сказал Генри, – но прежде я хочу узнать одну вещь. Вы за последние десять минут не видели жирного парня? Большого жирного парня в крови и порезах?

Короткий ответ мог означать только «нет».

– Уверены?

– спросил Белч. – Лучше быть больше уверенными, нюни.

– Я у-у-уверен, – ответил Билл Денбро.

– Пошли, – сказал Генри. – Он, возможно, перешел туда вброд.

– Та-та, мальчики, – сказал Виктор Крисс. – Это была запруда сопляков, поверьте мне. Ни к черту не годится.

Звуки шлепанья по воде. Снова донесся голос Белча, но теперь уже дальше. Бен не мог разобрать слов. Да он и не хотел разбирать слова. Мальчик вблизи снова заплакал. Другой его успокаивал. Бен решил, что их двое – Заика Билл и плачущий.

Он попусидея-полулежал в своем укрытии, слушая двух мальчиков у реки и затихающие голоса Генри и его динозавров-приятелей, рвущихся к дальней стороне Барренса. Солнечный свет блеснул ему в глаза, кругляшки света замелькали на спутанных корнях над ним и вокруг него. Здесь было грязно, но уютно и.., безопасно. Звук бегущей волны успокаивал. Даже плач ребенка действовал умиротворяюще. Его собственные боли притупились, как бы сошлись в один узел; голоса динозавров полностью растворились в воздухе. Он немножко обождал, просто чтобы убедиться, что они не возвращаются.

Бен мог слышать вибрацию дренажных механизмов в земле, мог даже ощущать ее: низкое, непрерывное колебание передавалось из земли корню, к которому он прислонился, а от корня – его спине.

Он снова подумал о Морлоках, об их обнаженной плоти; он представил себе, что она бы пахла, как промозглый и вонючий воздух, который исходил из смотровых отверстий того железного покрытия. Он подумал об их колодцах, загнанных глубоко под землю, колодцах с ржавыми лестницами по сторонам. Он задремал, и в этот момент его мысли стали сном.

11

Ему снились Морлоки. Ему снилось то, что с ним случилось в январе, то, что он никак не мог рассказать своей матери.

Был первый день занятий после долгого рождественского перерыва. Миссис Дуглас попросила добровольца остаться после уроков и помочь ей пересчитать книги, которые были получены прямо перед каникулами.

Бен поднял руку.

– Спасибо тебе, Бен, – сказала миссис Дуглас, одарив его улыбкой столь восхитительной, что она согрела его до кончиков носков.

– Лизоблюд вонючий, – шепотом заметил Генри Бауэре.

Это был тот зимний день в штате Мэн, который был и самым лучшим, и самым худшим: безоблачный, до слез ясный, но пугающе холодный. В довершение к десятиградусному морозу дул сильный ветер, который колол и сек лицо.

Бен считал книга и выкрикивал номера; миссис Дуглас их записывала (совершенно не перепроверяя его работу, гордо отметил он), а затем оба они понесли книги в хранилище через залы, гае дремотно позвякивали батареи. Сначала школа была полна звуков: треск закрывающихся дверей, перестук печатной машинки миссис Томас в конторе, нервный удар-удар-удар баскетбольных мячей в гимнастическом зале, скольжение и удары спортивных туфель, когда игроки двигались к корзинам или дрались за мяч на полированном деревянном полу.

Понемногу эти звуки прекратились, только позвякивали батареи, слышалось виш-виш метлы мистера Фазио, сметавшего опилки на полу в зале, да завывание ветра за окном.

Бен посмотрел в единственное узкое окно книгохранилища и увидел, что свет на небе быстро меркнет. Было четыре часа, и надвигались сумерки. Крупинки сухого снега носились вокруг заледенелого гимнастического зала и кружились между качелями, которые прочно вмерзли в землю. Только апрельская оттепель сломает эти зимние сварные швы. На Джексон-стрит никого не было видно. Он посмотрел еще минуту: вдруг какая-нибудь машина проедет через перекресток Джексон-Витчем, но машины не было. Все в Дерри спасались, и миссис Дуглас просто умерла бы или спаслась бегством от того, что он видел отсюда.

Он посмотрел на нее и понял, что она чувствует почти то же самое, что он. Он мог определить это по выражению ее глаз. Они были глубокие, задумчивые и отсутствующие – не глаза сорокалетней школьной учительницы, а глаза ребенка. Ее руки были сложены под грудью, как будто бы в молитве.

"Я боюсь, -подумал Бен, – и она тоже боится. Но чего мы боимся?"

Он не знал. Она посмотрела на него и коротко, несколько смущенно засмеялась.

– Я тебя слишком задержала, – сказала она, – извини, Бен.

– Ничего страшного. – Он посмотрел на свои ботинки. Он ее немножко любил – не той искренней, откровенной любовью, какую он питал к мисс Тибодо, своей учительнице первого класса.., но все же он любил ее.

– Будь я за рулем, я бы тебя подвезла, – сказала она, – но я не за рулем. Муж заберет меня где-то в четверть пятого. Если бы ты подождал, мы могли бы...

– Нет, спасибо, – сказал Бен. – Я должен добраться до дому раньше.

На самом деле это была неправда, но перспектива встретиться с мужем миссис Дуглас вызывала в нем какое-то странное отвращение.

– Может, твоя мама могла бы...

– Она тоже не водит машину, – сказал Бен. – Все будет в порядке. Мой дом всего лишь в миле отсюда.

– Миля – это близко при хорошей погоде, но в такую погоду миля – длинный путь. Ты зайдешь куда-нибудь погреться, если замерзнешь, ладно, Бен?

– Да, конечно. Я зайду в Костелло-маркет, обогреюсь там у печки или еще где-нибудь. Мистер Гедро не будет возражать. И я надену теплые брюки. И мой новый рождественский шарф.

Он вроде бы убедил миссис Дуглас, она снова посмотрела в окно.

– Там, кажется, так холодно, – сказала она. – Так.., так враждебно.

Он не знал этого слова, но точно знал, что она имела в виду. Что-то только что произошло. Но что?

И вдруг понял: он увидел человека, а не просто учительницу. Вот что случилось. И лицо у нее было совсем другое, новое, – лицо усталого поэта. Он ясно представил себе, как она идет домой с мужем, садится рядом с ним в машину со сложенными руками, шумит мотор, а он рассказывает ей о своем дне. Представил себе, как она готовит ему обед. Странная мысль пронзила его мозг и праздный вопрос вертелся на языке: «У вас есть дети, миссис Дуглас?»

– В это время года я часто думаю, что людям не предназначено жить так далеко на север от экватора, – сказала она. – По крайней мере, не на этой широте.

Затем она улыбнулась, и необычное выражение исчезло из ее глаз, или с ее лица – он увидел ее такой, как всегда. «Ты никогда больше не увидишь ее такой необычной, никогда», -подумал он в смятении.

– До самой весны я буду чувствовать себя старой, а затем снова молодой. И так каждый год. Ведь у тебя все будет в порядке, Бен?

– Все будет отлично.

– Да, я тоже так думаю. Ты хороший мальчик, Бен.

Он снова посмотрел на кончики своих носков, краснея и любя ее больше, чем когда-либо.

В вестибюле мистер Фазио сказал:

– Будь осторожен, берегись этого кусачего мороза, парень, не поднимая головы от красных опилок.

– Ладно.

Бен надел теплые штаны. Он был мучительно несчастлив, когда мать настаивала, чтобы он носил их и нынешней зимой в особенно холодные дни, потому что считал, что это одежда для малышей, но сегодня был рад, что штаны на нем. Он медленно пошел к двери, застегивая куртку, натягивая перчатки. Вышел и постоял на верхней ступеньке крыльца, дожидаясь, пока дверь за ним захлопнется.

Школа была затянута израненной кожей неба – неба в синяках и кровоподтеках. Непрерывно дул ветер. Ветер врезался в теплую плоть лица – щеки онемели.

«Берегись этого кусачего мороза, парень».

Бен быстро натянул шарф – теперь он напоминал карикатуру Реда Райдера, маленькую, – пухлую, неуклюжую. Темнеющее небо было фантастически красиво, но Бен не стал останавливаться, чтобы полюбоваться им, – было слишком холодно. Он продолжал идти.

Сначала ветер дул ему в спину, подталкивал его, и все обстояло не так уж ужасно. Однако на Канал-стрит мальчику пришлось повернуть направо и идти почти против ветра. Теперь, казалось, тот держал его за спину.., как будто у него было дело к Бену. Шарф не слишком-то помогал. Глаза сильно заморгали, влага в носу замерзла до глянца. Ноги онемели. Руками в перчатках Бен стал колотить себя под мышками, чтобы согреться. Ветер протяжно завывал, иногда почти человеческим голосом.

Бен чувствовал и испуг, и бодрость. Испуг, потому что он вспомнил рассказы, которые прочел, например Джека Лондона, где люди фактически замерзли до смерти. Замерзнуть в такую ночь было вполне вероятно – температура упала до пятнадцати градусов ниже нуля.

Бодрость была трудно объяснима. Это было какое-то уединенное, меланхолическое чувство. Он ощущал себя на свободе; он летел на крыльях ветра, и никто из людей за ярко освещенными квадратами окон не видел его. Он был внутри, внутри, где свет и тепло. Они не знали, что он прошел. Это был секрет.

Порывистый ветер колол иголками, но он был свежий и чистый. Белый пар аккуратными маленькими струйками выходил из носа.

Когда солнце зашло – остаток дня желтовато-оранжевой полосой на западном горизонте – и первые звезды холодными алмазными кристаллами замерцали на небе, он подошел к Каналу. Теперь он был от дома в трех кварталах и мечтал, чтобы лицо и ноги оказались в тепле, приводящем в движение кровь, заставляя ее пульсировать.

Все-таки он остановился.

Канал замерз в своем бетонном русле. Он был неподвижен и все-таки жил в этом суровом зимнем свете; в нем была своя собственная, уникальная, трудная красота.

Бен повернул на юго-запад. В сторону Барренса. Теперь ветер опять дул ему в спину. Он колыхал его штаны, раздувал их. Канал проходил прямо между бетонными стенками на протяжении полумили; затем бетон кончался, и река сама по себе продолжала свой путь в Барренс, который в это время года являл собой скелетообразный мир заледенелой ежевики и торчащих обнаженных ветвей.

Там внизу, на льду, стояла какая-то фигура.

Бен пристально посмотрел на нее и подумал: «Там, внизу, кажется, стоит какой-то человек, но может ли он быть одет в то, во что одет? Это невозможно, не так ли?»

На человеке было нечто, похожее на серебристо-белый костюм клоуна. На полярном ветру костюм раздувался и морщился. На ногах у него были огромные оранжевые ботинки. Они соответствовали пуговицам-помпонам, которые шли по переду костюма. Одной рукой он держал клубок веревок, которые переходили в связку воздушных шаров, и когда Бен увидел, что шары плывут в его направлении, он почувствовал, как нереальность все сильнее окутывает его. Он закрыл глаза, потер их, открыл. Шары все еще плыли к нему.

В голове он слышал голос мистера Фазио: «Берегись этого кусачего мороза, парень».

Это, должно быть, галлюцинация или мираж – какие-то проделки погоды. Там, внизу, на льду мог быть человек. Бен подумал, что возможно даже, чтобы он был одет в клоунский костюм. Но шары не могли плыть по направлению к Бену, против ветра. И все-таки это было именно так.

– Бен! -позвал клоун на льду. Бену показалось, что голос этот только у него в голове, хотя, по-видимому, он слышал его собственными ушами. – Хочешь шарик, Бен?

В этом голосе было что-то настолько ужасное, настолько зловещее, что Бену захотелось убежать немедленно, но его ноги, казалось, приросли к тротуару, как качели на школьном дворе вросли в землю.

– Они летают, Бен! Они все летают! Попробуй один и увидишь!

Клоун начал идти по льду к мосту через канал, где стоял Бен. Бен видел, как он идет; не двигаясь, он наблюдал за ним, как птица наблюдает приближающуюся змею. Шары должны были бы лопаться в таком насыщенном холоде, но они не лопались, – они плыли над клоуном и перед ним, хотя должны были быть позади него, рваться назад, в Барренс.., откуда, как что-то подсказывало Бену, это существо пришло.

Теперь Бен заметил кое-что еще.

Хотя последний дневной свет пролил розовое зарево на лед Канала, клоун не отбрасывал тени. Никакой.

– Тебе здесь понравится, Бен, -сказал клоун. Теперь он был настолько близко к Бену, что тот мог услышать шарканье его смешных ботинок по неровному льду. – Тебе здесь понравится, я обещаю, всем мальчикам и девочкам, которых я встречаю, нравится здесь, потому что это, как Остров Удовольствий в «Пинокио» или Страна Никогда в «Питере Пэне»; они никогда не вырастут, а этого хотят все дети. Так давай! Любуйся красивыми местами, играй с шариком, корми слонов, катайся с горки! О, тебе понравится, и, о, Бен, как ты полетишь...

И несмотря на свой страх, Бен понял, что какая-то часть его действительно хочет шарик. У кого еще на свете был шарик, который летал против ветра? Кто слышал о таком чуде? Да.., он хотел шарик, и он хотел увидеть лицо клоуна, которое склонилось ко льду, как будто прячась от убийственного ветра.

Клоун посмотрел вверх, как бы испугавшись, и Бен увидел его лицо.

«Мумия! О Боже мой, это мумия!» – была первая мысль, сопровождавшаяся безумным ужасом, который заставил Бена схватиться руками за ограждение моста, чтобы не упасть в обморок. Но, конечно же, он не был просто мумией, не мог быть мумией. О, существовали египетские мумии, множество их, он знал это, но его первой мыслью было, что это тот самый пыльный монстр-мумия, которую играет Борис Карлофф в старом кино, он как раз в прошлом месяце смотрел его допоздна в Театре Шока.

Хотя нет, это не была та мумия, не могла быть, киномонстры нереальны, все знают это, даже маленькие дети. Но...

Клоун не носил грима. И не был он просто запеленат в ворох бинтов или повязок. Бинты были, большинство – вокруг его шеи и запястий – развевающиеся на ветру, но Бен мог отчетливо видеть лицо клоуна. Оно было глубоко прорезано линиями, кожа – пергаментная карта из морщин, ободранных щек, сухой плоти. Кожа на лбу была потрескавшаяся, но бескровная. Мертвые губы широко улыбались, зубы торчали вперед, как надгробные камни. Десны были разъеденные и черные. Бен не мог видеть никаких глаз, но что-то мерцало глубоко в угольных ямах сморщенных впадин, что-то, как холодные драгоценности в глазах египетских жуков-скарабеев. Ему казалось, что он ощущает запах корицы и пряностей, тлеющего савана, пропитанного таинственными лекарствами, песком и кровью, настолько старой, что она высохла до чешуек и крупинок ржавчины...

– Мы все здесь летаем – квакающим голосом сказал клоун-мумия, и Бен с новым ужасом осознал, что так или иначе он подошел к мосту, он был сейчас как раз под ним, протягивая сухую и скрюченную руку, на которой лоскутья кожи болтались, как флажки, руку, на Которой видна была кожа, похожая на желтую слоновую кость.

Один почти бесплотный палец ласкал кончик его ботинка. Паралич Бена прошел. Тяжело ступая, он прошел остаток пути через мост, когда на здании ратуши пробило пять. Часы перестали бить, когда он добрался до противоположной стороны. Это, наверно, был мираж, это должен был быть мираж. Клоун просто не мог бы пройти так далеко за те десять – пятнадцать секунд, пока били часы.

Но его страх не был миражом; не были миражом горячие слезы, которые сочились из его глаз и тотчас замерзали на щеках. Он бежал, ботинки стучали по тротуару, и слышал за собою, как мумия в клоунском костюме выбирается из Канала, древние окаменевшие ногти скребутся о железо, старые суставы скрипят, как несмазанные петли. Он мог слышать сухое свистящее дыхание через ноздри, которые лишены влаги, как проходы-туннели под Великой Пирамидой. Он мог чувствовать песчаный аромат его савана, и он знал, что через минуту руки клоуна, такие же бесплотные, как геометрические фигуры, которые он делал из своего конструктора, опустятся ему на плечи. Они развернут его к себе, и он будет смотреть в это морщинистое, улыбающееся лицо. Мертвый поток дыхания клоуна выльется на Бена. Черные глазницы с их мерцающими глубинами склонятся над ним. Беззубый рот зевнет, и Бен будет иметь шарик. О, да. Все шарики, которые он хочет.

Но когда он добежал до угла своей улицы, рыдающий и взвинченный, и его сердце билось как сумасшедшее, отдаваясь в ушах, когда он наконец посмотрел через плечо, улица была пустынна. Арочный мост с его низкими бетонными откосами и старомодным булыжным покрытием был тоже пустынен. Он не видел самого Канала, но чувствовал, что если и увидит его, там тоже ничего не будет. Нет, если бы мумия не была галлюцинацией или миражом, если бы она была реальной, она бы ждала под мостом – как тролль в сказке о трех козлятах.

Под. Прятаться под.

Бен спешил домой, оглядываясь назад через каждые несколько шагов, пока дверь не закрылась за ним на замок. Матери он объяснил – она так устала от особенно тяжелого дня на прядильной фабрике, что, по правде говоря, не очень соскучилась по нему, – что он помогал миссис Дуглас считать книги. Затем он сел ужинать лапшей и остатками воскресной индейки. Он запихнул в себя три порции, и с каждой порцией мумия удалялась все дальше и становилась похожей на сон. Она не была реальной, такие вещи никогда не бывают реальными. Они входят в жизнь только между коммерческими показами телефильмов поздно ночью или в течение субботних утренников, где вы счастливы тем, что можете за двадцать пять центов получить двух монстров, а если у вас есть лишний двадцатипятицентовик, вы можете еще купить воздушную кукурузу и съесть ее в свое удовольствие.

Нет, это не реальность. Телемонстры и киномонстры, и монстры комиксов – нереальны. Только после того, как вы пошли спать и не можете уснуть; только после того, как последние четыре кусочка конфеты, завернутые в бумажки и спрятанные у вас под подушкой от ночных зол, съедены; только после того, как сама постель превратилась в озеро прогорклых снов и ветер завыл снаружи, и вы боитесь посмотреть в окно, потому что там может быть лицо, старческое, с широкой улыбкой лицо, которое не сгнило, а просто высохло, как старый лист, а глаза, как потонувшие алмазы, глубоко засажены в темные глазницы; только после того, как вы увидели разодранную когтистую руку, держащую связку шариков: любуйся красивыми местами, играй с шариком, корми слонов, катайся с горки! Бен, о, Бен, как ты полетишь...

12

Он проснулся с удушьем – это все сон о мумии, – охваченный паникой из-за надвинувшейся, вибрирующей темноты вокруг него. Он дернулся, и корневище перестало поддерживать его и снова ткнуло в спину, как бы в раздражении.

Он увидел свет и стал пробираться к нему. Он пополз в дневной солнечный свет и журчание потока, и все снова встало на свое место. Было лето, не зима. Мумия не унесла его в пустынный склеп – Бен просто спрятался от больших парней в песчаной дыре под наполовину выкорчеванным деревом. Он был в Барренсе. Генри и его приятели в какой-то мере отыгрались на паре ребят, строивших запруду на реке, потому что они не смогли найти Бена и отыграться на нем по большому счету. Та-та, мальчики. Это была запруда сопляков. Ни к черту не годится.

Бен угрюмо посмотрел на свою загубленную одежду. Мать устроит ему головомойку.

Он проспал достаточно долго, чтобы взбодриться. Он съехал по насыпи и потом пошел вдоль потока, вздрагивая на каждом шагу. Он был месивом из ран и болячек; он чувствовал себя так, как будто Спайк Джоунз играл на разбитом стекле внутри его мышц быструю мелодию. На каждом дюйме видимой кожи была засохшая или засыхающая кровь. Ребята, строившие запруду, уже ушли, успокаивал он себя. Он не знал, сколько он спал, но если даже не более получаса, неожиданная короткая встреча с Генри и его приятелями, возможно, убедила за это время Денбро и его друга, что другое место – например Тимбуку, – вероятно, лучше для их здоровья.

Бен еле-еле тащился, понимая, что, вернись большие парни назад, он не сможет убежать от них. Впрочем, его это мало заботило.

Он срезал изгиб реки и постоял там, вглядываясь. Строители запруды были все еще там. Один из них был, конечно, Заика Билл Денбро. Он стоял на коленях рядом с другим мальчиком, который, сидя, прислонился к насыпи. Голова этого мальчика была отброшена так далеко назад, что его адамово яблоко выпирало, как треугольная пробка. Вокруг носа и на подбородке у него была высохшая кровь, ручейки крови струились по шее. В руке у него болталось что-то белое.

Заика Билл резко повернулся и увидел стоявшего там Бена. Бен со страхом увидел: с мальчиком, который прислонился к насыпи, что-то не в порядке; Денбро был явно напуган до смерти. Он подумал с отчаянием: кончится ли когда-нибудь этот день?

– Скажи, тттты мог бы помочь ммммне? – сказал Билл Денбро. – Йего асссспиратор пуст. Мне кажется он мммможет...

Его лицо затвердело, покраснев. Он спотыкался на слове, заикаясь, как пулемет. С его губ сорвалась слюна, и потребовалось почти тридцать секунд, прежде чем Бен понял, что хотел сказать Денбро: другой парень может умереть.

Глава 5. БИЛЛ ДЕНБРО ПОБЕЖДАЕТ ДЬЯВОЛА (1)

1

"Все это чертовски напоминает путешествие в космос, – думает Билл Денбро. – А может, я внутри ядра, выстреленного из пушки.

Эта мысль, хотя совершенно верная, не особенно комфортна. Действительно, в течение первого часа с момента взлета «Конкор-дии» с Хитроу (возможно, правильнее сказать не взлета, а вертикального пуска) он являет собой легкий случай клаустрофобии. Узкий самолет вызывает ощущение беспокойства. Пища далеко не изысканна, персонал, обслуживающий полет, вынужден крутиться, наклоняться, приседать, выполняя свою работу; они похожи на труппу гимнастов. Наблюдая за их усердием, Билл несколько утрачивает удовольствие от еды, зато его попутчика это совершенно не колышет.

Попутчик – еще один минус. Он толстый и не очень чистый; наодеколонен, кажется, «Тедом Лапидусом», но под одеколоном Билл безошибочно ощущает запах грязи и пота. Он еще и не особенно щепетилен в отношении своего левого локтя – периодически толкает им Билла.

Глаза не отрываются от цифрового табло перед кабиной. Оно показывает, как быстро летит эта британская пуля. Теперь «Конкордия» достигает своей крейсерской скорости. Билл вытаскивает из кармана рубашки ручку и кончиком ее нажимает кнопочки на часах с компьютером, которые Одра подарила ему в прошлое Рождество. Если махометр правильный – а у Билла совершенно нет повода думать, что это не так – они летят со скоростью восемнадцать миль в минуту. Билл не уверен, что это то, что он действительно хотел узнать.

За окном, маленьким и толстым, как окошечко в одной из оболочек ртутного пространства, он может видеть небо – не голубое, а сумеречно-пурпурное, хотя сейчас середина дня. Он видит: линия горизонта, где встречаются море и вебо, слегка наклонена. «Вот я сижу, – думает Билл, – с „кровавой Мэри“ в руке и локтем грязного жирдяя, тыкающим меня в бицепс, и обозреваю крутизну земли».

Он слегка улыбается: человек, смело воспринимающий такого рода переживания, не должен ничего бояться. Но он боится, и не просто полета в этой узкой хрупкой скорлупе, летящей со скоростью восемнадцать миль в минуту. Он просто чувствует, как на него кидается Дерри. Это точное выражение.

Восемнадцать миль в минуту или нет – ты как будто совершенно спокоен, а вот Дерри кидается на тебя, как некое плотоядное животное, притаившееся в ожидании своего времени. Дерри, о, Дерри! Написать оду Дерри? Воспеть вонь его фабрик и рек? Величественную тишину его бульваров? Библиотеку? Водонапорную башню? Бассей-парк? Начальную шкоду Дерри? Барренс?

Огни зажигаются в его голове, большие прожектора. Будто он сидел в затемненном театре двадцать семь лет, ожидая, что что-то случится, и теперь наконец-то началось. Однако постепенно открывающаяся декорация и вспыхивающие один за другим прожектора означают начало не какой-нибудь безвредной комедии, наподобие «Мышьяка и Старого шнурка»; для Билла Денбро она больше похожа на «Кабинет доктора Калигари».

«Все рассказы, которые я написал – думает он с глупым удивлением, – все романы, все пришло из Дерри, Дерри был их источником. Они возникли из того, что случилось тем летом, и из того, что перед тем, осенью, случилось с Джорджем. Всем репортерам, которые задавали мне ТОТ ВОПРОС.., я давал неправильный ответ».

Локоть жирдяя снова толкает его, чуть-чуть проливается напиток.

Билл сперва говорил что-то приблизительное, а затем задумывался об этом всерьез. ТОТ ВОПРОС, конечно, был «Где вы черпаете ваши идеи?» Билл предполагал, что на этот вопрос все писатели должны отвечать минимум два раза в неделю, или притворяться, что отвечают, – но он, зарабатывавший себе на жизнь сочинительством вещей, которых не было и быть не могло, должен был отвечать, или притворяться, намного чаще.

– У всех писателей коммуникативные связи уходят в область подсознания, – говорит он, не упоминая, что с каждым годом все больше сомневается, существует ли такая вещь, как подсознание. – Но у мужчины или женщины, которые пишут книги ужасов, коммуникативные связи идут еще глубже, может быть.., в под-под-сознание, если хотите.

Изящный ответ, да, но ответ, в который сам он никогда не верил. Подсознание? Ну там, в глубине, что-то есть, конечно, но, по мнению Билла, люди сильно преувеличили функцию, которая скорее всего является ментальным эквивалентом промывания глаз, когда в них попала пыль, или хождения до ветру через час-другой после плотного обеда. Вторая метафора, вероятно, лучшая из двух, но вы никогда бы не смогли рассказать вашим интервьюерам, что для вас такие понятия, как мечты, неосознанные желания, ощущения, этакое дежавю, – не что иное, как умственный пердеж. Но им, по-видимому, что-то было нужно, этим репортерам, с их записными книжками и маленькими японскими магнитофонами, и Билл хотел помочь им, как мог. Он знал, что писательство – тяжкий труд, чертовски тяжкий. Зачем же делать его еще тяжелее, говоря им: «Друг мой, вы могли бы с таким же успехом спросить меня „Кто резал сыр?“ и довольствоваться этим».

Теперь он думал: "Ты всегда знал, что они задают не тот вопрос, даже перед звонком Майка; но теперь ты знаешь, какой, вопрос верный. Не где вы черпаете ваши идеи, а почему, зачем вы черпаете их. Коммуникация существовала, да, но она не имела ничего общего ни с версией подсознательного, ни с Фрейдом, ни с Юнгом; не было никакой внутренней дренажной системы в мозге, никакой подземной каверны, наполненной Морлоками. В конце этой коммуникационной трубы не было ничего, кроме Дерри. И – «кто это идет и ставит ловушки на моем мосту?»

Он вдруг садится прямо, вытянувшись в струну, теперь его локоть блуждает и глубоко погружается в бок толстого попутчика.

– Осторожнее, парень, – говорит толстяк, – тесно.

– А вы не толкайте меня, тоща я попытаюсь не толкать вас.

Толстяк награждает его кислым, скептическим взглядом, говорящим: о чем ты, черт побери, лопочешь? Билл пристально смотрит на него, пока толстяк не отворачивается, что-то бубня.

Кто там?

Кто это идет и ставит ловушки на моем мосту?

Он снова выглядывает из окна и думает: «Мы водим дьявола за нос».

У него покалывает в руках и затылке. Он залпом выпивает свой стакан. Еще один из тех больших огней погас.

Сильвер. Его велосипед. Так он назвал его в честь лошади Лоуна Рейнджера. Большой «Швинн» высотой в двадцать восемь дюймов. «Ты убьешься на нем, Билли», – сказал отец, но никакой тревоги в его голосе не было. Он мало о чем тревожился после смерти Джорджа. Раньше он был назойливым. Сносным, но назойливым. С тех пор можно было делать что угодно. У него остались отцовские жесты, отцовские движения, но не более чем жесты и движения. Похоже было, что он все время прислушивается, не возвратился ли Джордж домой.

Билл увидел его на витрине магазинчика «Байк энд Сайкл» на Центральной улице. Он уныло опирался о подставку – больший, чем самый большой на витрине, тусклый, в то время как другие были радированные, блестящие, прямой в тех местах, в которых другие были согнуты, и, наоборот, искривленный там, где другие были прямые. На передней шине болталась табличка:

"ПОДЕРЖАННЫЙ.

Продается"

Дальше случилось так, что Билл вошел, и владелец магазина предложил ему то, от чего Билл не отказался, и цена – двадцать четыре доллара – которую запросили, показалась Биллу отличной, даже щедрой. Он расплатился за Сильвера деньгами, которые скопил за последние семь-восемь месяцев: деньги, подаренные на день рождения, на Рождество, вырученные за работу на газоне. Он приметил велик в витрине еще со Дня благодарения. Он заплатил за него и прикатил домой, как только снег начал окончательно таять. Это было забавно, потому что до прошлого года он и не думал о приобретении велосипеда. Эта идея, казалось, пришла ему в голову как-то сразу, возможно, в один из тех бесконечных дней после смерти Джорджа. Убийства Джорджа.

В начале Билл чуть не убил себя. Первая поездка на новом велике закончилась тем, что Билл свалился с него намеренно, чтобы не врезаться в дощатый забор в конце Коссут-лейн (он не столько боялся врезаться в забор, сколько проломить его и упасть на шестьдесят футов вниз, в Барренс). Он вернулся с глубокой пятидюймовой раной между запястьем и локтем на левой руке. Не прошло и недели, как он обнаружил, что не может быстро затормозить, и его вынесло на пересечение Витчем и Джексон со скоростью, возможно, тридцать пять миль в час – маленького мальчика на пыльном сером мастодонте (Сильвер был серебряным только за счет полета фантазии), – и если бы проходила машина, его бы раздавило всмятку. Он был бы мертв. Как Джордж.

Понемногу, по мере вступления весны в свои права, он овладел управлением Сильвера. За это время никто из родителей не заметил, что он играл со смертью, катаясь на велосипеде. Он думал, что спустя несколько дней после покупки они вообще перестали лицезреть его велик – для них он был просто реликвией с облупившейся краской, которая в дождливые дни прислонялась к стенке гаража.

Хотя на самом деле Сильвер был больше, чем пыльная старая реликвия. Он не очень смотрелся, но он летал, как ветер. Друг Билла – его единственный настоящий друг по имени Эдди Каспбрак – разбирался в механике. Он показал Биллу, как привести Сильвера в форму, – какие болты подтягивать и регулярно проверять, тле смазывать цепные колеса, как подтягивать цепь, как наложить пластырь, когда шина спустилась от прокола.

«Тебе нужно его покрасить», – вспомнил он слова Эдди, но Билл не хотел красить Сильвера. Он даже себе не мог объяснить причину, но ему хотелось, чтобы его «Швинн» оставался таким, как есть. Он смотрелся как настоящая колымага, которую беззаботный ребенок регулярно оставлял на улице в дождь, которая трещит и скрипит. Он выглядел как колымага, но летал как ветер. Он...

– Он побеждал дьяволу, – говорит Билл вслух и смеется. Его попутчик внимательно приглядывается к нему; у смеха – та же воющая оболочка, от которой у Одры побежали мурашки.

Да, Сильвер смотрелся не лучшим образом, с его облупившейся краской и старомодным багажником над задним колесом и рожком с черным резиновым пузырем; этот рожок постоянно прикрепляли к рулю ржавым болтом размером с детский кулак. Не лучшим образом.

Но как Сильвер ехал! Боже Это была, черт возьми, здоровская штука, потому что Сильвер спас жизнь Биллу Денбро на четвертой неделе июня 1958 года – через неделю после того, как он встретил Бена Хэнскома в первый раз, через неделю после того, как он, и Бен, и Эдди построили запруду, на той неделе, когда Бен, и Ричи Тозиер, и Беверли Марш объявились в Барренсе после субботнего утренника. Ричи ехал позади него, на багажнике Сильвера, в тот день, когда Сильвер спас жизнь Билла.., так что можно считать, что жизнь Ричи тоже. И он помнил дом, из которого они убегали, да. Он помнил его отлично. Тот проклятый дом на Нейболт-стрит.

В тот день он мчался на огромной скорости, чтобы обвести вокруг пальца дьявола; о да, конечно, разве вы не знаете. Дьявола с глазами блестящими, как старые монеты. Старого волосатого дьявола с полным ртом окровавленных зубов. Но все это пришло потом. Если Сильвер спас жизнь Ричи и его собственную в тот день, тогда, возможно, он спас и жизнь Эдди Каспбрака в другой день, когда Билл и Эдди встретили Бена около раскуроченных остатков их запруды в Барренсе. Генри Бауэре, выглядевший так, как будто он вырвался из дурдома, разбил нос Эдди, а затем у Эдди разыгралась астма, а его аспиратор оказался пустым. И в тот день тоже Сильвер пришел на помощь.

Билл Денбро, почти семнадцать лет не садившийся на велосипед, выглядывает из окна самолета; нет, в 1958 году он бы ему не доверился. «Пошел, Сильвер, ДАВААААЙ!» – думает он, вынужденный закрыть глаза, чтобы сдержать ручеек слез.

Что случилось с Сильвером? Он не может вспомнить. Та часть декорации еще в затемнении; тот прожектор еще не включен.

Возможно, это милосердие.

Пошел.

Пошел, Сильвер.

Пошел, Сильвер...

2

...ДАВААААЙ! – закричал он. Ветер разрывал слова над его плечом, как развевающуюся креповую ленту. Они казались большими и сильными, те слова, они казались триумфальным ревом. И были единственными.

Он нажимал на педали на Канзас-стрит, направляясь в сторону города и медленно набирая скорость. Сильвер катился, как только его приводили в движение, но привести его в движение было двойной работой. Набирая скорость, серый вел был подобен большому самолету, катящемуся по взлетно-посадочной полосе. Сначала вы не верите, что такая огромная ковыляющая штуковина сможет когда-нибудь оторваться от земли, – абсурд! Но затем вы видите ее тень внизу и не успеваете удивиться – не мираж ли это? Когда тень вытягивается, самолет уже вверху, он прорезает себе путь сквозь воздух, холеный и грациозный: мечта в удовлетворенном мозгу.

Сильвер был похож на самолет.

Билл ехал под гору и все сильнее нажимал на педали, его ноги работали вверх-вниз, в то время как он стоял на велосипедной вилке. Пару раз разбившись из-за этой вилки самым болезненным для мальчика местом, он теперь старался как можно выше задрать трусы перед тем, как сесть на Сильвера. Позднее, тем же летом, наблюдая за этим процессом, Ричи говорил: «Билл делает это потому, что ему когда-нибудь захочется иметь нескольких детишек, которые будут похожи на его жену, верно?»

Они с Эдди до предела опустили сиденье, и теперь, когда он стоя работал педалями, оно ударялось о его поясницу и натирало ее. Какая-то женщина, вырывавшая сорняки в своем саду, прикрыв глаза рукой, посмотрела как он гонит. И слегка улыбнулась. Мальчик на огромном велосипеде напомнил ей обезьяну, которую она однажды видела катающейся на одноколесном велосипеде в цирке «Барнум и Бейли». «Однако ведь он может убиться, – подумала она, принимаясь за работу. – Этот велосипед для него слишком большой. Впрочем, это не ее проблемы».

3

Билл был не так глуп, чтобы вступать в спор с большими парнями, когда они пробились из кустов, похожие на охотников в дурном расположении духа, которые идут по следу зверя, успевшего покалечить одного из них. Однако Эдди необдуманно открыл свой рот, и Генри Бауэре обрушился на него.

Билл, конечно, знал, кто они: Генри, Белч и Виктор были худшие из худших в школе. Они пару раз зверски избили Ричи Тозиера, с которым Билл немного дружил. Билл считал, что Ричи сам отчасти был виноват. Не зря его называли Затычка.

Однажды в апреле Ричи проехался по поводу их воротников, когда они трое проходили мимо него по школьному двору. Воротники у всех троих были подняты, как у Вика Морроу в «Школьных джунглях». Билл, который оказался рядом и апатично бросал стеклянные шарики, ничего толком не понял. Не понял и Генри, и его друзья.., но и того, что они услышали, было достаточно, чтобы повернуться в сторону Ричи. Билл подумал, что Ричи хотел это сказать потихоньку, но беда в том, что он не умел говорить тихим голосом.

– Что ты сказал, четырехглазый подонок? – спросил Виктор Крисс.

– Я ничего не сказал, – возразил Ричи, и этими его словами в сочетании с естественно испуганным лицом, возможно, все бы и ограничилось. Но рот Ричи был как наполовину укрощенная лошадь, в любой момент готовая понести. И этот рот добавил:

– Вам надо накопать серы из ушей. Нужна взрывчатка?

Минуту они стояли и смотрели на него, не веря, а потом погнались за ним. Заика Билл наблюдал за этим неравным состязанием с самого начала до естественного его завершения со своего места у школьной стены. Никаких чувств он не испытывал: те три обормота рады были бы избить двух мальчишек вместо одного.

Ричи бежал по диагонали через площадку для малышей, перепрыгивая через качели и лавируя там, и сообразил, что попал в тупик, только наткнувшись на изгородь, отделявшую площадку от парка, который примыкал к школьной территории. Он попытался было забраться на цепную ограду, и был уже довольно высоко, когда Генри и Виктор Крисс стащили его назад, – Генри держал его за куртку, а Виктор схватился за зад его джинсов. Ричи орал, когда они содрали его с ограды. Он ударился спиной об асфальт. Его очки слетели в сторону. Он потянулся за ними, а Белч Хаггинс пихнул, их ногой – и вот почему одна из дужек этим летом держалась на лейкопластыре.

Билл вздрогнул и прошел к передней части здания. Он видел, как миссис Моран, одна из учительниц четвертого класса, уже спешила восстановить порядок, но он знал, что они успеют избить Ричи до того, как она подойдет. Ричи будет реветь. Плакса, плакса, посмотрите на плаксу!

У Билла с ними почти не было проблем. Они, конечно же, смеялись над его заиканием. Насмешки иногда отдавали жестокостью; однажды, когда они шли завтракать в гимнастический зал, Белч Хаггинс вышиб из руки Билла его сумку с завтраком и растоптал ее своим саперным ботинком, раздавив все внутри.

«Ой-ей-ей-ей! – закричал в фальшивом ужасе Белч, поднимая руки и размахивая ими у лица. – Жжжжаль твой ззззавтрак, рррожа!» И он пошел прочь к тому месту, где у двери комнаты для мальчиков наклонился к фонтанчику с водой Виктор Крисс, смеявшийся до колик в животе. Впрочем, ничего страшного в этом не было, Билл попросил поесть у Эдди Каспбрака, и Ричи рад был дать ему яйцо со специями, которые мать регулярно упаковывала ему на завтрак, и от которых, как он утверждал, его тошнило.

Нельзя было стоять у них на дороге: коль скоро не можешь себе позволить это – попытайся стать невидимым.

Энди забыл правила, поэтому они избили его. До прихода этих парней ему не было плохо, да и когда они ушли, разбрызгивая воду, на другой берег тоже было еще терпимо, хотя из носа у него фонтаном текла кровь. Его носовой платок промок насквозь, и Билл дал ему свой и заставил его положить руку на затылок и откинуть голову назад. Билл помнил, что мать велела так делать Джорджу, у того иногда были носовые кровотечения...

О, но как больно думать о Джордже...

Только когда слоновье топанье парней утихло вдали и носовое кровотечение у Эдди фактически прекратилось, у него разыгралась астма. Он начал ловить ртом воздух, руки его то поднимались, то бессильно падали при дыхании – словно звук флейты слышался в горле.

– Черт! – Эдди задыхался. – Астма! Вот так штука!

Он потянулся за аспиратором и наконец вытащил его из кармана. Аспиратор выглядел почти как бутылка «Виндекса» с распылителем наверху. Он вставил его в рот и нажал зажим.

– Лучше? – спросил Билл озабоченно.

– Нет. Пустой. – Эдди посмотрел на Билла глазами, охваченными паникой, которые говорили: «Я попался, Билл! Я попался!»

Пустой аспиратор откатился от его руки. Речка посмеивалась, ее ни в коей мере не заботило, что Эдди Каспбрак не может дышать. Билл рассеянно подумал, что те парни правы в одном: это в самом деле была запруда сопляков. Но они смеялись, черт возьми, и он почувствовал внезапную тупую ярость, что так должно было все кончиться.

– Успокойся, Эдди, – сказал он.

Минут сорок Билл сидел рядом с Эдди в надежде, что приступ астмы у него вот-вот кончится, но постепенно ожидание перешло в тревогу. К тому времени, когда появился Бен Хэнском, тревога стала реальным ужасом. Приступ не только не кончался, он становился хуже. И аптека на Центральной улице, где Эдди наполнял свой аспиратор, была почти в трех милях отсюда. Что, если он пойдет за заправкой для Эдди и, придя, найдет его без сознания? Без сознания или (Не дури, пожалуйста, не думай об этом) или даже мертвым, беспощадно настаивал его разум.

(как Джордж, мертв как Джордж) Не будь такой жопой! Он не умрет!

Нет, вероятно, нет. А что, если он вернется и найдет Эдди в глубоководной волне? Билл все знал о глубоководных волнах; он даже пришел к выводу, что их так называют из-за сходства с теми огромными волнами, на которых ребята катаются на Гавайях, и это казалось вполне правдоподобным, – в конце концов, что такое глубоководная волна, как не волна, которая топит ваш мозг? На знахарских сеансах, таких, как сеансы Бена Кейси, люди всегда уходили в глубоководные волны и иногда оставались там, несмотря на брюзжащие крики Бена Кейси.

Поэтому Билл сидел здесь, понимая при этом, что он должен идти, что он не может принести пользу Эдди, оставаясь на месте, но и боясь оставить его одного. Иррациональное, суеверное чувство внушало ему уверенность, что Эдди скользнет в волну в ту самую минуту, когда он, Билл, повернется к нему спиной. Тут Билл посмотрел вверх по течению реки и увидел стоящего там Бена Хэнскома. Конечно он знал, кто такой Бен, – самый толстый мальчишка в любой школе имеет несчастье быть известным. Бен учился в параллельном классе. Билл иногда видел его на перемене, он держался обычно особняком в углу, глядя в книгу или поедая свой завтрак из сумки размером с бельевой мешок.

Глядя сейчас на Бена, Билл подумал, что он выглядит, пожалуй, даже хуже Генри Бауэрса. Поверить трудно, но это так. Билл никак не мог себе представить этих двоих в жестокой схватке друг с другом. Волосы Бена – грязные клочья – стояли торчком. Его свитер превратился в сплошную рванину и был испачкан кровью и травой. Штаны на коленях были разодраны.

Бен увидел, что Билл смотрит на него и слегка отшатнулся, глаза его настороженно бегали.

– Нинвие уххходи! – закричал Билл. Он поднял руки вверх, ладонями наружу, показывая, что он безопасен. – Ниам нужна пппомощь.

Бен подошел ближе, все еще держась настороже. Он шел, и ноги не слушались его.

– Они ушли? Бауэре и те парни?

– Дддда, – сказал Билл. – Сссслушай, ммможешь ты остаться с моим дддругом, пока я пойду за его леккккарством? У него аааа...

– Астма?

Билл кивнул.

Бен подошел к остаткам запруды и страдальчески опустился на одно колено рядом с Эдди, который лежал навзничь с закрытыми глазами и тяжело вздымавшейся грудью.

– Который ударил его? – спросил наконец Бен. Он посмотрел наверх, и Билл увидел, что толстяка распирает тот же гнев, какой чувствовал он сам. – Это был Генри Бауэре?

Билл кивнул.

– С него станется. Давай, иди. Я останусь с ним.

– Сссспасибо.

– О, не благодари меня, – сказал Бен. – Ведь они набросились на вас из-за меня. Иди. Торопись. Я должен к ужину быть дома.

Билл ушел, больше ничего не сказав. А хорошо было бы сказать Бену, чтобы он не принимал это близко к сердцу – в том, что случилось Бен виноват был не больше, чем Эдди, который имел глупость открыть свой рот. Столкновение с такими парнями, как Генри и его приятели, было несчастным случаем, своего рода детским вариантом потопа, или смерча, или желчных камней. Хорошо было бы сказать это, но он, Билл, сейчас был в таком напряжении, что это заняло бы у него минут двадцать, а к тому времени Эдди мог бы соскользнуть в глубоководную волну (все это Билл узнал у доктора Кайси и доктора Кильдаре: вы никогда не входите в волну, вы всегда в нее соскальзываете).

Он пошел вниз по течению, и один раз обернулся назад. Бей Хэнском с суровым видом выбирал камешки из воды. Сначала Билл не мог сообразить, что он делает, а потом понял. Это был полевой склад. На случай, если они вернутся.

4

Барренс для Билла не был тайной. Этой весной он много играл здесь, иногда с Ричи, чаще с Эдди, иногда сам с собой. Всю местность он, конечно же, знал, он без проблем мог найти дорогу назад, на Канзас-стрит от Кендускеага – и сейчас нашел ее. Он вышел к деревянному мосту, где Канзас-стрит пересекала один из небольших безымянных протоков, который вытекал из дренажной системы Дерри и впадал в Кендускеаг ниже. Сильвер был спрятан под этим мостом, его руль привязан к одному из устоев моста мотком веревки, чтобы колеса не касались води.

Билл отвязал веревку, засунул ее в рубашку и с усилием вытащил Сильвера на мостовую, тяжело дыша и обливаясь потом, пару раз теряя равновесие и приземляясь на зад.

Но наконец он выбрался. Занес ногу над высокой вилкой.

И как всегда; когда он был на Сильвере, он стал кем-то еще.

5

– Пошел, Сильвер, ДАВАЙ!

Эти слова вышли откуда-то из глубины и звучали иначе, чем его нормальный голос, – это был голос человека, которым он становился. Сильвер медленно набирал скорость, Билл стоял на педалях, его руки сжимали руль запястьями вверх. Он выглядел, как человек, пытающийся поднять невероятно тяжелую штангу. На шее выступили жилы. В висках пульсировали вены. Рот был напряженно приоткрыт, когда он преодолевал так знакомые ему вес и инерцию, силой разума заставляя Сильвера двигаться.

Как всегда, усилия оправдали себя. Сильвер покатился быстрее. Дома убегали назад по прямой, а не выпячивались, как раньше. Слева от него, где Канзас-стрит пересекала Джексон, освобожденная Кендускеаг становилась Каналом. После перекрестка Канзас-стрит быстро устремилась вниз к Центральной и Мейн-стрит, деловому району Дерри.

Улицы здесь пересекались часто, но на всех, к счастью для Билла, были надписи «Стоп»; мысль же о том, что водитель в один прекрасный день может удариться об одну из этих надписей, быть раздавленным и стать кровоточащей тенью на этой улице, никогда не приходила Биллу в голову. Впрочем, маловероятно, чтобы он изменил свой маршрут, если бы она и пришла. Не исключено, что это бы случилось рано или поздно в его жизни, но эта весна и раннее лето были для него очень уж странным и мрачным временем. Бен бы удивился, если бы кто-нибудь спросил его, одинок ли он; Билл точно так же был бы поражен, если бы кто-нибудь спросил его, не ищет ли он смерти. «Кконечно, инет!» – немедленно (и негодующе) ответил бы он, но это не изменило бы того факта, что его поездки на Канзас-стрит стали с приходом весны все более и более походить на психические атаки.

Эта часть Канзас-стрит называлась Ап-Майл-Хилл. Билл взял подъем на полной скорости, склонился над рулем Сильвера, чтобы уменьшить сопротивление ветра, одна рука его лежала на треснувшем резиновом пузыре рожка, чтобы предупредить зеваку, рыжие волосы развевались на ветру мягкой волной. Жилые дома справа уступили место деловым зданиям (в основном склады и фабрики-мясоукладчики), которые проносились мимо в жутком, но радующем рывке. В уголке глаз слева мелькал Канал.

– ПОШЕЛ, СИЛЬВЕР, ДАВАЙ!

– кричал он, как победитель.

Сильвер пролетел над первым бордюром, и его ноги – как почти всегда в этом месте – потеряли контакт с педалями. Он был свободен, полностью во власти Бога, которому определена работа защищать маленьких мальчиков. Он углубился в улицу, делая миль на пятнадцать в час больше разрешенной скорости в двадцать пять.

Сейчас все было позади него: его заикание, пустые, подернутые болью глаза его отца, когда он бесцельно ходил по своей мастерской в гараже, ужасное зрелище пыли на крышке закрытого пианино наверху, потому что мама больше не играла. Последний раз она играла на похоронах Джорджа – три методистских гимна. Джордж, вышедший в дождь в своем желтом дождевике, с корабликом на парафине; мистер Гарднер, поднимающийся по улице через двадцать минут с телом, завернутым в запачканное кровью одеяло; исполненный муки крик матери. Все позади него. Он былОдинокий Скиталец, он был Джон Вейн, он был Бо Дидли, он был всем, кем угодно, только не тем, кто кричал и боялся и требовал мммаму.

Сильвер летел, и с ним летел Заика Билл Денбро; их тень, похожая на портал крана, летела позади них. Они вместе гнали с Майл-Хилл. Ноги Билла нашли педали, и он начал работать ими, чтобы ехать быстрее, быстрее, чтобы достичь какой-то гипотетической скорости – не звука, а памяти – и разбить болевой барьер.

Он продолжал гнать, склонившись над рулем; он гнал, чтобы выиграть у дьявола.

Быстро приближалась трехосевое пересечение – Канзас. Центральный и Мейн. Это был кошмар одностороннего движения, и противоречивые надписи и стоп-сигналы, которые должны были выдерживаться по времени, но в действительности не выдерживались. Результатом, итогом, как заявила редакционная статья «Дерри Ньюз» за год до этого, была транспортная развязка, зачатая в аду.

Как всегда, глаза Билла улавливали все справа и слева, быстро оценивая транспортный поток, выискивая разрыв в нем. Если бы он ошибся в оценке – можно сказать, заикнулся, – он был бы серьезно ранен или убит.

Он стрелой вонзился в медленно движущийся поток, который создавал пробку на перекрестке, двигаясь на красный свет и съезжая направо, чтобы не врезать в «Бьюик» с иллюминатором. Он быстро оглянулся через плечо: свободна ли средняя полоса. Он снова посмотрел вперед и увидел, что через какие-нибудь пять секунд врежется в зад пикапа, который остановился как раз посередине перекрестка, пока тип за рулем, вытянув шею, старался прочитать все надписи и удостовериться, что он сделал правильный поворот и так или иначе попадет на Майами-Бич.

Полоса справа от Билла была занята внутригородским автобусом, следующим по маршруту Дерри – Бангор. Он проскользнул в этом направлении и заполнил разрыв между остановившемся пикапом и автобусом, все еще двигаясь со скоростью сорок миль в час. В последнюю секунду он резко отвел голову в сторону, как солдат, подобострастно делающий равнение направо, чтобы зеркало, установленное со стороны пассажира в пикапе не пересчитало ему зубы. Горячие выхлопные газы автобуса попали ему в горло, как глоток крепкого ликера. Он услышал тонкий пронзительный крик, когда руль его вела ударился об алюминиевый бок автобуса. Он мельком увидел шофера автобуса, лицо которого было мертвенно-бледным под его кепкой компании «Гудзон бас». Шофер показывал Биллу кулак и что-то кричал.

Вот трио пожилых леди пересекают Мейн-стрит со стороны Нью-Инглэнд банка. Резкий звук заставил дам посмотреть вверх. Рты их открылись от удивления, когда мальчик на огромном велосипеде, как мираж пронесся мимо них на расстоянии полуфута.

Самое худшее – и самое лучшее – теперь было позади. Он посмотрел в глаза собственной смерти и снова нашел, что он живучий. Автобус не раздавил его; он не убил себя и трех пожилых леди с их хозяйственными сумками и чеками социального страхования; обошлось все и с пикапом. Теперь он ехал в гору, скорость убыла, и с ней убыло еще что-то – о, можете назвать это желанием.

Все мысли и воспоминания опять охватили его – привет, Билл, парень, мы потеряли было тебя из виду, но вот мы снова здесь; они забирались к нему по рубашке, прыгали в уши и со свистом проносились у него в голове, – так малыши катаются с горки. Он чувствовал, как они занимают свои привычные места, их возбужденные тела сталкиваются друг с другом. Ага! Вот! Мы снова в голове Билла! Давай думать о Джордже! О'кей! Кто хочет начать?

Ты слишком много думаешь, Билл.

Нет – не это было проблемой. Проблема состояла в том, что он слишком много воображал.

Он повернул на Ричард-аллею и через несколько минут выехал на Центральную улицу, медленно нажимая на педали и чувствуя пот на спине и на волосах. Он слез с Сильвера перед аптекой и вошел внутрь.

6

До смерти Джорджа Билл обычно находил общие темы для разговора с мистером Кином. Аптекарь не то, чтобы был добр – так Билл не думал, – но он был достаточно терпелив, он не дразнил, не высмеивал. Но сейчас Билл заикался еще больше и он действительно боялся, что задержись он, что-нибудь может случиться с Эдди.

Поэтому, когда мистер Кии сказал: « Привит, Билл Денбро, чем могу быть полезен?», Билл взял проспект, рекламирующий витамины, перевернул его и написал сзади: «Эдди Каспбрак и я играли в Барренсе. У него страшный приступ астмы, то есть он едва может дышать. Не дадите ли вы мне наполнитель к его аспиратору?»

Он подтолкнул записку через застекленную стойку мистеру Кину, который прочитал ее, посмотрел на Билла серьезными глазами и сказал:

– Конечно. Подожди прямо здесь и не трогай то, что не нужно.

Билл нетерпеливо переминался с ноги на йогу, пока мистер Кин был за задней стойкой. Хотя он пробыл там менее пяти минут, Билли показалось это вечностью; наконец он вернулся с одним из пластмассовых баллончиков Эдди. Он вручил его Биллу, улыбнулся и сказал:

– Это решит проблему.

– Сссспасибо, – сказал Билл. – У меня нет д-д-д-денег...

– Ничего, садкие. Миссис Каспбрак имеет здесь счет. Я просто добавлю это. Уверен, она захочет поблагодарить тебя за твою доброту.

Билл облегченно поблагодарил мистера Кина и быстро вышел. Мистер Кин тоже вышел из-за стойки, чтобы посмотреть, как он поедет. Он видел, как Билл бросил аспиратор в велосипедную корзину и неуклюже забрался на свою машину. «Он действительно умеет ездить на таком большом велосипеде? – удивлялся мистер Кин. – Сомневаюсь, я очень сомневаюсь в этом». Но мальчишка Денбро не свалился и медленно нажал на педали. Велосипед, который казался мистеру Кину чьей-то шуткой, вихлял из стороны в сторону. Аспиратор в корзине перекатывался взад-вперед.

Мистер Кин ухмыльнулся. Если бы Билл увидел эту ухмылку, она была бы лишним подтверждением его мнения, что мистер Кин отнюдь не является одним из самых приятных людей в мире. Это была мрачная ухмылка человека, который открыл для себя многое достойное удивления, но почти ничего, чтобы изменить положение вещей. Да, он добавит стоимость противоастматического медикаментозного средства Эдди в счет Сони Каспбрак, но она, как всегда, будет удивлена, и скорее подозрительна, чем благодарна, что оно такое дешевое. «Другие лекарства такие дорогие», – говорила она. Мистер Кин знал, что миссис Каспбрак – одна из тех, кто считает, что ничего дешевое не может принести пользу человеку. Он, действительно мог бы ее нагреть на «Гидрокс Мист» для ее сына, и порой впадал в искушение.., но зачем ему наживаться на глупости женщины?

Не помрет же он с голоду, в самом деле.

Дешевое? О, да. «Гидрокс Мист» («Применяется по показаниям» – напечатано аккуратно на ярлычке, который он наклеил на каждый флакончик для аспиратора) был удивительно дешевым, но даже миссис Каспбрак была вынуждена признать, что он успокаивает приступ астмы у сына, несмотря на дешевизну. Лекарство было дешевым потому, что оно было ничем иным, как сочетанием водорода и кислорода и чуточки камфары, для придания ему слабого медикаментозного привкуса.

Другими словами, лекарством от астмы Эдди была вода из-под крана.

7

Обратно Билл добирался дольше, потому что он ехал в гору. В нескольких местах приходилось слезать с Сильвера и толкать его. У него просто не хватало мускульной силы, чтобы заставить велосипед подниматься на крутые склоны.

К тому времени, когда он спрятал велосипед и пошел назад к ручью, было десять минут пятого. Через его голову прошли все самые мрачные мысли. Бен Хэнском сбежал, оставив Эдди умирать.

Или могли возвратиться те бандиты и избить их... Или.., самое худшее.., тот человек, который зверски убивал детей, мог разделаться с одним иди с обоими. Как он разделался с Джорджем.

Он знал, что по поводу этого было много сплетен и размышлений. Билл был заикой, но он не был глухим, хотя иногда, по-видимому, его считали глухим, так как говорил он только в случае острой необходимости. Одни полагали, что убийство его брата не соотносилось с убийством Бетти Рипсом, Шерил Ламоники, Мэтью Клементе и Вероники Гроган. Другие утверждали, что Джордж, Рипсом, Ламоники были убиты одним человеком, а двое других – работа убийцы-двойника. Третьей точкой зрения было, что мальчики убиты одним человеком, девочки – другим.

Билл считал, что все они убиты одним и тем же человеком.., если это был человек. Он иногда размышлял над этим. Как размышлял этим летом и о своих чувствах относительно Дерри. Было ли это следствием смерти Джорджа, того, что его родители, казалось, игнорировали его теперь, были настолько убиты своим горем, что просто не замечали: он, Билл, пока еще жив и может покалечиться? Может быть причиной были многочисленные убийства? Голоса, которые нашептывали ему (голоса эти не были вариациями его собственного голоса, – они не заикались, были спокойны и уверены) , советовали делать одно и не делать другое? Это заставило его увидеть Дерри другими глазами? Потому город стал угрожающим, неизведанные улицы не манили, а, казалось, зевали в какой-то зловещей тишине? Потому многие лица выглядели таинственными и испуганными?

Он не знал точно, но считал, как считал, что все убийства были работой одной силы, что Дерри действительно изменился, и что смерть его брата была сигналом к началу этих перемен. Мрачные предположения в его голове исходили из потаенной мысли, что теперь в Дерри может случиться все что угодно. Все что угодно.

Но, когда он, обойдя последнюю излучину, увидел мальчиков, там все выглядело спокойно. Бен Хэнском сидел рядом с Эдди. Голова Эдди теперь была опущена, руки болтались между кален, он все еще дышал с присвистом. Солнце село достаточно низко и отбрасывало через речку длинные зеленоватые тени.

– Ты очень быстро, – сказал Бен, вставая. – Я ожидал тебя не раньше, чем через полчаса.

– У меня бббыстрый вввелик! – с некоторой гордостью сказал Билл.

Какое-то мгновение они смотрели друг на друга настороженно, подозрительно. Затем Бен попробовал улыбнуться, и Билл улыбнулся в ответ. Парень был толстый, но казался нормальным. И он остался. Это потребовало достаточно мужества, ведь Генри со своими дружками-головорезами может рыщет где-нибудь поблизости.

Билл подмигнул Эдди, который смотрел на него с немой благодарностью.

– Вввйот, Ээээдди. – Он бросил ему аспиратор.

Эдди засунул его в открытый рот, нажал зажим и судорожно глотнул воздух. Затем он с закрытыми глазами откинулся назад. Бен смотрел на него с беспокойством.

– Черт! Ему действительно было плохо, да?

Билл кивнул:

– Я испугался, – сказал Бен низким голосом. – Что делать, думаю, если у него начнутся конвульсии или что-то в этом роде. Пытался вспомнить ту чушь, которую нам рассказывали на собрании Красного Креста в апреле. И единственное, что припомнил, – положить палку в рот, чтобы он не откусил язык.

– Это наверное для эээээпилептиков.

– Да, конечно. Я думаю, ты прав.

– Так или иначе, у него не будет конвульсий, – сказал Билл.

– это ллллекарство поможет ему. Сссмотри.

Тяжелое дыхание Эдди смягчилось. Он открыл глаза и посмотрел на них.

– Спасибо, Билл, – сказал он. – Это был настоящий кошмар.

– Мне кажется, он начался, когда они разбили тебе нос, а? – спросил Бен.

Эдди грустно засмеялся, встал и сунул аспиратор в задний карман.

– Я даже не думал о своем носе. Я думал о мамаше.

– Да? Действительно? – спросил Бен удивленно; его рука дотронулась до разодранного свитера и нервно забегала.

– Она только увидит кровь на рубашке и в пять секунд отведет меня в травмопункт.

– Зачем? – спросил Бен. – Ведь кровь остановилась? Боже, я помню одного парня, с которым я был в детском саду. Скутера Моргана. Он разбил нос, когда упал с перекладины. Его взяли в травмопункт, но только чтобы остановить кровотечение.

– Да? – спросил Билл, заинтересовавшись. – Он умммер?

– Нет, но он не ходил всю неделю.

– Не имеет значения, остановилась кровь или нет, – мрачно сказал Эдди. – Так или иначе она поведет меня. Она подумает, что нос разбит и кусочки кости вонзятся в мозг или что-то в этом. роде.

– Ммммогут косточки попасть в твой ммозг? – спросил Билл. Это был поворот к самому интересному разговору за долгие недели.

– Не знаю. Если послушать мать, все может быть. – Эдди снова повернулся к Бену. – Она отводит меня в травмопункт раз или два в месяц. Я ненавижу это место. Однажды один санитар сказал, что они вынуждены просить ее вносить плату. Она была взбешена.

– Н-да, – сказал Бен. Он подумал, что мать Эдди, должно быть, действительно странная, не сознавая, что обе его руки теребят остатки свитера. – Почему ты не скажешь ей нет? Скажи что-нибудь наподобие этого: "Послушай, мама, я чувствую себя нормально, я хочу просто остаться дома и смотреть «Морскую охоту». Наподобие этого.

– Ааааа, – сказал Эдди безнадежно, и больше ничего.

– Ты Бен Хххэнском, ппправильно? – спросил Билл.

– Да. А ты Билл Денбро.

– Дда... Аэто... Ээээ...

– Эдди Каспбрак, – сказал Эдди. – Я терпеть не могу, когда ты заикаешься на моем имени. Оно у тебя звучит как Элмер Фадд.

– Пппрости.

– Ну я рад познакомиться с вами обоими, – сказал Бен. Это прозвучало жеманно и как-то неуклюже. Образовалась тишина. Но тишина не была неловкой. В ней они становились друзьями.

– Почему те парни преследуют тебя? – спросил Эдди.

– Они вввсегда пппреследуют ккого-нибудь, – сказал Билл. – Я инненавижу тех пиздюков.

Минуту Бен молчал – главным образом, от восхищения перед тем, что Билл применил слово, которое мать Бена иногда называла Действительно Плохим Словом. Бен за свою жизнь никогда не сказал вслух Действительно Плохого Слова, хотя как-то написал его (малюсенькими буквами) на телефонном столике в День всех святых.

– Бауэре перестал сидеть рядом со мной на экзаменах, – сказал Бен наконец. – Он хотел списать мою работу. Я ему не дал.

– Ты, парень, должно быть, хочешь умереть молодым, – сказал Эдди восхищенно.

Заика Билл залился смехом. Бен резко посмотрел на него, но тут же понял, что смеются не над ним (трудно сказать, как он это понял, но он понял), и широко улыбнулся.

– Думаю, да, – сказал он. – Так или иначе ему предстоит учиться летом, ну они и устроили на меня засаду, и вот что получилось.

– Ттты ввыглядишь ттак, словно они убббили тебя, – сказал Билл.

– Я упал сюда с Канзас-стрит. Со стороны холма, – Бен посмотрел на Эдди. – Я, наверно, увижусь с тобой в травмопункте. Потому что, когда моя мамаша увидит мою одежду, она тоже отведет меня туда.

На этот раз и Били, и Эдди прыснули от смеха, и Бен присоединился к ним. От смеха ему было больно в животе, но он все равно смеялся, пронзительно и немножко истерично. В конце концов он даже сел на насыпь и все смеялся и смеялся. Ему нравилось, как его смех звучит вместе с их смехом. Это был звук, который он никогда раньше не слышал: не просто смешанный смех – он слышал ею много раз – а смешанный смех, в котором была его собственная часть.

Он посмотрел на Билла Денбро, их глаза встретились, и это было все, что требовалось, чтобы заставить обоих засмеяться снова.

Билл подтянул свои штаны, отбросил воротник рубашки, начал сутуло и неуклюже ходить смешной страусиной походкой. Его голос сильно упал, и он сказал:

– Я убью тебя, парень. Не неси чушь. Я тупой, но я большой. Я могу лбом щелкать грецкие орехи. Я могу писать уксусом и срать цементом. Меня зовут Лапушка Бауэре и я главный мерзавец в этом районе Дерри.

Эдди свалился на насыпь и катался по земле, хватаясь за живот и воя. То же самое делал Бен, потом просунул голову между голеней, из глаз у него струились слезы, из носа длинными белыми дорожками висели сопли, он смеялся, как гиена, жестоко смеялся.

Билл сел с ними, мало-помалу все трое успокоились.

– Во всем этом есть одна положительная вещь, – сказал Эдди вскоре. – Если Бауэре будет в летней школе, мы его не часто будем встречать здесь.

– Вы много играете в Барренсе? – спросил Бен. Этот вопрос никогда бы за тысячу лет не пришел ему в голову из-за той репутации, которая была у Барренса, но теперь, когда он был здесь, Барренс казался ему не столь уж плохим. И правда, эта полоса низкой насыпи, когда день медленно подвигал ее к сумеркам, выглядела очень приятно.

– Дда. Здесь ппотрясно. Оообычно нникто не ббеспокоит нас зздесь. Ммы часто ссюда ссбегаем. Ббббауэрс и те дддругие ппарни в принципе сюда не пприходят.

– Ты и Эдди?

– Рррр – Билл качал головой. Его лицо собралось в узел, как мокрая тряпка, когда он заикался, заметил Бен, и вдруг ему пришла в голову странная мысль: «Билл совсем не заикался, когда он высмеивал Генри Бауэрса».

– Ричи! – воскликнул Билл, и после паузы продолжил, – Ричи Тозиер обычно пприходит тоже. Но сегодня они с отттцом собирались чистить свой чччердак.

– Чердак, – перевел Эдди и бросил камешек в воду. Плюм!

– Да, я его знаю, – сказал Бен. – Вы, ребята, часто сюда ходите? – Эта мысль заворожила его и заставила чувствовать какое-то глупое желание.

– Ддддостаточно часто, – сказал Билл. – Пппочему бы ттебе не пприйти сюда ззавтра? Я и Эдди шпкмщтались ббы сделать заапруду.

Бен ничего не сказал. Он был удивлен не только самим предложением, но и тем, с какой простотой и небрежностью оно было сделано. – Может стоит построить что-нибудь другое, – сказал Эдди. – Запруда не так уж и хороша была.

Бен встал и пошел к протоку, стряхивая грязь со своей огромной задницы. По обе стороны протоки все еще лежали кучи маленьких веток, но все остальное, что они сложили вместе, унесло водой.

– Вам нужно несколько досок, – сказал Бен. – Возьмете доски и поставите их в ряд.., друг напротив друга.., как хлеб в сэндвиче.

Билл и Эдди смотрели на него озадаченные. Бен опустился на колено.

– Глядите, – сказал он. – Доски здесь и здесь. Вы втыкаете их в русло протоки друг против друга, О'кей? Затем быстро, чтобы вода их не смыла, вы заполните пространство между ними камнями и песком.

– Ммммы, – сказал Билл.

– Что?

– Ммы сделаем это.

– О, – сказал Бен, чувствуя (и выглядя, он был уверен) себя страшно тупым. Но ему было наплевать, как он выглядит, потому что он вдруг почувствовал себя очень счастливым. Он не мог даже вспомнить, когда в последний раз был счастлив. – Да. Мы. Так или иначе, если вы – мы – наполним пространство между досками камнями и прочим, запруда выдержит. Доска, которая выше по течению, будет опираться о камни и песок по мере того как вода будет скапливаться. Вторая доска отклонится назад и выпустит воду, я думаю, но если бы у нас была третья доска.., смотрите.

Он сделал на песке палочкой рисунок. Билл и Эдди Каспбрак наклонились и изучали его с живым интересом.

– Ты когда-нибудь раньше строил запруду? – спросил Эдди.

Тон у него был уважительный, почти благоговейный.

– Нет.

– Тогда отткуда ты знаешь, что она будет ррработать?

Бен посмотрел на Билла озадаченный.

– Конечно будет, – сказал он. – Почему нет?

– Но оттгкуда ты ззззнаешь? – спросил Билл. Бен почувствовал в интонации вопроса не саркастическое недоверие, а искренний интерес. – Как тты можешь ббыть увверен?

– Я просто знаю, – сказал Бен. Он посмотрел вниз на свой рисунок, чтобы самому удостовериться. Он никогда я жизни не видел водонепроницаемую перемычку, ни на чертеже, ни в действии, и не имел никакого представления о том, что он только что отлично воспроизвел ее.

– О'ккей, – сказал Билл и похлопал Бена по спине. – Ддо зззавтра.

– Во сколько?

– Я и Эээдди придем сюда к восьми ттридцати...

– Если мы с матерью не будем еще сидеть в травмопункте, – сказал Эдди и вздохнул.

– Я принесу несколько досок, – сказал Бен. – У одного парня в соседнем квартале их полно. Я стрельну несколько.

– Принеси еще какого-нибудь провианта. – сказал Эдди. – Что-нибудь поесть. Знаешь, типа сэндвичей.

– О'кей.

– У тттебя есть кккакое-нибудь орружие?

– У меня есть духовое ружье «Дейзи», – сказал Бен. – Мама подарила мне его на Рождество, но она сходит с ума, если я стреляю дома.

– Ппринеси его, – сказал Билл. – Может быть, мы будем играть в войну.

– О'кей, – сказал Бен счастливо. – Слушайте, я должен мчаться домой, парни.

– Ммы ттоже, – сказал Билл.

Они втроем покинули Барренс. Бен помог Биллу поднять Сильвера на насыпь. Эдди плелся в хвосте, снова дыша с присвистом и с горечью глядя на свою запачканную кровью рубашку.

Билл сказал «до свидания» и нажал на педали, крича «Пошел, Сильвер, ДАВАЙЙЙ!» на пределе своих легких.

– Гигантский вел, – сказал Бен.

– Еще бы, – сказал Эдди. Он сделал еще одну затяжку из аспиратора и опять дышал нормально. – Он иногда возит меня на багажнике. Едет так быстро, что из меня дух вон. Он хороший мужик, Билл. – Это последнее он сказал экспромтом, но его глаза говорили нечто более выразительное, значимое. Они были полны обожания. – Ты знаешь, что случилось с его братом, нет?

– Нет, а что с ним?

– Убили прошлой осенью. Какой-то парень убил его. Вырвал руку – прямо как вырывают крылышко у мухи.

– Боже мой!

– Билл – он обычно несильно заикался. Сейчас ужасно. Ты заметил, что он заикается?

– Да.., немного.

– Но его мозг не заикается – понимаешь, что я имей в виду?

– Да.

– Ну в общем я тебе это рассказал, потому что ты хочешь, чтобы Билл был твоим другом, а с ним лучше не заговаривать о его маленьком братишке. Не задавай ему вопросов. Он от этого весь съеживается.

– Господи, еще бы, – сказал Бен. Он теперь, смутно вспомнил о маленьком мальчике, которого убили прошлой осенью. Интересно, думала ля мать о Джордже Денбро, когда давала ему часы, которые он теперь носил, или о более ранних убийствах. – Это случилось сразу после большого наводнения?

– Да.

Они дошли до угла Канзас и Джексон, где должны были разойтись. Тут и там бегали ребята, играя в салки и в бейсбол. Один смешной маленький паренек в больших белых шортах шел с сознанием собственной значимости за Беном и Эдди, катил хула-хуп и кричал: «Эгегей!»

Мальчишки посмотрели на него, удивленные, потом Эдди сказал:

– Ну, я должен идти.

– Подожди секунду, – сказал Бен. – У меня есть идея, если ты действительно не хочешь идти в травмопункт.

– Да? – Эдди посмотрел на Бена в сомнении, но с надеждой.

– У тебя есть пятицентовик?

– У меня есть десятицентовик. А что?

Бен рассматривал высыхающие темно-бордовые пятна на рубашке Эдди.

– Зайди в магазин и купи шоколадное молоко. Пролей примерно половину себе на рубашку. А когда придешь домой, скажи маме, что ты все .его пролил.

Глаза Эдди прояснились. За четыре года, с момента смерти отца, зрение матери значительно ухудшилось. Из-за самолюбия (и потому, что она не умела водить машину) она отказалась от консультаций с окулистом и не хотела носить очки. Высохшие пятна крови и пятна от шоколадного молока выглядели почти одинаково. Может быть...

– Это может сработать, – сказал он.

– Только не говори, что это моя идея, если все раскроется.

– Не скажу, – сказал Эдди. – Пока, аллигатор.

– О'кей.

– Нет, – сказал Эдди – когда я говорю так, ты должен ответить: «До скорого, крокодил».

– До скорого, крокодил.

– Понял. – Эдди улыбнулся.

– Ты что-нибудь имеешь в виду? – сказал Бен. – Вы на самом деле парни хладнокровные?

Эдди выглядел более чем смущенно, он явно нервничал.

– Билл хладнокровный, – сказал он и ушел.

Бен смотрел, как он шел до Джексон-стрит и затем повернул к дому.

Через три квартала он увидел три хорошо знакомые фигуры, стоящие на автобусной остановке на углу Джексон и Мейн. Ему здорово повезло, они стояли к нему спиной. Бен нырнул за забор, сердце у него отчаянно билось. Через пять минут междугородный автобус Дерри – Ньюпорт – Хейвен остановился, Генри и его дружки вынесли свои зады с остановки и прыгнули внутрь.

Бен подождал, пока автобус не скрылся из поля зрения, и поспешил домой.

8

Той ночью с Биллом Денбро случилась ужасная вещь. Она случилась второй раз.

Его мама и папа были внизу и смотрели телевизор, почти не разговаривая друг с другом, сидя на разных концах кушетки, как столбики-подставки для книг. Было когда-то время, когда комната, где стоял телевизор, открывающаяся на кухню, полна была разговоров и смеха, и того и другого было так много, что порой невозможно было слушать телевизор.

– Замолчи, Джордж! – кричал обычно Билл.

– А ты прекрати жрать воздушную кукурузу, – отвечал обычно Джордж.

– Ма, заставь Билла дать мне воздушную кукурузу.

– Билл, дай ему воздушную кукурузу. Джордж, не называй меня Ма. Ма – это похоже на блеянье овцы.

Или отец шутил, и они все смеялись, даже мама. Билл знал, что Джордж не всегда понимал эти шутки, но он тоже смеялся, потому что все смеялись.

В те дни мама и папа также были подставками для книг на кушетке, а он и Джордж были книгами. Уже после смерти брата Билл тоже старался быть книгой между ними, когда они смотрели телевизор, но это была холодная и неблагодарная работа. С двух сторон он ощущал холод, а дефростер Билла был слишком невелик, чтобы справиться с ним. И он должен был уходить, потому что этот холод замораживал его щеки, и от него у мальчика слезились глаза.

– Ххотите ппослушать шутку, которую я ссслышал сегодня в шшшколе?

– попытался он расшевелить их однажды, несколько месяцев назад.

Молчание. По телевизору преступник просил брата-священника спрятать его.

Отец Билла оторвался от журнала, который смотрел, и взглянул на Билла с мягким удивлением. Потом снова обратился к журналу. Там, на картинке, был изображен охотник, уставившийся из сугроба на огромного ревущего полярного медведя. «Искалечен убийцей из Белых Пустынь» – так называлась статья. Билл подумал: «я знаю, где находятся белые пустыни, – между папой и мамой на этой кушетке».

Мама совсем не подняла головы.

– Это насчет того, сколько нужно французов, чтобы ввернуть лампочку, – начал Билл. Он почувствовал мелкую испарину на лбу, как бывало в школе, когда он знал, что учительница игнорировала его, пока могла, но скоро должна его вызвать. Он сказал это слишком громко, но казалось, не может понизить голос. Слова эхом отдавались в его голове, как сумасшедший перезвон, сжимаясь и изливаясь опять.

– Ттты знаешь, сссколько?

– Один – чтобы держать лампочку, и четверо – чтобы повернуть дом, – равнодушно сказал Зак Денбро и перевернул страницу журнала.

– Ты что-то сказал, дорогой? – спросила мама, а в Театре Четырех звезд брат, который был священником, уговаривал брата, который был бандитом, признать свой грех и молиться о прощении.

Билл сидел, истекающий потом, но холодный – такой холодный! Было холодно, потому что на самом деле он не был единственной книгой между ними двумя: Джордж все еще находился там, только теперь это был Джордж, которого он не мог видеть, Джордж, который никогда не просил воздушной кукурузы и не вопил, что Билл его обижает. Этот новый вариант Джорджа никогда не вырезал чертиков. Это был однорукий Джордж, бесцветно, задумчиво молчаливый в призрачном бело-синем мерцании «Моторолы», и, возможно, не от родителей, а от Джорджа исходит этот жуткий холод; возможно, это Джордж был настоящим убийцей с Белых Пустынь. В конце концов Билл убежал от холодного, невидимого брата к себе в комнату, где он лег лицом в постель и плакал в подушку.

Комната Джорджа оставалась такой же, какой была в день его смерти. Недели через две после похорон Зак положил игрушки Джорджа в картонную коробку, имея в виду отдать их то ли Доброй Воле, то ли Армии Спасения, то ли еще кому-то в этом роде, как считал Билл. Но, когда Шерон Денбро увидела, что он выходит с коробкой в руках, ее руки, как испуганные белые птицы, взвились к голове, зарылись в волосы и там замкнулись в кулаки. Билл при виде этого повалился на стену – сила вышла из него, ноги не держали. Его мать выглядела сумасшедшей, как Эльза Ланкастер в «Невесте франкенштейна».

– Ты не посмеешь трогать его вещи! – кричала она хриплым голосом.

Зак вздрогнул и, не говоря ни слова, отнес коробку с игрушками обратно в комнату Джорджа. Он даже разложил их точно на тех же местах, с которых взял. Билл вошел и увидел, что отец стоит на коленях у кровати Джорджа (которую мать все еще меняла, хотя теперь только раз в неделю вместо двух) и головой зарылся в свои волосатые мускулистые руки. Билл увидел, что отец плачет, и это увеличило его ужас. Пугающая возможность вдруг пришла ему в голову: может быть предметы не просто выходят из строя и все, может они все продолжают и продолжают выходить из строя до тех пор, пока окончательно не разваливаются.

– Ппппапа...

– Иди, – сказал отец. Его голос был приглушенный и дрожащий. Спина его вздрагивала. Билли страшно хотелось прикоснуться к его спине, а вдруг рука его сможет успокоить эти безутешные рыдания, но как-то не осмелился. – Иди, проваливай.

Он ушел, шатаясь и слыша, как мать рыдает внизу на кухне. Звук был пронзительный и беспомощный. Билл подумал: «Почему они до сих пор плачут?» – а затем отшвырнул эту мысль.

9

В первую ночь летних каникул Билл вошел в комнату Джорджа. Его сердце тяжело билось в груди, ноги были ватными и неуклюжими от напряжения. Он часто приходил в комнату Джорджа, но это не значило, что ему здесь нравилось. Комната была так наполнена присутствием Джорджа, что казалась наводненной призраками. Он вошел, представляя себе, что дверца шкафа может скрипнуть в любой момент и Джордж окажется там среди рубашек и штанов, все еще аккуратно развешенных в нем, Джордж, одетый в дождевик, покрытый красными пятнами, дождевичок с одной болтающейся желтой рукой. Глаза Джорджа будут пустые и страшные, глаза зомби из фильма ужасов. Он выйдет из шкафа, и его галоши издадут скрип, пока он будет идти через комнату туда, где на его постели сидит Билл, замерзший сгусток ужаса...

Если бы это случилось когда-нибудь вечером, пока он сидел здесь, на кровати Джорджа, глядя на картинки на стене или на поделки наверху комода, он был уверен, что сердечный приступ, возможно с фатальным исходом, последовал бы через десять секунд.

И все-таки он шел. Война с ужасом Джорджа-призрака была безмолвной, неотвязной необходимостью – жаждой; надо было как-то пройти через смерть Джорджа и найти достойный способ жить дальше. Не забыть Джорджа, но каким-то способом сделать его не таким чудовищно жутким. Он понял, что его родителям это не удавалось и что если он собирается сделать это для себя, то должен будет сделать это сам.

Он пришел не только для себя , он пришел и для Джорджа. Он любил Джорджа, и для братьев они ладили очень хорошо. О, у них были свои неприятные моменты – как-то Билл устроил Джорджу хорошую старую индейскую ловушку;

Джордж наябедничал на Билла, когда Билл, после того как выключил свет, спустился вниз и съел остатки глазури из лимонного крема, – но в целом они ладили. Плохо, что Джордж умер. Но превращение Джорджа в какую-то разновидность ужасного монстра – это было даже хуже.

Он потерял братишку, это правда. Потерял его голос, его смех; глаза Джорджа, так доверительно касающиеся его глаз, уверенные, что Билл имеет ответы на все-все вопросы. Это он тоже потерял. И странное дело: временами он чувствовал, что больше всего любит Джорджа в своем страхе, потому что даже в своем страхе – тревожных чувствах, что зомби-Джордж может прятаться в шкафу или под кроватью, – он лучше помнил любовь Джорджа к себе и свою любовь к нему. В попытке примирить эти две эмоции – свою любовь и свой страх – Билл чувствовал, что он ближе всего к разгадке.

Он не мог бы говорить об этом, потому что считал свои мысли чем-то бессвязным и путанным. Но его теплое и страждущее сердце подсказывало ему такое решение, и это было главным.

Иногда он просматривал книги Джорджа, иногда изучал игрушки Джорджа.

В альбом фотографий Джорджа он не смотрел с прошлого декабря.

Теперь, ночью, после знакомства с Беном Хэнском, Билл открыл дверь шкафчика Джорджа (закаляя себя, как всегда, чтобы увидеть воочию самого Джорджа, стоящего в своем окровавленном дождевике среди висящей одежды, и ожидая, как всегда, увидеть, как мертвенная, с рыбьими пальцами рука высовывается из темноты, чтобы схватить его за руку) и взял с верхней полки альбом.

«МОИ ФОТОГРАФИИ»

– гласила надпись золотом на обложке. Ниже, приклеенные клейкой лентой (лента теперь слегка пожелтела и шелушилась) – тщательно выведенные слова «ДЖОРДЖ ЭЛМЕР ДЕНБРО, 6 ЛЕТ». Билл взял альбом на кровать, на которой спал Джордж, и сердце его забилось учащеннее, чем обычно. Он не мог сказать, что снова заставило его взять альбом с фотографиями. После того, что случилось в декабре...

Второй взгляд – это все. Просто для того, чтобы убедиться, что первый не был реальным. Что в первый раз была просто игра его воображения.

Что ж, так или иначе, это была идея.

А если правда? Но Билл подозревал, что причина в самом альбоме. Он определенно обладал для Билла какими-то сумасшедшими чарами. То, что он видел, или то, что он думал, что видел...

Билл открыл альбом. Он был наполнен картинками, которые Джорджу дарили мать, отец, тетушки и дяди. Джорджу было все равно: были это портреты людей или мест, знакомых и незнакомых; его привлекала, очаровывала сама идея фотографии. Когда ему не удавалось ни у кого выпросить новые фотографии для коллекции, он сидел на кровати, где сейчас сидел Билл, со скрещенными ногами и смотрел на старые, тщательно переворачивая страницы, изучая черно-белые снимки. Здесь была их мать, когда она была молодая и невероятно великолепная; вот их отец, ему не более восемнадцати, – один из трех улыбающихся молодых людей с ружьями, стоящих над тушей оленя, – у оленя открытые глаза; дядя Хойт на камнях со щуренком в руках; тетушка Фортуна на сельскохозяйственной ярмарке в Дерри с гордым видом опустилась на колени рядом с корзиной помидоров, которые сама вырастила; старый «Бьюик»; церковь; дом; дорога, ведущая откуда-то куда-то. Все эти картинки, снятые кем-то, по каким-то причинам были собраны здесь, в альбоме фотографий мертвого мальчика.

Здесь Билл увидел себя в три года на больничной койке с тюрбаном бинтов на голове. Бинты шли по щекам и под его сломанной челюстью. Его сбила машина на стоянке на Центральной улице. Он помнил очень немногое из своего пребывания в больнице, только то, что ему давали молочные коктейли с мороженым через соломинку и что у него три дня ужасно болела голова.

Здесь была вся семья на лужайке дома: Билл стоял возле матери и держал ее за руку, а Джордж, еще совсем маленький, спал на руках Зака. А вот...

Это не был конец альбома, но это была последняя имевшая значение страница, потому что дальше шли пустые. Последняя фотография была школьным портретом Джорджа, снятым в октябре прошлого года, меньше чем за десять дней до его смерти. На Джордже была одета рубашка с вырезом на шее. Его непослушные волосы были прилизаны водой. Он широко улыбался, обнажая две пустые щели, в которых никогда не вырастут новые зубы. «Если они не будут продолжать расти после того, как ты умрешь», – подумал Билл и вздрогнул.

Он некоторое время внимательно смотрел на портрет и собирался уже закрыть альбом, когда то, что случилось в декабре, случилось снова.

Глаза Джорджа на портрете повернулись. Они встретились с глазами Билла. Искусственная фотографическая улыбка Джорджа превратилась в ужасный злобный взгляд. Его правый глаз подмигнул: скоро увидимся, Билл. В моем шкафу. Может быть, сегодня вечером.

Билл бросил альбом через комнату. Он зажал рот руками.

Альбом ударился о стену и упал на пол, открытый. Страницы перевернулись, хотя не было никакого сквозняка. Альбом открылся сам, открылся на этом страшном портрете, портрете, под которым было написано: «ШКОЛЬНЫЕ ДРУЗЬЯ 1957-58».

Из портрета потекла кровь.

Билл сидел замороженный, его язык – распухающий душивший ком во рту, кожа покрылась мурашками, волосы поднялись. Он хотел кричать, но, казалось, жалкие ноющие звуки, выползающие из его горла, единственное, на что он был способен.

Кровь потекла через страницу и капнула на пол.

Билл выскочил из комнаты, с шумом захлопнув за собой дверь.

Глава 6. ОДНО ИЗ ИСЧЕЗНОВЕНИЙ. РАССКАЗ ИЗ ЛЕТА 1958 г.

1

Не все они были найдены. Нет, не все. И время от времени высказывались неверные предположения.

2

Из «Новостей Дерри» от 21 июня 1958 года. Первая страница:

ИСЧЕЗНОВЕНИЕ МАЛЬЧИКА ПОРОЖДАЕТ НОВЫЕ СТРАХИ

Эдвард Л. Коркоран, с Чартер-стрит, дом 73, Дерри был объявлен пропавшим прошлой ночью его матерью, Моникой Маклин, и его отчимом, Ричардом П.Маклином. Коркорану десять лет. Его исчезновение вызвало в Дерри новые страхи, что убийца похищает детей.

Мисс Маклин сказала, что мальчик не приходил домой с 19 июня, – это был последний день перед каникулами.

На вопрос о том, почему они почти сутки воздерживались от заявления о пропаже, миссис и мистер Маклин отвечать отказались.

Шеф полиции Ричард Бортон тоже не стал комментировать это, но сотрудник-информатор Управления полиции сказал, что отношения между отчимом и сыном были весьма прохладные, и что сын часто не ночевал дома. Сотрудник полагает, что годовые отметки сыграли не последнюю роль в трагедии, случившейся с мальчиком.

Завуч школы Дерри Гарольд Меткальф уклонился от комментариев по поводу успеваемости мальчика, сославшись на то, что это не имеет значения.

«Я надеюсь, исчезновение мальчика не вызовет необоснованных страхов, – сказал вчерашней ночью шеф Бортон. – Настроение общественности, естественно, непростое, но я хочу подчеркнуть, что каждый год к нам поступает от 30 до 50 заявлений о пропаже. Большинство из пропавших оказываются живыми и здоровыми меньше чем через неделю после официального заявления. Дай Бог, чтобы так было и с Эдвардом Коркораном».

Бортон также подтвердил свое мнение о том, что убийство Джорджа Денбро, Бетти Рипсом, Шерил Ламоники, Мэтью Клементса и Вероники Гроган – дело рук не одного человека.

«В преступлениях просматриваются существенные различия», – сказал Бортон, но от подробностей уклонился. Он сказал также, что местная полиция в тесном сотрудничестве с Главным детективным агентством делают все возможное. На вопрос в телефонном интервью, насколько успешно идет следствие, шеф полиции ответил: «Очень успешно». На вопрос, последуют ли какие-либо аресты Бортон отвечать отказался.

Из «НОВОСТЕЙ ДЕРРИ» за 22 июня 1958 года. (1-я страница)

ПРИКАЗ ПРОИЗВЕСТИ СРОЧНУЮ ЭКСГУМАЦИЮ

Вчера районный прокурор Эрхард К. Моултон приказал произвести эксгумацию Дорси Коркорана в связи с таинственным исчезновением его брата Эдварда. Прокурор поступил так по просьбе отдела убийств и отдела медицинских заключений.

Дорси Коркоран тоже жил с матерью и отчимом на Чартер-стрит, 73, он умер в мае 1957 года, как считалось, от несчастного случая.

Мальчика привезли тогда в местную больницу Дерри, он страдал от множества переломов, включая перелом черепа. Ричард П.Маклин был ответственным лицом. Он заявил, что мальчик играл на стремянке в гараже и, по-видимому, упал с ее вершины. Мальчик умер, не приходя в сознание, через три дня.

Эдвард Коркоран, которому десять лет, был объявлен пропавшим в эту среду. На вопрос, подозреваются ли миссис или мистер Маклин в убийстве или исчезновении мальчика, шеф полиции не стал отвечать.

Из «НОВОСТЕЙ ДЕРРИ» от 24 июня 1958 года. (1-я страница)

МАКЛИН АРЕСТОВАН ЗА ИЗБИЕНИЕ ДО СМЕРТИ И НАХОДИТСЯ ПОД ПОДОЗРЕНИЕМ

Шеф полиции Ричард Бортон созвал пресс-конференцию для журналистов, чтобы оповестить общественность, что Ричард П.Маклин арестован и ему предъявлено обвинение в убийстве своего приемного сына. Дорси Коркорана. Дорси скончался в местной больнице Дерри, как было объявлено, из-за несчастного случая. «В медицинском заключении написано, что ребенок был жестоко избит», – сказал Бортон. Хотя Маклин и заявил, что ребенок упал со стремянки, играя в гараже, из медицинского заключения явствует, что ребенка избивали каким-то тупоконечным инструментом. На вопрос, что это мог быть за инструмент, шеф Бортон ответил: "Скорее всего, это был молоток. Но сейчас важнее медицинское заключение, из которого следует, что мальчика долго били достаточно тяжелым предметом с целью раздробить ему кости. Травмы, особенно травма черепа, несопоставимы по тяжести с возможными травмами при падении.

Дорси Коркоран был избит до полусмерти, а потом отправлен в больницу умирать".

На вопрос, не нарушили ли доктора свой долг, не предприняв все возможное, чтобы спасти мальчика, Бортон ответил: «Им зададут много серьезных вопросов, когда мистер Маклин явится в суд». На вопрос о том, как, по его мнению, все эти события связаны с недавним исчезновением старшего брата Дорси, Эдварда, о котором заявили четыре дня назад Ричард и Моника Маклин, шеф Бортон ответил: «Я думаю, здесь все гораздо серьезнее, чем показалось с первого взгляда, не так ли?»

Из «НОВОСТЕЙ ДЕРРИ» за 25 июня 1958 года. (2-я страница)

УЧИТЕЛЬНИЦА ГОВОРИТ. ЧТО ЭДВАРД КОРКОРАН ЧАСТО БЫЛ В СИНЯКАХ

Генриетта Думонт, учительница пятого класса начальной школы Дерри на Джексон-стрит, сказала, что Эдвард Коркоран, которого ищут около недели, часто приходил в школу, покрытый синяками. Миссис Думонт, которая еще со времен Второй мировой войны преподает в пятых классах, сказала, что примерно за три недели до исчезновения, Коркоран пришел в школу «с маленькими щелками вместо глаз». Когда я его спросила, что случилось, он ответил, что отец немного вздул его за то, что он не хотел ужинать.

На вопрос, почему она не сообщила о таких, явно жестоких побоях, миссис Думонт сказала: «Это не первый такой случай в моей карьере учительницы. У меня был ученик, отец которого путал избиение с дисциплиной, я пыталась что-то предпринять, но заместитель директора Гвендолин Рейберн сказала мне, чтобы я лучше не вмешивалась. Она сказала, что когда учителя недовольны тем, как родители воспитывают детей, это обычно оборачивается для школы лишними финансовыми проверками. Я пошла к директору, и он посоветовал обо всем этом забыть, а иначе он вынесет мне выговор. И, не переубедив меня, он объявил мне выговор».

На вопрос, осталось ли такое отношение к ученикам в школе в настоящее время, миссис Думонт ответила: «Ну как оно могло измениться, когда происходят такие события? Я могу только добавить, сказала она, что если бы я в этом году не уходила на пенсию, я бы вам ничего не рассказала».

«С тех пор я каждый вечер встаю на колени и молюсь Богу, – продолжала Миссис Думонт, – чтобы Эдди Коркорану надоел его зверь-отец и он ушел бы от него. Я молю Бога, чтобы Эдвард прочитал в газете или услышал где-либо, что его отца посадили в тюрьму, и он мог бы вернуться домой».

В непродолжительном телефонном интервью Моника Маклин горячо опровергла заявление миссис Думонт: «Риг никогда не бил ни Дорси, ни Эдди, – сказала она. – Я говорю вам это сейчас, и могу это повторить в здании суда, под присягой, смотря Богу прямо в лицо».

Из «НОВОСТЕЙ ДЕРРИ» за 28 июня 1958 года. (2-я страница) «ПАПА ВЫНУЖДЕН БЫЛ МЕНЯ ПРОУЧИТЬ, потому что я плохой». – сказал малыш

ВОСПИТАТЕЛЬНИЦЕ ПЕРЕД СМЕРТЬЮ ОТ ПОБОЕВ

Воспитательница нулевого класса школы, которая просила не называть ее имя, рассказала вчера нашему корреспонденту, что маленький Дорси Коркоран пришел в школу, которую посещал два раза в неделю. с сильным растяжением большого пальца и еще трех пальцев на правой руке, меньше чем за неделю до его жестокой смерти в гараже. "Это причиняло ему сильную боль, так что бедный ребенок не мог раскрасить свой плакат, – сказала учительница. – Пальцы распухли и стали похожи на сосиски. Когда я спросила, что случилось, он ответил, что его отец (отчим Ричард П.Маклин) вывернул ему пальцы за то, что он ходил по попу, который его мать только что вымыла и натерла.

«Папа был вынужден меня проучить, потому что я плохой», – вот как он это объяснил. Я чуть не расплакалась, глядя на его бедные маленькие пальчики. Он действительно очень хотел раскрасить свой плакат, как и другие дети, поэтому я дала ему детский аспирин и позволила раскрашивать, пока другие дети читали. Он любил раскрашивать плакаты, больше всего любил, и я очень рада, что смогла ему доставлять маленькую радость в тот день. Когда он умер, мне и в голову не пришло, что это мог быть не несчастный случай. Прежде всего я подумала, кажется, что он упал со стремянки, потому что не мог как следует орудовать своей правой рукой. В тот момент я, наверно, даже поверить не могла, что взрослый может сделать такое с ребенком. Теперь же я верю. Молю Бога, чтобы не знать «такое».

Старший брат Дорси, Эдвард, до сих пор разыскивается. Ричард Маклин, находясь в тюрьме Дерри, продолжает отрицать какую-либо причастность к смерти своего младшего пасынка или к исчезновению старшего.

Из «НОВОСТЕЙ ДЕРРИ» от 30 июня 1958 года. (5-я страница)

МАКЛИН ПОДОЗРЕВАЕТСЯ В УБИЙСТВАХ ГРОГАН И КЛЕМЕНТСА

Приведены неоспоримые алиби, утверждают документы из «Новостей Дерри» от 6 июля 1958 г. (1-я страница):

По словам Бортона, Маклин обвиняется только в убийстве своего пасынка Дорси.

Эдварда Коркорана все еще ищут.

Из «Новостей Дерри» от 24 июля 1958 г. (1-я страница):

ПЛАЧУЩИЙ ОТЕЦ СОЗНАЕТСЯ В УБИЙСТВЕ МОЛОТКОМ СВОЕГО ПРИЕМНОГО СЫНА

В драматическом развитии дела об убийстве Дорси Коркорана Ричард Маклин в здании окружного суда Дерри на перекрестном допросе сознался, что он убил своего четырехлетнего сына и назвал инструмент убийства – молоток с длинной ручкой, который он закопал в самом конце фруктового сада жены перед тем как отвести мальчика в травматологию деррийской местной больницы.

В комнате суда царила тишина и ошеломление, пока плачущий Ричард Маклин, уже сознавшийся в избиениях своих приемных детей, «если они этого заслуживали, для их же собственного блага», излагал свою историю.

– Я не знаю, что тогда со мной случилось. Я увидел, как он опять пезет на эту проклятую лестницу, и схватил молоток со скамейки, где он лежал, и только употребил его. Я не собирался убивать Дорси. Клянусь Богом, никогда я не собирался убивать его.

– Он сказал что-нибудь вам перед смертью? – спросил Витсам.

– Он сказал: «Не надо, папа, прости, я люблю тебя», – ответил Маклин.

– И вы остановились?

– В конечном счете, да, – сказал Маклин. И тут он начал рыдать, и у него началась истерика, так что судья Эрхард Моуптон вынужден был объявить перерыв.

Из «Новостей Дерри» от 18 сентября 1958 г. (16-я страница):

ГДЕ ЖЕ ЭДВАРД КОРКОРАН?

Его приемный отец, которому грозит заключение от двух до десяти лет в национальной тюрьме Шоушенк за зверское убийство своего четырехлетнего приемного сына Дорси, по-прежнему продолжает утверждать, что не имеет ни малейшего понятия', где находится Эдвард Коркоран. Мать Эдварда, которая уже подала в суд на развод с Ричардом П.Маклином, сказала, что ее бывший муж врет.

Действительно так?

"Лично я так не думаю, – говорит отец Эшли О'Брайен, который обслуживает католиков в тюрьме Шоушенк. Ричард Маклин решил обратиться в католическую веру почти сразу же после заключения в тюрьму, и отец Брайен провел с ним много времени. «Он действительно искренне раскаивается в том, что сотворил», – продолжает отец О'Брайен, добавив, что, когда он спросил Маклина, почему ему захотелось стать католиком, тот ответил: «Я слышал, у католиков есть акт покаяния, и мне очень нужно покаяться, иначе я попаду в ад, когда умру».

«Он сознает, что сделал младшему мальчику, сказал отец О'Брайен. – Если он что-нибудь сделал и старшему, то этого он не помнит. Что касается Эдварда, он считает, что его руки чисты».

Насколько чисты руки Ричарда Маклина в отношении его приемного сына Эдварда – вопрос, который продолжает волновать жителей Дерри, но с него абсолютно убедительно сняты подозрения в убийствах детей, которые произошли в последнее время.

Что касается первых трех убийств – он предоставил железное алиби: когда в конце июня, в июле и в августе были совершены следующие семь убийств, он находился в тюрьме.

Все десять убийств не раскрыты.

В эксклюзивном интервью «Новостям» на прошлой неделе Маклин вновь повторил, что он не имеет понятия, где находится Эдвард Коркоран.

«Я бил их обоих, – сказал он в мучительном монологе, который сопровождался всхлипываниями. – Я любил их, но я бил их. Я не знаю почему, так же как не знаю, почему Моника позволяла мне это или почему она стала покрывать меня после смерти Дорси. Я думаю, я мог бы так же спокойно убить и Эдди, но клянусь перед Богом, перед Иисусом, перед всеми святыми рая, что я этого не сделал. Я знаю, как это нелепо выглядит, но я не убивал его. Я думаю, он просто убежал. Если это действительно так, то я должен поблагодарить за это Бога».

На вопрос, есть ли у него провалы в памяти – мог ли он убить Эдварда, а потом выбросить это из головы, Маклин ответил: "У меня нет никаких провалов памяти.

Я очень хорошо знаю, что я делал. Я отдал свою жизнь Христу и буду пытаться в оставшееся мне время загладить свою вину".

Из «Новостей Дерри» от 27 января 1960 г. (1-я страница):

БОРТОН ЗАЯВЛЯЕТ, ЧТО НАЙДЕН ТРУП, КОТОРЫЙ НЕ ЯВЛЯЕТСЯ ТРУПОМ ЭДВАРДА КОРКОРАНА

Шеф полиции Ричард Бортон заявил сегодня утром репортерам, что сильно разложившийся труп мальчика в возрасте Эдварда Коркорана, который исчез из Дерри, где он проживал до июня 1958 года, не признан трупом Коркорана. Труп был найден в Эйнесфорде, Массачусетс, закопанным в яму из гравия. Национальная полиция штатов Мэн и Массачусетс решила, что труп принадлежит Коркорану, которого прикончил маньяк после побега с Чертер-стрит, где находился его дом и где до смерти был избит его брат.

Исследования зубов ясно показали, что труп, найденный в Эйнесфорде, не принадлежит Коркорану, которого разыскивают уже девятнадцать месяцев.

Из «Пресс-Геральд» Портленда, 19 июля 1967 г. (3-я страница):

ОСУЖДЕННЫЙ УБИЙЦА СОВЕРШАЕТ САМОУБИЙСТВО В ФЭЛМАУСЕ

Ричард П.Маклин, которого осудили за убийство своего четырехлетнего приемного сына девять лет назад, был найден мертвым вчера днем в своей маленькой квартире на третьем этаже в Фэпмаусе. Выпущенный под честное слово, он тихо жил и работал в Фэпмаусе со времени своего освобождения из национальной тюрьмы Шоушенк в 1964 году. Он несомненно совершил самоубийство.

«Записка, которую он оставил, четко отражает крайне плохое состояние его ума», – сказал помощник начальника полиции Фэлмауса Брандон Кроч. Он отказался разглашать содержание записки, но служащий полицейского управления сказал, что в записке было только две фразы: «Вчера вечером я видел Эдди. Он был мертв».

Эдди – так звали хорошо известного приемного сына Маклина, брата мальчика, за убийство которого Маклин был осужден в 1958 году. Именно из-за исчезновения Эдварда Коркорана открылся факт убийства его младшего брата Дорси. Старшего брата ищут уже девять лет. На коротком судебном процессе в 1966 году мать мальчика объявила своего сына мертвым и поэтому смогла войти во владение страховыми счетами Эдварда. На счетах оказалось шестнадцать долларов.

3

Эдди Коркоран, естественно, был мертв.

Он умер ночью девятнадцатого июня, и его отчим действительно не имел к этому никакого отношения. Он умер, когда Бен Хэнском сидел дома и смотрел телевизор со своей матерью; когда мать Эдди Каспбрака с беспокойством щупала его лоб, чтобы найти признаки ее любимой болезни «фантомной лихорадки»; когда отчим Беверли Марш, который имел во всяком случае по темпераменту, необычайное сходство с отчимом Эдди и Дорси Коркоранов, ударил Бев, приказав ей «немедленно убираться на кухню и вытирать эту проклятую посуду, как тебе сказала мать»; когца на Майка Хэнлона, вырывающего сорняки в саду возле своего дома на Витчем-роуд, неподалеку от фермы, принадлежащей психованному отцу Генри Бауэрса, орали парни из старших классов; когда Ричи Тозиер с удовольствием рассматривал полураздетых девиц в номере «Gem», который он нашел в ящике, где-то отец хранил носки и нижнее белье (весьма опрометчиво), и когда Билл Денбро отбросил альбом фотографий своего мертвого брата, не доверяя самому себе.

Хотя никто из них не вспомнит, что именно он тогда делал, но все они подняли глаза в тот самый момент, когда Эдди Коркоран умер.., как будто услышали какой-то отдаленный крик.

«Новости» были абсолютно правы относительно одной вещи: экзаменационный лист Эдди был достаточно плохим, и он боялся идти домой и столкнуться лицом к лицу со своим отчимом. К тому же его родители очень много ссорились за последний месяц. Это еще более все осложняло. Когда обстановка накалялась, его мать начинала выкрикивать бессвязные обвинения. Его приемный отец сначала отвечал на это ворчанием, потом криком заткнуться и в конце концов ревом кабана, которому вонзились в рыло иглы дикобраза. Хотя Эдди ни разу не видел, чтобы он упражнял на ней свои кулаки. Вряд ли он мог отважиться на такое. В прежние дни он берег свои кулаки для Эдди и Дорси, а сейчас, когда Дорси был мертв, Эдди получал и свою долю, и долю своего маленького брата.

Эти шумные схватки имели свои циклы. Чаще всего они случались в конце месяца, когда приходили счета. Если дело принимало совсем дурной оборот, к ним раз-другой заскакивал полицейский, вызванный соседом, и просил их сбавить тон. Обычно на этом кончалось. Правда, мать имела склонность подначивать полицейского, но отчим обычно не перечил ему.

Отчим, по мнению Эдди, боялся полицейских.

В эти напряженные периоды он лежал тихо. Так было мудрее. Если не верите, вспомните, что случилось с Дорси. Эдди не знал деталей о Дорси и не хотел знать, но у него было свое представление об этом. Дорси, так он считал, оказался не там, где нужно и когда не нужно, – в гараже в последний день месяца. Эдди сказали, что Дорси свалился с лестницы в гараже: «Ну ведь не единожды я ему говорил не подходи к ней, а шестьдесят раз говорил», – сказал отчим. Его мать не смотрела на него, только нечаянно.., когда глаза их таки встретились, Эдди уловил испуганный, жалкий, слабый отблеск в ее глазах, который ему не понравился. Старик как раз тихо сидел за кухонным столом с квартой «Рейнгольда», глядя в пространство из-под тяжелых опущенных век. Эдди держался вне поля его зрения. Когда отец орал, с ним обычно – не всегда, но обычно – было все в порядке. Вот когда он останавливался, надо было быть осторожным.

Два дня назад, ночью, он бросил стулом в Эдди, когда Эдди встал посмотреть, что идет по другой программе телевидения. Он просто поднял один из полых алюминиевых кухонных стульев, размахнулся им и запустил в Эдди. Удар угодил в зад и чуть повыше. Зад у него болел до сих пор, но ведь могло быть хуже – могла быть голова.

Потом как-то ночью старик вдруг встал и ни с того ни с сего втер пригоршню картофельного пюре в волосы Эдди. А однажды, в сентябре прошлого года, Эдди пришел из школы и с шумом закрыл за собой дверь, когда его отчим дремал. Маклин вышел из спальни в грубых боксерских шортах, волосы у него стояли торчком, щеки заросли двухдневной щетиной, дыхание отдавало пивным перегаром после двухдневных возлияний. «Ну, Эдди, – сказал он, – я должен взяться за тебя, за то что ты хлопаешь этой дерьмовой дверью». В лексиконе Рича Маклина «взяться» было эвфемизмом «выбить из тебя дерьмо». Что он и сделал потом с Эдди. Эдди потерял сознание, когда старик бросил его в холл. Мать низко прибила там пару крючков, специально, чтобы они с Дорси вешали пальто. Эти жесткие стальные крючки врезались в нижнюю часть спины Эдди, и он отключился. Когда через десять минут он пришел в себя, то услышал, как мать кричит, что она поведет Эдди в больницу, и он не сможет удержать ее.

– После того, что случилось с Дорси? – отреагировал отчим. – Ты хочешь пойти в тюрьму, женщина?

Это был конец их разговора. Она помогла Эдди пройти в его комнату, где он, дрожа, лег в постель, лоб его был покрыт каплями пота. В следующие три дня, он единственный раз вышел из комнаты, когда оба они ушли. Он поплелся на кухню, охая и постанывая, и вытащил из-под раковины виски отчима. Несколько глотков притупили боль. К пятому дню боль в основном ушла, но еще почти две недели он писал кровью.

И молотка в гараже больше не было.

Как насчет этого? Как насчет этого, друзья и близкие?

О, молоток Мастерового – обычный молоток – был все еще там. Не хватало «Скотти» с длинной ручкой. Особого молотка их отчима, молотка, который ему и Дорси запрещалось трогать. «Если вы дотронетесь до этого ребетенка, – сказал он им в тот день, когда купил его, – ваши кишки будут висеть на ваших ушах». Дорси робко спросил, очень ли дорогой этот молоток. Старик сказал ему, что он, черт возьми, со звуком. Что он наполнен шарикоподшипниками и его невозможно ни при каких условиях заставить отскочить назад.

Теперь молотка не было.

Оценки у Эдди были не блестящие, потому что он пропустил много занятий со времени второго замужества матери, но он ни в коем случае не был глупым мальчиком. Он полагал, что знает, куда делся молоток с длинной ручкой (без отдачи), «Скотти». Отчим, вероятно, попробовал его на Дорси, а затем захоронил в саду или, может быть, бросил в Канал. Такое часто случалось в комиксах ужасов, которые Эдди читал, комиксах, которые он держал на верхней полке своего шкафчика.

Эдди подошел ближе к Каналу, который журчал между своими бетонными берегами, как промасленный шелк. Полоска лунного света в виде бумеранга мерцала на его темной поверхности. Он сел, болтая ногами и ударяя ими по бетону. Последние шесть недель было сухо, и вода текла футов на девять ниже драных подошв его спортивных туфель. Но если взглянуть поближе на берега Канала, то видно, что вода часто меняла там уровни. Нынешний уровень воды был отмечен темно-коричневой краской на бетоне. Коричневое пятно постепенно переходило в желтое, затем почти в белый цвет на том уровне, где прикасались пятки спортивных туфель Эдди, когда он болтал ногами.

Вода ровно и спокойно вытекала из бетонной арки, вымощенной булыжникам с внутренней стороны, текла мимо того места, где сидел Эдди, а затем вниз, к крытому деревянному мостику между Бассей-парком и средней Дерри. Стороны моста и дощатое основание, даже балки под сводом, все было сплошь покрыто узорами из инициалов, телефонных номеров, воззваний, разного рода; объявлений, касающихся любви; хотят «сосать» и «трахаться»; заявлений, что те, кого обнаружат сосущими и трахающимися, потеряют свою крайнюю плоть или им заткнут жопы горячей смолой; случайными эксцентричными воззваниями, смысл которых был непонятен. Одно из них озадачило Эдди этой весной: «СПАСАЙТЕ РУССКИХ ЕВРЕЕВ! СОБИРАЙТЕ ЦЕННЫЕ НАГРАДЫ!»

Что конкретно это означало? И означало ли?

Сегодня вечером Эдди не пошел в Киссинг-Бридж. У него не было желания переходить на другую сторону. Он подумал, что, возможно, поспит в парке на опавших листьях под насыпью, но пока здорово было просто сидеть здесь. Он любил парк и приходил сюда часто, когда ему надо было подумать. Иногда в парке появлялись люди, но они не трогали Эдди, и он их не замечал. Он слышал мрачные истории на школьной площадке о странностях, которые происходили в Бассей-парке после захода солнца, и он принимал эти истории без всяких вопросов, но это никогда его не озадачивало. Парк был мирным местом, и он считал, что лучшая его часть была именно здесь, где он сейчас сидел. Ему нравилось бывать здесь в середине лета, когда вода, такая низкая, усмехаясь текла над камнями и разбивалась на отдельные ручейки, которые извивались, расходились и сходились снова. Он любил Канал в конце марта или начале апреля, сразу после ледохода, тоща он обычно стоял у Канала (сидеть было слишком холодно, зад отмерзнет) час или больше, шкура его старой парки, из которой он уже года два как вырос, задиралась, руки были засунуты в карманы, и он не осознавал, что его тощее тело трясется и дрожит. Канал обладал ужасной, необоримой силой недели через две после того, как сходил лед. Эдди был очарован тем, как вода бурлит и клокочет, вздымая белую пену, мчится из-под покрытой булыжником арки, неся палки и ветки, и всякого рода человеческие отбросы. Не раз он представлял себе, как гуляет в марте по берегу Канала с отчимом и с огромной силой толкает туда ублюдка. Тот кричит и падает, раскинув руки для равновесия, а Эдди стоит на бетонном парапете и смотрит, как того несет потоком вниз по течению, его голова – что-то черное, болтающееся в середине белого, неистового, непокорного потока. А он, Эдди, наверху, приложив руки трубочкой ко рту, кричит: «ЭТО ЗА ДОРСИ, ВОНЮЧИЙ ПИДОР! КОГДА ТЫ ОКАЖЕШЬСЯ В АДУ, СКАЖИ ДЬЯВОЛУ, ЧТО ПОСЛЕДНЕЕ, ЧТО ТЫ УСЛЫШАЛ, ЭТО ЧТО Я СКАЗАЛ ТЕБЕ, ЧТОБЫ ТЕБЯ ЗАТРАХАЛИ!» Такое никогда не случится, конечно, но фантазия была великолепная. Великолепная мечта – когда ты сидишь здесь у Канала и...

Какая-то рука приблизилась к ноге Эдди.

Он смотрел через Канал в направлении школы, улыбаясь сонной и прекрасной улыбкой, когда представил себе, как его отчима уносит бурным весенним потоком, навсегда уносит из его жизни. Мягкое, но довольно сильное пожатие напугало его так сильно, что он почти потерял равновесие и чуть не упал в Канал.

«Это один из чудиков, о которых говорят большие парни», -подумал он, и посмотрел вниз. Его рот открылся. Моча полилась жаркой струйкой по ногам и пачкая его джинсы черным при лунном свете. Это был не чудик.

Это был Дорси. Это был Дорси, такой, каким его похоронили, Дорси в своем голубом блейзере и серых штанишках, только теперь блейзер был в грязных клочьях, рубашка Дорси – желтые тряпки, штаны Дорси мокро болтались вокруг ног, тонких, как метловище. И голова Дорси была жутко сложена, как будто она была выдолблена в спине и постепенно протолкнута вперед.

Дорси широко улыбался.

«Эддиииии», -квакал его мертвый брат, подобно тем мертвецам, которые всегда возвращаются из могилы в комиксах ужасов. Улыбка Дорси ширилась. Желтые зубы сверкали, а там, в темноте, казалось, что-то корчится.

«Эддишии... Я пришел повидать тебя Эдддддддииии...»

Эдди пробовал закричать. Волны ужаса накатили на него, появилось странное ощущение, что он плывет. Но это был не сон, он бодрствовал. Рука на тапке была белая, как брюхо форели. Босые ноги брата как-то цеплялись за бетон. Что-то откусило одну из пяток Дорси.

«Иди вниз Эддииииии...»

Эдди не мог кричать. Его легким не хватало воздуха. Он издал смешной пронзительный стонущий звук. Громче не получалось. Именно так. Через секунду-другую его мозг уснет и тогда ничто не будет иметь значения. Рука Дорси была маленькая, но жесткая. Зад Эдди сползал по бетону к краю Канала.

Все еще издавая этот пронзительный стонущий звук, он повернулся, схватился за бетонный край и подался назад. Он почувствовал, как рука моментально соскользнула, услышал сердитый свист и успел подумать: «Это не Дорси. Я не знаю, что это, но это не Дорси». Затем адреналин наполнил его тело, и он сполз, пытаясь бежать даже перед тем, как встал на ноги; дыхание его перешло в короткий пронзительный свист.

На бетонных губах Канала появились белые руки. Послышался мокрый шлепающий звук. Капли воды стекали в лунный свете мертвой бледной кожи. Теперь над краем появилось лицо Дорси. Тусклые красные искорки мерцали в его запавших глазах. Его мокрые волосы приклеились к черепу. Грязь стекала по щекам, как косметика.

Наконец грудь Эдди раскрылась. Он поймал дыхание и обратил его в крик. Он встал на ноги и побежал. Он бежал, оглядываясь через плечо, желая увидеть, где Дорси, и в итоге с разбегу наткнулся на большой вяз.

Ощущение было такое, будто кто-то, его старик, например, заложил динамитный заряд в его левое плечо. Звезды стреляли и свербили в его голове. Он упал у подножия дерева, как подкошенный алебардой, кровь струилась из его левого виска. Он плыл водами полусознания в течение девяноста секунд. Затем он ухитрился опять встать на ноги. Стон вышел из него, когда он попытался поднять свою левую руку. Она не хотела подниматься. Немая и далекая. Поэтому он поднял правую и потер неистово болевшую голову.

Потом он вспомнил, зачем он бежал к вязу, и осмотрелся.

Край Канала был, как кость, белый, и как струна в лунном свете, прямой. Никакого признака ТОГО.., если когда-либо было ТО. Он повернулся, медленно повернулся на триста шестьдесят градусов. Бассей-парк был молчаливым и спокойным, как черно-белая фотография. Плакучие ивы тянули свои тонкие красивые руки, и все что угодно могло стоять, вывернутое и безумное, под их укрытием.

Эдди пошел, озираясь. Его ушибленное плечо болезненно пульсировало в такт с сердцем.

"Эддиииии, -стонал ветер в деревьях, ты не хочешь меня видеть, Эддиииии?"

Он чувствовал, как слабые пальцы трупа ласкают его шею. Он извивался, его руки поднимались вверх. Когда ноги его соединились вместе и он упал, то увидел, что это просто легкий ветерок шелестит листьями ивы.

Он снова встал. Он хотел бежать, но когда попытался это сделать, еще один динамитный заряд вошел в его плечо, и вынудил остановиться. Он каким-то задним чувством преодолел свой страх. «Глупый маленький ребенок, ты просто испугался отражения или, может быть, нечаянно уснул и видел плохой сон», – уговаривал он сам себя. Хотя в действительности было совсем не так. Его сердце теперь билось так быстро, что он не различал отдельных ударов и чувствовал, что скоро это выльется в страх. Бежать он не мог, но выйдя из ив, хромая, сделал несколько шагов.

Он устремил глаза на уличную лампочку, которая отмечала главные ворота парка. Он направился туда, немного ускоряя шаг и думая: «Сейчас я возьму налево, и все будет в порядке. Я возьму налево, и все будет в порядке. Яркий свет, не страшно, в ночь, какое зрелище...»

Что-то сопровождало его.

Эдди слышал, как оно проходило через ивовую рощицу. Если бы он обернулся, он бы увидел. Оно подходило. Он мог слышать его шаги, какое-то фырканье, большие шаги, но он не смотрел назад, нет, он смотрел вперед на свет, свет был о'кей, он просто продолжает свой полет к свету, он был уже почти что там, почти...

Запах – вот что заставило его посмотреть назад. Ошеломляющий запах, как будто рыбу оставили гнить в большой куче, и она превратилась в скользкую падаль на летней жаре. Это был запах мертвого океана.

Теперь за гам не было Дорси; то было Существо из Черной Лагуны. Рыло Существа было длинное и плиссированное. Зеленый поток выходил из черных пастей, похожих на вертикальные рты в его щеках. Его глаза были белые и желейные. Его сплетенные пальцы заканчивались когтями, острыми как бритвы. Его дыхание было пенящееся и глубокое, звук ныряльщика с плохим регулятором. Когда оно увидело, что Эдди смотрит, его зелено-черные губы сморщились, обнажив огромные клыке в мертвой и свободной улыбке.

Оно тащилось за ним, капая, и Эдди внезапно понял. Оно хотело утащить его обратно в Канал, унести его в черноту подземного прохода Канала. Сожрать его там.

Эдди прибавил шагу. Натриевый свет на воротах приближался. Он мог видеть жучков и мотыльков в его сиянии. Мимо прошел грузовик, направляясь к маршруту 2, водитель работал на большой скорости, и отчаявшийся, испуганный мозг Эдди пронзила мысль, что тот человек, быть может, пьет кофе из бумажного стаканчика и слушает по радио мелодию Бадди Холли, не сознавая, что менее чем в двухстах ярдах от него находится мальчик, который через двадцать секунд может быть мертв.

Вонь. Ошеломляющая вонь. Доберется.

Эдди перепрыгнул через парковую скамейку. Несколько ребят столкнули ее сегодня вечером, направляясь домой, чтобы успеть к комендантскому часу. Ее сиденье высовывалось на дюйм-два из травы, одна тень от зелени перекрывала другую, и сиденье было почти невидимо в завороженной лунной темноте. Конец его ударил Эдди в бедро, вызвав отчаянную боль. Его ноги плелись за ним, и он тяжело ступал по траве.

Он посмотрел назад и увидел устремляющееся к нему создание. Его белые яичные глаза блестели, его чешуйки капали слизью, жабры ходили вверх и вниз по его надутой шее, а щеки открывались и закрывались.

– Кр! -прокаркал Эдди. Казалось, это единственный звук, который он мог произнести – Кр! Кр! Кр!

Он теперь полз, пальцы глубоко входили в дерн. Язык его свисал вниз.

Через секунду перед тем, как мозолистые руки, пахнущие рыбой, схватили его за горло, успокаивающая мысль мелькнула в его голове: "Это должно быть сон. Нет никакого настоящего Существа, нет настоящей Черной Лагуны, и даже если бы была, она была бы в Южной Америке или на равнинах Флориды, или где-то еще. Это только сон, и я проснусь в своей кровати или, может, в листьях под насыпью, и я..."

Жуткие руки обхватили его шею, и у Эдди вырвались хриплые звуки; когда Существо его перевернуло, крючки, которые отделились от этих рук, выводили кровоточащие, как каллиграфия, знаки на его шее. Эдди уставился в мерцающие белые глаза. Он чувствовал, как перепонки между пальцами давят ему на горло, словно стягивающие ленты живых морских водорослей. Его обостренный от ужаса взгляд отметил плавник, что-то наподобие петушиного гребня на согнутой обшитой металлическим листом голове Существа. Когда руки Существа плотно сжимались, лишая его воздуха, он даже смог увидеть, как белый свет натриевой лампы превратился в дымчато-зеленый, как будто он прошел через тот перегородчатый главный плавник.

– Ты.., ты.., тебя нет – задыхался Эдди, но нечто серое теперь приблизилось, и он смутно осознал, что оно достаточно реально, это Существо. Оно, в конце концов, убивало его.

И все-таки что-то рациональное осталось, до самого конца: когда Существо вонзило свои когти в мягкую плоть его шеи, когда кровь из сонной артерии забрызгала чешую рептилии, руки Эдди нащупали на спине Существа как бы застежку-молнию. Они упали, только когда Существо оторвало ему голову с низким удовлетворенным бормотанием.

И тогда то, что видел Эдди, стало быстро изменяться во что-то другое.

4

Не в состоянии уснуть, мучимый плохими снами, мальчик по имени Микаэл Хэнлон встал едва рассвело в первый день летних каникул. Свет был бледный, смешанный с низким плотным туманом, который часам к восьми поднимется, сняв обертку с прекрасного летнего дня.

Но это потом. А сейчас день был серым и вставал тихо, как кошка, идущая по ковру.

Майк, одетый в вельветовые штаны, футболку и черные кеды, спустился вниз, съел миску пшеничных хлопьев (на самом деле он не любил пшеничные хлопья, но ему захотелось бесплатную награду), затем вскочил на свой велосипед и закрутил педали в направлении города, двигаясь из-за тумана по тротуару. Туман все изменил: самые обычные предметы, например пожарные гидранты или надписи «Стоп» выглядели как-то таинственно-странно и немножко зловеще. Машины были слышны, но не видимы; из-за странного акустического свойства тумана нельзя было понять, далеко они или близко, пока они не выкатывались из тумана с призрачным ореолом влаги вокруг фар.

Майк повернул направо на Джексон-стрит, проехав мимо Центра города, и затем переехал на Майн-стрит по Пальмер-аллее и вскоре проехал дом, где будет жить взрослый. Он и не взглянул на него; это был маленький двухэтажный жилой дом с гаражом и двориком.

Он не вызвал никаких эмоций у проезжающего мальчика, который проведет там большую часть своей взрослой жизни как владелец и единственный жилец.

На Мейн-стрит он повернул направо и поехал в Бассей-парк просто так, катаясь и наслаждаясь тишиной раннего утра. У главного входа он слез с велосипеда, поставил его на упор и пошел к Каналу.

Он был уверен, что им двигал чистейший каприз. Разумеется, ему не приходило в голову, что его нынешний маршрут и его ночные сны – взаимосвязаны; он даже не помнил точно, что это за сны, – просто за одним следовал другой, пока он не проснулся в пять утра, весь в поту, дрожащий, с мыслью, что он должен съесть завтрак и потом прокатиться на велосипеде в город.

Здесь, в Бассей-парке, в воздухе стоял запах, который ему не нравился: запах моря, соленый и старый. Конечно, он чувствовал его и раньше. В ранних утренних туманах в Дерри часто ощущается запах океана, хотя побережье находится в сорока милях. Но запах этим утром казался особо насыщенным. Почти опасным.

Что то привлекло его внимание. Он наклонился и подобрал дешевый карманный нож с двумя лезвиями. Кто-то сбоку вырезал инициалы Э.К. Минуту-другую Майк внимательно смотрел под ноги, затем положил его в карман. Что нашел, то храню, потеряю – плачу.

Он осмотрелся.

Здесь, рядом с местом, где он нашел нож, лежала опрокинутая парковая скамейка. Он поднял ее, установил железные опоры в отверстиях. За скамейкой он увидел Два углубления в земле. Трава выпрямилась, но эти углубления видны были отчетливо. Они шли в направлении Канала.

И была кровь.

(птица помнить птица помнить пт)Но он не хотел помнить птицу и поэтому отбросил эту мысль. Драка, вот и все. Один из них, должно быть, очень сильно ударил другого. Это была убедительная мысль, которая его как-то не убеждала. Мысли о птице продолжали возвращаться – птице, которую он видел на чугунолитейном заводе Кичнера, птице, которую Стэн Урис так и не нашел в своем справочнике по орнитологии.

Прекрати. Просто уйди отсюда.

Но вместо того, чтобы уйти, он пошел за этими углублениями в земле. Шел, и мысленно сочинял маленькую историю. Это была история убийства. «Смотри, вот этот ребенок. Поздно. На улице после комендантского часа. Убийца хватает его. А как он избавляется от тела? Конечно, бросает его в Канал». Прямо по Альфреду Хичкоку.

Следы, по которым он шел, могли быть следами пары волочащихся ботинок или спортивных тапочек.

Майк вздрогнул и неуверенно осмотрелся. История как-то очень напоминала реальность.

А предположим, что не, человек сделал это, а монстр. Как из комикса ужасов, или книги ужасов, или фильма ужасов, или (страшный сон)сказки, или нечто подобного.

Он решил, что история ему не нравится. Это была глупая история. Он пытался выбросить ее из головы, но она не уходила. Ну что же? Пусть остается. Она была безмолвна. Поездка в город утром была безмолвной. Исследование этих двух поросших травой углублений было безмолвным. У отца сегодня полно поденной работы. Он должен вернуться назад и начать работу, а когда наступит жара, надо скирдовать сено в сарае. Да, он должен вернуться. Именно это он и собирался сделать.

Конечно. Хотите пари?

Вместо того, чтобы возвращаться к велосипеду, сесть на него, поехать домой и начать свою поденщину, он пошел по углублениям в траве. Засохших капель крови становилось все больше. Хотя не так много. Не так много, как в том месте около скамейки, где была примятая трава.

Теперь Майк мог слышать Канал, текущий мерно и спокойно.

Через минуту он увидел его бетонный край, вырисовывающийся в тумане.

Здесь в траве было что-то еще. Бог ты мой, что за день находок! -говорил его разум с сомнительной веселостью, а затем где-то закричала чайка, и Майк вздрогнул, опять вспомнив птицу, которую он видел в тот день, в тот день нынешней весной.

Что бы это ни было в траве, я даже смотреть не хочу. И это было верно, но он был здесь и он уже наклонялся, чтобы увидеть, что это.

Порванный клочок материи с каплей крови на ней.

Опять закричала чайка. Майк уставился на кровавый обрывок материи и вспомнил, что случилось с ним весной.

5

В течение апреля – мая ферма Хэнлона каждый год пробуждалась от зимней спячки.

Для Майка весна приходила ни тогда, когда под окнами маминой кухни появлялись первые крокусы, или когда дети приносили в школу всяких тварей, и даже ни тогда, когда вашингтонские сенаторы начинали бейсбольный сезон (и весьма честно терпели поражение), а только тогда, когда отец звал Майка, чтобы тот помог ему вытолкнуть из сарая их доморощенный комбайн. Передняя часть комбайна – это старая модель «Форда», задняя – пикап с прицепом, сооруженным из двери старого курятника. Если зима была не слишком холодной, им вдвоем удавалось вытолкнуть его на дорогу. В пикапе не было дверей, не было также ветрового стекла. Сиденьем служила половинка старого дивана, который Вилл Хэнлон утащил со свалки Дерри. Ручка коробки передач заканчивалась стеклянным дверным набалдашником.

Они выталкивали комбайн на дорогу, стоя по сторонам его, потом его разгоняли, и Вилл запрышвал внутрь, включал зажигание, пытался подать искру, нажимал на сцепление, включал первую передачу своей большой рукой, лежащей на дверном набалдашнике. Затем он кричал: «Стукни меня по хребту!». И опять выжимал сцепление, и старый двигатель «Форда» кашлял, задыхался, пыхтел, давал обороты.., и иногда действительно начинал двигаться, шел сначала рывками, затем ровно. Вилл вырывался на дорогу к ферме Рулин, затем сворачивал на их дорогу (поедь он другой дорогой, ненормальный папаша Генри Бауэрса, возможно, размозжил бы ему башку выстрелом из ружья) и затем поворачивал обратно; освобожденный двигатель трещал без умолку, Майк прыгал от восторга, кричал, а его мама стояла в дверях кухни, вытирая руки о полотенце и делая вид, что она недовольна, хотя на самом деле это было не так.

Иногда машина не желала ехать, и Майк должен был ждать, пока отец выйдет из сарая с рукояткой для завода, что-то бормоча про себя.

Майк был совершенно уверен, что бормотав он ругательства, и тогда он побаивался отца (и только намного позднее, во время одного из бесконечных посещений больничной палаты, где умирал Вилл Хэнлон, он понял: отец бормотал, потому что боялся рукоятки для завода, однажды она вырвалась, вылетела из паза и разорвала ему рот).

– Стой там. Майки, – говорил отец, вставляя рукоятку в паз у основания радиатора. И когда машина наконец-то начинала двигаться, он обычно говорил, что в будущем году обязательно поменяет ее на"Шевроле", но никогда не менял. Этот гибрид старого «Форда» и пикапа все еще валялся у них дома, в сорняках, даже оси и двери курятника.

Когда машина шла и Майк сидел на месте пассажира, вдыхая горячее масло и синие выхлопные газы, приходя в восторг от резкого ветра, который рвался через незастекленное окно, где когда-то было ветровое стекло, но обычно думал: «Вот и снова весна. Мы все пробуждаемся». И в душе его поднималась радость, сотрясавшая стены обычно и без того радостного пространства. Он чувствовал любовь ко всему и вся, и особенно к отцу, который улыбался ему широкой улыбкой и кричал:

– Давай, Майки!

Мы поднимем ветер этим малышом!

Мы заставим птиц искать укрытия!

Затем машина вырывалась на дорогу, задние ее колеса отплевывали грязь и серые комья глины, а они подпрыгивали на диванном сиденье в открытом кузове, смеясь как ненормальные. Вилл вел «Форд» через высокую траву заднего поля, предназначенного на сенокосы, либо к южному полю (картофель), западному полю (кукуруза и бобовые) или к восточному полю (горох, кабачки, тыква). Птицы вспархивали перед машиной и в ужасе разлетались. Однажды взлетела куропатка – великолепная птица, коричневая, как позднеосенний дуб, взрывной шелест ее крыльев не заглушал даже тарахтящий мотор.

Те поездки были для Майка началом весны.

Работа начиналась с уборки камней. Каждый день в течение недели они брали «Форд» и загружали его камнями, которые могли сломать лезвие бороны, когда придет время ворочать землю. Иногда машина застревала в весенней грязи, и Вилл мрачно бормотал.., проклятия, как догадывался Майк. Некоторые из слов и выражений он знал, другие, например «сын блудницы», озадачивали его. Он наткнулся на это слово в Библии, и понял, что блудница – это просто женщина, родом из города, называемого Вавилон. Как-то раз он настроился спросить об этом отца, но «Форд» был по днище в грязи, на челе отца собирались грозовые тучи, и он решил подождать до другого раза. Позднее, в том же году, он спросил об этом Ричи Тозиера, которому его отец объяснил, что блудница – это женщина, которой платили за то, что она занималась сексом с мужчинами.

– Что такое «заниматься сексом»? – спросил Майк, и Ричи ушел, держась за голову.

Как-то раз Майк спросил отца, почему, хотя они каждый год в апреле убирают камни, в апреле следующего года их становится еще больше.

Время было перед заходом солнца, это был последний день уборки камней в том году, они стояли у места свалки. Грязная разбитая колея, которую всерьез нельзя было назвать дорогой, вела от их западного поля к этому оврагу у берега Кендускеаг. Овраг был завален камнями, которые собирались с земли Вилла за все эти годы.

Глядя на эту неплодородную почву, которую он возделывал сначала один, а затем с помощью сына (где-то под камнями, он знал, были гниющие останки культей, которые он вытаскивал по одной за раз, перед тем как начинать работу на полях), Вилл зажег сигарету и сказал:

– Мой отец обычно говорил мне, что Бог любит камни, мух, сорняки и бедных людей превыше всего из всех Его созданий, и вот почему Он сотворил их так много.

– Но каждый год они как будто возвращаются.

– Да, думаю, возвращаются, – сказал Вилл. – Только так я могу это объяснить.

Вдали с Кендускеага в сумеречном закате, сделавшем воду оранжево-красной, послышался крик гагары. Это был такой щемяще одинокий крик, что усталые руки Майка покрылись гусиной кожей.

– Я люблю тебя, папа, – сказал он вдруг, чувствуя такой прилив любви, что слезы выступили у него в глазах.

– Да, я тоже люблю тебя, Майки, – сказал отец и крепко стиснул его своими сильными руками. У своей щеки Майк чувствовал шершавую ткань фланелевой рубашки отца.

– Что ты скажешь на то, чтобы нам вернуться? У нас есть время каждому принять ванну перед тем, как добрая женщина накроет на стол ужин.

– Ага, – сказал Майк.

– Сам ага, – сказал Вилл Хэнлон, и оба они засмеялись, чувствуя усталость и радость, чувствуя, что руки и ноги работали, но не переработали, руки загрубели от камней, но не болели мучительно.

"Вот и весна, -думал Майк той ночью, засыпая в своей комнате, пока мать и отец в соседней комнате смотрели «Молодоженов». – Вот и снова весна, спасибо Тебе, Господи, Большое Тебе спасибо". И засыпая, погружаясь в сон, он услышал, как опять закричала гагара, и отдаленность ее болота незаметно перешла в его сновидения. Весна была напряженным временем, но и добрым.

После сбора камней Вилл ставил «Форд» в высокой траве за домом и выводил из сарая трактор. Затем начиналось боронование: отец вел трактор, а Майк либо сидел сзади, держась за железное сиденье, либо шел рядом, собирая камни, которые они пропустили, и отшвыривая их в сторону. Затем шла посадка, а за ней летняя работа: рыхление.., рыхление.., рыхление. Мать снова чистила Лари, Мо и Керли, трех своих пугал, а Майк помогал отцу делать приспособления наверху каждой головы, набитой соломой. Приспособление представляло собой наушники с отрезанными концами. Вы плотно привязывали длинную намазанную воском и канифолью веревку к середине наушников, и когда ветер дул через них, появлялся на редкость страшный звук – какой-то хриплый стон. Поедающие урожай птицы довольно скоро решали, что Лари, Мо и Керли не представляют никакой угрозы, но поддувала всегда их отпугивали.

В июле было мотыжение и начинался сбор урожая: сначала горох и редис, затем салат и помидоры, которые созревали в теплице, затем кукуруза и бобы в августе, еще кукуруза и бобы в сентябре, затем тыква и кабачки. Где-то посредине всего этого подходил молодой картофель, и тогда, так как дни укорачивались и воздух становился резче, они с отцом принимались за приспособления к чучелам (иногда зимой они исчезали, каждую весну им приходилось делать новые). Вилл звал Нормана Садлера (который был такой же неразговорчивый, как и его сын Муз, но намного добрее), и Норми приходил со своей картофелекопалкой.

В течение следующих трех недель они все работали на сборе картофеля. Кроме членов семьи, Вилл нанимал в помощь трех-четырех старшеклассников, платя им четверть доллара за бочку. «Форд» ехал вдоль рядов четвертого, самого большого поля, на малой скорости, борт откидывался, задняя часть заполнялась бочками, на каждой было отмечено имя того, кто ее наполняет, а в конце дня Вилл открывал свой старый лоснившийся бумажник и платил каждому сборщику наличными. Майку тоже платил, также, как и его матери, – это были их деньги, и Вилл Хэнлон никогда не спрашивал их, что они с ними делают. Когда Майку исполнилось пять лет – достаточно, как потом говорил ему Вилл, чтобы держать тяпку и различать сорняки и горох, ему была выделена на ферме пятипроцентная доля. Каждый год ему выделялось по проценту, и каждый год, после Дня Благодарения, Вилл подсчитывал доходы фермы и вычитал долю Майка.., но Майк никогда не видел тех денег. Они шли на счет колледжа, и к ним ни при каких обстоятельствах дотрагиваться было нельзя.

Наконец наступал день, когда Норми Садлер увозил свою картофелекопалку домой; к тому времени воздух становился серым и колодным и на куче оранжевых тыкв, сложенных у сарая, появлялся иней.

Майк обычно стоял в дверях (нос красный, грязные руки засунуты в карманы джинсов) и наблюдал, как отец сначала уводит трактор, а затем «Форд» назад в сарай. Он думал: «Мы готовы снова заснуть. Весна., исчезла лето.., прошло. Урожай.., собран». Все, что оставалось теперь, это отходящая осень: деревья без листьев, замерзшая почва, ледяное обрамление берегов Кендускеаг. На полях вороны иногда опускались на плечи Ларри, Мо и Керли и оставались там столько, сколько им хотелось. Пугала были безголосы, безопасны.

Майк не приходил в смятение от мысли, что закончился еще один год, – в девять и десять лет он был еще слишком мал, чтобы иметь склонность к страшным мыслям, к тому же так много предстояло впереди: катание на санках в Маккарон-парке (или Рулин-хилл, если вы смелые, хотя главным образом там катались большие ребята), катание на коньках, игра в снежки, строительство снежных крепостей. Пора было подумать о снегоступах, чтобы пойти с отцом за рождественской елкой, и о лыжах «Нордика», которые, может, будут, а может, и не будут к Рождеству. Зима – хорошее время, но смотреть, как отец едет на «Форде» назад в сарай (весна исчезла, лето прошло, урожай собран)всегда было все же грустно, и то, что стаи птиц отправлялись на зиму к югу, заставляло его чувствовать грусть, а косой луч света порой вызывал желание заплакать без всякой причина. Мы готовимся снова уснуть...

Но была не только школа и поденщина, поденщина и школа; Вилл Хэнлон не раз говорил жене, что мальчику нужно время, чтобы ходить на рыбалку, даже если он этим и не занимается всерьез. Когда Майк приходил домой из школы, он первым делом клал книги на телевизор в гостиной, затем чего-нибудь перехватывал (он был особенно неравнодушен к сэндвичам с арахисом, маслом и луком – мать в притворном ужасе поднимала руки) и изучал записку, которую папа оставлял ему; в ней говорилось, где он. Вилл, находится в данное время и какие обязанности у Майка на день – прополоть грядки, убрать, принести корзины, подмести сарай – все что угодно. Но как минимум раз в неделю – иногда два – не было никакой записки. И в такие дни Майк ходил ловить рыбу, хоть он этим и не занимался всерьез. Это были отличные дни.., дни, когда ему не надо было никуда идти и, следовательно, не было необходимости спешить.

Однажды отец оставил ему другую записку: «Никаких дел по дому, – говорилось в ней. – иди к Старому Мысу и посмотри на трамвайные пути». Майк пошел в район Старого Мыса, нашел улицы с уложенными на них путями, внимательно их изучил, изумляясь, что прямо посередине улицы идут поезда. Той ночью они с отцом говорили об этом, и отец показал ему картинки из его альбома о Дерри, картинки, где были изображены трамваи: смешной шест шел от крыши трамвая до электрического провода, а сбоку была реклама сигарет. В другой раз отец послал Майка в Мемориал-парк, где была водонапорная башня, посмотреть на птичье купанье, а однажды они пошли в суд, поглядеть на страшную машину, которую шеф Бортон нашел на чердаке. Эта штука называлась стулом для бродяг. Он был чугунный и в ручки и в ножки были вделаны оковы. Закругленные набалдашники торчали из спинки и из сиденья. Этот стул напомнил Майку фотографию, которую он видел в какой-то книге, – фотографию электрического стула в Синг-Синге. Бортон позволил Майку сесть на стул и примерить оковы.

Когда первое зловещее впечатление от наручников изгладилось, Майк вопросительно посмотрел на отца и на шефа Бортона, не слишком понимая, почему это должно было быть таким ужасным наказанием для бродяг, которые наводняли город в двадцатые – тридцатые годы. Конечно, с набалдашниками в кресле сидеть несколько неудобно, и оковы на запястьях и на щиколотках не дают переместиться в более удобное положение, но...

– Ну ты просто ребенок, – сказал шеф Бортон, смеясь. Сколько ты весишь? Семьдесят, восемьдесят фунтов? Большинство бродяг, которых шериф Салли усаживал на этот стул в былые дни, весили в два раза больше. Где-то через час они чувствовали себя немного неуютно, по-настоящему неуютно через два-три и совсем плохо через четыре-пять часов. Через семь-восемь часов они начинали кряхтеть, а после шестнадцати-семнадцати обычно начинали плакать. И к тому моменту, когда двадцатичетырехчасовой тур кончался, они готовы были клясться перед Богом и человеком, что в следующий раз они будут обходить Дерри на кривой кобыле.

Двадцать четыре часа в кресле для бродяг были чертовски убедительным средством.

Внезапно показалось, что в кресле больше набалдашников, вонзающихся в ягодицы, позвоночник, поясницу, даже затылок.

– Можно мне отсюда вылезти? – спросил он вежливо, и шеф Бортон засмеялся. В одно мгновение, в какую-то долю мгновения, Майк подумал, что шеф закроет сейчас на ключ наручники и скажет: «Конечно я выпущу тебя.., через двадцать четыре часе».

– Зачем ты ценя сюда брал, папа? – спросил он по дороге домой.

– Узнаешь, когда будешь старше, – ответил Вилл.

– Тебе ведь не нравится шеф Бортон, а?

– Нет, – ответил отец так резко, что Майк не осмелился больше спрашивать.

Но в большинстве случаев те места в Дерри, куда отец отправлял его или брал с собой, доставляли Майку наслаждение, и к тому времени, когда Майку исполнялось десять лет, Виллу удалось передать сыну свой собственный интерес к истории Дерри. Иногда, например, когда он проводил пальцем по слегка покрытой галькой поверхности, где была устроена птичья купальня в Мемориал-парке, или когда они приседали, чтобы лучше рассмотреть трамвайные пути, которые прорезали Монт-стрит в Старом Мысе, его вдруг охватывало глубокое чувство времени.., времени, как чего-то реального, как чего-то, что имеет невидимый вес, как солнечный свет имеет вес (некоторые ребята в школе смеялись, когда миссис Грингус сказала им это, но Майк был слишком ошеломлен этой мыслью, чтобы смеяться; первое, что он подумал, было: "Свет имеет вес? О, Боже, это ужасно!").., времени, как нечто, что в конце концов похоронит его.

Первая записка, которую отец оставил ему той весной 1958 года была нацарапана на обратной стороне конверта и положена под солонку. Воздух был по-весеннему теплый, удивительно ароматный, и мать открыла все окна. Никаких дел, говорилось в записке. Если хочешь, прокатись на велосипеде по Дороге на Пастбище. Там ты увидишь много обрушившейся кирпичной кладки и старую технику в поле слева. Посмотри вокруг, привези назад сувенир. Не подходи близко к отверстию в погреб. И возвращайся до наступления темноты.

Ты знаешь почему.

Да, Майк знал, почему.

Он сказал матери, куда он собирается, и она нахмурилась.

– Почему бы тебе не спросить, не хочет ли Рэнди Робинсон поехать с тобой?

– Ладно, о'кей, я остановлюсь и спрошу его, – сказал Майк.

Он остановился у дома Робинсона, но Рэнди уехал с отцом в Бангор покупать картофель-сеянец. Поэтому Майк поехал по Дороге на Пастбище один. Это была довольно приятная прогулка, около четырех миль. Майк подсчитал, что к тому моменту, когда он поставит свой велосипед к старой деревянной ограде на левой стороне Дороги на Пастбище и заберется на поле за ней будет часа три. Значит, примерно час он сможет заниматься исследованиями, а затем должен будет возвратиться домой. Обычно мать не сердилась на него, если он приходил домой к шести, когда она накрывала на стол к ужину, но один памятный эпизод научил его, что в этом году все не так. Тогда, в тот единственный раз, когда он опоздал к ужину, с ней была почти что истерика. Она отходила его кухонным полотенцем, хлестала его, а он стоял в дверях кухни с широко открытым ртом, а у его ног стояла корзина с речной форелью.

– Не смей так пугать меня! – кричала она. – Не смей никогда! Никогда! Никогда.

Каждое «никогда» сопровождалось сильным ударом полотенцем. Майк ждал, что отец вступится и положит этому конец, но отец не вступился... Может, он знал, что, вступись он, мать обернет свой бешеный гнев и на него. Майк выучил этот урок. Одна порка кухонным полотенцем – это все, что требовалось. «Дома до темноты. Да, мама, хорошо».

Через поле он прошел к гигантским развалинам, находящимся в центре. Это были, конечно, остатки чугунолитейного завода Кичнера – он проезжал мимо него, но никогда не думал по-настоящему его исследовать и никогда не слышал, чтобы другие ребята делали это. Сейчас, наклонившись, чтобы исследовать обрушившиеся камни, которые образовывали пирамиду, он подумал, что может понять, почему. Поле было ослепительно яркое, вымытое весенним солнцем, (время от времени, когда под солнцем проходило облако, грозная тень медленно плыла через поле), но в то же время было во всем этом что-то таинственное – тишина размышления, нарушаемая только ветром. Он чувствовал себя исследователем, нашедшим остатки исчезнувшего легендарного города.

Выше впереди, чуть справа, он увидел скругленный торец массивного изразцового цилиндра, подымающегося из высокой травы.

Он побежал к нему. Это была главная дымовая труба чугунолитейного завода. Он всматривался в ее стержень и почувствовал холодок в позвоночнике. Труба была довольно большая, он смог бы войти в нее, если бы захотел. Но он не хотел: Бог знает, какая чертовщина могла там быть, и отвратительные насекомые и звери, может быть, поселились там. Дул порывистый ветер. Когда он дул через основание упавшей дымовой трубы, он издавал звук, похожий на звук ветра, колеблющего вощеные струны-веревки, которые он и его отец ставили в поддувалах каждую весну. Он нервно отступил, вдруг подумав о фильме, который они с отцом смотрели прошлой ночью в «Раннем Шоу». Фильм назывался «Роган», и смотреть его казалось большим удовольствием; отец смеялся и кричал всякий раз при появлении Рогана, а Майк стрелял пальцем, пока мать не схватилась за голову и не велела им замолчать – у нее головная боль от этого шума.

Сейчас, когда он думал о фильме, ему не было смешно. В кино Роган был освобожден из недр земли японскими углекопами, которые копали самый глубокий в мире туннель. И глядя в черную сердцевину этой трубы, было очень легко представить в дальнем ее конце ту припавшую к земле птицу со сложенными за спиной кожистыми крыльями, как уставилась она своими глазами в голубых обводах на глядящее в темноту маленькое круглое мальчишеское лицо.

Задрожав, Майк отпрянул.

Он ушел от дымовой трубы, наполовину вошедшей в землю. Снаружи труба была не такой страшной, ее кирпичная поверхность была обогрета солнцем. Он встал на ноги и зашагал, выставив вперед руки, и ему нравилось, как ветер продувает его волосы.

На дальнем конце завода он спрыгнул вниз и начал изучать то, что там было: груды кирпичей, скрученные литейные формы, куски дерева, частя проржавевшей техники. Принести сувенир, говорила записка отца; он хотел хороший сувенир.

Майк подошел ближе к зияющему подвальному отверстию, остерегаясь, чтобы не порезаться разбитым стеклом. Кругом было много строительного мусора.

Майк не забыл об отцовском предупреждении не подходить к отверстию подвала; не забыл он также и о том, как пятьдесят с лишним лет назад на это место обрушилась смерть. Если есть в Дерри место, населенное привидениями, думал он, так это здесь. Но несмотря на это, а может, по этой как раз причине он решил остаться до тех пор, пока не найдет что-нибудь действительно интересное, чтобы принести домой и показать отцу.

Он двигался медленно и хладнокровно к отверстию в подвал, еще с большей осторожностью, когда внутренний голос шептал ему, что подходить туда слишком близко опасно: размытый весенними дождями край может осыпаться у него под ногами, и он провалится в ту дыру, где Бог только знает, сколько может быть ржавого железа, которое ждет, чтобы пронзить его как жука, оставив умирать в конвульсиях.

Он поднял оконный переплет и отбросил его в сторону. Здесь был ковш – достаточно большой для стола-гиганта, его ручка деформировалась – видимо, раскалена была до предела. Находился здесь поршень, слишком большой, чтобы он его мог даже сдвинуть с места. Майк переступал через него. Он переступил через него и...

"Что если я найду череп? -подумал он вдруг. – Череп одного из тех ребят, которые были убиты здесь, пока они охотились за пасхальными шоколадными яйцами в тысяча девятьсот каком-то году?"

Он посмотрел на залитое солнцем пустое поле, неприятно пораженный этой мыслью. В его уши задувал ветер, и еще одна тень медленно кружила по полю, наподобие тени гигантской летучей мыши или птицы. Он снова подумал, как здесь тихо и как странно выглядело поле с беспорядочно разбросанными повсюду кучами кирпичной кладки. Как будто какая-то страшная битва прошла здесь давным-давно.

"Не будь таким трусишкой, -сказал он себе с тревогой. – Они нашли все, что можно было найти, пятьдесят лет назад. После того как это случилось. И даже если не нашли, какой-нибудь парень – или взрослый – нашел бы.., остальное.., за это время. Думаешь, ты единственный, и никто больше не приходил сюда когда-либо за сувенирами?"

Нет.., нет, я так не думаю. Но...

Что но? – требовала рациональная часть его ума, и Майк подумал, что она звучит громче, тверже. Даже если бы что-то еще и можно было найти, оно бы разложилось давным-давно. Поэтому.., что?

В сорняках Майк нашел разбитый ящик письменного стола. Он посмотрел на него, отшвырнул его в сторону и подошел немного, ближе к отверстию в подвал – там было особенно много навалено. Вот там можно что-нибудь найти.

А что, если призраки? Что, если я увижу руки, тянущиеся к краю этого отверстия в подвал, и что, если меня обступят дети в остатках своей пасхальной одежды, одежды, которая вся сгнила и изодрана, и отмечена пятидесятилетней весенней грязью, осенними дождями и слежавшимся снегом? Дети без голов (он слышал в школе, что после взрыва какая-то женщина нашла голову одной из жертв на дереве в своем саду), дети без ног, дети, освежеванные, как треска, эти дети так же, как и я, может быть, пришли и играли.., там.., внизу, где темно.., под согнутыми железными балками и большими старыми ржавыми слитками...

О, остановись, ради Бога!

Но по спине его снова прошла дрожь, и он решил, что пора что-нибудь взять – все что угодно – и прогнать чертика. Он потянулся, почти наугад, и взял зубчатое колесо диаметром около семи дюймов. В кармане у него был карандаш, и он его использовал, чтобы выковырять грязь из зубьев. Потом он положил сувенир в карман. Теперь он пойдет. Он пойдет, да...

Но его ноги медленно двигались в другом направлении, к отверстию в подвале, и он с каким-то унылым ужасом понял, что ему нужно посмотреть вниз. Он должен был видеть.

Он взял ноздреватую перекладину, торчавшую из земли, и прошел вперед, пытаясь заглянуть вниз и внутрь. У него это не очень получалось. Он подошел на расстояние пятнадцати футов от края, но это было все еще далековато, чтобы увидеть дно подвала.

Мне плевать, увижу я дно или нет. Я сейчас пойду назад. У меня уже есть сувенир. Нечего мне смотреть в эту вшивую старую дыру. Да и папина записка говорила держаться от нее подальше.

Но несчастное, почти лихорадочное любопытство, которое захватило его, не ушло. Он шаг за шагом приближался к отверстию, сознавая, что земля здесь рыхлая и крошащаяся. Местами вдоль края он видел впадины, наподобие провалившихся могил, и понял, что здесь обрушивалась земля.

С сердцем, отбивающим удары в его груди, как тяжелые размеренные шаги солдатских ботинок, он приблизился к краю и взглянул вниз.

Из своего гнезда в подвале вверх посмотрела птица.

Майк сначала не поверил тому, что видит. Все нервы и проводящие пути в его теле, казалось, заледенели, включая и те, которые управляли мыслями. Это был не просто шок от зрелища птицы-монстра, птицы, чья грудь была оранжевой, как у малиновки, и чьи перья были мягкими, серыми, невыразительными перьями воробья; более всего он испытал шок от крайней неожиданности. Он ожидал увидеть монолитные блоки техники, погруженные в стоячую воду и черную грязь; вместо этого он заглянул в гигантское гнездо, которое заполняло подвал от края до края. Оно было сооружено из такого количества травы-тимофеевки, которого хватило бы для дюжины стогов сена, но трава эта была посеребренная и старая. Птица сидела в середине гнезда, ее ярко-очерченные глаза были черные, как свежая теплая смола, и на какой-то один безумный момент перед тем, как паралич прошел, Майк увидел себя отраженным в каждом из них.

Затем земля вдруг начала перемещаться и уходить у него из-под ног. Он услышал звук разрыва неглубоких корней и понял, что он скользит!

С криком он подался назад, балансируя руками. Он потерял равновесие и судорожно хватался за землю. Тяжелый тупой кусок металла больно вдавился ему в спину, и у него было время подумать о стуле для бродяг, прежде чем он услышал взрывоподобный шум крыльев птицы.

Он с трудом встал на колени, пополз, оглянулся назад через плечо и увидел, как она поднимается из подвала. Ее чешуйчатые когти были сумеречно-оранжевые. Ее бьющиеся крылья, каждое более десяти футов в поперечнике, разметали траву-тимофеевку туда-сюда, как ветер, создаваемый роторами вертолета. Она издала гудящий, звенящий крик. Несколько перьев соскользнули с ее крыльев и по спирали полетели вниз в подвал.

Майк снова встал на ноги и побежал.

Он тяжело бежал через поле, не оглядываясь, боясь смотреть назад. Птица не походила на Рогана, но он чувствовал, что она была духом Рогана, поднятым из подвала чугунолитейного завода Кичнера. Он споткнулся, упал на одно колено, встали опять побежал.

Тот таинственный гудящий, звенящий крик прозвучал снова. Его накрыла тень, и когда он посмотрел наверх, то увидел эту штуковину: она прошла менее чем в пяти футах над его головой. Ее клюв, грязно-желтый, открывался и закрывался, обнажая розовое содержимое внутри. Она кружила над Майком. Ветер, который исходил от нее, обдувал его лицо, неся с собой сухой, неприятный запах: чердачную пыль, мертвые памятники древности, гниющие диванные подушки.

Он отскочил влево, и теперь снова увидел упавшую главную дымовую трубу. Он прыжками побежал к ней, руки подстегивали его короткими ударами по бокам. Птица кричала, и он слышал, как она взмахивала крыльями. Они звучали, как паруса. Что-то толкнуло его в затылок, и по нему разлился огонь. Он почувствовал, как огонь распространяется, когда кровь закапала под воротничок его рубашки.

Птица снова кружила под ним, намереваясь схватить его своими когтями и унести, как коршун уносит полевую мышь. Намереваясь унести его в свое гнездо. Намереваясь съесть.

Когда она устремилась вниз, на него, и ее черные, ужасно живые глаза сфокусировались на нем, Майк срезал резко вправо. Птица чуть не потеряла его. Пыльный запах ее крыльев подавлял, был непереносим.

Теперь он бежал параллельно упавшей дымовой трубе и видел, где она кончается. Если бы он мог добраться до ее конца и забраться вовнутрь, он вероятно был бы в безопасности. Птица слишком велика, чтобы втиснуться туда за ним. Теперь она устремилась к Майку, ее крылья хлопали, создавая ураган, ее чешуйчатые когти распрямились. Она снова закричала, и на этот раз Майк услышал в ее голосе триумф.

Он опустил голову, выбросил руки вверх и двинулся прямо вперед. На мгновение когти птицы мощными тисками сжали его предплечье. Они кусали, как зубы. Хлопающие крылья отзывались громом в его ушах; он смутно сознавал, что вокруг него падают перья, порой задевая его щеки, как поцелуи фантома. Птица снова поднялась, и Майк почувствовал, как его несет вверх, вот он уже на цыпочках.., на одну леденящую секунду кончики его кед потеряли контакт с землей.

– Дай мне УЙТИ!

– крикнул он и вырвал руку. На минуту когти схватили его, затем треснул рукав рубашки. Он ударился, упав. Птица пронзительно закричала. Майк стал прорываться сквозь перья хвоста, задыхаясь от сухого их запаха. Это было похоже на бег через бесконечную завесу из перьев.

Все еще кашляя, – глаза застилали слезы и мерзкая пыль с крыльев птицы, – он наткнулся на упавшую трубу. Теперь он уже не раздумывал, сможет ли укрыться внутри. Он вбежал в темноту, его рыдания отдавались там эхом, повернулся к яркому кольцу дневного света. Его грудь поднималась и опускалась судорожными рывками.

Он вдруг осознал, что, если бы неправильно оценил размеры птицы или размеры жерла дымовой трубы, он бы убился так же наверняка, как если бы приложил отцовское ружье к голове и нажал спусковой крючок. Из трубы не было пути наружу. Это была не просто труба. Это был тупик. Другой конец трубы был захоронен в земле.

Птица снова пронзительно закричала, и вдруг свет в конце дымовой трубы погас, так как птица опустилась туда. Он мог видеть ее желтые чешуйчатые лапы, толстые, как икры человека. Затем она наклонила голову вниз и посмотрела внутрь. Майк обнаружил, что он опять глядит в эти отвратительно яркие, смоляные глаза с золотыми обручальными кольцами радужной оболочки. Клюв птицы открывался и закрывался, и каждый раз, когда он закрывался, Майк улавливал хорошо различимый звук, напоминающий зубовный скрежет. "Острый, -подумал он. – Я знал, конечно, что у птиц острые клювы, но по-настоящему никогда не думал об этом до сего момента".

Птица еще раз пронзительно крикнула. Звук так громко отдавался в кирпичном горле трубы, что Майк заткнул уши руками.

Птица начала пробиваться в устье трубы.

– Нет! – закричал Майкл. – Нет, не сможешь!

Свет убывал по мере того, как тело птицы проталкивалось в трубу.

(О мой Бог, почему я забыл, что это ведь перья? Почему я забыл, что она может сжаться?) Свет мерк.., мерк.., исчез. Теперь была только кромешная тьма, удушающий чердачный запах от птицы и шелестящий звук ее перьев.

Майк упал на колени и начал ощупью пробираться по искривленному проходу, разметав руки в разные стороны. Он нашел кусок разбитого кирпича, его острые грани покрылись чем-то похожим на мох. Он отвел руку назад и швырнул его. Звук попадания. Птица издала свистящий клекот.

– Уходи отсюда'. -закричал Майк.

Наступила тишина.., и затем снова этот хрустящий, шелестящий звук – птица возобновила прорыв в трубу. Майк ползал по внутренней поверхности трубы, и, найдя куски кирпича, швырял их один за другим. Они ударялись и отскакивали от птицы, стукались о кирпичный рукав дымовой трубы.

"Пожалуйста, Боже, -думал Майк бессвязно, – пожалуйста, Боже, пожалуйста. Боже..."

Ему пришло в голову отступить по трубе дальше. Ведь само собой, дальше она сужается. Он мог отступить, слыша пыльный шелест за собой, – птица прокладывала себе путь. Он мог отступить, и, если ему повезет, – достичь места, куда птица проникнуть не сможет.

Но что, если она протиснется?

Если это случится, он и птица умрут здесь вместе. Во тьме.

«Пожалуйста, Боже» -кричал он, совершенно не сознавая, что кричит громко. Он бросил еще один кусок кирпича, и на этот раз его бросок был мощнее – он чувствовал, как говорил потом, много позже, что кто-то словно был с ним в тот момент, и этот кто-тодал его руке огромный импульс. На этот раз глухого звука не последовало. Вместо этого – словно брызганье, как будто ребенок шлепает рукой по поверхности миски с полузатвердевшим «Джелло». На этот раз птица закричала на от гнева, а от настоящей боли. Мрачный шелест ее крыльев наполнил дымовую трубу; зловонный Дух разнесся ураганом, всколыхнув его одежду, заставляя его кашлять и задыхаться, и отступать, когда летели пыль и мох.

Снова забрезжил свет, сначала серый и слабый, он то появлялся, то исчезал: птица отступала от устья трубы. Майк залился слезами, снова упал на колени и стал лихорадочно нащупывать куски кирпича. Не сознавая, что он делает, Майк побежал вперед, к устью трубы с кусками кирпича в руках. (В этом свете он увидел, что кирпич затянут сине-серым мхом и лишайником, как поверхность надгробий). Он хотел удержать птицу от повторного вторжения сюда, если получится.

Птица наклонилась, нагнув голову так, как это делает на насесте домашняя птица, и Майк увидел, куда он попал последним броском. Правый глаз птицы почти что вытек. Вместо сверкающего шара свежей смолы был кратер, заполненный кровью. Беловато-серая липкая слизь сочилась из угла глазницы и тонкой струйкой стекала по клюву. В этой омерзительной слизи кишели и извивались мельчайшие паразиты.

Птица увидела его и ринулась вперед. Майк начал швырять в нее осколки кирпича. Они попадали ей в голову, в клюв. Она на мгновение отступила и снова ринулась на него – в открытом клюве виднелось розовое нутро и еще что-то, что заставило Майка на минуту застыть с открытым ртом. Язык птицы был серебряным, его поверхность дико трескалась, как поверхность вулканической лавы, которая сначала спекала, а затем выпускала шлак.

И на этом языке, как таинственные перекати-поле, которые временно пустили здесь корни, были оранжевые вздутия.

Майк бросил последний кирпич прямо в раскрытую пасть, и птица снова отступила, крича от боли и гнева. На мгновение Майк увидел пакостные ее когти... Потом ее крылья рассекли воздух, и она улетела. Он поднял лицо серо-коричневое от грязи и какого-то мха, которые крылья птицы, как крылья ветряной мельницы, надули на него. Единственными чистыми участками на лице были следы его слез.

Птица кружила вверху: так-так-так-так.

Майк немного отступил, собрал побольше кирпичей и положил их максимально близко к устью трубы. Если она повернет назад он должен быть во всеоружии. Свет снаружи оставался ярким, теперь, в мае, долго не темнело, но может быть, она просто решила подождать?

Майк сглотнул слюну, пересохшее горло на мгновение смягчилось.

Наверху: так-так-так-так.

У него теперь была целая гора боеприпасов. В тусклом свете, сюда не проникало солнце, они выглядели, как глиняные черепки, выметенные хозяйкой.

Майк обтер об джинсы свои грязные руки и стал выжидать.

Целая вечность прошла, прежде чем это случилось, – пять минут или двадцать пять, – он не мог сказать. Он только понял, что птица опять ходит над его головой по трубе, как лунатик на рассвете.

Затем она села перед входом в трубу. Но прежде чем птица наклонила голову, Майк, стоя на коленях за кучей кирпича, стал метать в нее снаряды. Один из них попал в ее желтую, как бы обшитую металлическим листом лапу и обозначил капельку крови, такую же темную, как ее глаза. Майк победно закричал, но крик его потонул в разъяренном вопле птицы.

– Уходи отсюда! -кричал Майк. – Я буду стрелять в тебя., пока ты не уйдешь отсюда! Клянусь Богом!

Птица возобновила хождение по дымовой трубе.

Майк ждал.

В конце концов он услышал шум крыльев – она взлетела. Майк ждал, что вот сейчас ее желтые ноги, так похожие на куриные, появятся вновь. Они не появлялись. Он еще обождал, убеждая себя, что это должно быть какой-то трюк. Но потом понял, что не выходит наружу, потому что боится оставить свое безопасное убежище.

«Что за ерунда? Я же не кролик!»

Сунул за пазуху целую пригоршню кирпичных обломков. Потом вышел из трубы, как следует осмотрелся, жалея, что у него нет глаз на затылке. И увидел только раскинувшееся вокруг поле, заваленное обследованными ржавыми останками чугунолитейни Кичнера. Он покрутился еще, уверенный, что сейчас увидит где-нибудь одноглазого хищника, жаждущего атаковать его в последний раз, изорвать, исколоть его своим острым клювом.

Но птицы там не было.

Она действительно ушла.

Нервы Майка не выдержали.

Издав неистовый вопль ужаса, он побежал к разбитой непогодой ограде между полем и дорогой, роняя из рук последние куски кирпича. Остальные выпали из рубашки, когда она выбилась из штанов. Держась одной рукой за ограду, он перемахнул ее, как Рой Роджерс, решивший покрасоваться перед Дайл Ивэнс на обратном пути из загона, откуда он шел с Пэтом Бренди и другими ковбоями. Майк схватил руль велосипеда, и, прежде чем сесть на него, сорок футов бежал по дороге. Затем он бешено заработал педалями, не осмеливаясь оглянуться, не осмеливаясь замедлить ход, пока не добрался до пересечения Дороги на Пастбище и Аутер Мейн-стрит, где взад-вперед сновало множество машин.

Когда он пришел домой, его отец менял контакты на тракторе. Вилл заметил, что Майк весь в грязи и пыли. Поколебавшись секунду, Майк сказал отцу, что упал с велосипеда по дороге домой, объезжая рытвину.

– Ты сломал что-нибудь, Майки? – спросил Вилл, взглянув внимательно на сына.

– Нет, сэр.

– Растяжение?

– Хм. Гм.

– Уверен?

Майк кивнул.

– Ты привез сувенир?

Майк полез в карман за шестерней. Он показал ее отцу, который только взглянул на нее, а потом снял кирпичную крошку с рваной ранки на большом пальце Майка. Он казался очень заинтересовавшимся.

– Из той старой дымовой трубы? – спросил Вилл.

Майк кивнул.

– Ты был там внутри?

Майк снова кивнул.

– Видел что-нибудь там, внутри? – спросил Вилл и, словно бы шутя (хотя шуткой это вовсе не звучало), добавил:

– Захороненное сокровище?

Слегка улыбаясь, Майк покачал головой.

– Ладно, не говори матери, что ты там сшивался, – сказал Вилл. – Сначала она убьет меня, а потом тебя. Он посмотрел на сына еще внимательнее:

– Майки, у тебя все в порядке?

– Что?

– Ты выглядишь осунувшимся.

– Я немного устал, – сказал Майк, – Восемь-десять миль туда и обратно, не забывай. Тебе нужна помощь с трактором, папа?

– Нет, я раскручусь с ним за эту неделю. Иди в дом и помойся.

Майк отошел, но затем отец снова позвал его. Майк оглянулся.

– Больше туда не ходи, – сказал он, – по крайней мере, пока все это не прояснится, и они не схватят человека, который делает это... Ты никого не видел там, нет? Никто не гнался за тобой, не пугал?

– Я вообще не видел людей, – сказал Майк.

Вилл кивнул и зажег сигарету.

– Наверно, я зря посылал тебя туда. Старые места, вроде этого, могут быть опасны.

Они встретились глазами.

– О'кей, отец, – сказал Майк. – Так или иначе, я не хочу больше туда ходить. Было немного страшно.

Вилл кивнул снова.

– Чем меньше слов, тем лучше, мне кажется. Пойди и приведи себя в порядок. И скажи матери, чтобы поставила варить еще Три, четыре сосиски.

Майк ушел.

4

"Ничего особенного, -думал Майк Хэнлон, глядя на желобки, ведущие к бетонному краю Канала. – Ничего страшного, это, может быть, просто сон, и..."

На краю Канала были пятна засохшей крови.

Майк посмотрел на них, потом заглянул вниз, в Канал. Черная гладкая вода текла мимо. Дорожки грязной желтой пены цеплялись за края Канала, иногда прорываясь к течению ленивыми кривыми петлями. На мгновение – только на какое-то мгновение – два сгустка этой пены соединялись и, казалось, образовали лицо, лицо ребенка, а глаза его вскинулись в реальном воплощении ужаса и агонии.

Майк сдержал дыхание, как будто уколовшись.

Пена рассеялась, потеряла очертания, и в этот момент справа раздался громкий всплеск. Майк быстро повернул голову, подавшись немного назад, и в течение минуты ему казалось будто он видит что-то в тенях туннеля, через который вода Канала, протекавшая под землей, снова выходит наружу.

Потом оно ушло.

Вдруг, почувствовав холод и вздрогнув, Майк порылся в кармане в поисках ножа, который он нашел в траве. Нашел и бросил его в Канал. Послышался всплеск, рябь, потом круговерть, потом как бы наконечник стрелы.., и – ничего.

Ничего, кроме страха, который внезапно охватил его, и жуткая уверенность, что поблизости что-то есть, что-то наблюдает за ним, проверяя свои возможности, ожидая подходящего момента.

Он повернулся, намереваясь идти к велосипеду – бежать было бы унизительно, означало бы, что он поддался страху, – но тут снова раздался всплеск. На этот раз – намного громче. Позабыв о чувстве собственного достоинства, Майк помчался во всю прыть, на воротах набил себе ягодицы, снял с упора велосипед и заработал педалями на огромной скорости. Запах моря был даже слишком насыщенный. Он был повсюду. И вода, казалось, слишком громко капает с мокрых веток деревьев.

Что-то надвигалось. Он слышал волочащиеся, крадущиеся шаги в траве.

Он стоял на педалях, выжимая из них все возможное, и выскочил на Мейн-стрит не оглядываясь. Он несся домой с удивлением думая, что, к черту, нашло на него, что потянуло его.., на это место.

А затем попытался думать о поденной работе, ни о чем больше, кроме поденной работы. В конце концов, это ему удалось.

И когда на следующий день он увидел в газете заголовок «ЕЩЕ РАЗ ОБ ИСЧЕЗНУВШЕМ МАЛЬЧИКЕ, НОВЫЕ СТРАХИ», то подумал о карманном ноже, который бросил в Канал, – о карманном ноже с инициалами Е.С, на боку. И подумал о крови, которую видел на траве.

И еще – о тех желобках на земле, которые тянулись к краю Канала.

Глава 7. ЗАПРУДА В БАРРЕНСЕ

1

Если смотреть на Бостон со скоростной автомагистрали в четверть пятого утра, то он кажется городом мертвецов, размышляющих над какой-то трагедией прошлого – то ли чумой, то ли проклятием. Запах соли, тяжелый, насыщенный, исходит от океана. Из-за утреннего тумана в городе почти незаметно движения.

Двигаясь на север вдоль Морроу Драйв, сидя за рулем черного «Кадиллака», Эдди Каспбрак словно бы ощущает возраст этого города. Возможно нигде больше в Америке нельзя так ощутить возраст города. Бостон – шпротина в сравнении с Лондоном, дитя в сравнении в Римом, но по американским стандартам, по крайней мере, он стар. Он занял свое место на этих низких холмах триста лет назад, когда еще и думать не думали о налогах на чай и на почтовые отправления, когда Поль Ривер и Патрик Генри еще не родились.

Возраст города, его тишина, туманный запах моря – все это делает Эдди нервным. А когда Эдди нервничает, он берется за аспиратор. Он всовывает его в рот и выдавливает в горло облачко оживляющей струи.

На улицах, которые он проезжает, мало людей, всего один – два прохожих на пешеходных дорожках, – это создает ложное впечатление будто он как-то вошел в сказку Лавкрафта об обреченных городах, древних злых началах и монстрах с непроизносимыми именами. На автобусной остановке с надписью «Городской центр Кенмор Сквза» он видит официанток, медсестер, городских служащих, с лицами, распухшими от сна.

«Хорошо, – думает Эдди, проезжая под надписью, которая гласит „Тобин Бридж“. – Ладно, прорывайся к автобусам. Под землей не надо. Я бы на твоем месте туда бы не поехал. Только не вниз. Не в туннель».

Это плохие мысли; если он не избавится от них, ему опять придется пользоваться аспиратором. Он рад более напряженному движению на Тобин Бридж. Он проезжает завод по изготовлению памятников. На кирпичном торце красками написано несколько тревожное предостережение: «СБАВЬ СКОРОСТЬ! МЫ МОЖЕМ ПОДОЖДАТЬ!»

Вот зеленая с рефлексией надпись: «НА 95 – МЭН, НЬЮ-ГЕМПШИР, ВСЕ СЕВЕРНЫЕ ТОЧКИ НОВОЙ АНГЛИИ».

Он смотрит на нее, и вдруг пробирающая до костей дрожь сотрясает его тело. Его руки мгновенно привариваются к рулю «Кадиллака». Ему хотелось бы надеяться, что это начало какой-то болезни, вирус или, возможно, одна из «фантомных лихорадок» его матери, но он знает, что это не так. Город, спокойно удерживаемый на грани ночи и дня, – уже позади него, а то, что обещает эта надпись, – впереди. Он болен, да, в этом нет никакого сомнения, но это не вирус и не фантомная лихорадка. Он отравлен своими собственными воспоминаниями.

«Я боюсь, – думает Эдди. – Вот что всегда было главным. Просто боязнь. Но в конце концов, я думаю, мы как-то преодолели это. Но как?»

Он не может вспомнить. Интересно, могут ли другие?

Слева от него гудит грузовик. У Эдди все еще включены фары, и теперь он моментально гасит свет, когда грузовик благополучно выходит вперед. Он делает это, не задумываясь. Это стало автоматической функцией, составной частью вождения для сохранения жизни. Невидимый водитель грузовика в ответ дважды мигает своими фарами, благодаря Эдди за его любезность. «Если бы все могло быть так просто и так ясно», – думает он.

Он следует за надписями «1-95». Движение в северном направлении небольшое, тогда как несмотря на ранний час в южном направлении машин все прибывает. Эдди несется на своей большой машине, предугадывая большинство указующих надписей и заранее вливаясь в нужный ряд. Прошли годы с тех пор, как он ошибся в догадке и пронесся мимо смерти, мимо того исхода, которого хотел. Он выбирает ряды автоматически, так же как выключил дальний свет для водителя грузовика; так же автоматически он нашел однажды дорогу через лабиринт тропинок в Барренс, в Дерри. То, что он прежде никогда в жизни не выезжал из центра Бостона, одного из самых сложных для вождения городов Америки, кажется, не имеет значения.

Он вдруг вспоминает о том лете еще что-то, что-то, о чем Билл сказал ему однажды: «У ттеббя кккомпас в гголове, Эээдди».

Как он тогда обрадовался! Это радует его и теперь, когда «Дорадо-84» снова вырывается на шоссе. Он выдает скорость, внушающую доверие полицейским – Пятьдесят миль в час, и по радио находит какую-то спокойную музыку. Он тогда умер бы за Билла, если бы потребовалось. Попроси его Билл об этом, он бы просто ответил. «Конечно, большой Билл.., ты уже наметил время?»

Вспомнив об этом, Эдди смеется, хотя и беззвучно, но по-настоящему. Он редко смеется в эти дни, да и до смешного ли в его черном паломничестве? Ричи бывало любил спрашивать: «У тебя сегодня было что-нибудь смешное, Эдд?» Но, если Бог столь низок и подл, что проклинает верующих за то, что им хочется более всего в жизни, то Он, быть может, достаточно ловкий и ушлый, чтобы предложить что-нибудь смешное в дороге?

«За последнее время у тебя было что-нибудь смешное, Эдд?» – повторяет он громко и снова смеется. Боже, он ненавидел, когда Ричи называл его Эдд.., но ему и нравилось это. Так же, как Бен Хэнском, должно быть, любит, когда Ричи называет его Хэйстэк. В этом имени было что-то.., таинственное. Таинственная личность. Способ стать теми, у кого ничего не было, чтобы мириться со страхами, надеждами, с постоянными требованиями своих родителей. Ричи не мог делать свои любимые голоса для всякого дерьма, но, может быть, он действительно понимал, как важно таким оглоедам, как они, и тогда чувствовать себя другими людьми.

Эдди смотрит на перемену направления, аккуратно обозначенную на приборном щитке «Дорадо», перемена направления – еще один из автоматических приемов. Когда приближаются автоматы, регистрирующие дорожные сборы, вам не хочется вытаскивать свое серебро, не хочется обнаружить, что вы попали в ряд с автоматическим платным проездом не в нужном направлении.

Среди монет – два или три серебряных доллара Сузан В. Дороти. Он считает, что это монеты, которые вы, возможно, только находите в карманах шоферов и водителей такси из зоны Нью-Йорка в эти дни, так же как единственное место, где вы можете увидеть много двухдолларовых счетов, это окошко выплаты на ипподроме. Он всегда держит несколько в руке, потому что робот-сборщик налога вкладывает их в корзину на Джорджа Вашингтона, на Триборо Вриджес забирают их.

Еще одна из тех мыслей вдруг приходит ему в голову: серебряные доллары. Не фальшивые медные сэндвичи, а настоящие серебряные доллары, с отпечатанной на них леди Свободой, одетой в пышные одежды. Серебряные доллары Бена Хэнскомл Да, но разве Билл, или Бен, или Беверли не использовали однажды один из этих серебряных кругляшей для спасения своих жизней? Он не вполне в этом уверен, он в действительности не вполне уверен, или он просто не хочет вспоминать?

«Там было темно, – думает он внезапно, – Я это хорошо помню. Там было темно».

Теперь Бостон позади него, и туман начинает рассеиваться. Впереди МЭН, НЬЮ-ГЕМПШИР, ВСЕ СЕВЕРНЫЕ ГОРОДА НОВОЙ АНГЛИИ. Дерри впереди, и в Дерри есть что-то, что умерло двадцать семь лет назад и вместе с тем словно бы и нет. Что-то многоликое, как у Лона Чейни. Но как это реально выглядит? Видели ли они его по-настоящему, без многочисленных масок?

Ах, он многое может вспомнить, но этого недостаточно.

Он помнит, что он любил Билла Денбро; он помнит это очень хорошо. Билл никогда не смеялся над его астмой. Билл никогда не называл его маменькиным сынком. Он любил Билла, как старшего брата.., или отца. Билл умел делать интересные вещи. Знал, в какие места пойти. Что увидеть. Билл никогда не противился. Бежать вместе с Биллом, значило побеждать дьявола и смеяться при этом. «Мы очень редко выбивались из сил, а редко выбиваться из сил было здорово, очень здорово», – сказал бы Эдди всему свету. Мы бежали с Биллами смеялись каждый день.

«Да, парень, каждый день», – произносит он голосом Ричи Тозиера, и снова смеется.

Построить запруду в Барренсе было идеей Билла, и именно запруда в общем-то свела их вместе. Бен Хэнском показал, как надо строить запруду, – и они построили ее так хорошо, что у них были неприятности с мистером Неллом, участковым полицейским. – но это не было идеей Билла. И хотя все они, кроме Ричи, видели очень странные вещи – пугающие вещи – в Дерри с начала года, именно Билл нашел мужество первым сказать об этом вслух.

Та запруда.

Та чертова запруда.

Он вспомнил Виктора Крисса. «Та-та, мальчики. Это запруда на соплях, поверьте мне. Ни к черту не годилась», Через день Бен Хэнском говорил им с широкой улыбкой:

– Мы могли бы

– Мы могли бы затопить

– Мы могли бы затопить...

2

...весь Барренс, если бы захотели.

Билл и Эдди сперва с сомнением посмотрели на Бена, а затем на материал, который Бен принес с собой: несколько досок (спертых с заднего двора мистера Маккиббона, но это ничего, мистер Маккиббон наверняка стянул их еще у кого-то), кувалду, лопату.

– Мы пытались вчера сделать запруду, – сказал Эдди, глядя на Билла, – но она не очень хорошо работала. Течение размывало наши палки.

– Эта будет работать, – сказал Бен. Он также смотрел на Билла, ожидая от него окончательного решения.

– Ну давайте ппппопробуем, – сказал Билл. – Я зззвонил Ррричи Тозиеру сегодня утром. Он ссказал, что пподойдет ппозднее.

Может, он и Ссстэнли захотят помочь.

– Стэнли кто? – спросил Бен.

– Урис, – ответил Эдди. Он все еще посматривал на Билла, который казался сегодня каким-то другим – был спокойнее, с меньшим энтузиазмом относился к запруде. Билл выглядел сегодня бледным. Далеким.

– Стэнли Урис? Я наверно не знаю его. Он учится в начальной?

– Он нашего возраста, но только что закончил четвертый класс, – сказал Эдди. – Он пошел в школу на год позже, потому что много болел, когда был маленьким. Ты думаешь, наверное, о том, что он смылся вчера, но ты должен быть просто доволен, что ты не Стэн. Над Стэном всегда кто-нибудь жестоко издевается.

– Он еввврей, – сказал Билл. – Мниногие ппарни не любят его, ппотому что он ееееврей.

– Да? – спросил Бен, впечатленный. – Еврей? – он помолчал, а затем сказал осторожно:

– Это то же самое, что быть турком или, более похоже, египтянином.

– Мне кажется, это больше похоже на тттурка, – сказал Бил.

Он взял одну из принесенных им досок, и осмотрел ее. Она была футов шесть в длину, фута три в ширину. – Мой отттец говорит, что у большинства евреев большие носы и много денег, но Стттт...

– Но у Стэна правильный нос, и он всегда на мели, – сказал Эдди.

– Да, – сказал Билл, в первый раз за этот день на лице его разлилась улыбка.

Бен широко улыбнулся.

Эдди широко улыбнулся.

Билл отбросил доску в сторону, встал и отряхнул зад своих джинсов. Он подошел к ручью, за ним пошли оба мальчика. Он засунул руки в задние карманы и глубоко вздохнул. Эдди был уверен, что Билл собирается сказать что-то серьезное. Он перевел взгляд с Эдди на Бена, а затем опять на Эдди, теперь без улыбки. Эдди вдруг испугался. Но, все, что Билл сказал тогда, было:

– У тебя есть аспиратор, Ээдди?

Эдди похлопал себя по карману.

– Я нагружен до отвала.

– Скажи, как он работает с шоколадным молоком? – спросил Бей.

Эдди засмеялся.

– Работает отлично! Они с Беном лопались от смеха, пока Билл смотрел на них, улыбающийся, но озадаченный.

Эдди объяснил, и Билл кивнул, опять широко улыбнувшись.

– Эээдина ммать боится, что он исспортит его и она не ссможет получить вввозмещения.

Эдди фыркнул и сделал вид, будто толкает Билла в ручей.

– Следи за ним, морда вонючая, – сказал он голосом Генри Бауэрса. – Я откручу тебе голову, чтобы ты мог смотреть, когда будешь вытираться.

Бен давился от смеха. Билл посмотрел на него, все еще улыбаясь, с руками в карманах джинсов, улыбаясь, да, но теперь немного отдаленно, как-то смутно. Он посмотрел на Эдди, а затем повернул голову к Бену.

– Детская ггглупость, – сказал он.

– Да, – согласился Эдди, почувствовав, что им предстоит хорошо провести время. Он думал, что Билл расколется, когда захочет; вопрос был в том, хочет ли Эдди слышать такое – «Ребенок умственно отсталый».

– Отсталый, – сказал Бен, все еще хихикая.

– Ты собираешься ппоказать нам, как состроить запруду или ты ссобираешься ппросидеть в ссвоем нужнике весь день?

Бен снова встал на ноги. Он посмотрел на речку, спокойно текущую мимо них. Кендускеаг была не очень широкой здесь, в Барренсе, но все-таки вчера она нанесла им поражение. Ни Эдди, ни Билл не смогли толком сделать опору на ручье. Бен улыбался улыбкой человека, который обдумывает что-то новое.., что-то несколько забавное. Эдди думал: «Он знает как – я действительно думаю, что он знает».

– О'кей, – сказал он, – вы, ребята, снимите свои ботинки, чтобы ноженьки свои не замочить.

Эдди снова услышал голос матери – суровый командирский, голос регулировщика: «Не смей делать это, Эдди! Не смей! Мокрые ноги – это один из тысяч путей к простуде, а простуда ведет к пневмонии, поэтому не делай этого!»

Билл и Бен сидели на берегу, стягивая спортивные тапочки и носки. Бен суетливо закатывал джинсы. Билл посмотрел на Эдди. Его глаза были ясные и теплые – сочувствующие. Эдди вдруг внезапно понял, что Большой Билл точно угадал его мысли и ему стало стыдно.

– Ты иииидешь?

– Да, конечно, – сказал Эдди. Он сел на берег и разулся, пока мать занималась нравоучениями в его голове.., но голос ее все болееотдалялся и становился эхом, как облегченно отметил про себя Эдди, как будто кто-то зацепил большим рыболовным крючком ее блузку и теперь оттаскивал ее от него по очень длинному коридору.

3

Это был один из тех замечательных летних дней, который в мире, где все в порядке, все как надо, вы никогда не забудете. Легкий бриз отогнал противных москитов и черных мушек. Небо было яркое, хрустяще-голубое. Температура – немного более семидесяти по Фаренгейту. Птицы пели и занимались своими птичьими делами в кустах и на деревьях. Эдди пришлось один раз воспользоваться аспиратором, но потом его грудная клетка задышала свободно и горло, казалось, магически расширилось. Все остальное время он не вынимал аспиратора из нижнего кармана.

Бен Хэнском, накануне казавшийся таким робким и неуверенным, стал признанным генералом, с головой уйдя в строительство запруды. Время от времени он выбирался на берег и, упершись в бока грязными руками и что-то бормоча про себя, глядел, как продвигается работа. Иногда он проводил рукой по волосам, и часам к одиннадцати они у него уже торчали смешными нелепыми лохмами.

Сначала Эдди чувствовал какую-то неопределенность, затем им овладела радость, и наконец пришло совершенно новое чувство – в нем было что-то таинственное, оно и пугало и одновременно возбуждало, опьяняло. Это чувство было настолько не свойственно обычному состоянию его бытия, что он не смог назвать его до той ночи, когда, лежа в постели и глядя в потолок, он проигрывал заново весь день. Сила. Вот какое это было чувство. Сила. Она должна была работать. Боже мой, и она должна была работать лучше, чем он и Билл, а может, даже сам Бен – могли мечтать об этом.

Он видел, что Билл тоже увлекается – он входил в работу не сразу, что-то обдумывал, а затем постепенно отдался ей полностью.

Раз или два он похлопал Бена по мясистому плечу и сказал ему, что он невероятный, непревзойденный. Бен каждый раз краснел от удовольствия.

Бен велел Эдди и Биллу поставить одну из досок в ручей и держать ее, чтобы вбить наковальней в ложе потока.

– Так, все в порядке, но вы продолжайте держать ее, иначе ее смоет водой, – сказал он Эдди, поэтому Эдди стоял в центре потока, держа доску, а вода текла поверху, и руки у него были колеблющимися морскими звездами.

Бен и Билл поставили вторую доску в двух футах от первой, ниже по течению. Бен снова наковальней всадил ее поглубже и Билл держал ее, пока Бен заполнял пространство между досками песчаной землей с берега. Сначала землю размывало по краям досок наносами, и Эдди сомневался, будет ли это вообще работать, но когда Бен начал добавлять камни и грязную массу из ложа потока, наносы стали выравниваться. Менее чем за двадцать минут он создал из земли и песка настоящий канал между двумя досками в середине потока. Для Эдди это выглядело как оптический обман. Будь у нас настоящий цемент вместо грязи и камней, мы бы к середине следующей недели сдвинули бы город с места.., вплоть до Старого мыса, – сказал Бен, отбрасывая в сторону совок и садясь на берег, чтобы отдышаться. Билл и Эдди смеялись, и Бен широко улыбался им в ответ. Когда он улыбался, в чертах его лица угадывался будущий красивый мужчина.

За доской, поставленной выше по течению, начала скапливаться вода.

Эдди спросил, что им делать, если вода пойдет по сторонам.

– Пусть идет. Это не имеет значения.

– Не имеет значения?

– Нет.

– Почему нет?

– Я не могу точно сказать. Пусть она идет.

– Откуда ты знаешь?

Бен пожал плечами. Я просто делаю, говорило плечо, и Эдди замолчал.

Пока он отдыхал, Бен взял третью доску – самую толстую из четырех-пяти, которые он с трудом пронес через весь город в Барренс и осторожно поставил ее против доски в нижнем течении; один конец ее, хорошенько укрепив в ложе потока, а другой вбив у доски, которую держал Билл, он сделал распорку – такую, какая была на рисунке.

– О'кей, – сказал он, стоя сзади. Он широко улыбался им. – Теперь, ребята, можете отдыхать. Месиво возьмет на себя основное давление воды, а остальную часть возьмет распорка.

– Вода ее не смоет? – спросил Эдди.

– Нет. Вода ее только утрамбует.

– А если ты иннеправ, мы ттебя ууубьем, – сказал Билл.

– Не возражаю, – сказал Бен дружелюбно.

Билл и Эдди отступили. Две доски, которые сформировали основание запруды, немного скрипнули, качнулись.., и это было все.

– Потрясно! – в возбуждении закричал Эдди.

– Зздорово, – сказал Билл, улыбаясь.

– Да, – сказал Бен. – Давайте есть.

4

Они сидели на берегу и ели, почти не разговаривая, наблюдая за тем, как вода скапливается за запрудой и стекает вокруг концов досок. Они уже кое-что сделали для географии берегов, как заметил Эдди: поток воды выравнивал берега реки, срезая выступы. Пока они смотрели, другой поток подсек берег на дальней стороне, вызвав маленький водоворот.

Вверх по течению от запруды вода образовала искусственный пруд, и в одном месте она фактически вышла из берегов. Яркие расходящиеся ручейки стекали в траву и в подлесок. Эдди медленно начал понимать то, что Бен знал с самого начала: запруда готова. Расстояния между досками и берегами стали каналами шлюза. Бен не знал, как объяснить это Эдди. Поток воды, переливаясь через доски, растекался вокруг. Журчанье мелкой воды над камнями и гравием прекратилось; все камни в верхнем течении запруды оказались под водой. Время от времени дерн и грязь, подрезанные расширяющимся потоком с плеском падали в воду.

Вниз по течению от запруды водное русло было пустым, тонкие струйки без устали бежали к его центру. Камни, которые недавно были под водой Бог знает сколько, высыхали на солнце. Эдди смотрел на эти камни с мягким удивлением.., и с тем таинственным новым чувством. Они сделали это. Они. Глядя на лягушку, прыгающую рядом, он подумал, что старый мистер Фрогти наверно удивляется, куда ушла вода. Эдди громко засмеялся.

Бен аккуратно складывал в свою сумку оберточную бумагу из-под завтрака. И Эдди, и Билл были поражены размерами трапезы, принесенной Беном и разложенной им с большой деловитостью: два деликатесных сэндвича, один сэндвич с вареной колбасой, сваренное вкрутую яйцо (вместе с щепоткой соли, завернутой в скрученный из вощенки пакетик), два брикета инжира, три больших шоколадных печенья и «Ринг-Динр».

– Что тебе сказала мать, когда увидела, каким ты тепленьким вернулся? – спросил его Эдди.

– Что? – Бен посмотрел поверх растекающейся лужицы воды за запрудой и легонько срыгнул в руку. – О, я знал, что она вчера пошла в бакалею, и потому смог обскакать ее. Я принял ванну, помыл волосы. Лотом я сбросил джинсы и свитер, которые были на мне. Не знаю, заметит ли она их исчезновение. Бумажный свитер, может, и не заметит, у меня их много, но вот новую пару джинсов мне наверно придется купить, пока она не залезла в мой ящик.

Мысль о столь бессмысленной трате денег тенью легла на лицо Бена.

– А ккак насчет ттого, что ты в сссиняках?

– Я сказал ей, что был в сильном возбуждении после школы, бежал по лестнице и упал, – сказал Бен, и был удивлен и немного задет тем, что Эдди и Билл начали смеяться. Билл подавился куском маминого дьявольского пирога, и у него начался приступ кашля. Эдди, продолжая ржать, похлопал его по спине.

– Ну почти что упал на лестнице, – сказал Бен. – Не потому что побежал, а потому что меня толкнул Виктор Крисс.

– Я ббыл бы ккак ттолченая кукуруза с ккрасным пперцем в таком свитере, – сказал Билл, заканчивая последнее печенье. , Бен колебался. Минуту казалось, что он ничего не скажет в ответ.

– Лучше, когда ты толстый, – сказал он в конце концов. – Я имею в виду – когда на тебе надеты свитера.

– Из-за твоего пуза? – спросил Эдди.

Билл фыркнул. – Из-за твоих ттттит...

– Да, из-за моих титек. Ну и что?

– В самом деле, – кротко сказал Билл. – Ну и что?

Был момент неловкой тишины, и затем Эдди сказал:

– Посмотрите, как темнеет вода, проходя через тот край запруды.

– Вот те на! – Бен вскочил на ноги. – Поток высасывает начинку! Боже, если бы у нас был цемент!

Повреждение быстро исправили, но даже Эдди понял, что случится, если почти непрерывно не делать наполнения: эрозия в конце концов обрушит доску в верхнем течении на доску в нижнем, и затем все рухнет.

– Мы можем укрепить берега, – сказал Бен. – Эрозию это не остановит, но хотя бы приостановит.

– Если мы снова используем песок и грязь, она не будет продолжать размываться? – спросил Эдди.

– Мы используем куски дерна.

Билл кивнул, улыбнулся и сделал "О" указательным и большим пальцами правой руки. – Ппошли. Я нннакопаю иих и тты ппокажешь мне, ккуда их пположить Биг Бен.

Позади них скрипуче бодрый голос произнес:

– Боже мой, кто-то тут в Барренсе устроил лужу и прочее!

Эдди повернулся, обратив внимание на то, как съежился Бен от звука этого странного голоса, как сжались у него губы. Над ними вверх по течению, на тропинке, которую накануне пересек Бен, стояли Ричи Тозиер и Стэнли Урис.

Ричи подошел, подпрыгивая в джазовом ритме, посмотрел с некоторым интересом на Бена и затем толкнул Эдди в щеку.

– Не делай так! Я этого терпеть не могу, Ричи.

– О, тебе нравится это, Эдд, – сказал Ричи и улыбнулся ему лучезарной улыбкой – Итак, что скажешь? У тебя много было смешного или как?

5

Все пятеро трудились около четырех часов. Они сели на насыпь намного выше того места, где Билл, Бен и Эдди ели завтрак и где теперь была вода, и внимательно смотрели на дело рук своих. Даже Бену немного не верилось. Он чувствовал усталость от сделанной работы, которая соединялась с беспокоящим страхом. Он обнаружил, что думает о Фантазии. Подобно Микки Маусу он знал, как заставить метлы работать.., но вот, как заставить их остановиться...

– Дьявольски невероятно, – тихо сказал Ричи Тозиер, поправив очки на носу.

Эдди посмотрел на него, но Ричи сейчас не выделывал ни одного из своих номеров: лицо у него было задумчивое, почти торжественное.

На дальнем берегу реки, где земля немного поднималась, а затем опускалась вниз, они создали новый кусок болотистой местности. Папоротник и остролист стояли на фут в воде. Даже отсюда они видели, как болото, выпуская все новые ложноножки, распространяется на запад. За запрудой Кендускеаг, еще нынешним утром мелкая и безопасная, стала спокойной полноводной рекой.

К двум часам бассейн позади запруды так распространился по насыпи, что ручейки разрослись почти до размеров речек. Все, за исключением Бена, отправились в экстренную экспедицию на свалку в поисках дополнительных материалов. Бен торчал на месте, методично затыкая течь дерном. «Мусороискатели» вернулись не только с досками, но и с четырьмя шинами, ржавой дверцей «Гудзор Хорнет – 1949», и большим куском обшивки из рифленой стали. Под руководством Бена они построили два крыла на первоначальной запруде, блокируя выход воды по сторонам, – с крыльями, поставленными под углом к потоку, запруда заработала еще лучше прежнего.

– Полностью остановили засасывание, – сказал Ричи. – Ты гений, мужик!

Бен улыбнулся. – Да это ерунда.

– У меня есть несколько «Винстонов», – сказал Ричи. – Кто хочет?

Он вытащил смятую красно-белую пачку из кармана штанов и пустил ее по кругу. Эдди, подумав о том, какую адскую штуку может сотворить сигарета с его астмой, отказался. Стэн тоже отказался. Билл взял одну и Бен, после минутного раздумья, тоже взял одну. Ричи вытащил коробок спичек с надписью «РОЙТАН» на внешней стороне, дал прикурить сперва Бену, а затем Биллу. Он собирался и сам прикурить, когда Билл задул спичку.

– Спасибо большое, Денбро, мокрица, – сказал Ричи.

Билл улыбнулся, извиняясь. – Тттретья осспичка. К ннесчастыо...

– Несчастьем было для твоих стариков родителей – твое рождение, – сказал Ричи, и зажег сигарету другой спичкой. Он положил скрещенные руки под головой. Сигарета, зажатая в зубах, торчала кверху. – У «Винстона» вкус настоящей сигареты. – Он слегка повернул голову и подмигнул Эдди. – Не правда ли, Эдд?

Эдди видел, что Бен смотрит на Ричи с каким-то благоговейным страхом. Эдди мог это понять. Он знал Ричи Тозиера четыре года, и все еще не мог взять в толк, что у того на уме. Он знал, что у Ричи высшие оценки по всем предметам и низшие за прилежание и поведение. Его отец устраивал ему за это настоящий разнос, а мать чуть не плакала каждый раз, когда Ричи приносил домой плохие оценки по поведению, и Ричи клялся, что отныне все будет хорошо, и, может, так оно и было.., в течение одной, двух четвертей. Беда Ричи заключалась в том, что он не в состоянии был держаться спокойно более минуты, и вообще не мог держать свой рот закрытым. Даже здесь, в Барренсе, где ему не грозили неприятности, хотя Барренс не был далекой пустынной местностью, и они могли быть здесь Дикими Мальчишками, всего несколько часов (мысль о Диком Мальчишке с аспиратором в заднем кармане заставила Эдди улыбнуться). Самое неприятное в Барренсе заключалось в том, что отсюда надо было уходить. Туда, в другой, большой мир, где бред собачий Ричи доставлял ему неприятности, мир со взрослыми, что было плохо, и с парнями типа Генри Бауэрса, что было даже хуже.

Его появление сегодня утром было весьма для него характерным. Бен Хэнском просто хотел сказать ему «привет», когда Ричи упал на колени у его ног и начал серию своих «салям». Расставив руки, он принялся кланяться, каждый раз касаясь головой земли и одновременно говоря одним из своих Голосов.

У Ричи было около дюжины разных Голосов. – Моя амбиция велит мне, – сказал он однажды Эдди, когда на улице шел дождь и они сидели в маленькой, со стропилами комнатушке над гаражом Каспбраков, читая книгу комиксов «Маленький Лулу», – моя амбиция велит мне стать величайшим в мире чревовещателем. Еще более великим, чем Эдгар Берген, и каждую неделю я буду выступать в «Эд Сюльван Шоу».

Эдди восхищала его амбиция, но он предвидел проблемы с ней связанные. Во-первых, все голоса Ричи звучали очень похоже на голос Ричи Тозиера. Разумеется, порой он бывал довольно забавным, выдавая чушь, как он это называл, обычно в весьма неподходящей компании. Во-вторых, когда Ричи чревовещал, его губы двигались. И очень заметно – на всех звуках. В-третьих, Ричи обещал бросить свой голос, но ему это не удавалось. Большинство его друзей были слишком деликатны, к тому же слишком действовало на них колдовское обаяние Ричи, чтобы они могли напоминать ему об этих маленьких проколах.

Неистово кланяясь напуганному и смущенному Бену Хэнскому, Ричи говорил голосом, который он называл «Негр Джим»:

– Елки-палки, Мощный Стог! – кричал Ричи. – Не упади на меня, мистер Стог. От меня останется мокрое место, если упадешь. Елки-палки, триста фунтов болтающихся сосисок, двадцать восемь дюймов промеж сисек, Стог будет вонять, как говно пантеры! Только бы оно не выпало из тебя!

– Нне волнуйся, – сказал Билл. – Это пппросто Ррричи. Он сссумасшедший.

Ричи поднялся на ноги.

– Я слышал это, Денбро. Лучше оставь меня в покое, а то я пихну Стог на тебя.

– Ттвоя ллучшая чччасть уже переутомила нногу ттвоего оотца, – сказал Билл.

– Верно, – сказал Ричи, – но посмотри, сколько хорошего еще осталось. Как дела, Стог? Ричи Тозиер зовусь я, делать Голоса берусь я. – Он выставил руку. Ужасно смущенный, Бен потянулся к ней. Ричи убрал руку. Бен заморгал. Смягчившись, Ричи качнулся.

– Меня зовут Бен Хэнском, на случай, если тебе интересно, – сказал Бен.

– Видел тебя в школе, – сказал Ричи. Он быстро коснулся рукой все увеличивающейся лужи. – Это должно быть твоя идея. Эти мокрые концы не способны зажечь фейерверк огнеметом.

– Говори за себя, Ричи, – сказал Эдди.

– О, ты имеешь в виду, что это твоя идея, Эдд? Боже, мой, прости.

Он упал перед Эдди и снова начал свое неистовое «салям».

– Встань, прекрати, ты брызгаешь на меня грязью, – закричал Эдди.

Ричи опять вскочил на ноги и ударил Эдди по щеке. – Смышленый, смышленый, смышленый!

– восклицал Ричи.

– Прекрати, я терпеть этого не могу!

– Не суетись, Эдд. Кто построил запруду?

– Ббен ппоказал нам, – сказал Билл.

– Хорошо. – Ричи повернулся и открыл Стэнли Уриса, стоявшего за ним, с руками в карманах и спокойно наблюдающего, как Ричи выделывает свое шоу.

– Вот здесь Стэн – Мужчина – Урис, – сказал Ричи Бену. – Стэн еврей. Еще он убил Христа. Во всякой случае, так мне однажды сказал Виктор Крисс. С тех пор я за ним присматриваю. Я думаю, если он и вправду тот малый, он должен суметь купить нам пива. Правильно, Стэн?

– Я думаю, ты должен был бы быть моим отцом, – сказал Стэн низким, приятным голосом, и они все подавились от смеха, включая Бена. Эдди смеялся, пока слезы не побежали у него по лицу.

– Чушь! – кричал Ричи, двигаясь крупными шагами, вскинув руки над головой, как футбольный рефери, объявляющий очко. – Стэн-мужик выдает чушь! Великий момент истории.

– Привет, – сказал Стэн Бену, казалось вовсе не обращая никакого внимания на Ричи.

– Привет, – ответил Бен. – Мы были в одном классе, когда учились во втором. Ты тот парень, который...

– ., никогда ничего не говорил, – закончил Стэн, немного улыбаясь.

– Верно.

– Стэн не сказал бы чушь, если бы у него рот был занят, – сказал Ричи. – Что он часто делает...

– Зззззаткнись, Ричи, – сказал Билл.

– Ладно, только сначала, как ни прискорбно, я должен сказать вам одну вещь. Думаю вы потеряете свою запруду. Долина растечется. Давайте заберем отсюда женщин и детей.

И не заботясь о том, чтобы засучить штаны или хотя бы снять обувь, Ричи прыгнул в воду и начал швырять дерн в то место на ближнем крыле запруды, где упорный поток тащил с собою все наполнение грязными узкими лентами. Одна дужка его очков была обмотана кусочком лейкопластыря и свободный его конец болтался у скулы, когда Ричи работал. Билл перехватил взгляд Эдди, слегка улыбнулся и дернулся. Как Ричи. Конечно, он доставал вас, но что-то приятное было в том, что он находился рядом.

Они работали над запрудой еще час. Ричи выполнял команды Бена, двое парней помогали ему, необыкновенно охотно и в маниакальном темпе. Выполнив команду, он докладывал об этом Бену и обращался за дальнейшими распоряжениями, небрежно, по-британски, салютуя и вплотную приставив друг к другу спортивные тапочки. Иногда он начинал разглагольствовать одним из своих Голосов: немецкий комендант Тудлз, английский Бутлер, южный Сенатор (который звучал очень похоже на Фогхорна Легхорна и который, когда пробьет час, станет героем по имени Буфорд Киссдревель, комментатора кинохроники).

Работа не просто продвигалась вперед – это был спринтерский бег. И теперь, незадолго до пяти часов, оказалось, что то, что сказал Ричи, правда: они полностью предотвратили засасывание. Дверца машины, кусок гофрированной стали и старые шины стали второй ступенью запруды, и она поддерживалась огромным насыпным холмом из земли и камней. Стэн, казалось, смотрел в небо, но Эдди знал, что Стэн смотрит на деревья на другой стороне потока, выискивая птицу-другую, чтобы вписать их этим вечером в свою записную книжку по орнитологии. Эдди сам только что сел, скрестив ноги, чувствуя приятную усталость и веселость. Все парни казались ему сейчас выдающимися, о дружбе с ними можно было только мечтать. Они хорошо себя чувствовали вместе: соприкасались своими гранями. Это трудно было объяснить, и поскольку в объяснениях не нуждалось, то Эдди решил – пусть все так и остается.

Он посмотрел на Бена, который неуклюже держал свою наполовину выкуренную сигарету и часто сплевывал, как будто ему не очень нравился ее вкус. Поймав взгляд Эдди, Бен погасил сигарету и бросил в грязь длинный хабарик.

Увидев, что Эдди наблюдает за ним, Бен в смущении отвел свой взгляд.

Эдди посмотрел на Билла и увидел в лице Билла что-то ему не понравившееся. Билл смотрел через реку внутрь деревьев и кустарников на дальнем берегу, глаза его были серые и задумчивые. На лице читалось размышление. «Он выглядит так, будто его преследуют призраки», – подумал Эдди.

Как будто угадав его мысли, Билл посмотрел на него. Эдди улыбнулся, но Билл не ответил улыбкой. Он вытащил сигарету и посмотрел на остальных. Даже Ричи был втянут в тишину своих собственных мыслей – событие редкое, как лунное затмение.

Эдди знал, что Билл редко говорит что-то важное, – только в полной тишине, потому что ему трудно говорить. И ему вдруг захотелось самому что-нибудь сказать, или чтобы Ричи начал одним-двумя из своих Голосов. Он вдруг почувствовал, что Билл собирается открыть рот и сказать нечто ужасное, ужасное-ужасное, и это нечто все должно изменить. Эдди автоматически потянулся за аспиратором, вытащил его из заднего кармана и взял в руку. Он сделал это бессознательно.

– Мможно ввам ччто-то ррассказать, ребята? – спросил Билл.

Они все посмотрели на него. «Выдай шутку, Ричи! – подумал Эдди. – Выдай шутку, скажи что-нибудь оскорбительное, смути его, мне плевать, только заткни его. Что бы это не было, я не хочу слышать, я не хочу, чтобы все менялось, я не хочу бояться».

В его голове сумрачный, квакающий голос шептал: «Я сделаю это за десятицентовик».

Эдди вздрогнул и пытался отогнать этот голос и внезапную картину, которую он вызвал в его мозгу: дом на Нейболт-стрит, его передний двор, заросший сорняками, гигантские подсолнечники, кланяющиеся в одну сторону в заброшенном саду.

– Конечно, Большой Билл, – сказал Ричи. – В чем дело?

Билл открыл рот (Эдди испытал тревогу), закрыл его (благословенное облегчение для Эдди) и затем снова открыл его (опять тревога).

– Еесли вы, ппарни, ббудете ссмеяться, яя нникогда ббольше нне ббуду с ввами бболтать, – сказал Билл. – Это бббезумие, но я клянусь, я это нне ввыдуммал. Это ппо-настоящему сслучилось.

– Мы не будем смеяться, – сказал Бен. Он посмотрел на других. – Верно?

Стэн покачал головой. То же сделал Ричи.

Эдди хотел сказать: «Да, будем, мы будем смеяться до потери пульса и говорить, что ты действительно ненормальный, так что не лучше бы тебе заткнуться прямо сейчас?» Но, конечно, он не мог сказать ничего подобного. Это был в конце концов Большой Билл. Он покачал головой, чувствуя себя несчастным. Нет, я не буду смеяться. Никогда в жизни ему не хотелось смеяться меньше, чем сейчас.

Они сидели вокруг запруды, которую Бен научил их делать, переводя взгляд с лица Билла на лужу, которая все ширилась, а вслед за нею ширилось болото, а затем снова на лицо Билла. Они тихо слушали, а он рассказывал им о том, что случилось, когда он открыл альбом фотографий Джорджа, как школьная фотография Джорджа повернула голову и подмигнула ему, как книга закровоточила, когда он бросил ее через комнату. Это было длинное, мучительное повествование, и ко времени, когда он закончил, лицо у Билла было красное и он обливался потом. Эдди никогда не слышал, чтобы он заикался так ужасно.

Наконец история была рассказана. Билл посмотрел на них и удовлетворенный, и испуганный. Эдди увидел похожее выражение на лицах Бена, Ричи и Стэна. Это был торжественный, благоговейный страх. И ни капельки недоверия. Эдди страстно захотелось вскочить на ноги и закричать: «Что за сумасшедшая история! Ты ведь не веришь этой сумасшедшей истории, правда, и даже если ты веришь, ты не веришь, что мы верим ей, правда? Школьные фото не могут подмигивать! Книги не могут кровоточить! Ты не в своем уме. Большой Билл!»

Но он не смог бы сказать такое, потому что выражение торжественного страха было и на его собственном лице. Он не мог этого видеть, но он чувствовал.

– Иди-ка сюда, парень, – шептал хриплый голос. – Я сдую тебя. Иди сюда!

– Нет, – простонал Эдди. – Пожалуйста, уходи, я не хочу об этом думать.

– Возвращайся сюда, парень.

И теперь Эдди видел что-то еще – не на лице Ричи, он так не думал, а на лице Стэна и Бена наверняка. Он знал, что произошло; знал, потому что такое же выражение было на его собственном лице.

Узнавание.

Я тебя сдую.

Дом под номером 29 по Нейболт-стрит был сразу же за сортировочной станцией Дерри. Он был старый, заколоченный досками, крыльцо вросло в землю, лужайка вокруг заросла травой. Старый трехколесный велосипед, ржавый и опрокинутый, спрятался в высокой траве, одно колесо торчало под углом.

Но по левую сторону крыльца на лужайке было обширное пятно голой земли и можно было увидеть грязные окна подвала, врезанные в осыпающееся кирпичное основание дома. В одном из этих окон Эдди Каспбрак шесть недель назад впервые увидел лицо прокаженного.

6

По воскресеньям, когда Эдди не с кем было играть, он часто ходил на сортировочную станцию. Без всякой причины; просто любил туда ходить.

Он обычно ехал на своем велосипеде по Витчем-стрит, а затем, срезая путь, сворачивал на северо-запад по дороге №2, пересекавшей Витчем. Церковная школа стояла на углу дороги №2 и Нейболт-стрит – примерно в миле или несколько дальше. Это было ветхое, но аккуратное деревянное здание с большим крестом наверху и словами «ПОЗВОЛЯЮ МАЛЕНЬКИМ ДЕТЯМ ПРИХОДИТЬ КО МНЕ», написанными над парадной дверью позолоченными буквами высотой два фута. Иногда по воскресеньям Эдди слышал изнутри музыку и пение. Это была евангелистская музыка, но казалось, там играет Джерри Ли Льюис, а вовсе не постоянный церковный пианист. Музыка звучала не очень религиозно, хотя в ней было что-то вроде: «прекрасного Сиона» и «окропления кровью агнца» и «какого друга мы имеем в Иисусе». Чтобы так божественно петь, думал Эдди, у людей должно быть слишком много времени. Но все равно ему нравилась эта музыка, впрочем он любил слушать и Джерри Ли, который пел, подвывая, «Тряска Лотты продолжается». Иногда он останавливался, прислонял свой велосипед к дереву и, притворяясь будто читает на траве, сопереживал музыку.

В иные субботы церковная школа была закрыта и безмолвна, и он, не останавливаясь, проезжал сортировочную станцию туда, где Нейболт-стрит закачивалась депо. Там он прислонял свой велосипед к деревянной ограде и смотрел на проходящие миме поезда. По субботам их было полно. Его мать говорила, что в былые времена на станции Нейболт-стрит, можно было сесть на пассажирский поезд; пассажирские поезда прекратили ходить, когда началась корейская война. «Если бы ты сел в поезд, направляющийся на север, ты бы приехал на Браунсвил-стейшн, – сказала она, – а там мог бы пересесть на поезд, идущий через Канаду к Тихому океану. Поезд южного направления привез бы тебя в Портленд, а затем в Бостон. Теперь пассажирские поезда уступили здесь дорогу трамваям. Никто не хочет ездить поездом. Зачем? Когда есть „Форд“. Ты может быть никогда и не поедешь в поезде».

Но длинные товарные составы все еще шли через Дерри. Они направлялись на юг, нагруженные древесиной, бумагой, картофелем, на север – промышленными товарами для тех городов, которые население штата Мэн иногда называло Большим Севером – Бангор, Миллинокет, Макиас, Преск Айл, Хаултон. Эдди особенно любил смотреть поезда северного направления с их продукцией – сверкающими «Фордами» и «Шевиотами». "У меня будет когда-нибудь такая машина, – пообещал он себе. – А может, даже лучше. Может быть, даже «Кадиллак». На станции сходилось шесть путей – так нити паутины сходятся в центре: Бангор и Большой Северный путь с севера, Большой Южный и Западный Мэн с запада, Бостон и Мэн с юга и Южный морской с востока.

Однажды, за два года до этого, когда Эдди стоял около последней колеи и смотрел, как проходит товарняк, пьяный проводник бросил на него ящик из медленно движущегося вагона. Эдди наклонился и отпрянул, хотя ящик упал на угольный шлак в десяти футах от него. Внутри ящика были живые существа, они щелкали и двигались. «Возьми же наконец, парень!» – закричал пьяный кондуктор. Он вытащил плоскую коричневую бутылочку из кармана своей бумажной куртки, открыл ее, выпил, затем бросил на угольный шлак, где она разбилась вдребезги. Проводник указал на ящик: «Отнеси его домой, маме! Привет от Южной-Хреновой-морской-Дороги!» Он подался вперед, чтобы прокричать эти последние слова, так как поезд стал набирать скорость, и на какой-то момент Эдди тревожно подумал, что он сейчас выпадет.

Когда поезд ушел, Эдди приблизился к ящику и осторожно наклонился над ним. Он боялся подходить слишком близкой Существа внутри были скользкие и ползучие. Если бы проводник крикнул, что они предназначены ему, Эдди оставил бы ящик лежать. Но он сказал взять их домой, маме, и, как Бен, при упоминании о маме, Эдди подпрыгнул.

Он стибрил моток веревки из пустующего складского помещения, покрытого гофрированным железом, и привязал ящик к багажнику велосипеда. Его мать заглянула внутрь ящика еще более осторожно, чем он сам, и затем закричала – от радости, а от ужаса. В ящике было четыре омара, большие, на два фунта, с шевелящимися клешнями. Она приготовила их на ужин и ужасно рассердилась на Эдди, что он мало съел.

– Что ты думаешь едят Рокфеллеры сегодня вечером у себя дома в Бар Харборе? – негодующе спросила она. – Что, как ты думаешь, едят светские люди на Двадцать первой улице и на Сарди в Нью-Йорке. Арахисовое масло или сэндвичи с вареньем? Они едят омаров, Эдди, таких же, каких едим мы! Давай – попробуй еще!

Но Эдди не хотел, даже не то чтобы не хотел, а не мог. Он помнил какие они были склизкие там в ящике, какие щелкающие звуки они издавали. Мама продолжала убеждать его, что это деликатес, что от такого угощения нельзя отказываться, до тех пор, пока он не начал задыхаться и не вынужден был прибегнуть к своему аспиратору. Тогда она оставила его в покое.

Эдди ушел в свою спальню и стал читать. А мать позвонила своей подруге Элеоноре Дантон. Элеонора пришла, они принялись листать старые экземпляры «Фотоигры» и «Секретов экрана» и, хихикая над колонками сплетен, пожирали холодный салат из омаров. Когда Эдди на следующее утро встал в школу, мать все еще была в постели, она тяжело храпела, издавая длинные рулады пердежа, которые звучали, как веселая игра на корнете (она выдавала Чушь, сказал бы Ричи). В миске, где бал салат из омаров, не осталось ничего, кроме нескольких пятнышек майонеза.

Это был последний поезд с Южного побережья, который видел Эдди. Потом, увидев мистера Брэддока, начальника станции Дерри, он спросил его, колеблясь, что случилось. Мистер Брэддок ответил:

– Компания разорилась. Все к этому шло. Ты не читаешь газет? Такое происходит повсеместно в этой чертовой стране. А теперь уходи отсюда. Здесь не место детям.

После этого Эдди иногда гулял вдоль пути 4, – колеи южного направления, и словно бы слышал, как кондуктор монотонно произносит названия, магические названия: Кэмден, Роклэнд, Бар Харбор, Вискассет, Ват, Портленд, Оганквит, Бервикс; он шел обычно по пути 4 на восток, пока не уставал; заросшие сорняками шпалы вызывали грусть. Однажды он посмотрел вверх и увидел чаек (возможно, просто старых жирных чаек с помойки, которые никогда не видели моря, но тогда это не пришло ему в голову), кружащих и кричащих наверху, и звук их голосов заставил его тоже вскрикнуть.

Когда-то на сортировочную станцию вела калитка, но ее снесло ураганом, и никого это не заботило. Эдди приходил сюда и уходил, когда ему вздумается, хотя мистер Брэддок, обычно вышвыривал его, когда замечал (не только его, а любого ребенка). Иные водители грузовиков ловили болтающихся там ребят – ведь того и гляди стибрят чего-нибудь, впрочем, иногда дети и в самом деле подворовывали.

Хотя вообще-то место было спокойное. Была здесь сторожевая будка с разбитыми камнями окнами, но она пустовала. Примерно с 1950 годов здесь не было постоянной службы безопасности. Мистер Брэддок шугал детей днем, да ночной сторож приезжал четыре-пять раз за ночь в старом «Студебекере» с прожектором, установленным за вентиляционным окошком, – вот и все.

Впрочем и тогда бывали бродяги и бездомные. Если что-нибудь на станции и пугало Эдди, так это они – небритые мужчины с потрескавшейся кожей, волдырями на руках и лихорадкой на губах.

Они приезжали по железной дороге на какое-то время, затем выползали на какое-то время, проводили некоторое время в Дерри, и затем садились на другой поезд и ехали куда-то еще. Иногда у них не хватало пальцев на руках. Обычно они были пьяные и интересовались, нет ли у тебя сигареты.

Один из этих мужиков выполз однажды из-под крыльца дома номер 29 по Нейболт-стрит и предложил Эдди половой акт за четверть доллара. Эдди отпрянул, кожа у него заледенела, во рту пересохло. Одна ноздря бродяги была разъедена. Виден был красный покрытый струпьями канал.

– У меня нет четверти доллара, – сказал Эдди, пятясь к велосипеду.

– Я сделаю его за десятицентовик, – крякнул бродяга, подходя к нему.

На нем были зеленые фланелевые штаны. Желтая блевотина затвердела у лона. Он расстегнул ширинку и полез внутрь. Он пытался широко улыбнуться. У него был ужасный красный нос.

– Я... У меня нет и десятицентовика, – сказал Эдди и внезапно подумал: «О, мой Бог, у него лепра! Если он дотронется до меня, я тоже заражусь!» Его управление сработало, и он побежал. Он услышал, как бродяга бежит за ним, волоча ноги, его завязанные веревками ботинки шаркают и хлябают по пышной лужайке у заброшенного соляного склада.

– Возвращайся сюда, парень! Я трахну тебя бесплатно. Вернись!

Эдди склонился над велосипедом, дыша с присвистом, чувствуя, как горло сжимается до булавочного ушка. Он пригнулся еще ниже, накручивая педали, и как раз набирал скорость, когда рука бродяги ударила по багажнику. Велосипед забуксовал. Эдди посмотрел через плечо и увидел, что бродяга ДОБИРАЕТСЯ до заднего колеса, его губы оттянуты от черных остатков зубов с выражением, которое могло быть либо отчаянием, либо бешенством.

Невзирая на камни, давящие грудь, Эдди энергичнее нажимал на педали, ожидая, что в любой момент одна из покрытых струпьями рук бродяги приблизится к его руке, бродяга оттолкнет его от его «Ралея» и свалит в канаву, где Бог знает, что случится с ним. Он не осмеливался оглянуться назад до тех пор, пока не миновал церковную школу и перекресток дороги №2. Бродяги не было.

Эдди держал в себе эту страшную историю почти неделю и затем поверил ее Ричи Тозиеру и Биллу Денбро, когда они читали вместе комиксы над гаражом.

– У него не было лепры, дуралей, – сказал Ричи. – У него был сифилис.

Эдди посмотрел на Ричи, – не разыгрывает ли он его – никогда раньше он не слышал о болезни, которую называют сифилис. Она звучала так, будто Ричи сам ее придумал.

– Разве есть такая штука, Билл?

Билл серьезно кивнул.

– А что это?

– Это болезнь, которую получают от ебли, – сказал Ричи. – Ты ведь знаешь о ебле, не так ли, Эдд?

– Конечно, – сказал Эдди. Он надеялся, что не краснеет. Он знал, что когда вы взрослеете, из вашего пениса что-то выходит, когда он твердый. Винсент Бугерс Талиендо напичкал его однажды в школе информацией. По Бугерсу, когда вы занимаетесь еблей, вы третесь своим членом о живот девочки, пока он не затвердеет (ваш член, а не живот девочки). Затем вы третесь еще, пока не начнете «получать ощущение». Когда Эдди спросил, что это значит, Бугерс только таинственным образом покачал головой. Бугерс сказал, что описать это невозможно, понять можно только самому ощутив. Он сказал, что можно попрактиковаться, лежа в ванной и натирая свой член мылом «Айвори» (Эдди попробовал, но единственным ощущением, которое он вскоре получил, была необходимость помочиться). Так или иначе, продолжал Бугерс, после того как вы «получили ощущение», эта штука выходит из вашего пениса. Многие парни называют это «кончить», сказал Бугерс, но его старший брат сказал ему, что по-настоящему научное слово для этого эякуляция. И когда вы «получаете ощущение», вы должны схватить свой член и как можно скорее, как только эякуляция наступает, выстрелить жидкостью в дырочку в животе. Она попадет в ее живот и сделает ей там ребенка.

– Девочкам это нравится? – спросил Эдди Бугерса Талиендо.

Он был в ужасе.

– Думаю, должно нравиться, – ответил Бугерс, сам выглядя загадочным.

– Теперь слушай, Эдд, – сказал Ричи, – потому что потом могут быть вопросы. У некоторых женщин есть эта болезнь. У некоторых мужчин тоже, но обычно у женщин.

Парень может схватить ее от женщины...

– Или другого ппарня, если они гголубые, – добавил Билл.

– Верно. Важно то, что ты получаешь сифилис, трахая кого-нибудь, у кого он уже есть.

– Что он делает? – спросил Эдди.

– Вызывает в тебе гниение, – просто ответил Ричи.

Эдди в ужасе уставился на него.

– Это ужасно, я знаю, но это так, – сказал Ричи. – Первым проваливается твой нос. У некоторых парней, у которых сифилис, носы отваливаются. Затем их члены.

– Пппожалуйста, – сказал Билл. – Я только что ппоел.

– Привет, парень, это наука, – сказал Ричи.

– А какая разница между проказой и сифилисом? – спросил Эдди.

– Проказу не получают от ебли, – быстро сказал Ричи, а потом взорвался хохотом, который озадачил и Билла, и Эдди.

7

С тех пор Эдди так и подмывало пройти мимо дома 29 по Нейболт-стрит. При мысли об этом его охватывало какое-то странное волнение. Глядя на поросший сорняками двор, на разбитое крыльцо и заколоченные досками окна, он чувствовал, как нечистые чары захватывают его. А шесть недель назад он поставил свой велосипед на усыпанный гравием край дороги (тротуар закончился четырьмя домами раньше) и прошел вдоль лужайки к крыльцу этого дома.

Его сердце тяжело билось в груди и во рту снова была сухость, слушая рассказ Билла об ужасном портрете, он знал, что входя в комнату Джорджа Билл чувствовал примерно то же, что сам он, приближаясь к тому дому. Он словно бы не владел собой, что-то толкало его к этому дому.

Казалось, даже не его ноги двигаются, а сам дом, размышляющий, спокойный, приближается к тому месту, где он стоит.

Едва доходили до него звуки дизельного двигателя на сортировочной станции и металлическое лязганье сцеплений. Там маневрировали вагонами, составляли эшелон.

Его рука схватила аспиратор, но, странно, приступ астмы не прекратился, как прекратился в тот день, когда он убежал от бродяги со сгнившим носом. Было одно желание: стоять спокойно и смотреть, как дом будто по невидимой колее неуклонно скользит к нему.

Эдди посмотрел под крыльцо. Там никого не было. Это было неудивительно. Была весна, а бездомные в Дерри обычно появлялись с конца сентября до начала ноября. В течение этих шести недель можно было найти поденную работу на одной из отдаленных ферм, даже если бродяга выглядел не слишком прилично. Можно было наняться собирать картофель и яблоки, ставить снеговой заслон, латать крыши амбаров и сараев до прихода, высвистывающего зиму, декабря.

Никаких бродяг под крыльцом не было, но следов их пребывания было множество. Пустые пивные банки, пустые ликерные бутылки.

Заскорузлое от грязи одеяло лежало на кирпичном основании, как мертвая собака. Валялись вороха мятой бумаги, старый башмак, стоял запах отбросов... Там внизу толстым слоем лежали прошлогодние листья.

Не в состоянии противиться этому, Эдди пополз под крыльцо. Сердце билось у него в голове, направляя белые пятна света сквозь поле его зрения.

Внизу запах был еще хуже – запах выпивки, и пота, и резкое амбре разлагающихся листьев. Старые листья и старые газеты даже не шуршали под его ногами и коленями. Они тяжко вздыхали.

«Я бродяга, – думал бессвязно Эдди. – Я бродяга, и я езжу по железке. Вот чем я занимаюсь. У меня нет денег, нет дома, но у меня есть бутылка, и доллар, и место для ночлега. Я буду собирать яблоки на этой неделе, а через неделю картошку, и когда мороз замкнет землю, как банковские своды деньги, да, я прыгну в ящик поезда, который пахнет сахарной свеклой, и сяду в уголке и укроюсь сеном, если оно есть, и выпью немного, и пожую немного, и рано или поздно я доберусь до Портленда или Бинтауна, и если меня не сцапает железнодорожный сыщик, я прыгну в один из ящиков „Бама Стар“ и отправлюсь на юг, и когда я доберусь туда, я буду собирать лимоны, или лайму, или апельсины. И скитаясь, я буду строить дороги, по которым будут ездить туристы. Черт, ведь я этим занимался раньше, а? Я просто одинокий старый бомж, у меня нет денег, у меня нет дома, но у меня есть одна вещь: у меня есть моя болезнь, которая пожирает меня. Моя кожа трещит, мои зубы вываливаются, и знаешь что? Я ощущаю свою порчу, как яблоко, которое размякает, я могу чувствовать, как это происходит, как поедает меня изнутри, поедает, поедает, поедает меня».

Эдди с гримасой отвращения отодвинул в сторону затвердевшее одеял – осторожно дотронулся до него большим и указательным пальцами, испытывая при этом смешанные чувства. Одно из низких окон подвала было прямо за крыльцом, оконное стекло частично разбито, оставшееся стекло грязное, светонепроницаемое. Он наклонился вперед, почти что загипнотизированный. Он наклонился ближе к окну, ближе к темноте подвала, вдыхая запах старости и упадка, разложения, ближе и ближе к черному, и вероятно прокаженный схватил бы его, если бы его астма в этот самый момент не наделала шума. Он с силой сжал свои легкие, его дыхание тотчас же выдало знакомый ненавистный свистящий звук.

Он подался назад, и вот тогда появилось лицо. Его появление было настолько внезапным, пугающим (и в то же самое время настолько ожидаемым), что Эдди не мог бы вскрикнуть, даже если бы у него не было приступа астмы. Глаза были выпученные. Рот открывался со скрипом. Это был не бродяга с провалившимся носом, но сходство было. Ужасное сходство. И все-таки.., эта вещь не могла быть человеком. Невозможно быть настолько съеденным и остаться в живых.

Кожа на лбу была рассечена. Белая кость, покрытая мембраной желтого слизистого вещества, смотрела через линзу затуманенного прожектора. Нос – мост из хряща над двумя красными вспыхивающими каналами. Один глаз – ликующая голубизна. Другая глазница наполнена массой губчатой черно-коричневой ткани. Нижняя губа прокаженного отвисла, как печень. Верхней губы у него вообще не было; зубы выступали в злобной ухмылке.

Оно выпростало руку сквозь разбитое оконное стекло. Оно выпростало другую руку через грязные остатки стекла, разбив его на осколки. Его ищущие, хватающие руки были в болячках. Жучки ползали и сновали туда-сюда.

Всхлипывая, тяжело дыша, Эдди попятился назад. Он едва мог перевести дыхание. Его сердце было вышедшим из-под контроля двигателем в груди. Оказалось, что на прокаженном изношенные остатки какого-то странного серебристого костюма. Что-то кучками роилось в его волосах.

– Как насчет того, чтобы трахнуться, Эдди? – проквакало привидение, ухмыляясь остатками рта. Оно пропело:

– Бобби делает это за четверть цента, он сделает это в любое время, пятнадцать центов за сверхурочную работу. – Он подмигнул:

– Это я, Эдди, – Боб Грей. И теперь, когда мы должным образом познакомились... – одна из его рук потянулась к правому плечу Эдди. Эдди пронзительно закричал.

– Все в порядке, – сказал прокаженный, и Эдди, как в страшном сне, увидел, что он выползает из окна. Костлявый щит за его шелудивым лбом обнажал тонкую деревянную полоску между оконными стеклами. Его руки скребут покрытую листьями землю.

Серебристые плечи его костюма.., костюма.., каким бы он ни был... начали пробиваться, протискиваться через пролом. Один видящий голубой глаз не покидал лица Эдди.

– Вот я иду, Эдди, все в порядке, – прокрякал он. – Тебе понравится здесь у нас. Некоторые из твоих друзей – здесь.

Его рука снова потянулась, и в каком-то уголке своего охваченного паникой, кричащего разума Эдди вдруг холодно понял, что если «это» дотронется до его обнаженной кожи, он тоже начнет гнить. Эта мысль вывела его из паралича. Он резко отступил назад, затем повернулся и рванул к дальнему концу крыльца. Солнечный свет, проникающий узкими пыльными лучами сквозь трещины между досками крыльца, иногда накладывал полоски на его лицо. Его голова протолкнулась сквозь пыльную паутину, которая осела на его волосах. Он посмотрел назад через плечо и увидел, что прокаженный уже наполовину снаружи.

– Бесполезно бежать, Эдди, – звало это существо.

Эдди достиг дальнего конца крыльца. Там была решетчатая конструкция. Через нее светило солнце, кладя алмазы света на его щеки и лоб. Он наклонил голову и вломился в нее без всякого колебания, вырывая с криком рубашку с ржавых дешевых гвоздей. Дальше были кусты роз, и Эдди прорывался сквозь них, спотыкаясь, не чувствуя шипов, которые покрыли мелкими порезами его руки, щеки, шею.

Он повернулся и отступил на согнутых ногах, вытаскивая аспиратор из кармана, включая его. Наверно, все это было иена самом деле? Он подумал о бомже и его голова.., ну, просто (устроила шоу) показала ему фильм, фильм ужасов, наподобие картин на субботних утренниках, с франкенштейном и Вольфманом, которые шли у них иногда в «Бижу» или «Джеме», или «Аладдине». Конечно, это так. Он сам себя испугал! Какой болван!

Он даже готов уже был посмеяться над неподозреваемой живостью своего воображения, но гниющие конечности выпростались из-под крыльца, цепляясь за кусты роз с безумной свирепостью, хватая их, срывая их, запечатлевая на них бусинки крови.

Эдди пронзительно закричал.

Выползал прокаженный. На нем был клоунский костюм, он видел клоунский костюм с большими оранжевыми пуговицами впереди. Он широко улыбался Эдди. Подобие рта раскрылось, высунулся язык. Эдди снова закричал, но стук дизельного двигателя на сортировочной заглушил задыхающийся крик мальчика. Язык прокаженного не просто вывалился изо рта; в нем было по меньшей мере три фута и он раскатывался по всей длине. Стреловидный кончик его стягивал грязь. Пена, желтая и липкая, разливалась по нему. Он кишел жучками.

Кусты розы, обнаруживавшие первые признаки, весны, когда Эдди пробирался через них, сейчас стали мертвыми и похожими на черное кружево.

– Сношение, – прошептал прокаженный и нетвердо встал на ноги.

Эдди побежал к велосипеду. Это была такая же гонка, как в первый раз, только с оттенком кошмара: вы словно бы двигаетесь с мучительной медлительностью, несмотря на отчаянные попытки бежать быстрее.., разве в этих случаях вы никогда не чувствовали позади себя чего-то нацеленного на вас? Не ощущали запах Его смердящего дыхания, как сейчас Эдди ощущал его?

На мгновение Эдди почувствовал дикую надежду: а что, если это действительно кошмар? Вот сейчас он проснется в своей собственной кровати, весь в поту, трясущийся, может быть даже в слезах.., но живой. Невредимый. Но он оттолкнул эту мысль. Ее очарование было смертоносно, ее комфорт фатален.

Он не пытался немедленно сесть на свой велосипед; он бежал, держась за руль и толкая его. Он чувствовал, будто тонет, но не в воде, а внутри своей грудной клетки.

– Сношение, – снова прошептал прокаженный. – Приходи в любое время, Эдди. Приводи своих друзей.

Гниющие пальцы прокаженного, казалось, хватали его затылок, но, возможно, это была всего лишь колышущаяся нить паутины из-под крыльца, уцепившаяся ему за волосы. Эдди запрыгнул на велосипед и нажал на педали, не обращая внимания на то, что его горло сдавило, не давая никакого послабления своей астме, не оглядываясь назад. Он не оглядывался до тех пор, пока не оказался почти что дома, и, конечно, за ним никого не было, когда он в конце концов с двумя мальчишками пошел играть в парк в мяч.

Той ночью, лежа прямо, как кочерга, в кровати с одной рукой на аспираторе и всматриваясь в тени, он услышал, как прокаженный шепчет: «Бесполезно убегать, Эдди».

8

– Н-да, – сказал Ричи с уважением. Это было первое, что было произнесено между ними с того момента, как Билл Денбро закончил свой рассказ.

– У тттебя есть еееще оодна ссигарета, Рричи?

Ричи дал ему последнюю в упаковке, которую он выцарапал полупустой из ящика стола своего отца. Он даже дал Биллу прикурить.

– Тебе это не приснилось, Билл? – вдруг спросил Стэн.

Билл покачал головой. – Нннет – этто был нне ссон.

– По-настоящему, – сказал Ричи низким голосом.

Билл внимательно посмотрел на него. – Чччто?

– По-настоящему, я сказал, – Ричи посмотрел на него почти обиженно. – Это по-настоящему случилось. Это было реально. И прежде чем он смог остановиться – прежде чем он понял, что сделает это – Эдди вдруг услышал себя рассказывающим историю прокаженного, который выполз из подвала дома 29 по Нейболт-стрит. На половине рассказа он начал тяжело дышать и должен был воспользоваться своим аспиратором. А в конце разразился горькими слезами, его тощее тело сотрясалось.

Они все смотрели на него тревожно, затем Стэн положил ему руку на спину. Билл неуклюже обнял его, а другие глядели в сторону, смущенные.

– Нничего, Ээдди. Ввсе о'кей.

– Я тоже видел его, – сказал внезапно Бен Хэнском. Его голос был и ровный, и резкий, испуганный.

Эдди посмотрел вверх, на лице его все еще были слезы, глаза красные, наивные. – Что?

– Я видел клоуна, – сказал Бен. – Только он был не таким, как ты сказал – во всяком случае, не таким, когда я видел его. Он не был склизкий. Он был.., он был сухой. – Бен помедлил, нагнул голову и посмотрел на руки, которые безучастно лежали на его слоновьих бедрах.

– Я думаю, он был мумией.

– Как в кино? – спросил Эдди.

– И так и не так, – медленно сказал Бен. – В кино он выглядит, как подделка. Он жуткий, но можно сказать, что это работа на высшем уровне, ясно? Все эти бинты, обертки – они выглядят слишком аккуратными, что ли. Но этот мужик.., он выглядел, как выглядела бы настоящая мумия. Если бы вы нашли ее внизу, под пирамидой, я имею в виду. Кроме костюма.

– Какой костюм?

Бен посмотрел на Эдди. – Серебряный костюм с большими оранжевыми пуговицами спереди.

Рот Эдди открылся. Он закрыл его и сказал:

– Если ты шутишь, скажи. Я все еще.., все еще вижу того мужика под крыльцом.

– Это не шутка, – сказал Бен и начал рассказывать свою историю. Он рассказывал ее медленно, начав с добровольного желания помочь миссис Дуглас считать и складывать книги и закончив своими собственными видениями. Он говорил медленно, не глядя на остальных. Он говорил так, будто глубоко стыдился своего поведения. Он не поднимал головы, пока история не закончилась.

– Тебе, должно быть, это приснилось, – сказал Ричи в конце концов. Он увидел, как Бен вздрогнул, и поспешно прибавил:

– Не принимай это лично на свой счет Биг Бен, но ты должен понять, что воздушные шары не могут, вроде, летать против ветра...

– И портреты не могут мигать, – сказал Бен.

Ричи перевел взгляд с Бена на Билла, озадаченный. Сомневаться в правдивости Бена было еще можно, но Билл... Билл был их лидером, они все смотрели на него. Никто не говорил об этом вслух – не было необходимости. Но Билл был человеком идеи, он мог придумать, что делать в тоскливый, скучный день, он помнил игры, которые другие забывали. Они ощущали что-то подкупающе взрослое в Билле – возможно, это было чувство ответственности, чувство, что Билл, если надо, взял бы на себя ответственность. Правда была в том, что Ричи верил в историю Билла, какой бы невероятной она ни казалась. И, возможно, не хотел верить Бену.., или Эдди в этом плане.

– А с тобой ничего такого никогда не происходило, а? – спросил Эдди у Ричи.

Ричи помедлил, начал что-то говорить, покачал головой, снова помедлил, затем сказал:

– Самое страшное, что я видел в последнее время, это, как Марк Прендерлист мочится в Маккарон-парке. Мерзейшая штука.

Бен сказал:

– А как ты, Стэн?

– Нет, – сказал Стэн быстро, и посмотрел куда-то в сторону.

Лицо его было бледно, губы так плотно сжаты, что побелели.

– Ббббыло чччто-нибудь? – спросил Билл.

– Нет, я сказал вам! – Стэн поднялся на ноги и подошел к насыпи; руки его были в карманах. Он стоял и смотрел, как вода проходит по верху первоначальной запруды и скапливается за вторым шлюзом.

– Давай, давай, Стэнли! – сказал Ричи резким фальцетом. Это был еще один из его голосов: голос бабули Грант (Ворчуньи). КогдаРичи говорил голосом бабули Грант, он обычно поколачивал себя кулаком по пояснице и похихикивал. Однако голос его сейчас был больше похож на голос Ричи Тозиера.

– Давай, Стэнли, расскажи своей бабуле о плааааахом клоуне, и я дам тебе печеньице. Ты только скажи...

– Заткнись! – вдруг закричал Стэн, толкнув Ричи, который в страшном удивлении отлетел на один-два шага. – Заткнись немедленно!

– Ладно, хозяин, – сказал Ричи и сел. Он смотрел на Стэна Уриса с недоверием. Яркие пятна вспыхнули на щеках Стэна, но он все-таки выглядел скорее испуганным, чем сумасшедшим.

– Ладно, – спокойно сказал Эдди. – Не бери себе в голову, Стэн.

– Это был не клоун, – сказал Стэн. Его глаза перебегали с одного на другого, на третьего, на четвертого. Казалось, он борется с самим собой.

– Ттты ммможешь рррассказать, – сказал Билл спокойным тоном. – Ммммы ррррассказали.

– Это был не клоун...

Но тут вмешался развязный пропитой голос мистера Нелла, заставив их всех подпрыгнуть, как от выстрела:

– Иисус Христос на колченогой колеснице! Посмотрите на эту кутерьму! Иисус Христос!

Глава 8. КОМНАТА ДЖОРДЖА И ДОМ НА УЛИЦЕ НЕЙБОЛТ

1

Ричард Тозиер выключил радио, из которого раздавались крики Мадонны, исполняющей песню «Как девственница». Это была станция ВЗОН, рекламирующая себя как «Стерео-рокер Бангора», причем делалось это как-то истерически, слишком часто. Ричард свернул на обочину дороги, выключил двигатель «Мустанга», который ребята Ависа взяли для него напрокат в фирме «Бангор Интернэйшнл», и вышел из машины. В его ушах раздавалось его собственное дыхание. Ему представилось видение, от которого у него по спине пошли мурашки.

Он обошел машину, подошел к ней спереди и положил руку на капот. Он слышал тиканье остывающего двигателя. Вскрикнула сойка, но тут же замолчала. И треск сверчков. Постоянный треск.

Это видение уже было. Оно прошло. И вдруг снова он в Дерри. 25 лет спустя этот дрянной Ричи Тозиер приехал домой. Приехал.

Вдруг дикая боль как иглами пронзила его глаза, отогнав все его мысли. Он коротко вскрикнул и поднял руки к лицу. Единственный раз в жизни он испытал раньше такую же жуткую боль, когда ресница попала ему под контактную линзу. Это случилось в колледже, и тогда боль была только в одном глазу. А теперь – в обоих.

Но боль прошла так же внезапно, как началась, он даже не успел поднести руки к лицу.

Он медленно опустил руки и задумчиво посмотрел на дорогу №7. Дорожная застава осталась позади, в Этна-Хавене. Почему-то, он и сам не понимал почему, он не хотел попадать на эту заставу, которая еще строилась, когда он и его семья покинули этот городишко и направились в Мидвест. Нет, эта застава, наверное, была раньше, но дорога здесь была другая.

Поэтому он поехал по дороге №9 мимо спящих домов поселка Хавен, потом свернул на дорогу №7. День постепенно прояснялся.

Опять этот знак. Такие знаки стояли на границах более чем 600 городов штата Мэн, но на сей раз этот знак просто пронзил его сердце!

Графство. Пенобскот.

Д.

Е.

Р.

Р.

И.

МЭН.

Еще знаки: знак, предупреждающий о лосях, о Ротари-клубе, и, заключая троицу, знак, сообщающий о том, что Дерри – это город, в котором «львы» – за объединенный фонд. А дальше между массивами сосен и елей снова продолжается дорога №7. В дневном свете деревья кажутся голубоватым сигаретным дымом в непроветренной комнате.

«Дерри, – думал он. – Дерри, Господи, помоги мне. Дерри. Отгони беды».

Вот он и на дороге №7. Еще 5 миль, и будет ферма Рулин, где его мать покупала яйца и овощи. В 7 милях от дороги №7 – Витчем-роуд, которая обязательно приведет на улицу Витчем – можно радоваться... И где-то там, между фермой Рулин и городом можно проехать к Бауэрсам и к Хенлонам. Примерно в миле от этого места – Кендускеаг. И буйная зелень Барренса.

«Не представляю себе, как я все это увижу, – думал Ричи. – Да, ребята, это так. По правде говоря, совсем не представляю себе, как это у меня получится».

Всю предыдущую ночь он провел в мечтаниях. И всю дорогу эти мечты продолжались. А теперь он остановился – или его остановили дорожные знаки – и понял, что все это не мечты, а реальность.

Воспоминания шли сплошным потоком, он боялся, что сойдет от них с ума. Он закусил губу и сложил руки ладонями друг к другу, как будто боялся взлететь. Ему казалось, будто что-то несет его вперед и вверх. Ему хотелось заглянуть в несколько следующих дней.

Его мысли резко оборвались. На дорогу вышел олень. Он слышал, как олень мягко ступал по гудрону.

У Ричи перехватило дыхание. Он был ошеломлен. Ничего подобного он не видел на шоссе Родео. Чтобы увидеть такое, нужно было вернуться домой.

«Это олениха», – весело пронеслось в голове. Она вышла из леса справа и остановилась посередине дороги №7. Ее ноги стояли на прерывистой белой линии. Ее темные глаза спокойно смотрели на Ричи Тозиера. В глазах был интерес, но не страх.

Он с удивлением взглянул ни нее, подумав, что это, быть может, какое-то предзнаменование или какие-то дерьмовые штучки мадам Азонки. Вдруг он совершенно неожиданно вспомнил мистера Нелла, который пришел к ним в тот день. Вся их компания пребывала на небесах.

Глядя на оленя, Ричи глубоко вздохнул и обнаружил, что он с кем-то разговаривает. Это был голос ирландского полицейского, одного их тех, кто был в его репертуаре после того памятного дня. На него что-то накатывалось в тишине странного утра, что-то, напоминающее шар, накатывалось, становилось больше и громче.

«Иисус Христос на колченогой колеснице! О олениха, девочка, что ты делаешь? Господи! Ты будешь дома прежде, чем я расскажу все отцу Отаггерсу».

Прежде чем затихло эхо его слов, прежде чем первая ошеломленная сойка выругала его за кощунство, олениха вскинула хвост как флаг примирения и исчезла среди елей, как в сигаретном дыму, оставив только дымящиеся орешки как свидетельство того, что даже в свои 37 лет Ричи Тозиер временами может уйти от всего.

Ричи начал смеяться. Сначала он просто хихикал – его поразила смехотворность его собственного положения: он стоит утром здесь, в Мэне, на расстоянии 3,5 тысяч миль от дома и разговаривает с оленихой голосом ирландского полицейского. Он стал смеяться громче, затем смех перешел в хохот. Потом он замолчал и побрел к своей машине. Слезы катились по его щекам, он мрачно констатировал, что к тому же еще обмочил штаны. Каждый раз, когда он пытался взять себя в руки, его взгляд останавливался на оленьих орешках.

Сопя и посмеиваясь, он наконец забрался на место водителя и включил мотор «Мустанга». Мимо проехал грузовик с химическими удобрениями и обдал его ветром. Ричи пропустил его и поехал дальше в Дерри. Теперь он чувствовал себя лучше, может, просто оттого, что двигался. Мысли вернулись.

Он снова стал думать о мистере Нелле и о том дне. Мистер Нелл спросил, кто придумал эту штуку. Их было пятеро, он переводил глаза с одного на другого, пока Бен не шагнул вперед. Он был бледен, все его лицо дрожало, он не поднимал глаз, он сдерживал себя, чтобы не сказать лишнего. Бедный ребенок, вероятно, полагал, что его отправят в Шоушенк на Витчем-стрит, где все затоплено канализацией. По крайней мере, так сейчас подумал Ричи. У него самого было такое же ощущение, как у Бена. Они либо были скверными мальчишками, либо считали себя таковыми. Трусы. Они мало походили на телегероев. Так или иначе, это держало их вместе. И так 27 лет. Иногда они выбивали друг друга из седла. Как при игре в домино.

«Интересно, – думал Ричи, – когда будет поздно повернуть назад? Когда они со Стэном соберутся и пойдут помогать строить запруду? Когда Билл рассказал им, что его брат на фотографии повернул голову и подмигнул? Может быть...» Но для Ричи Тозиера, как ему казалось, игра в, домино началась, когда Бен Хэнском шагнул вперед и сказал: "Я показал им...

2

...как это сделать. Это моя вина".

Мистер Нелл стоял, плотно сжав губы, и смотрел на него. На руках у него были кожаные перчатки. Он смотрел то на Бена, то на лужу позади запруды. Потом он повернулся к Бену: Казалось, он не видит Бена. Мистер Нелл был ирландец. Черные зачесанные назад волосы. Синяя островерхая шапка на голове. Ярко синие глаза и красный нос. Он был не более чем среднего роста, но выстроившимся перед ним мальчикам казался великаном. Мистер Нелл открыл рот, чтобы что-то сказать, но прежде чем он произнес хотя бы слово, Билл Денбро шагнул вперед и встал рядом с Беном.

– Эээто бббыла мммоя ииидея, – наконец выдавил он из себя. И глубоко вздохнул. Мистер Нелл смотрел на него невозмутимо, солнце ярко отсвечивало от его кокарды, а в это время Билл выдавил из себя все остальное, что хотел сказать:

– Бен не виноват. Он просто случайно проходил мимо и посоветовал нам, как лучше сделать то дело, которое мы уже начали и делали плохо.

– И я тоже, – резко сказал Эдди и встал рядом с Беном.

– Что это значит? – спросил мистер Нелл. – «Я тоже» – это твое имя или твой адрес, подхалим?

Эдди ярко вспыхнул, он покраснел до кончиков волос.

– Я был с Биллом еще до того, как пришел Бен, – сказал он. – Вот что я имел в виду.

Ричи встал рядом с Эдди. Мысль о том, что один или два голоса могут успокоить мистера Нелла, появилась у него в голове внезапно. Второй мыслью было то, что голос или два могут только ухудшить положение, но вторая мысль не получила развития. Мистер Нелл совсем не растерялся, как ожидал Ричи, когда он тихим голосом произнес:

– Я тоже.

– И я, – сказал Стэн, становясь рядом с Биллом.

Теперь все пятеро стояли в ряд перед мистером Неллом. Бен смотрел на них, он был просто поражен поддержкой. На минуту Ричи показалось, что старик Хейстэк готов расплакаться от благодарности.

– О Господи! – сказал мистер Нелл, с явным отвращением в голосе. Казалось, он готов рассмеяться. – Более жалкой компании мальчишек я в жизни не видел. Бели все вы знаете, где вы были, вам будет жарко сегодня вечером.

Ричи больше не мог сдерживаться, он открыл рот и, как это часто с ним бывало, затараторил.

– Как делишки, мистер Нелл? – нес он напропалую. – Ничего себе зрелище, мой дорогой, не правда ли? Вызывает уважение, а?

– Я окажу уважение вашему заду через три секунды, мой дорогой маленький друг, – сказал мистер Нелл сухо.

Билл прорычал, повернувшись к нему:

– Ради Бога, Ррричи, зззаткнись!

– Хороший совет, мистер Вильям Денбро, – сказал мистер Нелл. – Даю голову на отсечение, Зак не знает, что здесь у вас бар и что вы развлекаетесь среди проституток, не так ли?

Билл опустил глаза и кивнул. Его щеки ярко вспыхнули. Мистер Нелл посмотрел на Бена.

– Не могу вспомнить твое имя, сынок.

– Бен Хэнском, сэр, – прошептал Бен.

Мистер Нелл кивнул и снова оглянулся на запруду.

– Это была твоя идея?

– Как построить – да, – прошептал Бен еле слышно.

– Какого черта, ты что инженер, взрослый парень, ты что, не знаешь, что здесь, на баре и в канализационной системе Дерри дерьма хватает?

Бен покачал головой. Спокойно, без злобы мистер Нелл объяснял ему:

– В этой канализационной системе две части. Одна для плотных отходов человеческой жизнедеятельности – для дерьма, если это не оскорбит ваш слух. Другая – для жидких отходов из туалетов, раковин, ванн, стиральных машин. Это то, что течи по канализационным трубам города. Ну, слава Богу, с твердыми отходами нет проблем – их откачивают в Кендускеаг. Наверное, на полпути огромные кучи дерьма лежат сейчас на поверхности и сохнут на солнце благодаря тому, что вы сделали, но вы можете быть абсолютно уверены, что по вашей вине на потолке ни у кого это не окажется.

Что же касается жидких отходов, то их не откачивают насосами. Все это течет вниз в приспособления, которые эти ребята инженеры называют земляной канализацией. Клянусь, вы все знаете, где заканчивается эта канализация, правда, ребята?

– Вон там, – сказал Бен. Он указал на место позади запруды, которое было почти затоплено. Он указал, не поднимая глаз. Крупные слезы медленно потекли по его щекам. Мистер Нелл сделал вид, что не заметил этого.

– Правильно, мой молодой друг. Вся эта земляная канализация ведет к ручьям, которые текут к верхнему Барренсу. Естественно, во многих из этих ручейков ничего, кроме канализационных отходов, не течет. Дерьмо всплывает то в одном месте, то в другом. Хотелось бы вам прожить здесь долгие годы, пользуясь такой водой из канализации?

Эдди вдруг начал задыхаться и вынужден был воспользоваться аспиратором.

– Знаете, что вы сделали? Вы направили эту воду обратно в шесть или восемь центральных водоемов, которые обслуживают Витчем, и Джексон, и Канзас, и четыре-пять маленьких улиц, которые находятся между ними, – мистер Нелл сухо взглянул на Била Денбро. – Ваш дом как раз находится там, господин Денбро. Вот и получилось, что у вас не работает канализация, из стиральной машины некуда вылить грязную воду, а канализационные трубы заливают подвалы.

Бен издал звук, похожий на рыдание. Остальные посмотрели на него и отвернулись. Мистер Нелл положил свою большую руку на плечо мальчика. Она была тяжелая и в то же время мягкая.

– Не нужно, ты же взрослый парень. Может быть, все не так плохо, по крайней мере пока. Я немного преувеличил, чтобы вы меня поняли... Меня послали посмотреть. Никому, кроме меня и вас пятерых, не нужно знать, что именно произошло. Сейчас у нас в городе есть более важные дела, чем маленькая протечка. В отчете я напишу, что нашел протечку и несколько мальчиков, которые были поблизости, помогли мне заделать ее. Имен ваших я не буду называть, а вы ничего не говорите о плотине на баре.

Он посмотрел на всех пятерых ребят... Бен ожесточенно тер глаза носовым платком; Билл задумчиво смотрел на запруду; Эдди держал аспиратор в руке; Стэн стоял около Ричи и держал его за руку, готовый стиснуть ее, как только тот захочет сказать что-то, кроме «спасибо».

– Мальчикам нечего делать в таких грязных местах, как это, – продолжал мистер Нелл. – Здесь можно подцепить не меньше 60 разных болезней. Мусорные свалки, реки мочи, грязная одежда, клопы, всякая пакость... В таком грязном месте вам совершенно нечего делать. Четыре чистых городских парка, в которых можно целыми днями играть в мяч, а я нахожу вас здесь. Господи Иисусе!

– Нинам ззздесь ни нравится, – неожиданно сказал Билл. – Когда мы приходим сюда, никто не мешает нам делать, что мы хотим.

– Что он сказал? – спросил мистер Нелл у Эдди.

– Он сказал, что, когда мы приходим сюда, никто не указывает нам, что делать, – сказал Эдди. Голос у него был слабый, но в то же время твердый. – И он прав. Когда ребята вроде нас приходят в парк поиграть, скажем, в бейсбол, то всегда находятся другие, которые обязательно хотят быть вторыми или третьими на старте.

Ричи передернул плечами.

– Извините, но он прав. И Билл прав. Нам здесь нравится,Ричи думал, что мистер Нелл рассердится, но полицейский удивил их всех – он засмеялся.

– Да, – сказал он, – я и сам любил здесь бывать, когда был мальчишкой. Это правда. Поэтому я и не буду вам запрещать. – Он указал рукой на всех них. А они тихо смотрели на него. – Но если выбудете ходить сюда, то обязательно ходите компанией. Вот как сейчас. Вместе, обязательно все вместе. Вы меня понимаете?

Они закивали головами.

– Поняли?

Всегда вместе. Никаких игр в прятки и уходов по одному. Сами знаете, что происходит в этом городе. И все равно я вам не запрещаю приходить сюда. По той простой причине, что вы все равно придете. Но ради вашего же блага и здесь, и поблизости держитесь вместе. – Он посмотрел на Билла:

– Вы что, не согласны со мной, молодой господин Билл Денбро?

– Нннет, сэр, – сказал Билл, – Мы будем дадержаться вввместе:

– Этого мне довольно, – сказал мистер Нелл. – Ваши руки.

Билл протянул руку, и мистер Нелл пожал ее. Ричи стряхнул руку Стэна и шагнул вперед.

– Клянусь Богом, мистер Нелл, вы лучший из людей, правда. Замечательный вы человек, просто замечательный. – Он схватил своей рукой лапищу ирландца и поднял ее вверх, все время улыбаясь. Смущенному мистеру Нейлу мальчик показался пародией на Франклина Рузвельта.

– Спасибо, мальчик, – сказал мистер Нелл, убирая руку. – Тебе надо заняться этим. А сейчас ты говоришь, как ирландец.

Остальные мальчишки с облегчением рассмеялись. Стэн взглянул на Речи с упреком.

– Спокойно, Ричи.

Мистер Нелл пожал руки всем ребятам, последнему – Бену, задержав его руку подольше.

– Тебе нечего бояться, кроме несправедливости. А что касается всего этого... Ну ты читал об этом в книгах... Знаешь, как это делается?

Бен покачал головой.

– Все забыто?

– Да, сэр.

– Я не сомневаюсь, когда-нибудь ты сделаешь настоящее дело. Но Барренс для этого не годится.

Он задумчиво огляделся:

– Здесь не сделать никаких больших дел, скверное это место.

Он вздохнул:

– Оторвитесь от него, ребята, оторвитесь немедленно. Я, кажется, сяду сейчас в тени этих кустов и буду молиться, чтобы вы это сделали.

Он иронично посмотрел на Ричи, как бы подначивая его на всплеск.

– Да, сэр, – сказал Ричи мрачно.

Мистер Нелл удовлетворенно кивнул головой, а мальчики принялись за работу, повернувшись к Бену и показывая, как быстрее всего убрать то, что они сделали по его совету. Тем временем мистер Нелл достал из мундира коричневую бутылочку, сделал хороший глоток и закашлялся. Потом он сплюнул мокроту и посмотрел на ребят влажным подобревшим взглядом.

– Что это у вас в бутылке? – спросил Ричи, стоя по колено в воде.

– Ричи, ты когда-нибудь заткнешься? – спросил Эдди.

Мальчики с удивлением посмотрели на Ричи, а потом на бутылку. Никакой этикетки на ней не было.

– Это микстура от кашля. А теперь посмотрим, можешь ли ты так же быстро кланяться, как болтать языком.

3

Немного позднее Билл и Ричи шли по улице Витчем. Билл вел велосипед. После того как они строили запруду, а потом исправляли свои ошибки, у него просто не было сил ехать на нем.

Мальчики были грязные, измазанные и усталые. Стэн предложил зайти к нему домой поиграть в «Монополию» или во что-нибудь еще. Никто не захотел. Время было позднее. Бен, усталый и подавленный, сказал, что ему надо пойти домой, посмотреть, не вернул ли кто-нибудь его библиотечные книги. Он надеялся на это, так как на библиотечных книгах в специальном пакетике записывалось, кто взял книгу, когда и адрес.

Эдди сказал, что собирается посмотреть «Рок-шоу» по телевизору с Нейлом Седака, чтобы уяснить себе, негр тот или нет. Стэн сказал на это – не надо быть таким глупым, что Нейл Седака – белый, можно понять даже по его пению. Эдди утверждал, что по пению ничего понять нельзя, он, например, всегда думал, что Чак Берри – белый, а потом на концерте увидел, что он негр.

– По крайней мере, моя мама упорно считает, что он белый, а это много значит, – сказал Эдди, – если окажется, что он негр, то она, вероятно, запретит мне смотреть его.

Стэн пообещал Эдди дать несколько книжек, из которых ясно, что Нейл – белый. А двое мальчиков – Ричи и Билл – отправились по дороге, которая так или иначе вела к дому Билла. Теперь они не разговаривали. Ричи думал о человеке на фотографии, который повернул голову и подмигнул. И, несмотря на усталость, он вдруг понял, что ему в голову пришла сумасшедшая идея. Привлекательная, хоть и безумная.

– Послушай, Билл, давай на минуту остановимся. Я смертельно устал.

– Не пойдет, – сказал Билл, но остановился, аккуратно положил велосипед на край газона перед теологическим училищем. Мальчики сели на каменные ступени подножия викторианского строения.

– Ну и день, – сказал Билл мрачно. Под глазами у него были темные круги, лицо бледное. – Ты бы лучше позвонил домой своей маме, что мы скоро придем, чтобы твои знали.

– Хорошо. Послушай, Билл, – Ричи немного помолчал, думая о матери Бена и вообще о том, что рассказывал Стэн. Что-то шевельнулось у него в голове, что-то связанное с памятником Полу Баниану в центре города. Но это было лишь воображение. Он стряхнул эти навязчивые мысли и начал:

– Что ты скажешь насчет того, чтобы пойти к тебе домой? Взглянуть на комнату Джорджа. Хочется посмотреть на ту фотографию.

Билл посмотрел на Ричи с удивлением. Он хотел что-то сказать, но не смог, так сильно был потрясен. Ричи сказал:

– Ты же слышал рассказ Эдди и Бена. Ты веришь в то, что они рассказывали? Они сомневаются, может быть, им все это показалось.

– Точно. Я тоже так думаю. Все дети, которых убили в этих местах, могли бы кое-что рассказать. Единственная разница между Эдди и Беном и теми ребятами – это то, что они не попались.

Ричи не думал, что Билл так это воспримет.

– Давай займемся этим, дружище Билл. Похоже, что этот парень в клоунской одежде убивает детей. Не знаю, зачем он это делает. Наверное, никто этого не знает, правда?

– М-да...

– Почти то же самое делает Джокер в книжонке Бэтмона, – Ричи возбудился от того, что сказал это вслух. Интересно, сумел ли он внятно донести свою мысль, дать понять, что он хочет видеть ту комнату и ту фотографию. В конце концов не в этом дело. Можно просто посмотреть в глаза Биллу.

– А где эта фотография? И что ты на этот счет думаешь, Билл?

Тихо, не глядя на Ричи, Билл сказал, что, по его мнению, это как-то связано с уликами.

– Я думаю, что это был призрак Джорджа.

– На фотографии -призрак?

Билл кивнул. Ричи подумал немного. Мысль о призраке совсем не пугала его. Он был уверен, что такое бывает. Его родители были методистами. Они ходили в церковь каждое воскресенье, а он ходил на собрания молодых методистов. Он уже довольно прилично знал Библию. А в ней говорилось о призраках. По Библии, сам Бог был призраком, на одну треть призраком. Кроме того, в Библии говорится о бесах, например, Иисус изгнал их из одного парня. Так что ничего страшного. Когда Иисус спросил парня, в котором были бесы, как его зовут, бесы ответили и еще сказали, что он должен вступить в Иностранный легион или что-то в этом духе.

В Библии обо всем этом говорится лучше, чем в комиксах. Люди загоняют себя в кипящее масло или вешаются, ведут себя, как Иуда Искариот, есть рассказ о том, как злой царь Ахаз упал с башни, а собаки прибежали лизать его кровь, говорится там о массовом убийстве младенцев, которое было и при рождении Моисея, и при рождении Христа, о людях, которые выходили из могил и поднимались в воздух, о солдатах, которые заколдовали стены, о пророках, которые видели будущее и побеждали чудовищ. Это все есть в Библии, и каждое слово – чистая правда, – так сказал почтенный Коейг, так говорят и в семье Ричи, да и сам Ричи так считает. Он очень хотел принять участие в объяснении того, о чем рассказал Билл. Его беспокоила логика всего этого.

– Но ты сказал, что испугался. Почему же призрак Джорджа испугал тебя, Билл?

Билл облизнул руку и вытер ее. Она слегка дрожала.

– Он, наверное, хочет свести меня с ума. За ттто, что его ууубили. Эттто из-за ммменя. Я его пппослал. – Он был не в состоянии говорить больше, он просто поднял руки.

Ричи кивнул в знак того, что понимает, о чем идет речь.., но не согласился с Биллом.

– Думаю, что это не так, – сказал он. – Если бы ты толкнул его в спину или выстрелил в него, тогда другое дело. Или, допустим, ты бы дал ему поиграть с заряженным ружьем своего отца. Но это не было ружье. Просто бумажный кораблик. Ты же не хотел ему ничего плохого. – Ричи поднял палец, желая показать, что Билл ни в чем не виновен. – Ты ведь просто хотел, чтобы он поразвлекался, правда?

Билл напряженно думал. То, что сказал Ричи, впервые за многие месяцы принесло ему некоторое облегчение. Но что-то в нем протестовало против того, чтобы принять такую версию. «Нет, ты виноват!» – говорило что-то в нем. Поэтому он мог только частично согласиться с Ричи. Если Ричи прав, то откуда же это холодное место на кровати между его матерью истцом? Если это так, то почему за ужином никто не произносит ни слова и слышны только звуки вилок и ножей?

Ему казалось, что он сам – призрак, он разговаривал, двигался, но его никто не видел и не слышал, что-то было в нем нереальное.

Конечно, ему не нравилась мысль, что он виноват, но другие объяснения были и того хуже; получалось, что все внимание и любовь, которую его родители проявляли по отношению к нему прежде, было результатом того, что рядом находился Джордж. А когда не стало Джорджа, на его долю ничего не осталось. И все это произошло случайно, без всяких причин. И если вы прислушаетесь к тому, что происходит за той дверью, то услышите, что там, за дверью, слышен шум ветра безумия.

Вспомнив все происшедшее, все, что он чувствовал и сказал в день смерти Джорджа, Билл подумал, что Ричи, возможно, и прав, хотя что-то в нем противилось этой мысли. Конечно, он не был идеальным старшим братом для Джорджа, они и дрались, и ссорились довольно часто. Возможно, что и в тот день они подрались.

Хотя нет. Драк не было. Но у Билла было нехорошо на душе оттого, что они с Джорджем в тот день сильно поссорились. Он спал, бредил.., вдруг ему представилась черепаха -такое маленькое смешное животное. Он точно не помнил, от чего проснулся, кажется, от того, что прекратился дождь. Джордж что-то жалостно бормотал в гостиной. Он спросил у Джорджа, что случилось. Джордж вошел и сказал, что он пытается сделать кораблик из бумаги по описанию в книге, но у него ничего не получилось. Билл велел Джорджу принести книгу. Теперь, сидя рядом с Ричи на ступеньках семинарии, он вспомнил, как радостно заблестели глаза Джорджа, когда кораблик получился, он тоща и сам обрадовался. Но раз он это сделал, значит, он был дерьмом, прямым виновником. Короче, он дал почувствовать Джорджу, что он – старший брат.

Этот кораблик и убил Джорджа, но Ричи прав, он же не давал Джорджу играть заряженным ружьем. Он ведь не знал, что произойдет из-за этого кораблика, какие несчастья посыпятся. И Билл сразу почувствовал себя лучше.

Он открыл было рот, чтобы сказать об этом Ричи, но вместо этого разрыдался.

Ричи, встревоженный, обнял Билла за плечи, предварительно оглянувшись, нет ли кого-нибудь поблизости, кто мог бы принять их за педерастов.

– Все в порядке, Билл, все в порядке, правда. Пошли. Прекрати реветь.

– Я ведь няне хххотел, чтобы он погиб! -рыдал Билл. – Я совсем не хотел этого!

– Господи! Билли, я знаю, что ты не хотел. Если бы ты хотел, то столкнул бы его с лестницы, или еще что-нибудь сделал, – Ричи неуклюже потрепал его по плечу. – Пойдем, приятель, а то ты ревешь, как дитя малое.

Понемногу Билл успокоился. Он все еще испытывал боль, но то была как бы боль после прорвавшегося нарыва: гной вытек, и дело идет на поправку.

– Я ннне хххотел, чтобы он пппогиб, – повторял Билл. – Но смотри, никому не говори, что я ревел, а то дам в нос.

– Не скажу, не беспокойся, – сказал Ричи. – Это же был твой брат. Господи. Если бы мой брат погиб, я бы оттяпал себе голову.

– Но у тебя нет бббрата.

– Нет, но если был бы.

– Ты бы действительно так поступил?

– Конечно, – сказал Ричи и с опаской посмотрел на Билла: как бы он, чего доброго, такого не сделал. Билл тер свои красные глаза, и Ричи испугался, что он решится на это. – Я просто хотел сказать, что не понимаю, почему Джордж проделывает с тобой такие шутки. Может быть, эта фотография хочет что-то сказать не тебе, а другому – клоуну.

– Ммможет бббыть, Джордж ннне зззнает... Ммможет ббыть, он думает...

Ричи понял, что хочет сказать Билл, и махнул рукой.

– Билл, дружище, ты же знаешь, как люди к тебе относятся, – он говорил наставническим тоном, тоном учителя, отвергающего завиральные идеи неотесанных мужиков. – В Библии говорится: «Даже если сейчас мы плохо видим, глядя на отражением зеркале, то после смерти мы все увидим, как через окно». Это Первое или Второе Послание вавилонянам. Я точно не помню где. Это значит...

– Я понял, что этттто зззначит, – сказал Билл.

– Что ты сказал?

– А?

– Пойдем в комнату и посмотрим. Может, мы получим какой-нибудь намек на то, кто убивает детей.

– Я боюсь.

– Я тоже, – сказал Ричи, думая, что нужно сказать что-то, чтобы заставить Билла сдвинуться с места. Он повернулся и увидел, что Билл позеленел от ужаса.

4

Ребята прошли в дом Денбро незаметно, как призраки. Отец Билла был еще на работе. Шарон Денбро была на кухне, читала там газету. По запаху во всем доме было понятно, что на ужин приготовлена рыба. Ричи позвонил к себе домой, чтобы мама знала, что он жив. Он у Билла.

– Кто там? – спросила миссис Денбро, когда Ричи положил трубку на рычаг. Они виновато посмотрели друг на друга. Потом Вилл сказал:

– Мама, это я и Рррр...

– Ричи Тозиер, мадам, – добавил Ричи.

– Привет, Ричи, – ответила миссис Денбро. – Оставайся поужинать с нами!

– Спасибо, мадам. Мама ждет меня через полчаса.

– Передай ей привет, ладно?

– Конечно, передам, мадам.

– Входи, – прошептал Билл. – Мы ненадолго.

Они поднялись по лестнице в комнату Билла. Это была чистенькая мальчишечья комната, видно было, что матери она не доставляет больших хлопот, связанных с уборкой. Полки были забиты книгами, среди них было много комиксов. Пожалуй, комиксов было больше всего да плюс несколько моделей и игрушек. Стояла еще пишущая машинка старой марки «Ундервуд». Родители подарили ему эту машинку на Рождество два года назад. Он иногда писал рассказы и печатал на этой машинке. После смерти Джорджа он стал это делать чаще, чем раньше. Воображение отвлекало его от серьезных проблем. На полу стоял патефон, а на нем – груда одежды. Билл схватил одежду и сунул ее в ящики бюро. Затем он взял пластинки с письменного стола, посмотрел их, отобрал с полдюжины. Одну из них он поставил на патефон и включил его. Флитвидз пел: «Приходи, дорогая». Ричи покрутил носом. Билл усмехнулся, хотя на сердце у него было тяжело.

– Ооони не лллюбят рок-н-ролл, – сказал он. – А эту мне подарило на день рождения. И еще две – Буни и Томми Сэндз. А когда никого нет, я ставлю пластинки Литтла Ричарда и Хокинса. Но главное – когда мама слышит музыку, она спокойна, что я дома.

В комнату Джорджа нужно было идти через гостиную. Дверь была закрыта. Ричи посмотрел на дверь и облизнул губы. «Обычно они ее не закрывают», – шепнул Билл. И вдруг поймал себя на мысли: хоть бы дверь оказалась закрытой.

Билл, бледный от волнения, нажал на ручку двери, вошел в комнату в оглянулся на Ричи, тот последовал за ним. Когда защелка мягко звякнула, Ричи от испуга слегка подпрыгнул.

Осматриваясь, он одновременно ощущал и страх и любопытство. Сразу чувствовалось, что здесь давно никто не жил, и что окна давно не открывались. Вот как это бывает. Он вздрогнул и снова облизнул губы. Его взгляд упал на кровать Джорджа. «Раньше Джордж спал здесь, – подумал он, – а теперь спит на кладбище. Ему не сложили руки на груди, как полагается, потому что для этого надо иметь две руки, а Джорджа похоронили с одной». Ричи издал слабый звук, Билл обернулся вопросительно.

– Ты прав, – сказала Ричи хрипло. – Здесь что-то говорят. Как ты не побоялся оставаться здесь один?

– Ведь эээто бббыл мммой брат, – сказал Билл просто. – Мне это нужно.

На стенах висели старые афиши и плакаты – афиши маленького ребенка. Один из плакатов изображал Тома Террифика (Ужасного) – персонажа программы «Капитан Кенгуру». Том держал за руку Грабби Аплетона, который был, конечно, испорчен до корней волос. На другом плакате были изображены племянники Дональда Дакса – Хью, Луи и Деви, они маршировали в своих кепочках. Третий плакат, его Джордж раскрасил, изображал мистера Ду, который приостановил уличное движение, чтобы маленькие дети могли пройти в школу. А внизу было написано: «Мистер Ду ждет, когда можно будет переходить улицу».

«Этот ребенок был как все дети, ничем особенным не занимался, да, видно, и не стремился как-то выделиться», подумал Ричи и передернул плечами. У окна стоял стол, на нем – школьные принадлежности. Джордж уже никогда не докрасит эти картинки, он ушел безвозвратно и навсегда, успев только походить в детский сад и в первый класс. Ричи это впервые понял, впервые понял, что эта идиотская правда раздавила жизнь всего дома. Эта мысль запала ему в голову так явно, что он почти физически ощутил ее тяжесть – словно тяжелый утюг вложили в его голову датам и оставили. «Ведь умереть мог я!» Эта мысль предательски пронзила его насквозь. Кто угодно мог умереть! Кто угодно!

– Послушай, – сказал он неуверенно. Он больше не мог сдерживаться.

– Да, – ответил Билл почти шепотом, сидя на кровати Джорджа. – Посмотри!

Ричи посмотрел туда, куда указал Билл, и на полу увидел фотоальбом. На нем было написано: «Мои фотографии». А дальше Ричи прочел: «Джордж Элмер Денбро. 6 лет»

Всего б лет! И уже не вернется никогда. Какое-то предательство. Ведь умереть тогда мог любой человек! Дерьмо! Херовый любой человек!

– Раньше он был открыт, – сказал Билл. – Когда я последний раз видел его.

– Ну а теперь закрыт, – мрачно сказал Ричи. Он сел рядом с Биллом на кровать и посмотрел на фотоальбом. – Книги часто закрываются сами.

– Страницы -да, но не обложка же. А эта закрылась сама, – Билл торжественно посмотрел на Ричи, на бледном усталом лице его ярко выделялись темные глаза. – Но этот альбом хочет, чтобы его снова открыли, я так считаю.

Ричи поднялся и медленно подошел к альбому. Он лежал у оконных штор. Из окна была видна яблоня в саду за домом Денбро. Он снова посмотрел на книжку Джорджа и заметил на ней старое высохшее пятно. «Наверное, от кетчупа, – подумал он. – Скорее всего, Джордж ел горячую сосиску в тесте или гамбургер и смотрел одновременно альбом, вот и капнул на него кетчупом». Но Ричи знал, что это не так. Он притронулся к альбому и тут же отдернул руку, почувствовав холод. А лежал альбом на солнцепеке, его только чуть-чуть прикрывала занавеска. А может, занавеска целый день защищала его От солнца?

"Пожалуй, надо оставить его в покое, -подумал Ричи. – Не хочется мне смотреть этот старый альбом. Скажу Биллу, чтоя передумал, и мы пойдем к нему в комнату читать смешные книжки. Потом я отправлюсь домой, поужинаю, пораньше лягу спать, потому что я здорово устал. А завтра, когда я встану, будет совершенно ясно, что это пятно от кетчупа. Пожалуй, таки надо сделать".

Вот он и решил открыть альбом как ни в чем не бывало. Он представил себе, что его руки сделаны из пластика и что они существуют от него отдельно. Он рассматривал в альбоме разные лица -тети, дяди, дети, – улицы, «Студебекеры», почтовые ящики, заборы ярмарки, развалины завода – всякая всячина. Он листал страницы быстрее и быстрее, пока вдруг не пошли чистые листы. Он перелистал несколько страниц обратно, как бы против своего желания. А вот и фотография центра Дерри. Главная улица и улица Кэнел примерно в 1939 году. А над ней – ничего.

– Тут нет фотографии школы Джорджа, – сказал Ричи и посмотрел на Билла с чувством облегчения. – Ну а ты что говорил, Билл?

– Что?

– Эта фотография центра города в старые времена, последняя в альбоме. Остальные страницы пустые.

Билл поднялся с кровати и подошел к Ричи. Он посмотрел на фотографию центра Дерри тридцатилетней давности, на старомодные машину, старомодные уличные фонари, похожие на гроздья винограда, на прохожих на улице Кэнел, потом он перевернул страницу. Там действительно ничего не было...

Нет, не совсем ничего. Был один уголок, куда вставляются фотографии.

– Она была здесь, – сказал он, притронувшись к уголку. – Смотри!

– Как бы думаешь, что с ней случилось?

– Не знаю. – Билл взял альбом у Ричи и положил его себе на колени. Он снова просмотрел альбом в поисках фотографии Джорджа, но не нашел ее и перестал листать страницы, но они вдруг начали перелистываться сами по себе, четко и равномерно. Билл и Ричи смотрели друг на друга, широко раскрыв глаза. Вот открылась опять последняя страница, и перелистывание прекратилось. Вот центр Дерри задолго до рождения Билла и Ричи.

– Послушай!

– вдруг сказал Ричи и взял у Билла альбом. Теперь в его голосе не было страха, лицо выражало удивление. – Чертово дерьмо!

– Чччто этто?

– Вот что это! Смотри!

Билл встал около альбома. Наклонившись над ним, мальчики напоминали хористов. Билл резко выдохнул.

Под старой выгоревшей поверхностью фотографии они заметили движение: два маленьких мальчика шли по Главной улице к центру, к тому месту, где Канал уходит под землю. Мальчиков хорошо было видно на фоне бетонной стены. На одном из них были бриджи, а на другом – матросский костюм. На голове твидовая шапка. Мальчики повернулись к фотоаппарату на 3/4, разглядывая что-то на противоположной стороне улицы. Мальчик в бриджах был Ричи Тозиер, сомневаться не приходилось, а мальчик в матросском костюме и твидовой шапке – Билл.

Мальчики, как загипнотизированные, стояли и смотрели на себя, таких, какими они были, когда им было в три раза меньше лет, чем сейчас. У Ричи пересохло во рту. Впереди мальчиков шел человек, одетый в пальто, и полы его пальто развевались по ветру... По улице ехали машины разных марок – «Модель-Т», «Шевроле», «Пиэс-Эрроу» («Пронзающая стрела»).

– Нине мммогу поверить своим глазам, – сказал Билл, когда фотография ожила.

«Модель-Т», которая так и осталась навечно на перекрестке, по крайней мере, до тех пор, пока сохранится химический состав фотографии, проезжала мимо, из выхлопной трубы ее валил дым. Она направлялась к Верхним Холмам. Включился левый поворот. Машина повернула на Корт-стрит, выехала на поля фотографии и скрылась из поля зрения.

«Пиэс-Эрроу», «Шевроле», «Паккарды» – все вдруг пришло в движение, каждая машина ехала своим путем к перекрестку. И спустя 28 лет полы пальто человека, который шел перед мальчиками, перестали хлопать. Он нахлобучил шапку поплотнее и пошел дальше.

Мальчики теперь стояли лицом к фотоаппарату. Через мгновение Ричи понял, что они смотрели на собаку, которая трусцой перебегала Главную улицу. Мальчик в матроске – БИЛЛ – СУнул два пальца в рот и свистнул. Ричи вдруг почувствовал, что он слышит свист, слышит и звуки едущих машин, которые напомнили ему звук работающих швейных машинок. И хотя все эти звуки были негромкие, как будто они слышались через толстое стекло, они были совершенно отчетливы, они звучали сейчас и здесь.

Собака посмотрела на мальчиков и затрусила дальше. Мальчики переглянулись и засмеялись. Они пошли дальше. Ричи схватил Билла за руку и показал на Канал.

"Нет, -подумал Ричи, – только не это..."

Они пошли к низкой бетонной стене, и вдруг над ней возник клоун, ужасный клоун, похожий на сказочного персонажа Джек-в-коробке. У клоуна было лицо Джорджа Денбро, волосы гладко зачесаны назад, кроваво-красный загримированный рот ухмыляется, вместо глаз были черные отверстия. В одной руке у него было три воздушных шарика на веревочке, а другой он дотронулся до мальчика в матросском костюмчике, а потом схватил его за горло.

– Нннет! -закричал Билл, приблизился к фотографии и вдруг исчез в ней.

– Подожди, Билл! -закричал Ричи, хватая его за руку. Билл уже почти весь исчез в фотографии. Ричи видел, как кончики его пальцев высовывались из ее поверхности, а весь он был уже в другом мире. Розовый цвет пальцев проступал через блеклую белизну старого фото, и в то же время было видно, как они уменьшаются. Это было такое же впечатление оптической иллюзии, какая наблюдается, если опустить руку в миску с водой: часть руки, погруженная в воду, существует как бы отдельно от остальной руки, находящейся на поверхности.

На руке Билла появились диагональные порезы, как будто бы он схватился за лопасти вентилятора, – а не прикоснулся к изображению на фотографии.

Ричи схватил его за предплечье и сильно дернул. Оба они повалились. Альбом Джорджа упал на пол и захлопнулся с сухим щелчком. Билл сунул руку в рот. Ему было так больно, что слезы стояли в его глазах. Ричи видел, как кровь тонкой струйкой текла по его ладони к запястью.

– Дай посмотреть,. – сказал он.

– Больно, – промолвил Билл и протянул руку Ричи. Порезы лесенкой поднимались к указательному и среднему пальцам. Мизинец же только прикоснулся к поверхности фотографии (если это слово применимо к фотографии), и хотя он не был поранен, Билл позднее сказал Ричи, что на этом пальце аккуратно, как маникюрными ножницами, был срезан ноготь.

– Господи, Билл, надо перевязать. – Он ничего не соображал. О, Боже, как им повезло – если бы он не потянул Билла за руку, то ему бы отрезало пальцы, а так он только отделался порезами. – Нужно все это забинтовать, а то твоя мама...

– Какая разница, что подумает моя мама, не в этом сейчас дело. – Он снова схватил альбом, с которого на пол капала кровь.

– Больше не открывай его! – закричал Ричи, оттаскивая Билла за плечо. – Господи Иисусе! Ты ведь только что чуть не потерял пальцы.

Билл освободился от него, стряхнув его руку. Он стал перелистывать страницы, а на его лице была мрачная решительность, которая испугала Ричи больше всего. Глаза Билла блестели, как у сумасшедшего. Его раненые пальцы оставляли следы свежей крови на альбоме Джорджа. Сейчас эти пятна не были похожи на кетчуп, но через некоторое время, наверное, станут похожими.

Вот опять изображение центра города. В центре перекрестка стоит «Модель-Т», остальные машины стоят на тех же местах, где стояли и прежде. Человек в пальто опять идет к перекрестку, а полы его пальтр опять раздувает ветер. А мальчики ушли.

Их больше нет на фотографии. Но...

– Смотри, – прошептал Ричи и указал на что-то. Палец он предусмотрительно держал подальше от фотографии. Над низкой бетонной стеной у края Канала была видна часть чего-то круглого. Это что-то напоминало воздушный шар.

5

Они вышли из комнаты Джорджа очень вовремя. У лестницы слышался голос матери Билла, а на стене была видна ее тень.

– Вы что, боретесь там, ребята? – спросила она резко. – Я слышала какой-то звук – будто кто-то упал.

– Мы только немножко, мама, – Билл бросил на Ричи пронзительный взгляд, как бы ведя ему : «будь спокоен».

– Ну тогда прекратите. Я думала, что потолок упадет мне на голову.

– Хорошо, – сказал Билл.

Ребята слышали, как она пошла в переднюю часть дома. Билл схватил носовой платок и обвязал им руку. Через мгновение носовой платок пропитался кровью и стал красным. Мальчики побежали в ванную комнату, и Билл сунул руку род кран. Раны промылись, но были глубокими, прямо до мяса. Ричи почувствовал, что к горлу подкатывает тошнота. Он схватил бинт и поскорее завязал раны.

– Чертовски больно, – сказал Билл.

– Зачем держать руку под водой, смотри, ты весь мокрый.

Билл торжественно посмотрел сначала на повязку, потом на Ричи.

– Эттто бббыл кклоун, который притворился Джорджем, – сказал он.

– Точно, – отозвался Ричи. – Точно так же, как этот клоун притворился мамой, когда его увидел Бен. И он же притворился этой задницей, прокаженным, которого видел Эдди.

– Верно.

– А эээто дддействительно клоун?

– Это чудовище, – мрачно и бесстрастно ответил Ричи. – Чудовище, которое поселилось здесь, в Дерри, и которое убивает детей.

6

В субботу после всех этих происшествий с запрудой, разговора с мистером Неллом и ожившей фотографией Ричи и Беверли Марш столкнулись лицом к лицу не просто с чудовищем, а сразу с двумя. Они были страшные, но не опасные, они набрасывались на свои жертвы в кинотеатре «Аладдин», где на балконе сидели Ричи, Бен и Бев.

Один из этих монстров был оборотнем, которого играл Майкл Ландон. И несмотря на то, что он изображал оборотня, было видно, что ему холодно и что он покрылся гусиной кожей. Другим чудовищем был разбившийся гонщик, которого играл Гари Конвей, и потомок Виктора Франкенштейна воскресил его к жизни. Виктор скармливал все, что ему не надо, аллигаторам, которых он держал в подвале. В программе был также фильм с показом последних французских мод, с сообщением о недавних взрывах на мысе Канаверал и известные мультики, а также рекламы готовящихся аттракционов. Среди этих рекламируемых фильмов Ричи сразу отметил два, которые надо будет посмотреть: «Я вышла замуж за космическое чудовище» и «Капля».

Бен сидел и смотрел совершенно спокойно. Генри, Белч и Виктор раньше смеялись над Оле Хейсаком, и Ричи казалось, что только это его и тревожит.

Эти ребята сидели близко к экрану, грызли кукурузные хлопья каждый из своей коробки и улюлюкали.

Бен молчал из-за Беверли. Он просто терял рассудок от того, что она сидела рядом с ним. У него даже мурашки пробежали по телу, а если она ерзала на своем месте и поворачивалась так, что оказывалась еще ближе, то все его тело горело как в лихорадке. Когда она наклонялась, чтобы достать кукурузные хлопья, и ее лента касалась Бена, он замирал от восхищения. Потом, позднее, он подумал, что эти три часа, проведенные рядом с ней, были одновременно самыми долгами и самыми короткими часами в его жизни.

Ричи же не понимал, что Бен пребывает в муках телячьей любви, и был совершенно спокоен. В его книжке единственно, что было интереснее серии Френсис, говорящий Мул, это картины ужасов – дети в театре, зал набитый окровавленными детьми, которые кричат от ужаса и боли и визжат. Он, конечно, не связывал, то, что они смотрели сейчас, т, е, низкопробный фильм серии «Эмерикен Интернэйшнл», с тем, что происходило у них в городе. По крайней мере, в данный момент не связывал.

Он увидел рекламу субботнего сеанса «Двойного удара» утром в пятницу в «Новостях». Он тут же забыл, что плохо спал накануне ночью и что в конце концов, потеряв надежду на сон, он встал и зажег свет в чулане (вот уж точно – детская проделка), но уснуть так и не удалось. А на следующее утро все пошло своим чередом, вернее, почти все. Вдруг ему стало казаться, что у них с Биллом была общая галлюцинация. Но раны на руке у Билла не были галлюцинацией, разве что он порезался листками фотоальбома Джорджа. А вдруг и правда? Бумага довольно толстая, все может быть. И кроме того, не обязан же он думать обо всем этом постоянно, лет десять подряд. Конечно, не обязан.

А дальше Ричи Тозиер поступил так, как поступают многие дети и что совсем не выносят взрослые (такой стиль жизни быстро отправил бы их в дурдом). Он встал, съел огромное количество блинов на завтрак, просмотрел рекламы фильмов ужасов, которые печатаются на специальной странице, сообщающей о том, где и как можно развлечься, сосчитал свои деньги, обнаружил, что их довольно мало, и начал приставать к отцу.

Его отец, дантист, вышел к столу уже готовый к работе – в своем белом халате, раскрыл спортивную страницу и налил себе вторую чашку кофе. Это был довольно приятный человек с узким лицом. Он носил очки в металлической оправе, голова его сзади начинала лысеть. Потом, в 1973 году, он умер от рака гортани. Он взглянул на рекламу, на которую указывал Ричи.

– А, фильм ужасов, – сказал Бентворт Тозиер.

– Да – усмехнулся Ричи.

– Хочешь пойти, что ли? – спросил Бентворт Тозиер.

– Да.

– Чувствую, что если ты не попадешь на этот дрянной фильм, то просто умрешь от огорчения.

– Вот именно. Умру от огорчения в страшных конвульсиях. Трах! – Ричи упал со стула на пол, схватившись за горло и высунув язык. Этакий своеобразный способ выражения.

– О Господи! Ричи, прекрати, пожалуйста, – попросила мама, которая стояла у плиты и жарила ему яичницу, потому что ему недостаточно было блинов на завтрак.

– Послушай, Ричи, – сказал отец, когда Ричи поднялся и снова сел на стул. – Я, кажется, забыл дать тебе денег в понедельник. Наверное, именно поэтому тебе понадобились деньги в пятницу.

–Ну...

– Идет?

– Ну...

– Понимаю, это слишком глубокая тема для мальчика с таким жалким умишком, – сказал Бентворт Тозиер. Он поставил руку на стол и подпер ею подбородок. На своего единственного сына он смотрел с обожанием.

– Куда это годится? – Ричи вдруг заговорил голосом Тудли, английского дворецкого. – Ну я сделал это, не так ли! Пип-пип. Привет, и все такое. Это мой вклад в войну. Что нам всем надо сделать – так это выбить обратно этого проклятого немца, правда? Этого мокрого ежика! Этого...

– Эту кучу дерьма, – подхватил Бент и потянулся за земляничным вареньем.

– Избавьте меня от ругани за завтраком, пожалуйста, – обратилась к мужу Мэгги Тозиер, которая как раз в это время принесла яичницу для Ричи.

– Не понимаю, как тебе не противно забивать голову всей этой чепухой? – сказала она Ричи.

– Ах, мама, – ответил Ричи. Внешне он был как бы раздавлен, а в душе торжествовал. Он мог читать мысли своих родителей, как по книге – любимой зачитанной книге, и он прекрасно знал, что он получит то, чего добивается – деньги и разрешение пойти днем в субботу в кино.

Бент наклонился к Ричи и широко улыбнулся.

– Думаю, я правильно понял тебя, – сказал он.

– Правда, папа? – ответил Ричи и улыбнулся ему в ответ.., несколько натянуто.

– О, да. Ты знаешь, как выглядит наш газон, Ричи? Ты представляешь себе наш газон?

– О, конечно, сэр, – ответил Ричи опять голосом Тудли. Пытаюсь представить его себе. Такой нестриженный, да?

– Угу! – согласился Бент. – Вот ты и приведи его в порядок, Ричи.

– Я?.

– Подровняй его, Ричи.

– О'кей, папа, конечно, – сказал Ричи, но тут же в его голове возникло ужасное подозрение. А что если отец имеет в виду не только главный газон перед домом?

Улыбка Бентворта Тозиера стала еще шире – ни дать ни взять хищная акула.

– Все газоны, о мой злосчастный отпрыск: перед домом, за домом и с боков. А когда ты закончишь, я положу тебе в руку две зелененькие бумажки с изображением Джорджа Вашингтона.

– Я не смогу, папа, – сказал Ричи, но испугался, что отец будет непреклонен.

– Два доллара.

– Два доллара за все газоны! -вскричал Ричи с искренней болью. – Это самый большой газон во всей округе, папа!

Бент вздохнул и снова взял газету. Ричи был виден заголовок на первой странице: «Исчезновение мальчика рождает новые страхи». Он сразу вспомнил о Джордже Денбро, о его странном альбоме – наверное, все это была галлюцинация. Да и кроме того, это было вчера, а сегодня – все другое.

– Полагаю, что тебе не так сильно хочется смотреть эти фильмы, как ты говоришь, – произнес Бент из-за газеты, потом он взглянул на Ричи поверх газеты, изучая его. Он изучал его так, как изучает крупный картежник картежника-любителя.

– Когда такую работу выполняют Кларки вдвоем, ты им даешь по два доллара каждому'.

– Да, это правда, – согласился Бент. – Но, насколько мне известно, они не собираются завтра в кино. Хотя, может, и собираются, но тогда они рассчитывают на свои деньги, и они не суют нос не в свои дела, не следят за тем, как живут их соседи. А ты наоборот, хочешь и в кино пойти, и деньги получить, и сунуть нос куда не надо. А живот у тебя болит от того, что ты съел за завтраком пять блинов да еще два яйца, а потом выпил целую бочку жидкости. Ну что? – сказал Бент и, не дожидаясь ответа, снова погрузился в чтение галеты.

– Зря ты наговариваешь на меня, – сказал Ричи и повернулся к матери за поддержкой. Мать в это время ела тост.

– Ты-то знаешь, что это наговор – обратился к ней Ричи.

– Да, дорогой, знаю. Вытри яйцо на подбородке.

Ричи вытер подбородок.

– Три доллара, если я скошу все газоны к твоему приходу сегодня вечером, пойдет? – обратился он к газете.

Отец выглянул из-за газеты.

– Два пятьдесят.

– О Господи! – сказал Ричи. – Опять двадцать пять – Мое сокровище, – сказал Бент из-за газеты, – Решай. Мне хочется прочитать информацию о боксе.

– Ладно – согласился Ричи, – Когда твои близкие хватают тебя за глотку или за другие места, они делают это со знанием дела. Чертовски здорово это у тебя получается.

Потом он косил траву и, подражая героям фильмов, говорил разными голосами.

7

Он закончил косить газон перед домом, за домом и с боков в пятницу к трем часам, поэтому в субботу утром в кармане его джинсов уже лежали два доллара и пятьдесят центов. Вот она, чертовская фортуна. Он позвонил Биллу. Билл сказал, что ему нужно пройти исследование у логопеда. Ричи выразил сочувствие Биллу и произнес голосом Билла, заикаясь так же, как он:

– Пппошли ииих к чччерту, дддружище Бббил.

– Хватит смеяться надо мной, Тозиер, – сказал Билл и повесил трубку.

Потом Ричи позвонил Эдди Каспбраку, но у Эдди настроение было еще хуже, чем у Билла. Его мать, сказал он, купила проездные билеты на автобус, и они должны посетить тетушек Эдди в Гавене, Бангоре и Хампдене. Все три тетушки были толстые, как миссис Каспбрак, и все три не замужем.

– Они будут щипать меня за щеки и говорить, что я вырос, – сказал Эдди.

– Это способ узнать, какой ты хороший Эд. Им, наверное, нравиться смотреть на тебя. Точно так же, как и мне, – ты мне тоже понравился, когда я увидел тебя первый раз.

– Ты прямо как проститутка, Ричи.

– Чтобы узнать человека, нужно какое-то время, Эд, ты же знаешь их всех. Вы собираетесь на следующей неделе в Барренс?

– Думаю, что да, если другие пойдут. Не хочешь поиграть во что-нибудь со стрельбой?

– Может быть. Но... Пожалуй, у нас с Биллом есть что сказать тебе.

– Что?

– Вообще-то это дела Билла. Ну пока. Желаю поразвлечься у тетушек.

– Очень смешно.

Третий звонок был к Стану, но старик Стэн был в немилости у своих домашних за то, что разбил окно. Он играл в летающие тарелки, для чего использовал пирожковую тарелку. Тарелка, конечно, разбилась с громким треском. Ему пришлось ходить в виноватых весь уикэнд и еще, вероятно, следующее воскресенье. Ричи посочувствовал ему и спросил, пойдет ли он в Барренс на следующей неделе. Стэн сказал, что, вероятно, пойдет, если, конечно, отец не придумает для него какую-нибудь работу или не продолжит его наказание.

– О Боже, Стэн, и все из-за какого-то окна, – сказал Ричи.

– Да, но большого окна, – сказал Стэн и положил трубку.

Ричи уже собирался уйти из гостиной, как вдруг вспомнил о Бене Хэнскоме. Он полистал телефонный справочник и нашел нужную страницу. Арлен Хэнском была единственной дамой среди всех Хэнскомов, которые были в списке, поэтому Ричи решил, что ему нужен именно ее телефон, и позвонил, чтобы поговорить с Беном.

– Я бы с удовольствием пошел, но уже потратил все свои деньги, – сказал Бен с сожалением; ему было стыдно вспомнить, что все свои деньги он потратил на всякую чепуху – леденцы, содовая вода, чипсы и т, п.

Ричи тянул резину (ему не хотелось идти в кино одному), потом сказал:

– У меня полно денег. Ты можешь потом мне отдать.

– Правда? Ты дашь мне?

– Конечно, – ответил Ричи с удивлением, – Почему бы и нет?

– О'кей – счастливо закричал Бен. – Это просто здорово. Два фильма ужасов! Что ты скажешь насчет фильма об оборотне?

– Пойдет.

– Старик, я обожаю фильмы про оборотней!

– Слушай, Хейстак, не обмочи штаны от восторга.

Бен засмеялся.

– Давай встретимся около «Аладдина», о'кей?

– Да, годится.

Ричи повесил трубку и задумчиво посмотрел на телефон. Ему вдруг пришло в голову, что Бен Хэнском очень одинок. Поэтому он почувствовал себя героем. Посвистывая, он побежал наверх, чтобы прочитать комиксы перед фильмом.

8

День был солнечный, ветреный и прохладный. Ричи, пританцовывая, шел по центральной улице к кинотеатру «Аладдин», мурлыча себе под нос и прищелкивая пальцами в такт. У него было хорошее настроение. Когда он шел в кино, у него всегда было хорошее настроение, – он любил уходить в волшебный мир, в волшебные мечты. Он жалел тех, кто не мог, как он, пойти в кино и получить удовольствие, тех, у кого были разные дела и обязанности в это время, – например Билла, которому надо было идти к логопеду, Эдди, которому надо было ехать к теткам, старика Стэна, который в это время будет скрести ступеньки и подметать гараж из-за пирожковой тарелки, которая полетела не налево, как ему хотелось, а почему-то направо.

На Центральной улице он увидел девушку в бежевой юбке в складку и белой блузке без рукавов, которая сидела около аптеки Шука. Она ела фисташковое мороженое, по крайней мере, оно было похоже на фисташковое. Ее ярко-рыжие волосы, которые казались то совершенно медными, то вдруг совсем светлыми, падали ей на плечи. Ричи знал только одну девушку с таким цветом волос.

Это была Беверли Марш.

Ричи очень нравилась Бев. Да, она здорово нравилась ему, но не в смысле секса. Он был просто в восторге от ее внешности (и он знал, что не только он; поэтому такие девицы, как Садли Мюллер и Грета Бови, ненавидели Беверли страшным образом, они были еще слишком малы, чтобы понять, что могут многого достигнуть совсем простым способом.., и поэтому вынуждены были соперничать во внешности с девушкой, которая жила в трущобах Нижней улицы), но больше всего он ее любил за то, что она была крутой и обладала чувством юмора.

И у нее всегда были сигареты. Короче говоря, она нравилась ему потому, что была прекрасным парнем. И все же он пару раз поймал себя на том, что пытается рассмотреть, какое у нее белье под дешевыми выношенными юбками, а ведь за парнями он так не наблюдает, правда?

И Ричи пришлось признать, что если она и была парнем, то парень этот был чертовски хорош.

Приближаясь к скамейке, на которой она сидела и ела мороженное, Ричи представил себе, что он Хамфри Богарт, что на нем пальто, перепоясанное ремнем, и шляпа. Он просто перевоплотился в Хамфри Богарта, почувствовал, что он и есть Хамфри Богарт – по крайней мере, для самого себя. Нужно еще только говорить немного в нос.

– Привет, милочка, – сказал он, пробираясь к ее скамейке и следя за уличным движением. – Автобус здесь ждать бесполезно. Нацисты отрезали нам отход. Последний самолет будет в полночь. Поэтому я... Хотя я как-нибудь переживу.

– Привет, Ричи, – сказала она, повернувшись к нему, и он увидел синяк на ее правой щеке, похожий на тень вороньего крыла. Его еще раз поразила ее красота.., только сейчас ему пришло в голову, что она прелестна. Раньше ему казалось, что прекрасные девушки бывают только в кино. Теперь он понял, что это бывает не только в кино и что одну из таких красивых девушек он знает. Может, он это понял только из-за синяка, который контрастировал с ее красотой. Он вдруг понял, что у нее прекрасные серо-синие глаза, губы естественного красного цвета, прекрасная свежая кожа без всякой косметики, а на носу крошечные веснушки.

– Ищешь что-нибудь зелененькое? – она дерзко вскинула голову.

– Тебя, моя прелесть, – ответил Ричи, – Ты превратилась в прекрасный свежий лимбургский сыр. И когда мы привезем тебя из Капабланки, ты попадешь в самую лучшую больницу, которую только можно купить за деньги. Ты у нас побелеешь снова. Клянусь своей матерью.

– Болтун ты, Ричи, совсем это не похоже на Хамфри Богарта, – сказала она с легкой улыбкой.

Ричи сел рядом с ней.

– Ты собираешься в кино?

– Нет, у меня нет денег, – сказала она. – Можно мне посмотреть твою йо-йо?

Он засмеялся:

– Но мне придется забрать эту игрушку обратно. Она должна спать, а не крутиться.

Она продела палец в петлю шнура, Ричи поправил очки, чтобы лучше видеть, что она будет делать дальше. Она повернула руку ладонью вверх, игрушка заплясала на ее руке. Она сняла йо-йо с указательного пальца. Когда она сгибала палрц, игрушка оживала и по шнуру снова взбиралась на ее ладонь.

– О, вот это да, глядите-ка, – сказал Ричи.

– Детская штучка, – сказала Бев. – Вот посмотри. – Она снова опустила йо-йо вниз, дала ей немного успокоиться, а потом йо-йо снова запрыгала по ее руке.

– Прекрати, – сказал Ричи, – я не выношу это зрелище.

– А если так? – спросила она, мягко улыбаясь. Йо-йо забегала теперь взад и вперед, оставляя красный след от своего Дункановского танца, который напомнил Ричи танец в исполнении Бо-Ло Боунсер, который ему довелось однажды видеть. Закончился танец йо-йо двумя круговыми пробежками (Бев почти ненавидела старую даму, которая наблюдала за ними). Йо-йо прекратила вертеться, и ее шнур аккуратно смотался вокруг оси. Бев отдала игрушку Ричи и снова села на скамейку. Ричи сел рядом, от восторга у него даже отвисла челюсть. Бев посмотрела на него и усмехнулась.

– Закрой рот, а то муха залетит.

Ричи закрыл рот так, что он даже щелкнул.

– Эта последняя часть танца была просто превосходна. Первый раз в жизни мне удалось сделать два подряд круговых оборота, не сбившись.

Мимо них проходили дети. Они спешили на сеанс. Прошел Петер Гордон с Марсией Фадден. Считалось, что они идут вместе, но Ричи подумал, что это скорее оттого, что они живут рядом на Западном Бродвее, и потому нуждаются во взаимном внимании и поддержке. Петер Гордон уже был весь в прыщах, хотя ему исполнилось всего двенадцать лет. Он иногда ошивался с Бауэрсом, Криссом и Хаггинсом, сам же он не осмеливался ни на что.

Он посмотрел на Ричи и на Бев, которые сидели на одной скамейке, и стал дразнить их:

– Жених и невеста! Сначала любовь, потом свадьба...

– .а потом появляется Ричи с детской коляской! – закончила Марсия, давясь от смеха.

– Перестань, дорогая – сказала Бев и погрозила им пальцем.

Марсия с отвращением отвернулась, как будто ей было стыдно за них.

Гордон обхватил ее рукой и крикнул Ричи через плечо:

– Пока, очкарик!

– Вот достанется тебе ремня от матери, – спокойно ответил Ричи. Беверли задыхалась от смеха. На минуту она наклонилась к плечу Ричи, и в это мгновение Ричи понял, что ее прикосновение и все ощущения, связанные с ней, ему далеко не безразличны. Она выпрямилась.

– Вот сопляки, – сказала она.

– Да уж, думаю, что Марсия Фадден мочится розовой водой, – сказал Ричи, а Беверли снова засмеялась.

– Канал номер пять, -сказала она глухим голосом, потому что зажала рот рукой.

– Даю голову на отсечение, – ответил Ричи, хотя не имел ни малейшего представления, что такое Канал номер пять. – Бев!

– Что?

– Не покажешь, как быстро успокоить йо-йо?

– Думаю, что смогу, хотя мне никогда не приходилось это показывать.

– Как ты научилась? Тебе кто-то показал?

Она пренебрежительно посмотрела на него.

– Никто мне не показывал. Я сама догадалась. Просто нужно покрутить палочку. Мне никто этого не показывал. Но нетрудно догадаться.

– Ты совсем не тщеславна, – сказал Ричи, вращая глазами.

– Это верно, но я действительно этому не училась.

– У тебя с вращением все в порядке?

– Конечно.

– Наверное, можешь быть чемпионом среди юниоров, а?

Она улыбнулась. Такой улыбки Ричи до сих пор никогда не видел. Она была мудрая, циничная и печальная в одно и то же время. Он даже отпрянул от этой неизвестной силы, как он отпрянул от альбома Джорджа, когда изображения в нем стали оживать.

– Это для таких девочек, как Марсия Фаддея, – сказала она, – для нее, для Сэлли Мюллер и Греты Бови. Одним словом, это для девочек, которые мочатся розовой водой. Это им подойдет А я никогда не буду чемпионом.

– Ну, Бев, это не дело...

– Да нет. Все так, – она передернула плечами. – Не обращай внимания. Кому же нравится кувыркаться и показывать свое нижнее белье миллионам людей, как ты думаешь? Посмотри-ка сюда, Ричи.

Целых десять минут она показывала Ричи, как быстро остановить его йо-йо. Под конец Ричи стал что-то соображать, хотя получалось у него, как правило, только до половины.

– Не нужно резко дергать пальцем, вот и все, – сказала она.

Ричи взглянул на часы на Меррил Траст, через дорогу, и вскочил, запихивая свою йо-йо в задний карман.

– Ого, мне нужно идти, Бев. Я еще должен встретиться с Хейстаком. А то он решит, что я передумал или что-то в этом роде.

– Кто это Хейстак?

– А, Бен Хэнском, но я зову его просто Хейстак. Ну, знаешь, этого борца Хейстак Келхоун.

Бев нахмурилась, услышав это:

– Не очень это хорошо. Мне Бен нравиться.

– Я сражен, мадам, – проговорил Ричи голосом Пиканини, вращая глазами и хлоцая руками. – Я в нокауте, мадам! Я...

– Ричи, – взмолилась она.

Ричи перестал придуриваться.

– Мне он тоже нравится, – сказал он. – Мы вместе строили запруду в Барренсе несколько дней назад и ..

– Вы были там? Вы с Беном там развлекались?

– Конечно. Там нас была целая компания. Там здорово холодно.

Ричи снова взглянул на часы.

– Мне действительно нужно покинуть сцену. Бен будет ждать.

– О'кей.

Он помолчал и сказал:

– Если тебе нечего делать, пошли со мной.

– Я же говорила тебе. У меня нет денег.

– Я заплачу за тебя. У меня есть пара долларов.

Она бросила остаток мороженого в ближайшую урну. Ее прекрасные серо-голубые глаза встретились с его глазами. Они оба смутились. Она сделала вид, что поправляет волосы и спросила:

– О, так это приглашение на свидание?

Ричи как-то неестественно засуетился. Он даже почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо. Он пригласил ее в кино как обычно, он точно так же пригласил бы Бена. Хотя какая-то разница все же была. Он вдруг почувствовал, что все это как-то связано с судьбой. Он оторвался от приятного зрелища, опустил глаза, заметив, что юбка на девушке сморщилась, когда она потянулась к урне, чтобы выбросить остаток мороженого, стали видны ее колени. Тогда он поднял глаза, но и тут его подстерегала опасность – он уперся взглядом в выпуклости ее груди.

Тогда Ричи поступил так, как он всегда поступал, когда смущался, – стал нести околесицу.

– Да, свидание, – пропищал он, опускаясь перед ней на колени и сложив руки. – Пожалуйста, приходи! Приходи, пожалуйста. Если ты не придешь, я повешусь. Понимаешь?

– О, Ричи, ты такой сумасброд, – сказала она, посмеиваясь, но Ричи показалось, что ее щеки слегка порозовели. Это сделало ее еще привлекательнее. – Поднимись, а то меня заберут в полицию.

Он поднялся и снова сел рядом с ней. Равновесие вернулось к нему. «Дурачество всегда помогает, когда попадаешь в странные ситуации», подумал он.

– Ну так придешь?

– Конечно. Большое спасибо, – сказала она. – Знаешь, это мое первое свидание. Я запишу это в своем дневнике сегодня вечером. – Она сложила руки на груди, быстро подняла глаза и засмеялась.

– Не надо это так называть, – сказал Ричи.

Она вздохнула:

– В тебе совсем нет романтики.

– К черту ее!

Он остался доволен собой. Весь мир вокруг вдруг показался ему ясным и добрым. Он все время ловил себя на том, что бросал на нее взгляды. А она разглядывала витрины магазинов – платья и ночные рубашки фирмы «Комел-Хоплей», полотенца и кастрюли магазина «Дискаунт Барн», а он исподтишка бросал на нее взгляды, стараясь рассмотреть ее лицо, волосы, очертания щек. Он разглядывал то место, где блузка прикрывает голые руки. Он был просто в восторге от всего этого. И почему-то, он не мог сказать почему именно, все то, что происходило в спальне Джорджа Денбро, вдруг отдалилось и стало несущественным. Пора было идти встречать Бена, но ему хотелось задержаться и посидеть рядом с ней еще хоть минутку, последить за ней, пока она разглядывает витрины. Потому что ему было очень приятно сидеть рядом с ней и смотреть на нее.

9

У входа в кинотеатр «Аладдин» и у кассы толпились дети, потом они заходили в вестибюль. Через стеклянную дверь было видно толпу детей у стойки, где продавались конфеты. Автомат, который выдавал кукурузные хлопья, работал беспрестанно, постоянно выкидывая пакеты, его заляпанная крышка двигалась то вверх, то вниз.

Ричи нигде не видел Бена. Он спросил у Беверли, не видит ли она его. Она отрицательно покачала головой.

– Может, он уже вошел?

– Он сказал, что у него совсем нет денег. А без билета его ни за что не пропустят, – Ричи показал пальцем на миссис Коул, которая была билетершей в кинотеатре «Аладдин» задолго до того времени, когда кино стало звуковым. Ее волосы, окрашенные в рыжий цвет, были такие тонкие, что сквозь них просвечивал череп. У нее были толстые oтвиcшиe губы, которые она красила фиолетовой помадой. Брови она подводила черным карандашом. Миссис Коул была демократкой. А всех детей она ненавидела в равной степени.

– Послушай, я не могу идти без него, а сеанс скоро начнется. Где же он бродит?

– А ты купи ему билет и оставь его там, где пропускают, – сказала Беверли достаточно логично. – А когда он придет...

Но в это время на углу Центральной улицы и улицы Маклина как раз показался Бен. Он старался отдышаться, его грудь вздымалась под рубашкой. Он увидел Ричи и помахал ему рукой. А потом он увидел Беверли, и рука его опустилась. Глаза округлились. Он перестал махать рукой и медленно пошел к тому месту, где они стояли около «Аладдина».

– Привет, Ричи, – сказал он и взглянул на Бев так, как будто он боялся долго смотреть на нее. – Привет, Бев!

– Привет, Бен! – сказала она, и зависла странная тишина.

А Ричи подумал, что это неспроста, и волна слабой ревности накатилась на него, потому что теперь что-то разделяло их, что – он не знал, но это что-то, неизвестное для него, существовало.

– Как поживаешь, Хейстак? – сказал он. – Думаю, что этот фильм сгонит с тебя десять фунтов веса. Знаешь, приятель, говорят, что от этого фильма даже седеют. Надо бы взять сюда с собой помощника, чтобы он помог тебе выйти, когда тебе станет плохо.

Ричи направился к кассе, а Бен тронул его за руку и сказал, поглядывая на смеющуюся Бев.

– Я был там, – сказал он. – Я поворачивал за угол и видел, как шли эти ребята.

– Какие ребята? – спросил Ричи, но тут же догадался, о чем идет речь.

– Генри Бауэре, Виктор Крисс, Белч Хагтинс и другие парни.

Ричи свистнул.

– Они уже, наверно, вошли в кинотеатр. Что-то я не видел, чтобы они покупали конфеты.

– Думаю, что да.

– На их месте я бы не смотрел фильмы ужасов, – сказал Ричи. – Я бы на их месте сидел дома и смотрелся в зеркало. Все же какая-то экономия.

Бев весело засмеялась, услышав эти слова, а Бен только слегка улыбнулся.

Хотя Генри Бауэре и причинил ему боль в тот день на прошлой неделе, но теперь он раздумал убивать его. Бен был совершенно уверен в этом.

– Знаешь что, – сказал Ричи, – мы пойдем на балкон. А все они будут сидеть внизу, во втором или третьем ряду, и жевать.

– Ты это серьезно? – спросил Бен. Ричи, наверное, в полной мере не знает, что за поганые это парни, думал он. А самый скверный из них, конечно, Генри.

На самом деле Ричи, которому удалось ускользнуть от мести Генри и его маразматических дружков три месяца назад, знал о Генри больше, чем можно было предположить. И о его банде.

– Если бы я не был в этом уверен, я бы не пришел сюда, в этот кинотеатр, Хейстак, хотя, конечно, мне совсем не хочется, чтобы они меня прикончили.

– Ну и кроме того, если они будут к нам приставать, мы просто скажем Фокси, чтобы он дал им, – сказала Бев.

Фокси, Мир фоксворт, худой, желтый, мрачный человек, был директором «Аладдина». Сейчас как раз он продавал леденцы и кукурузные хлопья, беспрестанно повторяя: «Не лезьте без очереди, не лезьте без очереди». На нем была застиранная рубашка, и весь он был какой-то потрепанный. Бен с сомнением посмотрел на него.

– Вряд ли от него будет какая-то помощь, – сказал Ричи мягко. – Надо как-то обойти их стороной.

– Думаю, что так будет лучше, – сказал Бен и вздохнул. На самом же деле он не знал, как лучше... Это Беверли все нарушила. Если бы ее не было, он бы попытался уговорить Ричи пойти в кино в другой раз. Даже если бы Ричи настаивал, он, может быть, уговорил бы его. Но тут была Бев. Ему не хотелось выглядеть жалким цыпленком перед ней. Он представил себе, как они будут сидеть на балконе в темноте. Это была очень привлекательная перспектива, даже несмотря на то, что с ними был Ричи.

– Давайте войдем после начала сеанса, – сказал Ричи. Он усмехнулся и ущипнул Бена за руку:

– Эй, дерьмовый Хейстак, жить хочешь?

Брови Бена сошлись на переносице, а потом он разразился смехом. Ричи тоже захохотал. И, глядя на них, Беверли тоже рассмеялась.

Ричи снова подошел к кассе. Кассирша мрачно смотрела на него.

– Добрый день, мадам, – сказал он, стараясь подражать приветливому голосу Барона Бутхола. – Мне очень нужно три билета на американский фильм.

– Не кривляйся и скажи, какие билеты тебе нужны, – сказала кассирша через круглое отверстие в стеклянной перегородке и так нахмурила свои накрашенные брови, что он быстро сунул доллар в отверстие и пробормотал:

– Три билета, пожалуйста.

Из отверстия показались три билета. Ричи взял их. Кассирша смотрела ему в спину, наставляя: «Не бегай по вестибюлю, не бросайся коробками от кукурузных хлопьев, не шали, не бегай по проходам».

– Хорошо, мадам, – сказал Ричи и пошел обратно к Бену и Бев.

– Я просто балдею от того, как эта старая пердунья любит детей, – сказал он им.

Они постояли еще немножко, ожидая, когда начнется сеанс. Кассирша подозрительно смотрела на них из стеклянной клетки. Ричи излагал Бев историю о запруде в Барренсе, описывал мистера Нелла в его новой ирландской шапочке и говорил его голосом. Бев улыбалась и без его рассказа, этот рассказ не очень-то рассмешил ее. Бей тоже усмехнулся, но его глаза следили поочередно то за входом в «Аладдин»,то за Беверли.

10

На балконе было очень удобно и хорошо. Во время первой части фильма «Я был подростком» Ричи поливал Генри Бауэрса и его приятелей. Те сидели во втором ряду, как он и предполагал. Их было пять или шесть пяти-, шести– и семиклассников, все они были в мотоциклетных ботинках, ноги они закидывали на сиденья, фокси сказал им, чтобы они сняли ноги с сидений. Они убрали ноги, а как только он отошел, задрали их снова. Но Фокси предвидел это и вернулся минут через 10, и вся сцена разыгралась снова. У Фокси кишка была тонка, чтобы выгнать их, и они это знали.

Фильм был просто блеск. Подросток Франкенштейн был великолепен, оборотень был просто страшным, и все же.., что-то было не так, быть может потому, что он выглядел как-то печально. И произошло все не по его вине. Это гипнотизер трахнул его, но смог он это сделать, потому что ребенком оборотень был очень злой и вообще скверный, поэтому и превратился в оборотня. А Ричи подумал, что такие желания, наверное, испытывают многие люди. Вот, например. Генри Бауэре просто переполнен подобными ощущениями, но в отличие от других людей он и не собирается этого скрывать.

Беверли сидела между ребятами, грызла из пакета кукурузные хлопья, смеялась, иногда от страха закрывала глаза. Когца оборотень вошел в гимнастический зал, где девочка делала упражнения, Бев прижалась лицом к руке Бена, и Ричи слышал, как Бей от неожиданности громко вздохнул. Так громко, что было слышно, несмотря на шум испуганных фильмом детей.

В конце концов этого оборотня убили. Фильм заканчивался тем, что один полицейский рассказывал обо всем этом другому и говорил, что это должно послужить людям уроком, что люди должны делать то, что велит Бог. Занавес закрылся, и зажегся свет. Раздались аплодисменты. Ричи чувствовал полное удовлетворение, только немного болела голова. Наверное, ему надо пойти к окулисту и сменить линзы. А к тому времени, когда он поступит в институт, он будет носить очки с толстыми, будто бутылочными стеклами, подумал он мрачно.

Бен тронул его за рукав.

– Они заметили нас, – сказал он сухим неузнаваемым голосом.

– А?

– Бауэре и Крисс. Они поднимутся сюда, прежде чем уйти из кинотеатра. Они заметили нас.

– О'кей, о'кей, – сказал Ричи,. – успокойся, Хейстак, успокойся. А мы выйдем через боковую дверь.. Не о чем беспокоиться.

Они пошли к лестнице. Сначала Ричи, Беверли в середине, а Бен шел последним, оглядываясь.

– Они что-то имеют против тебя, Бен? – спросила Бев.

– Думаю, что да, – ответил Бен. – Я подрался в школе с Генри Бауэрсом в последний день.

– Ну и здорово тебе досталось?

– Не очень, по крайней мере, не так сильно, как ему бы хотелось, – сказал Бен. – Думаю, поэтому он и злится.

– Олу Ханку по прозвищу Танк тоже пришлось оставить часть своей шкуры, – пробормотал Ричи. – По крайней мере, я так слышал. Не думаю, что ему это очень понравилось. – Он растворил входную дверь, и они все трое шагнули на дорожку между «Аладдином» и кафетерием Нана. Кошка, сидевшая на куче мусора, зашипела на них и убежала по дорожке, которая упиралась в забор. Кошка взобралась на забор и исчезла. Крышка мусорного ящика громко хлопнула. Бев подпрыгнула от неожиданности, схватив Ричи за руку.

– Я все еще под впечатлением этого фильма, – сказала она.

– Ты... – начал он.

– Привет, е...ная морда, – сказал Генри, появляясь сзади.

Все трое, ошарашенные, оглянулись – в начале аллеи стояли Генри, Виктор и Белч, а за ними еще двое.

– Ах ты, дерьмо. Я чувствовал, что это должно произойти, – простонал Бен.

Ричи бросился к «Аладдину», но входная дверь была уже заперта.

– Попрощайся, е...ная рожа, – сказал Генри и бросился к Бену.

Все, что происходило потом, Ричи воспринимал, как события кинофильма, – в реальной жизни такого просто не бывает. В реальной жизни маленькие дети дерутся, выбивают друг другу зубы и разбегаются по домам.

На этот раз все происходило по-другому. Беверли шагнула вперед, как будто собиралась поздороваться с Генри за руку. Ричи слышал звук его шагов, Виктор и Белч следовали за ним. Другие ребята стояли в начале дороги, преграждая путь.

– Оставь его в покое, – закричала она, – выбери кого-нибудь подходящего по комплекции.

– Да он как е...ный грузовик Мака, сука, – заорал Генри; да, он не был джентльменом. – А ну убирайся...

Ричи выставил ногу вперед. Он и не собирался делать этого, это произошло спонтанно, также спонтанно он начинал иногда нести околесицу. Дорожка, вымощенная кирпичом, была скользкой от мусора, всюду валялись банки из-под сока и пива. Его занесло.

Он выпрямился, напрягся и закричал:

– А! Вам всем придется умереть!

До этого момента Бену было страшно. Он издал рыкающий звук и схватил одну из пустых банок, которая валялась поблизости. И тут с банкой в руке среди мусора он вдруг действительно почувствовал себя Хейстаком Келхоуном. Лицо его стало бледным и зловещим. Он швырнул банку в Генри, она немного задела его спину.

– А ну вон отсюда! – заорал Ричи.

Они побежали к началу дорожки. Виктор Крисс выпрыгнул им навстречу. Бен наклонился и ударил Виктора головой в живот.

– Ой! -застонал Виктор и сел.

Белч схватил Бев за хвост волос и потащил к кирпичной стене «Аладдина». Бев вырвалась и побежала по дорожке, потирая руку. Ричи побежал за ней, схватив на ходу крышку от банки на помойке. Белч Хаггинс приготовил огромные кулачищи, замахнулся на Ричи, но тот выставил крышку от банки вперед. Раздался громкий звук – трах-х-х-х! Ричи ощутил сильный толчок в плечо. Белч вскрикнул и начал прыгать, держа на весу раненую руку.

– Ты будешь мне ноги лизать, – сказал ему Ричи доверительно, голосом Тони Куртиса, и побежал за Беном и Бев.

Один из парней в начале дорожки схватил Беверли. Бен бросился на помощь. Другой парень стал барабанить Бена сзади по спине. Ричи размахнулся и ударил ногой этого парня по ягодицам. Тот взвыл от боли. Ричи схватил Бена за одну руку, Бев за другую.

– Побежали! -закричал он.

В это время удар кулака обрушился на Ричи. От острой боли он ощутил как бы взрыв в ухе, потом все онемело и стало теплым. В голове что-то засвистело.

Они побежали по Центральной улице. Люди оглядывались им вслед. Живот Бена на бегу то поднимался, то опускался. Собранные в хвост волосы Беверли обвисли. У Ричи очки были на лбу, он их придерживал рукой, чтобы не потерять. Он чувствовал, что ухо его вздувается, но самочувствие у него было превосходное. Он начал смеяться. За ним расхохотался и Бен.

Они срезали угол на Корт-стрит и повалились на скамейку напротив полицейского участка: сейчас это было единственное место в Дерри, где они могли чувствовать себя в безопасности... Беверли обняла за шею Бена и Ричи и сильно прижала к себе.

– Это было просто здорово! – Ее глаза блестели. – Вы видели, как они удивились? Видели?

– Я все хорошо видел – выдохнул Бен. – И больше я их видеть не хочу.

Они опять начали истерически хохотать. Ричи не исключал, что банда Генри может появиться из-за угла и наброситься на них, невзирая на то, что рядом полицейский участок. И все равно он не мог остановиться – хохотал и хохотал. Беверли была права, это действительно было здорово.

– Растяпы, а ну вон отсюда, – пронзительно заорал Ричи. Потом он прикрыл рот рукой и начал говорить голосом Бена Верни.

Из окна второго этажа выглянул полицейский и гаркнул:

– А ну, ребята, идите отсюда! Идите прогуляйтесь!

Ричи открыл было рот, чтобы сказать что-нибудь нестандартное, может быть, даже голосом ирландского полицейского, но Бен толкнул его в бок.

– Заткнись, Ричи, – сказал он, опасаясь опять накликать беду.

– Правда, Ричи, – сказала Бев нежно.

– О'кей, – согласился Ричи. – Так что мы дальше будем делать? Не хотите ли найти Генри Бауэрса и предложить ему поиграть с нами в «Монополию?»

– Прикуси язык, – сказала Бев.

– Что это значит?

– Ничего, – ответила Бев. – Некоторые ребята ничего не понимают.

Запинаясь и смущаясь, Бен спросил:

– Тебе было очень больно, когда он потянул тебя за волосы?

Она нежно улыбнулась ему в ответ, и в этот момент она уверилась в том, о чем раньше только догадывалась, – это именно Бен Хэнском посылал ей открытки.

– Да нет, не очень, – ответила она.

– Пошли в Барренс, – предложил Ричи.

Так они и сделали. Туда они и пошли, вернее, сбежали туда. Ричи потом подумал, что там неплохо было бы отдыхать летом. Беверди, как и Бен до встречи с компанией Бауэрса, никогда прежде здесь не была. Она шла между Ричи и Беном, все они дружно шагали по дороге. Ее юбка смешно морщилась, Ричи было приятно смотреть на нее, он даже испытывал спазмы в желудке. Браслет на руке Бев блестел на солнце.

Они прошли приток Кендускеага, где ребята строили плотину, бросая в него камни, свернули на другую дорогу и вышли на восточный берег речки. Слева Бей увидел два бетонных цилиндра, которые сверху были закрыты люками. Под ними через речку шли бетонные трубы. Тонкие струйки грязной воды вытекали из труб в Кендускеаг. "Л ведь люди берут из этой речки воду", подумал Бен, вспомнив объяснения мистера Нелла о канализационной системе.

Он почувствовал прилив безысходного гнева. Ведь раньше здесь, наверное, и рыба водилась. А сейчас попробуй поймай тут форель.

Никаких шансов. Скорее поймаешь кусок туалетной бумага.

– Как здесь хорошо, – вздохнула Бев.

– Точно, совсем неплохо, – согласился Ричи. – Ветерок отгоняет москитов.

Он посмотрел на нее с надеждой:

– Сигареты есть?

– Нет, – сказала она. – У меня было несколько штук, но я выкурила их вчера.

– Очень плохо, – сказал Ричи.

Налетел сильный порыв ветра, они увидели, как прошел пассажирский поезд.

Сначала показались бедные домишки мыса Олд, потом бамбуковые заросли на противоположной стороне Кендускеага, а потом при выходе из Баренца – гравийная дорожка, которая вела к городской свалке.

На мгновение Ричи мысленно вернулся к истории с Эдди – этот сумасшедший в заброшенном доме на улице Нейболт. Он постарался забыть об этом и повернулся к Бену.

– Что тебе больше всего понравилось в фильме, Хейстак?

– Хм? – Бен повернулся к нему, смущенный, думая о своем, он разглядывал ее профиль.., и синяк на ее щеке.

– Ну, в этом фильме. Что тебе больше всего понравилось?

– Мне понравилось, то место, где Франкенштейн начал бросать людей крокодилам, которые жили под домом, – сказал Бен. – Это мне здорово понравилось.

– Да, это было что надо, – сказала Бев и поежилась. – Не выношу таких вещей. Всяких крокодилов, акул, пираний.

– Да? А что такое «пиранья?» – заинтересовался тут же Ричи.

– Крошечная такая рыбка, – пояснила Беверли, – но у нее много крошечных очень острых зубов. И если зайти в реку, где живут такие рыбы, то они обглодают человека до косточки.

– Я смотрела фильм о них. Там люди хотели перейти реку, но мост был разрушен, – сказала она. – Тогда они привязали к корове веревку и пустили ее в воду, и пока пираньи ели эту корову, они переправились через реку. А как стали тащить корову из реки, то увидели – один скелет от нее остался... Мне потом целую неделю снились кошмары.

– Знаешь, мне бы хотелось иметь пару таких рыбок. Я бы разобрался с этим Генри Бауэрсом, пустил бы их ему в ванну.

Бен захихикал:

– Не думаю, что он когда-нибудь принимает ванну.

– Не знаю, принимает ли он ванну, – сказала Беверли, – но точно знаю, что нам нужно быть осторожными сейчас, эти парни могут нас где-нибудь подстеречь. – Она тронула рукой свой синяк на щеке.

– Это мне досталось от отца за разбитые тарелки. Думаю, за неделю пройдет.

Все помолчали. Никто ничего плохого не сказал, все приняли ее слова спокойно. Лотом молчание нарушил Ричи. Он опять вспомнил кино и сказал, что ему больше всего понравилось то место, где подросток-оборотень расправился со злым гипнотизером.

Потом они стали говорить о фильмах вообще. Они смотрели фильмы ужасов постоянно, вспомнили фильм Альфреда Хичкока, который шел по телевизору в течение почти часа. Бев сорвала маргаритку, росшую на берегу реки. Она приложила ее сначала к подбородку Ричи, а потом к подбородку Бена, чтобы посмотреть, идет ли это им, и сказала, что идет. Когда она прикладывала к ним цветок, оба чувствовали легкое волнение от ее прикосновения и от запаха ее волос. На одно мгновение ее лицо оказалось рядом с лицом Бена, но этого было достаточно, чтобы потом всю ночь он вспоминал ее взгляд.

Они услышали приближающиеся по дорожке шаги и замолчали. Все трое резко обернулись, а Ричи вдруг с тоской подумал, что отходить им можно разве что к реке. Бежать было некуда.

Голоса приближались. Ребята вскочили, Ричи и Бен совершенно автоматически встали перед Беверли.

Кусты в конце дорожки зашевелились, и из-за них вдруг появился Билл Денбро. С ним был еще какой-то мальчик, которого Ричи знал меньше. Его звали Бредли, он сильно шепелявил. Возможно, они шли в Бангор к логопеду, подумал Ричи.

– А, привет, старик Билл! – сказал он и добавил голосом Тудли:

– Мы рады видеть вас, мистер Денбро.

Билл посмотрел на них и усмехнулся – и в голове у Ричи промелькнула мысль, что это неспроста, когда Билл перевел взгляд с Бена на Беверли, а затем на Бредли, так, кажется, звали этого парня. Глаза Билла, казалось, отметили тот факт, что Беверли была с ними. А глаза этого самого Бредли ничего не говорили. У него были свои мысли. Он мог сегодня делать, что хотел, мог пойти в Баренс, никто не запретил бы ему этого, жаль вот только, что в Клубе неудачников нет мест, правда, он уже состоял в кружке детей с задержкой речи.

И все же у ребят появился какой-то безотчетный страх. Ричи испытывал ощущения человека, который оказался под водой и может не успеть вынырнуть. Он интуитивно плещется. Но может утонуть. "Да, подумал он, все это не случайно, они не случайные участники всех этих событий. Их специально выбрали".

Лотом это интуитивное ощущение перешло в поток бессвязных мыслей – как будто оконное стекло разбилось о каменный пол. Хотя не исключено, что все это чепуха. Билл здесь, он сделает, что надо. Он не позволит событиям выйти из-под контроля. Он был самым высоким из них и, уж конечно, самым красивым. Достаточно было видеть, как Беверли смотрит на Билла, чтобы понять это. Кроме того, Билл был самым сильным из них, и не только физически. Ричи не знал значения слова «магнетизм», он просто чувствовал, что Билл сильный и что эта сила может проявиться в чем угодно, иногда совершенно неожиданно. И Ричи подумал, что если бы Беверли легла с Биллом, или, как говорят, переспала с ним, «трахнулась» с ним, то он бы не испытывал ревности (а Билл бы ревновал, если бы я «трахнул» ее, подумал Ричи), он бы принял это, как нечто совершенно естественное. Была и еще одна деталь: Билл был добрый. Дурацкие это слова, конечно, но он просто чувствовал, что это так. Билл, казалось, просто излучал добро и силу. Это был настоящий рыцарь из старого кино, старого и смешного кино, которое, однако, заставляет нас плакать, смеяться и хлопать в ладоши при счастливом конце. Да, он был добрый и сильный. Через пять лет после того, что случилось в Дерри, еще перед летом и в течение лета он вдруг резко стал чахнуть. Ричи вдруг пришло в голову, что Билл похож на Джона Кеннеди.

«На кого?» -как будто кто-то спросил его мысленно. Он слегка смутился и встряхнул головой. – "Вот так-то. Один из моих приятелей – такой парень".

Билл Денбро упер руки в бока и улыбнулся солнечной улыбкой:

– А вот и мы.

– Сигареты есть? – с надеждой спросил Ричи.

11

Пять дней спустя в конце июня Билл сказал Ричи, что он хочет пойти на Нейболт-стрит и понаблюдать за местом, где Эдди видел этого сумасшедшего.

Они только что пришли домой к Ричи; Билл вел Сильвер. Большую часть пути он проехал, а неподалеку от дома Ричи слез с велосипеда и пошел пешком. А Ричи слез за квартал от своего дома. Потому что если бы мать Ричи увидела, что он едет на велосипеде, она бы очень поразилась.

Игрушечные пистолеты лежали в прикрепленной к Сильверу металлической плетеной корзинке, два – Билла, три – Ричи. Днем в Барренсе они играли с этими пистолетами. Примерно в три часа там появилась Беверли Марш в своих выгоревших джинсах с духовым очень старым ружьем – если нажать на курок, то оно издает звук, больше похожий на лопанье воздушного шарика, чем на выстрел. Она была у них японским снайпером. Она здорово лазила по деревьям, так вот, она залезала на дерево и стреляла сверху. Синяк на ее щеке к этому времени стал желтым.

– Что ты говоришь? – спросил Ричи. Он был поражен.., и немного заинтригован.

– Мммне бы хххотелось вввзглянуть, что там, под крыльцом, – сказал Билл. Голос у него был уверенный, но на Ричи он не смотрел. Щеки его горели. Они подошли к дому Ричи. Мэгги Тозиер стояла у входа, она помахала им рукой и позвала:

– Привет, ребята, не хотите чай со льдом?

– Сейчас придем, мама, – ответил Ричи и повернулся к Биллу. – Там небось нет ничего. Он, наверное, видел простого бродягу, слава Богу. Ты же знаешь Эдди.

– Ддда, зззнаю. Нно вввспомни ожившие фотографии в альбоме.

Ричи неловко переступал ногами. Билл поднял правую руку. Бинтов уже не было, но шрамы от порезов еще остались на трех его пальцах.

– Да, но...

– Послушай, – сказал Билл. И заговорил медленно, глядя Ричи в глаза. И Ричи опять подумал, что, пожалуй, истории Бена, Эдди и оживающих фотографий как-то взаимосвязаны. Что этот клоун убивает девочек и мальчиков, которых потом в Дерри находили мертвыми. Это началось с декабря прошлого года.

– Ммможет он ууубивал и раньше, – закончил свою мысль Билл. – Дддругие же тоже исчезали. Помнишь Эээди Коркорана?

– Чепуха! Его отчим напугал, – сказал Ричи.

– Ммможет да, а ммможет и ннет, – сказал Билл. – Я тттоже знал его нннемного, да, отец бил его, и на ночь он иногда убегал от него.

– Может, этот клоун и поймал его, когда он убежал, – сказал задумчиво Ричи. – Правда ведь?

Билл согласился.

– А что ты теперь хочешь? Его автограф?

– Этот клоун, возможно, убивает и других людей, – сказал Билл и взглянул Ричи в глаза. Взгляд его был прямой, уверенный, бескомпромиссный. – Я хочу убить его.

– Господи! – сказал испуганно Ричи. – Как же ты собираешься это сделать?

– У моего отца есть пистолет. Он не знает, что я знаю об этом. Пистолет лежит на верхней полке в чулане.

– Здорово, – сказал Ричи. – Если мы найдем этого клоуна на куче детских костей...

– Ребята, я налила чай, – приветливо позвала мама Ричи, – пойдемте.

– Сейчас, мама, – ответил Ричи и фальшиво улыбнулся. Как только мама ушла, он тут же повернулся к Биллу:

– Но нельзя же просто так стрелять в человека только потому, что он одет в клоунский костюм, Билл. Ты мой лучший друг, я не советую тебе это делать, я должен остановить тебя.

– А чччто если тттам действительно куча костей?

Ричи облизнул губы, он ничего не мог возразить сразу.

– А что если это не тот человек, Билли? – спросил он. – Что если существует чудовище? Бывает же такое? Бен Хэнском говорил, что на ветру летал муляж и воздушные шарики, не оставляя тени. А фотографии в альбоме Джорджа... Может, нам все это показалось. Хотя я должен сказать тебе, что я не верю, будто это всего лишь наше воображение, остались же следы на твоей руке.

Билл кивнул.

– Вот в том-то и дело. Что мы будем делать, если это не тот человек, Билл?

– Тогда надо бббудет ддделать ччто-то другое.

– Да, – согласился Ричи. – Могу себе представить, как ты стреляешь в него пять или шесть раз, а он прямо как тот оборотень в фильме, который мы видели с Беном и Беверли. Можно бросить в него нюхательный табак, если выстрелы не помогут. А если и это не поможет, то переждать немного и сказать: «Эй, мистер Монстр, так не пойдет! Мне пришлось из-за вас перечитать всю библиотеку. Я еще вернусь, а пока извините, я ухожу». Так ты ему скажешь, Билл, дружище?

Он посмотрел на Билла. Что-то в нем противилось тому, чтобы искать чудовище в том доме, но что-то отчаянно хотело, чтобы Билл пошарил там. И все же лучше бы Билл отказался от своей идеи. Уж очень это напоминало мир тех фильмов ужасов, которые они смотрели, особенно того фильма, который шел тогда днем в субботу, в «Аладдине». А с другой стороны, это вовсе не похоже на фильм. Потому что в фильме было безопасно, вы там знали, что все кончится хорошо, а если даже и не так, с вашей задницей все равно ничего не сделается, кожу с нее не сдерут. А вот комната Джорджа совсем не была похожа на кино. Ему бы хотелось забыть все, что там было, но это значило обмануть себя, ведь он видел рубцы на пальцах Билла. Если бы он тогда не оттянул Билла...

Это невероятно – Билл усмехался. Действительно усмехался.

– Хочешь, чтобы я взял тебя посмотреть на ожившие фотографии? – сказал он. – А я хочу взять тебя с собой посмотреть на тот дом. Только мы с тобой.

И добавил:

– Завтра утром.

Он сказал это так, будто это было решенное дело.

– А вдруг это чудовище? – спросил Ричи, глядя Биллу в глаза. – А вдруг пистолет твоего отца не остановит его, Билл, дружище? Вдруг он будет продолжать идти?

– Тттогда пппридумаем что-нибудь еще. Мы должны это сделать, – сказал Билл, откинув голову и засмеявшись. Ричи тоже засмеялся. Не рассмеяться было невозможно.

Они пошли в дом Ричи. Мэгги поставила огромные стаканы с охлажденным чаем и положила пачку вафель.

– Ты хочешь?

– Нет, но перекушу, -ответил Ричи.

Билл шлепнул его по спине, чтобы отогнать все страхи, и Ричи почувствовал, что в эту ночь будет спать хорошо.

– Вы выглядите так, будто обсуждали какое-то серьезное дело, – сказала миссис Тозиер, сидя с книгой в одной руке и со стаканом охлажденного чая – в другой. Она выжидающе смотрела на ребят.

– А, у Денбро серьезные проблемы с Ред Соксом, -сказал Ричи.

– Мой отец думает, что это получится не в первом квартале, а в третьем, – сказал Билл и отхлебнул чай. – Очень вкусно, миссис Тозиер, – сказал он.

– Спасибо, Билл.

– Когда закончатся работы в Соксе, ты перестанешь заикаться, – сказал Ричи.

– Ричи! -вскрикнула миссис Тозиер, пораженная его бестактностью. Она чуть не уронила очки в чай. А Ричи и Билл Денбро истерически захохотали. Она посмотрела на своего сына, потом на Билла, потом снова на сына, удивленная, озабоченная и испуганная до такой степени, что ее кольнуло в сердце и что-то задрожало в нем.

«Не понимаю я их обоих, куда они идут, что они делают, чего хотят и что с ними будет. В какие-то моменты их глаза кажутся совсем дикими, иногда я даже боюсь за них, а иногда боюсь их».

Она поймала себя на том – и уже не в первый раз, – что как было бы хорошо, если бы у них с Бентом была дочь, беленькая девочка; ей можно было бы надевать юбочки, повязывать банты, обувать по воскресеньям в кожаные туфельки. Хорошенькая маленькая девочка, которая просила бы купить пирожные после школы, любила бы играть в куклы больше, чем читать книги о гоночных машинах.

Маленькая хорошенькая девочка, которую она могла бы понять.

12

– Ты взял его? – спросил Ричи возбужденно.

Они вели велосипеды по Канзас-стрит. Было это около десяти часов утра на следующий день. Небо было скучно-серым. По прогнозу в середине дня ожидался дождь. Ричи лег спать только после полуночи. Но когда он посмотрел на Денбро, он подумал, что тот вообще не спал ночью. Под глазами у него были темные круги.

– Да, я взял его, – сказала Билл, похлопав по карману своей зеленой шерстяной куртки.

– Дай посмотреть, – сказал Ричи восхищенно.

– Не сейчас, – сказал Билл и криво усмехнулся, – чтобы никто не увидел. Да, но посмотри, что я еще принес.

Он подошел к нему поближе и из заднего кармана куртки достал рогатку.

– О, черт, опять у нас проблемы, – сказал Ричи; засмеявшись. Билл прикинулся обиженным.

– Это же твоя идея, Тозиер.

Биллу на прошлый день рождения подарили алюминиевую рогатку. Это был компромисс между тем, что хотел он, и тем, что хотела его мать. Мать считала неправильным дарить такому маленькому мальчику огнестрельное оружие.

В инструкции к рогатке говорилось, что ее можно использовать как оружие для охоты, если только научиться ею пользоваться. В хороших руках эта рогатка может быть смертоносным оружием, таким же эффектипным, как лук и стрелы или огнестрельное оружие. По крайней мере, так писалось в инструкции. Инструкция предупреждала, что рогатка может быть опасной, поэтому не надо целиться в людей, это так же опасно, как целиться из заряженного пистолета.

Билл еще не научился хорошо ею пользоваться и полагал, что не научится, но предупреждения в инструкции явно были достойны внимания. Если зарядить рогатку куском олова, как следует оттянуть резинку, она может сделать не просто дыру, а черт знает что.

– Ну что, тебе с ней спокойней, дружище Билл? – спросил Ричи.

– Ха-ха-ха, немножко. – сказал Билл. Это было правдой только частично. Изучив иллюстрации в инструкции, которые были пронумерованы, и хорошенько напрактиковавшись, он научился пользоваться ею так, что мог попасть в бумажную мишень, приложенную к той же инструкции, причем три раза из десяти. Один раз он даже попал в десятку Ричи оттянул ретину, повертел рогатку в руках и положил ее обратно. Он ничего не сказал, но лично он сомневался, что она окажется столь же полезна, как пистолет Денбро, когда они пойдут убивать Чудовищ.

– Да, рогатка – это большое дело. Смотри, что я принес, Денбро.

Из кармана он достал пакет с картинкой, на которой лысый человек со щеками, раздутыми, как у Диззи Гиллеспи, говорил: «Апчхи». На пакете было написано: «Чихательный порошок».

Они взглянули друг на друга и громко захохотали, подталкивая друг друга в спину.

– Кое к чему мы уже приготовились, – сказал Билл, смеясь и вытирая глаза рукавом куртки.

– Задница ты, заика Билл, – сказал Ричи.

– Думаю, что лучше попробовать другой способ, – сказал Билл. – Теперь послушай. Мы едем в Барренс на велосипедах. Твой велосипед оставляем там. Дальше едем на Сильвере, ты – позади, на тот случай, если нам понадобится быстро сматываться.

Ричи кивнул и не стал спорить. Его двадцатидвухдюймовый Ралли (когда надо было быстро ехать, он надевал наколенники на руль) выглядел пигмеем по сравнению с высоким и огромным Сильвером. Он знал, что Билл сильнее его, а Сильвер быстроходнее его Рэлли..

Они подошли к маленькому мосту, Билл помог Ричи поставить его велосипед под мостом, затем они сели, и когда над их головами проезжал транспорт, Билл расстегнул пальто и достал отцовский пистолет.

– Будь осторожен, – сказал Билл, протягивая Ричи пистолет. – С ним не безопасно.

– Он заряжен? – спросил Ричи с благоговейным страхом. Пистолет, «Вальтер», который Зак Денбро нашел во время оккупации, казался невероятно тяжелым.

– Еще нет, – сказал Билл и похлопал себя по карманам. – У меня здесь есть несколько патронов. Но мой отец говорит, что иногда, когда думаешь, что он не заряжен, он оказывается заряженным и может выстрелить. – На его лице появилась странная улыбка. Раньше он в это не верил, но теперь верил полностью.

Ричи понял, что ему никогда не разобраться в том, какая разница между всеми этими пистолетами, даже разницу между пистолетом и ружьем он не очень-то видел. Он только знал, что их нужно смазывать, оттягивать курок и вообще лучше хранить их в чулане. А этот «Вальтер» как будто бы сделан с одной единственной целью – убивать людей... А чему же еще в самом деле может служить пистолет? Не сигареты же им прикуривать.

Ричи направил пистолет на Билла, держа пальцы подальше от спускового крючка. Один лишь вид черного глазка вызвал в памяти слова отца: «Помни, что незаряженных ружей не бывает, и все будет в порядке!» Он отдал пистолет Биллу, радуясь, что отделался, а Билл сунул его под куртку. Теперь дом на Нейболт-стрит показался Ричи не таким страшным. Но возможность кровопролития показалась более возможной.

Он посмотрел на Билла, желая удостовериться, что тот не передумал:

– Готов?

13

Как всегда, когда Билл оторвал вторую ногу от земли, Ричи почувствовал, что они разобьются на этом мертвом бетоне. Велосипед заносило. Камни с дороги отлетали и стучали о крыло. Велосипед раскачивался все больше и больше. Ричи закрыл глаза, а Билл запел: «Хейо, Сильвер».

Велосипед продолжал набирать скорость и наконец пошел прямо, устав от качки.

Билл пересек Канзас-стрит, поехал по боковой улице, направляясь к Витчем.

Они пулей вылетели на Страфам-стрит и на Витчем на огромной скорости. Билл, сидя на своем Сильвере, снова запел: "Хейо, Сильвер, гони, гони, дорогой!"

– Давай, Большой Билл! – закричал Ричи, который испугался так, что чуть не испачкал джинсы, но при этом смеялся.

– Так жми!

Билл так и делал, он летел, то выпрямляясь, то склоняясь к рулю, и нажимал на педали, развивая фантастическую скорость.

Ричи смотрел на Билла сзади. Одиннадцати-двенадцатилетнему парню эта спина казалась широченной. Билл что есть силы нажимал на педали то с одной, то с другой стороны. И Ричи понял, что, несмотря ни на что, жить они еще будут долго, возможно, и не все, но Билл – точно. Но сам Билл не ощущал, что он сильный и уверенный в себе.

Они неслись дальше; теперь дома встречались все реже, и улиц, пересекающих дорогу, становилось все меньше.

– Хейо, Сильвер! -заорал Билл, а Ричи подхватил голосом негра Джима:

– Хейо, Сильвер, – масса, такие дела, во так! Хейо, Сильвер!

Мимо проносились зеленые поля, которые казались совсем плоскими, бесконечными под серым небом. Ричи с трудом различил вдалеке старое кирпичное строение железнодорожной станции. Правее изогнутым рядом выстроились склады. Навалом лежали куски рельсов, вывернутых во время крушения на дороге.

А вот и Нейболт-стрит, резко сворачивающая вправо. «Депо Дерри»

– было написано голубыми буквами на красном фоне. Табличка была покрыта пылью и криво висела. Ниже висел знак покрупнее. Черными буквами на желтом фоне. «Мертвый тупик» – было написано на ней. Билл свернул на Нейболт-стрит, поехал по обочине, потом остановился.

– Давай начнем прогулку отсюда, – сказал он, слезая с велосипеда. Ричи почувствовал облегчение, но и сожаление:

– О'кей!

Они шли по обочине. Далеко впереди медленно двигался дизель, он то появлялся, то пропадал. Раз или два послышался лязг вагонных сцеплений.

– Тебе страшно? – спросил Ричи у Билла.

Билл, ведя Сильвера за руль, быстро взглянул на Ричи и кивнул.

– Да, а тебе?

– Конечно, мне тоже, – сказал Ричи.

Билл сказал, что вчера вечером он спросил у отца о Нейболт-стрит. Оказывается, в этой части улицы до конца Второй мировой войны жили железнодорожники, инженеры, проводники, сигнальщики, носильщики и работники железнодорожного депо.

Улица сворачивала в сторону депо. Дома становились все более темными и стояли на отшибе. Последние три или четыре дома по обеим сторонам были разобраны. Дворы изрядно заросли. На крыльце одного из домов была приколочена табличка: «Продается».

Ричи показалось, что этой табличке лет тысяча, а то и две.

Боковая улочка кончилась. Далее шел проход, в котором росла редкая сорная трава.

Билл остановился и указал на дом: «Это здесь». Ричи понял: Нейболт-стрит, 29. Ричи подумал, что, возможно, здесь жил инженер; он приходил домой раз или два в месяц, дня на три или на четыре, не более, в это время он слушал радио, ухаживал за растениями в саду. Питался он, вероятно, все больше жареным (сам овощей не ел, выращивал их для друзей). А в ветреные ночи вспоминал в этом доме о той девушке, которая некогда была с ним. Красная краска на доме выгорела, местами стала розовой, на ней появились уродливые грязные пятна. Окна смотрели, как слепые глаза, они были заколочены. Вокруг дома росли сорняки. Газон же был покрыт первыми ландышами. Слева высился деревянный забор, когда-то, вероятно, белый, а теперь грязно-серый. У забора росли подсолнухи, самый высокий из них был футов пяти, да и выглядел он довольно жалко. Они как будто кивали головами: «Мальчики пришли, да? Вот хорошо! Еще мальчики». Ричи поежился.

Билл прислонил Сильвера к тополю. Ричи изучал дом. У порога на густой траве лежало колесо. Ричи указал на него Биллу. Билл кивнул. Эдди упоминал об этом.

Они осмотрели улицу Нейболт. Вся улица – и вверх и вниз – была абсолютно пустынна. Послышалось пыхтенье паровоза. Ричи слышал, как по дороге №2 проезжали редкие машины. Звук дизельного двигателя то возникал, то замирал. Огромные подсолнухи кивали головами: «Свежие мальчики. Хорошие мальчики. Наши мальчики».

– Ты готов? – спросил Билл. Ричи от неожиданности подпрыгнул.

– Знаешь, я как раз думал, что, верно, те книги, которые я взял сегодня в библиотеке, как раз то, что надо, – сказал Ричи. – Может быть, мне...

– Подожди, Ричи. Ты готов?

– Думаю, что да, – ответил Ричи, прекрасно сознавая, что он совсем не готов.

Они прошли по газону к дому.

– Смотри! – сказал Билл. Вдалеке слева висела на кусте юбка.

Мальчики увидели ржавые гвозди, валяющиеся на земле. Слева и справа от дома росли дикие розы. Перед домом цвели дикие цветы. Некоторые кусты роз засохли.

Мальчики с горечью посмотрели друг на друга. Все, о чем говорил Эдди, было правдой. Спустя семь недель все еще было по-прежнему.

– Ты ведь действительно не хочешь заходить туда? – спросил Ричи. Он почти умолял.

– Нет. Не хочу, – сказал Билл, – но пойду.

И с замиранием сердца Ричи понял, что Билл пойдет.

Глаза Билла загорелись металлическим светом. Это была железная решимость. Теперь он выглядел старше. Ричи подумал: "Билл действительно убьет его, если он все еще здесь. Убьет и, может, отрежет голову, чтобы взять ее с собой, показать отцу и сказать. «Смотри, вот кто убил Джорджа».

– Билл, – сказал он, но Билл уже отошел. Он направился к правому краю крыльца, туда, наверное, полз Эдди. Ричи следил за ним глазами, – он чуть не упал, зацепившись за велосипед в кустах, но снова зашагал твердым шагом.

Ричи видел, как Билл наклонился и заглянул под крыльцо. Ричи пошел за ним. Сердце его стучало как барабан. Под крыльцом ничего не было, кроме пожухлых листьев и пожелтевших газет.

– Билл, – повторил он.

– Что? – Билл достал «Вальтер» своего отца. Он осторожно отодвинул затвор и вынул из кармана четыре пули. Вставил их все в пистолет. Ричи наблюдал как зачарованный. Потом он тоже заглянул под крыльцо. На этот раз он там что-то увидел. Разбитое стекло, слабо поблескивающее разбитое стекло. Живот его свела судорога. Он понял, что история Эдди подтверждается. Осколки стекла на листьях под крыльцом означали, что окно разбили изнутри. Из подвала.

– Что?

– спросил Билл, посмотрев на Ричи. Лицо его было бледное, даже зеленое.

– Ничего, – сказал Ричи.

Они залезли под крыльцо.

Обычно Ричи любил запах прелых листьев, но на сей раз в этом запахе не было ничего приятного. Листья были мягкие, как губка, и прилипали к рукам и коленям. Создавалось впечатление, что они могут ползти так несколько футов. Вдруг он подумал, что из этих листьев может высунуться лапа или коготь и схватить их.

Билл разглядывал разбитое стекло. Стекла были разбросаны повсюду. Верх оконной рамы был разбит – Что-то случилось с этим гадом, – выдохнул Ричи. Билл, пытаясь заглянуть внутрь, кивнул.

Ричи толкнул его локтем, чтобы он тоже посмотрел. У фундамента было полно мусора и банок. Пол в подвале был земляной и влажный, как и листья. Слева возвышалась печка, а от нее к потолку отходила труба. Над ней, в конце подвала, Ричи увидел большое стойло с деревянными стенками. Он подумал, что это конюшня. Но разве лошадей держат в подвале? И дом, и стойло были очень старые, и отапливаться этот дом мог только углем, а не нефтью. А теперь он никому не нужен.

Билл сидел.., подавшись вперед.., и прежде чем Ричи смог понять, что происходит, ноги его приятеля исчезли в окне.

– Билл! Ради Бога! – прошептал он. – Что ты делаешь! Иди сюда!

Билл не отвечал. Он ускользал. Куртка сползала с его спины. В следующее мгновение Ричи услышал звук, похожий на стук теннисного мяча о земляной пол внутри.

«Сраные дела», – пробормотал Ричи про себя, глядя на темный квадрат, через который исчез его друг.

– Билл, ты что, с ума сошел?

Послышался голос Билла:

– Ты можешь тоже забраться сюда, если хочешь, Ричи. Посторожи.

Ричи на животе вполз через окно подвала, стараясь не порезать о разбитое стекло руки или живот.

Что-То ударило его по ногам. Ричи вскрикнул.

– Держись, – зашептал Билл.

Через мгновение Ричи стоял рядом с Биллом, стаскивая с себя рубашку и куртку.

– Как ты думаешь, кто это был?

– Бугимен, – сказал Ричи и засмеялся, поежившись.

– Ты иди сюда, а я ..

– Твою мать, – сказал Ричи. Он слышал, как бьется его собственное сердце.

Сначала они пошли к куче угля, Билл шел немного впереди с пистолетом в руке, стараясь видеть все вокруг. Он постоял около угольной кучи, потом решился обойти ее, держа пистолет двумя руками. Ричи зажмурился в ожидании выстрела. Но выстрела не было. Он осторожно открыл глаза.

– Ничего, кроме угля, – сказал Билл и нервно хохотнул.

Ричи подошел к нему. Уголь был навален до самого потолка. Он был черен как вороново крыло.

–Давай, – начал Ричи.

Они налегли на подвальную дверь. Дверь открылась, и дневной свет полился на лестницу.

Мальчики вскрикнули.

Ричи услышал какой-то ворчащий звук. Что-то громко ворчало, издавало звуки, как дикий зверь в клетке. Бродяги шли по лестнице. На них были выцветшие джинсы, руки болтались.

Но это были не руки... Это были лапы. Огромные, бесформенные лапы.

– Уголь! Лезь на уголь! -закричал Билл. Но Ричи стоял, окаменев, он теперь понял, кто пришел к ним, кто хотел их убить в подвале, который вонял мокрой землей и дешевым вином в углах. – Наверху, на угольной куче – окно!

Лапы были покрыты густой бурой шерстью, которая закручивалась как проволока, пальцы заканчивались острыми когтями. Вдруг Ричи увидел шелковую куртку. Черную с оранжевой отделкой – куртку Дерриевского колледжа.

– Пошли! – закричал Билл и сильно толкнул Ричи.

Ричи подбежал к куче угля, они полезли на нее. Острые куски больно кололись. Уголь прилипал к рукам. А они лезли и лезли.

Ричи запаниковал.

Он плохо соображал, что делает, но продолжал лезть на кучу угля, соскальзывая, падая и вскакивая. Окно на вершине угольной кучи зияло чернотой, там не было ни единого проблеска света. Оказалось, что оно закрыто черной крышкой и заперто на щеколду. Ричи ухватился за щеколду и изо всех сил стал тянуть ее, пытаясь открыть, но она и не думала отодвигаться. Рычание приближалось.

Раздался выстрел, рычание в запертой комнате утихло. Ричи почувствовал запах пороха. Ему вдруг пришло в голову, что он неправильно открыл щеколду. Он потянул ее в другую сторону, и ржавая щеколда заскрипела. На руки ему посыпалась, как перец, ржавчина.

Раздался второй выстрел. Билл Денбро закричал:

– ТЫ УБИЛ МОЕГО БРАТА, ТЫ, ПОДОНОК!

На какое-то мгновение существо, шедшее по лестнице, засмеялось, и что-то вроде бы проговорило – звуки этой речи были похожи на лай мерзкой собаки. Ричи вспомнил о куртке из колледжа. Существо пролаяло:

– Я тебя тоже убью!

– Ричи! -закричал Билл.

Ричи слышал, как сыпался уголь под его руками и ногами. Рычание и шипение продолжались. В этом кошмарном мраке и холоде раздавался лай и вой.

Ричи сильно толкнул окно, не думая о том, что он порежет руки и разобьет стекло. Ему было не до того. Но окно не разбилось. Оно раскрылось, повиснув на ржавых петлях. С него посыпалась угольная пыль, засыпав Ричи лицо. Он высунулся в окно, хватая свежий воздух. Как во сне, он заметил, что идет дождь. Огромные подсолнухи раскачивались у забора, зеленые и пушистые.

«Вальтер» выстрелил в третий раз, и зверь на чердаке вскрикнул, вернее, это был резкий грубый рев. Билл закричал:

– Он тащит меня! Ричи! Помоги!

Стоя на четвереньках, Ричи повернулся и увидел лицо своего друга в квадрате подвального окна, через которое осенью ссыпают уголь.

Билл лежал распростертый на угле. Его руки пытались схватиться за оконную раму, но не могли до нее дотянуться. Рубашка и куртка на нем были разорваны. И он отползал.., да, его что-то тянуло туда назад, что-то темное и огромное, что-то, похожее на человека, это существо лаяло и издавало какие-то невнятные звуки.

Ричи не мог смотреть на все это, он уже видел нечто подобное в субботу, в кинотеатре «Аладдин». Все это было как в страшном сне, какое-то безумие, хотя Ричи нисколько не сомневался в собственном здравомыслии.

Это он, подросток-оборотень, утащил Билла. Все повторилось точно как в кино, только тут не было никакого грима. Все было в реальности. Вот и сейчас совершенно реально раздался крик Билла. Ричи подполз к нему и взял его руки в свои. В одной из них был «Вальтер». Ричи второй раз в этот день посмотрел в глазок.., на этот раз пистолет был заряжен. Началась борьба за Билла – Ричи тянул его к себе, а Оборотень – к себе.

– Уходи отсюда, Ричи! -закричал Билл. – Уходи!

Вдруг в темноте показалось лицо Оборотня. Его лоб и впалые щеки были покрыты шерстью. Глаза, ужасные темные глаза, были умны. Рот открылся и раздался рык, пар повалил двумя струйками из углов рта. Волосы были зачесаны назад, что выглядело пародией на прически подростков. Не сводя глаз с Ричи, Оборотень откинул голову назад. Билл скреб пальцами по углю. Ричи схватил его за руку и потянул. На мгновение ему показалось, что он побеждает, но Оборотень сильнее потянул Билла за ноги, и Билл стал сползать назад, в темноту.

Ричи, плохо понимая, что и зачем он делает, вдруг закричал голосом ирландского полицейского мистера Нелла. Это был уже не Ричи, а сам полицейский, самый что ни на есть настоящий ирландский полицейский, который по ночам следит за порядком:

– А ну отпусти его, а то я откручу тебе башку! Клянусь Богом! Отпусти его, а то я раздавлю тебя!

Чудовище в подвале издало душераздирающий крик, но что-то изменилось. Может, это касалось страха. Или боли.

Ричи еще раз изо всех сил дернул Билла. Билл вылетел в окно и упал на траву. Он смотрел на Ричи обезумевшими глазами. Куртка на нем была черная от угля.

– Быстрее! – сказал он со стоном. , Ричи услышал, что по углю кто-то идет, приближаясь к ним. В следующее мгновение морда Оборотня выглянула в окно подвала. Он зарычал на них.

Билл все еще держал в руке «Вальтер». Он не выпускал его из руки все это время. Теперь он взял пистолет обеими руками, прицелился и нажал курок. Опять раздался глухой выстрел. Ричи видел, как голова Оборотня качнулась и по щеке потекла кровь, пачкая шерсть и воротник форменной куртки колледжа, которая была на нем.

Рыча, он отступил от окна.

Медленно, как во, сне, Ричи полез в свой задний карман. Он достал пакет с изображением чихающего человека, разорвал его, пока рычащее окровавленное чудовище отступало от окна, вгрызаясь когтями в землю. Ричи сжал пакет. «Убирайся на свое место!» -приказал он чудовищу голосом ирландского полицейского и выдул ему в морду порошок. Красные затуманенные глаза Оборотня остановились на Ричи. Казалось, он запомнил его навсегда...

Оборотень чихал, чихал и чихал. Слюна струями свисала с его морды. Зеленые сопли висели из носа. Одна капля соплей попала на Ричи и обожгла его как кислотой. Ричи вытер ее с отвращением и болью.

На лице Оборотня теперь была не только злоба, но и боль, это было несомненно. Может, эту боль причинил ему выстрел Билла, но еще больше Ричи.., сначала голосом полицейского, а потом этим порошком.

«Господи, будь у меня побольше этого порошка, я мог бы убить его», -подумал Ричи, а Билл схватил его за ворот куртки и оттянул. И хорошо сделал. Оборотень прекратил чихать и неожиданно направился к Ричи. Невероятно быстро. Ричи застыл с пакетом в руке, глядя на бурую шерсть Оборотня, на кровь, текущую по его морде, сознавая, что все это происходит в реальной жизни. Оборотень вероятно так бы и схватил его своими острыми когтями за горло, но тут Билл, встряхнув, поставил его на ноги.

Они побежали к фасаду дома. "Он не посмеет преследовать нас больше, -думал Ричи, – теперь мы на улице, не посмеет, не осмелится,.."

Но он посмел. Ричи слышал его за своей спиной. Он был сзади, он бежал рыча, сморкаясь и отплевываясь.

А вот и Сильвер, прислоненный к дереву. Билл вскочил в седло и бросил отцовский пистолет в сумку, в которой они носили обычно игрушечные пистолеты. Ричи бросил взгляд назад и вскочил на багажник. Он успел заметить, как Оборотень бежал к ним через газон. Кровь и слюни вперемешку текли по его форменной куртке. На морде были следы чихательного порошка. Ричи заметил еще кое-что, что привело его в ужас. На его куртке вместо молнии были пушистые оранжевые пуговицы, как помпоны. Заметил он и еще кое-что, от чего чуть не потерял сознание. На куртке золотыми буквами было выткано имя – такую надпись мог заказать за доллар любой желающий.

Надпись на куртке гласила: «РИЧИ ТОЗИЕР».

– Поехали, Билл, -закричал Ричи. Сильвер тронулся – но как медленно! Билл разгонял его довольно долго.

Оборотень выскочил на дорогу как раз в тот момент, когда Билл выехал на Нейболт-стрит. Его выгоревшие джинсы были в крови. Ричи, как под гипнозом, оглянулся через плечо и ему показалось, что он явственно различает дырки на джинсах, через которые видна бурая шерсть. Сильвер, раскачиваясь, набирал скорость. Билл приподнялся на педалях, откидывая голову назад.

Страшная лапа потянулась к Ричи. Он жалобно вскрикнул и отстранился от нее. Оборотень рычал и пыхтел, ухмыляясь. Он был так близко от Ричи, что Ричи мог видеть желтоватые зрачки его глаз и чувствовать запах протухшего мяса, исходящий от Оборотня. Изо рта его торчали клыки.

Ричи вскрикнул снова, когда лапа опять потянулась к нему. Оборотень явно хотел оторвать ему голову, но он промахнулся, лапа прошла в дюйме от Ричи. Волосы Ричи были мокрые от пота. Его обдало струей воздуха – Хейо, Сильвер! -закричал Билл изо всех сил.

Они доехали до вершины небольшого холма, который был как раз под силу Сильверу.

Билл бешено крутил педали. Сильвер перестал качаться и шел прямо по Нейболт-стрит к дороге №2.

"Господи, спаси нас. Господи, спаси нас. Господи, спаси нес!" – мысленно произносил Ричи.

Оборотень снова зарычал. "О, Господи! Кажется, он совсем рядом со мной". Куртку и рубашку Ричи сдувало ветром назад. Он издавал дикие звуки, пытаясь помочь Биллу. Сильвер замедлил ход и качнулся. На мгновение Ричи показалось, что велосипед сейчас сбросит их обоих назад. Затем его куртка – она болталась сзади, как рюкзак, – отделилась от его спины, при этом раздался громкий звук, словно пуканье. Теперь Ричи снова мог дышать.

Он осмотрелся вокруг и вдруг наткнулся на бешеный взгляд, взгляд убийцы.

– Билл! -хотел он крикнуть, но звука не получилось.

Тем не менее Билл каким-то образом услышал его. Он крутил педали сильнее и сильнее, никогда в жизни он их так не крутил. Даже все его внутренности вибрировали. Кровь подходила к горлу он чувствовал ее медный привкус. Открытым ртом он ловил воздух. Какое-то сумасшедшее возбуждение охватило его, какое-то дикое желание. Он стоял на педалях, крутя их и придавая им силу.

Сильвер продолжал набирать скорость. Было такое ощущение, что дорога взлетает.

– Хейо, Сильвер! -заорал он снова. – Хейо!

Ричи услышал топот бродяг, бегущих по щебню. Он обернулся. Лапа Оборотня ударила его по глазам с такой силой, что на мгновение Ричи подумал, что у него оторвалась голова. Все покрылось вдруг дымкой. Потеряло значение. Звуки затихли, прекратились. Мир потерял цвета. Он в отчаянии прислонился к Биллу. На правом глазу была теплая кровь, она стекала на лицо.

Лапа снова нанесла удар, на сей раз сзади. Ричи почувствовал, что велосипед сильно качнуло, а потом он опять понесся по прямой. Билл заорал: «Хейо, Сильвер!», а Ричи показалось, что голос его звучит издалека, как эхо.

Ричи закрыл глаза, держась за Билла и ожидая конца.

14

Билл тоже слышал, что за ними бегут, и понял, что клоун еще не прекратил погоню. Но он не осмеливался обернуться назад и посмотреть. Неужели он схватит их?

– Давай, дружище Сильвер, давай! Выдай все, что можешь! Давай!

Билл Денбро еще раз понял, что он победил дьявола, но на этот раз дьяволом был ухмыляющийся клоун со вспотевшим, покрытым гусиной кожей лицом и искривленным ртом вампира, глаза которого блестели, как серебряные монеты. Клоун, который по странной случайности был одет в форменную куртку Дерриевского колледжа поверх серебристого костюма с оранжевой отделкой и оранжевыми пуговицами-помпонами.

– Поехали, дорогой, давай, Сильвер! Ты что-то говоришь? Дивой, дорогой!

Вокруг него на Нейболт-стрит сгущалась тьма, Сильвер несся с ровным звуком, а эти страшные тяжелые шаги, что они – приближались или отдалялись?

Билл все еще не решался оглянуться. Ричи держался за него мертвой хваткой, и ему не хватало воздуха. Билл хотел попросить Ричи немного отпустить руки, держаться не так крепко, но ему и на это не хватало дыхания.

Там, впереди, как прекрасная мечта, висел стоп-знак, отмечая пересечение Нейболт-стрит и дороги №2. Машины неслись вперед и назад к Витчему. Устав от напряжения, Билл принял это как чудо. Он только теперь решился посмотреть через плечо. То, что он увидел, заставило его остановиться одним движением педали. Сильвера занесло, и он ударился ободом. Голову Ричи отбросило к плечу Билла. Ричи вскрикнул от боли. Улица была абсолютно пуста.

В двадцати пяти ярдах перед ними ( в направлении паровозного депо), в первом из заброшенных домов, имеющих похоронный вид, в этом самом доме вспыхивал, мерцая, оранжевый свет.

«У-у-у-х-х-х!»

Билл поздно понял, что Ричи сползает с Сильвера, но он был так повернут к Биллу, что были видны только нижние веки и брови, отремонтированная дужка очков свисала вбок. Со лба медленно стекала кровь. Билл быстро схватил его за руку, их занесло вправо, Сильвер потерял равновесие. Они грохнулись на дорогу, их руки и ноги переплелись. Билл сломал себе плечо и заорал от боли. Глаза Ричи широко раскрылись на мгновение. Ричи сказал, задыхаясь:

– Я хочу показать вам сокровища, синьоры, да вот только этот Добс изрядно опасен.

Он сказал это голосом Панчо Ванилла, и в тот же момент его передернуло от боли при движении. Он увидел несколько бурых волосинок, напоминавших волосы его отца в паху. Он испугался еще больше. Билл звонко хлопнул его по затылку.

– Ой-ой-ой! -закричал Ричи, широко открыв глаза. – За что ты меня лупишь, дружище? Ты же разобьешь мне очки. Оправа не очень крепкая, ты и не заметишь, как разобьешь их....

– Ттты тттолько что умирал или что-то вроде этого, – заикался Билл.

Ричи медленно поднялся и сел на дороге, положив руку себе на голову:

– Что случилось?

И тут он все вспомнил.

От внезапного шока глаза его округлились. Он пытался подняться и встать на колени, задыхаясь и спеша.

– Не надо, Ричи, – сказал Билл, – все прошло. Все прошло.

Ричи увидел пустынную улицу, никакого движения не было на ней. Он неожиданно разревелся. Билл посмотрел на него, потом обнял. Ричи держался за его шею. Он хотел сказать что-то значительное. Например, о том, как Билл боролся с Оборотнем, но он ничего не смог сказать, он только всхлипывал.

– Не надо, Ричи, не надо, – сказал Билл и тут же расплакался сам.

Они стояли на коленях возле велосипеда, плакали, и слезы, смешанные с углем, текли по их щекам.

Глава 9. ОЧИЩЕНИЕ

1

Вечером 9 мая 1985 года, когда самолет пролетал где-то в районе штата Нью-Йорк, у Беверли Роган опять начался приступ смеха. Пытаясь успокоиться, она обхватила себя обеими руками, опасаясь, что ее примут за сумасшедшую, но не могла остановиться.

«Тогда, давно, мы тоже много смеялись», – подумала она. Но сейчас было что-то другое, новое. Тогда мы все время были в страхе, но не могли перестать смеяться, а сейчас я смогу.

Рядом с ней сидел молодой длинноволосый симпатичный парень. С тех пор как в 2.30 самолет вылетел из Милуоки (прошло почти два с половиной часа полета с остановками в Кливленде и Филадельфии), он несколько раз бросал на нее оценивающие взгляды, но, видя, что она не желает вступать в разговор, решил оставить ее в покое; после пары ничего не значащих вопросов, на которые она ответила вежливо, но не более того, он открыл дорожную сумку и достал роман Роберта Лэдлэма.

Теперь он отложил его, отметив страницу пальцем, и участливо спросил:

– Вам холодно?

Она кивнула, попыталась сделать серьезное лицо, но вместо этого прыснула от смеха. Он слегка улыбнулся в недоумении.

– Ничего страшного, – сказала она, снова предприняв безуспешную попытку вернуть выражение лица; но чем больше она пыталась взять себя в руки, тем больше ее лицо морщилось от смеха. Совсем как у старушки. – Я только что поняла, что не знаю, на какой села самолет. Помню только бббольшого утенка на ббоку... – Она ослабела от смеха. Люди начали оборачиваться на нее, некоторые хмурились.

«Республиканский», – сказал он.

– Простите?

«Вы летите со скоростью 470 миль в час благодаря любезности республиканских авиалиний». Так написано на рекламном спичечном коробке компании ПСПЗ в кармашке сиденья.

– ПСПЗ?

Он достал коробок (на этикетке действительно стоял рекламный знак республиканских авиалиний) из кармашка сиденья. На нем были указаны запасные выходы, расположение флотационных приборов, как пользоваться кислородными масками и как приземляться при вынужденной аварийной посадке. "Коробок компании «поцелуй себя на прощание в задницу», – сказал он, и тут они оба рассмеялись.

«А он действительно симпатичный», – неожиданно подумала она, свежая мысль, по крайней мере, ясная. Такие мысли, должно быть, приходят человеку в голову, когда он просыпается утром и голова еще не совсем забита всякой чушью. Парень был одет в пуловер и протертые джинсы. Светлые волосы перехвачены сзади куском кожаной бечевки; они напомнили ей о том конском хвосте, который она всегда носила в детстве. Она подумала: «Могу поспорить, что член у него, как у хорошенького вежливого мальчика из колледжа: достаточно длинный, чтобы можно было трахаться, но не достаточно толстый, чтобы можно было гордиться».

Не в силах сдержаться, она снова рассмеялась. Она вспомнила, что у нее даже нет носового платка, чтобы вытереть слезы, которые ручьем текли из глаз, и это рассмешило ее еще больше.

– Лучше возьми себя в руки, а то стюардесса вышвырнет тебя из самолета, – сказал он серьезно, но она только потрясла головой; бока и живот уже давно болели от смеха.

Он протянул ей чистый носовой платок, и она вытерла слезы.

Это немного помогло ей справиться со смехом, хотя она еще не пришла в себя окончательно. Каждый раз, вспоминая о большом утенке на боку самолета, она начинала хихикать.

Немного погодя она вернула ему платок:

– Спасибо.

– Господи Иисусе, мэм, что с вашей рукой? – он осторожно взял ее руку.

Она опустила глаза и посмотрела на поломанные ногти, они сломались, когда она боролась с Томом. Воспоминания о боли причинили ей больше страдания, чем израненные пальцы, и она прекратила смеяться. Она мягко отобрала у него руку.

– Я прищемила пальцы дверцей машины в аэропорту, – сказала она и подумала, что ей все время приходится лгать, чтобы скрыть то, что сделал с ней Том, как раньше приходилось лгать про синяки, которыми награждал ее отец. Может быть, это последняя ложь? Как это было бы чудесно.., слишком чудесно, чтобы в это можно было поверить. Она подумала о враче, который приходит к умирающему от рака больному и говорит: «Рентген показал, что опухоль рассасывается. Мы понятия не имеем, почему это происходит, но это правда».

– Тебе должно быть чертовски больно, – сказал он.

– Я приняла немного аспирина. – Она снова открыла журнал, хотя он наверняка заметил, что она прочла его уже дважды.

– Куда ты направляешься?

Она закрыла журнал, посмотрела на него и улыбнулась.

– Ты очень милый, – сказала она, – но у меня нет желания разговаривать. Понятно?

– Понятно, – сказал он в ответ с улыбкой. – Но если ты захочешь выпить в честь большого утенка на боку самолета, когда прилетим в Бостон, то плачу я.

– Спасибо, но мне надо успеть на другой самолет.

– Да, дружище, сегодня утром твой гороскоп подвел тебя как никогда, – сказал он сам себе и снова открыл роман. – Но у тебя такой чудесный смех, что в тебя невозможно не влюбиться.

Она опять открыла журнал, но поймала себя на том, что вместо того, чтобы читать статью о красотах Нью-Орлеана, рассматривает свои поломанные ногти. Под двумя ногтями темнели пунцовые кровавые волдыри. В ее ушах еще звучал голос Тома, орущего с лестницы: «Я убью тебя, сука! Ты – чертова сука!» Она поежилась, как от холода. Сука для Тома, сука для швей, которые бестолково суетятся перед ответственным шоу и считают Беверли Роган дешевой писакой, сука для отца.

Сука.

Ты – сука.

Ты – чертова сука.

Она на мгновение закрыла глаза.

Нога, которую она порезала осколками флакона из-под духов, убегая из спальни, пульсировала больше, чем израненные пальцы. Кей дала ей бинт, пару туфель и чек на тысячу долларов, который Беверли сразу обменяла на наличные в Первом чикагском банке на площади Уотертауэр.

Несмотря на протесты Кэй, Беверли выписала чек на тысячу долларов на простом листе писчей бумаги.

– Я однажды читала, что чек обязаны взять независимо от того, на чем он написан, – сказала она Кэй. Ее голос, казалось, исходил не от нее. Может, из радио в соседней комнате. – Кто-то однажды обналичил чек, который был написан на артиллерийском снаряде. По-моему, я читала это в «Списках». – Она помолчала, потом неестественно засмеялась. Кэй спокойно и серьезно смотрела на нее.

– Надо получить в банке наличные как можно скорее, пока Том не сообразил заморозить счета.

Беверли не чувствовала усталости, хотя полностью отдавала себе отчет в том, что держится только на нервах и черном кофе, сваренном Кэй. Предыдущая ночь казалась ей страшным сном.

Она помнила, как за ней шли трое подростков, которые кричали ей вслед и свистели, но не осмеливались подойти. Она помнила, какое облегчение охватило ее, когда она увидела белый свет люминесцентных огней магазина на пересечении Седьмой и Одиннадцатой улиц. Она вошла туда, позволив прыщавому продавцу разглядеть ее старую блузку, и попросила у него взаймы сорок центов, чтобы позвонить по телефону. Это оказалось не трудно, ей было ясно с первого взгляда.

Первым делом она позвонила Кэй Макколл, набрав номер по памяти.

После дюжины звонков она уже испугалась, что Кэй уехала в Нью-Йорк, но сонный голос Кэй пробурчал. «Было бы неплохо, если б вы представились» – как раз когда Беверли собиралась повесить трубку.

– Кэй, это Бев, – сказала она и, поколебавшись какое-то время, решительно добавила:

– Мне нужна помощь.

Наступило молчание. Потом Кэй снова заговорила голосом человека, окончательно очнувшегося ото сна:

– Где ты? Что стряслось?

– Я около Седьмой и Одиннадцатой улиц, на углу Стрейленд-авеню и какой-то улицы. Я...Кэй, я ушла от Тома.

Кэй быстро взволнованно закричала в трубку:

– Прекрасно! Наконец-то! Ура! Я приеду за тобой! Сукин сын! Кусок дерьма! Я сейчас приеду за тобой в своем чертовом «Мерседесе»! Я найму оркестр! Я...

– Я возьму такси, – сказала Бев, зажав оставшиеся две десятицентовые монеты во вспотевшей ладони. В круглом зеркале внутри магазина она видела, как прыщавый продавец задумчиво уставился на ее задницу. – Но тебе придется заплатить по счетчику. У меня совсем нет денег. Ни цента.

– Я дам этому ублюдку пять баксов на чай, – прокричала Кэй. – Это, мать твою, самая лучшая новость после отставки Никсона! Сейчас мы с тобой, девочка моя, пропустим рюмочку-другую и... – Она замолчала, и когда снова заговорила, ее голос был совершенно серьезен, В нем было столько доброты и любви, что Беверли чуть не расплакалась.

– Слава Богу, ты наконец-то решилась, Бев. Слава Богу, Кэй Макколл раньше работала модельером, но вышла замуж за разведенного богача и в 1972 году увлеклась феминистическим движением, Это было примерно за три года до знакомства с Беверли. В тот период, когда она достигла наибольшей популярности среди феминисток, ее обвинили в использовании архаичных шовинистских законов, благодаря чему она оттяпала у своего делового мужа все, что полагалось ей по закону до последнего цента.

– Чушь собачья! – как-то сказала Кэй Беверли. – Те, кто несет эту чепуху, никогда не спали с Сэмом Чаковицем, Тыкнуть пару раз, получить удовольствие и кончить – вот девиз Сэма. Единственный раз у него простоял больше семидесяти секунд, когда он дрочил в ванной. Я не обманывала его, я просто получила компенсацию за страдания.

Она написала три книги: одну о феминистическом движении и деловой женщине, другую о феминистическом движении и семье и третью о феминистическом движении и духовности. Первые две книги пользовались достаточной популярностью. Через три года после опубликования ее последней книги она совершенно вышла из моды, и Беверли показалось, что ей стало легче от этого. Она выгодно вложила деньги («Феминизм и капитализм, слава Богу, не исключают друг друга», – сказала она однажды Беверли), и сейчас Кэй – молодая здоровая женщина с собственным домом в городе и в провинции – имела двух или трех любовников, достаточно зрелых для постели, но еще не созревших для того, чтобы обыграть ее в теннис, – Если им когда-либо удастся обыграть меня, я их брошу в то же момент, – говорила она Беверли, и хотя было ясно, что Кэй шутит, Беверли недоумевала, неужели она говорит серьезно.

Беверли заказала такси и, когда машина подъехала, забралась со своим чемоданчиком на заднее сиденье, радостная, что этот продавец из магазина больше не будет на нее глазеть, и назвала шоферу адрес Кэй.

Кэй уже ждала ее, накинув норковую шубку прямо на фланелевую ночнушку. На ногах были надеты розовые бархатные шлепанцы с большими помпонами. Слава Богу, что помпоны не оранжевые, а то Беверли снова взвыла бы. Это – судьба, что она приехала именно к Кэй: прошлое возвращалось к ней, воспоминания нахлынули так стремительно и отчетливо, что она испугалась. Будто кто-то запустил в ее голове бульдозер и начал раскапывать кладбище воспоминаний, о существовании которого она и не подозревала. Только вместо тел возникали давно забытые имена, которые она не вспоминала годами: Бен Хэнском, Ричи Тозиер, Грета Бови, Генри Бауэре, Эдди Каспбрак... Билл Денбро. Особенно Билл – заика Билл, как они называли его с чисто детской прямотой, которую иногда считают непосредственностью, а иногда – жестокостью. Он казался ей тогда очень высоким, самим совершенством (до тех пор, пока не открывал рот и не начинал говорить).

Имена...

Ее бросило в жар, потом в холод. Беверли вспомнила голоса из водостока ..и кровь. Вспомнила, как закричала от ужаса, а ее отец отшлепал ее. Отец, Том...

Она была близка к тому, чтобы расплакаться...

Кэй, расплачиваясь с таксистом, столько дала на чай, что изумленный водитель прокричал: «Спасибо, леди! Ничего себе!»

Кэй отвела Беверли в дом, отправила ее в душ, после душа дала халат, сварила кофе и внимательно осмотрела ее синяки и ссадины, обработав порез и забинтовав ногу. Во вторую чашку кофе она налила Беверли изрядное количество бренди и заставила выпить все до дна. Затем приготовила им обеим по превосходному бифштексу со свежей горчицей.

– Ну ладно, – сказала она. – Что произошло? Позвонить в полицию или просто отправить тебя пожить у Рено?

– Я не могу тебе рассказать все, – сказала Беверли. – Ты посчитаешь, что я сошла с ума. Но это я во всем виновата, в основном...

Кэй ударила кулаком по полированному столику красного дерева. Раздался звук, похожий на выстрел из малокалиберного пистолета. Бев подпрыгнула.

– Не смей так говорить, – сказала Кэй. Ее щеки горели, карие глаза сверкали от негодования. – Сколько лет мы с тобой дружим? Девять? Десять? Если ты еще раз скажешь, что ты во всем виновата, меня стошнит.

Поняла? Меня сейчас чуть не стошнило, мать твою. Ты сейчас не виновата ни в чем, и раньше не была виновата, и не будешь виновата никогда. Неужели ты не понимаешь, что почти все твои друзья знали, что рано или поздно он тебя покалечит, может быть, убьет.

Беверли смотрела на нее широко раскрытыми глазами.

– И твоя самая большая вина в том, что ты продолжала жить с ним и дала случиться тому, что случилось. Но теперь ты ушла от него. Благодари Бога, что он защитил тебя. И ты сидишь здесь, с поломанными ногтями, порезанной ногой, со следами от ремня на спине, и говоришь мне, что ты во всем виновата?

– Он не бил меня ремнем, – автоматически солгала Бев.., и от жгучего стыда ее щеки вспыхнули отчаянным румянцем., – Если ты покончила с Томом, тебе следует также покончить с враньем, – спокойно сказала Кэй и посмотрела на Бев долгим взглядом с такой любовью, что Бев вынуждена была опустить глаза. Она почувствовала в горле соленый привкус слез.

– Кого ты хотела обмануть? – по-прежнему спокойно продолжала Кэй. Она наклонилась через стол и взяла руку Бев. – Темные очки, блузы с длинными рукавами и глухим воротом... Может быть, тебе и удалось обмануть одного-двух твоих покупателей, но тебе не удастся обмануть своих друзей, Бев. Тебе не обмануть людей, которые тебя любят.

И тут Бев действительно заплакала. Она плакала долго и трудно, а Кэй обнимала ее за плечи. И позднее, перед самым сном, она рассказала Кэй то, что не могла рассказать раньше. Старый друг из штата Мэн, который живете Дерри, где она выросла, позвонил ей и напомнил об обещании, которое она дала много лет назад. Настало время выполнить свое обещание, сказал он и спросил, сможет ли она приехать. Она ответила, что приедет. Потом начались неприятности с Томом.

– И какое обещание ты дала? – спросила Кэй.

Беверли медленно покачала головой.

– Я не могу тебе этого сказать, Кэй. Я и так рассказала слишком много.

Кэй подумала и кивнула в ответ.

– Хорошо.

И так достаточно. Что ты решила делать с Томом, когда вернешься из Мэна?

Бев, все более уверенная в том, что больше не вернется из Дерри, лишь ответила:

– Я сначала приеду к тебе и мы решим с тобой, что мне делать. Хорошо?

– Прекрасно, – сказала Кэй. – Это тоже обещание?

– Как только я вернусь, – твердо сказала Бев, – можешь рассчитывать на это. – И она крепко обняла Кэй.

Получив деньги по чеку, выписанному Кэй, и в ее туфлях, Беверли направилась в Грейхаунд, к северу от Милуоки, потому что опасалась, что Том может поехать искать ее в О'Харе. Кэй, которая проводила ее до банка и до автобусной станции, пыталась переубедить ее.

– В О'Харе полно надежных людей, моя дорогая, – сказала она – Тебе не стоит волноваться. Как только он приблизится к тебе, ори во всю глотку, черт возьми.

Беверли покачала головой.

– Я хочу избавиться от него раз и навсегда. И это единственный выход для меня.

Кэй внимательно посмотрела на нее.

– Ты боишься, что он может уговорить тебя вернуться, не так ли?

Беверли подумала о семерых детях, стоящих у ручья, о Стэнли с осколком от бутылки из-под кока-колы, сверкающим на солнце; она подумала о неприятной боли, которая обожгла руку, когда он слегка резанул ей по ладони чуть наискось; она вспомнила, как они, взявшись за руки, встали в круг и поклялись вернуться, если это снова начнется.., вернуться и уничтожить это навсегда.

– Нет, – сказала она, – Он не сможет отговорить меня. Но он может причинить мне боль, и здесь не помогут никакие надежные люди. Ты не видела его прошлой ночью, Кэй.

– Я его достаточно видела при других обстоятельствах, – сказала Кэй, сдвинув брови. – Дырка от задницы, которая ходит, как человек.

– Он сумасшедший, – сказала Бев. – Его никто не остановит. Так будет лучше. Поверь мне.

– Хорошо, – неохотно согласилась Кэй, и Бев с удивлением подумала, что Кэй была раздосадована, что не встретила сопротивления с ее стороны.

– Как можно быстрее обменяй чек, – напомнила ей Беверли, – до того как ему придет в голову заморозить счета. Он сделает это, ты знаешь его.

– Разумеется, – сказала Кэй. – Если он сделает это, я надеру задницу этому сукиному сыну.

– Держись от него подальше, – резко сказала Беверли. – Он опасен, Кэй, поверь мне. Он как... – как мой отец, чуть не вырвалось у нее. Вместо этого она сказала:

– Он как дикарь.

– Ладно, – сказала Кэй. – Не бери в голову, моя дорогая. Иди, выполняй свое обещание. И подумай немного о том, что будет дальше.

– Подумаю, – сказала Бев, но это было неправдой. Ей слишком о многом предстояло подумать: например, о том, что произошло тем летом, когда ей исполнилось одиннадцать. Или, например, о голосах из водостока. И о том ужасе, который она испытала тогда; даже когда она в последний раз обнимала Кэй у серебристого бока автобуса на Грейхаунд, ее разум не позволял себе до конца представить это опять.

Когда самолет с утенком на боку начал долгий спуск к Бостону, она вновь мысленно вернулась туда, в прошлое.., к Стэну Урису.., к стихам без подписи на почтовой открытке.., и к голосам.., она вспомнила те несколько секунд, показавшихся ей бесконечными, когда она с глазу на, глаз встретилась с этим.

Она глянула в иллюминатор, посмотрела вниз и подумала, что зло, которое носит в себе Том, ничтожно и безобидно по сравнению с тем злом, которое ожидает ее в Дерри. Конечно, там будет Билл Денбро. Она помнила любовную открытку со стихами на обороте и догадывалась, кто их написал. Больше она ничего не помнила, даже о чем были стихи.., но была уверена, что открытку мог послать именно Билл. Да, это вполне мог быть именно Билл Денбро.

Неожиданно она вспомнила тот вечер, когда собиралась ложиться спать, посмотрев те два фильма ужасов, на которые ее взяли Ричи и Бен. Это было ее первое свидание. Они с Ричи обменивались по этому поводу едкими шуточками – в те времена это была некая форма самозащиты, но в глубине души она была взволнована и немного испугана. Это действительно было ее первое свидание, несмотря на то, что на нем было два мальчика, а не один. Ричи платил за билеты и за все остальное, совсем как на настоящем свидании. Потом были те мальчики, которые преследовали их.., они провели остаток вечера в Барренсе.., а Билл Денбро поссорился с другим мальчишкой, она забыла с кем, но зато помнила, как Билл посмотрел на нее и словно электрический разряд пробежал по телу.., и неожиданный прилив чувств захлестнул ее.

Вспоминая прошедшее свидание, она натянула ночную рубашку и пошла в ванную, чтобы умыться и почистить зубы. Ей казалось, она долго не сможет заснуть в эту ночь; столько впечатлений за вечер, надо все хорошо осмыслить; мальчики казались воспитанными, с ними можно и подурачиться, и пооткровенничать. Все могло быть прекрасно. Все могло быть.., божественно.

Она в задумчивости взяла мочалку, наклонилась к умывальнику...

2

...и услышала голос из водостока:

– Помоги мне...

Беверли отшатнулась в испуге, сухая мочалка свалилась на пол. Она затрясла головой, чтобы немного прийти в себя, и затем снова наклонилась к раковине и осторожно посмотрела в водосток. Ванная комната находилась в дальнем конце их четырехкомнатной квартиры. До нее смутно доносились звуки какой-то западной программы, идущей по телевизору. Когда передача кончится, отец, скорее всего, переключит на бейсбольный матч или борьбу, а потом заснет в кресле.

Обои в ванной были отвратительны. Какие-то лягушки, на листьях кувшинки. Внизу они горбились на комковатой штукатурке, в некоторых местах отсырели, в некоторых – оторвались. Сама ванная проржавела, унитаз раскололся. Одинокая лампочка в 40 ватт свисала над умывальником прямо из фарфорового гнезда. Беверли помнила – смутно, – что когда-то здесь была лампа, но ее разбили несколько лет назад, а другую так и не купили. Пол был застелен линолеумом, с которого давно стерся рисунок за исключением небольшого участка под раковиной.

Не самая приятная комната, но Беверли так привыкла к ней, что перестала замечать ее убожество.

Умывальник был такой же ржавый, как и ванна. Сток в виде круга с перекрещенными планками имел в диаметре дюйма два. Когда-то он был покрыт хромом, но это было очень давно. Цепочка затычки для стока была небрежно переброшена через вентиль с пометкой «хол.». В стоке было темно, и когда она наклонилась, то первый раз в жизни обратила внимание на слабый тошнотворный запах, исходивший оттуда, – немного рыбный запах. От отвращения она сморщила нос.

– Помоги мне...

Она стояла пораженная. Это был голос. Сначала она решила, что это просто треска трубах.., или разыгралось воображение.., остаточное впечатление после фильмов ужасов, которые она посмотрела сегодня...

– Помоги мне, Беверли...

Она включила контрастный душ. Сняла ленту с волос, которые рассыпались по плечам. Неожиданно для себя самой она наклонилась к умывальнику и спросила полушепотом: «Эй? Там есть кто-нибудь?» Голос из водостока напоминал голос маленького ребенка, который, казалось, только недавно научился говорить. Несмотря на то, что у нее по телу бегали мурашки, разум пытался отыскать разумное объяснение происходящему. Она жила в многоквартирном доме. Семья Маршей занимала дальнюю часть дома на первом этаже. Помимо прочего в доме имелось еще четыре квартиры. Возможно, какой-нибудь ребенок развлекается и говорит в водосток. И если учесть звуковые искажения...

– Там есть кто-нибудь? – спросила она в водосток, на этот раз громче. Внезапно она подумала, что, если сейчас случайно войдет отец, он подумает, что она сошла с ума..

Ей никто не ответил, но неприятный запах из стока, казалось, усилился. Она подумала о бамбуковом участке в Барренсе и свалке за ним; Беверли представила медленно поднимающийся от земли горький дымок и черную грязь, набившуюся в туфли.

На самом деле в доме не было детей, это она знала наверняка. У Тремонтов был мальчик лет пяти и девочки трех лет и шести месяцев, но мистера Тремонта уволили из обувного магазина на Тракер-авеню, они задолжали за квартиру и незадолго до окончания школьных занятий в один прекрасный день уехали в старом ржавом бьюике мистера Тремонта. На третьем этаже в передней части дома проживал Скиппер Болтон, но Скипперу было четырнадцать.

– Мы все хотим встретиться с тобой, Беверли..,Она зажала рукой рот, и ее глаза расширились от ужаса. На какое-то мгновение.., только на мгновение ей показалось, что там что-то двигается. Внезапно она поняла, что ее волосы двумя толстыми жгутами свисают в опасной близости – очень близко – от водостока. Инстинктивно она убрала волосы.

Она осмотрелась. Дверь ванной была плотно закрыта. Она слышала приглушенный звук телевизора, Шейен Боули увещевал крутых парней сложить оружие, пока они не натворили бед. Она была одна. Не считая, естественно, голоса.

– Кто ты? – сказала она в раковину, понизив голос.

– Мэтью Клементе, – прошептал голос. – Клоун забрал меня в трубы, и я умер; очень скоро он придет за тобой, Беверли, и за Беном Хэнскомом, и Биллом Денбро, и Эдди...

Она сжала щеки руками. Ее глаза расширялись от ужаса все больше. Беверли чувствовала, как внутри у нее все похолодело. Теперь голос звучал приглушенно и как бы издалека.., но в нем слышалось ликование.

– Ты уплывешь сюда вниз со своими друзьями, Беверли, как: мы все уплыли сюда. Передай Биллу привет от Джорджи, скажи Биллу, что Джорджи скучает по нему, в одну из ближайших ночей он будет в уборной с куском струны от рояля и воткнет ее ему в глаз, скажи ему...

Голос перешел в захлебывающийся звук, и неожиданно из стока с хлюпаньем выплеснулись ярко красные пузыри, разбрызгивая вокруг капли крови.

Булькающий голос теперь произносил слова очень быстро, постоянно меняя тембр: то это был голос маленького мальчика, который она слышала сначала, то голос девушки-подростка, то – о, ужас! – голос девочки, которую Беверли когда-то знала – Вероники Гроган. Но Вероника была мертва, ее тело нашли в водосточной трубе...

– Я – Мэтью... Я – Бетти... Я – Вероника.., мы здесь, внизу. Здесь внизу с клоуном.., и живые, и мумии.., и оборотни.., и ты, Беверли, мы тут внизу с тобой, и мы плаваем, мы меняемся...

Внезапно водосток начал выплевывать сгустки крови, затопляя ванну, обрызгивая зеркало, обои с лягушками на кувшинах. Беверли заорала резко и пронзительно. Она выскочила из ванны, заколотила руками в закрытую дверь, стала царапаться, пытаясь открыть ее и влетела в гостиную к отцу.

– Что с тобой? – спросил он, нахмурившись. В тот вечер они оставались дома одни, мать работала в вечернюю смену с 3 до 11 в Грин Фарм, в лучшем ресторане Дерри.

– В ванной! – истерически закричала она. – В ванной, папа, там в ванной...

– За тобой кто-нибудь подглядывал? А? – он грубо схватил ее за руку, впиваясь в нее пальцами. Его лицо выражало беспокойство, но оно было мнимым и пугало ее больше, чем если бы он вдруг начал утешать ее.

– Нет.., ванна.., в ванне.., в.., в... – Она истерически зарыдала не в силах произнести ни слова. Ее сердце стучало так сильно, что ей казалось, она вот-вот задохнется.

Эл Марш оттолкнул ее, на его лице было такое выражение, как будто он хотел сказать: «Господи Иисусе, и что дальше?» Он направился в ванную комнату. Он пробыл там довольно долго, и Беверли уже начала волноваться.

Затем он прокричал:

– Беверли! Иди сюда, детка!

Она никогда ни о чем его не спрашивала. Если бы они вдвоем стояли на краю отвесной скалы и он сказал бы ей прыгнуть вниз, ее врожденное послушание почти наверняка столкнуло бы ее с обрыва еще до того, как разум успел бы вмешаться.

Дверь в ванную была открыта. Ее отец, большой, с редеющими темно-рыжими волосами, стоял посреди ванной. На нем были серые брюки и серая рубашка (он убирал в городской больнице). Отец мрачно посмотрел на Беверли. Он не пил, не курил, не увлекался женщинами. "Все женщины, которые мне нужны, находятся в доме, -говорил он при случае, и при этих словах на его лице появлялась особенная скрытная улыбка, но она не придавала ему привлекательности, скорее наоборот. Улыбка напоминала тень от облака, быстро спрятавшегося за скалами. – Они заботятся обо Мне, а когда им требуется моя помощь, я забочусь о них".

– Ну что это за дурачество? – спросил он, когда она вошла.

У Беверли было ощущение, что у нее в горле застрял камень. Сердце бешено колотилось в груди. Казалось, ее вот-вот стошнит. С зеркала липкими каплями стекала кровь. Лампочка над раковиной также была вся в крови, и она чувствовала запах кипящей крови. Кровь стекала с фарфоровых краев раковины и тяжелыми каплями, хлюпая, падала на линолеум.

– Папа... – прошептала она осипшим голосом.

Он обернулся, с отвращением посмотрел на нее (он часто на нее так смотрел) и принялся небрежно мыть руки в окровавленной раковине.

– Господи помилуй, детка. Рассказывай. Ты чертовски напугала меня. Объясни, ради Бога, что это значит.

Он принялся мыть руки. Там, где он прислонялся к раковине, на его серых рабочих брюках оставались пятна крови. «Если бы он прислонился лбом к зеркалу, кровь осталась бы на коже», – подумала Беверли. Она судорожно сглотнула.

Он выключил воду, взял полотенце, на котором веером рассыпались брызги крови, и стал вытирать руки. В полуобморочном состоянии Беверли смотрела, как кровь впитывается в его пальцы и ладони. Она видела кровь под его ногтями, и это делало его похожим на убийцу.

– Ну? Я жду. – Он забросил окровавленное полотенце обратно на вешалку.

Кровь, везде кровь.., а ее отец не видит ее.

– Папа... – Она понятия не имела, что ему скажет, но отец перебил ее.

– Я беспокоюсь за тебя, – сказал Эл Марш. – Мне кажется, ты никогда не повзрослеешь, Беверли. Ты все время где-то бегаешь, ничего не делаешь по дому, ты не умеешь готовить, не умеешь шить. Половину времени ты витаешь в облаках, уткнувшись в книгу, а другую половину мечтаешь или скучаешь. Я беспокоюсь за тебя.

Он неожиданно размахнулся и больно ударил ее по заднице. Она закричала и посмотрела ему в глаза. Его густая правая бровь была слегка перепачкана кровью. «Если это будет продолжаться долго, то я сойду с ума», -словно сквозь туман подумала она.

– Я очень беспокоюсь, – сказал он и снова ударил ее, на этот раз по руке, чуть выше локтя. Руку обожгла мгновенная боль и тут же стихла. Завтра наверняка будет синяк.

– Ужасно беспокоюсь, – сказал он и ударил ее кулаком в живот. В последний момент он ослабил удар, но у Беверли все равно перехватило дыхание. Она согнулась пополам, хватая воздух ртом, как выброшенная на берег рыба, на глазах выступили слезы. Отец невозмутимо смотрел на нее, засунув окровавленные руки в карманы брюк.

– Тебе пора повзрослеть, Беверли, – сказал он голосом, полным доброты и прощения. – Ты согласна со мной?

Она кивнула. Ее голова тряслась. Она плакала, но плакала беззвучно. Если бы она рыдала в голос – ее отец называл это «детским плачем», – он бы избил ее до полусмерти. Эл Марш всю жизнь прожил в Дерри и говорил всем (кто его спрашивал и кто не спрашивал), что желает быть похороненным здесь, но еще поживет немного, лет до ста десяти. «Не вижу причины, почему бы мне не жить вечно, – бывало говорил Роджер Ориет, раз в месяц посещавший парикмахерскую, – я никому в жизни не сделал зла».

– Теперь рассказывай, – сказал он, – и побыстрее.

– Здесь был... – она с трудом сглотнула, потому что в горле у нее совершенно пересохло, – здесь был паук. Большой, толстый черный паук. Он.., он вылез из стока, и я.., я думаю, сейчас он уполз обратно.

– О! – теперь он слегка улыбался ей, как бы удовлетворившись ее объяснением. – В самом деле? Черт побери! Если бы ты мне сразу сказала, Беверли, я бы никогда тебя не ударил. Все девчонки боятся пауков. Почему ты сразу не сказала?

Он склонился над водостоком, и Беверли пришлось закусить губу, чтобы удержаться и не предупредить отца.., какой-то внутренний голос, ужасный чужой голос, твердил ей не делать этого; она не сомневалась, что это был голос самого дьявола: "Пусть оно возьмет его, если захочет. Пусть оно утащит его к себе вниз. Скатертью дорога, черт бы его побрал.'"

В ужасе она попыталась избавиться от этого голоса. Еще минута, и подобные мысли приведут ее прямо в ад.

Он вглядывался в темный глаз водостока. Его руки упирались в окровавленный край раковины. Беверли с трудом преодолевала тошноту. Живот болел в том месте, куда ее ударил отец.

– Ничего не вижу, – сказал он. – Здесь все постройки старые, Бев. Водостоки в них, как автострады. Когда я работал сторожем в старой школе, мы однажды утопили крыс в унитазе. Девчонки чуть с ума не сошли от страха. – Он довольно рассмеялся при мысли о женских страхах. – Однако с тех пор, как сделали новую водопроводную систему, живности в трубах поубавилось.

Он крепко прижал ее к себе.

– Послушай. Иди спать и не думай больше об этом. Хорошо?

Она почувствовала, что любит его. «Я никогда не ударю тебя, Беверли, если ты этого не заслужишь», сказал он однажды, когда она расплакалась из-за несправедливого, как ей тогда казалось, наказания. И, конечно, она на самом деле любила его, потому что было за что полюбить его. Иногда он проводил с ней целые дни, учил мастерить самые разнообразные вещи или просто рассказывал всякую чепуху, гуляя с ней по городу; он был таким добрым и хорошим, что ей казалось, ее сердце разорвется от счастья. Она любила его и пыталась понять, почему же он так часто наказывает ее. Он говорил, что так ему велит Господь Бог. "Дочерей, -говорил Эл Марш, – следует наказывать чаще, чем сыновей". У него не было сына, и она как будто смутно чувствовала в этом свою вину.

– Хорошо, папочка, – сказала она. – Я больше не буду об этом думать.

Они вместе пошли в ее спальню. От удара правая рука теперь сильно болела. Она оглянулась через плечо и увидела окровавленную раковину, окровавленное зеркало, окровавленную стену, окровавленный пол и полотенце, которым ее отец вытер руки и небрежно бросил на вешалку. Она подумала: «Смогу ли я после всего зайти сюда снова? Прошу тебя. Господи, дорогой Боженька, прости меня, что я плохо подумала о своем отце. Ты можешь наказать меня за это, если хочешь: я заслужила наказание. Ты можешь сделать мне больно, или пусть я заболею воспалением легких, как прошлой зимой, когда у меня был такой кашель, что меня однажды даже вырвало, но, пожалуйста. Господи, пусть утром исчезнет вся эта кровь, очень прошу Тебя, Господи, хорошо? Хорошо?»

Отец, как обычно, укрыл ее одеялом и поцеловал в лоб. Он постоял немного, как только он стоял, по-особенному, как ей казалось: чуть подавшись вперед с глубоко, чуть не до локтей, засунутыми в карманы руками, блестящие печальные, как у бассет-хаунда, голубые глаза свысока смотрели на нее. В последние годы, через много лет после пережитого кошмара, она совсем перестала вспоминать Дерри; она будет представлять себе мужчин в автобусах, на улице, очертания их фигур, мужских фигур, в предрассветные часы, в ясный осенний вечер, на площади Уотертауэр...фигуры мужчин, как они ведут себя, какие у них желания; она будет представлять себе Тома, так похожего на ее отца, когда он, сняв рубашку, стоял, ссутулившись перед зеркалом в ванной комнате и брился. Мужские фигуры...

– Иногда я беспокоюсь за тебя, Бев, – сказал он, но сейчас в его голосе не чувствовалось раздражения. Он нежно дотронулся до ее волос, откинув их со лба.

"В ванной полно крови, папа! -чуть не закричала она. Неужели ты не видишь? Она повсюду! Даже на лампочке над раковиной! Неужели ты не ВИДИШЬ?"

Но она промолчала, и он ушел, закрыв за собой дверь; комната погрузилась во мрак. Она еще не спала, лежала, уставившись в темноту, когда в половине двенадцатого вернулась мать и выключила телевизор. Она слышала, как родители ушли в спальню и заскрипела кровать, когда они занялись любовью. Беверли случайно услышала, как Грета Бови говорила Сэлли Мюллер, что секс – это страшная боль, как при ожоге, и хорошие девочки никогда не захотят им заняться («В конце полового акта мужчина мочится прямо на тебя», – сказала Грета, и Сэлли воскликнула: "Нет уж, к черту, я никогда не позволю ни одному мальчишке сделать со мной такое!"). Если секс, по словам Греты, это так больно, то мать Беверли очень стойко переносила боль; Бев слышала, как она несколько раз кричала низким голосом, но эти крики не были похожи на крики боли.

Медленный скрип пружин перешел в более быстрый, потом стал почти бешеным и прекратился вовсе. Некоторое время стояла полная тишина, затем послышался тихий разговор и шаги матери, направляющейся в ванную. Беверли затаила дыхание в ожидании, что мать закричит.

Но никто не кричал. Только звук льющейся воды в умывальнике и легкий плеск. Затем, как обычно, булькая, вода вылилась из умывальника. Теперь мать чистила зубы. Немного погодя в комнате родителей скрипнули пружины – мать легла спать.

Минут через пять раздался храп отца.

Черный страх прокрался в сердце и сдавил горло. Она обнаружила, что ей страшно повернуться на правый бок – ее любимая поза во сне, – потому что она боится увидеть в окне чьи-нибудь глаза. Так она лежала на спине, ни жива, ни мертва, и смотрела в потолок. Через некоторое время – минуты или часы, она не знала, – Беверли заснула беспокойным сном.

3

Беверли всегда просыпалась по звонку будильника в комнате родителей. Пока отец был в ванной, она быстро оделась и на мгновение замерла перед зеркалом (последнее время она проделывала это почти каждое утро), пытаясь определить, увеличилась ли за, эту ночь ее грудь, которая начала развиваться еще в прошлом году. Поначалу она испытывала легкую боль, но теперь боль прошла.

Груди были необычайно малы, не больше чем яблоки весной, но ведь они были, на самом деле были. Детство подошло к концу. Беверли превращалась в женщину.

Она улыбнулась своему отражению и, распушив волосы, выпятила грудь. Она хихикнула, как хихикают маленькие девочки.., и внезапно вспомнив о залитой кровью ванной, резко прекратила смех.

Она посмотрела на правую руку и увидела синяк, образовавшийся за ночь, – отвратительное пятно между плечом и локтем.

Из туалета послышался стук и звук сливаемой воды.

Быстро, чтобы с утра не рассердить отца (лучше бы он вообще не заметил ее сегодня), Беверли натянула джинсы и форменный школьный джемпер. Тянуть время больше не имело смысла; она вышла из комнаты и направилась в ванную. Она встретила отца в гостиной, когда он возвращался в комнату переодеться. Голубая пижама свободно висела на нем. Он что-то проворчал, но Беверли не разобрала что.

– Хорошо, папочка, – на всякий случай ответила она.

Беверли постояла минуту перед закрытой дверью, пытаясь мысленно подготовить себя к тому, что может ждать ее внутри. «Во всяком случае, сейчас день», -подумала она, и от этой мысли ей стало спокойнее. Не намного, но спокойнее. Она положила руку на ручку двери, повернула ее и вошла.

4

В то утро у Беверли было много хлопот. Она приготовила отцу завтрак: апельсиновый сок, яичницу-болтунью и тост на вкус Эла Марша (хлеб должен быть горячим, но не пересушенным). Он сел за стол, отгородился газетой «Ньюз» и все съел.

– Где ветчина?

– Ветчины нет, папочка. Кончилась еще вчера.

– Приготовь мне гамбургер.

– Там остался небольшой кусочек, и...

Отец зашелестел газетой и опустил ее на стол. Пристальный взгляд его голубых глаз как бы давил на нее.

– Что ты сказала? – мягко спросил он.

– Я сказала, что сейчас сделаю, папочка.

Он задержал на ней взгляд и снова взялся за газету. Беверли поспешила к холодильнику за мясом.

Она приготовила гамбургер, размяла небольшой кусочек мяса, чтобы он казался больше. Пока он ел; просматривая спортивную страницу, Беверли приготовила ему ленч: пару сандвичей с арахисовым маслом и желе, большой кусок торта, который мать принесла накануне из ресторана «Грин Фарм» и залила в термос горячий сладкий кофе.

– Скажи своей матери, что я просил сегодня почистить это, – сказал он, протягивая мусорное ведро. – Оно уже похоже на старый вонючий свинарник. Я целый день вожусь с грязью в госпитале не для того, чтобы возвращаться в дом, похожий на хлев. Запомнила, Беверли?

– Хорошо, папочка, я скажу.

Он поцеловал ее в щеку, грубо обнял и ушел. Как обычно, Беверли подошла к окну в комнате и проводила его взглядом. И как обычно испытала чувство облегчения, когда он завернул за угол.., и ненавидела себя за это.

Она вымыла тарелки и взяла книгу. Ларе Терамениус. Его длинные белокурые волосики, казалось, излучали тихий внутренний свет. Он приковылял из соседнего дома, чтобы похвастаться Беверли своим богатством, которое кому-то могло показаться просто хламом с помойки, но малыш очень гордился им, а заодно показать свежие ссадины на коленках. Беверли выразила восхищение по поводу того и другого. Тут она услышала, как ее зовет мать.

Они перестелили обе постели, помыли полы и натерли линолеум на кухне. Мать помыла пол в ванной, и Беверли была ей за это чрезвычайно признательна. Эльфрида Марш была маленькой женщиной с серыми волосами и угрюмым взглядом. По ее лицу было видно, что она умела добиться своего и это давалось ей не просто.

– Ты вымоешь окна в гостиной, Беверли? – спросила она, возвращаясь в кухню. Она переоделась в свою рабочую одежду официантки. Я должна навестить Черил Таррент в Бангоре. Вчера вечером она повредила ногу.

– Да, я вымою, – сказала Беверли. – Что случилось с миссис Таррент? Упала или случилось что-то другое? – Эльфрида работала с Черил Таррент в одном ресторане.

– Она со своим никчемным муженьком попала в автомобильную катастрофу, – хмуро ответила мать. – он был пьян. Ты должна каждый вечер благодарить Господа, что твой отец не пьет, Беверли.

– Я благодарю, – сказала Беверли, и это было правдой.

– Она может потерять работу, а он один не в состоянии содержать семью, – в голосе Эльфриды появились гневные нотки. – Боюсь, им придется пойти по миру.

Самым ужасным для Эльфриды Марш была нищета. Потерять ребенка или узнать, что она смертельно больна раком, было ничто по сравнению с нищетой. Ты можешь быть бедным; ты можешь «царапаться», как она говорила, всю жизнь. Но оказаться на самом дне, в канализации, просить подаяние или в поте лица батрачить на хозяина и принимать это как подарок... Такая судьба, по ее мнению, ожидала Черил Таррент.

– Когда вымоешь окна и вынесешь мусор, можешь немного погулять, если хочешь. Отец вечером собрался в кегельбан, и тебе не надо готовить ужин, но только возвращайся до темноты. Сама знаешь почему.

– Хорошо, мама.

– Боже мой, как ты быстро растешь! – сказала Эльфрида. Она задержала взгляд на бугорках под джемпером дочери. Взгляд был одновременно любящим и бесцеремонным. – Не знаю, что я буду здесь делать, если в один прекрасный день ты выйдешь замуж и уедешь отсюда.

– Я всегда буду жить здесь, – улыбаясь, сказала Беверли.

Мать притянула ее к себе и поцеловала в уголок рта сухими теплыми губами.

– Я лучше знаю, – сказала она. – Но я люблю тебя, Бевви.

– И я тоже люблю тебя, мамочка.

– Когда будешь уходить, проверь, чтобы на стеклах не осталось разводов, – сказала она, взяла сумку и направилась к двери. – Если отец увидит, он всыпет тебе по первое число.

– Я проверю.

Когда мать открыла входную дверь, Беверли, как ей казалось, безразличным голосом спросила:

– Ты ничего не заметила забавного в ванной, мама?

Эльфрида оглянулась, посмотрела на нее и нахмурилась.

– Забавного?

– Ну... Вчера вечером я видела паука. Он выполз из водостока. Разве папа не говорил тебе?

– Ты опять разозлила вчера отца, Бевви?

– Нет. Ха-ха! Я сказала ему, что из водосточной трубы вылез паук, и я испугалась, а он сказал, что они как-то утопили в туалете крыс в старой школе. Это все трубы. Разве он не говорил тебе, что я вчера видела паука?

– Нет.

– Ну ладно. Не важно. Я просто поинтересовалась, не видела ли ты его?

– Я не видела никаких пауков. Думаю, нам надо перестелить в ванной линолеум. – Она посмотрела на небо. Оно было голубым и безоблачным. – Говорят, убить паука – к дождю. Ты не убила его вчера?

– Нет, – сказала Беверли. – Я его не убила.

Мать обернулась и посмотрела на нее. Ее губы были так плотно сжаты, что, казалось, их совсем нет.

– Ты уверена, что папа не рассердился на тебя вчера вечером?

– Нет!

– Бевви, он когда-нибудь трогал тебя?

– Что? – Беверли посмотрела на мать, совершенно обескураженная. Господи, да он каждый день ее трогает. – Я не понимаю, что ты...

– Не обращай внимания, – коротко сказала Эльфрида. – Не забудь убрать мусор. И если на стеклах останутся разводы, отец стебя шкуру спустит.

– Я (когда-нибудь трогал тебя)не забуду.

– И возвращайся до темноты.

– Вернусь.

(он) (ужасно беспокоится)Эльфрида ушла. Беверли снова вернулась в комнату и проводила мать до угла взглядом, пока та не скрылась из виду. Так же как и отца. Убедившись, что мать направилась к автобусной остановке, Беверли взяла половое ведро, средство для мытья стекол и несколько тряпок из-под раковины. Она вошла в гостиную и начала мыть окна. В квартире было тихо. Каждый раз, когда раздавался скрип пола или хлопала дверь у соседей, она вздрагивала. Когда в туалете у Болтонов спустили воду, она чуть не закричала.

И она не спускала глаз с ванной.

Наконец она подошла к ванной комнате, приоткрыла дверь и заглянула внутрь. Мать утром все вымыла, под раковиной и по краям умывальника крови стало гораздо меньше. Но в самой раковине остались темные разводы, на зеркале и обоях засохли кровавые пятна.

Беверли посмотрела на свое бледное отражение и вдруг с суеверным страхом подумала, что из-за крови на зеркале создается впечатление, что она истекает кровью. Она вновь задумалась: что теперь делать? неужели я схожу с ума? неужели это все существует только в моем воображении?

Неожиданно в трубе что-то забулькало.

Беверли закричала и вылетела за дверь. Еще пять минут спустя ее руки продолжали дрожать так сильно, что она чуть не разбила бутылку со средством для мытья окон, когда мыла стекла в гостиной.

5

Около трех часов дня, заперев квартиру и сунув ключ в плотный карман джинсов, Беверли Марш пошла по Ричард Эллей, узкой улочке, соединяющей Главную и Центральную улицы, и встретила Бена Хэнскома, Эдди Каспбрака и еще одного парня, которого звали Бредли Донован. Они играли в чеканку.

– Привет, Бев! – сказал Эдди. – Тебя наверняка мучили кошмары после вчерашних фильмов ужасов.

– Нет, – сказала Бев, присаживаясь на корточки, чтобы было удобнее наблюдать за игрой. – Кто тебе сказал?

– Соломенная Копна, – сказал Эдди, ткнув пальцем в Бена, который покраснел до корней волос без всякой причины.

– Фто за фильмы? – спросил Бредли, и Беверли сразу узнала его: неделю назад он приехал в Барренс вместе с Биллом Денбро. Они вместе учились в Бангоре в школе для детей с недостатками дикции. Беверли почти не обратила на него внимания. Если бы у нее спросили, она бы ответила, что Бен и Эдди гораздо интереснее его.

– Парочка фильмов ужасов, – сказала она и, подвинувшись ближе к играющим, оказалась между Беном и Эдди. – Играете?

– Да, – сказал Бен. Он мельком взглянул на нее и быстро отвел глаза.

– Кто выигрывает?

– Эдди, – ответил Бен. – Эдди просто ас.

Она посмотрела на Эдди, который с важным видом чистил ногти о рубашку, и хихикнула.

– Можно мне поиграть с вами?

– Хорошо, – сказал Эдди. – У тебя есть центовые монетки?

Она пошарила по карманам и достала три монеты.

– Черт побери, ты не боишься выходить из дома с такой кучей денег? – поинтересовался Эдди. – Я бы не рискнул.

Бен и Бредли Донован засмеялись, – Не все девчонки трусихи, – серьезно произнес Бен, и все снова засмеялись.

Бредли метал первым, затем бросал Бен и потом Беверли. Эдди как выигрывающий бросал в последнюю очередь. Некоторые монеты падали рядом со стеной, другие ударялись об стену к отскакивали назад. В конце каждого раунда игрок, чья монета оказывалась ближе к стене, забирал все четыре монеты. Через пять минут у Беверли было уже 24 цента. Она проиграла только один раунд.

– Девсенка мосенничает! – заявил Бредли и поднялся на ноги. Ему было больше не до смеха, и он со злостью смотрел на Беверли. – Девсенкам нельзя разресать...

Неожиданно Бен ударил его по ноге. Было очень странно видеть дерущегося Бена Хэнскома.

– Забери свои слова обратно!

Бредли посмотрел на Бена, открыв рот:

– Фто?

– Забери свои слова обратно! Она не мошенничает!

Бредли посмотрел на Бена, потом на Эдди и на Беверли, которая все еще сидела на корточках. Затем он опять посмотрел на Бена.

– Тыхоцесь, чтобы я расквасил твои зырные губы, ублюдок?

– Конечно, – сказал Бен и усмехнулся.

Что-то в его усмешке заставило Бредли с удивлением отступить. После ссоры с Генри Бауэрсом, которого он, Бен Хэнском, дважды побил, его, Бена, пытается запугать какой-то тощий Бредли Донован, у которого все руки в бородавках и который шепелявит, как кипящий чайник? Вот что прочел Бредли в его усмешке.

– Так, теперь вы всей бандой навалитесь на меня одного, – сказал Бредли, отступая назад. Его голос дрожал, на глазах выступили слезы. – Все, кто выигрывает, все мосенники!

– Забери обратно то, что ты сказал про нее, – сказал Бен.

– Да ладно, Бен, не обращай внимания, – сказала Беверли. Она протянула Бредли пригоршню медных монет.

– На, возьми, они твои. Я играла на интерес.

От унижения Бредли заплакал. Он выбил деньги из руки Беверли и побежал в конец Центральной улицы по Ричард Эллей. Остальные стояли и смотрели ему вслед с раскрытыми ртами. Отбежав на безопасное расстояние, Бредли обернулся и прокричал:

– Ты просто маленькая суцка, вот так! Мосенница! Мосенница! А твоя мать – слюха!

У Беверли перехватило дыхание. Бен бросился вдогонку за Бредли, но бесполезно. Бредли убежал, но Бен поклялся, что поквитается с ним. Он повернулся к Беверли, чтобы убедиться, что с ней все в порядке. Слова Бредли потрясли его не меньше, чем ее.

Она посмотрела на его обеспокоенное лицо, открыла рот, чтобы сказать, что с ней все в порядке и не стоит волноваться, (боль от палок и камней злого прозвища больней...) и снова вспомнила страшный вопрос матери (он когда-нибудь трогал тебя?)Странный вопрос – прост до бессмысленности, полон какой-то угрожающей недоговоренности, темен, как старый кофе. Вместо того, чтобы сказать «злого прозвища больней», она разрыдалась.

Эдди было неловко смотреть на нее, он достал из кармана аспиратор и сделал несколько вдохов. Лотом он наклонился и начал собирать рассыпавшиеся монеты. Его лицо было растерянным и озабоченным.

Бен поначалу инстинктивно шагнул к ней, собираясь обнять ее и утешить, но потом остановился. Она была слишком хорошенькой. Он чувствовал себя совершенно беспомощным.

– Не переживай, – сказал он, понимая, насколько по-идиотски звучат его слова, но не мог придумать ничего другого. Он слегка обнял ее за плечи (она закрыла лицо руками, чтобы он не видел ее мокрые от слез глаза и пятна на щеках), но потом убрала их, как будто их прикосновение обожгло ее. Бен так сильно покраснел от смущения, что казалось, его вот-вот хватит апоплексический удар. – Не переживай, Беверли.

Она опустила руки и в бешенстве завизжала резким пронзительным голосом:

– Моя мать не шлюха! Она.., она официантка'.

Ее слова были встречены полным молчанием. Бен уставился на нее, открыв рот. Эдди поднял глаза от булыжной мостовой и застыл с полной пригоршней мелочи. Неожиданно все трое истерически захохотали.

– Официантка! -гоготал Эдди. Он имел очень слабое представление о том, кто такие шлюхи, но сравнение было слишком нелепым. – Она в самом деле официантка?

– Да!

Да! Официантка! – задыхаясь от смеха, прокричала Беверли.

От смеха Бен с трудом держался на ногах. Он грузно опустился на мусорный бак. Под его тяжестью крышка бака провалилась, и он свалился на землю. Эдди показал на него пальцем и застонал от смеха. Беверли помогла ему подняться.

Над их головами распахнулось окно, и женский голос пронзительно закричал:

– Дети! Убирайтесь отсюда! Люди пришли с ночной смены и хотят отдохнуть! Исчезните!

Взявшись за руки, они побежали по Центральной улице, продолжая смеяться.

6

Они сложили деньги в общий котел, и у них оказалось сорок центов, как раз на два коктейля в аптекарском магазине. Так как старый мистер Кин был брюзга и не разрешал детям моложе двенадцати лет есть продукты из автоматов (он уверял, что автоматы морально разлагают детишек), они купили коктейли в двух вощеных бумажных стаканчиках, пошли в Бассей-парк, уселись на траву и выпили их. У Бена был с собой кофе, а у Эдди – клубника. Беверли сидела между мальчиками, с соломинкой во рту и вертелась, как пчелка на цветке. К ней снова вернулось прекрасное настроение, впервые после вчерашнего вечера. Водосток, извергающий фонтаны крови, довел ее до душевного истощения, но теперь она пришла в себя. На это время, во всяком случае.

– Я так и не понял, какая муха укусила Бредли, – неловко сказал Эдди, как бы извиняясь за него перед Беверли. – Он никогда раньше не позволял себе ничего подобного.

– Ты защитил меня, – сказала Беверли и неожиданно поцеловала Бена в щеку. – Спасибо.

Бен снова вспыхнул.

– Ты же не мошенничала, – пробормотал он и залпом, тремя огромными глотками, выпил остатки кофе.

– Еще немного, старик? – спросил Эдди, и Беверли засмеялась, схватившись за живот.

– Хватит, – сквозь смех выдавила она. – У меня уже болит живот от смеха. Пожалуйста, не надо больше.

Бен улыбался. Вечером перед сном он снова и снова будет проигрывать мгновение, когда она поцеловала его.

– С тобой действительно все в порядке? – спросил он.

Она кивнула.

– Это были не его слова. Даже то, что он сказал о моей матери. Все дело в том, что случилось вчера вечером, – она заколебалась, посмотрела на Бена, потом на Эдди и снова на Бена. – Я.., я должна кому-нибудь рассказать обо всем. Или показать. По-моему, я расплакалась из-за того, что испугалась, что схожу с ума.

– Кто тут сходит с ума? – раздался чей-то голос.

Это был Стэнли Урис. Он был маленьким, худеньким и сверхъестественно опрятным, чересчур опрятным для одиннадцатилетнего мальчика. Он был одет в белоснежную рубашку, аккуратно заправленную в новенькие джинсы, волосы были причесаны, носки высоких кроссовок не по-спортивному чисты, он казался самым маленьким взрослым на свете. Но стоило ему улыбнуться, как это впечатление сразу же рассеивалось.

Теперь она не скажет, что собиралась сказать, подумал Эдди, потому что его не было с нами, когда Бредли обругал ее мать.

Но после минутного колебания Беверли заговорила. Стэнли был совсем не похож на Бредли. Он мог остановить это, а Бредли не мог.

Стэнли – один из нас, подумала Беверли и удивилась, что при воспоминании о вчерашнем вечере ее руки сжались в кулаки. Вряд ли мой рассказ их обрадует, подумала она. Ни их, ни меня, ни кого-либо.

Она приготовилась рассказывать. Стэн уселся рядом с ними, его лицо было спокойным и невозмутимым. Эдди предложил ему последнюю ягоду, но Стэн только покачал головой, не спуская глаз с Беверли. Никто из мальчиков не проронил ни слова.

Она рассказала им о голосах. О том, что она узнала голос Ронни Гроган. Она знала, что Ронни мертва, но все-таки это был ее голос. Она рассказала им про кровь в ванной, что ее отец не видел ее и не чувствовал, и ее мать тоже ничего не заметила сегодня утром.

Закончив рассказ, она взглянула на их лица, боясь увидеть на них насмешку или недоверие, но они выражали один лишь ужас.

Наконец Бен сказал:

– Пошли посмотрим.

7

Они вошли в дом через черный ход, потому что Беверли сказала, что отец убьет ее, если миссис Болтон увидит, как она направляется в дом с тремя мальчиками, в то время как родителей нет дома.

– Почему? – спросил Эдди.

– Тебе не понять, сосунок, – сказал Стэн. – Успокойся.

Эдди собрался ответить ему, но посмотрел на бледное напряженное лицо Стэна и решил промолчать.

Они вошли в кухню, наполненную лучами послеполуденного солнца и летней тишиной. В сушилке сверкали вымытые после завтрака тарелки. Четверо детей, сбившись в кучу, стояли у стола, и, когда наверху хлопнула дверь, они все вздрогнули и нервно засмеялись.

– Где оно? – спросил Бен. Он говорил шепотом.

В висках Беверли глухо пульсировала кровь. Она отвела мальчиков в небольшой холл, разделявший спальню родителей и ванную комнату. Она толкнула дверь в ванную, быстро вошла и вытащила затычку из раковины. Затем она отошла и встала между Беном и Эдди. Темно-красные пятна крови засохли на зеркале, обоях и раковине. Она смотрела на кровь, потому что ей отчего-то легче было смотреть на нее, чем на лица мальчиков.

Тихим голосом, в котором она едва узнала свой собственный голос, она спросила:

– Вы видите это? Вы что-нибудь видите? Оно там.

Бен сделал шаг вперед, и она опять поразилась, с какой легкостью двигается этот толстый мальчик. Он потрогал одно кровавое пятно, потом другое, затем дотронулся до длинной капли на зеркале. «Здесь. Здесь. Здесь.» Его голос был ровный и уверенный.

– Господи! Похоже, что здесь зарезали свинью, – сказал Стэн с суеверным страхом.

– И вся эта кровь из водостока? – спросил Эдди. При виде крови он почувствовал себя неважно. Его дыхание стало прерывистым. Он снова достал аспиратор.

Беверли стоило немалых усилий, чтобы не расплакаться вновь. Она боялась, что если расплачется, то мальчики будут презирать ее, как и других девчонок. Ей пришлось ухватиться за ручку двери, потому что она почувствовала глубокое облегчение, пришедшее на смену страху. До этого момента Беверли не просто подозревала, а была совершенно уверена: она сходит с ума, у нее галлюцинации.

– И твои отец и мать не видят этого? – удивился Бен. Он потрогал грязное кровавое пятно, засохшее на раковине, отдернул руку и вытер ее о край рубашки. – Бр-р-р...

– Не знаю, смогу ли я еще раз войти сюда, – сказала Беверли. – Ни умыться, ни почистить зубы.., ничего.

– Ладно, почему бы нам все тут не вымыть? – неожиданно предложил Стэн.

Беверли посмотрела на него:

– Вымыть?

– Конечно. Может, нам не удастся убрать это с обоев, но мы вымоем остальное. У тебя найдутся тряпки?

– В кухне под раковиной, – сказала Беверли. – Но мама очень удивится, если они пропадут.

– У меня есть 50 центов, – спокойно сказал Стэнли. Он не отрывал глаз от крови, разбрызганной под умывальником. – Мы вымоем, как сможем, потом отнесем тряпки в прачечную-автомат, я видел ее по дороге сюда. Выстираем их, высушим и положим на место до прихода твоих стариков.

– Моя мама говорит, что кровь не отстирывается, – возразил Эдди. – Она говорит, что кровь въедается в ткань или что-то в этом роде.

Бен издал короткий истеричный смешок.

– Какая разница, смоется кровь или не смоется, – сказал он. – Они все равно ее не видят.

Никто не посмел переспросить его, кого он имел в виду. – Ладно, – сказала Беверли. – Давайте попробуем.

8

Следующие полчаса четверо детей, как зловещие эльфы, мыли окровавленную ванную, и когда со стен, зеркала и умывальника исчезли пятна крови, Беверли почувствовала, что ей стало легче. Бен и Эдди мыли раковину и зеркало, а она скребла пол.

Стэн корпел над обоями, осторожно протирая их чуть влажной тряпкой. Вскоре они почти все отмыли. Бен вынул из кладовки коробку с лампочками и заменил висевшую над умывальником окровавленную лампочку на новую. Лампочек было много: Эльфрида Марш накупила их на два года вперед на ежегодной распродаже компании «Дерри Лайонс».

Они взяли половое ведро, средство для мытья полов «Эджекс» и налили горячей воды. Воду меняли часто, потому что никому из них не хотелось окунать руки в розовую от крови воду.

Наконец Стэнли отошел в сторону, осмотрел ванную критическим взглядом мальчика, для которого аккуратность и порядок – понятия врожденные, и сказал:

– Я думаю, лучше мы и сделать не могли.

На обоях слева от раковины, где бумага была такой тонкой и потертой, что Стэнли решился лишь слегка промокнуть ее, еще остались небольшие следы крови. Но даже здесь кровь потеряла свою зловещую густоту; пятна были ненамного темнее бессмысленного пастельного цвета.

– Спасибо вам, – поблагодарила всех Беверли. Она не помнила, что была кому-нибудь так благодарна, как сейчас. – Спасибо вам.

– Мне нравится, – пробурчал Бен и снова смутился.

– И мне тоже, – согласился Эдди.

– Давайте уберем эти тряпки, – сказал Стэнли. Его лицо было спокойным, почти суровым. Позднее Беверли поняла, что такое лицо бывало у Стэнли, когда они одерживали очередную маленькую победу в своей невероятной борьбе.

9

Они отмерили у миссис Марш чашку стирального порошка «Тайд» и высыпали его в пустую майонезную банку. Бев нашла бумажный пакет и положила в него окровавленные тряпки. Четверо детей направились в прачечную на углу Главной и Меховой улиц. Через два квартала они дошли до Канала, мерцающего ярким голубым светом в лучах послеполуденного солнца.

В прачечной никого не было за исключением женщины в белом медицинском халате, которая ждала, когда остановится сушилка с ее бельем. Она подозрительно посмотрела на ребят и снова уткнулась в книгу в мягкой обложке.

– Нужна холодная вода, – тихо сказал Бен. – Моя мама говорит, что кровь нужно отстирывать в холодной воде.

Пока они закладывали тряпки в стиральную машину, Стэн разменял две четвертьдолларовые монеты на четыре десятицентовые и две пятицентовые. Он вернулся и стал наблюдать, как Беверли засыпает стиральный порошок и завинчивает крышку машины. Потом он опустил в отверстие две монеты по десять центов и нажал на кнопку включения.

Беверли потратила большую часть выигранных денег на коктейль, но в левом кармане джинсов уцелели четыре монеты. Она выудила их из кармана и предложила Стэнли, который посмотрел на нее со страдальческим выражением.

– Господи, – сказал он, – я привел девушку на свидание в прачечную, и теперь она желает поехать в свадебное путешествие.

Беверли рассмеялась:

– Ты уверен?

– Уверен, – как обычно сухо ответил Стэн. – Я имею в виду, что хоть я и оторвал от сердца эти четыре цента, но я уверен.

Ребята направились к пластмассовым стульям, стоящим в ряд у кирпичной стены прачечной, и молча уселись. Стиральная машина пыхтела, брызгаясь грязной водой. Мыльная пена белыми плевками налипала на толстом круглом стекле. Сначала пена была красноватого цвета. Глядя на нее, Беверли почувствовала легкое подташнивание, но вдруг обнаружила, что не может от нее отвести глаза.

Кровавая пена ужасала своей привлекательностью. Женщина в медицинском халате все чаще и чаще поглядывала на них поверх книги. Видимо, сначала она приняла их за хулиганов; но они вели себя очень тихо и она нервничала из-за этого. Когда ее сушилка остановилась, она забрала белье, сложила его, положила в голубой фирменный пластиковый пакет прачечной и ушла, у дверей бросив на них последний озадаченный взгляд.

Как только она ушла, Бен сказал почти грубо:

– Ты не одна.

– Что? – переспросила Беверли.

– Ты не одна, – повторил он. – Понимаешь...

Он замолчал и посмотрел на Эдди, который кивнул головой. Потом он посмотрел на Стэна, сидящего с несчастным видом, который пожал плечами и тоже кивнул.

– О чем ты говоришь? – спросила Беверли. Сегодня она слишком устала от недоговоренностей. Она взяла Бена за руку чуть ниже локтя. – Если ты что-то об этом знаешь, скажи мне!

– Рассказать? – спросил Бен у Эдди.

Эдди тряхнул головой и, достав из кармана аспиратор, с ужасным шумом задышал.

Медленно подбирая слова, Бен рассказал Беверли, как он познакомился с Биллом Денбро и Эдди Каспбраком в Барренсе в последний школьный день – трудно поверить, что это было меньше недели назад. Он рассказал ей, как на следующий день они строили запруду в Барренсе. Он рассказал о происшествии с Биллом, как на школьной фотографии его покойный брат повернул голову и подмигнул Биллу. Он рассказал его собственную историю с мумией, разгуливавшей в , разгар зимы по льду Канала с воздушными шариками. Беверли слушала, и ее охватывал ужас. Она чувствовала, как расширяются ее глаза и холодеют конечности.

Бен замолчал и посмотрел на Эдди. Эдди хрипло задышал в аспиратор и повторил историю с прокаженным. Он говорил быстро, слова наталкивались друг на друга, словно стараясь столкнуться и разбежаться навсегда. Он закончил говорить с легким всхлипом, но, на этот раз не заплакал.

– А ты? – спросила она, глядя на Стэна Уриса.

– Я...

Внезапно наступила тишина.

– Стирка закончена, – сказал Стэн.

Он поднялся – маленький, бережливый, аккуратный – и открыл машину. Он достал слипшиеся в ком тряпки и осмотрел их.

– Остались небольшие пятнышки, – сказал он, – но в целом неплохо. Похоже на пятна от клюквенного сока.

Он показал им тряпки, и все мрачно кивнули, как будто проверяли важные документы. Беверли почувствовала облегчение, как в( прошлый раз, когда они вымыли ванную. Ее уже не тошнило от блеклых пятен на обоях и тряпках. Они смогли хоть что-то сделать с этим, и это главное. Может быть, они не справились с этим до конца, но она поняла, что получила душевный покой, как будто бы у Беверли, дочери Эла Марша, появился брат.

Стэн бросил тряпки в одну из бочковидных сушилок и опустил две монеты по пять центов. Сушилка начала вращаться, Стэн вернулся и сел между Эдди и Беном.

Несколько минут дети сидели молча, наблюдая за ворочающимися в сушилке тряпками. Гудение горелки успокаивало, усыпляло. Мимо открытой двери прачечной прошла женщина, катя перед собой тележку с бакалеей. Она взглянула на них и прошла мимо.

– я видел что-то реальное, – внезапно сказал Стэн. – Я не хотел говорить об этом, мне хотелось думать, что это сон или что-то в этом роде. Или припадок, как у того малыша Стейверов. Кто-нибудь из вас знает этого мальчика?

Бен и Бев помотали головой. Эдди сказал:

– Тот мальчик, у которого эпилепсия?

– Да, именно. Это было ужасно. Я подумал, что у меня то же самое, но увидел что-то.., действительно реальное.

– Что это было? – спросила Бев.

Она не была уверена в том, что действительно хочет знать. Это не походило на рассказы о привидениях у костра, когда все едят копченые колбаски с поджаренными сдобными булочками и греют над огнем стебли алтея, пока они не почернеют и не завьются. Они сидели в душной прачечной, где под стиральными машинами ползали грязные котята, в горячих лучах солнечного света, падающего через грязное стекло, кружилась пыль, на маленьком столике валялись старые журналы с рваными обложками. Очень мило, естественно и скучно. Но она испугалась. Смертельно испугалась. Потому что чувствовала, что все эти истории не выдуманные и чудовища в них настоящие: мумия Бена, прокаженный Эдди.., кто-нибудь из них, а может быть, и оба могут появиться сегодня вечером после захода солнца. Или однорукий жестокий брат Билла Денбро, плавающий во тьме канализационных труб с серебряными монетками вместо глаз.

И все-таки, когда Стэн не ответил ей сразу, она повторила:

– Что это было?

Осторожно подбирая слова, Стэн сказал:

– Я был в том небольшом парке, где находится водонапорная башня...

– О, Господи, терпеть не могу это место, – меланхолично произнес Эдди. – Если в Дерри существует гиблое место, то только там.

– Что?

– резко сказал Стэн. – Что ты сказал?

– Разве ты не знаешь об этом местечке? – спросил Эдди. – Моя мать не разрешала мне близко подходить к башне еще до того, как стали погибать дети. Она.., по настоящему заботится обо мне. – Он с трудом улыбнулся и плотнее сжал в руке аспиратор.

– Понимаете, там утонуло несколько детей. Трое или четверо. Они... Стэн? Стэн, с тобой все в порядке?

Лицо Стэна Уриса было белым как полотно, губы беззвучно шевелились, глаза выкатились из орбит. Одной рукой он судорожно хватался за воздух.

Эдди сделал единственное, что пришло ему в голову в тот момент. Он наклонился, обнял обмякшие плечи Стэна тонкой рукой, прижал аспиратор ко рту Стэна и включил его на полную мощность.

Стэн закашлялся и задохнулся. Он выпрямился – глаза вернулись на свои места – и стал кашлять в кулак. Наконец, с трудом переводя дыхание, он уселся в кресле.

– Что это было? – произнес он наконец.

– Мой прибор от астмы, – извиняющимся голосом произнес Эдди – Господи, а на вкус, как дерьмо дохлой собаки.

Все засмеялись, но смех был нервным. Все испугались за Стэна. Постепенно на его щеки вернулся прежний румянец.

– Да, довольно паршивая вещь, – с легкой гордостью сказал Эдди.

– Это кошерное? – сказал Стэн, и все они снова рассмеялись, хотя никто из них (включая Стэна) не знал, что означает «кошерное».

Стэнли первым перестал смеяться и пристально посмотрел на Эдди.

– Расскажи мне, что ты знаешь о башне, – сказал он.

Эдди принялся рассказывать, а Бей и Беверли его дополняли. Водонапорная башня была расположена на Канзас-стрит, примерно в полутора милях к западу от деловой части города рядом с южной границей Барренса. Одно время, примерно в конце прошлого столетия, она снабжала Дерри водой и имела вместимость 1 3/4 миллиона галлонов воды. Так как с круговой открытой галереи как раз под крышей башни открывался прекрасный вид на город и близлежащие окрестности, она была очень популярным местом для отдыха до 1930 года или около того. Люди семьями выезжали в крошечный Мемориальный парк в субботу или в воскресенье утром, пока стояла хорошая погода, карабкались наверх по 160 ступенькам, чтобы забраться на галерею и насладиться видом. Часто прямо на галерее устраивались небольшие пикники с закуской.

Винтовая лестница находилась между внешней частью башни, покрытой ослепительно белым гонтом, и внутренней муфтой в форме цилиндра из нержавеющей стали 106 футов высотой, и достигала самого верха.

Сразу под галереей находилась толстая деревянная дверь, которая вела во внутреннюю часть башни, к платформе над самой водой.

Темное озеро освещалось мягким светом магниевых ламп, ввинченных в жестяные отражатели. Глубина озера была ровно сто футов, вода подавалась гораздо выше.

– Откуда брали воду? – спросил Бен.

Бев, Эдди и Стэн переглянулись. Никто из них не знал.

– Ну, ладно, а что насчет детей, которые утонули?

О детях было известно чуть больше, чем о самой башне. Оказалось, что в те времена («старые добрые времена», как торжественно выразился Бен, начав свою часть рассказа) дверь на платформу никогда не запиралась. Однажды ночью двое детей.., или один.., а может, их было трое.., обнаружили, что дверь внизу тоже не заперта, и решили туда подняться. По ошибке они попали на платформу, а не на галерею. В темноте они оступились и свалились вниз, так и не узнав, где находятся.

– Мне рассказал об этом один парень. Вик Крумли, а ему эту историю рассказал отец, – сказала Беверли, – может, так и было на самом деле. Отец Вика говорил, что если кто упадет в воду, то наверняка умрет, потому что не за что даже ухватиться. Платформа далеко. Он сказал, что они барахтались и звали на помощь всю ночь, но их никто не услышал, они слабели все больше и больше, пока...

Она замолчала, чувствуя, что ее охватывает ужас. Она представила себе мальчиков, барахтающихся в черной воде. Они то скрывались под водой, то показывались на поверхности. Силы оставляли их, ими овладело отчаяние. Пропитавшиеся водой теннисные туфли тянули на дно. Пальцы царапались о гладкую стальную поверхность муфты, безуспешно стараясь ухватиться за нее. Беверли почувствовала даже вкус воды во рту. Она слышала безжизненное эхо из слабеющих голосов. Как долго это продолжалось? Пятнадцать минут? Полчаса? Сколько прошло времени до того, как умолкли крики и они поплыли лицом вниз, словно большие странные рыбы... Утром их обнаружил смотритель.

– Боже, – сухо сказал Стэн.

– Я знаю, что у одной женщины там тоже утонул ребенок, – неожиданно сказал Эдди. – Это случилось уже после того, как закрыли башню. Но я слышал, что туда все-таки пропускали людей. И однажды произошел этот случай с женщиной и ее ребенком. Не знаю, сколько лет было ребенку, но эта платформа находится прямо над водой. Женщина подошла к перилам; наверное, ребенок был у нее на руках, и она поскользнулась или просто перегнулась через перила. Я слышал, что какой-то парень пытался спасти ребенка. Героический поступок, на мой взгляд. Он прыгнул вниз, но ребенок уже утонул. Может быть, у него был тяжелый свитер или еще что-то.

Коща одежда намокает, она тянет на дно.

Эдди резко сунул руку в карман и вынул маленькую стеклянную бутылочку. Он открыл ее, достал две белые таблетки и проглотил их, не запивая.

– Что это? – спросила Беверли.

– Аспирин. У меня разболелась голова, – он почти с вызовом посмотрел на нее, но Беверли больше ничего не сказала.

Бей закончил рассказ. После случая с ребенком ( по его словам, он сам слышал, что это действительно был маленький ребенок, девочка трех лет) городской Совет проголосовал закрыть водонапорную башню, не только верхнюю часть, но и нижнюю, и запретить экскурсии и пикники на галерее. С тех пор башня закрыта. Раньше приходил смотритель, время от времени заглядывали ремонтники, и почти каждый сезон приезжали туристы. Вслед за женщиной из исторического общества любопытные горожане поднимались на галерею по винтовой лестнице, восхищались видами и щелкали «кодаками», чтобы потом похвастаться перед друзьями. Но теперь дверь, ведущая к внутренней муфте, наглухо заперта.

– А вода по-прежнему осталась? – спросил Стэн.

– Думаю, что да, – сказал Бен. – Я видел, как там заправлялись пожарные машины во время пожаров, когда горела трава. Они вели шланг в нижнюю часть башни.

Стэнли снова смотрел на сушилку, в которой крутились тряпки.

Ком развалился и некоторые тряпки парили в воздухе, как парашюты.

– Что ты там увидел? – осторожно спросила Бев.

На какой-то момент он вообще не ответил. Потом Стэн вздрогнул, глубоко вздохнул и сказал фразу, смысл которой, как им сперва показалось, был далек от сути разговора:

– Парк назвали Мемориальным в честь 23-го полка штата Мэн, который принимал участие в Гражданской войне. Их называли голубые солдаты из Дерри. Когда-то здесь стояла статуя, но в сороковые годы ее снесло во время бури. На восстановление статуи не нашлось достаточно денег, и вместо нее установили купальню.

Большую каменную купальню для птиц.

Все смотрели на него. Стэн шумно сглотнул.

– Я видел этих птиц, понимаете. У меня есть альбом, пара биноклей и все такое прочее, – он посмотрел на Эдди. – У тебя найдется еще аспирин?

Эдди протянул ему бутылочку с лекарством. Стэн взял две таблетки, замялся и взял еще одну. Он вернул бутылочку Эдди и, поморщившись, проглотил таблетки одну за другой. Затем продолжил рассказ.

10

Стэн увидел это дождливым апрельским вечером два месяца назад. Он надел непромокаемый плащ, положил книгу о птицах и бинокль в водонепроницаемую сумку с завязками наверху и направился к Мемориальному парку. Они с отцом обычно ходили туда вместе, но отцу пришлось вечером выйти на работу сверхурочно, и он специально позвонил Стэнли, чтобы все ему объяснить.

Один из его заказчиков в агентстве, тоже наблюдатель за птицами, обнаружил, как ему показалось, самца кардинала – Fringillidae Pichmondena, – который пил воду из купальни в Мемориальном парке, сказал он Стэну. Они любят есть, пить и купаться как раз с наступлением сумерек. Увидеть кардинала так далеко к северу от Массачусетса – большая редкость. Не сможет ли Стэн пойти в парк и, может, ему удастся пополнить коллекцию? Погода, конечно, отвратительная, но...

Стэн согласился. Мать заставила его пообещать, что он наденет капюшон у плаща, но Стэнли кое-как натянул его. Он был привередливым мальчиком.

Никакими силами его было не заставить надеть зимой калоши или валенки.

Полторы мили до парка он прошел пешком, несмотря на дождь, который больше походил на туман. Воздух был безмолвный и волнующий.

Тающие сугробы под кустами и в пролесках напоминали Стэну кучу грязных наволочек. В воздухе стоял запах рождающейся природы. Ветки вязов, кленов и дубов на фоне свинцового неба казались Стэну сказочно причудливыми. Через одну-две недели на них начнут распускаться нежные, почти прозрачные листья.

Сегодня вечером в воздухе пахнет зеленью, подумал он и слегка улыбнулся.

Он шел быстро, потому что через час, а может и раньше, уйдет свет. В своих наблюдениях он был так же разборчив, как и в одежде: не будь он уверен, что света достаточно, он не позволит себе пополнить коллекцию фотографией этой птицы.

Он пересек Мемориальный парк по диагонали. Слева белела водонапорная башня. Стэн мельком взглянул на нее. Он не испытывал к ней ни малейшего интереса.

Мемориальный парк имел форму неправильного прямоугольника. Трава в парке (еще выцветшая и помертвевшая в эту пору) летом была аккуратно подстрижена, и вокруг все утопало в цветах. В парке не было спортивных площадок, так как он считался парком для взрослых.

Парк был расположен на холме. В глубине парка угол наклона сглаживался, а затем резко увеличивался в районе Канзас-стрит и за границами Барренса. Купальня, о которой говорил отец, была расположена на ровной поверхности. Она имела форму каменного блюдца, закрепленного на приземистом каменном пьедестале, который был слишком велик для своей скромной роли. Отец сказал Стэнли, что, когда еще были деньги, статую солдата собирались вернуть на прежнее место.

– Мне больше нравится птичья купальня, папа, – сказал Стэн.

Мистер Урис потрепал его по голове.

– Мне тоже, сынок, – сказал он. – Больше купален, меньше пуль – вот мой девиз.

В верхней части пьедестала в камне был высечен эпиграф. Стэнли никак не мог понять его смысл; единственные латинские слова, которые он понимал – классификация видов птиц в его книге.

Apparebat eidolon senex.

Pliny.

Гласила надпись.

Стэн сел на лавочку, достал из сумки альбом с птицами, открыл страницу, на которой изображен кардинал, и принялся внимательно его рассматривать, чтобы вникнуть во все тонкости.

Самца кардинала было бы сложно спутать с кем-то еще – он был красный, как пожарная машина, разве что не такой большой, – но Стэн был человек привычки и привержен обычаям, такого рода занятия придавали ему спокойствие и давали ощущение своего места в мире. Итак, уделив картинке добрые три минуты внимания, он закрыл альбом (сырой воздух загнул края страниц) и положил его обратно в сумку. Затем он достал бинокль и приставил его к глазам. Устанавливать фокус не было необходимости, потому что в последний раз он сидел на этой же скамейке и наблюдал то же самое птичье купание.

Привередливый мальчик, терпеливый мальчик. Он не суетился, не поднимался и не ходил вокруг, не поворачивал бинокль в разные стороны. Он сидел на одном месте, направив бинокль в сторону птичьего водоема, и туман оседал крупными каплями на его желтом макинтоше.

Ему не было скучно. Он смотрел вниз, на обычное место обитания птиц. Четыре коричневых воробья присели там ненадолго, и, окунувшись в воду, обрызгивали себя. Затем прилетела голубая сойка, волоча за собой шумную толпу бездельников. Сойка казалась большущей через окуляры Стэна, и потому ее сварливый голос звучал нелепо тонко (если ты в течение долгого времени наблюдаешь птиц через бинокль, их размеры начинают казаться нормальными). Воробьи улетели. Сойка занялась делом, походила с важным видом, приняла ванну, потом вдруг поскучнела и улетела. Воробьи вернулись, затем снова улетели; они словно бы совершали рейсы, чтобы искупаться и, возможно, обсудить некоторые важные для их компании дела. Отец Стэна смеялся над такого рода предположениями сына, да Стэн и сам был уверен в правоте отца: птицы не настолько сообразительны, чтобы говорить – их черепные коробки слишком малы; все это так, но, черт возьми, они действительно выглядели так, словно беседовали. Новая птица присоединилась к ним. Она была красной. Стэн поспешно отладил бинокль. Не она ли? Это был ярко-красный дубонос, хорошая птица, но не кардинал, которого он искал. Дубонос присоединился к дятлу, который был частым гостем на водоеме Мемориального парка. Стэн узнал его по растрепанному правому крылу и, как всегда, стал размышлять, что с ним могло случиться? Всего вероятнее – как он предполагал – то были кошачьи проделки. Прилетали и улетали другие птицы, Стэн видел грача, неуклюжего и уродливого, как летающий вагон, голубую птицу, другого дятла. Под конец он был вознагражден появлением новой птицы – но то опять был не кардинал, а коро-вячник, выглядевший через бинокль огромным и глупым. Стэн положил бинокль рядом со своей сумкой и вынул альбом, надеясь, что коровячник не улетит, пока он не зафиксирует свои наблюдения. По крайней мере, можно было бы хоть что-то принести домой отцу. И уже пора уходить. Быстро темнело. Стэн почувствовал холод и сырость. Он посмотрел в свой альбом, затем снова приложил к глазам бинокль. Коровячник был еще там, но не купался, а молча стоял на краю птичьего водоема. Без сомнения, птица была очень похожа на коровячника, по крайней мере, так казалось на расстоянии, хотя и в меркнувшем свете быть абсолютно уверенным было нельзя. А может быть, света достаточно, чтобы еще раз проверить? Стэн внимательно, в напряжении сдвинув брови, вгляделся в рисунок в альбоме, а затем снова стал смотреть в бинокль. Он только зафиксировал птицу на краю водоема, когда раздался оглушительный звук: «БУМ-М-М», заставивший коровячника – если это был он – тут же взлететь. Стэн попытался проследить за птицей в бинокль, понимая, сколь слаба надежда на это. Он потерял птицу и от раздражения издал свистящий звук сквозь зубы. Ладно, раз прилетела, возможно, появится снова. А потом это всего лишь коровячник. (вероятно, коровячник)в конце концов, не золотой орел и не большая гагара.

Стэн вложил бинокль в футляр и положил назад птичий альбом. Затем встал и огляделся кругом, пытаясь понять, что могло произвести такой неожиданный и громкий шум.

Он не был похож на пистолетный выстрел или взрыв автомобиля. Скорее на скрежет двери, открываемой приведением в замке или подземелье.., словно бы эффект эха.

Ничего не было видно.

Стэн встал и направился вниз по склону в сторону Канзас-стрит. Напорная башня была сейчас справа от него, белый меловой цилиндр, словно фантом в тумане и надвигающейся темноте. Она казалась.., поплавком.

Это была странная мысль. Он полагал, что она должна была родиться в его собственной голове – откуда же ей еще было взяться? – но почему-то казалось все же не его собственной мыслью.

Он пристально посмотрел на напорную башню и совершенно бессознательно изменил направление мыслей. Окна здания поднимались с интервалами по спирали, и это напомнило Стэну шест, по спирали окрашенный в белый и красный цвета, с вывеской парикмахерской перед лавкой мистера Орлетта, где они с отцом делали стрижку. Белые, как кость, навесы выпячивались над каждым из этих темных окон, словно брови над глазами.

Удивительно, как это сделано, -подумал Стэн, хотя и не с таким интересом, какой был бы у Бена Хэнскома, при виде темного контура подножия водонапорной башни – отчетливого продолговатого предмета на круглом основании.

Он остановился, сдвинув брови и подумав, какое, однако, странное место для окна: совершенно асимметрично с остальными. Но тут же понял, что это не окно, а дверь.

– Шум, который я слышал, -подумал он, – Это шум этой двери, открытой дуновением.

Он осмотрелся. Рано опустился мрак. Белое небо постепенно заволоклось мрачным пурпуром, туман все более сгущался, предвещая дождь этой ночью. Туман и мгла, и никакого ветра.

Ну а.., если она открыта не дуновением, а кто-то толкнул ее? Зачем? Дверь выглядела ужасно тяжелой, открыть ее с таким шумом могло.., очень крупное существо.., может быть...

Стэн с любопытством осмотрел дверь.

Она была даже больше, чем он предполагал сначала – шесть футов в высоту и два фута в ширину, доски, из которых она была сделана, соединялись медными скобками. Стэн качнул прикрытую дверь, и она задвигалась плавно и легко на своих петлях, несмотря на размер. И двигалась бесшумно, без малейшего скрипа. Он еще немного приоткрыл ее, чтобы посмотреть, нет ли на ней каких-либо повреждений после столь сильного хлопанья. Никаких повреждений, даже просто отметины не было. «Загадочное место», – как сказал бы Ричи.

– Да, ладно, ты слышал вовсе не эту дверь, только и всего, -подумал он, – Может быть, это самолет из Лоринга громыхнул над Дерри или еще что-нибудь. Дверь, возможно, была открыта все...

Его нога наткнулась на что-то. Стэн посмотрел вниз и увидел, что это развороченный висячий замок. Он был оторван, когда дверь распахнулась. Это выглядело фактически так, как если бы кто-то набил замочную скважину черным порохом и поднес к ней спичку. Искореженные отрывки металла торчали из дырки в замке. Толстый запор висел криво на одном болте, который был на три четвери выдернут из дерева. Остальные три изогнутых болта от запора валялись на влажной траве.

Сдвинув брови, Стэн качнул дверь, открыл ее и вгляделся внутрь.

Узкая винтовая лестница вела наверх и там пропадала из виду. Наружная стенка лестницы из неокрашенного дерева подпиралась гигантскими балками, которые скреплялись не гвоздями, а деревянными штифтами; некоторые из них показались Стэну толще его собственной руки. Внутренняя стена была стальной, на ней, как нарывы, вздымались гигантские заклепки.

– Есть тут кто-нибудь? – спросил Стэн.

Ответа не последовало.

Он заколебался, а затем ступил внутрь – теперь он мог лучше разглядеть узкую лестницу, ведущую наверх. Никого. Он повернул было назад и тут.., услышал музыку.

Она была неотчетливой, но все более узнаваемой.

Музыка Каллиопы.

Он поднял голову, прислушиваясь, напряжение на его лице стало постепенно исчезать. Музыка Каллиопы, так и есть, музыка карнавалов и деревенских ярмарок. Она всколыхнула в памяти воспоминания столь же приятные, сколь и эфемерные: воздушная кукуруза, карамельки, жаренные в топленом жире человечки из теста, звенящие цепями карусели: Дикий Маус, Кучер, Кастер-Капс.

Брови его перестали хмуриться, на лице появилась улыбка, Стэн поднялся на одну ступеньку, затем еще на одну – задрав кверху голову. Подождал. При мысли о карнавале он действительно почувствовал запах жареной кукурузы, карамели и человечков из теста.., и более того! Запах перца, сосисок с острым соусом, сигаретного дыма и опилок. Еще был острый запах белого уксуса, которым можно полить французское жаркое. Он мог почувствовать и запах горчицы, ярко-желтой, обжигающей, ее намазываешь на горячую сосиску деревянной палочкой.

Это было изумительно.., невероятно.., потрясающе.

Он сделал еще шаг наверх и тут услышал шорох, энергичные шаги над собой, кто-то спускался по лестнице. Он снова поднял голову. Музыка Каллиопы неожиданно зазвучала громче, словно для того, чтобы заглушить звук шагов. Сейчас он вполне мог узнать мелодию, это были «Кэмптонские скачки».

Шаги, нет, шаги, пожалуй, не шуршали, не так ли? Они скорее.., хлюпали, верно ведь? Словно кто-то сходил сверху в резиновых башмаках, полных воды.

Кэмптонские леди поют эту песню, дуда-дуда

(хлюп-хлюп)

Кэмптонский гоночный трек длиною девять миль, дуда-дуда (хлюп-хлюп – теперь ближе) Скакать кругом всю ночь Скакать кругом весь день...

Тени закачались на стене над ним. В тот же момент ужас сдавил горло Стэна, он словно глотнул что-то горячее и противное – гнусное, резко возбуждающее, как разряд тока, лекарство. То была тень того, кто сделал это.

Он увидел их через мгновенье. И успел заметить только, что их было двое, что они сутулились, причем как-то неестественно. У него было только мгновенье, потому что свет здесь мерк, мерк слишком быстро, он повернул назад, массивная дверь водонапорной башни тяжело колыхнулась и захлопнулась.

Стэнли, очень испуганный, бежал обратно вниз по лестнице (почему-то оказалось, что он поднялся гораздо выше, чем предполагал).

Было слишком темно, чтобы разглядеть что-либо. Он слышал собственное дыхание и веселье Каллиопы где-то наверху.

(Что Каллиопа делает там наверху в темноте? Кто играет эту мелодию?)И еще он слышал мокрые шаги. Они становились все ближе, ближе.

Он ударил руками в возникшую пред ним дверь, ударил так сильно, что жгучая боль охватила руки до самых локтей. Дверь так легко поддавалась раньше.., а сейчас она не двигалась совсем.

Нет.., все же не совсем так. Сначала она поддалась самую малость, как раз достаточно для того, чтобы он мог видеть дразнящую полоску серого света, бегущего вертикально вниз с левого края двери. Затем она снова уперлась. Как будто кто-то стоял по ту ее сторону и не давал открыть.

Тяжело дыша, в полном ужасе, Стэн толкал дверь изо всех своих сил. Он чувствовал, как медные скобы вонзаются в его руки. Тщетно.

Он повернулся кругом, спиной к двери и, вывернув руки назад, уперся в нее. Со лба его стекал пот, горячий и липкий. Музыка Каллиопы стала еще громче. Она медленно лилась вниз и отдавалась эхом на винтовой лестнице. Но в ней теперь не было ничего веселого. Она изменилась. Она стала звучать, как панихида. Она завывала, как ветер, как вода, и внутренним взором Стэн видел деревенскую ярмарку поздней осенью, ветер с дождем обдувает пустынную дорогу, трепещут флажки, вздуваются, переворачиваясь, палатки и разлетаются, словно брезентовые летучие мыши. Он видел пустые карусели, стоящие под небесами, как виселицы; ветер громыхает и свистит в темных уголках их подпорок. Он вдруг понял, что его ждет гибель, что смерть пришла за ним из темноты, он не сможет убежать.

Внезапный поток воды пролился вниз по лестнице. Теперь он ощущал не запах воздушной кукурузы, жареных человечков из теста, хлопковых конфет, а влажное зловоние разлагающейся мертвой свинины, съедаемой червями в удаленном от солнца углу.

– Кто здесь? -крикнул он вверх дрожащим голосом.

Ему ответили низким, журчащим голосом, казалось, он полнится грязью и застоялой водой.

– Некто мертвый, Стэнли. Мы мертвые. Мы утонули, но сейчас мы всплываем.., и ты всплывешь тоже.

Он чувствовал воду, плескавшуюся у его ног. Он съежился от страха перед дверью. Они были совсем близко. Он чувствовал их близость. Он чувствовал их запах. Что-то кололо у него в боку, и он в беспамятстве снова и снова толкал дверь в бесполезной попытке убежать.

– Мы мертвецы, но иногда мы ходим вокруг и немного дурачимся, Стэнли. Иногда мы...

Птичий альбом. Стэн без раздумий схватился за него. Альбом был втиснут в карман его макинтоша и никак не вытаскивался оттуда. Один из них был уже внизу, Стэн слышал шуршание, забившись в маленький каменный закуток, «тот» мог дотянутся до него через мгновение, Стэн уже ощущал его холодное тело.

Он сделал еще один бешеный рывок, – птичий альбом оказался у него в руках. Он держал его перед собой как слабую защиту, не думая, что будет делать, но вдруг уверившись в том, что все он делает правильно.

– Малиновки! – крикнул он сквозь темноту, и в тот же миг существо, которое было в каких-нибудь пяти шагах от него, заколебалось – он был почти уверен в этом. И еще он почувствовал, что кто-то отступил от двери, у которой он стоял съежившись.

Стэн больше не боялся. Он выпрямился в темноте. Когда это произошло? Удивляться не было времени. Стэн облизал сухие губы и начал говорить нараспев:

– Малиновки! Серые цапли! Полярные гагары! Грачи! Молото-годовые дятлы! Красноголовые дятлы! Синицы! Крапивники! Лели...

Дверь открылась с протестующим визгом, и Стэн сделал огромный шаг наружу в разреженный туманный воздух. Он растянулся на мертвой траве. Он держал птичий альбом прямо перед собой, а позже, тем же вечером, разглядел глубокие отпечатай своих пальцев на обложке – словно следы тяжелого пресса.

Он не пытался подняться, но начал отталкиваться коленями, оставляя борозды на гладкой траве. Его губы были туго натянуты. Он увидел две ноги ниже диагональной тени, отбрасываемой дверью, которая сейчас оставалась полуоткрытой. Он увидел джинсы, выпачканные чем-то пурпурно-черным. Нити оранжевой отстрочки свободно болтались вдоль швов, вода стекала с манжет и капала вокруг его ботинок, которые уже почти сгнили, обнажая припухшие красные пальцы.

Руки его безвольно свисали, слишком длинные, белые как воск.

Подушечки пальцев были оранжевыми.

Держа свой птичий альбом перед собой, с лицом, мокрым от мелкого дождя и пота, весь в слезах, Стэн шептал сухим монотонным голосом: «Перепелятники.., дубоносы.., колибри.., альбатросы.., киви».

Одна рука существа повернулась, показалась ладонь, на которой вода сгладила почти все линии – рука идиота, рука манекена в универсальном магазине.

Вот один палец согнулся. Подушечки подрагивали и дергались... дергались и подрагивали.

Это существо приветствовало его.

Стэн Урис, который умер в ванне, перерезав себе руки двадцатью семью годами позже, поднялся на колени, встал на ноги и побежал.

Он бежал через Канзас-стрит, не замечая, есть ли движение на дороге, тяжело и часто дыша, и остановился, чтобы посмотреть назад, только пробежав немалый отрезок.

С этого места он не мог уже разглядеть дверь у основания водонапорной башни, в темноте виднелась только сама водонапорная башня, толстая и при этом даже грациозная.

– Они были мертвыми, – прошептал Стэн про себя в шоке.

Он резко повернулся и побежал домой.

11

Сушилка остановилась. И Стэн тоже.

Трое остальных долгую минуту смотрели на него. Его кожа была серой, словно апрельский вечер, о котором он только что рассказывал им.

– Поразительно, – сказал Бен наконец. Он выдохнул с неровным, свистящим звуком.

– Это правда, – сказал Стэн низким голосом, – клянусь Богом.

– Я верю тебе, – отозвалась Беверли, – после того, что случилось в моем доме, я поверю во что угодно.

Она неожиданно встала, чуть не перевернув свой стул, и подошла к сушилке. Она начала вынимать оттуда тряпки одну за другой и складывать их. Бев стояла, повернувшись к ним спиной, но Бен подозревал, что она плачет. Он хотел подойти к ней, но ему не хватало храбрости.

– Мы должны сказать об этом Биллу, – заявил Эдди, – Билли должен знать, что надо делать.

– Делать? – переспросил Стэн, повернувшись и взглянув на него. – Что ты имеешь в виду под словом «ДЕЛАТЬ»?

Эдди смущенно посмотрел на него:

– Ну...

– Я не хочу ничего делать, – ответил Стэн. Взгляд у него был такой тяжелый и пристальный, что Эдди скорчился на своем стуле. – Я хочу забыть об этом. Вот и все, что я бы хотел сделать.

– Это не легко, – тихо сказала Беверли, обернувшись к нему. Бен был прав: яркое солнце, просвечивавшее сквозь грязные окна прачечной, высветило блестящие полосы слез на ее щеках. – Это касается не только нас. Я слышала Ронни Гроган. И еще.., маленький мальчик.., я думаю, это был малыш Клементе, который исчез на своем трехколесном велосипеде...

– И что? -спросил Стэн вызывающе.

– А если они заберут кого-нибудь еще? – спросила она. – Что если они возьмут еще кого-нибудь из детей?

Его глаза, темно-карие, встретились с ее голубыми, беззвучно вопрошающими: «Что если это произойдет?»

Но Беверли не опустила и не отвела глаз в сторону, и Стэн не выдержал – уронил взгляд вниз... Вот, наверно, почему она плачет, но может быть, забота о других делает ее сильнее?

– Эдди прав, – сказала она, – мы должны рассказать Биллу. А потом, может быть, начальнику полиции.

– Хорошо, – ответил Стэн. Он старался говорить пренебрежительным тоном, но у него не получалось. Голос его звучал устало. – Мертвые дети в водонапорной башне. Кровь, которую могут видеть только дети – не взрослые. Шутники, которые бродят на канале. Воздушные шары, летящие против ветра. Мумии. Прокаженные. У начальника полиции даже задница рассмеется.., и засунет он нас после этого в сумасшедший дом.

– Если мы все пойдем к нему, – заговорил, волнуясь, Бен, – если мы все вместе пойдем...

– Точно, – сказал Стэн, – очень хорошо. Давай, Хейстак, напиши об этом книгу. – Он встал и подошел к окну, руки в карманах, взгляд злой, пристальный и сокрушен. Через минуту он перестал пялиться в окно, сжал плечи, поправил свою чистую рубашку и, Повернувшись к ним, повторил. – Напиши эту чертову книгу!

– Нет, не я, – сказал Бен спокойно, – Билл собирается писать такие книги.

Стэн посмотрел на него удивленный, и остальные тоже посмотрели на него. На лице Бена было такое выражение, словно он неожиданно и сильно шлепнулся.

Бев сложила последнюю тряпицу.

– Птицы, – сказал Эдди.

– Что? – спросили в один голос Бев и Бен.

Эдди смотрел на Стэна.

– Ты выбрался оттуда благодаря тому, что произносил вслух названия птиц.

– Может быть, – с неохотой сказал Стэн, – А может быть, дверь присосало, а потом она освободилась.

– Без твоей помощи? – спросил Бен.

Стэн пожал плечами. Это не был жест раздражения, просто он действительно не знал.

– Я думаю, причина в том, что ты произносил названия птиц, – сказал Эдди, – но почему? В кинофильмах держатся за крест...

– Или читают Лорда Плейера... – добавил Бен.

– Или двадцать третий Псалом, – проронила Беверли.

– Я знаю двадцать третий Псалом, – зло сказал Стэн, – но я не думаю, что это годится для мертвецов. Я еврей, вы забыли?

Они отвели глаза, смутившись то ли от того, что он уродился евреем, то ли от того, что они позабыли об этом.

– Птицы, – снова сказал Эдди. – Господи!

Он снова виновато посмотрел на Стэна, но Стэн глядел уныло через улицу на Гидро Бангор-офис.

– Билл должен знать, что нужно делать, – неожиданно заявил Бен, словно соглашаясь с Бев и Эдди. – Спорю на что угодно. Спорю на любую сумму денег.

– О'кей. Мы можем рассказать Биллу об этом, если вы хотите, – сказал Стэн серьезно, глядя на всех. – Но есть одна вещь, которая меня останавливает. Вы можете называть меня желторотым птенцом. Меня это не волнует. Я не птенец. Но некоторые вещи в водонапорной башне...

– Только сумасшедшие не боятся подобных вещей, Стэн, – мягко сказала Беверли.

– Да, я был напуган, но дело не в этом, – горячо ответил Стэн, – и вовсе не по этой причине я рассказал вам обо всем-. Разве вы не понимаете...

Они выжидательно смотрели на него, в их глазах были волнение и надежда. Но Стэн обнаружил, что не может объяснить, что он чувствует. Не может подобрать слова. Его ощущения словно были замурованы внутри него, почти душили его, но он не мог выразить их словами. Каким бы он ни был уверенным, он оставался всего лишь одиннадцатилетним мальчиком, который заканчивает четвертый класс.

Он хотел сказать им: то, что он чувствует – похуже страха. Можно испугаться, например, что машина собьет тебя, когда ты едешь на велосипеде, можно испугаться вакцины Солка, если заболеешь полиомиелитом. Можно испугаться этого сумасшедшего Хрущева, или того, что тонешь, кувыркнувшись в воде через голову. Можно испугаться всего этого и продолжать функционировать.

Но то, что происходит в водонапорной башне...

Он хотел сказать им, что эти мертвые ребята, которые шли, шатаясь и волоча ноги, вниз по спиральной лестнице, – это было нечто гораздо худшее; они не просто напугали его, они все в нем нарушили.

Нарушили, да, это было именно то слово, но если бы он произнес его вслух, они бы рассмеялись; они любили его, они приняли его как своего. И все же они могли бы рассмеяться. И все равно, произошло что-то, что быть не могло. Они нарушили здоровое ощущение спокойствия, они нарушили основную идею, состоящую в том, что Бог окончательно придал земле наклонное положение относительно ее оси, так что сумерки на экваторе могут продолжаться всего двенадцать минут и затягиваются на час или больше для эскимоса, строящего свой ледяной дом. Сделав это, он сказал:

– О'кей, если вы сможете рассчитать наклон оси, вы сможете вычислить любые несусветные вещи. Потому что даже свет имеет вес и внезапное понижение тона железнодорожного свистка – это эффект Доплера, и когда аэроплан ломает звуковой барьер, то звук этот не есть одобрение ангелов или метеоризм демона, а просто обратное сжатие воздуха. Я дал вам такой наклон, и теперь я бездельничаю и наблюдаю ваше шоу. Мне нечего больше сказать, кроме того, что два плюс два – четыре, огни в небе – это звезды, кровь взрослого можно увидеть, так же как кровь ребенка, и что мертвые мальчики остаются мертвыми.

– Со страхом можно жить, – сказал бы им Стэн, если бы мог. – Пусть не всегда, но в течение долгого, долгого времени. Но с этим нарушением жить нельзя, потому что оно сделало расщелину в мыслях, и если заглянуть через нее вниз, то увидишь, что там живут существа, у которых маленькие желтые немигающие глаза; там, внизу, в темноте, – зловоние, и через некоторое время ты начинаешь думать, что там внизу – вся вселенная, и круглая луна поднимается там в небесах, и звезды хохочут ледяными голосами, и у некоторых треугольников – четыре стороны, а то и пять, или пять в пятой степени. В этой вселенной могут расти поющие розы. Все ведет ко всему. Так сказал бы он им, если бы мог. Я посещаю свою церковь и слушаю рассказы о Христе, который ходил по воде, но если я видел, что то же самое делает пугало, я буду вопить, вопить и вопить. Потому что это не выглядит для меня чудом. Это выглядит нарушением.

Ничего этого он не смог им сказать. И только повторил:

– Дело не в испуге. Но я не хочу быть вовлеченным во что-либо, что загонит меня в сумасшедший дом.

– По крайней мере, ты пойдешь с нами, чтобы рассказать ему? – спросил Бен. – Услышать, что он скажет?

– Конечно, – ответил Стэн и засмеялся, – может, мне захватить мой птичий альбом?

Тут засмеялись все, и стало немного легче.

12

Беверли покинула их на Клин-Клоуз и понесла тряпки домой. Квартира все еще пустовала. Она положила тряпки в кухонный шкаф и закрыла его. Выпрямилась и посмотрела вниз, в направлении ванной комнаты.

"Я не собираюсь спускаться туда, -думала она, – я собираюсь посмотреть эстрадный концерт по телевизору".

Итак, она вошла в гостиную и включила телевизор, а через пять минут выключила его, в тот момент, когда Дик Кларк показывал, сколько жира только один тампон, пропитанный лекарством «Стри-Декс», снимает с лица среднего подростка («Если вы надеетесь добиться чистоты только при помощи мыла и воды, – говорил Дик, держа грязный тампон перед стеклянным глазом камеры, чтобы каждый подросток в Америке мог хорошо разглядеть его, – посмотрите на это внимательно»).

Она вернулась в кухню к шкафу над раковиной, где ее отец хранил свои инструменты. Среди них лежала карманная мерная рулетка, которая выпускает наружу свой желтый язычок. Она взяла ее своей холодной рукой и спустилась в ванную комнату.

Там было ослепительно чисто и тихо. Но ей тем не менее казалось, что она отовсюду слышит громкий голос миссис Дойон, которая велит своему мальчику Джиму СЕЙЧАС ЖЕ уйти с дороги.

Она вошла в ванную и посмотрела в темный глаз стока.

Она стояла там некоторое время.

Ее ноги под джинсами были, словно мрамор, соски сделались такими твердыми и острыми, что ими можно было резать бумагу, ее губы пересохли. Она ждала голосов.

Голосов не было.

Она коротко, прерывисто вздохнула, а затем начала разматывать стальную ленту, опуская ее в отверстие. Лента продвигалась легко, словно шпага в глотну циркача на ярморочном представлении. Шесть дюймов, восемь дюймов, десять. Лента остановилась, упершись в колено стока, как полагала Беверли. Она подвигала ее, осторожно пытаясь протолкнуть дальше, и лента пошла вниз. Шестнадцать дюймов, затем два фута, три.

Она следила, как желтая лента скользит из желтого металлического чехла, одна сторона которого стерлась до черного в большой руке ее отца. Внутренним взором она видела, как лента скользит по черному проему трубы, счищая грязь, сдирая чешуйки ржавчины. Вниз, туда, где никогда не бывает солнца, туда, где никогда не прекращается ночь, думала она.

Она представляла головку ленты, с ее маленьким стальным наконечником, не больше ногтя, скользящим все дальше и дальше в темноту, и что-то кричало в отдаленном уголке ее сознания: «Что же я делаю?» Она не игнорировала этот крик, но была беспомощна внимать ему. Она видела конец ленты, стремящийся вниз, через подвал. Она видела его проникающим в сточную трубу.., но вот лента снова уперлась.

Она опять подвигала ее. И лента, достаточно податливая, издала страшный и противный звук, напомнивший Беверли свист пилы, когда двигаешь ею взад и вперед.

Она видела конец ленты, покачивающийся напротив рожка этой широченной трубы, которая имела твердое керамическое покрытие. Она видела его направленным.., и затем снова стала проталкивать ленту дальше.

Она прогнала ее на шесть футов. Девять...

И вдруг лента побежала из ее рук сама, словно что-то снизу тянуло ее за конец. Не только тянуло ее, – бежало вместе с ней. Беверли уставилась на скользящую ленту, ее глаза расширились, губы округлились буквой "О" от страха – страха, да, но не удивления. Знала ли она? Знала ли она о чем-либо, что могло произойти?

Лента добежала до конца и остановилась. Восемнадцать футов, почти шесть ярдов.

Мягкий смешок донесся из отверстия, за ним последовал низкий шепот, он был почти укоризненным: «Беверли, Беверли, Беверли... Ты не можешь тягаться с нами... Ты умрешь, если будешь пытаться... Ты умрешь, если будешь пытаться... Ты умрешь, если будешь пытаться... Беверли... Беверли... Беверли.., ли-ли-ли...»

Что-то щелкнуло внутри этого трубоизмерительного сооружения, и лента с выпачканными цифрами и метками неожиданно побежала назад в свой чехол. Ближе к концу – последние пять или шесть футов – желтая поверхность была темной и закапана красным, Беверли закричала и бросила ее на пол, словно лента неожиданно изогнулась в живую змею.

Свежая кровь текла тонкой струйкой по чистому, белому фарфору ванны и стекала назад в широкий глаз стока. Она наклонилась, всхлипывая – ее страх тяжестью застыл в желудке, – и подняла ленту. Она зажала ее между большим и указательным пальцами правой руки, и, держа перед собой, понесла на кухню. Пока она шла, кровь капала с ленты на бледный линолеум в холле и на кухне.

Она успокаивала себя, стараясь думать о том, что сказал бы отец – что бы он сделал ей, – если бы нашел свою измерительную ленту, всю перепачканную кровью. Конечно, он не сможет увидеть кровь, но такое отвлечение помогало ей собраться с мыслями.

Она взяла одну из чистых тряпок, свежую и еще теплую после чистки, и вернулась в ванную комнату. Перед тем, как начать мыть, она заткнула тяжелой резиновой затычкой отверстие стока, закрыв этот глаз. Кровь была свежая и легко смывалась. Она вернулась по своим собственным делам, стирая с линолеума капли размером с десятицентовую монету, затем прополоскала тряпку, выжала ее, и отложила в сторону.

Затем она взяла вторую тряпку, чтобы вытереть отцовскую измерительную ленту. Кровь была жирная и липкая. В двух местах она свернулась в сгустки, черные и вязкие.

Хотя кровь перепачкала только последние пять или шесть футов, Беверли вытерла ленту полностью, по всей длине, стирая на ней все следы сточной грязи. Проделав это, она положила рулетку назад в шкаф над раковиной и вынесла перепачканные тряпки из дома. Миссис Дойон снова кричала на Джима. Ее голос был чист, словно звонок в этот еще теплый поздний полдень.

На заднем дворе, который был обыкновенно пустынный и грязный, заросший сорной травой, с веревками для белья, находилась ржавая печь для сжигания мусора. Беверли швырнула тряпки в нее, затем села на задние ступени. Слезы пришли неожиданно, с удивительной силой, и сейчас она не делала даже попытки остановить их.

Она положила руки на колени, голову – на руки, и плакала, пока миссис Дойон звала Джима, чтобы он ушел с дороги, если не хочет, чтобы его сбила машина.

Глава 10. ВОЗВРАЩЕНИЕ

1

Билл Денбро берет такси

Телефон звонил, вырывая его из сна, но потом он снова засыпал. Он спал слишком крепко – без снов. Не открывая глаз, он схватил трубку, проснувшись лишь наполовину. Его пальцы скользнули по телефонному диску, он смутно предполагал, что это звонит из Дерри Майк Хэнлон, настаивая, чтобы он вспомнил свою клятву и вернулся. Билл с трудом разлепил один глаз и потянулся за трубкой. Она упала на стол, и он схватил ее, открывая другой глаз. В голове у него было совершенно пусто, белая снежная пустыня. Наконец он смог установить телефон. Он поставил руку на локоть л поднес трубку к уху.

– Алло?

– Билл? – это был голос Майка. Да это был он. Странно, что еще на прошлой неделе он даже не вспоминал Майка, а сейчас ему было достаточно услышать одно слово, и он узнал его. Довольно забавно, но как-то зловеще забавно...

– Майк!

– Разбудил?

– Да, ничего. Все приехали?

– Все, за исключением Стэна Уриса, – сказал Майк. В его голосе было нечто такое, чего Билл не мог понять.

– Бев приехала последней, вчера, поздно вечером.

– Почему ты говоришь, последней, Стэн, возможно, заявится сегодня.

– Билл, Стэн умер.

– Что? Как? Что-то с самолетом?

– Ничего подобного, – сказал Майк. – Если ты не против, давай подождем с объяснениями, пока не соберемся все вместе. Будет лучше, если я всем скажу одновременно.

– Это как-то связано?..

– Думаю, да, – Майк тяжело задышал. – Уверен, что так. Билл опять почувствовал необъяснимую тяжесть в сердце. Было ли это что-то, что постоянно носишь в своем сердце, не сознавая и не думая об этом? А может, это было предвкушение того неизбежного, что называется собственной смертью? Он достал сигарету, закурил ее и погасил спичку.

– Ты видел кого-нибудь из наших?

– Нет еще, только разговаривал по телефону.

– Ладно, – сказал Билл. – Где мы встречаемся?

– Ты помнишь, где находился старый чугунный завод?

– Да, на Пасчср-роуд.

– Ты отстал от жизни, сейчас это Молл-роуд. Там находится третий по величине универмаг в нашем штате. 48 различных торговцев под одной крышей для вашего удобства.

– Звучит очень пппо-американски.

– Билл.., с тобой все в порядке?

– Да, – сказал он, но сердце стало биться в два раза быстрее обычного, сигарета догорела до фильтра и жгла ему пальцы. Он стал заикаться. Майк услышал это. Они замолчали, а потом Майк сказал:

– Тут же, за прогулочной площадкой магазина, есть ресторан под названием «Восточный Нефрит». У них есть отдельные кабинеты для вечеринок. Вчера я заказал один на целый день, если мы захотим.

– Ты думаешь, это займет так много времени?

– Не знаю.

– Таксист будет знать, как добраться туда?

– Я уверен.

– Отлично, – сказал Билл, записывая название ресторана на блокноте рядом с телефоном. – Почему ты решил там?

– Потому что он новый, я думаю, – сказал Майк медленно. – Он напоминает... Я не знаю...

– Нейтральная почва? – предположил Билл.

– Да, полагаю, что так.

– Хорошая кухня?

– Я не знаю, – сказал Майк. – Как у тебя аппетит? Билл выдохнул дым, полусмеясь, полукашляя.

– Не очень, старина.

– Да, – сказал Майк, – я чувствую.

– До встречи в полдень?

– После часа, я думаю. Нужно дать Беверли поспать. Билл затянулся сигаретой.

– Она замужем? Майк снова заколебался.

– Поговорим обо всем вместе.

– Как на том вечере встречи выпускников средней школы через десять лет, да? Пришли посмотреть, кто стал толстым, кто лысым, у кого дети? Ддда?

– Хорошо бы, если так, – сказал Майк.

– Да, хорошо бы, Мики, мне тоже этого хотелось бы.

Он повесил трубку, принял душ, постояв под ним довольно долго; и заказал завтрак, до которого едва дотронулся. Аппетита у него не было вовсе.

Билл набрал номер телефона Главного диспетчерского пункта Компании такси и попросил заехать за ним без четверти час, рассчитывая, что 15 минут вполне достаточно, чтобы добраться до Пасчер-роуд (он обнаружил, даже увидя эту прогулочную площадку, что не может думать о ней, как о Молл-роуд), но не учел при этом, что время будет обеденное – час пик., и что Дерри сильно разросся.

В 1958 году это был уже немалый городишко – около 30 тысяч жителей в черте города и тысяч около семи в пригородах.

Сейчас городок превратился в сити – небольшой сити по стандартам Лондона или Нью-Йорка, но порядочный по стандартам штата Мэн, где самым большим городом был Портленд, который мог похвастать своими 300 тысячами населения.

Такси медленно ехало по Мейн-стрит, (сейчас мы проезжаем мимо Канала, -подумал Билл, – его не видно, но он течет там, в темноте). Затем они повернули к центру. Он предвидел, что здесь многое изменилось, но мысли об этом сопровождались глубокой тревогой, которой он не ожидал. Он помнил свое детство здесь, как страшное, нервозное время.., не только из-за лета 58-го года, когда они семеро встретились лицом к лицу с этим ужасом, но и из-за смерти Джорджа, из-за той страшной глубокой депрессии, в какую впали его родители, из-за постоянных насмешек над его заиканием. Бауэре, Хаггинс и Крисе постоянно подкалывали его после драки в Барренсе.

(Бауэре, и Хаггинс, и Крисе, о. Боже! Бауэре, и Хаггинс, и Крисе) И еще он думал о том, что Дерри был холоден, что здесь было трудно, Дерри не было никакого дела до того, живы они или нет, даже если бы они победили Клоуна Пеннивайза. Люди Дерри жили с этим Пеннивайзом во всех его обличьях, свыклись с ним, и пусть это было похоже на безумие, они научились даже понимать его, нуждаться в нем. Любить его? Может быть, даже и так.

Тогда почему же эта тревога?

Быть может, потому, что изменения в городе вызвали у него уныние. Или потому, что Дерри показался ему не таким значительным, как раньше, он как бы потерял свое лицо для него.

Театр «Бижу»исчез, вместо него была стоянка. Магазин Обуви и Кафе Бэллей Ланч, по соседству с театром, тоже исчезли. На этом месте построили филиал Северного Национального Банка со световым табло наверху, показывающим время и температуру по шкале Фаренгейта и Цельсия. Центральной аптеки, прибежища мистера Кина, там, где Билл когда-то покупал противоастматическое лекарство для Эдди, тоже не существовало. Аллея Ричардса стала каким-то странным гибридом под названием «минимол». Когда такси остановилось у светофора, Билл увидел магазин пластинок, продуктовый магазин и магазин игрушек, в котором продавалось «ВСЕ ДЛЯ ПОДЗЕМЕЛЬЯ И ДРАКОНОВ».

Такси с трудом продвигалось вперед.

– Сейчас приедем, – сказал шофер. – Хоть бы эти чертовы банки поменяли свой обеденный перерыв. Извините, если я оскорбил ваши религиозные чувства.

– Все в порядке, – сказал Билл.

Удручающая цепь банков и автомобильных стоянок проносилась мимо них, когда они ехали вверх по Центральной улице. Миновав холм и проехав Первый Национальный, они стали набирать скорость.

– Нет, не все изменилось, – заметил Билл. – «Аладдин» все еще здесь.

– Едва ли останется. Эти молокососы хотят и его снести.

– Тоже для банка? – спросил Билл, какая-то часть его изумилась, а другая часть была в ужасе от этой идеи. Он не мог представить, что кто-то в здравом уме захотел бы снести этот шикарный купол со сверкающими стеклянными канделябрами, со спирально поднимающимися справа и слева лестницами на балкон, с гигантским занавесом, ниспадающим волшебными волнами, когда представление заканчивалось. Нет, только не «Аладдин», -прокричала та его часть, которая была в шоке от всего этого. – Как они могли только подумать снести «Аладдин», ради какого-то банка?!

– Да, для банка, – сказал шофер. – Этот драный Первый Торговый Окружной из Пенобскота положил на него глаз. Хотят снести «Аладдин», а вместо него поставить целый комплекс, как они это называют «комплексный банковский городок». Получили уже все бумаги из Городского совета, и «Аладдин» приговорен. Потом группа людей из старожилов организовала комитет, они написали петицию, маршировали и загнали их в лужу, потому что собрался публичный Городской совет и Хэнлон дал этим молокососам прикурить, он их вышвырнул. – В голосе шофера послышалось удовлетворение.

– Хэнлон? – изумился Билл. – Майк Хэнлон?

– Да, – сказал шофер, – Библиотекарь, черный парень. Ты его знаешь?

– Да, – сказал Билл, вспоминая, как он встретил Майка тогда, в июле 1958 года. Конечно, опять были Бауэре, Хаггинс и Крисе...

– Мы вместе играли, когда были ребятишками. Пока я не уехал.

– И хорошо сделали, – сказал таксист. – Этот хреновый сволочной городишко, извините мой...

– ..французский, если вы религиозный человек, – закончил вместо него Билл.

– Вот, вот, – повторил таксист спокойно, и они молча ехали некоторое время, а потом таксист сказал:

– Он сильно изменился, этот Дерри, но все-таки кое-что осталось. Городская гостиница, откуда я вас забрал. Скульптура в Мемориальном Парке. Помните это местечко, мистер? Когда мы были маленькими, мы думали, что там есть призраки.

– Да, я помню, – сказал Билл.

– А вот больница, узнаете?

Они проезжали роддом Дерри по правую руку. Позади него протекал Пенобскот, до того Места, где он встречался с Кендускеагом. Под дождливым весенним небом река отливала свинцом. Больница, которую вспомнил Билл, – белое деревянное трехэтажное здание с двумя корпусами по обе стороны – все еще стояла там, но сейчас она была окружена целым комплексом зданий, всего их было около двенадцати.

– А Канал, он все еще здесь? – пробормотал Билл, когда они сворачивали с Центральной улицы на Пасчер-роуд, которая, как Майк и говорил, сейчас называлась Молл-роуд, там была зеленая табличка с этим названием. – Канал все еще здесь?

– Да, – сказал шофер. – Я думаю, он всегда был здесь. Сейчас Молл-роуд была по правую руку от Билла, и, проезжая мимо, он опять ощутил это двойственное чувство. Когда они были маленькими, это место представляло собой длинное поле, заросшее травой с гигантскими раскачивающимися подсолнухами, которые обрамляли северо-восточный край Барренса. К западу чуть вдали от этого поля находился Старый Мыс – там тянулись дома бедняков. Он помнил, как они разрабатывали это поле, стараясь не попасть в погреба чугунолитейного завода Кичнера, который был взорван на Пасху в 1906 году. Это поле было полно реликвий, и они выкапывали их со священным интересом археологов, исследовавших египетские пирамиды: кирпичи, черепки, куски железа с ржавыми болтами, осколками стаканов и бутылок с остатками чего-то такого, что невозможно передать словами, которые издавали запах, сбивающий с ног. Что-то ужасное случилось неподалеку от этого места, около свалки, но он не мог сейчас вспомнить, что именно. Он только помнил имя Патрик Хамболд, что-то связанное с холодильниками. И что-то связанное с птицей, которая преследовала Майка Хэнлона. Что же?..

Он тряхнул головой. Какие-то фрагменты. Какие-то намеки. И все.

Поле тоже исчезло, так же, как и остатки чугунного завода. Билл помнил огромную трубу этого завода. Покрытая черепицей, черная от сажи на последних десяти футах, она лежала в высокой траве, как гигантская курительная трубка. Они забирались на нее и ходили туда-сюда, как канатоходцы, смеясь.

Он опять тряхнул головой, как бы пытаясь избавиться от миража, от этого мола с уродливой коллекцией зданий с надписями и рекламами. Дороги вились от автостоянок в разные стороны. Но мол не исчезал, потому что это был не мираж. Чугунный завод Кичнера исчез, как исчезло и поле, образовавшееся на руинах этого завода. Мол был реальностью, а не воспоминанием. Но почему-то он не верил этому.

– Вот мы и приехали, мистер, – сказал шофер. Он подъехал к стоянке около здания, которое выглядело, как пагода. – Мы немного опоздали, но лучше поздно, чем никогда.

– Вы правы, – сказал Билл. Он дал шоферу пять долларов. – Сдачи не надо.

– Отлично, елки-палки! – воскликнул таксист. – Если вам опять понадобится такси, звоните в нашу контору и спросите Дэйва. Просто назовите мое имя, – Я просто попрошу религиозного парня, – сказал Билл, улыбаясь.

– Всего хорошего, приятель! – сказал Дэйв, смеясь.

– И тебе того же, Дэйв.

Он постоял под легким дождичком, пока такси не скрылось из виду. Он вспомнил, что хотел спросить шофера еще об одном и забыл – возможно нарочно. Он хотел спросить Дэйва, нравится лиему жить в Дерри. Билл Денбро резко повернулся и зашагал к ресторану. Майк Хэнлон был в холле, он сидел в плетеном кресле с широкой спинкой. Он встал, и Билл почувствовал какую-то нереальность происходящего, это прошло через него. Чувство раздвоенности вернулось, но сейчас оно было гораздо резче и неприятнее. Он помнил небольшого роста мальчишку, аккуратного и проворного. А перед ним стоял высокий человек, похожий на скелет, обтянутый кожей. Одежда висела на нем. Морщины на лице были так глубоки, что, казалось, ему уже далеко за сорок, а не тридцать восемь, как было в действительности.

Эти чувства были написаны на его лице, потому что Майк сказал спокойно:

– Я знаю, как я выгляжу. Билл зарделся и сказал:

– Дело не в том, что ты плохо выглядишь, просто я запомнил тебя мальчишкой, вот и все.

– Правда?

– Ты выглядишь немного устало.

– Я и впрямь немного устал, – сказал Майк. Он улыбнулся, и улыбка осветила его лицо. И тогда Билл увидел того мальчишку, которого он знал 27 лет тому назад. Точно так, как старая деревянная больница была залита стеклом и бетоном, так же и мальчишка, которого знал Билл, был облечен в неизбежные аксессуары взрослости. Морщины на лбу, в углах рта, седые волосы на висках. Но, как и старая больница, которая все еще находилась здесь, так и Майк был перед ним – вот он, тот мальчик, которого знал Билл. Майк поднял голову и сказал:

– Добро пожаловать в Дерри, Большой Билл!

Билл не посмотрел на протянутую для пожатия руку, он обнял Майка. Майк в ответ крепко сжал его, и Билл почувствовал его волосы, жесткие и курчавые, на своем плече и увидел часть шеи.

– Что бы ни случилось, Майк, мы всегда вместе, – сказал Билл. Он услышал в своем хриплом голосе подступающие слезы, но не стал обращать на это внимания. – Мы уже победили однажды, и снова пппобедим.

Майк отстранился от него на расстояние вытянутой руки, и, хотя он тоже улыбался, в глазах были слезы. Он вытащил платок и вытер глаза.

– Будь уверен, Билл, – сказал он.

– Джентльмены, не желаете ли пройти со мной? – спросила хозяйка. Это была улыбающаяся восточная женщина в изящном кимоно розового цвета, разрисованном драконами с огромными хвостами. Темные волосы ее были плотно собраны на затылке, гладко зачесаны и поддерживались красивым гребнем из слоновой кости.

– Я знаю дорогу. Роза, – сказал Майк.

– Очень хорошо, мистер Хэнлон. – Она улыбнулась и тому и другому.

– Я полагаю, вы хотите уединиться?

– Да, спасибо, – сказал Майк. – Сюда, Билл. Он провел его по затемненному коридору, мимо большого зала к двери, на которой висел занавес, сделанный из бусинок.

– А остальные? – начал Билл.

– Все уже здесь, – сказал Майк, – все, кто смог прийти.

Билл затоптался у двери, неожиданно испуганный. Вовсе не потому, что его пугала неизвестность или сверхъестественность происходящего, а просто потому, что он знал: он вырос на 15 дюймов с 1958 года и потерял почти все волосы. Ему было непросто увидеть их всех, детские лица совсем испарились из его памяти, были похоронены под происшедшими изменениями, так же как и больница, похороненная под новыми зданиями.

Мы все выросли, -подумал он. – Мы не думали тогда, что это может произойти с нами, только не тогда и только не с нами. Но это случилось, и если я войду, это будет реально: мы все уже взрослые.

Он взглянул на Майка, неожиданно смущенный и оробевший.

– Как они выглядят? – услышал он свой нерешительный голос. – Майк.., как они выглядят?

– Входи, посмотришь, – добродушно сказал Майк и пропустил Билла в небольшой кабинет.

2

Билл Денбро входит и видит...

Возможно, это затемненность комнаты создала иллюзию, которая длилась миг, но Билл позже подумал, что это было сделано специально для него: судьба сжалилась над ним.

В этот краткий миг ему показалось, что никто из них не вырос и все его друзья остались просто детьми.

Ричи Тозиер откинулся на спинку кресла, так что почти касался стены, он что-то говорил Беверли Марш, которая прикрывала рот ладошкой, чтобы скрыть хохоток; Ричи глупо ухмылялся такой знакомой усмешкой. А вот и Эдди Каспбрак, слева от Беверли, перед ним на столе у стакана с водой – пластиковая бутылка с трубочкой в виде пистолета. Вроде бы что-то из области искусства, но назначение прежнее – аспиратор. По другую сторону стола, глядя на эту троицу со смешанным выражением удивления и внимания, сидел Бен Хэнском.

Билл поднял руку к голове, как бы пригладить волосы, которые должны были появиться словно по волшебству, – свои прекрасные рыжие волосы, которые он начал терять, когда учился в колледже.

Это рассеяло иллюзию. У Ричи теперь не было очков. Наверное, контактные линзы, он всегда ненавидел свои очки, -подумал Билл. Короткие штанишки и детскую рубашку сменил костюм явно от хорошего портного.

Беверли Марш (если, конечно, ее фамилия все еще Марш) стала ошеломляюще красивой женщиной. Вместо привычного хвостика ее волосы, почти такого же цвета, как когда-то его собственные, ниспадали волнами на ослепительно белую блузку. В полусвете блузка служила красивой оправой для ее почти янтарных волос. При дневном свете, -думал Билл, – они должны гореть огнем. И он представил себе, что можно почувствовать, если запустить пальцы в эти волосы и перебирать их. Старая, как мир история, -подумал он, – я люблю свою жену, но Боже мой...

Эдди – удивительно, но правда, – вырос и стал немного похож на Энтони Перкинса. Преждевременные морщины на его лице (хотя в движениях он выглядел моложе и Ричи и Бена) делали его старше, что усиливалось очками; такие очки, верно, можно было увидеть на лице какого-нибудь английского адвоката, когда он подходит к скамье подсудимых. Волосы его были коротко подстрижены по моде конца 50-х – начала 60-х годов. На нем была куртка в широкую! клетку, казалось, вытащенная откуда-то с распродажи подержанных вещей, как у временно безработного.., но часы на запястье были Патек Филипп, а на мизинце правой руки было кольцо с рубином. Большой камень выглядел вульгарно, тем не менее он был настоящим.

Один Бен очень изменился. И глядя на него, Билл снова почувствовал нереальность происходящего. Лицо у него было прежнее, волосы, хотя и поседели, были причесаны в обычной его манере – на правую сторону. Но Бен сильно похудел. Он свободно сидел в своем кресле, из-под простой рубашки виднелось голубое нижнее белье. Он был в джинсах «Левис», ковбойских ботинках, ремень на джинсах был с пробитыми серебряными бляшками. Эта одежда свободно болталась на теле, стройном и узкобедром. На руке у него был браслет с тяжелой цепочкой, но не золотой, а медной. Он похудел, -подумал Билл. – Он тень самого себя, если можно так выразиться... Старина Бен похудел, никогда не перестану удивляться.

Все шестеро замолчали, это длилось недолго, но такого странного молчания Билл не переживал никогда в жизни. Стэна не было с ними, но кто-то седьмой присутствовал. Здесь, в этом отдельном кабинете ресторана, Билл настолько полно почувствовал его присутствие, что его можно было назвать по имени, – но это не был старик с косой за плечами. Это было какое-то белое пятно на карте, которая лежала между 1958-м и 1985 годами, область, которую исследователь мог назвать Великое Не Знаю. Билл удивился, насколько это было точно. Кто был этот седьмой?

Впрочем, какая разница? Седьмой был там. И в этот момент они все почувствовали это.., и, возможно, лучше поняли жуткую силу, которая собрала их вместе. Оно живо, -у Билла похолодело внутри. – Глаз тритона, хвост дракона. Рука Славы.., кто бы это ни был, Оно здесь. Оно существует. Оно в Дерри опять. Оно.

И он неожиданно почувствовал, что это Оно было седьмым; что Оно и время взаимозаменяемы, но Оно имело все их лица, так же как и лица еще тысячи людей, которых Оно когда-либо пожирало или убивало.., и та мысль, что Оно могло бы быть ими, была самой страшной мыслью из всех. Кто из нас останется здесь? -подумал он со страхом. Сколько из нас никогда больше не выйдут из канализации и коллекторов, где скрывается Оно.., и где Оно питается? Почему мы забыли? Потому ли, что какая-то наша часть никогда не взрослела и никогда не покидала Дерри? Неужели поэтому?

Он не увидел ответа на их лицах.., только собственные отраженные вопросы.

Мысли формировались и пролетали за секунды и миллисекунды, они создавали собственную временную оболочку, и все они прошли через мозг Билли Денбро не больше чем за пять секунд.

Затем Ричи Тозиер, облокачиваясь на стену, ухмыльнулся и сказал:

– Посмотрите на него! Голова, как бильярдный шар. Давно ты натираешь свою голову воском, Большой Билл?

И Билл, совершенно не представляя, что сейчас скажет, открыл рот:

– Черт побери тебя и твою лошадь, Словесный Понос! На миг все затихли – а потом комната взорвалась от хохота. Билл бросился к ним, стал пожимать руки, и, хотя в его чувствах присутствовал ужас, было в этом и что-то успокаивающее: он приехал домой, и приехал, чтобы все кончилось хорошо.

3

Бен Хэнском худеет

Майк Хэнлон заказал напитки, и, как бы вознаграждая себя за предыдущее молчание, все заговорили в одно и то же время. Беверли Марш, как выяснилось, была сейчас Беверли Роган. Она сказала, что вышла замуж в Чикаго за великолепного человека, который перевернул всю ее жизнь и каким-то волшебным способом сумел преобразовать ее талант к шитью в успешный бизнес. Эдди Каспбрак был владельцем автомобильной компании в Нью-Йорке.

– Что я знаю наверняка, так это то, что моя жена сейчас в постели с Эль Пачино, – сказал он кротко улыбаясь, и вся комната зашлась от смеха.

Они все знали, чего добились Бен и Билл, но Билл смутно чувствовал, что у них нет ассоциации между ними прежними и Нынешними – тем, что Бен – архитектор, а он – писатель, – потому что знали их с детства. Однако у Беверли в сумочке оказались экземпляры «Джоанны» и «Черных Стремнин», и она попросила подписать их. Билл подписал, отметив про себя, что обе книги наверняка были куплены в киоске аэропорта, когда она выходила из самолета.

Подобным же образом Ричи сказал Бену, как ему понравилось здание Центра Связи в Лондоне.., но по глазам его было видно: он не мог связать автора этого здания с тем честолюбивым толстяком, который показывал им, как добраться до середины Барренса с помощью украденной доски или ржавой автомобильной дверцы.

Ричи был диск-жокеем в Калифорнии. Он сказал, что все его зовут Человек с тысячью голосов, а Билл усмехнулся:

– Боже, Ричи, твои голоса всегда были такие ужасные.

– Лесть не доведет тебя до добра, старина, – ответил Ричи величественно. Когда Беверли спросила, не носит ли он контактные линзы, Ричи сказал низким голосом:

– Подойди поближе, Бэби. Посмотри мне в глаза. – Что Беверли и сделала. Оказалось, он носит мягкие контактные линзы Гидромист.

– А как библиотека, все такая же? – спросил Бен Майка Хэнлона. Майк вытащил свой бумажник и достал снимок библиотеки с птичьего полета. Он сделал это с гордостью человека, показывающего снимки своих детей, своей семьи.

– Снимал парень на легком самолете, – сказал он, пока снимок переходил из рук в руки. – Я хотел уговорить Городской Совет или какого-нибудь частника финансировать размножение этого снимка для Детской Библиотеки, но увы! Никакой помощи. Но снимок хорош, не правда ли?

Все согласились. Бен смотрел на него дольше всех. Наконец он указал на стеклянный коридор, соединяющий два здания:

– Ты еще где-нибудь видел подобное, Майк? Майк улыбнулся.

– Это твой Центр Связи, – сказал он, и все шестеро рассмеялись. Принесли напитки. Все уселись. И вновь наступило тягостное молчание. Они смотрели друг на друга.

– Ну, – спросила Беверли красивым, с хрипотцой, голосом:

– За что пьем?

– За нас, – неожиданно сказал Ричи. На этот раз он не улыбался. Он посмотрел Биллу прямо в глаза, и Билл вспомнил себя и Ричи стоящими в середине Нейболт-стрит после того происшествия с клоуном или оборотнем, когда тот исчез, а они продолжали стоять, держась друг за друга и плача. Когда он поднял стакан, руки его дрожали так, что несколько капель пролил на скатерть. Ричи медленно встал, и один за другом встали все: сначала Билл, потом Бен, Эдди, Беверли и наконец Майк Хэнлон.

– – За нас! – сказал Ричи, голос его тоже слегка дрожал.

– За Клуб Неудачников 1958 года.

– За Неудачников! – сказала Беверли весело.

– За Неудачников! – сказал Эдди. Лицо его было бледным и старым за дымчатыми очками.

– За Неудачников! – согласился Бен. Слабая улыбка блуждала в кончиках его губ.

– За Неудачников, – мягко сказал Майк.

– За Неудачников, – Билл был последним.

Они чокнулись. Выпили.

Снова повисло молчание. На этот раз Ричи не нарушил его. Но в этом случае молчание казалось необходимым. Они сели, и Билл сказал:

– Давай, Майк, рассказывай, зачем ты нас позвал, что случилось? И что мы можем сделать?

– Сначала поедим, – сказал Майк. – Поговорим после. Они приступили к еде.., и ели хорошо и долго. Как в старой шутке об осужденном, -подумал Билл. Но его аппетит был лучше, чем когда-либо за все эти годы. Пища была не то, чтобы сногсшибательная, но очень хорошая, и всего было много. Все шестеро пробовали и то и се: ребрышки, крылышки цыпленка, тушенные в соусе, фаршированные яйца, каштаны, завернутые в бекон, говяжью вырезку.

Роза сама принесла им десерт – огромную гору запеченных «Алясок», которые она поставила в центре стола, недалеко от Майка.

– Это, наверное, самый лучший обед в моей жизни, – сказал Ричи голосом человека, который умер и попал на небеса.

– Ну, конечно, – сказала Роза удовлетворенно.

– А если я сейчас лопну, вы исполните мое желание? – спросил он ее.

– В «Нефрите Востока» все желания исполняются, сэр, – сказала она.

– Благодарю вас, – сказал Ричи, улыбаясь. – Но я и впрямь переел.

Все же они съели и почти всю запеченную «Аляску». Когда Билл остановился – ремень начал жать, он обратил внимание на стаканы. Ему показалось, что их сотни на столе. Он усмехнулся, вспомнив, что выпил еще два мартини перед едой, а за едой Бог знает сколько бутылок пива. С другими было нечто подобное. Но он не чувствовал себя пьяным.

– Я с детства не ел так, как сегодня, – сказал Бен. Все посмотрели на него. Он немного покраснел. – Это я образно выразился, но по крайней мере я не ел такого количества пищи со школьных времен.

– Ты придерживаешься диеты? – спросил Эдди.

– Да, – сказал Бен. – Свободная диета Бена Хэнскома.

– В чем же она заключается? – спросил Ричи.

– Вам, наверное, неинтересно слушать эту старую историю... – смущенно сказал Бен.

– Не знаю, как остальным, – сказал Билл, – но мне интересно. Давай, Бен, рассказывай. Что превратило Гаргантюа в журнальную модель, которую мы сегодня видим перед собой?

Ричи фыркнул:

– Да, тебя звали Стог, я и забыл.

– Это и не рассказ вовсе, – сказал Бен. – После того лета 1958 года мы прожили в Дерри еще два года. Потом мама потеряла работу, и мы переехали в Небраску, потому что там жила ее сестра, которая предложила взять нас к себе, пока мама снова не встанет на ноги.

Мама искала постоянную работу в течение года. Но к тому времени, когда мы перебрались в Омаху, я уже весил на 90 фунтов больше, чем тогда, когда вы меня видели последний раз.

Эдди присвистнул:

– Это получается...

– Это получилось 210 фунтов, – сказал Бен угрюмо. – Да, так вот. Я ходил в среднюю школу в Ист Сайд в Омахе и по физкультуре у меня было все плохо. Мальчишки звали меня Туша. Можете себе представить? Все это продолжалось месяцев семь, и вот однажды, когда мы переодевались после физкультуры, двое или трое мальчишек принялись хватать меня за грудь, это называлось у них «наказанием жирных». Очень скоро еще двое присоединились к первым. Потом еще четверо или пятеро. А потом все они начали бегать за мной по раздевалке, потом выбежали в зал и били меня по груди, по голове, по спине, по ногам. Я испугался и начал кричать. А они стали ржать, как сумасшедшие.

Знаете, – сказал он, глядя вниз и поправляя свой браслет, – тогда я в последний раз вспомнил Генри Бауэрса, пока Майк не позвонил мне два дня назад. Мальчишка, который первым начал меня бить, был из деревни, с такими большими руками, и, пока они гонялись за мной, я вспомнил Генри и решил, что все началось сначала. И запаниковал.

Они бежали за мной по залу мимо кладовки, где хранился спортивный инвентарь. Я был голый и красный, как рак. Я потерял чувство собственного достоинства или.., или даже потерял себя. Я не понимал, где нахожусь. Я звал на помощь. А они бежали за мной и кричали: жирная свинья, жирная свинья, жирная свинья! Там была скамейка...

– Бен, не нужно снова переживать это, – неожиданно сказала Беверли. Ее лицо сделалось пепельно-бледным. Она вертела в руках стакан и чуть не уронила его.

– Пусть закончит, – сказал Билл. Бен посмотрел на него и кивнул.

– В конце коридора стояла скамейка, я упал на нее и ударился головой. Они все окружили меня через минуту, а потом чей-то голос сказал: «Все! Хватит, повеселились!»

Это был тренер, он стоял в дверях в спортивных голубых штанах с белыми полосками по бокам и в белой футболке. Представить себе не могу, сколько времени он там стоял. Они все посмотрели на него, кто-то усмехнулся, кто-то стыдливо спрятал глаза, а кто – как ни в чем не бывало. А я расплакался.

Тренер стоял в дверях, спиной к гимнастическому залу, глядя на меня, на мое голое красное тело, глядя, как этот жирный ребенок плачет на полу. Наконец он сказал: «Бенни, почему бы тебе не заткнуть свой сраный рот?»

То, что учитель употребляет такие слова, так шокировало меня, что я на самом деле замолчал. Я посмотрел вверх на него, а он подошел поближе и сел на скамейку, где я валялся. Он наклонился надо мной, и свисток, висящий у него на шее, стукнул меня по лбу. Мне пришло в голову, что он хочет поцеловать меня или что-то в этом роде, поэтому я отшатнулся от него, но он только схватил меня обеими руками за груди и разгладил их, потом убрал руки и вытер их о штаны, как будто взялся за что-то грязное.

«Ты думал, что я буду тебя успокаивать? – спросил он меня. – Не собираюсь. Ты вызываешь отвращение не только у них, но и у меня тоже. По разным причинам, но это только потому, что они дети, а я нет. Они не знают, почему ты вызываешь у них чувство отвращения, а я знаю. Ты хоронишь свое прекрасное тело, которое тебе дал Бог, под этим слоем безобразного жира. Это просто глупое потакание своим слабостям, и меня тошнит от этого. А сейчас послушай, Бенни, потому что я в первый и последний раз говорю тебе это. Я тренирую футбольную команду и баскетбольную, и команду по легкой атлетике, и скоро буду тренировать команду по плаванию. И я говорю тебе: ты заплыл жиром вот здесь, – и он стукнул меня по голове, как раз в том месте, куда ударил его проклятый свисток. – Вот где у вас всех заплывает жиром. Ты пропустишь мимо ушей все мои слова о диете, о том, что надо сбавлять вес. Такие парни, как ты, никогда этого не сделают».

– Каков ублюдок, – сказала Беверли негодующе.

– Да, – усмехнулся Бен. – Но он не знал, что он ублюдок. Наверное, он смотрел фильм «Д.Ай.» с Джеком Веббом раз шестьдесят и в самом деле думал, что делает мне добро. И, как впоследствии выяснилось, он был прав... Потому что в то время я сам думал о чем-то похожем...

Он посмотрел вдаль, нахмурив брови, и Билла одолело какое-то странное чувство, будто он знает, что Бен собирается сказать дальше.

– Я уже говорил вам, что в последний раз подумал о Генри Бауэрсе, когда мальчишки гнались за мной. Нет, на самом деле последний раз я подумал об этом, когда тренер встал и пошел. Вот тогда я подумал о том, что произошло летом 1958 года.

Он опять заколебался, глядя на каждого, стараясь поймать их взгляды. Потом начал осторожно:

– Я думал о том, как хорошо нам было вместе. Я думал о том, что мы сделали и как мы это сделали, и все это поразило меня; если бы тренер когда-либо увидел бы нечто подобное, он бы, наверное, поседел, а сердце остановилось бы, как старый часы. Это было несправедливо, но и он был несправедлив ко мне. Случившегося было достаточно, чтобы...

– Чтобы свести тебя с ума, – сказал Билл. Бен улыбнулся.

– Ты прав. Я позвал: «Эй, тренер!» Он обернулся и посмотрел на меня.

«Тренер, ты сказал, что работаешь с командой по легкой атлетике?»

«Да, но для тебя это ничего не значит», – сказал он.

«Слушай меня, ты, тупой, твердолобый сукин сын! – сказал я, и рот его широко раскрылся, а глаза почти вылезли из орбит. – Я буду готов к соревнованию в марте, что ты на это скажешь?»

«Я скажу, что тебе лучше попридержать язык, а то плохо будет», – сказал он.

«Я обгоню всех, кого ты выставишь, – сказал я. – Я обгоню самых лучших твоих бегунов. А потом получу от тебя твое сраное извинение».

Он сжал кулаки, и я подумал, что он собирается применить их ко мне. Но он разжал их. «Поговори, поговори, толстяк, – сказал он мягко. – У тебя язык без костей. Но когда ты обгонишь моих лучших, я уйду с работы и пойду на поля собирать зерно». И он ушел.

– И ты похудел? – спросил Ричи.

– Да, – сказал Бен. – Но тренер был не прав. Ожирение началось не в голове у меня, а с моей мамочки. Тем вечером я пришел домой и сказал маме, что хочу немного похудеть. Мы оба выдержали схватку, оба плакали. Она завела свою обычную песню, что я на самом деле не жирный, просто у меня широкая кость, а большие мальчики становятся большими мужчинами, если они много едят. Это была своего рода защита для нее, я думаю. Очень трудно ей было поднимать мальчишку самой. У нее не было ни образования, ни каких-то особых навыков в чем бы то ни было, ничего, кроме желания много работать... А когда она давала мне добавку.., или когда смотрела на меня за столом, как я солидно выгляжу...

– Она чувствовала, что выиграла битву, – продолжил Майк.

– Да, – Бен выпил последнюю бутылку пива и вытер пену с маленьких усиков тыльной стороной руки.

– Так что вы понимаете, что самая большая борьба была не с самим собой, а с ней. Месяцами она просто не принимала этого. Она не убирала мою старую одежду и не покупала новую. А я тоща бегал, бегал везде, иногда сердце так билось в груди, что, казалось, вот-вот выскочит оттуда. Первая миля бега досталась мне тяжело, меня вытошнило, и я потерял сознание. Потом меня просто рвало. А вскоре при беге мне уже приходилось поддерживать штаны. У меня был маршрут, и я бежал в школу с сумкой на шее, которая била меня по груди, а я в это время держал штаны, чтобы они не упали. Рубашки стали, как паруса., А ночью, когда я возвращался домой, я съедал только половину того, что было на тарелке, мать начинала рыдать, говорила, что я морю себя голодом, убиваю себя, что я не люблю ее больше, что я не думаю о том, как много ей приходится работать, чтобы прокормить меня.

– О, Господи, – промычал Ричи, зажигая сигарету, – не представляю, как ты вынес все это.

– Лицо тренера всегда стояло передо мной, – сказал Бен. – Я представлял, как он смотрел на меня, когда разглаживал складки на моей груди в зале, около раздевалки, и вот так я выдержал. Я разносил газеты, и когда бежал по маршруту, всегда видел это перед собой. На газетные деньги я купил себе джинсы, а сосед-старик с нижнего этажа проковырял пять новых дырок в моем ремне. Я еще вспоминаю первые джинсы, которые мне пришлось покупать, – это когда Генри столкнул меня в Барренс и они разорвались по швам.

– Да, – сказал Эдди, – а ты рассказал мне о шоколадном молоке. Помнишь? Бен кивнул головой.

– Если я тогда вспоминал что-то, то только на миг – раз, и вылетело из головы. В то время я стал брать завтраки в школе «Здоровье и Питание», и обнаружил, что можно съесть очень много всякой зелени и овощей и не потолстеть. Однажды вечером мать положила мне кучу салата и шпината с яблоками – все это покрошила и добавила немного постной ветчины. До этого я никогда не любил этой заячьей еды, но тут я три раза просил добавки и ел да нахваливал, как все вкусно. Это решило все проблемы. Ей было все равно, что я ем, лишь бы побольше. Она завалила меня салатами. Я ел их еще три года. Появилась необходимость иногда смотреться в зеркало, чтобы убедиться, что у меня не заячья губа.

– А что случилось с тренером? – спросил Эдди. – Вышел ли ты на соревнования? – Он дотронулся до аспиратора, как будто все эти мысли напомнили ему о нем.

– Да, вышел. – сказал Бен. – К тому времени я потерял 70 фунтов и вырос на два дюйма, так что вес распределился ровно. Я выиграл первые два забега и подошел к тренеру, который был готов кусать локти и чистить конюшни. И я сказал: «Похоже, пора собираться на поля собирать урожай. Когда вы собираетесь в Канзас?» Сначала он ничего не сказал, только хлопнул меня по спине. Потом велел мне убираться с поля, потому что он не потерпит в своей команде трепача и ублюдка. «Даже если президент Кеннеди меня попросит, я все равно не пойду в твою вонючую команду, – сказал я, утирая кровь в уголках рта. – То, что ты меня прогнал, я сейчас как-нибудь переживу, но в следующий раз.., ты сядешь за большую тарелку с кукурузой, попомни мои слова». Он сказал, что если я тотчас же не уберусь, он из меня дух вышибет.

Бен улыбался, но ничего ностальгического в этой улыбке не было.

– Это были его точные слова. Все смотрели на нас удивленно, включая детей, которых я победил. «Вот что я скажу тебе, тренер, – обратился я к нему, – ты слишком стар, чтобы учиться чему-либо. Но если ты меня хоть пальцем тронешь, я постараюсь, чтобы ты потерял работу. Я не уверен, что у меня получится, но я очень постараюсь. Я похудел, у меня есть чувство собственного достоинства, и я имею право на капельку покоя».

Билл сказал:

– Все это звучит замечательно, Бен.., но писатель во мне изумляется: может ли ребенок в самом деле разговаривать таким образом? – и он улыбнулся.

– Ребенок, которому выпало на долю перенести то, что перенесли мы, смог. Я сказал эти слова. Тренер стоял, упершись руками в бедра, он открыл рот, потом опять закрыл. Никто не промолвил ни слова. Я отошел, и больше мне не пришлось иметь дело с тренером Вудлеем. Когда мой воспитатель отдавал табель за этот год, кто-то написал слово «освобожден» против «физкультуры», и он подписал это.

– Ты победил его! – воскликнул Ричи и поднял сжатые в кулаки руки над головой. – Так и надо, Бен. Бен пожал плечами.

– Я думаю, что я победил что-то в себе самом. Тренер просто подтолкнул меня.., но только память о вас, ребята, заставила меня поверить, что я могу сделать это. И я сделал. Это Конец Правдивой Исповеди. Только мне хотелось бы еще пива. От разговоров всегда жажда.

Майк подозвал официантку. Все шестеро стали заказывать что-то еще и говорить о чем-то неважном, пока не принесли напитки. Билл смотрел в стакан с пивом, наблюдая, как тают хлопья пены. Он удивился и ужаснулся, осознав, что надеется: не он, а кто-то другой начнет сейчас разговор о прошедших годах, может быть, Беверли расскажет им о замечательном человеке, за которого она вышла замуж (даже, если он скучный, как большинство замечательных людей), или Ричи Тозиер вспомнит о смешных случаях на студии телевидения, или Эдди расскажет, что из себя представляет Тэдди Кеннеди, или сколько дает на чай Роберт Рэдфорд.., или проявит проницательность и расскажет, как Бену удалось похудеть, а ему приходится пользоваться аспиратором.

Дело в том, -думал Билл, – что Майк собирается вот-вот заговорить, а я не уверен, что хочу выслушать, что он скажет. Дело в том, что сердце и так бьется быстрее, чем мне хотелось бы, а руки уже слишком холодны. Дело в том, что уже двадцать пять лет я так не боялся. Да и все остальные. Лучше говорить о чем-то другом. Лучше говорить о карьере и что вы рады встретиться со старыми друзьями, лучше говорить о сексе, о бейсболе, о ценах на бензин, о будущем пакте о ненападении. О чем угодно, но только не о том, ради чего мы собрались. Говорите же, говорите!

Кто-то начал. Эдди Каспбрак. Но он начал говорить не о том, кто таков Тэдди Кеннеди, и не о том, сколько дает на чай Рэдфорд, он спросил Майка, когда умер Стэн У рис.

– Позавчера ночью, – сказал Майк, – когда я стал звонить.

– Это как-то связано с тем, из-за чего мы здесь?

– Мне самому хотелось бы знать, но так как он не оставил записки, никто не может быть в этом уверен, – ответил Майк. – Но так как это случилось сразу же после моего звонка, такое предположение вполне основательно.

– Он убил себя, не так ли? – спросила Беверли. – О, Боже, бедный Стэн.

Остальные смотрели на Майка, который закончил пить и сказал:

– Да, он покончил жизнь самоубийством. Сразу же после того, как я позвонил, он пошел в ванную, набрал воды, залез в нее и вскрыл себе вены.

Билл посмотрел вниз, ему казалось, что вокруг него сидят одни только лица, лица без тел, бледные лица, как круги, белые круги. Как белые воздушные шарики, шары-луны, связанные старым обещанием, которое длится так долго.

– А как ты обнаружил это? – спросил Ричи. – Здешние газеты сообщили?

– Нет, но с некоторых пор я подписываюсь на газеты тех городов, в которых вы живете. У меня целы подписки за несколько лет.

– Все понятно, – сказал Ричи. – Спасибо, Майк.

– Это моя работа, – сказал Майк просто.

– Бедняга Стэн, – повторила Беверли. Она казалась пораженной, не способной осознать эту новость. – Но он тогда был таким храбрым, таким.., решительным.

– Люди меняются, – сказал Эдди.

– Ты думаешь? – спросил Билл. – Стэн был... – он сжал руки на скатерти, стараясь подобрать нужное слово. – Он был человек порядка. Человек, который делит книжки на своей полке на беллетристику и не беллетристику.., а потом располагает их в двух этих секциях в алфавитном порядке. Я вспоминаю, он однажды говорил – где мы были в то время и что делали, – не помню, но думаю, это было в конце всей нашей истории. Так вот, он сказал, что может вынести страх, но ненавидит грязь, не, хочет испачкаться в этой грязи. Это, мне кажется, сущность Стэна. Может быть, чаша переполнилась, когда Майк позвонил... Он видел два пути: остаться в живых и испачкаться, или умереть чистым. Может быть, люди не настолько меняются, как мы думаем. Может быть.., может быть, они просто становятся жесткими.

Они молчали, пока Ричи не спросил:

– Хорошо, Майк. Но все же расскажи, что происходит в Дерри?

– Кое-что расскажу, – сказал Майк. – Я могу рассказать, например, что происходит сейчас, и могу рассказать немного о нас самих. Но я не могу рассказать, что происходило летом 1958 года, да и не думаю, что когда-нибудь смогу. В конце концов, вы помните это сами. И еще я думаю, что если я расскажу слишком много, прежде чем вы будете готовы к тому, чтобы вспомнить, тогда то, что произошло со Стэном...

– Может случиться с нами? – спокойно спросил Бен. Майк кивнул головой.

– Да. Именно это я имел в виду.

– Тогда расскажи то, что считаешь нужным, Майк, – сказал Билл.

– Хорошо.

4

Неудачники узнают...

– Убийства снова начались, – сказал Майк решительно. Он осмотрел стол, переведя взгляд с одного на другого, пока наконец не остановился на Билле. – Новая серия убийств, если вы позволите мне этот довольно страшный отсчет, начались на мосту Мейн-стрит, а закончилась под ним. Первой жертвой был веселый и ребячливый человек по имени Адриан Меллон. У него был тяжелый случай астмы.

Эдди протянул руку и дотронулся до аспиратора.

– Это случилось прошлым летом – 21 июля, в последнюю ночь Фестиваля на Канале, это разновидность праздника.., э...

– Ритуал Дерри, – сказал Билл низким голосом. Его длинные пальцы медленно массировали виски, и было нетрудно понять, что он вспоминает своего брата Джорджа... Джорджа, который почти наверняка открыл дорогу тому, что когда-то произошло.

– Ритуал, – сказал Майк спокойно. – Да. И он торопливо рассказал им историю о том, что случилось с Адрианом Меллоном, сокрушенно наблюдая, как округляются у них глаза. Он рассказал, что печаталось в «Ньюз», а что нет.., последнее включало свидетельские показания Дена Хагарти и Кристофера Унвина о каком-то клоуне, который был под мостом, как некогда сказочный тролль. Этот клоун, по показаниям Хагарти, выглядел как что-то среднее между Рональдом Макдональдом и Бозо.

– Это был он, – сказал Бен хриплым голосом. – Это был этот чертов Пеннивайз.

– Вот еще одно, – сказал Майк, глядя на Вилла. – Один из офицеров, занимающихся расследованием, тот, который действительно вытащил Адриана Меллона из Канала, – был городской полицейский по имени Гарольд Гарднер.

– Господи Иисусе Христе, – сказал Билл слабым голосом.

– Билл? – Беверли посмотрела на него и положила свою руку на его. Ее голос был полон участия. – Что-то не так, Билл.

– Гарольду тоща должно было быть пять лет, – сказал Билл. Его ошеломленные глаза искали взгляд Майка, стараясь найти подтверждения. – Да?

– А кто это, Билл? – спросил Ричи.

– Гарольд Гарднер – это сын Дэйва Гарднера, – сказал Билл. – Дейв жил недалеко от нас, когда ууубили Джорджа. Это он подобрал Дждж.., моего брата и принес его домой, завернутого в кусок одеяла.

Они посидели молча, Беверли плотно закрыла глаза руками.

– Все сходится, не правда ли? – сказал Майк наконец.

– Да, – сказал Билл низким голосом. – Сходится нормально.

– Я вел досье на всех вас шестерых на протяжении всех этих лет, – продолжал Майк, – но только сейчас я начинаю понимать, зачем я это делал. Благодаря этому я продолжал следить за развитием событий. Понимаете, я чувствовал, что должен быть абсолютно уверен, прежде.., прежде, чем побеспокоить вас. Я должен был быть уверен не на 90%, не на 95%, а на все 100%.

– В декабре прошлого года восьмилетний мальчик по имени Стивен Джонсон был обнаружен мертвым в Мемориал-парке. Как и Адриан Меллон, он был страшно изуродован перед смертью или сразу же после, но выглядел он так, как будто умер от страха.

– Изнасилование? – спросил Эдди.

– Нет, просто изуродован.

– Сколько их всего? – спросил Эдди, не поднимая головы, как будто вовсе не хотел знать об этом.

– Очень много, – сказал Майк.

– Сколько? – повторил Билл.

– Девять. Вот как далеко это зашло.

– Не может быть! – вскричала Беверли. – Я должна была прочитать об этом в газетах.., увидеть в новостях по телевизору! Когда этот сумасшедший полицейский убивал женщин в Касл Рок, в Мэне.., и те дети, которых убили в Атланте...

– Совершенно верно, – сказал Майк, – я много думал об этом. Эти случаи очень похожи на то, что происходит здесь. И Бев права: они должны были сообщить об этом в новостях. В каком-то смысле, сравнение с Атлантой страшит меня больше всего. Убийство девятерых детей.., тут должны были понаехать корреспонденты и из газет, и с телевидения, и псевдо-психиатры, и репортеры из «Еженедельника Атланты» и «Роллинг Стоун».., короче говоря, весь журналистский люд.

– Но этого не произошло, – сказал Билл.

– Нет, – сказал Майк, – не произошло. Ну, не совсем так, – в воскресном приложении к «Портленд санди телеграф» было короткое сообщение, да еще в «Бостон глоуб» – о первых двух убийствах. Телевизионная программа Бостонского TV «Добрый день!» в феврале показала фрагменты нераскрытых убийств, и один из экспертов упомянул об убийствах в Дерри, но только фрагментально.., и, конечно, не говорил ни о каких связях с подобными убийствами в 1957-1958 годах и в 1929-1930.

Есть, конечно, внешняя причина. Атланта, Нью-Йорк, Чикаго, Детройт.., это все большие города с развитой информационной структурой, и когда там что-нибудь случается, поднимается шумиха. В Дерри нет ни теле-, ни радиостанций, только маленькие радиостанции в средней школе. А Бангор тоже стоит в стороне от средств массовой информации.

– За исключением «Дерри Ньюз», – сказал Эдди, и все они засмеялись.

– Но мы все знаем, что дело не в этом. Средства связи сейчас таковы, что некоторые вещи должна знать вся нация. Но этого не произошло. И я думаю, причина вот в чем: Оно не захотело этого.

– Оно, – прошептал Билл почти про себя.

– Оно, – повторил Майк. – Если мы хотим как-то обозвать Это, то лучше всего называть его ОНО. Я пришел к мысли, что, понимаете, Оно пребывало здесь так долго.., чем бы Оно ни было.., что стало как бы частью Дерри, так же, как Городской парк, Труба, Канал, Бассей-парк или библиотека. Только Оно – не часть географии города, вы понимаете. Может быть, когда-то и было так.., но сейчас Оно – внутри. Каким-то образом Оно проникло внутрь. Это единственное, чем я могу объяснить происходящие здесь ужасные вещи, номинально – объяснимые, а фактически – нет. В 1930 году здесь был пожар в негритянском ночном клубе «Черное Местечко». А за год до этого несколько грабителей было казнено на набережной Канала прямо среди бела дня.

– Банда Брэдли, – сказал Билл. – ФБР поймало их, да?

– Так говорят исторические источники. Но это не совсем точно. Насколько мне удалось разузнать – и я почти уверен, что так оно и было, потому что я люблю этот город и многое бы дал, чтобы это было не так, – банда Брэдли, всего их было семь человек, фактически была расстреляна примерными гражданами Дерри. Когда-нибудь я вам об этом расскажу.

Также произошел взрыв на чугунолитейном заводе Кичнера во время Пасхи 1906 года. Затем была серия чудовищных увечий животных в том же году, которые в конце концов приписали Эндри Рулину – сейчас его внучатый племянник заправляет на Фермах Рулина. Очевидно, его до смерти забили дубинками те самые депутаты, которые и притащили его с собой. Ни одного из депутатов ни разу даже не вызвали в суд.

Майк Хэнлон вытащил небольшую записную книжку из внутреннего кармана и пролистал ее.

– В 1877 году произошло четыре линчевания в черте города, – заговорил он, не поднимая глаз. – Одним из тех, кто вздергивал людей на веревку, был проповедник из мирян из Методистской церкви. Впоследствии он утопил своих четверых детей, как котят в ванной, а потом убил свою жену выстрелом в голову; он вложил ей в руки ружье, чтобы это походило на самоубийство, но никого не удалось одурачить. За год до этого четверо бродяг были обнаружены мертвыми в хижине вниз по течению Кендускеага, они были буквально разорваны на части. Исчезновение детей и целых семей – вот что записано в старых хрониках.., но ни в одном официальном документе нет даже упоминаний об этом. Подобное продолжается и поныне. Что вы думаете по этому поводу?

– Я думаю, что происходящее здесь носит частный характер, – сказал Бен.

Майк закрыл свою записную книжку, положил ее во внутренний карман, а потом спокойно посмотрел на них.

– Будь я страховым агентом, а не библиотекарем, я, возможно, нарисовал бы график. Он бы показал необыкновенно высокую степень жестокости в каждом известном нам насильственном преступлении; я имею в виду изнасилования, кровосмешения, грабежи и кражи, угоны автомобилей, плохое обращение с детьми, супружеская неверность, угрозы физическим насилием. В Техасе есть город средних размеров, где степень насильственных преступлений гораздо ниже, чем можно было ожидать от города таких размеров и с таким смешанным по расовым признакам населением. Чрезвычайная безмятежность жителей города была объяснена весьма незначительным количеством естественного транквилизатора в воде. А у нас как раз наоборот. И в обычные годы Дерри – неспокойное место, но каждые 27 лет – хотя цикл этот никогда не бывает абсолютно точным – насилие возрастает до чудовищных размеров.., но это никогда не становилось достоянием широкой общественности. Дерри процветает.., каким-то странным недостойным образом. Это преуспевающий маленький город в относительно малонаселенном штате, где слишком часто происходят вещи непотребные.., а раз в четверть столетия – просто чудовищные.

– И периодичность соблюдается? – спросил Бен. Майк кивнул:

– Да, соблюдается. 1715 – 1716 годы; с 1740 почти до 1743; 1769 – 1770 и так далее и тому подобное. И так до настоящего времени. И я чувствую, что раз от разу становится все хуже и хуже, может быть, потому, что в конце каждого цикла людей в Дерри прибавляется, а может быть, по какой-то другой причине. А в 1958 году, судя по всему, цикл закончился преждевременно. И причиной тому – мы.

Билл Денбро подался вперед, глаза его неожиданно засверкали:

– Ты в этом точно уверен?

– Да, – сказал Майк, – прочие циклы достигали пика где-то в сентябре и завершались очень страшно. Жизнь более или менее начинала стабилизироваться к Рождеству.., а то и к Пасхе. Другими словами, «плохие годы» длились от 14 до 20 месяцев каждые 27 лет. Но плохой год, который начался в октябре 1957 года, когда убили твоего брата, резко завершился в августе 1958 года.

– Почему? – спросил Эдди настойчиво. Дыхание его стало свистящим. Билл вспомнил этот высокий свист, когда Эдди втягивал воздух, и знал, что скоро ему придется воспользоваться своим аспиратором. – Что мы такого сделали?

Вопрос повис в воздухе. Казалось, Майк раздумывает.., наконец, он тряхнул головой.

– Вы вспомните, – сказал он, – скоро вы вспомните.

– А что, если нет? – спросил Бен.

– Тогда Господь поможет нам.

– Девять детей погибли, – сказал Ричи, – Господи!

– Лиза Албрехт и Стивен Джонсон в конце 1984 года, – сказал Майк. – В феврале исчез мальчик по имени Дэннис Торрио. Старшеклассник. Тело его нашли в середине марта в Барренсе. Изуродованное. Здесь недалеко.

Он вытащил фотографию из того же кармана, в который положил записную книжку. Она пошла по рукам. Беверли и Эдди посмотрели на нее в замешательстве, но Ричи отреагировал неожиданно. Он бросил ее, как будто она жгла ему руки.

– Господи, Господи, Майк! – Он взглянул на Майка, глаза его были широко открыты и полны боли. Спустя мгновение он передал фотографию Биллу. Билл посмотрел на нее, и весь мир перевернулся, покрылся серой дымкой. Он был уверен, что потеряет сознание. Он услышал стон, и знал, что это стонет он. Он уронил фотографию.

– Что это? – услышал Он голос Беверли. – Что все это значит, Билл?

– Это школьная фотография моего брата, – наконец сказал Билл. – Это Джорджи. Фотография из альбома. Та самая, которая оживала. Та, которая подмигивала.

Фотография пошла по кругу, а Билл сидел во главе стола, как каменный, глядя в пространство. Это была фотография с фотографии. На картинке было изображение рваной школьной фотографии, положенной на белый фон, – улыбающиеся губы открывают две дыры вместо зубов, которые никогда не вырастут (если не вырастут в твоей могиле, – подумал Билл и его передернуло). На полях под изображением Джорджа были слова Школьные друзья. 1957-58.

– Ее нашли в этом году? – снова спросила Беверли. Майк кивнул и повернулся к Биллу.

– Когда ты видел ее в последний раз?

Билл облизнул губы, стараясь заговорить. Ничего не получалось. В голове эхом проносились слова, которые он хотел сказать, но ничего не выходило, кроме заикания, он боролся с ним, боролся с ужасом.

– Я не видел этой фотографии с весны 1958 года, когда исполнился год после смерти Джорджа. Я хотел показать ее Ричи, но она иисчезла.

В это время раздался хрипящий звук втягивания воздуха, все переглянулись. Эдди клал свой аспиратор на стол, он выглядел немного смущенным.

– Эдди Каспбрак продувается, – дурачась закричал Ричи, а потом неожиданно произнес мрачным голосом Диктора из Киножурнала:

– Сегодня все население города Дерри двинулось на Астматический Парад, гвоздем программы был Большой Эд Сопливая Голова, известный всей Новой Англии как...

Он резко остановился, одна его рука поднялась к лицу, как будто для того, чтобы прикрыть глаза, а Билл неожиданно подумал: Не прикрыть глаза, а поддернуть очки, спадающие с носа. Очки, которых нет вовсе. О, Боже! Что здесь происходит?

– Эдди, прости меня, прости, – сказал Ричи. – Это так жестоко. Не пойму, какого хрена, о чем я думаю. – Он в замешательстве посмотрел на остальных.

Майк Хэнлон заговорил в тишине.

– Я пообещал себе после смерти Стивена Джонсона, когда нашли его тело, что если случится что-либо еще – если случай не будет вызывать сомнений, – я непременно позвоню вам, но я не звонил еще два месяца. Казалось, я был загипнотизирован тем, что происходило, сознательностью и обдуманностью происходящего, фотография Джорджа была обнаружена около упавшего ствола дерева в десяти футах от тела мальчика Торрио. Она не была спрятана, напротив. Убийца словно бы хотел, чтобы ее увидели.

– А как тебе удалось заполучить полицейское фото, Майк? – спросил Бен. – Это ведь полицейское фото, не правда ли?

– Да, ты прав. В Полицейском управлении есть парень, который не прочь подзаработать. Я плачу ему двадцать баксов в месяц – все, что я могу себе позволить. Он поставляет мне информацию.

Тело Доуна Роя было найдено через четыре дня после смерти Торрио. Маккарон-парк. Тринадцать лет. Обезглавлен.

23 апреля этого года. Адам Террольт. Шестнадцати лет. Объявление о пропаже поступило на следующий день, после того, как он не пришел домой с репетиции оркестра. Найден на следующий день на тропинке, которая ведет через зеленый пояс позади Западного Бродвея. Также обезглавлен.

6 мая. Фредерик Каун. Два с половиной года. Обнаружен в ванной на втором этаже. Утоплен в туалете.

– О, Майк! – воскликнула Беверли.

– Да, это жутко, – сказал он почти зло. – Думаешь, я не понимаю?

– А полиция не предполагает, что это результат несчастного случая? – спросила Бев. Майк покачал головой.

– Его мать развешивала белье на заднем дворе. Она услышала звуки борьбы – услышала, как сын ее кричит. Она побежала так быстро, как только могла. Когда она поднималась по лестнице, она сказала, что слышала звуки, как будто несколько раз спускали воду в туалете, и что кто-то смеялся. Она сказала, что это был нечеловеческий смех.

– И она ничего не увидела? – спросил Эдди.

– Сына, – просто сказал Майк. – У него была перебита спина, проломлен череп. Стеклянная дверь в душ была разбита. Кровь была везде. Сейчас мать в психиатрической больнице в Бангоре. Мой.., мой полицейский источник сообщает, что она совершенно потеряла разум.

– Ни хрена удивительного, – сказал Ричи хрипло.

– Полиция предполагает, что убийца прошел через переднюю дверь в то время, как мать вешала белье на заднем дворе. Потом, когда она бежала по лестнице, он мог выпрыгнуть из окна ванной во двор, из которого она только что убежала, и легко смыться. Но окошечко очень маленькое, разве только семилетний мальчик сможет пролезть через него. А прыгнуть надо было с высоты 25 футов на каменный дворик. Рэдмахер не любит об этом говорить. И никто в прессе не заставит его заговорить.

Майк вылил воды и потом передал им еще одну фотографию. Не полицейскую, а просто школьную; на ней был изображен улыбающийся мальчик лет тринадцати. Он был одет в самое лучшее – явно для фотографии; чистые руки аккуратно сложены на коленях. В плазах его блестел какой-то лукавый огонек. Он был черным...

– Джеффри Холли, – сказал Майк. – 13 мая. Через неделю после убийства Кауна. Растерзан. Обнаружен в Бассей-парке, возле Канала.

Девять дней спустя, 22 мая, пятиклассник по имени Джон Фьюри обнаружен мертвым на Нейболт-стрит.

Эдди издал высокий дрожащий крик. Он схватил свой аспиратор, но он упал и стукнулся о стол. Он подкатился к Биллу, который подобрал его. Лицо Эдди стало болезненно желтым. Дыхание клокотало в горле.

– Дайте ему что-нибудь выпить, – прорычал Бен. – Кто-нибудь... Но Эдди отрицательно замотал головой. Он просунул аспиратор прямо в горло и вдохнул воздух. Его грудь содрогалась, когда он стремился глотнуть немного воздуха. Он вдыхал и выдыхал снова и снова, а потом сидел с полузакрытыми глазами.

– Все будет хорошо, – произнес он задыхаясь. – Дайте мне минутку прийти в себя. Я с вами.

– Эдди, а ты уверен? – спросила Беверли. – Может быть, тебе лучше полежать?

– Сейчас все будет хорошо, – повторил он раздраженно. Это был.., просто шок. Понимаете? Просто шок. Я все забыл о Нейболт-стрит.

Никто не возразил. Билл подумал: Вам уже кажется, что все ваши ресурсы исчерпаны, а потом Майк произносит еще имя, а потом еще одно, как фокусник с шариками, – и вы опять отпали на свои задницы.

Слишком многое нужно было сразу же встретить лицом к лицу, нескончаемый поток неописуемых жестокостей, каким-то образом непосредственно нацеленных на этих шестерых людей – о чем говорила фотография Джорджа.

– Обе ноги Джона Фьюри были оторваны, – продолжал Майк. – Но медицинский эксперт сказал, что это случилось после его смерти. У него не выдержало сердце. Казалось, он буквально умер от страха. Он был обнаружен почтальоном, который увидел его руку, высунувшуюся из-под крыльца...

– Это было 29 мая, не правда ли? – сказал Ричи, и Билл быстро взглянул на него. Ричи посмотрел на него, слегка кивнул и снова перевел взгляд на Майка, – Нейболт-стрит, 29.

– О, да, – сказал Майк своим обычным голосом. – Это был дом 29 по Нейболт-стрит. Рэдмахер произвел арест через день после того, как было обнаружено тело Фьюри. Передовая полоса «Ньюз» в тот же день призвала к отмщению.

– После восьми убийств. Необычайно своевременно.

Беверли спросила, кого же арестовали.

– Парня, который жил в маленькой лачуге на обочине седьмой дороги, почти в черте города по дороге в Ньюпорт, – сказал Майк. – Что-то вроде отшельника. Сжигал в своей печке найденные на помойке деревянные вещи. Крыша покрыта щепой и всяким мусором. Зовут Гарольд Ирл. В глаза не видел двухсот долларов сразу. Кто-то, проезжая мимо, заметил, что он стоял в своем дворике, глядя в небо, как раз в тот день, когда нашли Джона Фьюри. Вся его одежда была залита кровью...

– Не может быть, – начал Ричи с надеждой.

– У него в хижине нашли убитого оленя, – сказал Майк. – Он витал в небесах. А кровь на его одежде была оленья. Рэдмахер спросил его, не он ли убил Джона Фьюри. И говорят, он ответил: «О, да. Я убил множество людей, большинство на войне». Он также сказал, что видел что-то ночью в лесу. Голубые огоньки, парящие в нескольких дюймах над землей. Трупные огоньки, как он их назвал. И Большую Ногу.

Они отправили его в дурдом в Бангоре. Медицинским исследованием установлено, что у него почти полностью разрушена печень. Он пил растворитель для красок...

– О, Боже мой! – вымолвила Беверли.

– ..и склонен к галлюцинациям. Его там держали, пока три дня тому назад Рэдмахеру не стукнуло в голову, что он наиболее вероятный из подозреваемых. Он отправил восьмерых парней, и теперь они копают вокруг его лачуги, ищут отрубленные головы, абажуры, сделанные из человеческой кожи, и еще Бог знает что.

Майк помедлил, наклонив голову, а потом продолжил. На этот раз с хрипотцой в голосе.

– Я терпел и терпел. Но когда увидел это, последнее, я стал звонить. Господи, надо было мне сделать это раньше.

– Посмотрим, – сказал Бен сухо.

– Жертвой стал еще один пятиклассник, – сказал Майк. – Одноклассник мальчика Фьюри. Его нашли в стороне от Канзас-стрит, около того места, где Билл прятал свой велик, когда мы бывали в Барренсе. Его звали Белвуд. Он был разорван на части. Останки были найдены у цементной полуразрушенной стены, которую построили вдоль Канзас-стрит около 20 лет назад, чтобы предотвратить эрозию почвы. Вот полицейские снимки той части стены, где были обнаружены останки Белвуда; снято спустя менее получаса после того, как тело увезли. Вот здесь.

Он передал фотографии Ричи Тозиеру, который посмотрел и передал их Беверли. Она бегло взглянула на них и передала Эдди. Тот рассматривал их внимательно и долго, прежде чем передать Бену. Бен отдал Биллу, который едва взглянул на них.

Прямо поверх стены было написано печатными буквами:

ВОЗВРАЩАЙТЕСЬ ДОМОЙ ВОЗВРАЩАЙТЕСЬ ДОМОЙ ВОЗВРАЩАЙТЕСЬ ДОМОЙ Билл угрюмо посмотрел на Майка. Он был потрясен и напуган; в нем стала просыпаться злость. И он был рад этому. Злость не лучшее из чувств, но все же лучше, чем шок, лучше, чем всепоглощающий страх.

– Чем это было написано?..

– Да, – сказал Майк, – кровью Джерри Белвуда.

5

Ричи делают «Бип-Бип»

Майк забрал свои фотографии. Он подумал: Билл мог бы попросить одну из последних фотографий Джорджа, но не сделал этого.Майк положил их во внутренний карман пиджака, и, когда они исчезли с глаз долой, он почувствовал облегчение.

– Девять детей, – сказала Беверли тихо, – я не могу в это поверить. Я имею в виду.., я верю в это. Но не могу поверить, что такое может быть. Девять детей и ничего, ничего вообще? Совсем ничего?

– Это не совсем так, – ответил Майк. – Люди разозлены, люди испуганы.., или так кажется. Невозможно понять, кто в самом деле чувствует так, а кто притворяется.

– Притворяется?

– Беверли, ты помнишь, когда мы были маленькими, того человека, который уронил газету и спрятался в доме, когда мы звали на помощь?

Что-то всколыхнулось в ее глазах, и она посмотрела одновременно испуганно и подавленно. Потом взгляд ее выразил только изумление.

– Нет.., когда это было, Майк?

– Не бери в голову. Вспомнишь, когда придет время. Я могу только сказать, что сейчас все выглядит, как и должно быть в Дерри. Очутившись лицом к лицу с жуткой чередой убийств, люди делают почти то же самое, что в том, 58-м году, когда дети исчезали или были найдены мертвыми. Снова собирается Комитет Спасения Детей, только на этот раз не в средней школе, а в начальной. Сейчас здесь шестнадцать детективов из Государственного министерства юстиции, а также агенты ФБР, правда, не знаю, сколько их. И хотя Рэдмахер много говорит, не думаю, что он столько же делает. Снова ввели комендантский час.

– О, да. Комендантский час. – Потирая шею, Бен сказал:

– Как сейчас помню.

– Еще созданы Дружины матерей, которые следят за тем, чтобы каждого школьника кто-нибудь сопровождал домой. «Ньюз» за последние три недели получили больше двух тысяч писем, требующих принять меры. И, конечно, опять началась миграция. Иногда я думаю, что только так можно обнаружить, кто искренне хочет, чтобы это прекратилось, а кто нет. Искренние те, кто испугался и уезжает.

– Что и правда люди уезжают? – спросил Ричи.

– Это происходит с началом цикла. Трудно сказать точно, сколько людей уезжает, потому что цикл не кончается внезапно. Но их довольно много. Они убегают, как дети, которые вдруг обнаружили, что их дом заселен привидениями не понарошку, а в самом деле.

– Вернитесь домой, вернитесь домой, вернитесь домой, – глухо сказала Беверли. Выглянув из-под руки, она посмотрела на Билла, а не на Майка. – Оно хотело, чтобы мы вернулись. Почему?

– Оно может хотеть, чтобы мы вернулись, – сказал Майк немного загадочно. – Уверен. Оно может. Оно может жаждать мести. В конце концов мы мешали Ему когда-то.

– Месть.., или просто расставить все по своим местам, – сказал Билл.

Майк кивнул.

– И с вами не все в порядке, с вашей жизнью – тоже. Никто не уехал из Дерри нетронутым.., невредимым.., без Его отметины. Вы все забыли, что случилось здесь, а воспоминания о том лете отрывочны. А потом еще один любопытный факт: вы все богаты.

– О, давай, давай! – сказал Ричи. – Это уж слишком...

– Полегче, полегче, – сказал Майк, поднимая руку. – Я ни в чем вас не обвиняю, я просто стараюсь собрать факты и выложить их вам. Вы богаты по стандартам библиотекаря из маленького города, который получает одиннадцать тысяч в год после уплаты налогов, понятно?

Ричи неловко передернул плечами своего дорогого костюма. Бен, казалось, целиком был поглощен разглаживанием салфетки. Никто, за исключением Билла, не смотрел прямо на Майка.

– Никто из вас, конечно, не принадлежит к элите, – сказал Майк, – но вы богаты по стандартам американского среднего класса. Мы все здесь друзья, так что по-честному: кто-нибудь из вас заявил на 1984 год доходов меньше 90 тысяч долларов? Поднимите руку.

Они посмотрели друг на друга украдкой, смущенные, как все американцы, грубыми фактами их собственного успеха, которые, как и яйца вкрутую, вызывают неприличные звуки, если их переешь. Билл почувствовал, что краснеет, и не мог одержать краску стыда. Ему заплатили на 10 тысяч больше суммы, названной Майком, только за первые наброски сценария «Аттик Рум». Ему пообещали еще 20 тысяч за каждую переработку, если понадобится. Да еще гонорары.., да еще большая часть прибыли от контрактов на две книги, только что подписанных.., сколько же он заявил в декларации на 84 год? Около 800 тысяч долларов, да? Достаточно, чтобы выглядеть в глазах Майка Хэнлона монстром в свете его доходов в 11 тысяч в год.

Вот сколько мы тебе платим, чтобы ты поддерживал огни маяка, Майк, старина! -думал Билл. – Господи Иисусе Христе! Когда-нибудь ты должен был бы попросить поднять цену!

Майк сказал:

– Билл Денбро – преуспевающий писатель в обществе, где так мало писателей, а еще меньше зарабатывающих себе на жизнь этим трудом. Беверли Роган – продажа тряпок, та область, где больше «званных, чем избранных», она, конечно, самый популярный дизайнер, обслуживающий почти третью часть страны.

– О, но это не я, – сказала Беверли. Она подавила нервический смешок, зажигая новую сигарету от старой. – Это Том. Только Том. Без него я до сих пор подшивала бы юбки и метала подолы. У меня нет никакой деловой сноровки, даже Том говорит. Это только.., вы понимаете, Том. И случай. Счастливый случай.

Она затянулась и выпустила дым.

– Мне думать, что леди протестовать слишком сильно, – шутливо сказал Ричи.

Она бистро повернулась и сурово, свысока посмотрела на него:

– Что бы это значило, Ричи Тозиер?

– Не бейте меня, мисс Скарлет, – закричал Ричи высоким дрожащим голосом Пиканинни, – ив этот момент Билл ужасающе ясно увидел того мальчишку, которого знал когда-то; он не скрывался за взрослой оболочкой Ричи, но это существо было более реальным, чем сам Ричи. – Не бейте меня! Давайте я принесу вам другой коктейль, мисс Скарлет! Вы будет пить из другого кувшина, где он есть немного прохладнее! Не наказывайте несчастного мальчишку!

– Вы невозможны, Ричи, – холодно провозгласила Беверли. – Вам бы следовало повзрослеть.

Ричи посмотрел на нее, его ухмылка сменялась неуверенностью.

– Пока я не приехал сюда, я думал, что уже вырос; – сказал он.

– Ричи, а ты, наверное, самый преуспевающий диск-жокей в Штатах, – сказал Майк. – Ты, конечно, покорил Лос-Анджелес одной левой. У тебя две объединенные программы, кроме всего прочего, одна из них прямо-таки нокаутирующее представление, другая под названием «Причуды сорока».

– Лучше посмотри назад, дубина! – сказал Ричи грозным голосом Мистера Т., но покраснел при этом. – Я заставлю тебя побегать туда-сюда. Я прочищу тебе мозги кулаками. Я...

– Эдди, – продолжал Майк, не обращая внимания на выходки Ричи, – у тебя процветающая автомобильная служба в городе, где при переходе улицы тебе достаточно шевельнуть локтем, чтобы все машины остановились. Дела у тебя идут нормально, в то время как каждые две недели разоряются две автокомпании.

– Бен, а ты, наверное, самый популярный молодой архитектор в мире. – Бен открыл было рот, чтобы возразить, но тут же захлопнул его.

Майк улыбнулся им, разведя руками.

– Я не собираюсь никого смущать, но я хочу все разложить по полочкам. Есть люди, которым повезло в молодости, и есть люди, которым повезло стать настоящими профессионалами. Не будь людей, умеющих хорошо зарабатывать деньги, я думаю, все бы развалилось. Если бы к такого рода людям принадлежал один или двое из вас, можно было бы подумать, что это случайность. Но вы все такие, включая Стэнли Уриса, который был самым преуспевающим молодым подрядчиком в Атланте, что означает.., на всем Юге. Мне представляется, что ваш успех проистекает из того, что произошло здесь 27 лет тому назад. Если бы вы все эти годы дышали асбестовой пылью и заработали рак легких, связь с теми годами была бы не менее доказательной. Хочет ли кто-нибудь из вас оспорить это?

Он посмотрел на них. Никто не ответил.

– Все, за исключением тебя, – сказал Бен. – Что же случилось с тобой, Мики?

– Разве это не очевидно? – усмехнулся он, – Я оставался здесь.

– Ты хранил огонь на маяке, – сказал Бен. Билл дернулся и испуганно посмотрел на Бена, но Бен сурово глядел на Майка и не видел Билла. – Это заставляет меня, Майк, чувствовать себя препогано.

– Аминь, – сказала Беверли.

Майк покачал головой.

– Вам не за что винить себя, никому из вас. Вы думаете, это был мой выбор, остаться здесь или уехать? Или это, может быть, был ваш выбор? К черту, мы были детьми. По той или иной причине ваши родители были вынуждены уехать, а вы, ребята, были просто частью их багажа. Мои родители остались. Было ли это их собственное решение, каждого из них? Не думаю. Как они могли решать, кому уехать, а кому остаться? Была ли это удача? Судьба? Оно? Что-то другое? Я не знаю. Но это решали не мы, ребята. Так что прекратите.

– А ты.., не того, не злишься? – ласково спросил Эдди.

– Я был слишком занят, чтобы сердиться, – сказал Майк. – Я много наблюдал и ждал... Я наблюдал и ждал, даже прежде, чем осознал это, но последние пять лет я был, что называется, на стреме. С конца прошлого года я начал вести дневник. А когда человек пишет, он начинает думать больше.., или просто острее. И одна из тем, над которой я размышлял, пока писал, – это природа Оно. Оно меняется, мы знаем это. Я думаю также, Оно подтасовывает факты и оставляет на людях Свои метки, в зависимости от того, кем Оно является; как оставляет свой запах скунс; даже, если вы примете ванну, запах останется. Или как кузнечик оставляет свои выделения у вас на ладони, если вы схватили его в руку.

Майк медленно расстегнул свою рубашку и широко распахнул ее. Все увидели розоватые полосы шрама на гладкой коричневой коже его груди между сосками.

– Такие следы оставляют когти, – сказал он.

– Оборотень, – почти простонал Ричи. – О, Господи! Большой Билл! Оборотень! Когда мы вернулись на Нейболт-стрит.

– Что? – встрепенулся Билл, как человек, которого только что разбудили. – Что, Ричи?!

– Ты что, не помнишь?

– Нет.., а ты?

– Я почти... Я почти вспомнил! – Ричи был и сконфужен и испуган.

– И ты говоришь, это не дьявольские вещи? – спросил Эдди Майка. – Он уставился на шрамы, как загипнотизированный. – Это что же, явление.., естественного порядка?

– Это не то явление естественного порядка, которое мы понимаем и прощаем, – сказал Майк, застегивая свою рубашку. – И я не вижу причин исходить из иной посылки, чем та, которую мы в самом деле понимаем: что Оно убивает, убивает детей, и что это ужасно. Билл понял это прежде, чем кто-либо из нас. Ты помнишь, Билл?

– Я помню, что я хотел убить это Оно, – сказал Билл, в первый раз услышав, что это местоимение обрело (и, наверное, навсегда) значение имени в его собственных устах. – Но у меня никогда не было такой широты охвата предмета, вы, надеюсь, понимаете, что я имею в виду. – Я просто хотел убить Оно, потому что Оно убило Джорджа.

– А ты и до сих пор этого хочешь?

Билл старательно обдумывал свой ответ. Он посмотрел на свои сложенные на столе руки и вспомнил Джорджа в его желтом дождевике, веселого, с бумажной лодкой, покрытой тонким слоем парафина. Он взглянул на Майка.

– Ббболыпе, чем когда либо.

Майк кивнул, как будто только этого и ожидал.

– Оно оставило свои знаки на нас. Оно избрало нас объектами приложения своей воли, так же как весь наш город, изо дня в день даже во время тех длинных периодов, когда Оно спит или находится в спячке, или что-то там еще делает в промежутках между.., между более деятельными периодами. Но если Оно каким-то определенным образом распространило на нас свою волю, то и мы тоже воздействовали своей волей на Оно. Мы остановили Оно, прежде чем Оно что-то успело сделать с нами, – я знаю это точно. Ослабили ли мы Оно? Причинили ему боль? Не убили ли мы Оно? Я думаю, мы так близко подошли к этому, что устранились, думая, что уже свершили это.

– Но ты тоже не помнишь эту часть? Да? – спросил Бен.

– Нет. Я могу вспомнить все до 15 августа 1958 года, почти все. Но с 15 августа до 4 сентября, когда начались занятия в школе, – все в плотной завесе тумана. Но это не туманная дымка, а полное отсутствие памяти. За одним исключением: мне кажется, я помню, как Билл кричал о чем-то, называя это мертвые огни.

Рука Билла конвульсивно дернулась. Он сбил одну из пустых пивных бутылок, и бутылка разбилась об пол, как бомба.

– Ты не порезался? – спросила Беверли. Она привстала.

– Нет, – сказал он. Голос у него был сухой и хриплый. Руки покрылись гусиной кожей. Казалось, он ощущал свои скулы (мертвые огни)и это впивалось в кожу лица, как острые кнопки.

– Я подберу...

– Нет, сиди. – Он хотел посмотреть на нее и не мог. Он не мог отвести глаз от Майка.

– Ты помнишь мертвые огоньки, Билл, – мягко спросил Майк.

– Нет, – сказал Билл так, будто дантист переборщил с новокаином.

– Ты вспомнишь.

– Ради Бога, не надо.

– Все равно ты вспомнишь, – сказал Майк. – Но не сейчас... Я тоже. А кто-нибудь из вас?

Один за другим они отрицательно покачали головами.

– Но мы же сделали что-то, – спокойно сказал Майк. – В каком-то месте мы смогли применить свою групповую волю. По какому-то вопросу мы достигли определенного понимания, сознательно или бессознательно. – Он взволнованно зашевелился. – Боже, если бы Стэн был здесь. Я чувствую, что Стэн с его логичным мышлением, мог бы что-нибудь придумать.

– Не исключено, – сказала Беверли. – Может быть, поэтому он убил себя? Может быть, он подумал, что если это что-то сверхъестественное, то не подействует на взрослых.

– Я думаю, что подействовало бы, – сказал Майк. – Потому что у нас, шестерых, есть нечто общее. Может быть, кто-нибудь из вас понял, что это?

Билл открыл было рот, но тут же закрыл его.

– Продолжай, – сказал Майк, – ты знаешь, по лицу вижу.

– Я не уверен, – ответил Билл, – но может быть, что все мы бездетны?

– Да, – сказал Майк, – то самое.

– Господи Иисусе, Святые Угодники! – возмущенно заговорил Эдди. – Что общего может быть у этого с ценами на бобы в Перу? Кто внушил тебе, что все на земле хотят иметь детей? Что за чушь ты говоришь?!

– А у вас с женой есть дети? – спросил Майк.

– Если ты следишь за каждым нашим шагом, как ты говорил, какого черта ты спрашиваешь?

– А вы пытались их иметь?

– Мы не пользовались предохранительными средствами, если ты намекаешь на это. – Эдди говорил это с достоинством, но щеки его пылали. – Так получилось, что моя жена немного.., о, черт, она слишком толстая. Мы ходили к врачу, и она сказала, что моя жена никогда не сможет иметь детей, если не похудеет. Что ж мы из-за этого преступники?

– Не волнуйся, Эдс! – успокаивающе произнес Ричи, подавшись к нему.

– Не зови меня Эдс, может быть, ты еще осмелишься ущипнуть меня за щеку? – закричал Эдди, повернувшись к Ричи. – Ты знаешь, я это ненавижу, я всегда это ненавидел.

Ричи умолк.

– Беверли, – спросил Майк, – а что у тебя с Томом?

– Нет детей, – сказала она. – Тоже никак не предохранялись. Том хочет ребенка.., я тоже, конечно, – добавила она торопливо, обводя глазами всех. Билл подумал, что ее глаза слишком блестят, почти как у актрисы, давшей хорошее представление. – Но пока что – ничего.

– А вы проходили тесты? – спросил ее Бен.

– Да, конечно, – сказала она, сдержав короткий смешок. И тут, в миг озарения, каким обладают люди, наделенные проницательностью и даром внутреннего видения, Билл неожиданно понял очень многое о Беверли и ее муже Томе – самом Величайшем Человеке в мире. Беверли ходила проверяться на тесты по бесплодности. И он догадался, что Величайший Человек в мире отказался даже предположить, что что-то может быть не в порядке с его драгоценной спермой.

– А что у тебя с твоей женой, Большой Билл? – спросил Ричи. – Пытались? – Все посмотрели на него с любопытством.., потому что они, конечно же, знали его жену. Одра несомненно была самой знаменитой, если не самой любимой актрисой в мире, хотя в какой-то степени была обязана этим растиражированной известности, которая иногда заменяет талант и служит разменной монетой во второй половине XX века; ее фотография появилась в журнале «Пипл», когда она постригла волосы во время поездки в Нью-Йорк (пьеса, которую она планировала поставить на Бродвее, провалилась), потом была недельная поездка в Голливуд под пристальным наблюдением менеджера. Это была незнакомка, но симпатичное ее лицо было известно всем. Билл заметил, что Беверли очень заинтересовалась.

– Последние шесть лет мы только этим и занимаемся, – сказал Билл. – Правда, восемь последних месяцев мы заняты другим – делаем фильм «Аттик Рум».

– Проходили тесты на бесплодность? – спросил Бен.

– Да, четыре года назад в Нью-Йорке. Доктора обнаружили небольшую кисту у Одры и сказали, что хотя забеременеть она не помешает, может случиться внематочная беременность. Но и она и я можем иметь детей.

Эдди тупо повторял:

– Это ничего, черт возьми, не доказывает.

– Как сказать, – ядовито заметил Бен.

– А как на твоем фронте, Бен? – спросил Билл. Он был шокирован и удивлен тем, что чуть было не назвал Бена Стогом.

– Я никогда не был женат. Я всегда был очень осторожен. Да мне и не идет отцовство, – сказал Бен. – Кроме того, я не думаю, что об этом стоит говорить.

– А хотите послушать забавную историю? – спросил Ричи. Он улыбался, но глаза его были невеселыми.

– Конечно, тебе всегда удавались смешные истории, Ричи, – сказал Билл.

– Твое лицо похоже на мою задницу, мальчик, – сказал Ричи Голосом Ирландского Полицейского. Это был Великий Голос Ирландского Полицейского.

Ты совершенствовался по всем направлениям, Ричи, -подумал Билл. – Ребенком ты не мог подражать Ирландскому Полицейскому, как бы ни напрягал мозги. За исключением одного.., или двух раз, когда...

(мертвые огоньки)было что?

Бен Хэнском неожиданно прижал свой нос и закричал высоким кривляющимся голосом:

– Бип-бип, Ричи, Бип-бип!

Спустя мгновение Эдди смеясь сделал то же самое. Потом к ним присоединилась Беверли.

– Хорошо, хорошо, – кричал Ричи, смеясь с остальными. – Я не буду. Спаси, Господи!

– Ну, мужик, – едва выговорил Эдди. Он так сильно смеялся, откинувшись в своем кресле, что слезы выступили у него на глазах.

– Ну ты даешь! Словесный Понос! Вот так! Бен! Бен улыбался, но выглядел немного испуганным.

– Бип-бип, – сказала Беверли, хихикая. – Я совсем забыла об этом. Мы всегда делали тебе так, Ричи.

– Вы никогда не могли оценить настоящий талант, вот и все, – сказал Ричи примирительно. Как и в дни детства, его можно было свалить с ног, но он неизменно поднимался, как ванька-встанька, и все начиналось сначала. – Это был один из твоих небольших вкладов в «Клуб Неудачников», не так ли. Стог?

– Да, именно так.

– Что за человек! – дрожащим голосом восхищенно сказал Ричи и, чуть не задевая чайную чашку, стал кланяться, как будто повторяя свое «салям». – Что за человек! Что за человек!

– Бип-бип, Ричи, – сказал Бен шутливо, а потом взорвался смехом. Его грудной баритон ничем не напоминал его мальчишеский голос.

– Парни, хотите выслушать мою историю, или нет? – спросил Ричи. – Я не буду вдаваться в подробности, но вы оставьте ваше бипанье, если хотите услышать историю. Иначе я обижусь. Так вот, перед вами человек, который когда-то брал интервью у Оззи Осборна.

– Расскажи, – сказал Билл. Он взглянул на Майка и заметил, что Майк выглядит более счастливым, чем в начале завтрака, а может быть, он просто отдохнул? Или причиной было то, что он уловил незримую нить, которая связывала их всех с прошлым, они так легко вошли в свои старые роли, чего обычно не случается, когда старые друзья собираются после долгой разлуки? Так думал Билл. И еще он думал: "Если есть определенные предпосылки для веры в сверхъестественное, что делает возможным воздействие на него, то может быть, все как-то образуется? Мысль была не слишком успокоительная. Он чувствовал себя человеком, привязанным к носу управляемой ракеты. Вот уж в самом деле «бип-бип».

– Ну, так вот, – начал свое повествование Ричи. – Я могу говорить либо долго и нудно, либо дать вам комическую копию с Блонди и Дэгвуда, но я остановлюсь на чем-то среднем. Через год после того, как я поехал в Калифорнию, я встретил там девушку, и мы почувствовали сильное влечение друг к другу. Начали жить вместе. Сначала она принимала противозачаточные таблетки, но от них постоянно плохо себя чувствовала. Неплохо было бы поставить спираль, говорила она, но я еще не совсем сошел с ума: тогда в газетах впервые появились публикации о том, что они небезопасны. Мы много говорили о детях и отлично договорились, что если мы даже узаконим наши отношения, то все равно не будем их иметь, потому что не хотим. Мы не имеем права бросить детей в этот грязный, перенаселенный, говенный мир.., и бам-бам, бабл, бабл, – пойдем положим бомбу в мужском туалете Банка оф Америка, а потом отойдем на безопасное расстояние, закурим и поговорим о разнице между маоизмом и троцкизмом, если вы понимаете, что я хочу сказать. А может быть, я слишком давил на нас обоих. Елы-палы, мы были молоды и разумно идеалистичны. Развязка наступила, когда меня кастрировали, толпа на Беверли Хилл сделала это без всякого сожаления – вульгарный «чик» – и все. Операция прошла без проблем и без всяких последствий. Хотя они могли быть, вы знаете. У одного моего приятеля это место вспухло до размеров колеса от «Кадиллака» образца 1959 года. Мне пришлось подарить ему на день рождения пару подвязок и две бочки, этакий дизайнерский бандаж, но опухоль спала.

– Все исполнено с твоим обычным тактом и чувством собственного достоинства, – отметил Билл.

– Спасибо, Билл, за слова поддержки. В твоей последней книге ты применил слово «совокупление» 206 раз, я считал.

– Бип-бип, Словесный Понос, – сказал Билл важно, и все засмеялись. Биллу показалось невероятным, что десять минут тому назад они говорили об убитых детях.

– Поскорее, Ричи, – сказал Бен. – Время летит.

– Мы с Сэнди прожили два с половиной года, – продолжал Ричи. – Дважды подходили к тому, чтобы пожениться. Когда все кончилось, я подумал, как мы спасли себя от сердечной боли и всего прочего, живя просто так, без всякого объединения в семью. Вскоре она получила предложение работать в юридической конторе в Вашингтоне, а я получил предложение в КЛАД, работать по выходным жокеем – не много, но все-таки. Она сказала мне, что это ее шанс, и я буду самым бесчувственным шовинистом в Соединенных Штатах, если стану вставлять ей палки в колеса; вскоре она навсегда покинула Калифорнию. Я сказал ей, что у меня тоже есть шанс. Так мы все вытряхнули и трахнулись, и в конце концов вытряхнутая и трахнутая Сэнди уехала.

Через год после этого я решил сделать обратную вазектомию. Никакой реальной причины для этого не было, и я знал по литературе, что шансов мало, но подумал – чем черт не шутит.

– У тебя был кто-то постоянный? – спросил Билл.

– В том-то и дело, что нет, это самое смешное, – сказал Ричи, ухмыляясь. – Просто однажды проснулся.., с этим в голове.

– Да, хорошенькое дельце, – сказал Эдди. – Общая анестезия, вместо местной? Хирургия? Неделя в больнице!

– Да, доктор предупредил меня об этом, – ответил Ричи.

– Но я настаивал, не знаю почему. Доктор спросил меня, понимаю ли я, что операция будет очень болезненной, а результат – как игра в «орел или решка». Я сказал, что знаю. Он сказал: о'кей. А я спросил, когда же, потому что по мне – чем скорее, тем лучше. Тогда он сказал: «Попридержи коней, сынок, попридержи коней. Первым делом надо взять анализ спермы, чтобы убедиться, что операция необходима». Я сказал, что сдам анализы после вазектомии. Это сработало. Но он сказал мне, что иногда операция не нужна, потому что все происходит само собой. «Ой, мама! – сказал я. – Никто мне этого не говорил». Он сказал, что шансы невелики, почти равны нулю, но раз такая серьезная операция, мы должны все проверить. Ну, я и пошел в мужской туалет с каталогом голливудских красоток Фредерика и спустил в Дикси-чашку...

– Бип-Бип, Ричи, – сказала Беверли.

– Да, ты права, – сказал Ричи, – часть о каталоге Фредерика – ложь, конечно, вы никогда не найдете ничего подобного во врачебном кабинете. Тем не менее, доктор вызывает меня через три дня и спрашивает, какие новости я хочу услышать сначала – плохие или хорошие.

«Конечно, хорошие», – сказал я.

«Хорошие новости, что операция не нужна, – сказал он. – А плохая новость в том, что каждая, с кем ты был в постели последние два или три года, может предъявить к тебе иск как к потенциальному отцу своего ребенка».

«Вы говорите то, что я слышу, я не ослышался?» – спросил я его.

«Я говорю и повторяю, что ты способен к деторождению, в твоей сперме миллионы живых клеточек. И дни твоего скакания на неоседланных лошадках сочтены, Ричард».

Я поблагодарил его и встал. Потом я позвонил Сэнди в Вашингтон.

«Ричи, – сказала она мне. И голос Ричи неожиданно стал голосом той девушки Сэнди, которую никто из них никогда не встречал. Это была не имитация и не простое копирование, это было, как если бы она сама присутствовала здесь. – Здорово, что ты позвонил! Я вышла замуж!»

«Здорово! – сказал я. – Ты должна была дать мне знать. Я бы прислал тебе смеситель». Она продолжала: «Все тот же старый Ричи, всегда переполнен шутками». «Да, – сказал я, – все тот же старый Ричи, всегда переполненный шутками. А между прочим, Сэнди, у тебя не доучилось ребеночка, после того как ты уехала из Лос-Анджелеса, или может быть, какие-то неприятности с циклом?»

«Эта твоя шутка не смешная, Ричи», – сказала она, и я понял, что она сейчас повесит трубку. Поэтому я рассказал ей все, что произошло. И она начала смеяться, на этот раз это было тяжело. Она смеялась, как мы с вами смеемся, ребята, как будто кто-то рассказал ужасно смешную историю и невозможно удержаться. Когда она стала затихать, я спросил, что она нашла в этом смешного? «Это просто замечательно, – сказала она, – на этот раз посмеялись над тобой. Подшутили над тобой. Пластинка Тозиер. Сколько ублюдков ты наплодил с тех пор, как я уехала на восток, а Ричи?»

«Значит, ты не испытала еще радости материнства?» – спросил я ее.

«Собираюсь в июле, – сказала она. – Есть еще вопросы?»

«Да, – ответил я, – когда же ты изменила свое мнение о том, что рожать детей в этом говенном мире – аморально?»

«Когда я встретила человека, который оказался не говном», – ответила она и повесила трубку.

Билл начал смеяться. Он смеялся, пока слезы не покатились по щекам.

– Да, – сказал Ричи. – Я думаю, она так быстро со мной переговорила, чтобы оставить за собой последнее слово. Я пошел к врачу через неделю и спросил его, не может ли он объяснить мне подробнее, чем вызвана эта регенерация. Он сказал, что говорил с несколькими своими коллегами о моем случае. Оказалось, что в течение трех лет за 1980 – 1982 годы Калифорнийское отделение Академии медицинских наук получило 23 рапорта о регенерации. Шесть операций оказались сделанными плохо. Над другими шестью просто подшутили. Итак.., только одиннадцать настоящих операций за три года.

– Одиннадцать из скольких сделанных? – спросила Беверли.

– Из 28617-ти, – сказал Ричи, – и ни одного ребенка в результате. Говорит это тебе о чем-нибудь, Эдс?

– Это все же не доказывает, – уныло начал Эдди.

– Нет, – сказал Билл, – это ничего не доказывает. Но это может служить неким звеном. Вопрос заключается в том, что мы сейчас будем делать? Ты что-нибудь думал об этом, Майк?

– Разумеется, думал, – сказал Майк, – но без вас, пока вы все не собрались и не поговорили так, как сейчас, решить было невозможно. Я не мог предвидеть, чем закончится наша встреча, пока она действительно не произошла.

Он надолго замолк, задумчиво глядя на них.

– У меня есть идея, – сказал он, – но, прежде чем я изложу ее вам, нужно, как мне кажется, решить, будем ли мы что-то здесь делать. Постараемся ли мы сделать то же, что уже сделали прежде? Попытаемся ли мы снова убить Оно? Или опять разделимся на шесть и разъедемся в разные стороны?

– Кажется, да, – начала Беверли, но Майк покачал головой – он еще не кончил.

– Вы должны понять, что наши шансы на успех предусмотреть невозможно. Я знаю, что они невелики, и знаю, что, будь Стан с нами, их было бы больше. С уходом Стэна наш круг разорвался. И я не знаю, сможем ли мы вообще с этим разорванным крутом выбросить Оно вон, хотя бы ненадолго, как мы сделали это прежде. Я думаю, Оно убьет нас одного за другим, и, возможно, каким-нибудь ужасным способом. Детьми мы создали этот кружок, замкнутый кружок, до сих пор я не понимаю, как нам это удалось. Я думаю, если мы согласимся продолжать действовать, мы создадим новый кружок, поменьше, не знаю, сможем ли мы сделать это. Может оказаться, что.., уже слишком поздно. Майк опять посмотрел на них внимательно, глаза его потухли и выглядели усталыми на коричневом лице. – Думаю, нам надо проголосовать. Остаться и попытаться опять что-то сделать или разъехаться по домам. Вот что мы должны выбрать. Я собрал вас здесь во имя старого обещания. Результаты могут быть хуже, и жертв может быть больше, Он взглянул на Билла. И в этот миг Билл понял, что надвигается. Он трепетал, но ничего не мог поделать и с чувством облегчения представил себе, что должен совершить самоубийство; бросить руль и закрыть глаза рукой – принять это. Майк собрал их здесь, Майк скрупулезно выложил все перед ними.., а сейчас он уступает бразды правления... Он собирается отдать их тому, кто уже выиграл в 1958 году.

– Что ты скажешь. Большой Билл? Сформулируй.

– Прежде чем я скажу, – сказал Билл, – ввсе ли поняли вопрос? Ты что-то собираешься сказать, Бев? Она покачала головой.

– Отлично, думаю, вопрос стоит таким образом: остаемся ли мы здесь и боремся, или обо всем забываем? Кто за то, чтобы остаться?

В первые секунды никто за столом не пошевелился. Это напомнило Биллу атмосферу аукциона, когда цена неожиданно зависает, и тогда те, кто не собирается больше повышать цену, замирают, как статуи, боясь пошевелить рукой – как бы аукционист не прибавил еще пять или двадцать пять. Билл подумал о Джорджи, который никому не желал зла, который хотел только выскочить из дому, где просидел целую неделю, о Джорджи с бумажной лодкой в одной руке, о Джорджи, который благодарит его.., а потом встает на цыпочки и целует его в холодную щеку: «Спасибо, Билл. Отличная лодка».

Он почувствовал, как старая ярость поднимается в нем, но сейчас он был старше, и перспективы у него были пошире. Теперь это был не только Джорджи. Жуткая вереница имен прошла перед его мысленным взором. Бетти Рипсом, найденная замерзшей в земле;

Шерил Ламоники выловлена из Кендускеага, Мэтью Клементс, разбившийся на своем мотоцикле; Вероника Гроган, 9 лет, найдена в канализационном коллекторе; Стивен Джонсон, Лиза Альбрехт, все остальные, и только Богу известно, сколько ненайденных. Он медленно поднял руку и сказал:

– Давайте убьем Оно, на этот раз действительно убьем Оно. Только одно мгновение единственно его рука была поднята, как у единственного ребенка в классе, который знает правильный ответ и которого все остальные ненавидят. Потом Ричи вздохнул, поднял руку и произнес:

– К черту все. Это не может быть хуже, чем брать интервью у Оззи Осборна.

Беверли подняла руку. Краски вернулись на ее лицо, пятна выступили на скулах, щеки горели. Она выглядела и чрезвычайно взволнованной и испуганной до смерти.

Поднял руку и Майк.

Бей поднял руку.

Эдди Каспбрак сидел в кресле и выглядел так, как будто желал раствориться в этом кресле и исчезнуть. Его тонкое лицо было ужасно испуганным, когда он посмотрел направо и налево и потом назад на Билла. И Биллу на миг показалось, что наверняка Эдди просто встанет, толкнет дверь и выйдет из комнаты, не глядя ни на кого. Но Эдди поднял руку, а другой рукой схватил свой аспиратор.

– Так и надо, Эдс, – сказал Ричи. – Мы действительно собираемся дать себе пищу для размышления, я думаю.

– Бип-бип, Ричи, – дрожащим голосом сказал Эдди.

6

Неудачники получают сюрпризы

– Так что у тебя за идея, Майк? – спросил Билл. Роза, хозяйка, вошедшая с целым блюдом печенья с сюрпризом, окончательно испортила им настроение. Она вежливо и внимательно, без тени любопытства, оглядела этих шестерых людей со вскинутыми руками. Они медленно опустили руки, и никто не произнес ни звука, пока Роза не вышла.

– Это довольно просто, – сказал Майк, – но может оказаться чертовски опасно.

– Валяй, говори, – сказал Ричи.

– Я думаю так мы будем спорить до вечера. Мне кажется, каждый из нас должен вернуться в то место в Дерри, которое он – или она – помнит лучше.., но не в Барренс. Туда идти еще рано. Можете считать, что это прогулка, если хотите.

– Зачем, Майк? – спросил Бей.

– Я не совсем уверен. Поймите, я во многом полагаюсь на интуицию...

– Тем не менее, мы кое-что узнали и можем от этого отталкиваться, – сказал Ричи. Все улыбнулись, кроме Майка, он просто кивнул.

– Да, такая постановка вопроса хороша, как, впрочем, и любая другая. Взрослым трудно полагаться на интуицию, и это главная причина, почему мы должны сделать именно так.

В конце концов дети на 80% поступают именно так, по крайней мере, пока им не стукнет четырнадцать.

– Ты говоришь, что нужно вернуться к этому делу? – спросил Эдди.

– Я так думаю. Если не знаете точно куда идти, положитесь на свои ноги, они выведут куда-нибудь. А вечером встретимся в библиотеке и поговорим о том, что с вами случится.

– Если что-нибудь случится, – сказал Бен.

– Думаю, что-нибудь да будет.

– А что, как ты думаешь? – спросил Билл. Майк покачал головой.

– Понятия не имею. Думаю, что бы ни случилось, наверняка это будет неприятно. Вполне возможно, что кто-то из нас не придет в библиотеку сегодня вечером. Нет причин так думать.., кроме.., той же интуиции:

Все молчаливо согласились.

– Но почему поодиночке? – наконец спросила Беверли. – Если уж нам предстоит делать это всем вместе, почему ты хочешь, чтобы мы начинали по одному, Майк? Особенно если это настолько рискованно?

– Думаю, я могу ответить, – сказал Билл.

– Давай, Билл, – предложил Майк.

– Это начиналось для каждого из нас отдельно, – сказал Билл, – и я кое-что запомнил. У меня – фото в комнате Джорджа, у Бена – мумия. Потом прокаженный, которого Эдди видел на балконе на улице Нейболт-стрит. Кровь на траве около канала в парке. И птица.., была еще какая-то птица, да, Майк?

Майк мрачно кивнул.

– Большая птица.

– Да, только не такая добрая, как в «Сезам-стрит». Ричи усмехнулся.

– Кошмар, неужели мы все прокляты!

– Бип-бип, Ричи, – сказал Майк, и Ричи умолк.

– У тебя был голос в трубе и кровь, капающая из водопровода, – сказал Билл Беверли. – А у Ричи... – здесь он остановился в замешательстве.

– Я, должно быть, исключение, подтверждающее правило, Большой Билл, – сказал Ричи. – Впервые я соприкоснулся с этим тоща летом, в комнате Джорджа, когда мы с тобой пришли к тебе и смотрели его альбом с фотографиями. Фото Центральной улицы возле канала начало двигаться. Ты помнишь?

– Да, – сказал Билл, – а ты уверен, что до этого ничего не было, Ричи? Вообще ничего?

– Ну, – что-то мелькнуло в глазах Ричи. – Ну, да, однажды Генри и его приятели гнались за мной, как раз перед окончанием школы, и я убежал от них в отдел игрушек в универмаге. Потом я пошел по Центральной улице и сел на скамейку в парке на минуту, и я подумал, что я видел.., но это было только то, что я видел во сне.

– Что это было? – спросила Беверли.

– Ничего, – ответил Ричи довольно резко, – просто сон. – Он посмотрел на Майка. – Хотя я не отказываюсь от прогулки. Это поможет убить время. Экскурсия по родным местам.

– Значит, договорились? – спросил Билл. Все кивнули. – Мы встретимся в библиотеке вечером.., когда ты предлагаешь, Майк?

– В семь. Позвоните, если будете опаздывать. Библиотека закрывается в семь на целую неделю, пока не начнутся школьные каникулы.

– В семь самое время, – сказал Билл, обводя всех глазами. – И будьте осторожны. Помните, никто из нас не знает по-настоящему, что нужно дддделать. Считайте, что это разведка. Если что-то увидите, не деритесь. Бегите.

– Я любовник, а не боец, – пропел Ричи мечтательным голосом Майкла Джексона.

– Ну, а если мы собираемся сделать это, нужно начинать, – сказал Бен. – Он слегка улыбнулся левым уголком рта, скорее горько, чем весело.

– Черт меня подери, если я знаю, куда мне идти. По мне, так лучше всего идти с вами, парни, – его глаза на минуту задержались на Беверли. – Не могу придумать ничего, что бы имело какое-то значение для меня. Наверное, я поболтаюсь пару часов, глазея на дома. Ноги уж точно промочу.

– Ты-то найдешь куда пойти, Соломенная Голова, – сказал Ричи. – Походи по старым кафе, собери дань. – Бен засмеялся.

– Мой аппетит заметно поубавился с одиннадцати лет. Я уже набит битком. Вы, парни, можете выкатить меня отсюда.

– Ну, ладно. Все решено, – сказал Эдди.

– Минутку, – закричала Беверли, когда они стали подниматься со стульев. – Печенье с сюрпризом! Не забудьте про него!

– Ладно, – сказал Ричи, – я уже вижу свой сюрприз – скоро меня съест огромный монстр. Прощай, Ричи!

Они засмеялись, и Майк передал небольшую вазу с печеньем Ричи, который взял одно, а остальные передал дальше. Билл заметил, что никто не посмотрел, что находится внутри, пока все не взяли по одному. Они сидели, каждый держа сделанное в форме шляпки печенье либо в руках, либо на столе перед собой. И даже, когда Беверли, все еще улыбаясь, взяла свое, Билл почувствовал, что с трудом сдерживает крик:

Нет, нет! Не делай этого, это часть всего! Положи обратно, не открывай!

Но было слишком поздно. Беверли сняла шляпку со своего, Бен сделал то же самое со своим. Эдди разламывал свое вилкой, и как раз перед тем, как улыбка Беверли превратилась в гримасу ужаса, Билл успел подумать: Мы знали, каким-то образом мы знали, потому что никто из нас ни разу не откусил от своего печенья. Нормально было бы, если бы мы сделали это, но никто не откусил. Наверное, какая-то часть в нас все еще помнит.

И он понял, что это их глубинное подсознание реализуется таким чудовищным образом; оно говорит более красноречиво, чем мог бы Майк, насколько глубоко это проникло в каждого.., и что оно все еще находится в них.

Кровь брызнула из печенья Беверли, как из разорванной артерии. Она текла по ее руке на стол, оставляя на белой скатерти яркие красные пятна, впитывающиеся в нее.

Эдди Каспбрак глухо вскрикнул и так резко оттолкнулся руками и ногами от стола, что стул, на котором он сидел, едва не опрокинулся. Огромный жук, покрытый отвратительными желто-коричневыми чешуйчатыми пластинками, выполз из его печенья, как из кокона. Его стеклянные глаза слепо таращились на них. Когда он упал в тарелку Эдди, крошки печенья стали осыпаться с его спины шуршащим дождем. Звуки эти преследовали Билла даже во сне, когда позже он лег вздремнуть. Как только жук освободился полностью, он стал тереть свои тонкие суставчатые лапки друг о друга, производя сухое шелестящее жужжание. И Билл осознал, что это какой-то чудовищный мутировавший сверчок. Он подполз к краю тарелки и кувырнулся на стол кверху лапами.

– О, Боже! – воскликнул Ричи испуганно. – О, Боже! Большой Билл, это глаз! Господи! Какой-то дерьмовый глаз.

Билл оглянулся и увидел Ричи, пристально глядящего на свое печенье с сюрпризом. Кусок глазурного покрытия отвалился на скатерть, и из образовавшейся дыры внимательно смотрел человеческий глаз. Крошки от печенья усеивали его коричневую радужницу и вонзались в хрусталик. Бен Хэнском отшвырнул свое печенье с сюрпризом – это был не намеренный бросок, а просто реакция испуганного человека. В то время как печенье катилось по столу, Билл увидел внутри два зуба с корнями, темными от свернувшейся крови. Он снова посмотрел на Беверли и увидел, что она судорожно глотает воздух, готовясь закричать. Ее взгляд был прикован к тому, что выползало из печенья Эдди, к твари, лежащей на столе и сучащей своими скользкими лапами. Билл вскочил. Он не думал, а только действовал. Интуиция, -подумал он, срываясь с места и зажимая рукой рот Беверли, прежде чем она смогла завопить. Вот, и я действую, полагаясь на интуицию. Майк может мной гордиться.

Вместо крика Беверли сдавленно замычала. А Эдди издавал какие-то свистящие звуки, которые Билл запомнил очень хорошо. Здесь все в порядке. Звуки были похожи на свист, издаваемый старым насосом. «Все в полном порядке», – как сказал бы Фрэдди Файер-стоун. Билл подумал уже не в первый раз, почему человеку лезут в голову такие мысли в самое неподходящее время.

Он сурово оглядел всех и произнес то, что прозвучало одновременно и до невозможности ностальгически и удивительно своевременно:

– Замолчите! Ни звука! Все замолчите!

Ричи закрыл рот рукой. Лицо Майка стало темно-серым, но он кивнул Биллу. Все отошли от стола. Билл не стал открывать своего печенья, но сейчас увидел, что оно начало медленно пульсировать туда-сюда – вдох-выдох, вдох-выдох, вдох-выдох. А все остальные старались избавиться от этого.

– М-м-м, – опять промычала Беверли под его рукой.

– Замолчи, Бев, – сказал он, убирая руку. Глаза у нее были во все лицо. Губы дрожали.

– Билл... Билл, ты видел? – Ее глаза снова остановились на сверчке. Казалось, он подыхает. Его глаза в складках смотрели на нее, и тут Беверли снова начала жалобно стонать.

– С.., совершенно верно, – сказал он непреклонно, – возвращайся обратно к столу.

– Я не могу. Билли, я не могу быть рядом с этим...

– Ты можешь. Ты обязана. -Он услышал шаги, легкие и быстрые, идущие через небольшой холл по другую сторону занавеса из бус. Он посмотрел на остальных.

– Эй! Обратно к столу. Разговаривайте. Держитесь естественно!

Беверли посмотрела на него умоляюще, и Билл кивнул. Он сел, придвинул стул к столу, стараясь не смотреть на печенье с сюрпризом в своей тарелке. Оно набухало, как какой-то невообразимый нарыв, полный гноя, и все еще медленно пульсировало вверх-вниз.

А я мог бы попасться на эту удочку, -подумал он вяло. Эдди опять взял свой ингалятор и впустил лечебный туман в легкие с длинным тонким скрипучим звуком.

– Кому, ты думаешь, достанется приз? – спросил Билл Майка. В это время из-за занавеса вышла Роза с вежливо-вопросительным выражением лица. Боковым зрением Билл увидел, что Бев заставила себя вернуться к столу. Молодец, -подумал он.

– По-моему, «Чикагские медведи» особенно хороши, – сказал Майк.

– Все в порядке? – спросила Роза.

– Ззамечательно, – сказал Билл. Он указал пальцем на Эдди. – У нашего приятеля был приступ астмы. Он принял лекарство и сейчас ему лучше.

Роза взглянула на Эдди, размышляя.

– Лучше-лучше, – прохрипел тот.

– Не хотите ли вы, чтобы я убрала?

– Попозже, – сказал Майк, пытаясь улыбнуться.

– Все хорошо? – Ее глаза снова обшарили стол, но очевидность взяла верх над сомнениями. Она не увидела ни сверчка, ни глаза, ни зубов, ни дышащего печенья Билла, она, не останавливая взгляда, скользнула по кровавым пятнам на скатерти.

– Все было очень вкусно, – с улыбкой сказала Беверли; улыбка получилась даже более естественной, чем у Билла или у Майка. Это, казалось, совсем успокоило Розу, убеждая ее в том, что, если и было что-то не так, то это случилось не по вине Розы и не из-за ее кухни.

– У девчонки хорошая выдержка, – подумал Билл.

– А сюрпризы были хороши? – спросила Роза.

– Ну, – сказал Ричи – не знаю, как у остальных, а у меня был настоящий глаз.

Билл услышал легкий треск. Он посмотрел на свою тарелку и увидел лапку, слепо выбирающуюся из своего печенья, она скреблась по тарелке. Я мог бы попасться на это, -снова подумал он, но продолжал улыбаться.

– Очень хорошо, – сказал он. Ричи смотрел в тарелку Билла, где огромная черно-белая муха медленно выбиралась из остатков печенья. Она слабо жужжала. Что-то желтоватое и вязкое вытекало из остатков печенья и пачкало скатерть. Теперь появился запах, тяжелый запах гниющей раны.

– Ну, если я вам пока не нужна...

– Нет-нет, спасибо, – сказал Бен, – превосходное печенье. Самое... Самое замечательное.

– Тогда я пойду, – сказала она, пробираясь сквозь бусины в занавеске. Бусины еще колебались и звякали друг о друга, когда все они снова отшатнулись от стола.

– Что это? – спросил Бен сипло, глядя в тарелку Билла.

– Муха, – сказал Билл. – Муха-мутант; наверное, подарок от писателя по имени Джордж Лэнглохем. Он написал рассказ «Муха».

По нему был поставлен фильм – ну, не такой уж хороший. Но эта история что-то во мне всколыхнула. Это, похоже. Его старые штучки. Это дело с мухой было у меня на уме давно, потому что я думал написать роман «Жуки на дороге». Я понимаю, что название звучит по-идиотски, но видите ли...

– Извините, – сказала Беверли отстранение. – Меня сейчас вырвет, я думаю.

И она ушла, прежде чем кто-либо из мужчин успел встать. Билл схватил свою салфетку и придавил ею муху, которая была размером с птенца ласточки. Ничего большего не могло вылезти из такого маленького китайского печенья с сюрпризом.., но она смогла: она дважды прожужжала из-под салфетки, а затем умолкла.

– Господи, – пробормотал тихо Эдди.

– Давайте к черту забудем обо всем этом, – сказал Майк, – мы можем встретить Бев в холле.

Беверли как раз выходила из туалета, когда они собрались у кассы. Она выглядела бледной, но успокоенной. Майк заплатил по счету, поцеловал Розу в щечку, а потом все вышли на улицу под дождь.

– Это не изменило вашей решимости? – спросил Майк.

– Не думаю, – сказал Бен.

– Нет, – сказал Эдди.

– Ты вообще о чем? – спросил Ричи.

Билл покачал головой и посмотрел на Беверли.

– Я остаюсь, – сказала она. – Билли, что ты имел в виду, когда сказал: «Это Его старые штучки»?

– Я думал, как я буду писать рассказ про жука, – сказал он. – Этот рассказ Лэнглохема застрял у меня в мыслях. А потом я увидел муху. Ты увидела кровь, Беверли. Почему у тебя на уме была кровь?

– Я полагаю, из-за той крови из водостока, – сразу же сказала Беверли, – кровь, которая потекла из трубы в ванной на старой квартире, когда мне было одиннадцать. – Было ли это действительно так, она не думала. Потому что ей на самом деле немедленно пришло на ум то событие, когда она оставила кровавые следы ног после того, как наступила на разбитый флакон из-под духов. И еще Том. И («Бевви, иногда я сильно волнуюсь») ее отец.

– Ты тоже получил жука, – напомнил Билл Эдди. – Почему?

– Не совсем жук, – сказал Эдди, – сверчок. В нашем подвале водятся сверчки. Дом за двести тысяч, а мы не можем избавиться от сверчков. По ночам они нас сводят с ума. Пару ночей тому назад у меня действительно был кошмар. Мне приснилось, что я проснулся, а моя кровать полна сверчков. Я пытался бить их ингалятором, но только громыхал, а проснувшись, обнаружил, что у меня в постели действительно полно сверчков.

– Хозяйка не видела ничего, – сказал Бен. Он посмотрел на Беверли, – как и твои родители никогда не видели крови, текущей из трубы, сколько бы ее ни было.

– Да, – сказала она.

Они стояли, глядя друг на друга под теплым весенним дождем. Майк посмотрел на часы.

– Автобус будет где-то через двенадцать минут.

– Я думаю, что пойду пешком, – сказал Бен.

– Я пойду с тобой, если ты проводишь меня, – сказал Ричи.

– Отлично, а куда ты идешь? Ричи пожал плечами:

– Пока не знаю.

Остальные решили ждать автобуса.

– В семь вечера, – напомнил Майк, – и будьте осторожны. Они согласились быть осторожнее, хотя Билл не мог понять, как можно искренне обещать что-нибудь, когда имеешь дело с таким чудовищным множеством непредвиденных факторов.

Он было начал говорить об этом, но потом увидел по их лицам, что все и без него об этом знают. Поэтому он пошел от них, приветственно помахав на прощанье. Туманный воздух окутал его лицо. Прогулка обратно в город будет длинной, но это хорошо. У него было над чем подумать. Он был доволен, что их союз возобновился и что они начали это дело.

Глава 11. ПРОГУЛКИ ПЕШКОМ

1

Бен Хэнском отступает

Ричи Тозиер вышел из такси на перекрестке трех улиц – Канзас-стрит, Центральной и Мейн-стрит, Бен потерял его из виду в конце Ап-Майл-Хилл. Шофер был собратом Билла по вере, но ни Ричи, ни Бен не знали этого: Дэйв угрюмо молчал. Бен мог бы выйти вместе с Ричи, он и думал так сделать, но почему-то ему показалось, что лучше начать поодиночке.

Он стоял на углу Канзас-стрит и Долтри-клоуз, наблюдая, как такси вливается в поток уличного движения, кулаки его в карманах были крепко сжаты, и он старался забыть об отвратительных событиях сегодняшнего ланча. Но напрасно; мысли его упорно возвращались к черно-серой мухе, выползающей из печенья с сюрпризом на тарелку Билла. Он тщетно пытался удержаться от воспоминаний об этой твари, но через пять минут обнаруживал, что вновь и вновь вспоминает ее.

Я стараюсь как-то это объяснить, -думал он, – имея в виду не моральную сторону, а скорее математическую. Здания строятся по каким-то определенным правилам и законам природы, законы природы могут выражаться в уравнениях, уравнения можно объяснить. Как можно объяснить то, что произошло менее получаса тому назад?

– Оставь это, – говорил он сам себе уже не в первый раз. – Ты не можешь это объяснить, поэтому оставь это.

Очень хороший совет, правда, проблема заключалась в том, что он не мог воспользоваться им. Он вспоминал, что через день после того, как он увидел мумию на замерзшем Канале, его жизнь продолжалась как обычно. Он знал: что бы ни произошло, как бы близко ужас ни подбирался к нему, но жизнь его продолжалась, как ни в чем не бывало: он ходил в школу, сдавал тесты по арифметике, ходил в библиотеку, когда уроки кончились, да и ел с обычным аппетитом. Он просто включил то, что он видел на Канале, в свою жизнь, и даже если бы его убили.., ну, мальчишки часто бывают на грани смерти. Они носятся по улицам, не глядя по сторонам; заплывают слишком далеко на своих резиновых матрасах, а потом обнаруживают, что им недогрести; катаясь на лошадях, берут непреодолимые барьеры и ломают шею или падают с деревьев вниз головой.

И сейчас, стоя поя сеткой мелкого моросящего дождя перед магазином скобяных товаров, который в 1958 году был ссудной кассой, Бен смотрел на двойные окна, заполненные пистолетами, ружьями, шпагами и гитарами, подвешенными за грифы, как туши экзотических животных; и тут ему пришло в голову, что мальчишки всегда должны подвергать себя риску, а еще для них хорошо иметь какую-нибудь тайну в жизни. Они безоговорочно верят в невидимый мир. Чудеса, как светлые, так и темные, конечно, имеют для них огромное значение, и они всегда балансируют на грани. Но.., неожиданный сдвиг в сторону прекрасного или ужасного никогда не мешает им съесть добавку за обедом.

Но когда вы вырастаете, все меняется. Вы больше не лежите без сна в постели, услышав, что кто-то возится в туалете или скребется у окна, но когда действительно случается нечто неподдающееся логическому объяснению, цепи перегружаются, элементы перегреваются. Вы начинаете нервничать, трястись, извиваться и вилять, ваше воображение перепрыгивает с одного на другое, нервы дрожат, как у трусливого цыпленка. И вы не можете связать это состояние с тем, что уже было в вашей предыдущей жизни. Вы не можете это переварить. Вы возвращаетесь к этому снова и снова, играя своими мыслями, как котенок играет мячиком на веревочке. Пока наконец не сходите с ума или не убираетесь в такое место, где до вас никому нет дела.

Он пошел по Канзас-стрит, не задумываясь, куда именно он идет. И вдруг подумал: ЧТО МЫ СДЕЛАЛИ С СЕРЕБРЯНЫМ ДОЛЛАРОМ? Он до сих пор не мог вспомнить.

Серебряный доллар, Бен... Беверли спасла тебе жизнь с его помощью. Твою.., а может быть, и всех остальных.., особенно жизнь Билла. У меня кишки чуть не вырвало, пока Беверли не сделала.., что? Что она сделала? И как это смогло сработать? Она уклонилась от этого, и мы все помогли ей. Но как?

Слово пришло неожиданно, слово, которое вообще ничего не означало, но заставило сжаться его плоть. Чудь.

Он посмотрел на тротуар и некоторое время видел изображение черепахи, нарисованное мелом, – казалось, мир заплясал перед его глазами. Он крепко зажмурил глаза, а когда снова открыл их, то увидел, что это была не черепаха, а просто нарисованные «классы», наполовину смытые дождем. Чудь.

Что это значило?

– Я не знаю, – сказал он громко, и когда он оглянулся, чтобы посмотреть, не видел ли кто, как он разговаривает сам с собой, то обнаружил, что он свернул с Канзас-стрит на Костелло-авеню. За обедом он говорил другим, что только в Барренсе, единственном месте в Дерри, он чувствовал себя счастливым, когда был мальчишкой.., но это была не совсем правда. Было еще одно место. Либо случайно, либо в беспамятстве, но он пришел на это место – это была Публичная библиотека Дерри.

Он погулял по лужайке перед библиотекой, отмечая, что его матерчатые туфли постепенно намокают, глядя на застекленный проход, который соединял взрослую библиотеку с детской. Проход также не изменился, и отсюда, стоя за свисающими ветвями плакучей ивы, он мог видеть людей, проходящих взад и вперед. Старое восхищение наполнило его сердце, и он на самом деле забыл, впервые забыл о том, что случилось в конце ланча. Он вспомнил, как гулял по этому самому месту ребенком, только в зимнее время, и ему приходилось прокладывать путь сквозь глубокий снег, доходивший почти до бедер. Он приходил в сумерки, вспоминал Бен, и опять его пробирало до кончиков пальцев, которые уже онемели, а снег таял в его зеленых ботинках. Темнота опускалась над местом, где он стоял, и мир становился лиловым от зимних теней, небо на востоке было пепельно-серым, а на западе тлели последние красные угольки. Там, где он стоял, было холодно, возможно, градусов 10, но было бы еще холоднее, если бы ветер дул из замерзшего Барренса, как это частенько бывало.

Но там, меньше чем в сорока ярдах от места, где он стоял, люди ходили туда-сюда в одних рубашках. Там лился поток яркого белого света, отбрасываемого флюоресцентными лампами, висящими над толовой. Маленькие ребятишки вместе хихикали, влюбленные школьники старших классов держались за руки (и если библиотекарша видела их, то запрещала им делать это). Это было что-то волшебное, волшебное в хорошем смысле этого слова, и он был слишком мал, чтобы считаться с такими земными вещами, как электрический свет. Волшебством был этот сверкающий цилиндр света и тепла, соединяющий эти два темных здания, как дорога жизни; волшебством было наблюдение за людьми, идущими через это темное заснеженное поле, но не тронутыми ни темнотой, ни холодом. Это делало их прекрасными, почти богоподобными.

В конце концов он уходил, всегда останавливался и оглядывался (как он сделал это и сейчас), пока громоздкий каменный корпус взрослой библиотеки не закрывал линию обзора, а потом и огибал здание, подходя к парадной двери.

Ошеломленный ностальгической болью в сердце, Бен поднялся по ступеням взрослой библиотеки, подождал минуту на узкой веранде поя колоннами, где всегда в самый жаркий день было прохладно. Затем он толкнул дверь, обитую железом, с отверстием для того, чтобы опускать книги, и шагнул в тишину. Сила памяти на мгновение закружила ему голову, когда он вступил в неясный круг света, падающего от подвешенного стеклянного глобуса. Сила эта была не физическая – не удар в челюсть или пощечина. Она была больше сродни тому странному чувству времени, помноженному на самое себя, которое люди называют, за неимением лучшего термина, дежавю.

Бен уже переживал подобное чувство прежде, но никогда он не получал удара такой силы, который полностью дезориентировал его. Несколько мгновений он стоял в дверях, буквально потеряв представление о времени, даже не представляя, сколько ему лет. Было ли ему тридцать восемь или только одиннадцать?

Здесь стояла такая же тишина, нарушаемая только внезапным шепотом, слабым стуком штампа, который библиотекарь опускал на книги, запоздалыми замечаниями, да сухим шорохом газетных или журнальных страниц. Ему нравился этот свет, как тогда, так и сейчас. Он косо падал из высоких окон, серый, как крыло голубя в этот дождливый полдень, свет, который был усыпляющим и печальным.

Он шел по полу с черно-красными узорами линолеума, которые были почти полностью стерты ногами, стараясь, как всегда, не шуметь; перед ним вырастала библиотека для взрослых с куполом в центре, и все звуки становились волшебными. Он видел все те же железные ступени лестниц – по одной на каждой стороне от главного подковообразного стола, но он также видел, что за те двадцать пять лет, как они с мамой уехали отсюда, появился небольшой эскалатор. Он почувствовал облегчение, смягчившее это удушающее чувство дежавю. Он чувствовал себя контрабандистом, пересекающим границу, или шпионом из другой страны. Он все еще ожидал, что библиотекарь за столом поднимет голову, посмотрит на него, а потом обратится к нему ясным звенящим голосом, который нарушит сосредоточенность всех читателей и заставит всех посмотреть на него: «Вы, да вы! Что вы здесь делаете Вам нечего здесь делать. Вы не отсюда! Вы из прошлого! Сейчас же уходите, пока я не позвала полицию!»

Она действительно подняла голову, симпатичная молоденькая девушка, и на одно мгновение Бену показалось, что все его фантазии сейчас превратятся в реальность, и сердце его подкатило к горлу, когда ее бледно-голубые глаза посмотрели на него. Взгляд ее равнодушно скользнул по Бену, и он увидел, что может продолжать идти. Если он и был шпионом, его не обнаружили.

Он прошел по винтовой узкой и опасной для жизни лестнице по пути в коридор, ведущий к детской библиотеке, и свернул в стеклянную галерею, замечая и другие изменения: на выключателях висели таблички желтого цвета, гласящие: «ОПЕК любит, когда вы тратите энергию попусту, поэтому берегите каждый ватт!» Картинки в рамочках на стене были новыми в этом мире столов и стульев светлого дерева, в мире, где фонтанчики для питья были не больше четырех футов высотой; это были изображения не Дуайта Эйзенхауэра и не Ричарда Никсона, но Рональда Рейгана и Джорджа Буша. В то время, когда Бен кончал школу, как он помнил, Рейган работал в Театре Джи, а Джорджу Бушу едва исполнилось 30 лет.

Но.., это чувство дежавю снова захватило его. Перед ним он чувствовал себя беспомощным. На этот раз его охватил ужас оцепенения, как человека, который обнаружил, что все его усилия приблизиться к берегу не увенчались успехом и он тонет.

Это было время, когда библиотекарь рассказывала сказки, и в углу группа из двенадцати малышей, сидя полукругом в своих маленьких креслицах, слушала затаив дыхание ее таинственный тихий голос тролля из сказки: «Кто там идет по моему мосту?» Бен подумал: Когда она поднимет голову, я увижу мисс Дэвис, и она будет выглядеть такой же молодой, ни на день старше.

Но когда она подняла голову, он увидел гораздо более молодую женщину, моложе даже мисс Дэвис тех времен. Некоторые детишки откровенно хихикали, но другие внимательно наблюдали за ней, в глазах их отражалась вечная таинственность сказки: победят ли чудовище или оно кого-нибудь съест? «Это я – Хриплый Козел Билли иду по твоему мосту», – продолжала библиотекарь. А Бен, побледнев, прошел мимо нее.

Как она могла рассказывать ту же самую историю? Ту самую историю? Случайность ли это?! Потому что, черт возьми, я не верю в это! Он облокотился на фонтанчик для питья, наклоняясь так низко, что почувствовал себя как Ричи, делающий свой салям.

Мне нужно с кем-то поговорить, -подумал он в панике. – С Майком, с Биллом, с кем угодно. Действительно ли что-то сталкивает прошлое с настоящим здесь, или я только представляю себе это? Потому что, если это не мое воображение, то я должен быть готов ко всему.

Он посмотрел на стол, где обменивались книги, и его сердце остановилось в груди, чтобы через несколько секунд с удвоенной скоростью забиться. Объявление было простым и знакомым:

"ПОМНИ О КОМЕНДАНТСКОМ ЧАСЕ.

19.00"

Полицейское управление Дерри

В это мгновение, казалось, все прояснилось для него – понимание пришло с суеверным страхом, он понял, что то, за что они проголосовали, было только шуткой. Не было никакого возврата в прошлое, никакого. Все было предопределено, как след в памяти, который заставил его, например, посмотреть вверх, когда он поднимался по лестнице. Здесь, в Дерри, было эхо, мертвое эхо, и все, на что они могли надеяться, заключалось в том, сможет ли это эхо достаточно измениться, чтобы все сложилось в их пользу, чтобы они смогли избежать опасности.

– Господи Иисусе, – пробормотал он и потер ладонью щеку.

– Могу ли я чем-нибудь помочь вам? – спросил чей-то голос из-под его локтя, и он даже подпрыгнул от неожиданности. Это была девушка лет семнадцати, ее темно-русые волосы локонами обрамляли прелестное лицо школьницы. Наверняка, помощница библиотекаря, такие были и в 1958 году, – старшеклассницы, которые ставили книги на полки, показывали ребятишкам, как пользоваться каталогом, обсуждали доклады по книгам и школьным сочинениям, помогали отстающим и смущенным школьникам разобраться в сносках и библиографиях. Оплата была мизерная, но всегда находились желающие. Это была работа по договору.

Но зная все это и видя добрый, но вопросительный взгляд девушки, он вспомнил, что больше не принадлежит этому миру: он – великан в стране лилипутов. Самозванец. В библиотеке для взрослых он чувствовал себя неловко, ожидая, что на него посмотрят или заговорят, но здесь он получил какое-то утешение. С одной стороны, он получил подтверждение, что он действительно взрослый, а с другой – еще большее утешение доставлял тот факт, что у девушки под рубашкой западного образца не было бюстгальтера; это доказывало, что на дворе 1985 год, а не 1958-й.

– Нет, спасибо, – сказал он, а потом добавил. – Я ищу сына.

– О! Как его зовут? Может быть, я видела его? – она улыбнулась. – Я знаю почти всех детей.

– Его зовут Бен Хэнском, – сказал он. – Но я не вижу его здесь.

– Как он выглядит, скажите, и я скажу ему, если он здесь.

– Ну, – сказал Бен, чувствуя себя неудобно и жалея, что он начал этот разговор, – он такой коренастый, немного похож на меня. Но не беспокойтесь, мисс. Если вы его увидите, скажите, что его отец заедет за ним по дороге домой.

– Хорошо, – сказала она и улыбнулась, но улыбки не было в ее глазах. И Бен неожиданно вспомнил, что она подошла и заговорила с ним из простой вежливости и желания помочь. Она была помощницей библиотекаря в Детской библиотеке города, в котором за последние восемь месяцев через короткие промежутки времени было убито девять детей. Вы видите какого-то незнакомца в этом замкнутом мирке, в котором взрослые появляются довольно редко, только для того, чтобы привезти или увезти ребенка. У вас, конечно, возникают подозрения.

– Спасибо, – сказал он, улыбаясь ей в ответ, надеясь, что он ее убедил, а потом убрался восвояси.

Он прошел через коридор в библиотеку для взрослых, а потом, повинуясь какому-то импульсу, подошел к столу библиотекаря. Конечно, предполагалось, что они все будут следовать своим импульсам сегодня. Следовать своим импульсам и наблюдать, куда они приведут.

Именная табличка над конторкой гласила, что имя молоденькой библиотекарши было Кэрол Дэннер. Позади библиотекарши Бен увидел дверь со стеклянной табличкой, где было написано: «МАЙКЛ ХЭНЛОН. СТАРШИЙ БИБЛИОТЕКАРЬ».

– Чем могу помочь? – спросила мисс Дэннер.

– Надеюсь, можете, – сказал Бен. – Мне хотелось бы записаться в библиотеку.

– Очень хорошо, – сказала она, взяв форму. – Вы живете в Дерри?

– Сейчас нет.

– Ваш домашний адрес?

– Рурал-Стар-роуд, 2. Хэмингфорд-хоум, штат Небраска. Он помолчал немного, несколько смущенный ее взглядом, а затем добавил почтовый индекс «59341».

– Вы шутите, мистер Хэнском?

– Совсем нет.

– Вы что, переезжаете в Дерри?

– 4- Да нет, не думаю.

– Не слишком ли далеко вам придется ездить, чтобы обменять книги? Разве в Небраске нет библиотек?

– Это дань сентиментальности, – сказал Бен. Он думал, это признание поразит ее, но этого не произошло. – Я вырос в Дерри, понимаете? И впервые за много лет приехал сюда, где рос. Я гулял по Дерри, смотрел, что изменилось, а что нет. И неожиданно мне пришло в голову, что отсюда, где я провел десять лет жизни с трех до тринадцати лет, у меня не осталось никакой вещи, чтобы вспомнить годы, прожитые здесь. Хотя бы почтовой открытки. У меня было несколько серебряных долларов, но один я потерял, остальные отдал друзьям. Поэтому мне хотелось бы иметь какой-нибудь сувенир на память о моем детстве. Уже поздно, но, наверное, лучше поздно, чем никогда?

Кэрол Дэннер улыбнулась, и улыбка превратила ее симпатичное лицо в прекрасное:

– Я думаю, это очень трогательно, – сказала она. – Если вы сможете подождать десять-пятнадцать минут, я заполню вашу карточку и вы сможете ее забрать.

Бен усмехнулся.

– Я полагаю, нужна какая-то плата – для приезжих и так далее.

– А в детстве у вас была карточка?

– Наверняка, – улыбнулся Бен. – За исключением моих друзей, я думаю, библиотечная карточка была для меня самой важной вещью...

«Бен, не подойдешь ли ты сюда?» – громкий голос неожиданно прорезал библиотечную тишину, как скальпель.

Он обернулся, чувствуя себя виноватым за нарушение тишины. Но не увидел никого знакомого.., и понял, спустя мгновение, что никто не смотрит на него и не показывает никаких знаков недовольства. Он повернулся к молодой женщине, которая с удивлением смотрела на него.

– Что-нибудь не так?

– Нет, все в порядке, – сказал Бен, улыбаясь, – мне послышалось. У меня, наверное, сдвиг по фазе. Извините, что вы сказали?

– Ну, на самом деле это вы говорили. Я просто хотела добавить, что если у вас когда-то была карточка, ваше имя должно еще быть в регистратуре, – сказала она, – мы сейчас все храним на микрофильмах. Еще одно изменение с тех пор, как вы были ребенком.

– Да, – сказал он, – многое изменилось в Дерри.., но многое и осталось без изменений.

– Тем не менее, я сейчас посмотрю ваши сведения и дам вам новую карточку. Никакой оплаты.

– Замечательно, – сказал Бен, но, прежде чем он успел сказать спасибо, вновь голос прорезал священную тишину библиотеки, на этот раз более громко и угрожающе весело: «Давай, давай, Бен! Ты, маленькое жирное дерьмо! Это Твоя Жизнь, Хэнском!»

Бен прочистил горло:

– Я вам очень признателен.

– Не стоит благодарности, – она подняла голову, – на улице потеплело?

– Да, немного, – сказал он.

«Бен Хэнском сделал это! – скрипел голос. Он шел откуда-то сверху, из-за стеллажей. – Бен Хэнском убил детей. Хватайте его! Держите его!»

– Вы вспотели, – сказала она.

– Правда? – спросил он по-идиотски.

– Я сейчас все сделаю, – сказала она.

– Спасибо.

Она направилась к старой пишущей машинке в углу ее конторки. Бен медленно пошел прочь, сердце его вырывалось из груди. Да, он потел, он чувствовал, как капли пота ползут по затылку, под мышками, по волосам на груди. Он посмотрел вверх и увидел клоуна Пеннивайза, стоящего наверху левой лестницы и гладящего на него. Лицо его было белым от грима, губы вымазаны кровавой помадой в усмешку убийцы. В одной руке у него была связка воздушных шаров, а в другой – книга.

Не он, -подумал Бен, – а Оно. Я стою здесь, в центре Публичной библиотеки Дерри, в ротонде, поздней весной 1985 года, я – взрослый человек, и я сталкиваюсь лицом к лицу с моим детским кошмаром, самым страшным кошмаром: я столкнулся лицом к лицу с этим Нечто.

«Поднимайся, Бен, – звал Пеннивайз, – я не обижу тебя. У меня есть книга для тебя. Вот книга.., и вот шарик! Поднимайся!»

Бен открыл рот, чтобы ответить: «Ты болван, если думаешь, что я собираюсь идти», – и вдруг он осознал, что если бы он сделал это, все вокруг уставились бы на него, все бы подумали: «Что это за сумасшедший?»

«О, я знаю, что ты не ответишь, ты не можешь ответить, – прокричал Пеннивайз вниз и захихикал. – Я почти одурачил тебя, не так ли? Извините, сэр, нет ли у вас „Принс Альберт“ в банке?.. Есть?.. Лучше отпустите бедного парня! Извините, мэм, это ваш холодильник потек?.. Да?.. Тогда не хотите ли вы поймать его?»

Клоун откинул голову и закатился от смеха. Его хохот гремел и отдавался эхом в куполе ротонды, как черная ракета, и Бен только огромным усилием воли смог сдержаться от того, чтобы не зажать уши руками.

«Иди сюда, Бен, – продолжал звать клоун. – Мы поговорим. На нейтральной территории. Что скажешь?»

Я не собираюсь подниматься, -думал Бен. – Если я наконец доберусь до тебя, тебе это вряд ли понравится. Мы собираемся убить тебя.

Клоун опять покатился со смеху: «Убить меня? Убить Меня?!»

И вдруг, неожиданно пугающе его голос сделался голосом Ричи Тозиера, передразнивающего голос негритенка: «Не трогайте меня, масса, я буду хорошим негром, не убивайте этого черного мальчишку, Соломенная Голова!» И затем снова истерический хохот.

Дрожащий, бледный Бен прошел через центр ротонды, гремящей эхом. Он почувствовал, что вот-вот завопит. Он встал перед книжной полкой и наугад выбрал одну из книг, перелистывая ее дрожащей рукой. Его холодные пальцы оставляли следы на страницах.

«Это твой единственный шанс. Соломенная Голова! – гремел голос сверху и сзади него. – Убирайся из города, убирайся, пока не стемнело. Сегодня вечером я всюду буду преследовать тебя.., тебя и остальных. Ты слишком стар, чтобы остановить меня, Бен. Вы все слишком стары. Слишком стары, чтобы сделать что-нибудь, за исключением того, чтобы позволить себя убить. Убирайся, Бен! Ты что, хочешь полюбоваться на все это вечером?»

Он медленно повернулся, все еще держа книгу в холодных руках. Он не хотел смотреть, но было похоже, что какая-то невидимая рука взяла его за подбородок и поднимает вверх, вверх, вверх. Клоун исчез. На краю левой лестницы стоял Дракула, но не киношный Дракула; это был не Бела Лугоци, и не Фрэнк Лэнгелла, и не Фрэнсис Ледерер, и не Кристофер Ли, и не Реджи Нолдер. Древний человеко-зверь с лицом искаженным и мертвенно-бледным, с пурпурно-красными глазами, цвета запекшейся крови, с разинутым ртом, открывающим синие оскаленные клыки, торчащие под углом; это было похоже на лабиринт зеркал, где любой неверный шаг приведет к тому, что тебя разорвет на части.

«Ки-и-и-Рач», – прокричало оно и клацнуло челюстями. Кровь потекла изо рта красно-черным потоком. Она капала с плотно сжатых губ на белую шелковую рубаху и текла по ней, оставляя кровавые следы.

«Ты знаешь, что видел Стэн Урис перед тем, как умереть? – прокричал вампир, хохоча через кровавую дыру своего рта. – Был ли это Принц Альберт в банке? Был ли это Дэви Крокет – Король Дикого запада? Что он видел, Бен? Что? Ты хочешь увидеть это тоже? То, что видел он?» И опять этот истерический смех. И Бен знал, что и он тоже скоро забьется в истерике, и не было способа остановить крик; он едва сдерживал его. Кровь лилась потоком с лестницы, как из мерзкого душа. Одна капля упала на скрюченную от артрита руку старика, читающего «Уолл-стрит джорнэл». Она текла и текла между его суставами, невидимая и неосязаемая.

Бен затаил дыхание, уверенный, что сейчас вырвется крик, немыслимый в тишине этого мягкого моросящего весеннего полудня, как неожиданный удар ножом.., или как рот, набитый лезвиями.

Вместо этого нерешительно и нетвердо, не выкрикнутые, а сказанные, сказанные, как молитва, тихо, пришли слова: Мы сделаем вместо этого шарики. Мы перельем серебряный доллар в серебряные шарики.

Джентльмен в шоферской кепке, который просматривал заметки де Варгаса, посмотрел напряженно.

– Чепуха, – сказал он. На этот раз люди действительно посмотрели вверх: кто-то шикнул на старика, на что тот очень обиделся.

– Простите, – сказал Бен низким дрожащим голосом. Он прекрасно знал, что его лицо покрыто потом и что его рубашка прилипла к телу. – Я думал вслух...

– Чепуха, – повторил старик громче. – Кто сможет делать серебряные шарики из серебряных долларов? Чепуха! Фантастика! Проблемы гравитации...

Неожиданно подошла мисс Дэннер:

– Мистер Брокхил, вы должны соблюдать тишину. Люди читают, – сказала она достаточно вежливо.

– Человеку плохо, – сказал Брокхил, возвращаясь к своей книге. – Кэрол, дайте ему аспирин.

Кэрол Дэннер посмотрела на Бена, и лицо ее заострилось.

– Вы больны, мистер Хэнском? Я понимаю, что это невежливо спрашивать, но выгладите вы ужасно. Бен сказал:

– У меня на завтрак сегодня была китайская еда. Думаю, мне ее не переварить.

– Если вы хотите прилечь, то в кабинете мистера Хэнлона есть раскладушка. Вы могли бы...

– Нет, спасибо, не стоит, – Не полежать ему хотелось, а послать всю эту чертову библиотеку подальше. Он посмотрел на лестничную площадку. Клоун исчез. И вампир исчез. Но висел шарик, крепко привязанный к низким железным перилам, которые загораживали площадку. На боку у него была надпись: «Всего хорошего! Сегодня ты умрешь».

– Я заполнила вашу библиотечную карточку. Вам она еще нужна? – спросила библиотекарша.

– Да, спасибо, – сказал Бен и глубоко и тяжело вздохнул. – Мне очень жаль, что все так случилось.

– Надеюсь, что это не пищевое отравление, – сказала она.

– Это не сработает, – сказал мистер Брокхил, не поднимая глаз от де Варгаса и не выпуская своей потухшей трубки изо рта. – Фантастика. Пуля будет кувыркаться.

И совершенно неожиданно, не желая что-то сказать, Бен начал:

– Шарики, а не пули. Мы поняли уже тогда, что не сможем делать пули. Знаете, мы были детьми. Это была моя идея...

– Ш-ш-ш-ш, – зашипел кто-то опять.

Брокхил взглянул на Бена, как будто желая что-то сказать, но снова вернулся к своим заметкам.

У конторки Кэрол Дэннер подала ему маленькую оранжевую карточку со штампом Публичной библиотеки Дерри вверху.

Ошеломленный, Бен осознал, что это первая в его жизни взрослая библиотечная карточка. Та, которую он имел в детстве, была желто-канареечного цвета.

– Вы уверены, что не хотите прилечь, мистер Хэнском?

– Я чувствую себя немного лучше. Спасибо.

– Правда?

Он выдавил что-то наподобие улыбки.

– Уверен.

– Вы действительно выглядите немного лучше, – сказала она, но не совсем уверенно, как будто понимая, что нужно говорить так, но в действительности не очень в это веря.

Затем она поднесла книгу под приспособление для микрофильмирования, которое они в то время использовали для записи книг, выдаваемых читателям, и Бен почувствовал почти истерическое изумление. Это та самая книга, которую я снял с полки, когда клоун начал говорить голосом негритенка, -подумал он. – Она решила, что я хотел взять ее. Я впервые за двадцать пять лет взял книгу из Публичной библиотеки Дерри, но даже не знаю, что это за книга. Кроме того, мне это и не надо. Только бы выбраться отсюда. И все, и все!

– Спасибо, – сказал он, забирая книгу.

– Мы будем очень рады видеть вас снова, мистер Хэнском. Вы уверены, что вам не нужен аспирин?

– Совершенно уверен, – сказал он, а затем, поколебавшись, спросил. – Вы случайно не знаете, что случилось с миссис Барбарой Старретт? Она была когда-то заведующей библиотекой для детей.

– Она умерла, – сказала Кэрол Дэннер. – Три года тому назад, у нее был удар, как я понимаю. Очень странно. Она была относительно молодой... 58 или 59 лет, я думаю. Мистер Хэнлон даже закрыл на один день библиотеку.

– О! – сказал Бен, ощущая еще одно пустое место в своем сердце. Вот что случается, когда возвращаешься туда, где ты «жил-да-был когда-то», как поется в песне. Крем на торте сладкий, а внутри – горько. Люди забывают вас или умирают, теряют волосы и зубы. Иногда вы обнаруживаете, что они сошли с ума. О, как хорошо быть живым! Господи, помилуй!

– Извините, – сказала она, – вы, наверное, любили ее.

– Да, все ребятишки любили миссис Старретт, – сказал Бен и почувствовал, что слезы подступают совсем близко.

– Как вы...

Если она спросит еще раз, как я себя чувствую, я на самом деле расплачусь. Или закричу. Или еще что-нибудь.Он взглянул на часы и сказал:

– Мне действительно надо бежать. Спасибо, что были так добры.

– Желаю приятно провести день, мистер Хэнском Не сомневайтесь. Потому что вечером я умру.

Он помахал ей на прощанье и пошел обратно через весь зал. Мистер Брокхил взглянул на него еще раз строго и подозрительно.

Он посмотрел вверх на площадку. Воздушный шарик все еще болтался там, привязанный к перилам. Но надпись на боку теперь сообщала следующее: «Я УБИЛ БАРБАРУ СТАРРЕТТ! Пеннивайз Клоун».

Он оглянулся, снова чувствуя, как комок подкатывает к горлу. Он смог выйти на улицу и остановился, пораженный солнечным светом – над головой мчались облака, смятенные и прекрасные в солнечном свете, а теплые майские лучи делали траву невыносимо зеленой и буйной. Бен почувствовал, что в сердце его что-то поднимается, ему казалось, что он оставил в библиотеке какую-то невыносимую ношу... Он посмотрел на книгу, которую взял в библиотеке, и зубы его сжались с неожиданной причиняющей боль силой. Это был «Бульдозер» Стивена Мидера, одна из книг, что он брал в библиотеке в тот день, когда ему пришлось бежать в Барренс, чтобы избавиться от Генри Бауэрса и его друзей.

И, вспоминая Генри, он заметил на обложке книги едва заметный отпечаток своего старого ботинка.

Разминая страницы и перелистывая их, он посмотрел в конец книги. Он знал, что в библиотеке перешли на контрольную систему микрофильмирования, но в этой книге все еще был бумажный пакет в конце с засунутыми туда карточками. На каждой линии после фамилии стояла дата возврата, проштампованная библиотекарем. Бен увидел:

Имя читателя Дата возврата

Чарльз Браун Май 14 1958

Дэвид Хартвелл Июнь 01 1958

Джозеф Бреннан Июнь 17 1958

И на последней строке в карточке была его собственная детская подпись, написанная жирным карандашом:

Бенджамин Хэнском Июль 09 1958

И везде, по всей книге – на карточке и на страницах, на последнем листе, – везде стоял красный, как кровь, штамп – «СДАНО».

– О, Господи Боже мой, – промычал Бен. Он не знал, что еще сказать, кроме: «Боже мой. Боже мой!»

Он стоял в этом обновленном солнечном свете и неожиданно вспомнил: а что же происходит с остальными?

2

Эдди Каспбрак попадает в ловушку

Эдди вышел из автобуса на углу Канзас-стрит и Коссут-лейн. Улица Коссут-лейн плавно спускалась четверть мили до крутого обрыва, сходящего прямо в Барренс. Он совершенно не мог понять, зачем он сошел с автобуса именно здесь. Он не знал никого, кто жил в этой части улицы. Но казалось, что только здесь и надо было сойти. Это все, что он знал, но и этого было достаточно. Беверли выбралась из автобуса, помахав им на прощанье, на одной из остановок в конце Мейн-стрит. Майк отогнал свою машину назад к библиотеке. И сейчас, наблюдая, как маленький и какой-то неуклюжий автобус «Мерседес» удаляется в конец улицы, Эдди не мог понять, что он здесь делает, на этом уединенном и мрачном углу, в этом мрачном городе, в пятистах милях от Миры, которая, несомненно, проливает слезы из-за него. Он прокашлялся и пошел вдоль по Канзас-стрит, размышляя, идти ли ему к Публичной библиотеке или, может быть, свернуть на Костелло-авеню. Начинало проясняться, и он подумал, не пойти ли ему по Западному Бродвею, чтобы полюбоваться старыми викторианскими домами, которые тянулись вдоль улицы, – этими двумя по-настоящему красивыми кварталами Дерри. Он хаживал сюда, когда был маленьким, – просто гулял по Западному Бродвею, или случайно заходил сюда, если шел куда-нибудь по своим делам. Там стоял дом Мюллеров – на углу Витчем и Западного Бродвея, – красный дом с башенками по обеим сторонам и забором спереди. У Мюллеров был садовник, который всегда смотрел на Эдди с подозрением, когда он проходил мимо.

Дальше стоял дом Бови, через четыре дома от Мюллеров, на той же стороне – по этой причине, как он думал. Грета Бови и Салли Мюллер были такими большими подругами в грамматической школе. Дом утопал в зелени и тоже был с башенками, но башенки на доме Мюллеров были квадратными, в то время как у Бови они завершались смешными конусообразными штуками, которые казались Эдди бумажными колпаками. Летом у них всегда стояла садовая мебель на лужайке – стол с желтым зонтиком над ним, плетеные стулья и гамак, повешенный между двумя деревьями. Там всегда организовывались игры в крокет. Эдди знал об этом, хотя Грета никогда не приглашала его поиграть. Иногда, проходя мимо, Эдди слышал стук мячей, смех, визг, если чей-то мяч улетал. Однажды он увидел Грету – с лимонадом в одной руке и с крокетной клюшкой в другой, выглядела она, нет слов, такой приятной и стройной. Грета бежала за своим мячом, который улетел, и поэтому Эдди смог увидеть ее.

Он немного влюбился в нее в тот день – ее сияющие светлые волосы спадали на ярко-синее платье. Она глядела по сторонам, и в один момент он даже подумал, что она увидела его, но вскоре он понял, что ошибся, потому что, когда он поднял руку, чтобы поприветствовать ее, она не подняла свою в ответ, она просто бросила найденный мяч на площадку и побежала вслед за ним. Эдди ушел, не обижаясь за то, что она не ответила на приветствие (он искренне верил, что она, должно быть, не заметила его) или за то, что она никогда не приглашала его поиграть в крокет: почему такая красивая девочка, как Грета Бови, будет приглашать такого мальчишку, как он? Он был плоскогрудым астматиком с лицом водяной крысы.

Эх, -подумал он, бесцельно двигаясь вниз по Канзас-стрит, – хорошо бы пойти на Западный Бродвей и посмотреть на все эти, дома опять – на дом Мюллеров, Бови, доктора Хэйла, Трэкеров.Мысли его резко оборвались на последнем имени, потому что, черт подери! – вот он стоит перед гаражом братьев Трэкеров.

– Все еще здесь, – громко сказал Эдди и засмеялся.

Дом на Западном Бродвее принадлежал Филу и Тони Трэкерам – двум старым холостякам, – и был, наверное, самым красивым домом на этой улице – белоснежный викторианский дом, с зелеными лужайками и огромными клумбами, которые буйно цвели, начиная с ранней весны и до поздней осени. На подъездной дороге все щели и выбоины всегда были замазаны, поэтому она всегда оставалась свежей и черной, как темное зеркало. Черепичные скаты крыши своим безупречным зеленым цветом всегда соперничали с лужайками. И люди часто останавливались, чтобы сфотографировать старинные и необыкновенно причудливые окна.

«Любые люди, содержащие дом в таком порядке, должны быть с причудами», – как-то раз безапелляционно отметила мать Эдди, а Эдди побоялся спросить, что это значит.

Гараж для грузовиков был прямой противоположностью дому Трэкеров на Западном Бродвее. Это было низкое кирпичное сооружение. Кладка была старая и местами обвалилась. Фасад был грязно-оранжевым и отбрасывал тень на перепачканный сажей низ здания. Все окна были одинаково грязными, за исключением маленького круглого кусочка на нижней раме в конторе диспетчера. Этот маленький кружочек очищался мальчишками и до Эдди и после него, потому что над столом диспетчера висел календарь «Плейбой». Не было такого мальчишки, который бы не остановился перед игрой в бейсбол и не взглянул на ежемесячную новенькую очаровашку через протертое отверстие на стекле.

Братья ставили свои грузовики отдельно от всех на заднем дворе; они могли стоять там очень долго, потому что оба обожали бейсбол и любили, когда дети приходили к ним поиграть. Фил Трэкер водил грузовик сам, поэтому мальчишки редко видели его, но Тони Трэкер, человек с огромными кулачищами и сильной волей, вел книги и счета, и Эдди (который никогда не играл: его мать убила бы его, если бы узнала, что он играет в бейсбол, бегая и вдыхая пыльный воздух своими нежными легкими, рискуя сломать ногу или еще Бог знает что) иногда видел его. Он всецело принадлежал лету и этой игре, для Эдди он был частью бейсбола, как позже Мэл Аллен. Тони Трэкер, огромный, а иногда похожий на привидение в своей белой рубашке, мерцающей в наступивших летних сумерках, когда светлячки начинали летать в воздухе, вопил: «Ты должен подлезть под этот мяч, прежде чем схватишь его, ты. Рыжий! Следи за мячом, Полпинты! Ты не сможешь бить по чертовой штуке, если не смотришь на нее!.. Пас, Копыто! Рви подметки от второго судьи, он никогда тебя не догонит!!!» Он никогда никого не звал по имени, как помнит Эдди. А всегда только – «эй. Рыжий, эй. Белобрысый, эй. Четырехглазый, эй. Полпинты». Он никогда не говорил «мяч», а всегда «мач». Бита никогда не была битой, а всегда что-то типа «ясеневая ручка». Еще он имел обыкновение кричать: «Ты никогда не ударишь по мачу, если как следует не замахнешься. Копыто!»

Улыбаясь своим воспоминаниям, Эдди подошел поближе.., и улыбка исчезла. Длинное кирпичное здание, где слышались команды, чинились грузовики, хранились товары короткое время, было погружено в тишину и темноту. Сорная трава росла прямо из гравия, и не было ни одного грузовика по обеим сторонам двора.., только одинокая коробка с ветхими стенами уныло торчала среди этого развала.

Подойдя еще ближе, он увидел вывеску продавца недвижимости в окне: «Продается».

Трэкеры разорились, -подумал он и удивился той грусти, которую вызвала эта мысль, как если бы кто-то умер. Он был рад сейчас, что не пошел дальше по Западному Бродвею. Если «Братья Трэкеры» могли исчезнуть – «Братья Трэкеры», которые казались вечными, – что же могло произойти с улицей, той самой улицей, по которой он так любил гулять мальчишкой? Он не хотел видеть Грету Бови с сединой в волосах, с растолстевшими бедрами и ногами – от чрезмерного сидения, переедания и перепивания. Лучше было держаться подальше.

Вот что мы все должны делать – держаться подальше. Нам нечего здесь делать. Возвращение в детство похоже на немыслимую йоговскую штуку – типа засовывания своей ноги в рот или самопоедания. Это невозможно сделать. А некоторые здравомыслящие люди были бы чертовски рады, если бы это случилось.., что же могло случиться с Тони и Филом Трэкерами?

С Тони мог случиться сердечный приступ. У него было килограммов 75 лишнего веса. Ему следовало следить за сердцем. Это только поэты могут петь романсы о разбитых сердцах. А сердце Тони, наверняка, отказало. А Фил? Может быть, что-то случилось на дороге. Эдди, который тоже жил когда-то на колесах (правда, сейчас он ездил только на церковные службы, а работал за столом) знал, что случается на дорогах. Старый Фил мог поехать по делу куда-нибудь в Нью-Гемпшир или в Хэйсвильские леса на севере Мэна, когда дорогу занесло снегом или была гололедица, или, может быть, он не справился с управлением на длинной дороге к югу от Дерри, направляясь в Хэвен в весеннюю распутицу. Всякое могло случиться, как поется в этих душещипательных песнях о шоферах грузовиков, которые носят стетсоновские шляпы и принимают жизнь как она есть. Сидеть за столом, конечно, иногда скучно, но Эдди сам побывал на водительском сиденье и знал, что настоящее одиночество всегда окрашено в грязно-красный цвет: свет задних огней впереди едущего автомобиля отражается в капельках дождя на переднем стекле.

– О, как быстро летит это дерьмовое время, – сказал Эдди Каспбрак, вздыхая и даже не обращая внимания на то, что он говорит громко.

Чувствуя себя одновременно просветленным, но и несчастным, – состояние, наиболее характерное для него, чему он никогда не мог поверить, – Эдди прошел через здание, хрустя гравием под ногами, чтобы посмотреть на место, где проходили игры в бейсбол, когда он был ребенком, тоща ему казалось, что мир на 90% состоит из детей.

Площадка изменилась не так сильно, но одного взгляда было достаточно, чтобы увидеть, что игры там больше не проводятся.

В 1958 году ромбовидная форма площадки определялась не только и не столько бейсбольными дорожками, сколько следами бегущих ног. У них практически ничего не было для игры, у этих мальчишек, которые играли здесь в бейсбол; все мальчишки были старше Неудачников, хотя Эдди вспомнил, что Стэн Урис иногда играл, у него были красивые подачи, на поле он мог бегать быстро и имел отличную реакцию.

Сейчас, стоя здесь, Эдди не видел никаких следов этих старых игр. Трава обильно прорастала сквозь гравий. Разбитые бутылки из-под содовой и пива валялись тут и там: в прежние времена такого никогда бы не допустили. Единственная вещь, которая не изменилась, – это забор из цепей позади площадки., двенадцати футов в высоту, удивительно ржавый и грязный.

Это была уже наша территория, -подумал Эдди, стоя в раздумье там, где 27 лет назад шла их игра. – Через забор и к Барренсу... Он громко рассмеялся, а затем посмотрел вокруг себя нервно, как если бы увидел привидение, которое смеялось вместо него, вместо солидного мужчины в шестидолларовых брюках, солидного, как...

«Оставь это», – казалось, он услышал голос Ричи. – «Какой же ты солидный? Ты совсем не солидный, и цыпочек у тебя было мало за последние несколько лет и с большими промежутками. Правда?»

– Правда, – сказал Эдди тихо и пнул несколько камней, которые с шумом покатились. По правде говоря, он видел только два мяча, которые перелетели через забор на площадке позади «Братьев Трэкер», и оба эти мяча были забиты одним и тем же мальчиком, Белчем Хаггинсом. Белч был почти комически огромен – шесть футов в высоту, и уже в 12 лет вес его был около 170. Он получил свое прозвище Отрыжка потому, что спокойно мог производить рыгание удивительной громкости и продолжительности – в лучшие моменты это звучало как помесь лягушки с цикадой.

Белч был не таким уж жирным, вспомнил Эдди сейчас, но это выглядело так, как будто Господь Бог никогда не производил двенадцатилетнего мальчишку таких необъятных размеров; если бы он не умер в то лето, то достиг бы размеров б на 6 или даже больше. В свои двенадцать лет он был неуклюж, вял и казался почти придурковатым, – все его движения были медлительны и лишены координации. У него не было никакой грации, как, например, у Стэна; казалось, что тело Белча отдельно от головы витает в каком-то медленном сонном мире. Так же медлителен Белч был и на площадке. Если он вел мяч, то только ленивый не смог бы догнать его и перехватить игру. Но если уж он бил, друзья могли быть довольны. Те два мяча, которые Элди видел, Белч так и не нашел. Первый вообще никогда не нашли, хотя более дюжины мальчишек блуждали взад и вперед над спящим обрывом Барренса, разыскивая его. Второй все же был найден. Мяч принадлежал одному шестикласснику по кличке Гнус и использовался с самой ранней весны и до поздней осени 1958 года. В результате это был уже не идеальный круглый белый шар с красными стежками, он стал грязным, в зелени от травы и лопнул в нескольких местах от постоянных прыжков по гравию. Стежок в одном месте уже начал расходиться. И Эдди, который подбирал улетевшие мячи, когда астма не так беспокоила его, знал, что скоро кто-нибудь выбросит этот мяч и они станут играть другим.

Но пока этот день не пришел, семиклассник, которого, возможно, звали Стрингер Дэдхем, сказал, что он придумал «изменение скорости», подачу, направленную против Белча Хагпшса. Белч принял подачу идеально (она была медленной) и ударил старый мяч Снаффи так сильно, что с него слетела оболочка и пролетела над площадкой, как большая белая моль. А сам мяч продолжал лететь вверх в темное небо, все больше и больше разваливаясь. И Эдди вспомнил, как Стрингер Дэдхем грязно выругался тихим голосом, когда он летел, оставляя след в небе. А шестеро мальчишек по-обезьяньи карабкались на забор, стараясь не выпустить его из виду. Эдди запомнил каркающий смех Тони Трэкера и его крик: «За такие штуки надо гнать со стадиона! Слышите? Надо бы убрать его со стадиона „Янкиз“!»

Питер Гордон нашел мяч недалеко от ручья, где три недели спустя должен был открыться клуб Неудачников. То, что осталось от него, было меньше трех дюймов в диаметре, он был похож на петушиный глаз, и его уже никак нельзя было перевязать веревкой.

Не сговариваясь, мальчишки принесли остатки мяча Тони Трэкеру, который осмотрел его без слов, окруженный молчаливыми игроками. Если наблюдать за ними с какого-то расстояния, то этот кружок мальчишек, стоящих вокруг высокого человека с большим вылезающим из брюк животом, мог показаться каким-то религиозным собранием. Как бы почитанием какого-то святого образа. Белч Хаггинс даже никуда не побежал. Он стоял среди остальных мальчиков, как человек, который точно не знает, где он находится. То, что Тони Трэкер отдал ему в тот день, было по размеру даже меньше, чем теннисный мяч.

Эдди, заблудившийся в этих воспоминаниях, уходил от того места, где был «дом», проходя через насыпь, где стоял подающий, и дальше на лоно природы. Он немного постоял, оглушенный тишиной; затем подошел к забору. Забор был еще более ржавым, чем тогда, и весь зарос каким-то уродливо вьющимся диким виноградом. Глядя через забор, Эдди мог видеть, как резко земля уходила вниз, тоже вся заросшая буйной зеленью.

Барренс походил на джунгли больше, чем когда-либо, и он впервые за много лет подумал, почему такое место вообще называется пустошью, его можно было назвать по-разному, но никак не пустошью. Почему не Диким лесом или Джунглями?

Пустошь. Звучание этого слова было угрожающим, почти зловещим, но оно вызывало в памяти не сплетение кустов и деревьев, борющихся за место под солнцем, а картины песчаных дюн, тянущихся в бесконечность, серые плиты пустыни. Майк когда-то говорил, что они все пустоши, и казалось, это правда. Их семеро, и ни у кого нет детей. Даже сейчас, в дни расцвета и зрелости.

Он смотрел сквозь цепи забора, прислушиваясь к далеким звукам машин на Канзас-стрит и к далекому плеску бегущей внизу воды. Она сверкала в весеннем солнечном свете, как блики стекла. Бамбук все еще рос внизу, болезненно белея, как поганка среди зелени. А еще ниже, в заболоченной земле, окаймляющей Кендускеаг, была предполагаемая трясина.

Я провел самое счастливое время моего детства там, среди этого месива, -подумал он и вздохнул.

Он уже собирался уходить, когда что-то приковало его внимание: цементный цилиндр с тяжелой стальной крышкой наверху. «Пещеры Морлоков», – называл их Бен, смеясь губами, но не глазами. Если вы подойдете к одному из них, то увидите, что он доходит вам до пояса (если вы, конечно, ребенок), и заметите слова «Департамент общественных работ Дерри», выбитые в металлическом полукруге. И вы можете услышать булькающий звук внутри. Как будто там работала какая-то машина.

Пещеры Морлоков.

Это туда мы ходили. В августе. В конце. Мы ходили в одну из «пещер Морлоков» Бена, в канализационную трубу, но спустя некоторое время она перестала быть канализационной трубой. Она стала.., стала.., чем?

Патрик Хокстеттер упал туда. Беверли видела, как Оно схватило его. Это как-то связано с Генри Бауэрсом, ведь так? И...

Он повернулся и пошел в сторону заброшенного склада, больше не глядя на Барренс; ему не нравились мысли, которые он вызывал. Он хотел домой к Мире. Он не хотел оставаться здесь. Он...

– Лови, парень! – он повернулся на звук голоса и увидел мяч, летящий через забор прямо к нему. Мяч ударился о гравий и подскочил. Эдди поймал его. Он сделал это, не думая, и это было сделано очень красиво, почти элегантно.

Он посмотрел на то, что показалось ему мячом, и все внутри его похолодело и опустилось. Когда-то это было мячом. Сейчас это была смотанная проволока; оболочка мяча была сорвана. И он увидел, что проволока куда-то тянется. Она проходила поверх забора витой паутиной и исчезала в Барренсе.

О, Господи, Господи, опять Оно здесь со мной!..

– Давай сыграем, Эдди, – послышался голос с другой стороны забора, и Эдди с ужасом узнал голос Белча Хаггинса, которого убили в туннеле под Дерри в августе 1958 года. А сейчас здесь был Белч собственной персоной, пытающийся перелезть через забор. На нем была полосатая униформа бейсбольной команды Нью-йоркских «Янкиз», разрисованная осенними листьями на фоне зелени. Это был Белч, но это также был прокаженный, отвратительное существо, восставшее из могилы, где он провел долгие годы. Плоть сего обрюзгшего лица сходила гниющими полосками. Одна глазница была пуста. Что-то шевелилось в его волосах. На одной руке у него была бейсбольная перчатка. Он просунул разлагающиеся пальцы своей правой руки через отверстие в заборе; когда он шевелил ими, слышался ужасающий скрежещущий звук, и Эдди подумал, что он сходит с ума.

– Надо бы убрать его со стадиона «Янкиз», – сказал Белч и усмехнулся. Отвратительная жаба, белая и извивающаяся, выпрыгнула из его рта и упала на землю. – Ты меня слышишь? Надо бы убрать его с этого чертового стадиона! А между прочим, Эдди, ты не хочешь поиграть подающим? Я делаю это за десять центов. Черт, я буду делать это бесплатно.

Лицо Белча изменилось. Желеобразный нос провалился, открывая два ряда красных щелей, которые Эдди видел в своих снах. Его волосы поползли с висков, превращаясь в белую паутину. Гниющая кожа на лбу спала, открывая белую кость, покрытую слизью, как мутные линзы прожектора. Белч исчез, появилось нечто, что стояло под балконом дома №29 на Нейболт-стрит.

– Бобби подает мне за десять центов, – монотонно напевал он, начиная перелезать через забор. Он оставлял куски плоти на острых проволочных узлах забора. Забор трясло и шатало под его весом. Когда он дотрагивался до листьев дикого винограда, они становились черными. – Он делает это в рабочее время. 15 центов сверхурочно.

Эдди пытался закричать, но только сухой бессмысленный шелест вырвался из его горла. Его легкие свистели, как самые старые в мире мехи. Он посмотрел на мяч в своих руках, и неожиданно кровь начала капать с витой проволоки. Она падала на гравий и исчезала между камешками. Эдди бросил то, что было мячом, и попытался сделать несколько шагов назад; глаза вылезли из орбит, он вытирал руки о рубашку. Прокаженный добрался до верха забора. Эдди видел силуэт его головы на фоне неба – как сушеная тыква с отверстиями на Хэллуин. Язык его свисал фута на четыре; он извивался по забору, как змея выползающая изо рта прокаженного. Одна секунда, другая...

Он не испарился, как привидение в кино, он просто выпал из бытия. Но Эдди слышал характерный звук, напоминающий хлопок пробки, вылетающей из бутылки шампанского. Это был звук воздуха," заполняющего пространство, где был прокаженный.

Он повернулся и побежал, но не пробежал и десяти шагов, как какие-то предметы вылетели из заброшенного кирпичного склада. Он подумал, что это летучие мыши, и закрыл голову руками.., потом он увидел, что это куски материи, которые клали на поле, когда большие ребята играли здесь. Они вертелись и кружились, и он отворачивался, чтобы они не задели лицо. Наконец они легли на свои места все вместе, шлепая по гравию со звуками, напоминающими: «Раз, два, три, игра!»

Сдерживая дыхание, Эдди проскочил мимо поля с перекошенным ртом, с лицом, белым, как сыр.

«Бах!» – звук биты, ударяющей по несуществующему мячу. А потом...

Эдди остановился, силы уходили из него, он тяжело дышал. И вдруг земля стала вспучиваться по прямой линии от «дома» до площадки, как будто гигантский суслик рыл тоннель недалеко от поверхности земли. Гравий падал по обе стороны от тоннеля. Разрыхленная поверхность приблизилась к полю, и один кусок материала взлетел, щелкнув в воздухе. Он летел тяжело, но быстро, издавая шуршащие звуки – звуки, исходящие когда-то от мальчишек, пинающих и поддающих ногами эту тряпку. Земля начала вздыматься между первой и второй площадкой, и эта тоже взлетела в воздух, издавая такие же звуки, пока, наконец, не опустилась, когда тоннель под землей достиг третьей площадки и направился к «дому». Площадка «дом» также взлетела, но, прежде чем она успела приземлиться, из-под земли появилась какая-то штука, как мрачный сюрприз на вечеринке, и штукой этой был Тони Трэкер, с лицом, похожим на скальп с приклеенными кусками мяса, на его белой рубашке – гниющие куски тела. Он выполз из-под земли на месте с отметкой «дом», раскачиваясь взад и вперед и извиваясь, как червяк. «Неважно, сколько ты будешь примеряться», – сказал Тони Трэкер скрежещущим голосом. «Неважно. Мы увидим. Мы поймаем тебя. Тебя и твоих дружков. Мы схватим мяч!»

Эдди вздрогнул и бросился прочь. Но тут кто-то положил ему руку на плечо. Он сбросил ее. Рука сначала сжала его плечо, потом отпустила... Он повернулся – это оказалась Грета Бови. Она была мертва. У нее не было половины лица, черви ползали в обнажившемся мясе. В руке она держала воздушный шарик зеленого цвета.

– Автомобильная катастрофа, – сказала уцелевшая часть ее рта и ухмыльнулась. Усмешка эта произвела невыразимый лопающий звук, и Эдди увидел ряд сухожилий, двигающихся, как чудовищные ремни. – Мне было восемнадцать, Эдди, я выпила и поехала на красный свет. Но я все равно хочу с тобой дружить, Эдди.

Эдди отшатнулся от нее, закрыв лицо руками. Она пошла к нему. Кровь брызнула из ее ног, потом засохла.

И наконец позади нее он увидел то, что привело его в совершенный ужас: через площадку к нему тащился Патрик Хокстеттер.

Эдди побежал. Грета опять схватила его, пачкая какой-то ужасной жидкостью его воротник. Тони Трэкер бежал, как суслик человеческого роста. Патрик Хокстеттер спотыкался и шатался. Эдди бежал, не зная, откуда у него берутся силы и дыхание, но бежал со всех ног. И на бегу видел слова, плывущие перед ним; слова были выписаны на шарике зеленого цвета, который держала Грета Бови.

«ТАБЛЕТКИ ОТ АСТМЫ ВЫЗЫВАЮТ РАК ЛЕГКИХ! ПРИВЕТ ОТ АПТЕКИ НА ЦЕНТРАЛЬНОЙ!»

Эдди бежал. Он бежал и бежал, пока не рухнул в изнеможении чуть живой около Маккарон-парка, и несколько ребятишек видели его и наблюдали за ним, потому что он был похож или на привидение, или на больного какой-то страшной болезнью, и, как они думали, он мог быть даже убийцей, и они спорили, не сдать ли его в полицию, но в конце концов все-таки не сдали.

3

Бев Роган платит долги

Беверли с отсутствующим видом шла вниз по Мейн-стрит от гостиницы, где она переоделась в джинсы и ярко-желтую дымчатую блузку. Она не думала, куда идет. Вместо этого в ее мыслях вертелось следующее:

Твои волосы – зимний огонь,

Тлеющие красные угольки в январе.

Мое сердце сгорает.

Она спрятала стихотворение в нижний ящик под белье. Может, мать и видела это, но ничего не сказала. Важность заключалась в том, что это был единственный ящик, в который отец никогда не заглядывал. Если бы он увидел открытку, он мог бы посмотреть на нее своим ясным, дружелюбным, почти парализующим взглядом и спросить самым дружеским тоном: «Ты сделала то, что нельзя делать? Бев? Ты делала что-то с мальчиком?» Был ли ответ – «нет», был ли ответ – «да», – все равно за этим следовал быстрый и сильный удар, такой быстрый и сильный, что в первые секунды даже не чувствовалось боли, как будто на месте удара образовывался вакуум, но через мгновение этот вакуум наполнялся болью. А его голос продолжал дружелюбно: "Я очень беспокоюсь о тебе, Беверли. Я чудовищно обеспокоен. Ведь ты уже выросла, не так ли?"

Ее отец, может быть, так и живет в Дерри. Он жил здесь, когда она в последний раз слышала о нем, но это было.., как давно? Лет десять тому назад? Задолго до того, как она вышла замуж за Тома, в любом случае. Она получила от него открытку.

«Надеюсь, что ты ведешь себя хорошо и здорова, – говорилось в открытке. Надеюсь, что ты пришлешь мне что-нибудь, если сможешь, так как у меня очень мало денег. Я люблю тебя, Бевви. Папа».

Да, он любил ее, и она предполагала, что именно по этой причине она влюбилась так отчаянно в Билла Денбро тем долгим летом 1958 года. Потому что из всех мальчишек Билл единственный, кто вызывал ощущение силы, которое у нее ассоциировалось с отцом.., но это была сила иного сорта, сила, которая умела и слушать. Она не видела высокомерия и чувства собственности ни в его глазах, ни в его поступках. В то время, как она считала, что беспокойство отца вызвано только чувством власти, в соответствии с которым люди, как домашние животные, должны подвергаться дрессировке и быть послушными.

По этой или по иной причине, но к концу вечеринки в июле того года, на той вечеринке, где Билл одержал полную победу, которая не потребовала от него никаких усилий, она без ума, с головы до пят влюбилась в него. Назвать это просто детским увлечением было все равно, что сказать, что «Ролс-Ройс» – это средство передвижения на четырех колесах, что-то типа вагона. Она не хихикала и не заливалась краской, когда видела его, не писала мелом его имя на деревьях или на стенах Моста Поцелуев. Просто она все время видела перед собой его лицо – томное, причиняющее сладкую боль чувство. Она могла бы умереть ради него.

Вполне естественно, что она думала, что это Билл послал ей любовное стихотворение.., хотя в глубине души она всегда знала, кто это сделал на самом деле. И позже каким-то образом автор признался, что это сделал он. Да, Бен сказал ей это (хотя сейчас она не могла вспомнить, при каких обстоятельствах и когда он действительно сказал это вслух), хотя его любовь к ней была так же глубоко спрятана, как ее к Биллу.

(Но ты сказала, Бевви, ты сказала ему, что ты любима.) Хотя для всех, кто мог смотреть и видеть (добрыми глазами), это было очевидным. Это можно было увидеть по тому, как тщательно он сохраняет дистанцию между ними, как он затаивает дыхание, когда дотрагивается до ее руки, как он одевается, когда знает, что увидит ее. Дорогой, родной толстый Бен.

В конце концов это кончилось – этот трудный треугольник, но как это произошло, она не может вспомнить. Ей кажется, что Бен признал свое авторство и то, что он послал любовное стихотворение. Она думала, что сказала Биллу, что любит его и что будет любить его вечно. И однако эти два разговора помогли им спастись... Она не могла вспомнить. Эта память (или память памяти: это ближе к существу дела) была, как острова, которые на самом деле не острова, а так, небольшие куски отдельного кораллового рифа, который случайно появился из воды, но не как отдельный кусок, а как часть целого. И как она ни старалась глубже проникнуть в остальное, как только она делала это, тут же появлялся этот сумасшедший образ: стая птиц, которая каждую весну возвращается в Новую Англию, перегружает телефонные провода, деревья и крыши и все места наполняет своим хриплым чириканьем, и даже теплый воздух позднего марта набит ими. Этот образ приходит к ней опять и опять, напоминая и раздражая, как радиоволна, которая заглушает сигнал, который вы действительно хотите поймать.

Приехала домой, -думала она печально, но продолжала путь. То, что она видела перед собой, мало изменилось. Несколько деревьев исчезло; возможно, вязы погибли от какой-нибудь болезни. Дома стали грязнее, разбитых окон стало больше, чем тогда, когда она была ребенком. Некоторые разбитые стекла были заменены картонками. Некоторые нет.

И вот она стоит перед жилым домом №127 по Мейн-стрит. Все еще здесь. Облупленные белые стены стали облупленными шоколадно-коричневыми за те годы, что она здесь не была, но тут не могло быть ошибки. Вот окно, которое было их кухней, вот ее спальня.

Она вздрогнула, обхватив себя руками за плечи крест-накрест.

Папа, может быть, до сих пор живет здесь. Да, может быть. Он бы не переехал без особой нужды. Поднимайся, Беверли. Посмотри на почтовые ящики. Три ящика для каждого дома, как в те дни. А если ты увидишь на одном надпись «Марш», ты можешь позвонить и очень скоро услышишь шарканье тапочек внизу в холле, дверь откроется, и ты увидишь его, человека, чья сперма сделала тебя рыжей, левшой и дала тебе способность рисовать.., ты помнишь, как он когда-то рисовал? Он мог рисовать все, что захочет. Если ему хотелось – пожалуйста. Но ему не часто хотелось. Думаю, у него было столько всего, о чем надо было заботиться. Но, когда он садился рисовать, ты сидела рядом с ним, часами наблюдая, как он рисовал котов, собак, коров с выменем и с подписью Му-му. Ты смеялась, и он смеялся, потом говорил: «Теперь ты, Бевви». Потом он водил твоей рукой с карандашом, и ты видела корову, и кота, и смеющегося человека, появляющегося из-под твоего карандаша. И ты вдыхала запах его лосьона и чувствовала тепло его кожи. Заходи, Беверли! Позвони. Он подойдет, и он окажется старым, с глубокими морщинами на лице, а зубы, те, которые остались, будут желтыми, и он посмотрит на тебя и скажет: "О, Бевви, ты вернулась! Вернулась, чтобы навестить своего старого отца. Входи, Бевви, ярад тебя видеть, рад, потому что беспокоился о тебе, очень беспокоился".

Она медленно шла по тропинке, и сорная трава, растущая между плитками тротуара, цеплялась за ее джинсы. Она ближе подошла к окнам первого этажа, но они были занавешены. Она посмотрела в почтовые ящики. Третий этаж – Стоквезер. Второй – Берк. Первый – у нее перехватило дыхание – Марш.

Но я не позвоню. Я не хочу его видеть. Я не позвоню.

Это было твердое решение. Решение, которое открыло ворота для еще более твердого решения. Она должна идти дальше по тропинке! Обратно в город! Обратно в гостиницу! Упаковать вещи! Заказать такси! Улететь! Велеть Тому собираться! Жить счастливо! Умереть спокойно! Она позвонила. Услышала знакомые шаги из комнаты – чик-чок – это всегда звучало для нее, как китайские имена: Чинг-Чонг! Тишина. Нет ответа. Она переминалась с одной ноги на другую, неожиданно захотев в туалет.

Никого нет дома, -подумала она с облегчением. – Можно идти. Но вместо этого позвонила снова: Чинг-Чонг! Нет ответа. Она стала думать о прелестном маленьком стихотворении Бена и старалась вспомнить точно, когда и как он признался в своем авторстве, и почему-то на какую-то долю секунды это вызвало у нее воспоминания о первом менструальном цикле. Когда это у нее началось, в одиннадцать? Точно нет. Но грудь начала побаливать где-то в середине зимы. Почему?.. Потом она опять пыталась представить стаю, забившую телефонные провода, чирикающую везде и всюду.

Сейчас я уйду, я уже позвонила два раза, этого достаточно.

Но она снова позвонила.

Чинг-Чонг!

На этот раз кто-то приближался, и звук был как раз такой, как она себе его представила; усталый шепот старых тапочек. Она дико оглянулась кругом и подошла близко-близко. Не убежать ли ей за угол, пусть отец думает, что это мальчишки балуются? «Эй, мистер! У вас нет „Принс Альберт“ в банке?»

Она с облегчением вздохнула, потому что это был не ее отец. В дверях стояла и глядела на нее высокая женщина далеко за семьдесят. Ее волосы были длинными и пышными, почти белыми, только иногда среди белизны можно было увидеть прядь, как из чистого золота. Глаза за очками отсвечивали синим, как вода в фиордах, откуда, возможно, приплыли ее предки. На ней был сиреневый халат из натурального шелка. Ветхий, но чистый. Ее морщинистое лицо излучало доброту.

– Что угодно, мисс?

– Прошу прощения, – сказала Беверли. Желание смеяться прошло так же, как и возникло. Она заметила на шее старухи камею. Почти наверняка она была сделана из слоновой кости, настоящей слоновой кости в обрамлении полоски золота, такой тонкой, что она была почти невидима.

Должно быть, я ошиблась квартирой. Или намеренно нажала звонок не той квартиры, -говорил ей внутренний голос.

– Я хотела позвонить к Маршу.

– Марш? – ее голова медленно закачалась.

– Да, понимаете...

– Но здесь нет никакого Марша, – сказала старуха.

– Правда?

– Вы, может быть, не знаете, что Элвин Марш?..

– Да, – сказала Беверли, – это мой отец.

Старуха подняла руку к горлу и дотронулась до камеи. Она вглядывалась в Беверли, что заставило ее чувствовать себя до смешного маленькой, как будто у нее в руках коробка шотландского печенья или флажок команды Тигров школы Дерри. Затем старуха улыбнулась.., добрая улыбка, но в то же время печальная.

– Почему вас не было столько времени, мисс? Мне, незнакомому человеку, не хотелось бы говорить это, но ваш отец уже пять лет как в могиле.

– Но.., на звонке табличка... – она посмотрела снова и выдавила из себя нечто похожее на смех. Из-за своего возбуждения, угрызений совести и все-таки почти полной уверенности, что ее старик все еще здесь, она прочитала фамилию Керш как Марш.

– Это вы миссис Керш? Да, здесь написано м-с Керш, – согласилась она.

– Вы.., вы знали моего папу?

– Я знала его очень, очень немного. – сказала миссис Керш. Голос ее был немного похож на голос Йоды из фильма «Империя наносит ответный удар». И Беверли захотелось опять рассмеяться. Когда еще чувства ее так быстро меняли направления, как пила – взад и вперед? Правда заключалась в том, что она хотела что-то вспомнить.., но в то же самое время панически боялась этого.

– Он жил в этой квартире на первом этаже до меня. Мы видели друг друга, я приходила, он уходил, – на протяжении нескольких дней. Он переехал на Роуд-лейн. Знаете?

– Да, – сказала Беверли. Роуд-лейн была в четырех кварталах от Мейн-стрит в Нижнем городе, квартиры там были похуже и поменьше.

– Мне доводилось видеть его и на рынке на Костелло-авеню, – говорила миссис Керш, – ив прачечной, пока ее не закрыли. Иногда мы перебрасывались словами. Мы.., но, девочка моя, вы побледнели! Простите меня. Входите, я налью вам чаю.

– Нет, я не могу, – слабо запротестовала Беверли, но действительно она почувствовала, что бледнеет, как затуманенное стекло, сквозь которое почти ничего не видно. Она могла бы воспользоваться любезностью, посидеть, попить чайку...

– Вы можете, а я хочу, – с теплотой в голосе сказала миссис Керш. – Это самое малое, что я могу сделать для вас, сообщив такую неприятность.

Прежде чем она успела запротестовать, Беверли очутилась в мрачном холле своей старой квартиры, которая теперь казалась ей гораздо меньше, но чувствовала она себя здесь в безопасности, наверное, потому, что все здесь было другое. Вместо четырехугольного розового стола с тремя креслами там стоял небольшой круглый столик с искусственными цветами в фарфоровой вазе. Вместо старого холодильника фирмы «Келвинатор» с круглым таймером наверху (который ее отец постоянно чинил) в углу встал добротный цвета меди «Фригидар». Плита была маленькая, но основательная. Над ней тикали часы со светящимся циферблатом. На окнах висели ярко-голубые занавески, за которыми стояли горшки с цветами. Линолеум, который покрывал пол в ее детстве, был снят, а под ним оказался настоящий паркет. Его так часто натирали, что он приобрел оттенок дыни. Миссис Керш посмотрела на нее, стоя у плиты, на которую она ставила чайник.

– Вы здесь выросли?

– Да, – сказала Беверли, – но сейчас здесь все по-другому, так уютно и чисто.., просто замечательно!

– Вы так добры, – сказала миссис Керш, и улыбка сделала ее моложе. Она излучала тепло. – У меня было мало денег, понимаете. Немного, но со страховкой я чувствую себя превосходно. Когда-то, в 1920 году, я приехала из Швеции совсем молоденькой девчонкой, мне было четырнадцать лет и полное отсутствие денег. А так легче всего научиться ценить деньги, вы согласны?

– Да, – сказала Бев.

– Я работала в госпитале, – продолжала миссис Керш. – Я проработала там много лет – с 1925 года. Я дошла до экономки. Все ключи были у меня. Мой муж хорошо вложил деньги. А сейчас я нашла свою маленькую пристань. Посмотрите, мисс, пока вода не закипит. Походите по комнатам, осмотритесь.

– Нет, спасибо, не надо...

– Пожалуйста, я чувствую себя виноватой. Посмотрите, если хотите.

И она пошла смотреть квартиру. Спальня ее родителей стала спальней миссис Керш, и разница была огромной. В комнате было светлее и больше воздуха. Большой кедровый комод с инициалами Р. Д, распространял приятный аромат. Удивитeльнo большое стеганое покрывало на кровати с изображениями женщин, идущих за водой, мальчиков, пасущих коров, мужчин, укладывающих сено в стога, – замечательное покрывало.

Ее комната стала комнатой для шитья. Черная зингеровская машинка стояла на железном столике под парой мощных тензеровских ламп. Изображение Христа висело на одной стене, а на другой – портрет президента Кеннеди. Под Д. Ф. К, стояла чудной красоты горка с книгами вместо китайского фарфора, но от этого она не казалась хуже.

В самом конце она зашла в ванную комнату. Она была переделана и перекрашена в розовый цвет глубокого оттенка, не производящий впечатления безвкусицы. Все оборудование было новым, но тем не менее она приближалась к ванной с предчувствием, что ночной кошмар ее детства вновь оживет перец ней; она уставится прямо в черный глаз без век, начнется шепот, а потом кровь...

Она оперлась о раковину, поймав в зеркале над ванной отражение своего бледного лица с черными глазами, а затем стала ждать появления этого глаза, шепота, смеха, стонов, крови.

Она не помнила, сколько времени она простояла там в ожидании всех этих воспоминаний двадцатисемилетней давности. И только голос миссис Керш заставил ее вернуться:

– Чай, мисс!

Она отпрянула от раковины, нарушив полугипнотическое состояние, и вышла из ванной комнаты. Если в этих трубах и была какая-нибудь магия черная, она либо исчезла сейчас, либо.., спала.

– Мне так неудобно...

Миссис Керш посмотрела на нее ясно, немного улыбаясь.

– О, мисс, если бы вы знали, как редко ко мне заходят, даже по вызовам из компаний, вы бы не говорили так. Знаете, одного типа из водопроводной компании, который приходит снимать показания моего счетчика, я скоро совсем закормлю!

Изящные чашечки и блюдечки стояли на круглом кухонном столе – чисто-белые с голубой каемкой по краям. Там же стояла тарелка с маленькими пирожными и печеньем. Кроме сладостей, там был оловянный чайник, испускающий пар и благоухание. Ошеломленная, Бев подумала, что единственное, чего не хватает, так это крохотных сандвичей – «тети-сандвичей», как называла их она – в одно слово. Три основных вида «тети-сандвичей» – со сливочным сырком и маслинами, с кресс-салатом и с яичным салатом.

– Присаживайтесь, – сказала миссис Керш, – присаживайтесь, я налью вам чаю.

– Но я не мисс, – сказала Беверли, показывая кольцо на левой руке. Миссис Керш улыбнулась и махнула рукой. – Я зову всех симпатичных молоденьких девушек «мисс», – сказала она, – так, привычка. Не обижайтесь.

– Нет, ничего, пожалуйста, – сказала Беверли. Но по какой-то причине она вдруг почувствовала неловкость: было что-то в улыбке старухи, что показалось ей немного.., что? Неприятньно-фальшивым? Но это смешно, не правда ли? – Мне понравилось все, что вы здесь сделали.

– Правда? – спросила миссис Керш и налила ей чаю. Чай выглядел темным и мутным. Беверли не была уверена, стоит ли ей пить его.., она даже не была уверена, хочется ли ей вообще оставаться здесь. На дверной табличке над звонком было написано «Марш», -прошептал вдруг внутренний голос, и она испугалась.

Миссис Керш передала чай. «Спасибо», – сказала Беверли. Чай действительно оказался мутным, однако аромат был дивным. Она попробовала. Замечательно. Нечего пугаться тени, -сказала она сама себе.

– Ваш кедровый комод – отличная вещь.

– Антиквариат! – сказала миссис Керш и засмеялась. Беверли заметила, что красота старухи имела один изъян, достаточно обычный в этих северных местах. У нее были очень плохие зубы; крепкие, но плохие. Они были желтыми и два передних находили один на другой. Клыки казались слишком длинными, почти, как у животного.

Они были белыми.., когда она подошла к двери, она улыбнулась и ты удивилась про себя, какие они белые.

Вдруг она уже не немного, а по-настоящему испугалась. Ей хотелось – ей было необходимо – оказаться как можно дальше от, этого места.

– Очень старая вещь, – воскликнула миссис Керш и выпила свою чашку одним глотком с каким-то неприятным хлюпающим звуком. Она улыбнулась Беверли, – нет, усмехнулась, – и Беверли увидела, что ее глаза тоже изменились. Уголки глаз тоже стали желтыми, древними, с красными прожилками. Ее волосы стали редеть, они уже были не белыми с желтыми прядями, а неприятно грязно-седыми.

– Очень старая вещица, – миссис Керш перевернула свою пустую чашку, хитро глядя на Беверли своими желтыми глазами. – Приехала со мной с родины. Вы заметили инициалы Р. Г.?

– Да, – ее голос, казалось, доносился откуда-то издалека, а в мыслях было одно: Если она не узнает, что я заметила перемену в ней, возможно, все будет хорошо, если она не увидела, если она не узнает...

– Мой папа, – сказала она, произнося, как «бапа», и Беверли отметила, что ее платье тоже изменилось. Оно стало топорщиться, сделалось черным. Камея превратилась в скальп, с широко разинутыми челюстями, как будто зевающими. – Его звали Роберт Грей, лучше известный, как Боб Грей, а еще лучше, как Пеннивайз Танцующий Клоун. Хотя это было не его имя тоже. Но он по-настоящему любил хорошую шутку, мой бапа. – Она снова рассмеялась, некоторые ее зубы стали такими же черными, как и ее платье. Морщины на лице стали глубже. Ее нежно-розовая кожа превратилась в болезненно желтую. Руки скрючились в когтистые лапы. Она ухмыльнулась:

– Съешь что-нибудь, дорогая, – тон ее голоса поднялся на пол-октавы, но в этом регистре он начал хрипеть и походил на скрип плохо смазанных дверей.

– Нет, спасибо, – Беверли слышала, что ее голос похож на голос маленькой девочки – которой – нужно – уходить. Казалось, она сама не понимает, что говорит.

– Нет? – спросила ведьма и ухмыльнулась. Ее когти заскребли по тарелке, и она стала запихивать в себя все, что лежало на ней, обеими лапами. Ее чудовищные зубы чавкали и грызли, чавкали и грызли, ее длинные черные когти вцепились в конфеты, крошки прилипли к ее подбородку. Ее смердящее дыхание напоминало давно гниющий труп. Ее смех походил на кваканье лягушки. Волосы выпадали. Оскаленный скальп клацал зубами.

– О, мой бапаша любил пошутить. Это все шуточки, мисс, нравится? Это бапаша родил меня, а не бамаша. Он витащил миня из своей задницы! Хи-хи-хи!!!

– Мне нужно идти, – Беверли слышала свой слабый тонкий голос – голос маленькой девочки, которую впервые прижали на вечеринке. Ноги ее ослабли. Она была почти уверена, что вместо чая она пила дерьмо, жидкое дерьмо из канализационных труб под городом. Она уже выпила немного, почти глоток. О, Боже, Боже, Господи, Иисусе Христе, помилуй меня! Пожалуйста, пожалуйста...

Женщина раскачивалась у нее перед глазами, уменьшаясь в размерах, – сейчас это была старая карга с головкой величиной с яблоко, которая сидела перед ней, раскачиваясь взад и вперед, взад и вперед.

– О, мой бапаша и я – это одно целое, – говорила она, – как я, так и он, и, дорогая, если ты умная, беги отсюда, беги откуда пришла, потому что, если ты останешься – это будет хуже смерти. Ни один человек, умерший в Дерри, по-настоящему не умер. Ты знала это прежде, поверь, это так.

Как в замедленной съемке Беверли подтянула ноги, как бы со стороны наблюдая за собой; она видела, как она вытягивает ноги из-под стола и от ведьмы в агонии от ужаса и не веря, ничему не веря, потому что она поняла вдруг, что уютная маленькая столовая – это вымысел. Даже видя ведьму, все еще хихикающую, хитро смотрящую своими древними желтыми глазами в угол комнаты, она видела, что белые чашки сделаны из кожи, содранной с синего замерзшего трупа.

– Мы все ждем тебя, – скрипела ведьма, а ее когти скребли по столу, оставляя на нем глубокие полосы. – О, да, да!

Лампы над головой обернулись шарами, сделанными из засахаренных леденцов. Деревянные панели были сделаны из карамели. Она посмотрела вниз и увидела, что ее туфли оставляют следы на паркете, который не был паркетом, а состоял из кусков шоколада. Запах сладостей вызывал отвращение.

О, Боже! Да это же ведьма Гензеля и Гретель, та самая, которой я боялась больше всего, потому что она пожирала детей.

– Ты и твои друзья, -скрипела ведьма, смеясь. – В пещеру! В печку – пока горячая! -Она смеялась и скрипела. А Беверли побежала к двери, но бежала, как во сне, медленно. Голос ведьмы сверлил ей мозг. Беверли передернуло. Холл был выложен из сахара и нуги, карамели и клубничного повидла. Ручка двери, сделанная из поддельного кристалла, когда она вошла сюда, превратилась в чудовищный сахарный алмаз.

– Я беспокоюсь о тебе, Бевви, очень беспокоюсь...Она обернулась, пряди рыжих волос развевались перед ее лицом, она увидела своего отца, спешащего к ней из холла, на нем был черный халат ведьмы и камея в виде скальпа; его руки сжимались и разжимались, губы усмехались слюнявой улыбкой.

– Я бил тебя, потому что хотел тебя, Бевви, – вот и все, что я хотел сделать с тобой, я хотел тебя, я хотел тебя съесть всю, я хотел сосать тебя, я хотел зажать тебя между зубами, йум-йум! О, Бевви! Я хотел посадить тебя в печь, пока она горячая.., и чувствовать твою попку.., твою толстенькую попку... А когда она станет достаточно толстой, съесть.., съесть...

Взвизгнув, она схватилась за ручку двери, дернула ее и выскочила на крыльцо. Далеко в тумане, как будто плавающие видения, она видела автомобили, снующие взад и вперед, и женщину, толкающую тележку с продуктами с рынка на Костелло-авеню.

Я должна выбраться отсюда, -подумала она, – это совершенно ясно. Там настоящая жизнь, только бы мне выбраться отсюда.

– Зачем тебе убегать, здесь так хорошо, – сказал ей, смеясь, отец (мой бапа). – Мы так долго тебя ждали. Будет здорово. Будет весело.

Она оглянулась. Теперь отец был одет не в черное платье ведьмы, а в клоунский костюм с большими оранжевыми пуговицами. На нем был колпак, в 1958 году вошедший в моду благодаря Фессу Паркеру из диснеевского мультика о Деви Крокетте. В одной руке у него была связка воздушных шариков. В другой он держал ножку младенца, похожую на цыплячью лапку. На каждом шарике было написано: «ОН ПРИШЕЛ ИЗ ДРУГОГО МИРА».

– Скажи своим друзьям, что я последний из умирающей расы, – сказал он ухмыляясь и спустился за ней по ступенькам крыльца. – Я единственный уцелел на погибшей планете. Я пришел сожрать всех женщин.., и изнасиловать всех мужчин.., и научиться делать мятные жвачки! И танцевать твист!

Оно начало крутиться и вертеться с шариками в одной руке, с чудовищной кровавой ногой – в другой. Клоунский костюм хлопал и раздувался, хотя Беверли не чувствовала ветра. Ее ноги ослабли, и она рухнула на тротуар, выставив вперед руки, чтобы защититься от удара, который пришелся ей в плечо. Женщина с тележкой остановилась, оглянулась назад в растерянности, но потом заспешила прочь от этого места.

Клоун снова подошел к ней, отбросив ногу в сторону. Она упала на лужайку с неописуемым стуком. Беверли лежала на тротуаре, свернувшись, уверенная, что все происходящее – сон, что скоро она должна проснуться, это не может быть правдой, это сон. Она думала, что это неправда до того момента, пока клоун не коснулся ее своими скрюченными когтистыми лапами. Оно было в реальности. Оно могло убить ее. Как убивало детей.

– В аду знают твое настоящее имя! – закричала она вдруг. Оно отскочило, и на мгновение показалось, что ухмылка на его губах, внутри нарисованной огромной красной улыбки, превратилась в подобие гримасы ненависти и боли.., а возможно, и страха. Это могло быть только в ее воображении, и она, конечно же, не имела понятия, почему сказала такую странную вещь, но этим она выиграла время.

Она встала и побежала. Скрипящие, хрипящие и хрюкающие голоса, безумные и испуганные, вопили: «Почему ты не смотришь, куда ты идешь, ты, трусливая дура!» Грузовик, развозящий продукты, едва не сбил ее, когда она бросилась через улицу, как ребенок за мячиком; она опомнилась только тогда, когда уже стояла на противоположной стороне улицы, тяжело дыша и чувствуя острую боль в левом боку. Хлебный грузовик поехал дальше по Мейн-стрит.

Клоун исчез. Нога исчезла. Только дом все еще стоял на старом месте. Но лишь сейчас она заметила, какой он был пустынный и заброшенный – окна заколочены, ступеньки на лестнице треснули и провалились.

Была ли я там на самом деле или мне все это приснилось?

Но ее джинсы были грязные, ее желтая блузка в пыли. А на пальцах все еще налип шоколад. Она вытерла пальцы о джинсы и поспешила прочь; лицо горячее, спина холодная, как лед, в глазах и голове пульсировала кровь.

Мы не можем бороться с этим Нечто, кем бы оно ни было. Оно даже хочет, чтобы мы попробовали. Оно хочет свести старые счеты. Не может примириться с ничьей, я полагаю. Нам лучше убраться отсюда, просто уйти...

Что-то коснулось ее икры, легкое, как дуновение ветерка. Она отскочила, слегка вздрогнув. Она посмотрела вниз и сжалась, закрыв рот рукой. Это был шарик – желтый, как ее блузка. На боку синей краской было написано: «Пьявильно, Кьелик». Она стояла, наблюдая, как он уносится вверх по улице легким весенним ветерком.

4

Ричи Тозиер дает тягу

Да, это было, когда Генри и его друзья гнались за мной, перед концом школы...

Ричи шел вдоль по набережной канала мимо Бассей-парка. Вот он остановился, сжав кулаки в карманах, глядя на Мост Поцелуев и не видя его. Я улизнул от них в отдел игрушек Фриза.

Со времени их безумного ланча он прогуливался бесцельно, стараясь привести в порядок мысли о том, что было в печенье.., или показалось, что оно там было. Он думал, что скорее всего ничего оттуда не вылезало. Это была групповая галлюцинация, вызванная всеми этими дерьмовыми вещами, о которых они говорили. Лучшим доказательством того был факт, что Роза абсолютно ничего не видела. Конечно, родители Беверли тоже никогда не видели крови, которая текла из крана в ванной комнате, но это не одно и то же. Но почему?!

– Потому что мы уже взрослые люди, – пробормотал он и обнаружил, что эта мысль абсолютно нелогична и не имеет силы. Это могло быть такой же чепухой, как детская считалка.

Он пошел дальше.

Я шел к Центру города, сел на скамью в парке и подумал, что видел...

Он снова остановился, нахмурив брови. Видел что?

...но это было что-то, что я видел во сне. Было ли это, было ли в действительности?!

Он посмотрел налево и увидел большое здание из стекла и бетона, которое выглядело таким модерновым в конце пятидесятых, а сейчас казалось довольно старым, даже древним. И вот я опять здесь, в этом дерьмовом Центре, -подумал он, – сцена еще одной галлюцинации. Или сна. Или еще чего-либо.

Другие видели его, как Клоуна или Прокаженного, и он легко стал играть эту роль снова. А ведь мы все легко снова стали играть наши роли, вы не заметили? Но было ли в этом что-то необычное? Он подумал, что с каждым могло бы случиться подобное, например, когда встречаются выпускники одного класса или одной школы много лет спустя – тот, кто когда-то был комиком в классе, а потом посвятил себя священству, возвратившись в прежнюю компанию и выпив пару рюмок, опять обнаружил себя в роли прежнего дурачка; или лучший ум страны, который получал всевозможные премии, вдруг начинает спорить с пеной у рта о Джоне Ирвинге или Джоне Чивере; а известный профессор математики в Корнуэльском университете обнаруживает себя на сцене с гитарой в руках, вопящим «Глорию» или «Страдающую Птичку» с веселой пьяной дикостью. Что там говорит Стрингстин по этому поводу? – «Не отступай, бэби, и не сдавайся».., но старым песням с пластинок гораздо легче поверить после приличного возлияния.

Но Ричи казалось, что прошлое, к которому они теперь возвращались, было галлюцинацией, а не настоящей жизнью.

Но ты сказал «взрослые», а сейчас это звучит глупо. Почему так, Ричи, почему?

Потому что Дерри – это безумный город, таинственный, роковой. Почему бы тебе не уехать отсюда?

Потому что все было не так просто, вот почему.

Он был добродушным ребенком, иногда вульгарным, иногда смешным, потому что это был один из путей общения с другими детьми, чтобы тебя не убил какой-нибудь Генри Бауэре или чтобы не остаться в полном одиночестве. Сейчас он понимал, что множество проблем было плодами его фантазии, а реакция у него была в десять, а то и в двадцать раз быстрее, чем у его одноклассников. Они считали его странным, таинственным, даже склонным к самоубийству, в зависимости от его поведения, а возможно, у него было просто умственное переутомление. Если, правда, постоянное умственное переутомление было простым случаем.

В любом случае все это можно было держать под контролем. Или найти выход в другом, как Кинки Брифкейс или Бафорд Киссдрайвея. Ричи обнаружил это, когда провел первый месяц в радиостанции колледжа, в основном каприза ради, стоя перед микрофоном.

Сначала у него получалось не очень хорошо – он был слишком взволнован. Но он понял, что его способности были не просто хорошими, а великолепными, и это знание вознесло его до небес в облаке эйфории. В это же самое время он начал понимать великий принцип, который двигал Вселенной, по крайней мере той частью Вселенной, которая интересовалась карьерой и успехом. Вы обнаруживаете внутри себя какого-то мечущегося безумца, который посылает к черту всю свою жизнь. Вы загоняете его в угол и хватаете, но не убиваете. О, нет. Убийство как раз и нужно этому маленькому ублюдку. Вы надеваете на него упряжку и заставляете пахать. Безумец работает, как черт, если вы держите его в шорах. А время от времени он развлекает вас шуточками. Так было на самом деле, и этого оказалось достаточно.

Он бывал смешным, да, минута смеха, но в конце концов он перерос свои ночные кошмары, которые были обратной стороной его смеха. Или думал, что перерос. До сегодняшнего дня, пока слово «взрослый» неожиданно не потеряло смысл для него. А сейчас у него было с чем справляться, или хотя бы было над чем подумать: вот об этой огромной дурацкой статуе Поля Баньяна перед Городским Центром.

Я, должно быть, исключение, которое подтверждает правило, Большой Билл.

А ты уверен, что ничего не было, Ричи? Вообще ничего?

Там, ближе к центру.., я думал, что видел!..

Острые иголки боли впились в его глаза; это было уже второй раз за этот день. Боль сжала голову, и он чуть не застонал. Потом она опять ушла, так же быстро, как и пришла. Но он почувствовал еще какой-то запах, не так ли? Что-то, что сейчас отсутствовало, но что когда-то было здесь, что-то, что заставило его думать об этом.

(Вот и я, я с тобой, Ричи, держи мою руку, ты можешь ухватиться за нее) Майк Хэнлон. Это был дым, который заставлял его глаза мигать и слезиться. 27 лет тому назад они уже вдыхали этот дым, в конце только Майк и он оставались, и они видели... Но это все исчезло.

Он подошел ближе к статуе Поля Баньяна, так же ошеломленный сейчас ее бесподобной пошлостью, как когда-то в детстве он был сражен ее размерами. Легендарный Поль двадцати футов высотой плюс шесть футов постамента стоял, улыбаясь, глядя на движение городского транспорта и на пешеходов на улице Аутер-Канал со своего места на кромке лужайки Центра города. Городской Центр был воздвигнут в 1954-1955 гг, для встречи баскетбольных команд низшей лиги, которая так никогда и не состоялась. Городской Совет Дерри выделил деньги на статую годом позже – в 1956 году. Этот поступок горячо обсуждался как на общественных собраниях Совета, так и в редакторской колонке «Дерри Ньюз». Многие думали, что это будет очень красивая статуя, которая непременно привлечет внимание туристов. Но находились и другие, которые считали эту идею чудовищной, вызывающей и невообразимо безвкусной.

Противостояние, которое сейчас Ричи расценивал, как бурю в стакане воды, длилось шесть месяцев, и естественно, было бессмысленным: статую установили, и если бы даже Городской Совет отклонил свое решение (что было бы странно, особенно для Новой Англии) воздвигнуть эту штуку, за которую уже было заплачено, то еще бы, интересно, они ее хранили? Затем статуя, действительно не изваянная, а просто отлитая на каком-то заводе штата Огайо, была установлена на место, ее покрывало полотно таких гигантских размеров, что его можно было использовать вместо паруса для клипера. Его сняли 13 мая 1957 года, когда праздновалось 150-летие города. Одна из фракций предалась воплям негодования, другая, соответственно, зашлась от восторженных стонов.

Когда Поля открыли, он был одет в свой лучший комбинезон и красно-белую рубашку. Его борода была ослепительно черной, густой и «дровосечной». Его топор – вершина скульптурного мастерства – размещался где-то на его плече, и он непрерывно улыбался в северные небеса, которые в день открытия были голубыми, как кожа прославленного компаньона Поля.

Дети, которые присутствовали на церемонии (а их были сотни, среди них десятилетний Ричи Тозиер с отцом), были в безусловном восторге от этого скульптурного гиганта. Родители подсаживали своих отпрысков на пьедестал, фотографировали их, а потом наблюдали со смешанным чувством изумления и страха, как ребятишки забираются, карабкаются, смеются на огромных башмаках Поля (поправка: огромных черных пластиковых башмаках).

И в марте следующего года Ричи, усталый и испуганный, упал на скамейку перед статуей после того, как убежал от Бауэрса, Крисса и Хаггинса по дороге, которая вела от начальной школы вниз по городу. В конце концов он нашел убежище в отделе игрушек в универмаге Фриза.

Филиал Фриза в Дерри был очень бедным по сравнению с огромным универмагом в Бангоре, но Ричи это мало волновало – для него это была гавань в штормовую погоду. Генри Бауэре вот-вот мог его схватить, а Ричи уже уставал. Он пробежал через вращающиеся двери магазина, и Генри, который плохо понимал механику подобного устройства, чуть не лишился пальцев, стараясь схватить Ричи. Летя вниз по лестнице с развевающейся сзади рубашкой, он услышал, как хлопнула дверь – почти так же громко, как телевизионные выстрелы, и понял, что три злодея все еще бегут за ним. Он смеялся, когда прибежал вниз, но это был нервный смех; он был полон ужаса, как кролик, пойманный в силок. Они действительно хотели избить его хорошенько на этот раз (он не знал, что через десять недель или около того он будет подозревать этих трех, а в частности Генри, в совершении убийства; а еще некоторое время спустя, в июле, произойдет нечто страшное).

А причина была невероятно глупой. Ричи и другие мальчишки из пятого класса заходили в спортивный зал. А шестой класс (Генри болтался среди них, как бык среди коров) выходил из зала. Хотя Генри был еще в пятом классе, он ходил в зал со старшими мальчиками. Пол только что полили и мистер Фацио не успел еще повесить табличку с предупреждением: «Внимание! Мокрый пол», как Генри поскользнулся и упал на спину. И прежде, чем он успел упасть, Ричи неожиданно завопил: «Пустите, пустите. Банановая Кожура плывет!». Раздался взрыв хохота, смеялись и одноклассники Ричи, и одноклассники Генри, но на лице Генри не было и следа улыбки – только краска обиды вспыхнула на его щеках. «Мы с тобой еще поговорим, Четырехглазый», – сказал он и ушел. Смех тут же прекратился, мальчишки в зале смотрели на Ричи, как если бы он был уже мертв. Генри не стал ожидать реакции, он просто пошел с опущенной головой, с красными от удара локтями и с мокрыми на заду штанами. Глядя на это мокрое пятно, Ричи, как самоубийца, открыл рот, но все-таки сдержался, даже прикусил кончик языка, чтобы что-то не сказать. Ну, ладно, он забудет, -говорил он себе успокаивающе. – Конечно, забудет. Старый Хенк не очень-то работает мозгами. А следующий раз будет смотреть на табличку, ха-ха... «Ты уже покойник, Словесный Понос, – говорил ему Вине „Сопля“ Талиендо, с определенной долей печального уважения. – Не беспокойся. Я принесу цветы на могилу». «Отрежь свои уши и принеси цветной капусты», – Ричи величаво повернулся, и все засмеялись, даже старый «Сопля» Талиендо, почему бы нет, они все имели право посмеяться. Что мне волноваться? Они все будут дома, будут смотреть Джимми Додда и «Мушкетеров» в «Микки-Маус Клубе» или слушать Фрэнки Лаймона в «Американском джаз-клубе», а он в это время будет ползти на заднице через женскую галантерею и товары для дома к отделу игрушек. Да, им можно смеяться.

Генри не забыл. Ричи пошел на выход через другой конец, где был детский сад, но Генри поставил там Белча Хаггинса на всякий случай. Ха-ха-ха-ха!

Ричи увидел Белча первым, но путей к отступлению уже не было. Белч смотрел на Дерри-Парк, держа незажженную сигарету в одной руке, а другой задумчиво почесывая зад. Сердце Ричи забилось сильнее, когда он медленно переходил площадку для игр и был уже на полпути к Чартер-стрит, когда Белч повернул голову и увидел его. Он крикнул Генри и Виктору, и погоня началась.

Когда Ричи прибежал в отдел игрушек, там было уже абсолютно безлюдно. Там не было даже продавца, который смотрел за порядком. Ричи слышал топот трех динозавров, апокалипсис становился все ближе и ближе. А он просто уже не мог бежать. Каждый вдох причинял ему боль – кололо в левом боку. Его глаза остановились на табличке:

«Запасной выход. Только для сотрудников. Будет звонить сирена». Надежда закралась в его сердце. Ричи побежал по проходу, уставленному Дональдами в коробках, армией танков США, сделанных в Японии, различными видами пистолетов, роботами. Он подбежал к двери и толкнул ее так сильно, как только мог. Дверь открылась, впуская прохладный мартовский воздух. Завыла сирена. Ричи немедленно упал на колени и пополз в соседний проход. Он сидел там на корточках, пока дверь не закрылась.

Генри, Белч и Виктор ворвались в отдел игрушек, как раз когда дверь закрылась и звук прекратился. Они побежали к двери, Генри бежал первым, лицо его было решительным и целеустремленным. Наконец появился продавец. Он был в голубой нейлоновой водолазке и спортивном костюме исключительного безобразия. Оправа его очков была розовой, как глаза белого кролика. Ричи подумал, что он похож на Вэлли Кокса в роли мистера Пеппера, и он зажал свой предательский рот рукой, чтобы сдержать приступ рвущегося наружу смеха.

«Вы, мальчики! – воскликнул мистер Пеппер. – Вам нельзя туда ходить. Это запасной выход! Эй, вы! Мальчики!»

Виктор посмотрел на него, немного колеблясь, но Генри и Белч никогда не сходили с заданного курса, и Виктор побежал за ними. Сирена опять зазвучала, на этот раз дольше, пока они не выбежали на аллею. И прежде чем она перестала звенеть, Ричи был уже на ногах и устремился назад, в женскую галантерею.

«Вы, мальчишки, вас вышвырнут из магазина!» – вопил продавец ему вслед. Глядя назад через плечо, Ричи пропищал голосом Грэнни Грант: «Вам когда-нибудь говорили, что вы похожи на мистера Пеппера, молодой человек?»

Так он спасся. И остановился он почти в миле от магазина Фриза перед Городским Центром.., и искренне надеялся, что избежал наказания. По крайней мере на время. Все прошло. Он сел на скамейку по левую руку от Поля Баньяна, желая только одного – покоя, пока он не придет в себя. Порой ему хотелось встать и идти домой, но пока побеждало желание сидеть здесь на теплом солнышке. Утро было холодное, туманное, но чувствовалось, что наступает весна.

Дальше на лужайке он увидел шатер Городского Центра с надписью большими голубыми буквами:

ЭЙ, ТИНЭЙДЖЕРЫ!

ПРИХОДИТЕ К НАМ 28 МАРТА

АРНИ «ВУ-ВУ» ГИНЗБЕРГ ПРЕДСТАВЛЯЕТ РОК-Н-РОЛЛ!

Джерри Ли Льюис

«Пингвины»

Фрэнки Лаймон и «Тинэйджеры»

Джин Винсент и «Голубые Береты»

Пушка Фрэдди «Бум-Бум».

Вечернее полезное для здоровья представление!

Это было то самое зрелище, которое Ричи хотел бы увидеть, но знал, что нет никаких шансов. Представление его матери о правильной эстраде не включало в себя высказывание Джерри Ли Льюиса, говорящего молодым людям Америки: «В нашем амбаре сидит цыпленок», в чьем амбаре, в каком амбаре, не в моем ли? Также оно не включало Фредди Пушку, чьи «Талахасские милочки имели классные ходовые части». Она была уверена, что сделала единственно верный выбор, влюбившись, как девчонка в Фрэнка Синатру. (Сейчас она называла его «Фрэнки – Сопли»), но, подобно матери Билла Денбро, страшилась рок-н-ролла. Чак Берри ужасал ее, и она говорила, что Ричард Пэннимен, лучше известный молодежи, как Маленький Ричард, «кудахчет, как курица». Ричи с ней не спорил. Его отец был в этом отношении нейтральным, и его еще можно было просветить в части рок-н-ролла, но в глубине души Ричи знал, что здесь правят желания матери – с 16-17-летнего возраста и до сих пор; его мама была твердо убеждена, что мания рок-н-ролла скоро прекратится.

Ричи же думал, что Дэнни и его парни более правы на этот счет, чем его мама, – рок-н-ролл никогда не умрет. Он сам любил рок, хотя единственным источником его познаний были две волны – «Американская эстрада» на 7 канале днем, и «УМЕКС» из Бостона – ночью, когда воздух очищался и волны несли энергичный голос Арни Джинберга, как голос призрака, вызванного на спиритическом сеансе. Бит делал его более чем счастливым. Он заставлял его почувствовать себя сильнее, больше, увереннее. Когда Фрэнки Форд исполнял «Морской круиз» или Эдди Кокран пел «Летний блюз», Ричи действительно переполнялся радостью. В этой музыке была сила, которая, казалось, принадлежит всем – тощим ребятам, толстым, некрасивым, застенчивым – неудачникам, короче говоря.

Когда-нибудь у него еще будет его рок-н-ролл, если он захочет этого, он был уверен в этом, его мама в конце концов разрешит ему иметь все это. Но это будет не 28 марта 1958-го.., или в 1959.., или... Его глаза закрылись, и он унесся прочь от этого шатра.., и потом, наверное уснул. Это было единственным объяснением, которое придавало смысл тому, что случилось дальше; это могло произойти только во сне.

И вот он опять здесь, Ричи Тозиер, который уже насытился всеми рок-н-роллами, какими хотел.., и который с радостью обнаружил, что ему все еще мало. Он вновь взглянул на большой шатер Городского Центра и увидел с пугающей ясностью те же самые голубые буквы, кричащие:

14 ИЮНЯ

МАНИЯ ТЯЖЕЛОГО МЕТАЛЛА

«ДЖУДАС ПРИСТ»

«АЙРОН МЭЙДЕН»

Покупайте билеты здесь или в любом билетном киоске.

Где-то по дороге они потеряли целую строчку но, насколько я могу судить, это единственное отличие, – подумал Ричи.

И он услышал голоса Дэнни и его парней, неясные и далекие, словно в конце длинного коридора, доносящиеся из дешевенького радиоприемника: Рок-н-ролл не умрет никогда, я докопаюсь до его корней.., яузнаю его историю.., ты только смотри на моих друзей...

Ричи посмотрел назад, на Поля Баньяна.

Старина Поль, -думал он, глядя на скульптуру. Что-то ты тут поделывал, пока меня не было? Прокладывал новые русла рек,приходя домой усталым и таща за собой свой топор? Или копал новые озера, чтобы со своим ростом суметь искупаться в них, сидя в воде хотя бы по шею? Или пугал детей, как когда-то напугал меня?

И неожиданно он вспомнил все, как иногда вспоминается слово, вертящееся на кончике языка.

Вот он здесь, сидит на этом мягком мартовском солнышке, подремывая, думая о том, как он придет домой и захватит последние полчаса эстрадной программы, и вдруг неожиданно струя воздуха буквально бьет его в лицо. Ветер сдувает волосы со лба. Над собой он видит лицо Поля Баньяна, как раз напротив его лица, огромное, больше, чем крупный план в кино, заполнившее все. Движение воздуха было вызвано тем, что Поль склонился вниз.., хотя на самом деле это был уже не Поль Баньян. Лоб стал низким и приплюснутым; пучки волос вылезали из носа, красного, как у запойного пьяницы; глаза налились кровью, а один из них заметно косил.

Топора на его плече уже не было. Поль стоял, облокотившись на него, и острый его конец прочертил дорожку на тротуаре. Он все еще усмехался, но ничего веселого в его усмешке не было. От гигантских желтых зубов воняло, как от маленьких животных, гниющих в лесу.

– Вот я сейчас тебя съем, – сказал гигант низким громыхающим голосом. Этот звук походил на трение валунов друг о друга во время землетрясения. – Если ты сейчас же не отдашь моей курицы, моей арфы и моего мешка с золотом, я съем тебя с потрохами! – Ветер, вызванный этими словами, надул рубашку Ричи, как паруса во время урагана. Его отбросило на скамейку, глаза готовы были лопнуть, вставшие дыбом волосы торчали во все стороны, как птичьи перья.

Гигант начал хохотать. Он скрестил руки на стоящем топоре, схватился за него, как Тед Вильяме, наверное, хватался за свою знаменитую бейсбольную биту, и вытащил из дыры, проделанной в асфальте. Топор начал медленно подниматься в воздух. Смертельный скрежет раздирал уши. Ричи вдруг понял, что гигант намеревается разрубить его пополам.

Но он чувствовал, что не может двинуться; тупая апатия овладела им. Что это значит? Он спит и видит сон? Вот-вот какой-нибудь шофер просигналит бегущему через дорогу ребенку и он проснется.

– Ага, – хохотнул гигант, – проснешься в аду! – Ив последний момент, когда топор готов был опуститься ему на голову, Ричи понял, что это не сон.., а если даже и сон, то сон, который несет смерть.

Пытаясь закричать, но не произнося ни звука, он скатился со скамейки и упал на гравий, насыпанный вокруг статуи, от которой остался теперь только постамент. Из него торчали два огромных стальных болта на месте ног. Звук рассекающего воздух топора наполнил все давящим свистом; усмешка гиганта превратилась в гримасу убийцы. Губы его раздвинулись так широко, что стали видны жуткие, красные, блестящие десны.

Лезвие топора разрубило скамейку, где мгновение назад сидел Ричи. Оно было таким острым, что удар не был слышен, просто скамейка развалилась на две части. Дерево, снаружи выкрашенное зеленой краской, внутри было ярко-белым.

Ричи лежал на спине. Все еще пытаясь закричать, он дернулся. Куски гравия через рубашку попали в штаны. А над ним навис Поль, гладя вниз глазами, похожими на огромные люки; гладя, как катается по гравию трусливый маленький мальчик.

Гигант шагнул по направлению к Ричи. Он почувствовал, как земля вздрогнула под его черным сапогом. Гравий затрещал в облаке пыли. Ричи перекатился на живот и вскочил на ноги. Он попытался бежать, но потерял равновесие и опять упал на живот. Воздух выбросило из легких: У-у-у-х! Волосы закрыли глаза, но он мог видеть уличное движение, машины, снующие взад и вперед по Каналу и Мейн-стрит, как каждый день, как ни в чем не бывало, как будто никто в этих машинах не видел и никому дела не было до того, что Поль Баньян ожил и сошел с пьедестала, чтобы убить его топором величиной с целый дом. Солнце скрылось. Ричи лежал в тени, похожей своей формой на человека. Он прополз на коленях, почти выпал на дорожку и умудрился встать на ноги. Он побежал так быстро, как только мог; колени поднимались чуть не до груди, а локти работали, как поршни. Позади он слышал этот непередаваемый звук, жуткий настойчивый свист, давящий на кожу и барабанные перепонки: С-с-в-в-и-и-и-и-п-п-п!

Земля дрожала. Зубы Ричи отбивали чечетку, как китайские фарфоровые тарелки во время землетрясения. Ему не нужно было огладываться, он и так знал, что топор Поля врезался в дорожку и наполовину застрял в земле в нескольких дюймах от его ног. В голове у него не смолкал Довелл: Ах, ребята в Бристоле сильны, как пистоли! Когда они делают, как в Бристоле... Он вышел из тени гиганта, снова увидел солнечный свет и начал смеяться, – тем же усталым, истерическим смехом, как когда-то в магазине Фриза.

Опять почувствовав горячий пот, текущий по спине, он рискнул повернуться и посмотреть, что там. А там стояла статуя Поля Баньяна на пьедестале, где всегда, с топором на плече, голова закинута вверх, рот раздвинут в вечной оптимистической улыбке мифического героя. Скамейка, разрубленная на две части, слава Богу, была целехонька. Гравий, куда Длинный Поль (Она все для меня, моя Энни Фуницело, -пело в голове у Ричи) поставил свою огромную ногу, был нетронут и безукоризненно чист, кроме небольшой вмятины – следа от тела Ричи, упавшего, когда он (удирал от гиганта) во сне. Не было следов ни от ног, ни от топора, ничего – только мальчик, за которым гнался кто-то.., другие мальчишки. И он почувствовал себя маленьким-маленьким (но очень сильным) в этом сне об одержимом великане...

– Дрянь, – пробормотал Ричи тоненьким дрожащим голоском, потом выдавил из себя смешок.

Он постоял еще, ожидая, что статуя снова двинется – может быть, мигнет, или переложит свой топор с одного плеча на другое, или сойдет с пьедестала и склонится над ним. Но, конечно, ничего не произошло. Разумеется.

Что за ерунда? Ха-ха-ха-ха!

Дрема. Сон. Ничего, кроме этого.

Но, как говаривал Авраам Линкольн или, может быть, Сократ, или кто-то еще вроде них, что случилось, то случилось. Все. Время идти домой и освежиться.

И хотя он мог сократить путь, пройдя через площадь у Городского Центра, он решил не делать этого. Он не хотел больше подходить к этой статуе. Поэтому он сделал крюк и к вечеру почти забыл этот случай.

До тех пор, пока...

Вот сидит человек, -думал он, – человек, одетый в болотно-зеленое спортивное пальто, купленное в одном из самых лучших магазинов на Родев-Драйв; человек в шикарных туфлях от Босс Видженс и в белье от Калвина Клейна, чтобы прикрыть задницу; человек в мягких контактных линзах; человек, бывший когда-то мальчиком, который думал, что футболки ЛИГИ ПЛЮША с изображением фруктов на спине и пара ботинок «Снэп-Джек» – высший шик. Вот сидит взрослый человек, глядящий на туже старую статую и эй! Поль, Длинный Поль! Я пришел, чтобы сказать, что ты такой же, как всегда, ты не постарел, сукин сын!

И старое объяснение опять пришло ему в голову: это был сон. Он предполагал, что может поверить в монстров, если его убедить. Монстры, подумаешь, эка невидаль! Не сидел ли он в радиостудиях, читая новости о таких парнях, как Иди Амин Дада или Джим Джонс, или тот тип, который сжег всех этих людей в «Макдональдсе»? К чертям собачьим все эти безопасные спички! Монстры нынче подешевели. Кому сдался билет за пять баксов в кино, если можно прочитать о том же самом в газете за 35 центов или услышать тот же бред по радио бесплатно? И он думал, что если поверил в весельчака Джима Джонса, то может с таким же успехом поверить в версию Майка Хэнлона, по крайней мере, на какое-то время. Оно имеет даже какое-то свое скромное очарование, потому что Оно пришло извне, и никто не должен нести ответственность за Него. Он может поверить в любого монстра, обладающего множеством лиц, похожих на резиновые игрушечные маски (если ты собираешься купить одну из них, то лучше купить целый пакет, подумал он, за дюжину дешевле, так ведь?), по крайней мере на спор.., но статуя тридцати футов в высоту, которая сходит с пьедестала, а потом пытается разделать тебя, как тушу, своим гипсовым топором? Нет, это уж слишком! Как говаривал Авраам Линкольн, или Сократ, или кто-то еще: Буду рыбу есть и мясо, а говна я не хочу...

И снова острая колющая боль резанула по глазам, без видимых причин, без предупреждения, выжав из него сдавленный крик. В этот раз было еще больнее и длилась она дольше, что чертовски испугало его. Он прижал руки к глазам, а потом инстинктивно полез в них, чтобы вытащить контактные линзы.

Может быть, это что-то вроде инфекции, -подумал он тупо. – Но, Боже, как больно!

Он нажал на веки и готов был уже мигнуть, чтобы линзы выпали (и в следующие 15 минут ползал бы, близоруко щурясь, разыскивая их вокруг скамейки, ощупывая каждую падь гравия и моля Бога, чтобы прекратилась эта жуткая боль, как будто кто-то ногтями раздирает его глаза), как вдруг боль исчезла. Только что была, и вот уже нет. Глаза слезились, потом все утихло.

Он медленно опустил руки, сердце стучало часто и громко, и он боялся мигнуть, чтобы снова не почувствовать эту боль. Но ничего не было. И вдруг он обнаружил, что думает о том единственном фильме ужасов, который по-настоящему испугал его когда-то, еще ребенком; возможно, потому что он всегда беспокоился о своих очках и много времени думал о глазах. Фильм назывался «Ползучий глаз», с Форестом Такером. Не очень хороший. Другие ребятишки животики надрывали от смеха, но Ричи не смеялся. Ричи оставался серьезным и бледным, и глухим, и немым, ни один звук на этот раз не вырвался у него, когда желатиновый глаз выплывал из заколдованного киноаппарата, размахивая своими жилистыми щупальцами перед ним. Глаз сам по себе пугал его, как воплощение сотен подстерегающих его страхов и тревог. Вскоре после этого ему приснился сон, что он смотрит сам на себя в зеркало, берет огромную булавку, медленно подносит к зрачку и чувствует липкую влажность текущей по дну глаза крови. Он вспомнил – сейчас вспомнил, – как он проснулся и обнаружил, что написал в кровать. Лучшим показателем того, как отвратителен был сон, было то, что ему не стало стыдно после этого; он чувствовал только облегчение, распростершись на влажной простыне и молясь, чтобы это оказалось лишь сном.

– К черту все это! – сказал Ричи Тозиер низким голосом, все еще слегка дрожащим, и попытался встать.

Он пойдет сейчас в гостиницу и попробует вздремнуть. Если это дорога его памяти, то он предпочитал, чтобы в час пик она была свободна. А боль в глазах, возможно, всего лишь сигнал усталости и переутомления плюс стресс от встречи с прошлым, которое навалилось на него сразу в один день. Хватит шока, хватит воспоминаний. Ему не нравилось, как мысли его перескакивают с предмета на предмет. Какую мелодию пел Питер Габриел? «Обезьяний Шок»? Что ж, у обезьяны шока было достаточно. Время немного отдохнуть и осмотреться.

Он поднял глаза и снова посмотрел на шатер Городского Центра. И снова почувствовал такую слабость в ногах, что пришлось сесть. Прошлое давило.

РИЧИ ТОЗИЕР ЧЕЛОВЕК С ТЫСЯЧЕЙ ГОЛОСОВ

ВОЗВРАЩАЕТСЯ В ГОРОД ДЕРРИ! ТЫСЯЧА ТАНЦЕВ!

В ЧЕСТЬ ВОЗВРАЩЕНИЯ РИЧИ-ТРЕПАЧА

ГОРОДСКОЙ ЦЕНТР С ГОРДОСТЬЮ ПРЕДСТАВЛЯЕТ

РОК-ШОУ РИЧИ ТОЗИЕРА «ПАРАД МЕРТВЕЦОВ»

БАДДИ ХОЛЛИ. РИЧИ ВАЛЕНС. БИГ БОППЕР.

ФРЭНКИ ЛАЙМОН. ДЖИН ВИНСЕНТ. МАРВИН ГЭЙВ.

ОРКЕСТР:

ДЖИММИ ХЕНДРИКС – СОЛО ГИТАРА

ФИЛ ЛИНОТТ – БАС-ГИТАРА

ДЖОН ЛЕННОН – РИТМ-ГИТАРА

КЕЙТ МУН – УДАРНЫЕ

ПОЧЕТНЫЙ ГОСТЬ ВОКАЛИСТ ДЖИМ МОРРИСОН

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ ДОМОЙ, РИЧИ!

ТЫ ТОЖЕ МЕРТВЕЦ!

Он почувствовал себя так, как будто кто-то выкачал из него весь воздух.., а потом снова услышал этот звук, тот самый звук, который, казалось, давил на его кожу и барабанные перепонки, этот резкий, убийственный, свистящий звук розги – Сви-и-и-п! Он скатился со скамейки и упал на гравий, думая: Вот, что они имели в виду под дежавю, теперь ты знаешь, и не нужно будет спрашивать.

Он ударился плечом и перевернулся, глядя на статую Поля Баньяна – только теперь это был не Поль Баньян. Вместо него там стоял клоун, двадцатифутовый гипсовый истукан, раскрашенный во все цвета радуги; его разрисованное лицо венчалось рыжим хохлом волос. Оранжевые помпоны-пуговицы, вылитые в гипсе, каждая с волейбольный мяч, располагались в ряд на его серебристом костюме. Вместо топора у него была целая связка гипсовых шариков. На каждом шарике выведена надпись: "ВСЕГДА СО МНОЙ РОК-Н-РОЛЛ И РИЧИ ТОЗИЕР СО СВОИМ РОК-ШОУ «ПАРАД МЕРТВЕЦОВ».

Он стал карабкаться назад, на коленях и локтях. Гравий попадал в штаны. Он чувствовал, как распарывается, рвется под мышками его спортивное пальто из Родео-Драйв. Шатаясь, он поднялся на ноги и оглянулся, чтобы посмотреть на клоуна. Клоун тоже смотрел на него. Его влажные глаза вращались в глазницах.

– Я не испугал тебя, а? – прогрохотал он.

Ричи услышал, как помимо его воли, рот выговорил:

– Такой дешевкой не испугаешь и кобеля, Бозо. Ты понял? Клоун ухмыльнулся и кивнул, как будто он того и ждал. Красные кровоточащие губы разлепились, показав зубы, похожие на бритву.

– Я мог бы сцапать тебя, если бы захотел, – сказало Оно, – но впереди еще много интересного.

– Да, много интересного и смешного, – услышал Ричи свои слова. – А самое смешное, самое смешное будет, когда мы снесем твою дурную башку, бэби.

Ухмылка клоуна становилась все шире и шире. Он поднял одну руку, затянутую в белую перчатку, и Ричи почувствовал дуновение ветра, сдувающего волосы со лба, как это уже было двадцать семь лет тому назад. Клоун показывал на него пальцем, громадным, как коромысло.

Громадным, как... -подумал Ричи, и вдруг опять пришла боль. Будто острые шипы впились в глазное яблоко.

. – Прежде чем вытаскивать бревно из глаза соседа, вытащи соринку из своего собственного, – нараспев произнес клоун, слова грохотали и вибрировали, и снова Ричи стало обволакивать сладкое гниющее дыхание.

Он взглянул вверх и сделал несколько поспешных шагов назад. Клоун наклонился, держась руками в перчатках за свои колени.

– Хочешь поиграть еще, Ричи? Что ты скажешь, если я укажу на твой член, и у тебя случится рак предстательной железы? Или могу указать на твою голову, и у тебя будет застарелая опухоль мозга – и многие скажут, я уверен, что она уже давно была там. Я могу указать на твой рот, и твой глупый трепливый язык превратится в гноящийся обрубок. Я могу сделать это, Ричи. Хочешь посмотреть?

Глаза его становились все шире и шире, и в этих черных зрачках, огромных, как мячи, Ричи увидел безумную тьму, которая возможна только на краю Вселенной; он видел жуткую радость, способную окончательно свести его с ума. В тот момент он понял, что Оно могло бы сделать все, что обещало, и даже больше. И все-таки он опять услышал, помимо его воли, уже не его голос и не любой из созданных им в будущем или в настоящем голосов; он услышал голос, который никогда не слышал прежде. Позже он скажет остальным, что это было похоже на голос Ниггера Дживиаса, громкий, передразнивающий сам себя, скрипучий.

– Убирайся с дороги, ты, старый облезлый шут! – крикнул он и вдруг рассмеялся. – Ни хрена ты мне не сделаешь, ублюдок! Я буду ходить и говорить, и плевал я на тебя! Мое время – это мое время, и худо тебе будет, если ты не заткнешь свою дерьмовую пасть! Слышишь меня, беломордая тварь?

Ричи показалось, что клоун отступил, но не стал оборачиваться, чтобы в этом убедиться. Он побежал с прижатыми к бокам локтями, с развевающейся позади курткой, не беспокоясь о том, что подумает папаша, который привел своего малыша посмотреть Поля, не боясь, что он может подумать, что Ричи сошел с ума.

Дело в том, что я чувствую себя так, как будто и впрямь сошел с ума. Господи, не дай мне этого, не допусти. Господи! Это должно быть самое хреновое подражание в мире, но оно сработало, сработало...

А потом сзади загремел голос клоуна. Отец малыша не слышал его, но лицо малыша неожиданно сжалось, и он начал вопить. Папаша подхватил сына, крепко прижал к себе, изумленный. И даже через свой собственный ужас Ричи наблюдал за этим маленьким происшествием. Голос клоуна был злобно-веселым, а может быть, просто злобным. У нас здесь есть глаз для тебя, Ричи... Ты меня слышишь? Тот самый, который ползает. Если не хочешь убраться, не хочешь сказать мне «до свидания», то все равно возвратишься сюда, в этот город, и хорошенько посмеешься над этим хорошеньким большим глазиком! Приходи, он всегда к твоим услугам. Как только захочешь! Слышишь меня, Ричи? Пускай Беверли носит свою большую юбку, а под ней четыре или пять нижних юбок. Пусть она наденет обручальное кольцо себе на палец! Пусть Эдди наденет свои цветные туфли! Мы сыграем одну штучку, Ричи! Мы хорошенько по-о-о-забавимся, Ричи!

Добежав до дороги, Рич осмелился оглянуться через плечо, и то, что он увидел, немного успокоило его. Поля Баньяна все еще не было, но и клоун исчез. Там, где они стояли, сейчас была двадцатифутовая статуя Бадди Холли. На узком отвороте его спортивного пальто прицеплен значок с надписью: "РОК-ШОУ РИЧИ ТОЗИЕРА «ПАРАД МЕРТВЕЦОВ»

Одно стекло на очках Бадди было заклеено липким пластырем.

Маленький мальчуган все еще истерически плакал, а папаша быстро шагал с плачущим ребенком на руках в город. Он далеко обошел Ричи. А Ричи продолжал идти, (ноги не подведут меня на этот раз) стараясь не думать (мы поиграем во все эти штучки!)о том, что только что случилось. О чем он сейчас мечтал, так это о хорошем глотке шотландского виски в баре гостиницы, прежде чем лечь вздремнуть.

Мысли о выпивке – о простой будничной выпивке – немного успокоили его. Он снова посмотрел через плечо, и то, что он увидел вновь появившегося Поля Баньяна, улыбающегося в небо, со своим гипсовым топором на плече, успокоило его еще больше. Ричи пошел еще быстрее, все дальше удаляясь от статуи. Он даже начал думать о возможности галлюцинаций, как вдруг его глаза пронзила та же самая боль, глубокая и ошеломляющая, заставившая его хрипло вскрикнуть. Симпатичная молоденькая девушка, которая шла впереди него, задумчиво глядя в небеса, посмотрела на него, немного замешкалась, а потом поспешила к нему.

– Мистер, с вами все в порядке?

– Это мои контактные линзы, – сказал он глухо. – Мои проклятые контактные линзы – о. Боже мой, как больно!

На этот раз он схватился за глаза так быстро, что чуть не ткнул в них пальцами. Нажав на веки, он подумал:

Я не смогу выморгнутъ их: вот что случится. И все будет продолжаться так же, все больнее и больнее, пока я не ослепну, не ослепну, не ос...

Но все получилось, как всегда, – он выморгнул их с первого раза. Четкий и определенный мир, где все цвета оставались на местах и где лица, которые он видел, были ясными и отчетливыми, улетучился. Вместо этого появились широкие полосы пастельных, размытых тонов. И хотя они с девушкой, которая была готова помочь и посочувствовать, обшарили весь тротуар и занимались этим минут пятнадцать, они не смогли найти ничего.

Ричи чудилось, что клоун у него за спиной все еще смеется.

5

Билл Денбро видит привидение

В этот день Билл не видел клоуна Пеннивайза, но он видел привидение. Настоящее привидение. Билл поверил в это, и ничто не могло его переубедить.

Он шел по Витчем-стрит и остановился на минуту у коллектора, где Джордж встретил смерть в тот дождливый октябрьский день 57-го. Билл сел на корточки и уставился в коллектор, огороженный кирпичным бордюром. Сердце его билось тяжело, но все-таки он продолжал смотреть.

– Выходи, что же ты? – сказал он низким голосом, и у него возникла вдруг сумасшедшая идея, что его голос парит над темнотой, не задерживаясь в проходах, не умирая, не исчезая, а просто продолжая двигаться туда и сюда, создавая собственное эхо, отскакивая от выложенных камнем стен и давно умерших механизмов. Ему казалось, что он продолжает парить над спокойными и угрюмыми водами и, наверное, тихо вытекает в одно и то же время из сотен других люков в других частях города.

– Выходи отсюда, или мы сами войдем и схватим тебя! Он с нетерпением ждал ответа, глядя вниз, зажав руки между ног, как игрок перед подачей. Ответа не было.

Он уже готов был встать, когда какая-то тень упала на него. Билл взглянул вверх, готовый ко всему.., но это был лишь маленький ребенок, лет десяти, может быть, одиннадцати, одетый в темные бойскаутские шорты, которые открывали для всеобщего обозрения его исцарапанные коленки. В одной руке у него было мороженое ярко-оранжевого цвета, в другой – ярко-зеленый скейтборд.

– Вы всегда говорите в люки, мистер? – спросил мальчуган.

– Только в Дерри, – ответил Билл.

Они посмотрели друг на друга, а затем одновременно разразились громким смехом.

– Я хочу задать тебе один ггглупый вопрос, – сказал Билл.

– Давайте, – сказал мальчик.

– Ты когда-нибудь слышал что-нибудь из таких люков? Мальчик посмотрел на Билла как на ненормального.

– Ну ладно, забудь, о чем я ссспрашивал, – сказал Билл. Он зашагал прочь, но не успел сделать и дюжины шагов – он смотрел вверх на холм, смутно надеясь увидеть свой дом, – когда мальчик позвал:

– Мистер!

Билл повернулся, спортивная куртка висела у него на плече, воротничок рубашки был расстегнут, а узел галстука ослаблен. Мальчик внимательно наблюдал за ним, как будто уже жалея, что начал разговор. Потом передернул плечами, будто говоря «Какого черта!»

– Да.

– Да?

– Да.

– А что ты там слышал?

– Я не знаю. Там говорили на каком-то иностранном языке. Я слышал это в одном из таких люков в Барренсе. Из такой трубы, которые выходят на поверхность...

– Я знаю, что ты имеешь в виду. Это был голос ребенка?

– Сначала ребенка, а потом мужской, – мальчик помедлил. – Я немного испугался. Побежал домой и рассказал отцу. Он сказал, что это, может быть, эхо или что-то еще, что может доноситься из чьего-нибудь дома.

– Ты поверил в это?

Мальчик очаровательно улыбнулся.

– Я читал «Хочешь верь, хочешь не верь», и там писали про одного парня, который извлекал музыку из своих зубов. Радиомузыку. У него были пломбы, как маленькие радиоприемники. Я думаю, что если уж я поверил в это, я мог бы поверить во что угодно.

– А-а! – сказал Билл. – Но поверил ли ты в это? Мальчик неохотно кивнул головой.

– А ты когда-нибудь еще слышал эти голоса?

– Однажды, когда мылся в ванной, – сказал мальчик. – Это был голос какой-то девочки. Она плакала. Без слов. Я боялся вытащить пробку, когда уже помылся, понимаете? Боялся, что она утонет.

Билл снова кивнул. Мальчик смотрел на Билла в упор, широко раскрытыми глазами.

– А вы знаете что-нибудь об этих голосах, мистер?

– Я слышал их, – сказал Билл, – давным-давно. А ты ничего не знаешь о детях, которых здесь убили, сынок?

Глаза мальчика потухли и стали настороженными.

– Папа не велел мне разговаривать с незнакомыми людьми. Он говорит, что любой может оказаться убийцей. Он отодвинулся от Билла еще на один шаг, пятясь к тени вяза, в который Билл когда-то, двадцать семь лет тому назад, врезался на велосипеде. Он тогда свалился и сломал руль.

– Это не я, сынок, – сказал он. – Последние четыре месяца я провел в Англии. Только вчера приехал в Дерри.

– Все равно мне нельзя разговаривать с вами, – ответил мальчик.

– Правильно, – согласился Билл. – У нас свободная страна. Мальчик помолчал, а потом сказал:

– Я дружил с одним из них. С Джонни Фьюри. Хороший парень. Я плакал, – сказал он со значением, слизнув остатки мороженого. Потом высунул язык, который стал ярко-оранжевым и облизал пальцы.

– Держись подальше от люков и канализации, сынок, – спокойно сказал Билл. – Подальше от безлюдных мест. Играй лучше на спортплощадке. Но больше всего берегись люков и канализации.

Глаза мальчика вновь заблестели, но он долго ничего не говорил. И вдруг:

– Мистер, рассказать вам кое-что интересное?

– Конечно.

– Вы видели этот фильм, где акула съедает всех людей?

– Ага. «Чччелюсти»

– Так вот, у меня есть друг. Его зовут Томми Викананза, у него с головой не все в порядке. Понимаете? Крыша поехала.

– Понятно.

– Он говорит, что видел такую акулу в Канале. Он гулял один в Бассей-парке недели две тому назад и сказал, что видел плавник. Он сказал, что он был восемь или девять футов длиной. Один плавник, понимаете? Он сказал: «Вот кто убил Джонни и остальных. Это Челюсти, я знаю, потому что сам видел». А я ему говорю: «Канал такой грязный, что там никто не может жить, даже мальки. А ты говоришь, что видел там Челюсти. У тебя крыша поехала, Томми». А Томми сказал, что она выскочила из воды, как раз как в конце того фильма и пыталась схватить его и съесть, но он вовремя успел отскочить. Смешно, правда, мистер?

– Очень смешно, – согласился Билл.

– У него крыша поехала, ведь правда? Билл заколебался.

– Держись подальше и от Канала, сынок. Понимаешь меня?

– Вы хотите сказать, что верите в это? Билл снова заколебался. Он должен был пожать плечами, но вместо этого кивнул.

Мальчик шумно выдохнул. Он опустил голову, словно от стыда.

– Вообще иногда я думаю, что и у меня крыша поехала.

– Я понимаю тебя, – Билл подошел к мальчику поближе. (Тот смотрел на него с опаской, но на этот раз не отошел). – Ты разобьешь себе все коленки на этой доске, сынок.

Мальчик посмотрел на свои исцарапанные коленки и улыбнулся.

– Да, вы правы. Я ее когда-нибудь выброшу.

– А можно мне попробовать? – неожиданно спросил Билл. Сначала мальчик посмотрел на него изумленно, а потом рассмеялся.

– Вот будет смешно, – сказал он. – Никогда не видел взрослого на скейтборде.

– Я дам тебе четвертак, – сказал Билл.

– Мой папа говорит...

– Никогда не бери денег или конфет у незнакомцев. Хороший совет. Но я все-таки дам тебе четвертак. Что ты на это скажешь? Я только до угла Дддджэксон-стрит.

– Не надо никакого четвертака, – сказал мальчик. Он снова рассмеялся – веселый и простой звук. Свежий. – Не нужен мне ваш четвертак. Я и так богатый, у меня два доллара. Но мне хочется на вас посмотреть. Только, если сломаете что-нибудь, не говорите, что это я вам дал.

– Не волнуйся, – сказал Билл. – Не скажу.

Он пальцем толкнул одно из истертых колес на доске, любуясь легкостью, с которой оно двигалось, – оно зажужжало, как будто внутри вертелся миллион подшипников. Звук ему нравился. Он вызывал какие-то хорошие, давно забытые чувства. Какое-то ощущение теплоты, прекрасной, как любовь. Он улыбнулся.

– О чем вы думаете? – спросил мальчик.

– Что сейчас убьюсь, – сказал Билл, и мальчик засмеялся.

Билл опустил доску на дорогу и поставил на нее одну ногу. Он покатал скейт туда-сюда, приноравливаясь. Мальчик наблюдал. В уме Билл уже видел себя катящим по Витчем-стрит к Джэксону на жгуче-зеленой, цвета авокадо, доске мальчика – сзади развеваются, как хвост, полы его спортивной куртки, лысина блестит на солнце, колени согнуты и подрагивают, как у неопытных лыжниц, когда они летят со своей первой горки. В таком состоянии что-то в тебе говорит, что ты вот-вот упадешь или уже упал. Он бьется об заклад, что мальчишка никогда не будет ехать на доске подобным образом. Он бьется об заклад, что ребенок поедет так, (чтобы обогнать самого черта) как будто не будет никакого завтра.

Хорошее чувство погасло в его груди. Он слишком ясно увидел, как доска выскальзывает у него из-под ног и летит, ничем не обремененная, вниз по улице, невероятная жгуче-зеленая доска того цвета, который может полюбить только ребенок. Он увидел и себя, падающего на зад или, может быть, на спину. Видел и одиночную палату в городской больнице, где он однажды был, когда навещал Эдди в такой же комнате, после того, как тот сломал руку. Билл Денбро, вытянувшийся во всю длину, одна нога подвешена на растяжках. Входит доктор, смотрит на его карту, потом на него и говорит:

«Ваши две главные ошибки, мистер Денбро, заключаются в том, что, во-первых, вы плохо правили доской, а во-вторых, вы забыли, что вам скоро сорок».

Он наклонился, поднял доску и подал ее мальчику.

– Думаю, не надо, – сказал он.

– Струсили, как цыпленок, – сказал мальчик, не очень обижаясь.

Билл приставил большие пальцы к ушам и стал хлопать локтями:

– Цып-цып-цып! Мальчик засмеялся.

– Мне пора домой.

– Будь осторожней на дороге, – сказал Билл.

– Нельзя быть осторожным на доске, – ответил мальчик, глядя на Билла, как будто он был одним из тех, у кого «крыша поехала».

– Хорошо, – сказал Билл. – «О'кей», как мы говорим в кинобизнесе. Я тебя понял. Но все-таки держись подальше от люков и любой канализации. И старайся держаться рядом с друзьями.

Ребенок кивнул.

– Я уже совсем рядом с домом.

Мой брат тоже был рядом с домом, -подумал Билл.

– Скоро все кончится, – сказал Билл мальчику.

– Вы думаете? – спросил тот.

– Да, я уверен, – сказал Билл.

– О'Кей! Тогда счастливо.., трусливый цыпленок!

Мальчик поставил одну ногу на доску и оттолкнулся другой. А когда он уже катился, поставил вторую ногу на доску и с грохотом полетел вниз по улице со скоростью самоубийцы. Но, как Билл и предполагал, он ехал с ленивой, небрежной грацией. Билл почувствовал любовь к этому ребенку, радость и желание быть ребенком самому, и это даже приглушило его страх. Мальчик катил так, как будто не существовало таких понятий, как старение и смерть. Он казался вечным и бессмертным в своих бойскаутских шортах цвета хаки, в своих потрепанных теннисных туфлях без носков, с грязными ногами, с развевающимися сзади волосами.

Смотри, смотри, влетишь в угол! -подумал Билл встревоженно, но мальчик вильнул бедрами влево, как танцор брейка, ноги его немного сместились по зеленой доске, и он без всяких усилий обогнул угол и свернул на Джексон-стрит, не думая, будет ли кто-нибудь идти ему навстречу. Мальчик, мальчик, -думал Билл, – не всегда будет так.

Он подошел к своему старому дому, но не остановился; только замедлил шаг. Во дворе были люди: мать в садовом кресле со спящим ребенком на руках наблюдала, как двое ребятишек лет десяти и восьми играли в бадминтон на траве, все еще влажной от недавно прошедшего дождя. Младший из них удачно отбил воланчик, и женщина крикнула: «Отлично, Син!»

Дом был того же темно-голубого цвета, и то же веерообразное окно блестело над дверью, но любимые мамины цветочные клумбы исчезли. С места, где он шел, можно было увидеть перекладину, которую отец сделал когда-то из железных труб на заднем дворе. Он вспомнил, как однажды Джорджи свалился с самого верха и выбил себе зуб. Как он орал!

После смерти Джорджи дом опустел для него и, зачем бы он ни приехал в Дерри, но только не за этим.

И он пошел к углу улицы и свернул направо, ни разу не оглянувшись. Скоро он очутился на Канзас-стрит, направляясь к окраине. Он постоял немного у забора, который тянулся вдоль дороги, выходя прямо к Баррснсу. Забор был тот же самый: шаткое сооружение из дерева, покрытое облупившейся белой известкой; и Барренс был тот же самый.., еще более дикий, если и изменился.

Билл мог слышать бульканье воды, бегущей маленькими ручейками, и видел вокруг ту же панораму Кендускеага. И запах был такой же, невзирая на то, что исчезла дамба. Даже тяжелый аромат растущей зелени в зените весенней зрелости не смог уничтожить запаха отбросов и человеческих испражнений. Он был слаб, но определялся безошибочно. Запах гниения; дуновение подземного мира.

Вот, где все кончилось тогда, и вот, где кончится сейчас, -подумал Билл с дрожью. – Там внутри.., под городом.

Он постоял еще немного, убежденный, что должен увидеть что-то – какое-то знамение – знак дьявола, с которым он приехал бороться в Дерри. Но ничего не произошло. Он слышал журчание бегущей воды, весенний животворный звук, напомнивший ему о запруде, которую они когда-то строили здесь. Он видел деревья и кустарники, качающиеся от легкого ветерка. Но больше ничего. Никаких знаков. И он пошел дальше, отряхивая с рук следы белой краски, покрывающей забор.

Он продолжал идти к окраине города, полувспоминая, полумечтая, и там к нему подошел еще один ребенок – на этот раз маленькая девочка лет десяти в вельветовых брючках и темно-красной блузке. Одной рукой она била по мячу, другой держала за волосы свою куклу – блондинку Арнел.

– Привет, – сказал Билл. Она посмотрела на него:

– Что?

– Какой самый лучший магазин в Дерри? Она задумалась:

– Для меня или для всех?

– Для тебя, – сказал Билл.

– "Секондхэнд Роуз, Секондхэнд Клоуз", – сказала она без малейшего колебания.

– Прошу прощения? – переспросил Билл.

– Чего ты просишь?

– Это что, название магазина?

– Конечно, – сказала она, глядя на Билла как на ненормального.

– "Секондхэнд Роуз, Секондхэнд Клоуз". Моя мама говорит, что это все утиль, но мне нравится. Там старые вещи. Пластинки, каких я никогда не слышала. И еще открытки. Там пахнет, как на чердаке. Ну, мне нужно домой, пока.

И она пошла, не оборачиваясь, хлопая по мячу и держа куклу за волосы.

– Эй! – крикнул он ей вслед. Она капризно оглянулась:

– Ну, чего?

– Этот магазин. Где он находится? Она оглянулась через плечо и сказала:

– Как раз там, куда ты идешь. У Ап-Майл-Хилл. Билл почувствовал, что прошлое захватывает его. Он не собирался спрашивать эту маленькую девочку ни о чем; вопрос просто выскочил из него, как пробка и? бутылки шампанского.

Он спустился с Ап-Майл-Хилл. Товарные склады и упаковочные фабрики, которые он помнил с детства, – мрачные кирпичные здания с грязными окнами, из которых несло тухлятиной, – в основном исчезли, хотя фабрика «Армор и Стар» по упаковке мяса все еще была там. Но Хэмпхилл исчез, осталось только кино на открытом воздухе и бакалейная лавка, где продавали говядину и кошерное мясо Игла. А на том месте, где стоял флигель братьев Трэкеров, была надпись старомодным шрифтом, гласящая, как девочка и говорила: «Секондхэнд Роуз, Секондхэнд Клоуз». Красный кирпич был выкрашен желтым, наверное, лет десять или двадцать тому назад. Но сейчас он уже потускнел и стал того цвета, который Одра называла «цветом мочи».

Билл медленно шел к магазину, чувствуя, как ощущение дежавюснова охватывает его. Позже он рассказывал остальным, что у него было предчувствие, что он увидит привидение, еще до того, как он его действительно увидел. Витрина магазина была не просто грязная – она вызывала отвращение. Это был не какой-нибудь магазинчик антиквариата с изящными маленькими коробочками для ниток или с хрустальными сервизами, освещенными закатными лучами солнца; это было то, что его мать с пренебрежением называла «Ломбардом янки». Все предметы были небрежно свалены в кучи, громоздясь там и сям без всякого порядка. Платья валялись без плечиков. Гитары висели на своих грифах, как преступники на виселице. Были там детские вещи и страховидные туфли с сопроводительной надписью: «НОШЕНЫЕ, НО НЕ ПЛОХИЕ! Доллар за пару». Рядом стояли два телевизора, непохожие на исправные. Букеты искусственных цветов чахли в грязных вазах на сломанном оббитом обеденном столе. Весь этот хлам, который Билл увидел, служил фоном для одной вещи, к которой немедленно устремился его взгляд. Он стоял, уставясь на это широко открытыми, неверящими глазами; гусиная кожа покрыла все его тело. Лоб стал горячим, руки похолодели, и на мгновение ему показалось, что сейчас все запоры мозга откроются, и ему все станет ясно, и все вспомнится. Справа в витрине стоял его велосипед Сильвер. Рамы так и не было, ржавчина покрывала и переднее, и заднее крылья, но сигнал все еще стоял на руле, хотя его резиновая груша треснула от старости. Сам звонок, который Билл всегда аккуратно полировал, потускнел и покрылся пятнами. Плоский багажник, где когда-то часто сидел Ричи, все еще покоился сзади, но сейчас он был раскурочен и висел на одном болте. Кто-то когда-то раскрасил сиденье под цвет тигровой шкуры, который сейчас затерся до того, что полосы стали едва различимы. Но это был Сильвер. Билл поднял руку, чтобы вытереть слезы, медленно ползущие по щекам, потом достал платок, промокнул глаза и вошел в магазин. Сама атмосфера в магазине будто заплесневела от времени. Как девочка и говорила, пахло чердаком, но не добрым старым чердаком. Это не был запах хорошего масла, которым любовно полируют поверхности столов, или старого бархата и плюша. Здесь пахло истлевшей бумагой, грязными диванными подушками, пылью и мышиным пометом.

С телевизионного экрана на витрине доносилось завывание рокеров. Как бы соревнуясь с ними, откуда-то из радиоприемника раздался голос диск-жокея, назвавшего самого себя «Ваш дорогой друг Бобби Расселл», который обещал новый альбом Принса тому, кто назовет имя актера, сыгравшего роль Вэлли в фильме «Оставь это Бобру». Билл знал – актера звали Тони Дау, – но ему новый альбом Принса был ни к чему. Радиоприемник стоял на высокой полке среди портретов прошлого века.

Чуть ниже сидел хозяин – человек лет сорока в рабочих джинсах и чешуйчатой тенниске. Волосы его были зачесаны назад, открывая лицо на грани истощения. Он забросил ноги на стол, заваленный гроссбухами, над которыми возвышался кассовый аппарат. Хозяин читал какую-то книжонку, и Билл подумал, что она никогда бы не получила премию Пулитцера. Она называлась «Стройплощадка конного завода». На полу перед его столом стоял шест – вывеска парикмахеров – красные и белые полосы на котором извивались по спирали вверх до бесконечности. Стершаяся веревка от него извивалась по полу до самого плинтуса, как усталая змея. На вывеске спереди было написано: «Производится окраска! 250 долларов».

Когда колокольчик над дверью звякнул, человек за столом заложил книгу, посмотрел вверх и спросил:

– Чем могу служить?

– Послушайте, – и Билл открыл рот, чтобы спросить о велосипеде в окне. Но прежде чем он заговорил, им овладела одна мысль, одно предложение, заполнившее все его мысли и вытеснившее все остальное:

Он стучится ко мне в ящик почтовый, говоря, что видел привидение снова.

Что это. Господи Боже мой?

Он стучится...

– Вы ищете что-нибудь? – спросил хозяин. Его голос был достаточно вежливым, но он внимательно рассматривал Билла.

Он смотрит на меня так, -подумал Билл, не испуганный, а скорее, заинтригованный, – будто думает, что я накурился этой самой травки, от которой кайфуют джазмены.

– Да, я иииинтересуюсь... (ко мне в ящик почтовый) – ..иииинтересуюсь ппппочтовым яяящ...

– Вы, наверное имеете в виду этот шест? – В глазах хозяина на этот раз было что-то такое, что Билл ненавидел с детства: неловкость женщины или мужчины, вынужденных выслушивать заику, попытка быстрее закончить за него мысль, чтобы этот паршивый ублюдок поскорее заткнулся. Но я не заикаюсь! Я поборол это! Я К ЧЕРТОВОЙ МАТЕРИ ПОКОНЧИЛ С ЭТИМ! Я...

(но он все еще говорит) Слова настолько отчетливо прозвучали в его мозгу, что казалось, он одержим демонами, как в библейские времена – человек, в которого проникло что-то Извне. И все-таки он узнавал этот голос и знал, что это его собственный голос. Он почувствовал, как испарина выступила на лбу.

– Я могу предложить вам (что видел привидение снова) этот шест, – сказал хозяин. – По правде говоря, я могу сбавить цену. Он стоит 2-50, но вам отдам за 1-75. Как вы на это посмотрите? Это единственная настоящая старинная вещь в моем магазине.

– ..почтовый ящик! – Билл почти кричал, и хозяин немного отпрянул. – Не нужен мне шест! Мне нужно.., шест мне не нужен.

– С вами все в порядке, мистер? – спросил хозяин. Его тревожный тон гармонировал с глубокой озабоченностью в глазах, и Билл увидел, что его левая рука исчезла со стола. Он осознал неожиданно больше с помощью логики, чем интуиции, что перед хозяином открытый ящик стола, который Билл не видит, и он почти наверняка положил руку на пистолет. Может быть, он боялся ограбления; а более вероятно, просто беспокоился. В конце концов он был нормальным человеком, в этом городе только недавно прикончили Андриана Меллана.

(Он стучится ко мне в ящик почтовый, говоря, что видел привидение снова) Откуда это взялось? Какой-то бред.

(Он стучится) Снова и снова.

Огромным, титаническим усилием Билл попытался побороть это. Он заставил себя перевести это предложение на французский. Таким путем он боролся с заиканием, когда был мальчишкой. В то время, как слова всплывали в его сознании, он изменял их.., и неожиданно почувствовал, что заикание отступает.

Он понял, что хозяин говорит что-то.

– Ииизвините, пожалуйста, что?

– Я говорил, что если у вас чешутся кулаки, валите на улицу, мне здесь этого на хрен не нужно. Билл глубоко вздохнул.

– Давайте начнем сначала, – сказал он. – Как будто я только что ввввошел.

– Хорошо, – сказал хозяин довольно миролюбиво. – Вы только что вошли. И что же?

– Ввввелосипед на витрине, – сказал Билл. – Сколько вы хотите за велосипед?

– Двадцать баксов, – с облегчением сказал хозяин, тем не менее не спеша извлекать руку из стола. – Сначала я думал, это настоящий «Швин», но теперь мне кажется, что это просто имитация. – Он смерил глазами Билла. – Довольно большой велосипед, вы сможете ездить на нем сами.

Думая о скейтборде зеленого цвета, на котором он хотел проехаться, Билл сказал:

– Я думаю мои велосипедные времена уже прошли. Хозяин пожал плечами. Он наконец вытащил левую руку.

– У вас мальчик?

– Да.

– Сколько ему?

– Ооодиннадцать.

– Слишком большой велосипед для одиннадцатилетнего – Вы берете чеки?

– Десять баксов сверх стоимости.

– Я дам вам двадцать, – сказал Билл. – Не возражаете, если я позвоню?

– Пожалуйста, если это в черте города.

– Да, это здесь.

– Тогда идите сюда.

Билл позвонил в публичную библиотеку Дерри.

Майк был там.

– Где ты, Билл? – спросил он. А потом сразу же:

– С тобой все в порядке?

– Со мной все отлично. Ты уже видел кого-нибудь из наших?

– Нет, мы же встречаемся вечером, – последовала пауза. – Так, по крайней мере, я полагаю. – А чем я могу помочь тебе, Большой Билл?

– Я покупаю велосипед, – спокойно сказал Билл. – Я просто думал, что смогу докатить его до твоего дома. У тебя есть гараж или что-то в этом роде, где его можно поставить?

Последовало молчание.

– Майк, ты что?

– Да-да, я здесь, – сказал Майк. – Это Сильвер? Билл посмотрел на хозяина. Тот читал свою книгу снова.., или может быть просто смотрел в нее, внимательно слушая.

– Да, – ответил он.

– А ты где?

– Это называется «Секондхэнд Роуз, Секондхэнд Клоуз».

– Хорошо, – сказал Майк. – Мой адрес: Палмер-лейн, 61. Тебе лучше доехать до Мейн-стрит...

– Я найду.

– Ладно. Я тебя встречу. Будешь ужинать?

– Хорошо бы. А ты сможешь уйти с работы?

– Без проблем. Кэрол останется за меня, – Майк снова заколебался. – Она сказала, что здесь был какой-то парень, за час до моего прихода. Он выглядел, как привидение. Я попросил ее описать. Это был Бен.

– Ты уверен?

– Да. И велосипед. Похоже, это часть всего прочего. Как ты думаешь?

– Без сомнения, – сказал Билл, не отрывая глаз от хозяина, который все еще, казалось, был всецело поглощен своей книгой.

– Встретимся дома, – сказал Майк. – Дом 61, не забудь!

– Не забуду. Спасибо, Майк.

Билл повесил трубку. В то же самое время хозяин закрыл книгу.

– Ну, что? Нашли, куда его сплавить?

– Да, – Билл вытащил свою книжку и подписал чек на двадцать долларов. Хозяин внимательно сравнил две подписи. При другом стечении обстоятельств Билл подумал бы, что это довольно подозрительно. Наконец хозяин выписал квитанцию и положил чек Билла в кассовый аппарат. Он встал, положил руки на поясницу, потянулся и пошел вперед, к витрине. Он прокладывал путь среди куч хлама, совершенно не спотыкаясь, что Биллу понравилось.

Он поднял велосипед, перевернул его и покатил по краю демонстрационного поля. Билл взялся за руль, чтобы помочь ему. Как только он сделал это, внутренняя дрожь вновь охватила его. Сильвер. Снова. Сильвер в его руках и (он стучится ко мне в ящик почтовый, говоря, что видел привидение снова) он должен перебороть эти мысли, потому что он от них ослабевает и сходит с ума.

– Задние колеса немного спущены, – сказал хозяин (в действительности же они были плоскими, как блин).

– Нет проблем, – сказал Билл.

– Вы его довезете?

(Когда-то я довозил его отлично, не знаю, как сейчас) – Надеюсь, – сказал Билл. – Спасибо.

– Не за что. А если захотите поговорить насчет шеста, возвращайтесь.

Хозяин подержал дверь, пока он выходил. Билл вывел велосипед, повернул налево и покатил его к Мейн-стрит. Люди с удивлением и смехом глазели на лысого человека, толкающего огромный велосипед с рваными плоскими покрышками и допотопным гудком, торчащим из дряхлой сетки. Но Биллу не было до них дела. Он наслаждался тем, как легко его взрослые руки держатся за резиновые ручки руля, вспоминая, как он мечтал обернуть ручки каким-нибудь разноцветным пластиком. Но он так никогда и не сделал этого. Он остановился на углу Центральной и Мейн за книжным магазином и прислонил велосипед к зданию, чтобы снять пальто. Трудная это работа – толкать велосипед с лысыми шинами, а денек выдался жарким. Он засунул пальто в сетку и поехал дальше.

Цепи, совсем, дряхлые, -подумал он. – Кто-то не очень хорошо заботился о(нем)Нем.

Он остановился на миг, нахмурясь, и попробовал вспомнить, что случилось с Сильвером. Продал ли он его кому-нибудь? Или отдал? А может быть, потерял? Он не мог вспомнить. Вместо этого опять идиотская фраза (стучится ко мне в ящик почтовый) такая же неуместная, как легкое кресло на поле боя, как пластинка в камине, или карандаши, торчащие из асфальта дороги. Билл потряс головой. Предложение выскочило из головы и растаяло, как дым. Он стал опять толкать Сильвера к дому Майка.

6

Майк Хэнлон находит связь

Сначала он приготовил ужин – гамбургеры с грибным соусом и салат из шпината. Они закончили возиться с Сильвером и были более чем голодны. Дом Майка оказался маленьким, бело-зеленым и очень опрятным. Майк как раз подъезжал, когда Билл припер Сильвера на Палмер-лейн. Он сидел за рулем старого «Форда», с облупившимися крыльями и треснувшим лобовым стеклом, и Билл вспомнил, как говорил Майк: шестеро членов Клуба Неудачников уехали из Дерри и отделались от своих неудач, а Майк остался и до сих пор тащится в хвосте.

Билл закатил Сильвера в гараж Майка, пол здесь был в масляных пятнах, но все содержалось в порядке, так же, как и сам дом. Все инструменты висели на своих крючках, на лампах были колпаки, сделанные из консервных банок, похожие на фонари в бильярдной. Билл прислонил велосипед к стене. Они вдвоем молча смотрели на него, держа руки в карманах.

– Да, это Сильвер, – сказал Майк наконец. – Я думал, что ты ошибся. Но это он. Что ты с ним собираешься делать?

– Если бы я знал. У тебя есть насос?

– Да. И новые покрышки тоже. Они у тебя без трубок?

– Да, и всегда такими были, – Билл наклонился посмотреть на покрышки.

– Да, без трубок, – Собираешься опять на нем кататься?

– Ккконечно, нет, – резко сказал Билл. – Мне только не нравится видеть его таким, ччччерт побери!

– Как скажешь, Большой Билл. Ты – начальник. Билл резко обернулся, но Майк уже ушел в дальний конец гаража, доставая насос. Он достал и сумку с инструментами из шкафчика и протянул все это Биллу, который смотрел на это с удивлением. Ему показалось, что он помнил эти веши с детства: небольшая оловянная коробочка, приблизительно такого же размера и формы, в каких мужчины хранят самодельные сигары, за исключением того, что крышка блестела, начищенная песком, – он использовал ее для того, чтобы натягивать резину на дырку, когда ставил заплаты. Но коробочка выглядела совершенно новой, и на ней была этикетка с ценой – 7 долларов 23 цента. Ему показалось, что, когда он был маленьким, такие коробочки стоили доллар с четвертью.

– Ты этим еще не пользовался, – сказал Билл.

– Нет, – сказал Майк, – я купил это только на прошлой неделе. Там, в универмаге.

– А у тебя самого есть велосипед?

– Нет, – сказал Майк, глядя ему прямо в глаза.

– И ты просто так купил эту сумку?

– Да, что-то меня толкнуло, – подтвердил Майк, продолжая смотреть на Билла. – Проснулся с мыслью, что надо пойти в магазин и купить нечто подобное. Мысль эта вертелась в голове целый день. И вот.., я купил ее. А теперь вот и ты можешь ею пользоваться.

– Да, вот и я, – согласился Билл. – Но, как говорят в мыльных операх: «Что бы все это значило, дорогой?»

– Спроси у остальных, – сказал Майк, – сегодня вечером.

– Придут ли они, как ты думаешь?

– Я не знаю. Большой Билл, – он подождал и потом добавил:

– Я думаю, может случится, что не все придут. Один или два могут просто уехать из города. Или... – он пожал плечами.

– Что нам делать, если такое случится?

– Не знаю, – Майк указал на сумку с инструментами. – Я заплатил семь долларов за эту штуковину. Ты собираешься делать что-нибудь с ней или будешь просто стоять и глазеть?

Билл достал свое спортивное пальто из сетки и аккуратно повесил его на свободный крючок на стене. Потом он перевернул Сильвера, поставил его на сиденье и начал осторожно отворачивать переднее колесо. Ему не нравилось, как скрипели несмазанные колеса, и он вспомнил, как бесшумно вращались колеса на скейтборде. Немножко масла, и все будет в полном порядке, -подумал он. – Не повредит, если смажу и цепь. Она древняя, как ад... И еще карты. Нужно повесить на него карты. У Майка, наверное, есть карты, я думаю. Хорошие. С целлулоидным покрытием, которое делало их такими негибкими и скользкими, что когда ты в первый раз попробовал тасовать их, они рассыпались по всему столу. Карты, конечно, и зажимы, чтобы держать их...

Он остановился, внезапно похолодев.

Господи, о чем я только думаю?

– Что-то не так, Билл? – мягко спросил Майк.

– Нет, ничего.

И вновь что-то стало овладевать им: жуткое, непобежденное и властное: Он стучится ко мне в ящик почтовый, говоря, что видел привидение снова. На этот раз за его голосом следовал голос его матери: Постарайся сказать еще раз, Билли. Ты почти нормально сказал на этот раз.

Его передернуло.

(почтовый ящик) Он потряс головой. Я не могу сказать этого, не заикаясь, даже теперь, -подумал он, и на какой-то миг почувствовал, что вот-вот он поймет все. Потом это ушло.

Он открыл сумку с инструментами и продолжил работу. Он возился довольно долго. Майк прислонился к стене и стоял в свете закатного солнца, рукава рубашки были засучены, галстук сбился набок. Он насвистывал мелодию. Билл услышал, что это «Она ослепила меня своей ученостью».

Пока Билл ждал, когда засохнет клей, он смазал Сильверу цепь, зубчатое колесо и оси. Велосипед не стал от этого лучше выглядеть, но когда он стал вращать колеса, то заметил, что они больше не скрипят, и все в общем более или менее в порядке. Он уже собирался перевернуть Сильвера в нормальное положение, когда услышал быстрое перетасовывание карт. Он чуть не уронил Сильвера. Майк стоял рядом держа колоду велосипедных карт с голубыми рубашками.

– Попробуешь?

Билл глубоко вздохнул.

– Думаю, у тебя и зажимы есть?

Майк вытащил четыре из кармана рубашки и протянул их ему.

– Чччто, случайно захватил?

– Да, что-то в этом роде, – сказал Майк.

Билл взял карты и попытался перетасовать их. Руки дрожали, и карты посыпались на пол. Они были везде.., но только две легли лицевой стороной. Билл посмотрел на них, а потом на Майка. Взгляд Майка застыл на картах. Это были два туза пик.

– Это невозможно, – сказал Майк. – Я только что распечатал колоду. Посмотри, – он указал на коробку около двери гаража, и Билл увидел целлофановую обертку. – Как в одной колоде карт оказались два туза пик?

Билл наклонился и поднял их.

– А как можно было рассыпать целую колоду карт по всему полу, и только две оказались открытыми? – спросил он. – Это еще лучший вввопрос.

Он повернул тузы обратной стороной и показал их Майку. У одного была голубая рубашка, у второго – красная.

– Господи Иисусе Христе! Майк, во что ты нас впутал?

– Что ты с ними собираешься делать? – спросил Майк глухо.

– Положить обратно, – сказал Билл и неожиданно рассмеялся. – Вот что я собираюсь с ними сделать, понятно? Если уж волшебству суждено свершиться, то оно свершится. Правда?

Майк не ответил. Он смотрел, как Билл подошел к переднему колесу и прикрепил карты. Руки его все еще дрожали, и потребовалось некоторое время, чтобы эта дрожь исчезла. Он набрал полные легкие воздуха, подержал его там, потом раскрутил переднее колесо. В тишине гаража раздавались только автоматные очереди – это трещали карты между спицами колеса.

– Давай, давай, – тихо сказал Майк. – Давай, Большой Билл. А я приготовлю чего-нибудь поесть.

Они жадно съели гамбургеры и сели покурить, наблюдая, как опускается темнота, появившаяся с заднего двора. Билл достал свой бумажник, вытащил чью-то визитную карточку и написал на ней то самое предложение, которое не давало ему жить с того самого момента, как он увидел Сильвера на витрине «Секондхэнд Роуз». Он показал это Майку, который внимательно прочитал, шевеля губами.

– Это о чем-нибудь тебе говорит? – спросил Билл. – Он стучится ко мне в ящик почтовый...Он кивнул:

– Да, я знаю, что это.

– Тогда скажи мне, пожалуйста. Или ты опять собираешься морочить мне голову какой-нибудь ерундой?

– Нет, на этот раз, я думаю, можно рассказать тебе. Это старинная скороговорка, которая используется логопедами для упражнений с картавыми и заиками. Твоя мать старалась научить тебя говорить ее в то самое лето. Лето 1958 года. И ты все время бормотал ее про себя.

– Правда? – сказал Билл, а потом медленно повторил:

– Да, правда.

– Тебе очень хотелось сделать ей приятное. Билл, который почувствовал, что вот-вот расплачется, только кивнул. Он не мог говорить.

– Но ты никогда не мог сказать это. Я помню. Ты чертовски старался, но язык тебя не слушался.

– Но я все-таки сказал это. По крайней мере, однажды.

– Когда?

Билл стукнул кулаком по садовому столику.

– Я не помню! – крикнул он. А потом уже уныло сказал снова:

– Просто не помню.

Глава 12. ТРИ НЕЗВАНЫХ ГОСТЯ

1

На следующий день после того, как Майк Хэнлон сделал свои звонки. Генри Бауэре стал слышать голоса. Голоса говорили с ним целый день. Какое-то время Генри думал, что они идут с луны. Ближе к вечеру, когда он смотрел вверх с того места в саду, где он полол грядки мотыгой, ему показалось, что он видит бледную и маленькую луну в голубом дневном небе, луну-призрак.

Именно поэтому он и подумал, что это луна говорила с ним. Только луна-призрак могла бы говорить голосами призраков – голосами его старых друзей и тех маленьких детей, которые играли в Барренсе так давно. Те голоса и другой голос.., голос, который он не осмеливался назвать.

Виктор Крисе говорил с луны первым: Они возвращаются. Генри. Все. Они возвращаются в Дерри.

Затем с луны говорил Белч Хаггинс; скорее всего с обратной стороны луны: Ты единственный. Генри. Единственный из нас, кто остался. Ты должен будешь отомстить им за меня и Виктора. Эти молокососы не могут так обойти нас. Правда, однажды я подал мяч Тони Трэкеру, и он сказал, что мяч вылетел за Стадион Янки.

Он рыхлил землю, смотря на луну-призрак в небе, но вскоре пришел Фогарти, ударил его сзади по затылку, а затем стукнул прямо в лицо.

– Ты выпалываешь горох вместе с сорняками, мудак! Генри выпрямился, счищая грязь с лица и волос. Рядом с ним стоял Фогарти, крупный мужчина в белом пиджаке и серых брюках с выпирающим животом. Охранники (которые здесь, в Джанипер-Хилле, назывались «санитарами») не имели права носить с собой полицейские дубинки, однако худшие, среди которых были Фогарти, Адлер и Кунц, носили в карманах свертки 25-центовиков. Они всегда ударяли вас ими в одно и то же место, прямо в затылок. 25-центовики не попадали под запрет. 25-центовики не рассматривались, как опасное оружие в Джанипер-Хилле, заведении для душевнобольных, которое находилось в предместье Огасты, недалеко от дороги на Сиднейтаун.

– Простите, мистер Фогарти, – улыбнулся Генри, обнажая неровные желтые зубы, напоминавшие колья в ограде водонапорной башни. Зубы у Генри стали выпадать, когда ему исполнилось лет четырнадцать.

– Я прощаю тебя, Генри, – сказал Фогарти, – но если я еще раз тебя поймаю за этим делом, простым извинением ты не отделаешься.

– Да, мистер Фогарти.

Фогарти ушел, оставляя в пыли Западного сада большие коричневые следы. Когда Фогарти уже не мог его видеть. Генри, улучив момент, огляделся. Их выгнали копать, как только прояснилось небо, всех больных из Голубой палаты. В эту палату помещали буйных, но теперь они считались умеренно опасными. В действительности, все пациенты Джанипер-Хилл считались умеренно опасными, а в самой лечебнице были все условия для душевнобольных преступников, чтобы они чувствовали себя комфортно. Генри Бауэре попал сюда по обвинению в убийстве своего отца в конце 1958 года. Этот год был богат на судебные процессы по обвинениям в убийстве; он оставил далеко позади все предыдущие годы.

Они решили, что он убил не только своего отца. Если бы он убил только его, он бы провел в психиатрической лечебнице в Огасте всего каких-то двадцать лет, хотя большую часть времени в полной изоляции. Нет, он убил не только своего отца; суд решил, что он убил их всех, или, по крайней мере, большинство из этих людей.

После вынесения приговора «Дерри Ньюз» опубликовала на первой странице статью под заголовком «Конец долгой ночи города Дерри». В статье они перечислили все основные улики: пояс из комода Генри, который принадлежал исчезнувшему Патрику Хокстеттеру; кучу школьных учебников в шкафу, на некоторых из которых стояла подпись пропавшего Виктора Крисса, а на других – пропавшего Белча Хаггинса – оба они были его закадычными друзьями. Хуже всего было то, что под матрацем Генри нашли эти чертовы трусики, определив по меткам прачечной, что они некогда принадлежали покойной Веронике Гроган.

Генри Бауэре, писала «Дерри Ньюз», был тем самым чудовищем, терроризировавшим Дерри весной и летом 1958 года.

Итак, на первой странице номера от 6 декабря «Ньюз» во всеуслышание объявила о конце долгой ночи города Дерри, хотя даже Генри знал, что ночь в Дерри не кончится никогда.

Его запугивали вопросами, окружив плотным кольцом и тыкая в него пальцами. Начальник полиции дважды бил его по лицу, а однажды детектив по имени Лотмэн ударил его кулаком в живот и потребовал, чтобы он признался, да поживее.

«Там на улице стоят люди и страшно волнуются, – сказал этот Лотмэн. – В Дерри очень долгое время никого не линчевали, но это не значит, что с судом Линча покончено навсегда».

Ему казалось, что его будут держать в тюрьме вечно, не потому что жители Дерри, убежденные в его виновности, готовы были ворваться в полицейский участок, вытащить Генри на улицу и повесить на ближайшей яблоне, а потому, что они отчаялись положить конец этому ужасному кровавому лету; они бы сделали это, но Генри не давал им повода. Они хотели обвинить его во всех убийствах. Он понял это спустя какое-то время. Генри не возражал. После кошмара в канализационной трубе, после того, что случилось с Белчем и Виктором, ему казалось, что не имеет смысла ничего отрицать. Да, сказал он, я убил своего отца. Это правда. Да, я убил Виктора Крисса и Белча Хаггинса. И это правда, по крайней мере, в отношении того, что он сам привел их в тоннель, в котором их убили. Да, я убил Патрика. Да, и Веронику. Да, да, да... Все неправда, но это не имеет значения. Кто-то должен понести наказание. Возможно, поэтому его и пощадили. А если бы он отрицал...

Он вспомнил, как пояс Патрика оказался в его комоде. В апреле он выиграл его у Патрика в карты, потом обнаружил, что он ему не подходит, и забросил в комод. Он вспомнил и про учебники – черт бы их побрал. Они втроем жили в одной комнате и плевать хотели на летние занятия, впрочем, как и на все остальные. Возможно, в их шкафах было не меньше его учебников, и скорее всего полицейские знали об этом.

Трусики.., нет, он не знал, как трусики Вероники Гроган попали под его матрац.

Но ему казалось, он знал кто, или что, позаботилось об этом.

Лучше не говорить о таких вещах.

Лучше просто промолчать.

Итак, его направили в лечебницу в Огасту и в конце концов, в 1979 году, перевели в Джанипер-Хилл, где лишь один раз он причинил всем беспокойство, и сначала никто не мог понять, отчего это произошло. Один парень попытался выключить ночник Генри. Ночник был сделан в виде утенка Дональда с маленькой матросской шапочкой на голове. После захода солнца Дональд был его защитой. В темноте могли прийти они. Запоры на дверях и решетки на окнах не остановят их. Они приходят, как туман. Твари. Они разговаривают и смеются.., а иногда хватают его. Волосатые твари, гладкокожие твари, твари с глазами. Именно такие твари по-настоящему убили Вика и Белча, когда загнали их троих в тоннель под Дерри в августе 1958 года.

Теперь оглянувшись вокруг, он увидел остальных обитателей Голубой Палаты. Здесь был Джимми Донлин. Во всех газетах было написано, что Джимми летом 1965 года убил в Портленде свою собственную мать, но ни одна газета не осмелилась написать, что он сделал с трупом. К тому времени, когда прибыли полицейские, Джимми успел съесть больше половины тела, в том числе и головной мозг. «Они сделали меня несчастным», – как-то однажды ночью, после того, как погасили свет, доверительно сообщил он Генри.

Позади Джимми с фанатичным рвением, напевая, как обычно, одну и ту же строчку, копал француз Бенни Белью. Бенин был поджигателем-пироманьяком. Теперь он копал, напевая снова и снова строчку из «Дорз»: «Попробуй натравить ночь на огонь, попробуй натравить ночь на огонь, попробуй натравить ночь на огонь.., попробуй...». Еще дальше работали Джордж Девиль и Франклин Де Круз.

– Ты сам будешь работать или тебе помочь. Генри? – проорал Фогарти, и Генри снова начал копать.

Вскоре голоса зазвучали снова. Но теперь они были другими, голосами тех детей, из-за которых он попал сюда. Они шептали с луны-призрака.

Ты не смог поймать даже толстяка, Бауэре, -шептал один из голосов. – Теперь я богат, а ты копаешься в горохе. Ха-ха, ну ты и ублюдок!

Ббауэрс, ттты ппрочитал хоть ккакую-нибудь хххорошую ккнигу с тех ппор, как ттты здесь? Я мммного написал! Я ббогат, а ттты сидишь в Джу-джу-джунипер-Хилл! Ха-ха, ты тттупой, засранец!

– Заткнитесь! – прошептал Генри голосам-призракам, продолжая рыть все быстрее и начав новую грядку гороха. Пот струился у него по щекам, как слезы. Мы могли бы забрать тебя. Мы могли.

Мы посадили тебя за решетку, ты, засранец, -смеялся другой голос. – Ты преследовал меня и не смог поймать, а теперь я богат! Вот так-то, банановая кожура!

– Заткнись, – пробормотал Генри, копая все быстрее, – Заткнись же.

Хотел поносить мои трусики, Генри? -подтрунивал над ним другой голос. – Как нехорошо! Я всем разрешала делать это со мной, потому что была проституткой, а теперь я очень богата, и мы снова все вместе и делаем это, а ты не сможешь сделать это теперь, даже если я разрешу тебе, потому что у тебя не встанет, ха-ха, Генри, ха-ха-ха...

Он рыл, как сумасшедший: сорняки, грязь, горох летели во все стороны; голоса-призраки с луны-призрака звучали, теперь все отчетливее, громко отдаваясь в ушах эхом; Фогарти, крича во всю глотку, бежал к нему, но Генри не слышал его. Из-за голосов.

Ты даже не смог поймать такого ниггера, как я! -Вступил в общий разговор еще один насмешливый голос-призрак. – Мы до смерти забросали камнями твоих дружков! Мы убьем и тебя, мать твою! Ха-ха, засранец! Ха-ха-ха...

Потом они забормотали все вместе, они смеялись над ним, обзывали, спрашивали, как ему понравится шоковая терапия, которую они приготовили для него, когда его переведут отсюда в Красную Палату, издевательски интересовались, нравится ли ему здесь, в Джу-джу-джунипер Хилл, спрашивали и смеялись, смеялись и спрашивали, и Генри, отбросив мотыгу, заорал на луну-призрак, висевшую на голубом небе, и впервые в его крике слышалась ярость, потом сама луна изменилась и превратилась в лицо клоуна, белое, как сыр, лицо в гноящихся оспинах, с черными зияющими отверстиями вместо глаз, его кровавая улыбка была такой нестерпимой, что Генри не выдержал, теперь он закричал не от ярости, а от смертельного страха, охватившего его, а голос клоуна вещал с луны-призрака: Ты должен вернуться, Генри. Ты должен вернуться и закончить работу. Ты должен вернуться в Дерри и убить их всех. Ради меня. Ради...

Фогарти стоял поблизости и орал на Генри уже минуты две, а другие больные оставались на своих местах, держа в руках мотыги, напоминавшие комические фаллосы и делали вид, что происходящее их совсем не интересует. Их лица были почти, да, почти задумчивыми, словно они понимали, что это все часть той тайны, которая забросила их сюда, что неожиданный приступ Генри Бауэрса в Западном саду – не просто приступ, а нечто большее. Фогарти устал кричать и залепил Генри 25-центовыми монетами. Генри сполз на землю, как тонна кирпичей, а голос клоуна преследовал его, когда он летел в этот темный водоворот, и снова и снова монотонно повторял: Убей их всех. Генри, убей их всех, убей их всех, убей их всех!

2

Генри Бауэре проснулся и теперь лежал с открытыми глазами. Луна ушла за горизонт и он почувствовал к ней за это огромную благодарность. Ночью луна казалась менее призрачной, настоящей, но если бы он сейчас увидел отвратительное лицо клоуна на небе, плывущее над холмами, полями, лесами, то он знал, что умер бы от ужаса.

Ровно в 2.04 утра 30 мая его ночник перегорел опять. У него вырвался лишь легкий стон – не более. Вечером у дверей Голубой палаты дежурил Кунц – худший из всех. Он был даже хуже Фогарти, после удара которого Генри едва мог ворочать головой.

В ту ночь он не услышал никаких голосов с луны.

В ту ночь он услышал их из-под кровати.

Генри моментально узнал этот голос. Это был Виктор Крисе, которому где-то под Дерри оторвало голову 27 лет назад. Ее оторвало какое-то чудовище-Франкенштейн. Генри видел, как все произошло и как потом чудовище повернулось, и он ощутил на себе взгляд его водянистых желтых глаз. Да, чудовище-Франкенштейн убило Виктора, а потом Белча, и вот Вик снова здесь, словно призрачный повторный показ черно-белой программы в стиле пятидесятых, когда Президент был лысым, а у «Бьюиков» были круглые окна.

И теперь, после всего что случилось, услышав этот голос, Генри обнаружил, что совершенно не взволнован и нисколько не напуган. Он даже успокоился.

– Генри, – сказал Виктор.

– Вик! – вскрикнул Генри. – Что ты там делаешь? Бенни Белью всхрапнул и забормотал во сне. Размеренные звуки швейной машинки, издаваемые носом Джимми, на мгновение прекратились на выдохе. В холле Кунц убавил громкость небольшого телевизора марки «Сони» и Генри мысленно представил его: голова по-петушиному наклонена в одну сторону, одна рука – на регуляторе громкости, пальцы другой трогают цилиндр с белыми круглыми 25-центовыми монетами, оттягивающий его правый карман.

– Тебе не надо громко разговаривать, Генри, – сказал Вик. – Я могу слышать даже твои мысли. А они меня не могут слышать.

– Что тебе надо, Вик? – спросил Генри.

Вик долго не отвечал. Генри уже подумал, что Вик ушел. За дверью Кунц снова прибавил громкость телевизора. Затем под кроватью кто-то заскребся, пружины слабо взвизгнули, и легкая тень выскочила из-под кровати Генри. Вик посмотрел на него снизу вверх и улыбнулся. Генри с трудом улыбнулся в ответ. Вик был немного похож на того чудовищного Франкенштейна. Шею пересекал шрам, напоминающий след от удавки. Генри подумал, что, может быть, это от того, что Вику пришили голову на прежнее место. Глаза были нечеловеческого серо-зеленого цвета, а белки, казалось, плавали в водянистом вязком веществе.

Вику по-прежнему было двенадцать лет.

– Я хочу того же, что и ты, – сказал Вик. – Я хочу отплатить им.

– Отплатить, – задумчиво сказал Генри Бауэре.

– Но для этого тебе надо выбраться отсюда, – сказал Вик. – Тебе надо вернуться в Дерри. Ты нужен мне. Генри. Ты нужен всем нам.

– Они не могут сделать тебе ничего плохого, – сказал Генри, понимая, что он разговаривает с чем-то большим, чем просто Вик.

– Они не могут сделать мне ничего плохого, если они в меня не верят, – сказал он. – Но здесь кое-кто мне внушает беспокойство, Генри. Мы не думали, что они снова смогут отбиться от нас, но тем не менее это случилось. Толстяк ушел от тебя в Барренсе. Толстяк, остряк и девка улизнули от нас, когда мы пошли за ними после кино. И тогда, когда они спасли ниггера...

– Не надо об этом! -закричал Генри на Вика, и на мгновение его голос стал таким же властным, как когда он был их лидером. Но он сразу съежился, испугавшись, что Вик обидится на него; конечно, с тех пор, как Вик стал призраком, он имел полное право делать, что хотел. Но Вик только улыбнулся.

– Я смогу позаботиться о них, если они поверят хоть наполовину, – сказал он. – Но ты жив. Генри. Ты можешь достать их независимо от того, верят они до конца, наполовину или не верят вовсе. Ты можешь добраться до них поодиночке или до всех сразу. Ты можешь отплатить им.

– Отплатить им, – повторил Генри. Затем он вновь с сомнением посмотрел на Вика. – Но я не могу выбраться отсюда, Вик. На окнах – решетки, а у дверей дежурит Кунц. Кунц хуже всех. Может быть, завтра ночью...

– Не волнуйся за Кунца, – сказал Вик, поднимаясь. Генри увидел, что он все еще в тех же джинсах, которые были на нем в тот день, и они все еще забрызганы грязью из канализационной трубы. – Я позабочусь о Кунце. – Вик протянул руку.

Помедлив, Генри взял его за руку, и они с Виком направились к двери Голубой палаты, ориентируясь по звуку телевизора. Они почти подошли к двери, когда проснулся Джимми Донлин, который съел мозг своей матери. Когда он увидел ночного посетителя Генри, его зрачки расширились от ужаса. Это была его мать. Ее нижняя юбка выглядывала из-под верхней примерно на четверть дюйма, на том месте, где должна была быть макушка, не было ничего. Она уставилась на него ужасными, красными глазами и улыбнулась. Джимми увидел следы ее помады на желтых лошадиных зубах, совсем как тогда, когда она была жива. Джимми завопил:

– Нет, мама! Нет, мама! Нет, мама!Телевизор тут же затих, и до того, как зашевелились другие пациенты, Кунц уже распахнул дверь в палату и сказал:

– Ну ладно, засранец, приготовься ловить свою башку, когда она полетит. Я тебе сейчас задам.

– Нет, мама! Нет, мама! Прошу тебя, мама! Нет, мама...Кунц влетел в палату. Сначала он увидел Бауэрса, высокого, с брюшком, немного забавного в свой пижаме, свисающей с рыхлого, как тесто, тела. Он стоял в лучах света, падающего из коридора. Потом он взглянул налево, и крик застрял у него в горле. Рядом с Бауэрсом стояло существо в костюме клоуна. Оно было, вероятно, футов восьми ростом. Его костюм отливал серебром. Спереди болтались оранжевые помпоны, на ногах были надеты немыслимого размера туфли. Но голова не принадлежала ни человеку, ни клоуну: это была голова доберман-пинчера – единственного животного из всех божьих тварей, которого боялся Джон Кунц. Глаза добермана были красного цвета. Его шелковистая морда сморщилась, обнажив белые огромные клыки.

Цилиндр с 25-центовыми монетами выпал из дрожащих пальцев Кунца и закатился в угол. На следующий день Бенни Белью, который крепко проспал всю ночь, найдет его и спрячет в носок. Теперь он был обеспечен сигаретами на месяц вперед.

У Кунца перехватило дыхание, когда клоун направился прямо к нему.

«Цирк приехал!» – закричал клоун рычащим голосом и положил затянутые в белые перчатки руки на плечи Кунца.

Кунц почувствовал под перчатками вместо рук собачьи лапы.

3

В третий раз за этот день, длинный-длинный день, Кэй Макколл подошла к телефону.

На этот раз она продвинулась дальше, чем предыдущие два раза. Она дождалась, когда на другом конце провода сняли трубку и голос полицейского произнес с ирландским акцентом:

– Полицейский участок на Шестой улице. Сержант О'Беннон слушает. Чем могу помочь?

Потом она повесила трубку.

О, ты хорошо поступаешь. Да, хорошо, черт возьми. На восьмой или девятый раз ты настолько соберешься с духом, что сможешь наконец назвать свое имя.

Она прошла на кухню и приготовила слабый скотч с содовой, хотя знала, что сейчас алкоголь далеко не самое лучшее. Она припомнила отрывки народных песен, которые напевали в кофейнях университета во времена ее юности: Виски пей от головы, а джин – от живота. Врач сказал, они убьют меня, но не сказал когда... -и рассмеялась пьяным смехом. Подняв голову, она увидела в висящем над стойкой зеркале свое отражение и резко оборвала смех.

Кто эта женщина?

Один глаз раздулся и почти закрыт.

Кто эта избитая женщина?

Нос, как у пьяного рыцаря после трех лет сражений в пивных, распух до невероятных размеров.

Кто эта помятая женщина, похожая на тех женщин, которые тащатся в женский приют после того, как они, окончательно запуганные, набравшись храбрости или просто свихнувшись, уходят от мужчины, который все время причинял им боль, который систематически бил их из недели в неделю, из месяца в месяц, из года в год?

Царапина на одной щеке.

Кто она, пташка Кэй?

Одна рука на перевязи.

Кто? Это ты? Возможно ли, чтобы это была ты?

– Вот она... Мисс Америка, – попыталась она спеть грубым и циничным голосом. Она пропела до седьмого слога, а на восьмом споткнулась. Голос не получился грубым. Он был испуганным. Она это знала. Кэй бывала напугана и раньше, но всегда могла преодолеть свой страх. Она вдруг подумала, что этот страх она еще не скоро преодолеет.

Доктор, который лечил ее в небольшой одноместной палате больницы Сестер милосердия в полумиле от дороги, был молодым и интересным мужчиной. Кэй подумала, что при других обстоятельствах она попыталась бы (и, может быть, небезуспешно) привести его к себе домой и отправиться с ним в сексуальное путешествие по свету. Запекшихся ссадин она не чувствовала совершенно. Боль шла не от них. В отличие от страха.

Его звали Геффин, и ей было наплевать, что он так откровенно разглядывает ее. Он выплеснул содержимое небольшого бумажного стаканчика в раковину, наполовину наполнил его водой, достал из ящика стола пачку сигарет и предложил ей.

Она взяла сигарету, он помог ей прикурить. Пару секунд она охотилась за спичкой, потому что руки у нее ходили ходуном. Она выбросила спичку в бумажный стаканчик, фс-с-с-с...

– Замечательная привычка, – сказал он. – Правда?

– Оральное тяготение, – ответила Кэй.

Он кивнул, и оба замолчали. Он не отрываясь смотрел на нее. У нее было такое чувство, что он ждет, когда она расплачется, и это сводило ее с ума, потому что чувствовала, что вот-вот так и будет. Она ненавидела, когда люди догадывались о том, что творится у нее в душе; особенно мужчины.

– Приятель? – спросил он наконец.

– Лучше не будем об этом.

– Угу, – он курил и смотрел на нее.

– Разве ваша мама никогда не учила вас, что невежливо так пристально смотреть на женщину?

Она хотела, чтобы ее слова прозвучали, как можно более резко, но вышло совсем наоборот, словно она умоляла его: Перестаньте смотреть на меня, я знаю, как я выгляжу, я видела себя в зеркале.Вслед за этой мыслью возникла другая, которая, как она подозревала, неоднократно появлялась у ее Подруги Беверли: когда тебя бьют, все самое худшее происходит внутри тебя, оно причиняет тебе душевные страдания; про это, должно быть говорят, что душа истекает кровью. Она знала, на что была похожа. Хуже всего, что она знала, на что были похожи ее ощущения. Она струсила. И это чувство было для нее гнетущим.

– Я никому об этом не рассказывал, – сказал Геффин низким и приятным голосом. – Когда я работал в скорой помощи.., вы, наверное, подумали, что я сейчас начну заливать.., нет, я видел не меньше двух десятков избитых женщин каждую неделю. Лечением еще по крайней мере двадцати женщин занимались студенты. Итак, послушайте, здесь на столе стоит телефон. Вот вам десять центов. Позвоните на Шестую улицу, назовите свое имя и адрес, расскажите им, что произошло и кто это сделал. Потом повесьте трубку, и я достану бутылку бурбона, которая у меня всегда стоит здесь, в картотеке – чисто для медицинских целей, вы понимаете меня, и мы с вами выпьем. Потому что я вдруг подумал, что единственное унижение в жизни, за которое мужчина имеет право избить женщину – если она наградит его сифилисом.

Кэй болезненно улыбнулась.

– Я ценю ваше предложение, – сказала она, – но я – пас. Сейчас, по крайней мере.

– Ага, – произнес он. – Но когда придете домой, хорошенько посмотрите на себя в зеркало, мисс Макколл. Кто бы это ни был, но отделал он вас хорошо.

И тут она заплакала, потому что не могла больше сдерживаться. Том Роган позвонил ей около полудня на следующий день после того, как Беверли отправилась в безопасное место. Он хотел знать, виделась ли Кэй с его женой. Он говорил спокойно, обстоятельно, не вызывал ни малейшего раздражения. Кэй сказала ему, что не видела Беверли уже почти две недели. Том поблагодарил ее и повесил трубку. Около часа, в то время, когда она занималась, раздался звонок в дверь. Она пошла открывать.

– Кто там?

– Цветы, мэм, – ответил высокий голос, и как было глупо с ее стороны не разобрать плохой фальцет Тома. Как глупо было поверить, что Том так легко сдастся, как глупо было с ее стороны снять цепочку перед тем, как открыть дверь.

Он вошел, и она только успела сказать: «Ты, убирайся отсю...», как Том размахнулся и влепил ей кулаком в правый глаз. Глаз сразу же заплыл, а в голове словно раздался раскат грома. Она поползла по прихожей, цепляясь за вещи и пытаясь подняться. Хрупкая ваза с одинокой розой разлетелась вдребезги, вешалка опрокинулась. Когда Том закрыл входную дверь и направился к ней, она споткнулась и снова чуть не упала.

– Убирайся отсюда! – крикнула она.

– Как только ты мне скажешь, где она, – сказал Том, направляясь к ней через прихожую. Словно сквозь туман она вдруг подумала, что Том плохо выглядит. На самом деле, правильнее было сказать: ужасно выглядит, и она почувствовала, что ее стремительно охватила смутная, но дикая радость. Что бы Том ни сделал с Бев, похоже, она сполна расквиталась с ним. Достаточно того, что он с ног сбился, разыскивая Бев, и как бы то ни было, теперь ой выглядит так, будто его место в психиатрической лечебнице.

Выглядел он посредственно и был очень зол.

Кэй с трудом поднялась на ноги и попятилась, не сводя с него глаз, как с дикого животного, сбежавшего из клетки.

– Я же сказала тебе, что не видела ее, правда, – сказала она. – А теперь убирайся отсюда, пока я не позвонила в полицию.

– Ты видела ее, – сказал Том. Он сделал попытку усмехнуться распухшими губами. Она увидела, что у него странные неровные зубы. Несколько передних зубов не хватало. – Я звоню и говорю тебе, что не знаю, где находится Бев. Ты отвечаешь, что не видела ее уже две недели. Ничего не спрашиваешь, хотя мне известно, как ты ненавидишь мой характер. Ну, где она? Рассказывай или ты язык проглотила?

Кэй повернулась и побежала в конец прихожей, намереваясь спрятаться в маленькой гостиной. Она бросила взгляд на створки двери из красного дерева, закрытой на потайной замок, и повернула штырек. Она добралась до двери раньше его – он хромал, но не успела она захлопнуть дверь, как он протиснулся между створками. Одним стремительным движением он ворвался в комнату. Она повернулась, чтобы снова убежать, но он схватил ее за платье и так сильно рванул, что разорвал его по всей спине до самой талии. Это платье сшила твоя жена, ты, дерьмо, -подумала она безо всякой связи и обернулась.

– Где она?

Кэй замахнулась и влепила ему такую пощечину, что его голова откинулась назад и рана на левой половине лица снова начала кровоточить. Он схватил ее за волосы и ударил кулаком в лицо. На мгновение она почувствовала, что ее нос будто взорвался. Она закричала, вздохнула, чтобы снова закричать, и закашлялась, захлебываясь собственной кровью. Ее охватил настоящий ужас. Она не знала, что на свете может существовать такой ужас. Этот сумасшедший сукин сын собирается ее убить.

Она кричала, кричала, и тогда его кулак врезался ей прямо в живот. Задохнувшись, она стала ловить воздух ртом, кашляя и захлебываясь одновременно. В тот ужасный момент ей показалось, что она вот-вот задохнется.

– Где она?

Кэй замотала головой.

– Не.., видела ее, – выдохнула она. – Полиция.., ты сядешь в тюрьму.., засранец...

Он резко ударил ее по ногам, и она почувствовала, как что-то отдалось в плечах. Боль была сильной, такой сильной, что вызывала ужас. Он скрутил ей руку за спину, и она, закусив нижнюю губу, пообещала сама себе, что больше не будет кричать.

– Где она?

Кэй покачала головой.

Он опять резко дернул вверх ее руку так сильно, что она услышала, как он хрюкнул. Он тяжело дышал ей в ухо. Она почувствовала, как сжатый кулак ее правой руки коснулся левой лопатки, и снова закричала от нестерпимой боли в плече.

– Где она?

– ..знаю...

– Что?

– Я не ЗНАЮ!

Он отпустил ее и оттолкнул. Она, всхлипывая, уселась на пол, из носа текли кровь и сопли. В голове стоял почти музыкальный треск и, когда она подняла голову, Том склонился над ней. Он отбил у вазы из уотерфордского хрусталя горлышко и теперь держал в руке нижнюю часть вазы. Острый зазубренный край находился всего в нескольких дюймах от ее лица. Она уставилась на вазу словно зачарованная.

– Давай я тебе кое-что объясню, – сказал он, часто и тяжело дыша, и она почувствовала тепло от его дыхания. – Ты скажешь мне, куда она поехала, или я размажу твое личико прямо по полу. Даю тебе три секунды, может быть, меньше. Когда я зол, для меня время движется быстрее.

Мое лицо, -подумала она, и это заставило ее сдаться окончательно или отступить, если так больше нравится; она подумала об этом чудовище с зазубренным куском уотерфордской вазы, собирающемся порезать ей лицо.

– Она поехала домой, – всхлипнула Кэй. – В ее родной город Дерри. Это место называется Дерри, в штате Мэн.

– На чем она поехала?

– Она села на автобус, следующий на Милуоки. Оттуда она собиралась лететь самолетом.

– Маленькая дерьмовая сучка, – выпрямившись, заорал Том. Он бесцельно сделал большой полукруг и взъерошил волосы так, что они встали дыбом. – Вот стерва, вот сука. Он схватил хрупкую деревянную скульптуру мужчины и женщины, занимающихся любовью (она купила ее, когда ей было еще двадцать два года), и швырнул ее в камин. Скульптура разбилась вдребезги. Некоторое время он вглядывался в свое отражение в зеркале над камином. Он стоял с широко раскрытыми глазами, как будто увидел привидение. Потом снова повернулся к ней. Он что-то достал из кармана куртки, и она глупо удивилась, увидев, что это книга в мягкой обложке. Обложка была почти полностью черного цвета за исключением красных букв названия и картинки, на которой было изображено несколько молодых людей, стоящих на высоком утесе над рекой. – «Черная стремнина».

– Кто этот ублюдок?

– А? Что?

– Денбро. Денбро. – Он раздраженно потряс книгой у нее перед носом и неожиданно ударил ею Кэй по лицу. Резкая боль обожгла щеку, и она запылала огнем. – Кто он?

Она начала понимать.

– Они были друзьями. В детстве. Они оба выросли в Дерри. Он снова сильно ударил ее книгой, на этот раз по другой щеке.

– Прошу тебя, – всхлипнула она. – Прошу тебя. Том. Он поставил над ней стул с тонкими резными ножками и уселся на него. Его лицо напоминало фонарь из тыквы с прорезями для глаз. Сверху вниз Том посмотрел на нее из-за спинки стула.

– Послушай меня, – сказал он. – Послушай своего старого дядюшку Томми. Ты слышишь меня, ты, сука?

Она кивнула. Во рту стоял железный горячий привкус крови. Плечо горело. Она молила Бога, чтобы оно было просто вывихнуто, а не сломано. Но это было не самое худшее. Мое лицо, он собирался порезать мое лицо...

– Если позвонишь в полицию и скажешь, что я был здесь, я все равно буду все отрицать. Ты ничего не сможешь доказать, мать твою. У домработницы сегодня выходной, и мы здесь одни, без свидетелей. Конечно, они так или иначе могут меня арестовать, все может быть, не так ли?

Она снова кивнула, словно ее голова держалась на пружине.

– Разумеется, и такое может случиться. Но когда меня выпустят под залог, я вернусь прямо сюда. Они найдут твои соски на обеденном столе, а глазки – в судке для рыбы. Поняла? Ты хорошо поняла своего старого дядюшку Томми?

Кэй снова разрыдалась. Струна, натянутая в ее голове, продолжала звенеть.

– Ну?

– Что? Я.., я не...

– Очнись, ради Бога! Почему она вернулась туда?

– Я не знаю! – Кэй почти кричала.

Он подошел к ней с разбитой вазой в руке.

– Я не знаю, – сказала она, понижая голос. – Прошу тебя. Она мне не сказала. Прошу тебя, не делай мне больно. Он отшвырнул вазу в мусорное ведро и поднялся.

Он ушел не оглядываясь, опустив голову, походкой большого неуклюжего медведя.

Она устремилась за ним и заперла дверь. Затем бросилась на кухню и заперла ту дверь тоже. После небольшого раздумья она, хромая, поднялась наверх, насколько быстро позволяла боль в животе, и заперла застекленную створчатую дверь на веранду; в этом не было необходимости – ему бы не пришло в голову карабкаться по столбу, чтобы таким образом снова проникнуть в дом. Он был не просто болен. Он был безумен.

Первый раз, когда она подошла к телефону, она положила на него руку и тут вспомнила, что он ей сказал.

Меня выпустят под залог, и я вернусь прямо сюда.., твои соски на обеденном столе, а глазки в судке для рыбы...

Она отдернула от телефона руку.

Кэй пошла в ванную и посмотрела на себя в зеркало. Расквашенный нос напоминал помидор, глаз почернел. Она не заплакала; слишком сильны были пережитый позор и страх, чтобы она могла заплакать. О, Бев, я сделала все, что могла, дорогая, -подумала она. – Но мое лицо.., он сказал, что порежет мое лицо...

В аптечке она обнаружила дарвон и валиум. Немного поколебавшись, она наконец проглотила по одной таблетке каждого. Потом она направилась в госпиталь Сестер милосердия, чтобы там ей оказали медицинскую помощь, и познакомилась со знаменитым доктором Геффином, который сейчас был для нее единственным мужчиной, о котором она могла спокойно думать и которого ей не хотелось стереть с лица земли.

А отсюда снова домой, снова домой, ничего не поделаешь.

Она подошла к окну спальни и выглянула на улицу. Солнце уже клонилось к горизонту. На восточном побережье сумерки наступают поздно – в Мэне, должно быть, уже часов семь.

Ты можешь потом решить, обращаться в полицию или нет. Сейчас самое главное – предупредить Беверли.

Насколько, черт возьми, было бы легче, -подумала Кэй, – если бы ты сказала мне, где остановишься, моя любимая Беверли. Но я догадываюсь, что ты и сама этого не знала.

Несмотря на то, что Кэй бросила курить два года назад, она достала из ящика аптечки пачку «Пэлл-Мэлл». Вынула одну сигарету, закурила, поморщилась. Последний раз она курила из этой пачки примерно в декабре 1982 года, и эта малышка выдохлась больше, чем спикер сената штата Иллинойс после заседания. Тем не менее она продолжала курить, прикрывая от сигаретного дыма один глаз. Другой глаз закрывался сам. Спасибо Тому Рогану. Осторожно шевеля левой рукой (этот сукин сын вывихнул ее рабочую руку), она набрала номер справочного штата Мэн и попросила названия и номера телефонов всех гостиниц и мотелей Дерри.

– Мэм, вам придется немного подождать, – поколебавшись, ответила оператор справочного.

– Это займет больше времени, чем ты думаешь, сестренка, – сказала Кэй. – Мне придется писать другой рукой. Моя рабочая рука взяла отгул.

– Обычно мы не...

– Послушай, – беззлобно сказала Кэй. – Я звоню из Чикаго и пытаюсь отыскать свою подругу, которая только что ушла от мужа и уехала в Дерри, где она родилась и выросла. Ее муж знает, где ее искать. Он узнал это от меня, потому что так избил меня, что вытряхнул все дерьмо. Этот человек – ненормальный. Она должна знать, что он едет.

Последовало долгое молчание, и потом оператор справочного сказала решительным, но более человечным голосом:

– Я думаю, что сейчас вам нужен номер телефона отделения полиции Дерри.

– Прекрасно. Я его тоже запишу. Но ее надо предупредить, – сказала Кэй. – И... – Она вспомнила порезанные щеки Тома, шишку на лбу, еще одну у виска, его тяжелое дыхание, отвратительные распухшие губы. – Если она узнает об его приезде, этого будет достаточно.

Опять последовало долгое молчание.

– Ты здесь, сестричка? – спросила Кэй.

– "Армингтон-мотор-лодж", – сказала оператор, – 643-8146, «Бассей-парк ин», 648-4083, «Баньян-мотор-корт»...

– Помедленней немного, ладно? – попросила она, торопливо записывая. Она поискала глазами пепельницу, не нашла и стряхнула пепел с сигареты прямо на промокашку. – 6 кей, продолжай.

– "Кларендон ин"...

4

Удача улыбнулась ей с пятого раза. Беверли Роган зарегистрировалась в «Дерри-Таун-Хауз». Но удача была лишь наполовину, потому что Беверли куда-то ушла. Она назвала свое имя, номер телефона и передала для Беверли записку, в которой просила позвонить ей сразу же, как только она придет, во сколько бы она ни вернулась.

Служащий гостиницы перечитал записку. Кэй поднялась наверх и приняла еще таблетку валиума. Она легла и приготовилась уснуть. Сон не приходил. Прости, Бев, -думала она, глядя в темноту, накатывающую из наркотического дурмана. – Но он что-то собирался сделать с моим лицом. Я просто не могла этого вынести... Позвони скорее, Бев. Пожалуйста, позвони скорее. И следи в оба за сукиным сыном, за которого ты вышла замуж.

5

Сумасшедший сукин сын, за которого Бев вышла замуж, выбрал более удобный путь, чем накануне его жена. Он вылетел из О'Хара на самолете континентальной коммерческой компании авиации США.

Прилетев в международный аэропорт Бангора, он направился в агентство по прокату автомобилей; девушки, одни в желтых, другие в красных, третьи в зеленых платьицах, с беспокойством посмотрели на его избитое злое лицо и с еще большим беспокойством ответили, что, извините, но машин напрокат нет.

Том подошел к газетному киоску и купил бангорскую газету. Он развернул страницу объявлений и, не обращая внимания на взгляды прохожих, выделил для себя три наиболее подходящих. Он дозвонился со второго раза.

– В газете написано, что у вас есть фургон «76 ЛТД». Тысяча четыреста баксов.

– Совершенно верно.

– Вот что я вам скажу, – продолжил Том, потрогав бумажник в кармане пиджака. Бумажник был набит деньгами: шесть тысяч долларов. – Пригоните машину к аэропорту и прямо здесь совершим сделку. Вы даете мне машину, товарный чек и вашу регистрационную карточку. Я плачу наличными.

В десять часов вечера он уже ехал на восток по маршруту №2 согласно лежавшей на соседнем сиденье карте дорог штата Мэн. Радио в машине не работало, и он ехал в полной тишине. Это было даже к лучшему. Ему многое предстояло обдумать. Например, придумать, что он сделает с Беверли, когда наконец доберется до нее.

В глубине души он был уверен, совершенно уверен, что Беверли уже близко.

Впервые с тех пор, как эта грязная сучка сбежала от него. Том почувствовал себя лучше.

6

Одра Денбро летела в Мэн первым классом на самолете ДС-10 британской авиакомпании. Она вылетела из аэропорта Хитроу вечером, в десять минут шестого и с тех пор следила за солнцем. Солнце одерживало победу – фактически уже одержало, но это уже не имело значения. По чистой случайности она узнала, что самолет британской авиаслужбы, следующий рейсом из Лондона в Лос-Анджелес, останавливается на дозаправку.., в международном аэропорту Бангора.

День был сущим кошмаром. Фрэдди Файерстоун, продюсер фильма «Мансарда», хотел, чтобы Билл переписал полностью всю последнюю сцену. Одра вынуждена была признаться, что Билла нет в Англии.

– Что? – произнес Фрэдди. Нижняя челюсть у него отвисла. Он посмотрел на Одру так, словно надеялся, что она просто сошла с ума. – Что ты говоришь?

– Его вызвали обратно в Штаты – вот что я говорю. Фрэдди сделал жест, как будто намеревался схватить ее, и Одра отпрянула, немного испуганная. Фрэдди опустил глаза на свои ручищи, засунул их в карманы и лишь посмотрел на нее, ничего не сказав.

– Мне очень жаль, Фрэдди, – кротко сказала она. – Правда. Она встала, чтобы налить себе чашку кофе из «Силекса», стоящего на подносе Фрэдди, и заметила, что руки ее слегка дрожат. Когда она села, то услышала усиленный громкоговорителем голос Фрэдди, который объявил, что все могут отправляться по домам или в пивные; закончился еще один съемочный день. Одра поморщилась. Как минимум десять тысяч фунтов выброшены псу под хвост.

Фрэдди выключил в студии селектор, встал и тоже налил себе кофе. Затем он снова сел и предложил ей сигарету из пачки «Силк Кат».

Одра покачала головой.

Фрэдди взял одну сигарету, прикурил и искоса взглянул на нее сквозь сигаретный дым.

– Это серьезно, я правильно понял?

– Да, – сказала Одра, собрав все свое самообладание.

– Что случилось?

И потому, что Одра беззаветно любила Фрэдди и беззаветно ему доверяла, она рассказала все, что знала. Фрэдди выслушал внимательно и серьезно. Рассказ не занял много времени; когда она закончила, еще продолжали хлопать двери и с автостоянки доносился шум моторов.

Некоторое время Фрэдди молча смотрел в окно. Затем он повернулся к ней.

– У него что, нервный срыв? Одра покачала головой.

– Нет. Не похоже. На него не похоже. Она сглотнула и добавила. – Может быть, тебе самому надо было это увидеть. Фрэдди криво улыбнулся.

– Ты должна понять, что взрослые люди редко чувствуют себя обязанными перед обещаниями, данными ими в детстве. Ведь ты читала произведения Билла, ты знаешь, как много в них посвящено детству, и в этом их большое достоинство, несомненно. Все написано очень толково. И сама мысль, что то, о чем он забыл, случилось с ним снова абсурдна.

– А как же шрамы на руках? – спросила Одра. – У него их никогда не было раньше. До сегодняшнего утра.

– Чепуха! Просто до сегодняшнего дня ты их не замечала. Она беспомощно пожала плечами.

– Я бы заметила.

Тем не менее она видела, что он не верит.

– И что дальше? – спросил ее Фрэдди, но она была в состоянии лишь покачать головой. Фрэдди зажег другую сигарету от тлеющего конца предыдущей. – Нам осталось снимать четыре недели, а твой муж где-то в Массачусетсе...

– В Мэне...

Он махнул рукой.

– Все равно. Как ты будешь работать без него?

– Я...

Он наклонился к ней.

– Ты нравишься мне, Одра. Очень. И мне нравится Билл, даже несмотря на это недоразумение. Я думаю, мы сможем все устроить. Если нужно подчистить сценарий, то я могу это сделать. В свое время я внес немалую лепту в такого рода работу, Бог свидетель... Если ему что-то не понравится, придется пенять на самого себя. Я обойдусь без Билла, но не могу обойтись без тебя. Я не могу допустить, чтобы ты сбежала в Штаты вслед за мужем, и попытаюсь заставить тебя работать на полную мощность. Сможешь?

– Я не знаю.

– И я не знаю. Но я хочу, чтобы ты кое о чем подумала. Какое-то время мы сможем держать все в тайне, может быть, до перерыва в съемке, если ты добросовестно будешь выполнять свою работу. Но если ты уедешь, то умолчать об этом уже не удастся. Я могу где-то облажаться, но по натуре я не мстительный человек и не собираюсь заверять тебя, что если ты уедешь, я позабочусь о том, чтобы ты никогда больше не работала в кино. Но тебе следует знать, что твоя репутация темпераментной женщины может пристать к тебе до конца жизни. Это я тебе говорю, как твой старый добрый дядюшка. Ты не обижаешься?

– Нет, – апатично ответила она. По правде говоря, ей было на все наплевать. Она думала только о Билле. Фрэдди был достаточно милым человеком, но Фрэдди не понимал ее; при последнем разговоре стало ясно, что хороший он человек или нет, но он думает только о том, что будет с картиной. Он не видел выражения глаз Билла.., и не слышал, как он заикается.

– Хорошо. – Он встал. – Продолжай играть со мной в кошки-мышки. Хочешь выпить?

Она покачала головой.

– Выпивка нужна мне сейчас в последнюю очередь. Я собираюсь домой и думаю, что все решено.

– Я вызову машину, – сказал он.

– Не надо. Я поеду на поезде.

Он пристально посмотрел на нее, положив одну руку на телефон.

– Я верю, что ты едешь только ради него, – сказал Фрэдди, – и я говорю тебе, что ты совершаешь серьезную ошибку, девочка. Ему шлея под хвост попала, но внутри у него все в порядке. Он встряхнется и придет в норму. Если бы он хотел взять тебя с собой, он бы так и сделал.

– Я еще ничего не решила, – сказала она, хотя на самом деле уже решила все, решила все до того, как за ней утром заехала машина.

– Будь осторожна, – сказал Фрэдди. – Не делай ничего, о чем будешь потом жалеть.

Она почувствовала, что он потерпел серьезное поражение, когда потребовал от нее, чтобы она уступила, дала обещание, занималась своим делом, спокойно ждала, когда вернется Билл.., или снова исчезнет в дыре прошлого.

Она подошла к нему и тихонько поцеловала в щеку.

– Увидимся, Фрэдди.

Она отправилась домой и позвонила в британскую авиакомпанию. Она сказала служащей, что хотела бы попасть в небольшой городишко в штате Мэн под названием Дерри, если это возможно. Пока женщина проверяла данные компьютера, было тихо.., а потом, как гром среди ясного неба: самолет британской авиакомпании, рейс 23, с остановкой в Бангоре, менее чем в пятидесяти милях оттуда.

– Вы будете заказывать билет, мэм?

Одра закрыла глаза и увидела словно высеченное из камня очень доброе, очень честное лицо Фрэдди и услышала его голос: Будь осторожна, девочка. Не делай ничего, о чем будешь потом жалеть.

Фрэдди не хотел, чтобы она уезжала, Билл не хотел, чтобы она уезжала; почему же ее сердце подсказывает ей, что она должна ехать? Она закрыла глаза. Господи, я чувствую себя такой замученной...

– Мэм? Вы еще на проводе?

– Буду заказывать, – сказала Одра, но потом заколебалась. Будь осторожна... Может быть, после сна она откажется от этого; между ней и этим безумием проляжет расстояние. Она стала рыться в кошельке в поисках карточки «Америкэн экспресс».

– На завтра. Первым классом, если есть, но я возьму любой. – Если я передумаю, то отменю полет. Это возможно. Завтра я встану со свежей головой, и все станет ясно.

Но утром ничего не стало ясно, и ее сердце продолжало громко подсказывать, что надо ехать.

7

Самолет приземлился в Бангоре в 7.09 по европейскому времени. Одра была единственной пассажиркой, которая летела с пересадкой и остальные смотрели на нее с некоторым недоумением, точно удивлялись, как кто-то может променять этот райский уголок на что-то другое.

Она забрала свой простенький одноместный багаж, который казался таким одиноким на ленте транспортера, и подошла к павильону проката автомашин, в который через час после нее зайдет Том-Роган. Ей повезло больше, чем ему: в салоне проката оказался «Датсун».

Десять минут спустя Одра уже ехала по дороге, напоминая себе на каждом перекрестке, что если она забудется и повернет налево, то ее придется соскребать с асфальта.

И пока Одра вела машину, она поняла, что сейчас была напугана, как никогда в жизни.

8

То ли по иронии судьбы, то ли из-за простого совпадения, которые иногда случаются в жизни (а чаще всего в Дерри), Том снял номер в «Коала Ин» на Джексон-стрит, а Одра остановилась в «Холидей Ин»; эти два мотеля находились совсем рядом, а их автостоянки разделяла лишь бетонная плита. И случилось так, что взятый напрокат «Датсун» Одры и «ЛТД», который купил Том, оказались припаркованными нос к носу, и разделяла их только дорожка. Сейчас оба спали. Одра тихо на боку, Том Роган – на спине, громко храпя и шлепая распухшими губами.

9

Генри провел этот день в бегах, прячась в зарослях кустарников поблизости от маршрута №9. Иногда он спал. Иногда просто лежал, наблюдая за полицейскими патрулями, которые рыскали, как охотничьи псы. Пока Неудачники перекусывали, Генри слушал голоса с луны.

И когда сгустились сумерки, он вышел на обочину дороги и принялся ловить машину.

Спустя некоторое время какой-то проезжавший мимо болван подобрал его.

Глава 13. РЕШАЮЩАЯ БИТВА

1

Билл приехал первым. Он сидел в кресле с откидной спинкой и через дверь читального зала наблюдал, как Майк разбирается с несколькими запоздалыми посетителями – пожилой дамой, которая взяла книгу по готике, мужчиной с огромным томом по истории Гражданской войны и худосочным пареньком, который ждал своей очереди, чтобы отметить книгу в твердой обложке с семидневной наклейкой в верхнем углу тома. Билл увидел, что это его последний роман, но не испытал ни удивления, ни радости.

Уходя, юноша распахнул перед девушкой дверь. Они прошли в вестибюль, и Билл готов был поспорить на весь гонорар за ту книгу, которую мальчик сейчас держал в руке, что перед тем, как открыть девушке дверь на улицу, он успел ее украдкой поцеловать. А если ты не сделал этого, то ты просто дурак, – подумал он. – Теперь проводи ее до дома в целости и сохранности.

Майк сказал:

– Порядок, Большой Билл. Сейчас только заполню это.

Билл кивнул и положил ногу на ногу. Бумажный пакет у него на коленях слегка хрустнул. В нем лежала полулитровая бутылка бурбона, и он был готов поклясться, что ему никогда в жизни так не хотелось выпить, как сейчас. Если не окажется льда, Майк принесет воды, и, если у него не пропадет желание, воды потребуется совсем немного, чтобы разбавить выпивку.

Он подумал о Сильвере, стоящем у гаража Майка на Палмер-лейн. От Сильвера его мысли естественным путем вернулись к тому дню, когда они встретились в Барренсе – все, кроме Майка – и каждый рассказывал свою историю: о прокаженном под балконом, о мумии, разгуливающей по льду, о крови в водостоке и мертвых мальчиках в водонапорной башне, о картинах, которые двигались, и об оборотнях, преследовавших маленьких детей на пустынной улице.

Теперь он вспомнил, что они пришли в Барренс накануне Четвертого Июля. В городе стояла жара, но в тени на западном берегу Кендускеага было холодно. Он вспомнил один из тех бетонных цилиндров неподалеку от реки, гудящих как ксерокс, за которым только что стояла хорошенькая девушка. Билл вспомнил, как остальные посмотрели на него, когда каждый рассказал свою историю.

Они ждали, что он скажет им, что делать, как поступить, а он просто не знал, что им ответить, что они хотели от него услышать. Что он сам хотел им сказать? Он вспомнил их лиши Бена, Бевви, Эдди, Стэна, Ричи. И вспомнил музыку. Литл Ричард.

Музыка. Тихая. И солнечные зайчики в глазах. Он вспомнил солнечных зайчиков, потому что

2

Ричи повесил транзистор на самую нижнюю ветку дерева и прислонился к нему. Несмотря на то, что они находились в тени, отраженные водной поверхностью Кендускеага солнечные лучи падали на хромированный корпус транзистора и слепили Биллу глаза.

– Поставь ээто нна землю, Рррричи, – сказал Билл, – Я ммогу ослепнуть.

– Разумеется, Большой Билл, – сразу же согласился Ричи и убрал радио с дерева. Заодно он его выключил, хотя Билл не просил его об этом; в наступившей тишине журчание воды и монотонное гудение канализации показались очень громкими. Их глаза были устремлены на него, и ему хотелось сказать, чтобы они смотрели в какое-нибудь другое место. За кого они его принимают, за чудотворца?

Конечно, он не мог им этого сказать, так как все они ждали, что он им подскажет, что делать. Они были уверены: он им обязательно скажет, что делать. Почему я? -хотелось ему крикнуть, но он знал, почему именно он. Потому что, хотел он этого или не хотел, нравилось ему или не нравилось, но он контролировал ситуацию. Потому что от него исходила идея, потому что у него погиб брат, но самое главное, потому что он каким-то не понятным ему самому образом стал Большим Биллом.

Он посмотрел на Беверли и сразу же отвел взгляд от ее спокойных доверчивых глаз. Когда он смотрел на Беверли, у него внутри появлялось странное чувство. Какое-то потепление.

– Мы нне мможем обратиться в полицию, – наконец сказал он. Ему показалось, что его голос прозвучал слишком резко и громко. – Мы также нне ммможем пойти ккк родителям. Пока... – он с надеждой посмотрел на Ричи. – Как насчет тттвоих ппппредков, четырехглазый? Они, ккажется, ничего?

– Мой добрый друг, – произнес Ричи голосом дворецкого, – вы, вероятно, не понимаете, что собой представляют мои мать и отец...

– Говори по-английски, Ричи, – сказал Эдди со своего места рядом с Беном. Он сидел вместе с Беном по одной простой причине:

Бен создавал достаточно обширную тень, чтобы Эдди мог в ней укрыться от солнца. У Эдди было маленькое сморщенное беспокойное личико – лицо старичка. В правой руке он держал ингалятор.

Ричи покачал головой.

– У меня нормальные предки, но они никогда не поверят в такое.

– Как ннасчет ддддругих ребят?

Они огляделись вокруг, словно искали кого-то, кого не было с ними, вспоминал через несколько лет Билл.

– Кто? – с сомнением спросил Стэн. – Я не припоминаю больше никого, кому бы мог доверять.

– Тем не мменее... – сказал Билл с беспокойством, и, пока он соображал, что сказать дальше, никто не проронил ни слова.

3

Если бы у Бена Хэнскома спросили, он бы ответил, что Генри Бауэре ненавидит его больше, чем кого либо из Неудачников. Из-за того, что произошло в тот день, когда он убежал от Генри в Барренс по Канзас-стрит, из-за того, что случилось в тот день, когда он, Ричи и Беверли убежали от него после «Аладдина», но в основном из-за того, что он не разрешил Генри списать на экзамене и Генри отправился в летнюю школу, что вызвало гнев его отца, Батча Бауэрса, которого все считали сумасшедшим.

Если бы Ричи Тозиера спросили, он бы ответил, что Генри его ненавидит больше всех остальных из-за того случая, когда он перехитрил Генри и еще двух его мушкетеров, которые были с ним во Фризе.

Стэн Урис ответил бы, что Генри больше всех ненавидит его, потому что он еврей (когда Стэн учился в третьем классе, а Генри в пятом, он однажды до крови натер Стэну лицо снегом, а Стэн при этом дико орал от боли и страха).

Билл Денбро считал, что Генри Бауэре больше остальных ненавидит именно его из-за его худобы, заикания и потому что он любил хорошо одеваться («Пппосмотрите на этого пппедика!» – кричал Генри, когда в апреле в школе был День Карьеры и Билл явился в галстуке; но не успел закончиться праздник, как галстук был сорван и заброшен на дерево по дороге к Чартер-стрит).

Он действительно ненавидел их всех, но тот мальчик, который занимал первое место в личном хит-параде врагов Генри, не был членом клуба Неудачников в тот день третьего июля; это был черный мальчик по имени Майкл Хэнлон, который жил в четверти мили от фермы Бауэрсов.

Отца Генри, который на самом деле был не менее сумасшедшим, чем о нем говорили люди, звали Оскар «Батч» Бауэре. Виновником своей финансовой, физической и умственной деградации Батч Бауэре считал семью Хэнлонов в целом и отца Майка в частности. Это Хэнлон, как любил рассказывать Батч своим немногочисленным друзьям и сыну, чуть не посадил его в окружную тюрьму из-за того, что все его, Хэнлона, цыплята передохли. "Так он смог получить страховку, разве вы не понимаете, – заявлял Батч, пристально вглядываясь в аудиторию зловещим взглядом драчливого капитана Билли Бонса в «Адмирале Бенбоу». – Он подговорил своих дружков, чтобы они выгородили его, а мне пришлось продать мой «Меркурий».

«Кто его выгородил, папа?» – спросил однажды восьмилетний Генри, горя от возмущения, что так несправедливо поступили с его отцом. Он решил про себя, что когда он вырастет, то найдет этих выгораживалыциков, обольет их медом и посадит на муравейную кучу, как в тех вестернах, которые крутят в кинотеатре «Бижу» по субботам.

После происшествия с цыплятами стал происходить один несчастный случай за другим – то у трактора отваливался рычаг, то его еще новая борона застревала в северном поле, то он обварил шею кипятком и она воспалилась, пришлось вскрывать ланцетом, после чего она опять воспалилась и пришлось делать хирургическую операцию; и в завершение всего этот ниггер начал использовать свои нечестно полученные деньги, чтобы сбить цены Батча, и в результате они потеряли клиентуру.

Постоянно Генри слышал одно и то же: ниггер, ниггер, ниггер. Во всем виноват этот ниггер. У этого ниггера красивый белый дом с лестницами и камином, в то время как Батч со своей женой и сыном живут чуть ли не в лачуге. Когда Батчу однажды не хватило денег на жизнь от дохода с фермы и он вынужден был какое-то время поработать в лесу, в этом тоже был виноват этот нигтер. И когда в 1956 году пересох их колодец – в этом опять же был виноват он.

Позднее Генри, которому исполнилось уже десять лет, начал прикармливать старыми косточками и хрустящей картошкой Мистера Чипса, собаку Майка. Вскоре Мистер Чипе уже вилял хвостом и бежал Генри навстречу, когда тот его звал. Когда собака достаточно привыкла к Генри и принимала его угощение прямо из рук, в один прекрасный день он накормил ее гамбургером с изрядной порцией яда от насекомых. Отраву он нашел на городской свалке; три недели он экономил, чтобы купить мясо у Кастелло.

Мистер Чипе съел половину отравленного мяса и остановился. «Давай, доедай, ниггерова собака», – сказал Генри. Мистер Чипе завилял хвостом. Так как Генри звал его так с самого начала, то он решил что это его второе имя. Когда у пса начались рези в желудке, Генри оторвал полоску ткани и привязал Мистера Чипса к березе, чтобы он не мог вырваться и убежать домой. Потом он уселся на плоский нагретый солнцем камень и стал наблюдать, как умирает собака. Это продолжалось довольно долго, но Генри решил, что он неплохо провел это время. Наконец у Мистера Чипса начались судороги и с подбородка стекла тонкая струйка зеленой пены.

«Как тебе это нравится, ниггерова собака? – спросил Генри, и на звук его голоса пес, закатив умирающие глаза, попытался вильнуть хвостом. – Понравился завтрак, ты, вонючая собачонка?»

Когда собака умерла, Генри отвязал ее, отправился домой и рассказал отцу, что он сделал. В то время Оскар Бауэре Сыл особенно сумасшедшим; год спустя его жена уйдет от него после того, как он изобьет ее чуть ли не до смерти. Генри боялся отца, иногда даже испытывал к нему страшную ненависть, но в тот день он любил его. И после того, как он рассказал отцу о своем поступке, он понял, что наконец нашел ключ к отцовской любви. Отец хлопнул его по спине так, что Генри едва не упал, отвел его в гостиную и угостил его пивом. Это было первое пиво в его жизни, и все последующие годы его вкус будет ассоциироваться у Генри с положительными эмоциями: победа и любовь.

«Это тебе за хорошую работу», – сказал сумасшедший отец Генри. Они чокнулись коричневыми бутылками и выпили до дна. Насколько Генри было известно, ниггеры никогда не доискивались, кто убил их собаку, но он догадывался, что у них возникли подозрения, кто это сделал. Он надеялся, что возникли.

Остальные члены клуба Неудачников знали Майка лишь зрительно. В городке, где жил один-единственный негритенок, было бы странно его не заметить, но не более, потому что Майк не ходил в начальную школу Дерри. Его мать была набожной баптисткой, и поэтому Майка отдали учиться в церковную школу на Нейболт-стрит. Между уроками географии, чтения и арифметики дети там изучали Библию и, кроме того, такие предметы, как Значение Десяти Заповедей в безбожном мире, и проводили в классах дискуссии на тему: как решать ежедневные нравственные проблемы (если бы, например, вы увидели, как ваш знакомый стащил что-то в магазине, или услышали, как учитель упоминает имя Господа всуе, то как бы вы поступили?) Майку казалось, что в церковной школе не так уж и плохо. Бывали времена, когда он смутно подозревал, что что-то упустил в жизни – вероятно, у него могло бы быть больше друзей среди сверстников, – но он надеялся, что, поступив в университет, наверстает упущенное. Планы на будущее заставляли его немного волноваться из-за цвета кожи, но к его родителям в городе все хорошо относились, насколько Майк мог видеть, и он верил, что и к нему будут хорошо относиться, если он в свою очередь будет добр с окружающими.

Исключением из правила, разумеется, был Генри Бауэре.

Несмотря на то, что Майк старался не показывать вида, он чувствовал, что Генри внушает ему постоянный страх. В 1958 году Майк был худеньким стройным мальчиком с хорошей фигурой, выше Стэна Уриса, но не такой высокий, как Билл Денбро. Он был быстрым и проворным, что несколько раз спасало его от Генри. И конечно, его спасало то, что он ходил в другую школу. Из-за этого и из-за разницы в возрасте их пути редко пересекались. Майк прилагал все усилия, чтобы избегать конфликта. Итак, по насмешке судьбы, несмотря на то, что Генри ненавидел Майка Хэнлона больше, чем кого-либо в Дерри, Майку доставалось от него меньше остальных.

Но он получил свое сполна. Однажды весной, после того как он убил собаку Майка, Генри поливал кусты, а Майк в это время направлялся в библиотеку. Был конец марта, погода стояла достаточно теплая для велосипедной прогулки, но в те дни Витчем-стрит раскисла от грязи как раз за фермой Бауэрсов. Образовалось настоящее грязное болото, ничего хорошего не сулившее велосипедистам.

«Привет, нигтер», – сказал Генри, с ухмылкой появившись из-за кустов.

Майк сделал шаг назад, стреляя глазами по сторонам и прикидывая возможные пути к отступлению. Он знал, что если даст деру, то наверняка обгонит Генри. Генри был большим и сильным, но медлительным.

«Хочешь испачкать меня дегтем, – сказал Генри, наступая на мальчика. – Но ты недостаточно черен для этого, и ко мне не пристанет».

Майк скосил глазами влево и сделал обманное движение в ту же сторону. Генри клюнул на приманку и рванулся в том же направлении – слишком быстро и слишком далеко, чтобы успеть остановиться. Майк быстро взял вправо (на втором курсе университета он будет играть в университетской футбольной команде и только сломанная в середине сезона нога помешает ему установить новый университетский рекорд). Он бы легко увернулся от Генри, если бы не грязь. Она была густой, и Майк поскользнулся и упал на колени. Не успел он подняться, как Генри уже навалился на него.

«Ниггер-ниггер-ниггер!» – кричал Генри в каком-то религиозном экстазе, катая Майка по грязи. Грязь набилась Майку за воротник рубашки и поползла вниз по спине до самых брюк. Он чувствовал, как грязь стекает ему прямо в ботинки. Но заплакал он, только когда Генри размазал ему по лицу огромную пригоршню грязи, залепив обе ноздри.

«Вот теперь ты черный! – с ликованием прокричал Генри, втирая Майку в волосы грязь. – Теперь ты НАСТОЯЩИЙ черный!»

Он разорвал поплиновый пиджак и рубашку Майка до самого низа и нашлепнул мальчику на пуп грязную лепешку.

«Теперь ты черен, как полночь в РУДНИКЕ!» – победно заорал Генри и налепил Майку на уши по лепешке грязи. Потом он встал, уткнув руки в бока и закричал:

«Я убил твою собаку, черномазый!»

Но Майк не слышал его не только из-за грязи, набившейся ему в уши, но и из-за ужасных рыданий, сотрясавших его маленькое тело.

Генри швырнул в Майка последний липкий комок грязи, повернулся и зашагал домой, не оглядываясь. Через некоторое время Майк тоже поднялся и направился домой, все еще продолжая плакать.

Его мать, разумеется, пришла в ярость; она потребовала, чтобы Вилл Хэнлон позвонил шерифу Бортону и тот зашел в дом Бауэрсов до захода солнца. «Он и раньше такое вытворял, до Майка», – услышал Майк голос матери. Он сидел в ванне, а его родители разговаривали на кухне. Он принимал уже вторую ванну, первая почернела в тот же момент, когда он в нее залез. От ярости его мать перешла на местное наречие, которое Майк едва понимал. «Примени к нему закон, Вилл Хэнлон! Щенок, молокосос! Должен быть на него закон! Слышишь?»

Вилл слышал, но не сделал того, что говорила жена. В конце концов, когда она поостыла (это произошло уже ночью, когда Майк уже часа два как спал), он объяснил ей некоторые обстоятельства. Шериф Бортон – не Саливан. Если бы Бортон был шерифом в то время, когда произошел тот случай с отравленными цыплятами, Вилл никогда бы не получил свои двести долларов и вынужден был бы довольствоваться тем, что есть. Кое-кто сочувствует тебе, а кое-кто нет. Бортон относился к последним. По сути, он был просто бесхарактерным человеком.

«У Майка и раньше бывали неприятности с этим парнем, – сказал он Джессике. – Но дело не заходило далеко, потому что он обходил Генри Бауэрса стороной. Это послужит ему уроком».

«Ты хочешь сказать, что так все и оставишь?»

"Подозреваю, что Бауэре напичкал сына историями о наших с ним стычках, – сказал Вилл, – и поэтому сын ненавидит нас троих, и к тому же отец наверняка сказал ему, что все люди должны ненавидеть ниггеров. Все сводится к этому. Я ничего не могу поделать с тем, что наш сын – негр, что вот сижу здесь и объясняю, что Генри Бауэре не оставит его в покое только потому, что у него темная кожа. Он будет преследовать его до конца жизни, и я ничего не смогу с этим поделать, и ты тоже ничего не сможешь поделать. Именно там, в той христианской школе, в которую ты так стремилась его отдать, учительница сказала им, что белые лучше черных, потому что Хам, сын Ноя, смотрел на своего отца, пока тот спал пьяный и голый, а два других сына отвели глаза. Поэтому сыновья Хама были прокляты и обречены во веки веков рубить деревья и черпать воду, сказала она. И Майки сказал, что когда она рассказывала им эту историю, то смотрела прямо на него.

Джессика глядела на мужа, безмолвная и жалкая. Две слезинки выкатились у нее из глаз и медленно поползли по щекам.

«Неужели ничего нельзя поделать?»

Он ответил мягко, но неумолимо – в те годы жены верили своим мужьям, и у Джессики не было причин сомневаться в словах Вилла:

«Нет. С такой кличкой ничего нельзя поделать ни сейчас, ни в другой жизни. Ниггеры в Мэне навсегда останутся ниггерами. Я много раз думал, что я потому вернулся в Дерри, что нет лучше места, чтобы помнить об этом. Но я поговорю с мальчиком».

На следующий день он позвал из конюшни Майка. Вилл присел на край бороны и похлопал рядом с собой, приглашая Майка сесть с ним.

«Я хочу, чтобы ты больше не попадался на глаза Генри Бауэр-су», – сказал он.

Майк кивнул.

«Его отец – сумасшедший».

Майк снова кивнул. Он слышал об этом много раз. И те несколько раз, что он видел мистера Бауэрса, только усилили представление.

«Я не имею в виду, что он немного не в себе, – сказал Вилл, закурив самокрутку с табаком „Баглер“. Он взглянул на сына. – Он в трех шагах от психушки. Таким он вернулся с войны».

«Мне кажется, что Генри тоже сумасшедший», – сказал Майк тихим, но уверенным голосом, и у Вилла защемило сердце.., хотя он не мог в это поверить. Даже после всего того, что он перенес в жизни, после всех испытаний, выпавших на его долю, после того случая, когда он чуть заживо не сгорел в том подпольном баре «Блэк-Спот», он не мог поверить, что ребенок вроде Генри может быть сумасшедшим.

«Нет, он слишком наслушался рассказов своего отца, и это вполне естественно», – сказал Вилл. Но все же здесь его сын был прав. Генри Бауэре либо из-за постоянного общения с отцом, либо по какой-то другой причине, непонятной для окружающих, действительно медленно, но верно сходил с ума.

«Я не хочу, чтобы ты улепетывал от него со всех ног, – сказал отец, – только потому что ты негр, а потому, что ты не заслужил, чтобы с тобой плохо обращались. Понимаешь, что я имею в виду?»

«Да, папа», – сказал Майк.

«Я вижу, что ты на самом деле понимаешь, что я имею в виду, – сказал Вилл и взъерошил сыну волосы. – И из этого следует, что тебе надо ходить осторожнее. Спроси сам себя, волнуешься ли ты из-за Генри Бауэрса. Волнуешься?»

«Нет, – сказал Майк. – Нет, не думаю».

Через некоторое время он переменит свое мнение. А именно третьего июля 1958 года.

4

Пока Генри Бауэре, Виктор Крисе, Белч Хаггинс, Питер Гордон и наполовину вылетевший из колледжа Стив Садлер по прозвищу Лось (по имени одного из героев в комиксах) толпой преследовали перепуганного Майка Хэнлона от сортировочной станции до Барренса на протяжении почти полумили, Билл и остальные Неудачники продолжали сидеть на берегу Кендускеага, обсуждая проблему своих ночных кошмаров.

– Кккажется, я знаю, ггде Оно, – нарушил наконец молчание Билл.

– В канализации, – сказал Стэн, и все подскочили от внезапного резкого шума. Эдди, виновато улыбнувшись, убрал респиратор.

Билл кивнул.

– Несколько дней ннназад я сспросил отца о ккканализации. «Раньше здесь было сплошное болото, – рассказал Зак сыну, – и отцы города умудрились в самой худшей его части основать деловой район Дерри. Часть канала под Центральной и Главной улицами, впадающая в Бассей-парк, не что иное, как сток Кендускеага. Большую часть года в стоках почти нет воды, но когда начинается весенний разлив или наводнение, они просто необходимы...» Здесь он замолчал, видимо, вспомнив наводнение прошлой осени, во время которого он потерял младшего сына. Из-за насосов", – закончил он.

«Пппочему из-за нннасосов?» – спросил Билл, непроизвольно повернув голову.

«Насосы откачивают нечистоты, – сказал отец. – они расположены в Барренсе. Такие бетонные муфты, которые торчат примерно на три фута над землей...»

"Бббен Хэнском называет их «пещеры Морлоков», – сказал Билл.

Зак улыбнулся сыну.., но улыбка вышла печальной. Они сидели у Зака в магазине, где он безучастно скреплял стулья шпонками. "Самые обычные насосы для грязи, малыш, – сказал он. – Они находятся в цилиндрах на глубине примерно десяти футов и, когда изменяется уровень наклона земли, они начинают откачивать отходы. Это старое сооружение, и городу не помешали бы несколько новых насосов, но Совет всегда ссылается на свою нищету, когда на бюджетных собраниях заходит разговор о деньгах на аренду. Если бы мне заплатили по четверти доллара каждый раз, когда я спускался туда и стоя по колено в дерьме, чинил какой-нибудь из этих моторов.., но тебе неинтересно это, Билл? Почему бы тебе не посмотреть телевизор? По-моему, сегодня вечером будет «Сахарная нога».

«Я хххочу пппослушать», – сказал Билл.

«Почему тебе так интересно слушать про кучу канализационных насосов?» – спросил Зак.

«Шшкольный ддоклад», – поспешно ответил Билл.

«Сейчас каникулы».

«В следующем ггоду».

"Да, довольно скучная тема, – сказал Зак. – Если ты повергнешь учителя в сон, то он наверняка поставит тебе «неуд».

«Смотри, вот Кендускеаг, – он начертил среди стружки на столе, порезанном ленточной пилой, прямую линию. – А вот Барренс. Как деловая часть города находится ниже, чем окраины, Канзас-стрит, например, или Олд-Кейп, или Западный Бродвей, то большая часть отбросов из центра города откачивается в реку. Отходы эти вместе с местными отходами текут прямо к Барренсу. Понимаешь?»

«Дда», – сказал Билл, ближе наклоняясь к отцу, чтобы получше разглядеть линии; его плечо оказалось как раз рядом с рукой отца.

«Когда-нибудь, когда перестанут сбрасывать отходы в реку, этим насосам придет конец. Но пока еще они находятся в.., как их называет твой приятель?»

«Пещеры Морлоков», – сказал Билл безо всякого заикания; ни он сам, ни его отец этого не заметили.

«Да. Вот для этого и нужны насосы в этих чертовых дырах, и если выпадает немного дождей или не слишком сильные наводнения, то работают они сравнительно хорошо. Хотя стоки и канализация были предусмотрены как отдельные системы, но на самом деле они все время пересекаются. Видишь?» – Он начертил несколько лучеобразных крестиков на линии, изображающей Кендускеаг, и Билл кивнул.

«Ладно, единственное, что тебе необходимо знать о стоке воды, так это что она стекает, куда может. Когда поднимается уровень воды, она заполняет и стоки, и канализационные трубы. Когда вода в стоках поднимается до уровня насосов, она заливает их. И причиняет мне массу хлопот, потому что мне приходится их чинить».

«Ппапа, а ккакого размера сстоки и ттрубы?»

«Ты имеешь в виду отверстия?»

Билл кивнул.

«Основная канализационная труба, наверное, футов шесть в диаметре. Вспомогательная, та, которая с окраин, думаю, фута три или четыре. Некоторые, может быть, немного больше. И поверь мне, Билли, и можешь сказать об этом своим друзьям: никогда не вздумайте лазать в эти трубы ни затем, чтобы поиграть, ни на спор, ни по какой-нибудь другой причине».

«Почему?»

"Почти с 1885 года за ними следит дюжина различных городских организаций. Во время Депрессии водопроектная организация предложила целую систему канализационных стоков и третичных систем; на общественные работы тогда отпускались большие деньги. Но парней, которые возглавляли этот проект, убили во второй мировой войне, и приблизительно пять лет спустя Водный департамент обнаружил, что большинство проектов системы пропало. Почти девять фунтов документов просто испарилось с 1937 по 1950 год. Мое мнение такое: кто-то не хочет, чтобы узнали, куда ведут эти проклятые трубы и почему.

Когда они работают, всем на них наплевать. Когда они ломаются, приходят три или четыре лопуха из «Дерри Уотер» и пытаются выяснить, какой насос протекает или где образовалась пробка. А когда они спускаются туда, то хорошенько упаковывают свои завтраки, потому что там полная темнота, жуткая вонь и крысы. Поэтому лучше держаться отсюда подальше. Но самое главное, конечно, то, что вы можете потеряться. Такое уже раньше случалось".

Потеряться под Дерри. Потеряться в канализации. Потеряться в темноте. Сама мысль об этом была настолько мрачной и леденящей, что Билл некоторое время не мог произнести ни слова. Затем он сказал:

«Но разве туда нникогда не ппосылали людей, чтобы составить карту...»

«Мне надо закончить эти шпонки, – резко сказал Зак, отворачиваясь от Билла. – Иди в дом и посмотри, что показывают по телевизору».

«Нно, пппапа...»

«Иди, Билл», – сказал Зак, и Билл почувствовал себя чужим. Из-за этого чувства ужин превратился для него в пытку. Отец листал журналы по электричеству (он надеялся еще когда-нибудь сделать карьеру), а мать читала один из бесконечных английских романов:

Марш, Сайерс, Иннес, Аллингем. Из-за этого чувства еда показалась безвкусной, словно замороженные обеды, которые и в глаза не видели духовки. Спустя некоторое время он поднялся в свою комнату, лег на кровать, держась за живот, и подумал: Лавировали корабли, лавировали, да не вылавировали. С тех пор, как умер Джордж, он все чаще повторял эту скороговорку, хотя мать научила его этой фразе еще за два года до смерти брата. Она звучала в его голове как заклинание. В тот день, когда он сможет подойти к матери и запросто произнести эту фразу без ошибок и без заикания, глядя ей прямо в глаза, он больше не будет для них чужим, лед между ними растает, ее глаза потеплеют, она обнимет его и скажет: «Замечательно, Билли! Какой хороший мальчик! Какой хороший!»

Конечно, он никому не мог поведать свою тайную фантазию, ни под какими пытками он не выдал бы своей потаенной мысли. Если бы он смог произнести эту скороговорку, которой она случайно научила его одним субботним утром, когда они с Джорджем сидели и смотрели Гая Медисона и Энди Дивайн в «Приключениях дикого Била Хикока», то это было бы как поцелуй, который разбудил Спящую Красавицу от холодного сна и вернул ее в теплый мир сказочной любви красавца-принца.

Лавировали корабли, лавировали, да не вылавировали.

– Почему ты так уверен, что Оно в канализации? – спросил Ричи, переводя взгляд с Билла на Стэна Уриса и снова на Билла.

– Вввсе ввведет тттуда, – сказал Билл. – Голоса, кккоторые слышала Ббеверли, ррраздавались из вводостока. И кровь. Кккоща нас ппппреследовал кккклоун, у ккканализации были оранжевые пппуговицы. И Ддджорджи...

– Это был не клоун, Большой Билл, – сказал Ричи. – Я же говорил тебе. Я знаю, это сумасшествие, но это был оборотень. Он с вызовом посмотрел на остальных ребят.

– Ей-Богу. Я видел это сам. Билл сказал:

– Это для тебя Оно было оборотнем.

– А?

Билл пояснил:

– Разве тты нне пппонимаешь? Это дддля ттебя Оно ббыло оборотнем, ппотому что ттты ппппосмотрел это ннемое кккино в «Аааалладине».

– Не понимаю.

– По-моему, я понял, – спокойно сказал Бен.

– Я ссссходил в ббблиотеку и ппосмотрел книги, – продолжал Билл. – Я думаю, Оно – ннна... – он замолчал, напрягая гортань и потом выпалил, – наваждение.

– Наваждение? – с сомнением переспросил Эдди.

– Нннаваждение, – подтвердил Билл. Он рассказал им о том, что он нашел по этому поводу в энциклопедии и о главе, которую он прочел в книге под названием «Правда о ночи». Глэмор, сказал он, это гэльское имя существа, которое терроризировало Дерри; другие народы и другие культуры в разные времена называли его по-разному, но все они имели в виду одно и то же. Индейцы с равнины называли это «Маниту». Оно иногда принимало обличье горного льва, или лося, или орла. Эти индейцы верили, что дух Маниту иногда может входить в них, и, когда это происходило, они сами получали возможность превращаться в то животное, которое покровительствовало их дому. Гималайцы называли его «таллус» или «таелус», что означало злое магическое существо, которое может читать ваши мысли и превращаться в ту вещь, которой вы больше всего боитесь. В Центральной Европе Оно называлось «эялик», подобие вурдалака или вампира. Во Франции его называли «ле лу-гару», или «сбрасывающий кожу», термин, который варварски переводят, как «оборотень», но Билл сказал им, что «ле лу-гару» (которое он произносит «ле луп-гароу») может быть чем угодно, абсолютно чем угодно: волком, ястребом, овцой, даже насекомым.

– А в какой-нибудь из тех статей сказано, как справиться с ним? – спросила Беверли.

Билл кивнул, но вид его при этом выражал сомнение.

– У ггималайцев сосуществует ррритуал, чтобы ссправиться с ннним, нно он сслишком ооотвратителен.

Они посмотрели на него. Им уже расхотелось слушать то, что он собирался им сказать, но это было необходимо для них всех.

– Это нназывается ррритуал Ччуди, – сказал Билл и приступил к объяснению. – Если бы вы были гималайским святым, вы бы выследили таелуса. Таелус высовывает язык. Вы высовываете свой. Вы и Оно касаетесь языками и прикусываете их друг у друга, как будто сцепляете скобой, и смотрите в глаза друг другу.

– Ой, меня сейчас стошнит, – сказала Беверли, согнувшись пополам. Бен легонько похлопал ее по спине и оглянулся вокруг: не видел ли кто. Никто не видел; все смотрели на Билла, как зачарованные.

– Что дальше? – спросил Эдди.

– Тттак, – сказал Билл, – Зззвучит ддико, ннно в кккниге сссказано, что ппотом вы нначинаете рассказывать шшшутки и загадывать зззагадки.

– Что? – спросил Стэн.

Билл кивнул. Его лицо напоминало лицо журналиста, который хочет, чтобы вы знали, что не он придумывает новости, он только сообщает их вам.

– Ввот тттак. Ссначала рассказывает ччудовище-таелус, пппотом ддолжны рассказывать вввы, рассказываете и ппповорачиваетесь...

Беверли села, подтянув колени к подбородку и обхватила их руками.

– Не понимаю, как люди могут разговаривать, когда у них языки пригвождены друг к другу.

Ричи тут же высунул язык, обхватил его пальцами и заговорил нараспев:

– А мой папа – мусорщик!

Никто не рассмеялся, хотя это была старая детская шутка.

– Ммможет ббыть, имеется в ввиду телепатия, – сказал Билл. – Во вввсяком сслучае, если ччеловек зззасмеется первым, ннесмотря на бббо...

– Боль? – спросил Стэн. Билл кивнул.

– ..то таелус уубивает его и сссьедает. Я ддумаю, его дддушу. Ннно если чччеловек ззаставит ттаелуса ззасмеяться пппервым, то ему пппридется исчезнуть на сссотни лет.

– В книге не сказано, откуда он появляется? – спросил Бен. Билл покачал головой.

– Ты сам хоть немного веришь в это? – спросил Стэн, пытаясь придать голосу насмешливые нотки, но не смог найти в себе для этого достаточно моральных и умственных сил.

Билл пожал плечами и сказал:

– Ппочти верю. – Казалось, он собирается еще что-то добавить, но он не произнес больше ни слова.

– Это объясняет многое, – медленно произнес Эдди. – Клоун, прокаженный, оборотень... – он посмотрел на Стэна. – Мертвые мальчики, мне кажется, тоже.

– Похоже, это работенка как раз для Ричарда Тозиера, – сказал Ричи голосом диктора за кадром в кинохронике, – человека, у которого всегда в запасе тысяча шуток и шесть тысяч загадок.

– Если мы тебе поручим эту работенку, мы все помрем, – сказал Бен. – Медленно. В страшных мучениях. Тут все снова рассмеялись.

– Ладно, что будем делать? – требовательно сказал Стэн, но Билл лишь снова покачал головой.., и тут он почувствовал, что знает ответ. Стэн поднялся.

– Давайте пойдем куда-нибудь? – сказал он. – Мне тут надоело.

– Мне здесь нравится, – сказала Беверли. – Здесь в тени очень неплохо.

Она взглянула на Стэна.

– Тебе, наверное, захотелось подурачиться? Пойти на свалку или побросать в бутылки камнями?

– И мне нравится бросать в бутылки камнями, – сказал Ричи и встал рядом со Стэном. Он отряхнул воротник и принялся гордо вышагивать по кругу, как Джеймс Дин в «Бунтаре без причины». – Они обидели меня, – сказал он с унылым выражением лица, почесывая грудь. – Мои родители. Школа. Об-ще-ство. Все они, все давят на меня, малыш. Они...

– Дерьмо, – сказала Беверли и вздохнула.

– У меня есть петарды, – сказал Стэн, и все забыли и о Глэморах, и о Маниту, и об ужасной пародии Ричи на Джеймса Дина, когда Стэн достал из бокового кармана упаковку «Блэк Кэтс». Даже Билл был поражен.

– Гггосподи пппомилуй, Стэн, гггде ты их вввзял?

– У того толстого мальчишки, с которым время от времени хожу в синагогу, – сказал Стэн. – Я их обменял на целую кучу комиксов про Супермена и Маленькую Лулу.

– Давайте постреляем! – закричал Ричи, от радости с ним чуть не случился апоплексический удар. – Давай постреляем, Стэнни, я никому не скажу, христопродавец ты этакий, обещаю. Я всем буду говорить, что у тебя самый маленький нос, Стэнни! Я всем буду говорить, что ты – не обрезанный!

Услышав это, Беверли зарыдала от смеха. С ней и в самом деле мог случиться апоплексический удар, если бы она не закрыла лицо руками. Билл засмеялся, Эдди засмеялся, и через минуту Стэн засмеялся вместе с ними. В тот день, накануне Четвертого Июля, их смех разносился над залитой солнечным светом водой Кендускеага, и никто из них не заметил уставившиеся на них из зарослей ежевики и бесплодных кустов черной смородины оранжевые глаза. Берег реки на тридцать футов кругом полностью зарос ежевикой, а в центре зарослей находилась как раз одна из тех «чертовых дыр» Бена. Именно из этой бетонной трубы на них таращились эти глаза в два фута шириной.

5

В тот день Майк убегал от Генри Бауэрса и его дружков, потому что на следующий день был праздник, Четвертое Июля. В оркестре церковной школы Майк играл на тромбоне, и Четвертого Июля оркестр должен был участвовать в ежегодном праздничном параде и играть «Военный гимн республики». Этого дня Майк ждал целый месяц. Из-за слетевшей велосипедной цепи он прогулял последнюю репетицию. Репетиция была запланирована до половины третьего, и он заодно решил почистить тромбон, который раньше хранился в школьном музыкальном классе.

Когда он подошел к церковной школе на Нейболт-стрит и обернулся назад, мысли его мгновенно повернули в другом направлении. Генри, Виктор, Белч, Питер Гордон и Лось Садлер, цепью рассредоточившись по всей дороге, шли за ним. Если бы они вышли из дома Бауэрса на пять минут позже, Майк успел бы скрыться из виду за вершиной следующего холма, и решающая битва и все, что за ней последовало, могло бы произойти в другое время или не произойти вовсе.

Но спустя несколько лет именно у Майка возникла мысль, что, вероятно, в то лето никто из них не был полноценным хозяином своих дел и поступков; если какая-то доля удачи и доброй воли принимала участие в этом спектакле, то их роль была очень незначительной. Он бы мог перечислить множество подозрительных совпадений, но по крайней мере одну вещь он наверняка не мог знать. Когда в тот день Стэн Урис показал друзьям коробочку «Блэк Кэтс» и Неудачники отправились на свалку взрывать петарды, Виктор, Белч и другие пришли на ферму Бауэрса, потому что у Генри тоже были петарды, небольшие бомбочки и М-80 (за хранение последних несколько лет спустя ввели уголовное наказание). Большие мальчишки собрались пойти за угольную яму около железной дороги и там взорвать сокровища Генри.

Все они, даже Белч, обходили стороной ферму Бауэрсов по двум простым причинам: во-первых, из-за сумасшедшего отца Генри и чтобы не заканчивать за Генри различную работу. Эти мальчики не были лентяями, но у них самих было дома множество дел: прополоть сорняки, натаскать камней и дров, наносить воды, накосить травы, собрать то, что созрело в то или иное время года: горох, огурцы, помидоры, картофель. Кроме того, дома они это делали без потогонной системы чокнутого отца Генри, которому было абсолютно наплевать, кого бить (однажды, когда Виктор Крисе уронил корзину с помидорами, которую он тащил от самой дороги, отец Генри избил его поленом). Довольно неприятная вещь – получать по спине березовым поленом; но хуже всего, что при этом Батч Бауэре напевал: «Я убью всех узкоглазых! Я убью всех вонючих узкоглазых!»

С присущей ему немногословностью, Белч Хагтинс два года назад сказал Виктору: «Я не трахаюсь с сумасшедшими». Виктор засмеялся и согласился с ним.

Но петарды были слишком большим искушением для мальчиков, и они не смогли устоять.

«Вот что я скажу тебе, Генри, – сказал Виктор, когда Генри позвонил ему в девять утра и пригласил в гости. – Лучше давай встретимся около часа у угольной ямы. Что скажешь?»

«Ты можешь подходить к яме к часу, только меня там не будет, – ответил Генри. – У меня дома дел по горло. Но если ты подойдешь туда часам к трем, то я буду там. И первая М-80 полетит в твою дурацкую башку, Вик».

Вик засмеялся, но потом согласился прийти и помочь управиться с делами.

Остальные тоже пришли, и пятеро взрослых парней как черти трудились на ферме у Бауэрса все утро. Когда Генри спросил у отца, может ли он уйти, Бауэрс-старший просто вяло махнул рукой. Батч устроился на веранде в кресле-качалке с молочной бутылкой, наполненной крепким сидром, и поставил на перила веранды портативный радиоприемник «Филко». Обнаженный японский меч лежал на коленях Батча; военный трофей, который, как говорил Батч, он вытащил из тела умирающего япошки на острове Тарава (на самом деле он обменял его в Гонолулу на шесть бутылок «Будвейзера» и три ручки). Когда Батч напивался, он почти всегда доставал этот меч. И с тех пор все мальчики, включая Генри, в глубине души были убеждены, что рано или поздно он убьет этим мечом кого-нибудь еще и лучше бы его убрать подальше от Батча.

Когда Генри заметил на улице Майка Хэнлона, мальчикам ничего больше не оставалось, как выйти на дорогу.

– Это ниггер! – сказал он, и глаза у него загорелись, как у ребенка, ожидающего скорого появления Санта-Клауса у рождественской елки.

– Ниггер? – у Белча Хагтинса был озадаченный вид. Он видел Хэнлона только один раз, но его безжизненные глаза сверкнули. – А, да! Ниггер! Пошли за ним. Генри.

Белч рысью бросился за Майком, остальные последовали его примеру, но Генри схватил Белча за руку и осадил назад. У Генри было больше опыта в охоте на Майка Хэнлона, чем у остальных, и он знал, что поймать его не так просто. Этот черномазый мог уйти.

– Он не видит нас. Давайте просто быстро пойдем за ним и постепенно сократим расстояние.

Так и сделали. Сторонний наблюдатель был бы удивлен: пятеро мальчиков были похожи на спортсменов, участвующих в олимпийских соревнованиях по ходьбе. Пузо Лося Садлера подпрыгивало вверх-вниз внутри футболки с надписью «Университет Дерри». По красному лицу Белча катился пот. Но расстояние между ними и Майком уменьшалось – двести ярдов, сто пятьдесят ярдов, сто ярдов.

– Что будем с ним делать, Генри? – тихо спросил Виктор Крисе. В его голосе прозвучало любопытство, но, по правде говоря, Вик был обеспокоен. Через некоторое время он начнет беспокоиться за Генри все больше и больше. Ему было наплевать, что Генри собирался сделать с сыном Хэнлонов: избить его или просто порвать ему рубашку или стащить с него штаны и повесить их на дерево. Но он не был уверен, что у Генри на уме только это. В этом году было несколько неприятных случаев с детьми из начальной школы, про которых Генри обычно говорил «мелкое дерьмо». Генри часто командовал и терроризировал «мелкое дерьмо», и с марта они стали обходить его за версту. Одного из них, четырехглазого сына Тозиеров, Генри с друзьями выслеживали до самого Фриза, но где-то упустили его в тот момент, когда им уже стало казаться, что они схватили его за задницу. Потом, в последний день школьных занятий, сын Хэнскомов...

Но Виктор не любил вспоминать об этом.

Его беспокоила одна простая вещь: Генри мог зайти СЛИШКОМ ДАЛЕКО. Насколько ДАЛЕКО, Виктор даже боялся себе представить.., но сердце подсказывало ему, что на этот вопрос есть только один ответ.

– Мы поймаем его и спустим в угольную яму, – сказал Генри. – Думаю, засунем ему в башмаки по парочке петард и посмотрим, как он умеет танцевать.

– Но не М-80, Генри, правда?

Если Генри собирается сделать что-либо подобное, Виктор высыплет порох. М-80 в туфлях могут прострелить ниггеру ноги, а это – более чем СЛИШКОМ ДАЛЕКО.

– У меня их только четыре штуки, – сказал Генри, не сводя глаз со спины Майка Хэнлона. Теперь расстояние между ними сократилось до семидесяти пяти ярдов, и он тоже заговорил тихо. – Ты думаешь, я выброшу их ради какого-то вонючего ниггера?

– Нет, Генри, конечно, нет.

– Мы просто положим парочку «Блэк Кэтс» в его мокасины, – сказал Генри, – потом стащим с него штаны и выбросим одежду в кусты. Пусть прикрывается крапивой.

– И бросим его в уголь, – сказал Белч, и его обычно мутные глаза засверкали. – Да, Генри? А там холодно?

– Холодно, как в могиле, – небрежно сказал Генри, и Виктору это совершенно не понравилось. – Мы вымажем его углем, как я уже однажды вымазал его в грязи, и... – Генри оскалился, обнажив зубы, которые у него начали гнить, когда ему было еще лет двенадцать. – И я ему кое-что скажу. Не думаю, чтобы он слышал, когда я ему это сказал в прошлый раз.

– Что ты скажешь, Генри? – спросил Питер. Питер Гордон был страшно заинтригован и возбужден. Он вырос в одной из «приличных семей» Дерри – они жили на Западном Бродвее – и через два года его пошлют в приготовительную школу в Гротоне, по крайней мере, он так думал тогда, третьего июля. Он был умнее Виктора Крисса, но недостаточно долго водился с ними, чтобы понять, насколько велико разлагающее влияние Генри.

– Увидишь, – сказал Генри. – Теперь все заткнитесь. Мы уже близко.

От Майка их отделяло всего двадцать пять ярдов, и Генри уже открыл рот, чтобы отдать приказ схватить его, когда у Лося Садлера выстрелила первая в этот день петарда. Вечером Лось съел три тарелки печеных бобов, и звук получился почти такой же громкий, как выстрел из пистолета.

Майк обернулся. Генри увидел, как округлились его глаза.

– Хватайте его! – заорал Генри.

Майк застыл на секунду, затем сорвался с места и побежал во весь опор.

6

Неудачники огибали бамбуковые заросли в Барренсе, когда Билл представил, что они в джунглях на сафари. Он часто так представлял, гуляя по этой части Барренса. Высокий белый бамбук мешал разглядеть дорогу. Земля была черная, под ногами хлюпала грязь с дерном, и, чтобы не зачерпнуть грязь в ботинки, детям приходилось перепрыгивать через нее. Лужи со стоячей водой отражали странно унылую радугу. В воздухе стоял тяжелый запах испарений, издаваемый частично свалкой, частично гниющей растительностью.

Недалеко от Кендускеага Билл остановился и обернулся к Ричи.

– Ввпереди тттигр, Тттозиер. Ричи кивнул и обернулся к Беверли:

– Тигр, – выдохнул он.

– Тигр, – сказала она Бену.

– Людоед? – спросил Бен, сдерживая дыхание, чтобы не пыхтеть.

– Весь в крови, – ответила Беверли.

– Тигр-людоед, – прошептал Бен Стэну, и тот передал новость Эдди, худое лицо которого от волнения покрылось румянцем.

Они медленно скрылись в зарослях бамбука. Тигр прошел прямо перед ними, они увидели его очень близко: крупный, наверное, фунтов четыреста, в его движениях чувствовалась грация и сила, шкура переливалась как шелк. Очень близко они увидели его зеленые глаза и пятна крови на морде – кровь воина-пигмея, последней съеденной заживо жертвы.

Бамбук шуршал музыкально и как-то жутковато. Либо это летний ветерок, либо тигр направляется к Олд-Кейп на краю Барренса.

– Ушел, – сказал Билл. Он перевел дыхание и снова вышел на тропинку. Остальные последовали за ним.

Ричи оказался единственным вооруженным мужчиной: он сделал из плотного картона пистолет, а рукоятку обмотал изолентой, чтобы не скользила.

– Если двинешься с места. Большой Билл, я всажу в тебя пулю, – зловеще произнес он и поправил дулом пистолета свои старые очки.

– Здесь жжживет ппплемя ватусов, – сказал Билл. – Ннне состоит стрелять. Тты же нне хочешь, чччтобы с ттебя осеняли скальп?

– О! – сказал изумленный Ричи.

Билл жестом подозвал остальных ребят, и они снова пошли по тропинке, которая сужалась к концу бамбуковых зарослей. Они вышли на берег Кендускеага там, где для перехода через реку были набросаны камни. Бен стал показывать, как их следует класть. Берете большой камень и бросаете его в воду, затем берете второй камень и, встав на первый, бросаете его в воду тоже, потом берете третий камень и, стоя на втором камне, опять бросаете его в воду и так до тех пор, пока не перейдете через реку (которая здесь в это время года менее фута глубиной и даже видно дно с темно-желтыми песчаными бугорками), не замочив ноги. Фокус был простой, почти детский, но никто из них не видел его, пока Бен не показал, как это делается. Когда он молол чепуху, его было приятно послушать, но как только он начинал показывать то, что они раньше никогда не видели, все чувствовали себя просто болванами.

Поодиночке они спустились вниз по берегу и стали переходить через реку по сухим выступам камней, которые только что набросали.

– Билл! – неожиданно позвала Беверли. Он сразу же застыл с вытянутыми вперед руками, но не оглянулся. Вокруг него плескалась и струилась вода.

– Что?

– Здесь пираньи! Два дня назад я видела, как они съели целую корову. Через минуту после того, как она упала, от нее не осталось ничего кроме костей. Не упади!

– Хорошо, – сказал Билл. – Будьте осторожны, ребята.

Неожиданный свист гудка товарного поезда, загружающегося на железнодорожной насыпи, заставил Эдди Каспбрака покачнуться почти на середине пути, и он чуть не упал в воду. На мгновение он посмотрел на блестящую от солнечных лучей воду, от которой слепило глаза, и действительно увидел стаю кружащих пираний. Они не были частью той игры воображения Билла про джунгли-сафари, он был в этом совершенно уверен. Рыбы, которых он увидел в воде, были похожи на выросших до гигантских размеров золотых рыбок с огромными отвратительными челюстями, как у морского окуня. Пилообразные зубы торчали между толстых губ, и, как и золотые рыбки, они были оранжевого цвета. Такие же оранжевые, как пушистые помпоны, которые иногда носят цирковые клоуны.

Они кружились в обмелевшей реке и скрежетали зубами.

Эдди уколол себя в руку булавкой.

Я упаду в воду, -подумал он, – я упаду в воду, и они съедят меня заживо.

Стэн Урис крепко схватил его за запястье и оттащил от смертельного места.

– Ты был на волосок от гибели, – сказал Стэн. – Если бы ты упал в воду, твоя мать всыпала б тебе по первое число.

Но в этот раз Эдди совсем не подумал о матери. Остальные ребята уже добрались до другого берега и считали вагоны товарного поезда. Эдди дико посмотрел Стэну прямо в глаза и снова посмотрел в воду. Он увидел плавающую кожуру от помидора и больше ничего. Он снова посмотрел на Стэна.

– Стэн, я видел...

– Что?

Эдди покачал головой.

– Ничего, наверное, показалось, – сказал он. – Я просто немного (но они были там, да, они были и они съели бы меня заживо) нервный. Из-за тигра, наверное. Пошли.

Западный берег Кендускеага – Олд-Кейп – в дождливую погоду и во время весенних паводков превращался в грязное болото, но за последние две недели или больше в Дерри не было сильных дождей, и берег высох до такой степени, что покрылся трещинами, из которых, отбрасывая темные тени, выпирали некоторые из тех самых бетонных цилиндров. Приблизительно в двадцати ядрах от них над Кендускеагом возвышалась бетонная труба, из которой постоянно стекала в реку коричневая струя воды. Бен спокойно сказал:

– Жутко здесь.

Остальные кивнули.

Билл повел всех наверх по сухому берегу, и они очутились в густом кустарнике среди жужжания жуков и стрекота кузнечиков. Запах свалки стал теперь более отчетливым и едким; в небо поднимались черные клубы дыма. На земле повсюду, кроме узенькой тропинки, валялся мусор. Билл расчистил ногой кучу отбросов, и Ричи пришел в неописуемый восторг. Он смеялся чуть ли не до слез.

– Тебе обязательно нужно написать об этом книгу, Большой Билл, – сказал он. – Это будет интересно.

Билл вскарабкался на вершину кряжа и посмотрел вниз на свалку.

– О, черт, – сказал он и засунул руки в карманы. Остальные ребята собрались вокруг него.

Сегодня мусор жгли в северном конце свалки, а здесь, в этой части, мусорщик (наверняка это был Армандо Фазио, для друзей просто Мэнди, холостой брат сторожа начальной школы) возился с бульдозером Д-9, оставшимся со времен второй мировой. С его помощью он иногда сгребал мусор в ямы, чтобы потом все сжечь. Он сидел без рубашки, и на сиденье бульдозера под парусиновым зонтиком работал большой переносной радиоприемник, по которому передавали предпраздничный концерт, Золотой Сакс играл «Сенаторов».

– Здесь мы не сможем спуститься, – заметил Бен. Мэнди Фазио был неплохим парнем, но если он встречал на свалке детей, он их сразу же прогонял – из-за крыс, из-за яда, который он ежедневно рассыпал, чтобы крысы не так быстро плодились, из страха, что они могут порезаться, упасть, сгореть.., но самое главное, потому что он считал, что свалка – не место для детских игр. «Разве вы хорошие дети?» – кричал он на ребят, которых ему удавалось выследить на свалке. Их привлекали сюда битые бутылки (или крысы, или гайки), а может быть, экзотическое очарование «свалки-подбиралки»: здесь можно было найти еще работающую игрушку, стул, который можно починить и поставить в штабе, или старый телевизор с целехоньким кинескопом – если в него бросить камень, может получиться великолепный взрыв. «Разве вы хорошие дети? – ревел Мэнди (он кричал не оттого, что был зол, а потому что был глухим и не носил слуховой аппарат). – Тебе что, твои старики не говорили, чтобы ты был хорошим? Хорошие парни и девчонки не играют на свалке! Идите в парк! Идите в Дом культуры и поиграйте там в хоккей. Будьте вы хорошими детьми!»

– Нет, – сказал Ричи. – Здесь нам точно не спуститься. Они немного посидели, понаблюдали за Мэнди, колдующим над своим бульдозером, в надежде, что он сдастся и уйдет, но в действительности сами в это не верили: если у Мэнди был радиоприемник, то, значит, он намерен проторчать здесь целый день. За это время можно обоссаться, -подумал Билл.

На целом свете не было лучше места, чтобы взрывать петарды, чем свалка. Их можно положить под оловянный таз и потом наблюдать, как таз взлетит на воздух, когда петарда взорвется, или можно зажечь шнур, опустить их в бутылку, а потом убежать, как будто за тобой гонятся три дюжины чертей. Бутылки не всегда взрываются, но, как правило, взрываются.

– Как бы я хотел, чтобы у нас было хоть несколько М-80, – вздохнул Ричи, не подозревая, что скоро одна из них полетит ему в голову.

– Моя мама говорит, что люди должны довольствоваться тем, что у них есть, – сказал Эдди так торжественно, что все рассмеялись. Когда смех утих, все снова посмотрели на Билла. Билл подумал и потом произнес:

– Я знаю одно ммместо. В кконце Бббарренса у жжелезнод-до-рожных путей есть сстарый ппесчаный карьер.

– Да! – сказал Стэн, поднимаясь на ноги. – Я знаю это место. Ты гений, Билл!

– Там должно здорово бабахнуть, – согласилась Беверли.

– Хорошо, пойдемте, – сказал Ричи.

Шестеро ребят (до магического числа не хватает одного) направились вдоль холма, огибающего свалку. Мэнди Фазио, случайно подняв глаза, увидел их силуэты, напоминающие возвращающихся после набега индейцев. Он подумал сначала, не крикнуть ли им, что Барренс – не место для детей, но вместо этого вернулся к своей работе. Во всяком случае, они не были на свалке.

7

Майк Хэнлон без передышки добежал до церковной школы и рванулся по Нейболт-стрит прямо к железнодорожным путям. В школе имелся сторож, но мистер Гендрон был очень стар и слышал еще хуже, чем Мэнди Фазио. К тому же он любил летом большую часть дня подремать в тихой котельне, развалившись в видавшем виды кресле-качалке с газетой «Ньюз» на коленях. Майк мог стоять, барабанить в дверь, кричать старику, чтобы он впустил его, а Генри Бауэре тем временем догнал бы его и отвинтил бы его дурную голову.

Итак, Майк просто побежал дальше.

Но он не просто бездумно несся вперед, – он пытался задать себе темп, пытался контролировать дыхание, чтобы не выдохнуться. Генри, Белч и Лось Садлер не представляли для него опасности, даже будучи относительно свежими и бодрыми, они бегали, как раненые быки. Виктор Крисе и Питер Гордон, однако, были гораздо проворнее. Когда Майк пробежал дом, где Билл и Ричи видели клоуна – или оборотня, – он обернулся и с тревогой увидел, что Питер Гордон уже почти догоняет его. Питер весело улыбался улыбкой лошади, участвующей в скачках с препятствиями, и Майк подумал: Интересно, как бы он улыбался, если б знал, что случится, когда они меня поймают... Неужели он думает, что они просто скажут мне: «Твоя очередь пятнать» и убегут?

Когда впереди появились неясные очертания ворот сортировальной станции с надписью: ЧАСТНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ. НЕ ВХОДИТЬ.

НАРУШИТЕЛИ ПРЕСЛЕДУЮТСЯ В СУДЕБНОМ ПОРЯДКЕ, Майк был вынужден сбавить темп. Он не чувствовал сильной усталости; дыхание было частым, но он продолжал его контролировать, хотя знал, что, если ему придется долго держать такой темп, его ожидают потом болезненные последствия.

Ворота были наполовину открыты. Он еще раз оглянулся и увидел, что снова оторвался от Питера. Виктор отстал от Питера шагов на десять, остальные были от них ярдах в сорока-пятидесяти. Даже в эти короткие мгновения Майк успел разглядеть черную ярость, искажавшую лицо Генри.

Он легко и быстро проскользнул в приоткрытые ворота, повернулся и захлопнул дверь. Услышал щелчок сработавшего замка. Через минуту Питер Гордон уже ломился в решетку, а через несколько секунд к нему подбежал Виктор Крисе. На лице Питера уже не было улыбки: он смотрел на Майка мрачным, угрюмым взглядом. Он пошарил в поисках замка, но безуспешно: ворота запирались изнутри.

Невероятно, но он сказал:

– Давай, парень, открывай ворота. Это нечестно.

– Что значит «нечестно»? – спросил Майк, часто и тяжело дыша. – Пятеро на одного?

– Нечестно, – повторил Питер, словно не слыша того, что сказал Майк.

Майк посмотрел на Виктора и увидел беспокойство в его глазах. Он заговорил, только когда к воротам прибежали остальные.

– Открывай, ниггер, – взревел Генри. Он стал трясти решетку с такой свирепой яростью, что Питер испуганно посмотрел на него. – Открой! Открой сейчас же!

– Не открою, – спокойно сказал Майк.

– Открой! – закричал Белч. – Открой, ты, вонючий черномазый!

Майк отошел от ворот, сердце громко стучало в груди. Он не мог понять, то ли он был напуган, то ли просто взволнован. Они прильнули к воротам с другой стороны, кричали, обзывали его ниггером и такими словами, о существовании которых он и не подозревал: черножопый, землекопалка, черничник, обезьяна и тому подобное. И он лишь удивился, когда Генри достал что-то из кармана, зажег о ноготь большого пальца спичку и нечто круглое красное перелетело через ограду. Он инстинктивно отскочил, когда, поднимая столбы пыли, слева от него разорвалась бомба.

На какое-то мгновение после взрыва наступила тишина. Майк, не веря в случившееся, уставился на них через ограду, они тоже уставились на него. Питер Гордон застыл в шоке, и даже у Белча был потрясенный вид.

Теперь они испугались за него, -подумал Майк, и неожиданно внутри его заговорил неизвестный голос, возможно, впервые за всю его жизнь, голос по-взрослому взволнованный. – Они испугались, но это их не остановит. Тебе надо бежать. Майки, или случится что-то ужасное. Не все они хотят, чтобы это случилось, может быть, Виктор не хочет и Питер Гордон, он тоже не хочет, но это все равно случится, потому что Генри сделает так, чтобы это случилось. Поэтому – беги. Беги быстрее.

Он отступил на два-три шага назад, и тогда Генри Бауэре сказал:

– Это я убил твою собаку, ниггер.

Майк замер, словно его ударили под дых мячом в кегельбане. Он пристально посмотрел Генри Бауэрсу прямо в глаза и понял, что Генри говорит чистую правду. Он убил Мистера Чипса.

Этот момент показался Майку бесконечно долгим; глядя в мутные сумасшедшие глаза Генри и в его почерневшее от бешенства лицо, он подумал, что за это время он понял многое, и главное, что Генри был гораздо более сумасшедшим, чем Майк себе представлял. Кроме того, он понял, что мир жесток, и это открытие так потрясло его, что он крикнул ему:

– Ты, проклятый ублюдок!

Генри взревел от ярости, бросился на ограду и с бешеным упорством по-обезьяньи полез на решетку. Это было ужасающее зрелище. Майк молчал, он хотел проверить, прав ли тот взрослый голос, который заговорил внутри его или нет. Да, он был прав: после минутного колебания остальные тоже начали карабкаться наверх.

Майк перебежал через трехколейный путь, подняв теннисными туфлями облачко золы, лежащей между путей. Перебегая через вторую колею, он споткнулся и почувствовал, что лодыжку обожгла резкая боль. Он поднялся и снова побежал. Позади раздался глухой стук – это Генри спрыгнул с забора.

– Вот теперь я поймаю тебя за задницу, ниггер! – заорал Генри.

Разум подсказывал Майку, что Барренс – это единственный шанс. Если ему удастся добраться туда, он сможет спрятаться в зарослях кустарников, в бамбуке.., или если положение будет действительно безысходное, то заберется в одну из водосточных труб и переждет там.

Он мог это сделать, может быть.., но ярость кипела у него в груди, потому что он ничего не мог поделать с голосом разума. Он понимал, что Генри преследует его, что у него есть шанс, но Мистер Чипе?., убить Мистера Чипса? Моя СОБАКА не была ниггером, ты, вонючий ублюдок, -думал он на бегу, и в нем росла неукротимая ярость.

Теперь он услышал другой голос, голос своего отца.

Я не хочу, чтобы ты улепетывал от него со всех ног.., и из этого следует, что тебе надо ходить осторожнее. Спроси сам себя, волнуешься ли ты еще из-за Генри Бауэрса?..

Майк бежал через сортировочную станцию прямо к сборным домам складов. За складами виднелась другая решетчатая ограда, отделявшая станцию от Барренса. Сначала он собирался подняться по ней и спрыгнуть по другую сторону ограды, но вместо этого круто изменил направление и побежал направо, к песчаному карьеру.

Прибежав к карьеру, Майк стянул рубашку. У самого края он обернулся. Генри бежал через рельсы, его приятели неслись рядом с ним. Все нормально. Может быть.

Как можно быстрее Майк набрал шесть пригоршней крупных кусков угля и набил ими рубашку. Затем он снова побежал к ограде. Вместо того, чтобы перелезть через ограду, он развернулся к ней спиной. Он вывалил уголь из рубашки прямо на землю, нагнулся и поднял пару кусков.

Генри не видел их; он видел только затравленного ниггера, стоящего у забора. Улыбаясь, он бежал ему навстречу.

– Это тебе за мою собаку, ублюдок! – прокричал Майк бессознательно срываясь на крик. Замахнувшись, он швырнул в него один из комьев. Уголь полетел строго по прямой и попал Генри прямо в лоб – Бум! – и рикошетом отлетел в сторону. Генри споткнулся и упал на колени, схватившись руками за голову. Между пальцами, как по заклинанию, тут же потекла кровь.

Остальные замедлили бег и остановились, на их лицах появилось одинаковое недоумевающее выражение. Генри издал душераздирающий крик и снова поднялся на ноги, продолжая держаться за голову. Майк бросил следующий камень. Генри увернулся. Он направился прямо к Майку, и, когда Майк швырнул третий кусок угля, Генри убрал руку от разбитого лба и почти небрежно отбил летящий камень. Он улыбнулся.

– Тебя ждет большой сюрприз! – сказал он. – Такой... О, ГОСПОДИ! – Генри попытался сказать еще что-то, но издал только невнятный булькающий звук.

Майк бросил еще один кусок угля, и именно этот кусок попал Генри прямо в рот. Генри снова свалился на колени. Питер Гордон стоял, широко разинув рот. Лось Садлер нахмурил лоб, словно пытался решить трудную математическую задачу.

– А вы чего ждете? – выдавил Генри. Между пальцами у него сочилась кровь. Голос звучал хрипло и казался чужим. – Хватайте его! Хватайте этого сосунка!

Майк не стал дожидаться, когда они бросятся выполнять приказ Генри. Он отбросил рубашку и полез через ограду. Он начал карабкаться наверх и тут почувствовал, как сильные руки схватили его за ногу. Он посмотрел вниз и увидел искаженное лицо Генри Бауэрса, перепачканное кровью и углем. Майк дернул ногой. Теннисная туфля осталась в руках у Генри. Он лягнул Генри голой пяткой прямо в лицо и услышал как что-то хрустнуло. Генри снова заорал и попятился, держась за расквашенный нос.

Другая рука – Белча Хаггинса – грубо вцепилась в отворот джинсов, но Майку удалось от него отделаться. Он перекинул одну ногу через ограду, и в это время что-то с ослепительной силой ударило в лицо и обожгло щеку. Потом что-то ударило в бок, в предплечье и бедро. Они обстреливали Майка его же боеприпасами.

На некоторое время он повис на руках, потом упал на землю и дважды перевернулся через себя. Поросшая кустарником земля в этом месте шла под уклон, и, возможно, это спасло Майку Хэнлону зрение, а может быть, даже и жизнь: Генри снова подошел к ограде и на этот раз бросил через забор одну из четырех М-80. Она упала и с ужасным грохотом – БАХ! – взорвалась, образовав в траве широкую зияющую воронку.

В ушах у Майка зазвенело, и он, пошатываясь, поднялся на ноги. Теперь его скрывала высокая трава, росшая на окраине Барренса. Он провел рукой по правой щеке, и на руке осталась кровь. Это его не особенно беспокоило, он не ждал, что выйдет из этой переделки без единой царапины.

Генри бросил бомбу, но Майк увидел, как она перелетела через забор, и легко увернулся.

– Давайте, ловите его! – прорычал Генри и полез через ограду.

Остальные начали взбираться на забор; Питер и Виктор – с некоторой неохотой, а Белч и Лось – с прежним нетерпением.

Майк не стал ждать. Он повернулся и побежал в заросли. Генри ревел ему вслед:

– Я найду тебя, ниггер! Я найду тебя!

8

Неудачники добрались до дальнего конца песчаного карьера, который напоминал огромную, поросшую сорняком выбоину в земле. Последний раз отсюда добывали песок три года назад. Когда раздался первый взрыв, они все стояли вокруг Стэна и оценивающе разглядывали упаковку «Блэк Кэтс». Эдди подпрыгнул. Он все еще был напуган тем видением с пираньями, которых, как ему показалось, он на самом деле видел (он точно не знал, как выглядят настоящие пираньи, но у него не возникало никаких сомнений, что они напоминают огромных золотых рыбок с зубами).

– Спокойна, Эдди-сан, – сказал Ричи, подражая голосу китайца. – Эта проста другие мальтиски стрелять из петарда.

– Ппопробуй их пппередразнить, Ррричи, – заметил Билл. Все рассмеялись.

– Я попытаюсь, Большой Билл, – сказал Ричи. – Я чувствую, что, если у меня хорошо получится, я заслужу твою любовь. – Он послал Биллу воздушный поцелуй. Билл выстрелил в него из пальца. Бен и Эдди стояли рядом и улыбались.

– О, я такая молодая, а ты такой старый, – неожиданно запел Стэн Урис, удачно подражая Полу Анке, – сказала мне любимая...

– Он умеет петь! – взвизгнул Ричи детским голоском. – Какой холосый мальцик, какой музыкальный, умеет петь песенки! – и потом голосом диктора за кадром. – Распишитесь здесь, мальчик, на этой пунктирной линии.

Ричи обнял Стэна за плечи и одарил его широкой очаровательной улыбкой.

– Мы отрастим тебе волосы, мальчик. Дадим в руки гитару. Дадим...

Билл быстро и легко дважды хлопнул Ричи по руке. Из-за предстоящей стрельбы все были немного взволнованы.

– Открывай, Стэн, – сказала Беверли. – У меня есть спички. Они опять собрались вокруг Стэна, который осторожно открыл коробочку с петардами. Медленно, с благоговением он снял красную целлофановую обертку и выложил блок картонных трубочек, голубых, красных и зеленых, на ладонь. Шнуры петард были сплетены вместе в китайскую косичку.

– Я размотаю... – начал Стэн, и тут раздался более громкий взрыв. Эхо медленно прокатилось по Барренсу. С восточной части свалки, пронзительно крича, поднялась стая чаек. Все одновременно вздрогнули. Стэн выронил петарды и наклонился, чтобы их собрать.

– Динамит? – взволнованно спросила Беверли. Она посмотрела на Билла, стоящего с поднятой головой и широко раскрытыми глазами, и подумала, что никогда он не был так красив, как сейчас, но в гордой посадке его головы было что-то слишком тревожное, слишком напряженное. Он был похож на оленя, принюхивающегося к запаху пороха.

– По-моему, это М-80, – спокойно произнес Бен. – В прошлом году на Четвертое Июля я был в парке, и там были эти ребята из университета, и у них была парочка этих бомб. Они положили одну в железную урну. Грохот был такой же, как сейчас.

– А в урне пробило дыру, Соломенная Голова? – спросил Ричи.

– Нет, но ее раздуло по бокам, как будто туда кто-то забрался и грохнул. Они убежали.

– Последний взрыв был ближе, – сказал Эдди. Он тоже посмотрел на Билла.

– Ну что, ребята, будем стрелять или нет? – спросил Стэн. Он развязал около дюжины петард, а остальные до поры до времени завернул обратно в вощеную бумагу.

– Конечно, – сказал Ричи.

– Ууубери.

Все вопросительно и немного испуганно посмотрели на Билла. Его резкий тон подействовал на них больше, чем слова.

– Ууубери, – повторил Билл, лицо его исказилось от усилия, когда он пытался произнести слова. С губ потекла струйка слюны. – Чччто-то ссслучилось.

Эдди облизнул губы, Ричи поправил большим пальцем сползшие на нос очки, а Бен лишь машинально подвинулся ближе к Беверли.

Стэн открыл рот и хотел что-то сказать, но раздался еще один взрыв, потише.

– Ккамни, – сказал Билл.

– Что, Билл? – спросил Стэн.

– Ккамни. Снаряды, – Билл начал подбирать камни и класть их в карманы, пока те не раздулись. Остальные уставились на него, словно он сошел с ума.., а Эдди почувствовал, что его прошиб пот. Неожиданно он подумал, что так начинается приступ малярии. Однажды с ним случилось нечто подобное, когда они с Биллом встретили Бена, и в тот день Генри Бауэре нечаянно расквасил ему нос. Но сейчас ощущение было еще хуже. Было такое чувство, что в Барренсе вот-вот разразится Хиросима.

Бен принялся собирать камни, к нему присоединился Ричи. Они подбирали быстро и молча. Очки Ричи все время сваливались и с легким звоном падали на усыпанную песком землю. Он рассеянно сложил их и засунул в карман.

– Зачем ты это делаешь, Ричи? – спросила Беверли. Ее голос прозвучал тонко и слишком натянуто.

– Не знаю, детка, – сказал Ричи, продолжая собирать камни.

– Беверли, может быть, тебе лучше, э-э, на некоторое время вернуться на свалку? – сказал Бен. В руках у него были камни.

– К чертям собачьим, – сказала она. – К чертям собачьим, Бен Хэнском, – Она наклонилась и начала тоже собирать камни.

Стэн задумчиво посмотрел на них. Они собирали камни как фермеры-лунатики. Губы их были сжаты в тонкую упрямую линию.

Эдди почувствовал знакомое напряжение, его горло начинало сжиматься.

Не сейчас, черт бы тебя побрал, -неожиданно подумал он. – Не сейчас, когда я нужен своим друзьям. Как сказал Бен, к чертям собачьим.

И тоже начал собирать камни.

9

Генри Бауэре чересчур быстро стал слишком большим, чтобы при обычных обстоятельствах быть быстрым и проворным, но сейчас обстоятельства не были обычными. Он обезумел от боли и ярости, и они придавали ему невероятную физическую силу. Сознательное мышление исчезло; в его мозгу творилось нечто напоминающее пожар поздним летом, когда наступают сумерки и все вокруг становится розово-красным и дымчато-серым. Майк Хэнлон действовал на него как красная тряпка на быка. Майк бежал по примитивному маршруту вдоль края карьера, так он непременно прибежит на свалку. Но мысли Генри были слишком далеко от траектории движения Майка; он продирался сквозь кустарник и заросли ежевики по прямой, не чувствуя ни уколов шипов, ни ударов гибких веток, которые хлестали его по лицу, по шее, по рукам. Единственное, что сейчас имело для него значение, – это курчавая голова ниггера, маячащая впереди. Одна из М-80 лежала у него в правой руке, в левой он сжимал деревянную спичку. Когда он поймает этого ниггера, он зажжет спичку, поднесет ее к шнуру и затолкает эту пепельницу прямо ему в штаны.

Майку был открыт только один путь – вперед, и он скорее дополз, чем добежал до края карьера. Майк скатился на дно, встал на ноги и вдруг на полпути понял, что здесь есть еще кто-то. Шестеро ребят стояли в один ряд и со странным выражением следили за происходящим. Только потом, когда у него была возможность разобраться со своими мыслями, он понял, что ему показалось странным в их взгляде: казалось, они ждали его.

– Помоги, – с трудом произнес Майк, хромая им навстречу. Интуитивно он обратился к высокому мальчику с рыжими волосами. – Ребята... Большие ребята...

В это время в карьер влетел Генри. Он увидел еще шестерых ребят, забуксовал и остановился. На какое-то мгновение на его лице промелькнула неуверенность, и он через плечо обернулся назад. Увидев своих воинов, он, уже улыбаясь, снова посмотрел на Неудачников. Майк стоял позади Билла, тяжело дыша.

– Я знаю тебя, парень, – сказал Генри, обращаясь к Биллу. Он посмотрел на Ричи. – И тебя тоже знаю. Где твои очки, четырехглазый?

Не успел Ричи ответить, как Генри заметил Бена.

– И вы здесь, сукины дети! Еврей и толстяк! Это твоя подружка, толстяк?

Бен слегка вздрогнул.

Как раз в это время рядом с Генри остановился Питер Гордон. Подбежавший Виктор встал от Генри по другую сторону, Белч и Лось появились последними. Они встали рядом с Виктором и Питером, и теперь двумя аккуратными, почти симметричными рядами друг против друга стояли два враждебных лагеря.

Когда Генри заговорил, он дышал часто и тяжело, и это придавало ему еще большее сходство с быком:

– Я могу вас так отделать, что и костей не соберете, но сегодня я вас отпускаю. Мне нужен только этот ниггер. А вы, мелкое дерьмо, брысь отсюда!

– Во-во! – поддакнул Белч.

– Он убил мою собаку! – крикнул Майк пронзительным срывающимся голосом. – Он сам сказал!

– Иди сюда, – сказал Генри, – и может быть, я не стану убивать и тебя.

Майк задрожал, но не сдвинулся с места. Мягко и отчетливо Билл произнес:

– Барренс наш. А вы, ррребята, убирайтесь отттсюда. У Генри расширились глаза, как будто ему неожиданно дали пощечину.

– Ты что меня гонишь? – спросил он. – Ты, козел?

– Вввас, – сказал Билл. – Ммы ввытряхнем из вввас дддерьмо, Бббауэрс. Убирайтесь оотсюда.

– Ты, заикающийся урод, – сказал Генри. Он нагнул голову и бросился на Билла.

Билл набрал целую пригоршню камней. У всех, за исключением Майка и Беверли, которая держала в руке только один камень, тоже были полные руки. Билл, не спеша, стал бросать камни в Генри. Его броски были сильными и достаточно точными. Первый камень пролетел мимо; второй попал Генри в плечо. Если бы Билл промахнулся в третий раз, то Генри был бы совсем рядом и свалил бы его на землю. Но Билл не промахнулся. Он попал прямо в бычью голову Генри.

От неожиданной боли Генри закричал, поднял глаза.., и получил еще четыре удара: любовное послание от Ричи Тозиера попало ему в фудь; камень, брошенный Эдди, срикошетил от плеча; Стэн Урис попал ему в подбородок; и единственный камень Беверли угодил ему в живот.

Он бросил на них ошарашенный взгляд, и тут воздух наполнился свистом снарядов. Генри упал на спину, на его лице застыло то же самое недоумевающие выражение.

– Ну же, ребята, – закричал он. – Помогите мне!

– За ними, – сказал Билл низким голосом и, не дожидаясь остальных, побежал вперед.

Они бросились за ним, швыряя камнями теперь не только в Генри, но и в остальных. Приятели Генри пытались подобрать снаряды с земли, но, пока они успевали набрать достаточное количество, их засыпали градом камней. Камень, брошенный Биллом, до крови рассек скулу Питеру Гордону. Он закричал и отступил на несколько шагов, замолчал, нерешительно бросил пару камней.., и побежал. С него достаточно; такая переделка не для мальчика с Западного Бродвея.

Генри свирепо схватил пригоршню камней, но, к счастью для Неудачников, большинство из них оказалось галькой. Самый большой камень он бросил в Беверли и ранил ее в руку. Она закричала.

Бен с рычанием бросился к Генри Бауэрсу, который вовремя обернулся и заметил приближающегося Бена, но для отступления уже не осталось времени. Генри потерял равновесие – Бен весил футов сто пятьдесят или сто шестьдесят; результат не оставлял сомнений.

Нельзя сказать, что Генри просто неуклюже растянулся. Он полетел. Он приземлился на спину и забуксовал. Бен снова подбежал к нему, лишь смутно ощутив отдающую теплом боль в ухе, потому что Белч Хаггинс оцарапал ему ухо камнем размером с шарик для гольфа.

Генри, шатаясь, встал на колени. Бен подбежал к нему и сильно ударил ногой в левый бок. Генри грузно скатился на спину, полоснув взглядом по Бену.

– Будешь знать, как бросать камни в девчонок! – закричал Бен. Он не мог припомнить, чтобы когда-нибудь в жизни был в таком бешенстве. – Будешь знать...

И тут он увидел в руке Генри пламя. Генри зажег спичку. Он поднес ее к толстому шнуру М-80 и швырнул Бену в лицо. Совершенно бессознательно Бен отбил бомбу ладонью, словно воланчик бадминтонной ракеткой. М-80 полетела обратно. Генри увидел, как она приближается к нему. С расширенными от ужаса глазами он откатился в сторону. Через какую-то долю секунды бомба взорвалась, опалив ему рубашку на спине.

В следующее мгновение Лось Садлер ударил Бена, и тот упал на колени. Клацнув зубами, он прикусил язык; изо рта потекла кровь. Он изумленно сощурился. Лось приближался к нему, но не успел он дойти до стоящего на коленях Бена, как позади него оказался Билл и запустил в него камнем. Лось упал и взвыл.

– Ты меня ударил сзади, желтопузый, – заорал Лось. – Ты, грязный вонючий драчун!

Он собрался броситься на него, но Ричи присоединился к Биллу, и они вместе начали обстреливать Лося камнями. На Ричи красноречие Лося о том, как должны и как не должны вести себя желтопузые, не произвело никакого впечатления; он видел, как они впятером преследовали одного испуганного мальчишку, и не собирался строить из себя короля Артура и рыцарей Круглого стола. Один из посланных Ричи камней оцарапал Лосю кожу над левой бровью. Лось снова взвыл.

К ним присоединились подошедшие Эдди и Стэн. Вслед за ними подошла Беверли; ее рука кровоточила, но глаза горели решимостью. Кругом летели камни. Один из них попал Белчу Хаггинсу в «электрическую» косточку, и он закричал. Неуклюже приплясывая, он стал тереть локоть. Генри поднялся на ноги, его рубашка свисала на спине лохмотьями, но кожа под ней каким-то чудом оказалась нетронутой. Не успел он повернуться, как Бен Хэнском запустил ему камнем в затылок, и он снова упал на колени.

Самый большой ущерб в тот день нанес Неудачникам Виктор Крисе, отчасти оттого, что был неплохим бейсбольным питчером, но в основном, как ни парадоксально звучит, оттого, что он единственный был взволнован происходящим. С каждой минутой ему все больше хотелось поскорее убраться отсюда. В драке с камнями можно серьезно пострадать: можно размозжить кому-нибудь череп или выбить зубы или даже глаз. Но, несмотря на это, он участвовал в этой драке с самого начала, он действительно в ней участвовал. И пытался заглушить беспокойное чувство.

Благодаря своему хладнокровию он выиграл полминуты и набрал пригоршню крупных камней. Один из них он послал в Эдди, так как Неудачники перестроили свою стрелковую цепь, и попал ему в подбородок. Он с криком упал, и из раны сразу же потекла кровь. Бен обернулся к нему, но Эдди уже вставал на ноги; кровь на его мертвенно-бледной коже казалась ужасающе красной.

Виктор бросил камень в Ричи, и камень отскочил от его груди. Ричи бросил камень в Виктора. Вик легко увернулся и запустил одним из снарядов в Билла Денбро. Билл убрал голову, но недостаточно быстро – камень сильно рассек ему щеку.

Билл повернулся к Виктору. Их глаза встретились, и Виктор увидел во взгляде этого заикающегося мальчика нечто такое, что в два счета отрезвило его. Невероятно, но с его губ уже были готовы сорваться слова: «Я больше не буду».., но он ничего не сказал этому маленькому парню, не то его дружки спустили бы на него всех собак.

Билл пошел на Виктора, Виктор пошел на Билла. В этот момент, словно по какому-то телепатическому сигналу, они начали бросать друг в друга камни, продолжая при этом сближаться. Основная борьба разворачивалась вокруг этих двух ребят, поэтому остальные остановились и стали наблюдать за ними, даже Генри повернул голову.

Виктор уворачивался и наклонялся, а Билл даже не пытался избежать ударов. Камни, посланные Виктором, били его в грудь, плечи, живот. Один из них поранил ухо. Билл невозмутимо бросал один камень за другим с убийственной силой. Третий камень, пущенный Биллом, с сухим ломким хрустом попал Виктору в колено. Его боеприпасы подошли к концу. У Билла оставался последний камень, гладкий и белый, с кварцевым отливом, несколько напоминающий по размеру и по форме утиное яйцо. Виктор Крисе подумал, что он должен быть очень твердым.

Билла отделяло от него менее пяти футов.

– Ттты, уубирайся отсюда, сссейчас же, – сказал он, – или я пппроломлю тттебе ббашку. Я нне шучу.

Взглянув в глаза Билла, Виктор понял, что он действительно сделает это. Не сказав ни слова, он повернулся и направился туда, куда ушел Питер Гордон.

Белч и Лось Садлер неуверенно озирались. Из уголка рта Садлера стекала кровь. По лицу Белча из раненой головы тоже текла кровь.

Генри шевельнул губами, но не произнес ни слова.

Билл повернулся к Генри.

– Уубирайтесь, – сказал он.

– А если я не уберусь? – Генри пытался говорить грубо, но Билл видел, какие у него были глаза. Он напуган, и он уйдет. Казалось, Билл должен был почувствовать радость, даже триумф, но он не чувствовал ничего, кроме усталости.

– Если тты нне уберешься, – сказал Билл, – мммы ттебя вввынссем. Я додумаю, что шесть ччеловек сссмогут уложить ттебя в бббольницу, – Семь, – сказал Майк Хэнлон и присоединился к ним. В каждой руке он держал по камню размером с теннисный мяч. – Только попробуй тронуть меня, Бауэре. Я с удовольствием отправлю тебя в больницу.

– Ты, вонючий НИГГЕР! – срывающимся голосом, в котором уже слышались слезы, завопил Генри. Услышав этот крик, Белч и Лось решили для себя исход сражения: они отступили, и последние камни выпали у них из рук. Белч оглянулся вокруг, как бы не понимая, где он находится.

– Убирайтесь с нашего места, – сказала Беверли.

– Заткнись ты, сиповка, – сказал Генри. – Ты... Четыре камня полетели в него одновременно. Он закричал и пополз назад по заросшей полынью земле, лохмотья рубашки волочились вслед за ним. Он перевел взгляд с суровых лиц мальчишек на обезумевшие лица Белча и Лося. От них нечего ждать помощи. Лось сконфуженно отвернулся.

Генри встал, всхлипывая и шмыгая разбитым носом.

– Я всех вас убью, – сказал он и неожиданно побежал. Через минуту он скрылся из виду.

– Дддавг я, – сказал Билл, обращаясь к Белчу. – Убирайся отттсюда. И обболыпе ччтобы я тттебя здесь нне видел. Барренс наш.

– Размечтался. Лучше не стой Генри поперек дороги, малыш, – сказал Белч. – Пошли, Лось.

Они ушли, низко опустив головы, и ни разу не оглянулись.

Наступившую тишину нарушил сдавленный кашель Эдди Каспбрака. Бен направился к нему, но тут почувствовал, что три конфеты «Твинки» и четыре «Дин-Дон», которые он проглотил по дороге к Барренсу, начали у него в желудке забастовку, и он, забыв про Эдди, побежал в кусты, где его тихо стошнило в полном одиночестве.

К Эдди подошли Ричи и Беверли. Беверли обняла мальчика за тонкую талию, а Ричи тем временем пытался достать из его кармана аспиратор.

– Глотай, Эдди, – сказал он и нажал на кнопку. Эдди сделал резкий вдох.

– Спасибо, – наконец произнес Эдди. Бен вернулся из-за кустов, красный от смущения, вытирая рот рукой. Беверли подошла к нему и взяла за руки.

– Спасибо, что вступился за меня, – сказала она. Бен кивнул, глядя на свои грязные кроссовки.

– В любое время, детка, – сказал он.

Все по очереди обернулись и посмотрели на Майка, чернокожего Майка. Они смотрели внимательно, настороженно, задумчиво. Майк и раньше чувствовал, что люди его разглядывают с любопытством. Не было в его жизни минуты, чтобы он не чувствовал этого, и он тоже посмотрел на них честными глазами.

Билл перевел взгляд с Майка на Ричи. Их глаза встретились. Биллу показалось, что в его голове словно раздался щелчок, как будто недостающая деталь машины встала на свое место, и почувствовал, как ледяные капли пота заструились по спине. Теперь мы все в сборе, -подумал он, и мысль эта была настолько сильной, настолько правильной, что на секунду он подумал, не произнести ли ее вслух. Но, конечно, говорить об этом во всеуслышание не было необходимости; он увидел это по глазам Ричи, Бена, Эдди, Беверли, Стэна.

Теперь мы все в сборе, -подумал он снова. – О, Боже, помоги нам. Теперь это начнется по-настоящему. Прошу Тебя, Господи, помоги нам.

– Как тебя зовут, мальчик? – спросила Беверли.

– Майк Хэнлон.

Глава 14. АЛЬБОМ

1

Вышло, что Билл был не одинок, – все принесли выпивку. Билл принес бурбон, Беверли – водку и пакет апельсинового сока, Ричи – пиво, Бен Хэнском – бутылку «Уайлд Терки». У Майка в небольшом холодильнике в кладовке тоже оказалось пиво.

Эдди Каспбрак с маленькой коричневой сумкой в руках пришел последним.

– Что у тебя там, Эдди? – спросил Ричи. – «За-Рекс» или «Кул-Эйд»?

Многозначительно улыбаясь, Эдди сначала вытащил бутылку джина, а за ней – бутылку сливового сока.

Наступила гробовая тишина, и Ричи патетически произнес:

– Кто-нибудь, позовите людей в белых халатах. У Эдди Касп-брака окончательно поехала крыша.

– -Джин со сливовым соком очень полезен для здоровья, – наставительно произнес Эдди.., и все дико засмеялись. В тишине библиотеки раскаты смеха докатились до застекленного вестибюля, разделявшего взрослую и детскую библиотеки.

– Ты пришел во всеоружии, – сказал Бен, утирая глаза. – Ты пришел во всеоружии, Эдди. Держу пари, ты точно тронулся.

Улыбаясь, Эдди наполнил бумажный стаканчик на три четверти соком и торжественно влил в него две крышечки джина.

– О, Эдди, как я люблю тебя, – сказала Беверли, и Эдди, вздрогнув, посмотрел на нее, не переставая улыбаться. Она опустила глаза. – Я всех вас люблю.

– Ммы ттоже любим ттебя, Ббев, – сказал Билл.

– Да, – подтвердил Бен. – Мы любим тебя. Его зрачки расширились, и он засмеялся. – Я думаю, мы по-прежнему любим друг друга... Знаете, насколько редко такое бывает.

Некоторое время все сидели молча, потом Майк поинтересовался у Ричи, почему он снова в очках.

– Я чуть не разорился на контактных линзах, – кратко объяснил Ричи. – Может, займемся делом?

Все посмотрели на Билла, так же как тогда в карьере, и Майк подумал: Они смотрят на Билла, когда им нужен лидер, и на Эдди, когда им нужен штурман. «Займемся делом» – что за дурацкая фраза. Что я им скажу? Что дети, тела которых нашли тогда и походят сейчас, не подверглись сексуальному насилию и даже не были изувечены, а только частично съедены? Что я достал семь шахтерских касок с мощными электрическими фонарями и они лежат у меня дома, и одна из них – для парня по имени Стэн Урис, который больше не может «устроить сцену», как мы раньше говорили? Или достаточно сказать, чтобы они отправлялись домой и хорошенько выспались, потому что завтра или послезавтра ночью этому навсегда придет конец – либо для Оно, либо для нас?

Нет, про это не следует говорить ни слова, и вот почему, вот она, причина: мы по-прежнему любим друг друга. Многое изменилось за последние двадцать семь лет, но, как ни удивительно, это чувство осталось таким же, как и раньше. В этой любви, подумал Майк, заключается наша единственная настоящая надежда.

Единственное, что им осталось сделать, чтобы положить этому конец – отловить Оно, собрав в некое колесо опыт прошлого и настоящего. Да, – подумал Майк, – именно так. Сегодня вечером начнем собирать колесо; завтра посмотрим, вертится ли оно по-прежнему.., как раньше, когда мы прогнали тех больших парней из песчаного карьера и из Барренса.

– Ты вспомнил остальное? – спросил Майк у Ричи. Ричи глотнул еще пива и покачал головой.

– Я помню, ты рассказывал нам о птице.., и о дымоходе. Улыбка исчезла с лица Ричи.

– Я вспомнил об этом, когда гулял здесь вечером с Бевви и Беном. Что за отвратительное представление там устроили...

– Би-би, Ричи, – улыбнулась Беверли.

– Ладно, как знаешь, – сказал он, снова улыбаясь и поправляя на носу очки. Он стал ужасно похож на прежнего Ричи. Он подмигнул Майку. – Ты да я, да мы с тобой. Майки?

Майк фыркнул и кивнул.

– Мись Сколет! Мись Сколет! – прохныкал Ричи детским голоском. – В коптильне стало оцень залко, мись Сколет! Смеясь, Билл сказал:

– Еще одна блестящая техническая и архитектурная победа Бена Хэнскома. Беверли кивнула.

– Когда мы копали штаб, ты приносил в Барренс альбом твоего отца с фотографиями, Майк.

– О, Господи! – резко выпрямившись, сказал Билл. – И фотографии...

Ричи мрачно кивнул.

– Тот же фокус, что и в комнате Джорджи. Только в этот раз мы все видели это. Бен сказал:

– Я вспомнил, куда делся еще один серебряный доллар. Все повернулись и посмотрели на него.

– Перед тем как приехать сюда, я дал три доллара своему другу, – спокойно произнес Бен. – Для его ребятишек. Я точно помнил, что где-то был четвертый, но не мог вспомнить, куда он подевался. Теперь я вспомнил, – он посмотрел на Билла. – Мы делали серебряную пулю, помните? Ты, я и Ричи. Сначала мы делали серебряную пулю...

– Ты был уверен, что сможешь сделать ее, – согласился Ричи, – но в конце...

– Мы сструсили, – медленно произнес Билл. Память снова вернула его туда и он снова услышал тот же самый тихий, но отчетливый звук – ЩЕЛК! – когда это произошло. Мы уже близко, – подумал он.

– Мы вернулись на Нейболт-стрит, – сказал Ричи, – Все.

– Ты спас мне жизнь, Большой Билл, – неожиданно сказал Бен, и Билл покачал головой. – Да, да, не спорь, – настаивал Бен, и на этот раз Билл не стал возражать. Он подумал, что, может быть, именно так и было, но он не помнит.., и действительно ли это был он? Он подумал: может быть, Беверли...

– Извините, я на минутку, – сказал Майк. – Пойду возьму пиво из холодильника.

– Возьми и на меня, – сказал Ричи.

– Хэнлон не пьет пиво с белыми мужчинами, – ответил Майк, – но ты – исключение. Дразнила.

– Би-би, Майки, – с серьезным видом произнес Ричи, и Майк пошел за пивом; за его спиной звучал их веселый смех.

Он щелкнул выключателем. Кладовка находилась в маленькой комнатке, нуждавшейся в хорошей уборке. Он открыл небольшой холодильник, и его до самых костей пронзил ледяной холод, словно наступил февраль, а апрель больше не наступит никогда.

Праздничная гирлянда из синих и оранжевых воздушных шариков весело вырвалась из холодильника, и он вдруг, несмотря на страх, непроизвольно подумал: Теперь нам не хватает только Гая Ломбарда, играющего на трубе «Старую долгую песню». Слегка коснувшись лица Майка, они взмыли под потолок кладовки. Он хотел закричать, но крик застрял у него в горле, когда он увидел то, что находилось за воздушными шариками, что Оно подбросило ему в холодильник рядом с упаковкой пива, как будто для того, чтобы было, чем пообедать поздно вечером, когда его ни на что не годные друзья расскажут свои никудышные истории и отправятся по казенным кроватям в их родном городе, который больше не был для них родным.

Майк попятился, закрыв лицо руками, чтобы не видеть страшной картины. Он споткнулся об один из стульев, чуть не упал и отвел руки от глаз. Оно было по-прежнему там: отчлененная голова Стэна Уриса лежала рядом с упаковкой пива «Буд Лайт», но эта голова не принадлежала мужчине, это была голова одиннадцатилетнего мальчика. Рот Стэна был открыт в беззвучном крике, но Майк не увидел ни зубов, ни языка, потому что он был полностью забит перьями. Перья были светло-коричневого цвета и невообразимо огромные. Он знал, какой птице принадлежат эти перья. О, да. Точно. Он видел эту птицу в мае 1958 года, и они все видели ее в начале августа 1958 года и потом, год спустя, когда он приехал к умирающему отцу, он узнал, что Вилл Хэнлон тоже видел ее однажды после того, как спасся при пожаре в «Блэк-Спот».

Из шеи Стэна по лоскуткам кожи стекала кровь и сворачивалась в луже на нижней полке холодильника. При ярком свете лампочки она казалась темно-рубинового цвета.

– У.., у.., у... – попытался что-то сказать Майк, но кроме этих нечленораздельных звуков не смог ничего произнести. Голова открыла глаза. Это были серебристые глаза клоуна. Глаза повернулись и посмотрели на него. Вокруг забитого перьями рта начали извиваться губы. Голова пыталась что-то сказать, вероятно, что-то пророческое, как оракул в Древней Греции, – Я просто решил, что должен быть с тобой, Майк, потому что без меня ты проиграешь. Ты проиграешь без меня, и ты знаешь об этом, ведь знаешь? У тебя был бы шанс, если бы ты увидел мое остальное тело, но твой истинно американский рассудок этого бы не вынес. Надеюсь, ты понимаешь, что я имею в виду, дружище? Все, что вы шестеро можете сделать – это попрощаться со своим прошлым и покончить жизнь самоубийством. И я подумал, что могу тебе в этом помочь. Помочь, усек. Майки? Усек, старина? Усек, ты, вонючий ниггер?

Ты не существуешь! – закричал он, но на самом деле не издал ни единого звука, как телевизор, у которого выключили громкость.

Невероятно нелепо, но голова подмигнула ему.

– Я существую. Существую. Как капли дождя. И ты знаешь, что я хочу сказать. Майки. То, что вы шестеро хотите попытаться сделать, – это все равно, что взлететь в реактивном самолете без шасси. Нет смысла взлетать, если не можешь приземлиться, не так ли? И нет смысла садиться, если не можешь снова взлететь. Ты никогда не знал настоящих загадок и шуток. Тебе никогда не заставить меня смеяться. Майки. Би-би, Майки, что скажешь? Помнишь птичку? Обычный воробышек. Но скажи: хей! Это было великолепно, правда? Большой, как сарай, как одно из чудовищ в глупых японских фильмах, которых ты так боялся в детстве. Времена, когда ты знал, как прогнать эту птичку от своего дома, прошли безвозвратно. Поверь мне. Майки. Если ты знаешь, как работать головой, то убирайся отсюда, убирайся из Дерри прямо сейчас. Если тыне знаешь, с твоей головой произойдет то же самое. Воспользуйся этим указателем на большой дороге жизни, прежде чем потеряешь ее, мой добрый друг.

Перекатившись через лицо, голова, издавая жуткий скрежет из набитого перьями рта, выпала из холодильника. Она покатилась по полу прямо к нему, как чудовищный шар, у которого попеременно показывались то спекшиеся от крови волосы, то сморщенное лицо; она катилась к нему, и за ней тянулась дорожка тягучей крови с оторвавшимися кусочками перьев. Губы ее шевелились, обнажая комок птичьего оперения.

– Би-би, Майки! – закричала она, и Майк как сумасшедший побежал от нее с вытянутыми руками, словно отгораживаясь ими от кошмарного видения. – Би-би, би-би, би-би, мать твою-би-и...

Неожиданно раздался громкий хлопок, напоминающий звук пробки, вылетевшей из бутылки дешевого шампанского. Голова исчезла. Тонкие фонтанчики кровавых струек взмыли вверх и снова упали на пол. Не имеет смысла мыть кладовку, Кэрол все равно ничего не увидит, когда придет завтра, даже если ей придется проходить сквозь эти шарики, чтобы подойти к плитке и сварить кофе. Как удобно, – он нервно хихикнул.

Он посмотрел наверх. Да, шарики по-прежнему были здесь. На голубых было написано:

В ДЕРРИ НИГГЕРЫ ЛОВЯТ ПТИЧЕК

На оранжевых было написано:

НЕУДАЧНИКИ ПРОДОЛЖАЮТ ПРОИГРЫВАТЬ.

СТЭНЛИ УРИС НАКОНЕЦ ВПЕРЕДИ