Читать онлайн Мститель. Лето надежд бесплатно

Глава 1

Лисовский Николай Валентинович.

Позывной «Лис»

Странно было это все. Вроде я уже давным-давно не тот юноша, окончивший в НВВКУ[1] факультет специальной разведки, – седина пробивается. Повидать мне в жизни кое-чего пришлось. В сказки давно перестал верить. Если бы сказал мне об этом кто другой, рассмеялся, у виска покрутил да забыл бы в ту же минуту, но «Стерх» в пересказах фантастических историй замечен не был.

Разумеется, я слышал и о «Стерхе», и о «Егере». Видеть не довелось до этой встречи, но профессия наша вообще не располагает к близким контактам с посторонними людьми. В нашем узком кругу отставных и не очень «силовиков» о каждом из нас ходят десятки как правдоподобных, так и придуманных историй и легенд. Обо мне тоже многое говорят. В очень узком кругу. Ну, и в штабах тоже. В штабах истории, понятно, с душком, там все с душком, и служба тоже. Даже не с душком, а с вонизмой, но это их служба и дела, ко мне никакого касательства не имеющие.

Оказался я на даче у одного нашего общего хорошего знакомого в нужное время. Чего уж там греха таить? Это был один из тех людей, который знал меня с давних лет. Именно этот человек помогал мне сразу, как меня из армии «ушли».

Генерал армии Владимир Константинович Стольников был первым человеком, который протянул мне руку помощи тогда, когда я думал, что в самое ближайшее время меня добьют на «гражданке». И помог мне генерал – и на работу почти по специальности пристроил, и на работе той меня поселили в частном коттедже на хорошо охраняемой территории под Санкт-Петербургом, ни документов, ни фамилии не спрашивая.

А что было со мной делать? В крайней операции я четверых братьев серьезного арабского шейха прибил. Собственноручно. Я же не виноват, что они оказались в той комнате, в которую залетела моя граната, и опять-таки не виноват, что у меня привычка делать контрольный в голову короткой очередью. Так что головы у них разлетелись как гнилые арбузы, что их первейшему родственнику сильно не понравилось.

Да – похулиганил немножко, есть такое дело, но мне не нравится, что в мою страну сотнями килограммов идет жуткая наркота, отправляемая подручными этого внешне истинного мусульманина. Его братья ничем от старшего брата не отличались, и каждый вел свое направление бизнеса. Как у них называлось то, чем они занимались. Работорговля, проституция, киднеппинг, производство порнографии, в том числе и с детьми. Ничем братишки не брезговали. Итог был вполне закономерен. Чего уж тут обижаться на карающую длань правосудия?

Все мы правильно сделали: дошли, захватили, уничтожили. Вот только старшего брательника в особняке не оказалось. Кто же знал? Пришли-то мы по душу старшего братца. Говорили ему умные люди: не надо отстегивать «бабло» не в ту сторону, но, видимо, не в те уши влетало.

На «священную борьбу с неверными» этот правоверный мусульманин отстегивал как партийные взносы – ежемесячно. Долю засылал конкретную – как в воровской общак, но и связями боевиков пользовался беззастенчиво, как своими собственными.

А у нас категорический приказ. Ведь Верховный главнокомандующий нашей страны прямым текстом в самом начале своей политической карьеры сказал: «Будем мочить в сортире. Вопрос закрыт окончательно». А где находятся сортиры? В доме. В том числе и в собственном доме особо непонятливого клиента.

И никого не волнует, что этот дом в другой стране мира – мы защищаем интересы своей страны в любом уголке земного шара. Девиз у нас такой. Все это знают, а кто не знает, нас опять-таки не сильно волнует – у нас приказ. И никто не виноват, что периодически обдолбанный старший братец прямых намеков Верховного главнокомандующего нашей страны не понимает.

В точке эксфильтрации мою группу ждала засада. В живых остался я один. Добирался на Родину окольными путями, а дома меня уже с нетерпением поджидало увольнение «из рядов». Видимо, чтобы старшему брательнику было легче меня искать.

Могли, конечно, меня ребята из этого охранного агентства сдать, чтобы заработать свои полтора ляма «зелени»[2], но предателей среди них не оказалось, в отличие от кого-то из «генштабистов», сдавших всю мою группу. Кто нас так оперативно подставил, я, разумеется, выяснить не смог – не мой уровень доступа, но об этой необычной операции знали не только в нашем штабе.

Так и прожил я два года, ни в чем себе не отказывая, пока меня со всеми собаками по всей стране разыскивали. Тренировал небольшие группы личных телохранителей, проводил индивидуальные занятия, монтировал системы безопасности – я же и швец, и жнец, и на дуде игрец. И стрелять могу, и, если понадобится, смогу качественно взорвать, что прикажут, и морду лица пятаку мордоносителей набью легко и непринужденно. Да и вообще, знаний и умений у меня вагон и маленькая тележка – на все руки мастер. И ноги. И головой пользоваться умею.

Собой тоже занимался, разумеется. Два года – это очень много, когда ровно сидишь на пятой точке, и очень мало, когда пытаешься самосовершенствоваться. В моей профессии крайне мало людей, остановившихся в своем развитии по достижении какого-то определенного результата или звания, и совсем нет ленивых. Я – не исключение. Раньше у меня просто было слишком мало времени на то, чем я с упоением и занимался в эти короткие для меня месяцы.

Ну, во-первых, языки. Финский и испанский? Зачем? Да черт его знает. Английский и арабский я знаю в совершенстве, а вот финский, французский и испанский на хорошем разговорном уровне. Так уж сложилось в нашей семье, что знание языков – это основа основ начального образования всех отпрысков семьи Лисовских. С прапрабабушек и дедушек еще пошло. Теперь и мы мучаемся, чтобы перед предками не позориться.

Во-вторых, метание самого разнообразного холодного оружия. Моя давняя страсть, нашедшая наконец время для реализации или, скорее, для ее совершенствования.

Метание ножей – это отдельная наука, которую в той или иной степени проходит любой человек, связавший свою судьбу с армией. На начальном этапе бойцов учат простейшим и надежным приемам уничтожения противника подручными предметами и, в частности, штык-ножом, но со временем механизмы обучения усложняются. Кто-то приходит к этому, наняв дорогостоящих учителей, кого-то обучают специализированно, ну а кому-то, как, к примеру, мне, приходится идти к вершинам лишения жизни ближнего своего самостоятельно.

Помимо метания ножа меня всегда привлекало сюрикэндзюцу и, как продолжение этого боевого искусства, – метание любого метательного оружия от иголок и топоров до метательных пластин Тадеуша Касьянова.

Вот странно, но простейшее вроде бы оружие, а изобрел и усовершенствовал его представитель страны, в которой любая самозащита, мягко говоря, не приветствуется на государственном уровне, а грубо – преследуется по закону.

В отличие от сюрикенов различных форм и веса метательные пластины могут убить противника и на расстоянии более двадцати метров, что само по себе для людей, разбирающихся в метании холодного оружия, – чрезвычайно серьезный показатель. Кроме того, пластины Тадеуша Касьянова легко входят в нагрудные карманы гимнастерки или десантного комбинезона, а вес их несколько выше традиционных метательных звезд.

Пластины легко метать с двух рук, особенно по густой толпе нападающих, а из-за веса в двести пятьдесят граммов этот метательный снаряд развивает очень высокую начальную скорость полета. Ко всему прочему, это необычное оружие легко использовать в замкнутом пространстве в качестве оружия ближнего боя.

К тому же чисто для себя я сделал два массивных и почти имитационных портсигара, на стенки которых поместил по четыре зачерненных стальных клинка. Ну, и около двух лет совершенствовал мастерство метания этого вспомогательного оружия последнего шанса.

В моем положении никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь, и предложение старого друга нашей семьи и моего первого учителя оказалось как нельзя кстати. В общем, выслушал я предложение генерала армии в отставке Стольникова, прослушал откровения «Стерха», поглядел на фотографии с молодым лейтенантом, в ту пору еще не бывшим «Егерем». Внимательно рассмотрел фото с капитаном Егоровым, в свое время прославившимся на всю нашу необъятную страну. Даже мы всем нашим подразделением тогда над этим необычным армейским анекдотом ржали.

Окунуть в унитаз штабного генерал-лейтенанта, а в процессе подтаскивания тушки к сосуду, полному качественного поноса, сломать генералу челюсть, ключицу и руку мог только контуженый «Егерь».

Впрочем, ничего удивительного. Ведь капитан Егоров генерала два раза в унитаз макал. В первый раз промахнулся, и челюсть генерала приказала долго жить. И в дверь туалета не сразу с этим кабаном прошел – капитальный дверной проем оказался крепче хрупкой ключицы, обросшей качественным генеральским салом. Рука понятно – генералу очень не хотелось в унитаз, но у «Егеря» было на это свое мнение.

Так сказать, выступил командир разведгруппы напоследок со своей сольной программой. Говорят, Егорова после контузии и госпиталя года три в сознание приводили – он все никак навоеваться не мог. Получается – вон где капитан свою войну нашел! Скатался, так сказать, на родину к приятелю.

В июле две тысячи десятого года капитан Егоров со своим приятелем Виталием Дашкевичем отправились в Витебск. Выбрались из дома они несколько раньше необходимого им времени, поэтому в дороге заночевали в найденном ими старом военном блиндаже, находящемся в Невельском районе Псковской области. А наутро оказались на самой страшной для истории нашей страны войне.

Оказавшись в июле сорок первого года практически в самом центре провального отступления Красной Армии, капитан спецназа главного разведывательного управления России не растерялся и ушел глубоко в тыл наступающих немецких войск – в Латвию. Добравшись до нужного ему района, «Егерь» создал опорные базы и принялся заниматься тем, что умел делать лучше всего, – уничтожать живую силу противника. Тем более что далеко бегать за этим самым противником ему не пришлось.

В процессе движения в район боевых действий Егоров набрал и обучил несколько десятков местных юношей и девушек, здраво посчитав, что молодых ему проще обучить и значительно легче будет с ними воевать. Без плененных немцами и освобожденных Егоровым бойцов и командиров Красной Армии, конечно же, не обошлось, но авторитет капитана в отряде был непреклонен, и традиционного для армии тех лет двуначалия не произошло.

Последние военные фотографии капитана Егорова я тоже с интересом рассмотрел. Они могли бы показаться фотомонтажом, если бы «Стерх» почти год не искал «Егеря». Его бывший подчиненный пропал очень странно. Машину капитана Егорова нашли достаточно быстро – в машине стояла система спутниковой сигнализации, и у капитана с его работодателем была обговорена система контрольных звонков, а вот сам «Егерь» и его помощник Дашкевич как сквозь землю провалились.

А в июле две тысячи одиннадцатого от капитана Егорова из сорок второго года пришли гонцы: пропавший вместе с ним немолодой белорусский строитель Виталий Дашкевич и юная девушка Вера, родившаяся в начале двадцатого века. Еще через год Вера решила вернуться обратно, а вместе с ней собрались в теперь уже сорок третий год чуть более десятка хорошо послуживших своей Родине бывших военных, и в первую очередь двое побратимов «Егеря» – «Малыш» и «Хаски».

Народу собиралось значительно больше – более трех десятков, но количество уходящих строго ограничил командир капитана Егорова подполковник Логинов с позывным «Стерх». Блиндаж не был резиновым, и то, что заказал «Егерь», необходимо было переправить в первую очередь, а заодно отправить в начало прошлого века тех, для кого проживание в современной России стало занятием небезопасным.

Так, первыми кандидатами на отправку стали двое разведчиков, ВДВ и морской пехоты, «Багги» с «Лето», которым грозили немаленькие сроки заключения. Двое снайперов, Ким и «Сава». Первый нарвался на «великую любовь» состоятельной дамы, не привыкшей слышать категоричные отказы «какого-то сапога». Второй отбил первичные половые признаки (и, надо сказать, не только их) трем пэпээсникам, обобравшим старого соседа – снайпера, прошедшего всю вторую чеченскую войну. Были в кандидатах на отправку и сапер от бога, и полковник ФСБ, и три уникальных технических специалиста у него на подхвате.

Словом, «посылку» «Егерю» «Стерх» собрал качественную. И меня пригласил поучаствовать в этой необычной командировке. Тем более что через годик-другой можно было попробовать вернуться обратно.

Думал я недолго – всю жизнь за пазухой у Владимира Константиновича не просидишь. Искушать людей тоже надо в меру – задерет обиженный арабский родственничек планку еще на полтора миллиона, и у кого-нибудь поднимется рука нужный телефончик набрать.

Собирался тщательно – уходил все же навсегда (возвращаться я не планировал) и в каменный век по сравнению с две тысячи двенадцатым годом. Еще неизвестно, будет ли возможность зачерпнуть отсюда недобранного в первый раз.

Товарищ генерал тоже подсобил, чем смог, а он мог очень многое. В арсенале находящегося якобы в отставке генерала чего только не было. Загрузил он меня, не жалея собственного добра – «Стерх» также, не жалея, поделился финансами «Егеря». Ну, и электронную базу специалисты его охранного агентства мне такую подобрали, что у меня слюни ручьем текли.

О задумке «Стерха» и «Егеря» я тогда даже не догадывался. Кто ж знал, что они переход взорвать удумают? И ведь как качественно его грохнули! Воронка была метров двадцать в диаметре. Бревна блиндажа разнесло в щепу, ближайшие сосны как костяшки домино легли. Вповалку. Будто тунгусский метеорит е… навернулся. Но выяснилось все это уже значительно позже.

Короче, собрались, загрузились в реально существующий блиндаж. Я еще с девочкой Верой переговорить успел, пока туда добирались. Когда с ней беседовал, сам во все поверил – слишком необычная девочка оказалась. В нашем времени таких девочек уже давно не делают, видимо, технологию производства где-то потеряли.

Перезнакомился и с теми, кто туда же уходил, а уходили многие. «Стерх» меня с короткими характеристиками ознакомил. Люди все жизнью битые, а кто-то и с проблемами. Кто с житейскими, кто с законом родного государства, а кто, как «Лето» с «Багги», – войной наглухо переклиненные.

А полковник ФСБ Малышев Александр Иванович – это отдельная история. Меня с ним «Стерх» персонально познакомил, и мы с этим необычным офицером даже последовательные шаги наметили, но человек предполагает, а война все расставляет по своим местам. Думали….

Черт его знает, чем мы с ним думали. Наверное, до самого выхода из блиндажа я надеялся, что все это розыгрыш. Подсознательно к этому был готов, а выйдя из блиндажа, ошалел.

Это был в первую очередь очень сильный эмоциональный шок, и испытал его не я один. Ожидание чего-то необычного перекрыла будничная реальность. Вон там, за провалом старого военного блиндажа, была обыденная для нас жизнь со всеми привычными нам проблемами и устоявшимся укладом жизни. Психологически я ожидал обстановки как на старых черно-белых кадрах военной хроники, а увидел обычный сосновый лес. С запахами, яркими красками, пением лесных птиц, шелестом песка под ногами. Это ударило сильнее всего.

Воздух чище – сразу чувствуется после загазованного Санкт-Петербурга. Обстановка вокруг изменилась – песчаного карьера как не было. Лес, нас окружающий, совершенно изменился, а чуть в сторонке стоит немецкий ручной пулемет, и потрясающе красивая девочка в незнакомом камуфляже рядом с ним расположилась. Ребенок совсем, лет, может, пятнадцати, а взгляд как будто через прицел смотрит и сейчас на спусковой крючок нажмет.

Слух у меня сразу отдаленную стрельбу отметил и гул где-то высоко, но самолет не сверхзвуковой. Звук другой. Басовитей, что ли?

«Егеря» я только мельком увидел. Не таким он оказался, как на фотографиях, – много старше и на лице шрам свежий. На фотографиях прошлого года этого шрама у «Егеря» не было. Оружие местное, экипировка слегка на нашу похожа, но люди, его окружающие, от нас отличаются, как земля и небо. Мальчишки и девчонки, а взгляды, как у той девочки у пулемета, и возрастом все не намного старше. Молодых парней всего несколько человек, и все они вокруг Егорова кучкуются этаким плотным живым щитом. Как будто отойти от него боятся и прикрывают его от всего на свете.

«Егерь» сразу приказания принялся отдавать своим бойцам. Нас он как-будто не видел, но приказания отдавал и Вере тоже. А вот девочка Вера….

Девочка Вера кардинально изменилась, как будто мгновенно напитавшись силой окружающей нас обстановки. Я вдруг понял, что в ней было необычного. У нас она была чужая. Наверное, мы все так себя ведем в незнакомом для себя месте – слегка настороженно.

Для Веры даже через год все у нас было чужим, а сюда она вернулась домой, и не просто домой, а в собственную семью, и все окружающее ее было ей привычным. Оказалось, что у нее позывной «Дочка», и она уже помощник «Егеря», и слушаются его бойцы Веру, как и самого «Егеря», а на нас они смотрят, как на пустое место. Нет. Поглядывали с любопытством, но общаться не желали от слова «совсем».

Окружили Веру с сыном в основном девчонки. Две из них выделялись. Слаженностью движений, что ли? Они действовали как единый механизм: четырехногий, четырехрукий и абсолютно неживой.

Одинаковые комбинезоны, разгрузки, будто приросшие к спинам рюкзаки-трехдневки, добротные, сшитые на заказ берцы, «вальтеры» на поясе и банданы были у всех бойцов «Егеря», но конкретно у этих девушек были на бедрах ножные кобуры с небольшими нестандартными револьверами. С двумя у каждой девчонки, на каждом бедре под обе руки.

Они что же, обе двурукие? Сильны! Где «Егерь» их взял?

Такие же сшитые на заказ умелыми руками открытые кобуры, хитрой системой кожаных ремней притянутые прямо к комбинезонам, торчащие рукояти револьверов и длинные кармашки рядом с глушителями. И видно было, что этими револьверами девушки пользоваться умеют.

Та девочка, что нас у блиндажа встретила, – Тая. Со своим «MG-34», который ей тащил один из парней, что все время сопровождал Веру, и «Фея». Красивая девчонка, это – без какого-либо сомнения, но красота ее была необычной.

Было в чертах лица этой девочки что-то неземное, нечеловеческое. Настоящая фея, как будто сошедшая с иллюстрации фантастического романа, но в такой же, как и у всех остальных, форме. Разве что вместо привычного в фантастических романах лука за ее плечом висела такая же, как и у «Егеря», снайперская винтовка с большим, кустарно сделанным несъемным глушителем.

«Фея» руководила всем, что крутилось вокруг Веры и «Егеря». Командовала привычно. Естественно. Буднично доводила приказы «Егеря» и Веры до конкретного исполнителя и ни разу не ошиблась. И так же как и Тая, за все это время ни разу никому не улыбнулась.

На острове все встало на свои места. «Егерь» все четко разложил как по полочкам: здесь вы, а вон там, в сторонке, я с моим отрядом. На войне всем места хватит, а делить мне с вами нечего. У вас своя жизнь, у меня своя – и они не пересекаются. Идем вместе до определенной точки, а потом вам за линию фронта, а мне дальше своей дорогой.

То, что капитан Егоров придумал и сделал всего за два года, я осмыслить сразу не смог. Было крайне сложно, так сказать, мозгами охватить всю масштабность его проекта. Мне на это не одна неделя понадобилась – девочка Вера помогала поначалу. И когда она успела инструкции от «Егеря» получить?

Про диктофон с наказом «Егеря» я только в самом конце войны узнал, но те документы, что капитан Егоров мне в самый последний момент передал, и те, что мы в Риге захватили, сразу определили направление моей работы и работы отдела, а несколько позже и всего управления полковника Малышева.

Деньги, которые были на немецких счетах в южноамериканских и североамериканских банках, были не просто большими. Это были гигантские легальные суммы, которые сразу же начали вкладывать по предложению Малышева в различные проекты в Канаде и Америке.

Теперь того голода, который был в нашем мире в сорок шестом и сорок седьмом годах в Советском Союзе, уже не будет. Не будет послевоенного экономического спада, и вообще очень много чего не будет. Уж мы постараемся, и ребята «Егеря» тоже.

Отряд «Егеря», уже легализированный в Америке и Великобритании, принялся частично осваивать в том числе и эти деньги. Проекты, которые запускались в этих странах, должны были со временем изменить расклад во всем мире, и руководили ими те самые люди, которых мой современник спас от жесточайшей смерти в сорок первом и сорок втором годах.

Тогда, сразу после перехода, я еще не понимал, что все, кого мы видели своими глазами, учились у «Егеря» два долгих военных года. Учились истово, отказывая себе во многом, отрывая время от и так невеликого времени отдыха и сна. Учились всему, что знал капитан российского спецназа. Учились не только убивать, но и выживать в невероятно сложных условиях полной автономности своей жизни в окружении смертельно опасных врагов. Два тяжелейших года этой бесконечной войны.

Эти пожилые мастера, врачи и юные мальчишки и девчонки научились выживать, побеждать и убивать всех, кто попадал к ним в прицел. И две необычайно красивые девочки капитана Егорова – не исключение, а скорее, основа этого жестокого, незыблемого для всего отряда правила. Они, Вера и все остальные бойцы отряда прошли жесточайшую школу «Егеря» и этой проклятой войны. И выжили.

Там, на захваченном нами немецком аэродроме, «Егерь» отдал мне все свои долгоиграющие заначки. Это были не только документы на недвижимость и различные вклады в Великобритании, Америке и Канаде, которые он захватил зимой сорок первого года, но и свои личные бриллианты, сапфиры, изумруды и рубины. Серьезные драгоценности – это без всякого сомнения. Целое состояние. И куда их вложить объяснил. Как чувствовал капитан Егоров, что он в этой Норвегии навсегда останется.

Это своим девчонкам Егоров мог лапшу на уши вешать, но я-то прекрасно знал, к чему такие «кавалерийские атаки» приводят. Вот и «Егерь» в свою последнюю атаку сходил. Хлопнул напоследок дверью, разнеся в кровавый фарш больше полутысячи гитлеровцев.

Самолеты и аэродром в хлам превратились. Шесть торпедных катеров у немцев английские и американские пленные угнали. Они же недостроенный военный завод и концлагерь, рядом с ним находящийся, в труху стерли. Несколько поспешно собранных подразделений немцев те летчики и моряки, кто на берегу остался, в окрестных горах перебили, но потом их зажали и планомерно уничтожили. «Егерь» со своей личной группой пропали, как не было.

Отвлекающая атака у группы «Егеря» удалась – документы и ценности в месте отлета даже не искали, а через двенадцать дней разведчики Зераха вывели группу Кима и «Хаски» на точку, откуда всех забрали самолеты. К тому времени надежда на то, что группа «Егеря» объявится, еще была. Со временем эта надежда развеялась, как утренний туман под жарким летним солнцем.

За документы, что мы доставили, всем наград отсыпали, не жалея. Так у меня появился первый орден Боевого Красного Знамени. За задел «Егеря». Вломился он в эту жизнь как лом через сугроб и нас за собой притащил. Нам было уже намного проще. Обычных бытовых сложностей хватало, но задел «Егеря» в том и состоял, что поставил он себя наособицу, а не в общий со всеми строй, и каждому из нас порекомендовал вести себя так, как хотелось в самых смелых наших мечтах, – без тормозов и оглядки на прошлую жизнь. И не прогадал.

Ушли в этот мир те, кто себя в той жизни не нашел, но собирался раскрыться здесь по полной программе. Раскрылись, конечно же, и сделали все, что запланировали вместе с «Егерем» еще на болоте, и даже с горкой, но… уже без капитана Егорова.

По совокупности «Командиру» с «Рубиком», «Кубиком», «Чуком» и «Геком» за все, что они за лето сорок третьего наворотили, присвоили звание Героев Советского Союза. Посмертно.

* * *

Прилетели мы за линию фронта на захваченном у немцев самолете и сразу воткнулись в теплую встречу из оцепления бойцов спецполка НКВД и сотрудников СМЕРШ, попробовавших нас сразу же разоружить. Наивные «советские дети». Разоружить «Багги» с «Лето» да «Фею» с Таей, особенно когда они разоружаться не хотят, это затея не только безнадежная, но и крайне опасная.

«Багги» со своим приятелем уложили вырвавшихся вперед шестерых оборзевших особистов, не напрягаясь – как на тренировке. Затем вперед вышли две маленькие девочки с револьверами с глушителями и посшибали со всех близ стоящих головные уборы, стреляя с двух рук. После этого обе девочки сделали ровно три шага вперед и протянули смершевцам свои детские ручки с зажатыми в них по такому случаю гранатами, объяснив, что, пока на аэродроме не появится Смирнов, к самолету посторонние подойдут только через их трупы.

Проверять серьезность намерений девчонок никто не захотел, а Смирнов подошел уже через десяток минут. Я как бы и не сомневался, что это очередная смирновская проверка, но вида особенного не подал, а вот все бойцы «Егеря» моментально ощерились стволами. Даже старики, оказавшиеся умельцами с действительно платиновыми руками, повытягивали из карманов пистолеты.

Это могло бы показаться безумием. Против нас стояло никак не меньше трех взводов серьезных бойцов, вооруженных автоматами и винтовками «СВТ», да и парочка пулеметов наверняка в кустах была заныкана, но, как я потом узнал, отношение к бойцам из отряда «Второго» было весьма специфическим. Как сказали бы в нашем мире – эксклюзивным. Этих юношей и девушек реально уважали. Ну, и нас с ними до кучи.

Дальше все завертелось со скоростью лопастей вентилятора. Личный представитель Сталина дураком не был и, коротко переговорив со мной и только прочтя две страницы документов, что приехали с нами – немецкий язык он знал как бы не лучше русского, – моментально взбледнул с лица. Неверяще оглядев меня с ног до головы, Смирнов унесся в штаб полка звонить в Москву.

В тот же миг я стал заместителем Смирнова и командиром всей нашей сводной группы. На охрану немецкого транспортника встали летчик, штурман, «Стрелок» и «Фея» с Таей. Причем «Фея» сразу взялась за снайперскую винтовку и буквально растворилась в высокой траве аэродрома, а Тае откуда-то притащили ее немецкий ручной пулемет, и она демонстративно разлеглась у лестницы в самолет, наведя ствол на группу «особистов», стоявшую на некотором расстоянии, от чего те рассосались в разные стороны быстрее ветра.

В самолете у авиационных пулеметов угнездились отошедшие от нашего безумного полета мастера, хотя внешне не было заметно, что у пулеметов хоть кто-то есть. А у меня работы втрое прибавилось: организовать кормежку и кормить личный состав и пленных немцев, встречать врачей и медсестер и размещать в спешно поставленных палатках раненых, менять охрану и быть основным связующим звеном между всеми своими бойцами и опущенным на глазах у всего аэродрома подполковником СМЕРШ Гогридзе.

Тем самым мутным типом, что попытался нас разоружить, а в результате полежавшим под ногами у озорника «Лето». Причем под ногами в буквальном смысле этого слова. Сидящий на ступеньке лестницы в самолет «Лето» сложил на местного наполеончика свои подставки и периодически прикладом автомата вваливал по почкам потеющему от возмущения подполковнику, пока Смирнов не подошел.

Сопротивляться никто и не пытался. «Лето» с «Багги» в своих «горках», бронежилетах, касках с пуленепробиваемыми забралами и с не виданным никем оружием, обвешанные всяческими тактическими приблудами, выглядели, как мне потом сказал один из врачей, перевязывающих наших раненых, просто до жути страшно. На мне было навешано не меньше, и в глазах общавшегося со мной врача плескался животный ужас, который он и не стремился скрыть.

Впрочем, как я узнал несколько позднее от того же врача, ужас его был скорее практическим. Вся медицинская бригада, включая медсестер, не без оснований считала, что, прикоснувшись к подобной государственной тайне, они могут стать позже уже не нужны – застращали их сотрудники СМЕРШ подписками совсем не по-детски. Опасались они напрасно – «Фея», неведомым образом узнав об этом, тут же доложила мне, а я достаточно серьезно наехал на Смирнова, и в результате все медики, что ухаживали за нашими ранеными, улетели с нами в Москву.

В тот момент я мало чем отличался от «Лето» с «Багги». Единственное, чего на мне тогда не было, так это каски, но бандана и разрисованная разноцветными полосами мрачная рожа дружелюбия мне не добавляли. Свою каску мне пришлось на болоте оставить – тащить было лениво, загрузился я у старого друга моего отца так, что до болота едва дополз, а вот двужильные командиры разведгрупп даже штурмовые щиты до острова на болоте дотащили.

При этом «Лето» разжился штурмовым щитом «Вант-ВМ» весом всего в двадцать четыре килограмма, а вот трехжильный «Багги» где-то оторвал шестой «забор» в полной комплектации. Впрочем, понятно, где – явно Малышев Александр Иванович посодействовал. Такие щиты пока только спецназ ФСБ использует.

Хорошо, что любопытных от нас отгонять не пришлось. В нашем времени даже на хорошо охраняемый объект может пролезть пронырливый журналюга или салабонистый пацан со смартфоном.

Здесь таким «просто любопытным» без долгих разговоров пулю выписывают – во внешнем оцеплении волкодавы стояли. Эти ребята не одну прифронтовую зачистку прошли – это по их повадкам да движениям было видно.

Плененных «Егерем» немцев из самолета мы выпускали только в туалет, построенный мастерами в самые первые минуты после приземления. Нас же никуда не отпускали, а естественные надобности у более чем тридцати человек никуда после приземления не делись.

Пехотные лопаты были у всех бойцов «Егеря», даже у девчонок. Быстренько выкопали пяток ям – гадить с немцами никто не захотел, а девчонкам сделали персональный. Срубили десяток березок на опушке – ходили туда всемером как на боевую операцию, но подполковнику СМЕРШ Гогридзе хватило одного унижения, и больше дурить он не пробовал. Да занавесили все это полевое строение немецкими парашютами, запасенными на аэродроме под Ригой.

Немцам и раненым чуть позже поставили большие армейские палатки, но долго на аэродроме мы не просидели. Уже к концу следующего дня за всеми нами прилетели самолеты.

* * *

Мое участие в этой войне началось с заключенных, а точнее, с самого первого нашего разговора с Верховным[3]. Пришли мы к Сталину всем составом иномирцев, включая девочку Веру, через четыре дня после прилета в Москву. Наверное, это было простое любопытство Сталина, уже несколько раз общавшегося с Малышевым, – слишком революционными оказались наши предложения. Скорее всего, Верховному необходимо было глянуть в глаза людям, предлагающим все это. Составить, так сказать, собственное впечатление об этих прожектористах.

Пришли мы все при полном параде. Парадную форму, разумеется, никто с собой не притащил, не на парад собирались, а на войну, но награды на «горки»[4] нацепили все. Сговорились предварительно, конечно же. И после разговора с Верховным так и не снимали.

Разговор сразу зашел о наградах – больно «Мужик»[5] на царский орден смахивает. Тут Степаныч и выдал, что если возвращаться к истокам и вводить ордена Суворова, Кутузова, Богдана Хмельницкого и Александра Невского, то надо возвращать статус «Георгия» и приравнивать его к «Славе»[6]. К тому же орденом Славы в нашей стране после войны никого не награждали, а «Георгий» до революции был действительно народной общевойсковой наградой – этим орденом награждали и солдат, и унтер-офицеров, и офицеров, и даже генералов с адмиралами.

Память об ордене Святого Георгия даже в нашем веке сохранилась – его давали за исключительную храбрость на поле боя. К началу Великой Отечественной георгиевских кавалеров осталось не так уж и много, но уважение среди старшего поколения они вызывают нешуточное. Тот же Буденный Семен Михайлович, к примеру, – полный кавалер Георгиевского креста. Ему все степени не за печатание строевого шага на плацу выдали, а за действительную, исключительную храбрость, проявленную им в Первой мировой войне.

Государству-то, по большому счету, все равно, а старшему поколению в радость. Так и появились в конце сорок третьего года в общем количестве новых наград ордена Святого Георгия и Мужества, приравненные к статусу солдатско-офицерских орденов. Снимать никто из нас своих «Мужиков» не захотел, а были они у всех, кроме старшего «Мишика», в быту Дронникова Михаила Алексеевича, и «Малыша» – его только «Отвагой» в свое время отметили.

Причем обеими наградами награждала за заслуги перед Отечеством Русская православная церковь, и в народе ценились они как бы не выше наград государственных, так как давались обычно либо посмертно, либо по представлению служителей церкви, которых в дивизиях даже к концу войны можно было пересчитать по пальо́цам.

Сталин пошел на это как-то легко. Ему с самого начала понравились само название боевого ордена Мужества и его внешний вид. К тому же церковь по-быстрому подсуетилась – агитировать за вечную жизнь священники не пытались, а словом помогали здорово, да и в госпиталях, особенно во фронтовых, святые отцы оказались очень востребованы. Малышев, переговорив с патриархом, достаточно быстро нашел с ним общий язык, и финансирование первых двух десантных бригад нашего управления почти полностью взяла на себя Русская православная церковь.

Кстати, первыми кавалерами ордена Святого Георгия, а впоследствии и первыми полными кавалерами этого ордена стали командиры тех самых первых десантных бригад нашего управления – «Багги» с «Лето». Но это только потому, что в их подразделениях священники служили вместе с замполитами, а в основном с врачами и санинструкторами, принося пользу в десантах как бы не больше тех самых замполитов.

Мы все прекрасно понимали, что наше появление не уменьшит сроки окончания войны. Ни победа над фашистской Германией, ни победа над Японией из-за нашего появления в этом мире существенно не приблизится.

Чудес просто не бывает. Законы войны неизменны, возможности промышленности небезграничны, а те знания, что мы притащили с собой, использовать можно было лишь эпизодически – то есть только при проведении конкретных войсковых операций.

Единственное, что мы могли сделать, это уменьшить потери и изменить сам ход боевых действий. Равно как и приблизить сроки ввода новой техники, различных типов боеприпасов, лекарств и промышленных инструментов и дополнительного оборудования, но все это, к сожалению, не мгновенно. В конце концов, мы не маги-волшебники, а просто-напросто люди. Да, вооруженные новыми знаниями и некоторыми неизвестными здесь умениями и технологиями, но только люди и никак иначе.

В кармане ядерную боеголовку мы не принесли, хотя знания создания атомной и водородной бомбы и постройки ядерного реактора мы доставили. Ученым этого мира будет намного легче, а всей стране в целом значительно тяжелее. Капитан Егоров на год раньше доставил свои знания, а толку – чуть. Пшик. Первые «РПГ» только к Курской дуге на фронте появились. Да пистолеты-пулеметы Судаева в производство пошли, но их и без знаний Егорова производили.

Поэтому для того, чтобы Советский Союз стал ведущей ядерной державой, страна должна потратить колоссальные материальные ресурсы, предпринять огромные человеческие усилия и использовать из государственного кармана мизерные, остающиеся на самый черный день деньги. И все это во время непрекращающихся боевых действий.

В прошлом течении Великой Отечественной слишком много новинок самой разнообразной немецкой техники досталось нашим «заклятым друзьям». В этот раз мы могли попробовать изменить существующее положение вещей.

В нашем мире вся ракетная техника немцев полностью досталась американцам. Все разработки ракет ФАУ вместе с их разработчиками и основным идейным вдохновителем – гауптштурмфюрером СС Вернером фон Брауном попали в руки американцев. Все заводы по производству ракет ФАУ во Франции и Австрии, все разработки реактивных истребителей, вся документация и оборудование из подземных заводов «Шкода» и многое, многое другое так и не досталось нашим ученым. И мы должны были изменить текущее положение дел, тем более что знали теперь, как, где и что можно взять.

С одной стороны, все эти технические новинки в нашей стране были уже не нужны – мы появились в этом мире совсем не с пустыми руками. С другой – технический прогресс не стоит на месте, и его развитие иногда делает весьма непредсказуемые рывки вперед или немного в сторону, и оказаться в хвосте развития цивилизации нам очень не хотелось.

К тому же в течение всей войны нацисты грабили и все государства Европы, и нашу страну, и в нашем мире все эти баснословные богатства достались либо американской армии, либо разбежавшимся по всему миру немецким воякам, либо вообще никогда не были найдены. Лично мне бы очень хотелось изменить эту несправедливость. В том числе и в нашей стране, и это как раз было в наших силах.

Правда, кроме вышеперечисленного, был один фактор, который уже изменил этот мир, и этот фактор – мой современник капитан Егоров и его отряд, а теперь уже семейство Лерманов и отряд «Егеря». Документы, которые мы захватили в Риге, пленные, которых мы доставили в Москву, и задумки, информация и документы самого «Егеря» могут полностью поменять экономическую ситуацию в нашей стране в самые первые послевоенные годы.

Захваченный нами личный представитель рейхсминистра финансов нацистской Германии вез не просто секретные документы. Помимо всего остального у него были документы и доверенности на несколько уже открытых и работающих фирм в Бразилии, в Канаде и в Америке. Разумеется, у этих фирм уже существовали счета, и на них переводились деньги из банков Португалии, Швеции и Швейцарии. Подтверждение этих переводов этот курьер как раз и перевозил. И это были совсем не маленькие деньги.

Адъютант и, как выяснилось чуть позже, дальний родственник главнокомандующего военно-морским флотом нацистской Германии гросс-адмирала Карла Деница тоже перебирался в Америку не с пустыми руками. Счета и банковские вклады на очень впечатляющие суммы попали в наши руки сразу же, и если управление предприятиями и их счетами надо было еще перехватывать, то деньги со счетов гросс-адмирала сразу же пошли в дело.

Все эти операции за границей с разрешения главы государства мы проводили своими силами с привлечением специалистов из различных управлений Наркомата внутренних дел. Мы не стали закупать то, что уже шло в нашу страну по ленд-лизу. В этом не было никакого смысла. Именно эти деньги в первую очередь стала осваивать команда «Егеря». Грубо говоря, это стало некоторым подспорьем для развития тех самых действий, которые еще в начале сорок третьего года запланировал капитан Егоров.

Мы уже знали, что победим в этой войне, но необходимо было не допустить войны следующей. Теперь американцы не напугают Сталина еще одной бессмысленной войной, и в нашей стране не будет голода сорок шестого – сорок седьмого годов.

Дело в том, что в начале сорок шестого года разведка Страны Советов получила достоверные сведения, что американское правительство готово применить против Советского Союза ядерную бомбу. Кроме этого, в сорок шестом году на страну обрушилась дикая засуха, и часть урожая того года погибла. В результате всего этого Сталин, стиснув зубы, начал готовиться к следующей войне на уничтожение.

Полковник Федеральной службы безопасности России Александр Иванович Малышев привез на самом деле уникальную информационную базу, собранную в различных архивах Российской Федерации. Его уровень допуска к этим и до нашего времени засекреченным архивным документам был действительно очень высок. Или, скорее всего, у тех, кто ему помогал.

Мы действительно могли предоставить Иосифу Виссарионовичу беспрецедентно достоверную стратегическую информацию. Просматривая документы тех годов при подготовке главе государства развернутой аналитической справки, я поражался, какое напряжение сразу после победы было у Сталина и у всех, кто был допущен к этой прямо-таки сногсшибательной новости.

Вся наша страна ликовала, солдаты возвращались домой, люди рвались к мирной жизни. Все. Победа! Впереди долгая счастливая и безоблачная жизнь…

…и в это время американцы обрезают поставки по ленд-лизу и грозят Советскому Союзу ядерной бомбой. Американские и английские войска заняли половину Европы и требуют скорейшего вывода советских войск из Австрии, Германии, Чехословакии, Японии, Китая, Ирана.

И все это после безумного наступления сорок четвертого года, когда наши войска спасли высадившихся на побережье Франции союзников. После всех выполненных Сталиным предварительных договоренностей. После нашего беспрецедентного танкового марш-броска через пустыню Гоби и перевалы Хингана. После разгромленных в Китае японских войск. После всех наших усилий в войне с Японией.

В то же самое время в нашей стране – дикая разруха. Уничтожены десятки тысяч городов, сотни тысяч государственных предприятий, миллионы людей, и не просто людей, а трудоспособного и репродуктивного населения. Того самого населения, которое четыре страшных года укладывали в землю, угоняли в рабство в Германию и сжигали в печах крематориев.

Советский Союз был не просто раздавлен войной с Германией и ее сателлитами – в стране практически полностью отсутствовали госрезервы. В ведении государства было всего две с половиной тонны золота, а в хранилищах госрезерва отсутствовало продовольствие.

У нашей страны была самая современная в мире армия, но ее нечем было кормить. Было заморенное тяжелым трудом и нечеловеческими условиями жизни население огромной страны, но большинству из этих людей негде было жить. Люди еще возвращались из плена и эвакуации, и их долгие месяцы надо было даже не кормить, а откармливать, а было просто нечем, и Сталин начал готовиться не просто к очередной, никому не нужной в нашей стране войне, а к следующему государственному унижению.

Правительство Советского Союза принялось набивать хранилища госрезерва урожаем сорок шестого и сорок седьмого годов, а в разгромленной вражескими войсками стране этих хранилищ в необходимом количестве не существовало, и хлеб просто-напросто пропадал.

Провернуть неповоротливую государственную машину сразу не получилось. Война же закончилась, и большинство руководителей среднего звена на местах расслабились. И Сталин принялся продавать часть этих урожаев, потому что в стране не хватало не только хлеба, но и элементарных вещей, а взять их было совершенно неоткуда – ленд-лиза ведь уже не существовало, и помочь Стране Советов справиться с возникающими каждый день проблемами было некому.

Бывшие друзья и союзники стремительно превращались во врагов. Великая заокеанская держава требовала обратно так необходимую стране технику, поставленную по ленд-лизу, и, получив ее, тут же пускала эту технику под пресс. Так было дешевле «великой» стране «победившей демократии», а на моей Родине в это время люди лебеду, тополиные почки и лепешки из листьев и цветов липы ели.

Люди не жили, а с громадным трудом выживали, и в моей стране вовсю заработал так часто упоминаемый в моем времени «указ семь-восемь» – указ от седьмого августа тридцать второго года, именуемый в народе «Законом о трех колосках». И поехали люди моей страны в лагеря на десять лет. За ведро угля. За не выкопанную на колхозном поле картошку. За кочан капусты. За карман, набитый только что обмолоченным зерном. И много еще за что.

Здесь этого уже не будет, и предотвратил весь этот послевоенный кошмар погибший в сентябре сорок третьего года капитан Егоров. Потому что фирмы и предприятия, специально открытые в странах Южной Америки, Канады и Мексики, заключат с нашей страной официальные договора на поставку самых разнообразных товаров и продуктов. Затем другие компании арендуют, а то и купят морские транспорты. И придут в нашу страну в середине сорок пятого года караваны транспортов типа «Либерти» и «Виктори»[7] с канадским зерном, американским промышленным оборудованием и всем тем, что так необходимо Стране Советов.

Война в Атлантике закончится, но в Японии будет продолжаться еще достаточно долго – мы обязательно этому поспособствуем, – есть у нас пара некрасивых, но очень эффективных задумок. А тем временем именно эти транспорты привезут в нашу страну то, что специально отправленные из Советского Союза в начале сорок третьего года люди и бойцы «Егеря» закупят на деньги совсем недавно сдохшей в дикой агонии «Великой Германии».

Основная идея капитана Егорова состояла во внедрении в капиталистическую систему независимой от Советского Союза организации. Эта организация должна была раствориться в американском обществе и, используя знания «Егеря» и его финансы, очень быстро занять свою нишу в производстве нескольких новинок, которые появятся сразу после войны.

Заработанные таким образом деньги частично должны были вернуться обратно в Союз и возвратиться со следующими новинками, золотом, алмазами и людьми, покалеченными войной. Новинки будут внедряться в капиталистическое общество, золото и алмазы превратятся в промышленное оборудование и поедут на свою новую родину, а инвалиды осядут на островах семьи Лерманов.

Идею «Егеря» с санаториями для инвалидов войны из различных стран тоже не стоило сбрасывать со счетов. Здравая идея с далекоидущим развитием. Вполне в духе нашего соотечественника, запустившего в этот мир организацию, которая всегда будет связана со Страной Советов, но, как и любая другая частная компания, сохранит свою независимость и свои самые разнообразные интересы.

И мне было немного обидно. Нет. Не обидно – скорее, неуютно. Царапала где-то внутри меня неуемная, подленькая мыслишка: «Все это Егоров придумал еще зимой сорок второго. Придумал, подготовил, осуществил и погиб, прикрывая всех нас и твердо зная, что мы не бросим задуманное им дело».

Мы, разумеется, не бросим, но еще и поможем своей стране, чем сможем, а в первую очередь видоизменим «указ семь-восемь». То есть постановление Совета Народных Комисаров от седьмого августа тысяча девятьсот тридцать второго года: «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности».

И ключевая фраза здесь: «Об охране имущества государственных предприятий». Об охране всего государственного имущества от профессионального уголовного мира. То есть от тех людей, которые принципиально не хотели работать во время войны и которых расплодилось во время этой войны слишком много. Мы немножечко изменим существующие сейчас законы в отношении профессиональных преступных элементов, но как говорил все тот же капитан Егоров: «Об этом не сейчас».

Глава 2

Все наступательные операции осени и зимы сорок третьего года прошли без нашего участия. В самые первые дни казалось, что о нас забыли. Нет. Мы работали с прикрепленными к нам людьми из различных наркоматов и конструкторских бюро, ездили по стране, но это была не та работа, к которой мы все готовились и которую с полной отдачей могли делать.

Как это ни странно, но даже в Днепровской наступательной операции никто из нас не участвовал. Мы прекрасно знали и кричали во всю мощь своих легких о том, что воздушно-десантная операция, которую запланировало командование Воронежского фронта на конец сентября сорок третьего года, провалится. Десантники оттянут на себя некоторую часть немецких войск, но в бо́льшей своей части бессмысленно погибнут. Мы постоянно говорили об этом, но провернуть неуклюжую советскую бюрократическую машину нам оказалось не по силам.

Нас слушали и не слышали, но, видимо, именно провал Днепровской воздушно-десантной операции сдвинул ту стену непонимания, в которую мы все уперлись. Особенно эта стена непонимания ударила по «Багги». Он изучал эту операцию еще у нас дома и надеялся изменить ее проведение, а главное – результаты этой операции, но все наши усилия оказались тщетны.

Очень сильно ударила по командиру разведгруппы ВДВ гибель сотен так нужных стране десантников. И «Багги» впервые за все это время сорвался. Вернее, сначала вежливо и душевно обложил местного главного пламенного ленинца в три этажа. Нашел отдельные, особо добрые слова орально-матерного характера для направления главного коммуниста по известным и неизвестным всем присутствующим при этом эпохальном событии адресам. Потом, разумеется, нажрался до синих соплей и мрачных воспоминаний, а затем…

В общем, зубы не сильно понятно зачем вернувшемуся замполиту, что неудачно, а главное, совсем не вовремя начал «строить» «Багги», придется вставлять новые. Когда того самого замполита из госпиталя выпишут. Впрочем, и замполита нам почти сразу прислали нового – пока ни разу не покоцанного. Прежнего перевели куда-то дальше. Голову лечить. И все остальное, что так неожиданно повредилось после общения с кулаками и ногами пьяного в полнейшую дымину командира первого учебного батальона только что созданного управления специальных операций при наркомате внутренних дел.

Только тогда я впервые понял капитана Егорова. Его сомнения в целесообразности своего появления в сорок первом году. Егоров сначала заявил о себе в тылу немецких войск, но так, что о нем услышали даже за линией фронта, и только потом отправил нашим такую информацию, к которой невозможно было не прислушаться.

Теперь нам предстояло сделать то же самое – сначала доказать Сталину, что мы хоть что-то собой представляем. Это было сложно, но ничего невозможного мы с Малышевым не видели и поэтому пошли несколько иной дорогой.

Для обеспечения секретности нашего появления мы договорились с руководством страны, и в первую очередь с наркомом внутренних дел, создать на базе Тушинского аэродрома управление специальных операций под руководством полковника НКВД Малышева. Это управление должно было заниматься всем сразу. От внедрения в промышленность наших знаний до десантных и разведывательно-диверсионных операций в глубоком тылу противника.

Для решения всех этих задач необходимо было срочно построить особо охраняемый объект, находящийся недалеко от производственной и конструкторской базы и способный охранять себя сам, без привлечения большого количества сотрудников НКВД. Решение было только одно: на базе управления сделать учебную базу спецподразделений и десантных батальонов, бригад, а впоследствии, по мере обучения людей, полков и дивизий.

Основной упор управления был сделан на операциях по захвату, а если это было невозможно, то по уничтожению секретных заводов и лабораторий гитлеровцев, а для этого срочно были необходимы хорошо обученные подразделения. А где было набрать хорошо обученных людей хотя бы на одну десантную дивизию? В воюющей третий год стране? Правильно. Там, где никому и в голову из всех служащих сейчас не придет искать. На зонах.

Мне могли бы возразить, что всех, кто там сидит, год надо откармливать и еще год учить, но это было не совсем так. Откармливать и учить действительно пришлось. Больше, конечно, откармливать и реабилитировать, а вот насчет «учить» все очень сильно заблуждались. За ноги держать большинство пришлось, чтобы они голыми руками немцев рвать не принялись. Разница между сидеть и медленно сдыхать, ворочая неподъемную работу четырнадцать часов в сутки, и вцепиться врагу в глотку огромна. Этого никто из возражавших нам не учитывал.

Были, конечно же, и сложности, и истерики, и побеги недовольных, но в основной своей массе люди рвались воевать. В то же время мы предлагали им не просто сдохнуть под пулеметами в безнадежных и бессмысленных атаках, а собирались их учить и беречь как зеницу ока – слишком дорого обходилось стране обучение наших подразделений.

К тому же мы предлагали полную реабилитацию бывших заключенных с восстановлением во всех правах. В первую очередь гражданских, и не после войны, а сразу при поступлении в наше управление. Поэтому все здравомыслящие остались, а другие нам были не нужны.

Ко всему прочему нами была придумана градация отсидки своих сроков немецкими военнопленными. За два года войны нагребли уже более миллиона военнопленных, и не использовать столь ценных специалистов было неумно. Так при некоторых заводах появились отдельные общежития для согласившихся работать немцев. Качество их работы было намного выше, чем у заморенных голодом и тяжелым физическим трудом женщин, подростков, инвалидов и стариков.

В первых ракетных центрах, кстати, персонал более чем на треть состоял из квалифицированных немецких рабочих. Правда, о том, что они работают именно в ракетных центрах, они до самого конца войны даже не подозревали – уровень секретности на этих заводах был запредельный.

«Закосить» или налепить брака в таких бригадах никто и не пытался – за брак наказывали всю бригаду, а отлынивавшего от работы просто ставили к стенке и прилюдно расстреливали, заставляя сидевших с тунеядцем немцев закапывать труп упрямца сразу после расстрела. Подобный прием поднимал производительность труда у немецких военнопленных на недосягаемую прежде высоту.

Альтернатива работе на теплых заводах была более чем прозрачна – четырнадцать часов на лесоповале в районах Крайнего Севера, под присмотром уголовников с пожизненным или увеличенным в три, а то и в четыре раза для особо упертых рецидивистов сроком. Вот как раз для этой категории граждан Советского Союза жестко соблюдался принцип: кто не работает, тот не ест. Поэтому альтернатива у уголовников была тоже прозрачна: либо в вертухаи, либо в отдельные штрафные роты, либо на виселицу – патронов на них было жалко.

Уже через несколько месяцев обновленная нами система уголовных наказаний стала приносить свои плоды, причем такие, что ахнули даже энкавэдэшные скептики. За те же несколько месяцев восстановилась часть бывших заключенных из числа согласившихся воевать в десантных подразделениях нового типа, а «Багги» с «Лето» принялись ездить по фронтам и забирать заключенных из отделов СМЕРШ. Всех, кроме откровенных предателей.

«Багги» с «Лето» к тому времени уже по паре раз сходили в глубокие рейды по тылам противника, поставив всех на своем пути на уши. Группы они набирали, тренировали и экипировали сами. Организовывали высадки тоже сами. И сами командовали своими подразделениями.

По возвращении все вернувшиеся становились командирами и инструкторами вновь создаваемых отдельных десантных рот и батальонов. Для того чтобы воевать так, как мы умеем, нам крайне необходимы были грамотно выученные и максимально экипированные десантные подразделения.

Наш год был сорок четвертый, и готовились мы к нему по максимуму. Прорабатывая десантные операции будущего года, мы учили и учились сами. Ким, «Сава» и «Хаски» работали на подхвате и учили и искали людей. Причем искали из числа новобранцев, партизан и даже дальневосточников и тыловиков, выбирая нужных себе специалистов.

К примеру, в качестве инструкторов для первых разведывательно-диверсионных подразделений чистокровный сибиряк «Хаски» отыскал четыре десятка охотников-промысловиков, но изюминка этого набора была в том, что самому младшему инструктору было шестьдесят семь лет. Сколько эти старики своими уникальными умениями и давно забытыми остальными людьми знаниями жизней спасли, никто из нас никогда даже представить не сможет.

Степаныч с «Мишиками» занимались радиоэлектронной разведкой, радарами, десантными судами, судами на воздушной подушке, «Шилками», «Градами», бомбами большой мощности и ракетами. Все эти направления были признаны нами приоритетными – уговаривать немцев необходимо было максимально жестко, но начать решили все же с финнов. А точнее, с их заводов и производств. А если быть совсем точными, с людей, работающих на этих заводах.

Мы с Малышевым запланировали уничтожение всех ключевых производств, работающих на финскую «оборонку», благо всевозможной информации о местонахождении этих заводов у нас было достаточное количество. Для того чтобы вывести из строя Финляндию, а это было первоочередной задачей, необходимо было максимально «закошмарить» все население этой маленькой, но гордой страны, а до этого надо было серьезно подготовиться. Чем мы до сорок четвертого года и занимались.

В первую очередь «кошмарить» пришлось весь мир с немцами во главе, но это делалось скорее в процессе подготовки к наступательным операциям переломного для всей войны года. Обкатку своих авиационных вакуумных бомб повышенной мощности Степаныч проводил по всем фронтам – «светить» новинки масштабно и в одном месте было немного рано.

К сожалению, на тот период максимальная грузоподъемность самолетов авиации дальнего действия была не более пяти тысяч килограммов, поэтому первые прототипы боеприпасов объемного взрыва были значительно меньше весом, чем боеприпасы в нашем времени, но для достижения максимального психологического эффекта этого веса хватило с лихвой.

Только к марту сорок четвертого года удалось договориться с американцами об аренде полутора десятков эскадрилий тяжелых бомбардировщиков дальнего действия «В-17» «Летающая крепость», а несколько позднее «Б-29» – «Суперкрепость» с экипажами для бомбардировок немецких позиций и объектов на территории самой Германии нашими бомбами. Эскадрильи пришлось арендовать со всей аэродромной инфраструктурой и только за сразу выплачиваемое золото, но к тому времени мы это золото стране уже заработали.

Уникальная операция, проведенная «Лето», не имела аналогов ни в нашем мире, ни где-либо еще, а здесь рыдают от восторга все, кто о ней узнает. Впрочем, именно об этой операции благодаря Степанычу и поднятой нами рекламной шумихе знает, наверное, весь мир.

Просматривая залежи исторических фактов, которые накопали компьютерщики «Стерха», Ким обнаружил интересную деталь. Четырнадцатого декабря сорок третьего года в Минске в штабе группы армий «Центр» под командованием генерал-фельдмаршала Эрнста Буша состоялся торжественный прием офицеров группы армий с их последующим награждением.

Перелопатив груду косвенной информации, педантист Ким выяснил, что денежное довольствие и очень нехилые денежные премии всем офицерам группы армий «Центр» собирались выдавать через неделю после этого приема, хотя финчасть штаба группы армий получала денежную массу в самом начале месяца.

Дело в том, что денежное довольствие солдат и офицеров Вермахта во время войны выплачивалось за два месяца вперед, а двадцать пятого декабря католики всего мира отмечают Рождество, и немцы в этом не исключение.

Финчасть, занимающая несколько рядом располагающихся зданий с обширными подвалами, должна была распределить денежное довольствие и внеплановое вознаграждение по всем подразделениям группы армий приблизительно за три недели, но отправлять деньги в финчасти различных подразделений планировалось после торжественного награждения командиров этих воинских частей. Это и стало отправной точкой этой действительно уникальной операции.

Четырнадцатого декабря тысяча девятьсот сорок третьего года в пятнадцать часов семнадцать минут в Минск по дороге на Кобрин въехала колонна отдельного подразделения зондеркоманды SS «Группа Кюнсберг»[8] айнзатцкоманды «Нюрнберг» под командованием оберштурмбаннфюрера СС Альфреда Хальборна, сопровождающая груз чрезвычайной важности. Груз – четыре грузовика с ценностями – необходимо было сдать под расписку в финчасть группы армий «Центр».

Колонна, состоящая из четырех бронетранспортеров «Ганомаг», шести грузовиков «Опель-Блиц» и двух русских броневиков «БА-10», спокойно проехала по всему городу и остановилась у трех двухэтажных домов, которые занимала финчасть группы армий. Произошло это в то самое время, когда военные чиновники уже заканчивали работу, готовясь к наступающему празднику. На банкет пригласили далеко не всех, но, когда руководство отмечает даже мнимые успехи, подчиненные работают крайне редко.

Здания, в которых была размещена финчасть, располагались буквой «П» и имели только один въезд и два входа для сотрудников. Все окна первого этажа были специально замурованы, и комплекс зданий представлял собой небольшую крепость. Начальника финчасти генерал-майора Хельмута Аюнгера уже не было на месте, а вот его заместитель подполковник Георг Рауш был вынужден задержаться – список доставленного груза изумлял своим разнообразием.

Вообще-то доставка ценного груза отдельной зондеркомандой в финчасть группы армий выбивалась из общего порядка сдачи захваченных у противника ценностей. Обычно отдельные зондеркоманды сдавали захваченное ими под расписку в финчасть айнзатцкоманды, но дело было уже к вечеру, и чем-то недовольный командир зондеркоманды объяснил, что финчасть айнзатцкоманды Б уже закрыта, а они должны срочно сдать груз на хранение и отбыть на следующее задание. Документы у оберштурмбаннфюрера были в полном порядке, и подполковник, скрепя сердце, приказал впустить грузовики и бронетранспортеры во внутренний двор финчасти.

В декабре темнеет очень быстро, а русская зима здорово отличается от мягкой зимы родного фатерланда. Может быть, именно поэтому никто так и не обратил внимания на то, что один из грузовиков зондеркоманды свернул к тому самому особняку, в котором собиралась теплая компания генералитета группы армий «Центр».

Грузовик был загружен великолепным французским коньяком и русской водкой еще довоенного розлива, а у сопровождающего столь необычный груз обер-лейтенанта присутствовали все сопроводительные бумаги. Так что грузовик спокойно проехал через тройное кольцо оцепления и остановился на заднем дворе старинной барской усадьбы.

Приехавший обер-лейтенант, забрав портфель с бумагами, не спеша вылез из кабины грузовика и направился в соседнее здание. Водитель, заглушив двигатель и помахивая пустым ведром, убрел за водой, да так и не вернулся. Видимо, завис в казарме комендантской роты.

Словом, этих двух персонажей скучающие часовые больше никогда не увидели, а впоследствии так и не вспомнили. Впрочем, и вспоминать в общем-то было некому – единственный оставшийся в живых часовой умер от страшных ожогов чуть более чем через двое суток.

Дело в том, что в двадцать один час десять минут центр Минска был подвергнут сильнейшему авиационному налету, стершему с лица земли особняк, в котором генерал-фельдмаршал Эрнст Буш награждал особо отличившихся офицеров группы армий. По самым скромным подсчетам, погибли более четырехсот генералов и старших офицеров Люфтваффе, Вермахта и Панцерваффе[9]. Самого генерал-фельдмаршала в том хорошо прожаренном фарше, в который превратились высокопоставленные защитники «Великого Рейха», достоверно опознать так и не удалось.

Пострадал практически весь центр города – русские использовали до сих пор не применяемые ими бомбы большой мощности. Видимо, в комплекс зданий финчасти попала одна из таких бомб – здания были не только разрушены почти до основания, но и полностью выгорели.

Конечно! А как бы они не выгорели? Три трехтонных грузовика с напалмом и грузовик со взрывчаткой. Таким количеством «адского огня» при желании ленинградский Эрмитаж можно было бы спалить.

Ничего не подозревающую охрану разведчики спецгруппы НКВД вырезали ножами. Взвод немецких тыловиков и взвод осназовцев НКВД – это два абсолютно несопоставимых подразделения. Два с лишним десятка тыловых офицеров тоже ничем своей погибшей охране помочь не смогли.

Главное было не только взять несколько грузовиков немецких и советских денег. Помимо денежного довольствия солдат, офицеров и генералов группы армий еще с сорок первого года в подвале финчасти хранилось два миллиона девятьсот двадцать семь тысяч рублей, одна тысяча семьсот двадцать девять килограммов золота в изделиях и слитках и двадцать восемь ящиков с музейными экспонатами.

Причем ни про рубли, ни про золото, ни тем более про музейные экспонаты мы ничего не знали. Они пошли приятным, но весьма весомым бонусом, ради которого пришлось захватывать на улицах Минска еще четыре грузовика.

Вроде бы нелогично, что музейные экспонаты лежали в подвале финчасти, но если вспомнить о том, что во время Великой Отечественной войны только в нашей стране немцы ограбили более пятисот музеев, то все становится на свои места. С золотом и советскими деньгами тоже объяснимо – группа армий «Центр» захватила огромное количество сбербанков и государственных учреждений и соответственно бумажных денег и золота.

Кстати, часть советских денег была повреждена или попорчена огнем. Видимо, какое-то банковское хранилище при отступлении наших войск пытались сжечь или эти купюры были вынуты из обращения для последующего уничтожения, но педантичные немецкие тыловики собрали и переписали и эти денежные знаки, составив подробный отчет. Из которого мы и узнали точное количество захваченных нами денег и ценностей.

После переписи и учета золото и музейные экспонаты обычно отправляются в Германию, но не сразу – что-то, бывает, и в воздухе зависает, а то и до трофейных команд не добирается. Высокопоставленные немецкие генералы мало чем отличаются от собственных солдат, но если к рукам солдата прилипают в основном традиционные «сало, яйки и млеко» с самогоном, то господам генералам достается более ценная добыча. Так что, судя по всему, это была обыкновенная небольшая «заначка» на «черный день» генерал-фельдмаршала или, скорее всего, кого-то из его ближайшего окружения.

Главным было доставить все это великолепие за линию фронта. Для чего мы и придумали этот трюк со специальной зондеркомандой. Просто отдельные карательные батальоны, а уж тем более специальные зондеркоманды вообще никому не подчиняются, кроме своего куратора в айнзатцгруппе, и посылают в заоблачные дали даже генералов Вермахта, отговариваясь секретностью задания. Тем более что специальные зондеркоманды, вывозящие культурные и материальные ценности, подчинены обычно МИДу Германии и одновременно SS, а кураторы командиров зондеркоманд и айнзатцгрупп, как правило, находятся в Берлине и никуда из него не выезжают.

Обычные армейские офицеры при встрече с колонной карателей отворачиваются, а фронтовики брезгливо кривятся. Вот так они и наотворачивались, пока «Лето» со своими головорезами до линии фронта добирались. В партизанский край разведгруппу осназа НКВД закинули десантными планерами, а с немецкой и нашей техникой помогли партизаны.

С отступления сорок первого года в смоленских лесах оставалось достаточно много армейских «заначек». В той партизанской бригаде даже четыре танка в загашниках завалялось. Впрочем, речь не об этом.

Даже прифронтовые фельдполицаи при проверке документов смотрели на солдат зондеркоманды, как кролик на удава. Фельдполицаи, правда, недолго – разведотделу фронта образцы документов тоже были нужны. Самих документов привезли просто невероятное количество – одни ведомости денежного довольствия чего стоили. Они отображали всю подноготную группы армий «Центр».

Все части как на ладони оказались: состав, численность, фамилии командиров, вплоть до командиров взводов. Все! Просто все! Никакая разведка такого не дает. Эти ведомости оказались как бы не дороже всех денег вместе взятых.

Ну, а там уж Степаныч впервые за эту войну систему залпового огня под термобарические боеприпасы испытал, и спецгруппа осназа НКВД въехала к нашим окопам прямо по выжженному полю, весело похрустывая хорошо прожаренными костями немецких пехотинцев, оставленных, ко всем прочим неприятностям, этими беспредельщиками еще и без денежного довольствия.

Правда, осназовцев пехотинцы чуть было на штыки не подняли, узрев на ребятах так «любимую» всеми фронтовиками форму карателей, но непонятку быстро разрулили. Во всех передовых частях наших ребят ждали специально накрученные особисты.

В этой операции все было уникальным. Это было первое использование сделанных нами немецких документов, ничем не отличимых от настоящих.

Первое использование наводимой по радиолучу авиационной бомбы объемного взрыва повышенной мощности, созданной Степанычем и «Мишиками».

Первый высокопоставленный немецкий генерал, накрывшийся с нашей помощью медным тазом вместе со всем своим штабом и большинством командиров его подразделений и позволивший нашим войскам прорвать фронт значительно раньше сорок четвертого года. Пока только локально, но тем не менее.

Первое использование «термобарических боеприпасов» для РСЗО, с которыми Степаныч носился даже больше, чем со своими любимыми бомбами и ракетами. Правда, пока еще не в системах залпового огня «Ураган» и «Смерч», а почти что «на коленке» – с запуском с обычных грузовиков с ручным наведением на цель.

Конечно, этому творению до огнеметной системы под веселеньким названием «Буратино» как до Пекина крабом, но немецкие, да и, чего уж греха таить, наши пехотинцы впечатлились по самое не могу. Они и к «Катюшам»-то еще не все привыкли, а тут такой ужас нарисовался, что только держись за внезапно наполнившиеся форменные штаны. Наши пехотинцы имеются в виду – немецкие не успевают привыкнуть, так как целыми подразделениями большой емкостью из цветного металла накрываются.

И наконец, это было первое выступление Степаныча перед всей страной и миром по радио.

Вообще-то, запуская проект рекламирования Степанычем наших достижений и попутного «слива» самой разнообразной дезинформации, мы даже не представляли, что выпускаем в этот мир. Степаныч, как паинька, как лапушка, как милый дедушка, елейным голосом прочитал две строчки отредактированного политработниками текста, а затем отшвырнул его в сторону и заговорил своими совершенно неинтеллигентными словами.

Моментально сменив интонации голоса на жесткую иронию и приправляя ее привычным для себя командирским сленгом, этот бешеный изобретатель рассказал всей стране о «гоп-стопе», который мастерски провел «Лето» со своей беспредельной бригадой отморозков-осназовцев и натянутой ими во все мыслимые и немыслимые отверстия Германией. В основном, конечно же, в немыслимые. Причем слегка перефразировал общий смысл всей информации, объявив Германию женщиной, а Советский Союз соответственно мужчиной со всеми вытекающими отсюда физиологическими подробностями.

Кроме опущенной ниже плинтуса Германии, досталось от него Австрии, Италии, Румынии, Венгрии, Болгарии и Испании с теми же физиологическими подробностями и шутливым объяснением показательной порки взбесившегося гарема. Такое представление разыграл, что никто из нас так и не понял, как он всю последовательность действий запомнил.

Под занавес своего сольного выступления Степаныч на всю страну заявил, что осназовцы провели не уникальную военную операцию, а взяли на «гоп-стоп» штаб немецкой группировки, завалив в процессе грабежа местного пахана со всей его уголовной кодлой. То есть именно ограбили всю группировку армий «Центр», уничтожив весь штаб этой группировки.

Немцы о данном факте даже не подозревали – до той поры немецкое командование считало, что финчасть сгорела со всем своим содержимым. Просто вся документация была вывезена ребятами «Лето», начальник финчасти накрылся на тусовке генералитета, большинство его подчиненных вырезали при захвате, а закопченные развалины зданий финчасти разбирать было просто бессмысленно.

Кто-нибудь действие девяти тонн напалма в жилом доме себе представляет? В этих развалинах даже камни сплавились. При этом раздухарившийся Степаныч подробно объяснил слушателям основную цель этой действительно уникальной операции.

Дело в том, что мы своим появлением придержали Оршанскую наступательную операцию, которую проводил Западный фронт в период с двенадцатого октября сорок третьего года. В нашем мире эта операция закончилась крайне неудачно. Наши войска потеряли почти двадцать пять тысяч убитыми и почти восемьдесят ранеными, но не достигли целей, поставленных Ставкой Верховного главнокомандующего перед командованием Западного фронта.

Здесь мы немного изменили не только сам характер этой наступательной операции, но и более чем на два месяца сместили время ее проведения. Войска наступали, сидя в своих окопах. Проводились разведки боем, изо дня в день батальоны поднимались в имитационные атаки, за линией фронта партизаны разведывали тылы гитлеровских войск, работали разведчики, в том числе и разведывательно-диверсионные группы нашего управления.

Каждый божий день, за редкими исключениями, наши войска изображали наступление, не позволяя немцам перекидывать резервы из Белоруссии на Украину, где наши войска вели наступательные операции за Днепр, но происходило это ровно до того самого времени, пока в Минске не накрылся весь генералитет группы армий «Центр».

В ту же ночь по всем разведанным позициям немецких войск, штабам, аэродромам и складам боеприпасов и горюче-смазочных материалов авиация и артиллерия Западного и Первого Прибалтийского фронтов вывалила все свои накопленные за два месяца бомбы и снаряды.

В ходе стремительного наступления на деморализованные гибелью собственных командиров немецкие подразделения были освобождены десятки населенных пунктов, среди которых особенно ценными оказались Орша, Витебск и мизерный городок с забавным названием Городок. Кстати, при взятии Витебска впервые отметился «Багги», наконец-то выпестовавший свою первую десантную бригаду.

Накопленные за месяцы вялого позиционного наступления людские резервы и боеприпасы выплеснулись в единый прорыв многоэшелонированной обороны противника. При этом немцы не перекинули на Украину ни одного солдата и потеряли не только все командование группы армий «Центр», но и почти в полном составе похоронили 260-ю, 267-ю и 268-ю пехотные дивизии двенадцатого армейского корпуса Вермахта.

Пятьдесят шестой моторизованный корпус в безвозвратные потери записал более половины личного состава, а девятнадцатая танковая дивизия оставила в белорусских лесах всю свою технику. Потери гитлеровских войск за столь короткое время были катастрофическими, но немцы быстро пришли в себя, и наше наступление захлебнулось.

Продолжением этой операции стала Гомельско-Речицкая наступательная операция Белорусского фронта, которая тоже прошла для наших войск значительно удачнее – был взят Гомель и ликвидирован Гомельский выступ.

Главным во всех этих операциях было то, что и Белорусский, и Западный, и Первый Прибалтийский фронты не потеряли такого огромного количества бойцов и не только выполнили свои задачи, поставленные перед ними Ставкой Верховного главнокомандующего, но и сохранили свои войска для выполнения следующих уже летних наступлений. Боеприпасов, правда, все три фронта потратили немерено, но, главное, людей не потеряли и немцев похоронили приличное количество.

Помня о том, что радиопередачи слушают не только школьные учителя и профессора академии изобразительных искусств, но и простые рабочие и даже блатные и приблатненные шкеты, для лучшей усваиваемости информации Степаныч озвучил оба варианта изложения беспрецедентного подвига осназовцев НКВД. Сначала, понятно, официальный, а уж затем для простого народа с использованием классических идиоматических оборотов, командирского сленга и чисто народных выражений, очень часто мало отличающихся от вышеупомянутого сленга.

Сказать, что в студии и во всей стране смеялись, это не сказать практически ничего. По рассказу «Лето», куратор Степаныча из ведомства Лаврентия Павловича Берии от смеха вообще завалился грудью на заваленный бумагами стол редактора радиоцентра и в истерике колотил по нему своими немаленькими кулаками.

«Лето» и Степаныч мгновенно стали жутко популярными. К тому же этот доморощенный юморист на вопрос, заданный ему, почему командира беспредельщиков, ограбивших немецкую армию, зовут «Лето», ответил: «А у нас всегда лето. Даже в полярную зиму у советских людей лето, если это для Германии тяжелая зима.

Вот такое вот хреновое для немецкой группы армий «Центр» лето. И вообще это «Лето» пока еще майор, а будет он повыше званием, и для всей Германии хреновое лето наступит. А если кому хоть что-то не нравится, пишите письма: Москва. Управление специальных операций. Степанычу и «Лето».

Это не шутка. Пишите по любому поводу. Разберемся, а чем сможем, поможем». И письма стали приходить в наше управление мешками. С просьбами, пожеланиями, жалобами. Информация ведь быстро разбегается. О том, что письма надо писать по адресу «Москва. УСО. Степанычу, не один Степаныч по радио рассказал. Мы тоже рта не закрывали в своих командировках по стране.

Сначала разбором писем занимались те, кого мы освободили из лагерей, затем, по мере убывания последних на фронт, безногие инвалиды и родственники реабилитированных посмертно. Это была целая индустрия по реабилитации и адаптации в общество огромного количества крайне необходимых стране людей, а процесс, запущенный Степанычем, только набирал обороты.

Именно на опыте работы этого отдела и наработанных этим отделом знаний, умений и навыков в конце сорок четвертого года был создан отдел Партийного Контроля управления специальных операций, ставящий в четырехточечную коленопреклоненную позу в основном зажравшихся работников торговли, опухших от своей мнимой значимости партийных чиновников и оборзевших до последней крайности сотрудников НКВД.

Рейхсмарки третьего и, как показала дальнейшая история, последнего рейха, захваченные группой «Лето», были переправлены в партизанские отряды, в Швецию, Швейцарию и во все оккупированные гитлеровцами страны и пошли в дело. Золото и советские рубли тоже нашей стране пригодились.

Все были довольны. Кроме Гитлера с Геббельсом. Последний привычно и истерически громко орал со своей кочки, что все это пропаганда русских, пока Степаныч не скинул на Берлин сначала свой первый прототип планирующей бомбы, а затем и крылатой ракеты, соответственно прокомментировав очередное эпохальное событие.

Этот доморощенный юморист сам с летчиками в Германию летал. Его от самолетов за уши оттащить было невозможно. Слетал, сочинил новый текст, в очередной раз согласовал написанное с компетентными товарищами, выкинул его перед микрофоном и поднял настроение всей стране на целую неделю, рассказав, как красиво у Рейхстага в подвал ссыпался позвоночник. Разумеется, с такой высоты Степаныч видеть этого не мог – пока бомба долетела до земли, самолет улетел ух знает куда, но разницы реально никакой. К тому времени немцы об этом уже всему миру доложили.

Мир два дня неверяще молчал, и Степаныч отправил в Берлин четыре летающие зажигалки. Невозможно иначе назвать четыре четырехмоторных тяжелых бомбардировщика «Пе-8», полностью загруженных емкостями с напалмом и высыпавших свой страшный груз прямо на город – на кого Степаныч пошлет.

Восемнадцать тонн напалма в специально изготовленных для этого налета пятилитровых бочонках, сброшенных ковром на центр города, это жутко эффектная и максимально эффективная пощечина. Из-за высоты сброса «подарков» разброс был страшный, и столицу «Великого и неповторимого Рейха» от одного-единственного налета охватили сотни пожаров. После этого эпохального для всей Германии налета к воплям Геббельса присоединился и Гитлер, объявивший Степаныча и всех, кто бомбил Берлин, своими личными врагами.

Это бесноватый шизофреник сделал зря. Это он не тем местом подумал. Только хуже себе сделал. Промолчать было бы умнее. Война ведь никуда не делась, а Степаныч тот еще затейник – выданные им во время очередного выступления перлы уже в который раз подняли настроение всей стране. И надо сказать, что к тому времени уже и некоторой части мира – выступления Степаныча периодически передавали по «Совинформбюро».

Летчики авиации дальнего действия-то как порадовались! Они и так вниманием обделены не были, а здесь их сам Гитлер отметил, а Степаныч по радио похвалил. С подробными пояснениями того самого адреса, куда послали бесноватого ефрейтора летчики авиации дальнего действия. Говорят, что, когда Степаныч по каким-то своим делам приехал в ту дивизию АДД, его, качая, чуть было на низкую орбиту в космос не запустили – так летчикам понравился вольный пересказ Степанычем их пожеланий Гитлеру и всей его брехливой своре.

* * *

После снесенных в Берлине зданий Рейхстага, Центрального управления Имперской Безопасности и комплекса зданий генерального штаба сухопутных войск Вермахта Степаныч переключился на остров Рюген и ракетный центр Пенемюнде и немного увлекся. Настолько увлекся, что… Впрочем, об этом несколько подробнее.

Именно с этой операции начинались наши дружески-союзнические отношения с Великобританией. (Насколько это возможно, конечно же.) Английская разведка получила сведения о ракетном центре Пенемюнде в начале лета сорок третьего года от поляков, работающих на заводе по производству ракет ФАУ и сидевших в местном концлагере.

Англичане излишне возбудились и в середине августа, собрав почти шестьсот самолетов «Ланкастер» и «Голифакс», нанесли штандартенфюреру СС Вернеру фон Брауну со товарищи неожиданный визит в лучших своих традициях. То есть ночью и по площадям. В смысле, на кого бог пошлет.

Досталось и полигону, и подземному заводу по производству ракет, и жилому городку при нем, и концлагерю, находящемуся рядом с полигоном. В концлагере погибло более двухсот человек, и в их числе те самые поляки, что отправили англичанам планы ракетного центра.

Немцы потеряли более семисот человек. Среди них каким-то чудом затесался главный конструктор ракетных двигателей доктор Вальтер Тиль. Видимо, оказался не в том месте не в то время.

У англичан не вернулись на свои аэродромы около пятидесяти четырехмоторных бомбардировщиков, а немцы на полгода задержали выпуск ракеты ФАУ-2. Ну и в качестве вишенки в этом кровавом торте – застрелился заместитель командующего Люфтваффе генерал-полковник Ганс Ешоннек, отвечавший за систему ПВО этого района. Видимо, генерал от авиации разумно посчитал, что моментальная встреча со Всевышним значительно лучше, чем та же встреча, но с посредничеством умельцев из гестапо.

Все изменилось с нашим появлением. Основной нашей задачей было вдолбить ракетный центр Брауна и вообще всю ракетную программу гитлеровцев в каменный век. Ну или, по крайней мере, сильно притормозить запуск ФАУ-2, а необходимого количества дальних бомбардировщиков в Советском Союзе не существовало. Да и жалко было своих летчиков и самолеты.

В то же время англичане здорово преуспели в развитии дальней бомбардировочной авиации, а расстояние от их аэродромов до острова Рюген было значительно ме́ньшим. Так зачем нам напрягаться, если ракетный центр Брауна можно (и нужно) стереть в пыль чужими руками? То есть с помощью английской авиации. Да еще и поиметь с благодарного английского народа некоторое количество так необходимых нашей стране бонусов.

Вот мы и «слили» представителям английского посольства всю информацию по ракетному центру Пенемюнде (из того, что они не знали) и по некоторым стартовым площадкам ракет ФАУ-1 во Франции. (На первых порах для затравки далеко не по всем.) Сдали всю структуру центра: жилой городок, склады, подземные лаборатории и сеть дорог, связывающих различные объекты на всем острове. Разумеется, без персоналий самих разработчиков.

Потом пошла информация по заводам по производству ракет ФАУ во Франции и некоторые технические новинки, которые англичане могли сразу внедрить в свое производство. (В том числе и те, которые они сами изобретут в начале пятидесятых годов.)

Взамен нам были нужны десантные суда и десантные планеры – англичане были сильны в их постройке и к сорок четвертому году налепили достаточное количество десантной техники, чтобы поделиться с нами. Ну и пробили для своих десантных операций стрелковое оружие с боеприпасами, десантную экипировку и тому подобные мелочи.

Кстати говоря, от танков под названием «Валентайн» советское правительство с нашей подачи отказалось, хотя с сорок второго года поставки оружия в СССР из Великобритании осуществлялись бесплатно. Вместо танков к нам пошли те самые десантные планеры. Тем более что отправляли их в разобранном состоянии.

Только не надо думать, что Советскому Союзу все доставалось на халяву – до сорок второго года в Великобританию было отправлено пятьдесят пять тонн золота. Поставки оружия шли бесплатно, а к примеру, за тот же авиационный бензин Советский Союз платил золотом. (Но это так – мысли вслух.)

Надо сказать, что первый массированный налет на ракетный центр советская авиация провела совместно с английской. В принципе, если бы по острову долбили обычными бомбами, то подземным лабораториям ничего бы не было, но злобный Степаныч сначала ввалил по городу и его окрестностям, перебив просто немереное количество мирного, околомирного и совсем не мирного народа.

Под шумок Совинформбюро объявило об очередном удачном ракетном обстреле. Мир поверил. А куда ему было деваться? Результат был, так сказать, налицо. Англичане потом сами подтвердили.

Сыпали самолеты авиации дальнего действия не только вакуумные и кассетные гостинцы, но и для улучшения ландшафта отшлифовывали его напалмом. Так сказать, подсветили советские самолеты англичанам конкретные точки, по которым надо вывалить весь остальной осколочно-фугасный груз. Англичане, разумеется, не подкачали и немного увлеклись.

Ну как немного? Через три дня немцы скорбно объявили о гибели главного ракетного специалиста Германии. Не станет в этом мире штурмбаннфюрер СС Вернер фон Браун в сорок пятом году американским гражданином и начальником секретной лаборатории в Пентагоне, и, надеюсь, баллистические ракеты ФАУ-2 теперь немцы по Лондону запустят намного позже. Им сначала ракетный центр восстановить придется да пепел Брауна, развеянный по острову Рюген, в кучку собрать.

Долго Степаныч над внезапной гибелью главного ракетного специалиста «Великого Рейха» изгалялся. Ну, и доизгалялся до личного врага вечно обдолбанного первитином[10] ефрейтора, на пару с «Лето». Это его основным специалистом по безумным десантам назначили. Все равно к тому времени он уже засветился по полной проо́грамме.

Каждый налет англичане максимально широко рекламировали по радио (по нашему совету) и через раз засыпали листовками мирные города Германии: реклама – движитель прогресса. А что? Англичане ребята богатые, для них такие траты – копейки, да и простым немецким обывателям не было скучно.

В свою очередь, Степаныч на всю Европу и Америку устроил сольный концерт оригинального разговорного жанра (кстати говоря, на вполне приличном английском языке): «Ракетный центр Брауна? Талантливый был мужик! Жаль, не знаем, в каком кратере его пепел – цветы возложили бы. Своих астронавтов на Луну можете не посылать, смотайтесь на остров Рюген, сфотографируйте лунную поверхность. Так и быть, разрешаем разок над островом пролететь, а то пешком слишком долго получится. Только аккуратно, в обозначенное время и по-быстрому, а то у нас с англичанами там еще стрельбы намечаются.

Видуха прямо один в один с Луной. Вот так же и Финляндия будет выглядеть, если что, а можем промахнуться и по Швейцарии зарядить с Люксембургом. Ракеты – такая штука несовершенная, а посоветоваться уже не с кем. Штурмбаннфюрер СС Вернер Магнус Максимилиан фон Браун господу богу рассказывает, как он умудрялся так точно ракеты ФАУ по Лондону запускать.

Что значит, кто это такой? Разработчик первой межконтинентальной баллистической ракеты ФАУ-2… был. Где теперь его искать, на небе или в преисподней, вопрос не к нам. В небесную канцелярию обратитесь».

Словом, в процессе этого очередного словоблудия Степаныч не только слил внеочередную дезинформацию, но и уже в который раз народ повеселил. До такой степени повеселил, что был персонально вызван к Сталину на легкую выволочку с пожеланием сбавить матерные обороты во время общения с народом. Правда, с вручением ордена Ленина и медали Золотая Звезда Героя Советского Союза.

Степаныч, конечно же, пообещал, но к тому времени его истории и анекдоты нашего времени шли настолько «на ура», что запретить их и не пробовали, а немцы всерьез начали искать нашего разведчика под фамилией фон Штирлиц. Иначе объяснить перед Гитлером утечку стратегической информации было просто невозможно.

* * *

Моя личная война началась с вразумления Финляндии – до этого меня за линию фронта не отпускали. Впрочем, работы у меня было и так по гланды, но на финнах я уперся, да и то только потому, что знал финскую столицу как свои пять пальцев. Я же в Ленинграде вырос, а в самом начале горбачевского предательства, которое во всем мире «перестройкой» назвали, у меня дед в Хельсинки уехал – преподавать в местном университете. Вот и бывал я у него почти все свои отпуска́.

Моей жене, я тогда еще был женат, в финской столице очень понравилось. Понравилось до такой степени, что однажды она собрала все свои вещички и, показав мне не совсем приличный жест, перебралась в сопредельную страну.

Разводились мы через присланного моей супругой адвоката. Огромное ей за это спасибо. К тому времени я уже в достаточной мере освоил финский язык, чтобы перевести адрес, куда меня послала моя бывшая благоверная в своем прощальном послании, но языки мне всегда давались легко – это у нас наследственное. Тот же дед знал шесть иностранных языков, отец – восемь, ну а я, если на круг посчитать, только семь пока освоил, если спешно изучаемый сейчас немецкий не считать.

К работе в Финляндии я готовился серьезно, но неожиданно операцию свернули без объяснения причин, и я опять остался не у дел.

Да нет. Самой разнообразной работы было навалом. Обучение, организационные вопросы, проработки будущих десантов, подготовка и сопровождение групп, уходящих на задания, бо́льшей частью висели на мне, но я чувствовал, что на этой работе долго не протяну.

Пятого января сорок четвертого года Степаныч обидел в Берлине Рейхстаг. Восьмого слегка подогрел столицу «Великого Рейха» напалмом. В ночь на двенадцатое ракетный центр Брауна авиация дальнего действия совместно с королевскими ВВС Великобритании принялась превращать в мелкое ничего, а я так и сидел в стороне от всех этих событий, вынашивая очередные планы на личном ноутбуке.

Свою команду я начал собирать еще в сентябре, когда мы только начинали ездить по различным областям (и лагерям). Разумеется, в первую очередь я делал упор на физически развитых мужчин, способных вынести все тяготы фронтовых, а в основном зафронтовых будней десантника, но искал и самородков.

В общей массе призывников мы с моими современниками искали людей с уникальными знаниями и умениями: уникумов, энциклопедически образованных людей, теми или иными способами оказавшихся за решеткой, в ссылке или в эвакуации. И находили их сначала единицами, потом десятками, а затем и сотнями.

Так в поле моего зрения оказались несколько бывших дипломатов, залетевших в тридцать шестом году в ссылку с поражением в правах исключительно за компанию со своими руководителями. Девять сотрудников Артура Христиановича[11] с дикими, просто нелепыми обвинениями доживали свой век в колонии-поселении в Архангельской области.

Старики, а это были люди в уже приличном возрасте, не сидели вместе, но, найдя одного из них, я поднял дело, по которому они были осуждены, раскрутил всю цепочку и вытащил из заключения двадцать восемь человек – девять старых разведчиков и девятнадцать членов их семей, включая двоих детей.

Уникальность этих людей заключалась в том, что каждый из них знал по нескольку европейских языков и был кладезем бесценной для нас бытовой и социальной зарубежной информации. Той самой информации, которая была остро необходима разведывательно-диверсионным группам нашего управления.

К тому времени к каждому из нас были прикреплены люди из ведомства Лаврентия Павловича, и сложностей с временным освобождением людей не было. Сначала мы переводили бывших заключенных под крыло Малышева, а затем начинали с ними работать, но в основном, конечно, сначала лечили и откармливали в своем госпитале.

Под госпиталь нам была отдана одна из школ недалеко от управления, но достаточно быстро мы построили свое здание. Понятно, что не мы сами, а пленные немецкие солдаты – совсем рядом с нашим управлением в подмосковном Красногорске располагался крупный лагерь военнопленных, заключенные которого работали на всех стройках, находящихся в этом районе. Со временем мы из этих военнопленных организовали несколько строительных бригад, работающих только на объектах повышенной сложности и ответственности. Охраняли их будущие бойцы наших подразделений, проходящие реабилитацию в управлении.

Выгода получалась двойная – квалифицированные немецкие рабочие не просиживали свой срок на неквалифицированных работах и при этом обучали наших бойцов немецкому языку. К каждой такой бригаде в качестве переводчика был прикреплен человек, хорошо знающий немецкий язык, из числа тех, кого мы нашли в местах заключения.

Немцам работа на квалифицированных работах была крайне выгодна. Мы предложили срок работ по восстановлению нашей страны в восемнадцать лет после ее окончания, но на квалифицированных работах срок сокращался в два раза. Поэтому желающих попасть в рабочие и специализированные бригады было более чем достаточно.

Военным преступникам, предателям и пособникам оккупантов отмерялся пожизненный срок на предприятиях повышенной опасности и в районах Крайнего Севера. Без права на помилование. Так что немцам было с чем сравнивать.

Технический отдел нашего управления я принялся комплектовать специалистами еще в конце августа, а начал с Михаила Владимировича Марголина[12] и Владимира Григорьевича Федорова[13]. Мне нужна была технологичная и точная снайперская винтовка, опережающая свое время, и создать ее мне могли только эти два оружейных специалиста.

Основную идею я украл у «Егеря», ставшего в этом мире легендарным «Командиром». Уникальные мастера «Егеря» умудрились сделать бесшумную автоматическую снайперскую винтовку из «сырой» самозарядной винтовки Токарева, но у «Егеря» было очень много времени и уникальные специалисты, которых его ребята чудом спасли весной сорок второго года.

В то же время у меня были ресурсы и производственные мощности огромной страны и крайне мало времени. Винтовки «СВТ» и «АВС» были хороши, но технологически сложны в производстве и ненадежны в эксплуатации. Мне же было необходимо оружие простое в производстве и легкое и точное в работе.

С самого нашего появления Токарев пытается заниматься повторением «СВД» и «Винтореза», и дергать его на решение моих задач никто бы мне не позволил. Заняты образцами новых вооружений были все ведущие стрелковые специалисты страны – Дегтярев, Симонов, Шпагин. В то же время оружейник, опередивший свое время, и уникальный слепой оружейный специалист с нашим появлением оказались не у дел, и я этим воспользовался.

Мне была нужна японская винтовка «Арисака» «Тип 38» под оригинальный патрон 6,5×50 мм, но с отъемным магазином минимум на десять патронов и съемным и разборным глушителем, и сделать мне ее в самое короткое время мог только Федоров, разработавший в девятьсот шестнадцатом году пистолет-пулемет под патрон калибра 6,5-мм для винтовки «Арисака».

В тринадцатом году тот же Федоров сконструировал автоматическую винтовку под патрон калибра 6,5-мм собственной конструкции. То есть именно эту винтовку он знал как облупленную, а вооруженный новыми знаниями мог достаточно быстро переделать ее под новые условия боевого применения.

Получалось так, что мы могли быстро заполнить технологический провал в оружии до появления промежуточного патрона под автоматическое оружие. Мне было необходимо, чтобы великий русский оружейник сделал нам винтовку для тихих ликвидаций и вооружил ею снайперов только начинающего свой нелегкий боевой путь спецназа.

Почему я остановился на японской винтовке, сконструированной в начале двадцатого века? Дело в том, что винтовки «Арисака» массово поставлялись в русскую императорскую армию в начале Первой мировой войны и на складах Сестрорецкого оружейного завода, а впоследствии и ленинградского гарнизона, но в основном на оружейных складах в Кронштадте винтовок «Арисака» и боеприпасов к ним скопилось огромное количество. Они так и лежали, ожидая своего часа до двадцать первого века, так как после войны появилось другое стрелковое оружие, и эти запасы просто задвинули на склады длительного хранения.

К тому же… Мы же не воевали с Японией. Почему бы нам в Японии парочку тысяч винтовок с боеприпасами не закупить? Вот японцы удивятся-то!

Я выбрал винтовку «Арисака» по нескольким причинам. Во-первых, это существенное количество уже существующих винтовок и боеприпасов к ним. Во-вторых, технологичность в переделке и ремонте. В-третьих, наличие оружейника, знающего и уже переделывавшего эту винтовку.

Патрон винтовки «Арисака» достаточно мощный, с хорошим пробивным и убойным действием пули. Сами используемые патроны имеют значительно ме́ньший вес, чем боеприпасы других систем, что позволяет несколько увеличить носимый боезапас. Что для снайпера мобильной боевой группы немаловажное обстоятельство.

При этом снайперу достаточно трех-четырех сотен патронов на рейд, а при необходимости или поломке винтовку, сняв с нее прицел и глушитель, можно просто выкинуть. Использовать ее немцы не смогут – нестандарт, а вот на японцев бочку покатить могут. Винтовка-то японская.

Кроме того, патрон 6,5 на 50 мм «Арисака» имеет меньший импульс отдачи, что повышает меткость стрельбы. Расположение рукоятки на задней части затвора позволяет перезаряжать винтовку, не отпуская ее от плеча и не теряя из виду цель.

Помимо этого винтовка «Арисака» имела то, чего не было больше ни у одной винтовки мира, – крышку ствольной коробки, которая открывала ее одновременно с движением затвора. То есть в механизм винтовки не могли попасть ни грязь, ни песок, что достаточно существенно для условий, для которых ее создавали.

Винтовка, несмотря на меньший, чем у других винтовок мира, калибр, получилась достаточно мощной. Более того, по опыту применения в различных условиях был сделан вывод, что ее пули обладают хорошим пробивным и убойным действием. Благодаря меньшему весу патронов японский солдат мог взять их больше, чем солдаты других армий. И это несмотря на то, что вес японского солдата составлял всего сорок восемь – пятьдесят килограммов. То есть в начале двадцатого века японские солдаты были дистрофиками почти поголовно.

А теперь добавим к вышеперечисленному глушитель, отъемный магазин на десять-пятнадцать патронов и автоматику Федорова – и получим легкую винтовку для снайперов разведывательно-диверсионных подразделений, которую не надо создавать с нуля. И, главное, нет необходимости в строительстве крупного завода с полным технологическим циклом. Вполне достаточно небольшого цеха для переделки уже существующего оружия.

Конечно же, я многого не учел в своих желаниях и мечтах, но Владимир Григорьевич, загоревшись этой идеей, сделал все от себя зависящее, чтобы воплотить мою мечту в жизнь. С сорок второго года Федоров работал в комиссии по рассмотрению новых образцов стрелкового вооружения, но с нашим появлением оказался не у дел. Так что перетащить его к себе я смог достаточно быстро.

Равно как и Марголина, которого я загрузил мелкокалиберным пистолетом его имени, пистолетом калибра 6,5 под ствол винтовки «Арисака» и бесшумным патроном, как на американских «туннельных» револьверах[14].

Пусть работает. И для дела полезно, и ему не скучно, и у снайперов групп будет пистолет единого с основным оружием калибра. А если Марголин еще и бесшумный боеприпас повторит, хотя бы и в штучном исполнении, то я ему лично Сталинскую премию выбью.

Глава 3

Двенадцатого января сорок четвертого года окончательно разблокировали Ленинград. Это удалось сделать на семнадцать дней раньше прежнего срока благодаря неутомимым «Датви» и «Хаски» с «Савой», практически не вылезающими с Ленинградского фронта и организовавшими подробную разведку всех подразделений гитлеровских войск и корректировку артиллерийских и бомбовых ударов по позициям противника.

Операция по разблокированию Ленинграда была проработана нами еще в нашем мире. Мы сделали бы это и раньше, но нужного количества необходимых нам боеприпасов просто не было в наличии, а запланировали мы не только взломать оборону немцев, но и полностью уничтожить передовые части немецких войск. Благо всю необходимую информацию по дислокации этих подразделений мы притащили с собой.

Потери наших войск были сведены к минимуму, а вот немцам повезло значительно меньше – стирали их с лица нашей земли, в том числе и вновь произведенными боеприпасами. Вакуумные и кассетные бомбы и термобарические боеприпасы для РСЗО копились на складах несколько месяцев, и обрабатывали немцев этими боеприпасами в течение восьми суток настолько плотно и точно, что сопротивляться немцы чисто физически не могли. Было просто некому.

Выживших в этом огненном аду можно было пересчитать по пальцам. Для чего «Датви» на фронт-то и отпросился – для проверки и контроля использования новых боеприпасов. Иначе поездка на фронт ему бы точно не светила.

Запланировано нами было ни много ни мало, а полное уничтожение группировки немецких войск на Шлиссельбургско-Синявинском выступе. Там между городом Мга и Ладожским озером располагались пять немецких пехотных дивизий общей численностью более восьмидесяти тысяч человек[15].

По большому счету, оборонительные линии немцев представляли собой один общий укрепленный район, прикрытый болотами, торфоразработками, минными полями и проволочными заграждениями. Все города и поселки на этом выступе были превращены немцами в долговременные опорные пункты, подготовленные к круговой обороне.

Город Шлиссельбург, Липка, Рабочие поселки, Гонтовая Липка, Подгорная, Синявино, поселок Михайловский – это названия, известные каждому ленинградцу, что в нашем мире, что сейчас. Людской крови там было пролито немерено что в сорок первом, что в сорок втором, что в сорок третьем годах. А уж при снятии блокады каждый метр этого гигантского укрепрайона в нашем мире был залит бесценной кровью наших пехотинцев. Здесь мы все решили сделать иначе.

На самом деле те воздушные и десантные операции, которые проводили в Германии наше управление специальных операций, Степаныч, «Багги» и командование авиации дальнего действия, были операциями отвлечения, хотя общественный резонанс эти налеты вызвали нешуточный. Основной стратегической операцией начала зимы сорок четвертого года было полное уничтожение основных сил двадцать шестого и части дивизий пятьдесят четвертого немецких армейских корпусов.

Вся территория гитлеровского укрепрайона представляла собой местность абсолютно непроходимую для танков и тяжелой артиллерийской техники, необходимых для взламывания долговременных укреплений противника. Вот тут-то и пригодились мы с нашими знаниями.

Мы привезли с собой точные карты расположения немецких войск на данный период времени, подробное расположение огневых точек, дотов, дзотов и эскарпов. В музеях и архивах министерства обороны были отсканированы все карты боевых действий, отчего разведотделы и штабы наших наступающих дивизий четко знали, где и как располагаются немцы в каждом населенном пункте.

Первый удар в ночь с пятого на шестое января был нанесен по узловым железнодорожным станциям – Мга и Тосно. В ту же ночь все железнодорожные линии в немецком тылу были заминированы разведывательно-диверсионными группами нашего управления.

Одновременно все известные благодаря нашим сведениям аэродромы противника авиация дальнего действия и фронтовая авиация принялись превращать в нелетающий хлам вакуумными и термобарическими боеприпасами. И в эту же ночь по немецким позициям принялись высыпать свой напалмовый груз ночные бомбардировщики «У-2» и «Р-5».

Казалось бы, что может легкая фанерно-полотняная этажерка? Грузоподъемность всего четыреста килограммов, пятьсот с перегрузом. Но от трех до пяти боевых вылетов за ночь! Легкие самолеты располагались в полковых тылах, взлетая с профилированных металлических полос, уложенных чуть ли не в боевых порядках пехоты, а крики сгорающих заживо немецких солдат доносились даже до наших траншей.

Утром пехота делала короткий рывок, и, если живые немцы еще оставались на позициях, в дело вступали штурмовики, полковая артиллерия и установки залпового огня с термобарическими боеприпасами. Нам пришлось сделать некий гибрид буксируемого немецкого химического миномета образца сорок первого года[16] под направляющие нашей реактивной системы залпового огня. В некоторых случаях направляющие самих установок делались одноразовыми, переносились на руках и устанавливались прямо в наших траншеях.

По некоторым узлам обороны наносились дополнительные удары боеприпасами объемного взрыва. И так восемь суток подряд.

В нашем мире наступающие части Волховского и Ленинградского фронтов поддерживали четыреста самолетов. Здесь же авиационная группировка составила тысяча триста пятьдесят самолетов без дивизий авиации дальнего действия и была не поддерживающей силой, а основной – ударной.

Двенадцатого января наши войска соединились. Если в нашем мире войска Ленинградского фронта потеряли сорок тысяч только убитыми, а Волховского – семьдесят, то здесь общие потери составили не более тридцати, да и те по большей части от неумелого командования и неправильного взаимодействия войсковых соединений. У немцев же потери составили более ста двадцати тысяч солдат и офицеров только убитыми.

Печально знаменитая эсэсовская дивизия со знаковым именем «Полицай» была перехвачена в бессмысленных атаках с южного направления и уничтожена почти в полном составе выведенными в боевые порядки пехоты «Катюшами». «Полицаи», превращенные волею немецкого командования в штурмовую пехоту, укладывались в ленинградские болота сотнями. Солдаты карательных полков и батальонов тонули, горели, замерзали раненными, но рвались в бессмысленные атаки и так и не смогли прорваться к избиваемым с воздуха немецким подразделениям.

Зная о дислокации этой дивизии на линии Пороги – Мга, мы держали в резерве девять дивизионов «Катюш» и использовали их по назначению в самое подходящее для этого время. Полный залп дивизиона установок залпового огня и так-то не подарок, а с термобарическими боеприпасами вообще ужас божий. Плавился снег, высыхали болота, горели леса, торфоразработки и тогда еще живые каратели.

На железнодорожном перегоне Ульяновка – Мга была зажата еще одна немецкая дивизия, спешно перекидываемая немцами на помощь своим избиваемым в основном с воздуха войскам. Диверсионные группы «Хаски» и «Лето» в очередной раз взорвали «железку» вместе с головным составом спешно перебрасываемой немцами дивизии, и фронтовая авиация разнесла в мелкие кровавые ошметки обе станции вместе с находящимися там немецкими подкреплениями.

Немцы просто не успевали восстанавливать единственную на тот момент целую железнодорожную ветку. Все без исключения железнодорожные линии подрывались по несколько раз в сутки. Мы потеряли восемнадцать диверсионных групп нашего управления, но парализовали железнодорожное движение на этом направлении на две с половиной недели.

Наши войска соединились. Блокада Ленинграда была снята, но в Шлиссельбурге и в Синявино в кольце оставалось, по меньшей мере, тридцать тысяч немецких солдат и офицеров. И тогда впервые на этой войне прозвучал Ультиматум.

Ультиматум всему немецкому народу. Озвучивал его Степаныч пятнадцатого января сорок четвертого года.

Синявинские высоты представляли собой много эшелонированный узел обороны, окруженный торфоразработками и не замерзающими болотами. Брать в лоб такой укрепленный район никто не собирался. Обойдя Синявино с севера и юга, наши войска соединились, а сам укрепрайон оставили на исполнение нашей очередной безумной затеи.

Казалось бы, к чему такое демонстративное позерство? Залили бы Шлиссельбург и Синявино напалмом втихую. Засыпали бы оба укрепрайона бомбами объемного взрыва, завалили термобарическими боеприпасами, сохранив жизни десяткам тысяч своих солдат, но именно эта порка должна была стать показательной для всей немецкой армии.

Деморализованные результатами применения новых боеприпасов немецкие генералы орали на весь немецкий мир. Какой там Рейхстаг? Какой Берлин со всего несколькими сотнями погибших?

Более семнадцати тысяч отборных эсэсовцев, живьем сожженных в глухих ленинградских лесах и болотах. Части двадцать шестого армейского корпуса, запертые в Шлиссельбурге и тщетно взывающие о помощи. Ощерившиеся стволами орудий и пулеметов Синявинские высоты….

И Степаныч, тяжело бросающий на весь мир слова о двухчасовом прекращении огня для выноса раненых и погребения погибших. Для окруженных немецких подразделений это прозвучало как изощренное издевательство – погибших немецких солдат было значительно больше, и их просто не успели бы похоронить, а раненых некуда было вывозить.

И ультимативное заявление, адресованное окруженным войскам Вермахта: «После временного прекращения огня все окруженные немецкие войска будут уничтожены. Штурмовать не будем. Завалим бомбами и снарядами. Все без исключения немецкие солдаты, офицеры и генералы, не прекратившие сопротивления после означенного срока, будут расстреляны. В плен можете не сдаваться – бессмысленно. Уничтожим всех.

В Ленинграде от голода и холода погибло более миллиона советских граждан. Дети, женщины и старики умирали в жесточайших мучениях. Мы считаем всех находящихся в окружении немецких солдат военными преступниками».

Это сообщение было несколько раз передано на весь мир на английском, немецком, финском, испанском и русском языках и ввергло всех, кто это слышал, в состояние глубочайшего шока. На исходе вторых суток прозвучало еще одно сообщение: «Взяты Синявинские высоты. Все немецко-фашистские войска уничтожены. Объявляется двухчасовое прекращение огня».

Через два часа немецкая группировка, окруженная в Шлиссельбурге, сдалась в полном составе.

* * *

И вот теперь мы летели в Ленинград. Мы – это я со своей неизменной «тенью» – майором НКВД Есиповым Андреем, личным порученцем Лаврентия Павловича Берии, и моя специальная группа, возглавляемая моим современником – капитаном морской пехоты Игорем Матюшиным с позывным «Лето».

Старший лейтенант Есипов успел повоевать под Киевом и под Москвой в сорок первом году. Потерял правую руку в сорок втором под Сталинградом. Долго лечился, а потом работал в Наркомате внутренних дел следователем, а в основном «мальчиком на побегушках». Теперь Андрей был навечно прикреплен ко мне, и хотя мне оставили мое звание подполковника теперь уже НКВД, этот простой в общении человек обладал просто заоблачной властью и неограниченными полномочиями.

Перед отлетом меня вызвал к себе Александр Иванович Малышев, и мы поехали в Кремль. Это было неожиданно. Я был совсем не при параде – обычный тренировочный маскировочный комбинезон, но Сталина я не увидел. Меня провели в секретариат, где я поставил несколько подписей на очередных подписках о неразглашении не сильно нужных мне государственных тайн, а затем отвели в приемную Сталина. Здесь уже сидел Малышев, оторопело разглядывающий небольшое красное удостоверение в своих руках.

В приемной, кроме нас и Александра Николаевича Поскребышева[17], никого не было – время было неурочное. Раннее утро. В это время Сталин никогда не работал, но его бессменный секретарь и неизменный помощник был на месте. Увидев меня, Поскребышев усмехнулся.

– Вот ты какой, подполковник Лисовский! Навел ты в Средней Азии, как вы говорите, «шороху». Молодец! – Не давая мне сказать ни слова, Александр Николаевич добавил: – Иосиф Виссарионович прочел твой рапорт и считает, что с этим удостоверением тебе проще будет работать. Только подвести его ты теперь права не имеешь. – Поскребышев улыбнулся и протянул мне такую же книжечку, какую держал в руках Малышев, и лист бумаги с печатями – командировочное предписание.

И я превратился в соляной столп. Меня сложно удивить, почти невозможно напугать, но сейчас я просто-напросто впал в ступор. Как будто во сне я поставил свою подпись в книжечке, расписался в ее получении, отдал честь и вышел с Малышевым из кабинета.

Это была высшая власть в стране, индульгенция от всех ошибок, неограниченные возможности в командировках и жуткая ответственность без права на эту самую ошибку – личный представитель Иосифа Виссарионовича Джугашвили (Сталина).

Недаром я в Самарканде первого секретаря городского комитета партии пристрелил. Ох, недаром! Хорошо слетал! Душевно! Теперь в Ленинград полетим. С таким документом не страшно, а то в том же Самарканде меня чуть не расстреляли – Андрей со своей «ксивой» выручил. Все же личный представитель наркома внутренних дел он у нас там был один, а мы были так – шпаки прикомандированные.

В Ленинград с нами летел и «Лето» со своей такой же «тенью» и шестерыми местными осназовцами в качестве телохранителей. «Лето» мне был в поездке не особенно нужен, но, как показала практика, этот прошедший в нашем времени огонь, воду, медные трубы и уголовное преследование офицер морской пехоты обладал просто неоценимым даром находить самых разнообразных людей. Ну, и имел просто гипертрофированное чувство справедливости во всех ее проявлениях, от чего кулаки его, бывало, летали быстрее лопастей самолета.

Несмотря на то что ростом «Лето» не удался, в высоту он всего метр семьдесят шесть, резкий он, как недержание желудка, а ударом кулака может прибить наглухо любого. Морскому пехотинцу, а тем более разведчику, быть двухметровой «шпалой» совсем необязательно. Главное – его знания, смелость, самоотверженность и умение организовать и повести за собой любое количество людей; в десанте подчиненные тянутся за своим командиром, и «Лето» в данном случае не исключение.

«Тень» его никак не слабее самого «Лето». В том же Самарканде эту в одно мгновение взорвавшуюся «тень» вчетвером держали, а он все норовил пнуть местного партийного чинушу, уже лежащего к тому времени без сознания.

Несмотря на то что в этом времени люди много сдержаннее и понимают ответственность за свои слова и поступки, основной помощник «Лето», в быту капитан НКВД Евгений Волошин, характером мало чем отличается от своего подопечного. Нашли, так сказать, друг друга, даже рост и телосложение у «Лето» и Волошина одинаковые. И в десанты вместе ходят, и морды тыловикам бьют, и по бабам бегают. В смысле по связисткам и медсестричкам.

Хотя.… Есть у меня обоснованное предположение, что наших сопровождающих подбирали каждому из нас, основываясь на наших личных характерах.

К примеру, что у «Лето», что у «Багги» сопровождающие их детинушки полные и безбашенные отморозки. У меня – хорошо повоевавший, но тем не менее разносторонне образованный Андрей, с которым я периодически спорю на самые разнообразные темы. Рядом всегда есть еще пара осназовцев, вроде как на подхвате.

У Степаныча – мужичок чуть старше сорока лет. Степенный, медлительный и немного грузноватый, но, судя по движениям, мастер-рукопашник, да и с ножом явно на «ты».

Про Малышева можно и не упоминать – его даже в туалет вчетвером водят, а на выезде сопровождают взводом осназа при двух броневиках. Впрочем, выезжает новоиспеченный генерал из управления крайне редко и в основном в Кремль или в Кунцево на дачу к Сталину.

О научной группе я и не говорю: «Мишики», «Сава», Степаныч, «Хаски» и Ким живут и работают в специально построенном в управлении комплексе зданий, в который вход заказан всем, кроме нескольких десятков специально обученных людей.

Пройти в этот комплекс без сопровождающего или без спецпропуска и не зная суточного пароля можно и не пытаться – пристрелят без разговоров. Вернее, не пристрелят, а в предбаннике КПП запрут.

Человек, зашедший в здание, попадает сначала в обширный холл с несколькими дверями. За каждой из этих дверей длинный коридор, разделенный на несколько отсеков. Впускают в этот коридор по одному человеку. А там и полный личный досмотр, и проверка документов, и не дай бог у проверяемого в документах хоть одна закорючка стоит не там, где надо, или в карманах неучтенную скрепку обнаружат. Так в этом коридоре и останется до прибытия группы быстрого реагирования, бойцы которой проверят нарушителя так, что эта процедура запомнится ему на всю оставшуюся жизнь.

В самом начале – еще на этапе строительства – в управление приехала проверка из Центрального Комитета партии. Штук десять надутых собственной значимостью партийных чиновников совали свои клювы, куда надо и не надо. Малышев, скрепя сердце, приказал провести их по всему комплексу зданий учебного центра, кроме закрытой территории, разумеется, но ведь дуракам закон не писан. Несколько раз ведь дуболомам повторили, что там отдельная охрана и она никому, кроме Лаврентия Павловича Берии, не подчиняется.

В результате четверых полностью потерявших берега «индюков» из этих проверяльщиков не только раздели догола, но и устроили им всем проктологический осмотр. «Багги» лично процесс контролировал. Злые языки поговаривают, что и участвовал. Врут, наверное, станет «Багги» руки марать. Ему приказать проще.

Часовые из внешней охраны говорят, что верещали эти проверяльщики так, что заглушили учебную роту, развлекающуюся на стрелковом полигоне. Зато после той проверки желающих прорваться на закрытую территорию, да и вообще посетить территорию нашего управления резко поубавилось.

* * *

Блокаду Ленинграда сняли, но мы летели в город, жители которого прошли через жуткий голод и нечеловеческие испытания, поэтому, как только о нашей поездке узнали в управлении, к нам потянулись гонцы с продуктами.

Управлению специальных операций было всего несколько месяцев, но народу в нем было уже достаточно много. К тому же у нас был склад трофейного вооружения и продовольствия, да и снабжали нас по самой высшей военной норме. Так что улетали мы загруженные тремя туго набитыми мясными консервами, сгущенным молоком, шоколадом и сахаром вещевыми мешками каждый. Это помимо оружия и личных вещей.

Так как мы базировались на теперь уже бывшем Тушинском аэродроме, то в управлении были свои самолеты и летчики. Летели на облегченном донельзя транспортном «Ли-2».

Самолет, бывший в девичестве американским «Дугласом», был загружен под завязку. С нами отправили двоих фельдкурьеров с запечатанными различными печатями мешками. Видимо, в наркомате посчитали, что лучше охраны и придумать невозможно. Остаток веса в самолете забили не учтенными нигде мешками с крупами.

Наконец и для меня нашлось дело. То самое дело, которое мы с Малышевым готовили уже несколько длинных военных месяцев и подготовка к которому еще не была мною завершена. Дело в том, что для осуществления моей задумки мне была нужна хорошо сработанная разведывательно-диверсионная группа с грамотным и всесторонне образованным командиром. И крайне необходимо было, чтобы этот командир владел финским и немецким языками.

Пока такую группу мне найти не удалось. Конечно же, я мог поискать этих людей в наркомате внутренних дел, но в этом случае они докладывали бы не только мне и Малышеву, но и еще кому-нибудь другому. Вряд ли самим Берии или Абакумову, но их заместителям уж точно, а подобное положение вещей нас совершенно не устраивало.

Я летел в город своего детства и все еще не верил в реальность происходящего. Прошло уже пять месяцев моего пребывания в этом мире, а я до сих пор не адаптировался к окружающей меня действительности, хотя побывал во многих уголках этой огромной страны. Страны, которую мы в моем мире навсегда потеряли, но потеряли мы не страну. В своем мире и времени мы потеряли веру людей в эту страну, а здесь я видел совершенно другое. Другое отношение, другие стремления и совершенно других людей.

В Узбекистане в пригороде Самарканда я встретил семью из шестнадцати человек. Двое взрослых и четырнадцать детей. Шестеро детей своих, а восемь приемных: немецкий мальчик от погибших переселенцев, трое тех, кого в нашем мире зовут хохлами, две русские девочки и братишка с сестренкой из Гродно – евреи, разумеется.

Интересно! А внуки и правнуки вот этих вот хохлов вспомнят, что их дедов и двух сопливых русских девчонок подобрала на улице, спасла от голодной смерти и воспитала простая узбекская женщина, совершенно не знающая русского, а уж тем более украинского языка?

В той семье мы забрали немецкого мальчика. Мальчишке было пятнадцать лет, и он хорошо знал немецкий язык. К тому же этот ребенок был очень адаптивен – менее чем за год он освоил узбекский язык и говорил на нем.

Мне сначала не поверили, что я забираю мальчика в штат нашего управления, но я написал номер своей полевой почты и сказал, что мальчик будет переводить в приемную семью свой военный аттестат. Для этой семьи это было серьезное подспорье, а кормят и одевают у нас в армии бесплатно, и мальчик в любом случае не будет ни в чем нуждаться.

А какая мне разница, сколько лет бойцу управления? Пятнадцатилетний мальчишка быстрее освоится и включится в работу, тем более что сначала он все равно будет учиться, а работать ему придется на переводах и обучении людей основам немецкого языка. На фронт мы мальчика не пустим, а пользы у нас он принесет значительно больше, чем в Самарканде.

Лейтенант медицинской службы Анастасия Стрельцова

Прилетели они на «Ли-2» на рассвете восемнадцатого января. Самолет сел на профилированную полосу полевого аэродрома и, натужно ревя моторами, тяжело покатился к месту временной стоянки. Это был не их самолет. Не санитарный. Не тот, что она ждала, но Стрельцова все равно кинулась к нему, не заметив, как напряглись встречающие этот самолет люди, и только у самого трапа ее перехватил крепкий сержант НКВД.

Бойцы, выходящие из самолета, отличались от всех видимых ею до этого дня военных. Они были в специальных комбинезонах, очень похожих на регланы летчиков, но значительно легче, и все были вооружены новыми автоматами, как будто прилетели на фронт. Вокруг них уже толпились встречающие, но сержант так и держал Стрельцову, потихоньку оттягивая ее в сторону, и она тоненьким голосом отчаянно вскрикнула:

– Товарищи! У меня дети умирают! – Неожиданно ее услышали. Высокий военный коротко, но властно приказал:

– Пропустить! – И она оказалась в кругу его спутников.

И только сейчас Настя вдруг вспомнила, как их называют: осназ – специальные войска для войны в тылу врага. В госпитале, в котором она недолгое время работала дежурным врачом, лежал такой осназовец, и среди раненых о нем ходили самые невероятные и удивительные слухи.

От волнения девушка не смогла сказать ни слова, но за нее вдруг сказал интендант этого эвакоцентра капитан Куницын. Липкий, суетливый и как будто сальный колобок в новеньком овчинном полушубке, белоснежной шапке-ушанке и в унтах на коротеньких ногах.

– А! Эта! И сюда пролезла! – В его голосе было столько высокомерного презрения, что Стрельцова даже съежилась.

Настя совсем недавно окончила медицинский институт в Москве и, отработав в госпитале всего полгода, неожиданно для себя оказалась в мобильной эвакуационной команде, срочно переброшенной в Ленинград.

Таких команд в отчаянно цепляющийся за жизнь город отправляли очень много, но, попав в заснеженный город на Неве в составе одной из них, Настя сначала растерялась, а потом и дико испугалась. Настолько нечеловечески страшно выглядели окружающие ее люди, а самое главное – дети, которых разыскивали и вывозили такие эвакокоманды.

На этот аэродром она попала почти случайно – это был самый ближайший эвакуационный центр, в который она могла привезти спасенных ее группой людей. Город был разбит на сектора, и в ее секторе было всего два транзитных эвакоцентра.

Совсем недалеко отсюда они нашли четырнадцать истощенных донельзя детишек, не вывезенных из одной из школ Ленинграда. Их то ли забыли, то ли, как это бывает, эвакогруппу перекинули в другой сектор или сломалась сопровождавшая группу полуторка. Такое бывало достаточно часто.

Даже сейчас Ленинград представлял собой помесь морга и полной безнадеги с робким лучиком надежды. Заснеженные улицы никто не убирал, и проехать по некоторым из них было совершенно невозможно – там уже не осталось живых людей. Наличие людей выдавали узенькие тропинки, пробитые пешеходами сквозь сугробы к продуктовым магазинам и к реке для набора воды.

Детей они нашли только чудом – к школе никакие тропинки не вели. Два дня назад прошел сильный снегопад, но, зная, что школа в этом квартале есть, они все равно проверили ее.

Эвакуационная команда Стрельцовой была стандартная: лейтенант медицинской службы Анастасия Стрельцова за старшую группы, две медсестры – Галя и Лида из военно-морского госпиталя, пожилой санитар Савоськин и водитель раздолбанной полуторки, приданной им только вчера вечером. Замотанная Настя даже не запомнила, как его зовут.

Они загрузили прозрачных, кутающихся в невообразимые тряпки детишек и двух сопровождавших их и уже не в состоянии самостоятельно передвигаться пожилых женщин в свой грузовик, добрались сюда и воткнулись в стену равнодушия, добившую Настю. Начальник эвакоцентра просто отказался кормить и размещать у себя детей. И ноги принесли лейтенанта Стрельцову на недалеко расположенный от эвакуационного центра аэродром.

Все это она, горячась и захлебываясь словами, говорила окружающим ее людям, и их тяжелое молчание давило на нее все сильней и сильней, пока она наконец не замолчала.

– Все ясно, лейтенант! – наконец сказал высокий, но его перебил другой человек – коренастый капитан НКВД:

– Товарищ подполковник! Мы торопимся. Вас ждут в Смольном. – Услышав эти слова, Настя съежилась еще больше.

– Торопитесь? – В голосе высокого подполковника появились металлические нотки. – Куда ты можешь торопиться, капитан, если на твоих глазах умирают дети? В Смольном подождут, а если нет времени ждать, то приедут сюда и будут разгребать это дерьмо. – Говорил подполковник настолько безапелляционно, что Настя даже поежилась, хотя говорилось все это не ей.

Под взглядом этого высокого командира коренастый капитан стал как будто меньше ростом. Задорная напористость исчезла, сменившись растерянностью – игнорировать вызов в Смольный не позволял себе никто, но подполковнику было на это наплевать, и он продолжил:

– «Лето»! Для тебя нашлось дело. Начальник эвакогоспиталя и интендант – твои. Работай. – Осназовец, к которому обратился подполковник, молча кивнул и вдруг быстро и очень сильно ударил интенданта кулаком в лицо.

Куницын с неожиданно тонким визгом отлетел в сторону и кубарем покатился по натоптанному снегу, но его тут же подхватили двое бойцов, прилетевших с подполковником, и, вздернув за заломленные за спину руки, куда-то повели.

– Грабарь! Свою работу ты знаешь сам. – Еще один боец, так же молча, ввинтился в толпу в момент притихших встречающих.

– Батейко! Возьмешь бойцов из оцепления и все продукты, что в мешках, оприходуешь в эвакогоспиталь. Остальное пока сгрузишь в полуторку эвакокоманды лейтенанта.

Эвакогоспиталь оцепить. Чтобы мышь не проскочила. Проверишь всю документацию, численность людей на довольствии, количество продуктов на складе. Проведешь досмотр личных помещений и вещей. Полная проверка, как в Самарканде. Привлекаешь любое количество бойцов. Выполняй.

Андрей! На тебе местный особист, начальник эвакогоспиталя и его заместитель. Все трое через тридцать минут должны стоять передо мной. – Но невысокий худой майор НКВД с пустым правым рукавом, заправленным под нагрудный ремень комбинезона, неожиданно возразил:

– «Лис»! Мы правда торопимся. Нас ждет Жданов. – Настя похолодела!

Она и так замерзла на пронизывающем январском ветру, но при этих словах осназовца ее сердце покрылось льдом.

«Жданов! Их ждет Жданов! Первый секретарь Ленинградского областного комитета и городского комитета партии. Член военного совета Ленинградского фронта. Ой! Мамочки!»

– Да мне насрать! – грязно выругался подполковник. – Пока здесь не разрулим, никуда не поедем, а перед Сталиным я сам отвечу. Лично. Еще вопросы у кого-нибудь остались? – После этих слов Насте показалось, что притих даже ветер, неистово хлещущий по полю, а все находящиеся рядом люди превратились в ледяные статуи.

«Господи! Ответит перед Сталиным лично!» Стрельцова не была набожной, но у нее сейчас выскочило именно это слово, иногда произносимое ее бабушкой.

Для Насти Сталин был много больше, чем главой государства. Она никогда не видела его вживую, но относилась к нему, как и большинство молодых людей ее возраста, со слепым безграничным доверием и почти детским восторгом.

«А подполковник ответит перед Сталиным лично! Кто же он такой?» Эти мысли преследовали Стрельцову то недолгое время, пока они ехали от самолета в эвакоцентр на поданных группе подполковника машинах.

Осназовцы прихватили Настю как неодушевленный предмет: миг – и она оказалась сидящей в кузове полуторки между двумя крепкими и, казалось, совсем не замечающими мороза бойцами, да еще и накрытая большим теплым овчинным полушубком. Она даже не смогла понять, откуда он взялся – такой теплый, ведь все бойцы были в простых десантных комбинезонах.

Стрельцова не знала, что эти полушубки, теплые шапки-ушанки, овчинные рукавицы с указательными пальцами и сапоги-унты были в обмундировании каждого осназовца, и они прилетели в этой одежде. Перед выходом из самолета все бойцы поскидывали с себя свои полушубки, оставшись в своих необычных десантных комбинезонах, чтобы, как сказал кто-то из них, «не мешал работать».

Просто один из бойцов тогда отдал свой полушубок Насте, а остальные их вещи сгрузили в другую полуторку. Они – эти бойцы – были личными охранниками того самого подполковника и подчинялись только наркому НКВД. И никому больше другому.

Настя тогда ничего этого не знала. Она и в самолете-то никогда не летала. Ей еще очень многое придется узнать, но все это будет уже значительно позднее.

Пришла в себя Стрельцова в кабинете начальника эвакоцентра. Настя сидела под тем же полушубком на шикарном черном кожаном диване и грела руки о здоровую жестяную кружку со сладким, густо приправленным сахаром и сгущенным молоком кипятком. Она давно согрелась – в кабинете было жарко натоплено, но так было уютнее.

Детей уже напоили этим потрясающе вкусным лакомством и грузили в самолет осназовцев. Они летели прямо в Москву в госпиталь управления специальных операций в сопровождении одной из медсестер ее эвакокоманды. Перечить этому командиру никто не осмелился – все его приказы выполнялись беспрекословно.

То, что промелькнуло перед глазами Насти за этот неполный час, почти не отложилось у нее в памяти, но она обязательно вспомнит все произошедшее яркими, запомнившимися на всю ее жизнь отрывками.

Вот раздетый до нижнего белья Куницын, рыдая, умоляет подполковника не подписывать ему смертный приговор. Интендант жутко избит и раздет до исподнего. Его босые ноги оставляют на деревянном полу мокрые следы – Куницына гнали босого прямо по снегу, но он не замечает этого.

Бывший интендант эвакоцентра не видит никого, кроме своего судьи – высокого подполковника в необычном камуфляжном костюме с орденом Боевого Красного Знамени, тремя никогда не виданными Настей крестами на бордовых с серебряными краями лентах на колодках и двумя медалями «За Отвагу» на груди.

Рядом с Куницыным стоит на коленях бывший старший лейтенант НКВД – представитель Особого отдела Ленинградского фронта. Он тоже раздет до белья. Голова его разбита, под глазом наливается огромный черный кровоподтек, а сам «смершевец», похоже, не понимает, что происходит, – у старшего лейтенанта сотрясение мозга. Он пытался грозить «Лису» оружием, не позволяя осмотреть комнату, в которой находился Особый отдел эвакоцентра. Что нашли у старшего лейтенанта, Стрельцова не знала, но что-то нашли, раз он здесь. Старшего лейтенанта даже не допрашивают – для следователей в живых его уже нет.

Следом завели бывшего начальника эвакоцентра и его заместителя, уже переодетых в старые солдатские шинели и стоптанные ботинки с грязными обмотками – в их комнатах нашли целые залежи продуктов.

Трибунал особой тройки собирать не пришлось. «Лис», «Лето» и Андрей поставили свои подписи на приговорах и притиснули личные печати – у них, оказывается, были личные печати для таких приговоров. И приговоренных увели. Их ждал штрафной батальон. Отдельный штрафной офицерский батальон Ленинградского фронта – это лейтенант медицинской службы Анастасия Стрельцова тоже узнала за этот неполный час.

Отменить приговор Особой тройки не мог больше никто, но Насте не было жаль этих нелюдей. У Стрельцовой перед глазами застыло лицо маленькой девочки, умершей в их полуторке, пока она пыталась спасти детей, и лицо этого подполковника, узнавшего об этой смерти. Страшнее этой жуткой маски она никогда не видела в своей недолгой жизни, но до глубины души ее поразило не это лицо, а слова пожилого сержанта-осназовца.

– Заварила ты кашу, девонька! Теперь, пока «Лис» здесь всех на уши не поставит, никуда не поедем. Скатались в Ленинград на пару дней. – Насте показалось, что сержант смотрит на нее с осуждением, но тот вдруг дружески улыбнулся ей. – Не журись! Прорвемся! Спецназ своих не бросает, а ты теперь наш боец. «Лису» понравилось, как ты к самолету через оцепление пролезла. И давай-ка переодевайся. Я тебе кое-что принес. – Только сейчас Стрельцова увидела, что рядом с ней на диване лежат новые ватные штаны, теплая безрукавка, белоснежные шапка, полушубок и унты. Те самые. С капитана Куницына. Она сразу узнала их и ахнула.

– С расстрелянного? – Ужас ее был неподдельным, но сержант сразу же возразил Насте:

– С чего это? Расстрелянного! Скажешь тоже. – Пожилой сержант смешно фыркнул, как рассерженный кот. – В штрафной батальон пошел. Да еще и со спецпометкой, а это верная смерть – сдохнет на фронте с пользой. Спиной этого Куницына самые страшные дыры на передовой затыкать будут.

Расстрел у подполковника Лисовского еще заслужить нужно. Я сам не видел – не был с ними в той поездке, но ребята говорят, «Лис» в Самарканде первого секретаря городского комитета партии прямо на заседании партийного комитета застрелил, а само здание городского комитета обыскал, как этот эвакогоспиталь, и ему ничего за это не было. Теперь товарищ подполковник – личный представитель Иосифа Виссарионовича и отчитывается только перед ним! Вот так-то.

Ну, нет у нас на тебя теплой одежды – не в управлении же, но одеть тебя надо, а то ты в своей шинелишке на таком морозе померзнешь. Ты давай, в себя приходи, переодевайся и включайся в работу. Нам протоколы допросов писать некому.

И умойся. Чумазая какая! Прости, Господи! Сейчас воды принесу. – И взаправду принес кастрюлю теплой воды, большой таз, кусок душистого мыла и чистую тряпицу, и Настя впервые за четыре с половиной недели каторжного труда умылась и помылась, как смогла.

У дверей кабинета намертво встал Евсей Михайлович, которого все звали просто «Михалыч», не пропустивший в кабинет даже «Лиса» и «Лето». Этих необычных командиров все их подчиненные звали по позывным, а не по званию.

Помывшись и выйдя из кабинета Стрельцова, сразу же увидела подполковника Лисовского и майора «Лето», расположившихся около маленького столика с кружками чая в руках, и «Михалыч» тут же протянул такую же кружку и Насте.

Командиры сразу начали задавать Стрельцовой простые вопросы: кто она, где училась, где работала, как давно в Ленинграде; и Настя достаточно толково на них отвечала, но в голове ее, наверное, на всю жизнь раскаленной занозой застряли слова Евсея Михайловича: «застрелил первого секретаря городского комитета партии прямо на заседании партийного комитета». Это было настолько немыслимо, что просто не укладывалось у Стрельцовой в голове, но человек, сделавший такое, сидел прямо напротив нее, и Настя никак не могла отвести от него своих глаз.

Следующие несколько дней смешались у Стрельцовой в калейдоскоп допросов, возмущенных криков, униженных просьб, полных ненависти взглядов и расстрельных приговоров. Впрочем, расстреляли на месте только одного майора интенданта. Прямо так. После допроса раздели его до исподнего, вывели на улицу с табличкой «мародер», расстреляли прямо при людях, толпящихся у дверей, бросили труп здесь же на улице и навсегда забыли о нем.

«В назидание всем остальным», – как сказал Евсей Михайлович, бывший у всей группы спецназа персональной нянькой, и у нее, как оказалось, тоже. Настя должна была удивиться этому. Ведь у «Михалыча» было очень много обязанностей – он был ординарцем майора «Лето», а теперь сержант опекал еще и ее.

Пожилой сержант был удивительным человеком, но к тому времени Настя перестала удивляться. Совсем-совсем перестала. Даже два вещмешка драгоценностей и золота вместо партийных документов, отправляемых самолетом с курьером спецсвязи, не удивили ее.

Стрельцова удивилась только тогда, когда ей сказали, что прошло уже восемь дней. Удивилась, когда оказалось, что их группа увеличилась до пятидесяти человек – из Москвы прилетели несколько самолетов управления спецопераций, доставивших следственные группы и взвод спецназа и забравших на обратном пути людей, которых нашел «Лето». Удивилась, когда уснула прямо за столом во время очередного допроса, а проснувшись, увидела лежащего рядом подполковника Лисовского и майора «Лето», спавших так же, как и она, беспробудным сном смертельно уставших людей. И удивилась она только тому, что за эти дни ни разу не видела их спящими.

«Лис» и «Лето» были железно непробиваемыми. Для этих двоих и однорукого Андрея не существовало высоких должностей и званий, а сопровождающие их спецназовцы выполняли любой приказ этих необычных командиров.

Никому и в голову не могло бы прийти проверить мешки с партийной корреспонденцией, опечатанной печатями ленинградского городского комитета партии. Причем у этих мешков помимо спецкурьера был сопровождающий из горкома.

Никому не могло прийти, кроме подполковника НКВД Лисовского. Для него не было ничего невозможного. Спокойно, но властно бросил: «Проверить», – и бойцы вскрыли мешки и нашли не только партийную документацию, но и золото, драгоценности и небольшие, с ладонь, миниатюры старинных художников, обложенные пустыми бланками горкома.

Андрей в сопровождении сотрудников НКВД тут же уехал в городской комитет партии, а «Лис» продолжил осмотр транспортного самолета, улетавшего в Вологду. И сразу же нашел еще один такой мешок, принадлежащий генерал-майору, начальнику тылового управления, в тот же момент ставшему рядовым отдельного штрафного батальона, – в мешке были золотые монеты и сто шестьдесят тысяч рублей. Невообразимые, по военным меркам, деньги. Настя таких денег никогда не видела, посмотрела с любопытством и забыла тут же.

С того аэродрома в этот штрафной батальон, действительно разросшийся почти до батальона полного численного состава, отправили двадцать два человека. «Лис» проверил все посылки и всю почту, отправляемую из города, но занимались этим уже не они, а следователи наркомата внутренних дел в сопровождении группы спецназа управления спецопераций.

Группа подполковника Лисовского уехала на фронт, как всегда, неожиданно, и Настя вместе со всеми. Ее эвакокоманда уже работала с другим врачом, а сама Настя была переведена в это удивительное управление отдельным приказом. Она даже не подозревала об этом.

«Михалыч» сказал ей об этом вскользь, как само собой разумеющееся, и добавил: «Это редкость, «Кроха»! «Лис» в свою команду еще никого не взял. Ты первая и пока единственная. Молодец, девочка!»

Почти с самого начала все спецназовцы называли лейтенанта Стрельцову «Крохой». Рост у лейтенанта медицинской службы был сто пятьдесят девять сантиметров, но работоспособности в ней было на десятерых. Даже «Лис» это как-то отметил, сказав как бы мимоходом: «”Михалыч”, загони ”Кроху” спать, а то она опять на ходу уснула». Теперь это было ее именем, и оно Насте нравилось.

Сейчас «Кроха» ехала с группой «Лиса» на фронт и крепко спала, привалившись головой к плечу «Михалыча». В поездках они все всегда спали. Это было единственное спокойное для их группы время.

Глава 4

Капитан морской пехоты Игорь Матюшин. Позывной «Лето»

Чертов «Егерь» оказался прав на все сто процентов. Мы действительно были другие. Мы выделялись, как белые попугаи в черной стае грачей и галок. Были не такие, как окружающие нас люди. Даже мальчишки и девчонки «Егеря» были нам намного ближе, чем те, с кем мы общались за линией фронта, но бойцы «Егеря» являлись его воспитанниками, которых он шлифовал целых два военных года. И он опять оказался прав, сказав, чтобы мы вели себя так, как хотим. Иначе нас не воспринимали бы так обособленно.

Созданное полковником Малышевым управление специальных операций и прикрепленные к каждому из нас люди из наркомата внутренних дел поставили нас на высочайший уровень внедрения знаний из нашего мира в промышленность воюющей страны. Наше участие в этом процессе было максимальным – работали все мы на износ. Не скажу, что нам заглядывали в рот, ловя каждое наше слово, но препятствий никаких не чинили.

Первые несколько месяцев вообще были сплошной работой в конструкторских бюро и в экспериментальных цехах московских заводов. Мы с «Хаски», конечно же, метнулись за оставленными нами на болоте оружием, боеприпасами и личными вещами, да по паре раз сходили с «Багги» в небольшие рабочие рейды для обкатки слегка обученного нами «молодняка», но это была не война, а необходимая тренировка. В основном мы ездили с «Лисом» в тыл и искали людей. Это тоже была работа, но скорее вынужденная, не по нашему профилю.

Поездка в Ленинград поставила меня на другой уровень восприятия окружающего нас положения вещей. Здесь было четкое разграничение: люди и мерзкая накипь, только прикрывающаяся человеческим обликом, а потом появились мы, зачищающие эту накипь.

Так уж получилось, что мы совсем недавно пришли из мира, где эта накипь заполонила всю страну, задавив людей. Здесь мы этого никому не позволим. Пока мы живы.

«Лис» как самонаводящаяся торпеда наводился на эту гниль и, невзирая на погоны и должности, давил ее, а мы помогали, чем могли. С первым же самолетом «Лис» отправил свой рапорт Малышеву и, похоже, еще и Сталину. Иначе просто невозможно объяснить то, что всего через двое суток в Ленинграде объявились следственные группы из наркомата внутренних дел и четыре группы нашего управления. И пошла зачистка. Страшная для гнили.

Расстрельные приговоры выписывались десятками и тут же заменялись штрафными ротами. Расстреляли за все это время только четверых. Майора-мародера, шарящегося по квартирам и отобравшего в одной из квартир у двоих умирающих от голода и холода мальчишек две шубы, принадлежащие умершим от голода матери и бабушке. Уголовника, пойманного на грабеже, да двух каннибалов. С последними все понятно.

Уголовника, правда, допросили, как мы умеем, а потом с сотрудниками уголовного розыска прошлись по адресам и притонам. Такое тоже было в умирающем от голода городе. И перебили всех, кого нашли по этим адресам, прибив своими действиями в первую очередь работников «уголовки», хотя местных милиционеров проливаемой кровью испугать в принципе невозможно – не то время.

Но местные милиционеры пока поддерживаются «социалистической законности», а я нет. Ленинградские уголовники привыкли, что их в отделении милиции не пытают. Могут по роже или загривку пару раз съездить, но без особого фанатизма.

Дело в том, что к расстрелу по законам военного времени приговаривают только тех, кого ловят прямо на месте преступления, но ты пойди, отлови грабителя, отобравшего хлебные карточки у ребенка или едва стоящего на ногах старика. Уже через полчаса никто и ничего доказать не сможет, а мне на такие правила наплевать и растереть. У меня свои правила, и все их здесь очень быстро усвоили. Тем более что «социалистическая законность» в отношении профессионального уголовного мира с нашим появлением сильно изменилась.

Мы никого не арестовывали и тем более не отправляли уголовников в штрафные роты – такую честь необходимо было заслужить. Просто резали их как скотину после жесточайших допросов и чистили, чистили, чистили от них город, выгребая из воровских притонов продукты, ценности, деньги и продуктовые карточки. Чтобы больше никогда в этом городе не было уголовной мрази. Чтобы она не возродилась.

Через несколько дней тяжелейшей кровавой работы ко мне подошел шатающийся от усталости, недосыпа и голода начальник одного из отделов уголовного розыска Ленинграда и сказал: «Ну ты и волкодав, «Лето»! Ты не удивляйся – тебя так твои бойцы зовут.

Слышал я по радио от Степаныча, как он рассказывал, что ты немцев ограбил, но не верил. Думал, что сказка это, чтобы народ повеселить, а теперь верю, что правда. С такими бойцами, как ты и твои ребята, мы точно немцев задавим, как уголовников у нас передавили. Теперь нам намного легче будет». И эти слова были самой большой мне наградой.

* * *

На фронт мы срочно уехали с подачи «Михалыча». Этого пятидесятидвухлетнего мужика мы нашли в запасном полку, где он был старшиной роты. Привел его ко мне «Хаски» и не прогадал. «Хаски» вообще не ошибается в подборе людей – как рентгеном их видит.

Я не хотел брать «Михалыча» в крайний рейд, но он настоял на своем участии, и я не пожалел ни разу. В рейде он был незаменим, а подготовка к самому рейду свелась к тому, что я свалил на этого хозяйственного мужика все организационные вопросы, и «Михалыч» взял в рейд даже то, чего не было в моем списке.

При выходе к нашим «Михалыч» опять отличился, вытащив на своем горбу раненного прямо на нейтральной полосе бойца – силы и выносливости у него на троих местных осназовцев, а умений – на десятерых. При награждении его медалью «За Отвагу» старый солдат надел своего «Георгия» четвертой степени.

Теперь «Михалыч» постоянно при мне. Сейчас я и не знаю, как мне удавалось раньше без него обходиться. Пару часов назад мой ординарец подошел ко мне и шепнул несколько слов, а я донес эти слова до «Лиса». Теперь мы едем проверять их. «Михалыч» тоже никогда не ошибается в людях.

Мы ехали в отдел контрразведки СМЕРШ двадцать седьмой армии[18], ведущей боевые действия в направлении на Шимск вдоль берега озера Ильмень. История, рассказанная нам, была мерзкая, и я не знал, что задумал «Лис». Его реакция на некоторые события непредсказуема, и что он может сплести, спрогнозировать никогда невозможно.

Историю рассказал «Михалычу» разведчик одной из дивизий двадцать седьмой армии. Старшего сержанта разведроты совсем недавно привезли прямо с передовой в госпиталь, и он, увидев «Михалыча» в характерном только для осназовцев комбинезоне, привлек его внимание. Рассказ касался задержанного за измену Родине и невыполнение приказа командования командира разведроты.

Тяжелораненый, скрипящий от дикой боли зубами, молодой парень должен был умереть еще в медсанбате, но его поразительная живучесть, крепкий организм и золотые руки замотанного фронтового хирурга вытащили парня с того света. Теперь он пытался вытащить с того света своего командира.

По рассказу старшего сержанта, попавшего в госпиталь с двумя осколочными и одним пулевым ранением, приказ замполита дивизии изначально был невыполним. Подполковник приказал переходить линию фронта в конкретном месте. На передовых позициях определенного пехотного полка, уперевшегося в сплошную линию обороны немцев.

Командир разведроты дважды пытался пробиться через немецкие траншеи, причем во второй поиск пошел сам, а потом просто отказался выполнять приказ старшего по званию, не желая бессмысленно гробить людей. Командира разведроты тотчас же арестовали и к невыполнению приказа автоматом прилепили измену Родине.

Теперь, с вероятностью в сто процентов, в контрразведке дивизии капитана раскручивали на сообщников, а значит, немного времени у нас есть. По рассказу сержанта, капитан Гринкевич был не только грамотным командиром, но и упертым по жизни мужиком. Поэтому сломать капитана за несколько дней контрразведчикам не удастся, а там уже и мы подтянемся.

Приехали мы в расположение штаба дивизии в одиннадцать утра и в доме, где располагался отдел контрразведки, сразу попали на допрос бывшего командира разведроты капитана Гринкевича. Зашли мы в кабинет капитана НКВД Мирдзина сразу всей толпой, и после предъявления верительных грамот начальник контрразведки дивизии стал сама любезность. Только не расшаркивался с поклонами.

Что сказать о допросе? Не умеют в этом отделе контрразведки допрашивать. Не умеют и учиться не хотят – долбят Гринкевича уже четверо суток, а он до сих пор на своих ногах стоит. Мальчишки «Егеря» и то профессиональнее бьют.

– Ну, что тут у тебя, капитан? – «Лис» согнал контрразведчика с его стула и сел во главе стола, пододвинув к себе состряпанное на командира разведроты дело. – Говорят, у тебя здесь какой-то стойкий оловянный солдатик прописался. Четвертые сутки его допрашиваешь, а результата все нет. Может, ты не свое место занимаешь? Может, сержанта твоего конвойного на твое место посадить?

Или ты по штрафному батальону соскучился? Могу тебя туда командиром взвода пристроить. Роту ты однозначно не потянешь. – «Лис» грозно посмотрел на мгновенно побледневшего контрразведчика.

Мирдзин чуть ли не с поклоном вручил «Лису» состряпанное на капитана дело, а я с изумлением смотрел на забитого, но не сломленного Гринкевича – он усмехался расквашенными в лепешки губами.

В то же время побледневший как сама смерть контрразведчик медленно приходил в себя, и лицо его стало покрываться красными пятнами, что выглядело достаточно забавно.

– Угу. Ага. Вон оно что! – непонятно комментировал «Лис», читая протоколы допросов.

– Скажи-ка мне, Мирдзин! Как давно ты уже в дивизии? – Вопрос застал капитана врасплох.

– А! М-м-м-м. С осени сорок второго, – невнятно пробормотал он, явно не понимая вопроса.

– Во-о-о! – лениво протянул «Лис», явно развлекаясь.

– А подследственный с зимы сорок первого, а сейчас зима сорок четвертого. И все это время изменник Родины находился в дивизии, и никто его не выявил. За три года он четыре раза был ранен, награжден орденом Красной Звезды и двумя медалями «За Отвагу», а ты задержал его одного. У него за эти три года не появились сообщники? – «Лис» взял паузу, пристально разглядывая местного особиста.

Пожалуй, только один капитан контрразведки не понимал, что подполковник с просто запредельной «коркой» личного представителя Сталина издевается над ним. Даже умница Гринкевич, услышав глумливые интонации, удивленно смотрел на «Лиса». Ох, недаром все, с кем мы разговаривали, хвалят командира разведроты.

– Хреново ты работаешь, Мирдзин! Мы его сообщника в Ленинграде задержали, от него и узнали об изменнике. Быстро напиши мне список всех, с кем он в последнее время служил, дружил и кто им командовал.

Есть у вас там командир полка, майор… как его там? Игорь! Как там фамилия этого майора, что подследственный назвал? У тебя протоколы допроса. Глянь. – «Лис» наморщил лоб и вопросительно посмотрел на меня.

Вот комик! Это он так этого кровососа на сообщников разводит! Артист погорелого театра! А контрразведчик уже строчил список на листе бумаги.

– Ты разборчивей пиши. Разбирай потом твои каракули. Пиши подробно. Звания и должности не забывай. И отдельным списком добавь тех, кто разрабатывал преступную группу изменников Родины, – прикрикнул «Лис».

Ну да. Сейчас этот тупица всех своих сослуживцев и подчиненных сдаст. Наверное, и дырочку для ордена мысленно в гимнастерке крутит! Как же! Раскрыл группу изменников Родины! Да еще и в действующей армии!

«Лис» тебе прокрутит дырочку, но чуточку повыше. В лобешнике. У него как раз сейчас настроение, соответствующее моменту.

Гринкевич, видя такой расклад, попытался что-то сказать, но «Михалыч» оттер его плечом в угол и, похоже, сунул ему пальцем в печень, чтобы не ломал спектакль.

– Ты вот что, Мирдзин! Полный список сообщников потом напишешь. Так сказать, в процессе. Исхитришься в дороге, если званием подрасти хочешь. Могу тебя и в свою группу забрать. Мне сообразительные люди нужны.

Давай-ка пообедаем, чем угостишь, и съездим в полк, а потом в расположение дивизионной разведки. Но сначала в штаб полка. Поговорим с командиром.

Да! Подследственного мои ребята с собой заберут. Может быть, понадобится провести очные ставки и допросы на месте. И захвати с собой его дело, документы и награды. – «Лис» встал из-за стола и направился на выход.

Все же «Лис» тот еще юморист – «забрать в свою группу» у него означает взять этого капитана НКВД в самый ближайший рейд за линию фронта рядовым бойцом или засунуть его на охрану немецких пленных где-нибудь на побережье Северного Ледовитого океана. Да и то если на этом капитане ничего запредельного не висит, а вот если у него за спиной есть не оправданные ничем расстрелы, будет капитан Мирдзин в штрафном батальоне брать безымянную высотку с винтовкой наперевес.

И хорошо, если бывший капитан НКВД до этой атаки доживет – штрафники ребята простые, но сообразительные. Зарезать энкавэдэшника во время минометного обстрела большинству фронтовых офицеров как высморкаться. Даже думать не будут. Ткнут ножом в печень и уже умирающему засунут тем же ножом поглубже минометный осколок.

Зачем штрафникам в роте мутный стукач, всю свою жизнь выезжающий на чужом горбу? Он и в штрафном батальоне прежние свои привычки не забудет. Уж лучше так, чем по собственной доброте да дурости у стенки оказаться.

Ехать пришлось недалеко – штаб нужного нам полка находился в соседней деревне. Наступающая дивизия воткнулась во многоэшелонированную оборону немцев, и наступление остановилось. Сломать оборону немцев с ходу не удалось, и обескровленные батальоны залегли в чистом поле, медленно закапываясь в землю.

В штабе полка мы попали на местный праздник. Уже был вечер, мела поземка, и я невольно передернулся, представив, каково сейчас пехоте на продуваемой всеми ветрами природе. В то же время командир полка ни в чем себе не отказывал, в одиночку занимая крепкую деревенскую избу, пожалуй, единственную целую во всей деревне. В ней при немцах староста обитал, с ними и свинтил от греха подальше.

С мелкими предателями по приходу наших войск разговор короткий – виселица. Деревенские жители долго не думают, а полковые и дивизионные смершевцы не препятствуют. Бывает, и рядовые пехотинцы местным жителям способствуют, особенно если в деревне одни бабы да ребятишки остались.

Немцам проще в живых остаться, чем нашим предателям. Понятно, что не карателям да гестаповцам, а рядовым Вермахта. Пока там командиры да политработники до полуразрушенной деревни доберутся, а здесь уже полицай или пособник висит. Теплый еще и совсем недавно ногами дергал, а пехота только руками разводит – не мы, местные постарались. Пойди, докажи.

Был комполка поддат, расхристан и весел. В доме помимо него находились заместитель командира полка по политической части, подполковник из штаба дивизии и высокая красивая девушка – старший лейтенант медицинской службы. Когда мы вошли, она, в отличие от своих командиров, стояла у стола по стойке «смирно».

– Это еще там кто? – барственно протянул подполковник Ханников – заместитель командира дивизии по политической части.

Именно с подачи этого подполковника законопатили Гринкевича – замполиту дивизии девочка его понравилась. Та самая, что стояла сейчас по стойке «смирно» посреди комнаты.

Я давно ждал, когда же «Лис» сорвется, да и сам уже еле сдерживал себя, но такого не ожидал. Шагнув к замполиту дивизии, личный представитель Иосифа Виссарионовича Сталина засадил пламенному коммунисту с ноги прямо в середину грудины. Попал, судя по звуку, что издал замполит, точно в «солнышко». Подполковника снесло вместе с табуретом, и он, воткнувшись башкой в стену, отъехал в спасительную для него бессознанку.

Этого не ожидал никто. Кроме меня, пожалуй, но и я такого всплеска эмоций не предвидел, а подскочивший к высшей политической власти в дивизии «Лис» отводил душу, метеля находившегося без сознания подполковника ногами.

Правильно! Нечего об него руки марать.

Замполит полка потянулся к кобуре с «наганом», и я, чтобы не портить торжественность момента, взяв знатока человеческих душ, сердец и политики партии полкового масштаба за редкие волосы, воткнул его мордой прямо в стоящий на столе немецкий металлический котелок с квашеной капустой. Ибо нефиг. Его здесь поставили, чтобы он беспредела не допускал, а он в задницу командиру полка заглядывает.

Командир полка сидел тихо – у него и фамилия Тихонравов, но, судя по собранным «Михалычем» и Грабарем сведениям, комполка – редкостная гнида. Наши ординарцы времени зря не теряли – пока мы развлекали собственным присутствием контрразведчика и обедали, чем Мирдзин поделился, они собрали нам полный пакет информации.

Как эти ушлые мужики такое делают, я не всегда понимаю. Тот же Грабарь минут за семь без мыла к любому человеку в душу залезет. «Михалыч» берет другим – осназовец в возрасте, да еще и Георгиевский кавалер, и «Отвага» у него новенькая. С таким человеком любой готов по душам поговорить, а «Михалыч» умеет разговор поддержать да вовремя поддакнуть.

В дивизии мой ординарец к прачкам сходил, вроде как пуговицу на гимнастерке пришить, как будто у него нитки с иголкой нет, и снял такое количество удивительных историй о нужных нам персонажах, что можно было уже никого не спрашивать. Грабарь в это время в медсанбате разговоры разговаривал. С тем же приблизительно результатом.

Отведя душу, «Лис» быстро успокоился и, показав на стол, коротко приказал:

– «Михалыч»! Приберись здесь. Отдай все это разнообразие хозяйке, у которой больше всего детей. – И тут же обратился к так и стоящей по стойке «смирно», но обалдевшей от произошедшего перед ней спектакля девушке:

– Товарищ старший лейтенант! Помогите сержанту и минут через сорок переводите в этот дом медсанбат. Мы быстро здесь закончим. Собирайтесь пока.

И – да! У нас там еще один раненый есть. Им займитесь персонально. Сержант вас проводит.

«Михалыч»! Ты все понял? – Мой ординарец усмехнулся и ответил фразой из нашего времени:

– Понял, товарищ подполковник! Чего тут не понять? Был бы дурак, не понял! – Цепанул уже у кого-то из нас фразочку.

Окружающие нас люди вообще очень быстро у нас все перенимают – от фраз и сленга двадцать первого века до беспрецедентно уверенного, а то и наглого поведения «Багги», да и моего тоже. Ну, и учатся у нас и с нами иностранным языкам и специальным дисциплинам обязательного обучающего курса, введенного для всех бойцов и командиров, прибывающих в управление.

«Михалыч» быстренько перекинул все продукты со стола на кухню и, взяв ошарашенную девушку за руку, вывел ее из дома.

Красивая девчонка! Я на миг позавидовал капитану Гринкевичу и пожалел, что не увижу этой прямо-таки эпохальной встречи. Сейчас «Михалыч» им обоим «политинформацию» проведет. Он умеет. Тем более что уже получил конкретные указания от «Лиса». Заодно они с Грабарем и показания снимут со всех, с кем пересекутся, а в первую очередь в медсанбате.

Звездец командиру полка и замполиту. Их сразу сдадут – достали они уже всех своим тупизмом и построенной в полку системой подхалимажа. За одно размещение полкового медсанбата в слабо отапливаемом хлеву я лично комполка и замполита к стенке бы поставил, а таких «подвигов» на них как на дворовом Шарике репьев.

«Лис» мрачно смотрел на замполита полка, утирающего обильно текущую кровь – нос у него был качественно расквашен, и я мысленно поставил себе небольшой плюсик. Замполита дивизии подняли с пола и, сковав ему руки наручниками сзади, посадили за стол. Рядом примостился ничего не понимающий контрразведчик.

– Значит, вы утверждаете, что капитан Гринкевич не выполнил прямой приказ начальника штаба дивизии, а затем замполита дивизии и командира этого полка и тем самым изменил Родине? – ни к кому не обращаясь, процедил «Лис». – Хорошо. Сегодня ночью вы вчетвером выполните прямой приказ личного представителя Иосифа Виссарионовича Сталина подполковника НКВД Лисовского, схо́дите за линию фронта и возьмете «языка». Пойдете на том участке, на который посылали разведгруппы капитана Гринкевича. В противном случае вас всех ждет отдельный штрафной батальон.

Ты кем себя возомнил, подполковник? Богом? Семь погибших разведчиков и девять раненых, из них четверо – тяжело. Боевого офицера из-за смазливой мордашки решил руками начальника контрразведки дивизии сгноить? Человека, который два года по немецким позициям ползает?

Мы таких людей по личному указанию наркома НКВД по всей стране разыскиваем, а ты их под расстрел ложными доносами подводишь.

Двенадцать лично взятых «языков»! Четыре ранения! Знание немецкого и финского языков почти в совершенстве. Разведчики на этого капитана молятся – ни одного человека до твоего приказа даром не положил! – «Лис» замолчал, переводя дух.

Умеет он таких нелюдей кошмарить – «ксива» личного представителя главы государства в таких ситуациях никак не лишняя, да и про Берию «Лис» сейчас очень удачно ввернул. Контрразведчик, услышав такое, чуть под стол не сполз и теперь смотрел на «Лиса» преданными собачьими глазами. Судя по его виду, замполиту дивизии конец – Мирдзин его утопит на раз, а «Лис» тем временем продолжил:

– Война все спишет? Тебе хрен что спишет, подполковник. Будешь три месяца в штрафном батальоне свою похотливую глупость искупать. Вместе со всеми, кто на капитана ложные доносы написал. За каждое написанное слово ответите. Я еще спецпометку в твое личное дело поставлю, чтобы тобой все дыры затыкали. Может, тогда поймешь, что чувствуют люди, расстреливаемые на нейтральной полосе из пулеметов.

Мирдзин! Ты каким местом смотрел? Ты сотрудник СМЕРШ или холуй замполита дивизии? Пойдешь вместе с ним в штрафбат, будешь там ему портянки стирать и от пуль его своей спиной прикрывать. Давай сюда свою писульку. – Теперь «Лис» говорил спокойно, но от этого спокойствия тянуло могильным холодом.

Контрразведчик трясущимися руками вытащил сложенный вчетверо лист бумаги, и я, забрав смятую бумажку, отдал ее «Лису». Красиво «Лис» Мирдзина на разговоре развел – доказательств-то ложного доноса никаких. Формально замполит дивизии прав – капитан Гринкевич действительно не выполнил прямой приказ старшего по званию и должен быть за это наказан, но с нашим появлением ситуация кардинально изменилась.

Письменного приказа Гринкевичу никто не давал – на фронте подобное крючкотворство не в ходу, но о неисполнении командиром разведроты приказа знает вся дивизия. На капитана Гринкевича состряпали дело, в котором к невыполнению приказа добавили измену Родине.

А кто там будет разбираться, если в деле есть рапорт замполита дивизии? Но в дополнение к этому рапорту в наспех слепленном деле есть пара откровенно лживых писулек, написанных «до кучи», за которые мы сейчас зацепимся и начнем их крутить.

Контрразведчик, спасая собственную шкуру, будет нам помогать и утопит всех тех, кого сейчас занес в свой список «добровольных помощников», и всех остальных, кто подвернется. Главное – правильно вопросы задавать и протоколы допросов оформить.

В принципе я уже знал, что произойдет в самое ближайшее время. Такие индивидуумы, как местный контрразведчик, обычно загоняют под расстрел приличных людей. Вот и здесь первым в расстрельном списке был начальник штаба полка, а потом командир первого батальона. Те, кто воевал в этом полку с самого первого дня, – костяк полка. Убрать их – и полк с таким командиром и замполитом превратится в стадо, которое можно будет гнуть так, как им понадобится.

Уезжали мы следующим вечером. За эти сутки в полку побывал командир дивизии, утвердивший начальника штаба командиром полка и чуть было не слетевший с должности командира дивизии из-за своего рьяного замполита.

Спасая свою шкуру, замполит дивизии сдал комдива со всеми потрохами – под занавес он «топил» всех, до кого мозгами дотянуться мог. Мы ему даже наводящие вопросы не задавали – сам «поддувало» не закрывал, но «Лис» показаниям замполита хода не дал.

Грешки командира дивизии были мелкие, но если раздуть дело по партийной линии до аморального поведения – женатый сорокасемилетний генерал-майор завел себе походно-полевую жену, комдив стал бы комполка в тыловом учебном полку. Без какой-либо надежды подняться выше подполковника, что никакой пользы делу бы не принесло – командиром дивизии он был вполне приличным.

Перетряхнули дивизионную контрразведку. Едва суток хватило дела пересмотреть да народ перераспределить – кого, как замполита дивизии и командира полка, в штрафной батальон, кого, как капитана Гринкевича с его разведчиками и старшим лейтенантом медицинской службы, к нам в управление, а кого, как бывшего капитана НКВД Мирдзина с его подчиненными и замполитом полка, в подчинение ко мне и в самый ближайший десант за линию фронта.

Хотя я их «Багги» сбагрю, чтобы жизнь бывшим контрразведчикам и пламенному коммунисту медом не казалась. Он как раз из таких залетчиков отдельный взвод собирает.

Глава 5

Заместитель начальника управления спецопераций подполковник Лисовский. «Лис»

– Придурок ты, Яша Гринкевич! – «Михалыч» был, как всегда, категоричен.

Лицо капитана мгновенно налилось краской, но он промолчал, не зная, как ему реагировать на такую грубость младшего по званию. «Михалыч», пользуясь расположением «Лето», иногда перегибает палку.

Хотя как сказать! Я тоже считаю, что капитан – влюбленный придурок, но я же в лицо ему это не высказываю.

– Вот зачем ты девочку из фронтового госпиталя к себе перетащил? Ты что, генерал? Ты капитан – «Ванька ротный». Хорошо, что сержант твой такой живучий да языкастый, а то ты так и сгинул бы у стенки и девочке устроил бы веселую жизнь, – договорить «Михалыч» не успел.

– Кулик! Живой? – вскинулся капитан Гринкевич.

– Живой! Чего ему сделается? Третьего дня в госпитале с ним говорил. Глазастый твой «пернатый». Только глаза от наркоза продрал, а уже форму осназа в госпитале увидел. Порезанный в лоскуты, а верещал так, что даже «Лис» услышал. – «Михалыч» усмехнулся и стрельнул в мою сторону глазами.

Вот хитрован старый! Ловко он свое участие в судьбе капитана прикрыл. Теперь Гринкевич вроде как мне обязан, а сам «Михалыч» как бы и ни при чем. Со временем правда, конечно, откроется, но это будет уже значительно позднее, когда капитан Гринкевич со своими разведчиками в нашем колхозе адаптируется.

Мы возвратились в Ленинград и теперь сидели тесным кружком в собственном расположении – в здании ленинградского горкома партии. После той гигантской чистки партийного аппарата Ленинграда, которую устроили мы с Андреем, в здании появилось много новых людей и несколько свободных помещений, которые мы заняли, чтобы с относительным комфортом поместить свою группу.

Народа в нашей группе прибавилось. «Лето» отобрал несколько очень качественных бойцов, да группа капитана Гринкевича почти в полном составе прибилась.

После того кровавого цирка, что мы устроили на их прежнем месте службы, капитану с его разведчиками осталось бы жить недолго – замполиты бы затравили. Устроить веселую жизнь простому пехотному капитану политработникам как два пальца об забор. Да и нужен мне был этот капитан с остатками своей разведроты. Среди всей нашей сборной группы только я и капитан Яков Гринкевич свободно говорили по-фински, а бойцы капитана за три года прошли все круги ада.

Наконец-то я нашел себе тех людей, которых искал несколько месяцев. Грамотных, хорошо обученных, бесстрашных и сумевших выжить на передовой. И, главное, очень надежных. Положиться на этих ребят можно было так же, как и на Грабаря, Батейко или «Михалыча».

К группе капитана Гринкевича неожиданно даже для меня самого добавилась и лейтенант медицинской службы Анастасия Стрельцова. Маленькая росточком, замотанная, но не сломленная трудностями молоденькая девушка-врач. Появилась, кстати, с подачи того же «Михалыча» и с молчаливого одобрения «Лето». Разглядели эти двое в девчонке несгибаемый стержень. Готовность идти до конца, какой бы он ни был.

Черт! Даже не знаю, зачем я забрал эту пичугу к себе в группу. Пожалел, что ли? Слишком наивная девчонка, хотя и военврач уже. Такую всегда хочется защитить. Детей она спасала….

Эта наивно-доверчивая комсомолочка ведь до сих пор не понимает, что самой младшей девочке из спасенных ею детей было пятнадцать лет, а женщинам, которых она под конец бабушками называла, едва исполнилось по тридцать.

Голод и тяжелая работа по двенадцать-четырнадцать часов в сутки и почти без выходных – все они работали на заводе ЛОМО. Если кто не в курсе – Ленинградское оптико-механическое объединение. Сейчас этот завод иначе называется, но суть та же – оборонное предприятие. Ведущее в своей области – вся продукция идет на фронт.

«Все для фронта. Все для победы!» Не девиз пустопорожний, а горькая правда жизни и единственное спасение от мучительной голодной смерти для простых жителей заморенного гитлеровцами Ленинграда. Рабочая карточка – пятьсот граммов хлеба пополам с опилками и отрубями в день на человека и кипяток в заводской столовой.

Все они с этого завода – иначе первую блокадную зиму просто не пережили бы. Они и жили прямо на заводе, пока силы были. Потом их, таких доходяг, собрали и в эвакуацию отправили, но до эвакоцентра не довезли. Не буду я Насте говорить, что почти все, кого она с такой самоотверженностью спасала, или умерли уже, или в самое ближайшее время умрут от необратимых последствий длительного голодания.

Нет. Наверное, это все же чувство вины перед такими людьми, как лейтенант Стрельцова, и простыми ленинградцами, вывозимыми через созданные по нашей инициативе эвакуационные центры.

Эвакоцентры были центрами двойного назначения. В них не только помогали людям, но и переписывали и жестко проверяли тех, у кого не было документов. И это давало определенные результаты. Именно поэтому в каждом центре постоянно находился представитель Особого отдела Ленинградского фронта с двумя отделениями бойцов НКВД, переодетых санитарами, водителями, истопниками и прочими крайне необходимыми в таких центрах людьми.

В голом виде, то есть в теории, идея была неплоха – резко сокращалось время для эвакуации ослабленных голодом граждан Ленинграда. То есть сортировка и первичная обработка больных и ослабленных голодом людей происходила прямо на месте, и в дальнейшем было значительно меньше путаницы с розыском родственниками эвакуированных детей. Мы же знали, какое количество детишек в нашем мире после войны не нашли свои семьи. Вот и решили, что так будет проще.

Люди, проходящие через наши эвакуационные центры, уезжали в специально организованные общежития, созданные при крупных предприятиях, и в дальнейшем могли получить работу по специальности. Уезжали полными семьями или с предприятий, где их хорошо знали. Но, к сожалению, наша идея оказалась хороша только в теории, на практике получалось достаточно коряво.

Жителей города вывозили и в течение всей блокады. Вывозили и детей. Тех, кого смогли собрать. Совсем маленьких детей к январю сорок четвертого года в Ленинграде не осталось. Совсем. Кто первую зиму не пережил. Кого все-таки успели вывезти. Кого съели. И это не страшная сказка. Это страшная правда. Родители на работе, а дети слабые – за ними охотиться проще.

И стреляли людоедов, и штыками закалывали, и прикладами забивали, чтобы патроны на них не тратить, а толку – чуть. Даже сейчас нам попадаются, хотя в «колыбели революции» после снятия блокады с продуктами стало получше. По словам тех, кто первую зиму пережить умудрился.

Кто во все это не верит, пусть в Ленинград на «Пискаревку» съездит. Пискаревское кладбище здорово мозги прочищает. Особенно ряды братских могил сорок второго года. Там фамилии и имена в основном у военных.

Умерших гражданских жителей Ленинграда просто по улицам и квартирам собирали и в общую могилу закапывали. Валом. Некому было записывать. Бывало, что те, кто трупы по городу собирал и до «Пискаревки» довозил, рядом ложились – силы прямо посредине этой жуткой работы заканчивались.

Вывезли детей на «Большую Землю». А куда довезли? В санаторий-профилакторий с калорийным и сбалансированным питанием? У кого такое питание во время той войны было? Кормили чем придется и тем, что смогли от себя оторвать.

Был я как-то в Ярославской области. Занесло меня к старинному приятелю после ранения. Приехал, а друга нет – болтается где-то по району. И поехал я кататься по окрестностям – необходимо было где-то провести несколько часов времени.

Качусь по дороге вдоль Рыбинского моря – так местные жители Рыбинское водохранилище называют, гляжу – церковь, древняя. Красивая! Даже в жутко разваленном состоянии величественная. Остановился, вышел ноги размять, да дошел сдуру к стенам церквушки. Дальше узенькая тропинка обнаружилась, и я по ней, турист гребаный, выперся.

Да там не только скелет церкви. Сама церковь чуть сбоку располагалась и на небольшом удалении от дороги, а сбоку от нее ко мне ближе стоял кирпичный дом в два этажа с провалившейся крышей. Кирпичи красные старые, стены выщербленные, но крепкие – на века сделанные.

Тропинка дальше петляет к роще с громадными дубами. Вот только не допетляла тропинка до дубов. Сразу за углом дома кладбище обнаружилось. Небольшое. И часовенка новехонькая с лампадкой горящей.

Кладбище могил на сто пятьдесят. Может, и больше чутка – сосчитать я сразу не сообразил, а потом не до того было. Кресты простые, деревянные, покосившиеся. Глянул я на первую табличку и так и сел на скамеечку. И просидел на ней до вечера, а потом доехал до друга и молча нажрался в зюзю. В сопли. В дрова.

Я же ленинградец. И на «Пискаревке» бывал, и историю своего города хорошо знаю, но именно здесь я нашел тех, кого увидеть никак не ожидал. Основное кладбище дальше располагалось – как раз за той самой дубовой рощей, а здесь прямо во дворе справа от церкви были совсем иные захоронения.

Что я там увидел? Сорок второй год. У кого январь, у кого февраль, у кого март, у кого вообще июнь. Вот только года рождения – тридцать первый, тридцать второй, тридцать третий, тридцать четвертый. Маша, Миша, Софочка, Яша, Коленька – у большинства из них не было фамилий. Не сохранились. Только годы жизни и смерти.

Сто двадцать пять граммов хлеба в сутки на ребенка в ноябре сорок первого. До этого монастыря доехали эвакуированные из Ленинграда дети. Вот только спасти их не удалось – необратимые последствия длительного голодания. Необратимые до самой смерти.

Зимой сорок первого – сорок второго дети умирали первыми. И старики. И те, кто отдавал свое последнее детям и старикам.

Долго мне потом во сне дневник Тани Савичевой покоя не давал:

«Женя умерла 28 декабря в 12 часов утра 1941 г.

Бабушка умерла 25 января в 3 часа дня 1942 г.

Лека умер 17 марта в 6 часов утра 1942 г.

Дядя Вася умер 13 апреля в 2 часа ночи 1942 г.

Дядя Леша – 10 мая в 4 часа дня 1942 г.

Мама – 13 мая в 7 часов 30 минут утра 1942 года… Савичевы умерли. Умерли все.

Осталась одна Таня…»

Таня Савичеву вывезти смогли, а спасти – нет. Девочка тоже умерла от последствий перенесенного ею голода и общего ослабления организма.

* * *

В принципе можно было бы делать ту работу, на которую я нацеливался, когда летел в Ленинград, но первые партии винтовок с боеприпасами улетели в наше управление еще в сентябре, а пока мы ставили «колыбель революции» на уши, в Москву были отправлены несколько вагонов с оставшимися винтовками и боеприпасами к ним.

Теперь имело смысл провести планомерную зачистку и, честно говоря, полное и безоговорочное уничтожение оставшихся в живых уголовников. Тем более что оперативную информацию «Лето» реализовал не всю.

Мы поэтому и уехали по делу капитана Гринкевича – необходимо было сделать небольшую паузу в зачистках. Все-таки методы дознания «Лето» и его бойцов здорово отличаются от методов дознания оперативников местного уголовного розыска, а фильтры эвакуационных центров не выпускают из города мужчин без спецпроо́пусков.

К тому же было шесть адресов, которые «Лето» не «засветил» совсем – он по этой причине и принялся уничтожать расколовшихся блатных. И утечку информации пресек, и вновь набранных бойцов потренировал, и дикой жути на пока еще остающихся в живых блатарей навел.

По показаниям уголовников, по этим адресам жили мутные люди. Непонятные. У этих людей водились деньги и продукты, они не голодали даже в самые жуткие дни и иногда скупали ворованные ценности, но наехать на них блатные не пытались. Первая же попытка закончилась физическим уничтожением небольшой разбойничьей шайки, а это означало только одно: по этим адресам жили пособники немцев или финнов. И они интересовали меня больше всех остальных.

Теперь для того, чтобы брать эти адреса, нам необходимо было опять спустить на город наших бойцов, подкрепленных оперативниками уголовного розыска, но в этот раз без «Лето». Безбашенный капитан морской пехоты был необходим лично мне – без него обитателей квартир я живыми не захвачу.

Впрочем, светошумовые и газовые гранаты местного изготовления по моему запросу нам из управления уже доставили, а две опергруппы наркомата внутренних дел с нетерпением поджидали задержанных. Оставалось их только захватить. Живыми, невредимыми и пригодными для допросов.

Кроме этого. Помимо оперативной информации «Лето», которую он получил не слишком принятыми в этом времени методами дознания, у меня был список агентов Елагина, который мне передал «Егерь». Тех самых агентов, которые якобы не имели выхода на немцев, но при этом это совсем не означало, что они любят советскую власть. И четверо из них пережили три блокадных года. Мне оставалось только выяснить, как им это удалось.

* * *

Первого и, как потом оказалось, действующего немецкого агента мы взяли прямо в подъезде его дома. Он редко выходил из своего логова, но все же иногда выбирался и всегда в неурочное время. Вот и в это раннее утро господин Смирницкий выполз из своей квартиры в Биржевом переулке в четыре часа утра.

Воткнуть в парадное двух-трех оперативников мы не могли – это была бы такая засветка, что проще было плакат вывесить. На лестнице ждать тоже не вариант. А квартиру штурмовать…

Кто здесь это будет делать? СОБРа и ОМОНа в этом мире еще не придумали, да и стреляются вражеские агенты сразу – знают, что в руки «мясников» НКВД лучше не попадать. Но сейчас война, и подобные методы допроса в контрразведке скорее норма поведения, чем исключение, разве что местные следователи анатомию человека не изучали и о болевых точках имеют самое смутное представление.

При захвате агента врага действует только один закон – закон военного времени: расстрел на месте. Так что формально захваченного вражеского агента или их пособников на момент захвата в живых уже нет, а что с ним следователи сделают, чтобы он правду рассказал, никого ни на какой войне не волнует.

Квартира была на первом этаже, и окна и черный ход мы худо-бедно контролировали, тем более что окна квартиры прямо во внутренний двор смотрели. Кстати, как потом оказалось, зря мы на это рассчитывали. Из квартиры господина Смирницкого был пробит отдельный выход в квартиру соседнего подъезда и дальше прямо на набережную.

Семья, проживающая в этой квартире, как я понимаю, была уничтожена в самом начале блокады. Так что если бы немецкий агент хоть что-то заподозрил – ушел бы влегкую. Полквартала оцепить мы бы не смогли – приданные нам бойцы еле ноги переставляют.

Чтобы не «светить» своего интереса, переодели «Кроху» в какое-то рванье и расположили ее в парадном прямо у квартиры. Проинструктировали, разумеется, чтобы никуда не лезла. Во второй квартире на этой лестничной площадке уже давно никто не жил, но квартира была закрыта, а сломать массивные двери без звука не получилось.

Кто же знал, что наша малявка такая резкая? На обсуждении захвата-то она присутствовала. Да и «Михалыч», похоже, ее по-своему проинструктировал. Последние несколько дней он «Крохе» показывал, куда и как бить, чтобы не убить, а вырубить. Научил на нашу голову.

Вылез Иннокентий Исиодорович в парадное, а у лестницы девчонка валяется. Нагнулся он, чтобы посмотреть, жива ли, и получил сначала прямо в лицо струю «черемухи», а потом и небольшой свинцовой битой, обернутой в несколько слоев тряпкой, по голове. Вот чем «Михалыч» учил «Кроху» противников вырубать. Уркаган беспредельный!

«Кроха» тоже газа хватанула, но на улицу выскочить успела. Выволочку свою она, конечно же, огребла, но вместе с благодарностью – яд у господина Смирницкого прямо в шарфе, прикрывающем лицо, зашит был, а «подвигов», как оказалось впоследствии, на этом внешне интеллигентном господине было столько, что живым оставаться ему резона не было никакого. А какое удивленное лицо у господина Смирницкого было, когда он в себя пришел и «Кроху» увидел!

К тому времени агента Абвера уже раздели догола и качественно связали – колоть его я собирался серьезно. К счастью, не пришлось – возраст у него уже был солидный, мог бы и не выдержать. Мразью господин Смирницкий оказался редкостной и даже попытался со мной поиграться, видимо, посчитав, что его взяли местные оперативники, но немного просчитался.

Информация о необычном имени командира бешеных осназовцев из Москвы уже просочилась в город, и имя «Лето» было у всех на слуху. Поэтому, когда я понял, что Иннокентий Исиодорович «валяет Ваньку», я позвал «Лето», который с радостной улыбкой на лице перечислил немецкому агенту несколько своих любимых приемов. Пока только теоретически, но тем не менее.

Подобные приколы любого проняли бы до печенки, так что въехал в ситуацию резидент Абвера сразу. Оказаться на улице со снятыми штанами и посидеть по пояс в снегу на морозе господин Смирницкий категорически не захотел, и наша беседа потекла в нужном направлении.

На самом деле это страшная по своей простоте и эффективности пытка. У человека действительно очень много нервных окончаний, и находятся они не только на пальцах рук и ног. Посадить мужчину голой нижней частью туловища в сугроб – и через пятнадцать минут вой человека на вой голодного волка будет похож.

Этот необычный прием ребята «Лето» на уголовниках проверяли, а немецкий агент физиологически ничем от них не отличается. Впрочем, можно сработать и на контрасте и поднести к отросткам уже хорошо охлажденной тушки огонек зажигалки.

Сам однажды выхватил этого ледяного удовольствия с горкой. Еще в курсантские годы. Выгнали нас на пятнадцатикилометровый кросс на лыжах. Чего уж нашему дуболому – майору Матлашову в его пустую голову взбрело, никто так и не понял, а доложиться нам он забыл.

На улице в тот день было минус двадцать пять плюс легкий ветерок. Эти минус двадцать пять в процессе стали минус тридцать семь, а легкий ветерок превратился в неслабую пургу.

Разумеется, никто нам тогда так и не сказал, что свою единственную на тот момент драгоценность надо упаковать в носок и лучше всего в шерстяной, а то и не один, если мы хотим насладиться радостью отцовства. Мы не шотландцы – «драгоценностями» на морозе не звенели и дистанцию, конечно же, прошли, но чего это стоило лично мне, вспоминать совсем не хочется.

Казалось бы, что ни душевных терзаний, ни моральных сомнений на этой войне быть не должно, но все равно грызет что-то то, что осталось на месте моей души. Все-таки, если ты не садист, психологически очень тяжело пытать живого беспомощного человека, хоть и твоего злейшего врага, особенно делая это, что называется, в твердом уме и светлой памяти. Но у меня в той же памяти трупы, вмерзшие в сугробы на улицах моего родного города, и свежие длинные могилы на Пискаревском кладбище.

В этом некрополе с простыми фанерными табличками еще нет мраморных надгробий, нет заасфальтированных аллей, обрамленных молодыми березками, нет изумрудной зелени ухоженных газонов, нет строгой ограды кладбища, нет монументальных ворот. Даже пруда, кишащего карасями всех размеров, что располагается справа от ворот, тоже нет. Есть только длинные холмы свежевскопанной земли, прикрывающие захоронения десятков тысяч безымянных тел некогда бывших живыми мальчишек и девчонок, их матерей и соседей, бабушек и дедушек.

А еще я хорошо помню один из рассказов «Егеря». Самый первый. Тот самый, когда мой современник увидел в мирной белорусской деревушке Сарья зверства новообращенных карателей и сошел с ума от увиденного им, и все становится на свои места. Вот враг, и он обязан рассказать мне все, что ему известно, со всеми мельчайшими подробностями, а морально-этическая сторона данного вопроса меня больше совершенно не волнует.

* * *

Радиста ключевого резидента Абвера в городе Ленинграде господина Смирницкого взяли прямо на улице. Удар в «душу» в исполнении капитана Гринкевича оказался идеальным.

Яков Гринкевич не выглядит силачом. По сравнению с тем же «Лето» бывший командир разведроты вообще смотрится заморенным задохликом, но у человека, почти три года прослужившего в дивизионной разведке и оставшегося в живых, развиваются весьма специфические навыки, которые он сразу же и продемонстрио́ровал.

– Что же ты долбишь, Гринкевич, как по колонне Исаакия? – возмущенно проскрипел ординарец «Лето».

Интонации голоса старого опытного фронтового разведчика подчас передать невозможно. В этих интонациях и презрение, и сквалыжность, и откровенная жадность, и ирония, и необъятное море сарказма. В зависимости от обстоятельств и развития ситуации «Михалыч», мгновенно сориентировавшись, выдает такие перлы, что можно заслушаться, предварительно вывалив собственную челюсть к себе на колени.

– Это колонна даже не поморщится – она мраморная, а человек мягонький! Нежней же надо!

Вот ты скажи мне, как «Лето» теперь допрашивать его будет? – Отловив, раздев и привязав радиста к креслу в его собственном полуподвале, мы прослушивали оригинальный «глумеж» в сольном исполнении от «Михалыча».

Капитан Гринкевич в такой постановке еще не участвовал и реагировал вполне естественно: хмурился, не понимая, что он опять сделал не так. «Михалыч» периодически достает капитана своими придирками, и бедняга Гринкевич далеко не всегда понимает, как себя вести в той или иной ситуации.

– «Лето» ведь обычно со своих японских хитростей допрос начинает. Вот в прошлый раз гланды через задницу доставал! Весь кровью и дерьмом забрызгался. А доволен-то как был! – «Михалыч» в восхищении причмокнул губами и закатил глаза, а капитан разведроты побледнел.

Все же высшее образование у Гринкевича есть. Местное, правда, но где находятся гланды, капитан знает и теперь озадаченно хмурится, прикидывая, как такое вообще возможно. Про радиста, слушающего этот монолог, и говорить нечего – такое впечатление, что он готов был хлопнуться в обморок.

– Ты ж ему наверняка ребро сломал! И что мы теперь «Лето» скажем? А если это ребро наперекосяк встанет да поцарапает внутри чего-нить не то? Как у нас с тобой этот покойничек говорить-то будет? – Ответ «Михалычу» был абсолютно не нужен.

– «Лето»? – с трудом выдавил из себя радист.

Сообразить, где у человека находятся гланды, что это такое и как их можно достать через черный человеческий выход, с учетом того, что он на этом выходе сейчас сидит, накрепко привязанный к вышеупомянутому креслу, радист явно не смог.

– Тот самый? – Ужас немецкого агента был неподдельным.

– Нет! Специально для тебя второго такого безбашенного с Дальнего Востока привезли. – Сарказм «Михалыча» зашкаливал, а сам он нашел благодарного слушателя. – Ентот «Лето» до войны в гестапо стажировался – ездили они в Германию с группой особо проверенных товарищей, а потом его три года японцы в концлагере учили, пока он оттуда не сбежал, по пути своих учителей перебив. Говорят, штук тридцать япошек голыми руками передушил – не в настроении был.

Теперича «Лето» свои знания на практике применяет. И тебя научит! Он постоянно что-нибудь новое придумывает. Ты такое о своей организме узнаешь, что ахнешь. Если к тому времени у тебя ахалка не отвалится.

Сейчас «Лето» занят. Он чуть позже подойдет. Товарищ майор в данный момент Исиодорыча развлекает, но тобой его командир займется – «Лис», а у него даже «Лето» иногда учится.

«Лис» – зверюга почище бешеного осназовца – подполковник, вообще отмороженный на всю голову, даже иней на висках никогда не тает. Так школа-то какая! Личный представитель Лаврентия Павловича Берии! А у наркома НКВД наивных дурачков не держат – не выживают они в тамошней организации.

Ну, прощевай, мил человек! Ты, главное, не молчи, а то цельным куском мы тебя больше не увидим! Прости, Господи, мою душу грешную! – И «Михалыч» несколько раз истово перекрестился, старательно пряча взгляд от радиста.

– Пойдем, Гринкевич. Что «Лис» с вражескими агентами вытворяет, смотреть страшно. Не надо тебе на такое смотреть – дня три потом есть не сможешь. Проверено. Даже от стакана чая тебя будет наизнанку выворачивать, а худеть тебе дальше некуда. – С этими словами наш доморощенный скоморох взял оторопевшего капитана под руку и вывел его из комнаты, которую мы превратили в импровизированную допросную.

Талант! Ни у кого из нас такая правдоподобная игра не получается. Все. Предварительная подготовка проведена. Теперь мой выход. Дальше не сильно интересно. Раскололся радист почти сразу.

Репутация у «Лето» конченого садиста, которого боятся даже политработники, а уголовников он пачками расстреливает. А тут я такой нарядный – мутный тип, который всех строит, невзирая на звания и должности, и у которого беспредельщик «Лето» учится.

Конечно, радист попробовал слегка помолчать – слабаков в тыл противника не засылают, но я тоже не пальцем деланный. С минуту молча разглядывал потеющего от неизвестности радиста, а потом принялся на столе сверточек разворачивать. А в сверточке том чего только нет. И иголки от акупунктуры, и щипцы зубоврачебные, и напильнички разные. Блестючие, красивые и до жути страшные, незнакомые вражескому агенту предметы. И все это молча. Десятка минут хватило.

Подобные приколы, жестокие инсценировки и дикие слухи в этом времени пока не приняты. Эти слухи мы сами постоянно запускаем, а милиционеры и уголовники разнесли по всему городу.

Двоих «блатарей» мы специально выпустили, чтобы они нас к своим подельникам привели, а они мимо «Голодного»[19] рынка проходили и задержались на нем на полчаса, новости рассказывая. В их среде информация быстро растекается, а из Ленинграда никуда сейчас не убежишь.

Людей вывозят только специализированные эвакоцентры, а там всех взрослых мужчин проверяют со всякой тщательностью. Женщин и детей отправляют дальше, а всех неблагонадежных отсеивают и сгоняют в строительный батальон, работающий на чистке прифронтовых дорог от снега. Из этого батальона можно убежать только на тот свет – его «конвойники» из спецполка НКВД охраняют, а они сначала стреляют по бегущему, а уж только потом спрашивают, куда это он так рванул.

Опера уголовного розыска говорят, что уже четверо приблатненных гонцов явки с повинной написали. Сами сдались – думают, что их на этап отправят, кормить будут, охранять и в попу примутся лобызать. Словом, предоставят им полный пакет довоенных радостей. Ленинград-то разблокировали – скоро прежняя жизнь вернется вместе с социалистической справедливостью, когда все равны, а уголовник рабочему классу – младший брат, которого надо перевоспитывать, а не уничтожать.

Щаз! Убогие! Их сначала нам отдадут, а там посмотрим, может, и в штрафную роту отправлять будет нечего – на зонах уголовники нынче долго не выживают. Здесь они еще не знают, что их прежняя уголовная лафа закончилась и никогда больше не вернется, иначе сами бы в уголовный розыск не заявились.

Глава 6

– Здравствуйте, Казимир Мстиславович! – Доброжелательное приветствие прозвучало настолько неожиданно, что высокий худощавый – в только что разблокированном Ленинграде упитанных людей просто не существовало – пожилой человек как будто наткнулся на бетонную стену. Этот человек уже и сам стал забывать свое собственное имя, но ошеломление длилось всего несколько секунд, и он, подслеповато щурясь, оглядел человека, окликнувшего его.

Невысокий, коренастый, никогда не голодавший военный в новеньком полушубке, ватных штанах, заправленных в высокие овчинные сапоги на кожаной подошве, и в шапке-ушанке. Вновь прибывших в Ленинград было видно сразу. Они выделялись среди коренных ленинградцев. Отличались как грязь питерских болот от голубого неба над «Спасом на Крови»[20].

– Меня зовут Вик… – но военный перебил его:

– Да-да, несомненно. Виктор Алексеевич Свечников. Работаете смотрителем и сторожем в музее «Эрмитаж». И вообще не гнушаетесь любой работы. В музее же и живете.

Раз в двое суток вы ходите к себе домой в маленькую комнатку на Миллионной улице, якобы проведать семью соседки, с которой дружите уже второй десяток лет.

На самом деле семья вашей соседки умерла в январе сорок второго года, а в подвале этого дома ваша кладовая, сокровищница и осколки памяти.

Нам неизвестно, когда и каким образом вы создали такие запасы продуктов, но даже меня удивил столь высокий уровень минирования вашего подвала. Могу вам сказать, что в некоторых деталях вы опередили свое время. Если честно, мне впервые встречается столь талантливый выпускник Московского Императорского высшего технического училища. Причем с отличием окончивший оное заведение.

Выпуск, если мне память не изменяет, одна тысяча девятьсот второго года? Блестящий инженер-химик. Работали на Сестрорецком оружейном заводе. Правда, недолго. Лично знали Владимира Григорьевича Федорова.

Не так ли? Руженский Казимир Мстиславович. – Энкавэдэшник, а это, вероятнее всего, был он, замолчал.

– К чему этот цирк, господин… Как вас там? Я не разбираюсь в званиях НКВД. Куда вы собрались меня вести? Я давно готов к смерти. – Голос Руженского прервался.

Он многое бы мог добавить к словам военного, но предпочел бы забыть свое прошлое. Стереть из своей памяти и памяти людской.

– Я тоже не слишком хорошо разбираюсь в званиях НКВД, хотя и ношу звание подполковника. Но дело в том, что организация, которую я представляю, относится к наркомату внутренних дел лишь формально.

Управление специальных операций – это обособленная структура внутри этого наркомата, а я один из заместителей начальника совсем недавно созданного управления – Владимир Степанович Сысоев. Многие зовут меня просто по отчеству – Степаныч.

Кстати, именно я разминировал ваш подвал и все прилегающие к нему помещения и получил прямо-таки физическое удовольствие от вашей работы. Надо сказать, что, если бы этим непростым делом занимался кто-либо другой, ваш уютный уголок превратился бы в груду кирпичей. Со всеми вытекающими из этого обстоятельства последствиями, а это было бы очень обидно – брать работу на дом в крови многих людей, но тащить экспонаты из музея с мировым именем – это, мягко говоря, некрасиво.

Мы могли бы отвезти вас в Москву, в наше управление, где вы работали бы с генералом Федоровым по улучшению существующего и созданию нового стрелкового вооружения, но, к вашему счастью, вы нужны мне для другого дела. – Подполковник Сысоев замолчал.

– И какого же? – Руженский с интересом смотрел на этого необычного подполковника.

Санкт-Петербург разблокировали совсем недавно, но передачи по радио никто не отменял, и этот Степаныч был достаточно известен во всей стране. Понятно, что не он лично, а его голос.

И да! Это был голос того самого человека, который так уничижительно отзывался о германской военной машине, о Германии в целом и о лидере всей германской нации Адольфе Гитлере лично. Абсолютно не стесняясь и не боясь никаких последствий, как будто он знал, что ему за это ничего не будет. Это Казимир Мстиславович отметил, слушая самое первое выступление Степаныча.

Именно этот человек, выступая на радио, назвал маршала авиации Германии Геринга жирным боровом, рейхсминистра пропаганды Йозефа Геббельса – трусливой брехливой шавкой, а самого Гитлера – рукоблудствующим евреем. И тут же пояснил: «Только иудей может заставить всю Германию ходить строем, сдыхать в окопах и тянуться на цыпочках, прославляя рукоблудствующего шизофреника, в исступлении грызущего ковер под ногами у собственных подчиненных».

Тогда Казимир Мстиславович посчитал, что такого человека вживую просто не существует – слишком нагло и удивительно матерно говорил этот человек по советскому радио. Как такое выступление допустили большевики и их цензура, до сих пор не укладывалось у Казимира Мстиславовича в голове.

Старый инженер был уверен, что этого человека уже замучили или расстреляли, но он появился на радио вновь с не менее наглым выступлением, а потом еще раз, и еще, и еще. И вдруг этот Степаныч является перед ним собственной персоной, и это было необъяснимее всего.

– Переодевайтесь. Нам придется некоторое время пробыть на свежем воздухе, а ваша одежда не соответствует длительному пребыванию на улице. – Подполковник был сама любезность.

Впрочем, переодевался Казимир Мстиславович недолго. Ватные штаны, меховые сапоги – унты, безразмерный овчинный полушубок, шапку-ушанку и такие же овчинные варежки ординарец подполковника принес быстро и даже помог старому инженеру упаковаться в непривычную ему одежду.

Выйдя из технического входа в музей, они сели в необычно выглядевший вездеход. Этих вездеходов было четыре. Они загрузились во второй. Руженский никогда не видел таких машин. Угловатые бронированные прямоугольники были поставлены на мощные гусеницы. Сверху спереди боевой машины виднелась башенка с крупнокалиберным пулеметом. Внутри были простые лавки, на которых уместились двенадцать человек. Непривычно пахло машинным маслом, оружейной смазкой и дизельным топливом, но было тепло.

Ехали они долго. Несмотря на тряску на неровностях дороги, его напоили потрясающе вкусным чаем с лесной малиной и угостили огромным бутербродом с сыром и потрясающей колбасой. Ординарец подполковника оказался очень предусмотрительным молодым человеком.

Наконец вездеход, качнувшись, остановился. Впрочем, он останавливался уже не раз, но Казимир Мстиславович не замечал этого – пригревшись, он попросту уснул. Казалось, следовало бы подумать, что отвечать этому так хорошо осведомленному подполковнику, но дело в том, что вопросов ему не задавали, а бойцы, окружающие его, никак не выглядели следователями НКВД. Это были обыкновенные охранники, хотя и необычно вооруженные и так же необычно экипированные.

Выйдя на свет божий из темного нутра бронированной машины, Казимир Мстиславович подслеповато зажмурился. Его и подполковника как некую драгоценность окружали высокие крепкие солдаты. Наконец они расступились, и старый инженер невольно воскликнул:

– Господи Боже! Что это? – Перед взором Руженского раскинулись разгромленные невиданным оружием немецкие позиции.

Вездеход остановился прямо у траншей, пересекающих невысокие горки. Везде, куда падал взгляд пожилого человека, валялись трупы немецких солдат и офицеров. Обожженные, высохшие от нестерпимого жара, разорванные близкими разрывами. В траншеях, в окопах, в долговременных огневых точках и блиндажах. Внешне целые, но худые и как будто мгновенно высушенные трупы с лопнувшими глазными яблоками – лежащие в собственных кроватях офицеры Вермахта поразили старого инженера более всего.

– Немецкий укрепленный район Синявинские высоты, – через непродолжительное время отозвался подполковник, ни на шаг не отстающий от Казимира Мстиславовича. – Заваленный трупами солдат и офицеров Вермахта укрепрайон. Я приказал не убирать последствия бомбардировок и обстрелов, пока вы не увидите все это своими глазами. А вон там расстреляны те, кто чудом остался в живых после обработки немецких позиций новыми боеприпасами. Везунчики. Остаться в живых после всего этого – дьявольское везение.

Как я и обещал всему миру, все до единого пленные были уничтожены. Здесь погибло более восьми тысяч военнослужащих Вермахта. Еще несколько тысяч были перебиты в центрах обороны рабочих поселков. Пленных там не брали принципиально. После озвучивания ультиматума солдат противника живыми не берут. Добивают даже раненых, независимо от тяжести их ранений.

В живых остаются только врачи и санитары госпиталей – это слишком ценные специалисты, чтобы мы бездумно разбрасывались ими, но участь их незавидна. Все медицинские работники гитлеровской армии отправляются в лагеря военнопленных, расположенные в районах Крайнего Севера, для работы в лагерных медпунктах.

Собственно говоря, это все, что вы должны знать, но я скажу вам несколько больше – к созданию этих боеприпасов приложил свои руки, знания и фантазию ваш покорный слуга. – Подполковник издевательски поклонился. – А теперь, Казимир Мстиславович, я расскажу вам то, для чего вы мне нужны. В тысяча девятьсот десятом году вы познакомились с Густавом Маннергеймом и достаточно долгое время дружили с ним. Карты, вино и красивые женщины объединяли вас некоторое время, но и впоследствии вы достаточно длительное время переписывались с тогда уже генерал-лейтенантом Русской Императорской армии. Если мне память не изменяет, до семнадцатого года.

Я хочу, чтобы вы передали фельдмаршалу Густаву Маннергейму мое личное устное послание и письменный ультиматум советского командования правительству Финляндии.

Суть ультиматума такова: мы готовы принять всех пленных, содержащихся в финских концентрационных лагерях, в обмен на жизни мирных граждан Хельсинки либо любого другого города Республики Финляндия. Выбор будет сделан в соответствии с военной необходимостью командованием Карельского фронта.

Если пленные не будут переданы в течение пятнадцати дней после получения ультиматума, с выбранным нами городом произойдет все то же самое, что с этим укрепрайоном. Для начала с одним городом. Шутки закончились. Если командование финскими войсками отведет свои подразделения на указанные нами позиции, мы готовы обговаривать условия мирного договора. Если же нет – последствия перед вашими глазами.

Республика Финляндия будет уничтожаться нами как страна до полного краха государственности. Эта война не столько идеологий, но в первую очередь война на уничтожение, и мы не остановимся ни перед чем.

Вы сами знаете, что немецкие и финские войска творили с мирными жителями Ленинграда в течение девятисот дней и ночей. Мы считаем, что Финляндия тоже замешана в этом бесчеловечном преступлении, и месть наша будет страшна своей непредсказуемостью. Передайте это своему старому приятелю и собутыльнику.

Через двое суток вы и еще несколько солдат и офицеров немецкой армии, лично переживших подобные обстрелы и бомбардировки, будете переданы финским войскам. В качестве доказательства с вами будет отправлен документальный фильм. На кадрах военной кинохроники последствия взрывов над хорошо укрепленными бункерами командования Вермахта. Укрепления остаются целыми, все живое в них погибает. Трупы погибших вы только что видели собственными глазами.

Передайте Густаву Маннергейму, что отсидеться за линией его имени не удастся, но если до этого дойдет, финские войска будут уничтожаться без всякой жалости, а финский народ будет расплачиваться за глупость его сегодняшних правителей многие десятки лет.

* * *

Сухопарый, подтянутый пожилой человек сидел на шикарном кожаном сиденье роскошной немецкой машины и бездумно смотрел в затянутое морозной изморозью стекло. Резиновые шины мягко шелестели по заснеженным улицам. За окном медленно проплывали величественные дома и костелы пригорода финской столицы.

Ему было уже семьдесят шесть лет, и к своим годам он достиг очень многого. Блестящий генерал-лейтенант Российской Императорской армии, регент Королевства Финляндия, маршал, а затем и фельдмаршал свободной страны, созданной при его непосредственном участии. Он сделал все для развития и укрепления военной мощи своей Родины и сейчас стоял во главе ее армии.

Начало войны против большевистской России и развитие этого безумного кровопролития почти устраивало главнокомандующего. Немецкая армия наступала, большевики потеряли гигантские территории и почти всю промышленность. Финляндия ценой небольших усилий тоже получила свой кусок русских территорий, но не такой, какой был запланирован изначально.

На Кольском полуострове, в Мурманске и в Ленинграде русские держались. Держались, казалось, из последних сил, но фельдмаршал знал, что это совсем не так. Он слишком хорошо знал русских. Слишком хорошо знал, на что способны русские солдаты, из последних сил сражающиеся, казалось, в невыносимых условиях этой ужасной войны.

Густав Маннергейм знал, что даже в самой безнадежной ситуации русские могут выкинуть что-то такое, от чего у их противников начнутся серьезные проблемы. Большевики не были исключением из этого почти догматического правила. Последние события показали, что его опасения не лишены оснований.

Начало сорок четвертого года поразило весь мир. Русские невероятно результативно бомбили Берлин. Символ немецкой государственности – Рейхстаг был разрушен до основания бомбой огромной мощности, с невероятной точностью попавшей прямо в здание.

Следующий налет вверг в панический ужас все гражданское население Германии и произвел должный эффект на ее союзников. Русские самолеты ковром высыпали на город зажигательные бомбы, огонь которых невозможно было погасить. Затем было разрушено здание Главного Управления Имперской Безопасности – символа германского правопорядка. И как апогей всему этому – разрушенный до основания генеральный штаб сухопутных войск Вермахта – символа немецкой армии.

Казалось, что все эти налеты – позерство, последние выверты издыхающего монстра, но вдруг приходит неожиданное известие: большевики сняли блокаду Ленинграда, прорвав мощные фортификационные сооружения, разгромив усиленную группировку войск противника и уничтожив более ста тысяч немецких солдат. И сразу же финское правительство получает безумный ультиматум русских, а лично он – привет из своего далекого прошлого.

Казимир Руженский – осколок некогда известного в Польше княжеского рода. Беззаветный повеса, удачливый карточный игрок и душа любого общества. Они сдружились достаточно быстро, так как были вхожи в одни и те же знатные польские дома. Замойские, Потоцкие, Красинские, Любомирские и Радзивиллы всегда готовы были принять их на своих приемах.

Золотое время! Он уже полковник, командир тринадцатого уланского Его Императорского Высочества Великого князя Михаила Николаевича полка. Казик – блестящий инженер. Выпускник высшего технического учебного заведения Российской империи. Они потеряли друг друга в безумном семнадцатом.

И вот постаревший Казимир Руженский передан «красными» вместе с деморализованными, не верящими в собственное освобождение немецкими солдатами. И вместе с фантастически безумным ультиматумом. И с рассказами этих полоумных солдат и офицеров, которым не верят даже врачи фронтовых госпиталей.

Не верит никто, кроме него – фельдмаршала Маннергейма. А он, Густав Маннергейм, верит. Верит своему старому приятелю Казимиру Руженскому и никому более.

Кинопленку можно подделать. Можно запугать самых стойких и дисциплинированных солдат Вермахта, но невозможно заставить Казимира Руженского солгать в угоду большевикам. Если бы красные комиссары знали, кого они выпускают из своих кровавых лап, они никогда не сделали бы этого.

Беззаботный, легкомысленный повеса, любитель прекрасных дам, великосветских приемов, утонченных вин и бесконечных карточных партий, в которых он достаточно часто выходил победителем, превратился в годы гражданской войны в беспощадного убийцу большевиков. Именно руками Казимира Руженского были сделаны бомбы замедленного действия, которые взрывались на заводах и фабриках Санкт-Петербурга, Москвы, Твери, Рязани, Владимира и еще десятка русских городов.

Казимир не был ярым монархистом. Совсем нет. Он был именно принципиальным противником большевизма как всеобщего понятия и боролся именно с этим, считая, что для борьбы с «красной чумой» хороши все средства. Без какого-либо исключения. Женщины, дети, старики, больные, раненые, рабочие или служащие – все равно. Их вина и мучительная смерть определялись лишь по принадлежности к определенному сословию – сословию большевиков.

Казик чудом остался в живых после разгрома контрреволюционного подполья. Ему удалось бежать в Латвию, где он был завербован сначала латвийской, а затем и английской разведкой. Именно из столицы Латвии в двадцать восьмом году пришло последнее письмо его старого приятеля. Будучи в отъезде за границей, Маннергейм получил письмо слишком поздно и ответить на него не успел.

После обучения в разведывательно-диверсионной школе Латвийского генерального штаба Казимир был отправлен в Советский Союз и провел в Санкт-Петербурге более пятнадцати лет, в том числе и три блокадных года.

Не верить рассказу Руженского не было никаких оснований. Казик – профессиональный взрывотехник и талантливейший инженер, но даже он не смог определить тип новых боеприпасов, которые совсем недавно использовали русские. Казимир видел только последствия их применения, и последствия эти ужасны.

Первая часть большевистского ультиматума была, по меньшей мере, странной: освобождение всех заключенных концлагерей и передача их русскому командованию. Взамен русские гарантировали не наносить бомбовых ударов новыми боеприпасами по мирным жителям финских городов. В случае отказа русские пообещали уничтожить один из финских городов полностью со всеми его жителями.

Вторая часть ультиматума могла только показаться безумной – возвращение всех захваченных территорий по границе сорокового года и гигантские репарации, но большевики готовы были растянуть их выплату на тридцать лет после окончания войны.

Эта часть ультиматума была именно безумной. Другого слова подобрать было невозможно, но именно это и озадачило фельдмаршала. Он впервые в жизни не смог просчитать большевиков – они были слишком уверены в себе. Очень похоже, что появился какой-то неизвестный ему фактор, который полностью изменил все поведение верхушки Советской России. Изобретение нового, не известного никому оружия вполне могло стать таким фактором.

«Советы» дали пятнадцать дней на освобождение заключенных концлагерей, но боевые действия от этого не закончились. Трое суток назад, сразу после передачи пленных немецких солдат и офицеров, по позициям финских войск на Карельском перешейке был нанесен массированный авиационно-артиллерийский удар.

Первая и вторая линии обороны во многих местах были подвергнуты обстрелам и бомбардировкам, уничтожившим все живое, но наступления русских так и не произошло. Советские войска могли легко занять окопы с полностью уничтоженными финскими подразделениями либо вообще прорвать фронт, но не сделали этого, предоставив его подчиненным оценить последствия этих чудовищных ударов.

Но было еще одно обстоятельство, которое Густав Маннергейм никак не мог объяснить даже самому себе. Не мог объяснить сам, и никто из его подчиненных не смог внятно дать ответ на один-единственный вопрос: как русские смогли так точно нанести бомбовые удары по всем складам боеприпасов всех без исключения войсковых соединений, стоящих на линии противостояния?

Как? Как им удалось получить сведения об этих складах и уничтожить их все до единого? Ответа на этот вопрос просто не существовало, и это беспокоило главнокомандующего более всего.

Последствия самих ударов были чудовищны. Дело было даже не в погибших солдатах и офицерах финской армии. В конце концов, у солдата такое предназначение – умирать за свою Родину. Дело было в том, что оставшимся в живых нечем было дальше воевать – все полковые, дивизионные и корпусные склады боеприпасов и горюче-смазочных материалов взлетели на воздух.

И вот теперь он – фельдмаршал Густав Маннергейм, главнокомандующий финской армией, – ехал на экстренное заседание правительства с комплексным докладом по состоянию дел на фронте и последствиям недавнего удара, нанесенного большевиками.

Ехал. Задумавшийся фельдмаршал только сейчас заметил, что автомобиль уже несколько минут не двигается. Тут же к двери подскочил начальник его охраны – капитан Микко Лихтонен. Решительно открыв дверь, он тем не менее со всей учтивостью произнес:

– Господин фельдмаршал! На дорогу прямо перед головной машиной вышел человек. Он утверждает, что является вашим дальним родственником и имеет сообщить вам сведения совершенно секретного характера. Не менее ценные, чем сведения Казимира Руженского. Чрезвычайно срочно. Промедление даже в несколько минут, по его словам, грозит смертельными последствиями лично для вас и для всей нашей страны в целом. Неизвестный обыскан. Оружия при нем не обнаружено. Документы и личные вещи также отсутствуют. – Начальник охраны замолчал.

– Хорошо. Пропустите. Несколько минут у меня есть, – сказал Маннергейм, и тут же незнакомец был подведен к автомобилю.

Фельдмаршал вгляделся в незнакомые ему черты лица. Нет. Этого человека он никогда не видел, и лицо его никого ему не напоминало.

Молодым его назвать нельзя. Средних лет. Тридцать пять – тридцать восемь, невысок, сухопар, умное лицо, чуть прищуренные глаза, губы сложены в легкую усмешку. Незнакомец одет в немецкий десантный маскировочный костюм с капюшоном, обут в короткие ботинки горных егерей. На его голове форменная кепка с козырьком – так называемый «Эдельвейс».

Собственно говоря, в горнострелковой дивизии так же называется и нарукавный шеврон. Что поделать? Немецкая армия сильна своими традициями.

Странный наряд для финской столицы. Впрочем, в городе расквартирована группа снабжения десятого полка соединений СС «Мертвая голова» оперативной группы войск СС «Норд». Может быть, этот обер-ефрейтор служит в ней? Но незнакомый немецкий солдат тут же развеял все его сомнения.

– Не пытайтесь меня вспомнить, господин фельдмаршал! Мы с вами никогда не встречались и родственниками не являемся. Вам привет от Антона Ивановича Деникина и генерала Беляева. Я привез вам письма от этих господ. – Говорил незнакомец мягко, немного иронично и сразу на трех языках.

Первую часть фразы он достаточно чисто произнес по-фински, вторую небрежно по-английски, а третью по-русски, и сразу стало понятно, что этот человек русский до мозга костей.

– От генерала Беляева? – переспросил Маннергейм, тщетно пытаясь вспомнить названного.

– Генерал-майор Иван Тимофеевич Беляев занимал должность генерал-инспектора артиллерии в стране под названием Парагвай. Это в самом центре Южной Америки. В Парагвае во время конфликта между Боливией и Парагваем в двадцать восьмом году Иван Тимофеевич служил заместителем министра обороны, но сейчас я прибыл из Франции от генерала Деникина, – пояснил незнакомец.

– Какой странный и извилистый маршрут. Южная Америка – Франция – Финляндия. Вам не кажется, господин… или товарищ? – Маннергейм позволил себе легкую усмешку.

– Подпоручик Мезенцев. Личный порученец генерала Беляева – советника президента Парагвая. Мой маршрут был более извилист, чем вы можете себе представить, но к нашему разговору он имеет лишь косвенное отношение.

Я могу подойти к вам ближе? Дело в том, что информация, которую я собираюсь вам передать, конфиденциальна и совершенно не предназначена для чужих ушей. Даже если это уши преданных лично вам людей. – Усмешка с лица Мезенцева пропала.

– Вы сказали, что хотите передать мне письма. Но где же они? При вас ничего не было обнаружено. – Ситуация забавляла фельдмаршала.

Окруженный придвинувшейся к автомобилю, преданной лично ему охраной, Густав Маннергейм чувствовал себя в безопасности, но подпоручик как будто не замечал окружающих его вооруженных людей.

– Меня очень плохо обыскивали, господин фельдмаршал. Ваши люди весьма непрофессиональны. Вполне возможно, что они неплохие солдаты и преданны лично вам, но бездарные телохранители и совершенно не заботятся о вашей жизни. В случае если вас надумают убить, они просто умрут вместе с вами, не выполнив ни своего долга, ни предназначения.

Я могу достать из внутреннего кармана бумаги? – Дождавшись утвердительного кивка, Мезенцев не торопясь засунул руку в нагрудный карман своего кителя и достал самый обыкновенный портсигар. Впрочем, портсигар был достаточно массивен и даже по внешнему виду очень тяжел. Открыв его, подпоручик демонстративно вдохнул – в воздухе повис тонкий запах дорогой сигариллы.

Сам портсигар был необычен. Массивный и угловатый, он, как показалось главнокомандующему, на мгновение завис в воздухе. Миг… и необычный портсигар распался на четыре части. Из нутра его появились несколько сложенных листков бумаги, которые подпоручик с легким поклоном протянул Маннергейму. Фельдмаршал протянул руку за бумагами, но Мезенцев мгновенно отдернул свою руку.

– Вот об этом я и говорил вам, господин фельдмаршал, – ваши люди весьма непрофессиональны. Они только что подпустили к охраняемому ими объекту вооруженного человека. Причем не знакомого никому из здесь присутствующих. Очень непрофессиональные действия. Если бы мне было нужно убить вас, и вы, и большая часть вашей охраны уже были бы мертвы.

Вполне возможно, что мне удалось бы уйти отсюда живым, но речь не об этом. Я просто хочу, чтобы вы понимали, что лично вы мне не враг. Я прислан охранять вас и уже с успехом это делаю. – Мезенцев не отрываясь смотрел на фельдмаршала, и Маннергейм невольно поежился. Казалось, взгляд подпоручика прожигает его насквозь, но Маннергейм быстро пришел в себя.

– Вот как? И каким же образом? – Усмешка скользнула по губам пожилого фельдмаршала – один-единственный человек уничижительно отзывался о его многочисленной охране.

– Передняя автомашина вашего сопровождения стоит на искусно замаскированном фугасе. При возможном взрыве погибнут все находящиеся в ней и многие в остальных машинах получат ранения и тяжелейшие контузии. Я нахожусь здесь, чтобы этого не произошло.

При желании и некотором профессионализме фугасы возможно расположить на точно выверенном друг от друга расстоянии. Ведь вас постоянно сопровождают именно эти машины, и один из фугасов обязательно достанется вам.

Ваша машина всегда двигается в колонне сопровождения третьей, и соответственно от вас осталась бы очень неприглядная смесь из костей, мяса и остатков одежды. Бронированный таким образом автомобиль не оставляет находящимся внутри людям ни единого шанса на жизнь.

Направление взрывной волны, ее силу и мощь можно регулировать применением различных взрывчатых веществ и дополнениями к ним. Ну и разумеется, возможно использовать фугас с кумулятивным эффектом, легко прожигающим не только дно автомобиля, но и бронированные днища танков.

Впрочем, можно легко обойтись и без взрывающихся сюрпризов – у меня в руках очень необычное холодное оружие. Это оружие много проще и эффективнее ножа либо любой бритвы. – Мезенцев сделал легкое движение пальцами, и в его руке вдруг оказалась блеснувшая матовой поверхностью металлическая пластина.

Чуть поклонившись, подпоручик протянул ее фельдмаршалу, и Маннергейм взял ее в руки. Пластина была… тяжела. Размером с обычную игральную карту, она привлекала внимание необычностью цвета и остротой граней.

– Это метательные пластины подполковника генерального штаба Российской империи Тадеуша Касьянова, – непринужденно продолжил Мезенцев. – После революции подполковник Касьянов длительное время жил в Японии и изучал различные виды японского метательного оружия. Это плод его смертоносного творчества и тех уникальных знаний, которые он получил от японских мастеров.

Пластина свободно входит в нагрудный карман кителя. Можно замаскировать ее в игральных картах, документах, карманном зеркальце или, как сейчас, в портсигаре. Грани заточены до остроты бритвы и поражают противника на расстоянии до двадцати пяти метров. В ограниченном пространстве подобное оружие много эффективней ножа или пистолета.

В этом портсигаре таких пластин четыре штуки. Но мы немного отвлеклись. Я настоятельно прошу вас прочитать переданные мной письма немедленно и… – Мезенцев на мгновение запнулся, а потом продолжил как ни в чем не бывало: – Господин Маннергейм! Вы не могли бы приказать своей охране вернуть мне мои часы, а то я никак не могу определить, сколько сейчас времени. Напрасно я взял с собой памятную для меня вещь, но я совсем не думал, что доблестные финские солдаты, да еще и из охраны главнокомандующего, мало чем отличаются от солдат Вермахта, загребающих своими грязными лапами все: от простой крестьянской еды до кружевного женского белья. – Мезенцев брезгливо скрио́вился.

Маннергейм со все возрастающим изумлением смотрел на подпоручика. Обряженный в немецкую форму русский не скрывал своей ненависти к немцам и презрения к его охране. Да еще и в его присутствии и находясь в окружении финских солдат.

– Хорошо! Ваши вещи вам вернут. Письма я прочту, когда у меня будет время, а сейчас я тороплюсь. – Поручик внезапно стал неприятен Маннергейму.

– Никак не получится, господин фельдмаршал, – без всякого почтения возразил Мезенцев. – Вам не получится прочесть письма, когда у вас будет время, – у вас просто не будет этого самого времени. Я же сказал вам, что машины вашего конвоя, и в том числе и ваш автомобиль, стоят на искусно замаскированных фугасах. Сто́ит вашему конвою двинуться вперед, и они сработают, но я также сказал вам, что нахожусь здесь, чтобы этого не произошло. Кстати говоря, фугасы поставлены на неизвлекаемость. Я не рекомендовал бы вам рисковать своими людьми, пытаясь снять их.

Впрочем, вы можете приказать своим людям проверить мои слова, а заодно и прочесть доставленную мною корреспонденцию. Поверьте, это не займет много времени. К примеру, фугас, предназначенный для вас, стоит прямо под правым передним колесом вашей шикарной машины, – говорил все это Мезенцев спокойно и немного иронично.

– Вы так спокойно говорите об этом? – процедил Маннергейм, медленно выходя из себя. – А если я выйду из машины и прикажу посадить в нее вас, пока будут сниматься ваши мины? Что вы скажете на это, господин подпоручик? – Теперь Маннергейм был взбешен и даже не пытался скрыть этого.

Это было немыслимо! Какой-то русский оборванец пытается навязать ему свою волю.

– Абсолютно ничего не изменится, господин фельдмаршал! Даже если я погибну, я все равно добьюсь того, что мне необходимо, а вот вы узнаете о цели моего появления здесь значительно позднее и, вполне вероятно, тогда, когда уже ничего невозможно будет изменить.

Вы знаете, господин главнокомандующий, на Востоке есть такое понятие – второстепенный враг. Понятие, уходящее своими корнями далеко в прошлое, но имеющее глубокий практический смысл: второстепенными могут быть не только враги, но и союзники. Именно поэтому японцы вот уже четвертый год не нападают на Советский Союз – они слишком хорошо знают историю, а вот вы эту историю совсем позабыли.

Так вот. Финляндия для Советского Союза пока еще второстепенный враг, который при определенных усилиях с обеих сторон может стать если не другом, так нейтральным союзником. Правительству Республики Финляндия не следует забывать об этом и переходить в категорию «враги первостепенные». Таких врагов уничтожают до полного краха государственности. Подумайте об этом. Просто подумайте… и прочтите письма. Они очень многое объясняют. – Мезенцев умолк.

Повинуясь жестовому приказу Маннергейма, начальник охраны отвел Мезенцева чуть в сторону и принялся отдавать приказания, а фельдмаршал тем временем развернул первый лист бумаги. Взрыва он не опасался. Если бы его хотели убить, он никогда не познакомился бы со столь необычным посланцем.

Читая строки, написанные незнакомыми ему людьми, старый фельдмаршал все более недоумевал – в письмах не было ничего необычного. Пустые, ничего не значащие фразы, намеки на давно прошедшие события, ссылки на старых друзей. Ничего из того, на что указывал Мезенцев.

Наконец прочитана последняя строка письма Антона Ивановича Деникина. Ничего не понимающий Маннергейм отдал короткий приказ, и Мезенцева тут же подвели к машине.

– И как это понимать, подпоручик? Вы отдаете себе отчет, что можете не уйти отсюда живым? Вас просто пристрелят, как шелудивого пса. – Маннергейм не был в ярости, но поставить на место зарвавшегося наглеца было необходимо.

В конце концов, уничтожить этого заигравшегося в собственную значимость русского можно было в любую секунду.

– Конечно же, я понимаю, что могу не уйти отсюда живым, господин генерал-лейтенант Российской Императорской армии. – Теперь Мезенцев открыто издевался над Маннергеймом. – Постольку поскольку ваши люди так и не вернули мне мои часы, я был вынужден импровизировать. А понимать это следует вот так. Прислушайтесь. – Впрочем, можно было и не напрягать слух – в воздухе уже давно слышался гул тяжелых бомбардировщиков.

Внезапно послышался отдаленный, все увеличивающийся свист, и тут же земля ощутимо вздрогнула, потом еще и еще раз. Фельдмаршалу казалось, что по земле бьют гигантскими молотами сказочные великаны и все никак не могут попасть именно по нему. Но бомбардировка внезапно закончилась. Длилась она не более двадцати минут, хотя эти минуты показались Маннергейму вечностью.

– Поздравляю вас, господин главнокомандующий! – Интонации голоса подпоручика были полны сарказма и скрытого торжества. – С этой минуты вы – единственный высокопоставленный военнослужащий в Республике Финляндия, оставшийся в живых после жуткой бомбардировки финской столицы этими проклятыми «красными варварами». Вот такие бывают счастливые случайности в жизни.

Президент Финляндии Ристо Рюти, весь кабинет министров и практически все генералы и высокопоставленные офицеры генерального штаба, находящиеся в данную минуту на экстренном заседании правительства Республики Финляндия, трагически погибли во время внезапного налета русских бомбардировщиков.

Поздравляю вас! С этого момента вы – исполняющий обязанности президента страны и главнокомандующий в одном лице.

Я надеюсь, теперь вы понимаете, почему я тормозил движение вашей колонны? Кстати, сегодня Хельсинки бомбили теми самыми новыми боеприпасами, которыми разнесли добрую половину центральных административных зданий германской столицы.

Видимо, ваш ангел-хранитель занимает в небесной канцелярии далеко не последнее место, раз вы до сих пор общаетесь со мной. Остаться в живых после такого короткого, но массированного налета нереально.

А теперь позвольте представиться. Подполковник Лисовский Николай Валентинович – личный представитель Верховного главнокомандующего Союза Советских Социалистических Республик Иосифа Виссарионовича Сталина. – Мезенцев коротко, но энергично склонил голову.

Увидев, что Маннергейм чуть приподнял в руке письма, посланник Сталина произнес:

– Не беспокойтесь, господин главнокомандующий! Эти письма я написал сам. Не обессудьте – уж как получились. Господа Беляев и Деникин даже не подозревают о моем существовании. Бумаги были необходимы, чтобы привлечь ваше внимание и задержать вас на некоторое время.

Своих целей я достиг. Теперь вы можете ехать. Я надеюсь, что в машинах вашего сопровождения найдется для меня место? Нам еще о многом надо поговорить, но в ближайшие часы, а то и дни у вас просто не будет на это времени.

– Так ваши фугасы не настоящие? – Маннергейм был поражен словами Мезенцева.

О дьявол! Лисовского. Но это действительно заинтересовало старого фельдмаршала. Неужели представитель Сталина блефовал?

– Почему же? Самые настоящие. Приблизительно на пятнадцать килограммов взрывчатки каждая закладка. Просто существует такая технология – радиовзрыватель. В полукилометре отсюда мой помощник нажмет на кнопку, и все здесь взлетит на воздух. Эти технологии вашим техническим специалистам пока недоступны и не будут доступны еще некоторое время.

К моему глубокому сожалению, остановить технический прогресс невозможно, но затормозить его распространение вполне в наших силах. Как только мы проедем, закладка будет взорвана. Постарайтесь устроить так, чтобы никто не пострадал. Жильцов ближайших домов тоже необходимо эвакуировать – нам не нужны лишние жертвы среди мирного населения.

Впрочем, мы можем забрать свои фугасы, чтобы мостовая и рядом находящиеся здания не пострадали, но только в том случае, если они останутся у моих людей. Вам эти закладки ни к чему, а нам могут и пригодиться.

Глава 7

Последующие четверо суток главнокомандующий финской армией практически не спал. Дьявольски точный удар русских уничтожил не только всех видных политиков и высокопоставленных военных республики. Уничтожен был фактически цвет нации и… практически все политические противники Маннергейма, но последнее он осознал только через несколько бесконечно длинных для него дней и ночей.

Как оказалось, единовременно по столице Финляндии было нанесено несколько фантастически точных ударов, и один из них пришелся по главному штабу и казармам Охранного корпуса Финляндии. И здание штаба, и казармы шюцкора были разрушены до основания.

Погибло более семисот человек. Точное количество погибших было неизвестно, так как завалы еще разбирались, а обезображенные трупы невозможно было опознать. Казалось, что тела и черты лиц погибших оплавились – высохшие трупы с лопнувшими от нестерпимого жара глазными яблоками поразили фельдмаршала более всего.

Именно о таком эффекте после применения русскими новых боеприпасов рассказывал ему Казимир Руженский. Теперь Маннергейм увидел все это своими собственными глазами.

Последствия удара по зданию, где проходило экстренное заседание правительства, сложно было переоценить. Президент Ристо Рюти, премьер-министр Эдвин Линкомиес, министр иностранных дел Карл Хенрик Вольтер Рамсай, военный министр генерал Карл Рудольф Вальден, генерал-инспектор артиллерии, генерал артиллерии Вильхо Ненонен, командующий четвертым армейским корпусом генерал-лейтенант Харальд Эквист и многие, многие другие генералы, полковники и политики со своими помощниками и ординарцами погибли в один миг. При этом большинство погибших просто испарились от нестерпимого жара, а остальных невозможно было опознать.

Командующий силами территориальной обороны, видный деятель праворадикальной партии и бессменный командующий Охранным корпусом генерал-лейтенант Лаури Мальмберг, выехавший из своего штаба за три часа до налета, на экстренное заседание правительства так и не попал.

Автомашина Мальмберга была обнаружена на одной из улиц города. Вернее, то, что от нее осталось, а осталось очень и очень немногое. От самого Лаури Мальмберга, по крайней мере, уцелели лишь разрозненные фрагменты туловища и сильно заляпанный кровью рваный мундир.

Судя по оценке экспертов главного полицейского управления Хельсинки, автомобиль был взорван фугасом большой мощности. Слушая доклад инспектора криминальной полиции города, Маннергейм вспомнил слова подполковника Лисовского: «пятнадцать килограммов взрывчатки».

В то же время ближайший советник Маннергейма в вопросах военной политики генерал-лейтенант Аксель Эрик Хейнрикс остался жив. Фугас взорвался под машиной его сопровождения, а колеса автомобиля Хейнрикса оказались прострелены. Поиски наглых диверсантов ни к чему не привели, и получивший легкое пулевое ранение в плечо Хейнрикс опоздал на заседание точно так же, как и Маннергейм.

В конце четвертых суток фельдмаршал приехал в свое загородное поместье, где все это время жил представитель Сталина. Все эти дни с подполковником Лисовским неотлучно находился начальник его личной охраны – капитан Микко Лихтонен. Преданный Маннергейму до глубины своей души капитан сразу же по приезду своего кумира принялся докладывать, и этот доклад поразил главнокомандующего.

Все эти четверо суток с небольшими перерывами на еду и сон личный представитель Сталина учил капитана и охрану поместья просто-таки невероятным вещам. Он проводил с начальником его охраны занятия по охране первого лица, то есть его – фельдмаршала Маннергейма, главнокомандующего финской армией и теперь действительно исполняющего обязанности президента Республики Финляндия. И занятия эти были для его охраны сродни божественным откровениям.

Простодушный парень рассказывал о них с таким жаром и восторгом, что Маннергейм поневоле запомнил детали этого необычного доклада. Более всего Лихтонен восхищался, с какой необычайной легкостью его учитель поражал самые разнообразные цели теми самыми необычными метательными пластинами, которые он показал фельдмаршалу в их первую встречу. Оказалось, что посланник Сталина виртуозно владеет этим оружием и действительно мог не только убить Маннергейма, приблизившись к нему, но и, перебив бо́льшую часть его охраны, уйти после этого убийства.

Исполняющий обязанности президента Республики Финляндия также понимал, что если бы подполковник Лисовский не стоял на дороге, то уже более четырех суток его не было бы в живых. Русские оставили Маннергейма жить, чтобы он прекратил эту бессмысленную для финского народа бойню.

Мог ли он выдать посланника Сталина немцам? Разумеется, мог. Но что бы это дало? Кратковременную отсрочку? Да, несомненно, но не более того. Потери финских войск и так велики, резервов все меньше и меньше, а немцы не торопятся помогать своим союзникам.

Германия, так же как и Финляндия, не способна вести длительные боевые действия, а война длится уже целых три года, и окончания ее так и не предвидится.

Россия тоже изнемогает от тяжестей этой бесконечной войны, но русским помогают американцы, а теперь и англичане. Эту сенсационную новость фельдмаршал получил несколько месяцев назад. То есть русские получают от своих союзников то, что в свое время не получила Финляндия. И это было необъяснимее всего.

Американцы понятно – они никогда не упустят своей выгоды. Но англичане? Что предложили им русские? Как Сталин договорился с ненавидящим Советскую Россию премьер-министром Великобритании Уинстоном Черчиллем?

Отпустив капитана, Маннергейм приказал привести подполковника. Тот появился через десять минут гладко выбритый и с иголочки одетый, словно, несмотря на столь поздний час, и не спал вовсе. После кратких приветствий Маннергейм задал давно мучивший его вопрос.

– Скажите, подполковник, что это было? Эти русские бомбы действительно ужасны, но войну не выигрывают точечными налетами. Почему Сталин не отдал приказ о наступлении? – Маннергейма действительно интересовало это.

За эти дни контрразведка перетряхнула всех хоть сколько-либо подозрительных штабных офицеров и генералов. Кого-то контрразведчики арестовали, но так и не приблизилась к разгадке мучившего главнокомандующего вопроса: как русские получили настолько точные сведения о месторасположении складов?

Как? Как? Черт бы их побрал!

– Вы знаете, господин фельдмаршал, а такой цели не ставилось вообще. – Лисовский был безмятежно спокоен. – Цель этой операции заключалась совсем в ином. Сначала вам передали вашего старинного приятеля Казимира Руженского. Надо сказать, что сотрудники НКВД с огромной неохотой выпустили его из страны. Кровавые «подвиги» вашего старинного приятеля во время Гражданской войны и сразу после ее окончания в другие времена называются геноцидом мирного населения, а за взрыв в детском отделении одной из больниц Ленинграда с него с живого надо было содрать кожу.

Тогда в результате взрыва и начавшегося после него пожара погибли тридцать два ребенка и еще более двадцати получили страшные ожоги. Самой старшей сгоревшей в диких мучениях девочке было тринадцать лет, и ее родители до сих пор живы. Вы себе представить не можете, как мне хотелось отдать Казимира Руженского им, но, к нашему глубокому сожалению, его пришлось отпустить – вы не поверили бы никому иному.

Затем был ультиматум с просто-таки безумными требованиями, среди которых самое здравомыслящее, но от этого не менее необычное – это передача советскому командованию всех заключенных концлагерей. Кстати, это предложение действительно и по сей день, и вам придется его выполнить – нам нужны люди. Простые советские люди, и поверьте, мы знаем, сколько в каждом концлагере содержится человек и в том числе детей.

Вы же не хотите, чтобы пострадали финские дети? Условия ультиматума будут незамедлительно выполнены, если вы к ним не прислушаетесь.

Следом был произведен кратковременный налет на позиции ваших войск на Карельском перешейке – нам необходимо было встряхнуть правительство Финляндии.

– Кратковременный? – перебил Лисовского Маннергейм. – Вы это называете кратковременным налетом? – Возмущению Маннергейма не было предела.

– Ну, конечно, господин главнокомандующий, – спокойно произнес представитель Сталина. – Это был, без всякого сомнения, кратковременный налет, и произведен он был исключительно ради того, чтобы отвлечь внимание вашего командования от налетов на склады боеприпасов и горюче-смазочных материалов.

Обратите внимание на то, что налеты не были произведены ни на продовольственные склады, ни на склады медикаментов. Мы знаем о местах расположения этих складов, но без необходимости уничтожать их смысла не видим. Положение с продовольствием и медикаментами в Финляндии не намного лучше, чем в Советском Союзе, а немцы, насколько нам известно, помогают вашей стране крайне неохотно.

Прорывая немецкий укрепленный район, советские войска обрабатывали позиции войск Вермахта восемь суток. Восемь суток планомерного огненного ада. Жуткие ночные бомбардировки боеприпасами объемного взрыва и недавно изобретенной нашими химиками зажигательной смесью сменяли не менее страшные обстрелы немецких позиций термобарическими боеприпасами из установок залпового огня.

Ударная авиационная группировка состояла из тысячи трехсот пятидесяти самолетов и была именно ударной – протащить по болотам тяжелые танки и крупнокалиберную артиллерию было невозможно. В противном случае потери наступающей пехоты превысили бы все мыслимые пределы, а нам жаль своих солдат.

Окруженные на Синявинских высотах войска противника выжигали почти двое суток. Немцев не брали живыми принципиально, а финских солдат только слегка подстегнули. Так сказать, направили в нужную сторону мысли их командования.

Демократическое общество тем и отличается от тоталитарного – невозможно скрыть сколько-либо зна́чимую информацию. Тем более что мы предоставили в редакции некоторых газет эксклюзивные материалы, освещающие эти налеты. В некоторых случаях даже с подлинными фотопленками.

Военная цензура в вашем обществе работает крайне слабо, и уже через сутки информация об этих жесточайших обстрелах и бомбардировках достигла обывателей. Отследить источник сенсационной информации, вброшенной в газеты, вашим контрразведчикам и полиции тоже не удалось. Тем более что в течение трех ночей Хельсинки и другие города засыпа́ли агитационными листовками.

Вы оценили последствия наших ударов. Столь необычные известия дошли до всех слоев населения от простых обывателей до президента и кабинета министров, и Ристо Рюти принял именно то решение, которого мы добивались, – собрал экстренное заседание правительства. Именно в этом и заключалась основная цель этой операции – уничтожение всех ваших политических противников и высокопоставленных военных страны.

По предположениям наших аналитиков, вы стали бы президентом сразу после окончания срока полномочий Ристо Рюти, но произошло бы это значительно позднее. Ваш авторитет среди простого народа огромен, но, к нашему сожалению, у вас существовали и политические противники.

За это время погибло бы несколько тысяч финских парней и в несколько раз больше русских, но это уже ничего бы не изменило. Финляндия в любом случае вышла бы из этой невыгодной ее народу войны, но существует еще один фактор, который на фоне всего вышеперечисленного нам пришлось учитывать.

Ярый антикоммунист Ристо Рюти готовил секретное соглашение с министром иностранных дел фашистской Германии Иоахимом фон Риббентропом. Помимо военно-технической помощи один из пунктов этого договора касался отстранения от должности главнокомандующего финскими войсками фельдмаршала Густава Маннергейма и замены его на этом посту в результате военного переворота на генерал-лейтенанта Ялмара Фридолфа Сииласвуо.

Помнится мне, что Риббентроп заключал такое же соглашение и с Молотовым. Мы оба хорошо помним, чем все это закончилось. Для фашистской Германии Республика Финляндия мало чем отличается от Советского Союза. Гитлер легко разменяет вашу страну ради сиюминутной выгоды.

Вы наиболее здравомыслящий человек из всего правительства Финляндии, господин Маннергейм. Вам верит бо́льшая часть населения вашей страны. В то же время для вас честь, совесть и благо мирных жителей Финляндии не пустые, ничего не значащие слова, и вы не положите жизни своих солдат на алтарь спасения агонизирующей Германии.

Для советского правительства было бы идеальным заключение с Финляндией сепаратного мира, а гарантом этого соглашения станут правительства Великобритании и Американских Штатов.

– А какие гарантии, что Сталин сдержит свои обещания и не оккупирует мою страну? – прервал Лисовского Маннергейм.

– Здравый смысл – самые лучшие гарантии, – тут же парировал Лисовский. – Что такого есть у Финляндии, чего нет у Советского Союза? Леса? Озера? Мизерное количество враждебно настроенного населения? Скудные природные ресурсы? Устаревшая армия с допотопной техникой?

Для Гитлера ваша армия только пушечное мясо, а для Сталина – стратегически удобный союзник. Мы не собираемся использовать Финляндию как буферную зону между нами и Вермахтом – мы не приемлем самого Вермахта и фашистской Германии в целом. Поэтому в захвате Финляндии нет никакого политического, военного, а уж тем более экономического смысла.

Поймите наконец. У Сталина мозги семинариста, но это именно те мозги, которые он развивает всю свою жизнь, а не заплывшее идеологическими догмами серое вещество непонятного происхождения и назначения. Иосиф Виссарионович хочет того же, что и вы.

Как это ни странно, но у вас со Сталиным одинаковые цели. Вы оба хотите процветания своих стран, и оба, подняв эти страны из руин, ведете их к вершинам развития, – так, как вы оба это видите.

Как бы это необычно ни прозвучало, но Сталин – человек слова. Ему просто нет смысла не выполнить свои обещания. Благосклонное расположение своих союзников и, в частности, Великобритании для него, на данном временном отрезке, гораздо важнее, чем бессмысленная оккупация вашей страны.

В то же время в договор о сепаратном мире вы можете внести условие вывода наших войск с территории Республики Финляндия после капитуляции фашистской Германии. Я повторю: территориальные уступки мы обговорим при заключении договора. Не думаю, что они будут для вашей страны фатальными.

Кроме всего вышеперечисленного, в самое ближайшее время советское правительство передаст правительству Великобритании большой пакет военной, политической и военно-технической информации. Фактически это будет уже второй пакет стратегической информации – первый был передан нами в сентябре прошлого года. Мы попробуем связать передачу этой информации с посредничеством в переговорах между нашими странами.

Информация, которую мы собираемся передать, это те знания, которые мы получили в разные годы, но, в силу отставания собственной промышленности, не сможем в ближайшее время их реализовать. В Великобритании очень развита промышленность вообще и авиастроение в частности, и мы готовы предоставить правительству этой страны технические новинки и разведывательную информацию, которые сразу же возможно использовать против фашистской Германии и ее сателлитов.

Вам мы тоже готовим предложения, которые будут интересны вашему правительству и простому народу. Вы сможете продавать нам продукцию своих военных заводов и крестьянских хозяйств, и это сотрудничество будет взаимовыгодным. Тем более что вы производите те же винтовки Мосина и боеприпасы к ним, которыми вооружены и наши пехотные части.

– Хорошо. Я почти поверил в вашу искренность, но скажите, как вы с такой точностью нанесли свои удары, и в том числе эти фантастически точные удары по Берлину. – Этот вопрос действительно интересовал Маннергейма, но он не ожидал столь полного и исчерпывающего ответа.

– В этом нет ничего сложного, господин главнокомандующий. Летом сорок третьего года в структуре наркомата внутренних дел было создано управление специальных операций. В это управление стекается вся разведывательная информация. Вообще вся, которая существует, – от информации агентурных разведчиков до сведений, полученных партизанскими отрядами. И если раньше какая-то часть информации из-за косности управленцев различных ведомств вообще не доходила до нужного адресата, то теперь даже самые неправдоподобные сведения изучаются грамотными аналитиками.

Ну и разумеется, мы читаем все ваши шифры. Все без исключения, в том числе и правительственные. Таким образом мы и получили информацию о подготовке секретного договора между Риббентропом и Ристо Рюти.

Радиолокационная разведка – это еще одно необычное направление военной мысли, максимально развитое в недрах нашего управления. Научный отдел управления создал, скажем так, некую дешифровальную машину, которая с легкостью ломает любые шифры противника.

Радиолокационные станции и разведгруппы нашего управления в течение нескольких недель работали на линии противостояния с вашими войсками и, собрав всю необходимую информацию, нанесли один-единственный удар. Повторить его нет никаких сложностей, но в этом случае потери ваших войск будут гигантскими.

Это не угроза, господин главнокомандующий. Это неприятная для вас правда, но нам не хотелось бы, чтобы среди ваших солдат крепла излишняя ненависть к нашему народу. У любого солдата есть семья, которая отправила его защищать свою Родину, но у этого же солдата есть и сослуживцы, которые могут остаться в живых после подобных налетов. Вы можете себе представить, что они напишут родственникам погибших? Зачем нам плодить излишнюю ненависть к себе?

– Но ведь немецких солдат… – произнес Маннергейм и тут же был невежливо прерван Лисовским:

– А немецких солдат мы будем уничтожать всеми доступными для нас способами. Солдаты, офицеры и генералы Вермахта, Люфтваффе, Панцерваффе, а особенно СС и полицейских карательных батальонов сильно задолжали нашей стране, но мы не любим оставаться в долгу.

Фантастически точные удары по правительственным зданиям в Берлине и Хельсинки были нанесены высокоточным оружием, тоже созданным научно-техническим отделом нашего управления. Планирующие бомбы и первые прототипы крылатых ракет большой мощности наводятся по радиолучу. Рядом с выбранным зданием ставится автомашина с радиопередатчиком, который включается в строго оговоренное время. Все остальное делает техника.

Ракеты буксируются за самолетами, как планеры, и отцепляются от них, захватив своими приборами зону действия радиопередатчика. Точность до метров в данном случае неважна, так как нами изобретена взрывчатка в несколько раз мощнее тротила, а строить такие планеры наша промышленность может сотнями. Более того, мы используем и английские, и американские планеры, устанавливая на них необходимую нам аппаратуру.

Технически ничего сложного нет, а практически невообразимо сложно повторить все технологии, доступные нам на данный момент. Для того чтобы хотя бы приблизиться к ним, потребуются гигантские усилия и достаточно длительное время, которого нет ни у Германии, ни тем более у ее союзников.

Двух-трехтонная ракета, начиненная недавно изобретенной нашими военными специалистами взрывчаткой, может взорваться и недалеко от здания, к примеру, Главного Управления Имперской Безопасности фашистской Германии. Зданию все равно хватило – разрушения были достаточные для демонстрации наших возможностей, но, чтобы не мелочиться, в следующем налете по нему запустили еще одну такую же ракету, полностью разрушившую его.

Впервые эту новинку опробовал на себе командующий группой армий «Центр» генерал-фельдмаршал Эрнст Буш. Дело в том, что в качестве подарка командующему на банкет был доставлен грузовик, загруженный великолепным французским коньяком и русской водкой. Ну а в качестве дополнения в кузове был спрятан работающий радиопередатчик.

Говорят, генерал-фельдмаршала так и не смогли разыскать и достоверно опознать. Именно благодаря этому налету нам удались Оршанская и Витебская наступательные операции. Мы провели их сразу после гибели всего генералитета группы армий. Эти операции были именно локальными – долго наступать на многоэшелонированную оборону немцев зимой по лесам и болотам никто не собирался, но некоторые задачи войска Западного фронта выполнили.

Германия ответит за свои преступления в полной мере, а вот у Финляндии есть отличная возможность остаться, что называется, при своих. Разумеется, ваша страна потеряет небольшую часть своих территорий (это вполне обсуждаемый вопрос). Взаимные территориальные претензии мы обсудим более подробно по окончании боевых действий.

Видимо, некоторое количество финских солдат погибнет в противостоянии с Вермахтом, но это все же значительно лучше, чем Финская Советская Социалистическая Республика с уполовиненным населением, полностью уничтоженной промышленностью и до основания разваленным государственным институтом.

У Советского Союза просто нет таких сил, чтобы после войны восстанавливать еще и экономику Финляндии. Значительно проще и выгоднее взаимодействовать с союзником, способным прокормить себя самостоятельно, нежели с раздавленным и полностью деморализованным народом. Я доступно излагаю позицию товарища Сталина, господин президент?

– Да. Вы более чем убедительны, господин подполковник. – Густав Маннергейм был ошарашен ответами представителя Сталина.

Сомневаться в словах подполковника Лисовского не было никаких оснований. Все же это военно-техническое превосходство, а не предательство в рядах генералитета. Теперь контрразведка ищет не существующих в природе вещей врагов, а русские просто-напросто многократно превосходят их технически.

Наверняка это далеко не все новинки, которые они уже используют. На фронтах появились новые самолеты, танки, тяжелые артиллерийские системы и минометы, зенитные орудия невероятной скорострельности и системы залпового огня с новыми боеприпасами. «Термобарические боеприпасы» – так сказал подполковник Лисовский. Наверняка есть еще какое-то оружие, способное переломить ход этого великого противостояния.

Ну и разумеется, гигантские мобилизационные резервы – русских слишком много. Они в состоянии вести войну на нескольких фронтах.

Идея блицкрига провалилась еще зимой сорок первого, и именно с зимы сорок первого года войска Густава Маннергейма топчутся на месте. При этом русские войска очень сильно изменились. Появились новые уставы, форма, техника, стрелковое оружие и экипировка, и все это в условиях не прекращающихся боевых действий.

Вот уже около года Советы достаточно успешно наступают. Помимо вышеупомянутой Оршанской операции советские войска провели еще несколько небольших, но очень результативных наступательных операций, освободив сотни населенных пунктов.

В то же время германская группа армий «Юг» терпит поражение за поражением. Русские освободили Кавказ и полностью очистили от немецких войск Таманский полуостров, что значительно улучшило базирование Черноморского флота и создало благоприятные возможности для ударов по крымской группировке врага с моря и через Керченский пролив.

Форсировав реку Дон во множестве мест, освободили Киев, Харьков и множество других городов. Полностью очистили от гитлеровских войск Брянско-Бежицкий и Донбасский промышленные районы, что многократно усилило возможности их промышленности.

Теперь снята блокада Ленинграда, а «непобедимые» германские войска, прежде окружавшие город, либо уничтожены, либо попали в плен. Скоро может наступить очередь Крыма и Финляндии. Как только Советы выполнят свои стратегические задачи на центральных фронтах, они обрушатся на финские войска со всей накопленной за зимние месяцы силой. Это главнокомандующий понимал как никто другой.

– И что же вы предлагаете, господин подполковник? – в лоб спросил Маннергейм, но представитель Сталина был готов к этому вопросу.

– Сначала мы объявляем совместное прекращение огня сроком на, допустим, три недели для обмена военнопленными – некоторое количество ваших солдат у нас все же имеется. Можем и пленными солдатами Вермахта поделиться.

Так представителям немецкого командования и объясните: если русские готовы обменять доходяг из концентрационных лагерей на солдат Вермахта, то зачем же нам отказываться? Пусть забирают свои полутрупы и нянчатся с ними до посинения – изрядная толика цинизма в таких объяснениях совсем не лишняя.

Кроме этого, вы можете отправить в эти концлагеря порядком надоевших вам белоэмигрантов. Исключительно в качестве разведчиков-диверсантов. Эту информацию тоже доведи́те до немцев: «отправили русским некоторое количество ненавидящих Советы бывших белогвардейских офицеров».

Ведь именно белоэмигранты ратуют за продолжение войны до полного уничтожения финского народа. Отрезанному ломтю ничего не стоит после поражения Финляндии убежать на другой конец этого мира. А куда бежать вашим соотечественникам, да и вам самому, господин фельдмаршал?

Затем комиссия, которую пришлет советское правительство, выработает условия безоговорочной капитуляции либо сепаратного мира. Вы для этого заручитесь поддержкой Великобритании. На все это уйдет, я думаю, около двух месяцев, а дальше все зависит только от вас.

Своих представителей вы можете прислать в Советский Союз в любое время. Для прямой связи с управлением спецопераций и соответственно лично с товарищем Сталиным я оставлю вам своего радиста и его охрану. Начальник управления специальных операций генерал-майор Малышев такой же, как и я, личный представитель Иосифа Виссарионовича Сталина и вхож к нему в любое время дня и ночи.

Только у меня будет к вам личная просьба, господин фельдмаршал: мне необходимо срочно попасть в Норвегию. Если вы мне поможете, я буду вам крайне признателен. Это не ради каких-либо диверсий или иже с ними. Мне просто надо кое-что проверить – несколько месяцев назад я потерял своего друга. Этот город единственное место, где я смогу его отыскать.

Вы можете послать со мной своего человека или группу людей – мне нечего скрывать. Я не собираюсь вас подставлять – это нужно лично мне и… – Лисовский на мгновение запнулся. – …я бы хотел, чтобы эта моя поездка осталась строго между нами. Это моя личная просьба.

– Вот как? Любопытно, но ничего невозможного я не вижу. И куда же вам надо попасть? – Маннергейм был сама любезность.

Просьба подполковника была довольно необычна, и главнокомандующему было интересно, так ли это на самом деле.

– Я покажу вам на карте. Это небольшой городок на побережье Северного моря. Пожалуй, вы единственный человек, который может помочь мне добраться туда легально. Добраться и почти сразу же вернуться обратно. Я не собираюсь задерживаться в этом городе надолго – мне необходимо максимум двое суток.

Глава 8

«Лис»

Я даже и не думал, что мне удастся моя авантюра – имеется в виду поездка в Норвегию. Все остальное было сделано достаточно быстро. Но я совершенно не ожидал, что всего за четверо суток Маннергейм станет не только божественно везучим национальным героем, но еще и главой правительства Финляндии. Для некоторого количества, как говорили в нашем времени, электората спасшийся во время бомбежки Маннергейм стал божественным мессией и единственной надеждой если не на победу до последнего финна, то, по крайней мере, на скорое окончание порядком затянувшейся войны.

Густав Маннергейм, в свою очередь, не терял даром времени. Всего за несколько суток прекрасно понимающий, по какой причине он остался в живых, главнокомандующий расставил своих людей на все сколько-нибудь значимые должности страны. Видимо, чутье старого прожженного политика в очередной раз не подвело его, и к разговору со мной новоявленный исполняющий обязанности президента Республики Финляндия был уже всесторонне подготовлен.

На следующий день я связался с капитаном Гринкевичем и его бойцами и перевез всех в загородный особняк Маннергейма. Всюду во избежание недоразумений меня сопровождал капитан Микко Лихтонен. Он же еще с двумя финскими офицерами должны были сопроводить меня в Норвегию – у одного из офицеров в нужном мне городе обнаружились дальние родственники.

Разумеется, эта моя поездка не была моей личной инициативой – генерал-майор Малышев Александр Иванович санкционировал продолжение моей операции, но.… Как бы это поточнее сказать? Не совсем легально – ни по каким документам моя поездка в Норвегию не проходила и была абсолютно не согласованной в Кремле. Уж и не знаю, что сказал бы Сталин, узнав о такой инициативе собственного порученца. И совсем не стремлюсь это узнать.

Долетели мы в достаточно комфортабельных условиях – Маннергейм предоставил в распоряжение своих офицеров собственный пассажирский «Юнкерс». Летели мы не одни – в самолете находились еще семь человек. На аэродроме мы предъявили свои удостоверения личности и поменяли воздушное такси на четырехколесное. Все же Маннергейм жучара еще тот – связи в Норвегии у него потрясающие, а шикарный легковой «Мерседес» с грамотным и молчаливым водителем ждал нас прямо у ворот аэродрома.

Мы подъезжали к городу, в котором я никогда не был, и если мои спутники внешне выглядели бесстрастно спокойными, то я все же испытывал некоторое волнение. Сегодня все решится, но я до сих пор не верил в происходящее. Пожалуй, работа в Финляндии была для меня намного проще.

Наш приезд в мирный норвежский город, оккупированный немецкими войсками, постановка на учет в комендатуре, встреча дальних родственников и наше размещение почти в самом центре города прошли как бы мимо меня. От всей этой суеты у меня вдруг разболелась голова, и мы вдвоем с капитаном Лихтоненом направились в дом к местному эскулапу. Впрочем, сопровождавшие нас офицеры финской контрразведки (я совершенно не сомневался в их принадлежности к оной организации), уже переодевшиеся в штатскую одежду, сопровождали нас на некотором удалении.

До нужного дома мы добрались быстро – он находился на соседней улице. Что поделать? В подобных небольших припортовых городишках все находится в шаговой доступности. Вот и дом местного практикующего эскулапа оказался совсем недалеко от места нашего временного пристанища.

Переговоры с врачом, разумеется, вел разносторонне образованный капитан Лихтонен. Как оказалось, он знает не только русский, но еще и немецкий, шведский и норвежский языки. Всего пара фраз – и нас пригласили в дом. Вышколенная горничная была сама любезность.

Зайдя в просторную гостиную, я, абсолютно не скрывая ничего от Микко, произнес по-русски:

– Здравствуйте, Николай Евфграфович. Вам привет от Алексея Петровича Елагина. Помните такого? Впрочем, конечно же, помните.

А теперь второй вопрос: где те люди, которые добрались до вашего дома в начале сентября прошлого года? – Конечно же, я этого не знал, но надежда умирает последней, и я надеялся сам не знаю на что.

Наверное, на чудо, и оно произошло. Выпученные глаза старого белогвардейца говорили сами за себя. Не держит Красницкий Николай Евфграфович удара. Совсем не держит, а вроде боевой офицер – всю Гражданскую прошел.

– Да здесь я, «Лис». Здесь. Везунчик ты. Хорошо, что сегодня я нашего гостеприимного хозяина контролирую, а не мои английские друзья. Ребята они резкие и таких шуток не понимают. Мог бы и пулю получить – обратно в концлагерь ребятам совсем не хочется, – раздался за моей спиной так запомнившийся в нашу последнюю встречу голос.

Капитан Егоров.

Позывной «Егерь»

Мы выжили. Наш самолет садился первым. Выполняя мой приказ, пилот ведущего «Юнкерса» гвардии капитан Алехин Владимир Николаевич, трижды орденоносец и отец двоих мальчишек, выкатился за взлетно-посадочную полосу немецкого аэродрома, снес все, что смог собрать на своем пути до предела загруженным самолетом, и врезался в самую опасную зенитку, наставившую на нас стволы автоматических орудий.

Вовка Алехин – душа любой компании, весельчак и человек отчаянной храбрости, – и его штурман Серега Привалов погибли на месте. Вернусь – лично Смирнову морду разобью. Перестраховщик энкавэдэшный – собрал в экипажи женатиков.

К пострадавшему самолету сбежался весь аэродром, даже расчеты «Эрликонов», как потом оказалось. Боковую дверь долго не могли открыть, задняя аппарель тоже не открывалась. Уже сел второй самолет, за ним тянулся третий, а двери так и не открывались. Из салона самолета слышались стоны, и кто-то протяжно кричал.

Мы там внутри чуть не задохнулись. М-мать его! Я ждал отмашки из второго самолета. Наконец обе двери распахнулись, и по скопившимся немцам в упор ударили очереди из автоматов с глушителями, сзади ошарашенной толпы тоже стреляли. Рванули две светошумовые гранаты. Всех скосили за пару минут.

Потом еще с десяток минут гонялись за разбегающейся аэродромной обслугой. Потеряли троих, но до автоматических пушек и крупнокалиберных пулеметов добежать никто из немцев так и не сумел. Затем чистили аэродром и загружали оружие в четыре грузовика и два «Ганомага», снимали пулеметы с самолетов.

По концлагерю мы ударили через два часа. Оказалось, слишком поздно. От гавани уже ехал усиленный взвод немецких парашютистов, что охранял базу торпедных катеров. Задержки не предусматривались, и, не дозвонившись на аэродром, немцы выслали подкрепление. Взвод мы, конечно же, уничтожили, пленные помогли, и до гавани дошли и захватили торпедные катера, но потери были слишком большие, а нашумели мы на всю округу.

Две с половиной тысячи взбешенных английских моряков и летчиков, вооруженных кирками и лопатами, – это страшно. У немцев не было ни единого шанса. Десятки порубленных и удавленных голыми руками трупов – это все, что осталось от охранников концлагеря, взвода немецких десантников, расчетов «Эрликонов» и крупнокалиберных пулеметов и экипажей самих катеров.

Все шесть торпедных катеров, стоявших в гавани, были забиты под завязку. Я отправил на них всех раненых и «пионеров». Жалко стало мальчишек. Уже вечерело, и они вполне могли прорваться, а мы, сбив заслон на дороге, ушли в горы.

Хорошие англичане вояки! В этом мире и времени, по крайней мере. Долго они с нами бегали. Группы я сразу разделил, всех вместе в первый же день перебили бы.

Сам ушел на аэродром, там оставался «Рубик» с «Кубиком» и один из пилотов со штурманом. Они должны были взорвать самолеты позже, чтобы не привлекать внимания. «Чук» и «Гек» были со мной, еще и полтора десятка англичан прицепились.

«Чук» погиб через шесть дней, когда нас в первый раз обнаружили. Мы уже почти пришли на место, как нарвались опять. Рядом с «Рубиком» взорвалась граната, ранен он был очень тяжело. Мы с «Кубиком», «Геком», летчиком Саней Волошиным, его штурманом Олегом Блинковым и тремя англичанами тащили его двое суток, почти не останавливаясь, и дотащили-таки до врача живым.

До какого врача? До Красницкого Николая Евфграфовича, подданного Российской империи и дворянина. Сейчас его зовут Петтер Нильсен. Он добропорядочный норвежский гражданин и врач с немаленькой практикой. Живет Петтер здесь не так давно, но уже пользуется уважением всех жителей этого небольшого городка.

Добрый доктор, верный муж и папочка трех белокурых дочурок по совместительству является секретным сотрудником гестапо, отправившим в концлагерь и на виселицу полторы сотни своих новых соотечественников. Ко всему прочему он личный агент Елагина Алексея Петровича – моего неожиданного, но такого своевременного приятеля.

Прорабатывая уход отряда через Норвегию, я перетряхнул всех знакомых Елагина и остановился на этом агенте. Именно Красницкий сделал все возможное и невозможное, чтобы «Рубик» выжил, а мы все не попали в гестапо. Знал о нем Елагин такую мерзость, что при обнародовании – только вешаться. Знаю и я.

«Рубик» выздоравливал очень долго. Я «шлифовал» немецкий язык и совершенствовал свой английский. Генри Эванс оказался изрядным полиглотом. Мальчишка, выросший в припортовых трущобах Дублина, дорос до суперкарго на американском торговом судне и за свою жизнь избороздил немало морей и океанов, а «Рубик» очень хороший учитель, да и ему не так было скучно. Генри был сиделкой у «Рубика», я запретил ему выходить с нами на боевые операции.

Что значит какие операции? А жрать мы что-то должны? Нас все-таки девять человек, а Петтер Нильсен не сын Рокфеллера и даже с его дочкой не знаком.

Платить золотом нашему хозяину я не собирался. Чревато. Он бы нас сдал с удовольствием, вот только жутко меня боялся, а потом стало поздно. Мы с «Кубиком» и «Геком» по его наводке вырезали отделение гестапо и забрали архив, в котором были доносы Петтера Нильсена.

Отделение гестапо. Смешно. Любой город в Норвегии – это не заполненные гитлеровцами и полицаями Рига с Даугавпилсом. В этом отделении служили всего полтора десятка обленившихся донельзя гестаповцев, с комфортом расположившихся в просторном особняке на тихой улочке.

Мы всемером спокойно зашли в дом среди бела дня, загрузили «Кюбельваген» и грузовик архивом и подарками от начальника местного гестапо и так же спокойно уехали.

Именно после этой операции Генри Эванс согласился с нами работать. Сразу после того, как Билли Кларк рассказал, что я с начальником гестапо сделал, – он с нами ездил и на шухере стоял.

Ронни Хилл у нас грузчиком работал. Здоровый он мужик – второй раз в жизни я увидел такую громадину. Наш «Старшина» вроде поменьше будет.

Ронни тоже все видел, но рассказывать не смог – впечатлительный слишком. Даже подаренная начальником гестапо бутылка потрясающего виски успокоению его нервов не помогла, а ведь в одно лицо ее выжрал и не поморщился. И ни с кем не поделился. Гаденыш шотландский!

К счастью, видели мои художества только свои. Сгорело это отделение гестапо сразу после того, как мы уехали. Не надо пить виски у камина.

Ну и что, что начальник гестапо не мог пить виски, потому что был прибит гвоздями к письменному столу? Это я про себя. Это я виски у камина разлил и уголек уронил. Случайно. В канистру с бензином.

От виски так весело не горело бы, но сначала горел прибитый начальник гестапо. Живьем. Канистра совершенно случайно оказалась прямо рядом со столом. Так что местный главупырь напоследок огреб самых разнообразных удовольствий – это было самое меньшее, что я ему был должен.

Зато как Петтер Нильсен впечатлился, когда Билли ему все рассказал, тоже случайно, между прочим. А как Петтер Нильсен расстраивался, когда ребята в конце февраля покидали этот тихий норвежский городок на аргентинском судне. Рыдал, руки заламывал, разве что на коленях не елозил.

Что значит – почему? Архив-то я себе оставил, со всеми его художествами. Нет, не с собой повез. Я что, с дуба рухнул? Он бы меня сразу сдал. Спрятал у гостеприимного хозяина в доме, пусть сам охраняет.

Вот такое я овно – «овен» я по гороскопу. Да и вообще, этот городишко нас не забудет. За зиму столько местных упырей без вести пропало – море рядом, горы, снег опять же. Ну а «подснежники»[21] – не наша забота, пусть их по весне гестаповцы собирают.

Петтеру Нельсону не повезло. Через три дня после нашего отъезда неизвестные убили почтенного доктора прямо во время приема больного.

Кошмар! И это тихий норвежский городок! Узенькие улочки, аккуратные дома, благопристойные люди. Вот только норвежцы, как и я, ненавидят предателей, а секретных сотрудников гестапо режут прямо на рабочем месте.

Архив гестапо такая удобная штука. В нем не только доносчики, но и родственники казненных обозначены. Норвежцы оказались ребятами суровыми, но справедливыми, и среди них у нас с Генри остались очень хорошие друзья. Перед своим отъездом я подарил им этот архив, там еще оставались живые местные гестаповские осведомители. Правда, немного и в других городишках и поселках, по месту мы всех вырезали, до кого дотянуться смогли. Мы старались. Зимой все равно делать было нечего.

Своим новым друзьям я оставил весь архив, кроме художеств Петтера Нельсона. Пусть его девчонки живут спокойно. Они же не виноваты, что Красницкий Николай Евфграфович наш русский профессиональный предатель. Так я суровым норвежским парням и объяснил: «С малолетними девчонками воевать – последнее дело, тем более что они гражданки вашей страны. Не дай бог, с их головы упадет хотя бы один волосок или ветерок холодный в их сторону дунет. Узнаю, принципиально вернусь и прибью живыми к любому дереву или забору, как начальника местного гестапо к его любимому письменному столу, на котором он так любил насиловать малолетних норвежских девчонок».

Мне поверили на слово. Иногда я бываю очень убедителен, да и фотография посаженного моими ребятами на металлический штырь штурмбаннфюрера СС Ранке в очередной раз пригодилась.

Единственное, чего я совсем не ожидал перед самым своим отплытием в солнечную Аргентину, так это появления своего современника – «Лиса». Лисовский Николай Валентинович теперь мало того что личный представитель Сталина, так еще и военный советник исполняющего обязанности президента Республики Финляндия Густава Маннергейма.

Вот пронырливый сукин сын-то! Приперся «Лис» с тремя финскими офицерами и сам в финской форме и с совершенно свежей «ксивой». Документы нулевые – не подкопаешься, а предложения старые: схватить в горсть собственную задницу и скакать на запад. Ну, в моем случае на юго-восток, но для меня разницы все равно никакой.

Как будто без меня они Гитлера с его кодлой не завалят. Да там одного Степаныча всем за глаза. Этот ухарь уже термобарические боеприпасы для установок залпового огня применил. Звездец полный! Содрал изобретение сумрачного армянского гения и за свое выдал.

Вот кроме шуток! Это армяне в начале девяностых годов изобрели термобарические боеприпасы для самопальных установок залпового огня. У них эти ракеты запускались с обычных грузовиков, а то и с простых направляющих прямо с земли и больше десяти с половиной тысяч метров не летели, но Степанычу с местными разработчиками этого оказалось более чем достаточно. Сейчас технологии производства техники такие – чем проще, тем лучше, а армянские самоделкины в свое время все упростили до дебилизма.

Теперь эти ракеты запускаются с «Ил-2», «Ту-2» и сверхтяжелых штурмовиков «Су-8». Довел все же Павлик Сухой этот штурмовик до ума к началу сорок четвертого года. Даром, что ли, мы ему всю техническую документацию по этому самолету притащили?

В нашем мире эта «сушка» появилась только в конце сорок четвертого года, да и то с таким количеством «детских» болезней, что она не летала, а ковыляла в воздухе. А здесь вон оно как! Финнов уже таким комплексным применением новой техники запугали до икоты.

Конечно! Припереть с собой все фотокопии из архива Министерства обороны до пятьдесят седьмого года, а в данном случае самые подробные карты Ленинградского, Волховского и Карельского фронтов этого периода.

Даже я до такого не додумался! (Правда, у меня и возможностей таких в нашем мире не было.)

Вот голова у Малышева! Встречу – в ноги поклонюсь. Сколько он этими картами жизней спас, даже подумать страшно. А сколько немцев и финнов из-за этих простых листков бумаги досрочно на тот свет отправились?

Еще бы нашим не знать расположение всех без исключения складов боеприпасов и штабов противника вплоть до полкового, а то и батальонного. В нашем-то мире это уже далекая история, и гриф «Совершенно секретно» с этих документов уже давным-давно сняли. Со всеми вытекающими от этого для местных немцев и финнов последствиями. Да и испанцам пару раз прилетело так, что ошметки испанской «Голубой» дивизии срочным порядком отвели на переформирование. Кого успели вывести – по дошедшим до нас слухам, немцам под Ленинградом устроили реальную кровавую баню.

Эх! Придется все же опять по немецким тылам побегать, а так хотелось в Аргентине на пляже поваляться! Вот что мне мешало неделей раньше на пароход сесть?

Впрочем, вопрос этот риторический, да и отвечать мне никто не собирается, а в Аргентину пусть Генри с «Рубиком» и «Геком» плывут. Ну, и пилотов обязательно прихватят, они там очень пригодятся, а инструкции я им подробнейшие распишу. Пусть мне ребята пока «запасной аэродром» готовят – лишним он однозначно не будет, а мы с «Кубиком» будем пока подвиги геройствовать.

А куда деваться? Родина-мать зовет. В смысле, евойный посланник – Лисовский Николай Валентинович. Ох, аукнутся мне мои выступления перед Малышевым летом сорок третьего. Чувствую, загонит он меня, куда Макар телят не гонял, потому что этот простодушный парень о таком адресе в те далекие времена даже не подозревал.

Глава 9

«Егерь»

– Ты что, «Лис», с дуба рухнул? Вы вообще с Малышевым нормальные? Как я тебе отсюда в Польшу попаду? Я тебе что, Бэтмен? Ты вообще в курсе, что сейчас война, или вам с «Чека» об этом сообщить забыли? Меня, как тебя, фельдмаршал на личном самолетике не катает и собственного начальника охраны в сопровождение не дает.

В кои-то веки решил отдохнуть на пляжах Южной Америки, и на́ тебе – обломайся, дорогой друг, – возмущался я, в общем-то, для проформы.

Доберусь я до Польши. Доберусь. Куда же я денусь? Сначала, правда, не до Польши, а до Германии, но особенной проблемы не вижу. Ибо попутная лошадь попрется сначала через пролив Фемарн-Бельт, в Киль или в рядом находящийся грузовой порт. Черт их знает, где там немцы стыренный в Норвегии железно-никелевый концентрат выгружают.

Впрочем, есть у меня еще один вариант. Позаковыристее. Жаль, конечно, палить такие «ксивы». Но что ж теперь поделать-то? Для дела надо.

– Да ладно тебе, «Егерь», не бухти! Сам же сказал, что у тебя связи в норвежском Сопротивлении есть. Пусть они тебя матросом на какую-нибудь посудину пристроят. – «Лис» глядел на меня с хитринкой, как знал, зараза, что у меня запасная «легенда» подготовлена.

– Щаз! Мне физический труд противопоказан – у меня тонкая организация души. Еще загонят меня куда-нибудь в трюм и поставят торпедоулавливателем работать – английские подлодки там все же шарятся, а в основном самолеты-торпедоносцы. Купаться в такую погоду для моей организмы противопоказано – можно смертельно простудиться.

Мы с «Кубиком» полетим в любимый фатерланд как офицеры гестапо. Выправили мне мои норвежские приятели документы – выглядят лучше настоящих, потому что они и есть настоящие. Они их в гестапо второго по величине города в Норвегии подрезали.

У этих документов даже живые прототипы есть. В смысле пока еще живые, но надолго зависшие в госпитале. Пришлось специально отстреливать этих двоих гестаповцев – уж больно эти уроды на нас с «Кубиком» похожи. Прямо родные братья. Причем сработали этих гестаповских проходимцев так филигранно, что их в Германию лечиться не отправили.

Как знал, что подобный финт пригодится. Готовил, правда, для другого дела. Хотел напоследок громко хлопнуть дверью и навесить на этих свежих покойничков все свои зимние художества, но пригодится здесь.

По этим документам меня ребята и на самолет посадят, и пропусками снабдят. Должны мне эти простые норвежские рыбаки, типа, отмороженные контрабандисты немного, но на наш с тобой век хватит.

Завтра я тебя с Улофом Ларссоном и его безбашенными братцами познакомлю. Не смотри, что выглядят они добропорядочными норвежскими гражданами – доносчиков режут, как цыплят, а знакомых у них полстраны.

Вот только есть одна любопытная штука. Когда мы с ребятами отделение гестапо этого городка обидели, заодно и сейф начальника гестапо вытрясли. И вот что особенно интересно: документы в этом сейфе были не только на сотрудников гестапо, что там трудились, но и еще на полтора десятка личностей.

Рожи все незнакомо-гражданские. Легенды у них слащаво-пафосные – адвокат, владелец ресторана, рантье и даже пастор. И ни одного немца: бельгийцы, голландцы, норвежцы, двое французов, австриец – видимо, никакого языка, кроме немецкого, не знает.

Мне они сразу систему «крысиных троп» напомнили, но по времени вроде рано. Неужели они уже сейчас начали готовить уход начальников отделений гестапо разных городов оккупированных стран? Или это ротация кадров? Причем уход, как и у нас, – в Южную Америку. Получается, что эти гражданские документы – документы реальных людей, которых гитлеровцы уморили в своих отделах гестапо или в рядом находящихся концлагерях. Другого объяснения у меня просто нет.

И вот еще что! Начало этой «тропы» начинается в Венесуэле, затем идет по всему побережью Бразилии в Уругвай и заканчивается в Аргентине, в Буэнос-Айресе. Расписано все с самыми мельчайшими подробностями: явки, пароли, ключевые контакты, условные слова. Контакты в основном в небольших отелях, кафе, меблированных домах или пансионатах.

– Погоди! Ты хочешь сказать, что ты ребят отправляешь для проверки этой «тропы»? – перебил меня «Лис».

Ответил я сразу же:

– Я что, больной на всю голову? Их там спалят на раз. Я знал, что выгляжу придурком, но не думал, что до такой степени. Нет, конечно. Пусть легализуются и смотрят.

«Рубик» совсем никакой – с костылями еле ходит. Странно, что он вообще на ногах стоит. Пусть подлечится и в себя придет. «Гек» за ним присмотрит, а заодно и мои задания выполнит. Летчик со штурманом на подхвате, а двое англичан «играющими тренерами» у всех поработают – языки все вместе поучат, поведение за границей им подтянут, в среду местную вживутся.

Один из англичан, хотя он больше ирландец, проживающий в Америке, реальный кладезь самой разнообразной информации. Работал суперкарго на американском торговом судне, но родился в Ирландии под Дублином. Мы с ним плотно сработались, и он не против скататься с нами в Южную Америку.

Помимо этого, кроме себя, пусть ребята еще с десяток человек легализируют пока «мертвыми душами». Может, и пригодится на что. Я им схемку легализации нарисовал. Стопудово прокатит.

Слушай! Ты говоришь, что с финнами обмен затеял и немцев хочешь вместо наших пленных спихнуть? Хорошая затея! Только вот что…

Сделайте это красиво – отправьте в Германию калек. – Я замялся, а «Лис» недоумевающе посмотрел на меня.

– Не понял? – переспросил я.

– Господи! Ну нельзя же быть настолько тупым! В смысле – недальновидным. Задумал гениальную комбинацию, чтобы вытащить наших людей из финских концлагерей, а подумать чуть дальше мозгов не хватило.

Сделай очень красочную рекламу перед обменом. Степанычу скажи. Он умеет – так пасть откроет, что вся Германия заслушается. Пригласи английских, американских и японских дипломатов и представителей Красного Креста и сгрузи немцам их же собственных инвалидов.

Ты мне не напомнишь, сколько под Сталинградом пленных взяли? Я вот и не знал никогда, помню только, что много. Равно как и до сих пор не знаю, сколько из них было наглухо обмороженных и тяжелораненых. Там же госпиталей немерено в плен угодило, да и в боевых частях обмороженных было до черта – их под занавес просто некуда было девать. Помнится, мне и под Москвой таких калечных хватало, и под Ленинградом, я думаю, немного собрали. Вот и отправьте их всех в «великую, но жидко обгадившуюся Германию».

Если тысяч пятнадцать-двадцать безногих и безруких немцев в фатерланд одновременно прибудет, это будет такая пощечина, что только держись. Деваться немцам будет некуда, а финны только руками разведут – кого русские прислали, того и приняли.

Только пусть они сразу этих немцев домой отправляют, хотя бы и собственным транспортом. Лишь бы они у Маннергейма не зависли, но простые финны их тоже увидят – психологический эффект гарантирую потрясающий. Да и японцам понравится – подобные зрелища здорово мозги прочищают.

А чего они хотели? Их к нам на Родину никто не звал. Какого рожна мы их на халяву кормить должны? Погостили, и будет. Пусть дальше их Гитлер кормит – они все же за него воевали. Целых оставляйте – пригодятся в народном хозяйстве, а калечных всех на родину – в фатерланд.

Заодно и Геббельсу сюрприз будет. Может, сболтнет что-нибудь веселое, но ему со Степанычем не тягаться. Наш практикующий юморист моментально помоями Геббельса обольет, но помочь своему другу мы обязаны.

У нас-то таких пленных домой отправили сразу после Победы, а здесь ты придумал нашей стране просто царский подарок – целый год такую ораву даром кормить не придется. Только фельдмаршала предупреди, чтобы рожу, соответствующую моменту, сделал, а то его от подобного зрелища хватанет «батюшка Кондратий» – будет обидно. – Я замолчал, глядя на «Лиса».

Лицо моего современника выражало целую гамму чувств – от торжества до дикого злорадства. Видимо, представил себе картинку.

Сначала взбудоражить Германию известием о беспрецедентной акции обмена военнопленными, а потом вылить на немецких обывателей ведро холодной грязной воды из нескольких пароходов со сталинградскими калеками. Они такого про Сталинград понарассказывают, что Гитлера свои завалят.

Это, конечно, вряд ли – этого долбанутого на всю бошку шизофреника охраняют особо проверенные ребятишки, фронта в глаза не видевшие. Но помечтать-то можно?

– Ну, ты… Ну, ты, «Егерь», и выдумщик! Силен! Что ж до меня-то не доперло? – «Лис» показал мне большой палец правой руки. Ответил я максимально честно.

– Ты просто за тяжелоранеными неделями не ухаживал, а я рядом с «Рубиком» два с лишним месяца безвылазно провел, да и до этого приходилось. В обычном госпитале все проще – врачи, медсестрички бегают, санитарки «утки» выносят, а здесь посиди в одной комнатушке рядом с покалеченным молодым парнем несколько недель да послушай его стоны. Я с «Рубиком» и на костылях ходить по новой учился, и задницу покалеченной рукой подтирать, и штаны натягивать, и смотрели мы на все это общими глазами. Вот и пришло сразу в голову. А не хрен баловать. Тут вам не там.

Ты мне вот что скажи. Что я в Польше позабыл? И можно ли мне в пути слегонца похулиганить?

– Можно. Для этого ты нам и нужен. Вернее, не только для этого. Мы с Малышевым документы кое-какие перед Берией и Сталиным не светили, а там целый пакет от «оружия возмездия» до программы «суперсолдат», что америкосы в пятидесятых годах запустили. Похоже, что это была немецкая разработка.

Тебе, кстати, отдельное «спасибо». Герхард Бремер, которого твои ребята притащили из Риги, такого про Саласпилс рассказал – у нас во всех мыслимых и немыслимых местах волосы шевелились. То, чем со следователями наркомата внутренних дел поделился этот гестаповский чиновник, у нас вылезло только после войны, а здесь на полтора года раньше. Поверь мне. Разница ощутима.

В общем, работать ты будешь и эту информацию тоже, но на начальном этапе основа – диверсии в чистом виде. Группу мы тебе с «Большой Земли» закинем. Это будет группа из нашего управления.

Ребята все из штрафбатов и колоний – так называемые «изменники Родины». Все уже искупившие. И все уже обучены и проверены. В тыл к немцам ходили. Кто с «Лето», кто с «Багги», а это своеобразная рекомендация. Они на своих учителей разве что не молятся.

Ни тебя, ни «Кубика» они не знают – для всех вы погибли в сорок третьем, и воскрешать вас никто не собирается. По легенде, для них вы разведчики из глубинной разведки нашего управления и не были в стране несколько лет. Расспрашивать вас никто не будет, а кто попробует, возьми на заметку или закопай. На твое усмотрение – слишком многое будет поставлено на карту.

Группу пришлем большую. Оружие и экипировку подберем и на вас с «Кубиком» тоже. Пойдете в рейд. Маршрут выбираешь сам. Задача простая – мочить всех, до кого дотянешься, и пару объектов разведать. Промежуточная точка маршрута в предгорьях Судетских гор. Там и получишь дополнительные документы, боеприпасы и следующее задание. – «Лис» замолчал.

– Дело ясное, что дело темное. Теперь и ты темнишь? Быстро ты правила местной игры усвоил. – Это действительно было непонятно и немного обидно.

Пойди туда, не знаю куда. Принеси то, не знаю что. На «Лиса» это не было похоже. Скорее, Малышев Александр Иванович подсуетился.

– Да не знаю я! – неожиданно для меня взорвался «Лис». – Не знаю, куда тебя Малышев отправит. Я вообще сюда спонтанно добирался – Малышев не верил, что ты в живых останешься. Я думал, что если ты жив, то у тебя и группа хоть какая-никакая осталась, а ты уже свою операцию запустил.

Что ты можешь вдвоем с «Кубиком»? Два десятка рядовых Вермахта вырезать? Значит, надо прислать тебе группу и запустить ее по маршруту.

Обкатывать этих бойцов ты будешь сам. Зашлешь несколько небольших групп в разные стороны по латвийской схеме, а сам пойдешь с основной группой на «мягких лапах».

Посылку для тебя с «Кубиком» мы пришлем с капитаном Байковым – командиром отряда до встречи с тобой. Там же будет справка по всем характеристикам бойцов группы и точки, мимо которых обязательно надо пробежаться. В основном это подземные хранилища и склады непонятного назначения, что немцы при отступлении взорвали, но это именно разведка по пути до контрольной точки. Туда тебе надо подойти максимально тихо.

Вот на последнем участке пути и решишь, нужен тебе кто-то еще или нет. Я в последние недели «Лето» на это задание примерял. Чуть ли не жил с ним – несколько заданий и командировок вместе провели, но ты жив, и расклад полностью поменялся. Значит, можно работать эту тему, не светя ее перед посторонними. Ни одна собака не пронюхает о твоей группе. Малышев твоих бойцов сразу после заброски похоронит, и работать ты будешь только на результат.

Для своей группы ты майор, позывной «Рейнджер». То есть тот же «Егерь», только в профиль. «Кубик» – капитан с позывным «Леший». Таких позывных в нашем управлении нет, а о тебе никто и не подумает – вы же все погибли.

Пароль для связи с группой у вас простой, но своеобразный. Тебе надо будет в произвольном порядке произнести слова «Егерь» и «Леший». Лучше всего по-немецки, а там сам смотри, по обстоятельствам.

По легенде, по нашему управлению ты немецкий офицер из седьмой горной дивизии Вермахта. До сорок второго года она воевала в Карелии. Потом год была на переподготовке в Австрии и с сорок третьего опять вернулась на Северный фронт. Они и сейчас недалеко от Мурманска сидят, но лично ты после ранения якобы был переведен в штаб сто второго тылового района группы армий «Центр».

Мы как раз думаем, как эту дивизию в Норвегию не отпустить, а похоронить там же на месте – не хочется, чтобы они к американцам прорвались. Да и гадить будут в Нарвике – мы хотим немцев на никелевых и железных рудниках хотя бы на полгода раньше подвинуть.

В сорок пятом уже будет все равно, а вот сейчас самое оно – все наступательные операции сорок четвертого года тормозились из-за немереного количества тяжелой немецкой техники. Очень хочется посмотреть, как они броневую сталь будут плавить без железа и никеля.

Мы с Малышевым планируем взять Нарвик вместе с финнами и запустить туда американцев. Эта операция согласована со Сталиным. Вроде и союзникам помогли, и огребать они там будут от гитлеровцев так, что только пыль столбом будет стоять, а финны примутся только патроны подавать да раненых в глубокий тыл оттаскивать. Я с Маннергеймом отдельно этот вопрос проработаю. Пусть «пиндосы» тоже своей войны хлебнут с горкой, а то расслабились у себя за океаном.

Кстати! По «Манхэттенскому» проекту твой «Малыш» работает. Сильно ты его разговором на болоте подстегнул! Он в Америке возглавляет одну из боевых групп, работающих под бандитов. Набрал отморозков в Мексике и вовсю светит ими, а по ученым и военным из «Манхэттенского» проекта работает сам со спецгруппой Судоплатова. Английский-то у «Малыша» – второй родной.

Догнать мы «пиндосов» по ядреной бомбе не догоним, но пакостей наделаем море. Кровь там ручьем течет. Пока ручьем, но твой «Малыш» над увеличением потока работает.

– Седьмая горная дивизия Вермахта, говоришь… – задумчиво протянул я.

Складывалась у меня комбинация, но как ее сплести, я пока не понимал. Ладно. Общую канву нарисую, а там пусть Малышев свою соображалку подключает.

– Тогда приблизительно так. Обо мне и «Кубике» знаете только вы с Малышевым. При встрече с генералом скажешь следующее. Вам нужно создать предателя, работающего в Союзе с середины тридцатых годов и до конца войны, а может, и после ее окончания. Стройте ему легенду от агентов Елагина и дальше по карьерной лестнице до высшего командного состава НКВД.

Обоснование простое. Сошлетесь на меня, но даже у меня была только разрозненная, непроверенная информация, а агентов Вальтера Нойманна и господина Елагина все равно никто проверить не сможет.

Работал этот предатель всю войну исключительно за идею. Из-за трагической гибели Вальтера Нойманна связи с немцами он так и не дождался, но создал свою сеть преданных только ему агентов.

На фронт его не пускайте, если только в самом начале – тогда при отступлении был такой бардак, что концов не найдешь. Обязательны несколько ранений, эвакуация и повышение по карьерной лестнице. Перечень своих ранений я тебе в процессе нарисую, а лучше завтра в баньку сходим – рассмотришь во всей красе.

Оставьте его служить где-нибудь в глубинке рядом с несколькими большими военными заводами, где он начнет гадить по-крупному. Лепите ему в подвиги все: от мелких диверсий и убийств военнослужащих до взрывов мостов и эшелонов. Обязательны грабежи сберкасс и похищение ценностей при эвакуации. Сами придумаете каких – не мне вас учить, но ценностей должно быть впечатлительно много.

Этого предателя создаете в недрах своего управления и никому его не све́тите, но приблизительно с сорок третьего года начинаете его активно разрабатывать. Документы по розыску подго́ните – не маленькие.

Теперь второе. Прошерсти архивы и найди мне немецкое или финское разведывательно-диверсионное подразделение, погибшее или попавшее в плен в период с сорок второго по сорок четвертый год. Подойдут и сталинградские окруженцы. Если удавите седьмую горную дивизию, то можешь взять пяток человек оттуда, но так, чтобы никаких концов найти не смогли.

Либо подготовьте еще три-четыре легенды, пересекающиеся и работающие с основным фигурантом. Можешь привести их от финнов или еще лучше японцев, но тоже не позже сорок третьего года – надо, чтобы они до конца войны кроваво отметились в борьбе с большевиками.

И сделайте так, чтобы ни одна живая душа в стране не знала, что предатель, которого все в Стране Советов с собаками разыскивают, – фантом. Сам знаешь, в усиленном розыске есть свои плюсы – можно случайно и в дерьме конфетку отыскать. – Я замолчал.

– Зачем тебе это? – задал вполне логичный вопрос «Лис».

Я помолчал, вспоминая не такие далекие для меня события, а потом нехотя произнес:

– В памяти каждого из нас есть два своих кладбища. На первом лежат те, кого сам на тот свет отправил. Через определенный период времени ты их уже не воспринимаешь так остро.

На втором упокоились те, кого ты своей спиной прикрыть не смог. Вот они с тобой всегда, и чем их больше, тем чаще ты с ними разговариваешь, споришь, поздравляешь с праздниками. Во сне или наяву – разница у меня ощущается не всегда. Может быть, я все упрощаю, но не сильно.

В августе сорок второго я одному своему бойцу пообещал, что и после войны не остановлюсь. Он погиб через два месяца – при возвращении из рейда в Ригу. У меня таких слишком много.

К зиме сорок третьего в отряде только четверть от первого состава осталась – самые везучие и те, кого я элементарно берег. И это не мои девчонки – они всегда первыми в драку лезли. Так что мне эти «приборзевшие арийцы» сильно задолжали.

Ты сам прекрасно понимаешь, что, как бы мы здесь ни напрягались, в Южную Америку все равно шестая часть Германии переберется, и, судя по последним захваченным документам, побегут туда совсем не невинные овечки. Практически все гестаповцы из Франции, Голландии, Дании, Норвегии, Югославии, Чехии, Польши сбегут в Африку и обе Америки. Плюс каратели, полицаи, полицейские осведомители и всевозможные добровольные доносчики, в том числе и из Страны Советов.

У нас после войны за границей этим никто не занимался, да и возможностей у местных гэбистов было не так уж и много, а здесь уже все иначе. Не меня, так кого другого по этой легенде отправите к «Геку» с «Рубиком». Они к тому времени уже в местные реалии вживутся и «подушку» подготовят.

Только не «свети» никого из ребят моей группы. Когда надо будет, они выйдут на связь сами. Инструкции «Рубик» получил от меня конкретные и нарушать их не будет. «Гек» упадет еще глубже и связываться будет только с «Рубиком».

Недавно мне пришла в голову одна интересная идея, и вы с Малышевым можете ее здо́рово развить. Гестаповцы ведь куролесили не только в нашей стране. Здесь, в Норвегии, в Дании, в Люксембурге, в Чехословакии, в Польше и прочих европейских государствах, найдется огромное количество «кровников» рядовых гестаповцев, начальников полиции и шталагов и прочих кровососов. К примеру, с одними такими «кровниками» прямо в этом городишке я тебя скоро познакомлю, а они потомственные рыбаки, и у них полно знакомых по всей Норвегии.

Вот если создать в нашей стране организацию по поиску нацистских преступников и задействовать в ней офицеров военной контрразведки, оставшихся в нашем времени после войны не у дел, то можно прилично расползтись по всему миру, используя в первую очередь связи тех самых «кровников». Прикинь, какие перспективы, в том числе и для разведки и поиска агентов влияния во всех странах мира. – Я действительно продумывал эту идею уже несколько недель.

Братья Ларссоны и их единомышленники, кроме архива начальника местного гестапо гауптштурмфюрера СС Альфреда Кристайллера, получили от меня идею развития своей ячейки сопротивления и создания организации по поиску нацистских преступников после войны. Создание подобной организации сразу после освобождения страны от гитлеровской оккупации выведет одного из братьев на приличный общественный уровень.

Чем черт не шутит? Может, и главой города кто-нибудь из братьев станет. За порт эти ушлые мужики уж точно зацепятся. Своих оппонентов они легко к ногтю прижмут – прожить шесть лет под немцами и не замазаться связями с нацистами смогут единицы, и первыми среди них будут братья Ларссоны. У них в загашниках заныкано теперь уже два личных архива высокопоставленных гестаповцев – есть с чем работать.

– А ты изменился, «Егерь». Мне о тебе «Стерх» рассказывал – раньше такой хитрож… продуманности не было. Действовал больше спонтанно. В бытовой обстановке, по крайней мере, – задумчиво протянул «Лис».

Ответил я максимально честно. Для меня это уже давным-давно было непреложной истиной:

– Раньше я еще был человеком, а теперь – лютый зверь, и в первую очередь прикидываю, куда и как собеседнику нож засунуть, чтобы его не убить, а как можно больнее ранить и при этом максимально обездвижить, чтобы потом допрашивать удобно было.

Знаешь, «Лис», я долгое время не мог понять, почему в нашей истории сразу после войны появилось такое огромное количество банд и беспредельных уголовников. И только совсем недавно до меня дошло, что бо́льшая часть бандитов – это не сумевшие вовремя остановиться фронтовики. В том числе и воевавшие в штрафбатах, а затем и в обычной пехоте уголовники. Понятно, что и «лесные братья», и обычные полицаи, и всевозможные расплодившиеся за годы войны дезертиры, и мародеры тоже в их числе.

В нашей с тобой войне было проще: полгода – и домой. В рейд сходил, в расположение вернулся – и вроде душой отдыхаешь. Можешь стакан принять, отоспаться, да и шальная мина в окоп не прилетит, и «Юнкерс» свою тонну бомб на блиндаж не вывалит.

Психологически проще – быстрее отходишь, а здесь все не так. Четыре года сплошного напряжения, крови, грязи, погибающих каждый день друзей. Не у всех психика выдержала, люди просто не смогли остановиться.

В самые первые дни моего появления здесь мне очень не хотелось воевать. Совсем. До икоты. Хотелось добраться туда, где не стреляют, да и просто вернуться обратно. Там, у нас, меня вполне устраивала та беззаботная комфортная жизнь за пазухой у своего приятеля. Необременительное зарабатывание приличных денег, девочки, рыбалка, путешествия. Жизнь без забот и проблем.

Попав сюда, я несколько дней находился в эмоциональном ступоре, не понимая, что мне делать. Можно было бы остаться в блиндаже до осени, но там были две рядом находящиеся деревни, и местные засекли бы меня сразу. Мальчишки, по крайней мере, а где мальчишки, там и взрослые.

Уходил я от блиндажа только по одной причине – там ловушка. Этакий глухой и неудобный карман, в котором зажать нас двоих – это как два пальца обмочить. Вот сразу и подумал, что проще перебраться на границу Белоруссии и Латвии, перетоптаться там до осени и на месте решить, что дальше делать.

Ну, а потом как снежный ком все событиями обросло. И знаешь, что в первый раз ударило сильнее всего? Люди, расстрелянные с самолетов и валяющиеся на поле, как ненужный хлам. Женщины, мужики, дети-подростки. Ни стариков, ни маленьких детей глазами не ухватил, а вот мальчонку лет двенадцати до сих пор вспоминаю. Он метрах в двадцати от дороги валялся. Выходное в спине от крупнокалиберной пули с два кулака, а лица не помню. Может, тогда и не видел.

Девочка Вера только добавила огонька своим появлением и последующим рассказом, а через трое суток после начала движения произошла Сарья, и планка у меня окончательно сдвинулась. Если б не Вера с Виталиком, в Сарье я обратно бы в этот мир не вернулся.

С того дня я не воспринимаю солдат и офицеров Вермахта, эсэсовцев, карателей и полицаев как людей. Причем национальность солдата или офицера для меня не важна. Мне их всяких довелось во всей красе лицезреть. Немцев, австрийцев, латышей, литовцев, украинцев, эстонцев, русских, белорусов. Даже с одним чехом удалось пообщаться, перед тем как его в расход пустили. Врачом, кстати, оказался. Спокойно служил в немецкой армии. Правда, о том, что он чех, только в самом конце раскололся, когда Генрих Карлович его на акценте поймал.

Живые они для меня только как источники необходимой для меня информации, и зверски пытать своего пока еще живого «собеседника» я буду не так, как в сорок первом. В тот день это было больше спонтанно, на надрыве эмоций.

В том крайнем доме я увидел такое, что готов был грызть полицаев зубами. С детьми так поступать нельзя. Не был я тогда к такому готов. Потому-то я и пленного полицая строгал, как кочан капусты, – вымещал на нем все, что тогда чувствовал. В себя пришел и смог анализировать информацию только тогда, когда меня водой облили.

Теперь же я допрашиваю пленных с полным осознанием своих действий. С подробнейшим анализом каждого произнесенного пленным звука. С твердой уверенностью в правильности моего воздействия на противника и, без всякого сомнения, даже мизерных угрызений совести.

Знаешь, что «Багги» чувствовал, когда мстил? Там. У нас. Ничего. Совсем ничего, кроме одной-единственной уверенности в правильности того, что он вытворяет. Вот и у меня все эмоции атрофировались. Внешне человек, а внутри зверюга беспредельная, настроенная только на мне одному известный результат, и останавливаться нам с «Багги» ни в коем случае нельзя – изнутри выгорим.

Для себя я это четко осознал летом сорок второго, когда мы с «Рысью» охранников шталага 347 с вышек расстреливали. Вот там у меня как будто камень с души свалился. По большому счету, я простой офицер, а ответственности на себя тогда взвалил на целый детский сад. Взвалил, а удержать их на своих плечах не смог.

Просто в самом начале я совсем не понимал местных мальчишек и девчонок. Пытался вести себя с ними, как с бойцами своей группы, и из-за этого делал огромное количество ошибок.

Такого не было даже на нашей с тобой войне. Нашим современникам никогда и в голову не сможет прийти, что обыкновенный, ничем не примечательный пожилой солдат Вермахта из тылового подразделения может, покормив ребенка шоколадкой или протянув ему галету, тут же легко насадить детеныша на штык, а я рассказ об этом лично слышал. Сам не видел – один из разведчиков Зераха рассказал. Он около недели за карательным отрядом наблюдал, пока связной за группой бегал.

И отмазка у такого солдата простая – господин лейтенант приказал. Оберфельдфебель, гауптман, обер-лейтенант – нужное подчеркнуть.

Простые каратели вообще не издеваются над людьми – об издевательствах и речи никакой нет. Садистов это не касается, но их даже в карательных батальонах сторо́нятся. В основной своей массе солдаты карательных батальонов выполняют такой же приказ, а сам приказ до изумления простой: уничтожить. И уничтожают всю деревню: женщин, детей, стариков, редких мужиков, если остались.

Грабежи – это уже вторично. Германия занимается планомерными грабежами на государственном уровне, выметая из захваченных стран все, до чего может дотянуться. И такое на всех оккупированных территориях и в течение всей этой войны. Там, куда не добираются каратели, развлекаются полицаи и фельджандармы из орсткомендатур, выгребая из подвалов даже гнилую картошку. Хотя откуда там на третий год войны картошка, да еще и гнилая?

План «Ост» выглядит именно так и никак иначе. Концлагеря и гетто – это уже второй этап этого плана. Более чудовищно планомерный, но второй, а первый – это уничтожение недочеловеков прямо в местах их проживания.

Цыган, к примеру, до концлагерей почти никогда не довозят – прямо на месте расстреливают. Даже не семьями – таборами. Их ведь полно было и в Болгарии, и в Румынии, и в Бессарабии, и в/на Украине, но в нашем времени никто и никогда почему-то не вспоминал, что цыган в Германии первыми под нож пустили. Даже раньше евреев, но вместе с душевнобольными и коммунистами.

Все это не может не изменить психику. От таких обыденных зверств невозможно остаться прежним. Вот и я, и все, кто рядом со мной воевал, изменились, и это непреложный и необратимый факт.

Вы тоже изменитесь – кто-то раньше, кто-то после всех. Хотите вы этого или нет, но так будет и дальше, и до какого предела мы все доизменяемся, одному богу известно.

«Лис»

Всю дорогу обратно в Хельсинки я крутил в голове свой последний разговор с «Егерем», так поразивший меня. Мы действительно изменились. Мгновенно и неизменно, и я, наверное, позже всех. Только в совсем недавно разблокированном Ленинграде – в моем родном городе – у меня сдвинулась та самая внутренняя планка, о которой говорил «Егерь». Сдвинулась и намертво зафиксировалась в положении: «уничтожать». Уничтожать любыми доступными нам способами, и все равно, что обо мне подумают мои современники и потомки. Мне абсолютно все равно.

Видимо, поэтому «Лето» – веселый в компаниях и добродушный по жизни молодой мужчина, никогда в жестокости не замеченный, – в Ленинграде просто-напросто сорвался с катушек. Про «Багги» можно и не говорить. Первая же смирновская попытка не пустить его за линию фронта закончилась категоричным заявлением «Багги», что он уйдет с концами и самостоятельно будет работать так, как умеет.

«Как он умеет», «Багги» показал в первом же своем рабочем рейде, после чего в рапортах контролирующих нас сотрудников СМЕРШ, а такие тоже в наших группах присутствовали, появились выражения «безбашенный отморозок» и «звездец, я никогда такого не видел – на его пути лучше не становиться». Выражения из нашего времени все окружающие нас люди перенимают почти мгновенно, а рапорта эти нам с Малышевым позднее показал Смирнов.

Казалось бы, что может один человек? Такой же человек из плоти и крови, как и все остальные, – мягонький, нежный, беззащитный. Маленький кусочек металла, попавший в нужное место, и все, а «Багги» самостоятельно в плен сдался. Вышел прямо на дорогу и в лужу лег перед грузовиком с десятком полицаев в кузове.

Полицаи обрадовались, попинали «Багги», затрещин ему напихали, связали и в кузов к себе загрузили. Приблизительно через шестьсот пятьдесят метров грузовик остановился точно перед засадой из остальных бойцов группы.

Тех двоих, что сидели в кабине, почти целыми взял живыми сам «Багги». Почти целыми, потому что отбитые первичные половые признаки у старшего полицая и нож в предплечье у водителя боевыми ранениями не считаются, а вот в кузове все выглядело как на скотобойне – в одном месте кровь вдоль борта ручьем текла и на заднее колесо грузовика лилась.

Два ножа у «Багги» с собой было и маленький браунинг. Ножи крохотные, как зубочистки, а браунинг – хлопушка калибра 6,5 – у него на ноге был закреплен. Из этого смешного пистолетика застрелиться не получится, но «Багги» и не стрелял по полицаям. Он из этого недоразумения заднее колесо у грузовика прострелил, чтобы тот остановился. Выстрел из этого браунинга как щенок тявкнул – за ревом мотора его и слышно не было.

А с чего все началось? В одной смоленской деревне бойцы из группы «Багги» нашли двоих красноармейцев, зависших в этой деревне еще с лета сорок первого года. И принялись эти двое на разные голоса ужасы того периода рассказывать с традиционными: «а что мы могли» и «мы же одни да без оружия».

«Багги» послушал эти песни, примерил красноармейскую форму одного из рассказчиков, нацепил на ноги какое-то рванье – опорки, онучи, лапти, черт его разберет эти местные названия, и выперся на дорогу с вышеизложенным результатом. На полицаев группу «Багги» навели красноармейцы – за два года они всю округу изучили, а эти полицаи раз в две недели эту всю округу обирали.

Кстати говоря, как раз по возвращении из того рейда «Багги» впервые сцепился с контрразведчиками из той дивизии, в расположение которой вышла его группа. Вроде бы всех предупредили о выходе спецгруппы из штаба фронта, и смершевец в группе с «вездеходом» был, но контрразведчику дивизии этого оказалось мало, и принялся он гнобить группу «Багги» по полной программе. Так, как он это видел, проявляя бдительность, а в первую очередь выделил тех самых двоих красноармейцев, что прибились к группе, и собрался их расстреливать. Нашел дебилоид изменников Родины.

В результате контрразведчик в госпитале, командир той дивизии теперь командир запасного учебного полка, замполит дивизии соответственно тоже здорово звездочек подрастерял и стал начальником штаба штрафного батальона, а те двое в нашем управлении в учебной роте с полностью съехавшими набекрень мозгами.

Один «Багги» доволен – он капитана-контрразведчика и в госпитале навестил, и после госпиталя к нам в управление забрал… рядовым бойцом в подчинение к одному из тех красноармейцев, которого он расстрелять собирался. Второй солдат водилой оказался, и его мы на фронт отправили «баранку» крутить. И это далеко не все подвиги «Багги», за которые нам с Малышевым потом Смирнов холку мылил.

Глава 10

Капитан Байков

Все вроде уже прошел на этой войне капитан Байков. Был он кадровым – за год перед войной военное училище окончил, и сама война началась для него под Минском. Ранение получил почти сразу – клюнуло осколком при бомбежке, и утащили его аж в город Горький[22]. Второй раз Байкова зацепило под Ржевом пулей зимой сорок второго, он уже ротой командовал, но там не сильно – в госпитале под Москвой отлежался.

Весну сорок второго встретил опять командиром роты, но теперь в другой дивизии – под Калининым, и более года Байкову удалось прослужить в одном полку. Летом сорок третьего дали капитана и свой же батальон, в котором он службу в этой дивизии начинал, а в начале сентября Байков попал в плен.

День тот не задался у комбата с самого утра. Все вроде было, как обычно, но уже на рассвете на пулю снайпера нарвался Сашка «Ополченец». Ординарец Байкова и основной помощник в бумажных делах всего батальона.

Сашка ушел в московское ополчение прямо со студенческой скамьи и прошел жуткое побоище конца осени сорок первого под Москвой, когда слабо вооруженных московских ополченцев бросили под гусеницы моторизированных дивизий группы армий «Центр».

Из Сашкиного батальона в живых остались семеро, и «Ополченец» в их числе. Правда, ни царапины он тогда не получил, что иначе как чудом назвать было нельзя. Ранило «Ополченца» уже в тылу, во время случайного налета.

Сашка был незаменим. Он был и связным, и ординарцем, и писарем, и, если надо, в атаку шел рядом с комбатом. И «похоронки», и рапорта о потерях заполнял тоже он, а теперь «похоронку» пришлось писать на самого «Ополченца» – Байков даже не сразу вспомнил фамилию своего помощника. Привык – Сашка да Сашка. Это бойцы называли его уважительно «Ополченцем».

Умирал Сашка долго. Пуля немецкого снайпера попала ему в голову, но сразу не убила, и мучался «Ополченец» еще полдня, то приходя в мучительное сознание, то проваливаясь в спасительную для него бессознанку. Байков несколько раз приходил в землянку, где санинструктор Ниночка устроила санпункт, но застать Сашку в сознании так и не смог. Раненых вывозили только ночами – ближайшие тылы простреливались немецкими снайперами и пулеметчиками, но до ночи Сашка не дожил.

Сообразить бы тогда Байкову, что недаром немцы уже четвертый день работают по позициям его батальона снайперами, но, если бог ума не дал, его уже не купишь, да и вымотался в тот день командир батальона прилично – без Сашки он оказался как без рук.

Прислонить задницу и чуть покемарить комбату удалось минут на двадцать. Вроде только смежил веки, а надо вставать, проверять посты. Вот в полудреме в одно лицо и шагнул Байков в морозную темь.

Так до конца и не проснувшись, капитан прошел по траншее до первого поворота и получил по голове прикладом. Как командира батальона вязали немецкие разведчики и как его тащили по нейтральной полосе, он впоследствии так и не вспомнил.

Очнулся Байков уже у немцев в траншее, когда капитана здоровенный немец ногой в бок поприветствовал. Очнуться-то очнулся, а вокруг немцы. Стоят, скалятся, радуются жизни. А как же? Все живыми из поиска вернулись и офицера притащили. Там такой пятачок перед блиндажом. Привалили Байкова спиной к траншее, окружили полукругом и фонариком освещают. Как зверушку какую.

Стыд-то какой! Капитан аж глаза зажмурил. Как щенка из траншеи выдернули. И понимает он, что сейчас примутся немцы его на ленточки распускать, а Байков командир батальона и знает значительно больше простого рядового. За год оброс знакомцами и в своем полку, и в дивизии.

С закрытыми глазами Байков просидел всего ничего. Может, минут десять. Потом какой-то немец у него что-то спросил, а когда ответа не услышал, вдруг зарядил капитану по голове со всей дури. Кулаком, но так удачно попал, урод, что вынесло его из реальности напрочь.

Сколько он так пролежал в беспамятстве, комбат не знал, но в себя приходил медленно – второй сильный удар по голове за столь короткое время даром не прошел. Поэтому как вокруг него все завертелось, Байков пропустил. Услышал только будто через вату стук, как по мешку с песком, еще один, потом хрип, еще стук потише – на землю рядом с ним что-то упало. Шебуршание еще такое – как пятки умирающего по земле скребут.

В прошлом году Петро Возниченко – пулеметчик из второго взвода – так на его глазах умирал, когда ему минометный осколок под сердце угодил. Вот такой же скрип по дну траншеи капитан тогда слышал.

Возня какая-то. Потом хлопки, как будто несколько бутылок шампанского подряд открыли. Еще звуки ударов – чуть дальше и немного тише. Тихий, приглушенный чем-то стон, еще хрип и удары.

Глаза Байков потихоньку открыл, и первое, что увидел, так это фонарик немецкий – это он на землю упал и светит вдоль траншеи, а четверо немецких разведчиков лежат в разных позах, но видно, что мертвые все. Тот, кто на фронте два года провел, мертвого от живого сразу отличит. Раньше-то Байков только ноги этих немцев видел и тени над собой – фонариком его ведь освещали.

Теней теперь больше стало, и тени эти по всему пятачку перед блиндажом рассредоточились. Одна тень над Байковым склонилась – руки у него спереди были связаны, а ноги стреножены, так этот боец – ближе Байков его лучше разглядел – веревки ему сразу ножом перехватил и говорит тихонько:

– Тихо, капитан! Вынимай кляп сам, отдышись и готовься быстро бегать. На вот, попей, – и флягу Байкову в руки сунул. Немецкую флягу, алюминиевую, с удобным колпачком на тонкой цепочке.

Ждать недолго пришлось, но отдышаться Байкову все же удалось и воды с каким-то привкусом кисловатым попить, и автомат он немецкий с боеприпасами прихватил, с того самого здорового немца, что с ним здоровкался. Даже прибарахлился Байков – пробежался по карманам лежащих рядом с ним немцев, забрав документы и ссыпав их в немецкий ранец, что висел на одном из немецких разведчиков. Да фонарик так и валявшийся прихватил, заработав одобрительное хмыканье одной из теней.

Чуть позже и побегать пришлось, и поползать, но сначала, конечно, побегать с двумя пленными немцами и в сопровождении тех же теней в немецких, как потом оказалось, маскировочных костюмах. А потом у немцев в траншее связка гранат взорвалась – это по звуку было слышно, и пошла потеха. Там даже не крик немца был – вой дикий… и еще взрыв… еще.

К своей траншее Байков первым подползал. Может, поэтому их бойцы не обстреляли. А там все и вскрылось. Капитан уже тогда понимал, что для него все закончилось. За такое – трибунал и штрафной батальон. Ежели повезет, а если еще кто припомнит, что комбат немецкий язык потихоньку изучает, вообще у стенки можно оказаться.

Пропажу командира батальона обнаружили, когда командир второй роты старший лейтенант Талабуха зарезанного часового обнаружил, потом второго нашли и боевое охранение, а это еще четверо бойцов в придачу. Комполка уже известили, а тот сразу в дивизию доложился.

В его собственном блиндаже их и разместили. Байкова, двух немцев и всех разведчиков, и получилось, что сидит он натурально среди немцев. Все разведчики были в немецкой форме и с немецким же оружием. Байков о таких разведывательно-диверсионных группах только слышал. Полковая и дивизионная разведка в нашей форме за линию фронта ползает.

Смелые мужики! Немцы таких диверсантов в плен не берут. Это Байков у дивизионных разведчиков случайно узнал.

Должны были разоружить разведчиков – порядок такой, но старший над разведчиками книжечку достал, представился и приказал: «Осназ НКВД. Управление специальных операций. Майор Лапиков.

Доложите в штаб дивизии, чтобы сообщили в штаб фронта о выходе нашей группы в расположение вашего батальона. Заприте нас в блиндаже командира батальона. Оружие сдадим перед входом в блиндаж, но пленные и ваш капитан останутся с нами до приезда представителя из штаба фронта».

Автоматы и финки разведчики действительно сдали, но шариться по своим ранцам никому не позволили, а когда начштаба батальона Костя Авеньшин возразил, то еще один разведчик показал ему какой-то документ, от чего тот аж побелел. Это даже в тусклом свете карманных фонарей видно было.

Так и просидели они в блиндаже до приезда этих неведомых Байкову представителей из штаба фронта, а те не заставили себя долго ждать. Честно говоря, Байков и не заметил, как разведчики дверь изнутри закрыли, спал он, как сурок. Сутки почти на ногах, и не самых легких в его жизни, но разведчики эти капитану сразу понравились.

Все у них оказалось: и фонари немецкие, и часы, и консервы, и галеты, и даже спирт. Как к себе домой в блиндаж командира батальона зашли. Первым делом пол вскрыли и полуметровую яму для туалета вырыли. Байков аж обомлел: и покормили его, и напоили, и оправиться дали, и крышкой все их общие художества закрыли.

Проснулся капитан от стука и голоса, как потом оказалось, часового.

– Что надо? – и глухо так снаружи, но властно.

– Открывайте немедленно, – другой уже голос.

Этого Байков сразу определил – майор НКВД Ситечка. Появление начальника контрразведки дивизии в их полку для комбата было смертным приговором. Грузный и даже толстый Ситечка производил впечатление добродушного толстячка, но таковым не являлся. Злобы в нем было через край.

В их дивизию этот майор «Смерш» попал с понижением и отыгрывался на всех нижестоящих, клепая дела по поводу и без. Но часовой разведчиков не повелся на грозные окрики и спросил:

– Пароль из штаба фронта. – За дверью долго не ждали. Еще один голос произнес:

– «Сава» сто семнадцать. Отзыв? – На что часовой тут же ответил:

– «Багги» двадцать три. Открываем. – К этой минуте все уже проснулись.

По блиндажу заметались лучи фонарей, и Байков увидел, что в косяк двери воткнуты три обрезанных немецких штыка, от чего дверь открываться отказывалась категорически, а часовой убирает за пазуху пистолет. Вон оно чем они дверь-то закрыли, и оружие не все сдали – пистолеты у всех оказались и гранаты, похоже, тоже.

Сначала из блиндажа на воздух вышли те двое – майор и второй разведчик, что документ начальнику штаба батальона показывал. Понятно, что уже не байковского батальона, теперь начштаба на комбата утвердят, а капитан в загребущие лапы к Ситечке попадет в измене Родине признаваться; но пошло все не так, как Байков себе представлял.

Выпустили их через полтора часа где-то. Из блиндажа на свет Байков вышел последним – утро было уже. Все разведчики со своими автоматами оказались, а один молодой парень Байкову автомат немецкий протягивает и вещмешок самого комбата. Ну точно он! Вон и заплатка у левой лямки, что ему санинструктор Ниночка пришивала. Заплатка эта по цвету отличается.

Вот мужики ушлые! Сам Байков о личных вещах даже не подумал, а они ему его же собственный вещмешок набили так, что в нем и сантиметра места пустого не осталось. Даже ватную безрукавку, с зимы оставшуюся, в скатку свернули и к лямкам вещмешка приторочили.

Капитан ухватился за автомат привычно и на плечо его, как все, повесил. Ситечка это увидел и аж взвился:

– Автомат? Изменнику Родины? Да я вас всех под трибунал. – И кобуру лапать принялся, но тут вперед шагнул командир разведгруппы:

– Под трибунал? Нас? Спецгруппу наркомата внутренних дел? Ты взбесился, майор? Да я тебя самого за Полярный круг загоню, тундру от снега очищать. Руки только протяни к капитану – гадить в собственные штаны будешь до конца своей недолгой жизни.

У тебя есть полномочия арестовать представителя Лаврентия Павловича Берии? Сейчас мы все вместе поедем в штаб фронта, и ты там свои обвинения представишь отдельным рапортом на имя начальника контрразведки «Смерш» комиссара государственной безопасности второго ранга товарища Абакумова, а я свой рапорт напишу.

Кстати, майор! Ты знаешь, чем боец, выходящий с немецкой стороны с немецким оружием, отличается от бойца, выходящего с оружием нашим? Нет?

Бойцов и командиров, вооруженных немецким оружием, немцы в плен не берут. Странно, что начальник контрразведки дивизии таких простых вещей не знает. Видимо, мне придется подать два рапорта. Второй – о несоответствии майором Ситечка занимаемой должности и переводе его в распоряжение начальника управления спецопераций генерал-майора НКВД Малышева.

Этот командир батальона полгода в расположении с немецким автоматом таскается, и вышел он с нами с немецким оружием в руках, поэтому я ему верю, как себе, а вот если твое обвинение, сказанное при свидетелях, окажется ложным – под трибунал пойдешь уже ты. – Так этот майор Лапиков и выдал, а Ситечка моментально поник, как будто из него весь воздух выпустили.

Байков действительно еще в марте в разведке боем прихватил у убитого им фельдфебеля немецкий автомат, да так и оставил его у себя. Патронов, правда, к нему осталось кот наплакал – в обороне же сидели, но Байков мимоходом подивился. Откуда майор Лапиков об этом знает? Вместе же в блиндаже сидели. Неужто всего за полчаса его бойцов о комбате расспросил?

Уже в грузовике Байков спросил у ближайшего разведчика. Хотя майор и рядом сидел, но обратиться к нему Байков побоялся – дремал он вроде, покачивая головой на дорожных колдоебинах.

– Как мне-то теперь? – Капитана правда это интересовало.

Где командир простого пехотного батальона, а где осназ НКВД? Спать-то майор вроде и спал, но от вопроса проснулся сразу.

– Да ничего, капитан, – легко выдохнул командир группы, потирая руками заспанное лицо. – Сейчас заедем в штаб твоей дивизии, снимем показания о твоей службе. Два ранения у тебя, «Звездочка», «Отвага». Напишу я рапорт на твой перевод к нам, и поедем в штаб фронта, а потом в Москву, к нам в управление.

Реакции у тебя правильные – как хомяк все в дом тащишь. Автомат с боеприпасами прихватил, дохлых фрицев вытряс, да на нейтральной полосе правильно себя вел. Нам такие ребята нужны. Пройдешь «учебку», сдашь нормативы и с нами за линию фронта, а там как себя покажешь – пара-тройка выходов – и вернешь себе звание, а наград у нас не лишают.

– А-а-а-а… – протянул Байков, неопределенно потягивая подбородком в сторону.

– Забудь, – коротко сказал командир группы. – Это у него теперь проблемы. Нашел изменников Родины. Урод. Налепил дел на безвинных. Скотина! Всего полчаса я с твоим командиром полка общался, а такого наслушался, что кровососа этого можно без трибунала к стенке поставить. Я до Берии с Абакумовым дойду, но в контрразведке он больше служить не будет, – проговорив это, майор опять уснул, удобно пристроившись головой на коленях у здоровенного разведчика.

Русому молодому парню это, видимо, было привычно. Он только подбородком чуть повел, и еще один разведчик тут же накрыл майора плащ-палаткой, но Лапиков этого не заметил. Как будто выключили его, а Байков пораженно замер и так и просидел до самого штаба их дивизии.

В штабе все произошло достаточно быстро – часов за шесть. Они так и просидели около грузовиков, что их привезли, а майор с заместителем своим и еще тремя разведчиками ушли с сильно подавленным контрразведчиком. Даже не переодевались, плащ-палатки только накинули, чтобы немецкой формой на весь штаб не отсвечивать.

Оставшиеся разведчики, не теряя даром времени, чуть в сторонке выкопали очередную яму для отхожего места, разожгли костер и подогрели завтрак на всех. По банке немецких мясных консервов с галетами на брата получилось. Даже про немцев не забыли.

Вели себя разведчики так, что Байков в очередной раз восхитился ими: вот мужики бесстрашные – в немецкой форме и рядом со штабом дивизии. Поодаль, правда, четверо пехотинцев из комендантского взвода расположились, но проходящий мимо народ все равно настороженно косился – полвзвода немецких пехотинцев рядом со штабом тушенку жрет да чаем запивает, и капитан вроде знакомый вместе с ними за обе щеки наворачивает.

Чуть позже пришли двое из разведотдела дивизии и забрали немцев и те документы, что Байков и разведчики собрать успели, а вот перед отъездом к ним присоединились еще двенадцать подследственных, видимо, сидевших в «хозяйстве» майора Ситечки. И среди них, вот чудо из чудес, – Васька Мишечкин, командир взвода из дивизионной разведроты. Байков знал лейтенанта Мишечкина, но как он оказался в контрразведке, даже не догадывался, а посадили их в разные машины.

Майор Ситечка тоже поехал с ними в Москву, но в отдельной машине, в компании двоих своих подчиненных и под конвоем четырех автоматчиков. За дородным арестантом тащили и его три чемодана. Что в них было, Байков, разумеется, не знал, но бывший контрразведчик шел к автомашине, едва переставляя ноги. Его даже прикладами автоматов без всякого почтения подталкивали, и, Байков это отдельно отметил, сопровождающего контрразведчика у арестованного майора и его бывших подчиненных не было. Похоже, что у бывших контрразведчиков их дивизии дорога была в один конец.

– Четвертый! – услышал Байков у себя за спиной торжествующий голос.

Оказалось, что на арестованного Ситечку пялится не только Байков, но и все остальные разведчики. Но в отличие от наглухо прибитого таким необычным зрелищем Байкова смотрят они со злорадными усмешками, а тот же разведчик пояснил ошеломленному капитану:

– Четвертый начальник контрразведки только на моих глазах под трибунал угодил. У «Багги» это быстро. Он когда в дивизионную контрразведку приезжает, сразу следственные дела проверять начинает, и если хоть один ничем не оправданный расстрел находит, то вся контрразведка, четко печатая шаг, отправляется под трибунал, а ваш Ситечка вообще к Абакумову едет. Даже не представляю, что с ним там сделают – «Багги» про этого майора по телефону такие истории рассказал, что его прямо в штабе дивизии приказали задержать и к Абакумову распорядились под нашим конвоем доставить.

Не журись, капитан! С тобой все нормально будет. Я тоже «крестник» «Багги» – он меня вообще от расстрела спас. Не скрою – виноват был. Пьяным подчиненного застрелил. В трибунале к расстрелу приговорили, а «Багги» меня прямо из камеры перед расстрелом вытащил. Так тогда и сказал: «Если что, сам расстреляю – рука не дрогнет, хотя в своих стрелять последнее дело. Он еще пользу может принести». Я две недели поверить не мог, что в живых остался, но пользу теперь за двоих приношу – за себя и за лейтенанта Есалинова, которого я убил по своей дурости.

* * *

Все было так, как сказал Семен Арзамасов – тот самый разведчик, что просвещал Байкова. Так, да не совсем так. Никуда майор Лапиков не звонил. Просто был с ним капитан Георгий Кардава – личный представитель начальника Главного управления контрразведки «Смерш» и заместителя народного комиссара обороны комиссара государственной безопасности 2-го ранга Виктора Семеновича Абакумова, прикомандированный к группе майора Лапикова. Да еще и лично знающий начальника контрразведки армии. Вот ему-то этот капитан из штаба дивизии и дозвонился. Со всем понятным результатом.

Уже всего через сутки началась у Байкова новая, но удивительно необычная жизнь. Следующие несколько месяцев промелькнули перед Байковым настолько стремительно, что он этого даже не осознал. Вроде совсем недавно капитан себе стоптанные ботинки с грязными обмотками, снятые с убитого штрафника, примерял, мысленно, конечно же, а уже середина декабря – все дни в этом управлении были заполнены до отказа. Спать не успевали, но кормили всех от пуза, а гоняли на сдаче нормативов так, что Байкову небо с овчинку показалось. Уж насколько Байков двужильный, но и он тогда еле ноги в казарму притаскивал.

«Учебку» Байков отстоял на одной ноге, да и учить капитана было особо нечему. Медицину он прошел одним из первых – здоровья в нем было на десятерых. Стрелковое оружие бывший комбат знал и немецкое тоже – трофеи иногда все же пехоте перепадали.

Командир пехотного батальона многое должен знать и уметь, чтобы и самому в живых остаться, и своих людей почем зря на передовой в могилы не укладывать. От судьбы, конечно, не уйдешь. Прикажут, и на пулеметы в полный рост полезешь, но дураки в пехотных комбатах на передовой долго не живут.

Новые правила и новые умения легли на старые знания легко и, как сказал один из инструкторов, непринужденно, так что уже через две недели бывший командир батальона сходил в свой первый рейд, а дальше они пошли один за другим почти без перерыва. Выкидывали их обычно с парашютом, а приходили группы на своих двоих.

Ходил за линию фронта капитан и с «Багги», и с «Лето» и даже один раз прикрывал снайперскую группу «Савы». Кого тогда снайперы в тылу у немцев достали, Байкову, конечно же, не сказали, но гоняли их фрицы по лесам, как Макар телят не гонял.

Уйти удалось по болотам, а потом неделю к нашим выбирались, но дошли все. Наголодались и намерзлись, но, как это ни странно, выжили. Был бы Байков верующим – в церкви всех святых свечками заставил бы. Благо, действующая часовенка прямо рядом с учебным центром находилась, а так только накатили с ребятами да спать завалились. После возвращения три дня отдыха всем давали.

Словом, к Ленинграду Байков командовал уже своей группой, и неплохо командовал. Перед новым сорок четвертым годом вручили капитану орден «Отечественной войны» второй степени, а после Ленинграда орден «Боевого Красного Знамени» – на счету у группы Байкова оказалось два пущенных под откос состава, дрезина и три взорванных небольших мостика. Правда, не железнодорожных, а автомобильных.

Да и так они железнодорожное полотно постоянно подрывали и фрицев нащелкали с полсотни – это тех, с кого документы успели собрать, остальные в управлении результатом не считаются. И вообще группа Байкова, к удивлению самого капитана, под Ленинградом оказалась чуть ли не самой результативной из тех, кто в живых остался. Потери в разведывательно-диверсионном отделе управления все же были серьезные.

Группа старшего лейтенанта Василия Мишечкина – разведчика из дивизии Байкова, погибла в полном составе, а сам Васька, раненный в ногу в самом начале своего последнего рейда, остался прикрывать свою группу и попался немцам живым.

Фотографии того, что от Мишечкина осталось, которые вывесили на информационной доске на плацу, рассмотрели все, и Байков, да и остальные, кто это видел, единогласно решили, что про последнюю гранату инструкторы говорят им всем совсем не за просто так. Лучше уж своими руками накрыться да пару фрицев с собой прихватить, чем так в конце своей жизни мучиться.

После Ленинграда отдыхали в расположении и учились всему понемногу, но в основном немецкому языку со старым, слепым, седым как лунь преподавателем, которого под руку водил пятнадцатилетний мальчишка. Учили эти двое на совесть – старик разговорному немецкому, а пацан письменному, но разговаривали те со всеми только по-немецки, хотя русский язык знали как родной.

То, что они немцы – и мальчишка, и старик, – всем сказали еще на первом занятии, но к тому времени дурную ненависть к просто немцам инструкторы всем повыбили. Действительно. Зачем на людей, что тебя учат, зубы скалить? Ненавидишь немцев так, что учиться не можешь? Автомат в руки – и на передовую, а здесь умные нужны. Так всем инструктор их учебной роты на первом занятии и сказал. Он тоже на занятия по-немецкому языку приходил.

В конце февраля это произошло. Подошел к Байкову «Багги» – тот самый майор, который его из контрразведки вытащил и спас тем самым. В этом у Байкова сомнений никаких не было. В разведотделе управления таким, как Байков, был каждый второй, а то как бы и не каждый первый, но никто не гнобил их прошлым – как родных принимали, но и спрашивали тоже как с близких родственников.

«Багги» и «Лето» были командирами учебных батальонов, и были они настолько необычны, что о них среди солдат уже легенды складывали. Якобы они чуть ли не родственники самого Верховного. Потому-то и ведут они себя так уверенно, и сделать им никто и ничего не может.

Хотя, конечно, глупость это. Кто родственника Верховного за линию фронта отпустит? А потом Верховный – грузин, а «Багги» с «Лето» – русаки чистейшие. Оба невысокие, коренастые блондины. Да и вообще не наше это дело. Такие рассуждения к вечности довести могут. К краю расстрельной ямы то есть.

Так вот, подошел «Багги» к капитану Байкову и за собой позвал, и пошли они в святая святых управления – на закрытую территорию. Есть такая в управлении. Как «Багги» как-то на инструктаже сказал: государство в государстве.

Все было интересно на этой территории: пропускная система необычная – мышь не проскочит. Здания – невысокие, но с часовыми у каждого входа. Небольшой плац со специально сделанной полосой препятствий и странным лабиринтом. Байков такого и не видел никогда.

В углах плаца стояли несколько «адских молотилок» – легкобронированных самоходных установок с новыми спаренными пятидесятисемимиллиметровыми зенитными установками, что только начали поступать в войска. У Байкова аж челюсть от их вида отвалилась. Моща! Он только раз одну такую на фронте видел, а тут целых четыре штуки.

Были и шесть бронетранспортеров-вездеходов с новейшими крупнокалиберными пулеметами Владимирова и даже два таких же вездехода с «зушками», но эти уже знакомы. Эти счетверенные, а в основном сдвоенные автоматические пушки Байков тоже на фронте несколько раз видел. Пехота их чуть ли не на руках носит вместе с пушкарями.

Ох, как тогда две такие «зушки» воздушный налет отбили! Любо-дорого. Под Ленинградом это было, на полустанке небольшом. «Мессеры» ведь обычно парами на охоту вылетают – вот и выскочили они откуда ни возьмись. Охотники! Мать иху!

Во время налета прятаться надо, куда придется – рефлекс такой у пехоты. Вот и капитан рухнул там, где стоял, и за старое бревно откатился. Поэтому того, как «мессеры» на полустанок заходили, он не увидел. Байков только странный треск услышал, как будто целый лист черепицы в огне потрескался. «Тр-р-р-р» – коротко так, а у ведущего «Мессершмитта» крыло – раз, и отломилось. Почти у самого основания!

Высота небольшая была, и самолет сразу на бок, к земле, и на первом же витке на землю – бряк. Прямо на кабину! Даже не взорвался, а пока Байков на все это глядел, краем уха второй такой же треск услышал и сразу: «Бу-у-ум». Капитан в ту сторону взгляд кинул, а там уже и обломков нет. Огненный комок только к земле летит, распадаясь на разные частички. Ну и пехота, конечно, пушкарей качает, из собственных штанов кирпичи вытряхивая, кто накидать успел.

Сильные пушечки! Им бы такие в сорок первом, не было бы у Байкова в спине осколка, от которого он чуть было не помер. Да и так народу бы осталось в живых намного больше.

Так вот. Зашли они с «Багги» в одно здание, прошли коротким коридором до комнаты небольшой с одноруким адъютантом у стола и после доклада прошли в кабинет побольше. Вот тут-то Байкову и поплохело. За столом сидел генерал-майор, а в управлении только один генерал – Малышев Александр Иванович. Байков о нем только слышал, видеть до этого не приходилось.

Малышев взглянул на вошедших и, кивнув «Багги», как знакомцу, сказал:

– Присаживайся, Николай Васильевич. – Байков сразу даже не сообразил, что генерал обращается к нему.

Никто Байкова по имени-отчеству никогда не величал – возрастом он пока не вышел. Капитан даже на «Багги» судорожно оглянулся, увидев только плавно закрывающуюся за ним дверь. Бочком, придвинувшись к длинному, покрытому зеленым сукном столу, Байков присел на краешек предварительно отодвинутого стула.

– Дело у меня к тебе есть, Николай Васильевич, особенное. Не простое, скажем так, дело. – Генерал тяжело вздохнул, как будто мешок с плеч скинул.

Байков только сейчас увидел, как Малышев устал. Мешки под глазами у него и глаза красные, будто начальник управления несколько суток уже не спал, а тот продолжил:

– Надо будет тебе собрать и возглавить группу и довести ее до Польши. Закинут вас туда десантными планерами, а в нужный квадрат вы выйдете пешком. Детали подготовки группы, ее состав, численность и экипировку ты обсудишь с «Багги», но о своем задании ни с ним и ни с кем другим говорить никогда не будешь.

В условленном месте ты должен будешь встретить двух человек. Один из них станет командиром собранного тобой отряда. По званию он майор, позывной «Рейнджер». Второй – его заместитель, капитан с позывным «Леший». Других имен у них нет, и спрашивать их об этом ты права не имеешь.

Ты станешь вторым заместителем командира отряда. Твой позывной с сегодняшнего дня «Шатун», но этот позывной только для бойцов твоего отряда и радиограмм в управление.

После вашей отправки вся твоя группа официально по управлению погибнет. Знать о том, что вы живы, буду только я и полковник Лисовский. Вернетесь – оживим, нет – все сам понимаешь, капитан, но пропавшими без вести, а тем паче предателями вас никто считать не будет. Если не объявитесь до конца войны, все родственники будут получать пособия, как за погибших.

И последнее. Люди, которых ты встретишь, непростые. Очень непростые, капитан. Лезть они будут во всякие дыры, а задания получают от меня лично. Ты там за ними приглядывай и ничему не удивляйся. На встречу с твоим отрядом они придут из Германии и будут в немецкой форме, не подстрели их сдуру. Сам об этом помни и всему отряду внуши.

Тут Байков набрался храбрости и перебил Малышева:

– Товарищ генерал-майор! А фамилии у них какие? Немецкие то есть… ну, по легенде. Как мы их узнаем? – Байков сбился, но Малышев на это внимания не обратил.

– Вот этого, Николай, мы не знаем. Есть место встречи – усадьба польского аристократа. Сам хозяин в Лондоне обосновался, но немцы усадьбу не трогают – сыновья этого шляхтича работают в немецкой военно-строительной организации Фрица Тодта и, по слухам, занимают там немаленькие должности.

За этой усадьбой местный лесник присматривает аж с двадцать восьмого года. Для связи с ним есть пароль, а все остальное мне неизвестно, но тебе скажу одно. Ты «Рейнджеру» не удивляйся. Он такой же, как «Багги» с «Лето», – сам услышишь по словечкам необычным, только воюет дольше и все время в тылу у немцев. Еще с довоенного времени.

С сегодняшнего дня ты живешь здесь, на закрытой территории. Надо будет тебе с документами и характеристиками плотно поработать, а выносить их из секретной части нельзя. Мой адъютант расскажет, как здесь и что, и постоянный пропуск тебе выпишет. На подготовку тебе две недели. Пока все.

– Товарищ генерал! Можно вопрос? – решился Байков.

– Можно, капитан, – тут же ответил Малышев.

– А почему я? – Байкова это действительно интересовало. Народу-то в управлении полно, а выбрали его.

– По многим причинам, Николай Васильевич. Ты детдомовский. Поработать успел перед училищем. Военное училище окончил чуть ли не с отличием. То есть кадровый, но с головой. Знания твои над тобой тяжким грузом не висят – думать и нестандартно действовать тебе они не мешают. Людей бережешь. По дурости в рейдах ими не раскидываешься.

Не куришь, лишнего не пьешь, женой и детьми не обзавелся. К девочке из нашего госпиталя неровно дышишь, но вольностей себе не позволяешь. Не обломится тебе там ничего, Николай, – муж у нее жив. В госпитале в Вологде он лежит. Тяжелый, и комиссуют его. Под Ленинградом их сбили. Самолет упал недалеко от танковой части. Капитан чудом выжил один из экипажа – обгорел сильно и ноги переломал, и его вместе с ранеными танкистами сразу эвакуировали.

В полку капитана об этом не знали и похоронку отправили. Через пару-тройку недель мы Нине об этом расскажем – муж пока очень тяжелый, пусть оклемается слегка. Расскажем и дадим на недельку в госпиталь к мужу слетать – там как раз попутный транспорт в том направлении вырастает. Выпишут из госпиталя – мы его к себе заберем. У нас и безногие работают.

Как-то так. И не смотри ты на меня такими глазами. Я начальник этого управления и должен знать все, что в нем творится, иначе грош мне цена. На это задание я примерял очень многих людей и соответственно отслеживал все их контакты, и ты так научишься, если с этого задания живым вернешься. – Выдав такое, Малышев отпустил капитана.

Байков, выйдя из кабинета, несколько минут простоял у большого, в рост, зеркала – вид у него был донельзя всклокоченный.

Вот это да! Даже про Ниночку знает, а ведь Байков о ней даже ребятам из своей группы не говорил, и никто о ней ни сном ни духом.

Силен генерал! Что он там сказал напоследок? «И ты так научишься, если с этого задания живым вернешься»? Что же это за задание-то такое? Ну да придет время, узнаем.

Одно Байкова радовало – ему верили так же, как тем же «Багги» с «Лето», которые на закрытую территорию в любое время дня и ночи как к себе домой заходят. Кстати, живут они здесь же, а не в общих со всеми казармах, иначе Байков генерала бы не увидел, а Малышева в народе уважают. Генерал-майор, бывает, целые грузовики заключенных из пересылок и лагерей привозит. Да и из следственных управлений «Смерш» и НКВД людей вытаскивает, невзирая на предъявленные людям обвинения. Дикие и нелепые в основном. Так что за Александра Ивановича любой готов свою жизнь отдать. За такого генерала и жизни не жалко.

Глава 11

«Егерь», а теперь уже «Рейнджер»

Вылетели мы через два дня после отъезда «Лиса» и через четыре после того, как моя сильно поредевшая команда во главе с «Рубиком» отправилась в Аргентину. Задание «Рубику» я дал достаточно простое: осесть в столице Аргентины и вжиться в местные реалии, но не в общество уже живущих там немцев, а немного наосоо́бицу.

Ребята никоим образом не должны скрывать того, что они бывшие подданные «Великого Рейха» – и «Рубик», и «Гек» прекрасно говорят по-немецки, – но при этом не идти ни на какие контакты с живущими там немцами.

В результате «Рубик» вместе с пилотами и двумя англичанами останется на виду и займется порученным мною делом, а «Гек» уйдет в глубокое подполье и начнет собирать всевозможную информацию, по пути сколачивая шайку из различного рода бандитов. Разбойники должны были быть совершенно не местные, а лучше всего из Боливии, Парагвая, Уругвая, Бразилии и Колумбии, что, естественно, подразумевало частые поездки «Гека» в эти страны.

При таком раскладе «Рубик» и компания займут определенную нишу в местном обществе, но при этом не будут бросаться в глаза, а «Гек» будет отслеживать интерес к основной группе, по возможности пресекая излишнее любопытство различных, но, к сожалению, неизбежных местных соглядатаев.

Чем ребята будут заниматься в Буэнос-Айресе, я тоже определил, сгрузив «Рубику» все наши финансы и драгоценности. Даром, что ли, мы почти полгода местных доносчиков и гестаповцев грабили? Два раза мы «зачерпнули» очень даже прилично.

Первый в вышеупомянутом отделении гестапо начальничек оказался очень небедной тварью, а во второй раз пришлось скататься на триста километров от нашего основного места проживания. По дорогам, разумеется, по прямой значительно ближе, но прямых дорог в нынешней Норвегии не существует в принципе.

Взяли мы там тридцать два с лишним килограмма изделий из золота с камнями и пятьдесят семь килограммов просто золота в слитках. Картины, скульптуры и прочие музейные экспонаты тоже присутствовали в приличном количестве, но это мы, предварительно сговорившись с моими норвежскими друзьями, решили заныкать до освобождения Норвегии от гитлеровцев.

Ту операцию мы разрабатывали почти полтора месяца, и она чуть было не сорвалась. Корявую подготовку моих добровольных помощников засек полицейский информатор, и пришлось его зачистить вместе с тремя местными полицаями, не вовремя зашедшими к нам в гости. Будь мы с «Кубиком» менее расторопными, то отправились бы всем составом сначала в полицейский участок, затем в гестапо, а потом в мир иной, но, говорят, не менее интересный. Ну а так в этот мир отправились непрошеные гости. Минуя первые две инстанции, разумеется.

Город Берген второй по величине город в Норвегии и очень удобно расположен для его обороны, а вот уйти из него после любого «атаса» надо очень сильно постараться – единственная дорога перекрывается настолько легко, что мы ее вначале даже не рассматривали как путь отхода. Правда, несколько позже наши планы кардинально изменились. Сложность была еще и в погоде – минус одиннадцать, ветер, снег и жуткая влажность, но такая погода в это время года – скорее норма, нежели нечто необычное.

Уничтоженный нами начальник местного гестапо гауптштурмфюрер СС Альфред Кристайллер дал нам достаточно полный расклад о своем покровителе и, так сказать, идейном вдохновителе на всякие мерзости начальнике айнзатцкомандо-4 айнзатцгруппы «Норвегия» оберштурмбаннфюрере СС докторе Хайнце Хокенманне. Уничтожение Хокенманна я запланировал исключительно из меркантильных соображений – упырь был мало того что кровавый, но еще и жадный до мозга костей, и я собирался на нем прилично наживиться. В принципе не прогадал.

Помимо остальных своих обязанностей оберштурмбаннфюрер занимался сбором и отправкой в Германию ценностей, собираемых у уничтожаемых его подручными норвежцев. Вот только до Германии, судя по информации Кристайллера, доходила едва ли не половина захваченного.

Как я понимаю, основные ценности оберштурмбаннфюрер хапнул при захвате города – золотые слитки были с клеймом частного норвежского банка, а разнообразная драгоценная бижутерия присутствовала в основном женская. Несколько золотых портсигаров, часов-луковиц, табакерок и запонок с бриллиантами не в счет.

Бумажных денег мы на начальнике местных гестаповцев тоже подняли, но это были в основном немецкие марки, шведские кроны и английские фунты стерлингов. Что в принципе неудивительно – Англия и Швеция рядом, и фунты и кроны у норвежцев встречаются повсеместно.

В Бергене в здании местного гестапо у Хайнца Хокенманна была, так сказать, официальная резиденция, а вот место его постоянного проживания считалось резиденцией неофициальной и постоянно охранялось десятком бывших легионеров добровольческого легиона СС «Норвегия». Как оказалось несколько позднее, эти норвежские легионеры были преданны Хокенманну до глубины своей продажной души – оставаться на родине после ухода немцев им не было никакого резона.

Сразу после прихода немцев они записались в местные полицаи и уничтожали подвернувшихся евреев и цыган, а чуть позже стали легионерами. Именно эти каратели в составе легиона с зимы сорок второго по весну сорок третьего находились на Ленинградском фронте, а судя по тому, что они в конце концов оказались в личной охране начальника айнзатцкомандо-4, на нашей земле эсэсовцы поучаствовали во всех карательных операциях, куда их смогли засунуть новые хозяева.

Собственно, не будь у меня в хороших приятелях Улофа Ларссона, его сына с пятаком близких друзей и двух его брательников, кстати говоря, мужиков с полностью отсутствующей головой, в Берген я бы даже не сунулся, но они у меня были.

Архив гауптштурмфюрера СС Альфреда Кристайллера подвернулся мне очень вовремя, и ребята не только подготовили наш отход, но и поучаствовали, собственно, в самом развлечении. По крайней мере, то, с какой скоростью они вырезали бодрствующую смену охраны, пока мы с «Кубиком» развлекали управляющего солидного загородного замка, говорило о немаленьком кровавом опыте «простых норвежских рыболовов».

К нашему всеобщему и глубочайшему сожалению, оберштурмбаннфюрера СС Хайнца Хокенманна дождаться нам так и не удалось. Куда делся этот крысеныш, мы тогда так и не узнали, но и до этого Хокенманн с завидной периодичностью пропадал на три-четыре дня. Вырезав охрану его поместья, мы загрузили приготовленные братьями Ларссонами грузовики сейфом гестаповца и собранными трофеями и сутки прождали бывшего хозяина всего этого разнообразия, но Хокенманн дома так и не появился.

Единственным утешением для братьев Ларссонов оказался архив оберштурмбаннфюрера и несколько мешков самых разнообразных бумаг на немецком, шведском и норвежском языках. Я бегло просмотрел пару бумажек на немецком, и это оказались доносы местных сексотов, а судя по довольному лицу старшего Ларссона, работы по уничтожению местных предателей этой немногочисленной группе норвежского Сопротивления привалило до самого конца войны.

Ну, а пятнадцать килограммов золота в слитках, датские, шведские и норвежские кроны и половина немецких марок пошли всей норвежской команде приятным бонусом – текущую информацию, бланки документов, свежие пропуска и форму легионеров норвежского эсэсовского корпуса пришлось перед операцией все же покупать. Да и «настоящие» документы сотрудников гестапо и Ваффен СС на нас с «Кубиком» и всю команду «Рубика» нам делали тоже не за красивые глаза.

Именно благодаря этому наш путь с норвежского военного аэродрома, находящегося недалеко от города Кристиансанна, до такого же аэродрома в пригороде Данцига, называвшегося в девичестве Гданьском, прошел не просто спокойно, но в первую очередь достаточно легко. Наши документы сотрудников гестапо города Берген не вызывали никаких сомнений, отпускные бумаги были выправлены на нас двоих, а командировочное предписание было составлено до Варшавы – якобы для доставки служебных документов.

Командировочные предписания мы, прибыв в столицу Польши, благополучно сменили на документы отпускников и спокойненько направили свои стопы в комендатуру. Необходимо было встать на учет и разместиться в ближайшей гостинице для офицеров, а подобную информацию лучше всего было получить именно в комендатуре – дежурный офицер плохого места не посоветует.

Шариться по незнакомому нам городу, так же как два года назад по Риге, было для нас небезопасно – предварительную разведку никто не производил, и нарваться в Варшаве можно было на кого угодно. От озлобленных польских мстителей до агентов гестапо, прилежно отслеживающих всех без исключения приезжих.

Из Варшавы непосредственно до места нашего назначения – городишка Бельск-Подляшский – у этих поляков такие забавные названия – мы должны были добраться уже самостоятельно. Нам необходимо было немного дальше, но тут нам банально повезло: в Варшаве в офицерском казино мы зацепились языками с чиновником высшего административного аппарата оберст-лейтенантом Генрихом Майером. Чиновничье его звание звучит как министериадбюродиректор, поэтому представился он именно оберст-лейтенантом – в офицерской среде, а особенно в подпитии, чиновники не особо в чести.

Оказавшийся страстным охотником подполковник с жаром поддержал нашу идею отправиться в имение польского аристократа и поохотиться на кого бог пошлет. Благо лесник, проживающий там всю свою сознательную жизнь, заодно присматривает за великолепным поместьем со своими обширными охотничьими угодьями. Ехать мы собрались наутро, и, договорившись, что подполковник заедет за нами в офицерскую гостиницу, мы распрощались.

Все бы ничего. Вроде и попутку до нужного места нашли с недоумком военным чиновником, но не оставляла меня мыслишка, что что-то идет не так, как должно, и я не ошибся – перед самым отелем мы обнаружили слежку.

Следили за нами достаточно грамотно, но я и не профессионал, способный обнаружить «топтунов» уголовной полиции или гестапо и легко оторваться от них. К тому же мы были чисты, как мелованный лист лучшего в мире ватмана. На учет в комендатуре встали, отметив отпускные документы. Заселились в рекомендованную гостиницу в двух кварталах от комендатуры. В казино совсем недалеко от гостиницы зашли исключительно профилактически – в любом захваченном немцами городе это единственное место, в котором до, после и вместо службы могут безопасно проводить свое время немецкие офицеры.

С учетом того, что к офицерам гестапо не любят самостоятельно обращаться все остальные военнослужащие, вечер мы провели практически в гордом одиночестве, раздавив на двоих бутылку неплохого французского коньяка под хорошую закуску. Причем пил в основном «Кубик», я в силу перенесенной в той своей жизни контузии к алкоголю абсолютно равнодушен. В принципе можно было бы попробовать чуть превысить, так сказать, норму, но я не уверен, что избиваемые мной немецкие офицеры смогут терпеть меня достаточно долго. В конце концов офицера гестапо с полностью уехавшим чердаком просто-напросто пристрелят не оценившие подобного внимания почитатели.

Но все это лирика. Анализируя свои действия, я никак не мог найти причины слежки. С Майером познакомился «Кубик», который чувствовал себя в казино как рыба в воде – больше играл, конечно же, сильно подвыпившего унтерштурмфюрера СС, но в казино в таком слегка расслабленном состоянии был каждый второй немецкий офицер, а все остальные в состоянии «полные дрова».

«Кубик» же и объяснил Майеру у стойки бара причину моего мрачного настроения. Старший лейтенант гестапо, то есть я, вроде в отпуске, а нажраться нельзя – жаль будет разгромленное казино. Как его потом восстанавливать? На жалованье ведь особо не разгуляешься.

Так, слово за слово, и добрались до конечной цели нашего путешествия и невозможности добраться туда на своих двоих; и тут подполковник, загоревшись идеей охоты, предложил свою посильную помощь, но одну странность я все же обнаружил. Чиновник военной администрации в достаточно высоком звании сам обратился к лейтенанту гестапо. Подобное поведение здорово выбивается из внутренних отношений между офицерами различных ведомств и, в частности, из личных отношений офицеров Вермахта к офицерам гестапо. С другой стороны, мы вроде как отпускники и можем себе позволить расслабиться в рамках принятых между офицерами приличий.

По своей наспех слепленной легенде мы едем разыскивать мою очаровательную кузину, следы которой потеряли в генерал-губернаторстве еще в сороковом году. Якобы работает она где-то в Польше в организации Фрица Тодта, а ее родители погибли во время случайного налета английских бомбардировщиков на Дюнкерк в конце сорок второго года.

В этой же военно-строительной организации работают и сыновья хозяина усадьбы. Все вроде логично, но именно после общения с этим подполковником к нам прилепили слежку. Может быть, он на особом контроле у гестапо? Но ведь это он к нам обратился, а не мы к нему.

При всех этих обстоятельствах мы нигде и ни в каком месте пока не нахулиганили, как мы умеем, и даже искоса ни на кого не посмотрели. Развлекаться я собирался при отходе из Варшавы – десять двухсотграммовых толовых шашек с собственноручно сделанными химическими взрывателями у меня с собой есть. Разумеется, они лежат не в наших вещах в выделенном нам с «Кубиком» номере – со своей головой я пока дружу и терять ее из-за собственной халатности не собираюсь.

Ни до чего, собственно, не додумавшись, мы отошли ко сну, и хорошо, что не в мир иной. Пистолеты и гранаты у нас с собой есть, но против двух-трех десятков солдат, натренированных на задержание диверсантов или разведчиков противника, у нас нет ни единого шанса. Если только торжественно застрелиться, но с этим всегда успеется.

Утро принесло нам неожиданный сюрприз. Мы уже заканчивали завтракать, как в ресторане нарисовался давешний подполковник. Вот только облачен он был не в мундир подполковника Вермахта, а в маскировочный костюм, надетый поверх униформы войск СС со знаками различия оберштурмбаннфюрера Ваффен СС и нашивками и шевронами SS-TV. То есть отрядов СС «Мертвая голова» – специализированного подразделения СС, отвечавшего за охрану концентрационных лагерей Третьего Рейха.

Сказать, что я был удивлен, это не сказать практически ничего. Видимо, выражение наших вытянувшихся лиц сильно позабавило оберштурмбаннфюрера, а то, с какой скоростью мы вскочили и поприветствовали его стандартным «Хайль Гитлер!», привело его в еще более благодушное настроение. После пары ничего не значащих фраз за дрянным эрзацкофе мы с «Кубиком» испросили позволения подняться к себе в номер за вещами и, получив разрешение, направились к лестнице на второй этаж.

Неспешно поднимаясь по мраморным ступеням, я лихорадочно думал: «Саквояж со взрывчаткой брать нельзя – еще обыщут. Значит, надо по-быстрому активировать один из взрывателей и скорее уходить отсюда как можно дальше. Через пару часов закладка сработает и разнесет половину этой гостиницы. Жаль, что сейчас раннее утро, но десятка полтора командированных офицеров все равно задавит. Это первое.

Второе. Оберштурмбаннфюрер Ваффен СС из подразделения отрядов СС «Мертвая голова» в Варшаве – это либо командир отдельной зондеркоманды, либо командир охранного батальона, стоящего на внутренней охране нескольких рядом находящихся концлагерей, и уничтожающего всех заключенных, которым не повезло в них оказаться.

С начала сороковых годов подразделение SS-TV «Мертвая голова» вошло в состав административно-хозяйственного управления СС. Не помню точно, кто им руководит, но это то самое управление, которое ведает всеми концентрационными лагерями. Я подчеркиваю: всеми делами всех концентрационных лагерей нацистской Германии. В том числе и на оккупированных территориях.

И, наконец, третье, и самое главное. В числе прочих отделов этого управления существует отдел «санитарное обслуживание и гигиена», в ведении которого находятся все специальные медицинские лаборатории, располагающиеся при концентрационных лагерях. То есть те самые специальные лаборатории, находящиеся в целом ряде лагерей смерти, руководители которых отчитываются только перед рейхсфюрером СС Генрихом Гиммлером».

Копии отчетов из такой лаборатории, находящейся в концлагере «Куртенгоф», мы в сорок третьем году захватили в личном сейфе штурмбанн-фюрера СС Герхарда Бремера, а аналитическую справку по этому управлению мне передал «Лис».

Самый крупный лагерь смерти в Польше – «Освенцим», но «Освенцим» находится слишком далеко от Варшавы. Он вообще расположен ближе к Судетским горам. Что еще здесь рядом? «Треблинка»? «Майданек»? «Собибор»? Да этих лагерей смерти в Польше десятки, и рядом с Варшавой в том числе.

Значит, надо брать этого оберштурмбаннфюрера живым и давить из него информацию. Вот только как? Он наверняка приперся не меньше, чем с отделением солдат Ваффен СС. К примеру, я взял бы два отделения с парой бронетранспортеров, но действительность превзошла все мои мрачные прогнозы.

Спускаясь обратно, я быстро обрисовал «Кубику» свои предположения и нарисовал ему круг задач. Что-либо говорить в номере было нельзя, а на лестницу «прослушку» не воткнешь. Выйдя на улицу, мы притормозили на пороге гостиницы.

Да-а-а-а! Храбрецом оберштурмбаннфюрера не назовешь – чуть в сторонке стояли автомобиль «Кюбельваген» с гостеприимно распахнутыми дверями, гусеничный «Ганомаг» с двумя пулеметами и здоровенный восьмиколесный броневик с очень неслабой пушкой.

– М-м-мать! Где ж мы вас всех хоронить-то будем? – чуть слышно пробормотал «Кубик», тоже набравшийся у меня выражений.

– Размножаемся делением: «Кубик», ты – в «кюбель», я в «Ганомаг», дальше по обстоятельствам, но оберштурмбаннфюрера, его ординарца и одного радиста надо брать живьем. Условный сигнал – «работаем».

Когда приедем, я начну голосить, а ты глуши всех в «кюбеле». Только не шуми, нам грохота на броневиках хватит. Потом вываливайся, иди к этому недотанку и долбись в него, чтобы тебе люк открыли, – так же негромко сказал я.

То, что «Кубик» влегкую прибьет водителя и пулеметчика, сидящего впереди разведывательного автомобиля, я ни в каком месте не сомневался – довелось мне как-то увидеть его работу ножом. Самое главное, чтобы он Генриха, мать его, Майера в горячке не прибил.

– Господин оберштурмбаннфюрер, – подойдя к «Кюбельвагену», обратился я к развалившемуся на заднем сиденье подполковнику СС. – С вашего позволения, я поеду в бронетранспортере с солдатами – не с моими длинными ногами ютиться всю дорогу на тесном сиденье вашего персонального автомобиля.

– И вам не будет холодно, оберштурмфюрер? – выказал показную заботу эсэсовец.

– Пф-ф-ф… всего несколько минут. Не знаю, как принято в генерал-губернаторстве, но у нас можно снять верхнюю одежду с понравившейся вам «вешалки» и пристрелить саму «вешалку», чтобы она не испытывала неудобства от внезапно налетевшего холода, – небрежно бросил я.

Ответом мне был дружный хохот эсэсовцев – услышали мое наглое заявление все. Конечно же, я не стал раздевать простых поляков – шестерых украинских полицаев на выезде из города из полушубков вытряс, а троих заодно и из валенок и шапок-ушанок, вызвав новую волну безудержного веселья. Один из полушубков с валенками достался адъютанту, остальные с благодарностью приняли пулеметчики.

Видимо, подобное действие никому из эсэсовцев в голову не приходило. Надеюсь, что теперь свидонутым украинским полицаям периодически придется раздеваться – одеты и обуты они по-любому лучше простых варшавских обывателей.

Кстати, достаточно странно: выезд из города охраняли два десятка украинских карателей при двух чешских броневиках, но при этом не было ни одного немца. Хотя изуверская логика гитлеровцев присутствовала во всей красе – поляки жутко ненавидят западных украинцев, а те отвечают им зверствами на их территории, и лучших цепных псов для охраны въезда в город и придумать было невозможно.

Под тройку литровых фляжек с приличным французским коньяком дорога проскочила незаметно. Эсэсовцы с удовольствием помогли мне справиться с благородным напитком, а я стал лучшим другом гауптштурмфюрера Фридриха Зомменинга – адъютанта оберштурмбаннфюрера Готвальда Поогена. Как я и предполагал, имя «Генрих Майер» было подпольной кличкой эсэсовского палача. Думаю, что и у гауптштурмфюрера уже давно запасные документы припасены – холуи обычно перегоняют своих хозяев в зверствах и мерзостях.

Правда, небольшую странность я отметил – адъютант оберштурмбаннфюрера по возрасту не соответствовал званию гауптштурмфюрера. Как бы они не были одного года рождения.

Друзья детства? Или просто давние сослуживцы, одному из которых повезло подняться по служебной лестнице? Но у меня были несколько иные текущие проблемы, и я выбросил это несоответствие из головы. И, как оказалось в дальнейшем, совершенно напрасно.

Байков

Десантировались они недалеко от Кобрина, совсем чуточку до Беловежской пущи не дотянули. Вернее, не так. Сначала доставили самого Байкова с шестью разведчиками его личной группы и радистом от генерал-майора Малышева, и только через четыре дня, когда они подготовили площадку для планеров, прибыл остальной отряд.

Таким большим количеством разведчиков капитану Байкову командовать еще не доводилось. Семь планеров по семь человек в каждом, плюс груз, да с ним семеро, но среди этих пятидесяти семи аж четверо радистов с немецкими рациями и двое с кинокамерами и фотоаппаратами.

Основного груза было немного. Только носимый запас – килограммов по тридцать на брата, но много было специального оборудования, боеприпасов и немецкой формы, да еще и Ваффен СС.

Можно было бы и в этой форме с немецкими маскхалатами передвигаться – Байков это сразу предложил, но Малышев его сразу спустил с небес на землю. Оказывается, поляки очень сильно эсэсовцев не любят, а идти им до места встречи через всю Беловежскую пущу, в которой польские жолнежи аж с тридцать девятого года укрываются. Хоть один польский крестьянин или мальчишка, бегающий к родственнику, в лесу отряд эсэсовцев увидит – и туши свет: отряды армии Крайовой[23] со всех концов этого необъятного леса сбегутся.

Планеры, замаскировав, бросили так – ни взрывать, ни жечь их было нельзя. Байков опасался любой засветки. Замаскировали, правда, хорошо – маскировочными сетями, что в тех же планерах привезли. На пару недель такой маскировки хватит, а там их и след простынет – немцы в лес предпочитали не соваться, а поляки, оценив количество прибывших десантников, молча утрутся.

Планеры, кстати, были не советские, а смахивали на иностранные – в некоторых местах даже надписи на незнакомом Байкову языке сохранились. Да и парашюты, что у них были, к нашим никакого отношения не имели. Кстати, среди оружия, им выданного, были автоматы «СТЕН», винтовки «Ли Энфильд» с оптическими прицелами английского производства и странные автоматические карабины с толстым стволом, а десантные комбинезоны с удобными ботинками и вовсе английские десантники использовали.

Необычным было еще и то, что вместе с грузом из одного планера выгрузили три трупа, одетых так же, как и остальные десантники. У двоих были всмятку разбиты головы, а третий был поломан настолько, что руки-ноги у него сгибались во все стороны, несмотря на уже наступившее трупное окоченение. Трупы они закидали снегом чуть в сторонке и с ними пристроили один из автоматических карабинов. Тот тоже был сплющен чуть ли не в блин. Патроны, правда, из него выгребли все до единого.

То есть было создано полное впечатление, что трое английских десантников погибли при приземлении планеров. Не такая редкая штука, между прочим. Странно, что никому из разведгруппы не досталось, но повезло как-то.

Капитан мимоходом подивился продуманности деталей этой странной операции, но вида особенного не подал – «Багги» как-то говорил, что генерал Малышев просто так ничего никогда не делает.

Двигались на привезенных лыжах, в основном ночами – у командира каждого взвода и у самого Байкова были приборы ночного видения. Дикая редкость в управлении. Новенькие приборы ночного видения совсем недавно стали поступать в наркомат внутренних дел. За полгода службы Байков получил такой прибор впервые, что тоже указывало на то, какое значение генерал-майор Малышев придает этой необычной операции.

До места дошли за семь дней и ночей. Отдыхали и проводили недалекую разведку вечером и утром. Усадьба находилась на самом краю леса и совсем недалеко от небольшого городка Хайнувка. Теперь небольшого городка.

Байков припомнил аналитическую справку, которую ему приготовили перед заброской. До войны в городе жили почти восемнадцать тысяч человек, на данный момент осталось меньше половины.

Как и во всех остальных польских городах и местечках, немцы выгребли из Хайнувки всех евреев, цыган и неблагонадежных жителей по доносам особо активных поляков и переселили всех в ближайший концлагерь. Непонятно только, чего местные евреи с цыганами ждали? Рядом лес, в котором четыре десятка таких Хайнувок потеряться может.

Разместились с комфортом в различных хозяйственных постройках усадьбы. В почти декоративных башенках самого особняка Байков расположил пулеметчика с ручным «MG-34» и двух снайперов с теми самыми снайперскими винтовками «Ли Энфильд»[24].

Дорога к усадьбе была укатана, но катались по ней только на санях – следов от машин и мотоциклов видно не было. Помимо лесника, с которым Байков через сутки бесполезного наблюдения за усадьбой обменялся паролями, в небольшой пристроечке рядом с господским домом жили его жена и двое мальчишек-погодков одиннадцати и двенадцати лет.

Обстановка вокруг была спокойная, но Байков все равно секретов понаставил и в лесу, и на дорогу и на четвертые сутки дождался….

Твою же мать! «Кюбельваген», гусеничный бронетранспортер «Ганомаг» с пулеметами спереди и сзади и сидящими в нем пехотинцами и танк на колесах. Впрочем, нет, это не танк. Все же даром занятия по немецкой технике не проходят.

Это оказалась восьмиколесная разведывательная бронемашина «Sd Kfz234/2» «Пума». Что та же самая выпуклая часть спины только в профиль, ибо таскает она на своем наглухо забронированном кузове башню с пятидесятимиллиметровой пушкой. Отчего и выглядит как танк на колесах.

Сжечь всю эту машинерию группа Байкова могла влегкую – гранатомет «РПГ-43» с двумя десятками выстрелов и три с лишним десятка одноразовых гранатометов «Муха» в группе были. Тоже, кстати говоря, новинка вооружения чуть ли не последних месяцев, но тогда из усадьбы придется уходить, не выполнив задания.

До города здесь километров восемь, да и за эсэсовцами Байков приехавших хорошо разглядел, наверняка еще кто-то припрется. Может, и не сразу, но причиной невыхода их на связь однозначно поинтересуются – и в «Пуме», и в «Ганомаге» Байков разглядел длинные антенны радиостанций.

Пушечный броневик притащил «кюбель» на веревке, сильно смахивающей на морской канат. Оно и понятно. Видно, легкий автомобильчик застрял на заснеженной дороге – двигатель у него работал, чтобы господа офицеры не замерзли, и тут… Байков даже вполголоса выматерился… из «Кюбельвагена» вылез офицер гестапо – невысокий, коренастый, с бочкообразной грудью и непропорционально длинными руками унтерштурмфюрер СС. Вышел, покачиваясь, дошел до «Пумы» и принялся энергично долбить в люк бронеавтомобиля рукояткой «вальтера».

Да их двое! Второй гестаповец выпрыгнул из «Ганомага» и, с трудом утвердившись на ногах ровно, заорал во всю мощь своих легких:

– Егерь! Егерь, пся крев! Запорю собаку! Егерь! Куда ты делся? Леший тебя забери! Курва! Егерь! Русски! Повешу! – орал гестаповец, произвольно мешая немецкие и польские ругательства и угрозы.

Судя по его внешнему виду, оберштурмфюрер был изрядно пьян. Высокий, статный и, видимо, очень сильный офицер гестапо в своем черном мундире, белоснежной рубашке, начищенных до блеска сапогах и фуражке с высокой тульей нелепо смотрелся на белоснежном покрывале обширной поляны перед усадьбой, вызывая у Байкова почти неконтролируемую ярость.

Как и все бойцы и командиры управления спецопераций, капитан ходил на занятия по структурам Вермахта, Панцерваффе, Люфтваффе, гестапо и СД и прекрасно знал, чем занимаются эти вышколенные твари в щеголеватой черной форме. Байкова аж затрясло от ненависти, но ни сообразить, ни что-то приказать командир отряда не успел, потому что мгновением позже произошли сразу два события.

Лязгнул люк разведывательного бронеавтомобиля, и тот первый коренастый гестаповец, распахнув чуть приоткрывшуюся створку настежь, крикнул только одно слово:

– Работаем! – По-русски крикнул.

И тут же закинул в раззявленную пасть люка светозвуковую гранату. Грохнуло с секундным перерывом трижды. Второй гестаповец, всего пару мгновений назад казавшийся мертвецки пьяным, закинул в открытый кузов «Ганомага» еще одну такую же гранату, а вторую просунул в боковую заслонку на двери и тут же превратился в размытую тень. Мгновенно протрезвевший гестаповский офицер стремительно метнулся на гусеницу «Ганомага», одним движением сломал шею одному из эсэсовских солдат и, выкинув его из бронетранспортера, тут же запрыгнул на его место.

Дробный стук пистолетных выстрелов из «Пумы» и крики и предсмертные хрипы умирающих в «Ганомаге» ошеломленных эсэсовцев – это все, что оторопевший Байков видел собственными глазами в течение полутора десятков секунд. Может, времени прошло немного больше, но когда Байков вышел из этого позорного ступора, первый гестаповец уже вытаскивал из «Кюбельвагена» мешком висевшего в его руках подполковника СС, а второй вышвырнул из «Ганомага» еще одного эсэсовца и тут же выпрыгнул следом.

Монолог, который произнес высокий гестаповец, утвердившийся на ногах рядом с немецким бронетранспортером, позднее переписали все без исключения бойцы отряда Байкова. Сразу его запомнить не удалось, но через несколько часов майор «Рейнджер» смилостивился и по слогам надиктовал благодарным слушателям просто-таки филигранную ругань.

В этой необычной речи присутствовали практически все успевшие проштрафиться бойцы отряда Байкова: и родители нерадивого пулеметчика, выставившего свои лопоухие уши вслед за стволом пулемета.

И бабушка левого снайпера, открывшего слуховое оконце в башенке чуть ли не настежь.

И тети, и дяди гранатометчика с его вторым номером, сбившие весь снег с невысокой елочки, за которой они укрывали свои толстые задницы.

И оборзевшие прадедушки дозорных, куривших самосад на посту на дороге. (Сразу стало понятно, что майор «Рейнджер» знаком с «Багги» и «Лето» – так только они выражаются.) И как только он умудрился унюхать запах табака сквозь вонь выхлопа двух бронемашин?

И дальние, и ближние родственники, друзья и сослуживцы самого Байкова, которого новый командир отряда умудрился обнаружить даже под маскировочным пологом. (Байков даже не подозревал, что всех в одну кучу можно собрать одной-единственной фразой.)

И самое главное – то, что майор «Рейнджер» и капитан «Леший» сделают со своими нерадивыми подчиненными, не сумевшими торжественно встретить собственных командиров.

Надо сказать, что последнюю часть этого монолога капитан Байков слушал, катаясь от неудержимого хохота по ноздреватому весеннему снегу. Ибо о подобных физиологических подробностях им не рассказывали даже на занятиях по медицинской подготовке, а о таких словесных вывертах ни он сам, ни его бойцы и вообще никто из его сослуживцев или друзей даже подумать никогда бы не смогли.

Упрекнуть Байкова никто не имел права. Всего за несколько минут капитан испытал такое количество самых разнообразных эмоций – от дикого напряжения до жгучей ненависти и мгновенной разрядки, что энергия, скопившаяся в его организме, требовала немедленного выхода, но расслабиться он себе не позволил. Кое-как подавив смех, Байков поднялся и, махнув снайперам и пулеметчику, направился к бронемашинам. За ним потянулись и все остальные разведчики, прятавшиеся в строениях вокруг усадьбы.

В то же время, упаковав своего немца, высокий гестаповец тут же открыл правую дверь «Ганомага» и потащил из кабины находящегося без сознания гауптштурмфюрера СС. Споро связав ему руки сзади, он тут же достал из кармана перевязочный пакет и принялся бинтовать немцу разбитую голову.

Первым к этим необычным гестаповцам подскочил Байков. От греха подальше. Вроде все были предупреждены, что немцы придут на встречу, но именно гестаповцев никто не ждал, а об их «подвигах» все были наслышаны. Дрогнет у того же снайпера – старшего лейтенанта Фирсова с позывным «Глаз» палец, и вся разведгруппа будет иметь бледный вид.

Так Байкову «Багги» и сказал: «Если те, кто к вам на встречу придет, погибнут, да еще и по вашей вине, сразу вешайтесь – не так больно будет, но лучше обратно не возвращайтесь. Не знаю, с кем вы встречаетесь, этого Малышев даже мне не сказал, но ты, Байков, теперь за них собственной головой отвечаешь».

Оказалось, что «Рейнджер» с «Лешим» взяли живыми аж пятерых эсэсовцев: оберштурмбаннфюрера, гауптштурмфюрера, двух шарфюреров и унтершарфюрера. Правда, гауптштурмфюреру «Рейнджер» разбил голову, а унтершарфюреру сломал правую руку. «Леший» в то же самое время одному шарфюреру – радисту в «Пуме» прострелил левое предплечье и правое бедро. Как он умудрился так отличиться в темной и тесной бронемашине, никто из отряда Байкова так и не понял, но на «Лешего» поглядывали с уважением – скоростной стрельбе в управлении обучали, но далеко не всем она удавалась.

Тем временем пленных немцев раздели, связали, стреножили и завязали им рты их же ремнями, затянув импровизированные уздечки у них на затылках. После чего развели эсэсовцев по разным комнатам в усадьбе и оставили под присмотром двух часовых.

Через полчаса Байков построил отряд перед новым командиром. Несмотря на косые взгляды бойцов, на его щегольской гестаповский мундир, майор «Рейнджер» так и ходил в нем. Правда, гестаповская одежка давно потеряла свой лоск – заляпан этот мундир был кровью, грязью и даже машинным маслом во многих местах, но майору это неудобств совсем не доставляло.

– Долго знакомиться нам некогда, но представляюсь по поводу прибытия: майор «Рейнджер», с сегодняшнего дня командир вашего отряда, и капитан «Леший», мой заместитель. Капитан Байков становится моим вторым заместителем.

Что теперь делаем? Те ухари, что курили на посту у дороги, – отмывают от крови «Ганомаг», гранатометчики – занимаются тем же самым в «Пуме». Накосорезили – отвечайте. Не научились к четвертому году войны маскироваться – учить буду, как новобранцев. Жестко и часто. Пока не научитесь дорожить своей жизнью и жизнью своих боевых товарищей, из нарядов вылезать не будете.

Все остальные раздевают убитых, отстирывают форму эсэсовцев и чинят хотя бы маскхалаты. Часть бойцов поедут со мной в захваченной униформе, поэтому дырок на видимых местах быть не должно. Ваша форма Ваффен СС не подойдет – эти эсэсовцы из подразделения отряда СС «Мертвая голова».

Байков! Выделишь мне троих сносно говорящих по-немецки и еще четверых им на подхват. Пока я буду развлекать оберштурмбаннфюрера, они будут пытать пленных, создавая звуковой фон, – быстрее расколятся. Заодно послушают, что они напоют. Руководит ими капитан «Леший».

– Как пытать пленных? Мы же советские люди, – раздался голос из нестройной шеренги разведчиков.

Байков сразу узнал его – это старший лейтенант Аксенов. Теперь старший лейтенант, а полгода назад был капитаном и замполитом батальона.

– Кто спросил? Два шага вперед. Представиться. – Голос командира был сух и бесстрастен. Аксенов сделал два шага вперед и произнес:

– Старший лейтенант Аксенов. Позывной «Зануда». Замполит батальона 264-го стрелкового полка.

– Вы забыли добавить: бывший замполит батальона. Судя по позывному, вы проходили учебу у «Багги» – только у него настолько «горячая» любовь к политрукам, что он не считает необходимым сдерживать свои эмоции. Остальные инструкторы много сдержаннее.

Мне вам лекцию прочитать на тему: «Методы форсированного допроса в полевых условиях»? Вы что, в учебной роте этого не проходили? Сомневаюсь, что «Багги» не объяснил вам пользы сведений, получаемых во время «экстренного потрошения».

Хорошо. Пусть будет по-вашему, старший лейтенант. Раз мы все «советские люди», то пытать пленных мы не будем, но и живыми их оставить не можем. Давайте эсэсовцев просто убьем, а потом ту информацию, которой они располагают, расскажете мне лично вы. Согласны? Впрочем, есть еще один вариант.

Байков! Старшего лейтенанта Аксенова и еще пятерых бойцов через полчаса отдадите под командование капитана «Лешего». Раз ваши подчиненные не хотят пытать пленных, значит, будут их кормить.

– Как? – ошарашенно спросил Байков.

Это не укладывалось у него в голове. Кормить эсэсовцев? Неужели майор шутит? Но «Рейнджер» был абсолютно серьезен.

– Кормить вежливо, но настойчиво, а как конкретно – бойцам расскажет капитан «Леший».

По секрету скажу вам всем одну простую вещь: здесь нет советских людей. Как только вы получили это задание, вы перестали ими быть. Сейчас передо мной разведгруппа управления спецопераций, выполняющая особые задания командования. Я подчеркиваю – особые задания командования. Поэтому те, кто не готов выполнять мои приказы, а они будут все кровавей некуда, два шага вперед и… – «Рейнджер» на мгновение запнулся и, окинув взглядом строй стоящих перед ним разведчиков, спокойно продолжил: – …идите на хрен отсюда. Балласт мне не нужен. Вас всех специально отбирали для этого задания, но, если у кого-то из вас есть сомнения в издаваемых мною приказах, пусть по возвращении скажет об этом генерал-майору Малышеву или его заместителю – подполковнику Лисовскому. Впрочем, наверное, уже полковнику.

В рапорте можете изложить последовательность событий и дословно перечислить все мои приказы, но без собственных заумных заключений и идеологических лозунгов. Генерал-майор этого не любит, а предпочитает конкретные причины невыполнения заданий командования.

Бойцы, уходящие из отряда, получат оружие, взрывчатку, отдельное задание по диверсиям и уйдут в рейд по тылам противника. Остальные будут выполнять задания генерал-майора Малышева. Начальник управления хоть и засунет нас в самую задницу, но шанс выжить даст обязательно.

Разойтись! Байков! «Леший»! Останьтесь. – И когда разведчики, негромко переговариваясь, разошлись в разные стороны, как ни в чем не бывало продолжил: – Ну вот и первая проверка прошла. Байков! Ты этих людей лучше знаешь. Распределишь бойцов. Тех, кто вызовется погулять, тремя группами отправишь по разным маршрутам. Задание – диверсии на коммуникациях противника. Радистов и фотографов с этими группами не посылать. Это группы отвлечения от маршрута движения основной группы.

«Леший»! Займись допросом эсэсовцев. Гауптштурмфюрера не трогай, а остальных в промежутках между допросами корми хлебом или сухими галетами, но воды не давай. Ни капли.

Впрочем, гауптштурмфюрера тоже сажай на эту диету. Пусть попостится – сговорчивее будет. Очень сильный и опытный противник. «Качал» меня на косвенных вопросах всю дорогу и что-то заподозрил. Прокололся я в чем-то, а в чем, пока не понимаю. Хорошо, что адъютант сейчас ни черта не соображает – контужен наглухо. Я ему светозвуковую гранату прямо на колени положил. Поэтому сухарей напихай в него побольше.

Пленных не развязывать и не водить в туалет – пусть гадят под себя. Насильно кормить только хлебом и ни в коем случае не давать воду.

Байков! Никогда не поверю, что Малышев не прислал нам с «Лешим» посылку. Прикажи, чтобы принесли сюда, надоело уже в этой гестаповской шкуре болтаться. Как ворона на белом снегу выгляжу.

Глава 12

«Рейнджер»

– Здравствуйте, господин оберштурмбанно́фюрер! Вы знаете, у меня к вам только два вопроса и одно предложение. Странно, не правда ли? – Начальный тон разговора с эсэсовцем я выбрал непринужденно-доброжелательный.

Командира отдельной зондеркоманды уже накормили немецкими галетами с сахаром и русскими сухарями, приправив угощение изрядной долей звездюлей. Жрать наше угощение он не хотел, но «Лешему» с помощниками на хотелки эсэсовца было откровенно фиолетово. Поэтому сейчас командир зондеркоманды выглядел, мягко говоря, не очень, а от утонченного лоска в нем не осталось и следа. Видимо, кто-то из разведчиков при кормлении врезал ему по сопатке, и кровь густо заляпала ему и нижнюю часть лица, и очень неплохое шелковое нижнее белье. Маскхалат, мундир и даже щегольские сапоги с него сдернули в самом начале пленения.

– Я не буду спрашивать вас о ваших служебных обязанностях – это вы мне расскажете сами. Добровольно и без всякого принуждения. В отличие от ваших подчиненных пытать я вас буду только в том случае, если мы с вами не договоримся. Вашего адъютанта я взял живым, и он расскажет мне все, что знает о ваших делах, а остальные ваши подчиненные дополнят его рассказ.

Итак, первый вопрос: как вы догадались, что мы не те, за кого себя выдаем?

Эсэсовец ответил, как выплюнул:

– Я этого не знал. Мне показалось странным, что два офицера гестапо, служащих в Норвегии, имеют своей целью без какой-либо опаски проехать на самый край огромного леса, в котором укрываются солдаты из разгромленной регулярной армии Польши. Кроме того, вы поселились в гостинице для офицеров Вермахта, а не сняли номер в пансионате для офицеров СС. Мне этого оказалось достаточно, чтобы установить за вами наружное наблюдение. Предварительная проверка показала, что вы действительно прилетели из Норвегии и на самом деле служите в гестапо города Берген, и мне стало интересно понаблюдать за вами лично.

– Забавно. Мы не знали о пансионате для офицеров СС. В комендатуре нам рекомендовали именно эту гостиницу, и мы воспользовались рекомендацией. Как бы то ни было, вы действительно имели все основания заинтересоваться нами, но ваши объяснения звучат достаточно натянуто. Вы явно что-то недоговариваете либо просто-напросто лжете. Ну да ладно. Рано или поздно правду вы мне скажете. Можете не сомневаться.

Чтобы вы понимали, во что по своему незнанию попали. Мы не имеем никакого отношения к офицерам гестапо – эти документы нам сделали в одной из ячеек норвежского Сопротивления. Мы оба разведчики, причем достаточно необычные. Мы – русские, но мой спутник – капитан НКВД, а я – подданный Великобритании и представляю здесь английскую разведку.

В середине сорок третьего года произошло необычайное событие, напрочь исключающее само себя: совершенно неожиданно большевики предоставили правительству Великобритании огромное количество военной, военно-технической и политической информации стратегического характера. В том числе и точные координаты более восьмидесяти стартовых площадок для запусков ракет ФАУ и заводов по их производству во Франции, Австрии и непосредственно в самой Германии.

Причем бо́льшая часть этих площадок находится в разном состоянии строительства. Каким образом большевики получили столь уникальную информацию, никто из моего командования не понимает до сих пор. Вероятнее всего, у «красных» все же есть хорошо залегендированные агенты в самых различных организациях нацистской Германии, и в первую очередь в военно-строительной организации Фрица Тодта.

Суть предложений большевиков мне неизвестна, но они были очень интересны нашему правительству, поэтому здесь я являюсь связующим звеном между диверсионной группой осназа НКВД и польскими отрядами Армии Крайовой. Мне не слишком нравится это задание – я ненавижу большевиков с раннего детства, но, к сожалению, приказы не обсуждают. В то же время, если бы я не получил это необычное задание, мы никогда бы с вами не встретились.

Расскажу немного о себе. Мой отец перебрался из Российской империи в Великобританию сразу после русской революции. У нашей семьи были кое-какие деньги, и я получил неплохое образование, правда, вдали от метрополии, а война способствует моему продвижению по карьерной лестнице.

Образованные люди в цене в любой стране мира, но в разведке такие люди во все времена на вес золота – помимо английского и русского я владею еще немецким и немного испанским языками. Так уж получилось, что вот уже два года я работаю в Финляндии, Швеции и Норвегии, но полгода назад меня перевели на работу с русскими разведывательно-диверсионными подразделениями.

Теперь второй вопрос, господин оберштурмбаннфюрер: зачем вы мне нужны? Не проще ли отдать вас большевикам и в конце допроса послушать ваши откровения? – В это время за стенкой раздался дикий вопль шарфюрера, которому без наркоза доставали пули из предплечья и бедра.

Слово «пытки» можно трактовать по-разному. Эта боль была во спасение, но шарфюреру от этого было не легче. Ранение в бедро у радиста очень серьезное – пуля разнесла ему берцовую кость, и, скорее всего, в самое ближайшее время у эсэсовца начнется заражение крови.

Впрочем, чего это я? Конечно же, начнется. Пулю из радиста доставали совсем не затем, чтобы спасти его. Во время операции в раневой канал ему напихали соли, перемешанной с землей и древесной трухой, и дикая боль у эсэсовца будет только нарастать.

– Что вы хотели бы узнать? – Подполковник СС был краток и, видимо, боролся с желанием послать меня куда подальше.

– Я? Что вы, господин оберштурмбаннфюрер! Ровным счетом ничего. Это вам надо не попасть в руки большевиков – сами знаете, как они относятся к офицерам СС, но неплохо было бы добраться до Великобритании, а значит, и до моего командования. Я думаю, вы сможете быть друг другу полезными.

Ну, а мне необходимо продвинуться по службе. Только и всего. Как видите, у нас с вами почти схожие цели. Я с удовольствием сменил бы польские леса на наш, ставший уже фамильным особняк в пригороде Ливерпуля, а вы наверняка хотите жить, и жить долго и, вполне возможно, безбедно.

Незапланированный отпуск на войне – это роскошный подарок от немецкого командования, да и напомнить о себе своему руководству таким необычным образом совсем не лишнее. В то же время, если мне удастся закончить войну полковником, я совсем не обижусь. К своему сожалению, пока мне удалось дослужиться только до майора, но война еще не окончена, и в мои руки очень удачно попался оберштурмбаннфюрер войск СС из подразделения отряда СС «Мертвая голова».

Вам рассказать, чем занимается это обособленное подразделение СС, или вы знаете сами? К вашему счастью, именно эти большевики пока не понимают разницы между эсэсовскими дивизиями, находящимися на фронте, и солдатами вашей зондеркоманды, но, если вы не будете благоразумны, эту разницу я им разъясню с самыми мельчайшими подробностями. Так что если вы захотите, то сможете поведать мне очень много интересного, а если не захотите, я сделаю все, чтобы вы пожалели об этом опрометчивом решении.

Ну, а пока давайте прервем наше общение на сутки – мне необходимо послушать то, что расскажут ваши подчиненные. Вы же, в свою очередь, обдумайте мое предложение, а оно таково: если информация, которую вы предоставите, будет мне интересна, я гарантирую вам, что лично доставлю вас в Великобританию.

– Вы так уверены, что сможете хоть что-либо добиться от моих людей? Пытки далеко не всегда дают правильные результаты, хотя в некоторых случаях достаточно эффективны, – неожиданно по-английски произнес подполковник СС.

– Вероятнее всего, вы знаете, о чем говорите, господин оберштурмбаннфюрер, но… – я тоже перешел на английский и традиционно мерзопакостно усмехнулся.

Эх, «Гнома» с его «звериным» оскалом нет! А сейчас так пригодилась бы его милая улыбочка!

– …пытки пыткам рознь. Никто не собирается зверски избивать ваших людей или пытать их раскаленным железом. Это долго, утомительно, грязно и недостаточно эффективно. Для достижения нужного результата есть более продуманные методы допроса. Можно сделать так, что ваши люди сами будут умолять меня что-либо у них спросить.

Так уж получилось, что бо́льшую часть своей жизни я провел в Японии и Юго-Восточной Азии. Мой отец, скажем так, любил поездить по миру. Особенно если его устраивала оплата за подобные путешествия. В последние годы мне пришлось сопровождать его в этих необычных поездках.

Так вот, в тех краях существует очень много крайне необычных способов развязывания языка, и один из них сотрудники НКВД сейчас проверяют на ваших подчиненных. Да и вам, как я погляжу, досталось от их щедрот. Этот метод достаточно прост: ваших солдат, адъютанта и вас лично накормили хлебом, сделанным из муки грубого помола, и сухарями. Как я погляжу, подошли и немецкие галеты, но при этом ни вам, ни вашим подчиненным совсем не дают воды.

Попадая в желудок в течение суток, двух или максимум трех, хлеб забирает из желудка человека весь желудочный сок, который производит наш с вами не совсем разумный организм, полностью обезвоживая его, и истязуемый нестерпимо хочет пить.

Затем сухой хлеб, сбившись в плотный ком, раздражает стенки желудка, от чего начинаются желудочно-кишечное кровотечение и спазмы. При этом истязуемый помимо постоянной сонливости и апатии испытывает сильнейшую боль во внутренних органах.

Следующая стадия – заворот кишок и некроз некоторой части кишечника. Это крайне болезненное состояние – истязуемый дико вопит, мечется, колотится головой о стены, грызет землю.

Как вы думаете, на какой стадии такого допроса ваши подчиненные начнут рассказывать правду?

Впрочем, для достижения быстрого результата мы можем воспользоваться и методами, сходными с методами гестапо. У человека на пальцах рук и ног существуют нервные окончания. В гестапо людям загоняют под ногти швейные иглы – это самый любимый метод допроса у некоторой части ваших сослуживцев. Мы же разобьем вашему адъютанту обухом топора суставы пальцев на левой руке. Все сочленения до единого, а это крайне болезненный процесс.

– Зачем вы мне все это рассказываете, майор? Не можете обойтись без кровавых подробностей? – Эсэсовский подполковник натянуто осклабился.

На усмешку эта гримаса совсем не походила. Держался эсэсовец неплохо, но все еще не понимал, что я для него приготовил.

– Что вы, господин подполковник! Можно и без подробностей. Просто я хочу, чтобы вы понимали, что вас ждет в самом ближайшем будущем, и не обольщались.

Как я заметил, вы предпочитаете пользоваться правой рукой, но, как и у всех людей, левая рука у вас тоже пока есть. Ноги вам еще пригодятся, чтобы дойти до ближайшего лагеря одного из отрядов польской армии Сопротивления, а вот руки вам могут оказаться уже не нужны. Подумайте об этом.

Мне не нужна ваша подпись на договоре о продаже вашей никчемной души. Мне нужна та информация, которой вы располагаете. Только и всего. Да и душа, в том понимании, которое закладывают в него полоумные святоши, у нас с вами уже давно отсутствует.

Покончить жизнь самоубийством вам никто не позволит – вас не собираются развязывать, водить в туалет, кормить, поить и давать спать. Никакого комфортного времяпрепровождения, пока вы не начнете выдавать полезную информацию. А по поводу «кровавых подробностей…», – я опять перешел на немецкий язык. – Вам ли говорить об этом? Может быть, мне напомнить вам о таких лагерях смерти, как «Аушвиц», «Заксенхаузен», «Дахау», «Майданек», «Треблинка», «Бухенвальд»?

Рассказать, чем занимается в «Аушвице» «доктор Смерть»? Он же доктор Йозеф Менгеле с его экспериментами по сшиванию живых близнецов и с попытками изменить цвет глаз у заключенных. Напомнить вам, сколько тысяч заключенных в результате этих экспериментов полностью ослепли и были отправлены в газовые камеры и крематории?

Или вам поведать о лагере «Дахау» и докторе Зигмунде Рашере с его опытами по переохлаждению и смене давления? Догадываетесь, на заключенных из каких стран ставятся эти безумные опыты? Вы хотите, чтобы я рассказал об этом русским десантникам? Вы понимаете, что они с вами после этого сделают?

У вас есть сутки на размышления. Ровно через сутки вами займутся диверсанты из спецотряда НКВД. После этого нам с вами будет не о чем разговаривать, так как вы все расскажете большевикам и будете мне неинтересны. – На этом, собственно говоря, я и закончил свое общение с сильно озадаченным моими словами подполковником СС.

Выйдя из комнаты и пройдя подобравшегося при моем появлении часового, я развалился на стоящей в соседней комнате широкой банкетке с резными дубовыми ножками и ненадолго отключился.

Ситуация развивалась неоднозначно, и мне следовало немного подумать. Вся эта доброжелательная словесная шелуха, которую я вывалил на эсэсовца, помогла мне немного понять собеседника. Мне не нужны были его ответы, я следил за мимическими реакциями командира зондеркоманды.

Невозможность сыграть при разговоре на контрастах немного напрягала меня. Вдвоем допрашивать эсэсовца было бы намного проще, но «Кубик» к подобным играм не готов, а из отряда я никого не знаю. Поэтому на первом допросе пришлось играть в доброжелательность. Следующий допрос будет жесткий, а дальше – как пойдет. Может быть, сбавлю обороты, а может, на куски эсэсовца порежу – как вести себя будет.

Командира зондеркоманды я вытрясу до донышка в любом случае. В этом у меня не было никаких сомнений. При всех своих знаниях и кровавых умениях эсэсовцы не выглядели опытными бойцами. Я, общаясь с ними в бронетранспортере, немного прокачал их.

Самым опасным из всей этой компании был адъютант оберштурмбаннфюрера Готвальда Поогена гауптштурмфюрер Фридрих Зомменинг, но это, скорее, оттого, что ранее он служил в другом подразделении. Что это было за подразделение, я пока не понял – в разговоре гауптштурмфюрер ловко перевел разговор на другую тему, но, судя по подчеркнуто почтительному поведению его подчиненных, авторитет у него был немаленький.

Именно поэтому я, от греха подальше, заглушил его дополнительной светошумовой гранатой. После первой светошумовой гауптштурмфюрер отключился не полностью и уже тащил из-за спины автомат. Открытая бронезаслонка двери позволила мне это разглядеть. Проблем могло бы и не возникнуть, но рисковать я не стал.

С эсэсовцами все было более-менее понятно, но одно обстоятельство меня сильно напрягало: у этой зондеркоманды не было цифрового и буквенного обозначения.

Обычные зондеркоманды подчинены какой-либо айнзатцгруппе и имеют в ней своего «куратора», действуют в конкретном районе или концлагере и далеко от этого района не удаляются.

В то же время Густав Пооген влегкую уезжает за двести километров от места своей дислокации и совершенно не напрягается. Причем решение о своем отъезде он принимает в крайне сжатые сроки и самостоятельно. То есть не ставя в известность свое руководство. Я не думаю, что командир зондеркоманды разбудил генерала СС ночью или ранним утром.

При этом в документах этих эсэсовцев отмечено только то, что служат они в Варшавском гестапо, и ничего более. Ни должностей, ни наименования подразделения, ни номера отдела. Только фамилии, имена и звания.

Очень необычная зондеркоманда. Очень. Как бы нам за нее не прилетело незапланированных, но от этого не менее неприятных звездянок.

Александр Иванович Малышев мне тоже сильно удружил. Уж и не знаю, за какие прегрешения мне такие почести. На таком задании можно и накрыться со всем отрядом этих контуженных на всю голову фронтовых офицеров.

Как это ни странно, но район, который мне необходимо было тщательно изучить, ничем особенным не выделялся. Ни во время боевых действий немцев с регулярной армией Польши в тридцать девятом году, ни во время оккупации Польши немцами, ни во время освобождения нашими войсками польской территории в этих нескольких воеводствах ничего особенного не происходило.

В этих районах даже крупных концлагерей не было, но в сорок девятом году прошлого для меня века в старых шахтах, находящихся в Опольском воеводстве, совершенно случайно было обнаружено крупное захоронение. Более девяти тысяч человек было найдено всего в четырех полностью засыпанных и тщательно замаскированных штольнях.

В самом низу и приблизительно до середины стволов шахт лежали в основном наши военнопленные, но вот от середины и в самом верху немцы уложили гражданских людей. Вперемешку с совершенно другими военнопленными. Эти военные были в остатках довоенной польской формы, а гражданские в очень дорогой цивильной одежде, и судя по деталям этой самой одежды, были они не поляками. Местные жители, по крайней мере, из погибших никого не опознали, и массовых исчезновений состоятельных граждан в Опольском и близлежащих воеводствах за всю войну зафиксировано не было.

Сразу после войны на это захоронение никто особенного внимания не обратил – подобных братских могил после войны находили десятки. Около каждого концлагеря, где не было крематория, находились подобные импровизированные кладбища, но это захоронение выделялось своей необычностью – люди были уничтожены в практически безлюдном месте.

Малышев предположил, что, вероятнее всего, эти гражданские были специалистами-строителями. Равно как и пленные польские жолнежи, которым пообещали свободу после окончания строительства. Но строителями чего? Нигде в округе и намека не было на строительство крупного военного или гражданского объекта.

По заключению экспертов, общему состоянию тел расстрелянных и в первую очередь по уцелевшей одежде и обуви гражданских людей, последний расстрел произошел летом сорок четвертого, а вот наши пленные…

С нашими солдатами все не было так однозначно. Пленных привозили и расстреливали небольшими группами в разные временные отрезки – в самом низу шахты попадались трупы в потрепанных шинелях и с намотанными на шеи и на ноги тряпками. То есть убитых, как это водится у хозяйственных немцев, перед уничтожением даже не раздевали.

Кроме этого, сами шахты были не только засыпаны, но и тщательнейшим образом замаскированы так, что эти старые выработки не смогли найти даже старожилы. Впрочем, старожилов тоже пришлось разыскивать, так как оказалось, что в сороковом году немцы вывезли население четырех деревень, оградив небольшую запретную зону.

Некоторая часть жителей была отправлена прямиком в «Освенцим», а большинство распределили по рабочим лагерям Германии. После войны небольшому количеству жителей удалось вернуться домой. В основном это были девушки и юноши в возрасте до двадцати пяти лет, а вот люди среднего возраста и старики, то есть те, кто помнил о местах расположения старых выработок, пропали все до единого.

По экспертному заключению аналитиков Федеральной службы безопасности России, а перед этим экспертов Комитета государственной безопасности Советского Союза, на разных этапах неведомого никому строительства пленных отсортировывали, вывозили в район старых выработок и уничтожали. И делали это тайно даже от местной оккупационной администрации.

Все это было достаточно странно. Необычным было и задание Малышева: найти месторасположение этого секретного объекта и при этом ни в коем случае не позволить немцам обнаружить мою группу.

Единственной зацепкой, которой я достоверно располагал, был аэродром транспортной авиации большой грузоподъемности, подчиненный специальному штабу под командованием обергруппенфюрера СС Ганса Каммлера. Этот высокопоставленный эсэсовец руководил всеми разработками нового оружия, включая производство ракет ФАУ-1 и ФАУ-2, а также курировал все остальные особо секретные проекты фашистской Германии. При этом Ганс Каммлер являлся доверенным человеком Адольфа Гитлера и первым заместителем Генриха Гиммлера.

Располагался аэродром недалеко от польского города Ополе и, казалось, был обыкновенной транзитной точкой для дозаправки самолетов. Точно такой же точкой, как и аэродром под Ригой, – слишком сильно совпадали детали его расположения и охраны аэродромов, но теперь мне это только казалось. Чересчур много вроде бы не связанных друг с другом деталей вывалил на меня генерал-майор Малышев, а он никогда и ничего не делает просто так.

Байков

Байков думал, что они сразу эсэсовцев допрашивать начнут, а капитан «Леший» действительно немцев хлебом кормить принялся, да плотно так и с сухими немецкими галетами. Все пятеро немцев жрали так, что у них за ушами трещало. Поначалу. И ведь «Леший» сам немцев кормил, потому что они были раздеты до исподнего и намертво привязаны к массивным дубовым стульям, взятым в гостиной хозяйского дома.

В процессе кормления «Леший» немцев допрашивал, но как сказал бы «Багги»: без особенной энтуазизмы. Так, по мелочам: как зовут того или иного пленного, откуда он родом, как давно служит в СС, кто родители? Но спрашивал как-то вяло – ненастойчиво. Немцы не отвечали, а по большей части огрызались или скалились, но «Леший» только усмехался да продолжал немцев галетами потчевать, пока они отворачиваться от угощения не принялись.

А минут через сорок или побольше чутка немцы начали просить пить, и тут «Леший» стал над ними издеваться. И как издеваться! Нальет воду из фляжки в металлическую кружку и маленькими глотками отпивает, а немцы на него как на икону пялятся. Все трое. И офицер их тоже. Раненного в предплечье и бедро эсэсовца майор к тому времени уже больше часа в одиночку допрашивал, а оберштурмбаннфюрер с самого начала один сидел, хотя его тоже так накормили.

Потом «Леший» предложил немцам от него отдохнуть, а сам ужинать отправился, оставив пленных на часового. Вот тут-то и произошел тот разговор, что определил состав отряда, остающийся с майором «Рейнджером», а остаться захотели все бойцы без исключения.

Ужинали все вместе, кроме часовых и майора «Рейнджера», и тут же «Зануда», это который старший лейтенант Аксенов, развернулся во всей красе и затянул свою песню о недостойности поведения советского офицера, имея в виду командира отряда. Немцы к тому времени уже голосили во весь голос свое «дринк» – пить просили, но капитан «Леший» давать воду эсэсовцам запретил отдельным приказом.

– Знаешь, Аксенов, что я тебе скажу, – неожиданно перебив «Зануду» в середине фразы, произнес заместитель командира.

Говорил капитан «Леший» негромко, но услышали его все, кто рядом находился. Многие и придвинулись поближе, чтобы ни слова не пропустить.

– Не знаю, как ты воевал, может, и достойнейшим образом, но я с майором уже больше года. На его счету два разгромленных концлагеря с сотнями освобожденных пленных и три начальника концлагеря. Что он с этими эсэсовскими палачами сотворил, не за едой надо рассказывать, а лучше вообще не вспоминать. «Рейнджер» иногда мало чем от них отличается, но он и видел много больше нашего, и личный счет у него к этим, как он их называет, «истинным арийцам» как отсюда через всю нашу страну аж до самого Владивостока.

Четыре начальника полиции. Один из них был сожжен живьем, а другого повесили на центральной площади захваченного немцами города, предварительно еще живому кисти рук отрубив. Так «Рейнджер» за своих погибших бойцов отомстил.

Если бы мой друг с ним в том рейде не был, я в жизни бы не поверил, что такое возможно – как кровавой косой они по ночному городу прошлись. Подручные начальника полиции, убитые в собственных квартирах, часовые, патрули, стрелка на станции, машины в городе заминированные и начальник полиции на той самой виселице, на которой его бойцы погибшие висели.

Один начальник городского отделения гестапо – сожжен живьем прямо в его собственном здании гестапо, а все его подчиненные там же перебиты. Правда, отделение было небольшое – на полтора десятка гестаповцев. Наша форма и документы как раз из того отделения.

И, считай, уже четвертый оберштурмбаннфюрер СС. Это из тех, про кого я точно знаю, а были и еще – что «Рейнджер» в сорок первом и сорок втором годах вытворял, грифом «особо секретно» прикрыто.

Все это помимо всей остальной сволочи – лейтенантов, капитанов и прочих эсэсовцев, карателей, полицаев и осведомителей гестапо. Причем один штурмбаннфюрер СС такие сведения сообщил, что Малышев из полковников в генералы шагнул, а наград за ту операцию бойцам «Рейнджера» отсыпали – вы столько одновременно всем отрядом не видели.

Не скажу ничего за Малышева – воевать с генералом мне не довелось, хотя некоторое время рядом с ним я провел, но если ты, «Зануда», против майора еще хоть что-нибудь вякнешь, я тебя просто-напросто пристрелю. Без каких-либо предупреждений, разговоров и сомнений, а если кому чего не нравится – «Рейнджер» сказал, что вам делать. Валите из отряда на все четыре стороны, но оспорить его приказы даже не думайте.

Майор здесь последняя инстанция и перед вашим награждением, и перед вашим трибуналом – как ваши учителя «Багги» с «Лето». Но как и «Багги» с «Лето» – «Рейнджер» за своих бойцов кого угодно на ноль помножит. Своими глазами это видел и сам в таком рейде участвовал, а чтобы вы все понимали, о чем идет речь, – «Багги», «Лето», Ким и «Хаски» в той операции у «Рейнджера» в подчинении были.

С «Рейнджером» и личный представитель Верховного тогда только советовался, а приказать ничего не мог – майор всегда поступает так, как считает нужным. Никому из нас такое в голову никогда не придет, а «Рейнджеру», как он всегда говорит, фиолетово. На все и на всех, кроме тех, кто рядом с ним находится.

Своих бойцов он всегда бережет больше своей жизни, но и требует со всех, как с самого себя. Поэтому сейчас до вас должна дойти одна простая вещь – если майор сказал: «пленным воды не давать», значит, приказ надо выполнить дословно. И вообще вы, похоже, до сих пор не понимаете, кого мы с ним живыми взяли, – так это я вам сейчас подробно объясню.

Особая карательная дивизия отряда СС «Мертвая голова» отличается от всех остальных эсэсовских дивизий как формой, так и содержанием. По форме все просто – на петлицах вместо привычных эсэсовских двух молний у них череп и кости, а по содержанию…

Эту дивизию никогда не отправляют на фронт, потому что ее подразделения охраняют различные лагеря смерти. Специальные концентрационные лагеря, в которых построены газовые камеры, в которые загоняют до двух тысяч человек одновременно, и особые печи-крематории для уничтожения трупов. У них у всех руки даже не по локоть, а по плечи в крови, и ты, Аксенов, этих тварей сейчас защищаешь.

Байков! Аксенова от меня убери в дозор – не могу я больше на его морду правильную смотреть. «Рейнджер» всегда говорит, что в своих стрелять – последнее дело, но нервы у меня не железные. Так что сделай так, чтобы «Зануда» со мной больше не пересекался – иначе я за себя не ручаюсь. Сорвусь, и потяжелеют его правильные мозги на несколько грамм, а я потом жалеть буду. – «Леший» замолчал.

Весь дальнейший обед прошел в гробовой тишине. Молчал и сам Байков. Слова капитана «Лешего» потрясли его до глубины души: лагеря смерти, газовые камеры, крематории. Во время учебы Байкову показывали специальный фильм о концлагерях, и это было действительно страшно даже на черно-белой пленке, а «Леший», похоже, то, о чем говорил, не только знал, но и собственными глазами все это видел. И майор «Рейнджер» тоже.

Байков вдруг вспомнил слова генерал-майора Малышева: «лезть они будут во всякие дыры, а задания получают от меня лично» и как будто только сейчас увидел «Рейнджера» со стороны – высокого, коротко стриженного, седого командира с рваным шрамом на щеке и усталыми глазами все повидавшего в этой жизни человека. Черную гестаповскую форму «Рейнджер» сменил на такой же, как и у всех, маскхалат Ваффен СС и как будто слился с окружающими его бойцами.

После обеда с «Лешим» ушли старший лейтенант Фирсов со своим напарником – младшим лейтенантом Костей Вильченко и лейтенант Алексей Пашкевич – белорус из-под Могилева, и эсэсовцам стало совсем невесело. Фирсов с Вильченко были коренными ленинградцами, а у Пашкевича каратели угнали в концлагерь всю семью. Даже самых маленьких детей. Он совсем недавно об этом узнал и уже несколько недель ходил сам не свой.

Теперь эсэсовцев кормили насильно, жестко пресекая все попытки не жрать поданное угощение и между делом вваливая им тумаков по болевым точкам, почкам и печени. Майор «Рейнджер», не отвлекаясь от основного своего занятия, еще и полезную лекцию прочел всем желающим, показывая на «эсэсовских куклах» эффективность демонстрируемых им приемов. Никто из них и не знал, что иголки допрашиваемому можно засовывать не только под ногти. Майор ткнул немцу куда-то в локоть тонюсенькой иголочкой, а немец как заорет – и ну молотить языком. Вопросы задавать не успевали.

По пути звездянок выхватил и старший лейтенант Аксенов – рожу ему разбили сильно, быстро и без особенных затей. Кто так свои кулаки об Аксенова размял, капитан Байков не вникал, ибо морду лица «Зануде» начистили за дело. Да и сам «Зануда» стал тихим и покладистым, как новобранец, засунув свой язык далеко за слегка шатающиеся зубы. Похоже, этот кто-то сам пообещал Аксенова «на ноль помножить», чтобы капитан «Леший» на подобную мелочь не отвлекался.

Трусом политрук Аксенов никогда не был – воевал не хуже других и за Ленинград он свой орден «Красной Звезды» получил за дело, но до майора «Рейнджера» и капитана «Лешего» ему было как до звезд на небе. Это осознали все в отряде, и уходить от такого командира не захотел никто. Если только прикажет, но приказывать этого «Рейнджер» никому не стал, потому что через несколько часов эсэсовцы заговорили и рассказали такое, что у Байкова, да и не только у него, от ненависти затряслись руки.

* * *

– Байков! Что за глупость я от твоих бойцов только что услышал? Какое освобождение концлагеря? С головами совсем не дружите? – говорил «Рейнджер» спокойно, чуть устало и… немного иронично?

Ни слова майора, ни его тон Байков понять не мог. Немцы такое рассказывают, что весь отряд всколыхнулся, а он сидит как ни в чем не бывало. Будто и не удивлен вообще. Как такое может быть, в голове Байкова само уложиться никак не могло.

Фабрика смерти! Целые эшелоны в концлагерь приходят, и тут же всех в газовые камеры загоняют и в крематории сжигают. Всех: и детей, и матерей, и стариков.

Байков видел фотографии фронтового концлагеря. И ров с расстрелянными видел. И в Ленинград их специально возили, на Пискаревское кладбище. Даже короткий фильм на политинформации о детях Ленинграда им всем показывали, но то, что эти эсэсовцы им рассказали, в голове укладываться совершенно отказывалось.

Несколько поселков с бараками! Железнодорожные составы с пленниками. Крематории. Газовые камеры. И эти твари во всем этом участвовали! А майор вон спокойный сидит! Будто обо всем этом не в первый раз слышит. Как такое может быть?

– Хреново вы слушаете, разведчики. – «Рейнджер» тяжело вздохнул и, чуть помолчав, продолжил: – Концлагерь «Освенцим» – немцы его «Аушвиц» зовут, действительно создавался как лагерь смерти. Раньше в него свозили людей со всей Европы, а теперь и из Белоруссии эшелоны пошли – семьи белорусских партизан туда на уничтожение увозят и остальных, до кого дотягиваются, прихватывают до кучи. Пашкевичу только сказать об этом не вздумайте, а то он прямо сейчас туда сорвется и сгинет ни за грош.

Лагерь этот на самом деле огромный, и его действительно охраняют подразделения отрядов СС «Мертвая голова». Сейчас в охране всех территорий концлагеря более четырех с половиной тысяч отборных эсэсовцев, и сделать мы ничего не сможем.

Ну, освободим мы сто или двести человек. Может, эшелон на промежуточном полустанке остановим и охрану перебьем, но на этом и все. И сами погибнем, и людей не спасем – в вагонах везут гражданских людей. Женщин, детей, стариков набивают, как селедку в бочки, и несколько дней везут без еды и воды. Они ослаблены донельзя. Потому-то они и нескольких сотен метров от состава не отойдут, а мы и их не спасем, и сами погибнем, и задание Малышева не выполним. И толку от такого идиотского подвига?

– Так мы же людей освободим! А там, глядишь, и уйдем. Неужто местные не помогут? – горячо возразил один из саперов отряда – Арзамасов Семен с позывным «Шелест».

– Ну да! В сорок первом сколько раз такое было! Местные всегда нам помогали. Боялись, правда, но хоть пару картофелин, но отсыплют, тряпицу чистую вместо бинтов дадут. Да много чего еще, – поддержал его Вислогузов Михаил – его напарник с позывным «Гром».

– У нас в стране, – возразил командир отряда.

– Ключевое здесь – у нас. В Польше все не так. И не только в Польше. В Латвии, Эстонии и Литве существует такая практика: заключенных концлагерей, в основном детей и женщин, продают местным жителям на дневные или сезонные работы. Детей – по шесть-восемь оккупационных марок, женщин – по двенадцать-пятнадцать. В случае гибели такого работника от голода или нечеловечески тяжелых условий труда его притаскивают в концлагерь и только после этого закапывают в общих могилах.

Если вы думаете, что в Польской республике все иначе, то сильно заблуждаетесь. Недаром немцы называют территорию Польши генерал-губернаторством. Местные жители во всей Польше очень лояльны к гитлеровской оккупации. Поэтому никто и ни в чем нам помогать не будет, а беглецов будут травить сами местные жители. Да и вас они сдадут с удовольствием, за небольшую денежку от оккупационных властей.

Вдумайтесь в такую простую цифру: в гитлеровской армии служат более пятисот тысяч поляков. Не в военно-строительных и оккупационных организациях – таких несколько миллионов, а непосредственно в Вермахте. Вы думаете, их родственники будут нам помогать?

Вы все плохо слушали инструктаж перед заброской, но я повторю: вы находитесь в тылу врага, на вражеской территории и среди враждебного всем нам населения. Считайте, что вы находитесь в Германии. Разница небольшая.

Теперь по эсэсовцам. Послушал я их – красиво поют. В «Освенциме» они людей в газовые камеры загоняли, в «Собиборе» заключенных расстреливали, а в другой раз партизан вешали.

Так – мимо ехали. А чего бы не поучаствовать в развлечении? Вот все четверо на допросе соловьями заливаются и при этом еще и матерят вас по-своему. Унтерменшами обзывают. Все вместе и по отдельности. Прямо хоровое пение. Все показания как под копирку. Гауптштурмфюрер только молчит, но ему по статусу пока не положено – контужен он, но и его на ругань пробивает.

Все это слишком правильно и нам должно быть доступно, но до мозга костей неверно. Почему? Вот, к примеру, Байков. Убил ты ребенка. Будешь ты в этом признаваться, если тебя никто не спрашивает? Не будешь, а они признаются. Хором. Это первая странность.

Вторая ложь заключается в том, что в «Аушвице» они загоняли людей в газовые камеры. Обычно в концлагерях этим занимаются надзиратели из числа наших предателей. То же самое касается и «Собибора», но с ним есть еще одно несоответствие. В «Собиборе» не устраивают массовых расстрелов. Это лагерь уничтожения. В нем построены газовые камеры и крематорий.

Немцы в массовых уничтожениях лично не участвуют – мараться не любят, да и незачем, если есть специально обученные надзиратели. Тем более что это пришлая зондеркоманда, никакого отношения к охране концлагеря не имеющая.

Зачем они на себя наговаривают? С какой целью? Даже вас расшевелили. А цель у них одна. Все, что они сейчас рассказали, это хорошо заученная легенда, и придерживаться они ее будут до последнего упора. Пока мы их на куски рубить не примемся, правды от эсэсовцев не дождемся. Да и потом сомнительно – у них может быть заготовлена легенда второго уровня.

Думаю, что все, что вы услышали, эсэсовцы рассказали вам специально – надеются, что мы туда рванем и людей освобождать примемся. Скорее всего, эти массовики-затейники думают, что мы их сразу убьем, чтобы они о большей мерзости нам рассказать не смогли.

Молчат они о чем-то, Байков, а о чем, я пока понять не могу. Пользы от этого их рассказа почти никакой нет, поэтому сделаем мы с вами по-другому. Пора нам наших гостей подстегнуть. Хватит их кормить и поглаживать. Наступило время им кости ломать. Может, что и выгорит, но сначала сделаем мы с вами финт ушами. Глядишь, и сработает.

Глава 13

Оберштурмбаннфюрер СС Готвальд Пооген.

Начальник особой зондеркоманды, подчиненной лично рейхсфюреру СС Генриху Гиммлеру, оберштурмбаннфюрер Готвальд Пооген обратил внимание на этих двух офицеров гестапо совершенно случайно. Сначала его позабавила сама ситуация в целом – контуженный, заикающийся и вследствие этого непьющий и немногословный оберштурмфюрер СС – явление необычное, но не более того.

Чего только на войне не бывает? Но что-то все-таки зацепило Густава, и он приказал проследить за своими новыми знакомыми.

Ничего необычного более не произошло – сотрудники норвежского гестапо дошли до обычного пристанища командированных офицеров и спокойно и без всяких скандалов уснули, но подполковник все же приказал поднять дежурного офицера комендатуры, который принимал этих необычных отпускников.

Пока заспанного гауптмана везли в комендатуру, Готвальд наконец понял, что в этом оберштурмфюрере было неправильного – прическа. Такой прически он ни у кого и никогда не видел – короткий ежик седых волос, без какого-либо чубчика или челки, равномерно покрывал голову, но никакого неудобства офицер гестапо от этого не испытывал. Получается, что подобная прическа была ему привычна.

Как это ни странно, но более никаких странностей в поведении отпускников выявлено не было – офицеры выполнили все рекомендации дежурного комендатуры: заселились в рекомендованную гостиницу и посетили рекомендованное казино. Документы у сотрудников норвежского гестапо были в полном порядке, а их цель не была необычной.

Война раскидала очень многие немецкие семьи, и попытка разыскать подружку детства, в которую оберштурмфюрер был влюблен в юношестве, не была ничем примечательной.

«Наверняка девчонка еще и за коленку при расставании подержаться позволила», – глумливо подумалось Поогену, и оберштурмбаннфюрер уже собирался выкинуть эту историю из головы, но тут неожиданно вспомнил, в какой населенный пункт собрались эти беспечные офицеры гестапо. Вернее, в какой район.

Пожалуй, это нельзя было назвать районом с точными административными границами – это была договорная территория, охватывающая несколько населенных пунктов, прилегающих к громадному лесному массиву. Договорная она была на условиях немецкой администрации – поляки сами выдавали всех неблагонадежных жителей этих городов, хуторов и местечек и не нападали на солдат и офицеров Вермахта, а немцы не проводили на ней никаких карательных акций.

Подобное положение вещей было достаточно необычным для генерал-губернаторства, но устраивало всех без исключения. Ради сиюминутной выгоды потомки «великих шляхтичей» могли заключить сделку и с чертом, и с дьяволом, и с Иудой, и с архангелом Михаилом, и, как в данном случае, с гестапо. Особой разницы для них не было никакой. Вот и здесь нашлась группа поляков, гарантировавшая лояльность местного населения на весьма немаленькой территории.

Немного поразмыслив, оберштурмбаннфюрер[25] приказал своему адъютанту и неизменному помощнику оберштурмфюреру СС Генриху Вестхофену поднять дежурную группу – он решил все же съездить с этими беспечными отпускниками и понаблюдать за ними лично. Высокий оберштурмфюрер заинтересовал Поогена, а его напарник… как бы это объяснить? Поогену и раньше встречались сильные люди, но этот унтерштурмфюрер СС, несмотря на свой небольшой рост, был именно дьявольски силен.

Кроме этого… да, пожалуй, это еще одна необъяснимая особенность этих странных отпускников – мундиры на этих необычных офицерах были сшиты руками очень умелого портного. Безукоризненность покроя, очень дорогой материал, тщательность в подгонке всех деталей и соответственно очень немаленькая цена повседневного мундира немного обескуражила оберштурмбанн-фюрера. Для простых офицеров гестапо пошив подобных мундиров было достаточно дорогостоящим и нетривиальным делом.

В то же время в ресторане казино эти офицеры посидели на очень приличную сумму. Деньгами не швырялись, к картам были абсолютно равнодушны, но на столе хватало самых разнообразных блюд, а недешевого французского коньяка они взяли с собой восемь литровых бутылок, оставив очень приличные чаевые.

В гостинице отпускники заплатили вперед за трое суток, а еду заказывали в номер, ни в чем себе не отказывая. То есть, по всем признакам, в средствах эти офицеры не были стеснены. Эту информацию оберштурмбаннфюреру предоставил его заместитель и старый друг гауптштурмфюрер СС Фридрих Зомменинг, а вернее, его постоянные подчиненные унтерштурмфюрер СС Патрик Винцек и штурмшарфюрер СС Хендрик Пекелер.

Густав доверял своему заместителю – слишком многое их связывало в прошлом. Фридрих был очень обязательным и дотошным помощником, вызнавая даже самые незначительные подробности доверенных ему поручений.

Встретившись со своими новыми знакомыми утром, Пооген сначала с удовольствием понаблюдал за изумлением, выскочившим на их вытянувшихся лицах, а затем удовлетворенно кивнул самому себе, когда офицеры вышли из гостиницы. Вещей у сотрудников норвежского гестапо было совсем мало – только по одному туго набитому солдатскому ранцу оттягивали их плечи.

Дальнейшее поведение его новых знакомых тоже понравилось оберштурмбаннфюреру. Унтерштурмфюрер порадовал двумя полными бутылками французского коньяка, разнообразными бутербродами и полным термосом с великолепным кофе, а его сослуживец весьма оригинальным подходом к собственной поездке в кузове бронетранспортера. Причем оберштурмфюрер, недолго думая, выпрыгнул из «Ганомага» на ходу прямо перед выездным постом и устроил веселое шоу с раздеванием очень сильно недовольных его действиями полицейских.

Попробовавший что-то возразить «господину офицеру» старший полицейский просто-напросто улетел головой в грязный сугроб на обочине. Удар, отправивший невысокого, широкоплечего и грузного мужчину в короткий, но стремительный полет на обочину дороги, поразил Поогена своей быстротой и необычностью проведения.

Осознать то, как офицер норвежского гестапо ударил старшего поста, Готвальд Пооген сразу не смог, хотя происходило все прямо на его глазах. Удар ногой с разворота был чертовски силен и коварен. Что больше всего поразило Готвальда, так это то, что до самого их отъезда старший полицейский так и не пришел в себя.

Расстояние в двести километров их небольшая колонна преодолела уже ближе к вечеру – на заснеженной дороге, ведущей к усадьбе, даже пришлось зацепить «Кюбельваген» на буксир. Утомившийся Готвальд, выпивший почти бутылку коньяка, расслабленно откинулся на заднем сиденье машины и закрыл глаза. Удара, отправившего его в долгое беспамятство, он не увидел и все самое интересное пропустил.

Пробуждение оказалось крайне неприятным. Свое положение Пооген сразу же оценил как полностью безнадежное, а крики шарфюрера СС Курта Кольбахера, постоянно раздававшиеся в соседней комнате, только подтверждали это. Русские, а это были именно они, не церемонились с одним из радистов зондеркоманды, вырезая ему пули без наркоза.

Разговор с майором «Рейнджером» вообще обескуражил оберштурмбаннфюрера. Это был именно почти доверительный разговор, а не жестокий допрос. При этом майор поразил Густава просто-таки невероятной осведомленностью.

Даже он, Густав Пооген, не знал о том, чем занимается в «Дахау» доктор Зигмунд Рашер. Он и имя доктора Рашера слышал только однажды в доверительном разговоре со своим сослуживцем штурмбаннфюрером СС Патриком Вольфом, служившим некоторое время назад в гестапо Мюнхена. При этом майор так же легко назвал имя доктора «Смерть» и то, чем занимается Йозеф Менгеле, а главное, на ком тот ставит опыты в своих операционных и лабораториях. Человека, которого боялись все заключенные медицинского блока концлагеря «Аушвиц», английский разведчик назвал полным именем.

В то, что майор не имеет никакого отношения к советским парашютистам, Пооген поверил сразу. Русские не могли знать таких подробностей о лагерях смерти, а часовые смотрели на майора английской разведки как на пустое место – все его приказы дублировал невысокий, коренастый русский офицер. Вот его десантники слушались беспрекословно.

Англичанина подобное положение коробило, но он сдерживался. Вот только англичанина ли? В этом русском не было английской чопорности и вальяжного превосходства, которые так часто встречаются у граждан метрополии. Он был собран, уверен в себе и (Пооген припомнил реакцию своего недавнего собеседника) быстр в решениях. А еще его акцент. Английский язык этого русского был правилен, но говорил он совсем не так, как разговаривают англичане.

Что же он ему напоминает? Пооген являлся хорошим лингвистом, но сейчас он был крайне озадачен. Эта характерная буква «r».

Ну, конечно же! Северный диалект! Черт подери! Как же он мог забыть? У этого русского англичанина был небольшой ирландский акцент. В таком случае майор «Рейнджер» мог быть кем угодно, но только не большевиком. Немыслимо было бы предположить, что большевики специально обучают своих агентов английскому языку с характерным ирландским акцентом.

Первые американские и канадские пленные, с которыми Поогену приходилось общаться, проходили обучение недалеко от Белфаста в местечке Кэррикфергюс, что находится в Северной Ирландии, и иногда говорили точно так же. Ирландские пивные гостеприимно распахнули свои двери перед солдатами союзников Великобритании, и вместе с пивом эти американские и канадские солдаты усваивали и акцент своих недавних собеседников.

Как англичанина называют русские десантники? «Рейнджер»? Значит, он тоже может иметь отношение к первому батальону американских рейнджеров, что практически все погибли или попали в плен во время неудачного десанта на Дьепп в августе сорок второго года. Сомнений быть не может.

Майор упомянул о своем отце, Японии и Юго-Восточной Азии. Что там делать английской разведке? В Японии, да еще и длительное время? Очень похоже, что это американский разведчик, неумело прикрывающийся англичанами. Это предположение стоило проверить.

В руки англичан и французов ни Густаву Поогену, ни Фридриху Зомменингу попадать было нельзя. В лучшем случае вздернут на первом же попавшемся дереве, а о худшем не стоит даже и думать. Говорят, что французская гильотина – очень неприятная штука. Знакомиться с этой дамой почтенного возраста Поогену категорически не хотелось. Надо попробовать разговори́ть майора. В конце концов, он уже ничем не рискует.

* * *

«Рейнджер»

Первым, и это было само собой разумеющимся, заговорил раненый шарфюрер – радист из «Пумы». Деваться ему было абсолютно некуда. Радист уже во время операции без наркоза был готов говорить на все темы сразу, а потом я устроил форменный геноцид отдельно взятому эсэсовцу, и шарфюрер раскололся до самой ж… в смысле, до самой нижней части прямой кишки.

В общем, радист принялся спонтанно выдавать самые разнообразные и, казалось, совершенно не связанные друг с другом куски информации. Мы его сразу от остальных отделили и поселили поближе к командиру зондеркоманды, но так, чтобы тот крики шарфюрера слышал, а то, что радист нормальным голосом бубнит, – нет.

Говорить шарфюрер говорил, но ничего из того, что мне было надо, то ли не знал, то ли пока держал при себе. Рассказывал в основном про пытки и расстрелы, в которых его сослуживцы отличились. Сам он якобы технический специалист и «не был да не участвовал», но это и понятно: кто ж на себя расстрельную статью повесить захочет.

Сдохнуть в петле или быть зарезанным как скотина советскими десантниками радисту совершенно не улыбалось. Да и живым надеялся остаться. Все же радист знает значительно больше простых карателей, а вот всех своих сослуживцев начавший «колоться» эсэсовец вломил по полной программе.

Правда, еще через некоторое время полезной информацией поделиться говорливому шарфюреру все же пришлось. В общей массе пустопорожней болтовни мелькнуло некоторое количество конкретных сведений, но мне и того, что я услышал, было достаточно.

Специальная зондеркоманда оберштурмбанн-фюрера Готвальда Поогена была собрана из хорошо зарекомендовавших себя солдат отрядов СС «Мертвая голова» и постоянно металась от концлагеря к концлагерю. Маршрут был достаточно извилист, но всегда начинался в Варшаве.

Забрав в Варшавском гестапо несколько семей, причем это не всегда были евреи, но постоянно семьи с маленькими детьми, зондеркоманда последовательно посещала несколько концентрационных лагерей, забирая выделенных заключенных. Чехов, поляков, немцев, австрийцев, французов, литовцев, латышей, белорусов, русских, украинцев, евреев и цыган из всех вышеперечисленных стран. Причем в некоторых случаях им передавали заключенных, содержавшихся в полицейских участках.

Собрав, таким образом, несколько десятков человек, эсэсовцы передавали их другой, точно такой же зондеркоманде. Точек передачи было три: города Лодзь, Вроцлав (он под немцами Бреслау зовется) и Катовице.

Обычно после передачи заключенных зондеркоманда разделялась. Некоторая часть колонны, возглавляемая гауптштурмфюрером Фридрихом Зомменингом, куда-то уезжала, а оставшиеся эсэсовцы сопровождали небольшие колонны грузовиков на тщательно замаскированный и хорошо охраняемый аэродром, находящийся недалеко от старинного города Ополе. То есть на тот самый аэродром, о котором упоминалось в аналитической справке генерал-майора Малышева.

На аэродром они возили именно грузы, а вот чем занимался отряд гауптштурмфюрера Зомменинга, радисту известно не было. Обратно колонна грузовиков и бронетранспортеров возвращалась всегда налегке и встречалась с остальными солдатами зондеркоманды только в Варшаве.

Бронемашина «Пума», в которой шарфюрер был радистом, прибывала в специально построенный комплекс бараков рядом с аэродромом и якобы все. Привозили грузы – в основном какие-то ящики, сдавали под расписку их и обвешанные печатями бумажные пакеты и уезжали обратно в Варшаву.

В последние четыре месяца зондеркоманда работала от Познани, очень часто вывозя из города какие-то нестандартные ящики и целые горы самых разнообразных грузов от продовольствия до медикаментов и боеприпасов. Эти колонны, в шести случаях просто гигантские, они только сопровождали и, достигнув определенных населенных пунктов, передавали сопровождение другим таким же мобильным зондеркомандам. Населенные пункты и приблизительные маршруты радист перечислил и показал на карте, но никакого отношения к Опольскому воеводству они не имели, и я отложил эту информацию в дальний загашник своей памяти.

Из всего этого у меня возник один-единственный вопрос. С какой целью отдельная зондеркоманда Густава Поогена собирала и транспортировала самых разнообразных людей?

Логичнее было бы предположить, что заключенных (допустим, это были некие уникальные технические специалисты, ученые или их родственники) увозили на какие-то заводы или перевозили их семьи в другие лагеря в качестве заложников, но думаю, что это было совсем не так. Все те, кого перевозили эсэсовцы этой странной зондеркоманды, по документам уже были уничтожены в лагерях смерти, а на самом деле их отправляли на тот самый засекреченный объект (или несколько объектов), о котором ничего не было известно даже в наши дни.

Теперь пошли дальше. Если мы имеем секретный завод под патронажем того же обергруппенфюрера СС Ганса Каммлера и в него свозят необходимых немцам людей различных специальностей, это одно, но к любому крупному промышленному предприятию должны быть подведены большие электрические мощности и дороги, а в тех районах нет лишних электростанций и тем более хороших дорог.

Можно допустить, что это какие-то склады длительного хранения или лаборатория, совмещенная с жилыми блоками и блоками для охраны необходимых в этой лаборатории специалистов. Тогда эта электростанция может располагаться непосредственно под землей – рациональные немцы любили подобные нестандартные технические решения. Тем более что о подземных реках и ручьях забывать не сто́ит, а это и источник питьевой воды, и та же электростанция небольшой, но достаточной для подземного комплекса мощности.

То, что зондеркоманде Густава Поогена не доверили возить пленников непосредственно на стройку, на сегодняшний день уже почти завершенную, тоже понятно. В данном случае работает та же схема, что и в Норвегии, и в Риге. Об аэродроме в городе Ополе знает достаточно большое количество людей – аэродром в карман не спрячешь, а о секретном объекте знает только охрана самого объекта.

Зондеркоманда Поогена болтается по всей Польше и по десяткам концлагерей – мало ли кто кому и о чем проговорится, а так с гарантией, что утечки конкретной информации не произойдет.

Забирает грузы с аэродрома и расстреливает пленных только охрана объекта. По той же причине – во избежание утечки информации. А это означает, что сама стройка находится где-то совсем недалеко – в предгорьях Судетских гор. И, вероятнее всего, не в Польше, а в Чехии. Именно поэтому в сорок девятом году поляки никого не опознали – погибшие гражданские были чехами или австрийцами, но никак не поляками.

Приблизительное нахождение подземного строительства просчитывается достаточно просто. Сколько грузовик на одной заправке проехать сможет? Вот то-то. Это расстояние делим на два, так как заправляться после расстрела эсэсовцам негде, и получаем приблизительное место нахождения стройки.

Есть еще один вариант, и его не следует скидывать со счетов. Место массового расстрела строителей секретного объекта находится в том же направлении, что и аэродром, а если точнее – где-то между стройкой и аэродромом.

Охрана стройки сначала вывозила и расстреливала обессиленных невыносимой работой пленных, а затем уезжала на аэродром, где и заправлялась. После чего забирала приготовленный для спецобъекта груз и, вполне вероятно, следующую группу людей (эсэсовцам слепо верить не сто́ит), следовала в сторону гор и по пути пропадала. В этом случае расстояние до стройки может быть чуть ли не в два раза бо́льшим.

Маршрут движения так построили специально – катаются грузовики на аэродром и катаются. Подозрений это не вызывает. А вот сколько раз потребуется съездить, чтобы закопать в сторонке девять тысяч человек? Причем так, чтобы не вызвать никаких подозрений?

Опять ничего сложного – там, откуда ездят эсэсовцы, находится небольшой лагерь военнопленных при руднике по добыче, к примеру, каменного угля, и колонны грузовиков туда приходят постоянно. Впрочем, к руднику, скорее всего, проложена ветка узкоколейки, но именно поэтому небольшие колонны грузовиков, постоянно двигающихся от станции узкоколейки по одному и тому же маршруту, особенных подозрений не вызывают.

Вот тут-то мне и поплохело. Отчего? Это что же такое строили немцы с тридцать девятого года, чтобы на этой стройке погибло девять тысяч человек? И это только тех, про кого мы знаем.

Ну, Малышев! Ну, тихушник фээсбэшный! То-то он мне с «Лешим» такой продуманный вещевой и оружейный наборы прислал и в том числе один из моих личных тепловизоров, пару очков ночного ви́дения и солнечную батарею для зарядки элементов питания. Знал, что мы без них даже к границе охраняемой зоны не подойдем. И ведь ни словом не обмолвился, хотя просчитал все это сразу – хотел, чтобы я сам к такому же выводу пришел.

Что же эти твари там построили? Впрочем, думать об этом я буду потом, а сейчас ноги надо делать отсюда. И как можно быстрее.

Время связи с оставшейся в Варшаве частью зондеркоманды у эсэсовцев был через трое суток, но это по словам почти ничего не соображающего к этому времени радиста. Воспаление у него уже началось, общая температура тела зашкаливала, а боль от постоянно теребимых нами ран увеличивалась. До общего заражения крови совсем недалеко, и соответственно чуть позже до горячечного бреда. Вот в этом состоянии его и следует вдумчиво «потрошить».

Сутки еще не прошли, но уходить из усадьбы надо было как можно быстрее. Не выйдем на связь – уже меньше, чем через двое суток, максимум через трое, здесь будет не протолкнуться от друзей эсэсовцев и наших возбужденных поклонников, а в бронетехнику группы мы все элементарно не помещаемся, и пара грузовиков нам совсем не помешают. Эсэсовцев тоже придется тащить с собой – двух суток слишком мало, чтобы полностью расколоть их.

Было еще одно неприятное обстоятельство, которое я посчитал ключевым: адъютант Густава Поогена – гауптштурмфюрер СС Фридрих Зомменинг. Странный капитан СС, служащий с подполковником уже более пяти лет и совершенно не растущий в звании.

Оба эсэсовца прошли вместе Францию, Бельгию и Люксембург. После Французской кампании были обласканы рейхсфюрером СС Генрихом Гиммлером – Гиммлер лично вручил им эсэсовские кинжалы с дарственными надписями. Причем (и это следует выделить отдельно) у пожилого капитана было кольцо «Мертвая голова» – персональный наградной знак, выдаваемый лично Генрихом Гиммлером членам СС, а у его командира такого знака не было. Хотя они служили (и отличились) вместе.

Затем они оба были переведены в Польшу и возглавили вновь созданную отдельную зондеркоманду. Что само по себе не совсем логично. Если эсэсовцы отличились оба, то почему Фридриха Зомменинга не повысили в звании и не поставили на руководящую должность, допустим, в такую же зондеркоманду или не отправили рулить каким-либо концлагерем? Ведь награждал его сам рейхсфюрер СС.

Допрос же самого Зомменинга пока не принес ничего, кроме двух странных и абсолютно не связанных друг с другом фраз, произнесенных им в бреду: «Ewig lebendig» и «Stahlhelm». То есть: «вечно живой» и «стальной шлем».

Все это было не слишком правильно, и я решил еще раз поговорить с Поогеном. Может, он уже созрел для предметного разговора? Причем теперь я перестану играть в «доброго полицейского», а стану тем, кто есть на самом деле для эсэсовских нелюдей, – зверем.

Глава 14

Вторая наша встреча с Поогеном сложилась для меня неожиданно. Я изначально собирался начать допрос с жестокого давления и, уже направляясь в дальнюю комнату, где находился оберштурмбаннфюрер, непроизвольно себя накручивал, но действительность оказалась выше моего понимания ситуации.

Едва я зашел и жестом отпустил часового, эсэсовский подполковник усмехнулся и довольно вальяжно, несмотря на свой непритязательный вид и состояние, произнес.

– Знаете, майор! Вы меня обманули. К английской разведке вы не имеете никакого отношения. Я скорее поверю, что вы рейнджер из подразделений морской пехоты Американских Штатов. Я готов с вами сотрудничать, но на определенных условиях. – Я ожидал, что эсэсовец будет со мной торговаться, но не думал, что это произойдет настолько быстро.

Все бы ничего, но говорил Густав Пооген по-английски, совершенно непринужденно копируя ирландский акцент Генри Эванса – моего недавнего, недолгого, но именно поэтому очень строгого учителя английского языка.

– Молчи, тварь! – вырвалось у меня совершенно искренне. – Они понимают! Молчи, если хочешь жить. – Пооген успел только удивленно приоткрыть рот для следующей фразы.

В два шага дойдя до изумленного эсэсовца, я двумя ладонями резко хлопнул его по ушам. И тут же, не обращая внимания на дикий вой ошеломленного немца, с приличной силой засадил орущему эсэсовцу коленом прямо в раззявленный рот. Крик мгновенно захлебнулся.

Теперь пару раз наотмашь кулаками по скулам – вполсилы, исключительно для закрепления психологического эффекта. В стороны полетели капли крови из разбитых губ.

Еще раз коленом по хлебальнику. Это чтобы вкус крови почувствовал. Второй удар посильнее, помогая себе руками – пришлось схватить эсэсовца за уши и с силой насадить его на колено.

Хорошо! Вдобавок и нос ему еще раз расквасил.

«Не убить бы», – мелькнуло вскользь и как-то отстраненно.

Я был почти уверен, что оберштурмбаннфюреру больше нечего мне сказать, и он просто-напросто тянет время, поэтому церемониться с ним смысла больше не видел.

Боже! Как же я ошибался. И когда Пооген истерически заорал: «Я расскажу! Я все расскажу!» – мне не удалось сразу остановиться, и я добавил гестаповцу еще и кулаком в солнечное сплетение. От чего его истерический крик перешел в надрывное перханье.

Я тут же прекратил экзекуцию. Не пытками же это называть? Так – легкое поглаживание. К пыткам я еще не приступал.

Жестко взяв эсэсовца за правое ухо, я приставил к его левому глазу кончик ножа – исключительно для закрепления психологического эффекта.

Зрачки оберштурмбаннфюрера расширились, по виску потекла струйка пота, а сам он попытался убрать голову назад. Без какого-либо успеха.

Ну да. А за ухо я его зачем уцепил? Чтобы надежно зафиксировать, а то насадится башкой на нож и прощай источник информации.

– Говори, падаль! Тихо. Медленно. Подробно. И только правду. Кто ты такой? Настоящее имя? Как ты понял, что я американец? Откуда ты так хорошо знаешь английский язык? Чем занимается твоя зондеркоманда? Для каких целей вам такое количество разнообразных людей? Где находятся лаборатории и хранилища? Кто в них работает? Кто руководитель проекта? Расскажешь честно – лично тебя охранять буду. Будешь вилять – с живого кожу сдеру.

– Я расскажу! Господин майор! Я все расскажу! Только не выдавайте меня англичанам! – свистящим шепотом заговорил эсэсовец.

«Опа! А чего это тебя так к англичанам не тянет?» – сразу же мелькнула у меня быстрая мыслишка.

– Говори! Даю слово дворянина. – Откуда вылезла эта фраза, я и сам не понимаю, но именно эти слова успокоили немца, и он принялся рассказывать.

Оберштурмбаннфюрер СС Густав Пооген

Это оказался действительно американец, но реакция его была неожиданна. Сначала он как-то судорожно дернулся, лицо его на мгновение исказилось, а затем майор очень быстро подошел ко мне и ударил сразу двумя руками. Как – я сразу не понял. Резкая и очень сильная боль пронзила мне голову. И сразу удар коленом. Еще удары, еще. Брызнули кровь и слезы.

Густав был готов торговаться и сдать информацию в обмен на жизнь и собственную безопасность, но он с детства был нетерпим к боли. Патологически. Ни в детстве, ни в юности, ни в более позднем возрасте он никогда не дрался, считая данное действие проявлением низменного варварства, и откуда-то из глубины сознания помимо его воли неожиданно даже для него самого вырвалось: «Я расскажу! Господин майор! Я все расскажу! Только не выдавайте меня англичанам!»

Удары тут же прекратились, но посыпались своевременные и очень точные по своей сути вопросы, и не ответить на них правдиво было уже невозможно. И бывший профессор Мюнхенского университета, блестящий лингвист и ученый, доктор философских наук Георг Циммерман обреченно заговорил.

«Рейнджер»

Я слушал эсэсовца и с каждым его словом все дальше и дальше проваливался в водоворот кровавых событий десятилетней давности. Сказать, что я был удивлен, это не сказать практически ничего. К такой информации я готов не был, и, слушая то, что лепечет это раздавленное мной животное, мне все больше и больше хотелось свернуть ему шею. Раздавить это насекомое собственными руками. Растереть его в кровавый фарш по пыльному дубовому паркету старинного особняка.

Раньше я считал, что видел и испытал все, но масштаб этого чудовищного эксперимента фактически размазал меня. В моем мозгу мелькали воспоминания того, что я испытал лично за три года этой проклятой войны, и то, что видел только на кадрах старой военной хроники.

Сгоревшие дома и ямы с расстрелянными. Виселицы на центральных площадях городов и местечек. Таблички на груди моих погибших, но не сломленных и уже после смерти изуродованных и повешенных мальчишек. Рвы с умершими от голода и тифа заключенными концлагерей. Убитые на поле в сорок первом мужчины, женщины и дети. Ходячие скелеты заключенных Бухенвальда. Разбросанные по лесам и перелескам Латгарии трупы замученных красноармейцев и их командиров… и все это звенья одного чудовищного, безумного плана рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера.

Сначала мне показалось, что то, что рассказывает мне эсэсовский офицер, – это бред сумасшедшего, сказка для прикрытия чего-то еще более неправдоподобного, но потом понял, что это именно истинная правда. Невозможно придумать легенду с такими жуткими подробностями и логической последовательностью.

Пока немец монотонно рассказывал детали чудовищного эксперимента рейхсфюрера СС, я быстро прокручивал в голове похожую, фантастически неправдоподобную, но, к сожалению, реальную историю, произошедшую в нашем мире.

В семьдесят девятом году прошлого для меня столетия в Минске произошло обыденное, но от этого не менее трагическое событие – жена отравила своего мужа. Отравила эта милая женщина своего любимого цианистым калием. Где она взяла столь необычную приправу к стакану бормотухи своего благоверного, история умалчивает, ибо в аптеке такое «лекарство» не продается, но траванула жена своего мужика, как все понимают, до самой смерти.

Горячо любимый муж, недолго думая, «склеил ласты» уже в машине «Скорой помощи». Сильная интоксикация, резкое падение давления и, как следствие этого, клиническая смерть. Мужика отвезли в одну из минских больниц и попытались неудачно реанимировать, но… к тому времени это было уже практически бесполезным занятием – через тридцать минут у человека умирает мозг, и реанимационные мероприятия обычно не помогают.

Факт, неоднократно доказанный скучной, но от этого не менее опытной медициной. Но, как оказалось несколько позднее, не в этот раз. Чуть больше чем через час мертвый мужчина очнулся, неделю пролежал в больнице и… продолжил жить как ни в чем не бывало. Правда, несколько иначе, чем обычные люди.

Позднее выяснилось, что организм этого человека изменился. Температура его тела застыла на отметке в тридцать четыре градуса, у него изменился голос, он перестал ощущать усталость.

Первые несколько месяцев своей новой жизни мужчина заново познавал свое тело, так как поначалу не ощущал ни своего тела, ни ног, ни рук, ни языка и мимических мышц лица, и ему приходилось их разрабатывать. И не только разрабатывать, но и до изнеможения… хотелось сказать, до изнеможения тренироваться, но мужчина не чувствовал усталости вообще. Был зафиксирован бесспорный, но от этого не менее невероятный факт – мужчина отжимался девять часов подряд, абсолютно не чувствуя усталости.

Кроме этого, этот человек полностью перестал спать и… стареть. За тридцать лет после отравления он не уснул ни на мгновение и никак не изменился внешне. Возраст его застыл на отметке в сорок лет.

Этого необычного мужчину изучали многие медицинские центры мира, но феномен его так и не был раскрыт. На момент моего попадания в этот мир мужчина был жив, здоров и, вероятнее всего, счастлив. По крайней мере, он женился во второй раз, и у счастливой пары родился ребенок. На момент рождения собственного ребенка главе семейства исполнилось семьдесят биологических лет, но ни стареть, ни умирать он не собирался.

Гитлеровцы нашли такого человека на сорок шесть лет раньше – в концлагере «Дахау» в апреле тысяча девятьсот тридцать третьего года. И этот человек полностью соответствовал мечте любого безумного милитариста. Определению – идеальный солдат. Он не спал, не уставал, не чувствовал боли и выполнял любые, даже самые безумные приказы.

Собственно говоря, во всем виноват классический «любовный треугольник», двое участников которого о нем даже не подозревали. Две стороны этого треугольника – студенты Мюнхенского университета: австрийский аристократ, граф Александр фон Волькенштейн и непревзойденная красавица университета Лотта Фромм.

Ни молодой человек, ни девушка ведь даже не подозревали о третьей стороне треугольника. Для Александра это была обычная интрижка, а для Лотты – неплохой партнер для легкого флирта. Вот такой вот выверт непредсказуемой и коварной любви. Но о нем прекрасно знал третий участник этой любовной и от этого не менее кровавой драмы – Курт Зайдль. Отвергнутый красавицей Лоттой влюбленный, а по совместительству недоучившийся студент-химик с любимым дядюшкой-фармацевтом.

В то время, когда началась эта история, в Германии, равно как во всем остальном мире, заканчивался тридцать второй год. Год великих потрясений и такой же Великой депрессии, коллективизации и мирового экономического кризиса, поразившего практически все сферы экономической жизни пока еще не окончательно нацистской Германии.

Впрочем, до тридцать третьего года – года триумфа Адольфа Гитлера, оставались считаные дни. Он уже канцлер, но пока не обладает всей полнотой власти. Но вот подожжен Рейхстаг, и в поджоге обвинена коммунистическая партия Германии – на тот период единственный реальный противник нацистов. Арестован Тельман, коммунистическая партия объявлена вне закона, коммунистов заключают в тюрьмы и концлагеря и убивают без суда и следствия.

С треском вылетевший из университета Курт Зайдль, разумеется, не мог остаться в стороне от всех этих событий и примкнул к единственно правильной партии своей страны, а заодно вступил в полицию на должность мелкую, но крайне полезную для своей мести.

И вот в только что созданном концлагере «Дахау» появляется новый заключенный – сочувствующий коммунистам русско-австрийский аристократ. Пробыл в концлагере Александр фон Волькенштейн недолго – его даже не успели занести в списки заключенных.

Курт Зайдль отравил своего соперника цианистым калием. Причем сделал это в присутствии нескольких надзирателей и лагерного врача, унтерштурмфюрера СС Людвига Хаузена, который и констатировал смерть несчастного австрийского аристократа.

Труп Александра выкинули на улицу, удовлетворенный Курт Зайдль отправился домой, а теплая компания лагерных упырей потихонечку рассосалась по своим норам. И каково же было удивление Людвига Хаузена, когда заключенный через два часа очнулся и попался прямо под ноги эсэсовцу, только что участвовавшему в его убийстве.

Как это ни странно, но Людвиг Хаузен не был ни идиотом, ни законченным садистом. Увидев ожившего мертвеца, он приказал отнести его в отдельный блок и два месяца наблюдал за ним.

Австрийский граф вернулся к жизни и продолжил жить в отдельном, никем не посещаемом подвальном блоке первого концентрационного лагеря уже фашистской Германии. Вот только совсем иначе, чем обычные люди. Александр не спал, не уставал, выполнял любые приказы Людвига Хаузена и… молодел. То есть он изменился внешне, и объяснения его поведения и физических изменений организма подопытного унтерштурмфюрер СС Хаузен найти так и не смог.

В силу своего прежнего образа прожигателя жизни и родительского благосостояния тридцатилетний аристократ выглядел на десяток лет старше своего биологического возраста, но всего за несколько недель необъяснимым образом помолодел.

Вот только вся беда для Александра была в том, что он наполовину своей благородной крови был русским: его мать – урожденная княгиня Мария Волоцкая. Князья Волоцкие к революции уже почти полностью жили за границей, но тем не менее оставались русскими, и Курт Зайдль прекрасно знал это.

Теперь об этом знал и унтерштурмфюрер СС Людвиг Хаузен, пристально и ежечасно наблюдавший за Александром. Хаузен наблюдал, учил вновь родившегося человека и ставил на нем нечеловеческие эксперименты, а затем, подготовив подробный отчет, добился личной аудиенции у Генриха Гиммлера. Благо далеко бегать за Гиммлером ему не пришлось – тот как раз ненадолго приехал в «Дахау».

Генрих Гиммлер был русофобом и антисемитом и стойко верил в превосходство нордической расы. Узнав о том, что австрийский аристократ на половину своей благородной крови русский, он пожелал участвовать в экспериментах над Александром. Концлагерь «Дахау» был Гиммлеру хорошо известен – ведь именно он создал его в марте тридцать третьего года. То есть всего несколько месяцев назад.

Во время одного из экспериментов, проходивших в том же подвальном блоке, Гиммлер приказал подопытному убить свою собственную мать, и Александр выполнил приказ. С того самого дня в Германии был запущен секретный эксперимент по созданию идеального солдата, а уничтожение заключенных концлагерей различными ядами и их сочетаниями приняло невероятный масштаб.

Уже к тридцать четвертому году для контроля над концлагерями были созданы отряды СС «Мертвая голова», а оберштурмфюрер СС Людвиг Хаузен стал командиром отдельной зондеркоманды «Стальной шлем», подчиненной лично и только рейхсфюреру СС Генриху Гиммлеру.

Узнал я и то, что оберштурмбаннфюрер СС Готвальд Пооген не рассказал мне в самом начале своего повествования. Гауптштурмфюрер СС Фридрих Зомменинг не был его заместителем, он являлся оберфюрером СС[26] Людвигом Хаузеном – командиром отдельной зондеркоманды «Стальной шлем» и контролером секретного проекта «Вечно живой», а Пооген подвизался самой обыкновенной «ширмой». Номинальным командиром и прикрытием оберфюрера СС, контролирующего самый нечеловеческий и многолетний эксперимент и одну из самых жутких личных тайн рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера.

Рассказ оберштурмбаннфюрера СС Готвальда Поогена о самом себе был достаточно информативен и в то же время краток.

У таких людей, как Георг Циммерман, во все времена было только два названия: книжный червь или полиглот. К началу тридцать восьмого года, то есть к своим тридцати четырем годам, Георг знал одиннадцать европейских языков, имел степени доктора философских наук и профессора Мюнхенского университета и тем не менее был любим студентами и уважаем сослуживцами. Вот такой вот почти необъяснимый парадокс, но все дело в том, что Георг не был честолюбив, и его ничего, кроме науки в чистом виде, не интересовало.

Циммерман был одинок – его родители умерли в конце двадцать восьмого года, не был женат, но был достаточно богат и при этом мог совершенно спокойно обходиться куском черствого хлеба и кружкой простой воды. Главное, чтобы его ничего не отвлекало от работы в университетской библиотеке. Так было бы и дальше, если бы в тридцать восьмом году он случайно не встретил своего… приятеля? Знакомого?

Нет. Все не то. Наверное, своего антипода. Человека полностью противоположного характера и судьбы, но тем не менее близкого ему. Двадцать лет назад Людвиг Хаузен спас Георга Циммермана от грабителей. Дружбы между ними не случилось – Хаузен был несколько старше Циммермана, но некоторое подобие признательности со стороны Георга позволило им изредка общаться.

В силу особенностей своего характера и увлеченности наукой профессор Циммерман даже не заметил, что Германия изменилась. Все события конца двадцатых – начала тридцатых годов прошли как бы мимо него – молодого, но уже маститого и уважаемого всеми профессора Мюнхенского университета. Казалось, что так будет вечно, но это только казалось.

Кто написал на уважаемого всеми профессора донос в гестапо, Георг Циммерман так никогда и не узнал, но всего через трое суток жесточайших для него допросов был готов подписать все что угодно. Циммерман подписал свой собственный приговор, и его отправили обратно в узкий и грязный пенал одиночной камеры подвального этажа. Где его и нашел старый приятель и антипод Георга Циммермана – Людвиг Хаузен, звавшийся теперь гауптштурмфюрером СС Фридрихом Зомменингом.

Так профессор Мюнхенского университета Георг Циммерман стал оберштурмбаннфюрером Готвальдом Поогеном, а Людвиг Хаузен получил своего карманного переводчика. Как сказали бы в моем времени: «Ничего личного – только бизнес».

Последующие шесть лет они были неразлучны. Ни Людвиг Хаузен, ни тем более его вторая ипостась – Фридрих Зомменинг никаких языков, кроме немецкого, не знали, и в преддверии большой войны руководителю проекта «Вечно живой» понадобился полностью подконтрольный Людвигу подчиненный. Разумеется, он не мог не вспомнить о таком удобном полиглоте, как Георг Циммерман. «Удобным» во всех смыслах этого многогранного понятия.

К тридцать восьмому году проект набрал обороты и пожирал огромное количество заключенных ежемесячно, но происходило это разрозненно и в бо́льшей части бессистемно. Поэтому рейхсфюреру СС Генриху Гиммлеру понадобилась специальная, отдельно стоящая лаборатория.

Эту лабораторию начали строить сразу после захвата Польши – в предгорьях Судетских гор. И то, что ее строили в только что захваченной гитлеровцами стране, а не в «Бухенвальде», «Дахау» или «Заксенхаузене», прямо указывало на то, что об этих экспериментах никто, кроме рейхсфюрера СС, не знает.

В том же тридцать девятом году Фридрих Зомменинг и Густав Пооген кроваво отметились во Франции. Пленные французские и английские солдаты продо́лжили бесконечно длинный список жертв рейхсфюрера СС, и то, что Георг Циммерман участвовал в нечеловеческих экспериментах только в качестве переводчика, вряд ли разжалобило бы французское, а главное, английское правосудие.

– В общем и целом картина мне понятна, Георг. Вы позволите мне так вас называть? – обратился я к выдыхающемуся эсэсовцу. – Выпейте воды и отдохните. – Следовало дать рассказчику передышку, и я удачно прикрылся флягой с водой.

Разумеется, я не собирался развязывать эсэсовца, поэтому пришлось его поить. Пооген, благодарно кивнув, надолго присосался к фляге.

– Это все исторически любопытно, но практически неинтересно, – продолжил я, как только Пооген немного пришел в себя.

– Как, господин майор? – удивленно спросил оберштурмбаннфюрер. – Вашему командованию не интересны солдаты с нечеловеческими возможностями организма?

– Абсолютно неинтересны, Георг. Подобные масштабные эксперименты мог позволить себе только Генрих Гиммлер. Они могут, конечно же, заинтересовать большевиков – ведь только у них есть такие огромные людские ресурсы для продолжения опытов рейхсфюрера СС.

В плену у Советов содержится уже более миллиона немецких солдат и офицеров. Да и своих граждан в северных лагерях у Сталина более чем достаточно. Именно поэтому я совершенно не заинтересован в том, чтобы информация об этих экспериментах дошла до советских десантников.

В таких лагерях содержатся в том числе и люди благородного происхождения, и духовенство, и откровенные уголовники. Мне бы не хотелось, чтобы они вольно или невольно усилили ненавидимую мною страну. Поэтому я сделаю все от себя зависящее, чтобы доставить вас в лагерь бойцов польского Сопротивления.

В то же время у американского командования нет ни пленных немецких солдат, ни большого количества заключенных собственной страны. Так что вам следует подумать, чем вы можете заинтересовать мое руководство. Иначе в этом лагере вы останетесь до конца своей недолгой, но от этого не менее мучительной жизни.

Дело в том, что поляки очень не любят офицеров СС. И поверьте мне на слово, польские солдаты прекрасно знают, что такое отряды СС «Мертвая голова» – слишком много лагерей смерти находится непосредственно в Польше.

Меня же в первую очередь интересуют те подземные хранилища, в которые ваша зондеркоманда возила грузы различного назначения. И не надо говорить мне, что вы не знаете, о чем идет речь.

Чтобы вам было проще, я опять начну задавать вопросы: где находятся эти объекты? Кто отвечал за их строительство? Что в них загружали? Какие грузы вы возили на аэродром транспортной авиации большой грузоподъемности в городе Ополе? Куда отправляются самолеты, улетающие с этого аэродрома?

– Господин майор! Я не знаю, где находятся хранилища. Их на самом деле очень много. Самые большие из известных мне расположены в подземельях Кенигсберга и в «Лагере дождевого червя» – это подземный… – Тут я перебил эсэсовца:

– Вы сознательно вводите меня в заблуждение, Циммерман. «Лагерь дождевого червя» относится к фортификационным сооружениям Вермахта. Эти сооружения никакого отношения к рейхсфюреру СС иметь не могут. Еще одна попытка увести наш разговор в сторону, и я начну отрезать у вас пальцы. Мне надоело слушать ваши фантастические бредни.

Меня интересуют проекты особо уполномоченного рейхсфюрера СС по программе «А-4» группенфюрера СС Ганса Каммлера. Того самого Каммлера, который принимал участие в проектировании лагеря смерти «Аушвиц», и того самого Каммлера, который сейчас занимается всеми проектами «оружия возмездия». Если вы мне скажете сейчас, что ничего не знаете, – вы мне станете неинтересны.

– Откуда вы знаете о Каммлере? – потрясенно спросил эсэсовец и тут же получил от меня такой удар по зубам, что слетел на пол вместе со стулом.

Следующие четыре минуты Пооген только орал от боли. От первого удара у него вылетели три передних зуба, но эта мелочь меня совсем не остановила. Четыре минуты – это бесконечно долго для проведения «экстренного потрошения», и «потерявший берега» оберштурмбаннфюрер понял это уже секунд через тридцать, но остановиться я не смог. Да и не хотел, если честно.

Последние секунд сорок Пооген только выл на одной ноте – это очень больно, когда тебе медленно отрезают предварительно сломанный в двух местах палец. На вопли эсэсовца даже «Леший» с капитаном Байковым заскочили и тут же умелись обратно, увидев яростную гримасу на моем лице.

– Я тебе обещал, что порежу тебя на куски? Ты сейчас свой собственный палец жрать будешь! – медленно и с расстановкой сказал я. – Палачи из вашего сра… странного гестапо у меня учились. Я не дам тебе сдохнуть. Говори! Не может быть, чтобы ты ничего не знал. Будешь молчать – я отдам тебя полякам, и ты о побоях от русских десантников мечтать будешь. – Теперь надо было дать небольшую слабину, но и этой мизерной паузы хватило.

Пооген раскололся. Он говорил, говорил… говорил… Его изначальная ипостась – интеллигентнейший профессор Георг Циммерман – прорвалась наружу и, заходясь от дикого, почти первобытного ужаса, выдавала мне все новые и новые пласты информации.

Сейчас Циммерман боялся меня намного больше, чем своего невольного приятеля Людвига Хаузена, запугавшего его еще в тридцать восьмом году, гауптштурмфюрера СС Фридриха Зомменинга с его отборными головорезами и даже рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера. Я не прерывал раздавленного мной Циммермана, для лучшего запоминания конспектируя отдельные темы и только изредка подправляя такой познавательный рассказ наводящими вопросами.

Разумеется, Циммерман многого не знал, но очень многое слышал, додумывал и отмечал в своей бездонной, натренированной запоминанием многочисленных научных трактатов памяти. Основной объем информации был именно второстепенный, но главное он все-таки мне рассказал.

Помимо Ганса Каммлера в окружении Генриха Гиммлера существовал еще один высокопоставленный офицер СС, отвечающий за строительство секретных хранилищ рейхсфюрера во всей Польше и Восточной Пруссии, – штандартенфюрер СС Карл Вильгельм Зезельманн.

Создан и выпестован полковник войск СС Зезельманн был Гиммлером исключительно в противовес оберфюреру СС Людвигу Хаузену и отвечал именно за строительство и охрану уже созданных им тайных укрытий, хранилищ и второстепенных лабораторий.

Местонахождение основного лабораторного комплекса Георг Циммерман тоже выдал. Он жил в не окончательно достроенном комплексе в марте и апреле сорок первого года. Хаузену тогда потребовался переводчик с польского и чешского языков одновременно.

В то время эксперименты точечно ставились именно на этой человеческой языковой группе. Это потом в лабораторию стали массово завозить русских, белорусов и украинцев, а таких переводчиков в распоряжении оберфюрера СС Людвига Хаузена было более чем достаточно.

На данный момент штандартенфюрер СС Зезельманн занимался строительством целой сети хранилищ и секретных лабораторий в Австрии, Чехословакии и Венгрии, а за ним, как собачки на веревочке, неизменно следовали Зомменинг с Поогеном, забиравшие с этих строек определенные группы заключенных.

Где конкретно находились секретные объекты, они не знали – заключенных им передавали в оговоренных населенных пунктах, но это были именно стройки различных секретных объектов. Это тоже были хранилища и лаборатории, о которых ни Адольф Гитлер, ни Ганс Каммлер не знали ни сном ни духом. В этом, расколов Георга Циммермана до донышка, я был уверен на многие тысячи процентов.

Вот только лаборатории ли? Зачем рейхсфюреру СС такое количество секретных лабораторий в горных районах Польши, Чехословакии и Австрии в конце уже проигранной, а в этом у Гиммлера уже не оставалось никаких сомнений, войны?

Рейхсфюрер СС, так же как и Гитлер, был мистиком, но в отличие от Адольфа Гитлера Генрих Гиммлер был практикующим мистиком и каждую мистическую идею ставил на практические рельсы.

Мы вскрыли и засветили северный маршрут эвакуации эсэсовцев через Норвегию в Аргентину, но наверняка был еще и южный. В нашем мире такой маршрут проходил через Чехословакию, Венгрию и Австрию и заканчивался в Италии под крылом Ватикана, и воплощением этого маршрута сейчас занимался штандартенфюрер СС Зезельманн.

В таких тайных, но далеко не всегда подземных убежищах, укомплектованных всем необходимым, можно было жить даже не месяцами, а годами. Если вспомнить о тайной организации ОДЕССА[27], то действовала она чуть ли не до конца сорок восьмого года. И сразу возникает огромное количество вопросов.

Где высокопоставленные эсэсовцы и партийные функционеры НСДАП прятались с сорок пятого года? Кто снабжал их документами? На какие деньги они передвигались по миру? Каким образом разыскиваемые союзниками эсэсовцы выходили на тайную организацию?

Среди сбежавших уже после войны с посредничеством Ватикана нацистов числятся: Адольф Эйхман – убийца четырех миллионов евреев. Йозеф Менгеле – эсэсовский вивисектор-душегуб концлагеря «Освенцим» (врачом этого садиста назвать язык не поворачивается). Вальтер Рауфф – изобретатель душегубок-газенвагенов. Штандартенфюрер СС доктор Энно Лоллиниг – эсэсовский врач, начальник отдела Amt D III (санитарное обслуживание и лагерная гигиена) главного административно-хозяйственного управления СС. Курт Кристман по прозвищу доктор Ронда – командир зондеркоманды 10-а, уничтожившей 214 детей в городе Ейске именно в грузовике-газенвагене, и еще многие сотни лагерных садистов и тысячи хорватских фашистов. Их переправляли в страны Африки и Южной Америки католические епископы.

И у меня уже есть готовые ответы. Жили они вот в таких тайных убежищах, которые строит сейчас рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер. Ну, а документы… были бы деньги, а приличные деньги у Генки Гиммлера водятся – не с пустыми же руками он в Аргентину намылился.

То, что сразу после войны англичане отловили Генриха Гиммлера, как простого бомжа, пробиравшегося через позиции союзнических войск, я ни на мгновение не верил. Иметь такие гигантские мобилизационные возможности и уходить пешком в одну харю?

Не смешите мои тапочки. Бывшие советские военнопленные, состоявшие на службе в британской армии, отловили двойника, который тут же отравился, и его прикопали от греха подальше, не предъявляя труп широкой общественности. Так сказать, спрятали концы в землю.

Никто даже не подозревал в пожилом солдате Вермахта Генриха Гиммлера – таких солдат в плен к союзникам в те дни сдавались десятки тысяч, а тот сам взял и сознался, что он рейхсфюрер СС, и тут же отбросил копыта. Для чего сознавался-то? Чтобы прилюдно отравиться? А втихую этого сделать было нельзя?

И самое главное: почему Гиммлер двигался к побережью Северного моря, а не в Баварию, где у него были отличные связи и специально созданные убежища? Зачем он вообще уходил так далеко? В этом не было никакого практического смысла. В конце концов, рейхсфюрер мог спрятаться в одном из подземных бункеров в самом Берлине или его пригородах.

Подземный Берлин – это отдельный город, к наземному городу отношения не имеющий. Почему Гиммлер его покинул? Почему он направился на северо-запад? Вот это основные вопросы, на которые после гибели двойника рейхсфюрера СС почему-то никто так и не ответил.

– Слышь, «Рейнджер»! – раздался от двери пренебрежительный голос. – Иди. Тя командир зовет. Давай, мухой. Капитан ждать не любит. – Ого! Что-то у Байкова с «Лешим» случилось, – боец произнес целых два оговоренных слова срочного вызова.

– Сейчас я подойду. Передайте капитану… – но боец тут же прервал меня:

– Иди. Не сцы! Пригляжу я за твоей подружкой. – Слово «подружка» было третьим контрольным словом, и мне пришлось прервать допрос Поогена.

– Мне придется покинуть вас, Георг. Сейчас я попрошу прислать к вам врача. Теперь вы мне очень до́роги, и я постараюсь как можно быстрее доставить вас в безопасное место. – Выйдя за дверь, я обратился к вызвавшему меня бойцу: – «Шелест»! Вызови ему врача, пусть перевяжет. Я эсэсовцу палец отрезал – довел он меня. И напои его. Надо. Очень ценный «язык». Головой за него отвечаешь.

– Так «Лекарь» занят. Там гауптштурмфюрер отходит. Никто его, паскуду, и пальцем не трогал, а он сдыхает. И понять ничего не можем.

– Тогда перевяжи его сам, но играть и материть не забывай. Он почти все понимает. Полиглот! Мать его! Одиннадцать языков знает – впервые такого встретил. Мне его обязательно надо еще раз допросить, так что до моего прихода он должен дожить.

– Понял, товарищ майор! Все сделаю, как скажете. Идите. Там Байков с «Лешим» вас уже заждались. – В голосе «Шелеста» сквозанули уважительные нотки, но я сразу не придал им значения.

До комнат, где мы расположили остальных эсэсовцев, пришлось идти в соседнее крыло особняка.

– Докладывайте, – приказал я, увидев капитана Байкова.

– Адъютанта сначала ни с того ни с сего корежить начало. Трястись стал всем телом. Руками и ногами дергать – хоть и привязаны они были, но все равно ходуном ходили. Потом головой о спинку стула принялся биться и стонать так, что всех проняло до печенок.

Кляп с него сдернули, он воздуха хватанул, и рвать его начало. Полоскало сильно, но непонятно. Цвет такой – темно-коричневый. А ведь он полсуток уже, почитай, ничего не жрал, кроме того, что мы в него запихивали. И не пил вовсе. Это как вы с «Лешим» приказали, – доложился обескураженный Байков.

– Что врач говорит?

– Да «Лекарь» и сам ни черта понять не может. Остальные двое ведут себя так, как ты рассказывал, а гауптштурмфюрер – такое впечатление, что у него сразу начался третий, а то и четвертый день допроса. Симптомы те же: дергался как припадочный да орал, как будто с него кожу с живого снимали, но ведь и пальцем его не трогали. – Байков обескураженно замолчал.

Врач отряда – старший лейтенант Воскобойников с позывным «Лекарь» – появился почти сразу. Как будто ждал за дверью. Устало вытирая окровавленные руки, он произнес:

– Все понимаю, товарищ майор. Эсэсовцы, палачи, звери, но такой смерти я никому не пожелаю. Кончается он – сильнейшее внутреннее кровотечение.

И, главное, непонятно – от чего? Такое впечатление, что ему маленький осколок в желудок попал и вся кровь начала скапливаться внутри, а не пошла наружу.

Никогда такого не видел, но когда учился – слышал. Сосед у нас упился в дрова и умер, а отец ходил, осматривал. Вот такие же приблизительно симптомы он тогда описа́л. – В голове у меня как щелкнуло.

Взвыв, как раненный в корму лось, я со всей дури влепил кулаком по стене, отбив себе правую кисть напрочь. Байков с «Лешим» и «Лекарем» с удивлением посмотрели на меня, а я не унимался:

– Вот я кретин! Что же такое не везет и как с ним бороться! Своими руками источник информации угробил! Вот баран! Не понял? – переспросил я недоуменно взирающего на меня врача.

– Внутреннее кровотечение без внешних признаков! Ты как об упившемся соседе сказал, я сразу вспомнил. Сослуживец моего друга так умер – он пожилой уже был. До полковника дослужился. Пить ему совсем нельзя было, а он под хорошую закуску принял свою стандартную норму в полтора пузыря и очнулся уже на том свете. Прямо в больнице скончался, даже до операционной не довезли.

Язва желудка у Зомменинга, а я в него сухарей напихал. Вот она и вылезла. Так откуда ж я знал-то? Мля! Такой «язык»! Всем «языкам» «язык». Вот я осёл! – Мне было жуть как обидно.

Хотел ускорить процесс проведения допросов, а главное, правдивости ответов, а получилось, как всегда. Горе от ума называется. Надо срочно менять все планы – трупы эсэсовцев будут изучать лучшие эксперты-криминалисты Варшавского управления гестапо.

Как не вовремя я Циммерману палец отрезал и зубы выбил! Придется маскировать. Гранату в его руках взорвать, что ли?

Оставлять живым Циммермана я не собирался. Еще чего! Жаль, нельзя всех эсэсовцев этой зондеркоманды на колья посадить – лично бы занялся.

– Вот что, доктор! Иди к оберштурмбаннфюреру и начинай плясать вокруг него свои лекарские пляски. Он мне внезапно стал очень дорог. Не допрашивать и не развязывать. Только перевязать и напоить. Воды в него влей побольше и отгони от командира зондеркоманды «Шелеста», а то он эсэсовца до смерти запугает.

И, главное: не вздумайте палец потерять, что я ему отрезал. Иначе мы потом правдоподобную бутафорию не слепим.

Байков! Прикажи притащить сюда шарфюрера и унтершарфюрера – пусть посмотрят на собственного командира. Обязательно скажите, что в самое ближайшее время их ожидает та же самая участь. Пусть готовятся.

Потом растащите их по разным комнатам и допросите, но никаких побоев и пыток – теперь их даже пальцем трогать нельзя. Этим я сам попозже займусь – вам такую работу доверять нельзя. Вы им пока только воду показывайте и максимально издевайтесь – мне интересна их вторая легенда.

В месте, о котором они нам расскажут, нас будет ждать засада – у них было очень продуманное командование. Это место наверняка где-то рядом с Варшавой. Вряд ли далеко от нее. Базируются они в Варшавском гестапо, значит, и ловушки готовили где-то в пригородах.

Глава 15

Я слушал немца второй раз и продолжал думать о своем. Второй рассказ изобиловал подробностями, часто не имеющими отношения к делу, но зато давал полную картину развернувшейся трагедии. При этом сам я ушел мыслями немного дальше – к замыслу Александра Ивановича Малышева.

Мы принесли в этот мир уникальную информацию, но знания, которыми обладала верхушка Германии и руководство СС, и в нашем времени были недоступны. До Малышева дошли лишь отголоски непроверяемых слухов, и для проверки этой информации на месте он отправил практически в никуда мою группу. Так сказать – на деревню к дедушке.

Генерал-майор не знал, с чем мы столкнемся, но нацелился он в числе прочих секретов нацистской Германии на программу «Суперсолдат», развернутую в США в начале пятидесятых годов. Это была немецкая разработка, и теперь мне понятно, почему она была свернута в Америке – негде было взять огромные людские ресурсы для продолжения нечеловеческих экспериментов. Как все мы понимаем, у нацистов такой проблемы не было.

После войны с Японией американцы попробовали залезть в Юго-Восточную Азию, и, в частности, сначала в Корею, а потом во Вьетнам, но получили по щам и, умывшись, свернули программу. Вернее, видоизменили немецкие эксперименты по психологическому и медикаментозному программированию человека с использованием наркотиков, ядов, гипноза, пыток и электрошока. Программа развивалась и дальше, но жестокие эксперименты над людьми сразу после Вьетнама были прекращены.

Так было в нашем мире. Здесь пока все иначе, но Малышев, отправляя нас, об этом даже не догадывался. Генерал наводился на разработки генерала войск СС Ганса Каммлера, а наткнулся на секретный проект рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера.

При этом Малышев скрыл начальную информацию от Сталина, не зная, как тот отнесется к подобным экспериментам. Руководство СССР может заинтересоваться якобы открывающимися возможностями, и поедут очередные «враги народа» в секретные лаборатории, расположенные где-нибудь за Уралом. И хорошо, если это будут бывшие полицаи или уголовники, а не невоздержанные на язык студенты да слегка воспрянувшие после войны рабочие с колхозниками.

Именно поэтому Малышев принялся проверять эту информацию самостоятельно, рискуя собственной головой. Проверить эти предположения могли только «Лето» с «Багги» или «Лис», а тут неожиданно для всех подвернулись мы с «Кубиком». Так сказать, в свое время очень удачно «погибшие» и теперь почти легендарные «герои».

Теперь у меня остается только два взаимоисключающих решения возникшей проблемы: прикинуться шлангом и слить информацию Малышеву так, как есть, или попробовать самостоятельно пробраться в Бреслау и сдернуть у полковника СС Зезельманна карту с расположением секретных лабораторий и хранилищ. Как созданных с сорок второго года по сегодняшний день, так и тех, которые только планируется создать. Оба варианта имеют свои плюсы и минусы.

В Варшаве Зезельманн бывает редкими наездами и очень нерегулярно, а вот в Бреслау у него располагается постоянная штаб-квартира. Об этом мне поведал полностью деморализованный Циммерман, а вот его подчиненные упорно выводят меня на два особняка в пригородах Варшавы. К тому же я не уверен, что Зезельманн таскает с собой всю секретную информацию. Вернее, я полностью уверен, что он ее с собой не таскает.

Итак, вариант первый: на сегодняшний день мы уже вроде как выполнили приказ Малышева. Ура-ура! Мы герои.

Можно еще к шахтам сбегать и прибить конвойных эсэсовцев, выдернув по пути парочку строителей подземной лаборатории. Затем добраться до объекта, посидеть в кустах рядом с ним и с чувством хорошо выполненного долга отрапортовать о достигнутых успехах.

Не сильно понятно, как Малышев в таком случае будет изворачиваться. Свидетели – не файл в закодированной папке в личном ноутбуке. Они молчать не будут, но думаю, что генерал-майор сошлется на проверку оперативной информации. Тем более что моя группа погибла где-то в Польше и на сегодняшний день по управлению не проходит.

Операцию прикрытия генерал-майор приготовил, но даже мне со своим куцым мозгом прекрасно видно, что вляпался Малышев по самое «не балуйся». Я ведь получил приказ найти объект и не предпринимать никаких действий, а это оказался не один подземный объект, а целая сеть секретных лабораторий и хранилищ под патронажем рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера.

Причем это не те подземные заводы и лаборатории, которые курирует заместитель рейхсфюрера СС Ганс Каммлер, а абсолютно неизвестная Малышеву сеть подземных хранилищ, создаваемая Гиммлером параллельно деятельности доверенного человека Адольфа Гитлера. При этом, и это я хотел бы выделить отдельно, все результаты экспериментов тут же дублируются и по каналам СС отправляются в Южную Америку, а хранилища забиваются всем, чем только можно и нельзя. От спичек и керосина до золота с оружием и боеприпасами.

Разница между Каммлером и Гиммлером – бездонная пропасть. В нашем мире генерал СС Ганс Каммлер в сорок пятом году сбежал к американцам со всеми секретными разработками фашистской Германии, а вот о проектах Генриха Гиммлера даже в нашем времени никто и ничего не знал.

Разве что только об Аненербе рассказывали какие-то мистическо-фантастические истории, но участие самого Гиммлера в этом тайном обществе скрыто за семью печатями. Рулили самим мистическим проектом совсем другие люди, а чем занимался в этом обществе рейхсфюрер СС, так и не было выяснено.

Вот и получается, что Малышев, сам того не подозревая и действуя практически наобум, вытянул на свет самый кончик тонкой нити, тянущейся к клубочку под названием «секретные проекты второго человека в Германии».

Дернул наш новоиспеченный генерал за ниточку, а моими руками вытащил такой кусок дерьма, что может накрыться этими экскрементами с головой, и отмыться ему до конца жизни не удастся. Мало того что Малышев скрыл эту информацию от Сталина, так она оказалась реальнее некуда, и теперь мне срочно надо решить, как вытаскивать начальника управления спецопераций из той задницы, в которую он по незнанию залез.

К сожалению для меня и к счастью для Александра Ивановича, первый вариант ни в каком виде неприемлем. Одна лаборатория – это только одна лаборатория и ничего более. Найти ее я смогу, но в этом случае мы теряем возможность добраться до штандартенфюрера СС Зезельманна и соответственно теряем всю информацию, которой он располагает.

Время будет упущено, и из Варшавы штандартенфюрер уже однозначно уедет. Ловить доверенного человека Гиммлера в Германии? Без документов, без поддержки, без работающих в Германии людей, без знания обстановки. Я что, самоубийца?

А вот второй вариант не так прост, как кажется на первый взгляд. Значительно легче умыкнуть приговоренного из-под топора палача, чем добраться до хорошо охраняемого отборными эсэсовцами секретоносителя. Причем в самом центре столицы генерал-губернаторства, где у нас нет никаких связей, но в этом случае у меня будут развязаны руки.

При таком раскладе Малышев будет вынужден мне помогать, но опять неявно. По той же причине: группа Байкова уже почти наверняка «погибла» и по управлению не проходит, и это вторая моя проблема.

Проверять воскресшего из небытия капитана Байкова с его разведчиками будут с особой тщательностью. Нестыковок в их показаниях будет огромное количество, но, если все срастется, мне удастся их не только воскресить, но и реабилитировать.

Вот только, к моему глубочайшему сожалению, в столицу Польши нам идти все равно придется. Нам просто необходимо рядом с ней засветиться, и как можно скорее, но очень небольшой компактной группой, и получается, что тащить в Варшаву весь отряд Байкова – это смерти подобно. В первую очередь для большинства его бойцов – их готовили для боевых действий в лесной и горной местности, и работать в городе они не умеют.

Придется разделиться. Приблизительно половина группы пойдет к тем точкам, которые мне предстояло разведать, и дальше по оговоренному маршруту, а вторая половина двинется со мной. Перед Варшавой мы опять разделимся. Несколько человек проникнут со мной в город, а остальные с шумом и тарарамом пройдутся по пригородам Варшавы и уйдут в отрыв. Благо технику нам немцы уже подогнали.

Где я встречусь с бойцами своих групп и чем будем заниматься дальше, мы обговорим отдельно, а вот Малышева с «Лисом» ожидает небольшой сюрприз. Ничего – злее будут. Зато в следующий раз они десять раз подумают, сто́ит ли меня засовывать во внешний сфинктер ануса дикоо́браза.

Москва. Управление специальных операций

День начался у генерал-майора Малышева с форменного дурдома. Не успел начальник управления продрать глаза и умыться, как к нему в комнату попытался прорваться его заместитель по политической части подполковник Рыбчинский.

Малышев жил в комнате рядом со своим кабинетом, так что прорваться замполиту не удалось, но разбудить генерала он разбудил. Этот пожилой и в общем-то незлобивый человек, коммунист еще старой партийной закалки, которого все звали по-простому – «Комиссар», сейчас шипел как раскаленный самовар и плевался ядом при каждом слове. А все дело было в радиограмме, пришедшей в радиоцентр ранним утром.

Радиограмма пришла открытым текстом, и «Комиссар», услышав во весь голос ржущих радистов и радисток, завернул на такие необычные для управления звуки. Так как радиограмма, взбудоражившая его подчиненных, не была ни секретной, ни даже зашифрованной, начальник радиоцентра майор Земченко текст «Комиссару» показал. За что, разумеется, своих звездянок чуть позже выхватит, но новость о необычном тексте радиограммы все равно расползлась по управлению, так как «Комиссар» молчать не умел в принципе.

По-шустрому умывшись и одевшись, Малышев наконец приказал пропустить подполковника в кабинет.

– Да что же это такое, товарищ генерал-майор! Это же форменное безобразие получается! – возмущенно заверещал «Комиссар» прямо с порога и, подойдя к Малышеву, положил перед ним бланк радиограммы со столь необычным текстом.

– Сядьте, товарищ подполковник! И перестаньте вопить – не на митинге. Разберемся. – Начальник управления взялся за трубку телефона. – Полковника Лисовского и майора Земченко срочно ко мне. И вызовите группу быстрого реагирования. – Тон генерала не позволял двояких толкований, и возмущенный «Комиссар», заткнувшись, примостился на одном из стульев.

«Лис» и Земченко зашли в кабинет одновременно, и начальник управления протянул бланк радиограммы своему заместителю.

«Лис» не отказал себе в удовольствии и прочел текст радиограммы вслух:

«Свиристель Плутовке.

Большой гоняет Лысого. Шатун Веселого.

Слоны идут на север. Чека идет на х… хрен (эта часть фразы прозвучала несколько разнообразнее и настолько витиевато, что полковнику Лисовскому пришлось читать некоторые слова по слогам).

Ганс не при делах. Штирлиц живет этажом выше. Пиндосы дубль два.

Лесник с лесной Нечистью танцуют сами. Крутили они вашего подполковника на…»

Следующая фраза была настолько непечатна, что полковник Лисовский сначала поперхнулся, а затем, прочитав несколько предложений про себя – озвучить он просто не осмелился, засмеялся во весь голос.

– И что скажешь? – спокойно спросил Малышев.

– Расшифро́вывать надо, товарищ генерал-майор, но текст радиограммы неполный. – Со стороны казалось, что полковнику Лисовскому столь необычная ситуация доставляет огромное удовольствие.

– Разрешите обратиться, товарищ генерал-майор! – обратился к Малышеву майор Земченко.

– Обращайтесь. – Голос Малышева не обещал начальнику радиоцентра ничего хорошего.

– Текст радиограммы действительно неполный. Товарищ подполковник устным приказом забрал только ту информацию, что лежала у радиста на столе. Старший лейтенант Солокаридзе для себя переписал – уж больно выражения заковыристые, а это оказалась только часть текстового сообщения. Вот полный текст. – Зинченко протянул Малышеву второй бланк.

– Хорошо, товарищ майор. Реабилитированы. Свободны. – Зинченко как наскипидаренный выскочил из кабинета, но вместо него вошли четыре офицера НКВД.

– Подполковник Рыбчинский! – Голос начальника управления был сух и бесстрастен. – Вы арестованы. За разглашение сведений совершенно секретного характера вы будете преданы суду военного трибунала. Увести. – Двое сотрудников НКВД грубо подхватили ошарашенного происходящим «Комиссара» под руки и почти волоком вытащили его из кабинета.

– Твоя работа? – спокойно спросил Малышев у «Лиса».

– А как иначе я этого дуболома из управления уберу? – с вызовом ответил полковник Лисовский. – Тем более что такой повод подвернулся. Вот и подставил чутка, а Земченко подыграл. Он уже умотался от «Комиссара» отбиваться. Рыбчинский так и лезет во все дыры, а в радиоцентр особенно. Даже в секретную часть постоянно ломится. Как медом ему там намазано.

Вы даже не представляете, как тяжело было уговорить нашего общего друга поделиться некоторой частью выражений из его уникальной коллекции, – усмехаясь, добавил заместитель начальника управления – первая радиограмма «Рейнджера» превзошла все самые смелые его ожидания.

– Расшифровывать будешь долго?

– Минут сорок. Не меньше. Я что, шифровальщик? Пока все цифровые и буквенные значения поменяю, вы успеете «Комиссара» осудить, приговорить, расстрелять, закопать и даже замаскировать место захоронения.

– Тогда работай, а я пока пойду «Комиссара» постращаю. Этого уберем, кого другого пришлют. Позаковыристее. Не дай бог, умный подвернется. Вот тогда намучаемся. Я нашего пламенного ленинца сейчас так шугну, что он радиоцентр стороной обходить будет, но и ты не забудь ему правдоподобную легенду слепить. Пусть порадуется.

* * *

Только через полтора часа полковник Лисовский закончил расшифровывать последнюю строку полученных радиограмм и тут же принялся докладывать результаты расшифровки.

– В результате стечения ряда обстоятельств отряд уничтожил некоторую часть зондеркоманды «Стальной шлем» под командованием оберфюрера СС Людвига Хаузена, куратора проекта «Вечно живой». Хаузен при захвате уничтожен. Его заместитель – оберштурмбаннфюрер СС Готвальд Пооген взят живым и допрошен.

Ваше предположение оказалось ошибочным. Объект к Гансу Каммлеру отношения не имеет. По указанным ниже географическим координатам находится секретная лаборатория под патронажем рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера.

Лаборатория проводит различные эксперименты над людьми всех человеческих рас и возрастных групп. В том числе и над семьями с маленькими детьми. Результаты экспериментов по каналам СС переправляются в Южную Америку.

До августа сорок третьего года маршрут эвакуации пролегал через известные нам аэродромы в Латвии, Дании и Норвегии и предположительные базы подводных лодок в Норвегии и Дании, но теперь он изменен, и самолеты с аэродрома в городе Ополе улетают куда-то на юг. Скорее всего, эти самолеты летают по южному маршруту эвакуации, о котором нам стало известно из показаний штурмбаннфюрера СС Герхарда Бремера.

Наш друг утверждает, что о проекте «Вечно живой» никто, кроме Гиммлера, не знает. Это его личный проект, которым он занимается с тридцать третьего года. Кроме этого, рейхсфюрер СС создает сеть секретных хранилищ в Польше, Чехословакии, Венгрии и Австрии.

Руководит строительствами этих объектов штандартенфюрер СС Карл Вильгельм Зезельманн. До сорок второго года он руководил управленческой группой «С» (строительство) главного административно-хозяйственного управления СС. Затем Зезельманн был понижен в должности, что бывает в структуре СС крайне редко, и переведен руководить простым строительным отделом.

На самом деле, по информации нашего друга, с сорок второго года и по сегодняшний день полковник СС Зезельманн является начальником секретного отдела, подчиненного лично рейхсфюреру СС. При этом этот отдел прикрывается отделом Amt C I-1 (строительство для нужд войск СС). Номинально штаб отдела находится в Берлине, но штандартенфюрер СС Зезельманн постоянно базируется в своей штаб-квартире, находящейся в пригородах Бреслау.

Восемь дней назад штандартенфюрер СС Зезельманн отбыл в инспекторскую поездку по проверке строящихся хранилищ, после чего должен был уехать в Берлин на доклад к рейхсфюреру. В третьей декаде марта он должен вернуться в Бреслау, откуда он руководит строительством вышеупомянутых хранилищ и где ранее постоянно встречался с Хаузеном и Поогеном.

Наш друг собирается посетить Бреслау и встретиться с Зезельманном. Для технического обеспечения встречи он оставил себе группу под командованием «Шатуна».

Наш друг разделил отряд. Группа отвлечения ушла по ложному маршруту, но сам маршрут в радиограммах не указан. Командир группы – старший лейтенант Птицын. Вероятнее всего, за этой частью отряда увяжется группа полевых егерей, усиленная войсковыми соединениями и частями охраны тыла.

После передачи радиограмм группа Птицына постарается прорваться через линию фронта. Дальнейшие сеансы связи с группой не предусмотрены. Выход группы старшего лейтенанта Птицына на связь может означать только то, что радист группы работает под контролем. – Заместитель начальника управления спецопераций замолчал.

По устоявшейся привычке «Лис» не называл вслух никаких настоящих имен и фамилий работающих с ним людей. Даже старшего лейтенанта Птицына в управлении не существовало – это был псевдоним капитана Сахно с позывным «Саха».

Полковник пришел из мира, в котором можно было записать даже шелест крыльев летучей мыши, пролетевшей над головой человека, и рисковать не собирался. Ни у него, ни у генерала Малышева не было стопроцентной уверенности, что кабинет начальника управления не прослушивается.

Некоторую часть прослушивающей аппаратуры, привезенной из своего мира, Малышев передал начальнику охраны Сталина генералу Власику. Где она теперь задействована, ни генерал Малышев, ни полковник Лисовский не знали.

По этой же причине «Лис» намеренно искажал часть той информации, которую произносил вслух. В первую очередь ему очень не нравились непонятные телодвижения «Комиссара», постоянно пытающегося пролезть в секретный отдел, в котором работали «Датви», Степаныч и «Мишики». Опыт его прежней жизни говорил, что это неспроста, поэтому остальная информация была им записана на отдельном листе бумаги, и «Лис» протянул его Александру Ивановичу.

«Радиограммы зашифровывал «Рейнджер». В этом никаких сомнений у меня нет. Первые четыре радиограммы, отправленные капитаном Сахно, пришли открытым текстом в точно оговоренное время.

Радиограммы состоят из сплошной белиберды и наборов отдельных слов и предложений, поэтому расшифровывать их без пятой радиограммы можно было бы и не пытаться. Предположительно радисты группы передавали свои радиограммы из глубины Беловежской пущи, и Сахно сразу же увел группу дальше. На момент передачи последней радиограммы группа капитана Сахно была еще жива, и радист работал не под контролем.

Пятую радиограмму передал радист «Шатуна». В ней содержатся ключи к расшифровке всех остальных радиограмм.

Ключевые слова: «Плутовка», «Большой», «Лысый», «Шатун» и «Веселый». Алгоритмы шифрования простейшие – это число, месяц и год рождения последовательно полковника Лисовского, приятеля нашего общего друга – «Малыша», Владимира Ильича Ленина, капитана Байкова и Степаныча, но о том, что обозначают эти ключевые слова, знали только я и «Рейнджер».

Все географические координаты изменены. Прибавлены цифры вашего дня, месяца и года рождения. Вторые географические координаты – место закладки с полным докладом «Рейнджера». Описание места имеем. Забирать надо срочно.

«Рейнджер» не уверен в том, что обнаруженная им лаборатория и подземный объект, на который мы его отправляли, это один и тот же объект, но проверить это сейчас у него возможности нет. Оберфюрера СС они с «Лешим» захватили на месте встречи с отрядом «Шатуна», притащив его из Варшавы, поэтому немцы будут очень тщательно изучать особняк и окрестности вокруг него.

«Рейнджер», конечно же, прикрылся и отправил группу отвлечения, но как все пройдет, неясно. Группа капитана Сахно встрянет очень серьезно и вести за собой егерей долго не сможет. Хвост группа попробует сбросить, но без каких-либо гарантий.

В то же время «Рейнджер» считает, что в шахтах лежат строители не только лаборатории проекта «Вечно живой» – основное строительство было закончено в сорок первом году. С очень большой вероятностью в этих шахтах лежат строители подземных хранилищ, расположенных в Судетских горах. В тех районах не может быть большого количества подобных «захоронок», но находятся они недалеко от лаборатории.

О лабораториях и хранилищах Гиммлера знает только «Рейнджер». Ни «Леший», ни группа «Шатуна», ни тем более бойцы из группы капитана Сахно никакой конкретной информацией не владеют и никому и ничего рассказать не смогут. При этом все источники информации «Рейнджером» уничтожены. Следующий сеанс связи с группой «Шатуна» – по обстоятельствам, но не ранее, чем через пятнадцать суток.

«Рейнджер» просит контакт в Польше и новые документы для себя, «Лешего» и всех бойцов из группы «Шатуна». Список оставшихся с «Рейнджером» бойцов прилагается. Самый лучший вариант – отдельная зондеркоманда. Район дислокации этой зондеркоманды «Рейнджер» предлагает выбрать нам, так как информацией по месту не владеет.

От себя могу добавить следующее. Рапорт о психологическом состоянии «Рейнджера» я вам передавал, но хочу отметить, что для него эсэсовцы, а тем более такого высокого ранга, это как красная тряпка для быка. Даже не представляю, что он сделал с попавшими в его руки «источниками информации», чтобы получить необходимые нам сведения.

Теперь «Рейнджер» сцепит зубы и попрет до конца, какой бы он ни был. Останавливать его бессмысленно и просто опасно – он может прервать все контакты и работать дальше самостоятельно, выходя на связь только в самом крайнем случае.

При этом я считаю данное направление работы группы «Рейнджера» приоритетным. Хранилища рейхсфюрера СС – это очень серьезно. Никакой информацией по ним мы никогда не располагали, поэтому если наш друг зацепит хотя бы кончик ниточки, ведущей к ним, то мы многократно возместим стране все затраты на наше управление. Рейхсфюрер СС очень небедный и абсолютно не контролируемый никем руководитель Германии и наверняка забивает свои «кубышки» по пробку.

Вот только существует одно небольшое расхождение с архивной информацией, привезенной нами: Карл Вильгельм Зезельманн действительно служил в главном административно-хозяйственном управлении СС, но в чине майора, а не полковника войск СС.

По тем же данным штурмбаннфюрер СС Зезельманн в сорок пятом году попал в плен, а затем и под следствие, но обвинение ему было предъявлено только в участии в преступной организации. В бо́льшей части допросов и следственных мероприятий Нюрнбергского процесса он выступал как свидетель и в секретных протоколах нигде не упоминается.

Так как никакой информации о работе лжемайора непосредственно на рейхсфюрера СС ни наша контрразведка, ни американцы, ни тем более англичане тогда не имели, то Зезельманн получил только пять лет, из которых отсидел три с половиной.

После своего освобождения в ноябре сорок девятого года Зезельманн около двух лет жил в Баварии, но в марте пятьдесят первого через Италию уехал в Южную Америку, где, вероятнее всего, сменил документы. По крайней мере, никаких упоминаний о нем в нашем архиве более не обнаружено.

Ну, а если вспомнить, что немцы цеплялись за Бреслау до шестого мая сорок пятого года, то делали они это явно не просто так. Соответственно времени на то, чтобы спрятать все концы, у Зезельманна было более чем достаточно. Передал ли он эти «концы», пока жил после своего освобождения остающимся в Германии нацистам, тоже неизвестно. Тогда его никто не отслеживал – в те годы отсидевших небольшие сроки нацистов было огромное количество.

Предлагаю раздолбать аэродром под Ополе до лунного пейзажа и делать это периодически, не давая немцам восстанавливать взлетную полосу. Таким образом мы не позволим эсэсовцам вывезти лабораторию и ценности из неизвестных нам хранилищ по южному маршруту эвакуации самолетами большой грузоподъемности, и они будут вынуждены уничтожить лабораторию. Что вряд ли. Либо законсервировать ее. Что скорее всего.

Ну, или потащат все, что посчитают необходимым эвакуировать, на ближайший аэродром, на который садятся обыкновенные транспортные «Юнкерсы». Что тоже неплохо. В этом случае мы сможем засечь эту колонну разведгруппами нашего управления и попробуем ее захватить прямо на марше. Теперь мы знаем точные координаты нахождения лаборатории и в состоянии обложить ее наблюдателями. Не думаю, что там много дорог, по которым смогут пройти тяжело загруженные грузовики.

При этом вы можете уже прямо сейчас передать всю информацию Верховному. У нас просто не хватит сил для полной блокировки горных районов, а использовать своих десантников бессмысленно – мы их не для этого готовим. Значительно проще к осени сорок четвертого года подготовить спецгруппы НКВД для точечных операций по нашим разведданным.

Исходя из всего вышеперечисленного, я считаю, что «Рейнджер» наше задание выполнил и может заниматься тем, за что зацепился. Тем более что мы на это повлиять никак не можем, а помочь просто обязаны.

Фотографии «Рейнджера» и «Лешего» я при встрече сделал и передал в секретный отдел, поэтому документы на них и всех, кто останется с ними, сделаем без проблем. Зная о том, как «Рейнджер» относится к своим людям, я могу предположить, что он придумал, как сохранить бо́льшую часть бойцов своего отряда, но Польша сорок четвертого года – это не латвийские леса сорок первого. Будет ли для кого делать эти документы?

Если все вышеизложенное правда, а сомневаться у меня никаких оснований нет, то группа капитана Сахно погибнет вся до единого человека. Немцы эту часть отряда из леса не выпустят.

Ягдкоманда – это очень серьезно, а на ключе радисты группы работали долго – их однозначно запеленговали. По крайней мере, немцы определили район передачи. Дальше дело техники и очень недолгого времени. В лесу еще лежит снег, а там, где снега нет, грязи по колено, поэтому ягдкоманда пройдет по следам группы как по проспекту. Летом кто-нибудь смог бы прорваться, сейчас – нереально.

Группа «Шатуна» под вопросом. «Рейнджер» с «Лешим» – аналогично. Чтобы сбить преследователей со следа, «Рейнджер» с группой «Шатуна» полез в Варшаву, а там его наверняка ждут. Он об этом знает, но… если радист группы не выйдет на связь в течение двух-трех недель – значит все. Нам остается только ждать».

– Подождем, – тяжело выдохнул начальник управления.

Конец пятой книги.

1 Новосибирское высшее военное командное училище.

2 Полтора миллиона долларов.

3 Верховный главнокомандующий Иосиф Виссарионович Сталин.

4 Горный штурмовой костюм. Создан с учетом опыта войны в Афганистане в 1981 году.

5 Орден Мужества.

6 В реальной истории ордена Суворова, Кутузова, Богдана Хмельницкого, Александра Невского, Нахимова и Ушакова учреждены в 1942–1943 годах. Возвращение ордена Святого Георгия Сталиным планировалось, но так и осталось в проекте.

7 «Либерти» – тип транспортных пароходов для обеспечения массовых военных перевозок. Построено более 2500 штук. «Ви́ктори» – построено 534 штуки.

8 Зондеркоманда СС министерства иностранных дел Рейха «Группа Кюнсберг» (SS-Sonderkommandos des Auswirtigen Amtes «Gruppe Kunsberg»), получившая такое название по имени командира зондеркоманды фон Кюнсберга, в числе прочих зондеркоманд занималась вывозом в Германию различной документации и ценностей. айнзатцкоманда «Нюрнберг» (Einsatzkommando, EK) действовала в районе группы армий «Центр».

9 Авиация, пехота и танковые войска.

10 Первитин – стимулирующее средство, разработанное в 30-е годы германскими фармацевтами.

11 Арту́р Христиа́нович Арту́зов – один из основателей советской разведки и контрразведки. Расстрелян в 1937 году. Реабилитирован посмертно.

12 Михаи́л Влади́мирович Марго́лин – уникальный слепой оружейник. Создатель нескольких малокалиберных и тренировочных оружейных систем.

13 Влади́мир Григо́рьевич Федоров – русский конструктор оружия, генерал-лейтенант инженерно-технической службы, профессор, доктор технических наук.

14 Американский гладкоствольный бесшумный револьвер, разработанный в годы войны во Вьетнаме под специальный патрон замкнутого типа.

15 Численный состав пехотной дивизии Вермахта составлял 16 859 человек.

16 15 cm Nebelwerfer 41 – наиболее знаменитый и массовый РСЗО Вермахта.

17 Личный помощник Иосифа Сталина (более 20 лет).

18 Все номера войсковых подразделений и соединений Красной Армии изменены автором из этических соображений.

19 Так во время блокады ленинградцы называли Сенной рынок.

20 Православный мемориальный храм во имя Воскресения Христова.

21 Спрятанные зимой трупы.

22 Нижний Новгород.

23 Подпольная польская военная организация времен Второй мировой войны, действовавшая в 1942–1945 годах.

24 Винтовка «SMLE № 4 Mk-1» – основное оружие британской пехоты в годы войны. Она отличалась усиленной ствольной коробкой, более тяжелым стволом, измененным ложем и была принята на вооружение в 1941 году. Винтовка поставлялась во Францию. Всего было выпущено около 5 млн винтовок. ТТХ: калибр – 7,7 мм; длина – 1129 мм; длина ствола – 640 мм; количество нарезов ствола – 5; масса без патронов – 4,1 кг; емкость магазина – 10 патронов 7,7×56R; скорострельность – 15 выстрелов в минуту; прицельная дальность – 2560 м. Оснащенные оптическим прицелом винтовки обозначались как «SMLE № 4 Mk-1 (Т)». Было выпущено более 15 тысяч единиц.

25 Оберштурмбаннфюрер – звание в СС и СА. Соответствовало званию оберст-лейтенанта (подполковник) в Вермахте. Гауптштурмфюрер – специальное звание в СС. Звание соответствовало капитану (гауптману) Вермахта. Оберштурмфюрер – звание в СА и СС, соответствовало званию обер-лейтенанта в Вермахте. Унтерштурмфюрер – звание в СС, соответствовало званию лейтенанта в Вермахте. Штурмшарфюрер – звание в войсках СС, которое существовало с 1934 по 1945 год. Соответствовало званию штабсфельдфебель в Вермахте и было высшим званием унтер-офицеров СС. Звание штурмшарфюрер существовало только в войсках СС. Шарфюрер – звание в СС и СА, которое существовало с 1925 по 1945 год. Соответствовало званию унтерфельдфебель в Вермахте. Унтершарфюрер – звание в СС, которое существовало с 1934 по 1945 год. Соответствовало званию унтер-офицер в Вермахте.

26 Оберфюрер – звание, введенное в нацистской партии еще в 1921 году. Это звание было промежуточным между званиями старших офицеров и генералов и теоретически отвечало должности командира бригады СС. Оберфюреры СС командовали как айнзатцгруппами, так и «туземными» дивизиями СС, укомплектованными местными националистами и нацистами. В личном общении штандартенфюреров СС (звание соответствует полковнику Вермахта) другие военнослужащие и служащие полиции, как правило, именовали полковниками, в то время как оберфюреров – исключительно по званию СС.

27 ODESSA (нем. «Organisation der ehemaligen SS-Angehörigen» – «Организация бывших членов СС») – название, часто употребляющееся для обозначения международной нацистской организации – сети, основанной после Второй мировой войны бывшими членами СС. Целью группы являлось установление связи и увод от преследования (в том числе путем направления в другие страны и на другие континенты) бывших эсэсовцев, объявленных в розыск органами правопорядка. В основном члены ODESSA стремились покинуть Германию, уехав в страны Арабского Востока или Латинской Америки. Связи группы распространялись на такие страны, как Аргентина, Египет, Бразилия, Германия, Италия, Швейцария и Ватикан.

Продолжить чтение