Читать онлайн Черная рука бесплатно

В память о моем отце, иммигранте

Non so come si può vivere in questo fuoco!

(Не понимаю, как можно жить в этом огне!)

– Итальянский иммигрант, впервые увидевший Нью-Йорк

Пролог

Великий всепоглощающий ужас

Днем 21 сентября 1906 года мальчик по имени Вилли Лабарбера[1] весело играл перед принадлежащим его семье фруктовым магазинчиком в двух кварталах от бликующих вод нью-йоркского пролива Ист-Ривер. Пятилетний Вилли носился с друзьями, кричал во всю глотку, катал по тротуару обручи и смеялся, когда деревянные кольца падали на булыжную мостовую. Дети прятались друг от друга за спинами прохожих – банкиров, работяг или молодых женщин в шляпках со страусиными перьями, – направлявшихся домой или в какой-нибудь из местных итальянских ресторанов. С каждым стихийным наплывом людей Вилли и другие дети исчезали из поля зрения друг друга на секунду или две, но затем появлялись вновь, когда людей становилось меньше. В тот день такое повторялось не один десяток раз.

Люди продолжали идти мимо, сотни людей. Близился вечер, серебро реки уже начало тускнеть, и вот опять: Вилли поворачивается, бросается вприпрыжку по улице и скрывается за очередной группой рабочих. Только в этот раз толпа рассеялась, а мальчик не появился. Место на тротуаре, где он должен был находиться, осталось тревожно пустым в угасающем свете дня.

Друзья заметили его пропажу не сразу. Лишь когда их настигли первые приступы голода, они вернулись и неспешно осмотрели небольшой участок тротуара, на котором провели целый день. Затем принялись усерднее искать Вилли в заметно удлиняющихся тенях. Безрезультатно.

Вилли слыл непослушным и как-то раз хвастался перед друзьями, что любит удирать от родителей шутки ради, поэтому, возможно, мальчишки колебались, прежде чем войти в магазин и сообщить о его исчезновении. Но в конце концов им пришлось сказать об этом взрослым. Через несколько секунд родители мальчика, Уильям и Катерина, выбежали из своего магазина и принялись обыскивать близлежащие улицы в поисках каких-либо следов ребенка, перекрикиваясь с владельцами кондитерских киосков и небольших бакалейных лавок, видели ли они мальчика. Никто не видел. Вилли исчез.

Именно в этот момент произошло нечто странное, сродни телепатии. Еще до того, как вызвали полицию или была найдена хоть какая-нибудь зацепка, вся семья и все друзья Вилли, не обменявшись друг с другом ни единым словом, одновременно пришли к понимаю, что именно произошло. И удивительно, но жители Чикаго, Сент-Луиса, Нового Орлеана, Питтсбурга и всех крошечных городков, раскиданных между ними, матери и отцы пропавших детей, количество которых осенью 1906 года резко увеличилось, приходили к такому же выводу. Кто похищал детей? La Mano Nera, как называли их итальянцы. «Общество Черной руки».

«Черная рука» была печально известной преступной организацией – «сей дьявольской и зловещей бандой»[2], которая с большим размахом занималась вымогательствами, заказными убийствами, похищением детей и подкладыванием бомб. За два года до этого организация приобрела известность в масштабе целой страны благодаря письму, брошенному в малопримечательном районе Бруклина в почтовый ящик у дома подрядчика, разбогатевшего в Америке. С тех пор угрожающие записки Общества, украшенные рисунками гробов, крестов и кинжалов, стали находить во всех частях города, после чего последовала серия ужасных событий, которые, по словам одного свидетеля, «побили все рекорды преступности за последние десять лет, что стало беспрецедентным случаем в истории цивилизованной страны в мирное время»[3]. Только Ку-клукс-клан мог сравниться с «Черной рукой» по масштабу массового террора в начале двадцатого века. Как выразился один журналист об итальянских эмигрантах: «в глубине души они действительно испытывают великий всепоглощающий ужас»[4]. То же самое было бы уместным сказать и о многих других американцах, заставших осень 1906 года.

Несколько дней спустя семье Лабарбера стали приходить письма, их опасения подтвердились. Похитители потребовали пять тысяч долларов за возвращение Вилли – сумму для его семьи совершенно неподъемную. Точные слова, использованные преступниками, до нас не дошли, но в подобных письмах часто содержались фразы вроде «Ваш сын теперь среди нас»[5] или «Не показывайте это письмо полиции, или иначе, клянусь Мадонной, ваш ребенок будет убит». Серьезность сообщения подкрепляли изображения внизу страницы: чернилами на бумаге были выведены три грубых черных креста, а также череп и скрещенные кости. Отличительные знаки «Черной руки».

Некоторые считали, что данная преступная группа и другие ей подобные не только подняли уровень убийств и вымогательств в Америке – в ее темный век демонстративного насилия – на совершенно иную высоту, но и в тот момент проявили себя как пятая колонна, развращающая правительство ради достижения собственных целей. Эта идея висела дамокловым мечом над новыми иммигрантами из Италии по меньшей мере десятилетие. «Широко бытовало мнение, – говорил сенатор от Массачусетса Генри Кэбот Лодж[6] о предполагаемом итальянском тайном обществе, – что оно расширяет свою деятельность, начинает контролировать присяжных с помощью террора и собирается постепенно взять под контроль правительство города и штата»[7]. Скептики, включая итальянского посла, щетинившегося при одном только упоминании об Обществе, утверждали, что этой группы не существует, что это миф[8], созданный «белыми» американцами против проклинаемых ими итальянцев, которых они ненавидели и мечтали изгнать со своих берегов. Один итальянский острослов сказал как-то об Обществе: «Единственное доказательство его существования, по сути, ограничивается литературной фразой»[9].

Но если Общество являлось фикцией, то кто похитил Вилли?

Лабарбера сообщили об исчезновении сына в полицию, и вскоре в дверь их квартиры по адресу Вторая авеню, 837, постучал детектив. Джозеф Петрозино – невысокий, плотно сбитый мужчина с бочкообразной грудью, больше похожий на грузчика, – возглавлял знаменитый Итальянский отряд полиции Нью-Йорка. Его глаза, которые одни описывали как темно-серые, а другие как угольно-черные[10], смотрели холодно и оценивающе. Плечи его были широки, а «мускулы похожи на стальные канаты»[11]. Но он не был дикарем, скорее наоборот. Ему нравилось поговорить об эстетике, он любил оперу, особенно итальянских композиторов, сам хорошо играл на скрипке. «Джо Петрозино, – писала газета New York Sun, – мог заставить инструмент заговорить»[12]. Но его истинное призвание – раскрывать преступления. Петрозино, по утверждению New York Times, «величайший итальянский детектив в мире»[13] и «итальянский Шерлок Холмс»[14], согласно популярной на его родине легенде. К сорока шести годам у него уже сложилась «карьера, столь же захватывающая, как у какого-нибудь Жавера[15] в лабиринтах парижского преступного мира или у инспектора Скотленд-Ярда, – словом, жизнь, полная таких приключений и достижений, которые могли взбудоражить воображение самого Конан Дойла»[16]. Петрозино был осторожен с незнакомцами, неподкупен, обладал тихим голосом и почти безрассудной храбростью, он мог вспылить, если его спровоцировать, и настолько овладел искусством маскировки[17], что, когда находился в образе, даже собственные друзья могли пройти мимо него на улице. Его образование ограничилось шестью классами, однако он обладал фотографической памятью и был способен мгновенно вспомнить информацию, отпечатанную на листе бумаги, на который он мимолетно глянул много лет назад[18]. Не успев завести ни жены, ни детей, он всю свою жизнь посвящал избавлению Америки от «Общества Черной руки», угрожавшего, по его мнению, стране, которую он любил. А еще во время ходьбы он имел обыкновение напевать оперетты[19].

Петрозино был одет в свой обычный черный костюм, черные туфли и черную шляпу-котелок[20], когда Уильям Лабарбера открыл ему и проводил внутрь. Отец пропавшего мальчика вручил детективу полученные письма, но рассказать что-то большее об этом деле не мог. «Черная рука» была повсюду и одновременно нигде; почти сверхъестественная в своей вездесущности, она отличалась невероятной жестокостью. Оба мужчины знали это точно. Петрозино видел: родители Вилли «практически обезумели от горя»[21].

Детектив вернулся на улицы города и немедленно приступил к работе, выкачивая все, что можно, из своих информаторов и контактных лиц. У него имелась обширная сеть[22] из шпионов и осведомителей – или nfami[23], – раскинутая по всему мегаполису: бармены, врачи, уличные торговцы, адвокаты, оперные певцы, уборщики улиц (из-за цвета спецодежды их называли «белокрылыми»), банкиры, музыканты, сицилийские головорезы со шрамами на лицах. Словесное описание Вилли вскоре появилось в десятках городских газет.

Однако никто не видел мальчика и ничего не слышал о нем. Наконец пришло четвертое письмо, в котором от семьи потребовали продать их скромный дом, чтобы собрать деньги на выкуп. Эта недвижимость была единственной собственностью Лабарбера в Америке, на него они зарабатывали всю свою жизнь. Продажа обрекла бы родителей и детей на ужасную нищету, от которой они могли спаслись разве что покинув Медзоджорно[24]. Это убило бы в них американскую мечту по меньшей мере на целое поколение.

Каким-то образом Общество предвидело реакцию семьи. В четвертом письме содержался стимул, возможно, адресованный лично миссис Лабарбера. Когда бумагу развернули до конца, из нее что-то выпало на пол. Темная прядь волос Вилли.

* * *

Проходили дни. И не происходило ничего. Мальчик будто испарился.

Наконец на третью неделю один из nfami дал ценную подсказку. Этот человек услышал любопытную историю в Кенилворте, штат Нью-Джерси[25]. Одна женщина прогуливалась по рабочему району и встретила мужчину, несущего большой сверток. В тот момент, когда женщина проходила мимо, изнутри свертка раздался пронзительный крик. Мужчина поспешил в стоявший неподалеку обшарпанный ветхий дом (свидетельница употребила слово «халабуда») и закрыл за собою дверь. Однако женщина, пораженная услышанным, осталась ждать снаружи, пристально наблюдая за дверью. Несколько минут спустя тот же мужчина вышел из дома с тем же свертком – теперь молчавшим, – положил его в крытый фургон и уехал.

Услышав этот рассказ, Петрозино немедленно поспешил на 23-ю Западную улицу, чтобы подняться на борт одного из паромов, идущих до Джерси-сити в Нью-Джерси. Наблюдая удаляющиеся доки Вест-Сайда, где подобно далеким кострам светились в сумерках фонари, свисающие с тележек разносчиков, детектив оперся о поручень и стал прислушиваться к всплескам и вздохам Гудзона, бьющегося за бортом. В голове проносились имена и лица вероятных подозреваемых, осевшие в памяти месяцами и годами ранее и теперь призванные к ответу. Возможно, он выпил стакан пахты, купленной у торговца-разносчика (два цента за нестерилизованный вариант, три – за стерилизованный[26]). Поездка на пароме обычно занимает около четверти часа, что дало Петрозино некоторое время на раздумья.

«Черная рука» с каждым месяцем становилась все более дерзкой и безжалостной. Масштабы того, что творилось в Нью-Йорке, не поддавались осмыслению. В итальянских колониях, как назывались иммигрантские кварталы, мужчины патрулировали улицы перед своими домами с заряженными дробовиками[27]; детей прятали в забаррикадированных комнатах, запрещали ходить в школу; многие здания стояли беззащитными перед непогодой, поскольку их фасады были разрушены бомбами, заложенными организацией. Некоторые кварталы Нью-Йорка – одного из самых процветающих и космополитичных городов мира – оказались так сильно разрушены, что можно было подумать, будто метрополис подвергся бомбардировке с дредноута, вставшего на якорь в бухте Аппер-Нью-Йорк-Бей. «Общество тьмы»[28] убило многих людей, немалое количество покалечило и теперь держало в страхе десятки, возможно, сотни тысяч граждан. Паника достигла таких масштабов, что стоило какой-нибудь семье вернуться вечером домой и заметить на своей двери черный угольный отпечаток руки – знак визита Общества, – чтобы тут же поспешно собрать вещи и сесть на ближайший корабль, следующий обратно в Италию.

И такое происходило не только в Нью-Йорке. Как давно предсказал Петрозино, страх начал распространяться от города к городу, охватывая всю страну подобно пожару в прериях. «Черная рука» проявила себя в Кливленде, Чикаго, Лос-Анджелесе, Детройте, Новом Орлеане, Сан-Франциско, Ньюпорте, Бостоне, в сотнях небольших городов и поселков, в лагерях старателей, на карьерах и в сельских общинах между ними. Во многих из этих поселений были убиты мужчины и женщины, взорваны здания, спровоцированы линчевания – все это усиливало недоверие белых американцев к своим итальянским соседям. Бесчисленное множество американских граждан, не только итальянские иммигранты, были похищены Обществом, пополнив вскоре список жертв: в их число входили миллионеры, судьи, губернаторы, мэры, члены семейства Рокфеллеров, юристы, бейсболисты клуба «Чикаго Кабс», шерифы, окружные прокуроры, светские дамы и даже главари преступных группировок. В январе прошлого, 1905-го, года члены Конгресса получили серию писем с угрозами от Общества, и, хотя эта история закончилась уникальным и довольно причудливым финалом, в итоге несколько представителей от разных штатов сделались жертвами «нервного истощения»[29].

Несколько городов в Пенсильванском угольном бассейне были захвачены Обществом практически путем вооруженных переворотов, предводители которых приобрели власть над жизнью и смертью местных жителей. После шокирующего убийства, осуществленного «Черной рукой» в Бакингхеме, жители округа отправили губернатору Пенсильвании петицию, больше похожую на обращение поселенцев раннего Запада, окруженных апачами: «Условия здесь невыносимые. Банда убийц прочно окопалась в пяти километрах. Одного гражданина застрелили в спину, другие подверглись угрозам. Власти округа бездействуют»[30]. Авторы петиции просили прислать «детективов с гончими собаками». В попытке даже не остановить, а хотя бы замедлить волну террора срочно писались и принимались новые законы. Юг восстал против итальянских иммигрантов – в основном из-за безобразий, совершаемых Обществом. Президент Тедди Рузвельт – друг Петрозино со времен работы комиссаром полиции Нью-Йорка, – по слухам, внимательно следил за развитием событий из Белого дома[31]. Даже тщедушный Виктор Эммануил III, король Италии, нашел время оторваться от своей огромной коллекции монет, ставшей его навязчивой идеей, чтобы написать Петрозино об этой важной проблеме, терзавшей его королевское сердце, не забыв присовокупить к письму дорогие золотые часы[32]. Граждане многих стран – от Франции и Англии до Индии – были увлечены этим состязанием между силами цивилизации и темной анархией и, возможно, даже испытывали злорадство по поводу трудностей, с которыми пришлось столкнуться молодому сельскому выскочке[33], вынужденному наводить порядок среди темноглазых иммигрантов.

Петрозино был прекрасно осведомлен о прикованном к происходящему внимании, и на то имелись веские причины. Он был не простым наемным служащим Департамента полиции Нью-Йорка. Он был знаменитостью – возможно, самым известным итало-американцем в стране. А со славой, по крайней мере по мнению самого Петрозино, пришла и ответственность. Вместе с небольшим отрядом итальянцев-единомышленников – адвокатом, окружным прокурором и основателем земляческого клуба, детектив намеревался инициировать создание общественного движения, которое покончило бы с двусмысленным положением итальянцев в Америке. Ведь их соотечественников заклеймили как диких необузданных людей, совершенно непригодных для американского гражданства. Петрозино яростно протестовал.

«Итальянец от природы свободолюбив, – заявил он газете New York Times. – Ему приходится ожесточенно бороться за просвещение в собственной стране, и то, чем является сегодня Италия, было достигнуто в героической борьбе»[34].

Но его собственная борьба за превращение итальянцев в полноправных американских граждан дала сбой перед лицом непрекращающейся войны с Обществом, в результате чего даже Times присоединилась к призывам положить конец иммиграции из Южной Италии. Как поменять отношение общества к соотечественникам, пока «вампиры»[35] из «Черной руки» взрывают бомбы, калечат и убивают людей по всей стране?

Петрозино осознал: это решительно невозможно. Два явления слишком тесно переплетены между собой. Писатель Г. Ф. Лавкрафт позже дал пример неприязни, которую белые американцы питали к новоприбывшим. В письме к другу он описывал иммигрантов из Италии, столпившихся в Нижнем Ист-Сайде, как существ, которых «сколько ни напрягай воображение, нельзя назвать людьми»[36]. Вместо человеческих образов «они являли собой чудовищные и бесформенные воплощения питекантропоидов и амеб, вылепленных из некой вонючей вязкой жижи разложившейся земли, которая скользит и сочится по грязным улицам, снуя через дверные проемы и обратно, и их невозможно сравнить ни с чем, кроме с кишащими червями или глубоководными безымянными тварями».

Если бы Петрозино побеждал в битве с «Черной рукой», его крестовый поход шел бы куда более гладко. Но 1906 год сложился хуже некуда: пролилось немало крови, оказались потеряны союзники и территории. Тень, отбрасываемая Обществом, распростерлась уже на всю приемную родину Петрозино – от каменных особняков Лонг-Айленда до скалистых бухт Сиэтла. Петрозино одолевали дурные предчувствия.

Но этим конкретным вечером он заставил их замолчать. Нужно было найти Вилли Лабарбера.

Сойдя на берег, Петрозино нанял экипаж. Кучер присвистнул на лошадей, и те помчали детектива в сторону Кенилворта, расположенного примерно в двадцати милях западнее. Пирс очистился от пассажиров, и тогда наполненная углем конная повозка вкатилась на борт парома, разгрузила в машинное отделение свежее топливо и отбыла. Паром отправился в обратный путь на Манхэттен. На пристани звенела тишина. Несколько часов спустя у причала показался экипаж, из которого выбрался Петрозино. Дождавшись прибытия парома, он поднялся на борт. Судно отошло от пирса в Нью-Джерси и заскользило по темной, покрытой рябью воде к газовым фонарям, мерцавшим на другом берегу Гудзона. Петрозино возвращался один. Мальчика с ним не было.

Когда Петрозино доводилось переживать из-за каких-нибудь особенно трудных случаев, он искал убежище в операх Верди[37], своего любимого композитора. В такие моменты он брал скрипку и смычок и начинал играть, как правило, одну и ту же мелодию из «Травиаты» – «Di Provenza il mar», арию Жермона. В ней отец утешает сына в связи с потерей им любимой, напоминая молодому человеку о доме в Провансе, где он провел детство, об ослепительном солнце и сладких воспоминаниях:

Сидя в своей холостяцкой квартире, Петрозино играл арию «без умолку». Сильные руки его медленно двигали смычком, извлекая лирические первые ноты, прежде чем перейти к более сложным частям. Ария Жермона – произведение прекрасное, но чрезвычайно скорбное. Оно выражает тоску по тому, что прошло и, скорее всего, никогда не вернется.

Можем себе только представить, сколько раз соседи Петрозино прослушали ее в тот вечер.

1

Столица половины мира

3 января 1855 года. На насыпном берегу реки недалеко от Нового Орлеана лежит мертвец[38]. Миссисипи несет свои воды на юг, в сторону Мексиканского залива всего в нескольких футах от его вытянутой руки. Даже беглого взгляда хватило бы любому наблюдателю, чтобы понять: смерть этого человека постигла насильственная. Испачканная алым рубашка пропорота в нескольких местах: не менее дюжины ударов ножом. В довершение горло перерезано от уха до уха, и рану окружает густо запекшаяся на жаре кровь. Это Франсиско Доминго – первая известная жертва «Черной руки» в Америке.

Джозеф Петрозино появится на свет только через пять лет. «Общество Черной руки» опередило его на континенте почти на два десятилетия.

В отличие и от Доминго, и от большинства будущих своих врагов, Петрозино не был сицилийцем. Его родина – провинция Салерно области Кампания, внизу передней части голенища итальянского сапога. 30 августа 1860 года в коммуне Падула, где расположен знаменитый картезианский монастырь[39], в семье портного Просперо и его жены Марии[40] появился на свет первый ребенок, Джузеппе Микеле Паскуале. По итальянским меркам семья Петрозино оставалась небольшой – у Петрозино были всего один младший брат и одна младшая сестра. Когда сам Джузеппе был совсем маленьким, скромный дом портного потрясли сразу две трагедии: по причинам, в источниках не указанным, умерла мать, а сам будущий детектив заболел оспой, что в 1860-х годах частенько становилось смертным приговором. Джузеппе выжил, однако рубцы на его коже остались на всю жизнь.

Первая трагедия, вероятно, наиболее остро повлияла на маленького ребенка. Петрозино никогда не рассказывал о матери – он вообще редко говорил о личном – и из-за этого был печально известен молчаливостью и замкнутостью, которые отмечали многие, выдвигая разнообразные теории, наиболее популярные из них: отсутствие нормального образования и особенности профессии. «Он никогда не улыбается»[41], – так часто писали в статьях, заполонивших газетные страницы в начале XX века, когда Джо Петрозино приобрел общенациональную известность. Только все это неправда. Ему не были чужды яркие эмоции, он был способен не менее искренне проявлять радость и нежность, чем лютую свирепость. Несколько особо близких к нему людей даже клялись, что пару раз им удавалось уговорить его продемонстрировать на вечеринке знаменитую способность к маскировке и перевоплощению. Однако, безусловно, потеря матери оставила в его душе глубокий и скорбный след.

Годы его детства стали судьбоносными для Италии. Джузеппе Гарибальди возглавил войну за объединение государств полуострова, включая Королевство обеих Сицилий[42] и Папскую область[43], чтобы создать современное итальянское государство. Однако бедность и беззаконие, особенно в южных регионах, никуда не делись, и в 1873 году, когда Петрозино исполнилось тринадцать лет, его отец решил попытать счастья в Америке. Просперо купил для всей семьи билеты на парусно-паровое судно, следовавшее до Нью-Йорка.

Тринадцать лет считается важным возрастом в Медзоджорно: время мальчику оставить позади детские шалости и начать познавать устройство мира и как в нем следует вести себя мужчине. По общепринятому мнению, это возраст, когда начинается взросление. К тому моменту Петрозино наверняка усвоил многие правила итальянской жизни и чести, наиболее важными из которых считались ordine della famiglia (семейный порядок), то есть главные ценности и обычаи, диктовавшие основы правильной жизни в городах Южной Италии. Важнейшие принципы ordine гласили: никто и никогда не должен ставить себя выше семьи, нельзя позволять личным амбициям брать верх над долгом. Суровые природные условия Медзоджорно, где вся жизнь была, по сути, битвой, требовали повиновения старшим.

Двадцать пять дней длилось путешествие четырех Петрозино в Нью-Йорк, где они влились в раннюю волну итальянской иммиграции, состоявшую в основном из квалифицированных рабочих и людей с образованием. Семья поселилась на Манхэттене, и Петрозино, поступив в государственную школу, начал изучать английский язык. Как италоговорящему, ему пришлось начинать учебу с младших классов. В те времена эпоха массовой итальянской иммиграции в Америку еще не началась. К 1875 году насчитывалось всего 25 000 итальянцев, прибывших из Старого Света, и они относительно легко ассимилировались в таких городах, как Нью-Йорк или Чикаго. Но в 1880-х на Восточное побережье стали в огромном количестве прибывать отчаянно бедные мигранты из Италии, и это вызвало нарастающую напряженность в отношениях с местным населением. В 1888 году одна из новоорлеанских газет напечатала серию карикатур под общим заголовком «Что касается итальянского населения»[44]. На одной из них, например, художник изобразил клетку, битком набитую итальянцами, которую опускали в реку. Подпись гласила: «Вот способ от них избавиться». Однако еще в 1873 году молодой теперь уже Джозеф сталкивался с ненавистью на улицах Нижнего Манхэттена.

Итальянцы заселялись в районах, по меньшей мере пару поколений принадлежавших ирландцам. Новоприбывшие со своим странным, плавно звучащим языком, буйными празднествами, смуглой кожей и вызывающей недоумение едой оказались в меньшинстве и часто подвергались жесточайшей травле. Иногда, стоило итальянской семье въехать в многоквартирный дом, ирландцы тут же съезжали с него в знак протеста. В одном из наиболее взрывоопасных районов полицейские ежедневно выстраивались вдоль улиц к моменту окончания уроков в местной школе[45]. Когда итальянские дети выходили из здания, ото всех близлежащих многоквартирных домов несся вой, эхом отражавшийся от булыжников мостовой. Одна ирландская мать за другой поднимали створки на окнах, высовывались наружу и кричали своим сыновьям: «Смерть макаронникам!» И светлокожие мальчики поднимали с мостовой камни и кидали их в головы итальянских ребятишек, стайками выбегавших из школы. Небольшие банды бросались на темноволосых детей и пытались отсечь отстающих. Если они загоняли кого-нибудь из мальчиков или девочек в угол, то били до тех пор, пока не начинала течь кровь. «Это был сущий ад», – вспоминал один итальянец, проходивший в детстве через этот ежедневный ритуал.

Страх перед нападениями, приводившими к выбитым зубам и треснувшим костям, побудил одну из групп итальянских учеников обратиться к новичку, который, казалось, излучал собою силу. Молодой Джо Петрозино никогда не избегал сражений с ирландцами[46]. Напротив – судя по всему, он ими наслаждался. Как только раздавался последний звонок, Джо выводил своих собратьев-иммигрантов на улицу и начинал пристально высматривать врагов. Если какому-нибудь ирландскому ребенку удавалось проскользнуть мимо полицейского оцепления и швырнуть камень в одного из итальянских детей, сгрудившихся за спиной Джо, он мгновенно бросался в атаку. Начинал он всегда с града ошеломительных ударов, обрушиваемых на голову напавшего, после чего пытался разбить череп светлокожего о булыжники. Очень часто Петрозино возвращался домой в рубашке, заляпанной кровью. Со временем его имя среди местных стало в какой-то степени легендарным.

Несмотря на довольно жесткое вступление в манхэттенскую жизнь, Петрозино быстро проявил признаки типичного «нового» американца: начал выискивать способы «подняться». Он и еще один итальянский паренек, Энтони Маррия, затеяли продажу газет и организовали пункт чистки обуви прямо напротив дома номер 300 по Малберри-стрит – в районе, который вскоре приобретет известность как Маленькая Италия. Здание оказалось штаб-квартирой Департамента полиции Нью-Йорка, и Петрозино если не продавал газет World и Herald, то начищал ботинки патрульным полицейским, носившим темно-синюю суконную форму с блестящими золотыми пуговицами. Некоторые полицейские относились к мальчикам по-доброму, другие обзывали их «макаронниками», «итальяшками» или даже «гвинеей» – особенно ненавистным оскорблением, напрямую связывающим итальянцев с рабством, поскольку первоначально этот термин применялся к людям, похищаемым из Гвинеи, с западного побережья Африки.

Юный иммигрант не придавал значения грубому обращению. «Он был большим, рослым мальчиком, – вспоминал его друг Энтони, – и ужасно амбициозным»[47]. Большинство итальянских детей рано бросали учебу и шли работать в появлявшиеся по всей Маленькой Италии швейные мастерские, собирали тряпки, становились помощниками старьевщиков или же торговали чем-нибудь с тележек. Джо продержался в школе дольше, чем большинство мальчишек-иммигрантов, не прекращая тратить все свободное от школы время на чистку обуви. Но стремление к образованию в конечном счете уступило потребности в деньгах. После шестого класса Петрозино бросил учебу в государственной школе № 24, что расположена на углу улиц Баярд и Малберри.

И тогда Джо окончательно присоединился к тысячам итальянских мальчишек, заполонивших улицы в качестве чистильщиков обуви. К ребятам, многие из которых сами не носили обуви даже в морозные нью-йоркские зимы, наперебой кричавшим прохожим: «Хотите начистить ботинки?»[48] Получив согласие, Петрозино привычно бросал на мостовую старый кусок ковра, чтобы не повредить колени, брал щетку из своего ящика и начинал счищать грязь с грубых башмаков работяг или со шнурованных по щиколотку ботинок толпившихся вокруг полицейского управления адвокатов и журналистов, а затем наводил блеск с помощью ткани.

Чистильщики сапог, зарабатывающие до двадцати пяти центов в день, располагались у самого подножия социально-экономической лестницы Манхэттена 1870-х годов. Эта работа познакомила молодого итальянца с наиболее неприглядной стороной нью-йоркской капиталистической действительности, то есть с Таммани-холлом[49]. При правивших городом ирландских политиках итальянские чистильщики сапог были вынуждены не только отстегивать наличные за привилегию работать в определенных местах, но и в качестве бонуса бесплатно чистили обувь полицейских[50]. Любой рискнувший взбунтоваться против сложившегося порядка мог накликать визит к себе домой какого-нибудь отбитого на всю голову сына Голуэя[51].

У Петрозино имелись веские причины проявлять напористость: портняжный бизнес его отца потерпел полный крах, в то время как третий трудоспособный мужчина в семье – младший сын по имени Винченцо – вырос полнейшим ничтожеством. «Он был безответственным, – рассказывал Винсент Петрозино, внучатый племянник Джо и Винченцо. – Менял одну профессию за другой. Так и не нашел себя в Америке»[52]. Честно говоря, всей семье Джо недоставало его жгучих амбиций: все они, по словам внучатого племянника Винсента, были «кучкой бездельников», которые очень быстро сели на шею подростку, и даже их выживание стало зависеть от его заработка. Отец Джо, Просперо, мечтал лишь о том, чтобы вернуться в Италию, купить участок земли и дожить последние годы среди цитрусовых рощ Кампании. Но его старший сын был не таков. «Он был сосредоточен, деятелен и полон решимости добиться успеха в Нью-Йорке»[53], – вспоминал его друг Энтони Маррия.

Наряду с решимостью и грубой силой, Джо уже подростком начал проявлять признаки того, что итальянцы называют словом pazienza. Если переводить буквально – «терпение», однако в культуре Южной Италии этот термин имеет особый оттенок: держать все самые сокровенные чувства при себе, ожидая подходящего момента для их высвобождения. Pazienza являлась частью мужского кодекса поведения в Медзоджорно, защитой от угнетения и нищеты. «Pazienza не подразумевает подавление жизненных сил, – пишет Ричард Гамбино[54]. – Кодекс сдержанности, терпения, ожидания момента, тщательного планирования последующих решительных пылких действий важен для выживания… в то время как импульсивное, плохо контролируемое поведение приводит к катастрофе»[55]. Одно из проявлений pazienza – оставаться хладнокровным, почти отрешенным от всего, пока не возникнет необходимость в действии. И только в этот момент дать волю неистовым страстям.

Как-то раз Энтони и Джозеф чистили обувь перед салуном на углу Брум-стрит и Кросби-стрит[56]. Петрозино опустился на колени на свой старый коврик, начистил кожаные ботинки клиента, после чего встал, чтобы забрать причитающиеся ему пенни. Одна часть заработка пойдет на оплату жилья его семьи, другая – на еду, уголь и одежду. И почти ничего не останется для него самого и для исполнения его мечты вырваться за границы итальянской колонии.

В тот день внутри Петрозино что-то треснуло. Изумленный Энтони наблюдал, как Джозеф оторвал от тротуара свой тяжеленный ящик чистильщика обуви, с усилием поднял над головой, напрягая мощные руки, и резко бросил на камни мостовой. Ящик хрястнул и разлетелся на куски. Прохожие равнодушно обходили деревянные обломки, а Энтони уставился на напарника. «Тони, – спокойно сказал Петрозино, – я больше не буду чистить обувь. Я хочу стать кем-то».

История эта настолько каноничная в своей «американскости», что можно заподозрить, будто Энтони позаимствовал ее из какого-нибудь романа Горацио Олджера[57], в которых часто фигурируют чистильщики обуви с блеском в глазах. Но Энтони клялся, что все это произошло на самом деле. Юный Джо глубоко проникся американским идеалом. И раз уж ящик оказался безнадежно испорчен и не подлежал ремонту, Петрозино пришлось искать другие способы зарабатывать на жизнь. Но он совершенно точно больше никогда не чистил обувь ни в Нью-Йорке, ни где-либо еще.

Вспышка гнева, произошедшая на глазах у Энтони, кое-что рассказала ему о друге: за спокойным лицом скрывались сильные эмоции.

* * *

Петрозино отправился на поиски работы получше. Бродил по всему Манхэттену, наводя справки в магазинах и лавочках. Джо перепробовал несколько профессий[58]: помощника мясника, хронометриста железнодорожной бригады, продавца в шляпном магазине, биржевого маклера. Даже гастролировал по Америке в качестве странствующего музыканта, играл на скрипке далеко на Юге, прежде чем вернуться обратно на Манхэттен[59]. Но ни одно из этих занятий не дало Петрозино возможности подняться и вырваться из унизительной нищеты, которую он только и видел вокруг себя.

Наконец, когда ему исполнилось то ли семнадцать, то ли восемнадцать лет, Петрозино получил работу «белокрылого» – уборщика нью-йоркских улиц. Возможно, это не производит впечатления великого достижения, однако в те времена городское санитарное управление находилось в ведении Департамента полиции Нью-Йорка, а значит, такая работа для трудолюбивого мигранта вполне могла стать ступенькой к большим свершениям.

Петрозино посчастливилось обрести покровительство жесткого и невероятно коррумпированного инспектора Алека «Дубинщика» Уильямса, известного как Царь Вырезки[60]. Уильямс был ирландцем до мозга костей – чрезвычайно устрашающий внешний вид сочетался в нем с пугающей общительностью. Горожане мгновенно узнавали его массивную фигуру, когда он вышагивал по Седьмой авеню, патрулируя свой участок. Это был именно его участок: здесь не мог работать ни один салун, и ни один преступник не имел возможности бегать на свободе хоть сколько-нибудь долго без личного разрешения Уильямса. «Я настолько известен в Нью-Йорке, – однажды похвастался он, – что даже лошади конок кивают мне по утрам»[61]. Как-то раз, желая произвести впечатление на газетчиков, пришедших взять у него интервью, он повесил свои часы с цепочкой на фонарный столб на пересечении 35-й улицы и Третьей авеню, в самом сердце дикого, криминального района Газохранилищ, после чего неторопливо прогулялся по кварталу в компании репортеров. Когда группа вернулась к столбу, часы по-прежнему висели там, где их оставил Уильямс. Ни один из сотен преступников, обитавших в окрестности, не рискнул прикоснуться к его ценным вещам[62].

Отдельным предметом зависти сотрудников Департамента был талант Уильямса к коррупции. Он владел просторным семнадцатикомнатным особняком в коннектикутском Кос-Кобе, а также 53-футовой яхтой, и все это было якобы приобретено на скромную зарплату инспектора. На вопрос, каким образом он заработал свое состояние, у полицейского нашелся великолепный в своей бессмысленности ответ: «На японской недвижимости»[63].

Новая должность заставляла Петрозино много работать. Нью-Йорк был печально знаменит своей неопрятностью – в то время в нем было намного грязнее, чем в Лондоне или Париже. В обязанности новичка-«белокрылого» входило катать по улицам трехколесную тележку и очищать булыжники от чудовищного количества грязи, скопившейся за ночь. Особую проблему создавал конский навоз. 150 000 лошадей[64], обитавших и работавших в Нью-Йорке и Бруклине (бывшем до 1898 года независимым городом), производили от полутора до двух тысяч тонн навоза ежедневно, а сами животные жили в среднем по два с половиной года, прежде чем упасть замертво от переутомления. Свежие туши весили более четырехсот килограммов – слишком тяжело для «белокрылых», им приходилось ждать частичного разложения трупа, прежде чем грузить его по частям на тележки. Петрозино день за днем подметал кучи золы, собирал корки от фруктов, старые газеты и сломанную мебель, перетаскивал дохлых свиней, коз и лошадей.

И это дало старт его карьерному росту. Вскоре Петрозино командовал баржей, волочившей городской мусор далеко в Атлантику и сбрасывающей зловонные отходы в морские буруны. Каждый день Петрозино шел на барже по волнам, и вода била по носу судна, отбрасывая соленые брызги на рулевую рубку. Когда он бросал взгляды влево или вправо, то, возможно, замечал проносившиеся мимо прекрасные прогулочные паровые катера, управляемые богатыми парнями с Мэдисон-авеню[65]. Не исключено, что порой его обгонял даже Джей Гулд[66], небезызвестный Барон-Разбойник, возвращавшийся из своего дома в Тарритауне[67] на шикарной 230-футовой яхте «Аталанта»[68] – «самом великолепном частном судне, находящемся на плаву»[69], с интерьерами, украшенными не менее роскошно, чем дворец любого раджи. Мужчина, не слишком уверенный в себе, возможно, испытывал бы неловкость в компании таких шикарных попутчиков, командуя корытом, доверху набитым банановыми шкурками и разлагающимися лошадиными головами. Вот тебе и сверкающий «корабль мечты» для уроженца Кампании! Но Петрозино не смущался. Он никогда не страдал комплексом неполноценности.

По мере того, как молодой итальянец продвигался по службе, город вокруг становился все выше, ярче и стремительней. В 1868 году вдоль Девятой авеню пролегла первая эстакадная линия метро. Электрическое освещение начало заменять старые газовые фонари в 1880-м[70]. С 1882-го прокладывались подземные магистрали парового отопления. Перекинул свой великолепный, фантастический каркас через Ист-Ривер Бруклинский мост, чье строительство завершилось в 1883-м. Страна жаждала новой рабочей силы; промышленность росла слишком быстрыми темпами, и не хватало сильных спин, чтобы пробивать шахты, разрабатывать карьеры, ковать, строить и рыть. Нью-Йорк стал центром этих преобразований. Восемьдесят из ста крупнейших компаний страны разместили свои штаб-квартиры на Манхэттене. «Уолл-стрит обеспечивала страну капиталами, – писал историк Майк Дэш. – Остров Эллис[71] направлял трудовые ресурсы в нужное русло. Пятая авеню определяла социальные тенденции. Бродвей (наряду с Таймс-сквер и Кони-Айлендом) развлекал»[72]. Каждые четыре года население города прирастало числом жителей, эквивалентным популяции Бостона. Нью-Йорк уже стал крупнейшим еврейским и крупнейшим итальянским городом в мире, один писатель с любовью назвал Манхэттен «столицей половины мира»[73]. И многие из новых граждан были приезжими из Южной Италии – contadini, бедными крестьянами Медзоджорно.

Число итальянцев, проживавших в городе, увеличилось с 833 человек в 1850 году до полумиллиона к 1910-му.

Многим «коренным» американцам кишащие толпы, темные лица и незнакомые языки казались признаком не прогресса, а анархии. Один из них – Генри Адамс[74], написавший:

«Очертания города стали суматошно меняться в попытках объять необъятное. Энергия, казалось, вырвалась из подневольного состояния и утвердила свою свободу. Цилиндр машины взорвался и выбросил в небо огромные массы камня и пара. В городе воцарилась атмосфера и динамика истерии, и горожане стали кричать со всеми оттенками гнева и тревоги, что новые силы должны быть обузданы любой ценой. Невиданное до сих пор процветание, власть, которой никогда еще не обладал человек, скорость, которой не достигало ничто, кроме метеорита, сделали мир легко возбудимым, нервным, ворчливым, безрассудным и напуганным…

Путешественник по дорогам истории разглядывал из окна клуба суматоху Пятой авеню и чувствовал себя римлянином времен Диоклетиана – свидетелем анархии, сознающим неудержимый порыв, жаждущим срочных решений, но неспособным понять, откуда придет следующий удар и какое воздействие он окажет»[75].

Но для других перемены стали возможностью заработать деньги и утвердиться у власти. Таммани-холл, пожинавший миллионы за счет нового богатства, хлынувшего на Манхэттен, обратил внимание на многочисленных иммигрантов, пробивавших туннели метро и трудившихся на швейных фабриках. Ирландцам понадобились люди, которые могли бы стать своими среди сицилийцев и калабрийцев[76] и в день выборов привести их на избирательные участки. Поэтому, когда Дубинщик Уильямс увидел баржу, ловко снующую вдоль портовых причалов, и услышал отдающий приказы командный голос, он не мог не обратить на молодого итальянца внимание. Что-то особенное в манерах Петрозино – возможно, написанное на лице полное спокойствие – привлекло взор инспектора.

Уильямс крикнул, заглушая шум волн:

– Эй, почему бы тебе не вступить в полицию?[77]

Быстро глянув на кричавшего, Петрозино тут же направил судно к берегу, спрыгнул на причал и подошел к Уильямсу. Тот немедленно понял, что возникла проблема. При росте метр шестьдесят с небольшим юноша был слишком мелким для службы в полиции – минимально допустимым стандартом тогда считался рост на десять сантиметров выше. Но поскольку ирландскому копу доводилось решать куда более серьезные проблемы, чем низкорослость кандидата, он немедленно начал «пробивать» зачисление Петрозино в ряды полиции. И уже совсем скоро, 19 октября 1883 года, двадцатитрехлетний парень был приведен к присяге.

Для бывшего чистильщика обуви этот жизненный поворот являлся судьбоносным. Петрозино – один из первых итальянцев, принятых на службу в полицию Нью-Йорка, которая состояла тогда в подавляющем большинстве из ирландцев, только-только разбавленных считаными копами немецкого и еврейского происхождения. Его прием на работу стал важной вехой и для итало-американской диаспоры, которой до этого удавалось закрепиться лишь на крошечных позициях в структурах власти их новой страны. Но если Петрозино думал, что его прорыв будет высоко оценен соотечественниками, если ему казалось, что жетон с номером 285 подарит ему аплодисменты неаполитанцев и сицилийцев, обитающих на Малберри-стрит, то его ждало глубокое разочарование.

В свой первый рабочий день новоиспеченный полицейский надел синюю суконную форму и фетровый шлем с куполом, продел в кожаную петлю на боку дубинку из белой акации и вышел из здания, где снимал квартиру, на улицы Маленькой Италии. Смена форменной одежды стала лишь внешним признаком его переосмысления себя как американца. С первых же шагов его сопровождали крики итальянцев, однако звучали не поздравления, а «оскорбления, перемежаемые непристойностями»[78]. Уличные торговцы, завидев приближение Джо, объявляли: «Продается свежая петрушка!» (на сицилийском диалекте petrosino означает «петрушка»), предупреждая тем самым местных уголовников о приближении представителя закона. Вскоре Петрозино получил по почте первые угрозы убийства.

Как он без сомнения знал, в изнуренных солнцем местах, откуда происходили южные итальянцы, любой человек в форме считался врагом. «Правительство для них – это огромное чудище в лицах конкретных людей, – писал чиновник из сицилийского городка Партинико в 1885 году, – от государственного служащего до того привилегированного существа, которое называет себя королем. Оно жаждет все отнять, не стесняясь ворует, распоряжается имуществом и жизнями в интересах тех немногих, кого поддерживает масса прихвостней и штыков»[79]. Даже церковь относилась к исполняющим закон людям с презрением[80]. В тексте Taxae cancellariae et poenitentiarieae romanae, опубликованном между 1477 и 1533 годами, архиепископ Палермо отпустил грехи лжесвидетелям, а также подкупающим судей и препятствующим правосудию любыми другими способами – при условии, что обвиняемый вышел на свободу. По мнению церкви, преступники вполне могли искупить вину, сделав пожертвование в местный приход. Им даже разрешалось, в соответствии с этим особым толкованием церковного права, хранить у себя украденные вещи. Но вот полицейский, birro? Он мог быть только гниющим куском падали.

В ирландском или немецком кварталах города принятый в полицию новичок часто становился поводом для праздника, но в Маленькой Италии было совсем не так. Петрозино, как считали многие, присоединился к тиранам их новой земли. Он «стал выродком своей семьи», – как скажет позже один американец сицилийского происхождения. Примкнуть к иностранцам и добровольно стать полицейским означало совершить «крайнее и преднамеренное оскорбление» своих, которое нелегко было простить. «Поведение Петрозино явилось примером оскорбительной безнравственности – не чем иным, как позором, который требовал безусловного наказания. По мнению [сицилийцев], Петрозино нарушил ordine della famiglia в ее расширенном толковании, публично приняв сторону чужих против себе подобных и проявив таким образом крайний индивидуализм»[81]. Некоторые южные итальянцы заявляли, что Петрозино продал свою честь белым.

Даже прибыв в Америку последними и беднейшими из западных европейцев, уроженцы «сапога» в избытке сохранили доверие и любовь к своей родине. Как ни крути, но они верили, что культура, которую они несли, на голову превосходила культуру американцев. И почитать свои корни считалось долгом любого итальянца.

Однако Петрозино проделал путь, на который мало кто из них отваживался: он всем сердцем впитал надежды своей новой страны. Он принял ее ценности как свои собственные. Взгляды соотечественников, полные ненависти, вероятно, шокировали его. Прослыть «стукачом», стать в глазах обитателей Маленькой Италии информатором и чужим шпионом – наверняка это было болезненно. «Петрушка сделает американскую полицию вкуснее, – пошло гулять остроумное замечание, – но неудобоваримой она будет всегда»[82].

Разумеется, нашлось достаточно итальянцев, считавших иначе, знавших, что полицейские итальянского происхождения крайне полезны для колонии, и гордившихся достижениями Петрозино. Но поток писем с угрозами не иссякал, и содержание их становилось настолько тревожным, что Петрозино был вынужден сменить место жительства. Он перевез свои скудные пожитки в маленькую квартирку в ирландском районе. Почти немыслимое дело для итало-американской культуры – одинокий мужчина покидает колонию и живет среди иностранцев. Это определило Петрозино как straniero, то есть как чужака, живущего среди бледнокожих и малопонятных ирландцев. Остаться одному, без семьи, означало почти закончить существование, стать, по определению сицилийцев, un saccu vacante (пустым мешком) или un nùddu miscàto cu niènti (никем напополам ни с чем). Но на заре карьеры Петрозино явил решительную готовность порвать с традициями, веками управлявшими жизнью в Медзоджорно. Чтобы «подняться», ему пришлось уйти.

* * *

Изначально местом службы Петрозино стала Вырезка – территория между 23-й и 42-й улицами, с Пятой по Седьмую авеню, то есть самый беспокойный участок в городе. Первый произведенный им арест, зафиксированный в New York Times, связан с чрезмерно трудолюбивым актером, так страстно желавшим практиковаться в ремесле, что он ухитрился нарушить запрет на воскресные театральные представления[83]. По мере того как Петрозино набирался опыта, его ставили на патрулирование и других районов. Однажды вечером он отважился дойти до пирсов у начала Канал-стрит – гнойной адской дыры, заполненной матросскими барами и борделями. Ступая своим обычным энергичным шагом, Петрозино услышал настойчивые крики и заметил впереди суету. Группа белых мужчин, склонившись над лежавшим на тротуаре человеком, злобно его пинали. Жертву звали Уильям Фаррадей[84], и он был чернокожим.

Отношение к афроамериканцам со стороны сотрудников полиции Нью-Йорка не отличалось благостностью. Более того – многие копы были отъявленными расистами. Даже человек, которому вскоре предстояло стать комиссаром полиции, имел самое невысокое мнение о чернокожих жителях города. «Негр из Вырезки, – сказал однажды Уильям Мак-Эду, – это чрезмерно расфуфыренный, обвешанный украшениями бездельник и во многих случаях – заурядный уголовник»[85]. Однако услышав крики Фаррадея, представитель закона Петрозино колебаться не стал. Он немедленно бросился вперед, на бегу выдергивая дубинку из кожаного кольца, и, влетев в центр группы, тут же ударил спецсредством из акации по голове белого человека, с которым столкнулся. Несколько дополнительных ударов, и нападавшие сбежали.

«Меня пытались убить четверо белых, – вспоминал потом потерпевший. – Джо появился и спас меня в самый последний момент».

Фаррадей запомнил этот случай на всю жизнь.

Прирожденный полицейский, Петрозино демонстрировал еще и неплохие способности к языкам: он владел не только говором своей родной Кампании, но и большинством других региональных диалектов, на которых общаются итальянцы Нью-Йорка: абруццким, неаполитанским, сицилийским, апулийским[86]. Джо отличался неподкупностью: ни единого раза его не поймали на получении взятки. Он был исключительно жестким. Если он и проиграл хотя бы одну драку за свою долгую карьеру, то никто об этом так и не сообщил. Однако в первые годы службы его достоинства оставались в основном незамеченными. Петрозино вступил в ирландское братство, состоявшее из тех же людей, которые в школьные годы пытались оторвать ему голову в уличных стычках. Надеяться на продвижение по службе в Департаменте полиции Нью-Йорка итальянцу в те годы не приходилось. В отдел по расследованию убийств или детективное бюро, считавшиеся элитой департамента, принимали исключительно ирландцев и немцев. До конца века во всем управлении нельзя было найти ни одного детектива-сержанта итальянского происхождения – да и во всей стране, если уж на то пошло. Ирландцы считали службу в полиции Нью-Йорка своим неотъемлемым правом. Копы-ветераны часто дарили маленьким сыновьям на день рождения игрушечные дубинки, чтобы чада не расставались с ними до тех пор, пока не подрастут и не вступят в ряды полиции[87]. Один ирландец писал: «Невозможно было пройти и двух городских кварталов, чтобы не наткнуться на человека в синей форме по имени О’Брайен, Салливан, Бёрнс, О’Рейли, Мерфи или Макдермотт… По большому счету желанием отца сделать из меня полицейского руководила его ирландская кровь – еще с тех пор, когда я лежал в колыбели».

Даже с таким наставником, как Дубинщик Уильямс, Петрозино оставался аутсайдером. Дежурные пункты полиции, где ему частенько приходилось ночевать в ту первую зиму, а его форма, нагреваемая топящейся в центре комнаты пузатой печкой, исходила паром на подвешенной к стене веревке, были довольно прохладны для любого сына Италии, тем более что ирландские копы поглядывали на него с отвращением или плохо скрываемой ненавистью. Некоторые отказывались с ним общаться, а если и заговаривали, то называли в лицо «гвинеей». «Со всех сторон в департаменте он сталкивался с неприятием, – писал журналист об этом периоде в жизни Петрозино. – Молча и с достоинством он выдерживал насмешки, пренебрежительные обращения и оскорбления, которыми его осыпа́ли представители разных национальностей»[88]. Поскольку интенсивность итальянской иммиграции увеличивалась год от года, а на улицах по-прежнему царили предрассудки, то от любого вновь прибывшего, желающего «стать кем-то», требовалось в первую очередь покорное молчание. Но, как вскоре узнал Петрозино, это была далеко не полная цена, которую ему предстояло заплатить.

2

Ловец человеков

В начале 1895 года Тедди Рузвельт, не знавший, чем себя занять после того, как жена запретила ему баллотироваться на пост мэра Нью-Йорка, засел в своем поместье Сагамор-Хилл[89] на северном побережье Лонг-Айленда, в сорока километрах от Манхэттена. Он пребывал в подавленном, раздражительном настроении, чувствуя, что упустил свой «единственный золотой шанс, который никогда больше не повторится»[90]. Однажды от нечего делать он открыл альбом социального реформатора Якоба Рииса[91]. Фотографический труд «Как живут другие: исследования в многоквартирных домах Нью-Йорка» демонстрировал отчаяние, произрастающее в тени нового Манхэттена. Дикая бедность, безысходность и алкоголизм – вот главные темы творчества Рииса. Применяя новую технологию фотосъемки со вспышкой, он делал в многоквартирных домах на Малберри-стрит и в других районах нижнего Манхэттена снимки, например, босоногих детей, спящих на сливных решетках, или мужчин и женщин, теснящихся в крошечных комнатках подобно чумазым кроликам в клетках.

Фотографии шокировали Рузвельта, как и многих других представителей высшего общества Нью-Йорка, которые редко ступали ниже 14-й улицы – границы между энергично модернизирующимся Нью-Йорком и миром иммигрантов. Тедди немедленно перешел к активным действиям. «Ни один человек ни разу не помогал мне так, как он, – вспоминал Риис. – На следующие два года мы стали братьями по Малберри-стрит»[92]. Рузвельт стал главой Совета комиссаров полиции Нью-Йорка и с головой ушел в реформирование нью-йоркского полицейского департамента, печально известного своей коррумпированностью. «О воспой, небесная муза, горькое уныние наших полисменов, – злорадствовала газета New York World, флагман газетной империи Джозефа Пулитцера[93]. – У нас теперь есть настоящий комиссар полиции. И имя его – Теодор Рузвельт… Его чрезвычайно белые зубы почти так же велики, как у жеребенка. Они как бы говорят: „Скажи правду своему комиссару, или он откусит тебе голову!“»[94] Рузвельт набирал полицейских на основании способностей, а не партийной принадлежности, установил в полицейских участках телефоны, назначил проверки огнестрельного оружия и ежегодные медицинские осмотры, а также самолично ходил от участка к участку, желая убедиться, что его подчиненные серьезно относятся к своим обязанностям. Плохих детективов переводили на другие должности и даже увольняли. Открылись вакансии, и Рузвельт, понимая, что иммигрантские колонии нуждаются в охране порядка, приступил к поискам подходящего для такой службы итальянца. И вот Джозеф Петрозино 20 июля 1895 года, спустя каких-то двенадцать лет работы в полиции, стал первым в стране детективом-сержантом итальянского происхождения.

Встреча с Теодором Рузвельтом была равносильна хлопку по плечу рукой принца крови. Двое мужчин, столь похожих в своем бульдожьем упорстве, стали в некотором роде друзьями. «Он не знал, что такое страх»[95], – скажет позже Рузвельт о Петрозино словами, которые могли бы описать и его собственный характер. Со своей стороны, Петрозино быстро смекнул, насколько важную роль для карьеры может сыграть наличие такого покровителя, как Рузвельт. Новоиспеченный сержант принялся расхваливать комиссара перед журналистами и коллегами-копами при каждом удобном случае.

В должности детектива Петрозино развернулся по полной. Казалось, он почти не спал. Он вводил разнообразные новшества. Например, вовсю использовал маскировку, над чем другие детективы только посмеивались. Поговаривали, что гардеробная его холостяцкой квартиры превратилась в нечто вроде гримерки Метрополитен-оперы. Впечатляющий набор костюмов[96] мог превратить его в любую из дюжины личностей: чернорабочего, бандита, ортодоксального еврея, слепого нищего, чиновника из Управления здравоохранения, католического священника. Войдя в квартиру самим собой, Петрозино выходил кем-то другим. Он надевал рваный комбинезон, брал в руки кирку и устраивался на уличные строительные работы, ничем не отличаясь от любого сицилийца. И возвращался в штаб-квартиру после нескольких недель скрытного расследования с руками, покрытыми мозолями, – ведь детектив не изображал чернорабочего, он им становился, – и его записная книжка полнилась новыми зацепками. Он дошел даже до воплощения в жизнь стереотипа об итальянцах – шарманщика с обезьянкой.

Молодой детектив, чье образование ограничилось шестью классами, жаждал знаний. «Одним из главных его удовольствий были споры об эстетике с интеллектуальными людьми, – писал один журналист. – Чувствительный и эмоциональный, он умел дружить и был не чужд светским развлечениям»[97]. Джо мог казаться глупым, но лишь тогда, когда это необходимо было для работы. Он научился подражать повадкам grignono – новичка, впервые сошедшего с парохода из Генуи. Эта роль особенно хорошо удавалась Петрозино. «Он мастер в искусстве изображать робкую наивность, – сказал один итальянский писатель. – Но не один грабитель и убийца на собственном опыте убедились, до чего скор его ум и как ловки руки»[98]. Этот комментарий в некотором смысле апеллировал к невысокому уважению, питаемому большинством американцев к итальянцам: что может быть лучше и надежнее, чем сделаться невидимкой, спрятаться под маской тупого макаронника? Многие ирландские полицейские проходили мимо переодетого детектива, не замечая его.

Талант Петрозино засиял. Вместо того чтобы вести картотеки, как это было принято среди детективов, он носил все свои дела «в шляпе»[99], то есть помнил каждую деталь, включая имена тысяч итальянских преступников, их портреты, антропометрические данные, регионы происхождения, привычки и преступления, в которых они подозревались. Как-то вечером он поднимался по лестнице многоквартирного дома номер 2428 на Первой авеню, чтобы повидаться с жившими на верхнем этаже друзьями. Проходя мимо открытой двери одной из квартир, Петрозино увидел сидевшего за кухонным столом человека. Поднявшись еще на несколько ступенек, Петрозино замер на мгновение, затем спустился назад. Войдя в открытую дверь и приблизившись к мужчине, детектив велел ему встать, сообщил, что узнал в нем Синени, разыскиваемого по обвинению в убийстве бритвой четыре года назад в Чикаго Оскара Кварнстрома, и что это преступление карается смертной казнью. За два года до того Петрозино мельком глянул на ориентировку, разосланную чикагскими коллегами, и что-то в лице этого человека, попавшего в поле зрения на долю секунды, пробудило давнее воспоминание. Подозреваемый во всем сознался и был отправлен в Чикаго для судебного разбирательства[100].

Вскоре Петрозино стал опережать старших коллег. Он выследил и привлек к ответственности шайку «страхователей воскрешения»[101], члены которой покупали полисы страхования жизни, объявляли себя мертвыми, после чего жили на вырученные средства. Он раскрыл преступную схему: бандиты входили в доверие к невинным итальянцам, притворяясь, будто знали их в прежней стране, затем уговаривали оформить страховые полисы на их имя и после этого потчевали смертельной дозой яда[102]. За один год Петрозино добился рекордных для Департамента полиции Нью-Йорка семнадцати обвинительных приговоров за убийства[103]. К концу карьеры он отправил около сотни убийц на электрический стул или на долгие годы в тюрьму Синг-Синг.

Жители Манхэттена, и не только итальянцы, заговорили об этом новом неистовом детективе. Петрозино стал настолько знаменитым, что преступники, прибывавшие из Южной Италии, первым делом просили им его показать[104]. Они вставали на другой стороне улицы Малберри-стрит, напротив дома 300, и молча наблюдали, как люди в синей форме и детективы в штатском выходили, собирались на ступеньках или заходили в здание. Иногда преступники ждали часами, прежде чем их знакомый не наклонялся и не шептал им: «Это он». И вновь прибывшие всматривались в темноглазого человека с бычьей шеей, одетого во все черное, включая характерную шляпу-котелок. Они запоминали черты его лица, рост (иногда детектив носил специальную обувь, чтобы казаться выше), размашистую походку. Для любопытства существовала вполне конкретная причина: желание знать, как выглядит Петрозино, чтобы по возможности избегать его общества во время преступной деятельности. Однако безусловно, тут присутствовал и момент благоговения. Еще бы – приезжий итальянец, приятельствующий с самим Тедди Рузвельтом! Конечно, любопытствующие были ворами и убийцами, но они все еще оставались иммигрантами. «Петрозино, казалось, для многих олицетворял американскую историю успеха, – писал исследователь преступности Гумберт Нелли, – как внутри итальянской колонии, так и за ее пределами»[105].

Некоторым из этих людей суждено было вступить в «Общество Черной руки», распространявшееся в последние дни столетия подобно тифу по многоквартирным домам на Малберри-стрит.

То, что в конце XIX века самым известным итало-американцем страны стал человек, кого власть имущие уполномочили выслеживать и сажать в тюрьму своих соотечественников, многое говорит о положении общества того времени. Среди мигрантов из Старого Света попадались работники искусства и интеллектуалы – преподаватели классической литературы, писатели, оперные певцы и каменщики, создававшие великолепные произведения, – но таких страна почти не замечала. Зато Петрозино, «ловец человеков», очаровавший старую породу ньюйоркцев – потомков первых голландских поселенцев и англо-саксонских протестантов, был принят так, как ни один другой итало-американец его времени. Очевидно, представление страны об итальянцах было настолько узким и зашоренным, что могло вместить только две фигуры из тысяч, въезжавших через «ворота» острова Эллис: убийцу, наводившего ужас на законопослушных американцев, и его зеркальную противоположность – служителя закона. Их Спасителя.

* * *

Петрозино обладал особым качеством, которое объясняло, почему детектива уважали, даже боготворили на Мотт-стрит[106], по крайней мере те граждане, которые не питали к нему предубежденной неприязни. Это качество особенно ярко проявилось в деле Анджело Карбоне.

В один из вечеров 1897 года этот молодой итальянец выпивал в кафе под названием «Тринакрия»[107] и поцапался там с сорокадвухлетним Наттали Броно. Во время потасовки Броно получил удар ножом в спину. Карбон клялся в своей невиновности, однако после восьмичасового судебного разбирательства (одного из самых быстрых в истории Нью-Йорка на тот момент) суд присяжных Манхэттена признал юношу виновным в убийстве. Ирландский судья, будучи по совместительству великим сахемом[108] Таммани-холла, приговорил Карбоне к смертной казни, объявив, что приговор – это предупреждение всем итальянцам, «которые слишком склонны к преступлениям подобного рода». Сбитого с толку подсудимого спросили, хочет ли он сказать что-нибудь напоследок. «Ваша честь, – пробормотал Карбон, – почему я, невиновный человек, должен умирать в назидание другим?»[109] Молодого человека отвезли в Синг-Синг (печально известную тюрьму, название которой происходит от индейских слов «синт синкс», что означает «камень на камне») дожидаться свидания со Старым Искрилой[110] – деревянным электрическим стулом, который сконструировал дантист, почерпнувший вдохновение из рассказа о пьянице, погибшем от удара током после прикосновения к линии электропередачи.

Петрозино не имел отношения к этому делу, однако вскоре после вынесения приговора на Мотт-стрит зашелестели слухи о том, что Карбоне человек трудолюбивый и пользуется уважением; что его нельзя отнести к marmaglia, то есть к тому сброду, который обычно устраивает поножовщину. К тому же улики указывали совсем на другого участника событий. Петрозино не имел особых причин беспокоиться о судьбе Анджело Карбоне: дело не вызвало никаких возмущений в прессе, не раздавалось призывов к повторному разбирательству, и полиция Нью-Йорка была совершенно уверена, что взяла нужного человека. Наоборот, возобновление расследования вызвало бы ропот среди его коллег-копов. Однако история Карбоне не давала детективу покоя все последние дни 1897 года. Наконец, он решил к ней присмотреться.

Детектив сел на поезд и поехал на север штата в Синг-Синг, выстроенный на восточном берегу реки Гудзон, в почти пятидесяти километрах к северу от Нью-Йорка. Приехав, он вошел в тюрьму, стены которой были сложены из добытого в близлежащем карьере серого мрамора. Внутренний двор бдительно охраняли вооруженные снайперы, дежурившие в конических сторожевых башнях. Охранники препроводили Петрозино в Дом смерти, где содержались приговоренные к смертной казни, затем в сырую промерзшую камеру размером метр на два с половиной. Содержавшийся в ней заключенный Карбоне рассказал детективу всю свою историю по-итальянски. «Io non l’ho ucciso», – сказал он в конце. «Я его не убивал»[111]. Петрозино согласился заново расследовать преступление.

Детектив начал с того, что изучил жизненный путь жертвы и обнаружил у Броно несколько известных врагов. Один из них выделялся особо: Сальваторе Чиарамелло, шестидесяти двух лет, судимый за насилие, находился в том кафе именно в ночь смерти Броно. Один факт показался Петрозино особенно интересным: Чиарамелло исчез на следующий день после убийства, и с тех пор в Маленькой Италии его не видели.

Петрозино отправился на поиски пропавшего и для начала посетил Джерси-Сити и Филадельфию. Ничего не обнаружив, он поехал дальше на север, побывав в итальянских кварталах Монреаля, где поиски снова ни к чему не привели[112]. Затем детектив сел на корабль, отплывающий в Новую Шотландию[113]. В своем дорожном чемодане он возил множество костюмов для прикрытия, которые регулярно менял: рабочий, врач, бизнесмен. Однако поездка в Новую Шотландию закончилась еще одним тупиком. Чиарамелло нигде не засветился. Раздосадованный Петрозино вернулся в Нью-Йорк и продолжил трясти своих nfami на предмет новой информации. Свидание Карбоне с электрическим стулом, когда в традиционное время (одиннадцать часов вечера в четверг) семь охранников и капеллан поведут его в камеру смерти, неумолимо приближалось.

Через несколько дней после возвращения Петрозино получил подсказку от информатора: Чиарамелло живет в частном доме в пригороде Балтимора. Детектив немедленно сел на поезд, идущий на юг, и добрался до улицы, на которой был замечен Чиарамелло. Джо установил наблюдение из дома по соседству, ведя слежку и днем, и ночью. Он внимательно разглядывал мужчин и женщин, входивших в предполагаемое убежище преступника и выходивших из него, но никого подходящего под описание Чиарамелло так и не увидел.

Время поджимало. Петрозино пора было возвращаться к своим делам на Манхэттене, и, что еще важнее, до казни Карбоне оставалось всего несколько дней. Детектив не мог больше ждать.

Прилепив фальшивую бороду, Петрозино постучался в дом. Ему открыла женщина, которая уставилась на Петрозино с нескрываемым подозрением. «Я из Санитарного управления, – представился ей детектив. – Мне сообщили, что здесь был зарегистрирован случай оспы». Хозяйка все поняла. Внезапно она ухватилась за ручку и попыталась захлопнуть дверь перед лицом посетителя. Однако он шагнул вперед и грубо оттолкнул дверь. Женщина отскочила назад, проклиная Петрозино, и он вошел в дом. Детектив повернулся, чтобы осмотреть комнату, в которой оказался, и взгляд его упал на старика, сидевшего на стуле с топором в руке. Старик располовинивал дрова, чтобы они поместились в печке. Петрозино спросил, как его зовут, и получил ответ:

– Фиони.

Джо отрицательно покачал головой.

– Ты наверняка хотел сказать Чиарамелло.

Старик уставился на незнакомца и спросил, кто он такой.

Детектив произнес:

– Меня зовут Петрозино.

Чьярамелло был вооружен. Но услышав имя, он, казалось, пал духом. И сдался без боя. Петрозино вывел старика из дома, и они вдвоем направились к ближайшей телеграфной станции. Через несколько минут до Малберри, 300 долетела депеша: «БАЛТИМОР – ЧЬЯРАМЕЛЛО АРЕСТОВАН. ПОЛНОЕ ПРИЗНАНИЕ ПОЛУЧЕНО. ИЗЪЯТ НОЖ, КОТОРЫМ ОН УБИЛ НАТТАЛИ БРОНО. ВОЗВРАЩАЮСЬ СЕГОДНЯ. ПЕТРОЗИНО»[114].

В тот вечер к камере Анджело Карбоне в Синг-Синге подошел охранник и просунул сквозь решетку бумажный листок. Заключенный развернул бумагу. Телеграмма. Карбоне непонимающе уставился на буквы; сообщение было составлено на английском, читать на котором он не умел. Пришлось вызвать переводчика, и тот сообщил, что телеграмму прислал Николо, брат Карбоне. «Можешь расслабиться, – прочел переводчик, – Чиарамелло арестован». Юноша постоял немного в ошеломленном молчании, после чего разрыдался и закричал: «Я спасен!»[115]

Менее чем за неделю до запланированной казни Анджело Карбоне покинул Синг-Синг свободным человеком, немедленно очутившись в объятиях своей семьи. Чиарамелло занял место в камере смертников и в итоге был казнен.

Однако Карбоне так и не удалось в полной мере насладиться чудом приобретенной свободой[116]. Через нескольких месяцев после освобождения он начал вести себя странно, проявляя признаки чрезвычайной нервозности. В конце концов он сделал или сказал нечто настолько тревожное (детали в источниках не зафиксированы), что семье пришлось вести его на обследование к ряду врачей, которые в конце концов диагностировали сумасшествие. Карбоне стал одержим мыслью, что его обязательно вернут в Синг-Синг и он умрет там на электрическом стуле. Эта навязчивая идея помутила его разум.

Многие соотечественники понимали страх Карбоне. Бесчисленное множество итальянских мужчин томились в нью-йоркских тюрьмах, будучи осужденными за то, что случайно оказались возле места преступления, или просто из-за того, что их считали жестокими от природы. «При каждом преступлении, какого бы рода оно ни было, – писал Артур Трейн, работавший в аппарате окружного прокурора Нью-Йорка, – общественность считала, что итальянцы „не способны ни на что, кроме разбоя“»[117].

Быть итальянцем в Америке означало быть заранее виноватым.

Вот и тайная причина, по которой Петрозино любили в итальянской колонии: в условиях, где итальянцу невозможно занять высокую должность, он стал для них и братом, и защитником. Убедившись в вашей вине, он преследует вас до самого края земли. Но если вы стали в его глазах невинной жертвой, то он не успокоится, пока не вернет вам свободу.

* * *

Детектив заводил друзей среди сильных мира сего: прокуроров, адвокатов, судей и журналистов. Эти люди обнаружили, что под суровым обликом Петрозино скрывается живая общительность, подобная роднику, журчащему под твердым известняковым ландшафтом. «Петрозино не был похож на нервного темпераментного латиноамериканца, – напишет позже журналист The Evening World[118]. – Он был отзывчивым другом и веселым затейником, всегда имевшим в запасе песни, интересные истории и пародии»[119]. Один прокурор, выпускник Гарварда самых голубых кровей, как-то раз пригласил Петрозино поговорить о деле, которому собирался дать ход на следующий день, – об убийстве в Ван-Кортландт-парке в Бронксе, блестяще раскрытом Петрозино. Изначально сугубо деловое приглашение в итоге превратилось в нечто совершенно иное: «Это был самый захватывающий вечер в моей жизни», – вспоминал потом прокурор. Петрозино сидел, выпрямившись в кресле, и «его широкое некрасивое лунообразное лицо не выражало никаких эмоций, за исключением редких искорок в черных глазах». Прокурор и его жена слушали у потрескивавшего камина пространное повествование детектива. «Рассказ Петрозино о своих трудах оказался настолько ярким, – признавался прокурор, – что, представляя на следующий день дело присяжным, я только повторил историю, которую услышал накануне вечером»[120]. Убийца был незамедлительно осужден.

Журналисты искали встречи с Джо Петрозино, подозревая, что он владеет ключом к таинственной сути итальянцев. И всякий раз за ужином он показывал себя на редкость очаровательным собеседником. «Крупный, дюжий мужчина с горящими угольно-черными глазами и мелодичным голосом, – таким запомнил его один репортер, – очень находчивый и с живым умом»[121]. Дети увязывались за Петрозино, когда он совершал обход Маленькой Италии и «его темные бдительные глаза изучали лица всех, кто проходил мимо»[122]. А когда он шел кого-нибудь арестовывать в одну из городских подвальных распивочных, то чаще всего даже не показывал значок и не доставал служебное оружие, «Смит и Вессон» 38-го калибра. Услышав: «Меня зовут Петрозино»[123], преступник почти всегда вставал и выходил вместе с Джо. Казалось, будто одно слово «Петрозино» перевешивало авторитет всего десятитысячного полицейского департамента Нью-Йорка.

Детектив проводил целые дни с полицейскими, журналистами и судьями; он жил в основном в мужском мире. В отличие от многих коллег, он не обзавелся женой или девушкой и утверждал, что ограничивает себя совершенно сознательно. «Полицейский департамент – единственная жена, на которую я имею право, – сказал он однажды. – В этой профессии слишком много внезапных смертей. Мужчина не имеет права втягивать сюда женщину»[124]. Но у него были друзья по всему городу, отношения с которыми часто складывались вокруг его главной любви – оперы. «Пожелай он поговорить с вами о музыке, – писал журналист из New York Sun, – то вы бы узнали, что „Лючия“ – его любимая опера, „Риголетто“ – на втором месте и что об „Эрнани“ и „Аиде“ он весьма высокого мнения. Вагнер, по его признанию, не особо приятен для слуха, хотя „Тангейзер“ ему очень нравится»[125]. Майкл Фиаскетти[126] вспоминал, как знаменитый детектив захаживал к ним в гости по воскресеньям, чтобы поболтать с родителями и послушать, как отец Майкла играет их общие любимые произведения на пианино. Кто такой Петрозино, Фиаскетти понимал уже тогда. «Его репутация гремела на весь город, – рассказывал он. – Пообщаться с ним было все равно что поклониться королю». В перерывах между ариями молодой человек расспрашивал детектива о том или ином аресте, и Петрозино развлекал его рассказами о своих последних приключениях. Восемнадцатилетнего парня взволновало общение с этим полубогом, но одновременно он испытал удивление, обнаружив, что Петрозино отличается от того человека, которого он себе навоображал: «Мужчина средних лет, абсолютно спокойный… Вряд ли вы приняли бы его за героя, чьи рискованные авантюры и рукопашные схватки… стали легендой». Майкл, мускулистый юноша с блестящими черными волосами, сравнил себя с Петрозино и сильно удивился, обнаружив, что даже он «больше похож на крутого детектива». Но когда Фиаскетти стал беседовать с Петрозино в те долгие воскресные дни и услышал истории о том, как тот разыскивал преступников, убивших десять-пятнадцать человек в Италии, или о том, как арестовывал того или иного бандита безо всякого подкрепления, то впечатление стало меняться. «В его спокойной и непреклонной манере было нечто такое, – вспоминал Майкл, – что удерживало человека от того, чтобы повышать голос»[127].

По мере того, как распространялась слава Петрозино, множились и окружавшие его мифы. Точный источник одной из таких выдумок обнаружить невозможно, но она остается частью легенды о нем и сегодня. Рассказывали, что, будучи маленьким мальчиком, Петрозино эмигрировал раньше остальных членов семьи и стал жить со своим дедушкой на Манхэттене. В этой версии его биографии дедушка погиб в трамвайной аварии, после чего Петрозино и его юный двоюродный брат Антонио остались одни. В конце концов они оказались в Суде по делам о наследстве и опеке. Добрый ирландский судья сжалился над двумя мальчиками и вместо того, чтобы отправить их в сиротский приют, поселил у себя дома и заботился о них, пока остальные члены семьи Петрозино не прибыли в Америку. «В результате, – повествует легенда, – Джозеф Петрозино и его двоюродный брат Энтони Пупполо некоторое время прожили в ирландской семье с „политическими связями“, что открыло им возможности для получения образования и трудоустройства, не всегда доступные более поздним иммигрантам, особенно итальянского происхождения»[128].

Чистейший вымысел. Не было ни дедушки в Америке, ни трамвайной аварии, ни ирландского судьи. Петрозино вырос в итальянской семье и перенял все моральные принципы у своих собратьев-иммигрантов. Он целиком и полностью продукт своей родной культуры и жесткого воспитания в условиях американской жизни.

Подобная история – оскорбление бедных итальянцев, из чьей среды, как считалось, не мог появиться такой человек, как Джозеф Петрозино. Это еще одно – более тонкое, но все же предубеждение, которое сопровождало детектива всю его карьеру; предубеждение, с которым столкнулось большинство итальянцев на рубеже веков и которое станет омрачать каждый шаг войны, которую вскоре будет вынужден развязать Петрозино.

* * *

Петрозино к тому моменту уже окрестили итальянским Шерлоком Холмсом, но пока он не встретил никого, похожего на Мориарти. Все изменилось с событиями, началом которых можно считать 14 апреля 1903 года.

Ранним утром Фрэнсис Коннорс, уборщица, шла по 11-й улице, приближаясь к авеню D, когда наткнулась на стоявшую посреди тротуара бочку, накрытую пальто. Сгорая от любопытства, женщина приподняла сукно и заглянула внутрь. И тут же громко закричала. Ибо увидела лицо мертвеца, чья голова была зажата между коленями. Труп был полностью обнажен, а голова почти отрублена жестоким ударом ножа по горлу. Выяснив, что жертва – сицилиец, ведущий дело следователь приказал своим людям: «Зовите макаронника». Так он обратился за помощью к Петрозино[129].

Детектив вместе с агентами Секретной службы[130], которые считали, что убийство связано с группой фальшивомонетчиков, вышли на след предполагаемых убийц: это была банда, возглавляемая сицилийцем из города Корлеоне Джузеппе Морелло, известного в Маленькой Италии как Цепкая Рука или Старый Лис. Первое прозвище он приобрел благодаря деформированной правой кисти, напоминавшей клешню омара, которую он поддерживал перекинутой через шею белой веревкой. Черноглазый и чрезвычайно изворотливый Морелло носил за поясом пистолет 45-го калибра, а к левой ноге привязывал нож, на острие которого была надета маленькая пробка, чтобы не резаться при ходьбе. При аресте Джузеппе схватили и оказавшегося вместе с ним звероподобного здоровяка. Томассо «Бык» Петто – «грозный мускулистый громила с яйцеобразным лицом» – был знаменит не только огромной силой, но и ничтожным интеллектом. Петрозино подозревал, что именно Бык перерезал горло человеку из бочки. Члены банды Морелло были схвачены и доставлены в суд для предъявления обвинения – все, кроме одного: высокого сицилийца с пронзительным взглядом по имени Вито Кашо Ферро, у которого, очевидно, информаторы были лучше, чем у его соотечественников, поскольку он покинул город до того, как нагрянула полиция.

Судья уже начал рассматривать дело, когда человек, зарегистрированный как Томассо Петто, вдруг выкрикнул со скамьи подсудимых нечто сердитое на итальянском языке. Судья попытался продолжить, но подозреваемый не унимался. Наконец переводчик объяснил, что подсудимый кричал: «Я не Томассо Петто!»

Зрители стали перешептываться и смеяться. Мужчина выглядел точь-в-точь как Петто. Какую игру он затеял?

– Тогда кто вы такой? – спросил судья.

– Меня зовут Джованни Пекораро![131] – выкрикнул подозреваемый. – Я могу это доказать.

С этими словами мужчина предъявил несколько документов, удостоверяющих личность, – все с одним и тем же именем: Джованни Пекораро. У окружного прокурора не осталось другого варианта, кроме как снять с него обвинения. Это означало катастрофу для правовой системы и публичный позор для полиции. Но как же такое могло случиться? Дело в том, что подозреваемый – особенно на взгляд неитальянца – был невероятно похож на Быка.

Выяснилось, что пропавший подозреваемый, Вито Кашо Ферро, придумал хитроумный план, способный разрушить обвинение: он уговорил настоящего преступника исчезнуть и поставил на его место двойника. Схема сработала идеально. Прокуроры, не сумев предъявить обвинение в убийстве, были вынуждены освободить всех. Пекораро и другие, к громкому ликованию преступного мира Маленькой Италии, вышли на свободу, и виновные в смерти человека из бочки так и не были привлечены к ответственности.

Петрозино годами обыгрывал итальянский преступный мир, и вот появился человек, способный мыслить на его уровне. Замена на двойника была произведена удивительно аккуратно – не говоря уже о том, что чрезвычайно нагло. «Что-то поменялось в мире американской преступности»[132], – написал по этому поводу один автор.

В 1903 году Петрозино понятия не имел, насколько влиятелен Вито Кашо Ферро. Сицилиец оказался своего рода гением-организатором, благодаря чему вскоре сделался сверхбоссом палермской мафии – человеком, который, как говорили, заново изобрел преступность для урбанистической эпохи. Он был искусным стратегом, «безгранично уважаемым»[133] более заурядными уголовниками – даже главарями банд, такими как Морелло. Однако на эффектном трюке в зале манхэттенского суда американские приключения Вито Кашо Ферро завершились. Подозреваемый бежал в Италию через Новый Орлеан, и Петрозино, заваленный другими делами и преступниками, требовавшими его внимания, вычеркнул имя Кашо Ферро из памяти и двинулся дальше. Однако сицилиец не ответил ему тем же.

Вернувшись в Италию, Кашо Ферро принялся преобразовывать мафию из небольших шаек бандитов и вымогателей в организацию куда более дальновидную и прибыльную. У него были огромные амбиции и острый, не знавший отдыха ум. Говорили, что именно он изобрел схему так называемой «защиты», которая вскоре распространилась из Маленькой Италии по всей стране. Но годы его великих свершений пока что оставались делом будущего. На момент описываемых событий он был бедняком, неохотно возвращающимся в родную страну. В порту Нового Орлеана Кашо Ферро поднялся по трапу на пароход, отправлявшийся в Италию, с одним чемоданом, вместившим в себя одежду и скудные пожитки, и с глубокой и непреходящей неприязнью, питаемой к Джозефу Петрозино. По его мнению, жизнь в Америке ему испортил только этот straniero, этот снискавший дурную славу мужчина в шляпе-котелке. В кармане Кашо Ферро лежала фотография Петрозино, которую он будет носить с собой всю жизнь. Рассказывали, что, вернувшись в Италию, он часто вынимал ее и разглядывал, говоря своим друзьям: «Я, которого никто и никогда не сумел обвинить ни в одном преступлении, клянусь, что убью этого человека собственными руками!»[134] Возможно, это лишь легенда преступного мира, выдуманная после смерти Кашо Ферро, но нет никаких сомнений, что он сохранял к детективу нездоровый интерес.

Петрозино вновь услышит его имя и даже занесет однажды, шесть лет спустя, в кожаную записную книжку, которую он всегда носил с собой; возможно, детектив даже встретится с capo[135] лицом к лицу, при загадочных обстоятельствах, на этот раз в чужой стране, где преимущество окажется полностью на стороне сицилийца. Но эта встреча подытожит долгую изматывающую кампанию Петрозино, которая пока еще даже не началась: военную кампанию, которая разразится как его война с тем, что некоторые американцы назовут «сицилийскими волками»[136], а другие – «таинственной и странно неуловимой организацией»[137], официально известной под названием «Общество Черной руки».

3

В смертельном страхе

Петрозино услышал об Обществе раньше, чем столкнулся с результатами его деятельности. Где-то в первые годы века – нельзя сказать точно, когда именно – он получил информацию о скрывавшейся в итальянской колонии теневой преступной группе. Вначале это казалось городской легендой: La Mano Nera[138] вселяет ужас в сердца иммигрантов, требуя с них денег под угрозой смерти. «Черная рука» забирает детей, взрывает дома, поджигает жилища; неохотно исполнявших ее требования она подкарауливает на улицах с ножами и пистолетами. Мало кто в итальянской колонии был готов рассказать, чем являлась «Черная рука» и чем она занималась; женщины крестились при одном только ее упоминании. Страх, который проявляли друзья и информаторы Петрозино, поражал. Рассказывали о трупах, обезглавленных телах, о детях, засунутых в дымоходы и оставленных там гнить. Но что это за Общество? Откуда оно взялось? Как действовало? Было ли оно вообще реальным?

В первые годы века Петрозино завел дневник и начал записывать свои мысли об Обществе. «Десятки итальянских убийц скрываются в нижней части города, занимаясь вымогательством под вывеской „Черной руки“. Если немедленно их не обуздать, то они настолько расширят свою деятельность, что полиции придется приложить немало усилий, чтобы все это остановить»[139]. Очевидно, что-то (труп? письмо?) убедило его, что проблема Общества вполне реальна.

Америка еще не осознала угрозу, зреющую в ее городах. Разрозненные сообщения о действиях «Черной руки» поступали с начала века, но паники пока не было. Все изменилось знойным утром августа 1903 года. Именно тогда Общество вырвалось на свободу. И с того момента мир перестал быть прежним для всех: для итало-американцев, для их новой родины, для самого Петрозино.

Все началось с Бруклина. В почтовый ящик строительного подрядчика Николо Каппьелло, живущего в процветавшем, но довольно невзрачном итальянском районе Бэй-Ридж, кто-то опустил письмо[140]. Внутри конверта обнаружилась инструкция: «Если вы не встретитесь с нами в Бруклине, на углу 72-й улицы и 13-й авеню, то завтра днем ваш дом будет взорван и ваша семья убита. Та же участь постигнет вас, если вы расскажете о нас полиции»[141]. На письме стояла подпись «La Mano Nera», а под ней – изображения черных крестов и кинжалов.

Каппьелло был родом из Неаполя и никогда не слыхал о «Черной руке», название которой, по всей видимости, позаимствовано у групп анархистов и протестующих, пышно расцветших в конце XIX века в сельской местности Испании. Поэтому он проигнорировал письмо. Два дня спустя пришло другое: «Вы не встретились с нами, как было cказано в нашем первом послании. Если вы по-прежнему отказываетесь принять наши условия, но хотите спасти свою семью, то вы можете сделать это ценой собственной жизни. Прогуляйтесь по 16-й улице, недалеко от Седьмой авеню, между четырьмя и пятью часами вечера». Каппьелло снова не предпринял никаких действий, и через несколько дней у его дома появились мужчины, некоторые из них были друзьями, а другие утверждали, что являются членами этой самой организации «Черная рука». Пришедшие заявили, что за его голову назначена награда в размере десяти тысяч долларов, но если он отдаст тысячу долларов им лично, то проблема будет решена.

Его друзей – некоторых он знал не менее десятка лет – сопровождал «таинственный незнакомец»[142], рассказывал Каппьелло, и этот незнакомец «внушил ему… невыразимый ужас».

Теперь подрядчик поверил, что «Черная рука» убьет его, если он не подчинится. Он заплатил этим людям тысячу долларов.

Письма прекратились. Однако через несколько дней мужчины вернулись с угрозами более настойчивыми и безобразными, потребовав дать им еще три тысячи долларов. Семья Каппьелло перестала выходить на улицу под страхом смерти. Когда к ним домой пришел репортер, дверь приоткрылась, и к голове его был тотчас приставлен револьвер. Визитер, заикаясь, назвал себя, и лишь после этого ему было позволено войти. Как только он оказался внутри, жена Каппьелло извинилась. «Мы жутко боимся, – призналась она ему, – и уже больше месяца живем в постоянном ожидании смерти. Мы не знаем, кому можно доверять»[143].

Каппьелло решил, что с него достаточно, и обратился в полицию. Пятеро мужчин были арестованы, осуждены и отправлены в тюрьму.

«Черная рука» могла остаться малоизвестным всплеском криминальной моды, касающимся лишь итальянских кварталов нескольких американских городов, если бы не одно обстоятельство: жесткая конкуренция внутри нью-йоркской бульварной прессы. Репортер из газеты Herald Tribune, известной своими сенсационными криминальными репортажами, узнал о письме с попытками вымогательства и написал о нем. Редакторы отнеслись к этому серьезно, так что вскоре и другие газеты отметились статьями о новом ужасающем явлении. «ТРЕПЕЩУЩИЙ ОТ СТРАХА ПЕРЕД ЧЕРНОЙ РУКОЙ», – кричал заголовок из The Evening World. «ЗДЕСЬ ОРУДУЕТ ЧЕРНАЯ РУКА», – предупреждала Tribune. Вот так Общество, знакомое лишь собственным итальянским жертвам и их друзьям, за считаные дни обрело известность среди миллионов семей по всей Америке.

А потом стали исчезать дети.

2 августа восьмилетний Антонио Маннино, сын преуспевающего строительного подрядчика, зашел в кондитерский магазин на углу улиц Эмити и Эммета в Бруклине. Оглядев ассортимент конфет и газировки, он выбрал несколько любимых сортов для друзей. Заплатил он «блестящей пятидесятицентовой монетой». Возле магазина на тротуаре его ждал восемнадцатилетний Анджело Кукоцца, работавший на отца мальчика. Когда Антонио вышел, юноша окликнул его: «Пойдем, Тони, нам пора». Оба «исчезли в темноте улицы, и это был последний раз, когда видели мальчика»[144].

Как только Винченцо, отец Тони, начал получать письма, подписанные «Черной рукой», похищение превратилось в сенсацию. Газеты Ньюарка и Балтимора подхватили эту историю и поместили ее на первых полосах, затем о ней написали в Чикаго, далее подключился Лос-Анджелес и другие города. «ВЕСЬ НЬЮ-ЙОРК ВЗБУДОРАЖЕН ПОСЛЕДНИМ БЕЗЗАКОНИЕМ», – гласил заголовок газеты St. Louis Dispatch. Когда один из репортеров попытался заснять Винченцо Маннино возле его же дома, мужчина взорвался от гнева. «Моей фотографии не должно быть в газете! – крикнул он. – Иначе я стану мишенью. Меня все узна́ют, и любой сможет убить!» После этого инцидента Маннино слег и проболел неделю, а жена ухаживала за ним. Страх несчастной семьи и растущий ужас общественности, казалось, подпитывали друг друга. Когда полицейские обратились к американскому судье ирландского происхождения по фамилии Тай с просьбой выдать ордера на арест двух подозреваемых, судья не только удовлетворил их просьбу, но и сказал им: «Идите и арестуйте – живыми, если получится, или мертвыми, если придется»[145].

Как почти при каждом преступлении с участием итальянцев, в какой-то момент прозвучал призыв: «Зовите макаронника!». Дело поручили Джозефу Петрозино. Он немедленно проверил сообщения о двух подозрительных мужчинах, замеченных на пароме в Нью-Джерси, и организовал поиск в нескольких городах, но безрезультатно. Информация поступала также из населенных пунктов, расположенных дальше к западу и югу. «Очевидно, – писал один журналист, – по стране бродят десятки пар итальянцев, и каждую из них сопровождает мальчишка, похожий на Тони Маннино»[146]. Пронесся слух о некой секретной пещере, обнаруженной на Манхэттене, для осмотра которой отправили детективов. Было организовано постоянное наблюдение за пирсами. Если где-нибудь в Астории Куинса замечали прогуливающегося мальчика, похожего по описанию на Тони, полицейские устраивали ночную облаву по окрестным домам, принимаясь стучать в двери и «выволакивать маленьких итальянских мальчиков из постелей, где бы их ни находили»[147]. Фотография Тони подносилась к лицам детей для сравнения, в то время как их родители подвергались допросу. Однако ребенка нигде не было.

«Черная рука» отреагировала на давление полиции письмом, отправленным в бруклинский участок. Оно было адресовано капитану, ответственному за расследование. «Прекратите преследовать нас, – гласил текст, – или будете убиты»[148]. Газеты по всей стране освещали каждый новый поворот дела, и каждое утро читатели просыпались с желанием поскорее узнать, не найден ли Тони. Американцы стали смотреть на своих соседей-иммигрантов с усилившимся недоверием. «Дело о похищении Маннино, – писала одна газета, – заразило общественность настолько отчетливым ощущением опасности, исходящей от итальянского населения, что стали расползаться самые дикие байки о шантаже, похищении людей и аналогичных преступных сообществах, каждая из которых уже не казалась такой уж неправдоподобной»[149].

Манхэттен оказался на грани паники. В октябре по Восточному Гарлему пронесся слух, что «Черная рука» угрожает взорвать государственную школу номер 172, если не будет выплачен выкуп. Родители учеников выбежали из близлежащих многоквартирных домов и помчались к зданию. «Полтысячи обезумевших мужчин и женщин принялись ломиться в двери, – писал журналист, – с требованием немедленно освободить школьников»[150]. Тяжелые деревянные створки чуть не прогнулись, когда люди прорвались внутрь, выкрикивая имена своих детей. Директор школы вышел из кабинета и в последний момент сумел успокоить толпу, не дав разгореться бунту.

Репортер газеты Times обратился к Петрозино с вопросами об этом новом тайном обществе, которое появилось будто из ниоткуда. «Банда „Черной руки“, несомненно, орудует в нашем городе, – признал Петрозино, прежде чем попытаться успокоить разбушевавшуюся стихию, – однако есть мужчина, который утверждает, что получил четыре таких письма и не отдал никаких денег. Он по-прежнему жив, и смертью ему больше никто не грозит»[151]. Детектив призвал всех итальянцев, получивших письма от «Черной руки», оставить деньги при себе и сообщить об этом в полицию. Петрозино заявил, что если бы такие люди, как отец Тони, были смелее, то с бедствием «Черной руки» можно было бы покончить в зародыше.

Однако на Общество слова Петрозино впечатления не произвели. Оно отправило Маннино еще одно письмо. «Мы не станем убивать мальчика, поскольку он вел себя тихо», – было в нем написано. Однако похитители объявили, что подумывают о продаже ребенка. «Бездетная семья пообещала нам две тысячи долларов, если мы отправим им мальчика. И будьте уверены, мы это сделаем, если мистер Маннино не придет к соглашению с нами. Мы не какие-нибудь грубые преступники. Мы такие же джентльмены, как вы, просто большая страна Америка не оправдала наши ожидания, и нам нужны деньги, чтобы вернуться в прекрасную, живописную Италию». Подпись гласила: «С глубоким уважением к вам, капитан из…» – и далее контур черной руки[152].

Однако 19 августа, через неделю после исчезновения, ситуация разрешилась. Примерно в полночь кузен Тони гулял около дома и увидел маленькую фигурку, приближавшуюся с другого конца улицы. Подбежав, он понял, что это пропавший мальчик. Брат обнял и отвел его домой. Семья Маннино отказалась сообщить, заплатили ли они выкуп, после чего прервала все контакты с Петрозино и полицией. Детектив не сомневался, что деньги были отданы. Винченцо Маннино не послушал его. Он рассудил, что «Общество Черной руки» сильнее полиции Нью-Йорка.

Это было первое публичное поражение, которое понес Петрозино от Общества, и последствия оказались удручающими. Каждый выплаченный выкуп укреплял «Черную руку», подпитывал растущую вокруг нее легенду и привлекал в ее ряды новых членов. Детектив стал подозревать, что в Нью-Йорке существуют уже тысячи преступников «Черной руки», сгруппированных в небольшие банды численностью от трех до нескольких десятков человек, которые пользуются общей тактикой и сотрудничают друг с другом.

Число случаев, связанных с Обществом, стало расти. Мужчины – а это всегда были мужчины, – желавшие повидаться с Петрозино, стали приходить по адресу Малберри, 300 и совать ему в руки письма с посланиями, угрожавшими существованию их семей. В некоторые дни ему приносили штук по тридцать пять писем[153]. Он понимал, их слишком много, чтобы он смог расследовать все.

Все лето напряжение, подпитываемое тревожными газетными заголовками, росло. «Черная рука» сожгла в Бруклине конфетный киоск вместе с его владельцем, Эрнестом Курчи[154]. На 151-й улице взорвалась бомба, разметав по воздуху деревянные обломки и осколки стекла, в результате чего пострадали двадцать человек[155]. В Восточном Гарлеме похитили пять девочек, чьи семьи были так напуганы, что даже не стали заявлять об этом в полицию[156]. Ходили слухи – хотя и не подтвердившиеся, – что одна из девочек была найдена мертвой в дымоходе[157]. Родители похищенных так и не объявились, а значит, и Петрозино был лишен возможности узнать правду.

Но было еще нечто такое, что наверняка не давало покоя Петрозино: истории, рассказанные освобожденными детьми. Шестилетнего мальчика по имени Николо Томосо, украденного с улицы недалеко от его дома в Восточном Хьюстоне, похитители продержали два месяца. Наконец, после уплаты выкупа, мальчика удалось вернуть домой – очень бледным и потрясенным. Николо рассказал Петрозино, что мужчина подманивал его, обещая пенни и конфету. Когда мальчик отказался идти с незнакомым ему человеком, тот поднял его на руки и отнес к своему экипажу. Ребенка отвезли в какой-то дом в Бруклине и держали там.

Во время заключения с маленьким Николо обращались довольно сносно: кормили котлетами с макаронами, правда, не разрешали снимать обувь, даже во время сна. Если мальчик начинал плакать, один из похитителей угрожал отрезать ему язык. Когда семья наскребла наконец достаточно денег, чтобы хватило на выкуп, Николо подняли с кровати, отнесли к крыльцу школы неподалеку от дома его семьи и оставили там.

Но самой тревожной новостью стало то, что Николо сидел в своей маленькой тюрьме не один. После относительно благополучного возвращения к семье он рассказал детективу, что в одной комнате с ним держали мальчика по имени Тони (не Тони Маннино) и двух маленьких девочек. Все они остались там после того, как освободили Николо. В течение долгих дней девочки в основном молчали, однако Тони «большую часть времени плакал и говорил, что хочет домой»[158].

Даже с помощью своей разветвленной сети информаторов Петрозино не удалось ничего узнать о похищении другого мальчика по имени Тони или о двух пропавших девочках. Теперь, когда Петрозино шел по улицам, он не мог не представлять себе интерьеры окружающих зданий и не думать о сценах, разворачивающихся внутри – за кирпичами, скрепленными известковым раствором. Томятся ли на душных чердаках дети с кожей, исполосованной рубцами, и связанными руками? Захоронены ли маленькие трупики под мусором, сваленным в кучу в углах подвалов? Манхэттен для Петрозино в тот сезон похищений, должно быть, стал городом привидений.

* * *

Еще год общественная активность тихо тлела в итальянских гетто Северо-востока, вынуждая Петрозино расследовать одно дело за другим. Но затем, летом 1904 года, вспыхнуло то, что впоследствии назвали «Лихорадкой Черной руки». 22 августа в многоквартирном доме в Нью-Рошелле[159] был убит Джозеф Граффи. Его сердце было разрезано надвое ударом ножа[160].

В Манхэттене, на Элизабет-стрит, в продуктовом магазине, принадлежавшем Поджореале Чиро, была взорвана бомба, ранившая жену хозяина[161].

Богатый подрядчик из Бронкса по имени Антонио Баррончини пришел домой на Ван-Бюрен-стрит, 81, и обнаружил, что миссис Баррончини пропала. Он обыскал каждую комнату, после чего вышел на улицы и стал расспрашивать друзей и родственников. Шесть дней безостановочно Баррончини бродил по городу, прежде чем вернуться на Ван-Бюрен-стрит измученным и с разбитым сердцем. Несколько дней спустя, в полночь, он услышал стук во входную дверь. Бросившись вниз и повернув ручку, он обнаружил на крыльце двух итальянцев; они сказали Баррончини, что его жена у них и что ему придется заплатить выкуп, чтобы ее вернуть. Баррончини быстро собрал деньги и отдал этим двоим. Когда морально травмированную женщину вернули домой, она рассказала мужу, что средь бела дня в их дверь постучали люди из «Черной руки» и ворвались в дом прежде, чем она успела отреагировать. Они связали ее, заткнули рот кляпом и выволокли из дома[162].

Появились первые намеки на негативные последствия, вызванные деятельностью «Черной руки». Brooklyn Eagle[163], Washington Times, New York Times и другие газеты официально выступили в поддержку ограничения числа сицилийцев, получающих разрешение на въезд в страну. Одна газета даже посоветовала итальянцам «не забывать о том, что случилось с их соотечественниками в Новом Орлеане несколько лет назад»[164], намекая на линчевание в 1891 году одиннадцати итальянцев после убийства начальника полиции города – чудовищное событие, запечатлевшееся в памяти многих американцев итальянского происхождения. «Общество Черной руки» получило так много внимания прессы, а гнев против иммигрантов из Италии возрос до такой степени, что представитель Рима был вынужден выступить с публичным заявлением: «Похищение юного Маннино – безусловно, серьезнейший инцидент, – сказал посол, барон Эдмондо Мэйор де Планш, – но оно не имеет никакого отношения к итальянскому правительству… Когда итальянцы покидают Италию и приезжают в эту страну, мы ожидаем, что они станут хорошими гражданами… Я осуждаю тех итальянцев, которые вовлечены в похищения людей или другие преступления… и надеюсь, что они понесут наказание в полной мере»[165]. Римское правительство, возглавляемое безвольным королем Виктором Эммануилом III, фактически умыло руки, отстранившись от дела «Черной руки».

Однако многие американцы встали на защиту новых жителей страны. Газета New York Evening Mail перечислила достоинства иммигрантов и призвала к «здравой американской доктрине равного подхода»[166]. Газета New York Evening Journal[167], принадлежавшая Уильяму Рэндольфу Херсту[168], 14 октября 1904 года опубликовала полную резких выражений передовицу, которая жестко контрастировала с кипящей в других газетах ненавистью: «Слова о том, что итальянцы преступная раса, – абсолютная ложь. Среди них бывают свои преступники, как и среди других рас. Однако подавляющее большинство из них… законопослушны, честны, трудолюбивы и преданы своим семьям».

Газета Nashville American[169], один из редких южных голосов, выступивших в поддержку итальянцев, осудила издателей, позволивших публиковать огульные обвинения. «Газеты, – говорилось в статье, – особенно которыми владеют или которые редактируют те, кто сам в прошлом был иммигрантом, должны воздерживаться от обращения к глупым расовым предрассудкам толпы с ложными и нелепыми обвинениями во врожденной склонности к преступлениям»[170]. Изначальный выпад, скорее всего, был нацелен на главного конкурента Херста в Нью-Йорке – Джозефа Пулитцера, самого влиятельного газетчика в стране, эмигрировавшего из Венгрии в 1864 году за счет военных вербовщиков, набиравших людей для участия в Гражданской войне на стороне северян. Дополнительно Nashville American выразила мнение, что если люди на Сицилии и вправду безудержно жестокие, то в Кентукки еще хуже.

Несмотря на панику и газетные заголовки, Петрозино, к своему удивлению и ужасу, обнаружил, что его начальство к преступлениям «Черной руки» осталось в значительной степени равнодушным. Раз за разом Петрозино уговаривал Департамент полиции Нью-Йорка серьезно заняться Обществом и начать методичное уголовное преследование. «Над ним посмеялись, – сообщала Washington Post, – сказав, что „Черная рука“ – это лишь термин, который придумал какой-то гоняющийся за сенсацией писака и подхватили паникеры. „Иди займись своей работой на набережной“, – дали ему совет»[171]. Будто итальянцы с их omertà[172] и стилетами были недостойны того, чтобы их защищать.

Сам Петрозино возражал против любого ограничения иммиграции из Южной Италии, прекрасно осознавая, что всякий раз, когда итальянской семье отказывали во въезде, это больно било по мужчинам и женщинам, отчаянно нуждавшимся в хлебе насущном и защите достоинства. Но он также понимал, что каждое громкое преступление «Черной руки» все больше склоняло чашу весов американских настроений в сторону неприкрытой ненависти. Победа над Обществом требовалась не только для того, чтобы остановить волну убийств. От нее зависела судьба его народа на новой земле.

* * *

Летом 1904 года Петрозино стал разрабатывать план по обузданию «Черной руки». Закончив продумывать детали, он позвонил другу-журналисту, и они встретились для интервью. После публикации получившейся статьи стало ясно, что мнение детектива об Обществе радикально изменилось, сделавшись более мрачным. «Последствия деятельности этой конфедерации преступников, – заявил он репортеру, – докатываются до самых отдаленных уголков земли»[173]. Взрывной рост насилия и похищений людей явно его потряс. Но он верил, что подобрался к правильному решению. Петрозино призвал Департамент полиции Нью-Йорка создать бюро из специально набранных детективов под названием «Итальянский отряд», которое возьмет на себя труд по выслеживанию и уничтожению Общества. «Дайте двадцать активных амбициозных мужчин из моего народа, чтобы я мог обучить их детективной службе, – объявил он, – и самое большее через несколько месяцев я уничтожу все проявления треклятых гильдий в этой свободной стране с корнем». Не теряя времени даром, Петрозино представил свою идею на Малберри-стрит, 300, комиссару Уильяму Мак-Эду.

Вежливый Мак-Эду и сам был иммигрантом, уроженцем графства Донегол, которого привезли в Америку двенадцатилетним мальчиком в разгар Гражданской войны. Ныне лысеющий, энергичный красавец-мужчина в юности окончил юридическую школу, совмещая учебу с работой репортером в Джерси-Сити, затем много лет избирался в Конгресс от Демократической партии по округу Нью-Джерси. Помимо прочего, оказалось, что он еще и замечательно владеет пером. Его описание того, как он управлял департаментом полиции в задыхающемся от преступности Манхэттене в начале XX века, невозможно сделать лучше: «Представьте себе капитана, стоящего на мостике парохода посреди океана. Судно борется с ураганом. Дуют свирепые ветры, поднимаются циклопические волны, гремят раскаты грома, вспыхивают молнии; фальшборта разрушены, якоря сорваны; заливаемые водой машины работают с перебоями; изодранные паруса трещат от ветра»[174]. Мнение Мак-Эду о должности комиссара, на которой его попросили угодить Таммани-холлу, не дав жителям Нью-Йорка перебить друг друга, было еще мрачнее: «Его чиновничья доля – являть собой игрушку стихии, властвующей в моменте. Он король молчаливого согласия… Чем он будет оригинальнее, радикальнее, искреннее и ревностнее, тем меньше вероятность, что он удержится на своей должности».

Мак-Эду, по общему мнению, был честным человеком; ни разу его не коснулись коррупционные скандалы, регулярно сотрясавшие департамент. Однако он совершенно не хотел создавать Итальянский отряд: в этом вопросе у него не было ни малейшего желания проявлять себя «оригинальным» или «радикальным». Если никогда не существовало ни немецкого, ни ирландского отряда, так почему же должен быть итальянский? Будучи коренным ирландцем, Мак-Эду понимал, сколько негодования вызовет подобная идея среди его подчиненных кельтского происхождения. Новое подразделение превратилось бы в мощное бюро, возглавляемое крайне непопулярной группой, которая имела бы власть в полиции Нью-Йорка; а наличие отряда, в числе служащих которого могли быть только носители итальянского языка, способно было лишить ирландцев работы и возможности продвижения по службе. Более того, каждый детектив, приписанный исключительно к итальянской колонии, перестанет защищать других жителей Нью-Йорка. Взвесив все «за» и «против», Мак-Эду не увидел причин рисковать своей карьерой ради борьбы с кучкой неисправимых злодеев.

С точки зрения людей, контролировавших полицию Нью-Йорка, то есть ирландского истеблишмента Таммани-холла, защита итальянцев была заведомо проигрышной идеей. Копы должны были оберегать избирателей, которые, в свою очередь, удерживали Таммани у власти. А итальянцы были печально известны тем, что голосовали неохотно, цепляясь за воспоминания о садах и городских площадях Италии в ущерб интеграции в новую страну. На рубеже веков 90% ирландских иммигрантов стали американскими гражданами, однако среди их итальянских коллег даже к 1912 году натурализовались менее половины[175]. Если посмотреть на список законодателей штата, поддерживаемых Таммани-холлом примерно в 1900 году, то можно заметить, насколько успешно организация принимала в свои ряды волны новых иммигрантов: да, здесь есть Долан с Макманусом, но также Литтхауэр, Голдсмит и Розен с тех самых улиц, на которых жили тогда итальянцы. Но где же Дзангары, Томасино, Фенди? Их в списке нет. Во вселенной Таммани итальянцы обитали на отдельной планете.

Поэтому, как только Петрозино изложил комиссару свою идею, разгорелся спор. Когда детектив указал на очевидное – что для недоверия итальянцев к ирландским копам существуют веские причины, – Мак-Эду выдал заранее продуманный ответ: полиция на Сицилии часто имеет дело с итальянцами, которые им не доверяют, однако как-то все же умудряется возбуждать дела. Почему не справляется Джо? Так что проблема вовсе не в Департаменте полиции. «Проблема в том, что любой итальянский преступник тут же ищет убежище в расовом и национальном сочувствии, – доложил Мак-Эду прессе. – Полицейская работа с итальянцами, даже в самых прекрасных ее проявлениях, не даст хороших результатов, если за ней не последует моральный отклик со стороны лучшей части итальянцев»[176]. Перевод витиеватой фразы: причина раковой опухоли таится в итальянской душе.

Это был типичный ответ на «итальянскую проблему» в 1904 году. Считалось, что отделить итальянца от насилия так же невозможно, как ирландца от любви матери или немца от кровно заработанных денег. А если итальянцы действительно неисправимы, какой смысл вести среди них полицейскую работу? Дело усугублялось тем, что сицилийцы в самом деле плохо реагировали на полицейских. «Вид полицейской формы, – комментировал журналист того времени, – означает для них либо налоговые сборы, либо обязательный призыв в армию, либо арест, и завидев ее, мужчины обращаются в бегство, а женщины и дети каменеют»[177].

Петрозино отказался принять этот аргумент. Он ответил, что это не вопрос генетики или культуры, а скорее вопрос денег, тактики, внимания и серьезности, с которой американцы отнесутся к проблеме «Черной руки».

– Знаете ли вы, как говорят мои соотечественники об Америке? – спросил он комиссара. – Они говорят: «Америку открыл итальянец, а управляют ею евреи и ирландцы». Дайте итальянцам хоть немного власти – и за этим, возможно, последуют изменения[178].

Надо отметить, что эта цитата, позаимствованная у Арриго Петтако[179], итальянского биографа Петрозино, не является подтвержденной. Петтако не указал источник этой замечательной фразы, и ее не удалось отыскать ни в одной газете того времени. Цитата вполне может считаться примером принятия желаемого за действительное со стороны итальянского писателя, возмущенного плохим обращением с его народом. Но даже если Петтако не смог удержаться от того, чтобы не выдумать цитату целиком, то дух его рассказа вполне точен. Это был важный спор о власти в Нью-Йорке, о том, кому она принадлежит, и заслуживают ли американцы итальянского происхождения части ее – хотя бы ради спасения себя от насильственной смерти.

Но Мак-Эду твердо стоял на своем. Он категорически отверг идею создания Итальянского отряда. И городская Палата олдерменов[180] поддержала его решение.

Петрозино впал в отчаяние. Представителей его народа похищали и убивали, но правителям Манхэттена не было до этого никакого дела. И это касалось не только полиции. Петрозино считал, что и суды редко воспринимают преступления «Черной руки» всерьез. Максимальное наказание за попытку вымогательства составляло два с половиной года, а первые преступники получили еще более мягкие сроки. Во Франклин-Парке, штат Нью-Джерси, успешный вымогатель, подписывавший свои письма «Президент Черной руки», был приговорен всего на восемь месяцев заключения в работном доме[181]. «Из всех других преступлений, кроме убийств, совершаемых итальянскими злодеями, – писал журналист Фрэнк Маршалл Уайт, самый въедливый в Нью-Йорке обозреватель по теме „Черной руки“, – лишь немногие доходят до суда или о них когда-либо слышат за пределами итальянских колоний»[182].

Поскольку Рузвельт обосновался в Белом доме, Петрозино остался в департаменте в одиночестве. В сотнях статей о его карьере нет упоминаний, чтобы его первый наставник Дубинщик Уильямс хоть как-то защищал его интересы. Итальянских политиков, к которым можно было бы обратиться за поддержкой, не существовало. Несмотря на то что итальянцы являлись самой быстрорастущей частью популяции города, они были едва представлены в городском правительстве или правительстве штата. И дело не только в том, что Петрозино решил обходиться своими силами. Начни он жаловаться, то, вероятно, потерял бы единственную поддержку, которую имел: поддержку общественности. «Петрозино не от кого было ждать одолжений, – писал журналист, – и, как следствие, он никого ни о чем не просил»[183].

С кем у него складывались хорошие отношения, так это с прессой. Петрозино, как неподкупный новатор, стал любимой темой ежедневных газет мегаполиса. The Evening World Пулитцера, Evening Journal Херста, а также New York Times Адольфа Окса[184] разглядели в дородном интеллектуальном детективе небезразличие к людям. «Когда в воздухе витает запах убийств и шантажа, – писала Times, – когда бледнеют мужчины, а женщины начинают читать литании[185] Пресвятой Богородице… вся Маленькая Италия надеется, что итальянский детектив обережет ее и защитит»[186]. Да, пресса не могла преисполниться любовью к итальянцам, зато она была готова всецело любить Петрозино.

Детектив продолжал настаивать на своем. Он опасался, что в отсутствие Итальянского отряда «Общество Черной руки» сделается еще более могущественным и жестоким; что оно распространится по всей стране и лишит представителей его народа малейшего шанса стать признанными в качестве истинных американцев. Вооруженный ножом итальянец уже стал типичным героем на театральных сценах Бродвея и Чикаго. И пока «Черная рука» продолжает править бал в газетных заголовках, итальянец будет оставаться чем-то особенным. Чем-то чудовищным.

Петрозино как мог боролся с бюрократами на Малберри, 300. «Он пытался доказать им, – писал один журналист, – крайнюю необходимость решительных мер для устранения непрерывно растущей опасности»[187]. Иногда они удостаивали Петрозино встречи. «В других случаях ему просто отказывали с минимальной вежливостью, хотя даже самые высокопоставленные лица хорошо знали, что послужной список этого полицейского безупречен и что он не из числа паникеров». Детектив продолжал общаться с журналистами и раз за разом повторял предупреждения об Обществе. Ему даже удалось заручиться поддержкой могущественного союзника – Эллиота Нортона, президента Общества защиты итальянских иммигрантов, который лично позвонил Мак-Эду и попробовал убедить его одобрить создание Итальянского отряда. Однако Мак-Эду снова отказал Петрозино, и детектив впал в депрессию.

Его мысли обратились к людям, которых он пытался защитить. Он чувствовал себя преданным многими сотнями жертв «Черной руки», которые отказывались давать показания против Общества, финансировали преступные бесчинства, вдыхали в них жизнь. «Проблема с моими соотечественниками, – сказал он одному журналисту, – заключается в том, что… они боязливы и не желают делиться информацией о своих соплеменниках. Если бы они могли собраться в Комитет бдительности, который передавал бы в руки полиции итальянских злоумышленников, то жили бы в такой же безопасности, как любая другая диаспора, и не было бы нужды выплачивать никчемным сволочам большие суммы в качестве наказания за свое трудолюбие и процветание»[188]. Такова была его публичная позиция – тихое сожаление. Но случались моменты, когда Петрозино терял терпение по отношению к собственному народу и начинал ненавидеть жертв «Черной руки» даже больше, чем самих преступников. Он «назвал пострадавших овцами, – рассказал итальянский журналист и писатель Луиджи Барзини, – и осыпа́л их яростными оскорблениями»[189]. Петрозино жил в подавленном состоянии, переполненный отчаянием. Почему его народ отказывается объединяться против этих варваров?

Однако город, в который он уже успел влюбиться, город, строившийся за счет изнурительного труда итальянцев, также не выполнил своего долга. Он давал возможность членам «Черной руки» убивать и похищать снова и снова. «Бесконечное разочарование, – писал итальянский биограф, – от того, что суды быстро освобождают людей, за которыми он охотится с таким трудом, сделало его жестким и безжалостным»[190]. Столкнувшись с безразличием города, Петрозино выступил с предупреждением. «Общество “Черной руки”, – заявил он журналистам, – только начинает свою деятельность. Если его не остановить, чума расползется дальше. В настоящее время головорезы „Черной руки“ нападают только на своих соотечественников, но если не дать им отпор, то они осмелеют и начнут нападать на американцев»[191]. И это не было тактическим ходом: Петрозино действительно верил в свои слова и при любом удобном случае повторял эту мысль.

Детектив чувствовал, что будущее итало-американцев мрачнеет на глазах, и предвидел грядущую катастрофу. Вера в себя и в свою новую страну, которая много лет назад побудила его разбить ящик чистильщика обуви, оказалась близка к истощению. «Он чувствовал себя брошенным, – рассказывал Барзини, – оставшимся в одиночестве посреди огромной битвы»[192].

4

Таинственная шестерка

Борьба не прекращалась все лето 1904 года. Петрозино продолжал лоббировать создание Итальянского отряда, а Мак-Эду выдавал отказ за отказом. Баланс нарушила серия ужасных преступлений «Черной руки». Стало ясно, что Общество не исчезает, а, наоборот, становится сильнее, и что журналисты с Парк-Роу[193] будут продолжать раздувать истерию. Газетные заголовки трубили о возрастании влияния Общества.

14 сентября Мак-Эду вызвал Петрозино в свой кабинет. «Ваша просьба, наконец, удовлетворена, – неохотно сообщил он детективу. – Теперь вы уполномочены создать Итальянский отряд. Подбирать его состав будете сами»[194]. Это был неожиданный поворот. Команда Петрозино стала бы первым отделом такого рода в истории страны. Но Мак-Эду поступил хитро. Петрозино просил «немного власти» для итальянцев, и комиссар дал ему именно это – немного власти. Петрозино говорил об отряде в двадцать человек, но вместо этого получил пятерых – бюджет был соответствующий.

Когда Мак-Эду объявлял прессе о создании нового подразделения, он обозначил довольно скромную цель деятельности: «Честный итальянец должен прийти к выводу, что полицейские для него не враги, а друзья»[195]. Однако Петрозино понимал, что это лишь вторая ступень: вначале надо как следует ударить по «Черной руке» и вбить в нее страх. Только после этого можно обрести доверие людей.

Озаботившись поиском пятерых соратников, детектив принялся обходить участковые пункты полиции Манхэттена. Однако, учитывая особые требования к членам отряда, большого выбора у детектива не было. В 1904 году в полиции Нью-Йорка служили около десяти тысяч полицейских, но менее двадцати человек из них знали итальянский, и, возможно, четверо или пятеро могли разговаривать по-сицилийски. Первыми членами Итальянского отряда стали детективы из разных районов города, с которыми Петрозино или уже работал лично, или хорошо знал их репутацию.

Для начала его выбор пал на Мориса Бонноила, сына франко-ирландских родителей, выросшего в Маленькой Италии. Бонноил прославился тем, что умел бегло говорить на нескольких языках: его сицилийский был едва ли не лучше, чем английский. Морис уже работал с Петрозино в течение многих лет и находился на пике весьма успешной карьеры, в ходе которой чего только не совершил: от спасения молодой женщины, попавшей в лапы хозяев опиумного притона, до ареста так называемых Прекрасных близнецов – братьев-трансвеститов, обожавших прогуливаться по Бродвею в «шуршащих юбках и больших нарядных шляпках». Следующим кандидатом в Отряд стал Питер Дондеро – двадцатисемилетний парень с хорошо поставленной речью, который, проработав в полиции три года, уже успел прослыть эстетом. «Это самый великолепно украшенный город, который я когда-либо имел удовольствие посещать, – поделился он с корреспондентом газеты Los Angeles Herald, когда приехал в Калифорнию забирать заключенного. – А яркое солнце и прохладный бриз делают его просто идеальным». Наличие тонкого вкуса в области урбанистики не мешало Дондеро быть крутым полицейским. Немного позже, после победы в битве с бродягой по имени Гарри «Пусси» Майерс, он станет обладателем неровного шрама через все лицо. Во время другого задержания итальянский преступник прижмет револьвер ко рту Дондеро и взведет курок. Полицейский успеет отвести оружие от лица за мгновение до того, как грянет выстрел.

Джордж Силва, Джон Лагомарсини и Уго Кэссиди завершили формирование отряда. Последний просил своих новых коллег называть его Хью[196] Кэссиди – в память о его любимом стрелке с Дикого Запада Бутче Кэссиди[197]. Самым известным делом Уго до прихода в отряд стало возвращение шести тысяч долларов, украденных из шифоньера, принадлежавшего сыну любимого массажиста короля Бельгии. Чтобы добраться до денег, злоумышленники спустились через люк в крыше здания на 113-й Восточной улице. В общем-то, и в самом Кэссиди было что-то от преступника: в 1895 году, когда он еще служил патрульным, его обвинили в попытке вымогательства у подозреваемого крупной суммы наличных. Обвинил его бывший землемер, утверждавший, что Кэссиди угрожал ему ложным арестом, после чего, в ответ на отказ землемера, напал. Детектив упорно настаивал на своей невиновности, и два года спустя обвинения были сняты. Петрозино, сам отличавшийся добродетельностью и непорочностью священника, по-прежнему был готов рискнуть и поработать с людьми далеко не безупречными.

Как только отряд был укомплектован, Петрозино проявил себя, став своеобразным начальником, чрезвычайно трудолюбивым и ярким, но при этом не вполне открытым. Феноменальная память и многолетний опыт самостоятельной работы сделали его самодостаточным. У него никогда не было напарников-копов, на которых он мог бы положиться, а постоянные оскорбления со стороны сплоченного братства ирландских полицейских превратили его в параноика. Одному из членов Итальянского отряда, которому не терпелось приступить к исполнению своих обязанностей в первый рабочий день, Петрозино приказал следить за подозреваемыми, но при этом отказался даже в общих чертах сообщить, в чем именно подозреваются эти люди. Подобное продолжалось неделями. Петрозино усвоил горькие уроки, полученные в те годы, когда итальянцы поносили его на улицах или раскрывали мафиози его замыслы. Откуда ему было знать, что на уме у новых детективов?

Однако, несмотря на разный жизненный опыт, существовала сила, сплачивающая Петрозино и его команду (прозванную в The Evening World «таинственной шестеркой»[198]), а именно – враждебность со стороны коллег-копов. Детективное бюро, в котором преобладали ирландцы, не принимало ни новичков, ни даже их командира. «Им не дали своего кабинета, – отмечала одна газета. – У них не было ни двери с золотыми буквами, ни лакированных столов, ни отдельного телефона, ни стенографистки, ни посыльного»[199]. Не было даже шкафов для хранения папок. Поначалу Петрозино держал все дела отряда в голове, как привык за много лет. Его квартира превратилась во временное место дислокации Итальянского отряда. По утрам они являлись на ежедневное построение на Малберри, 300. Затем, когда сотрудники отдела по расследованию убийств и детективы бюро расходились по своим кабинетам, итальянцы уединялись в маленькой нише оживленного коридора и начинали вполголоса планировать рабочий день. Ирландские копы с удовольствием наблюдали за ними, наслаждаясь «потерянными»[200] выражениями лиц итальянских неудачников.

Отряду предписывалось «разобраться со специфическими проблемами, постоянно возникающими в итальянских кварталах»[201]. По сути, Мак-Эду возложил ответственность за несколько сотен тысяч итальянцев, разбросанных по территории в десяток квадратных километров, на шестерых мужчин. Для сравнения, за гражданами Рима, которых в 1904 году насчитывалось примерно столько же, присматривали тысячи полицейских и карабинеров при полном содействии судов, прокуроров и полицейских чиновников. Ожидалось, что Итальянский отряд Манхэттена справится с таким же объемом работы, ограничившись смехотворными ресурсами.

И ведь упавшее на «таинственную шестерку» бремя увеличивалось с каждым днем. Итальянская иммиграция в Нью-Йорк продолжалась с бешеной скоростью с первых дней существования отряда. В 1904-м, в год основания отряда, в Соединенные Штаты въехали 193 296 итальянских мужчин, женщин и детей. К 1905 году число иммигрантов подскочило до 221 479, а цифры за следующие два года оказались еще выше: 273 120 и 285 731 соответственно[202]. Совершенно неизбежно, что многие из вновь прибывших были преступниками. «В Нью-Йорке и Бруклине появились тысячи грабителей и убийц „Черной руки“, – признавался Петрозино газете Times в октябре 1905 года, – и они представляют собой быстро растущую угрозу»[203]. Позже он подсчитал, что число итальянских преступников, активно промышлявших на Манхэттене, составляло от 35 до 40 тысяч человек[204], причем без сомнения каждый день оно увеличивалось.

Альберто Пекорини – редактор газеты, изучавший Общество, – согласился с оценкой Петрозино. Он пришел к выводу, что 95% мелких бизнесменов, владельцев магазинов, шарманщиков, рыбаков и неквалифицированных рабочих из итальянских колоний платили Обществу еженедельный сбор за страховку от вымогательства – ради обеспечения безопасности своих бизнесов и семей[205]. Если эта цифра хоть сколько-то верна, то это значит, что только в Нью-Йорке насчитывались сотни тысяч жертв «Черной руки». Но даже это число нельзя считать полным, поскольку в него не включены иммигранты, вынужденные бежать из страны в страхе за свою жизнь. «Черная рука», – писал журналист Фрэнк Маршалл Уайт, – разорила и изгнала из Соединенных Штатов тысячи честных, трудолюбивых итальянцев, которые вполне могли стать отличными гражданами»[206].

Возможно, эти цифры – преувеличение. Несомненно то, что о большинстве преступлений «Черной руки» не сообщалось полиции, затрудняло оценку их истинного числа даже таким проницательным людям, как Петрозино или Пекорини. Но из других источников поступало множество свидетельств – конфискованные у членов «Черной руки» списки жертв, репортажи журналистов Сент-Луиса, Чикаго и других городов, – что число пострадавших оставалось высоким, и, безусловно, в одном только Нью-Йорке ежегодно исчислялось тысячами. Особая опасность грозила мелким бизнесменам, сумевшим накопить хоть какое-то состояние за годы, проведенные в Америке.

Словом, демография играла против Петрозино. Итальянский отряд можно представить как тонкий разреженный строй людей, вставших на атлантическом побережье лицом на восток, чтобы дать отпор волне, которая еще даже не набрала полной силы и поднималась все выше. Многие обозреватели полагали, что Полицейский департамент Нью-Йорка ограничился символическим жестом, создав подразделение и одновременно отказав ему в необходимой организационной поддержке. «Многим это показалось пустой победой, – писал один историк, – не более чем пиар-трюком»[207].

Обучая своих людей тонкостям работы с Обществом, Петрозино одновременно добивался выделения средств на нормальное служебное помещение для их отряда. Наконец Мак-Эду согласился. Детективу не разрешили разместить свое подразделение на Малберри, 300 (а возможно, Петрозино сам захотел штаб подальше от ирландцев), однако позволили арендовать офис на Уэверли-Плейс[208], 175 – в том самом месте на Манхэттене, где теперь находится Вест-Виллидж[209]. Петрозино раздобыл какую-то офисную мелочевку, несколько старых столов и повесил на окне табличку с надписью «Недвижимость». Гражданам, которые стучали в дверь и интересовались покупкой или продажей собственности, здесь вежливо отказывали. Этот простой «бизнес» стал прикрытием для реальной работы Итальянского отряда.

Как только «шестерка» надежно обосновалась в своем новом доме, New York Times выслала репортера взять подробное интервью у шефа этого экзотического нового подразделения. Репортер описал ожидавшего его человека такими словами:

«Глаза его – умные глаза студента. Из них в основном лучится добрый свет – свет, заставляющий почувствовать легкость на душе. Эти глаза как бы приглашают вас к откровенности, и когда прямая линия губ расплывается в улыбке, вы легко можете себе представить, что беседуете с мягким, вдумчивым человеком, принимающим ваши интересы близко к сердцу».

Петрозино начал интервью с экскурсии по офису. На стенах висели фотографии итальянских преступников, на деревянном столе была разложена коллекция оружия, конфискованного отрядом: стилеты, револьверы, дубинки. Детектив поднял что-то похожее на безобидный перочинный ножичек. «Вы только взгляните», – сказал он. На деле это оказался нож, отнятый у вымогателя.

Когда короткая экскурсия завершилась, они сели за интервью, и репортер спросил, как Петрозино планирует уничтожить «Общество Черной руки». Ответ, возможно, показался репортеру неожиданным, поскольку исходил от легендарного крутого детектива. «С помощью просвещения», – сказал тот. А затем пояснил:

«В итальянских кварталах Нью-Йорка нам нужен скорее миссионер, а не детектив. Тот, кто ходил бы среди новоприбывших и рассказывал о нашем государственном устройстве. Именно отсутствие знаний о тех благах, которыми он мог бы насладиться в этой стране, подводит итало-американского гражданина. Они не подозревают о наличии своих конституционных прав. Им даже не знакома славная история Республики».

Даже в самом начале этого нового эксперимента в области правоохранительной работы Петрозино утверждал, что полицейского надзора будет недостаточно. Итальянцы не ощущали себя частью Америки – им нужны были учителя, представители, социальные работники. Детектив старался подчеркнуть, что его соотечественники любили свободу не меньше американцев, но их обескураживал механизм работы политической системы Америки и они сомневались, следует ли ей вообще доверять. Петрозино призывал американцев проявить терпение к его народу. Среднестатистический итальянец, по его словам, «много работает, довольствуется простыми радостями, любит красоту и устраивает своих детей учиться в государственные школы. Он достоин того, чтобы его просвещать»[210].

Когда журналист опубликовал свою статью, выпускающий редактор сопроводил ее следующим заголовком:

«ПЕТРОЗИНО – ДЕТЕКТИВ И СОЦИОЛОГ».

* * *

Каждое утро сотрудники Итальянского отряда прибывали в дом 175 по Уэверли-Плейс, одетые в рабочие комбинезоны и широкополые фетровые шляпы, которые тогда только-только входили в моду среди contadini[211]. Шеф отряда просматривал сотни зацепок, полученных от nfami, и распределял их между детективами. Затем мужчины по одному или по двое покидали помещение и неторопливо направлялись по Уэверли выполнять задания, переодетые в строителей, якобы высланных на ремонт сдаваемой в аренду недвижимости.

Насилие со стороны Общества нарастало пугающими темпами. Бомбы рвались в Маленькой Италии, Бруклине и Ист-Сайде. В Уильямсберге, районе на севере Бруклина, трое полицейских охраняли магазин, когда его кирпичный фасад вдруг обрушился с оглушительным грохотом. Заряд динамита был установлен внутри без ведома хозяев. Магазин практически разорвало на куски. Никто не видел бомбиста, и полиция так и не смогла установить, как удалось пронести взрывчатку в помещение[212]. Письма другим предпринимателям сулили то же самое. «Если ты не заплатишь, великий трус, – гласило один из них, – то тебя ожидают страдания. Сопротивляться бесполезно. Теперь смерть будет смотреть тебе в лицо»[213].

Серрино Низзарри был пекарем, державшим магазинчик в доме 98 по Баярд-стрит, на территории нынешнего Чайнатауна. Как-то раз Энтони Фазиа из «Черной руки» совершил покушение на его жизнь, выманив из парикмахерского кресла и попытавшись ударить ножом в грудь, однако Низзарри сумел увернуться и сбежать. Ему пришло письмо, уточняющее, с кем он имеет дело: «В нашем Обществе, помимо итальянцев, состоят и полицейские с юристами. Если вы „сольете“ куда-нибудь содержание письма, то мы узнаем об этом сразу»[214]. В послании также говорилось, что как только он будет готов заплатить деньги, то должен вывесить в своем окне красный носовой платок.

Но красный платок так и не появился. Низзарри решил сопротивляться.

Однажды вечером он выпекал хлеб в подвале своего магазинчика, рядом с ним находились его дочь и ее ребенок. Ощутив чье-то присутствие, Низзарри поднял глаза и увидел медленно спускавшегося по лестнице в подвал мужчину. Это был Фазиа. Бандит из «Черной руки» заметил пекаря и, вытащив пистолет, направил его в грудь хозяина. В замкнутом пространстве подвала два выстрела бахнули оглушительно. Пули не попали в пекаря, но дочь его в волнении опрокинула кастрюлю с кипятком прямо на своего ребенка, издавшего ужасный крик. Малыша ошпарило насмерть[215].

Итальянский отряд выследил Фазиа, арестовал и доставил в городскую тюрьму временного содержания, известную под прозвищем Гробницы. Фазиа отказался от адвоката. Явившись в суд, он вызывающе заявил с трибуны: «Я сяду в тюрьму, но он [Низзарри] за все заплатит. Мои друзья о нем позаботятся на славу. Прочтите письмо. В нем все написано»[216]. Фазиа вел себя нагло, но Итальянский отряд ощутил удовлетворение от маленькой победы: Низзарри встал и решительно дал показания против своего преследователя, после чего бандиту ничего не оставалось, кроме как провести лучшие годы жизни в Синг-Синге. Будь таких исходов больше, Общество понесло бы ощутимый урон.

Битва между «Черной рукой» и Итальянским отрядом стала популярным предметом разговоров в городе. Даже дизайнеры бижутерии не остались в стороне. Одна из газет сообщила, что «”Черная рука” сейчас в моде», и далее поведала, что «после недавнего заявления детектива Петрозино из полиции Нью-Йорка о том, что никакого „Общества Черной руки“ не существует [это была перевранная цитата: Петрозино сказал только, что никакой общенациональной организации не существует], все это стало восприниматься как шутка». Далее шел рассказ о том, как уличные торговцы начали продавать маленькие металлические сувениры в виде черных рук – в качестве брелоков для часов или нагрудных значков. Спрос, сообщала газета, намного превосходил предложение. В магазинах на Манхэттене даже стали предлагать специальную писчую бумагу с эмблемой «Черной руки» и соответствующие конверты, чтобы можно было отправить любимой девушке или двоюродной бабушке в Рочестер письмо, подписанное „Черной рукой“». Символы смерти и ужаса были подхвачены светским обществом, все это «превратилось в настоящую моду»[217].

Однако среди людей попроще продолжало бушевать настоящее насилие. В соседнем Уэстфилде, штат Нью-Джерси, возвращавшегося домой в час ночи Джона Клируотера, «белого» (в смысле, не итальянца) владельца ресторана, подкараулила банда «Черной руки», незадолго до этого угрожавшая его жизни. Преступники наставили на него оружие, однако Клируотер выхватил свой пистолет и принялся отстреливаться. Ресторатор упал на землю, задетый двумя пулями. Члены Общества тут же набросились на него с кинжалами и стали наносить удары в шею и лицо. Клируотер истек кровью на месте[218].

Ни одна деятельность не гарантировала отсутствие внимания со стороны «Черной руки». Когда пароход «Сибирь» с грузом фруктов из Вест-Индии вошел в гавань Нью-Йорка и пришвартовался к пирсу № 1, его сицилийскую команду уже ожидала пухлая пачка корреспонденции. Один из моряков вскрыл адресованное ему письмо и обнаружил в нем записку от Общества. «Если команда не заплатит „Черной руке“ по пятьдесят долларов с каждого, – гласил текст, – то моряки будут убиты один за другим». Капитан приказал передать это сообщение в Итальянский отряд. «Нет! – категорически отказались мужчины. – Ради бога, нет! Мы ни в коем случае не должны этого делать! Иначе нас убьют тут же!» Отказавшись покидать судно, сицилийцы отсиживались в своих каютах, «сбившись в кучу, как овцы, не выпуская из рук револьверы, в основном одолженные, а у кого-то были только дубинки». Матросы внимательно присматривались к каждому грузчику, поднимавшемуся на борт, пока фрукты выгружались из трюма. Команда так и не успокоилась, пока судно не отчалило из Нью-Йорка[219].

Итальянцы Нью-Йорка откровенно паниковали. Тони Марендино, младший сын подрядчика, исчез с одной из улиц Бруклина средь бела дня. Итальянский отряд обратился к отцу мальчика, однако тот отказался с ними разговаривать. Но даже без помощи семьи отряд сумел вычислить похитителей, коими оказались Сальваторе Пекони и Вито Ладука. Первый давно был связан с «Черной рукой» и ранее уже задерживался за похищение ребенка. Обоих арестовали и поместили в тюрьму в ожидании решения большой коллегии присяжных. Но как только об этом стало известно отцу жертвы, тот немедленно бросился в суд и стал пытаться внести залог за похитителей. Он дошел даже до того, что заявил, будто Пекони его лучший друг и на этом основании должен быть немедленно освобожден. Марендино не сомневался, что если Пекони осудят за похищение Тони, это сделает жизнь его семьи невыносимой. Подрядчик отказался давать показания против преступников, и Итальянскому отряду пришлось закрыть дело.

Запугивание процветало повсеместно: когда во время процесса по делу «Черной руки» одна из главных свидетельниц появилась в суде, детективы стали наблюдать за толпой, пытаясь заметить любого, кто подал бы ей «знак смерти». И вот в тот момент, когда она собиралась назвать имя главы Общества, она увидела в толпе нечто такое, что заставило ее резко прерваться. Она чуть не упала в обморок, но нашла в себе силы продолжить. Однако после еще одного сигнала она поднялась и закричала: «Клянусь Богом на небесах! Клянусь могилой моей дорогой матери! Клянусь, я ничего не знаю! Я ничего не могу сказать! Я больше ничего не скажу!»[220] После таких инцидентов судья в Балтиморе приказал переставить скамью присяжных и свидетельскую трибуну так, чтобы люди в зале не могли видеть тех, кто давал показания[221].

В офис на Уэверли потекли донесения. В дверях появлялись мужчины, которые отдавали письма или лично рассказывали об исчезнувших детях, таинственных пожарах, ночных взрывах. К Петрозино только начинало приходить понимание масштабов стоящей перед ним задачи. Он подсчитал, что на каждого итальянца, решившегося встретиться с ним, приходилось двести пятьдесят хранивших молчание. Скверна «Черной руки» уже достигла масштабов эпидемии.

5

Всеобщее восстание

Летом и осенью 1905 года по всему Манхэттену развернулась довольно опасная игра в «казаки-разбойники». На больших проспектах, в подъездах многоквартирных домов, в зловонных, освещенных газом переулках, в погребках кьянти, где, по слухам, люди Общества замышляли свои преступления, «Черная рука» и полиция сталкивались раз за разом. Это было испытание на прочность Общества в Америке, проверка, можно ли его вообще хоть как-то остановить.

Некоторые дела Итальянского отряда были довольно просты. Однажды вымогатели выбрали своей целью мясника на Бликер-стрит, 211. И вот рано утром, пока улица не наполнилась прохожими, в мясную лавку зашли сотрудники отряда. Они спрятались в морозильной камере и пробыли в ней несколько часов, попивая горячее какао и приплясывая, чтобы не замерзнуть. Присев на ледяные плиты, они рассказывали друг другу байки о своем детстве или об опасных головорезах, с которыми им приходилось сталкиваться в Вырезке. Наконец, ближе к вечеру мужчина, чье имя в Washington Post обозначено как Джоккино Наполи, зашел в магазин и получил от хозяина пятьдесят долларов мечеными купюрами. Полузамерзшие детективы, пошатываясь на одеревенелых ногах, выбрались один за другим из морозильника и надели на Наполи наручники[222].

В другом случае, произошедшем позже, детективы стояли за прилавком аптеки на углу Второй авеню и 12-й улицы, переодевшись в продавцов, и даже отпускали клиентам настойку опия и таблетки от нервного расстройства, не забывая бдительно поглядывать через окна на родственника жертвы «Черной руки», нервно расхаживающегося по тротуару в ожидании появления рэкетира. Сотрудники отряда наблюдали, как родственник заговорил с молодым итальянцем, которого сопровождали еще двое. Родственник протянул что-то незнакомцу, затем достал носовой платок и быстро вытер им губы. Это был сигнал. Детективы быстро выскочили из аптеки, но бандиты «Черной руки» уже бежали к трамваю, летевшему по Второй авеню со скоростью почти тридцать километров в час. Троице удалось вскочить в салон. Один из полицейских добежал до трамвая и сумел в него запрыгнуть, однако бандит по имени Паоло Кастеллано, заметив детектива, тут же нырнул в открытое окно головой вперед на булыжную мостовую. Ловко приземлившись, он поднялся и побежал.

Детектив и патрульный полицейский, случайно оказавшийся в трамвае, вынули пистолеты и открыли по Кастеллано огонь. «В трамвае поднялся переполох, – сообщала Times, – мужчины, женщины и дети кричали и старались укрыться, чтобы случайно не попасть под выстрелы». Одна из пуль задела бедро шантажиста, развернув его и бросив на тротуар. Полицейские спрыгнули с трамвая и потащили Кастеллано вместе с двумя его подельниками в ближайший участок[223].

Петрозино заставлял своих людей внимательно изучать письма «Черной руки», он учил обращать внимание на определенные обороты речи и диалектные словечки, помогающие раскрыть личность автора. Угроз поступало слишком много, чтобы относиться ко всем с одинаковой серьезностью, поэтому детективам приходилось учиться отличать подлинные письма от поддельных. В некоторых угрозах отсутствовали правильные оттенки, как, например, в письме, полученном мистером Нуссбаумом с Манхэттена осенью 1905 года. «В общем, так, – начиналось послание. – Мы больше не будем нянчиться с тобой. Если ты не дашь нам пятьдесят долларов 30 сентября до 11 утра, то мы убьем тебя и твою девчонку. Я наш босс и могу писать проще, чем другие»[224]. Подпись гласила «Черная рука», однако злоумышленницей оказалась Нелли – пятнадцатилетняя дочь самого мистера Нуссбаума. Она, видите ли, написала записку «просто ради веселья».

Другое письмо, отправленное манхэттенскому парикмахеру, чей салон был разрушен бомбой, указывало на более высокий уровень опасности. «Теперь вы знаете, на что мы способны, – гласило письмо. – И это только начало… Вы обречены, поскольку не подчиняетесь… Мы – люди, которые посетили Палибино на 116-й улице и бакалейщика Чиро на Элизабет-стрит»[225]. Такого рода сообщение требовало немедленного реагирования. Позже житель Чикаго получил письмо от похитителей своего сына, написанное самим мальчиком. «Пожалуйста, папа, – умолял он, – заплати деньги, или ты меня больше никогда не увидишь». Бандиты «Черной руки» добавили постскриптум: «Вы узна́ете голову своего мальчика, когда ее увидите?»[226]

Петрозино подсчитал, что «Черная рука» вымогала деньги у десятков тысяч жителей Нью-Йорка. Это были люди, рывшие туннели метро, отстраивавшие городские водохранилища, создававшие город. Сколько их загнано под пяту банд «Черной руки»? И как, хотел бы знать Петрозино, Общество узнавало имя каждого человека, работавшего на гигантских городских стройках?

Потребовались месяцы работы, прежде чем Петрозино и его люди вроде бы разгадали схему. Когда объявлялся новый строительный проект – железнодорожная линия или очередной акведук, – одному из членов «Черной руки» поручалось устроиться туда. Бандит появлялся на стройплощадке под видом обычного рабочего – точно так же, как это делал сам Петрозино в ходе своих расследований – и подавал заявку на одно из вакантных мест. После оформления он отправлялся в городок строителей и начинал общаться с новыми товарищами по работе. Обосновавшись и осмотревшись, в какой-то момент он делал вид, будто нашел письмо от «Черной руки» (принесенное заблаговременно именно для этой цели). «Он рассказывает по секрету одному или двум, притворяясь, будто до смерти напуган, – объяснял Петрозино. – Слухи быстро расходятся, пока каждый человек в этом строительном городке не начинает бояться всех подряд, не зная, кто конкретно и сколько всего строителей являются членами Mano Nera». Рабочие перестают разговаривать друг с другом, опасаясь, что их сосед может принадлежать к Обществу. Как только мужчины оказываются полностью деморализованы и разобщены, еще одному члену «Черной руки» дается указание явиться в лагерь строителей в день зарплаты и приступить к сбору дани[227].

Правда, другие преступные схемы Общества намного превзошли эту. Вскоре Петрозино обнаружил, что члены банд «Черной руки» устраиваются кассирами в сберегательные банки по всем итальянским колониям и начинают вести собственный учет вкладов мелких торговцев[228]. По сути, они действовали как внедренные агенты, собирая информацию о финансовых сбережениях потенциальных жертв. И в совокупности эти активы были довольно значительны. К концу первого десятилетия XX века итальянцы в Нью-Йорке владели недвижимостью на 120 миллионов долларов, 100 миллионов долларов было вложено в различные предприятия и 20 миллионов долларов лежали на банковских депозитах[229]. Общество высматривало тех, кто процветал, чтобы начать их терроризировать. Члены «Черной руки» проводили время в парикмахерских, ресторанах, барах и других местах, излюбленных иммигрантами, собирая сплетни о том, кто недавно женился (свадебные подарки не становились исключением для жажды наживы Общества), чей дядя или отец недавно умер (оставив наследство) или кто продал семейную ферму на родине в Калабрии или на Сицилии.

Потом настал черед лавочников. Беседуя с жертвами Общества, Петрозино выявил следующую закономерность: многие из них вели дела с оптовыми магазинами, принадлежавшими определенным торговцам. Стало всплывать одно и то же имя: Джузеппе Морелло, противник Петрозино по делу об «убийстве в бочке». Морелло и его партнер Игнацио «Волк» Лупо основали огромный оптовый продуктовый магазин на Элизабет-стрит, филиалы которого вскоре открылись по всему городу. Немалая часть прибыльных операций сводилась к вымогательству денег у бизнесменов, имевших неосторожность наведаться в какой-либо из филиалов. Заказав в магазине Морелло и Лупо большое количество товара, розничный продавец вскоре прямо по месту своей деятельности получал письмо от «Черной руки». Отказ платить приводил к подрыву бомбы в магазинчике бизнесмена и к угрозам в адрес его детей.

Едва ли можно было подобрать более непохожих друг на друга людей, чем эти два бандита: Морелло, напоминавший тролля, и Лупо – стильный вежливый молодой человек в сшитом на заказ костюме и «лихо сдвинутой набок»[230] шляпе, разъезжавший по Мотт-стрит в коляске, запряженной лоснящейся белой лошадью. Лупо вырос в богатой палермской семье, но однажды убил конкурента по бизнесу и бежал из Италии. У него были лунообразное лицо с широко раскрытыми глазами, пристальный взгляд, и высокий, дребезжащий голос, придававший его речи какую-то певучую жутковатость. В мире итальянской преступности – как правило, жестоком и богатом тестостероном – Лупо казался аномалией. «Могу уверить, – сказал Уильям Флинн[231], глава нью-йоркского отделения Секретной службы, – после единственного прикосновения Лупо у вас возникнет ощущение, будто вас отравили».

Два партнера устроили охоту на честных бизнесменов в районе Малберри-стрит. Один из таких торговцев, Сальваторе Манселла, закупал на Элизабет-стрит вино и итальянские продукты для своего магазина. Лупо явился в офис Сальваторе и под угрозой убийства заставил того заплатить десять тысяч долларов за дальнейшую возможность дышать. Постепенно Манселла лишился всех своих денег, и его некогда процветавшая фирма обанкротилась. Как и в случаях с другими жертвами Общества, о беде стало известно лишь тогда, когда жизнь Сальваторе подошла к своему разрушительному итогу[232].

Изощренность рэкета опиралась на огромные финансовые возможности Общества, которые намного превосходили все, на что мог рассчитывать Петрозино с его командой. «Их секретное информбюро куда более всеобъемлющее и точное, чем любое… нами созданное, – рассказывал Петрозино об Обществе одному журналисту. – Точное финансовое положение каждого жителя любой итальянской колонии… становится известно силам, которые на них охотятся»[233]. «Черная рука» собирала досье на каждого заметного торговца в городе. Фиксировалось всё: размер капитала, домашние адреса, члены семей и дальние родственники. Общество, формировавшееся на глазах детектива, напоминало не столько преступную организацию, сколько теневое правительство: оно облагало налогами подданных, следило за ними и ликвидировало своих врагов.

* * *

По мере того, как шли месяцы, Петрозино мог с уверенностью сказать, что Общество развивалось. Казалось, оно стало чуять присутствие Итальянского отряда на улицах, предвосхищать его замыслы.

Как только Петрозино начал арестовывать курьеров «Черной руки», Общество стало нанимать простачков, используемых втемную, многие из которых вербовались прямо на судах, приходящих с Сицилии.

Когда отряд стал использовать маскировку, Общество отреагировало своей собственной. Однажды сотрудникам «таинственной шестерки» было поручено следить за пакетом-приманкой, который оставили на назначенном бандитами месте на улице Манхэттена. Детективы старались вести себя непринужденно, наблюдая за потоками пешеходов, снующих мимо свертка. Проходил час за часом. Бизнесмены, уличные торговцы, домохозяйки, текстильщики – никто даже не взглянул на пакет. Когда дневной свет померк и начали сгущаться тени, на улице показался горбун. Его нос был сильно переломан, что было видно даже издали, и шел он странной шатающейся походкой. Детективы разглядывали его, медленно приближавшегося к свертку, и были немало удивлены, когда он вдруг резко бросился вперед, наклонился и ухватил пакет. Горбун побежал по улице с удивительной ловкостью и, не снижая скорости, завернул за угол. Застигнутые врасплох детективы выскочили из укрытия и через несколько секунд повернули за тот же угол. Но горбуна не обнаружили: все мужчины, шедшие по улице, держали спины прямо и выглядели совершенно обычными людьми. Осмотрев тротуар, детективы нашли небольшой кусочек оконной замазки – кривой нос «горбуна». Курьер, кем бы он ни был, уходил спокойно, выпрямив спину и спрятав деньги под пальто. Его, кстати, так и не нашли[234].

Когда Петрозино начал метить купюры, некоторые банды стали заставлять жертв платить золотыми и серебряными монетами. Когда он идентифицировал некоторые фразы или элементы почерка как принадлежавшие определенным бандам Общества, они стали пользоваться единым шаблоном – по факту это была одна и та же записка, рассылаемая сотням, если не тысячам жертв, так что отряд лишился возможности идентифицировать какую-либо конкретную банду по использованным ею выражениям. Когда Петрозино стал ловить слишком много курьеров, определяя места их обитания, одна из банд арендовала почтовый ящик[235].

Сотрудникам Итальянского отряда пришлось превратиться в экспертов-почерковедов, и теперь они могли определять банды по рассылаемым ими письмам. Когда полиция обнаружила на месте взрыва клочок бумажки (часть разорвавшейся бомбы), а на нем несколько нацарапанных слов, детективы со всего города собрали подозреваемых в связях с «Черной рукой» (а к тому времени список вырос до тысяч имен), доставили их в местные полицейские участки и заставили расписаться в регистрационных журналах. Почерк одного из подозреваемых совпал с тем, которым была исписана бумажка, использованная для бомбы, и бандита тут же арестовали[236].

Общество стало пользоваться пишущими машинками. Хотя применяло и другие методы. Например, в полицейский участок на бруклинской Либерти-авеню доставили записку, адресованную капитану Каллену, в которой содержались угрозы жизням руководителей полицейского департамента. Текст был составлен из букв, вырезанных из газет[237].

Иногда послание принимало совершенно иную форму. Одна жертва, получившая несколько писем, отнесла их в Итальянский отряд. Петрозино заверил явившегося, что детективы обязательно займутся расследованием этого дела, как только у них появится время; сотрудники Джо буквально засыпали за рабочими столами, так что далеко не на все имелась возможность реагировать немедленно. Несколько часов спустя перед магазином жертвы взорвалась бомба. Его разорили только за то, что он осмелился приблизиться к Петрозино.

Город пребывал на грани. В конце сентября 1905 года пятидесятикилограммовый валун проломил двери табачного магазина в доме 230 по 30-й Западной улице, разбил вентилятор и разломал внутреннюю деревянную отделку, чуть не ранив посетителя. «Крики „Черная рука!“ сотрясли воздух»[238], – сообщила Times, и по окрестностям быстро разлетелись слухи о том, что Общество приобрело огромную катапульту, способную закидывать валунами целые городские кварталы. Правда оказалась куда более прозаичной: камень выбросило из земли взрывом в трех кварталах к северу, где строительные бригады рыли котлован для нового Пенсильванского вокзала[239], после чего валун прокатился на огромной скорости по Седьмой авеню и врезался в табачный магазин. Горожане возблагодарили бога за то, что Общество, по крайней мере, пока еще не обзавелось супероружием.

Опасное напряжение порой перемежалось мрачным юмором. Преступлений, совершаемых Обществом, было так много, что иногда это приводило к случайным ошибкам. Адольфу Горовицу, директору компании «Американские рамы и картины на Манхэттене» стали приходить угрозы с требованиями заплатить Обществу. Однажды утром он подошел к своему магазину и обнаружил, что ночью здание по соседству было взорвано бомбой. В тот же день в его почтовый ящик опустили письмо. «Одного нашего человека послали исполнить угрозу, но он допустил ошибку, взорвав не тот магазин», – объяснялось в письме. Оно должно было убедить Горовица в том, что ошибка никоим образом не повлияет на его обязанность выплатить «Черной руке» деньги[240].

Газетные остряки оживились. Washington Post командировала корреспондента посетить зеленые пригороды к северу от Нью-Йорка, где нападения Общества шли по нарастающей. «В округе Уэстчестер теперь есть место, где можно лицезреть стрельбу по людям, – написал репортер после возвращения с экскурсии. – Если вы… жаждете новых ощущений, просто сядьте на поезд из Нью-Йорка и высадитесь в Катоне или любом другом пасторальном месте в „поясе надгробий“, чтобы тут же ощутить протянутую в знак приветствия Черную руку волнения». Репортер обнаружил, что в лесах поднялось «всеобщее восстание», изменившее ситуацию для высшего класса и их слуг. От дворецкого в изысканном доме «теперь требовалось быть берейтором, буром и борцом, а также проявлять ловкость в обращении с хозяйским ружьем, чтобы суметь пристрелить бандита «Черной руки» прямо посреди семейного бедлама на лужайке, не допустив попадания пули в аристократических особ или их юную поросль». Детей, по его словам, для их собственной защиты привязывали к столбам, вбитым в лужайки перед особняками, а с полок местных магазинов сметали «сигнализаторы о похищении людей» (разумеется, подобных устройств не существовало). Кроме такого вот бреда репортеру все же удалось преподнести читателям некоторые реальные факты: пятьдесят депутатов из городков по всему округу сформировали альянс против Общества, и, вооруженные до зубов, они теперь патрулировали тенистые переулки Уэстчестера. Свой очерк автор закончил характерной мерзостью: «Уэстчестер с энтузиазмом ожидает, когда проблемы решатся сами собой – после того, как итальянцы поубивают всех негров, а негры поубивают всех итальянцев»[241].

Сатира играла на натянутых нервах города. Но в отличие от жителей других пострадавших поселений, манхэттенцы могли утешать себя мыслью, что на их стороне Петрозино и его пятеро верных людей. И действительно, Итальянский отряд, несмотря на перегруженность и недостаток финансирования, поймал, так сказать, кураж, арестовав сотни самых отъявленных бандитов «Черной руки» уже за первый год своей работы. Количество преступлений, совершенных Обществом, сократилось наполовину[242]. Times сообщала о наступлении «спокойствия, что, безусловно, любопытно и плохо поддается объяснению»[243]. Однако оно, на самом деле, было довольно простым: Петрозино установил большую цену за террор «Черной руки», и все меньше преступников были готовы ее платить.

Итальянский отряд превратился из «бездомной, кочующей группки аутсайдеров»[244] в подразделение с крепко налаженной работой, которое вполне заслуживало восхищения Манхэттена. «Таинственная шестерка» стала новым явлением в американском мегаполисе: принявшие присягу служители закона рисковали жизнями ради того, чтобы остановить волну надвигающегося террора, и они были итальянцами! Для жителей Нью-Йорка Петрозино и его отряд стали одними из первых иммигрантов, которые ничем не отличались от укорененных американцев. «Это маленькая банда фанатиков»[245]