Читать онлайн Индийский ноктюрн бесплатно

I

Бородка моего таксиста была клинышком, на голове круглая шапочка и хвостик, перевязанный белой ленточкой. Я подумал, что он сикх, потому что они так описаны в моем путеводителе. Путеводитель назывался «Индия, руководство по выживанию», я купил его в Лондоне из чистого любопытства, поскольку в нем приводились странные и на первый взгляд совершенно бесполезные сведения. Позже я пойму, насколько он полезен.

Для человека моего склада водитель ехал слишком быстро и сигналил как сумасшедший. Мне показалось, что он специально задевает пешеходов, с какой-то неопределенной улыбкой, которая мне не понравилась. Правая рука его была в черной перчатке, что мне тоже не понравилось. Выехав на магистраль Марин-драйв, он слегка успокоился и легко вписался в крайнюю полосу, идущую вдоль моря. Рукой в перчатке показал на изгибавшийся дугой залив и набережную с пальмами.

– Это – Тробэй, – пояснил он, – а перед нами находится остров Слонихи, правда, сейчас он не виден. Если захочется съездить туда, кораблики отходят от «Ворот Индии» каждый час.

Я спросил его, почему он выехал на Марин-драйв. Я не знал Бомбея, но по карте города, лежавшей у меня на коленях, старался следить за его маршрутом. Моими ориентирами были Малахар-хилл и Чор, воровской рынок. Между двумя этими точками располагался мой отель, и, чтобы туда добраться, незачем было выезжать на Марин-драйв. Мы двигались в противоположном направлении.

– Гостиница, которую вы назвали, находится в плохом районе, – любезно ответил он, – товар там никудышный; туристы, приезжающие впервые в Бомбей, часто попадают в неблагополучные кварталы, поэтому я отвезу господина в отель весьма достойного уровня. – Он сплюнул в окошко и подмигнул: – Товар первоклассный. – Взглянул на меня понимающим взглядом и грязно улыбнулся, что мне не понравилось совсем.

– Остановитесь, – сказал я. – Немедленно.

Он повернулся и вкрадчиво произнес:

– Здесь не могу. Движение.

– Я все равно выйду, – сказал я и открыл дверцу, придерживая ее как можно крепче.

Он резко тормознул, и понеслись причитания на непонятном мне языке, должно быть, на маратхи. Вид у него был взбешенный, и, полагаю, слова, которые он цедил сквозь зубы, были не из самых любезных, но мне было решительно все равно. Я взял в дорогу только маленький чемоданчик и держал его при себе, поэтому ему не пришлось даже открывать багажник. Оставил на сиденье сотню рупий и вышел на широкий тротуар Марин-драйв. На пляже проходил какой-то религиозный праздник или, может быть, ярмарка, трудно сказать, огромное скопление людей вокруг чего-то, что невозможно было разобрать – набережную облюбовали бродяги, лежавшие на ее каменных парапетах, мальчишки, торговавшие всякими безделушками, нищие попрошайки. Тут же стояли моторикши, я вскочил в желтую кабинку, прицепленную к мопеду, и назвал человечку адрес своей гостиницы. Тот нажал на педаль стартера, прибавил газу и ловко встроился в поток машин.

«Квартал клетей» оказался гораздо хуже, чем я представлял. Я знал его по работам знаменитого фотографа и считал себя подготовленным к человеческому убожеству, но показанное на фотографии ограничено рамкой. То, что видишь без нее, – совсем другое. К тому же это видимое обладает запахом. И не одним вдобавок.

Смеркалось, когда мы въезжали в «Квартал клетей», но не успели проехать и улицу, как пала ночь – обычное явление для тропиков. Строения в квартале были в основном деревянными или глинобитными. Проститутки ютились в дощатых клетушках из кое-как сколоченных досок, некоторые размерами чуть больше сторожевой будки; головы высунуты в круглые окошки. Дальше шли бараки и шатры, покрытые разноцветным тряпьем, может, лавки или другие торговые точки, освещенные керосиновыми лампами, возле которых стояли группы людей. Но на отеле «Кхаджурахо» светилась вывеска, он стоял на углу улицы с домами каменной кладки. Холл, если так можно выразиться, производил двусмысленное впечатление, хотя ничего отталкивающего в нем не было. Это была полутемная небольшая комната с высокой, как в английских пабах, стойкой, по бокам которой стояли лампы под красными абажурами, а возвышалась над ней пожилая женщина. На ней было яркое сари, ногти покрыты голубым лаком, по виду можно было подумать, что она европейка, притом что на лбу ее был нарисован один из тех многочисленных знаков, которыми украшают себя индианки. Я вручил ей паспорт и сказал, что забронировал номер по телеграфу. Она кивнула и с невероятным усердием стала переписывать мои данные, после чего перевернула листок и подала мне на подпись.

– С ванной или без? – предложила она на выбор и назвала расценки.

Я взял комнату с ванной. Мне показалось, что выговор у этой консьержки американский, но уточнять не стал.

Она выбрала мне комнату и протянула ключ. Брелок был из прозрачного плексигласа, внутри рисунок во вкусе этой гостиницы. «Ужинать будете?» – спросила дама, глядевшая на меня с подозрением. Я понял, что иностранцев тут не бывает. Она наверняка спрашивала себя, что нужно здесь человеку, телеграфировавшему из аэропорта и прибывшему с одним маленьким чемоданом.

Я ответил, что да. Мне не очень тут нравилось, но есть хотелось зверски, а блуждать по незнакомому кварталу в этот час суток показалось мне неразумным.

– Dining room закрывается в восемь, – предупредила она, – потом заказы подают только в номер.

Я сказал, что поем сейчас, она вышла из-за стойки и проводила меня к занавеске на другом конце вестибюля; я вошел в купольный зал с темными стенами и низкими столиками. Народу почти никого, свет пригашен. В меню чего только не было, но когда подошел официант, выяснилось, что в этот вечер все уже было съедено. Оставалось только блюдо под номером пятнадцать. Я быстро проглотил рис и жареную рыбу, выпил теплого пива и вернулся в вестибюль. Консьержка по-прежнему сидела на своем высоком стуле и была увлечена раскладыванием разноцветных камушков на зеркальной поверхности стойки. В углу на диванчике возле входа сидели двое молодых, очень темнокожих индусов, одетых на западный манер в расклешенные брюки. Они никак на меня не отреагировали, но мне вдруг стало не по себе. Я остановился у стойки, но не проронил ни звука, ожидая, что она заговорит первая. Так и произошло. Суконным голосом она произнесла ряд цифр, смысл которых я не понял и попросил ее повторить. Оказалось, это был прейскурант услуг. Я запомнил только первую и последнюю строчки: от тринадцати до пятнадцати лет – триста рупий, от пятидесяти и выше – пять рупий.

– Женщины в гостиной на втором этаже, – уточнила она и на этом закончила.

Я вынул из кармана письмо и показал ей имя, которым оно было подписано. Я знал это имя наизусть, но во избежание разночтений решил показать его написание. «Вимала Сар, – произнес я. – Пригласите подняться ко мне в номер девушку по имени Вимала Сар».

Она бросила быстрый взгляд на парней, расположившихся на диване.

– Вимала Сар здесь больше не работает, – сказала она. – Уволилась.

– Куда?

– Понятия не имею, – ответила консьержка. – Но у нас есть девушки и покраше ее.

Я подумал, что этим путем мало чего добьюсь. Краем глаза уловил движение парней на диване, но, может быть, мне это показалось.

– Разыщите ее и приведите ко мне, – сказал я быстро, – я буду ждать в номере. – К счастью, в кармане у меня оказались две двадцатки в долларах. Я сунул их под цветные камешки и взял чемоданчик. Пока я поднимался по лестнице, меня осенила убогая мысль, продиктованная чувством страха: – В моем посольстве знают, что я остановился здесь, – сказал я так, чтобы было слышно.

Номер казался чистым. Стены выкрашены в салатовый цвет, на них эстампы с эротическими скульптурами из храмов Кхаджурахо, как мне показалось, но рассматривать их не было сил. Кровать была совсем низкая, рядом с ней продавленное кресло и гора разноцветных подушек. На ночном столике стояли безделушки недвусмысленной формы. Я разделся и достал чистое белье. Ванная представляла собой конуру, выкрашенную эмалевой краской, на двери ее висел плакат с блондинкой, оседлавшей бутылку «кока-колы». Плакат пожелтел от времени и был засижен мухами, блондинка была с прической а-ля Мэрилин Монро, в стиле пятидесятых годов, что лишь усугубляло его неуместность. В ду́ше не было насадки, торчала одна труба, из которой на высоте головы била струя воды, но вымыться сейчас было самым большим моим вожделением: у меня за плечами восемь часов полета, три часа в аэропорту и проезд через весь Бомбей.

Не знаю, сколько времени я проспал. Может, часа два, может, больше. Когда меня разбудил стук в дверь, я машинально пошел открыть, даже не отдавая себе отчета, где нахожусь. Девушка вошла в номер с легким шелестом. Она была невысокого роста, в потрясающем сари. Вся в поту, тушь для ресниц расплылась в уголках ее глаз. Она сказала: «Добрый вечер, мистер, я – Вимала Сар». Она стояла посередине комнаты, опустив глаза и плотно прижав к себе локти, словно я должен был ее оценить.

– Я друг Ксавье, – сказал я.

Она подняла глаза, и на ее лице я прочел удивление. Я взял с комода написанное ею письмо. Она посмотрела на него и расплакалась.

– Как он оказался в этом месте? – задал я ей вопрос. – Что он здесь делал? Где он сейчас?

Она стала приглушенно всхлипывать, и я понял, что задал сразу слишком много вопросов.

– Успокойтесь, пожалуйста, – произнес я.

– Когда он узнал, что я написала вам письмо, он сильно рассердился, – сказала она.

– А почему вы мне написали?

– Потому, что нашла ваш адрес в записной книжке Ксавье, – ответила она, – я знала, что вы с давних лет были большими друзьями.

– И почему он рассердился?

Она закрыла рукой рот, словно чтобы сдержать новый взрыв слез.

– В последнее время он стал невыносим, – сказала она, – он был болен.

– Чем он занимался?

– Торговлей, – ответила она, – не знаю, он ничего мне не рассказывал в последнее время, как будто его подменили, он перестал быть хорошим.

– А торговал-то он чем?

– Не знаю, – повторила она, – он мне ничего не рассказывал, молчал целыми днями, потом внезапно становился беспокойным и срывался по пустякам.

– Когда он приехал сюда?

– В прошлом году, – сказала она, – переехал с Гоа, с ними он вел торговлю, а потом заболел.

– С кем с ними?

– С ними, из Гоа, точнее не знаю. – Она присела на диванчик возле кровати, слезы прекратились, она казалась спокойней. – Давайте выпьем, – предложила она, – в этом шкафчике есть напитки, пятьдесят рупий каждый.

Я подошел к шкафчику и взял бутылочку с оранжевым содержимым, мандариновым ликером.

– Но кто эти люди из Гоа, – снова спросил я настойчиво, – не помните ни одного имени, любое, хоть какое-нибудь?

Она помотала головой и снова расплакалась.

– Они были из Гоа, это все, что я знаю. Он был болен, – повторила она.

Призадумалась и тяжело вздохнула.

– Порой казалось, ему стало все безразлично. Включая меня. Единственное, что его еще как-то приободряло, были письма из Мадраса, но на следующий день он снова становился безразличен.

– Что за письма?

– Письма из Мадраса, – повторила она с наивностью, словно этой информации было вполне достаточно.

– Но от кого? – продолжал я настойчиво. – Кто ему писал?

– Этого я не знаю, – сказала она, – из какого-то общества. Я не читала ни одного, он не показывал.

– Но он на них отвечал? – снова спросил я.

Вимала задумалась.

– Да, отвечал, думаю, что да, писал по многу часов.

– Умоляю вас, – сказал я, – напрягитесь, вспомните, что это было за общество?

– Понятия не имею, – ответила она, – думаю, какое-то научное, но точно не знаю, мистер. – Она опять замолчала, а потом говорит: – Он по натуре был добрый, хотел всем добра, но таким, как он, натурам выпадает злосчастная судьба.

Она сидела, сцепив руки, у нее были длинные, красивые пальцы. Потом взглянула на меня с каким-то облегчением, словно ей что-то вспомнилось.

– Theosophical Society, – сказала она и впервые за все время улыбнулась.

– Послушайте, – сказал я ей, – расскажите мне все по порядку, все, что помните, все, что можете рассказать.

Я принес ей еще бутылочку. Она выпила и стала говорить. Рассказ был длинный, многословный, с деталями и подробностями. Она мне рассказала все про их историю, про улицы Бомбея, про поездки на праздники в форт «Бассейн» и на остров Слонихи; о том, как они проводили время после полудня, лежа на траве в парке «Виктория-гарден», о том, как плавали на пляже Чаупатти под первыми муссонными дождями. Я узнал, что Ксавье научился смеяться, и о том, что вызывало в нем смех; как ему нравились закаты над Оманским заливом, когда на заходе солнца они гуляли по берегу вдвоем. Эту историю она обильно сдобрила интимными подробностями. Ведь это была история любви.

– Ксавье много писал, знаете? – рассказывала она. – Но в один прекрасный день сжег все написанное. Прямо здесь, в этой гостинице, взял медный таз и в нем все сжег.

– Почему? – спросил я.

– Он был болен, – сказала она, – таким натурам, как он, выпадает злосчастная судьба.

Когда Вимала ушла, ночь, должно быть, подходила к концу. Я не смотрел на часы. Задернул шторы на окне и нырнул в кровать. Перед тем как уснуть, я услышал долетевший издали крик. Может, это кто-то молился или взывал к зарождавшемуся дню.

II

– Как его звали?

Я ответил:

– Его звали Ксавье.

– Миссионер? – спросил он. Потом сказал: – Конечно, не англичанин, верно?

– Верно, – сказал я, – он португалец, но не миссионер, португалец, потерявшийся в Индии.

Доктор согласно покивал. Он был в паричке из черных волос, который съезжал набок при любом движении головы.

– Много людей теряется в Индии, – сказал он, – кажется, эта страна создана специально для этого.

Я сказал: «Увы». И взглянул на него. Он тоже посмотрел на меня с беззаботным видом, словно находился тут случайно, и вообще все случайно, потому что так и должно было быть.

– Вам известна его фамилия? – спросил он. – Иногда это помогает.

– Джаната-Пинто, – сказал я, – у него были старые индийские корни, думаю, что один из его предков был из Гоа, так, во всяком случае, он утверждал.

Доктор кивнул, как бы говоря, что этого достаточно; но это было явно не то, что он действительно хотел сказать.

– Наверняка здесь должен быть архив, – заметил я, – во всяком случае, очень надеюсь.

Он улыбнулся с несчастным и виноватым видом. У него были белоснежные зубы и в верхнем ряду зияла дырка – одного недоставало. «Архив…» – пробормотал он. Внезапно выражение его лица изменилось, он стал отчужденным и жестким. Посмотрел на меня холодно и как будто с неприязнью.

– Это – больница Бомбея, – сухо заметил он, – оставьте свои европейские мерки, здесь это излишняя роскошь.

Я умолк, он тоже сидел молча. Вынул из кармана халата плетеный портсигар, достал сигарету. Над его столом висели большие настенные часы. Они показывали семь, стрелки застыли. Я посмотрел на него, и он понял, о чем я думал.

– Они давно остановились, – сказал он, – впрочем, сейчас полночь.

– Я знаю, – сказал я, – я жду вас с восьми, врач из дневной смены сказал, что вы – единственный, кто может помочь, что у вас потрясающая память.

Он вновь улыбнулся своей несчастной и виноватой улыбкой, и я понял, что опять ошибся, что обладать исключительной памятью в этом месте вовсе не дар.

– Он был вашим другом?

– В известном смысле, – сказал я, – какое-то время.

– Когда его госпитализировали?

– Думаю, около года назад, под конец сезона муссонов.

– Год – это давно, – сказал он. Потом продолжил: – Сезон муссонов – это худшее, что есть, их здесь бывает столько.

– Представляю, – ответил я.

Он обхватил голову руками, словно о чем-то размышляя либо от усталости.

– Не представляете, – сказал он. – У вас есть его фотография?

Вопрос был простым и практическим, но он застал меня врасплох, потому что я чувствовал груз памяти и одновременно ее непригодность. Что, в сущности, мы помним о лице человека? Нет, фотографии у меня не было, было только воспоминание о нем, но оно было только моим, не поддающимся описанию, сложившимся во мне представлением о внешнем виде Ксавье. Я сделал усилие и сказал: «Он моего роста, поджарый, прямые волосы, примерно моего возраста, и порой на лице его появляется выражение наподобие вашего, доктор, – когда он улыбается, то кажется грустным».

– Ваше описание не отличается точностью, – сказал он, – но это не имеет значения, я не помню никакого Джаната-Пинто, по крайней мере, в данный момент.

Мы находились в сером, совершенно пустом помещении. В глубине у стены стояло бетонное корыто как будто для стирки белья. Оно было завалено бумагами. Перед ним был старый длинный стол, тоже с завалами бумажек. Доктор поднялся и направился в ту сторону. Мне показалось, что он прихрамывает. Стал рыться среди бумаг на столе. Издалека я увидел, что это были странички из тетради и обрывки коричневой упаковочной бумаги.

– Это мой архив, – сказал он, – здесь имеются все имена.

Я продолжал сидеть за столиком и рассматривал те несколько предметов, которые на нем стояли. Стеклянный шарик с лондонским мостом внутри и в рамке фотография дома, напоминавшего швейцарское шале. Мне это показалось абсурдным. В одном из окон шале виднелось женское лицо, но фотография выцвела, контуры расплылись.

– Он, случайно, не наркоман? – спросил доктор меня из глубины комнаты. – Наркоманов мы не принимаем.

Я задумался и покачал головой.

– Наверно, нет, – ответил я после паузы. – Не думаю, не знаю.

– А откуда вы знаете, что он обращался в больницу?

– Мне об этом сказала одна проститутка в отеле «Кхаджурахо», он там снимал номер в прошлом году.

– А вы? – спросил он. – Вы тоже сняли там номер?

– Переночевал минувшую ночь, но завтра съеду, стараюсь, если есть такая возможность, не находиться в одном и том же отеле больше одной ночи.

– Почему? – спросил доктор с подозрением. Он смотрел на меня поверх очков, держа в руках кипу бумаг.

– Потому что так повелось, – сказал я. – Я люблю каждый раз ночевать в новом месте, со мной всего лишь этот маленький чемоданчик.

– Уже решили, где будете ночевать завтра?

– Еще нет, – сказал я. – Думаю, мне хочется остановиться в комфортном отеле, может, даже в пятизвездочном люксе.

– Тогда вам подойдет «Тадж-Махал», – сказал он, – это самая роскошная гостиница в Азии.

– Возможно, это неплохая мысль, – ответил я.

Доктор погрузил руки в корыто с бумагами.

– Сколько людей, – сказал он. Он присел на краешке корыта, чтобы протереть очки. Потом стал тереть носовым платком глаза, то ли уставшие, то ли слезившиеся от пыли. – Пыль, – сказал он.

– От бумаг? – спросил я.

Доктор опустил глаза, повернулся ко мне спиной.

– От бумаг, – сказал он, – от людей.

Издалека донесся железный грохот, словно бочка катилась по лестнице.

– Короче говоря, его нет, – сказал доктор и швырнул в корыто всю охапку бумаги. – Думаю, бесполезное дело искать его среди этих имен.

Я инстинктивно поднялся. Пора откланиваться, подумал я, он недвусмысленно дает понять, чтобы я проваливал. Но он, похоже, этого не заметил, подошел к металлическому шкафчику, в былые времена окрашенному белой краской, порылся в нем, достал лекарства, которые быстро рассовал по карманам халата. Мне показалось, что он берет все, что попадается под руку, не разбирая.

– Если он еще здесь, единственный шанс отыскать его – это отправиться поискать, – сказал доктор, – у меня сейчас вечерний обход, если хотите, можете последовать за мной. – Он направился к двери и открыл ее. – Я сделаю сегодня полный обход, шире обычного, но, возможно, вы не считаете нужным идти со мной.

Я встал и отправился за ним.

– Я считаю нужным, – сказал я. – Можно мне захватить с собой чемоданчик?

Вестибюль, в который выходила дверь, был восьмиугольным, в каждой стене открывалась дверь в коридор. Тут была свалка больничной одежды, мешков и застиранных простыней. На некоторых были видны коричневые и фиолетовые пятна. Мы пошли по коридору сразу направо. Над входом в него висела табличка с красными буквами на хинди, несколько букв отвалились, оставив после себя отчетливый след.

– Не прикасайтесь здесь ни к чему, – сказал доктор, – и не подходите близко к больным. Вы, европейцы, народ хрупкий.

Коридор был очень длинным, выкрашенным в скучный голубоватый цвет. Пол казался черным от тараканов, хрустевших под нашими подметками, хотя мы их старались обходить.

– Мы их травим, – сказал доктор, – а через месяц появляются новые, в стенах отложены их личинки, эту больницу следовало бы снести.

Коридор заканчивался в новом вестибюле, точь-в-точь как главный, но разделенный шторой, не столь просторный и неосвещенный.

– Чем занимался мистер Джаната-Пинто? – спросил он, откидывая штору.

Я подумал было сказать: «Он был синхронным переводчиком», что я, вероятно, и должен был сказать. Вместо этого я ответил: «Он писал рассказы».

– Вот как, – сказал он. – Осторожно, здесь ступенька. И о чем в них шла речь?

– Ну в общем, – сказал я, – не знаю, как поточнее выразиться, в них говорилось о том, что́ не получилось, об ошибках; в одном, например, рассказывалось о человеке, который всю жизнь мечтает о путешествии, и, когда наконец наступает день, когда он может его себе позволить, он понимает, что ехать ему никуда не хочется.

– Но сам-то он уехал, – заметил доктор.

– Похоже на то, – ответил я. – В самом деле.

Доктор опустил за нами штору.

– Здесь лежит около сотни людей, – сказал он, – боюсь, для вас это будет не самое приятное зрелище, эти люди лежат здесь давно, ваш друг может быть среди них, хотя мне кажется это маловероятным.

Я последовал за ним, и мы вошли в огромную комнату, пожалуй, самую большую, которую мне доводилось видеть. Она была размером с ангар, вдоль стен и в три ряда по центру стояли кровати, точнее, лежанки. С потолка свисало несколько тусклых лампочек, и я на минуту замер, потому что запах был невыносимым. Прикорнув у входной двери, лежали двое людей в лохмотьях, при нашем появлении они удалились.

– Это – неприкасаемые, – сказал доктор. – Они ухаживают за больными, помогают им справлять нужду, сейчас никто не желает заниматься этой работой. Такая эта Индия.

На первой кровати лежал старик. Он был голый, худой как скелет. Казалось, он мертв, но глаза его были широко раскрыты; на нас он посмотрел без всякого выражения. У него был небывалых размеров член, возлежавший на животе в сморщенном виде. Доктор подошел к нему, пощупал лоб. Мне показалось, что он сунул ему в рот таблетку, но мне было не очень видно, поскольку я находился в изножье кровати.

– Это – садху, – сказал доктор, – его детородный орган посвящен богу, и одно время его обожали бесплодные женщины, но он не оплодотворил ни одну из них.

Потом он двинулся дальше, я последовал за ним. Он останавливался у каждой кровати, а я держался поодаль, рассматривая лица больных. Возле некоторых он задерживался подолгу, что-то тихо говорил им и раздавал лекарства. Возле других приостанавливался на минутку пощупать лоб. Стены палаты были заплеваны пережеванным бетелем, оставляющим красные пятна, стояла нестерпимая духота. Либо это зловоние вызывало ощущение удушающей духоты. Потолочные вентиляторы не работали. Доктор повернул обратно, и я молча последовал за ним.

– Его здесь нет, – сказал я, – среди этих людей его нет.

Он снова отодвинул штору вестибюля и с неизменной любезностью пропустил меня вперед.

– Жара невыносимая, – сказал я, – а вентиляторы не работают, непостижимо.

– В Бомбее по ночам очень слабое напряжение, – ответил он.

– Притом что у вас есть атомная электростанция в Тробее, я видел с набережной ее трубы.

Он слегка улыбнулся.

– Электроэнергия отпускается предприятиям, роскошным отелям и кварталу Марин-драйв, нам приходится приноравливаться. – Он проследовал по коридору и свернул в направлении, противоположном тому, откуда мы пришли. – Такая эта Индия, – подытожил он.

– Вы здесь учились? – спросил я.

Он остановился и посмотрел на меня, и мне показалось, что во взгляде его промелькнула тень ностальгии.

– Я учился в Лондоне, – сказал он, – потом специализировался в Цюрихе. – Он вынул из своего соломенного портсигара сигарету. – Абсурдная для Индии специализация. Я кардиолог, но здесь нет людей, страдающих сердечными заболеваниями, это только вы, европейцы, умираете от инфаркта.

– А от чего умирают здесь? – спросил я.

– От всего, что не касается сердца. Сифилис, туберкулез, проказа, тиф, сепсис, холера, менингит, пеллагра, дифтерит и прочее. Но мне нравилось изучать сердце, мышцу, управляющую нашей жизнью, вот так. – Он сделал жест, сжимая и разжимая кулак. – Вероятно, я думал, что обнаружу в нем что-то.

Коридор выходил в маленький крытый дворик, напротив стоял кирпичный приземистый павильон.

– Вы верующий? – спросил я.

– Нет, – сказал он, – я атеист. Нет худшего проклятия в Индии, чем быть атеистом.

Мы пересекли двор и остановились перед входом в павильон.

– Здесь лежат неизлечимые, – сказал он, – есть отдаленная вероятность, что ваш друг находится среди них.

– Чем они больны? – спросил я.

– Всем, чем только можно вообразить, – сказал он, – но вам, вероятно, лучше уйти.

– Я того же мнения, – сказал я.

– Я провожу вас, – сказал он.

– Прошу вас, не беспокойтесь, я, вероятно, смогу выйти через ту калитку в ограде, по-моему, мы уже возле дороги.

– Меня зовут Ганеша, как того веселого бога со слоновьей головой.

Я тоже представился перед тем, как уйти. Калитка в ограде была от меня в двух шагах, за увитой жасмином изгородью. Она была открыта. Когда я обернулся взглянуть на него на прощание, он спросил: «Если мне удастся его найти, что ему передать?»

– Ничего, – сказал я, – прошу вас, ничего не говорите.

Он снял с себя паричок, словно это была шляпа, и отвесил мне легкий поклон. Я вышел на улицу. Светало, люди на тротуарах потихоньку просыпались. Кто-то сворачивал свои ночные циновки. Улица была черна от ворон, сражавшихся за коровью лепешку. Перед входной лестницей в больницу стояло раздолбанное такси. Водитель похрапывал, прислонившись к окошку.

– «Тадж-Махал», – сказал я, садясь.

III

Единственные обитатели Бомбея, которые пренебрегают «разрешением на проживание», действующим в «Тадж-Махале», это местные вороны. Они медленно и привольно опускаются на террасу интерконтинентального отеля, бездельничают на узорчатых окнах в стиле Великих Моголов в самом старом здании отеля, устраивают себе насесты на ветках манговых деревьев в саду, прыгают по идеально подстриженному газону вокруг бассейна. Они, чего доброго, стали бы пить из него воду, присев на кромке, или стащили апельсиновую корку из бокала с мартини, если бы проворный лакей в ливрее не разгонял их битой точно в абсурдной игре в крикет под руководством безумного режиссера. Воро́н следует опасаться, у них очень грязные клювы. Городские власти Бомбея вынуждены были заколотить досками огромные хранилища питьевой воды, поскольку эти птицы возвращают в «жизненный оборот» трупы, которые парсы выставляют на Башнях Молчания (таких очень много в районе Малабар-хилл), и уже не раз какой-нибудь разине случалось обронить в воду лакомый кусок. Но даже предприняв эти меры, городские власти не сумели решить санитарно-гигиеническую проблему, поскольку существуют еще крысы, насекомые, прорывы канализации. Бомбейскую воду лучше не пить. Но в «Тадж-Махале» можно, у них собственные очистные сооружения, отель гордится своей водой. Потому что «Тадж» – это не гостиница: со своими восемьюстами номерами это в полном смысле город в городе.

Когда я въехал в этот город, меня встретил портье в наряде индийского принца, в красном тюрбане и перевязи, и проводил до сверкавшей латунью швейцарской, где находились служащие, тоже выряженные в махараджей. Вероятно, они решили, что и я замаскирован, только наоборот – богач, переодевшийся нищим, и в поте лица стали подыскивать мне подходящий номер в благородном крыле отеля, с антиквариатом и видом на «Ворота Индии». Мне хотелось сразу же их предупредить, что я приехал сюда не с художественно-эстетическими целями, а только ради того, чтобы выспаться в комфортабельном номере, поэтому они вполне могли разместить меня в любом, даже обставленном вопиюще современной мебелью, в том же небоскребе «Интерконтиненталь». Но потом мне показалось слишком жестоким разочаровывать их своим пожеланием. Но от апартаментов с павлинами я все-таки отказался. Вопрос не в цене, это слишком для одного человека, уточнил я, стараясь следовать выбранному мной стилистическому приему.

Номер был внушительных размеров, мой чемоданчик загадочным образом опередил меня и лежал на подставке для багажа, пенистая ванна была уже набрана, я нырнул, а потом завернулся в льняное полотенце, окна выходили на Оманский залив, уже наступил день с его розовым светом, красившим пляжи, жизнь Индии вокруг «Тадж-Махала» возобновляла свое кипение, тяжелые бархатные шторы на окнах скользили легко и мягко, как театральный занавес, я скрыл за ними пейзаж, и комната погрузилась в полутень и молчание, ленивое жужжание потолочного вентилятора убаюкивало меня, и, засыпая, я успел подумать, что и это тоже излишняя роскошь, поскольку в комнате стояла идеально отрегулированная температура, и вскоре я уже был у старой часовни на средиземноморском холме: часовня была белой, и стояла жара, мы проголодались, и Ксавье со смехом подбрасывал нам бутерброды и белое вино, которые доставал из корзинки, Изабель тоже смеялась, а Магда тем временем расстилала на траве скатерть, вдали за холмом простиралось голубое море и одинокий осел перебирал копытами в тени часовни. Но это был не сон, а живое воспоминание: я вглядывался в темноту комнаты и видел ту давнюю сцену, казавшуюся сном, потому что проспал много часов, на моих было четыре после полудня. Я долго лежал в постели, думая о тех временах, об увиденных пейзажах, лицах, жизнях. Вспомнил поездки на машине вдоль сосновых боров, прозвища, которыми мы наградили друг друга, гитару Ксавье и визгливую Магду, объявлявшую с нарочитой серьезностью ярмарочных зазывал: «Дамы и господа, прошу внимания, с нами сегодня итальянский соловей». Я ей подыгрывал и затягивал старые неаполитанские песни, выводя трели наподобие старых певцов, все вокруг смеялись и аплодировали. Меня прозвали Ру, и я свыкся: начало слова Rouxinol, «соловей» по-португальски. Кличка казалась мне даже красивым экзотическим именем: чего уж тут обижаться? Потом вспомнились следующие летние каникулы. Плачущая Магда, подумалось, отчего она плачет? Может, так и надо? А Изабель со своими иллюзиями? И когда эти воспоминания достигли нестерпимых размеров, четких настолько, будто их проецировал на стену кинопроектор, я поднялся и вышел из номера.

Шесть вечера – поздновато для завтрака и рановато для ужина. Но в «Тадж-Махале», утверждал мой путеводитель, благодаря четырем его ресторанам можно поесть в любое время. На последнем этаже здания «Пристань Аполлона» был ресторан «Рандеву», но чересчур дорогой и интимный. Я остановился на баре «Аполло» и выбрал столик у широкого окна на крытой террасе, любуясь первыми вечерними огнями – набережная уже казалась праздничной гирляндой, я выпил два джина с тоником, настроение несравненно улучшилось, и я написал Изабель письмо. Я писал долго, спонтанно, со страстью, чистосердечно рассказав обо всем. Вспомнил те далекие дни, рассказал о своем путешествии, о том, как со временем оживают чувства. Я рассказал ей даже о том, о чем не подумал бы даже обмолвиться, и когда перечитал письмо, с безотчетным весельем человека, выпившего на голодный желудок, я подумал, что, в сущности, это было письмо для Магды и что я написал его для нее, тут даже не было вопросов, несмотря на то, что оно начиналось с обращения «Дорогая Изабель»; поэтому я его скомкал и выбросил в пепельницу, спустился вниз, вошел в ресторан «Танжоре» и заказал роскошный ужин, как подобает богачу, переодетому нищим. А когда я закончил трапезу, пала ночь, и «Тадж» начинал оживляться, засверкали огни, на газоне у бассейна ливрейные слуги разгоняли ворон, я уселся на диван посреди холла размерами с футбольное поле и стал наблюдать за роскошью. Не знаю, кто сказал, что в таком невинном занятии, как смотреть, содержится доля садизма. Я долго думал, но автора так и не вспомнил, хотя почувствовал, что в этой фразе есть толика правды: и я стал смотреть с еще большей страстью, в твердой уверенности, что я – это только два пристально смотрящих глаза, в то время как сам я нахожусь не здесь, а где-то, где именно, трудно сказать. Я смотрел на женщин и украшения, на султаны и фесы, на вуали и шлейфы, на вечерние туалеты, на мусульман и американских миллионеров, на нефтяных королей, на белоснежных и бессловесных служителей: я слышал смех, понятные и непонятные фразы, шепоты, шорохи. Все это происходило в течение всей ночи, почти до зари. Когда голоса поредели и свет был пригашен, я склонил голову на диванную подушку и уснул. Ненадолго, потому что первый корабль на остров Слонихи отправляется от «Тадж-Махала» ровно в семь: помимо пожилой японской пары с фотоаппаратами на шее, на этом кораблике был я один.