Читать онлайн Страна потерянных вещей. Книга 2 бесплатно

John Connolly

THE LAND OF LOST THINGS

* * *

Кэмерону и Меган, Алистеру, Аланне и Дженни – всем уже достаточно взрослым, чтобы вновь читать сказки.

Книги – не мертвые совершенно вещи, а существа, содержащие в себе семена жизни. В них – чистейшая энергия и экстракт того живого разума, который их произвел.
Джон Мильтон[1] «Ареопагитика»

А мы встаем, как солнце, и мы теперь везде…
Ник Дрейк[2] «С утра»

I
UHTCEARE (староангл.)
Предрассветная бессонница из-за того, что голова слишком занята мыслями и тревогами

Долго ли, коротко ли – ибо именно так и должны продолжаться некоторые сказки, – но вышло так, что у одной матери украли дочь. Нет, она по-прежнему могла видеть свою девочку. Могла прикасаться к ее щечкам и расчесывать ей волосы. Могла смотреть, как медленно поднимается и опускается ее маленькая грудь, а если б положила на нее руку, то ощутила бы, как где-то внутри бьется ее сердце. Но девочка молчала, и глаза у нее оставались закрытыми. Трубки помогали ей дышать, и трубки кормили ее, но для матери это было так, как будто сущность той, которую она любила, находилась где-то в совсем другом месте, а фигура в кровати была лишь пустой оболочкой – манекеном, ожидающим, когда витающая где-то бестелесная душа вернется и оживит его.

Поначалу мать верила, что ее дочка по-прежнему с ней, просто спит, и что звук любимого голоса, рассказывающего сказки и делящегося последними новостями, вдруг заставит ее проснуться. Но дни превращались в недели, а недели – в месяцы, и матери становилось все трудней сохранять веру в то, что эта внутренняя сущность по-прежнему где-то здесь, и она начинала все больше бояться, что все, что было ее дочкой, все, что придавало той смысл – ее разговоры, ее смех, даже ее плач, – может уже никогда не вернуться, и она останется совершенно одна на белом свете.

Мать звали Церера, а ее дочь – Феба.

Некогда в их жизни присутствовал и мужчина – однако не отец, поскольку Церера отказывалась удостоить его этим словом: тот бросил их на произвол судьбы еще до рождения девочки. Насколько было известно Церере, жил он где-то в Австралии и никогда не проявлял никакого желания хоть как-то участвовать в жизни своей дочери. Честно говоря, Церера была довольна такой ситуацией. Она давно уже не испытывала к этому мужчине никакой любви, и его отстраненность ее вполне устраивала. Церера сохранила некоторую благодарность к нему за помощь в создании Фебы и иногда даже видела какую-то частичку его в глазах и улыбке своей дочери, но лишь мимолетно – словно какую-то полузабытую фигуру, промелькнувшую на станционной платформе за окном проезжающего поезда: замеченную, но почти сразу же забытую. Феба тоже проявляла к нему лишь минимальное любопытство, без сопутствующего желания вступать с ним в контакт, хотя Церера всегда уверяла ее, что она вполне смогла бы, если б захотела. Он не присутствовал ни в одной социальной сети, считая их делом рук дьявола, но несколько его знакомых пользовались «Фейсбуком»[3], и Церера знала, что они отправят ему сообщение, если потребуется.

Но такой необходимости никогда не возникало – по крайней мере, до того дорожного происшествия. Церера хотела, чтобы он знал о случившемся, – хотя бы потому, что это оказалось для нее слишком уж серьезным ударом, чтобы вынести его в одиночку, пусть даже все попытки поделиться своим горем не могли уменьшить его. И в итоге получила лишь краткое подтверждение от одного из его коллег: всего одну строчку, в которой сообщалось, что ее бывшему жаль слышать про эту «неприятность» и что он надеется, что Феба скоро поправится – как будто ребенок, который был частью его самого, боролся с гриппом или корью, а не с последствиями катастрофического столкновения автомобиля с хрупким телом восьмилетней девочки.

И впервые за все время Церера возненавидела отца Фебы, возненавидела почти так же сильно, как и того безмозглого придурка, который строчил за рулем эсэмэску – причем даже не своей жене, а любовнице, что выставило его не только полным кретином, но и обманщиком. Он заявился в больницу только через несколько дней после наезда, вынудив Цереру потребовать, чтобы его немедленно вывели вон, не успел он и рта раскрыть. С тех пор этот тип не раз пытался связаться с ней, как напрямую, так и через своих адвокатов, но она не хотела иметь с ним никакого дела. Сначала даже не хотела выставлять ему иск в суде, хотя ей сказали, что это обязательно следует сделать – хотя бы для того, чтобы оплачивать уход за дочерью, поскольку кто знает, как долго Феба сможет выносить подобное существование на грани смерти, пока медсестры регулярно переворачивали ее, чтобы на ее бедной коже не образовывалось пролежней, а жизнь в ней поддерживала лишь всякая медицинская аппаратура. Сразу после наезда Феба ударилась об асфальт головой, и поэтому, пусть даже все остальные ее травмы понемногу заживали, что-то в мозгу у нее по-прежнему оставалось поврежденным, и никто не мог сказать, когда это сможет восстановиться само по себе и сможет ли вообще.

Церере открылся совершенно новый запас слов, совершенно чуждый ей способ интерпретации пребывания человека в этом мире: церебральная эдема, диффузное аксональное повреждение и, что самое важное для матери и ребенка, «шкала комы Глазго», показатель, отныне определяющий состояние сознания Фебы, – а следовательно, скорее всего, и ее шансы на жизнь. При менее пяти баллах по зрительным, вербальным и моторным реакциям вероятность умереть или навсегда остаться в вегетативном состоянии составляет восемьдесят процентов. Стоит набрать больше одиннадцати, и шансы на выздоровление оцениваются уже в девяносто процентов. Зависни, как Феба, между этими двумя цифрами, и, короче говоря…

Ствол головного мозга у Фебы не был мертв, и это самое главное. В ее мозгу все еще слабо мерцала активность. Врачи считали, что Феба не испытывает страданий, но кто может сказать такое наверняка? (Это всегда произносится мягко и в самом конце, почти как некая запоздалая мысль: «Кто может сказать наверняка? Видите ли, мы просто не знаем. Мозг – это такой сложный орган… Мы не думаем, что она испытывает какую-то боль, хотя…») В больнице уже состоялся разговор, в ходе которого было высказано предположение, что если в дальнейшем у Фебы не будет никаких признаков улучшения, было бы гуманней – на этом месте переменив тон и подпустив легкую печальную улыбку – «отпустить» ее.

Церера отчаянно искала на лицах врачей надежду, но находила одно лишь сочувствие. А она не нуждалась в сочувствии. Она просто хотела, чтобы ей вернули дочь.

* * *

29 октября: это был первый день, когда Церера пропустила посещение больницы – впервые не навестила Фебу после наезда. Тело Цереры просто не хотело подниматься с кресла, на которое она присела, чтобы немного отдохнуть. Она была слишком уж измучена, слишком измотана, поэтому закрыла глаза и снова заснула. А позже, проснувшись в том же кресле при свете зари, ощутила такое чувство вины, что расплакалась. Проверила свой телефон, уверенная, что пропустила сообщение из больницы, информирующее ее о том, что в ее отсутствие – нет, из-за ее отсутствия! – Феба скончалась, и свет ее дочери наконец навсегда погас. Но никаких сообщений не было, и, когда Церера позвонила в больницу, ей сказали, что все как всегда – а вероятно, как будет и впредь: полная неподвижность и молчание.

Это было только начало. Вскоре Церера стала бывать в больнице всего пять дней в неделю, а иногда даже и четыре, и так это продолжалось и до сих пор. Ее чувство вины немного притупилось, хоть и продолжало витать где-то на заднем плане – серая тень, похожая на привидение. Тень эта бродила в полумраке гостиной в те утренние и послеобеденные часы, когда Церера сидела дома, а иногда она видела ее отражение в экране телевизора, когда выключала его перед сном – размытое пятно на фоне темноты. У этого призрака было много лиц, иногда даже ее собственное. В конце концов, она была матерью, которая произвела на свет ребенка, а затем не смогла защитить его, позволив Фебе вырваться всего на несколько шагов вперед, когда они переходили через Бэлхэм-Хай-роуд[4]. Они были всего в нескольких футах от тротуара, и на переходе было тихо, когда Феба вдруг вырвала руку. Это была всего лишь секундная рассеянность, но через пару мгновений перед глазами у нее что-то промелькнуло, послышался глухой удар, и ее дочь, какой Церера ее знала, исчезла. Оставив вместо себя лишь подменыша, словно подброшенного похитившими ее злобными эльфами.

И все же то, что почти незримо обитало в темноте, было проявлением не только чувства вины, но и чего-то более древнего и неумолимого. Это была сама Смерть, тем более что это зловещее «нечто» представлялось почему-то исключительно в женском обличье. В самые тяжелые ночи в больнице, проваливаясь в беспокойный сон рядом со своей дочерью, Церера чувствовала, как Смерть витает где-то совсем рядом, выискивая свой шанс. Смерть настигла бы Фебу еще на Хай-роуд, если б та чуть посильней ударилась головой об асфальт, но дочь все равно оставалась мучительно недосягаемой. Церера ощущала нетерпение Смерти и слышала ее голос, такой почти добрый и ласковый: «Когда это станет совсем уж невыносимо, ты только попроси, и я освобожу вас обеих…»

И порой едва удерживалась от того, чтобы сдаться.

II
PUTHERRY (стаффордширск.)
Глубокое, влажное затишье перед грозой

Церера появилась в больнице немного позже обычного, промокшая под дождем. Под мышкой она держала книжку сказок, которую Феба любила с самого детства, но сама никогда не читала. Это была книга, которая всегда ассоциировалась у дочери только с чтением вслух, и обычно на ночь, так что вся ее привязанность к этой книжке и все могущество той были тесно связаны со звуком голоса ее матери. Даже став постарше, Феба по-прежнему получала удовольствие от того, что Церера читала ей вслух, – но только из этой книги и только тогда, когда ей было грустно или тревожно. Сборник сказок был потрепан по краям, захватан пальцами и кое-где залит чаем, но это была их книга – символ связи между ними.

Отец Цереры однажды сказал ей, что книги сохраняют следы всех тех, кто их читает, – в виде чешуек кожи, видимых и совсем крошечных волосков, сала с кончиков пальцев, даже крови и слез, – поэтому как книга становится частью того, кто ее читает, так и читатель тоже становится частью книги. Каждый такой том – это задокументированный перечень тех, кто открывал его страницы, архив как живых, так и давно усопших. Церера решила, что если Феба умрет, то эту книгу сказок следует похоронить вместе с ней. Дочь сможет взять ее с собой в загробный мир и держать при себе, пока к ней не присоединится ее мать, – поскольку Церера знала, что если Феба угаснет, то пройдет совсем немного времени, прежде чем она сама последует за ней. Она не хотела оставаться в мире, в котором ее дочь превратится в воспоминание. И ей думалось, что это также могло быть причиной того, почему она не находила утешения в просмотре видео с Фебой на своем телефоне или прослушивании записей ее голоса. Это были реликты, тотемы из прошлого, похожие на привидения, а Церера желала не ту Фебу, которая ушла, а ту Фебу, которой пока еще нет.

Доска объявлений рядом с главным входом в больницу напоминала родителям, что группа поддержки для тех, кто имеет дело с больным ребенком, собирается по средам, а в конце будут предложены легкие закуски и напитки. Церера присутствовала на такой встрече всего лишь однажды, ни разу не подав голоса, тогда как остальные наперебой делились своей болью. Некоторым родителям приходилось гораздо хуже, чем Церере. У нее все еще оставалась надежда на Фебу, тогда как в тот вечер ее окружали матери и отцы, чьим детям никогда не было суждено поправиться и дожить до зрелого возраста. Этот опыт заставил Цереру почувствовать себя еще более подавленной и рассерженной, чем обычно. В результате она так и не появилась там еще раз, а когда проходила мимо кого-нибудь из родителей из группы, то всячески старалась не попадаться им на глаза.

Она также сознавала, что несчастный случай с Фебой привел к изменению ее собственной личности. Церера больше не была самой собой, теперь она была «матерью Фебы». Именно так частенько именовал ее между собой персонал больницы – «пришла мама Фебы», «мама Фебы хочет знать, что нового», – прямо как родители детей, с которыми Феба раньше ходила в школу. Церера теперь не была самостоятельной личностью, а определялась исключительно как нечто имеющее непосредственное отношение к ее больному ребенку. Казалось, это лишь усиливало не оставляющее Цереру чувство растерянности и нереальности происходящего, как будто она почти видела, как исчезает и сама – точно так же, как ее дочь.

Когда она вошла в палату Фебы, с ней поздоровалась медсестра – та самая Стефани, которая была там в тот первый вечер, когда Феба и Церера были обе перемазаны одной и той же кровью. Церера практически ничего не знала о Стефани, кроме ее имени, поскольку никогда не спрашивала. После наезда интерес Цереры к жизни окружающих ее людей в значительной степени угас.

Стефани указала на книгу.

– Как обычно, я погляжу, – заметила она. – Они никогда им не надоедают, точно?

Церера почувствовала, как у нее защипало в глазах от этой маленькой доброты – предположения, что Феба, где бы она сейчас ни была, могла и вправду следить за тем, что происходит в сказках, ощущать постоянное присутствие матери, и что врачи, может, еще сумеют вдохнуть в нее жизнь.

– Да, это уж точно, – ответила Церера. – Хотя… – Она оборвала себя. – Ладно, не важно.

– Наверное, – сказала Стефани. – Однако если вдруг передумаете и решите договорить, просто дайте мне знать.

Но она не ушла и дальше выполнять свои обязанности, и Церера поняла, что у медсестры к ней есть еще какое-то дело.

– Прежде чем вы уйдете, мистер Стюарт хотел бы перекинуться с вами парой слов, – продолжала Стефани. – Если вы заглянете на сестринский пост, когда выпадет свободная минутка, я отведу вас к нему.

Мистер Стюарт был лечащим врачом Фебы, ответственным за все проводимые с ней процедуры. Он был терпелив и заботлив, но Церера по-прежнему относилась к нему с некоторым подозрением, поскольку он был еще относительно молод. Она не верила, что мистер Стюарт прожил достаточно долго – или, правильней сказать, достаточно настрадался, – чтобы быть способным должным образом справляться со страданиями других. И было что-то в лице медсестры, что-то у нее в глазах, что подсказало Церере, что этот разговор не принесет ей никакого облегчения. Она ощутила приближение конца.

– Обязательно загляну, – пообещала Церера, уже мысленно представляя себе, как убегает из больницы, прижимая к груди свою дочь в простыне, похожей на саван, – только для того, чтобы эту простыню сорвало ветром и та взмыла высоко в воздух, как улетающий в небеса призрак, оставив ее таращиться на свои пустые руки.

– Если меня там не будет, просто попросите кого-нибудь вызвать меня по пейджеру, – добавила Стефани.

И вот оно опять, на сей раз в улыбке медсестры – печаль, сожаление…

«Это просто кошмарный сон… – подумала Церера. – Кошмарный сон наяву, и только смерть положит ему конец».

III
WANN (староангл.)
Густо-темный цвет грачиных перьев

Церера читала Фебе едва ли не целый час, но если б кто-нибудь попросил ее изложить суть какой-нибудь из сказок, она бы не смогла – в таком пребывала смятении. Наконец она отложила книгу и расчесала дочери волосы, так осторожно разглаживая спутанные пряди, что голова Фебы на подушке даже не шевельнулась. Глаза у той были закрыты – теперь они всегда были закрыты. Церера видела лишь намек на их голубизну, когда мистер Стюарт или кто-то из его младших помощников подходил, чтобы приподнять веки и проверить реакцию зрачков, – словно бледные облака ненадолго расступались, открывая проблеск неба. Церера отложила расческу и втерла в руки Фебе увлажняющий крем – с персиковым ароматом, потому что дочери всегда нравился запах персиков, – прежде чем расправить ее ночную рубашку и стереть крошечные крупинки сна с уголков этих плотно закрытых линз. Когда эти небольшие обряды были исполнены, Церера взяла правую руку Фебы и поцеловала кончик каждого пальчика.

– Вернись ко мне, – прошептала она, – потому что я так по тебе скучаю!

Услышав какой-то шумок за окном и подняв голову, Церера увидела какую-то птицу, которая смотрела на нее сквозь стекло. Левый глаз у той отсутствовал, пустая глазница была отмечена двумя шрамами. Птица склонила голову набок, разок каркнула и улетела.

– Это была ворона?

Церера обернулась. В дверях стояла Стефани. Церере стало интересно, как долго та простояла там в ожидании.

– Нет, – отозвалась она, – грач. Они целыми тучами появлялись на полях сражений.

– Зачем? – удивилась Стефани.

– Чтобы полакомиться мертвецами.

Эти слова сорвались с губ у Цереры прежде, чем она успела прикусить язык.

«Падальщик… В поисках пропитания…»

«Знамение…»

Медсестра уставилась на нее, не зная, как реагировать.

– Ну что ж, – произнесла она наконец, – здесь ему уж точно ничего не светит.

– Да, – согласилась Церера, – только не здесь и не сегодня.

– А откуда вы знаете такие вещи? – полюбопытствовала Стефани. – В смысле про грачей и все такое.

– Отец меня научил, когда я была маленькой.

– Довольно странный урок для ребенка…

Церера положила безвольную руку Фебы на одеяло и встала.

– Только не с его точки зрения. Он был университетским библиотекарем и фольклористом-любителем. Мог говорить о великанах, ведьмах и огнедышащих змеях до тех пор, пока у тебя не помутнеет в глазах.

Стефани опять указала на книгу под мышкой у Цереры.

– Так вот откуда у вас с Фебой любовь к сказкам… Мой собственный сынишка буквально пожирает их. По-моему, у нас даже может оказаться точно такая же книжка или очень похожая на нее.

Церера едва не рассмеялась.

– Эта-то? Да мой папаня выдал бы мне по первое число, если б увидел, что я читаю Фебе подобную чушь!

– И почему же?

Церера подумала о своем старике, умершем вот уже пять лет назад. Фебе было дано познакомиться с ним лишь мельком, как и ему с ней.

– Потому что, – ответила она, – эти сказки просто недостаточно мрачные.

* * *

У лечащего врача не было собственного кабинета в главном здании больницы, так что пришлось выйти на улицу и прогуляться до соседнего корпуса. Стефани проводила Цереру до самой двери кабинета, хотя та и знала дорогу. От этого мать Фебы ощутила себя приговоренной, которую ведут на виселицу. Комната была совершенно безликой, если не считать какой-то яркой абстрактной картины на стене позади письменного стола. Никаких семейных фотографий там не наблюдалось, хотя она знала, что мистер Стюарт женат и у него есть дети. Церере всегда казалось странным, что врачи, достигнув определенного уровня квалификации, частенько отбрасывали от своего имени титул «доктор» и вновь довольствовались простым обращением «мистер». Если б она сама потратила многие годы на то, чтобы стать врачом, последнее, чего бы ей хотелось, – это отказаться от звания, заработанного с таким трудом. Наверное, она написала бы его прямо у себя на лбу.

Церера присела напротив мистера Стюарта, и они немного поболтали о том о сем – о погоде, о только что ушедших декораторах, за чем последовали извинения за запах свежей краски, – но ни у одного из них подобные темы не вызвали особого энтузиазма, и постепенно разговор сошел на нет.

– Просто скажите всё, что должны сказать, – наконец нарушила молчание Церера. – Это ожидание убивает нас.

Произнесла она это так мягко, как только могла, но все равно получилось резче, чем хотелось бы.

– Мы думаем, что с некоторых пор Феба нуждается в другом уровне ухода, – ответил мистер Стюарт. – Скорее поддерживающем, чем лечебном. Ее состояние не изменилось, что по-своему хорошо, пусть даже на первый взгляд может показаться, что это не так. Другими словами, состояние вашей дочери не ухудшилось, и мы считаем, что уже какое-то время ей настолько комфортно, насколько это вообще возможно.

– Но это и все, что вы можете для нее сделать? – спросила Церера. – Я имею в виду, только чтобы ей было комфортно, а не чтоб ей стало лучше?

– Да, это все, что мы на данный момент можем сделать. Хотя это не говорит о том, что в конечном итоге ситуация не способна измениться – как благодаря прогрессу в лечении, так и благодаря собственной способности Фебы к восстановлению утерянных функций.

Вид у доктора был несколько напряженный, и Церере показалось, что она понимает, почему он не держит фотографии своей жены и детей у себя на столе. Кто может сказать, сколько подобных разговоров ему приходится выносить каждый день, когда родители слышат самые худшие вести о своих детях? Для кого-то необходимость смотреть на фотографии пышущей здоровьем семьи другого мужчины, тогда как они пытаются примириться со своим собственным горем, лишь усугубляет навалившееся на них бремя. Но только не для Цереры – она надеялась лишь на то, что каждый день, возвращаясь домой, мистер Стюарт прижимает к себе своих детей и благодарит судьбу за то, что ему дано. Она была рада, что у него есть семья, и желала ей только счастья. В мире и без того хватает бед, с которыми приходится как-то уживаться.

– И каковы шансы на это? – спросила она.

– Мозговая активность ограничена, – ответил мистер Стюарт, – но активность все-таки есть. Нельзя оставлять надежды.

Церера расплакалась. Она ненавидела себя за это, хоть и плакала перед этим человеком уже далеко не впервые. Да, она продолжала надеяться, но это было так тяжело, и она так устала… Мистер Стюарт ничего не сказал – просто дал ей время взять себя в руки.

– Как работа? – спросил он наконец.

– Да какая там работа…

Церера занималась внештатным написанием рекламных текстов, а с некоторых пор и литературным редактированием материалов, составленных другими, но все это уже в прошедшем времени. После того несчастного случая она никак не могла сосредоточиться и поэтому не могла работать, а это означало, что не получала никаких денег. Церера успела потратить бо́льшую часть своих сбережений – хотя откуда там особые сбережения у матери-одиночки, проживающей в Лондоне, – и вообще-то уже не знала, как ей жить дальше. Это была одна из причин, по которой она все-таки согласилась подать в суд на водителя, но он и его адвокаты всячески противились выплате даже скромной промежуточной суммы, опасаясь, что это может привести к куда более крупному иску в будущем. Вся эта некрасивая история не давала бы ей спать по ночам, если б она не была настолько измучена – и день, и ночь.

– Я вовсе не хочу совать нос в чужие дела… – начал мистер Стюарт.

– Суйте сколько угодно. У меня не так уж много чего осталось что скрывать.

– Насколько тяжело вам приходится?

– Довольно тяжело, причем во всех смыслах, включая финансовый.

– Возможно, я ошибаюсь, – сказал мистер Стюарт, – но разве вы не говорили мне, что вашей семье принадлежит дом с участком в Бакингемшире[5]?

– Да, – ответила Церера, – маленький коттедж неподалеку от Олни. Это был дом моего детства. Моя мама до сих пор пользуется им летом, и мы с Фебой иногда проводим там выходные.

Мать частенько предлагала Церере переехать в коттедж насовсем, а не тратить деньги на аренду жилья в Лондоне, но Церера не хотела возвращаться. Вернуться к тому, с чего она начинала, было бы равносильно признанию неудачи с ее стороны, и к тому же нельзя было снимать со счетов школу и круг друзей Фебы. Теперь все это уже не было проблемой.

– А что?

– На окраине Блетчли есть одно медицинское учреждение, очень хорошее, исключительно для юных пациентов, специализирующееся в основном на черепно-мозговых травмах. Оно называется «Фонарный дом», и там только что освободилось место. Мои родители живут в Милтон-Кинс, так что я довольно часто мотаюсь туда-сюда, и с «Фонарным домом» у меня профессиональные отношения. Мое предложение, если вас это устроит, состоит в том, чтобы как можно скорей перевести туда Фебу. За ней будет хороший уход, меня будут постоянно держать в курсе дела, а статус официально зарегистрированной благотворительной организации означает, что над вашей головой не будет нависать эта финансовая проблема – по крайней мере, не в такой степени. Учитывая все обстоятельства, «Фонарный дом» может стать лучшим вариантом для всех нас. Но мы ни в коем случае не отказываемся от Фебы. Вы должны это понять.

Церера кивнула, хотя и чисто машинально. Они здесь все-таки отказывались от Фебы – по крайней мере, как ей показалось. Да и слово «благотворительная» задело за живое, поскольку она всегда за все платила сама, а теперь это было то, до чего они с Фебой докатились.

Церера ощутила себя бессильной, никчемной.

– Тогда давайте переведем ее, – сказала она.

И так и было решено.

* * *

Вечер выдался холодным – ноябрь, зима уже на носу. Уже через несколько минут после окончания разговора с мистером Стюартом Церера принялась строить планы, как изменить свою жизнь. Она не будет особо скучать по Лондону – по крайней мере, теперь. Церера по-прежнему сознательно избегала улицы, на которой тот урод сбил Фебу, и тень, навеянная этим жутким происшествием, вроде как распространилась с этого небольшого отрезка асфальта на весь Южный Лондон и, как следствие, на весь остальной город. Какие бы опасения ни испытывала она по поводу Бакингемшира, переезд туда мог помочь ей избавиться хотя бы от этой тени, а смена обстановки, может, даже позволит ей снова вернуться к работе.

Зимний король уселся на свой трон, и все в королевстве начало быстро меняться.

IV
ANHAGA (староангл.)
Тот, кто живет совсем один; бобыль

Переезд занял около трех недель, в общем и целом. Для перевода Фебы в «Фонарный дом» понадобился ряд дополнительных действий, да и коттедж требовалось подготовить к более длительному проживанию. Домовладелец Цереры в Лондоне сожалел, что она съезжает, – она была хорошим арендатором, а значит, никогда не поднимала шума и не цеплялась к нему с требованиями что-нибудь починить или прочистить, – но любая печаль, которую он испытывал из-за ее отъезда, смягчалась осознанием того, что теперь можно прощупать рынок, повысив арендную плату. Друзья Цереры – которых у нее было раз-два и обчелся; в Лондоне вообще трудно завести прочную дружбу, особенно тому, кто работает в одиночку на удаленке, – устроили для нее прощальную вечеринку с выпивкой, но все прошло более чем скромно, и она знала, что лишь немногие из них сдержат свое обещание навестить ее на новом месте. Они всячески старались проявить внимание к ней, но у людей не так уж много времени, внимания и заботы, которыми они готовы поделиться, а муки и горести других способны истощить даже самых великодушных из нас.

Церера сознавала, что знание о состоянии ее дочери сразу меняет настроение любой компании, в которой она оказывается. И знала, что иногда посиделки у кого-нибудь дома или походы в ресторан, куда ее могли раньше пригласить, теперь проходили без ее ведома, но не чувствовала обиды на тех, кто в них участвовал. В конце концов, после того наезда бывали случаи, когда в кругу близких знакомых, подкрепившись бокалом-другим вина, она вдруг громко смеялась над какой-нибудь шуткой или забавной историей и тут же терзалась угрызениями совести, – эффект был столь же отрезвляющим, как от пощечины. Допустимо ли смеяться, когда твой ребенок находится где-то между жизнью и смертью? Когда может наступить день, требующий принятия решения, которое положит конец ее пребыванию на земле из-за самого туманного из понятий – качества жизни?

А вдруг, думалось Церере, с ней самой что-нибудь случится? Что, если она заболеет или умрет? Кто же тогда будет принимать решения касательно Фебы? Она предполагала, что это должен быть какой-то профессионал – Церера не могла попросить об этом кого-нибудь из своих друзей, и даже ее мать наверняка не захочет брать на себя единоличную ответственность, особенно с учетом того, что сейчас ей уже хорошо за семьдесят. Сотрудники больницы посоветовали Церере изложить свои пожелания в завещании, но до сих пор она противилась этому. Ни один родитель не должен быть принужден строить планы на случай возможной смерти своего ребенка в результате отказа от медицинской помощи. Казалось, просто невозможно думать о таком и оставаться в здравом уме. Ну как она могла взвалить такое бремя на кого-то из своих близких?

А еще были юристы – опрашивающие свидетелей, чтобы подтвердить версию событий Цереры, собирающие воедино фотографии, карты и схемы. Каждая неделя приносила новое письмо, новые вопросы, очередное продвижение к судебному слушанию или к мировому соглашению. Ее жизнь стала настолько неотделима от жизни дочери, что она даже не была уверена, что отныне знает саму себя. Течение времени потеряло свой смысл, и целые дни проходили без какого-либо ощущения цели или достижений. Церера существовала – но, как и Феба, не жила по-настоящему.

* * *

В тот день, когда Фебу наконец перевозили в «Фонарный дом», Церера ехала за машиной «скорой помощи» в своем автомобиле, на сиденьях которого были свалены их последние пожитки. Она могла бы находиться рядом со своей дочерью, которую подключили к переносному аппарату искусственной вентиляции легких, но решила этого не делать. Церера не смогла бы сказать почему – за исключением того, что в последнее время по возможности предпочитала оставаться одна, а не быть вынужденной вести с кем-то беседу, особенно в машине, в которой находится ее погруженный в кому ребенок. С незнакомыми людьми, которые ничего не знали о ее бедственном положении, было куда легче иметь дело – даже чем с некоторыми из друзей. Ведя машину, она видела, что трава так полностью и не оправилась после летней засухи, за время которой обожженная солнцем земля стала тускло-желтой вместо более сочной зелени ее детства. Казалось, что с каждым годом обстановка тут становилась все неприглядней – как, впрочем, и очень многое другое в жизни.

«Фонарный дом» – здание самого современного вида – располагался на ухоженной территории, окруженной лесом, который скрывал его от дороги. Как ей сказали, каждая комната здесь расположена так, чтобы из нее открывался вид на траву, деревья и цветы – причем растения, цветущие летом, в преддверии зимы уже сменили подснежники, рождественские розы, магония, волчеягодник, зимний жасмин и клематис. В палате Фебы, пока ее там устраивали, слегка пахло жимолостью, и за окном Церера углядела эти кремово-белые цветы среди ветвей, в остальном почти что голых. Пара хладостойких шмелей порхала от цветка к цветку, и вид их вселял уверенность и спокойствие. Феба любила шмелей, скорость и грацию этих созданий – хоть и маленьких, но по-своему почти невероятно больших.

– Но как же они летают? – спросила бы она. – У них такие маленькие крылья, а брюшки такие толстые…

– Я не знаю, но как-то умеют.

– Когда вырасту, я хочу быть шмелем.

– Правда?

– Только на один день – просто чтобы посмотреть, на что это похоже.

– Я добавлю это в список.

Который уже включал в себя зимородков, червей, китов, дельфинов, жирафов, слонов (африканских и индийских), различные породы мелких собак, бабочек (но только не мотыльков), черных дроздов, сурикатов и, пардон за подробность, даже навозных жуков. Это был самый настоящий список, который хранился в конверте, приколотом к кухонной пробковой доске, – планы на жизнь, отложенные на неопределенный срок.

Чей-то голос произнес имя Цереры.

– Простите, – отозвалась она, – я отвлеклась.

Сотрудник младшего медицинского персонала «Фонарного дома» был крупным и высоким, с каким-то едва заметным и неопределимым акцентом. По прибытии он сообщил Церере, что его зовут Оливье. Как и большинство его коллег и здесь, и в больнице в Лондоне, он приехал в Англию очень издалека – в его случае из Мозамбика. Все эти люди, не раз размышляла Церера, оказались вдали от дома – убирают, ухаживают, утешают чужих детей, зачастую выполняя работу, которой никто из родившихся здесь не желает заниматься.

Едва только носилки с Фебой вытащили из «скорой», Оливье сразу же обратился к девочке – стал объяснять ей, где она находится, куда ее несут и что происходит, когда ее перекладывают с носилок на кровать. Он обращался с ней исключительно как с разумным, мыслящим ребенком, который слышит и понимает все, что ему говорят, и его мягкость была поразительной для такого крупного мужчины, поскольку Оливье был по меньшей мере на фут выше Цереры, а она и сама была далеко не миниатюрной – пять футов семь дюймов[6].

– Я просто хочу сказать, что мы устроили Фебу поудобней, – сказал Оливье, – и вы можете оставаться с ней столько, сколько захотите. И можете посещать ее, когда вам только заблагорассудится, – ну, или почти так. Вот этот диван раскладывается в кровать, если вы хотите провести рядом с ней ночь, хотя для родителей у нас есть и пара отдельных люксов – как их тут у нас, по крайней мере, называют. Мы просим только не приходить после девяти вечера, если только нет ничего срочного – просто чтобы не беспокоить других детей, которых в это время уже укладывают спать.

– Я понимаю… И спасибо вам за то, что были так добры к Фебе.

Оливье выглядел искренне озадаченным, как будто ему никогда бы и в голову не пришло вести себя иначе, и Церера поняла, что ее дочь попала в правильное место.

– Ну что ж, – заключил он, – оставлю вас наедине. Я зайду позже, Феба, – убедиться, что с тобой всё в порядке.

Оливье похлопал девочку по руке, прежде чем направиться к двери.

– Тебя охраняет великан, – сообщила Фебе Церера. – Никто не посмеет тебя обидеть, пока он рядом.

Но, произнося эти слова, она смотрела в темноту.

Солнце уже клонилось к закату, и скоро должно было окончательно стемнеть. И хотя за день Церера жутко вымоталась, она достала из сумки книгу сказок и начала читать своей дочери, пусть даже та по-прежнему не на что не реагировала.

Сказка про двух плясуний

Давным-давно, в некие незапамятные времена – там, где сейчас на территории современной Германии находится город Аахен, – жила-была одна молодая женщина, которую звали Агата. Поскольку в тех краях имя это довольно распространенное, известна она была как Агата-Зонненлихьт, или Агата-Солнышко, потому что волосы у нее были золотистыми, как солнечные лучи, да и сама она, подобно солнцу, была яркой и красивой, с чистым и непорочным сердцем. Она нежно заботилась о своей овдовевшей матери и брате с сестрой, которые были младше ее и которые помогали ей обрабатывать принадлежащий им маленький клочок земли. И настолько внимательно относилась Агата к своей семье, что отказывалась выходить за кого-нибудь замуж, поскольку не верила, что какой бы то ни было муж окажется столь же любящим и нежным по отношению к ним, как она, – и, по правде говоря, поскольку жили они небогато и обеспечить приданого ей не могли, у Агаты было не так уж много ухажеров, как у других женщин, пусть даже и не столь же красивых и добрых, как она.

А еще она хорошо разбиралась в людях, переняв это искусство у своей матери, которая обучилась ему от своей матери, как и та – от своей, и, таким образом, была наследницей женских знаний из многих поколений, которыми, как скажет вам любой мудрый человек, обладать никогда не вредно. Агата могла заглянуть мужчине в глаза и сразу же проникнуть ему прямо в сердце – хотя говорила она о том, что там видела, только со своей матерью, потому что не хотела вызвать враждебность или рисковать прослыть ведьмой за то, что, в конце концов, было не более чем обычным здравым смыслом и проницательностью.

Если у нее и была к чему-то любовь помимо ее семьи, так это любовь к танцу. Оставшись одна, Агата иногда вдруг ловила себя на том, что ноги у нее движутся так, будто она танцует павану или кадриль, оставляя на земляном полу или травянистом поле замысловатые следы. В праздничные дни она первой вскакивала со своего места, стоило только грянуть музыке, и садилась на свое место последней, когда та умолкала. Она была такой грациозной, такой гибкой, так хорошо чувствовала ритм и мелодию, что даже самый неуклюжий партнер рядом с ней ощущал себя искусным танцором – как будто дар ее был настолько обилен, что переполнял ее, изливаясь на других. Это частенько вызывало зависть у некоторых менее искушенных в этом деле девушек в деревне – и даже у кое-кого из более искушенных тоже, – но характер у Агаты был таким мягким, а душа настолько щедрой, что мало кто мог долго обижаться на нее.

Однако «мало кто» – это не значит, что все до единой. По другую сторону холма от дома Агаты жила девушка по имени Осанна: почти столь же красивая, как Агата, почти столь же умная, почти столь же грациозная, которой все эти «почти» были что нож в сердце. Иногда она наблюдала из леса, как танцует Агата, – страстно желая, чтобы та споткнулась, чтобы та упала, а за неверным шагом ее последовал крик боли и хруст ломающейся кости. Но Агата была слишком ловка и легконога, и соперница Осанны сбивалась с шага лишь в ее мечтах. И все же зависть Осанны была так сильна, а желчь настолько ядовита, что это начало преображать саму ее сущность – до тех пор, пока все ее мысли, как во сне, так и наяву, не были об одной лишь Агате.

Но и всем нам следует быть поосторожней со своими фантазиями и с опаской относиться к своим мечтам, иначе худшие из них могут быть услышаны или замечены, и кто-то или что-то предпочтет воплотить их в жизнь.

* * *

В тех краях существовал обычай устраивать особые танцы на Карневальдиенстаг, или же Исповедный вторник, – последнюю возможность попировать и повеселиться перед наступлением Великого поста. По мере приближения праздника Агата проводила целые дни в танце, затерявшись в музыке, которую могла слышать лишь она сама. Утром перед Карневальдиенстагом она настолько увлеклась, когда, пританцовывая на ходу, бежала по свежим полям, что и не заметила, как рядом со следами ее собственных ног материализовалась еще одна цепочка следов, как будто за ее движениями следил кто-то ею незамеченный – невидимый танцор, столь же искусный, как и она сама, тот, кому не составляло труда подстроиться под ее шаг; и когда она тихонько напевала про себя какую-нибудь мелодию, как это время от времени делала, ей вторил другой голос, но либо настолько низкий и глухой, что его можно было принять за жужжание насекомых, либо такой высокий и пронзительный, что он тревожил лишь птиц на деревьях, которые испуганно разлетались, заслышав его.

В ту ночь, когда Агата спала, какая-то фигура наблюдала за ней из-за окна, затмив собой самую темную темноту.

* * *

Итак, наступил Карневальдиенстаг, и, как обычно, Агата первой вскочила на ноги, когда грянула музыка, танцуя со всеми, кто приглашал ее, – молодыми или старыми, неуклюжими неумехами или опытными танцорами. Даже если б она не была такой искусной, все равно не в ее характере было отказывать хоть кому-либо – из страха задеть чувства пригласившего ее или подвергнуть его насмешкам со стороны приятелей. Она не спотыкалась и не уставала. Зажгли факелы, и празднование становилось все громче и шумнее, а Агата все плясала, пока каждый мужчина в деревне, который был на это способен, не прошел с ней хотя бы один круг танца.

Наконец, когда облако закрыло луну – хотя ночь была ясной, а факелы на миг замерцали, хотя ветра и не было, – сквозь толпу протолкался какой-то незнакомец, и празднующие расступались перед ним, даже не успев осознать его присутствия, поскольку некая древняя, опасливая часть их – та, что прозорливей зрения или слуха, – ощущала его приближение и пыталась уберечь их от него; он так ни с кем и не соприкоснулся, и никто не соприкоснулся с ним.

Он был высок и красив, волосы у него были темными, зубы – белыми и ровными, кожа – без отметин, глаза – безжалостны. Его одежда была черной и без всяких украшений, но прекрасно сшитой, а кожаные сапоги сияли так, словно были надеты в первый раз. И хотя никто не мог припомнить, чтобы когда-либо видел его в этих краях, человек этот показался людям почти знакомым – и Осанне больше, чем остальным. Она знала его, потому что он частенько мелькал в ее снах.

Наконец незнакомец остановился перед Агатой и протянул ей руку.

– Потанцуй со мной, – произнес он.

Агата заглянула ему глубоко в глаза и увидела его таким, какой он есть. То, что было высоким снаружи, оказалось совсем низеньким внутри, то, что было красивым, оказалось уродливым, то, что было сладким, оказалось кислым, а то, что было прямым, оказалось кривым и скрюченным – очень, очень скрюченным.

– Я не стану танцевать с тобой, – сказала она.

– Но ты ведь уже танцевала со мной.

И только тогда Агата припомнила следы шагов в траве, жужжание насекомых там, где никакие насекомые не летали, бегство птиц оттуда, где не было никакой угрозы, и поняла, насколько беспечной была.

– Если и танцевала, – ответила она, – то не по своей воле, и вообще это был никакой не танец.

– Я просто хотел убедиться, что ты достойная партнерша. Разве это было так уж нехорошо с моей стороны?

– Я нахожу, что это так, – сказала Агата.

Его холодные серые глаза стали еще холоднее.

– Прошу еще раз, – произнес незнакомец. – Потанцуй со мной.

– И во второй раз, – отозвалась Агата, – я отвечу тебе, что не стану с тобой танцевать.

Зубы незнакомца прикусили ночной воздух, и Агата увидела, что теперь они стали желтоватыми, словно мякоть подгнившего яблока.

– Со всеми остальными-то ты танцевала, – сказал он, – так почему бы тебе не сделать мне одолжение?

– Потому что ты не тот, за кого себя выдаешь.

Его распростертые руки обвели собравшихся, и те вдруг притихли, и даже музыканты перестали играть.

– А разве не все тут таковы? – вопросил незнакомец. – Ты обуяна гордыней, а это, как скажет тебе твой священник, – первородный и тягчайший из грехов, хоть и грешишь им не ты одна. Вот этот, – его палец нацелился на пекаря Уве, – замачивает старый хлеб в воде, чтобы добавить в тесто, и таким образом всех вас обманывает.

Палец на дюйм сдвинулся.

– Вот этот, – он указал на кузнеца Акселя, – изменяет своей жене с женщиной из соседней деревни. Этот – вор, вон тот разбавляет пиво, которое всем вам продает, а вот эта, – палец нашел Осанну, – вызвала меня сюда из зависти к тебе.

Осанна была явно потрясена. Она не была таким уж плохим человеком, хотя в ней и впрямь имелось что-то плохое. Теперь, столкнувшись с истинным злом и осознав ту роль, которую она могла сыграть в появлении незнакомца, девушка и испугалась, и уже раскаивалась – но слишком поздно, а ее реакция была не столь искренней, поскольку была вызвана лишь тем, что ее разоблачили.

– Прекрати, – сказала Агата. – Все это не к добру.

– Ты уже со столькими танцевала, – заключил незнакомец, – и каждый из них не тот, за кого себя выдает.

– У всех есть свои недостатки, – ответила ему Агата, – как и у меня самой, но наши недостатки – это не то, что мы из себя представляем. Хотя к тебе это не относится. В тебе нет ничего хорошего – совсем ничего хорошего.

Незнакомец дернулся всем телом, и все собравшиеся услышали хруст костей и хрящей. После этого он уже не стоял настолько прямо и не казался таким высоким, и на лице у него вылезли гнойники и прыщи. Из самого глубокого из них выползла многоножка, которая тут же спряталась у него в волосах.

– Спрашиваю в последний раз, – сказал он Агате. – Так потанцуешь со мной?

– А я в последний раз тебе отвечаю, – ответила ему Агата, – что не стану с тобой танцевать.

При этих словах фальшивая личина незнакомца полностью исчезла, открыв всем взорам какого-то скрюченного человека.

«Нет, – подумала Агата, – это не просто скрюченный человек, а тот самый Скрюченный Человек!» Это было и его имя, и его сущность, воплотившие в себе все плохое, что только есть на земле. Она знала это, хотя и не взялась бы сказать откуда, поскольку до этого вечера никогда его не видела.

– Тогда пускай эти танцы продолжаются без меня, – молвил Скрюченный Человек, – но и ты больше не будешь принимать в них участия, и за это можешь сказать мне спасибо.

Его правая рука изобразила некий знак в воздухе, и в кулаке у него материализовался кинжал с извилистым, как змея, клинком. Внезапно Скрюченный Человек оказался уже не перед Агатой, а позади нее, и одним взмахом перерезал ей сухожилия под коленями. Агата сразу же упала на землю, но никто не пришел ей на помощь. Никто не мог, поскольку все вдруг пустились в пляс как заведенные – все, кроме музыкантов, которые заиграли мелодию, которую они никогда раньше не слышали и никогда не разучивали: сначала медленно, а затем все быстрей и быстрей, и по мере того, как музыка ускорялась, ускорялись и шаги танцоров; и хотя все пытались остановиться, но никак не могли, и этот танец длился час за часом, а потом день за днем, и прекратился лишь тогда, когда танцоры настолько обессилели, что даже заклятье Скрюченного Человека не могло заставить их продолжать – иначе бы ноги у них подломились, будто сухие ветки, и они попадали бы на землю.

И когда колдовские чары ослабли сами по себе, а это неистовство наконец прекратилось, не удалось сыскать лишь одну из обитательниц деревни – Осанну, которая и навлекла на них Скрюченного Человека своей недоброжелательностью к Агате. Пекарю Уве показалось, будто он видел, как Скрюченный Человек взял ее за руку и потащил в сторону леса, так что все отправились туда на поиски, прихватив с собой собак. К тому времени прошла уже неделя, но собакам удалось взять след Осанны, и они проследили его до самой глубины леса. Там и нашли тело Осанны, от ног у которой остались лишь окровавленные обрубки – она дотанцевалась до смерти.

Вот и вся сказка про двух танцорок.

* * *

– Какая необычная история… Не думаю, что я когда-нибудь слышал ее.

В дверях стоял Оливье. Церера не знала, как долго он там простоял. По крайней мере, достаточно долго, чтобы выслушать хотя бы часть этой сказки, если и не всю целиком.

Но вот в чем вся странность: Церера тоже никогда раньше не слышала эту историю. Ее не было в книге, лежащей у нее на коленях. Она не читала, а декламировала, как бы по памяти, но у нее не было никаких более ранних воспоминаний об этой истории – точно так же, как она не могла вспомнить, держала ли в руке шариковую ручку, когда начинала. Что еще более странно, так это что, опустив взгляд на книгу, Церера с удивлением обнаружила, что записывала эту сказку, рассказывая ее, – под углом к существующем строчкам на странице, отчего, слегка изменяя положение книги, можно было прочесть то один текст, то другой. Палимпсест[7] или что-то достаточно близкое – вот как это называлось. Ее отец, работа которого включала в себя расшифровку старинных рукописей, любил, когда они попадали к нему в руки – артефакты из далекого прошлого, когда бумага была слишком ценной, чтобы использовать ее всего один раз.

Оливье теперь стоял рядом с Церерой. Он тоже заметил ее почерк на страницах, пять из которых она заполнила своим рассказом.

– Я и не знал, что вы писательница, – сказал он.

– Я не писательница, – отозвалась Церера. – По крайней мере, не такого вот рода. Не пишу ни рассказы, ни сказки. Даже не знаю, откуда это-та взялась. Должно быть, я где-то ее слышала или читала в детстве.

– Давным-давно, в некие незапамятные времена… – процитировал Оливье. – Или «то ли было то, то ли не было», как их обычно начинала моя бабушка.

– Да, пожалуй что так. Когда-то давным-давно.

«Хотя скорей ближе второе – то ли было то, то ли не было. То ли была та девочка, то ли не была. То ли была ее мать, то ли нет…»

Но мысль о том, что она каким-то образом породила эту историю, привела Цереру в смятение. В юности ей нравилось рисовать, но в позднем подростковом возрасте она забросила это дело, когда поняла, что все, что делает, – это лишь пытается воспроизвести окружающий мир. Настоящие же художники создавали мир заново, что было за пределами ее возможностей. Знанием она обладала в достаточной мере, но чего ей не хватало, решила тогда Церера, так это воображения. Теперь же, наверное, эта способность находить душевное спокойствие в незнании, которая и привела ее к выдумыванию чего-то несуществующего, вполне могла быть обретена ею, хотя и в другой форме – в виде слов, а не рисунков.

Церера встала. Ей пора было уходить. Она поцеловала Фебу на прощание.

– Она выглядит такой маленькой, – произнесла Церера, обращаясь не к Оливье, а к кому-то невидимому, потому что в ее голосе слышались нотки упрека. Она все больше и больше привыкала высказывать свои мысли вслух, особенно когда оставалась с Фебой наедине. Это был способ нарушить тишину и дать дочери понять, что она рядом. Феба никак не реагировала, но Цереру это не останавливало. В тот день, когда это произойдет, все окончательно потеряет смысл. – С каждой неделей она все больше худеет. Я вижу это по ее лицу.

И вот так мы иногда и теряем людей: не разом, а понемногу – словно ветер сдувает пыльцу с цветка.

– Я видел ее медицинскую карту, – сказал Оливье. – Ваша дочь – боец. Если кто-то и сможет выкарабкаться, так это она.

– Вы очень добры, – отозвалась Церера, совершенно машинально. Она давно уже научилась давать заученные ответы, но Оливье, похоже, был не из тех, кого они способны удовлетворить.

– Это были бы пустые слова, не будь это правдой, – добавил он. – И я никогда не стал бы лгать ни вам, ни Фебе.

Церера ничего не ответила. Ложь или правда, сейчас это не имело никакого значения.

– Не думаю, что смогу и дальше продолжать в том же духе, – прошептала она. – У меня уже нет сил.

И где-то некая женщина услышала эти слова и придвинулась ближе.

V
AUSPICE (среднефранц.)
Гадание по поведению птиц

Оливье проводил Цереру до выхода из «Фонарного дома» и постоял рядом с ней, пока она застегивала пальто – на улице было прохладно. Небо было ясным, серп луны так низко завис над каким-то старым домом на востоке, что казалось, будто можно встать на его крышу и прикоснуться рукой к этому мертвому миру в небесах.

– Что это за дом? – спросила Церера. – Это часть вашего центра?

– В некотором роде, – ответил Оливье. – Много лет назад там жил один писатель. Он написал всего одну книгу, ставшую довольно известной, – она опубликована под псевдонимом. Он заработал на ней неплохие деньги, но жизнь его не была особо счастливой.

– Вот как?

– Его жена умерла при родах вместе с их ребенком, и он так больше никогда и не женился. Просто безвылазно сидел в этом доме, писал свой роман и скромно жил на вырученные средства. А ближе к концу своей жизни основал благотворительную организацию на доходы от этой книги, а также на деньги, оставленные ему отцом, которые он никогда не тратил. Его отец во время войны был взломщиком шифров в Блетчли-парке[8], а потом изобрел что-то связанное с компьютерами и программными кодами, что сделало его довольно богатым. Эти деньги были потрачены на покупку земли для «Фонарного дома» и бо́льшую часть его строительства. Проценты от фонда по-прежнему идут на наше содержание – вместе с авторскими отчислениями, поскольку книга по-прежнему продается, что позволяет нам оказывать помощь тем, кто не в состоянии платить.

– Когда он умер? – спросила Церера.

У нее сохранилось смутное воспоминание обо всей этой истории – мимолетное упоминание со стороны ее матери или отца после того, как она ушла из дома, впоследствии отброшенное как что-то несущественное.

– Вообще-то, строго говоря, о смерти тут речи не идет, – сказал Оливье. – Я хочу сказать, что сейчас-то его, конечно, уже давно нет в живых, но официально он просто исчез и, наверное, даже до сих пор значится пропавшим без вести в каком-нибудь полицейском досье. Как бы там ни было, он был уже дряхлым стариком, когда пропал, а это случилось почти двадцать лет тому назад.

Постоянно ходят разговоры о том, чтобы превратить этот дом в еще один корпус центра или отдать его под офисные помещения, но некоторые его части довольно старые и защищены всякими ограничениями касательно того, что там можно перестраивать, а что нет. Поначалу попечители пытались сдать его в аренду, но никто не хотел надолго обосновываться там, и тогда его ненадолго открыли для публики как музей, но поддерживать его в рабочем состоянии было чересчур уж хлопотно. После этого этот дом использовался в качестве архива, а теперь пустует. Половицы прогнили, в крыше дыры, но благотворительные средства можно использовать здесь с куда большей пользой, и никто больше не хочет тратить их на ремонт этой развалюхи.

Даже при лунном свете Церера могла сказать, что когда-то это была весьма впечатляющая усадьба – и, наверное, могла бы опять стать таковой, если б кто-то был готов вложить в нее деньги.

– Почему никто не захотел там жить? – спросила она, уловив в голосе Оливье нерешительность.

– Старые дома и все такое… – неопределенно ответил тот. – Сами же знаете, каковы некоторые люди.

– Нет, все-таки скажите мне: каковы некоторые люди?

Оливье проинспектировал свои ботинки и попытался подать то, что сказал дальше, в легкомысленном ключе.

– Они утверждали, будто там обитает нечто потустороннее, поэтому и не захотели там оставаться. Были расторгнуты уже три договора аренды, прежде чем все окончательно отказались от этого дома.

– Потустороннее? Вы хотите сказать, привидения?

– Или воспоминания – что, наверное, одно и то же. И к тому же не слишком-то хорошие.

– Почему вы так решили?

– Потому что, если б они были хорошими, все эти люди не снялись бы с места и не уехали, согласны? А сейчас мне лучше вернуться на отделение, пока кто-нибудь не подумал, будто меня украли феи.

– А вы бывали в этом доме?

– Раз или два.

– И?..

– Я не стал там задерживаться. – Теперь Оливье был абсолютно серьезен. – Дом и вправду не казался совсем уж пустым.

Когда он приготовился вернуться к своим обязанностям, Церера задала последний вопрос:

– А как назывался роман – тот самый, на доходы с которого платят за это место?

– Он называется «Книга потерянных вещей», – сказал Оливье. – Вообще-то я подумал, что вы наверняка его читали.

– Почему вы так решили?

– Потому что в нем есть Скрюченный Человек, прямо как в вашей истории.

– Нет, не думаю, что когда-либо слышала о таком персонаже. Или человеке.

– Ну что ж, – заключил Оливье, – теперь услышали.

* * *

Подходя к своей машине, Церера увидела, что от парковки через лес к востоку вьется колдобистая тропинка, и задумалась, не ведет ли та к дому, хотя у нее и не было планов заглянуть туда в столь поздний час. Может, она и не верила в привидения, но прочла достаточно детективов, чтобы знать, что с человеком, вздумавшим прогуляться ночью по лесу, могут приключиться всякие неприятности, а Милтон-Кинс и его окрестности отнюдь не застрахованы от преступлений. Даже у злой ведьмы имелись все шансы подвернуться под руку грабителю, забреди она сдуру куда-нибудь не туда.

На нижней ветке дуба, отмечавшего начало тропинки, Церера вдруг заметила какое-то движение – это оказался тот старый грач: один глаз на месте, другой потерян из-за чьих-то когтей.

– Нет… – произнесла она. – Такого просто не бывает! Не мог же ты последовать за нами сюда!

Птица трижды каркнула, и в ответ послышался звук, до жути похожий на смех. Держась подальше от дуба, Церера наклонилась и начала собирать камни.

– Сейчас я покажу тебе, что происходит с грачами, которые думают, будто нашли легкую добычу… – пробормотала она. – Сейчас тебе хочется, чтобы то, что забрало твой глаз, вернулось и довершило дело!

Но когда Церера вновь подняла взгляд, грач уже улетел.

VI
EAWL–LEET (ланкаширск.)
Сумрак – или, буквально, «совиный» сумрак

На следующее утро Церера спала допоздна и снов не видела – а если и видела, то содержания их не запомнила. Последующие часы она провела, распаковывая коробки с одеждой и книгами, в том числе с вещами своей дочери. У Фебы в коттедже была своя спальня, в которой уже хранились некоторые ее пожитки, но теперь Церера добавила все остальное, даже повесила плакаты Фебы и фотографии из их бывшей лондонской квартиры. Ей было невыносимо оставлять комнату как есть, потому что это означало бы признать, что ее вера в возможность выздоровления дочери способна пошатнуться. Хотя не исключено, что здесь присутствовал и некий элемент суеверия – как будто, даже намекнув на такой исход, она могла привести его в исполнение.

Коттедж был скромных размеров, но с обширным садом на задах, в настоящее время основательно заросшим и ограниченным на своем северном краю рощицей старых тисовых деревьев, которую он делил с небольшим кладбищем, не использующимся с конца девятнадцатого века. Церера предполагала, что некоторые могли бы счесть близость кладбища тревожной или угнетающей, но сама так не считала. Повзрослев, она ощущала его просто как часть пейзажа, временами будоражащую – например на Хэллоуин, – но в остальном едва заметную. Поскольку те, кто покоился на этом кладбище, в основном принадлежали к беднейшим слоям местного сообщества, каменных надгробий здесь было мало, и кто-то, незнакомый с его историей, мог запросто пройти мимо, не заметив назначения этого места. Едва заметный контур лица, образованного листвой – Зеленого Человека[9], выглядывающего из-за одного из старых воротных столбов, – свидетельствовал о верованиях куда более древних, чем христианство.

У северного края кладбища протекал небольшой ручей, в котором, как утверждал ее отец, скрывались водяная лошадь и речная фея – мол, Церера вполне могла бы заметить их, если б достаточно долго сохраняла неподвижность. Но Церера никогда не видела ни лошади, ни феи, отчего в конце концов заподозрила, что отец просто изобрел их для того, чтобы чем-то занять ее, когда ему захочется почитать или посмотреть футбол. На востоке этот ручей огибал небольшой холм – по словам некоторых людей, на самом деле волшебный курган, поскольку некогда считалось, будто Потайной Народ – фейри, к которым относились и феи, и эльфы, и прочие подобные существа, – обустраивал свои жилища рядом с кладбищами, чтобы забирать души упокоившихся там. Ее отец всегда относился к этому пренебрежительно, хотя бы потому, что, по его мнению, это было все равно что ставить телегу впереди лошади: эти курганы были гораздо старше человеческих захоронений, и как раз поэтому люди неосознанно предпочитали располагать кладбища рядом с курганами, а не наоборот. Кроме того, отец столь же презрительно относился к тем, кто из осторожности обходил грибные кольца, приписывая их присутствие проискам фейри. Как он объяснил Церере, грибные нити – мицелий – прорастают под землей как раз в форме круга; это была чистая наука, и в этом не было ничего мистического. На такой вот эзотерике и основывались статьи для фольклорных журналов.

Но особенно Церера любила рощицу, отделявшую их участок от кладбища. Растущие там деревья были известны как «ходячие тисы»: достигнув земли, ветви родительского ствола наслаивались друг на друга и разрастались, пуская корни и давая жизнь новым деревьям – и образуя при этом всякие интересные арки и гроты, которые с удовольствием исследовала сначала Церера, а затем и Феба. Хоть и благополучно заброшенные, тисы продолжали процветать: вечнозеленые, с ветвями, покрытыми лишайником и корой, при ближайшем рассмотрении не только коричневой, но и красной, зеленой и фиолетовой. Очень красивой, но при этом и опасной – содержащей ядовитый токсин, которым в прошлом смазывали наконечники стрел, так что даже пустяковая царапина могла оказаться смертельной; и, как гласили местные предания, однажды его нанесли на стебли и шипы букета свежесрезанных роз, которые затем были отправлены некоей дочерью пекаря своей сопернице в сердечных делах, которая впоследствии погибла в страшных мучениях.

При наихудших обстоятельствах вернувшись в дом своего детства, Церера вновь нашла утешение в близости этих тисов, поскольку они выстояли, несмотря ни на что. Поврежденные, покрытые шрамами, изъеденные вредителями, они по-прежнему упорствовали, отказываясь поддаться смерти. Даже дробянка, которая всегда вызывала у ее матери отвращение, дарила Церере надежду. Ныне обитающие на садовой скамейке, эти сине-зеленые водоросли, занесенные ветром в виде спор с кладбища, после дождя образовывали на газоне и садовой мебели прозрачные клейкие комки. С одной стороны, Церера признавала, что это растение, бесспорно, отвратительно, но с другой – оно было цепким, жизнестойким. Дробянка могла оставаться в высохшем, вроде совершенно безжизненным состоянии в течение многих лет или даже десятилетий, только чтобы в выбранное природой время возродиться вновь. Мать, окажись она вдруг сейчас здесь, немедленно смыла бы все эти слизистые комки из шланга, но Церера предпочла оставить их без внимания.

Устав от переездных хлопот, она поехала в супермаркет, чтобы пополнить запасы в кладовой и холодильнике, а затем, повинуясь какой-то минутной прихоти, отправилась за книгами, что после наезда случалось крайне редко. Они с Фебой просто обожали порыться на книжных полках, хоть и предпочитали старые букинистические магазины новым, пусть даже на месте большинства таковых и пооткрывались благотворительные комиссионки. С другой стороны, даже когда букинистические магазины существовали практически повсеместно, Церера частенько задумывалась, не входило ли в их задачу закрываться как можно чаще – просто на случай если кто-то вдруг войдет и нарушит их хорошо изученный беспорядок, действительно купив книгу. Уловок у продавцов подержанных книг было множество: таблички «Буду через пять минут», которые оставались на месте часами или днями; кое-как нацарапанный номер телефона, по которому требовалось позвонить, чтобы попасть в магазин, но на который все равно никто не отвечал – если даже предположить, что он вообще подключен; а однажды ей попалось объявление, аккуратными печатными буквами выведенное на разлинованном листочке, всего пять слов: «Временно закрыто по причине смерти», которое вызвало куда больше вопросов, чем дало ответов – не в последнюю очередь касательно того, что ж тут было временным: закрытие или смерть.

В «Закутке» – ближайшем детском книжном магазинчике, расположенном в Олни, – она купила единственный экземпляр «Книги потерянных вещей», оставшийся на его полках. Поскольку Феба пользовалась щедростью писателя, Церера предположила, что ей следует получше знать творчество ее благодетеля и выяснить какие-то подробности его жизни в интернете. По словам Оливье, жизнь эта была окрашена печалью, хотя и не определялась ею. Писатель нашел способ превратить свою боль в роман, и этот роман частенько помогал другим справиться с их болью. Как раз для этого-то и существуют литературные произведения – или хотя бы те, что важны для нас: они помогают нам лучше понимать других людей, но при этом, в свою очередь, могут заставить нас ощутить себя понятыми и не столь одинокими в этом мире. Церере подумалось, что это как раз то, что ей сейчас нужно, поскольку еще никогда в жизни она не чувствовала себя такой одинокой.

Но ей по-прежнему не давала покоя «Сказка про двух плясуний», которая, словно неосознанно, передалась из головы в уста, из уст в руку, а оттуда на бумажную страницу. Если б это не было написано ею самой, она бы усомнилась, что это вообще ее работа. Как правило, когда Церера писала от руки, то оставляла за собой длинный след из зачеркнутых слов, переосмыслений и исправлений. А когда пыталась подобрать подходящий оборот речи или обдумывала построение предложения, у нее была привычка постукивать кончиком ручки или карандаша по бумаге, оставляя на ней целый рой точек. Однако вчерашний текст был написан с ходу, без единой помарки, и не выказывал никаких признаков колебаний или размышлений.

Вернувшись в коттедж, Церера заварила себе чаю и провела пару часов за своим рабочим столом, заставив себя вновь приступить к работе. Уже приближались три крайних срока, обусловленных договором, и все они касались рекламы товаров, которые она никогда не стала бы покупать, или веб-сайтов, которые в жизни не стала бы посещать, что значительно усложняло задачу убедить других людей это сделать. С другой стороны, если б она соглашалась писать только о тех продуктах, которые ей нравятся, они с Фебой давно оказались бы на улице. В этом-то и одно из главных различий между детством и взрослой жизнью: в детстве частенько приходится делать то, чего вам совсем не хочется – в частности, в случае с Фебой, ходить в школу, делать домашние задания и есть брокколи, – потому что кто-то, кто крупнее и старше вас, велел вам это делать; а став взрослым, вам все равно приходится заниматься тем, к чему не лежит душа, но, если повезет, кто-то вам за это платит, что немного помогает смириться с подобным положением дел.

Когда работа была закончена, а день уже клонился к вечеру, Церера позволила себе бокал вина, чтобы со спокойной совестью приступить к чтению «Книги потерянных вещей». Давненько не открывала она какое-либо художественное произведение чисто для собственного удовольствия. В основном она читала для Фебы, даже до того наезда, и теперь ей было трудно ассоциировать это занятие с кем-либо помимо собственной дочери. То, что не приходилось читать вслух, казалось Церере странным – настолько странным, что лишь через секунду-другую она осознала, что слышит свой собственный голос, зачитывающей первые строки романа пустой комнате, словно заклинание. «Жил-был…» Да кто же так теперь начинает книгу?

И – о! – вновь возникло это внезапное острое чувство утраты, когда она поймала себя на том, что использует одну из любимых словесных конструкций своей дочери – формулировку, к которой Феба прибегала, когда что-то особенно ее раздражало или озадачивало.

Да кто вообще знает эту песню?

Да когда это было?

Да с чего это вдруг цветная капуста?

Боже, до чего же она соскучилась по звуку голоса Фебы! Эту тишину было так трудно вынести – как будто Церера постепенно готовилась к наступлению еще более продолжительной тишины, когда у нее больше не будет даже дыхания дочери, чтобы утешать ее и напоминать ей о том, что та по-прежнему находится в этом мире. Но как уравновесить это с отчаянием, которое все чаще накатывало на нее – и острей всего в предрассветных сумерках, хотя оно охватило ее и в тот момент, когда она ехала домой из «Фонарного дома» прошлым вечером: тайное желание, чтобы все это наконец закончилось, чтобы все наконец разрешилось, для нее…

Или для Фебы.

– Нет! – Церера выкрикнула это слово в пустую комнату, испугав саму себя. – Я беру свои слова обратно! Я вовсе не это имела в виду!

Обращаясь к пылинкам, пляшущим в свет лампы:

– Я не расстанусь с ней, только не таким образом! Чего бы это ни стоило, я хочу, чтобы она вернулась ко мне!

К крошкам на тарелке и пролитому чаю в блюдце:

– Она – мой ребенок!

К паукам по углам, окруженным сморщенными останками их добычи:

– Вы меня слышите?

Долетели эти слова и до женщины, укрывшейся в тени, которая всегда слышала лишь то, что хотела услышать.

VII
RYNE (староангл.)
Тайна, загадка

Окончательно стемнело, и книга была отложена в пользу вечерних новостей, что оказалось ошибкой, поскольку в них доминировали российские танки, обстреливающие деревни, и ученые, пророчащие неминуемую климатическую катастрофу. До несчастного случая последнее особенно беспокоило Фебу, которая никак не могла понять, почему это политики не бросаются спасать планету. Церере оставалось лишь пытаться объяснить, что, подобно некоторым маленьким детям, политиками движет краткосрочная или среднесрочная выгода и они редко загадывают дальше следующих выборов, что лишь подтверждало мнение Цереры о том, что политика – не особо достойное занятие для взрослого человека. Всего через десять минут новости были выключены – ей не требовалось, чтобы ее заставляли чувствовать себя еще более беспомощной.

Церера погладила обложку «Книги потерянных вещей», как могла бы погладить спящую кошку. Хотя ей не хотелось признаваться в этом самой себе, она поняла, что отдалилась от художественной литературы настолько, что больше уже не могла использовать ее как форму бегства от действительности – а у нее было больше причин, чем у большинства людей, для желания отрешиться от жизненных реалий хотя бы на короткое время. Церера даже не могла списать это свое разобщение с литературой на произошедшую трагедию, поскольку это продолжалось еще с подросткового возраста. Она просто разлюбила выдуманные истории, а то, что случилось с Фебой, лишь подтвердило их бессмысленность. И вправду, что в них такого хорошего? В счастливых историях ничто не соответствовало действительности, а грустные не могли поведать вам ничего такого, чего бы вы сами уже не знали.

«Вот вам моя собственная история: некогда у меня была дочь, но ее у меня украли, а вместо нее оставили куклу по ее образу и подобию».

И все же…

Книга на столе так и звала ее, желая, чтобы ее прочли. Церера подумала, что такое могло быть из-за ее связи с «Фонарным домом», старой усадьбой ее автора, гниющей на больничной территории, и тайной его исчезновения. Эти вещи придавали книге осязаемость. Делали ее более актуальной, и поэтому Цереру интересовала не столько сама книга, сколько обстоятельства, связанные с ее созданием. По крайней мере, это то, что она сказала себе, даже уловив в своих словах скрытую ложь. Как ни странно, но все, что касалось опыта чтения этого романа, теперь приводило ее в замешательство. Совсем недавно Церера поймала себя на том, что погружается в него с головой, сама того не замечая, а когда наконец вынырнула обратно, то была потрясена, обнаружив, что прошло почти два часа – настолько захватила ее история о мальчике, который теряет свою мать, обретает нежеланную мачеху и сводного брата и отваживается заглянуть в некие края, реальные или воображаемые (это так и осталось неясным), созданные на основе книг на его полках и его любимых сказок. На страницах этой книги обитал Скрюченный Человек – существо, которое, как справедливо заметил Оливье, носило то же прозвище, что и монстр из истории, придуманной ею для Фебы. Единственное объяснение, которое пришло Церере в голову, заключалось в том, что некогда в прошлом она, скорее всего, прочла рецензию на эту книгу или статью об ее авторе и сохранила эти детали в своем сознании.

Церера принялась готовить ужин, хоть и не была особо голодна. Удовольствие от еды – как и от многого другого – у нее тоже отобрали, и ела она лишь для того, чтобы хоть как-то поддерживать силы. Как бы мало толку ни было от нее для Фебы в последнее время, его не будет вообще, если она сама загремит в больницу из-за пренебрежительного отношения к самой себе.

После ужина Церера почитала еще немного, одолев больше половины. А когда уже не могла читать, позвонила своей матери, которая теперь бо́льшую часть года скромно жила на севере Испании и редко ложилась спать раньше двух часов ночи. Она уехала из Англии вскоре после смерти отца Цереры. По ее словам, мать не смогла бы пережить без него здешнюю суровую зиму, но потом выяснилось, что она не хотела встречать без него и английскую весну или осень, хотя лето на пару-тройку недель вполне могла вытерпеть. В свое время они вместе исследовали удаленные от больших городов сельские места, он и она, нанося на карты старые курганы, фотографируя каменные круги и заброшенные крепости, а также собирая народные сказки и легенды, даже красочные старинные и сугубо местные словечки, чтобы придать текстуру малопонятным научным статьям, которые публиковал отец, или главам в книгах, предназначенных для чтения лишь таким же эксцентричным и одержимым людям, как он сам, – по крайней мере, как всегда считала Церера. Все эти пожелтевшие страницы, словно увядшие листья…

Церера далеко не сразу поняла, почему увлечение отца настолько отталкивало ее, и «Книга потерянных вещей» напомнила ей причину: она находила истории, которые он предпочитал, откровенно пугающими. И сейчас увидела его призрак, сидящий в любимом кресле у пустого камина, и даже уловила запах земли и табачного дыма, исходящий от его кардигана.

«Есть и другая Англия, Церера: скрытый край, тайное царство, а все эти повествования – это его отголоски, его история…»

Но ей не хотелось прислушиваться к этим отголоскам. Они говорили о жестокости, развращенности и пороке. Пусть они бесследно исчезнут. Пусть они будут потеряны навсегда. Словно назло ему, Церера вместо этого решила читать то, что демонстративно называла «своими» сказками – термин, который всегда заставлял ее отца морщиться, – и чем красивей принцесса и чем счастливей конец, тем лучше. Феи-крестные, феи-помощницы, доброжелательные существа с прозрачными крылышками и волшебными палочками – она просто обожала их всех.

– Но это не феи, Церера, – втолковывал он ей.

– Это добрые феи.

– Такого понятия не существует.

– Потому что ты веришь только в плохих.

– Плохих фей тоже не существует.

– Но если они не хорошие и не плохие, то тогда какие же?

– Они иные, Церера, вот какие: просто иные.

И голос его был тверд и полон убежденности, как у человека, который верил в объективную реальность подобных существ – поскольку он действительно верил. Для ее отца прошлое и настоящее шли рука об руку, в основном параллельно друг другу, но иногда все-таки соприкасались: в древних местах, где земля хранит воспоминания точно так же, как кладбища хранят тела. Эти воспоминания впитались в землю и камень, металл и дерево, наполняя неодушевленные предметы своей сущностью. Вокруг таких мест собирались мифы и легенды, в которых рождались истории, книги и предания, так что граница между реальным и нереальным становилось все более неясной по мере того, как каждый рассказчик извлекал из них уже имеющиеся слои смысла и добавлял свои собственные новые слои. Действительность становилась призрачной, размытой, изменяя и сам окружающий мир.

Поскольку, как говорил ей отец, стоит только впервые рассказать или записать какую-то историю, как сразу же меняется и сама реальность. Эта история становится частью окружающего мира, и любой, кто ее слышал или читал и в ком она укоренилась, уже никогда не будет прежним. Истории – это доброкачественная инфекция, трансформирующая своих носителей, или же в основном доброкачественная, поскольку некоторые книги способны изменить людей и к худшему. Влейте в книгу достаточно яда или достаточно исказите истину на ее страницах, и вы сможете вызвать ненависть в некоторых слабых и податливых умах. Но чем больше человек читает и чем шире его кругозор, тем сильней становится его разум. Вот почему, в конце концов, отец был доволен тем, что его дочь вообще читает хоть какие-то книги, пусть даже и не всегда те, которые он одобрял. Важно было то, что она сознавала ценность литературы. Когда какой-нибудь болван-политик или грозящий пальцем доброхот жаловался на книги в школьных списках для чтения, потому что их авторы осмеливались относиться к подросткам с уважением или признавать, что вопросы расы, сексуальных предпочтений и пола могут иметь для них какое-то значение на пути к взрослой жизни, он всегда отпускал одну и ту же ремарку: «Нужно беспокоиться не о людях, которые читают книги, а о тех, кто этого не делает».

Тем временем в ухе у Цереры все еще отдавались гудки телефона. Ее мать вечно убегала в какую-нибудь другую часть своего дома или бродила по саду, днем или ночью, оставляя свой телефон там, где в последний раз его бросила. Часто она отключала звук, чтобы ее не беспокоили во время чтения или просмотра телевизора, и забывала включить его снова, оставляя Цереру гадать, не умерла ли мать со времени их последнего разговора и не дожидается ли ее бездыханное тело, пока его обнаружит встревоженный сосед или какой-нибудь незадачливый почтальон. Церера уже достигла того возраста, когда человек проводит немало времени, беспокоясь как о детях, так и о родителях. Зрелость, как она давно поняла, сильно переоценивалась.

Наконец ее мать взяла трубку. Она уже возвращалась в Англию, чтобы побыть с Церерой в первые дни после несчастья с Фебой, и в итоге пробыла здесь несколько недель, пока не стало ясно, что состояние ее внучки вряд ли в ближайшее время кардинально изменится. К тому времени мать и дочь уже стали раздражать друг друга, поскольку квартира Цереры была слишком мала сразу для двух взрослых – особенно для взрослых, которые, вероятно, слишком уж во многом схожи между собой, чтобы чувствовать в обществе друг друга достаточно комфортно, но все же слишком уж разные во многих других отношениях. Церера любила свою мать, однако та была слишком уж яркой личностью, а яркие личности неважно справляются с ограниченным пространством. В конце концов, по обоюдному согласию, мать Цереры вернулась в Испанию, но по меньшей мере через день они общались по телефону, и Церера знала, что та будет готова в любой момент сесть на самолет обратно в Англию, если что-нибудь вдруг случится с…

Нет, с Фебой ничего не случится, хуже уже не будет. Церера еще раз мысленно пожелала этого. Новая обстановка «Фонарного дома», с его деревьями, цветами и пением птиц, может быть только благотворной. Если дух Фебы еще оставался в ее теле, он мог бы услышать птиц и откликнуться; а если пребывал где-то еще, их пение все еще могло призвать его обратно. Требовалось просто сохранять бодрость духа и не поддаваться меланхолии или отчаянию, как Церера поступала до сих пор.

– Как она? – спросила ее мать, поскольку именно так неизбежно начинались все их разговоры.

– Все так же, – ответила Церера. – Но новое место просто замечательное – или же настолько замечательное, насколько это вообще возможно.

– Скучаешь по Лондону?

– У меня еще не было возможности соскучиться, но не думаю, что буду скучать. Лондон начинал казаться слишком уж большим и шумным.

И пустым без Фебы. Дочь заполняла собой все его пустые места.

– Мне неловко это говорить, – продолжала Церера, – но, наверное, ты с самого начала была права насчет возвращения сюда. Я всегда чувствовала себя здесь как дома. Я и забыла, насколько люблю это место.

Иногда они обсуждали возможность продажи коттеджа, но тот был полон вещей и воспоминаний о десятилетиях супружеской жизни, и матери не хотелось расставаться ни с чем из этого. Кроме того, для продажи не существовало никаких неотложных финансовых причин – по крайней мере, до тех пор пока состояние Фебы не стало угрожать изменить эту ситуацию. Мать сообщила Церере, что ей достаточно лишь попросить, и коттедж будет сразу же выставлен на продажу, но жить в нем оказалось лучшим решением благодаря «Фонарному дому».

– Ну что ж, просто постарайся, чтобы тебе там не было одиноко. Постарайся завести новых друзей, Церера.

Церера никогда не возражала против жизни в одиночку, когда была моложе, потому что есть разница между одиночеством и тем, что ты просто одна. Тогда ей здорово помогали книги, потому что человек с хорошей книгой по определению не может быть одинок. А потом появилась Феба, и у Цереры уже не было времени побыть одной, и она никогда не чувствовала себя одинокой, пока рядом была ее дочь. Но поскольку сейчас Феба находилась в подвешенном состоянии, сама Церера тоже угодила в схожую ситуацию. Она была и одна, и одинока. С этим нужно было что-то делать. Хотя, возможно, что-то в этом плане уже делалось.

– Я снова начала читать, – сообщила она. – Я имею в виду книги.

– Книги – это не то же самое, что друзья.

– Разве? Папа с тобой не согласился бы.

– Твой отец не соглашался со мной по многим вопросам, что и было одной из причин, по которым мы так хорошо ладили.

– Потому что это были не особо важные вопросы?

– Нет, потому что втайне мы оба знали, что я права, а он ошибается. Он предпочитал не признаваться в этом, а я была только рада позволить ему гордиться собой.

Церера не могла не признать, что в этих словах была доля истины. Ее отец был человеком, который обитал сразу во многих мирах, из которых реальный был далеко не самым любимым, несмотря на присутствие в нем жены и дочери. Если б ее мать не притягивала его к земле, будто якорь, он вполне мог бы уплыть прочь – далекая фигура, растворяющаяся в облаках, – с головой уйдя в историю мегалитических кругов и подземных гробниц или в очередную статью о различиях между дриадами и гамадриадами.

– Знаешь, я волнуюсь за тебя, – сказала ее мать. – Меня тревожит то, что все это делает с тобой. Если б только рядом с тобой был кто-то, кто разделил эту ношу…

Это была еще одна из частых песен ее матери. Она все никак не могла понять, почему Церера остается матерью-одиночкой, а Церера затруднилась бы это объяснить, даже если б захотела. Отец Фебы сильно подвел ее, и это частично и было причиной. Это заставило ее не то чтобы совсем уж не доверять мужчинам, но относиться к ним настороженно, особенно учитывая необходимость заботиться о маленькой дочери. Она не хотела впускать нового мужчину в жизнь Фебы только потому, что иногда ей не хватало мужского общества или кровать казалась ей слишком большой, и до сих пор Церера не встретила ни одного человека, к которому испытывала бы настолько глубокие чувства, чтобы подумать о возможности связать с ним свою жизнь.

Но дело было также и в том, что они с Фебой стали в некотором роде самостоятельной единицей. У них были свои собственные отработанные процедуры и проверенные шаблоны, которые успешно действовали и которыми они обе были довольны. Церера не хотела, чтобы кто-то еще влезал в их привычный и устоявшийся распорядок, если только она не будет абсолютно уверена, что это тот самый мужчина; а поскольку выяснить это было трудно, даже невозможно, она остановилась на том, чтобы жить без партнера. Это не всегда было легко, но Церера была довольна принятым решением – или же была довольна им до случившегося несчастья.

– Ты хочешь сказать, какой-нибудь парень?

– Просто кто-нибудь, – сказала ее мать.

– Я могу завести собаку.

– Собака – это не «кто-то», а «что-то». Но теперь, стоило тебе об этом упомянуть, то собака, пожалуй, не такая уж плохая идея. Ты можешь разговаривать с ней, и она не скажет тебе ни слова в ответ.

– В смысле, как папа?

– Твой отец даже отдаленно не походил на собаку. Ему и в голову не пришло бы сделать то, что ему сказали, даже в обмен на печенье. Было даже достаточно трудно заставить его припомнить, что он должен купить, когда я просила его сходить в магазин. Обычно я ждала у телефона, когда он позвонит, как только окажется там, – чтобы уточнить, что именно мне все-таки нужно. Я бы списала это на старческий маразм, если б ум у него не был остер как бритва до самого конца, сколь бы ни пытался он изобразить обратное. И не было никакого смысла давать ему список, потому что он всегда оставлял его дома или каким-то непостижимым образом засовывал куда-то не туда в битком набитом кармане. Однажды я всерьез подумывала о том, чтобы написать что-нибудь у него на руке, хотя, честно говоря, не исключила бы вероятности того, что он потеряет эту руку где-то между входной дверью и концом улицы. Он был самым невыносимым человеком, и я любила его всем сердцем.

Церера позволила своему взгляду блуждать по гостиной коттеджа. Здесь было так много всего от ее отца: книги, карты и гравюры на дереве на стенах, его кресло, даже пара его трубок в подставке на каминной полке, а еще чучело утконоса в стеклянной витрине. (Он уверял, будто напрочь не помнит, как купил этого утконоса, который появился на каминной полке, когда мать Цереры лежала в больнице по поводу удаления камней из желчного пузыря, и отказался расстаться с ним по ее возвращении, утверждая, будто это придает комнате характер.) Ниши в кирпичной кладке по-прежнему покрывали потеки воска от свечей, которые он регулярно зажигал, а полки в холле ломились от предметов, которые отец находил в земле во время своих исследований и раскопок, – каменных фигурок животных, вырезанных викингами, наконечниками стрел саксов, черепками римской керамики, даже ювелирными украшениями из полудрагоценных металлов. Он был крайне скрупулезен касательно передачи ценных или уникальных предметов властям, хотя и знал, что они, скорей всего, будут просто лежать в какой-нибудь пыльной коробке в подвале музея.

У отца имелась только одна вещь, с которой он должен был поступить подобным образом, – римский додекаэдр, датируемый вторым или третьим веком. Тот был три дюйма в диаметре, с двенадцатью пятиугольными гранями, каждая с круглым отверстием в центре, хотя отверстия были разного размера, а по углам граней торчали маленькие круглые выступы. Отец обнаружил его в потревоженной экскаватором почве возле Стены Адриана – барьера, построенного римлянами для защиты юга Британии от набегов северных племен, – и оставил его себе. Для него привлекательность этой штуковины заключалась в ее загадочности, поскольку никому еще так и не удалось установить назначение додекаэдра. Одна из теорий заключалась в том, что тот мог использоваться для предсказаний, но на додекаэдре не было никаких символов или надписей, так что как же можно было извлечь из него божественную мудрость? Похожие на ручки выступы означали, что его нелегко было пустить по столу, и он всегда останавливался на той стороне, на которую его уронили. Выходило, что додекаэдры не годились и в качестве игральных костей. Некоторые разочарованные эксперты заявляли, что те носили чисто декоративные функции, но отец никогда с этим не соглашался и в конце концов вообще перестал читать мнения других людей о додекаэдрах.

– Не важно знать, для чего эта штука, – говорил он Церере, когда она сидела у него на коленях, вертя додекаэдр в руках. – Достаточно знать, что это такое.

Теперь, прижимая телефон к уху, Церера вышла в холл. Додекаэдр был все еще на своем месте и все так же ярко сиял. Единственный из всей коллекции, он никогда не пылился. Она сжала его в руке. Радиатор отопления не работал, и Церера видела, как изо рта у нее вырываются облачка пара, но додекаэдр был теплым на ощупь. Она поставила его обратно. На той же полке стояли книги, которые отец считал наиболее важными, в том числе художественные монографии Джованни Баттисты Пиранези, Вацлава Холлара и Пера Боррелля дель Касо; экземпляр книги Роберта Кирка «Потайное царство эльфов, фавнов и фей»; «Оливер Кромвель» Сэмюэла Росона Гардинера 1901 года издания, который вручили его собственному отцу в качестве награды в школе, поскольку все трое – отец Цереры, ее дед и Кромвель – родились в Хантингдоне, графство Кембриджшир; два тома «Потерянного рая» Мильтона, который отец считал величайшим поэтическим произведением в Англии, датируемые 1719 годом; и пять небольших томов Ливия на латыни, переплетенных в красную с золотом кожу и изданных в Германии в девятнадцатом веке.

Церера могла вспомнить, как ее отец переводил для нее из последнего (разумеется, за спиной у матери) историю Регула, римского полководца третьего века до нашей эры, освобожденного под честное слово пленившими его карфагенянами, чтобы тот вернулся в Рим и договорился об условиях мирного соглашения. Вернувшись домой, Регул убедил римский сенат отклонить предложение карфагенян, после чего, вопреки протестам своего собственного народа, вернулся в Карфаген, чтобы выполнить условия своего временного освобождения, согласно которым обещал так поступить. За все эти хлопоты карфагеняне отрезали Регулу веки, затолкали его в ящик с шипами и возили в нем по улицам, пока он не умер, совсем как двуличную камеристку в сказке «Гусятница» братьев Гримм – одной из тех народных сказок, которые ее отец очень одобрял, поскольку кто-то в них в итоге погибал мучительной смертью.

– Но почему Регул вернулся? – спросила его как-то Церера.

– Потому что он дал слово, – ответил ее отец. – И это было правильным решением.

– Даже если он знал, что может пострадать или погибнуть?

– Иногда нам приходится делать и такой выбор.

– Я надеюсь, что мне никогда не придется делать такой выбор.

Отец поцеловал ее в макушку.

– Я тоже надеюсь, что тебе никогда не придется этого делать.

«Папа, о, папа…»

– Мне пора, – сказала Церера своей матери. – Я просто смертельно устала.

– Тогда ложись спать. Я люблю тебя. Если вздумаешь завести собаку, не бери одну из этих мелких тявкающих шавок, иначе я никогда тебе этого не прощу.

Они пожелали друг другу спокойной ночи. Церера выключила свет, поставила экран перед тем, что осталось от огня в камине, и поднялась по лестнице в свою спальню. Задергивать занавески на окне не стала, поскольку зимой любила засыпать при лунном свете, зная, что восходящее солнце не разбудит ее в какой-нибудь неурочный час. Вышло так, что она едва успела заметить обнаженный клинок луны, прежде чем заснула, и поэтому не услышала хлопанья крыльев по стеклу и не заметила, как первый побег плюща пробился сквозь крошащуюся кирпичную кладку стены и тихо, почти настороженно свернулся в углу.

VIII
EGESUNG (староангл.)
Страх или опасение

Всякому взрослому человеку по собственному горькому опыту хорошо известно, что телефонный звонок посреди ночи не сулит ничего хорошего. Так что Церера моментально вскинулась, когда в четыре утра вдруг зазвонил ее мобильник. На дисплее высветилось единственное слово: «Фонарный».

– Алло?

Голос принадлежал Оливье. Почему-то это немного успокоило.

– Церера? – произнес он. – Состояние Фебы ухудшилось. Думаю, вам стоит приехать.

* * *

Феба лежала в новой палате, больше похожей на ту, что была в больнице. Ни картин на стенах, ни кресел, ни диванов. Это был блок интенсивной терапии, подчиненный единственной цели – сохранить жизнь ребенку.

Церера пыталась вслушиваться в то, что говорила седая врачиха («Битти? Да, Битти, вот как она назвалась»), но слова проплывали мимо, едва откладываясь в голове: «внезапно» – «необъяснимо» – «трудности с дыханием», потому что ее внимание постоянно возвращалось к дочери. Феба теперь казалась еще меньше и более потерянной, чем раньше. Церере так сильно хотелось обнять ее, прижать ее голову к груди, погладить по волосам, сказать ей, что все будет хорошо, что не надо бояться…

«Но если тебе придется оставить меня, я пойму. Если будет слишком больно, я хочу, чтобы ты сдалась и ушла. Но если ты можешь, я хочу, чтобы ты осталась, потому что я не хочу жить без тебя».

– Могло это быть вызвано стрессом, связанным с переводом из больницы? – спросила она.

– Очень в этом сомневаюсь, – ответила доктор Битти. – Сотрудники, ответственные за переезд, настолько опытны, что у нас никогда не бывало никаких инцидентов, даже незначительных. Феба постоянно находилась под наблюдением, и ее вновь осмотрели, как только она поступила к нам. Никаких тревожных звоночков не было, проблем тоже. На что мы по-прежнему надеемся, так это что изменение в ее состоянии может быть связано с процессом восстановления. Ее организм отключил все несущественные функции, чтобы сосредоточиться на восстановлении важных, и продолжает выполнять эту задачу.

– Но если это так, – сказала Церера, – то как вы объясните это ухудшение?

– Мы почти уверены, что это просто временный сбой. Но не стану вам врать: какое-то время состояние Фебы вызывало у нас тревогу – вот поэтому-то мы и решили, что будет лучше пригласить вас сюда. Теперь мы стабилизировали ее состояние, и она вне опасности, пусть даже кризис и не миновал.

За единственным окном блока Церера могла видеть очертания ветвей, постепенно обретающих форму в раннем утреннем свете – подобно фотографии, медленно проявляющейся в кювете с проявителем. Они казались ей какими-то химерическими существами, пришельцами из некоей чуждой среды. Здесь был мир пластика, металла, стекла, электроники, а там – мир дерева, коры, травы и древесного сока. Каким-то образом ее дочь существовала сразу в обоих – ее тело неподвижно лежало в одном, тогда как душа блуждала в другом.

– Можно мне остаться с ней? – спросила Церера.

– Боюсь, что не в этом самом боксе, хотя вы можете занять один из родительских люксов – не знаю уж, кто их так назвал… Мы делаем здесь всё, что в наших силах, но это все-таки не «Савой». Наверное, вам будет комфортнее дома, но выбор полностью за вами. Если произойдут еще какие-то изменения, вы узнаете об этом первой и можете позвонить нам в любое время, чтобы справиться о ее состоянии. Хотя, как я уже сказала, возникшее осложнение нам удалось купировать, и это вселяет определенный оптимизм.

Церера сумела только кивнуть. Она хотела поблагодарить доктора Битти за то, что та сделала, но слова не шли с языка, и к тому времени когда она их нашла, врач уже ушла. Остался только Оливье. Вместе они наблюдали за тем, как медсестра осматривает Фебу – быстро и умело, не тратя впустую ни времени, ни усилий. Лишь под конец, уже перед уходом, сестра ненадолго задержалась, чтобы погладить Фебу по волосам, и бросила на ее мать взгляд, полный нежности и понимания.

«Это должна быть я, – подумала Церера. – Это я должна быть той, кто утешит ее».

– Я же вам говорил, – произнес Оливье. – Она – боец.

– Нет, – отозвалась Церера, – она всего лишь ребенок, а ребенок не должен сражаться, только не таким образом. Это несправедливо.

– Да все это несправедливо, – сказал Оливье, – но это ее битва, и все, что мы можем сделать, это лишь помочь ей в этом. Был момент, когда она поскользнулась – когда могла проиграть, но мы были рядом с ней, и бой продолжается.

Церера повернулась к нему.

– Как вы со всем этим справляетесь, Оливье? – спросила она. – Эта ваша работа – она такая тяжелая… Все эти дети, со всеми их болезнями…

– Потому что это не работа, – ответил тот, – ни для меня, ни для кого-то из нас. Это нечто большее, гораздо большее. И я делаю это, потому что не делать этого было бы гораздо тяжелее, если вы понимаете, о чем я: не находиться здесь ради них, не сидеть с ними ночью, когда им страшно, не иметь возможности объяснить им, что происходит или почему… Ничего другого я не умею – по крайней мере, пока, и не могу поступать иначе, только не сейчас. Хотя ничто другое не имело бы сейчас такого значения. Даже в самые худшие моменты я никогда не жалел о своем решении приехать сюда. Никогда. Но еще я знаю, что все мои чувства к каждому из этих детей, как бы глубоки они ни были, – это лишь самая малость по сравнению с тем, что вы испытываете по отношению к Фебе и через что вы сейчас проходите. Все, что я могу вам сказать, это что я понимаю вас, хотя бы отчасти.

Церера протянула руку и на миг крепко сжала его ладонь.

– Я бы хотела побыть здесь какое-то время, – сказала она, – и присмотреть за ней. А после этого, я знаю, что вы сделаете то же самое.

– Да, – сказал Оливье, – именно так.

И он оставил ее наедине с дочерью.

IX
УРУШИОЛ (от японск. «уруши» – «плющ»)
Маслянистая, раздражающая кожу пленка на побегах плюща

В последующие дни в жизни Цереры установился новый распорядок. Несмотря на заверения «Фонарного дома» в том, что ее немедленно уведомят о любых изменениях, она обнаружила, что никак не может расслабиться. Нервы у нее постоянно были на пределе, а одно ухо всегда начеку в ожидании телефонного звонка. Происшедшее напомнило ей и о смерти отца – о том, как после полуночи им позвонили из больницы и сказали, что они должны немедленно приехать, потому что его жизненный путь подходит к концу. Церера жила в коттедже со своей матерью и Фебой, которой тогда еще не исполнилось и трех лет. Церере каким-то образом удалось быстро одеться и тепло укутать Фебу, не разбудив ее, прежде чем присоединиться к матери в пятнадцатиминутной поездке в больницу. Когда они наконец добрались туда, отец уже умер. Его рука была все еще теплой, когда Церера держала ее, и все, о чем она могла думать, было: «Мы должны были быть здесь… Не надо было уходить домой. Мы ведь знали, что ему недолго осталось. Нам ведь сказали, что это вопрос одного или двух дней, но не более… А в итоге прошло всего несколько часов, и нас рядом с ним не было. Он умер без нас, и мы даже не успели попрощаться с ним».

И хотя Церера желала для Фебы иного исхода, при котором ее ребенок будет возвращен ей, но все равно боялась и прямо противоположного. Она не могла допустить, чтобы Феба оставалась одна, если такой момент вдруг настанет. Церера спросила на сестринском посту, можно ли ей все-таки воспользоваться одним из родительских люксов, и ей сказали, что всегда пожалуйста. «Люкс» оказалось слишком уж громким словом для комнатки, способной вместить лишь кровать, письменный стол и стул, шкаф и прикроватную тумбочку, пусть даже при наличии крошечной душевой с туалетом, но она находилась всего в паре минут ходьбы от той палаты, в которой лежала Феба. Имелись здесь еще холодильник, электрический чайник и микроволновая печь, а также настенный телевизор, так что Церера могла готовить кофе, разогревать еду и даже смотреть старые незатейливые фильмы, когда слишком уставала, чтобы заниматься чем-то еще. Теперь, когда состояние Фебы стабилизировалось, ей опять разрешили находиться рядом с ней, и Церера вновь стала читать своей дочери вслух – но на сей раз «Книгу потерянных вещей», а не старые сказки. И хотя сама уже почти закончила этот роман, вернулась к началу и принялась читать с первой главы, чтобы Феба тоже была в курсе дела.

«На случай, если ты меня слушаешь… На случай, если ты меня слышишь…»

Но была и другая причина, по которой Церера покинула коттедж, о которой никому не говорила, даже своей матери: плющ. Первые его побеги она заметила в углу своей спальни – в тот вечер, когда Фебу поместили в отделение интенсивной терапии. Церера забралась на стул, чтобы подрезать их старыми ножницами, а на следующий день заехала в магазин для садоводов за средством от сорняков и сразу же опрыскала им наружную стену и внутренний угол, куда проник плющ, после чего заделала дыру какой-то шпатлевкой, обнаруженной в садовом сарае, и, как обычно, отправилась в «Фонарный дом» навестить Фебу.

Когда на следующее утро она проснулась, плющ пробился сквозь шпатлевку и начал расползаться, выпустив уже два усика вместо одного, которые вились на юг и на восток от угла, причем листочки на нем были уже не чисто зеленые, а в желтых и белых крапинках – как будто яд, который она распылила, каким-то образом изменил этот плющ, но в остальном не причинил ему вреда. Церера вновь набросилась на него с ножницами, но среза́ть побеги стало заметно труднее, чем раньше, и у нее сложилось тревожное впечатление, будто плющ активно сопротивляется ей – словно извлек урок из последнего нападения и добавил дополнительный слой защиты своим стеблям. Даже после того, как ей удалось кое-как надрезать свежие побеги, они упорно противились ее попыткам оторвать их, и когда ей наконец удалось их выдернуть, они унесли с собой слой краски и кусок штукатурки, изуродовав стену. Кроме того, несмотря на защитные перчатки, запястья и пальцы у Цереры покрылись сыпью, и ей пришлось извлекать из них зеленые, похожие на занозы фрагменты побегов.

Но худшее было впереди. Спустившись вниз, она обнаружила, что плющ проник и на кухню, отыскав точки доступа под подоконником и за настенными шкафчиками. Здесь листья тоже приобрели новую окраску. Церера даже не стала готовить завтрак, а сразу же вышла на улицу и опять принялась опрыскивать стену, пока пятилитровая канистра с гербицидом не опустела. Оставалось лишь надеяться, что это сработает – перспектива нанять кого-нибудь для удаления плюща наполняла ее ужасом. Невзирая на тот факт, что ей всегда нравилось, как он смотрелся из сада, то, насколько прочно прилегали его побеги к стенам ее спальни, наводило на мысль, что если выдергивать его снаружи, то можно повредить каменную кладку. С деньгами и без того было туго, и не хватало еще добавить к ее расходам и дорогостоящий ремонт, чтобы уберечься от зимних холодов или предотвратить разрушение стен вокруг нее. Одному богу известно, что сказала бы по этому поводу ее мать.

Церера вернулась в дом, приготовила завтрак и пару часов поработала, после чего в полдень отправилась в «Фонарный дом» почитать Фебе. Уехала она оттуда вскоре после двух, купила хлеб, молоко и газету и к трем часам была уже дома. Подъехала к коттеджу, вышла из машины и взяла с заднего сиденья сумку с продуктами.

И только тогда заметила, что произошло с плющом.

* * *

Садовника звали Грин[10], что в другой ситуации могло бы показаться Церере забавным.

– Хедера хеликс, – объявил он, стоя перед домом. – Английский плющ. Упорный, поганец. Как только укоренится, черта с два его выкорчуешь.

– Но почему он местами красный? – спросила Церера.

Плющ на стенах коттеджа, много лет чисто зеленый, а затем ненадолго покрывшийся желтыми и белыми крапинками, теперь демонстрировал бордовую внутреннюю структуру своих листьев, как будто по жилкам их текли какие-то кровянистые жидкости, а не вода и сахар.

– Наверное, заражение вредителями, – предположил мистер Грин, – или недостаток фосфора в почве. Иногда люди путают бостонский плющ с английским – осенью Бостон всегда окрашивается в красный цвет, – но бостонский плющ встречается в наших краях не так уж часто, и это определенно наш местный английский вид. По листьям сразу понятно.

Садовник наклонился ближе и взялся за один из побегов рукой в перчатке.

– Однако никогда раньше не видел такого покраснения, – добавил он. – И черенки, и боковые прожилки затронуло. Видите?

Церера посмотрела, но трогать листья не стала. Плющ вызывал у нее отвращение.

– Похоже на кровь, – заметила она.

– Вот именно. Хотя это наверняка происходило уже какое-то время.

– Нет, это началось сегодня.

– Это просто невозможно, – не поверил мистер Грин. – Изменились все листья до единого. Это заняло бы больше одного дня.

– А я говорю вам, что все было не так, когда я утром выходила из дома. Да, были отдельные желтые следы, но только не красные. Я опрыскала его средством от сорняков. Может, в этом причина?

– И много вы его распылили?

– Только снаружи. Канистра закончилась, прежде чем я успела добраться до плюща внутри.

– Но он там тоже красный, – сказал мистер Грин, – и корневая система у него другая… Нет, вряд ли дело в гербициде. В смысле, этот плющ даже не думает погибать. Если что, даже еще сильней вымахал.

– Я хочу, чтобы его тут не было, – твердо произнесла Церера. – Он уже прорывается сквозь стены.

– Ну что ж, я могу удалить его, хотя и не на этой неделе. На следующей в лучшем случае.

– На следующей неделе? Но к тому времени он уже захватит весь дом!

– Сожалею, но раньше никак. И должен предупредить вас, что потом ваш коттедж придется привести в порядок. Пожалуй, вам стоит проконсультироваться со строителями, поскольку я не могу обещать, что это не нанесет вреда фасаду – особенно если этот плющ успеет пробиться сквозь каменную кладку.

На этом они и расстались. Мистер Грин пообещал постараться решить проблему как можно скорее, а коттедж так и остался стоять, увитый плющом, в жилах которого текло что-то похожее на кровь. Это и была истинная причина, по которой Церера решила некоторое время пожить в «Фонарном доме», где теперь сидела у постели своей дочери, читая ей вслух.

Вернее, рассказывая.

Созидая.

Сама не понимая, как это у нее получается.

Сказка про человека из плюща

Давным-давно в некоем царстве, некоем государстве, расположенном и очень далеко отсюда, и при этом совсем близко – поскольку иногда отдаленные края гораздо ближе, чем вам думается, и к тому же куда более похожи на наши, – жил-был один человек, которого звали Якоб. У него была небольшая ферма, но он мечтал о более крупной. Он был женат на хорошенькой женщине, но втайне мечтал жениться на еще более красивой. У него был тихий, образованный и обходительный сын, но он предпочел бы иметь в сыновьях сильного, напористого мужчину.

Эти желания Якоб держал при себе. Может, им и двигало стремление заполучить все, чего у него не было – или же он просто думал, что у него всего этого нет, поскольку желание порой ослепляет, – но он не был злонамеренным человеком и не желал зла своей семье. Лишь оставшись совершенно один в лесу, где никто его не слышал, Якоб позволял проявиться своему тоскливому разочарованию и тогда давал волю своим истинным чувствам, рассказывая о них вслух коре, веткам и листьям.

Однажды осенним днем, когда Якоб целый час рассказывал природе о своих желаниях, он вдруг услышал голос, зовущий его по имени. Огляделся по сторонам, но лесная поляна была совершенно пуста – ни единая птица не парила в воздухе, ни одно даже мельчайшие насекомое не копошилось в земле.

– Кто там? – крикнул Якоб. – Перестань прятаться и покажись!

– Присмотрись повнимательней, – ответил голос, – и тогда ты увидишь. Посмотри на деревья.

Якоб сделал, как велел ему голос, сначала пристально всматриваясь в кроны деревьев, а затем заглядывая за их стволы, пока наконец не подошел к старому раскидистому дубу, кора которого густо поросла плющом. И там, в самом сердце зелени, он увидел лицо, образованное листьями. Вместо глаз у того была лишь темнота, а вместо рта – пустая дыра, и все же это несомненно было лицо, хотя можно было запросто не заметить его, если только специально не вглядываться. На глазах у Якоба листья у рта этого зеленого лица зашевелились, и голос послышался снова – сухой шепот, похожий на шелест опавших листьев, гонимых ветром.

– Я не прятался, – прошелестел голос. – Одно дело прятаться, другое – оставаться незамеченным.

– Кто ты? – спросил Якоб. – Кто ты такой?

– Полагаю, меня можно назвать духом. Некоторые могли бы даже именовать меня божеством.

– Но как тебя зовут? – не отставал Якоб.

– О, у меня много имен, и некоторые из них никогда не произносились людьми вслух. Сегодня, ради тебя, позволь мне зваться Естильнет.

– Естильнет так Естильнет, – сказал Якоб, хотя и подумал, что имечко довольно чудно́е, поскольку относилось оно к месту с примятой травой и путаницей кривых зеленых веток. Хотя, с другой стороны, и существо это было более чем чудное, чем бы оно ни было.

– И давно ты тут? – спросил он.

– Достаточно давно, чтобы услышать твои жалобы, – ответил Естильнет. – Причем не только сегодня, но и во все прошедшие дни. И достаточно долго, чтобы ощутить жалость к твоему незавидному положению.

– Жалость? – переспросил Якоб.

– Ты заслуживаешь лучшего, хоть это верно и для многих людей. Что усложняет тебе жизнь, так это твое знание того, что ты заслуживаешь лучшего. Другая, более изобильная жизнь совсем близко – стоит только руку протянуть. Если б она была дарована тебе, я не сомневаюсь, что ты дорожил бы ею и еще больше ценил свое время на этой земле. Ты бы больше не тратил время на тоску по тому, чего у тебя нет, поскольку все, чего ты желаешь, было бы твоим. Тогда ты был бы доволен жизнью, не так ли?

– Это да, – сказал Якоб. – Земля, которую я обрабатываю, – хорошая земля, но ее могло быть и больше. Моя жена любит меня, но, боюсь, годы не слишком-то по-доброму обошлись с ней. Моего сына все любят, у него добрая и нежная душа, но мир наш далеко не добр и не нежен, так что лишь сила и напористость позволят ему чего-то добиться в нем.

– Итак, чего бы ты от меня хотел, – спросил Естильнет, – если б в моей власти было что-то изменить для тебя?

– Чтобы ты отдал мне землю моего соседа, – сказал Якоб, – и я мог бы снимать с нее более богатый урожай и разводить больше скота – но не настолько много акров, чтобы управляться с нею было обузой. Чтобы ты сделал мою жену такой же красавицей, какой она была, – а если это невозможно, подарил мне другую, тоже красивую, но которая любила бы меня так же, как старая жена. Хотя я бы не хотел, чтобы она была настолько красива, чтобы другие мужчины могли возжелать ее, и попросил бы тебя снабдить ее верным характером, просто на всякий случай. И чтобы ты взял часть доброты моего сына и заменил ее крепостью тела и духа – но не настолько, чтобы в результате он отверг меня в старости.

– И тогда ты был бы доволен жизнью? – спросил Естильнет.

– Тогда я был бы доволен, – подтвердил Якоб.

Произнося эти слова, он верил всему, что говорил, – но только лишь потому, что давно убедил себя в этом. Вот так-то и можно стать лжецом, держа себя за честного человека.

– А как же твой сосед? – спросил Естильнет. – Разве он тоже не ценит свою землю? Что с ним станет, если я откажу его акры тебе?

– Оставляю это на твое усмотрение, – сказал Якоб, – но я не желаю ему потерь.

– А твоя жена? Что ей делать, если ее место займет другая?

– Оставляю это на твое усмотрение, – сказал Якоб, – но я желаю ей счастья.

– А твой сын? Должен ли я заставить его забыть себя прежнего? А что, если он доволен тем, какой он есть?

– Оставляю это на твое усмотрение, – сказал Якоб, – но я желаю ему только одного – быть лучше подготовленным к суровым превратностям жизни.

К этому времени солнце уже садилось, отбрасывая золотистый отблеск на Естильнета среди зарослей плюща, так что казалось, будто он охвачен пламенем. И если б Якоб не был настолько пленен своими собственными желаниями, не был так ослеплен перспективой лучшего будущего, то мог бы заметить, что лицо у Естильнета совсем не доброе, что черты его искажены, что рот представляет собой уродливый шрам, а глазные впадины у него совершенно черные – гораздо черней, чем могло бы показаться из-за одних лишь теней.

– Давай будем честны друг с другом, – сказал Естильнет. – То, чего ты желаешь, – это не та жизнь, которая у тебя есть, и поэтому мне кажется, что ты был бы гораздо счастливей, если б мог оставить свою старую жизнь позади, сбросив ее с себя, как кожу.

– Да, – ответил Якоб с уверенностью, которой никогда раньше не испытывал. – Я хочу сбросить свою старую жизнь – скинуть ее, как кожу.

– Тогда я прошу тебя скрепить нашу сделку кровью, – произнес Естильнет, – чтобы показать, что я не недооценил серьезность твоих намерений. Капни мне ее в рот, поскольку я не вижу, что ты делаешь, и лишь по вкусу смогу понять, что мы договорились.

Тогда Якоб взял свой охотничий нож и его острием уколол палец, так что в рот Естильнету попала единственная капелька крови. И в этот миг все листья на дереве из зеленых стали розовыми, а затем красными; и плющ стал плотью; и из сухого древесного ствола выступила сгорбленная фигура без кожи; а кровь все продолжала капать с пальца Якоба, все быстрей и быстрей, так что капли превратились в ручей, а ручей – в стремительный поток, пока наконец от Якоба не осталось ничего, кроме его кожи и одежды.

Скрюченный Человек потянул свои закостеневшие конечности, и кровь окрасила землю, шипя и дымясь на ней. Подобрав с земли кожу Якоба, он приладил ее к своему телу, так что стал неотличим от мертвого крестьянина. Видите ли, Скрюченный Человек был очень стар, а очень старые вещи зачастую стремятся вновь выглядеть молодыми, поскольку даже худшие из нас не лишены тщеславия. Скрюченный Человек знал, что в конце концов его собственная сущность заразит сущность Якоба, и он снова станет похож на себя прежнего – корявое, заскорузлое, насквозь испорченное существо, хотя и облаченное в новый костюм из кожи, который может послужить ему еще много лет.

Хотя он и благоволил к покойнику, но подумал, что вполне может воспользоваться этим фактом. Так что Скрюченный Человек переоделся в одежду Якоба и приготовился к знакомству со своей новой женой.

* * *

Церера резко выпрямилась в кресле. «Книга потерянных вещей» валялась на полу, однако она не взялась бы сказать, когда это произошло. Но история, которую она только что рассказала своей ничего не сознающей дочери, была еще свежа в памяти, и Церера знала, что взята та не из книги, которую она читала. Впрочем, даже это было не совсем так, поскольку Церера чувствовала, что, хотя все это и не было написано на ее страницах, история пришла к ней из того же мира. Вселенная романа, подобно плющу в коттедже, проникла в ее сознание, потому что именно это и делают книги. Не стоило удивляться или пугаться – это просто обычное для них дело.

«Спи…»

Сухой шепот, похожий на шорох опавших листьев, гонимых легким ветерком…

И Церера уснула.

X
LYCH WAY (девонск.)
Дорога к кладбищу; «последний путь»

Проснувшись, Церера увидела, что кто-то раздвинул кресло, переведя ее полулежачее положение, пока она спала, и накрыл одеялом. Она подошла к окну. Занимался рассвет, и слышалось пение птиц. Несмотря на усилия неизвестного благодетеля устроить ее поудобней, все тело затекло и одеревенело. Церера уже подумывала о том, чтобы поискать утешения в собственной постели, хотя бы ненадолго, но воспоминание о плюще убедило ее, что будет спокойней оставаться на прежнем месте. Однако она понимала, что лишь откладывает неизбежное и что в конце концов ей придется вернуться домой и найти способ разобраться с этой обнаглевшей зеленью.

В рюкзачке у нее лежала пара свежих футболок, смена нижнего белья и маленькая косметичка. Это было то, что после несчастья с Фебой она усвоила одним из первых: вернуться домой после дежурства у постели больного выходит далеко не всегда, а любой стресс лишь усугубляется необходимостью носить одну и ту же одежду два или три дня подряд или выпрашивать у кого-нибудь зубную щетку.

«Да при чем тут одежда и зубные щетки?»

Она опустила взгляд на Фебу. На руках у ее дочери темнели свежие синяки от очередных капельниц, а на лбу прорезались крошечные скорбные морщинки, которые Церера вроде раньше не замечала.

«Какое все это имеет значение?»

Она вышла из комнаты и, полусонная, направилась в свой номер, где разделась и забралась в душевую кабину. У нее подкосились ноги, поэтому Церера присела на край поддона и уткнулась лбом в сложенные руки.

Бьющая по телу вода быстро смыла с нее всякое представление о себе.

* * *

Возможности человеческого тела и разума далеко не безграничны – они больше, чем мы можем себе представить или ожидать, но зачастую их все-таки не хватает. Мы способны продолжать начатое одним лишь усилием воли, без еды, без отдыха, без поддержки, но только до определенного предела. И в конечном счете вынуждены в какой-то момент с содроганием остановиться, и наши несчастные измученные тела и души будут искать возможности отдохнуть.

Так что Церера так и горбилась на краю душевой кабинки с открытыми, но невидящими глазами, и вода била по ней так долго, что в конце концов стала причинять боль. Она кое-как дотянулась до крана, чтобы выключить ее, после чего завернулась в полотенце, выползла из ванной комнаты и легла прямо на пол спальни. Дверь в номер была закрыта, и никто не пришел проведать ее – наверняка предположив, что она решила как следует отдохнуть после ночи, проведенной в кресле.

Только когда вода на теле остыла, заставив ее поежиться, Церера наконец кое-как вытерлась. Потом машинально оделась, надев те же вещи, которые носила уже и день, и ночь, не обращая внимания на свежую одежду в сумке. Закончив, натянула туфли, открыла дверь номера и направилась к выходу из «Фонарного дома». Со стороны сестринского поста смутно доносились едва различимые голоса, в которых звучали тревога и озабоченность, но в этом не было ничего необычного, и она не стала задумываться, что там происходит, равно как и не обращала внимания на свои мокрые волосы и боль в спине, плечах и ногах. Она была одновременно и Церерой, и какой-то совершенно отдельной сущностью – созданием, лишенным всех функций, кроме наиболее жизненно важных, сознание которого отступило в какой-то укромный безопасный уголок где-то глубоко внутри. Хватало и того, что она могла одну за другой переставлять ноги и была способна двигаться дальше, хотя не взялась бы сказать, что побудило ее так поступить.

Перед ней простиралась тропинка, ведущая в лес, и с голой ветки над ней одноглазый грач внимательно смотрел, как она ступила на нее сначала одной ногой, а потом другой. Подобно дрессированному хищнику, следящему за перчаткой сокольничего, грач плавно перелетал от дерева к дереву, всегда оставаясь чуть впереди Цереры, наблюдая за ее продвижением и отрывисто каркая лишь тогда, когда она проявляла признаки нерешительности. Крик птицы, резкий и требовательный, пронзал окутывающий Цереру туман, притупляя ее восприятие окружающего мира. Грач нацелился клювом на то, что происходило позади нее – лес смыкался у нее за спиной, ветви деревьев тянулись друг к другу, заслоняя небо, а их корни прорывались на поверхность земли, образуя барьер из перепутанных древесных побегов, с которого сыпались дождевые черви и жуки.

Но Церера не испугалась. Она не хотела возвращаться – во всяком случае, в тот мир, в котором присутствовала лишь оболочка ее ребенка. Где бы ни обитала теперь душа Фебы, но только не в нем. Для того чтобы Церера вновь стала сама собой, а мир опять обрел цельность, требовалось вернуть ту часть Фебы, которая была украдена; а если это было невыполнимо, то Церера не хотела жить дальше. Это было слишком уж трудно, и она не могла помочь своей дочери, просто читая ей сказки в надежде, что та наконец услышит их и как-то отреагирует, поскольку не было той Фебы, что способна отреагировать. Церера с таким же успехом могла бы рассказывать свои истории пустому колодцу или выть их в жерло пещеры. От нее требовалось нечто большее, поскольку что-то отняло у нее дочь. Если она не сможет заставить это «что-то» сдаться и вернуть Фебу, то просто погибнет на пути к этой цели, и это будет только к лучшему.

Когда Церера остановилась перед старым домом, лес позади нее уже превратился в непроходимую чащу из стволов и ветвей. Она двинулась вдоль сетчатой ограды, пока не нашла место, где та отвалилась от столбов, и проскользнула в просвет. Теперь она шла по краю того разбитого в низине сада, из которого Дэвид в книге – и кто знает, может, и в жизни или в самом конце ее – попал в некое иное царство. Табличка на столбе предупреждала о недопустимости порчи старой каменной кладки, но Церера видела нацарапанные на стенах граффити, оставленные читателями в то время, когда сюда было проще попасть.

Дом так и манил ее. За окном комнаты под самой крышей – той, что в те давние годы принадлежала Дэвиду, – вроде как промелькнула какая-то фигура. Это заставило ее приостановиться, хотя и ненадолго. Та далекая, отстраненная часть Цереры, которая наблюдала за ней со стороны, понимала, что события из книги просто перемешались с ее собственными воспоминаниями и теперь она видела то, что некогда видел Дэвид, – или же уверила себя в том, что видела: Скрюченного Человека, крадущегося в поисках ребенка. Происходящее казалось и чем-то призрачным, и при этом абсолютно реальным. Книга заразила, преобразила ее. Теперь все это стало частью ее самой – а если это было частью ее самой, то разве не могла она и сама быть частью этого?

Грач кружил над восточной стороной дома, дожидаясь, когда она его догонит. Трава у нее под ногами хрустела от инея, и Церера оставляла за собой длинные смазанные следы, словно эхо сказки об Агате и Скрюченном Человеке – подтверждение того, что она стала одновременно сказочницей и сказкой, танцовщицей и танцем.

Еще одна табличка у входной двери предостерегала против незаконного проникновения и сообщала, что объект находится под круглосуточным наблюдением, но Церера знала от Оливье, что это не так – система сигнализации давно не работала. Добравшись до задней части дома, она ухитрилась просунуть пальцы под лист фанеры, закрывающий окно, и сорвала его. Одно из стекол за ним давно треснуло, поэтому Церера сняла туфлю и каблуком довершила дело – стекло со звоном посыпалось в кухонную раковину внутри. Убедившись, что в раме не осталось острых осколков, она запустила руку внутрь и повернула защелку, после чего просунула кончики пальцев под нижнюю перекладину рамы, чтобы открыть окно. Та поддалась, но только после некоторых усилий с ее стороны и болезненного хруста ногтя. Церера забралась на подоконник, секунду балансировала на одной ноге на старой каменной раковине с другой стороны, а затем осторожно слезла на пол. Грач позади нее опустился на подоконник, но в дом соваться не стал. А прежде чем улететь, еще разок каркнул – вроде как одобрительно.

Кухня оказалась пыльной и затянутой паутиной, но в остальном довольно опрятной. Кухонные принадлежности по-прежнему висели на своих крючках, стол окружали аккуратно расставленные стулья, а пустой камин был очищен от грязи и сажи. Церера мельком различила прошмыгнувших в тени мышей, а еще что-то покрупнее – скорее всего крысу. Крыс она не боялась, просто относилась к ним с опаской. Крысы – умные твари. Не настолько умные, как этот грач, но тем не менее. Издаваемые ими шорохи и болезненная пульсация в сломанном ногте немного привели ее в себя. К дому она шла в каком-то оцепенении, но теперь, очнувшись от него, ощутила себя чуть ли не взломщицей. Церера не беспокоилась о том, что попадет в какие-то серьезные неприятности – она была уверена, что в случае чего в больнице отнесутся к ней с пониманием, – но все равно это было бы неловко. Поэтому ее первым побуждением было уйти тем же путем, которым вошла, но за ним тут же последовало желание все-таки остаться и изучить обстановку, хотя бы на несколько минут. Как там говорил ее отец? Можно быть с равным успехом повешенным как за овцу, так и за ягненка. Приложив такие усилия, чтобы пробраться сюда, она была просто обязана воспользоваться представившейся возможностью.

Но Церера знала этот дом и по книге. Оказаться здесь было все равно что ступить прямо на ее страницы, так что она не слишком удивилась бы, если б перед ней вдруг возник призрачный Дэвид с книжкой под мышкой или с верхнего этажа донесся смех новорожденного. Она вышла из кухни в коридор – лестница оказалась слева от нее. Стены дома были в основном голыми. Некоторые картины и фотографии, некогда украшавшие их, были наверняка убраны на хранение или даже украдены, поскольку Церера видела более темные пятна там, где они когда-то висели, хотя кое-что осталось на месте. Ее удивило то, насколько здесь светло – фанерные панели на окнах и входной двери были прибиты не совсем уж заподлицо, а дом располагался так, что свет утреннего солнца падал прямо на фасад, посылая свои лучи сквозь оставшиеся щели.

В гостиной напротив нее стояла мебель в чехлах, и разум Цереры сразу же вызвал видения фигур, поднимающихся с кресел и диванов, чудовищность которых скрывали бесформенные чехлы от пыли. Поразмыслив, она решила оставить эту комнату нетронутой и обратила свое внимание на лестницу. Наверху было еще больше света, чем внизу, поскольку окна на верхних этажах не были заколочены. Возле нижних ступенек стояла небольшая витрина со стеклянной крышкой – вероятно сохранившаяся с тех времен, когда этот дом служил музеем. В ней обнаружились различные издания романа Дэвида, а также подборка предметов из его военного детства: продовольственная книжка и приложение к ней от Министерства продовольствия, книжка на получение одежды на его имя, содержащая неиспользованные купоны, инструкция под названием «Как правильно вести себя в военное время», а также служебный пропуск в близлежащий Блетчли-парк, некогда принадлежащий отцу Дэвида. И, наконец, фотография писателя с его женой. Сколько же времени они счастливо провели вместе, прежде чем смерть разлучила их? Церера помнила лишь, что совсем немного.

Первая ступенька громко скрипнула, когда она ступила на нее всем своим весом, заставив ее на миг замереть на месте. Одна ее часть, логически мыслящая, знала, что в доме никого нет, но другая, более примитивная и первобытная, Цереру в этом не убедила. Можно было бы винить в этом Оливье и его разговоры о привидениях, но дело было не только в этом. В конце концов, далеко не все, что описывалось в книге, было от начала до конца выдумано – автор ее действительно поселился здесь еще мальчишкой, потеряв мать; он и в самом деле поссорился со своей мачехой, которая родила ему сводного брата; и каким бы невероятным это ни казалось, но в этом огромном саду и вправду разбился немецкий бомбардировщик, и юный Дэвид, загипнотизированный видом горящего самолета, в результате чуть не расстался с жизнью. Когда границы между правдой и неправдой стали размываться, то же самое произошло и с границами между реальным и нереальным. Чтобы любой роман сработал, он должен околдовать читателя; задача его не в том, чтобы читающие его поверили в невероятное или перестали отличать действительность от вымысла. Он должен лишь побудить их ослабить свою защиту, зависнуть между двумя мирами – даже на время полностью забыть об одном из этих миров, полностью погрузившись в другой. В этом доме, подумала Церера, зазор между этими мирами был совсем узким.

Наконец она добралась до первой лестничной площадки. Все двери на этом этаже были закрыты, а арочное окно, обычные стекла в котором перемежались витражными, отбрасывало на старые доски пола разноцветные световые пятна. Справа от нее более узкая лестница вела на чердак, в спальню Дэвида. Там было совершенно темно, поскольку его комната была единственной на верхнем этаже, а дверь в нее тоже была закрыта. Церера вспомнила свою похожую на сон прогулку к дому и фигуру, которую, как ей показалось, она мельком увидела в мансардном окне. И вновь рациональное и иррациональное вступили в конфликт:

«Я что-то видела».

«Я ничего не видела».

Пока не достигли компромисса, который не устроил ни ту, ни другую стороны – что, как она полагала, и было самим определением компромисса:

«Что бы я там ни увидела, это было не то, о чем я думаю».

За неимением лучшего.

Церера осторожно поднялась по лестнице на чердак и остановилась перед дверью. Она не знала, что бы сделала, если б та оказалась заперта. Пока что она разбила только небольшое оконное стекло, да и то уже надтреснутое. С формальной точки зрения все это равно считалось взломом с проникновением, хотя нанесенный ущерб был довольно ограниченным. Церера не была уверена, что готова добавить к списку обвинений еще и порчу замка и трещины в дверном косяке. Объективно говоря, то, что она делала, не имело никакого смысла. Она вошла в дом, в котором ей было совсем не место, бросив на время свою впавшую в ступор дочь, – и все из-за какой-то книги. Но было уже поздно исправлять ту трансформацию, которую вызвало в ней это повествование, потому что единожды прочитанную историю уже не расчитаешь обратно (одно из словечек отца, любителя замысловатого словотворчества). Теперь Церера была совсем другим человеком, и это книга сделала ее такой.

Хотя книга ли? Сказка о двух плясуньях и Скрюченном Человеке пришла ей в голову еще до того, как она открыла «Книгу потерянных вещей». Как такое могло произойти, если тогда она не была знакома с этим романом и его содержанием? Выходит, просто совпадение… У писателей частенько возникают схожие идеи, основанные на обычных событиях из жизни – влюбленности, болезни, потере кого-то дорогого и близкого для них – или же на том, что происходит вокруг них в искусстве, политике и даже на войне. Каждый писатель создает из этих элементов свое собственное повествование, потому что не найдется двух писателей, которые смотрели бы на мир совершенно одинаково, – пусть даже то, что они создают на основе своего личного опыта, может быть понятно многим. Почему бы Церере, подобно создателю «Книги потерянных вещей», не вызвать в себе видение скрюченной фигуры в скрюченной шляпе, играющей в свои перекрученные игры с беспечными простаками?

Однако она знала, что это был не просто какой-то другой персонаж с таким же прозвищем – это была та же самая фигура. Если б ей каким-то образом удалось сесть напротив Дэвида и уговорить его нарисовать свою концепцию Скрюченного Человека, самой занявшись тем же самым, у них получилось бы почти факсимиле, в этом она была убеждена. «Как если б мы рисовали дьявола», – подумала Церера. Если вы попросите двух человек изобразить дьявола, у обоих на бумаге наверняка появятся рога, козлиные ноги и, пожалуй, заостренная бородка. Изображения демонов в разных культурах зачастую схожи в деталях, как будто каждый из художников в какой-то момент пережил один и тот же кошмар.

Наверное, из-за душевной травмы, вызванной тем проклятием, что пало на Фебу, и всего того, что за этим последовало – гнева и страха, горя и вины, – Церера верила, что каким-то образом получила доступ к какой-то дописьменной версии самой себя, к некоей части общей памяти человечества. В различных культурах присутствуют версии одних и тех же историй, хотя не всегда понятно, как это могло произойти, поскольку некоторые из этих историй предшествовали контакту между разными цивилизациями. Судя по всему, определенные мифы были настолько существенны для нашего бытия, так жизненно важны для нашего общения, понимания мира и нашего места в нем, что мы создали их как нечто само собой разумеющееся, прежде чем передать последующим поколениям. Церера вновь услышала голос своего отца – словно эхо, предназначенное только для ее ушей: «Эти воспоминания учат нас, чего следует бояться, поэтому они заложены в нас еще с момента нашего рождения – подобно определенным запахам или звукам, которые, как мы знаем, сигнализируют об опасности. Считается, что животные передают эту способность по наследству – так почему бы и не люди?»

Звуки, запахи. Образы…

Скрюченный Человек…

Ветер снаружи набирал силу, исторгая из старых досок бесконечную череду горестных стонов и вздохов. Из заброшенных дымоходов на каминные решетки кувырком повалились хлопья сажи, а с потолка на Цереру, словно снег, посыпались ошметки старой краски и бледная пыль. Запертые двери глухо застучали в своих косяках, а окна задребезжали. Внизу, на кухне, что-то упало на пол и разбилось вдребезги – наверное, стакан или чашка, подхваченные порывом ветра через разбитое стекло. А дверь в мансардную комнату уже открывалась перед ней – не распахнутая настежь ветром, а медленно, словно придерживаемая осторожной рукой.

Церера уставилась на то, что открывалось за ней, и два мира начали сливаться в один.

XI
TEASGAL (гэльск.)
Ветер, который поет

Комната на чердаке сплошь заросла плющом. Он обвивался вокруг голой кровати, затягивал книжные полки, свисал красновато-зелеными плетьми со светильника без абажура и полностью захватил пол. За ним не было видно стен. И он двигался: одна из плетей его вдруг появилась перед лицом у Цереры и уставилась на нее – два самых верхних листа по бокам от основного стебля слегка отклонились вниз, будто недоуменно нахмуренные брови. Церера посмотрела влево и увидела, что другой стебель крепко обхватывает внутреннюю ручку, придерживая для нее дверь.

Среди всей этой растительности ползали, прыгали и летали какие-то разноцветные насекомые. Церера едва увернулась от белого мотылька с начертанными на крыльях стихотворными строками, похожего на вдруг ожившее оригами, поскольку сделан был тот из единственной аккуратно сложенной книжной страницы. На пол возле ее ноги приземлился большой кузнечик, тельце которого составляли твердые книжные переплеты, зеленые с золотым тиснением. Мимо пронеслись жуки в желто-черную полоску, у каждого на спинке – своя музыкальная нота; сталкиваясь друг с другом, они звенели на разные голоса. В дальнем правом углу сидел черный бумажный паук с брюшком размером с ладонь Цереры – в центре замысловатого переплетения липких нитей, простиравшихся почти до центра комнаты и усеянных по всей длине бумажными мухами, на каждой из которой виднелось какое-нибудь напечатанное слово.

И сквозь весь этот шелест, трепыхание и звон Церера услышала голоса, когда пыльные, заброшенные книги на полках пробудились, чтобы заговорить.

– Кто это? – тревожно спросила одна из них. – Кто тут?

Это была книга о последних битвах Первой мировой войны – Церера увидела, что ее закрытые страницы шевелятся, словно губы, а тон был соответственно содержанию по-военному резким.

– По-моему, это женщина или девочка, – отозвалась другая. – Я слышу, как она дышит. Судя по ее шагам на лестнице, весит она примерно сто семьдесят фунтов.

– Сто сорок! – возразила оскорбленная Церера, даже не успев осознать, что спорит с книгой. Естественно, в прошлом она вполне могла не согласиться с содержанием какой-нибудь книги и даже высказать это вслух, но в подобные двусторонние разговоры никогда еще не вступала. Ситуация была более чем странная, но она все равно попыталась определить, с какой конкретно книгой разговаривает, хоть это оказалось и непросто – настолько громким был гомон с полок и настолько отвлекали ее жуки и оживший плющ.

– Вы абсолютно в этом уверены? Знаете, вы просто обманываете саму себя.

– Сто сорок пять, – уступила Церера. – Просто у меня организм задерживает воду.

– А она вообще должна быть здесь? – спросил военно-исторический том.

– Если она здесь, – ответил ему другой, – то, конечно же, должна! Иначе что ей здесь делать?

– Не говорите со мной в таком тоне, молодой человек! Не то я вас засужу. Выясните, что это за штучка! Вы ведь как раз этим и занимаетесь, насколько я понимаю? Вот и расследуйте. Иначе какой от вас прок?

После некоторого бормотания, которое могло включать в себя и одно-два грубых слова, вторая книга вновь подала голос.

– Простите, – вежливо поинтересовалась она, – но кто вы такая?

Церера наконец отследила источник вопроса до экземпляра «Эмиля и сыщиков»[11].

– Я схожу с ума, – сказала она вместо ответа.

– Ой, только вот этого не надо! – фыркнула «Эмиль и сыщики». – Это вам не поможет.

– Да, – послышался женский голос из книги под названием «Добрый хозяин»[12]. – Вы уже здесь, а это главное. И если вы нас слышите, это знак того, что вы находитесь в нужном месте. Вам нечего бояться.

– Пока что нечего…

Это многозначительно прозвучало из зачитанного издания «Меча в камне»[13], потертый переплет которого отчаянно цеплялся за корешок последними обтрепанными нитками. Этот вклад в разговор приглушил болтовню в комнате.

– Это мы еще посмотрим, – отозвалась «Добрый хозяин». – Итак, как вас зовут, лапушка?

– Церера.

Послышался ропот, когда это имя передавалось из книги в книгу – хотя некоторые явно были глуховаты, и Церера услышала, как нетерпеливо поправляют попытки переделать его на «Вера», «Перера» и «Рибера».

– Вы ребенок? – продолжала расспросы «Эмиль и сыщики». – Хотя нет, судя по голосу… Вы вроде совсем взрослая.

– Да, я совсем взрослая, – подтвердила Церера, хотя больше этого не чувствовала.

– Ну что ж, это объясняет вопрос с весом, хотя я все равно думаю, что вам следует проверить свои весы.

Снова бормотание и обмен репликами, причем порой довольно горячими.

– Я подозреваю, что произошла какая-то ужасная ошибка, – наконец сказала Церера. – Видите ли, я недавно прочла одну книгу, но, наверное, это была неправильная книга. По-моему, она запала мне в голову и все в ней переконфузила.

«Переконфузила» – еще одно из словечек ее отца, вроде «ойцидент» вместо «инцидент» и «жужулёт» вместо «жужелица». Она не употребляла этого слова и не слышала, чтобы оно произносилось вслух, с тех пор как отца не стало.

– Нет такого понятия, как «неправильная» книга, – терпеливо произнесла «Меч в камне». – Есть только правильные книги, прочитанные в неподходящее время.

– Не цепляйся к ней, – буркнула «Добрый хозяин». – Разве не видишь, что она запуталась? Зачем вы пришли сюда, Церера? Что вы тут ищете?

Церера задумалась над этим вопросом. Наверное, с ней приключился нервный срыв, в результате которого она видит разумный плющ, уклоняется от полета насекомых, созданных из живой бумаги, и слышит, как разговаривают книги, но самым странным – по крайней мере, куда странней всего прочего – было то, что книги задавали вполне разумные вопросы. Зачем она и вправду пришла сюда? Что и в самом деле искала?

– Моя дочь больна… – начала Церера. – Нет, все гораздо хуже: она ушла. Все, чем я дорожила в ней, ушло, и все, что осталось, – это ее тело. Она дышит, но это не Феба, теперь уже нет. Кто-то отнял ее у меня, и я хочу, чтобы мне ее вернули. Я разговариваю с ней, зову ее, но она не отвечает, и все это очень тяжело – так тяжело, что временами мне хочется сдаться. Сейчас это происходит все чаще и чаще – желание просто лечь и никогда больше не вставать. Так вот что я ищу: я ищу способ вернуть свою дочь, потому что просто уже не могу продолжать в том же духе. Что же касается того, что привело меня сюда, то это была книга, которую я сейчас читаю. Она словно чем-то заразила меня и заставила видеть и верить в то, чего нет на самом деле, включая всех вас.

– Но все это совершенно реально, – мягко произнесла «Добрый хозяин». – Абсолютно все, что вы способны себе представить, реально. Это вы сделали это таким. Это разворачивающаяся история вашей жизни, и мы являемся точно такой же ее частью, как и вы сами. И если вы пришли сюда в поисках своей дочери, то…

– Тихо! – Это от «Эмиля и сыщиков».

«Добрый хозяин» умолкла. Как и все остальные книги, хотя до этого их болтовня была беспрерывной: книги обращались к другим книгам, что обычно и делают книги, поскольку ни одна книга не создается отдельно от других, а литература – это долгий, непрекращающийся разговор между ее произведениями.

Ветер снова переменился. Стал холоднее, злее – это был тот вид холода, который не щиплет, а кусает. Издаваемые им звуки вызывались уже не случайными порывами, а чем-то больше похожим на вдохи и выдохи; и доносились они не снаружи, а из самой мансарды, исходя от стен, потолка и пола.

– Что это? – спросила Церера.

– А вот теперь, – объявил «Меч в камне», – настало время бояться.

– Вам нужно уходить отсюда, Церера, – произнес девичий голосок из «Доброго хозяина». – И побыстрей, но очень, очень тихо. Если вы будете сильно шуметь, он вас услышит. А он не должен вас услышать.

Церера попятилась из комнаты, и плющ беззвучно прикрыл за ней дверь. Ей хотелось броситься бегом, но она знала, что если это сделает, то сразу же будет замечена – предупреждение «Доброго хозяина» не осталось без внимания. Поэтому она встала на самой верхней ступеньке лестницы, держась одной рукой за перила, а другой за стену, и постаралась сохранять полную неподвижность. Ветер за дверью достиг крещендо, прежде чем полностью стихнуть – но только лишь для того, чтобы смениться шелестом листьев, как будто кто-то или что-то пробиралось сквозь растительность внутри.

Церера присела на корточки, оказавшись на одном уровне с пустой замочной скважиной. Заглянула в нее и увидела, что плющ пришел в движение, собравшись в единую массу в центре комнаты. В ней появились две дыры, а затем третья, побольше, внизу, с намеком на нос над нею. Церера смотрела на получившееся лицо, которое теперь поворачивалось то влево, то вправо – что-то высматривающее, хмурое. Перед ним промелькнул бумажный мотылек, испуганно дернувшись в полете, и две плети плюща, выстрелив из зеленой пасти, разорвали насекомое в клочья. Останки мотылька плавно опустились на пол, а плющ потянулся куда-то вбок, за пределы видимости Цереры. Когда его плети снова стали видны, в них была зажата книга, и Церера узнала в ней «Доброго хозяина».

Зеленый рот шевельнулся, и с его губ сорвался голос, в дурашливой напевности которого звучала злобная насмешка.

– Я слышал, как ты с кем-то разговаривала, книга, – произнес он. – Только вот с кем?

– С моими братьями и сестрами, – ответила «Добрый хозяин». – Как и всегда.

Лишь небольшая дрожь в речи книги выдавала ее страх.

– Нет уж, не так, как всегда, – отозвалось лицо из плюща. – Я хорошо знаю интонации и манеру говорить каждой из вас, настолько долго я слушал вашу болтовню. Но слышался мне и какой-то другой голос, который я не узнал. Ты хочешь сказать, что к вашему числу добавилась какая-то новая книга? Если да, то покажи ее мне! Скажи, кто принес ее и зачем.

– Ты ошибаешься, – возразила «Добрый хозяин». – На этих полках есть только то, что ты видишь перед собой, как и все эти годы.

Глаза в зелени сузились.

– По-моему, ты знаешь, что мне лучше не врать.

– Тебе-то? – отозвалась «Добрый хозяин», попытавшись произнести это с вызовом. – Но мы ведь даже не знаем, кто ты такой! Мы часто чувствуем, как ты кружишь здесь, а иногда слышим, как ты проносишься сквозь плющ, словно ветерок, но ты нам незнаком.

– О, но я-то знаком с вами, поскольку мой дух живет в каждой из вас! Вам следовало бы быть повнимательней.

«Добрый хозяин» ответила не сразу, а когда это произошло, страх вернулся. Церера подумала, что книга все-таки узнала это непонятное существо, причем видела его далеко не впервые, хоть и настойчиво отрицала это.

– Кем бы ты ни был, ты нам не нужен, – сказала «Добрый хозяин». – Здесь целое множество миров – равно как и людей, мест и идей. Нам этого вполне хватает. Большего нам не требуется.

– Еще одна ложь, – отрезало лицо из плюща. – Вам нужен читатель. Что такое книга, если ее не читают? Так я скажу тебе: ноль без палочки! Меня привлек не только тот голос. Я ощутил твое волнение, твою радость. Никакая новая книга, пусть даже самая расчудесная, не способна вызвать у тебя такие чувства. Все вы выдали себя в своем желании, чтобы вас прочли, и лишь появление человека могло его вызвать. А теперь спрашиваю еще раз: с кем это вы все тут только что разговаривали?

– Не дури, – сказала «Добрый хозяин». – Оставь нас в покое. Мы не станем пререкаться с каким-то призраком – странствующим фантомом, которому приходится одалживать листья и ветки, чтобы обрести форму!

– Как скажешь, – отозвалось зеленое лицо. Еще больше побегов плюща обвили томик, захватывая страницы и переплет и широко распахивая его. – Прощай, книга!

И «Добрый хозяин» был разорван точно так же, как только что мотылек – плющ превратил его в клочья бумаги и обрывки ткани. Церера услышала, как книга вскрикнула, но только в самом начале. Как только ее корешок, словно позвоночник[14], был сломан, с ней было покончено, и после этого дело стало быстро продвигаться к концу.

Теперь плющ вновь отправился на охоту и вернулся с другим томом, на сей раз «Эмиля и сыщиков». Чем бы ни была эта призрачная сущность, она и вправду могла опознать индивидуальный голос каждой из книг. Было ясно, что скоро настанет черед военной истории и «Меча в камне».

– А как насчет тебя, мальчуган? – спросило лицо из плюща. – Мыслится мне, что ты будешь более благоразумен. А если нет, то я не стану с тобою спешить – буду отрывать страницу за страницей, и обещаю, что ты расскажешь мне все, что знаешь, прежде чем мы закончим… Хотя я не хочу уничтожать тебя. Видишь ли, я люблю всякие истории, так что с чего бы мне получать удовольствие от уничтожения одной из них? Позволь мне облегчить тебе задачу. Я знаю, что сюда приходила женщина. И я бы хотел, чтобы ты назвал мне ее имя. Ты ведь сделаешь это, мой мальчик? Просто имя. Видишь ли, я ждал женщину – одну конкретную женщину. Можно сказать, что это я позвал ее сюда. Она очень важна – гораздо важней, чем ты можешь себе представить, но я не желаю ей никакого вреда. Как раз наоборот: я хочу помочь ей.

Плющ принялся медленно разрывать титульный лист «Эмиля и сыщиков». Книга захныкала детским голоском, и Церера больше не могла этого выносить.

– Прекрати! – закричала она. – Оставь их в покое!

Дверь рывком распахнулась, и оттуда с торжеством выглянуло ужасное лицо. Плющ метнулся по полу, потянувшись к ней, а все книги на полках выкрикнули в унисон одно-единственное слово:

– Беги!

И Церера бросилась бежать.

XII
WATHE (среднеангл.)
Охота, преследование

Церера слетела по чердачной лестнице, перепрыгивая через две ступеньки за раз, и, лишь добравшись до нижней площадки, на миг обернулась, чтобы проверить, нет ли погони. Плющ быстро покрывал стены и потолок и обвивался вокруг перил, причем теперь его плети были усеяны колючками, острия которых отливали красным, словно окровавленные шипы. Вслед за ним быстро спускалось лицо с чердака, воссоздавая себя снова и снова – выдвигаясь вперед, чтобы возглавить охоту среди передних ветвей.

Этой небольшой задержки оказалось достаточно, чтобы Церера заработала порез на лодыжке от ветви, опередившей остальные, но это также и подстегнуло ее. Входная дверь была прямо перед ней, но ускользнуть через нее было невозможно. Даже если б и удалось ее открыть, за нею Цереру ждала стальная пластина. Нет, поняла она, придется уйти так же, как вошла, а это означало, что нужно добраться до кухни и вылезти в окно, но сейчас внизу было гораздо темней, чем она помнила. Лучи солнечного света, пробивавшиеся сквозь щели в панелях, на глазах угасали, и Церера слышала какое-то движение на крыше. Она сразу представила себе плющ, выползающий из чердачного окна и постепенно опутывающий весь дом. Когда это будет сделано, она окажется в ловушке внутри, отрезанная от всего остального мира этим жутким существом из зелени и ненависти, и оно сделает с ней то же самое, что сделало с «Добрым хозяином», – схватит ее, будет мучить и разорвет на куски.

Резко развернувшись на последней ступеньке, Церера поскользнулась на досках и чуть не упала, прежде чем вновь обрела равновесие. Еще одна ветка хлестнула ее по правой руке, вонзившись шипами в мягкую плоть между большим и указательным пальцами, но кухонная дверь была уже прямо перед ней, и Церера все еще могла видеть просачивающийся из-за нее свет. Это было вполне объяснимо: если плющ воспользовался чердачным окном, чтобы получить доступ к внешним стенам дома, это было бы одно из последних мест, куда бы он добрался. Местность прямо за окном была открытой, а при нужде Церера умела бегать очень быстро. Как только она окажется снаружи, то опередит плющ и все, что его оживляет, а оттуда со всех ног помчится к «Фонарному дому» и безопасности; если лес остается непроходимым, придется искать какой-то обходной путь, но это дело пятое, сначала надо разобраться с более насущной проблемой.

Церера влетела в кухню – солнечный свет благословенно сиял на нее сквозь ничем не прикрытые стекла; но как только она метнулась к окну, плющ быстро опустился на проем снаружи, и комната погрузилась во тьму. Единственный видимый свет пробивался из-под двери.

– Ну пожалуйста! – отчаянно прошептала Церера. – Пожалуйста!

Она повернула ручку, когда первые пальцы плюща уже стали ощупывать подоконник. Задняя дверь была заперта и разбухла в своей раме, но Церера видела, что дерево прогнило и явно не выдержит, если навалиться посильней. Она сильно дернула, упираясь в стену левой ногой, и дверь открылась. За ней обнаружилась фанерная панель – а не стальная, как в передней части дома. Церера врезала по ней каблуком – раз, потом другой. Шурупы стали подаваться, но плющ уже почти полностью захватил кухню. Она отступила на шаг, не обращая внимания на боль, когда еще один шип впился ей в левую икру, и со всей силы ударилась о фанеру всем своим телом. Панель выпала наружу, а Церера по инерции вылетела вслед за ней, болезненно шлепнувшись животом в грязь – с такой силой, что из нее вышибло дух. Ударившись лицом о землю, она почувствовала, как хрустнул нос. Шок от удара ошеломил ее, но она сумела подняться на ноги, готовая вновь броситься бегом, несмотря на боль, – готовая навсегда оставить дом позади.

Однако когда она оглянулась, дома за ней уже не было.

XIII
SCOCKER (восточноангл.)
Трещина в стволе дуба

Церера стояла не на заросшей травянистой лужайке, а в густом лесу – деревья были такими высокими, что их кроны терялись в низких облаках, а стволы настолько толстыми, что даже пятеро взрослых мужчин, сцепившись руками, не смогли бы их обхватить. Кора ближайшего к Церере дерева была изуродована раной, тянувшейся от лесной подстилки до уровня ее головы, истекая вязким соком. Но прямо на глазах у Цереры дыра начала затягиваться, и она поняла, что именно так и попала сюда – вылетев из двери дома, каким-то образом выбралась наружу из древесного ствола. Хорошей новостью было то, что плющ, или кто это там был на самом деле, ее больше не преследовал. Плохая же заключалась в том, что Церера понятия не имела, где оказалась, хотя было ясно: явно не там, где была бы должна, а именно неподалеку от «Фонарного дома» и Фебы.

Церера ухватилась за края трещины в дереве, успевшей уже вдвое уменьшиться в ширину, и как следует поднатужилась. Если позволить входу исчезнуть, то можно застрять тут навеки, и что тогда случится с Фебой? Но ствол был полон решимости исцелить себя: кора, подкорье и сердцевина дерева – все быстро восстанавливалось, отчего ее руки все тесней и тесней прижимались друг к другу, пока Церере не пришлось отказаться от своих усилий, чтобы не пожертвовать кончиками пальцев. Она посмотрела, как исчезает последняя тонкая трещина, а затем все стало так, как будто этого повреждения у дерева и вовсе не было, и оно стало выглядеть точно так же, как и все остальные его сородичи. Церера не была уверена, что если б отошла от него даже на небольшое расстояние, то сумела бы отыскать его снова.

Только теперь она заметила, что из ее разбитого носа капает кровь, и осторожно прикоснулась к нему рукой. Нос был вроде не сломан, но дотрагиваться до него было больно. Церера стряхнула кровь с пальцев – только для того, чтобы секундой позже получить ее обратно. У основания дерева виднелась россыпь желто-белых цветочков, и в сердцевине у каждого виднелось личико, похожее на детское. Цветочки эти смотрели на нее с явным неудовольствием, и не в последнюю очередь тот, что был ближе всего к ней, поскольку его лепестки в данный момент были заляпаны кровью. Желтенький цветочек сильно дернулся, стряхивая с себя еще больше крови, но к этому времени часть ее затекла ему в рот, хоть он и попытался дуть на нее, чтобы удержать на расстоянии.

– Ужасно сожалею, – пролепетала Церера, после чего нашла в кармане салфетку, инстинктивно плюнула на нее, как это делают матери во всем мире, и наклонилась, чтобы вытереть кровь. Но прежде чем успела перейти к делу, как цветы дружно захлопнулись, а их листья образовали твердый и липкий защитный панцирь.

– Ну что ж, как хочешь, – сказала Церера. – Вот и сиди там весь перемазанный! Я просто хотела помочь.

Она попыталась осмотреться по сторонам, но все, что сумела углядеть, это деревья, еще деревья и заросли желто-белых цветов, которые продолжали закрываться один за другим – паника одного быстро передавалась остальным, пока весь лес не стал сплошь зеленым и коричневым.

Церера уже подумывала, не ущипнуть ли себя. Именно так поступали люди в книгах, когда думали, что увиденное им только снится, хотя сама она никогда этого не делала, поскольку щипок редко решал какие-то проблемы. С другой стороны, болезненная пульсация в носу была достаточно реальной, а ушибленная грудь все еще ныла после падения, но ведь порой она испытывала боль и во сне – или же думала, что испытывает. Иногда ей снилась ночь, когда родилась Феба – самый болезненный опыт в ее жизни, – а когда просыпалась, у нее ломило все тело: муки родов преследовали ее во сне до самого пробуждения.

Церера попыталась заставить себя проснуться, крепко зажмурив глаза: в надежде, что через несколько секунд вновь окажется в одном из родительских номеров больницы или на лужайке старого дома, который теперь будет свободен от плюща, потому что тот тоже был частью ее сновидений – пусть и кошмарных, но все же сновидений. Однако это не помогло, поскольку, когда она открыла глаза, лес никуда не девался, а нос и грудь у нее по-прежнему болели.

«Неужели именно так Феба теперь и воспринимает свое существование? – подумалось ей. – Как своего рода сон, от которого она не может пробудиться, как бы сильно ни старалась?»

Из этой мысли вытекала еще одна.

«Если я угодила сюда, то, может, и она тоже здесь? Если это так, то я смогу найти ее. Я снова смогу быть с ней. Даже если все это лишь иллюзия, это все равно будет лучше, чем реальность существования без нее и бессилие от невозможности помочь ей».

Пытаясь разобраться в этой дикой ситуации, Церера подумала, что, пожалуй, у нее все-таки есть какое-то представление о том, где она оказалось. Это наверняка Иноземье – мир «Книги потерянных вещей». Вполне логично, что после прочтения книга застряла у нее в голове: ее структура, описанные в ней события и персонажи. Знание содержания этого произведения каким-то образом преобразило ее сознание, создав местность, в которой она могла обитать в своем лимбическом состоянии. Следовательно, сейчас она без сознания или, что более вероятно, в полубессознательном состоянии и в вызванном им бреду состряпала свою собственную версию Иноземья.

Но логика способна завести человека не так уж далеко, и она начала рушиться, когда Церера почувствовала вкус крови у себя на губах и пульсацию в носу, едва избежавшем перелома; когда ощутила запах травы, услышала жужжание насекомых и увидела крупинки пыльцы у себя на коже; когда смогла дотронуться до коры дерева или листьев на кусте и увидеть свои собственные пальцы, перепачканные коричневым и зеленым.

Где-то поблизости текла вода, и Церера двинулась на этот звук. Ей хотелось смыть кровь с лица, и подумалось, что пригоршня холодной воды наверняка пойдет ее бедному носу только на пользу. На ходу ей приходилось постоянно подтягивать джинсы, поскольку те сползали с бедер, и она заметила, что ее рубашка стала ощутимо свободней, чем раньше. Церера спотыкалась, потому что обшлага ее брюк цеплялись за туфли, которые вроде стали ей немного велики. У нее появилось ужасное предчувствие.

– Нет! – вырвалось у Цереры. – Нет, нет, нет…

Она подбежала к ручью, впадавшему в чистый пруд, и там опустилась на колени, чтобы посмотреть на свое отражение. Лицо, смотрящее на нее в ответ, было испачкано кровью, а нос сильно распух, но все равно это был ее нос, вот разве что…

Вот разве что выглядела она лет на шестнадцать, а не на свои тридцать два. Даже прическа у нее изменилась. Церера с двадцати пяти лет коротко стригла волосы, но сейчас они были намного длиннее и свисали до плеч. И хотя она никогда не была особенно высокой и перестала расти еще до того, как вышла из подросткового возраста, в настоящий момент была на пару дюймов пониже и на несколько фунтов легче, что объясняло, почему одежда сидела на ней не так, как раньше. Грудь у нее заметно уменьшилась, а бедра сузились – естественно, ведь ее тело больше не было телом женщины, родившей ребенка. Оно само было телом ребенка – или же того, кто совсем недавно расстался с детством. Это было тело подростка, а не взрослого.

– О боже, – пролепетала Церера, – только не это, только не опять!

XIV
GETRYMMAN (староангл.)
Построить что-то прочное и укрепить его от нападения со стороны

В каменной хижине с очагом, который не знал огня полжизни или больше, на крытой соломой постели шевельнулась грузная фигура. Отбросив в сторону толстое одеяло, она поднялась с тонкого тюфяка. Мужчина принялся разглядывать свои руки и одежду, словно удивляясь тому, как он выглядит, или даже тому факту, что вообще находится здесь. Одет он был в рубаху и свободные штаны из мягкой зеленой шерсти. Его коротко подстриженные волосы были слегка тронуты сединой. Потерев подбородок, мужчина проверил щетину: судя по длине, росла та пару дней, не более, но он знал, что проспал гораздо дольше – об этом говорили скованность и ломота во всем теле.

Возле кровати стоял тяжелый топор, лезвие которого было старым, но все еще острым и не выщербленным. Мужчина положил на него руку, и если б кто-нибудь присутствовал при этом, чтобы это засвидетельствовать, то мог бы увидеть, как по лицу его промелькнула череда воспоминаний – бессловесное выражение счастья, печали и утраты, вызванных прикосновением деревянной рукояти к руке. На подставке рядом с топором покоился деревянный лук, тетива которого была снята, чтобы продлить срок его службы, и колчан со стрелами. На полке неподалеку лежали меч в простых, но удобных ножнах и нож – в более богато украшенных, а еще кольчужный жилет, слегка смазанный жиром для защиты от ржавчины. Мужчина вспомнил, как убирал все эти вещи на хранение – или какая-то версия его самого делала это. Казалось, это было так давно, что могло ему просто померещиться.

Но теперь он снова проснулся. Произошла некая перемена, требующая его внимания, – а если она требовала его внимания, это могло означать лишь какой-то разлад. Какую форму тот может принять, еще предстояло установить, что было первоочередной задачей, но сначала требовалось избавиться от ломоты в костях. Мужчина подхватил топор, поскольку было бы неосмотрительно выходить в мир, где его ожидало неизвестно что, без какой-либо защиты под рукой, и подошел к двери, накрепко запертой на засов, – точно так же, как окна были плотно закрыты ставнями изнутри. Он приподнял задвижку на смотровой щели, но за пределами хижины вроде царило полное спокойствие. Обитатель хижины увидел, что его сад пребывает не в таком уж запустении, а первые зимние растения уже проклюнулись из почвы, хотя еще и не зацвели. За забором виднелся лес, ближайшие деревья в котором густо поросли сонным плющом, что было хорошим знаком.

Мужчина открыл дверь и вышел наружу. Хижина была выстроена из камня, с деревянной крышей, покрытой глиной и соломой, но снаружи все выглядело не так, как он помнил. Из стен, словно вросшие в камень, торчали стальные шипы, каждый длиной с мужское предплечье, а еще больше таких же выступало из крыши. Все они заканчивались смертоносными остриями, а по всей длине, как он заметил, были покрыты выступами поменьше, похожими на колючки на ветке. Шипы эти были созданы не только для того, чтобы прокалывать, но и чтобы царапать. Это была не его работа и не дело рук какого-то другого человека. Они возникли по воле самой хижины, чтобы защитить ее обитателя. Мужчина осторожно осмотрел эту защиту, принюхиваясь к металлу в поисках следов яда, но ничего не обнаружил. Видимо, было решено, что одной только стали будет вполне достаточно.

К дому примыкала конюшня, в которой стояла гнедая кобыла, выглядывая из-за приоткрытой двери. Она приветственно заржала, когда мужчина подошел к ней, и уткнулась носом ему в шею. Он обнял ее. Пол был устлан соломой, а корыто наполнено водой. К пробуждению кобылы тоже все было приготовлено, как и к его собственному.

– По-моему, ты в такой же растерянности, как и я, – произнес мужчина, отстраняясь от лошади, – но я рад, что ты со мной.

Он направился к колодцу, где наполнил ведро, разделся догола и вымылся. Хоть мужчина и предвидел холод, это все равно оказалось шоком для его организма, но чтобы убедиться, что не осталось и следа от сонливости, он вылил остаток воды себе на голову, прежде чем вновь наполнить ведро. Потом переоделся в чистую одежду из шерсти, шкур и меха, подогрел на огне немного воды, добавил в нее овсяных хлопьев из своих запасов, к счастью, свежих – опять-таки стараниями хижины, хотя жаль, что та не сочла нужным добавить хоть немного сушеного мяса или пару яиц, – и сварил себе кашу на завтрак. Закончив, снарядил лук тетивой, засунул за пояс нож и снова взял топор. Меч пока оставил в доме. Заходить далеко в лес он не собирался – по крайней мере, пока. Отперев дверь конюшни, мужчина оседлал кобылу и вскочил в седло. Ей потребовалось лишь легчайшее прикосновение его каблуков, чтобы пуститься рысью, – похоже, что ей не меньше, чем ему, не терпелось вновь заняться делом.

Когда они добрались до леса, плющ – его плющ, поскольку там имелись все его виды, одни более доброжелательные, а другие не очень, – который до сих пор оставался совершенно неподвижным, зашевелился на стволах и ветвях, словно гнездо проснувшихся зеленых змей, и поднялся, приветствуя его. Плющ погладил его по щеке, взъерошил волосы, игриво подергал за одежду. Ветви вокруг мужчины шевелились, хотя ветра и не было, а желто-белые цветы без страха смотрели на него, когда он проходил мимо. Распускались цветы, устилая его путь разноцветным ковром, и шелестели листья, отдавая ему дань уважения.

Лесник вернулся на свою землю.

XV
GAIRNEAG (шотландско-гэльск.)
Маленький, но шумный ручей

Церера застыла на берегу, не сводя глаз с дерева. Она пометила его, вставив пятипенсовую монетку в углубление в форме сердечка на стволе, профилем королевы наружу. По мере того как день клонился к вечеру, трава вокруг становилась все теплее.

Церера по-прежнему не была уверена в том, что тут бесспорно, а что сомнительно, но не сомневалась в одном: даже если сейчас она спит или переживает какую-то форму нервного расстройства, это дерево символизирует связь со всем, что она являет собой в реальности. Церера боялась, что, если разлучится с ним, может окончательно потерять рассудок. Сидя под этим деревом, она пыталась припомнить как можно больше подробностей из «Книги потерянных вещей», но образы ликантропов, колдуний, гарпий, гномов и шизанутых охотниц отнюдь не прибавляли ей настроения. Даже с учетом изредка попадавшихся в романе легкомысленных моментов это должен быть мир, состоящий в основном из угроз и опасностей. Единственным утешением было лишь то, что большинство ужасов, которые она помнила, в ходе повествования были устранены – зачастую насильственным путем.

Но можно ли поверить в эту историю? Да, романы могут содержать и правду, хотя правда – это вовсе не то же самое, что реальность. И все же она здесь: застряла в чем-то, что просто не могло быть реальным, но определенно ощущалось именно так. От всего этого у нее разболелась голова.

– Доброе утро! – произнес мужской голос откуда-то из-за ее поясницы.

– Добр…

Церера отпрыгнула от берега, рядом с которым из воды высунулась голова. Размером она была как у маленького ребенка, но с морщинистым лицом, с какой-то травой вместо волос и бородой, похожей на мох, который можно найти на некоторых старых камнях. Кожа при ближайшем рассмотрении больше напоминала переливающуюся рыбью чешую, тогда как откуда-то из-под этих слоев водорослей постоянно вытекала прозрачная вода, как будто этот маленький человечек и сам был водой, по крайней мере частично. Церера не могла понять, где умещается остальная часть его тела, поскольку в этом месте ручей был по колено в глубину. Либо у него была очень необычная фигура, либо голова – это все, чем он располагал.

– Хороший денек для чего-то подобного, – продолжал странный малютка булькающим голосом. – Э-э, чем бы это ни было, – неуверенно добавил он тоном человека, который проснулся и отдернул шторы, дабы поприветствовать новый день – только чтобы обнаружить какого незнакомого подозрительного типа, шарящегося по его саду. – Вы здесь недавно, насколько я понимаю?

– Я только что прибыла, – ответила Церера, – хотя и не пойму, где это «здесь».

– Ну, здесь – это и значит здесь, – сказала голова. – Это само собой разумеется. Если не «здесь», то было бы «там», а это совсем не одно и то же.

– Вы, конечно, правы, – согласилась Церера, – хотя я должна сказать, что вы не сильно-то меня выручили. В смысле, это не совсем то, как если б вы снабдили меня картой.

– Пожалуй, что да… Не слишком-то хорошо разбираюсь в картах. Никогда не было необходимости, знаете ли. – Из ручья показалась водянистая рука – вместе с прицепившейся к ногтю очень маленькой и слегка испуганной улиткой – и в легком замешательстве потянула за водянистую нижнюю губу. – Кстати, а что такое карта?

– Это… Ладно, не важно, – сказала Церера, а затем, поскольку это представлялось вполне уместным, представилась: – Я Церера.

– Рад знакомству. А я – Дух Воды. Только в данном конкретном водоеме, заметьте, не всей воды целиком. Больно уж хлопотное это дело – быть духом всей воды. Как-то не тянет. Ни минутки покоя, если хотите знать мое мнение. В смысле, со всеми этими реками, озерами, морями и тому подобным только и приходится, что представляться, в основном рыбам, и спрашивать, как они поживают и чем занимались. А они не больно-то разговорчивы, эти рыбы… Равно как и крабы. Если подумать, так прошла уже бездна времени с тех пор, как я беседовал с кем-то, кто мог бы мне ответить. Так что, короче говоря, я вполне доволен своим нынешним положением. Дух Воды, местное отделение, южный участок – вот это по мне. Это, если что, мой полный титул.

Дух Воды еще раз дернул себя за губу.

– Однако сбесишься, пока выговоришь, – задумчиво пробулькал он. – Дух воды, местное отделение, южный участок… Как-то не хочется добавлять все эти уточняющие подпункты и оказывать себе медвежью услугу, принижая собственную значимость. Поскольку дело кончается тем, что кто-то поскальзывается на шатающемся камне, переходя через ручей, и требует встречи с твоим начальством.

– А как насчет «духа данного ручья»? – предложила Церера, поскольку это казалось совершенно очевидным решением.

Маленький человечек покатал эти слова у себя на языке.

– Дух данного ручья… – повторил он. – И почему я раньше об этом не подумал? А что, мне нравится… Тут даже есть эта… алли-как-ее-там.

– Аллитерация, – подсказала Церера.

– Да, вот именно. Значит, Дух Данного Ручья. Во всяком случае, как я уже говорил, я полностью всем доволен. У меня тут рыба. Улитки… – Он осторожно взмахнул рукой, чтобы не сбросить ее обитательницу. – Всякая дань мне во благо, если вы понимаете, о чем я.

Дух Данного Ручья влажно, но многозначительно кашлянул и подмигнул Церере.

– Дань? – переспросила она.

– Ну, вообще-то вы воспользовались моей водой, чтобы умыться, и я видел, как вы сделали и глоток-другой. Только не поймите меня превратно: я рад, что вы так поступили. Я поддерживаю этот ручей и пруд в совершеннейшей чистоте, самолично. Вы могли бы без всяких проблем съесть что-нибудь на обед прямо со дна этого водоема, будь вы рыбой. Но маленький знак благодарности никогда не помешает, согласны? Приятно, когда твои усилия получают признание, и все такое… В смысле, я ценю, что вы помогли мне определиться с моим статусом, и принимаю это во внимание, но даже дух все равно должен как-то зарабатывать себе на жизнь.

Церера порылась в карманах. Ее единственная монетка ушла на то, чтобы отметить дерево, но она нашла серебряную пуговицу, которая на этой неделе оторвалась от ее жакета и которую она намеревалась пришить обратно, когда будет для этого в настроении.

– У меня больше нет денег, – сказала Церера, – только вот это.

Глаза у Духа Данного Ручья расширились.

– О-о-о, до чего же изумительная вещь! До чего же блестящая, до чего же иная! Она стоит гораздо большего, чем быстрое умывание лица и пара глотков воды. За это вы можете искупаться в одном из подведомственных мне прудов в любое удобное для вас время, и я даже попрошу кого-нибудь из рыбок обглодать омертвевшую кожу с ваших ног. Если они чересчур увлекутся, щелкните их по носу. Вы же не хотите, чтобы вам отхватили палец на ноге?

Церера вежливо отклонила это предложение. Она не была уверена, что ей захочется искупаться в пруду, в котором обитает свой собственный дух. Ей даже не нравилось пользоваться раздевалками в местном бассейне, не говоря уже о том, когда к ней подкатывал какой-нибудь старый хрен с предложением потереть спинку.

– Что ж, предложение остается в силе, когда бы вам это ни понадобилось, – объявил Дух Данного Ручья, когда Церера передала ему пуговицу. – А пока, если возникнут какие-либо проблемы водяного характера, просто назовите мое имя: Дух Данного Ручья. Запомнили? Дух. Данного. Ручья. Может, вам записать?

– Нет, я точно запомню, – заверила Церера. У нее не хватило пороху указать ему на то, что здесь много ручьев, а значит, скорее всего, и духов тоже много. Тем не менее место обитания Духа Данного Ручья с его холодными, прозрачными отмелями, каменистыми заводями, рыбой и улитками показалось ей совершенно прекрасным местом, на которое тот вполне мог претендовать как на свою собственность.

– Ладно, мне пора, – сказал Дух Данного Ручья, вновь становясь единым целым с водой. – Дел по горло – камни надо почистить и все такое…

– Нет! – воскликнула Церера. – Погодите минутку, вы же мне так и не сказали, где я нахожусь! Вы вообще ничего мне не сказали!

Но Дух Данного Ручья уже исчез.

– И ты стоил мне пуговицы! – сварливо добавила Церера.

Она подтянула джинсы. И вправду требовалось что-то с ними сделать, поскольку если б ей по какой-либо причине пришлось бежать, то они, скорее всего, оказались бы у нее на лодыжках. Но Церера надеялась, что бежать все-таки не придется, потому что, если бы пришлось, это наверняка означало бы, что она убегает от кого-то. Осмотрев штанины своих джинсов, она решила, что первым делом нужно подвернуть их, чтобы не путаться, а потом соорудить что-то вроде пояса. Поначалу Церера подумывала о том, чтобы использовать с этой целью длинный побег плюща, но потом вспомнила свой опыт с плющом в старом доме и решила, что не будет ломать любую растительность, которая может не так это понять. На берегу ручья рос высокий куст тростника. Церера осторожно пошевелила его, и, когда возражений не последовало, ей удалось после некоторой борьбы выдернуть один из стеблей. Он оказался достаточно длинным, чтобы обернуть его вокруг талии и завязать узлом, не порвав. На миг она ощутила себя Робинзоном Крузо, только что построившим хижину на необитаемом острове, – символ торжества человека над силами природы.

Когда Церера снова взглянула на ствол дерева, монетки там уже не было.

XVI
WICCHES (среднеангл.)
Ведьмы, колдуньи

На миг Церера была убеждена, что ошиблась. Должно быть, она смотрела не на то дерево или каким-то образом прошла дальше по берегу, чем думала. Но, вернувшись назад по собственным следам, не обнаружила ни монеты, ни даже углубления в форме сердечка в стволе. Все деревья были абсолютно одинаковыми.

Над ней захлопали крылья. В клюве черной птицы, сидящей на высокой ветке, поблескивал металлический кружок – это был грач, и Церера была уверена, что, окажись он поближе, чтобы как следует его разглядеть, у него окажется всего один глаз.

– Ах ты гнусный воришка! – крикнула она. – Немедленно спускайся и положи монету туда, откуда ты ее взял!

Но грач просто перелетал с дерева на дерево, каждый раз усаживаясь на нижние ветки – дразнил ее, или же так просто казалось. Церера, ослепленная гневом, гналась за ним, углубляясь в лес все дальше и дальше, пока ручей не скрылся из виду. Только когда она потеряла всякое представление о том, где находится, грач взлетел повыше и пропал в небе.

– Ненавижу тебя! – выкрикнула Церера. – Да чтоб ты подавился этим пятипенсовиком!

Она могла бы поклясться, что услышала вдалеке насмешливое карканье, которое быстро стихло.

Церера остановилась, чтобы оглядеться по сторонам. Деревья здесь были еще более высокими и старыми, а полог, который они образовывали, таким густым и темным, что мрак пронзали лишь совсем тонкие лучики солнечного света. Но Церера учуяла в воздухе древесный дым. Где-то поблизости горел огонь, что могло означать присутствие людей. Поскольку теперь она окончательно заблудилась, было уже не важно, в какую сторону идти, поэтому она последовала на запах и вскоре подошла к стоящему на поляне домику. Одно из окон было открыто, и изнутри доносились женские голоса. Она с куда большей осторожностью отнеслась бы к собравшимся там мужчинам и, наверное, даже не решилась бы приблизиться к дому, но представительницы ее собственного пола особо ее не тревожили. Подойдя ближе, Церера услышала быстрые шаги и увидела какую-то молодую темноволосую женщину в желтом плаще и желтой же остроконечной шляпе, поспешно направляющуюся к дому. На одной руке у той висела корзинка, из которой торчали буханка хлеба и круг сыра. Церера не могла припомнить, когда в последний раз ела – знала только, что прошло слишком много времени, чтобы ее желудок и слюнные железы не отреагировали на вид съестного.

Заметив Цереру, женщина остановилась.

– Привет! – сказала она. – Ты тут новенькая, как я погляжу? Ну что ж, тогда поспеши! Мы обе и так уже здорово опаздываем, а если что и выводит Урсулу из себя, так это нерасторопность.

Церера, слишком уставшая и голодная для чего-то еще, предпочла повиноваться. Девушка в желтом придержала для нее дверь.

– Заходи-заходи! Мы не кусаемся, – бросила она, а затем закрыла ее за ними.

Домик состоял из одной-единственной комнаты с кроватью в одном конце, горящим камином в другом и столом у стены напротив двери. На этом столе лежали пирог, несколько булочек с глазурью и сэндвичей с обрезанной корочкой, а рядом с большим чайником, из носика которого поднимался пар, расположились несколько разномастных чашек с блюдцами. В центре комнаты стояли пять стульев; четыре из них в данный момент занимали женщины разного возраста, самая молодая из которых, в одежде осенних коричневых и красноватых тонов, была едва ли старше Цереры – или, вернее, Цереры в том возрасте, на который она сейчас выглядела, – а самая старшая настолько пожилой, что лицо у нее состояло в основном из морщин. Руки и все остальное у нее скрывалось под какими-то черными хламидами, которые были ей настолько велики, что она напоминала медленно сдувающийся воздушный шарик. Одна из женщин, седовласая и чопорная, была одета заметно богаче остальных, и создавалось впечатление, будто она предпочла бы сейчас оказаться в каком-нибудь совсем другом месте. Рядом с ней сидела куда более жизнерадостного вида особа с ярко-рыжими волосами и столь же ярко-красными щеками, тело которой свидетельствовало о том, что его обладательница никогда не отклоняет предложений отведать еще один кусочек торта, а глаза – о том, что впоследствии она никогда не терзается чувством вины по этому поводу. На ней было надето столько ожерелий, шарфов, браслетов и колец, что она вполне могла бы сойти за торговку безделушками. Одним из своих длинных ногтей, выкрашенных в тот же оттенок красного, что и ее щеки и волосы, эта женщина многозначительно постучала по песочным часам. Это, как догадалась Церера, и была Урсула. Рядом с ней сидела коза, которая раздраженно заблеяла в сторону прибывших.

– Мы стараемся начинать строго в оговоренное время, Ровена, – недовольно произнесла Урсула, – а не на десять песчинок позже.

– Прости, Урсула. Я не смогла завести свою метлу, и пришлось идти пешком.

Осенняя девушка хихикнула, и Урсула цыкнула на нее.

– Послушай-ка, Календула, вовсе необязательно так себя вести. Это может случиться с кем угодно.

Упомянутая Календула была явно с этим не согласна.

– Что это за ведьма, которая не может завести метлу? – язвительно заметила она. – И я уже говорила тебе, что меня теперь зовут не Календула. А Белладонна.

В разговор вступила седовласая женщина слева от Урсулы.

– Не слишком ли очевидное имя? – заметила она.

– Взамен она могла бы попробовать Луковицу, – предложила самая старшая участница. – Вполне подошло бы.

Церера никогда раньше не слышала, чтобы кто-нибудь по-настоящему кудахтал, но звук, который издала старуха, несомненно был кудахтаньем. Наверняка ушли десятилетия практики, чтобы усовершенствовать его, добившись полной аутентичности и хрестоматийности звучания.

Календула – простите, Белладонна – показала старухе язык, а та в ответ высвободила из рукава своей хламиды скрюченный указательный палец. С кончика его на миг с треском сорвались вспышки белого света, похожие на миниатюрные молнии.

– Хватит уже вам, – недовольно буркнула Урсула. – Это совсем ни к чему, и это не то впечатление, которое мы хотим произвести на новую участницу. Налей себе чашечку чая, милочка, и придвинь стул. К знакомству мы перейдем, когда ты как следует устроишься.

1 Джон Мильтон (1608–1674) – английский поэт, политический деятель и мыслитель, автор политических памфлетов и религиозных трактатов. Полемический трактат «Ареопагитика: Речь о свободе печати от цензуры, обращенная к парламенту Англии» был опубликован в 1644 г. – Здесь и далее прим. пер.

2 Николас Родни «Ник» Дрейк (1948–1974) – британский певец и автор-исполнитель, известный своими печальными, сумрачными песнями под акустическую гитару.

3 21 марта 2022 г. деятельность социальных сетей «Instagram» и «Facebook», принадлежащих компании «Meta Platforms Inc.», была признана Тверским судом г. Москвы экстремистской и запрещена на территории России. – Прим. ред.

4 Бэлхэм-Хай-роуд – центральная улица оживленного района Бэлхэм на юге Лондона, популярного среди молодых семей.

5 Бакингемшир – историческое и церемониальное графство в центре Англии. Входит в состав Юго-Восточной Англии. Столица – Эйлсбери. Олни – маленький городок с населением менее 7 тыс. чел.

6 Пять футов семь дюймов – 170 см: рост Оливье – за 2 метра.

7 Палимпсест – в древности так обозначалась рукопись, написанная на пергаменте, уже бывшем в подобном употреблении. Позже это понятие было распространено и на наскальные росписи первобытного искусства, когда на стены с полустершимися от времени росписями наносили новые изображения.

8 Блетчли-парк – особняк, расположенный в Блетчли (в городе Милтон-Кинс) в графстве Бакингемшир в центре Англии. В период Второй мировой войны в Блетчли-парке располагалось главное шифровальное подразделение Великобритании – Правительственная школа кодов и шифров. Здесь взламывались шифры и коды стран Оси и была спланирована операция «Ультра», нацеленная на дешифровку сообщений «Энигмы».

9 Зеленый Человек – языческий символ и популярный мотив в искусстве раннего Средневековья: скульптура, рисунок или иное изображение человекоподобного лица в окружении из листьев или как будто сделанного из них. Мотив «зеленого человека» имеет множество вариаций и присутствует во многих культурах по всему миру, часто отождествляясь с вегетативным воплощением природы.

10 Грин (англ. green) – зеленый.

11 «Эмиль и сыщики» – детская повесть немецкого писателя Э. Кёстнера (1899–1974), вышедшая в свет в 1929 г., – про юного Эмиля, который по дороге к бабушке расследует кражу в поезде и претерпевает по ходу дела множество приключений.

12 «Добрый хозяин» – роман американской писательницы и художницы К. Середи (1899–1975) про диковатую и непослушную девочку Кейт, с которой вдовый отец отчаялся справиться и отправил ее к брату в степное село. Роман впервые опубликован в 1935 г.

13 «Меч в камне» – роман британского писателя Т. Х. Уайта, написанный в 1938 г. Впервые опубликован издательством «Коллинз» в Великобритании, а позже стал первой частью тетралогии «Король былого и грядущего». Роман повествует о детстве короля Артура.

14 Spine по-английски – это и позвоночник, и книжный корешок.

Продолжить чтение

Читать онлайн Страна потерянных вещей. Книга 2 бесплатно

* * *

IUHTCEARE (староангл.)Предрассветная бессонница из-за того, что голова слишком занята мыслями и тревогами

* * *

IIPUTHERRY (стаффордширск.)Глубокое, влажное затишье перед грозой

IIIWANN (староангл.)Густо-темный цвет грачиных перьев

* * *

* * *

IVANHAGA (староангл.)Тот, кто живет совсем один; бобыль

* * *

Сказка про двух плясуний

* * *

* * *

* * *

VAUSPICE (среднефранц.)Гадание по поведению птиц

* * *

VIEAWL–LEET (ланкаширск.)Сумрак – или, буквально, «совиный» сумрак

VIIRYNE (староангл.)Тайна, загадка

VIIIEGESUNG (староангл.)Страх или опасение

* * *

IXУРУШИОЛ (от японск. «уруши» – «плющ»)Маслянистая, раздражающая кожу пленка на побегах плюща

* * *

Сказка про человека из плюща

* * *

XLYCH WAY (девонск.)Дорога к кладбищу; «последний путь»

* * *

XITEASGAL (гэльск.)Ветер, который поет

XIIWATHE (среднеангл.)Охота, преследование

XIIISCOCKER (восточноангл.)Трещина в стволе дуба

XIVGETRYMMAN (староангл.)Построить что-то прочное и укрепить его от нападения со стороны

XVGAIRNEAG (шотландско-гэльск.)Маленький, но шумный ручей

XVIWICCHES (среднеангл.)Ведьмы, колдуньи

I
UHTCEARE (староангл.)
Предрассветная бессонница из-за того, что голова слишком занята мыслями и тревогами

II
PUTHERRY (стаффордширск.)
Глубокое, влажное затишье перед грозой

III
WANN (староангл.)
Густо-темный цвет грачиных перьев

IV
ANHAGA (староангл.)
Тот, кто живет совсем один; бобыль

V
AUSPICE (среднефранц.)
Гадание по поведению птиц

VI
EAWL–LEET (ланкаширск.)
Сумрак – или, буквально, «совиный» сумрак

VII
RYNE (староангл.)
Тайна, загадка

VIII
EGESUNG (староангл.)
Страх или опасение

IX
УРУШИОЛ (от японск. «уруши» – «плющ»)
Маслянистая, раздражающая кожу пленка на побегах плюща

X
LYCH WAY (девонск.)
Дорога к кладбищу; «последний путь»

XI
TEASGAL (гэльск.)
Ветер, который поет

XII
WATHE (среднеангл.)
Охота, преследование

XIII
SCOCKER (восточноангл.)
Трещина в стволе дуба

XIV
GETRYMMAN (староангл.)
Построить что-то прочное и укрепить его от нападения со стороны

XV
GAIRNEAG (шотландско-гэльск.)
Маленький, но шумный ручей

XVI
WICCHES (среднеангл.)
Ведьмы, колдуньи