Читать онлайн На личном фронте без перемен… бесплатно

Про пионерку, картошку и морковку

На день рождения сын заказал новую фотокамеру, даже сам нашел фирму, которая возит родную японскую технику, а не поделки китайской сборки, и скинул мне адрес. Черт, это был адрес института, где я раньше работал. Давно, в прошлой жизни, лет двадцать тому назад…

Все правильно: тот же дом, и даже этаж мой, шестой. Только все изменилось. Вместо НИИ – бизнес-центр, комнаты, в которых мы сидели, теперь отданы в розницу разным фирмам и фирмочкам. На дверях – пестрота табличек с названиями. Я быстро нашел нужный офис и получил Витькину камеру. Но уходить не хотелось.

Я вышел на лестничную площадку. Здесь мы с мужиками обычно курили. Я, Михей, Ленька Грецкий, Славка из патентного. Заранее созванивались, чтобы вместе сбежать на перекур. Травили анекдоты, перемывали кости начальникам и своим благоверным. Хвастались тем, что удалось достать. «Достать» – забытое слово из советской жизни. Сейчас ничего уже не достают, все покупают, даже японские фотокамеры. Были ли бы деньги.

Знакомое окно с широким подоконником. Как и прежде, в углу притулилась мятая жестянка с окурками – вечная, неподвластная времени жестянка. За стеклом в синеющих сумерках текло Садовое кольцо. Машин стало больше на два порядка. Но они все так же сливались в два разноцветных потока: один – красный, мерцающий стоп-сигналами, как догорающие угли в костре. Второй – желтый, словно разлившееся пиво. Или моча.

А сверху на Садовое призраком наложилось мое собственное лицо. Лицо усталого мужика предпенсионного возраста. Не люблю смотреть на себя! Слишком уж очевидны потери. И нежелательные приобретения. Это стекло помнит меня молодым: волос процентов на пятьдесят больше, веса килограммов на двадцать меньше. И святая уверенность в завтрашнем дне – завоевание победившего социализма.

И вдруг словно из-за спины выглянула и отразилась рядом она. Растрепанная челка до бровей, рыжеватые завитки на висках. И раскосые лисьи глаза. Я почти забыл ее. Старался забыть, вытеснить из памяти. Прости меня!

***

Это случилось незадолго до смерти «дорогого Леонида Ильича». На самом финише застоя.

Первые числа сентября. У крыльца института, вон там, внизу, стоит автобус: дожидается, пока научные и не очень сотрудники закинут внутрь свои рюкзаки. Картошка. Извращение советской экономики. И благословение для всех желающих откосить от работы без потери зарплаты. А заодно интересно и насыщенно отдохнуть от семьи. Картошка – это второй отпуск, только лучше. Большой деревянный дом на берегу Оки – старая больница, насквозь пропахшая формалином. Хорошая компания, рыбалка, пиво-водка. А если очень повезет, то и покладистая полевая подруга. Ну и до кучи работа – хоть и пыльная, зато безответственная и на свежем воздухе.

Мне тридцать пять. Я – свежеиспеченный кандидат наук. Жена ждет второго ребенка, сына Витьку. До родов ей осталось около двух месяцев. И я до чертиков рад возможности улизнуть из дома на пару недель – отдохнуть от предродовой горячки, которую устроила теща. И набраться сил для послеродовой.

Я прихожу минут за десять до отправления. Мужики уже заняли лучшие места в хвосте автобуса. Сашка Михеев, Михей, многозначительно поглаживает себя по груди – у него во внутреннем кармане бутылка беленькой (до горбачевской антиалкогольной кампании еще три года). Ленька Грецкий пристраивает на сидении зачехленную гитару. Мелькают знакомые лица: «Привет – привет. Как дела?» И только одно новое лицо. Совсем девчонка, «пионерка» – молодая специалистка.

Ножки – палочки от эскимо – обтянуты шерстяными трениками, тугая попка размером с дыньку-колхозницу. И вся она – горстка легких птичьих косточек. И рыжеватый мех волос стянут на затылке в мотающийся хвостик: прыг-прыг, влево-вправо.

Она стоит рядом с автобусом и вылизывает из бумажки растаявшую шоколадную конфету. Язык в шоколаде, пальцы в шоколаде, даже на носу шоколадная отметина… Глаза смеются от неловкости.

– Такой бы язычок да правильным делом занять… – шучу я. – Цены б ему не было!

Пионерка непонимающе смотрит на меня. Потом до нее доходит, и она заливается краской, густой, как томатный сок в нашей институтской столовке. Я не видел, как девушки краснеют, лет этак дцать! А эта девчонка-хамелеон меняла цвет раз по сто на дню – стоило только намекнуть при ней на что-то малоприличное. Да просто упомянуть слово «секс». Ведь у нас в Советском Союзе секса не было! В общем, я быстро превратился в пошляка. В исследовательских целях, естественно.

Теперь, двадцать лет спустя, я уже плохо помню, как мы задружились с этой пионеркой. Кстати, звали ее Катей. Всплывают только отдельные картинки, детали, слова…

В тот год картошку мы проводили на морковке: затаривали в мешки то, что выкапывал трактор и рядками оставлял на грядках. Помню, первый рабочий день закончился, норма выполнена, а у пионерки еще мешка на два работы. Она с каждой морковинки грязь оттирает прежде, чем бросить ее в корзину. Подхожу:

– Привет! Твои манипуляции с морковками – это так сексуально! Отрабатываешь навыки в полевых условиях?

Девчонка поднимает мгновенно вспыхнувшее лицо. Какая же она потешная! Как подопытная зверушка: стимул – реакция, стимул – реакция.

– Давай помогу.

– Не надо, – отстраняется пионерка, – я сама.

– Надо, – настаиваю я. – Ты всех задерживаешь.

А дальше пошло-поехало… Как получилось, что она прилепилась ко мне? Не к кому-нибудь из наших институтских теток, а именно ко мне? Не знаю. Знаю только, что я старательно разыгрывал из себя доброго дядюшку. Пошловатого, но вполне безобидного. И девушка-Катя охотно стала моей подопечной.

Нравилась ли она мне? И нет, и да. Я не был увлечен ею. Но какому взрослому мужику не польстит внимание юной неиспорченной девочки? В общем, мы стали почти что парой неразлучников. Приятели ржали надо мной, но подозреваю, что в тайне завидовали.

Помню, как день на третий, после работы, пригласил ее в нашу мужскую «палату номер шесть»:

– Мужики, у нас гости. Давай, проходи, не стесняйся.

Пристраиваю пионерку на своей кровати, поверх застеленного одеяла. Она садится по-турецки, свернув ноги калачиком. Мужики тут же приосаниваются, распушают перья. Из тумбочки извлекается заветная бутылка.

– Налить? – спрашиваю я пионерку.

– Чего налить?

– Нашей национальной жидкой валюты.

– Спасибо, я не пью, – отказывается пионерка.

– Это непатриотично! – комментирует Михей. – Может, ты – американская шпионка?

В результате Кате накапывают в граненый стакан на полноготка мизинчика. Она делает воробьиный глоток и морщится. Мужики снисходительно гогучут. И подсовывают на закуску кусок черного хлеба со здоровенным шматком сала – лоснящегося, с тоненькой кровяной прожилкой и остро пахнущего чесноком. Ленька Грецкий вываливает в миску квашеную капусту, сбрызгивает ее деревенским подсолнечным маслом, густым и душистым как мед. Все это богатство предприимчивый Михей выменял у бабы Глаши за две банки дефицитного зеленого горошка.

Девушка-Катя отщипывает кусочек хлеба, вытягивает из миски три чахлые капустинки. Жует.

– А просто морковки нет? – простодушно спрашивает она.

– Неужели не надоела? Или ты уже втянулась, зайка?

Приношу с кухни длинную морковину (уж этого-то добра у нас всегда в избытке!). Катя обхватывает ее ладошками и засовывает кончик в рот. Кольцо ее губ смыкается вокруг морковного ствола. Отличный повод подразнить ее быстро меняющую цвет застенчивость:

– Мужики, гляньте, какой правильный захват, – пошлю я. – К концу смены она у нас станет профессионалкой.

Пионерка пунцово краснеет. Но смотрит храбро, не отводя глаз. И вдруг вонзает острые мелкие зубки в морковную плоть, откусывает со смачным хрустом. В ответ раздается дружный мужской всхлип и одинокое «бли-и-ин!» от Леньки Грецкого. А пионерка мстительно пережевывает морковь.

Постепенно она стала нашей постоянной гостьей. Мужики привыкли, что девушка-Катя каждый вечер сидит на моей постели, грызет морковку, участвует во всех разговорах и краснеет от похабени, которую мы на нее щедро изливаем. В исследовательских целях.

Ленька Грецкий каждый вечер терзает гитару. Для благодарной слушательницы он просто фонтанирует вдохновением:

«…Крокодилы, пальмы, баобабы – бабы – бабы

И жена французского посла…»

Помню берег Оки. Солнце село, но небо все еще прощально розовеет. Над водой белесыми клочьями повис туман. Тихо, только вдалеке тарахтит идущая вверх по реке моторка да изредка у берега всплескивает рыба. Мы с пионеркой сидим на перевернутой дырявой лодке. Ее птичьи плечики укрыты брезентом моей ветровки. Мы говорим… о Боге. Есть ли над нами Всевидящее Око? И воздастся ли нам за все наши грехи и подвиги?

– Мне в детстве казалось, что Бог видит все, что я делаю. Ну, совсем все. И сейчас иногда так кажется.

– И что такого ужасного он может увидеть? Как ты сидишь на унитазе? – с удовлетворением отмечаю, как девушка-Катя алеет. – Но он же создал нас по образу и подобию. И наверняка у него там (тыкаю пальцем в небо) тоже есть свой Божественный Унитаз.

Если нас все-таки ждет воздаяние за все наши грехи, то за пионерку черти подбросят в мой костёр лишних дровишек.

Помню, как девушка-Катя танцует на нашей кухне. Длинный стол отодвинут в сторону, из магнитофона журчит «Words don’t come easy». Свет выключен, и только фонарь за окном отрисовывает тонкой золотой ниточкой гибкий силуэт. Я сижу в углу и ловлю каждое движение. Животная грация юности. Пионерка тихо покачивается в такт музыке, обнимает себя за плечи, гладит по бедрам. Я выпил, у меня почти три месяца не было секса – из-за угрозы выкидыша у жены. И мне чертовски хочется, чтобы юное тело извивалось не в танце, а в моей постели. Подо мной.

Девушка-Катя дразнит меня… Намеренно, в отместку за жеребятину, которую я несу? Или неосознанно, просто потому, что самка? Но мне все равно. Я встаю, обхватываю горстку легких косточек и со всей силы прижимаю к себе. До хруста. Пионерка пищит. Я вдыхаю ее запах – земляничного мыла и сладкого девичьего пота. От водки и вожделения кружится голова. Я целую ее в висок и с силой отталкиваю от себя. Добрый дядюшка!

В длинном больничном коридоре меня берет за пуговицу Михей:

– Ты, мин херц, с этой пионеркой поаккуратней. Держи свой херц от нее подальше. Она же еще совсем соплюха.

– Ты что, Михей, я же не педофил какой-нибудь, – оправдываюсь я.

– Да? А так не скажешь… Короче, я тебя предупредил… Не забудь, что у тебя жена на сносях.

Откровенно говоря, о жене я почти не думал. Как-то само собой подразумевалось, что у нее все в порядке. Она дома, с матерью. А если будет что-то не в порядке, то мне обязательно сообщат. Вот я и не звонил. Это сейчас у всех мобильные. А тогда, чтобы позвонить домой, надо было тащиться через всю деревню на почту. Короче, на картошке было принято отдыхать от семей.

А потом был этот чертов футбольный матч. Это у нас традиция такая была – раз в смену погонять мячик с деревенскими. Все скопом идут на местный стадион: мужики – играть, тетки – болеть.

Меня подбили в первом же тайме. Один здоровенный лось из местных подсек. Колено в кровь, и внутри что-то хрустнуло. Играть я больше не мог, и девушка-Катя вызвалась довести меня до дома.

Привела, посадила на кровать и сестрой милосердия стала возиться над разбитой коленкой: вымыла, залила йодом. А я смотрел сверху вниз на ровный пробор в рыжеватых волосах и вдыхал дурманящий, как наркотик, запах юности. Катя подняла голову; я видел, как шевелятся ее губы, но ничего не слышал. Я знал, что в доме мы одни, и еще не закончился первый тайм. И что другого шанса у меня больше не будет. Никогда! Короче, крышу сорвало.

Помню, как рывком поднимаю ее и сажаю к себе на колени. Подсовываю дрожащую руку под майку и накрываю ладонью ее холодные грудки. Маленькие озябшие холмики с торчащими пуговками сосков. Она уворачивается, шепчет «не надо», но я уже не в силах сдерживаться. Не могу ее отпустить. Просто не владею собой.

Я шепчу ей «милая, девочка моя, как я мечтал об этом… Не бойся, все будет хорошо. Я согрею тебя». И целую, целую, заглушая ее протесты. Лихорадочно стаскиваю с нее треники, путаясь в штанинах. Катя еще упирается, но как-то вяло. Смирилась.

Черт, я уже опасно близок к концу. Только бы не опозориться! Я опрокидываю мою девочку на постель, целую бледный впалый живот меж выпирающих тазовых косточек и рубчатый след от резинки. Сейчас… Железная кровать визжит под нами искалеченными за несколько поколений пружинами. Стягиваю с себя трусы, пачкая их кровью и йодом. Сейчас… Прижимаюсь всем телом, нащупываю пальцем желанный вход. Пионерка дышит короткими частыми всхлипами. А если она целка? Теперь уже все равно: я не могу остановиться! Сейчас… Сейчас…Черт!!! Я обгадился, как пацан в свой первый раз. Дергаюсь в спазмах и изливаюсь на пушистые рыжие кудряшки.

Что было дальше лучше не вспоминать. Катя брезгливо вытерлась моими трусами и молча оделась. Лучше бы ругалась, плакала, лучше бы ударила меня по морде! Но она молчала. Ее молчание сочилось презрением. Я так и не понял, за что: за то, что я сделал, или за то, чего не смог сделать. Я бездарно кончил нашу дружбу. На нашу дружбу.

Девушка-Катя ушла. Не хлопнула дверью, а осторожно затворила за собой. И я остался наедине с виной и стыдом. Внезапно подумалось: а вдруг она кому-нибудь расскажет? Нет, не должна… А если все-таки? Я испугался. Реально испугался. Представил, что будут болтать за моей спиной. А если до жены дойдет?

Но сил объясняться не осталось. Завтра, все завтра. Поговорю с ней, извинюсь, попрошу. А сейчас надо все забыть. Я налил себе полный стакан водки (мужики меня простят!) и провалился в беспамятство.

В пять утра всех поднял громкий стук в дверь нашей больнички: телефонограмма для Астраханцева. Принесли листочек, написанный старательным округлым почерком: «Татьяну увезли по скорой. Угроза выкидыша. Приезжай немедленно». В пять двадцать я уже стоял у правления совхоза, откуда шла машина до железнодорожной станции.

Жену выпустили из больницы через неделю, но предписали лежать, не вставая, до самых родов. Я оформил на работе отпуск без сохранения. Десятого ноября умер «дорогой Леонид Ильич» и под аккомпанемент траурных маршей родился наш сын Витька. В институте я появился только в конце месяца. Сразу же позвонил Михею, вызвал его на лестницу покурить.

– Ну, что нового? Как там наши?

– Вот поприсутствовал на похоронах века. Пришла разнорядка: пятнадцать человек от НИИ. Не смог отвертеться.

– И пионерка тоже ходила?

– Так ты еще не знаешь, мин херц? Она перевелась в другой институт. Даже делала запрос через Министерство образования, чтобы ей разрешили. Она же молодой специалист1.

– Почему? – разочарованно спросил я.

– Написала, что там более перспективная тематика. Хочет заниматься научной работой.

***

Я раздавил о подоконник докуренную сигарету и бросил окурок в вечную жестянку. За окном уже совсем стемнело. С поверхности стекла на меня виновато смотрел усталый мужик предпенсионного возраста. Ну все, пора домой. Жена ждет к ужину.

На личном фронте без перемен

– Девушка, вы когда-нибудь прыгали с парашютом?

Неуместный вопрос, заданный неизвестно кем на оживленной московской улице, прервал бесконечную череду Сониных горьких мыслей – словно остановил караван, груженый хиной. Вопрос прилетел сзади, из-за плеча, и повис в воздухе, требуя немедленного ответа. Соня резко развернулась и оказалась лицом к лицу со спросившим. Перед ней стоял мужчина – крепкий, ширококостный, уже прошедший свою земную жизнь до середины.

С известной долей снисходительности его можно было назвать привлекательным, но только не в Сонином вкусе. Ей всегда нравились мужчины с признаками породы – тонкая кость, голубая кровь. А у этого привлекательность была какой-то «бройлерной»: лицо с мясистыми щеками и пухлым подбородком, рассеченным надвое глубокой ложбинкой. Незнакомец выглядел окарикатуренной версией героя старого Хичкоковского ужастика «Птицы». Как же его звали? Ах, да – Митч. Секс-символ простодушных пятидесятых. Кого-то Соня уже сравнивала с этим самым Митчем… Помнится, так и подумала: «мини-Митч, издание второе исправленное и ухудшенное».

Одет незнакомец был в дешевую синтетическую куртку с надписью поперек груди: слева от молнии «РОС», а справа «СИЯ». «Патриот», – скептически фыркнула Соня. В общем, симпатии было не за что зацепиться.

А заданный вопрос все еще держался в воздухе, и ответ сам собой сорвался с языка:

– Нет, не прыгала.

– Вы обязательно должны попробовать, – безапелляционно заявил мини-Митч. – Вам должно понравиться. Чистый адреналин! Меня, между прочим, Виктором зовут. А вас?

Соня терпеть не могла, когда кто-то указывал ей, что она должна делать, думать или любить. И не видела большой ценности в «чистом адреналине». Но имя свое назвала – машинально.

– Софья.

– Сонечка, ну куда ты так спешишь? Давай погуляем вместе. Или сходим куда-нибудь. А я тебе расскажу, как прыгал с парашютом.

«С какой стати он мне тыкает? – усилилось Сонино раздражение. – И какая я ему «Сонечка»?». И снова явственно возник эффект дежавю. Что-то такое уже было в прошлом, что-то очень похожее… Секс-символ в низкобюджетном исполнении. Небанальный вопрос, брошенный в спину и потому застигнувший врасплох. Навязчивая бесцеремонность. Виктор. Победитель. Ну, конечно же!