Читать онлайн Идеология и филология. Ленинград, 1940-е годы. Документальное исследование. Том 2 бесплатно

Наступивший 1948 год ворвался в жизнь ленинградских историков литературы смерчем газетных и журнальных статей, тон которых не опускался ниже грубой критики, а простирался до откровенных оскорблений и политических приговоров. Сегодня трудно себе представить, насколько страшными были эти обвинения в контексте сталинского времени.

Министерство высшего образования СССР в самом начале года определило главную идеологическую цель – «Активно бороться за приоритет отечественной науки». Именно так называлась заглавная редакционная статья в январском номере журнала «Вестник высшей школы», прокладывающая светлый путь советским ученым – преподавателям вузов к идейному росту.

«…Можно с гордостью сказать, что советская наука, благодаря исключительным заботам партии и правительства и вниманию великого друга передовой науки, – товарища Сталина, достигла подлинного расцвета. В годы сталинских пятилеток, в период тяжелых испытаний Великой Отечественной войны, в наши дни послевоенного восстановления и дальнейшего развития народного хозяйства и культуры страны, деятели передовой советской науки самоотверженно трудились и трудятся, помогая народу в его созидательной работе.

Одним из существенных противоречий старой России было несоответствие между творческими силами народа и использованием этих сил. Иностранные клеветники и поддерживавшие их господствующие классы царской России на протяжении веков пытались игнорировать огромное духовное богатство русского народа во всех областях науки и культуры. Лжецы и наглые присвоители достижений наших ученых, существовавшие и продолжающие существовать во всех странах монополистического капитализма, всегда выступали с клеветническими утверждениями, что русскому народу якобы чужды научное дерзание и техническое творчество. Эти утверждения опровергнуты всей историей развития русской науки; несоответствие же между творческими силами народа и использованием их окончательно ликвидировано в результате Великой Октябрьской социалистической революции.

В постановлении ЦК ВКП(б) “О постановке партийной пропаганды в связи с выпуском ‘Краткого курса истории ВКП (б)’, опубликованном в ноябре 1938 г., подчеркивалось, что “задача марксистско-ленинского воспитания советской интеллигенции является одной из первоочередных и важнейших задач партии большевиков”. За прошедшие 9 лет в стране выполнена большая работа по повышению марксистско-ленинской сознательности кадров советской интеллигенции. Однако многие факты говорят о том, что в этой области еще имеются серьезные недостатки, наносящие подчас большой ущерб интересам нашего государства.

В руководящих указаниях Центрального Комитета ВКП(б) об идеологической работе, в докладе тов. Жданова о журналах “Звезда” и “Ленинград” справедливо отмечалось, что у некоторых работников науки, техники и искусства не изжиты до конца представления о “неполноценности” русской науки и культуры, о “непревзойденности” всего, что идет с Запада. Низкопоклонство и раболепие перед реакционной буржуазной культурой, проявление лакейской почтительности перед иностранщиной, неуважение к достижениям советской науки и культуры, – все это со всей резкостью осуждено партией и встречает непримиримую, острую критику советской общественности.

Постановления Центрального Комитета ВКП(б) по вопросам идеологической работы имеют огромное значение для всей советской интеллигенции, но особую роль они призваны сыграть в деятельности научно-педагогических кадров нашей высшей школы. Высшие учебные заведения Советского Союза – это не только школы, готовящие специалистов для всех отраслей народного хозяйства. В наших вузах воспитываются и получают идейно-политическую закалку люди, которые в предстоящей практической работе призваны быть в авангарде строителей социалистического государства; они должны быть до конца преданными Родине и пропагандировать великое прошлое русского народа, его достижения во всех областях науки, искусства и культуры. Это придает работе высшей школы, ее профессоров и преподавателей, особую ответственность.

Нужно откровенно признать, что профессора и преподаватели нашей высшей школы в этом отношении – в большом долгу перед страной. Во многих программах, в изданных учебниках, в лекционных курсах нашей отечественной науке уделялось незаслуженно малое место. Программы и учебники пестрили (многие из них и до сих пор пестрят) десятками имен иностранцев, а наши ученые либо не упоминаются вовсе, либо о них говорится так, будто они не внесли ничего нового в мировую науку и являлись учениками иностранных деятелей науки. ‹…›

Замалчивание роли русских ученых, преувеличенное, часто неверное освещение значения зарубежной науки создавало у студентов искаженное представление об отечественной науке и не способствовало воспитанию у них чувства глубокого уважения к нашим ученым и их замечательным трудам, чувства патриотизма, готовности всеми силами отстаивать честь и достоинство нашей Родины в науке и культуре.

Партия своевременно напомнила работникам советской науки об этих больших упущениях, указала пути исправления допущенных ошибок и ликвидации раболепства и низкопоклонства перед заграницей.

“Не освободившись от этих пережитков, – говорил В. М. Молотов в докладе, посвященном 30‐летию Великой Октябрьской социалистической революции, – нельзя быть настоящим советским гражданином. Вот почему советские люди проникнуты таким решительным стремлением скорее покончить с этими пережитками прошлого, развернуть беспощадную критику всех и всяких проявлений низкопоклонства и раболепия перед Западом и его капиталистической культурой”.

Научно-педагогическая общественность вузов активно реагировала на решения Центрального Комитета ВКП(б) об идеологической работе.

Многие кафедры высших учебных заведений страны, многие профессора и преподаватели по своей инициативе приступили к тщательному пересмотру программ, к критическому разбору учебников и учебных пособий, к анализу лекционного материала, преподносимого студентам, к оценке тематики научно-исследовательских и диссертационных работ под углом зрения наиболее полного выявления роли отечественной науки и ее деятелей в мировой науке.

В связи с этим в большинстве вузовских коллективов была выдвинута задача улучшения идейно-политической работы, дальнейшего повышения качества подготовки специалистов и развития научно-исследовательской работы. ‹…›

Однако не везде еще правильно подходят к решению этой большой задачи. Кое-где это большое политическое движение понимается как “кампания”, и вместо глубокой перестройки содержания учебного материала, лекционных курсов и всей научной работы пытаются ограничиться поверхностными поправками, изменениями и дополнениями непринципиального характера. Некоторые профессора и преподаватели считают, что для освещения роли отечественной науки достаточно отвести ей часть вступительной лекции к курсу, а в остальном все может быть оставлено без изменений. Так понимать борьбу за приоритет отечественной науки и воспитание чувства патриотизма у студентов – значит не только ошибаться, но грубо извращать большую идею, положенную в основу последних решений ЦК ВКП(б) об идеологической работе. Такого рода фактам не должно быть места в высшей школе, в рядах советских ученых»[1].

Имена тех, кому «не должно быть места в высшей школе, в рядах советских ученых» уже были известны по проработкам 1946 и 1947 гг., но к ним присоединялись и другие. Вводились они в адовы круги посредством коммунистической печати.

Проблемы оперного искусства и литературы неразрывны

«Общественный просмотр» оперы «Великая дружба», состоявшийся вечером 5 января 1948 г. в Большом театре, повлек за собой описанные в первой главе последствия в виде принятия 10 февраля 1948 г. постановления Политбюро ЦК ВКП(б) «Об опере “Великая дружба” В. Мурадели».

Это постановление не имело отношения к науке о литературе, но, как и все решения партии по идеологическим вопросам, не могло пройти незамеченным для ее представителей.

Утром 9 января в «Ленинградской правде» все жители города смогли прочитать ничем не выдающееся объявление: «Лекторий Университета сообщает, что объявленная на 11 января лекция-концерт из цикла “Советская музыкальная культура” переносится. О дне лекции будет объявлено дополнительно»[2]. Такая оперативность свидетельствует о том, что ректор университета не только был крайне предусмотрительным, но и весьма информированным.

Все дальнейшие ленинградские мероприятия последовали уже после опубликования постановления ЦК в центральной прессе. 27 февраля «Вечерний Ленинград» сообщал:

«Отдел музыкального вещания Ленинградского радиокомитета подготовил цикл лекций-концертов о выдающихся произведениях русской музыкальной культуры. Первые две лекции посвящаются операм Глинки. После доклада о творчестве гениального русского композитора будут исполнены отрывки из опер “Иван Сусанин” и “Руслан и Людмила”, третья лекция посвящается творчеству Бородина, в частности, его второй симфонии»[3].

3 марта «Ленинградская правда» оповестила горожан о новом цикле:

«Лекторий горкома ВКП(б) организует цикл лекций “Великие традиции русской музыкальной школы”. План цикла: 1. Исторические постановления ЦК ВКП(б) об опере “Великая дружба” и задачи советского музыкального искусства. 2. Черты народности и реализма русской классической оперы. 3. Русский симфонизм. 4. Балетно-танцевальная музыка в ее классических образцах. 5. Передовая русская музыкальная критика. 6. Музыкальное творчество народов СССР»[4].

9 марта к обсуждению постановления приступили литераторы:

«В Доме писателя имени Маяковского состоялось собрание ленинградских писателей, посвященное обсуждению постановления ЦК ВКП(б) об опере “Великая дружба” В. Мурадели.

После доклада секретаря партийной организации Ленинградского союза советских композиторов музыковеда Л. Энтелиса развернулись оживленные прения. Выступавшие отмечали, что исторический документ ЦК партии выдвигает важнейшие проблемы и перед писателями. Каждый прозаик, поэт, драматург и критик должен сделать из него выводы в своей творческой работе.

Постановление имеет прямое отношение к Союзу писателей еще и потому, что оно прямо подсказывает необходимость тесного творческого содружества композиторов с драматургами и поэтами в создании советской классической оперы, подлинно народной оратории, массовой песни. ‹…›

Ряд выступлений был посвящен критическому анализу творческой практики литераторов. Ю. Герман в своей речи отметил, что среди части поэтов еще не изжито увлечение формализмом. До сих пор некоторые поэты вдохновляются творчеством Велимира Хлебникова[5] для так называемой “лабораторной”, а по существу, в корне порочной работы. В писательской среде деловые отношения все еще подменяются приятельскими, еще широко распространены взаимные похвалы и комплименты. Часто всякая критика воспринимается как личная обида.

Эту же мысль подчеркнул в своем выступлении секретарь парторганизации Ленинградского отделения Союза писателей К. Ванин.

Собравшиеся с большим воодушевлением приняли приветственное письмо товарищу Сталину»[6].

Против идеализации творчества Ф. М. Достоевского

Еще 19 декабря 1947 г. ректор А. А. Вознесенский подписал приказ по филологическому факультету:

«МОРДОВЧЕНКО Н. И. – доцента кафедры истории русской литературы, освободить от временного исполнения обязанностей заведующего кафедрой истории русской литературы с 15/XII – 47 г., согласно личной просьбе. ‹…›

ГУКОВСКОГО Г. А. – профессора кафедры истории русской литературы, назначить с 16/XII – 47 г. зав[едующим] кафедрой истории русской литературы с окладом 6000 руб. в месяц»[7].

Ректор ничуть не сомневался в том, что Министерство утвердит кандидатуру Г. А. Гуковского и, подписывая приказ, собственноручно вычеркнул буквы «и. о.» перед названием должности. Такая рокировка объясняется тем, что Николай Иванович в течение более чем полугода не утверждался в министерстве, поскольку не был ни доктором наук, ни профессором[8].

Назначение Г. А. Гуковского на эту должность свидетельствовало и о том, что ректор и партбюро считали его кандидатуру приемлемой в политическом плане и не опасались, что таким решением могут поставить себя под удар. То есть Г. А. Гуковский, не особенно задействованный в баталиях против «веселовистов», был пока объявлен живым.

Именно заседание кафедры истории русской литературы стало первым публичным мероприятием наступившего 1948 г. Посвящено оно было обсуждению печатных работ о Ф. М. Достоевском – Ленинградский университет не мог оставаться в стороне от развернувшейся в прессе кампании. Обзор этого заседания, состоявшегося в десятых числах января, был опубликован не только в университетской газете, но и в «Ленинградской правде». Хотя отчеты помещены в качестве редакционных статей (то есть без подписи), статья в главной городской газете, по-видимому, принадлежала доценту филологического факультета и заведующему отделом печати Ленинградского горкома ВКП(б) А. Г. Дементьеву:

«Творчество выдающегося русского писателя Ф. М. Достоевского сложно и противоречиво. Достоевский был ярым противником социализма, революции, демократии, но даже в самых реакционных своих произведениях создал ряд ярких жизненных образов и правдиво изобразил дореволюционную русскую действительность.

Реакционно-мистическое мировоззрение Достоевского, глубоко чуждое передовым идеям человечества, нашло горячих поклонников в современной зарубежной реакционной литературе, проповедующей распад человеческой личности. Империалистические литературные агенты используют взгляды Достоевского для клеветы на социалистическую культуру, на советский народ. Они находят в произведениях Достоевского поддержку для своей борьбы против прогресса и демократии.

Вот почему так нетерпима “реабилитация” мировоззрения Достоевского и идеализация его творчества, допущенные некоторыми советскими литературоведами.

Справедливой критике подверглись в газете “Культура и жизнь” и “Литературной газете” новые работы о Достоевском: книга А. Долинина “В творческой лаборатории Достоевского” и две книги В. Кирпотина “Ф. М. Достоевский” и “Молодой Достоевский”. Обсуждению этих книг и проблемам изучения творчества Достоевского было посвящено состоявшееся недавно заседание кафедры русской литературы Ленинградского университета.

Открывая заседание, профессор Г. А. Гуковский заметил, что сигналы прессы о неблагополучии в изучении творчества Достоевского заслуживают особого внимания. Он напомнил о том, что этот вопрос имеет не только теоретическое, но и практическое значение, потому что книги Достоевского, его творчество изучаются в высшей школе.

Профессор Г. А. Бялый остановился на изучении произведений Достоевского в курсе истории русской литературы в университете. С его точки зрения творчество Достоевского следует рассматривать по этапам: в 40‐х годах автор “Бедных людей”, “Двойника” близок к прогрессивным течениям в русской литературе, а в 60‐х годах “Записками из подполья” начинается его переход в лагерь реакции.

Призывая опираться при характеристике творчества Достоевского на Белинского, Добролюбова, Салтыкова-Щедрина, Г. А. Бялый при этом, однако, не замечает, как он впадает в противоречие со взглядами названных им авторитетов и повторяет ошибку В. Кирпотина и А. Долинина, утверждая, что якобы в сороковые годы Достоевский был единомышленником Белинского. Разрыв между Белинским и Достоевским произошел, как известно, сразу же после появления повести “Двойник”, в которой впервые ее автор изобразил раздвоенность человека, вызвав резко отрицательное отношение к себе Белинского.

Против идеализации творчества Достоевского выступил доцент А. Г. Дементьев:

– По своему замыслу все романы Достоевского, – сказал он, – направлены против социализма, революции и на защиту религии. У Достоевского менялась тактика борьбы, но намерения всегда оставались неизменными. В ошибочной книге А. Долинина Достоевский идеализируется. Долинин занимает слишком “объективистскую” позицию в характеристике отношений Достоевского с Некрасовым, Герценом, Чаадаевым. В этом “объективизме” вместе с Долининым повинен и редактор книги Л. А. Плоткин.

Касаясь положительных сторон творчества Достоевского – критики буржуазного общества и крепостничества, А. Г. Дементьев заметил, что и гуманизм Достоевского был ограничен – ему свойственно любование страданием.

На недостатках книги В. Кирпотина “Молодой Достоевский” остановился доцент Н. И. Мордовченко. Он отметил, что книга написана тенденциозно, автор старается “приподнять” Достоевского, включить его в русло революционно-демократической русской литературы. Это приводит к натяжкам, к искажению фактов. На ряде примеров Н. И. Мордовченко показал, что в угоду заранее составленной схеме Кирпотин позволяет себе вольное обращение с действительным положением дел. Так, допущена “неточность” при истолковании разрыва Достоевского с Белинским, неправильно освещается литературная борьба 1847 года, искажены некоторые цитаты.

– С научной точки зрения, – резюмирует Мордовченко, – книга не представляет ценности.

Присутствующий на заседании А. Долинин с оговорками принял направленную в его адрес критику: соглашаясь с отдельными замечаниями выступавших, он счел возможным заявить: “Мне книга представляется не столь порочной, как это изображается критикой”(!?).

Заключая заседание, Г. А. Гуковский указал, что творчество Достоевского часто неправильно истолковывается. Это особенно наглядно показали новые работы о Достоевском, пытающиеся “оправдать” реакционность писателя вопреки исторической правде и научности. Задача литературоведов – объяснить Достоевского советскому читателю и пересмотреть освещение творчества Достоевского в вузовском курсе истории русской литературы.

Дискуссия о творчестве Достоевского в Ленинградском университете – еще одно свидетельство того, насколько актуален вопрос о борьбе с антинаучными взглядами, проявляющимися в литературе и в литературоведении»[9].

Университетская многотиражная газета дает некоторые подробности заседания:

«Полемизируя с доцентом Г. П. Макогоненко, утверждавшим, что слабость Достоевского в его положительных принципах, а сила в отрицании, проф[ессор] Л. А. Плоткин справедливо указал, что Достоевский отрицал не только буржуазную цивилизацию, но и революцию, материализм и социализм, и является одним из самых убежденных противников передовых идей человечества»[10].

Обсуждение работ о Достоевском было проведено нарочито публично с одной только целью – продемонстрировать перестройку работы кафедры в соответствии с идеологическими требованиями. 25 февраля 1948 г. заведующий кафедрой профессор Г. А. Гуковский был вызван на заседание парткома ЛГУ, где члены парткома выслушали его отчет о работе в новых условиях. Особенно отметим, что это был не отчет факультета (такое было бы в порядке вещей для работы университетского парткома), а именно отдельной кафедры.

Выступление Г. А. Гуковского на этом заседании, как можно судить по его собственноручным тезисам, было наполнено оптимизмом и удовлетворением от проделанной работы, самокритика была более чем сдержанной. Завершал Григорий Александрович свое выступление следующими словами:

«Кафедра русской литературы нашего Университета имеет в своем составе превосходных советских ученых. Коллектив кафедры – сильный коллектив. Если кафедре удастся преодолеть некоторую организационную неупорядоченность, мешающую ей работать, если она объявит решительную борьбу всем проявлениям объективизма, ложного академизма в своей среде, если она шире развернет критику и самокритику в своем коллективе, – она сможет стать одной из ведущих и передовых кафедр Университета. И она должна стать такой и станет ею»[11].

Обсуждение доклада Г. А. Гуковского также было достаточно сдержанным. Члены парткома ЛГУ (А. А. Андреев, профессор В. В. Мавродин) и приглашенные работники горкома (А. Г. Дементьев) были удовлетворены проделанной на кафедре работой. Первый заместитель парторга ЛГУ С. С. Деркач отметил следующее:

«Я считаю, что на кафедре нужно больше внедрять критику и самокритику. Правда, что иной раз эта критика бывает груба, бестактна, но критика всегда правдива. И этого важного для работы кафедры вывода не сделали для себя работники кафедры даже после постановления ЦК партии по вопросам “Звезды” и “Ленинграда”. Если бы на кафедре применяли метод критики, обсуждение работ, программ, курсов, уверяю вас, не было бы такого положения, что наши работники так часто попадают под обстрел критики, а потом обижаются, что критика груба, резка. Они бы привыкли к критике, и это бы улучшило работу кафедры.

Так, если бы обсудили брошюру Шишмарева, то, уверен, не попали бы под обстрел, сами бы выправили ошибки. Дело кафедры: довести до сознания каждого профессора, что критика нужна и ее не следует бояться.

У меня создалось такое впечатление, что не было достаточного контакта в работе кафедры и парторганизации. Тов. Гуковский не всегда обращается к парторганизации, и напрасно этого не делает. Вы имеете все основания прийти в партком, в партбюро и просить оказать вам поддержку»[12].

В результате обсуждения партком ЛГУ принял постановление о работе кафедры. Поскольку постановление парткома было подготовлено заранее и согласовано как с райкомом, так и с горкомом ВКП(б), то его тон был более резким:

«Заслушав доклад проф[ессора] Гуковского о работе кафедры истории русской литературы, партком отмечает, что в деятельности кафедры, несмотря на некоторое оживление за последний период времени (организация дискуссий по актуальным вопросам советского литературоведения, обсуждение вышедших в свет и подготовленных к печати работ, начавшийся пересмотр учебных программ и др.), не нашли еще должного отражения решения ЦК ВКП(б) по вопросам литературы и искусства.

На кафедре недостаточно еще развернута борьба с пережитками буржуазных концепций литературоведения: вредными традициями низкопоклонства перед зарубежным литературоведением, космополитизмом и академизмом школы Веселовского (работы В. Ф. Шишмарева, В. М. Жирмунского, М. П. Алексеева и других), пережитками формализма, эстетства, аполитизма и объективизма (работы и курсы лекций Б. М. Эйхенбаума, Б. В. Томашевского, В. Я. Проппа, Д. Е. Максимова и других), борьба за партийность литературоведения, за решительное повышение идейно-политического уровня всей учебной и научно-исследовательской работы.

Работа кафедры страдает и рядом других существенных недостатков. Тематика кандидатских диссертаций, дипломных работ и семинарских сочинений главным образом посвящена вопросам истории русской литературы до ХХ в. ‹…›

Все эти недостатки связаны с недостаточным направляющим и организующим влиянием партийной организации и научных работников‐коммунистов кафедры, слабым развитием критики и самокритики в среде литературоведов факультета»[13].

В резолютивной части постановления было записано и следующее:

«Партком требует от коммунистов кафедры самого деятельного участия в работе кафедры, активного участия в творческих дискуссиях, ежедневной и систематической борьбы за осуществление линии партии в вопросах литературы. Необходимо повести решительную борьбу с так называемыми “молчальниками”, которые во имя личных соображений поступаются своей партийной совестью, отмалчиваются, когда речь идет о борьбе с пережитками буржуазного литературоведения у того или иного работника кафедры»[14].

Преподавание литературы в школе в оценках ленинградских писателей

16 января 1948 г. в Доме писателя имени В. В. Маяковского под председательством А. А. Прокофьева состоялось расширенное заседание правления Ленинградского отделения ССП, посвященное преподаванию литературы в средней школе. Это было одно из самых запоминающихся писательских собраний зимы 1947/48 г.; из-за неожиданно большого числа пришедших литераторов пришлось даже объявить перерыв, дабы все присутствующие переместились в Большой зал.

После вступительного слова А. А. Прокофьева прозвучали два больших доклада, которые были сделаны преподавателями филологического факультета ЛГУ. Первый – «Задачи преподавания литературы в средней школе» – прочитал профессор Г. А. Гуковский, а после перерыва с докладом на тему «Преподавание советской литературы в средней школе» выступил доцент А. Г. Дементьев. Эти доклады отличались не только тематически: если лейтмотивом выступления Г. А. Гуковского было повышение самого уровня преподавания, улучшение качества пособий для учителей, то А. Г. Дементьев проводил положенную ему по партийной должности идеологическую линию.

Г. А. Гуковский делился с аудиторией тем впечатлением, которое произвели на него студенты первого курса университета:

«Мы постоянно сталкиваемся с тем, что наша молодежь, простите, товарищи! – недостаточно эстетически воспитана. С ними никто не работал в достаточной мере над развитием художественного вкуса, а ведь развитие художественного вкуса входит в систему воспитания. Развитие художественного вкуса ведь это тоже идейное воспитание…»[15]

Кроме констатации факта неразвитости нового студенчества, Григорий Александрович продолжал убежденно настаивать на необходимости введения теории литературы в школьную программу. Но главным вопросом его выступления была необходимость подготовки даже не столько учебников, сколько пособий для учителей, в чем профессор видел свою личную задачу:

«Учитель обязан учить, это его государственная функция, и ученый обязан разрабатывать ученые труды, которые он дает учителю и тот несет их в класс. Учитель заменять собой Академию наук не обязан! ‹…›

Учитель, к сожалению, очень часто не умеет раскрыть внутренний смысл самого произведения, проанализировать его вместе с ребятами, чтобы дальше не надо было никаких книжек, чтобы смысл данного произведения в сегодняшней современности сам вставал бы перед глазами учащихся. Учитель, повторяю, этого не умеет.

Но это ошибка не учителя, а дефект нашей науки, Министерства просвещения, тех учреждений, которые должны дать материал учителю, который понесет материал в этом плане в школу»[16].

Выступление А. Г. Дементьева, кроме явного идеологического окраса, имело скрытые цели. Александр Григорьевич, говоря об изучении советской литературы в школе, готовил почву к тому, чтобы заменить раскритикованный в 1946 г., хотя к 1948 г. и переработанный, учебник Л. И. Тимофеева новым учебником, который был задуман тремя преподавателями филологического факультета ЛГУ – Л. А. Плоткиным, Е. И. Наумовым и самим А. Г. Дементьевым. И для достижения этой цели оратор приложил все свои усилия:

«Предлагаемые вашему вниманию соображения по вопросу о преподавании истории советской литературы в средней школе и в связи с этим об учебнике по современной литературе Л. И. Тимофеева являются результатом не только моего опыта и размышлений, но и опыта и размышлений присутствующего здесь товарища моего по университету Е. И. Наумова. Я выступаю один, но как бы в двух лицах.

Первый наш вывод, касающийся преподавания истории советской литературы в средней школе, следующий: советская литература, это важнейшее средство коммунистического воспитания, не только не заняла в средней школе надлежащего ей места, но и находится там в загоне, точнее говоря, на задворках»[17].

Употребив все свои ораторские способности на полный разгром учебника Л. И. Тимофеева, докладчик заключал:

«Общий вывод совершенно ясен: программы по литературе Министерству просвещения надо переделать с тем, чтоб советская литература заняла в советской школе принадлежащее ей по праву место, а учебник по советской литературе надо написать новый: хороший, яркий, живой, который учил бы нашу молодежь любить замечательную советскую литературу, – самую передовую, самую идейную, самую революционную литературу мира. (Аплодисменты)»[18].

После жарких прений, в которых выступили В. Ф. Панова, профессор филологического факультета Б. С. Мейлах и другие, слово для заключительного выступления взял Г. А. Гуковский:

«Именно советскую литературу – эту живую современную литературу – нужно вводить в школу. Может быть, мы достигнем эпохи коммунизма, когда уроки литературы будут проходить в кабинетах с мягкими кожаными креслами и гобеленами на стенах. Но пока этого нет, мы должны и в настоящей нашей обстановке так вести уроки литературы, чтобы трудящиеся уже сейчас чувствовали бы себя на уроках литературы так, как будто они сидят в этих мягких кожаных креслах, в кабинете с гобеленами на стенах, хотя сидят они на деревянных скамейках, в классе с голыми стенами. И это ощущение, не зависящее от обстановки, вернее, вопреки обстановке, и может создать преподаватель литературы»[19].

Стоит отметить, что, впечатленный докладом А. Г. Дементьева, Григорий Александрович постарался хоть немного, но сгладить удар по Л. И. Тимофееву, который еще более был усилен выступившей в прениях В. Ф. Пановой. Однако ему это, мягко говоря, не совсем удалось:

«ГУКОВСКИЙ: Да, товарищи, у нас очень много грехов! Я говорю “у нас”, потому что это дело общее для всех присутствующих и даже отсутствующих! Правда, Вера Федоровна, не думаю, чтобы в наших условиях так “коверкали” ребят с помощью Тимофеева, думаю, что это обмолвка. Да и сам Леонид Иванович, при всех ужасающих грехах, справедливо раскрытых А. Г. Дементьевым, это мужчина, заслуживающий уважения за некоторые его работы.

(МЕЙЛАХ: За какие работы?)

Так вообще! Дайте же мне быть немного вежливым!

(Да, у него была неплохая статья в “Литературной учебе” о Симеоне Полоцком, например)»[20].

Таким образом, Л. И. Тимофеев, хотя и заочно, был в тот день проработан в Доме писателя по полной программе.

По результатам этого масштабного и громкого заседания ленинградцы направили министру просвещения РСФСР А. Г. Калашникову открытое письмо под заглавием «Улучшить преподавание родной литературы», под которым поставили подписи А. А. Прокофьев, Ю. П. Герман, В. Ф. Панова, Б. Ф. Чирсков, О. Ф. Берггольц, Л. Н. Рахманов, Э. Грин, Г. А. Гуковский, Б. С. Мейлах, В. П. Друзин, А. Г. Дементьев и Л. А. Плоткин:

«Нам представляется, что критика состояния преподавания литературы в школе не может ограничиваться признанием отдельных недостатков. Совещание, проведенное на днях Президиумом Ленинградского отделения Союза советских писателей совместно с литературоведами, а также с лучшими учителями и методистами Ленинграда, показало, что сейчас речь должна идти о достаточно широких и принципиальных изменениях в системе преподавания литературы…»[21]

Заканчивалось письмо следующими словами:

«Ленинградские писатели, включившись в большое дело борьбы за перестройку преподавания литературы, хотят помочь тому, чтобы литература как можно активнее служила великому делу коммунистического воспитания нашей молодежи»[22].

Обращение к министру просвещения оказалось актуальным: 24 января 1948 г. этот пост занял ректор Ленинградского университета профессор А. А. Вознесенский. Новый министр решил обратить заседание ленинградских писателей в свою пользу – он занялся лично вопросами преподавания литературы в школе. Именно с этим поворотом событий связано то обстоятельство, что с большим опозданием – лишь 31 января 1948 г. – в «Учительской газете», издаваемой Министерством просвещения РСФСР, на первой полосе была напечатана статья «О преподавании литературы в школе». Как можно видеть из ее текста, министерству была уготована важная роль:

«…С докладом “Состояние преподавания литературы в средней школе” выступил доктор филологических наук проф[ессор] Г. А. Гуковский.

Докладчик, отметив исключительное значение литературы в деле коммунистического воспитания молодежи, подверг резкой критике школьные программы, учебники, систему подготовки и переподготовки учителей литературы.

– Грехи программ, и учебников, – говорит проф[ессор] Гуковский, – являются одной из основных причин того, что в преподавании литературы выработался штамп, что уроки литературы часто проходят скучно, казенно. Изучение литературного произведения, как правило, сводится к пересказу его содержания и характеристикам действующих лиц. А ведь главная задача состоит в том, чтобы научить молодежь читать и понимать литературу, уметь ее оценить и правильно истолковать. Такого литературного воспитания, которое вооружало бы питомцев советской школы идейно, помогало правильно понять свою роль и свое место в жизни, школа не всегда еще дает.

Критикуя систему подготовки и переподготовки учителей литературы, докладчик указывает на то, что в педагогических высших учебных заведениях, даже в таких крупных, как институты им. Герцена в Ленинграде и им. Ленина в Москве, теория и история литературы изучаются академически, вне связи со школьным курсом. Выходя из стен вуза, молодой учитель порой не знает, как применять в своей практической работе полученные им знания. Методисты институтов усовершенствования обычно дают учителю лишь рецептурные указания о построении того или иного урока. А этого мало.

Далее докладчик вносит предложение издать для школы специальную серию советской литературы, хрестоматию для старших классов, которая содержала бы программные и некоторые не входящие в программу произведения. Нужна также серия книг для учителя, в которой научно раскрывались бы важнейшие явления родной литературы.

В стороне от этой большой работы не могут стоять и писатели. Если они хотят, чтобы их творчество с любовью читалось и правильно понималось советской молодежью, они должны помочь в этом ее воспитателям – учителям. Они обязаны лично участвовать в создании книг для школы и учителя. Организаторами всей этой работы должны быть Министерство просвещения РСФСР и подведомственные ему издательства.

Выступивший с докладом о преподавании советской литературы в школе доцент А. Г. Дементьев подверг обстоятельному анализу и критике программы по советской литературе и учебник для 10‐го класса Л. И. Тимофеева. Докладчик говорит о явном пренебрежении составителей программ к советской литературе. На ее изучение отводится всего 76 часов, из них 30 часов отводится на изучение творчества Горького А. М. 12 часов – на литературу народов Советского Союза. Таким образом на советскую русскую литературу остается только 34 часа, из которых 28 часов отводится на творчество Маяковского, Шолохова и Фадеева, и только 6 – на всю остальную литературу»[23].

Призыв А. А. Вознесенского в министерство просвещения РСФСР

Безынициативность Министерства просвещения РСФСР, оказавшегося одним из форпостов идеологического фронта, стала тяготить Центральный Комитет. Уже в конце 1947 г. в Секретариате ЦК созрело решение об отставке министра. Замена министру А. Г. Калашникову была найдена А. А. Ждановым и А. А. Кузнецовым в лице ректора ЛГУ А. А. Вознесенского, давно знакомого им по Ленинграду[24]. Особенно убеждала Секретариат ЦК в возможности назначения Вознесенского на министерский пост бурная деятельность ректора ЛГУ на ключевых постах в Общеславянском комитете СССР и во Всесоюзном обществе по распространению политических и научных знаний; по сути, назначения на эти важные должности уже предрекали скорое повышение А. А. Вознесенского.

Для того чтобы сменить руководство министерства, в аппарате ЦК была запущена стандартная процедура: началось выявление недостатков в работе ведомства.

31 декабря 1947 г. на заседании Секретариата ЦК ВКП(б) было принято постановление № 336–8с, которое признало неудовлетворительным опубликованное министерством методическое письмо «Задачи школы по улучшению идейно-воспитательной работы», тираж которого был задержан в типографии. Министр А. Г. Калашников, вызванный после принятия постановления в отдел школ ЦК, направил 6 января 1948 г. секретарю ЦК А. А. Жданову объяснительную записку, где признавал ошибочность методического письма и собственную политическую несостоятельность[25].

Поскольку кандидатура на место министра была уже известна, то для ее укрепления был инспирирован документ, косвенно указывавший на необходимость опыта научного руководства у главы Министерства просвещения. Поводом стала проходившая с 24 по 26 ноября Юбилейная научная сессия Академии педагогических наук РСФСР.

16 января 1948 г. заведующий Отделом школ Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Н. Н. Яковлев подал секретарю ЦК ВКП(б) М. А. Суслову докладную записку «О научной сессии Академии педагогических наук РСФСР, посвященной 30‐летию Великой Октябрьской социалистической революции», в которой обращал внимание на ошибки АПН и министерства:

«Большинство докладов, заслушанных на сессии, не обсуждались. Лишь по трем докладам были открыты прения, в которых приняли участие 8 человек. Это свидетельствует о том, что институты Академии педагогических наук недостаточно подготовились к Юбилейной сессии. Президиум Академии не обеспечил предварительную рассылку тезисов докладов, поставленных на сессии. ‹…›

В докладе Министра просвещения А. Г. Калашникова “30 лет советской школы” были показаны основные особенности и преимущества советской школы и советской системы воспитания. Однако, при характеристике основных этапов развития советской школы, в первой части доклада, т. Калашников, приводя директивы партии в области народного образования, не показал на конкретных примерах роль и значение этих директив в строительстве советской школы. В этой части доклада не было должного анализа основных событий и фактов истории советской школы.

Доклад Президента Академии И. А. Каирова на тему “Воспитание советского патриотизма” также имел существенные недостатки. При раскрытии сущности советского патриотизма т. Каиров допустил ряд нечетких и неправильных положений. Он, например, говорил о “патриотизме партии”, о “семейном патриотизме”. Под “семейным патриотизмом” т. Каиров понимает желание детей “делать для матери и для других членов семьи что-нибудь приятное и полезное для них”. В докладе т. Каирова без каких-либо практических замечаний приводится такое высказывание одного из учителей: “Патриотизм – понятие отвлеченное, абстрактное”. С таким утверждением, безусловно, нельзя согласиться. Советский патриотизм является действенным патриотизмом. Он проявляется в конкретных делах, в борьбе за укрепление и возвеличение Советского государства»[26].

Заканчивал заведующий Отделом школ ЦК свою записку следующим выводом:

«Сессия показала, что научные исследования, проводимые в институтах Академии педагогических наук, плохо разрешают основные задачи, стоящие перед наукой. Работники педагогического фронта не получили четких и ясных установок о периодизации истории советской школы и советской педагогической науки. Богатейший опыт, накопленный советской школой за 30 лет ее существования, не получил надлежащего научного обобщения»[27].

В совокупности такой груз недостатков и упущений уже не должен был оставить у Сталина сомнений в необходимости смены руководства Министерства просвещения. На этот важный идеологический пост А. А. Жданов и А. А. Кузнецов предложили проверенного, вполне самостоятельного и инициативного человека, зарекомендовавшего себя долголетней успешной работой, знающего не понаслышке вопросы науки и образования. Сталин внял доводам секретарей ЦК, и вопрос о назначении нового министра был решен. Им стал ректор Ленинградского университета, профессор политэкономии А. А. Вознесенский, старший брат «арифмометра страны» Н. А. Вознесенского.

С рассказом о том, как в конце 1947 г. проект документа о переводе брата в Москву был представлен Н. А. Вознесенскому, знакомит нас заведующий секретариатом начальника Госплана СССР В. В. Колотов. По-видимому, прозорливый Николай Алексеевич не ждал ничего хорошего от административного соседства с братом – уж очень такая семейственность была вызывающей:

«…Вознесенскому, как члену Политбюро ЦК ВКП(б) и заместителю Председателя Совета Министров СССР, прислали на согласование проект решения о назначении министром просвещения РСФСР Александра Алексеевича Вознесенского, его брата…

Александр Алексеевич прочно осел в Ленинграде, руководил одним из старейших русских университетов. Встречались они редко, но это не мешало им сохранять друг к другу по-настоящему братские, теплые и дружеские чувства. Последняя их встреча произошла совсем недавно, в дни отпуска – Александр Алексеевич отдыхал в сентябре 1947 года неподалеку от Сочи, в Гагре[28]. ‹…›

Николай Алексеевич Вознесенский был совершенно чужд кумовства. Занимая все более и более ответственные государственные посты, доверяемые ему партией, он никогда не тянул вслед за собой “своих” людей.

И вот теперь перед ним лежал проект решения о назначении его старшего брата министром… Министром просвещения…

Подняв трубку аппарата правительственной АТС, Николай Алексеевич набрал номер телефона одного из руководящих работников.

Поздоровавшись и назвав себя, сказал:

– Зачем вы срываете моего брата с интересной для него работы? Он профессор политической экономии, ректор одного из крупнейших в стране университетов, а вы хотите оторвать его от научной работы ради того, чтобы он занимался школьным делом. Прошу доложить товарищу Сталину, что я категорически протестую против этого назначения.

Положив трубку, Вознесенский какое-то время сидел, задумчиво глядя на лежавший перед ним проект решения. Потом взял ручку и написал поперек проекта: “Категорически против. Н. Вознесенский”.

Неизвестно, докладывали Сталину мнение Вознесенского на этот счет или нет, но через несколько дней решение ЦК партии и правительства вошло в силу – А. А. Вознесенский был назначен министром просвещения РСФСР»[29].

Сын А. А. Вознесенского так описывает это назначение:

«Еще до войны, когда Николай Алексеевич стал снова работать в Москве, между братьями состоялась договоренность о том, что Александр Алексеевич раз и навсегда остается в Ленинграде. Это совершенно устраивало обоих, и на неоднократные предложения занять тот или иной пост в Москве отец отвечал отказом, а если дело вопреки его желанию, с которым тогда не очень-то считались, доходило до подготовки решения, Николай Алексеевич как кандидат в члены, а позднее член Политбюро всегда накладывал свое “вето” (для этого ему было достаточно написать на опросном листе без всяких объяснений одно слово: “Возражаю”). Так этот механизм и действовал до тех пор, пока Жданов и Кузнецов не согласовали со Сталиным назначение отца на пост министра просвещения. Тут “вето”, а оно на этот раз было выражено еще более жесткой формулировкой “Категорически против”, сработать уже не могло»[30].

Желание Н. А. Вознесенского сохранить дистанцию с братом имело и чисто политические причины – Николай Алексеевич был вполне разумен, чтобы не подвергать себя лишней опасности. В этом контексте важны слова В. С. Абакумова, сказанные им уже на собственном следствии:

«…В ЦК хорошо известно, что [Н. А.] Вознесенский был очень осторожным человеком в отношении своих связей, и даже был случай, когда [Н. А.] Вознесенский, узнав о предполагаемом назначении его брата [А. А.] Вознесенского на должность, связанную с Министерством иностранных дел, что влекло за собой неизбежное общение с иностранцами, воспротивился этому, и просил ЦК не назначать его брата на эту должность, так как это может скомпрометировать [Н. А.] Вознесенского самого»[31].

Возможно, когда в декабре 1947 г. А. А. Вознесенский ездил в командировку в Москву и был в ЦК ВКП(б), он имел предварительный разговор с А. А. Ждановым и А. А. Кузнецовым насчет будущего назначения. Произошло оно месяц спустя, в понедельник, 19 января 1948 г. Вознесенский по вызову выехал в Москву в служебную командировку, оставив исполняющим обязанности ректора своего заместителя по научной работе профессора С. В. Калесника[32]. В этот приезд он опять имел разговор со Ждановым.

24 января 1948 г. на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) было принято постановление ЦК ВКП(б) «О Министерстве просвещения РСФСР», подписанное лично И. В. Сталиным, первые два пункта которого закрывали кадровый вопрос:

«1. Освободить т. Калашникова А. Г. от обязанностей Министра просвещения РСФСР.

2. Назначить т. Вознесенского А. А. Министром просвещения РСФСР, освободив его от работы ректора Ленинградского государственного университета»[33].

Мнение Н. А. Вознесенского об этом назначении выражено на оригинале протокола заседания Политбюро лаконично: вместо традиционного «Вознесенский – за» на документе начертано «Вознесенский – знает». Такая запись свидетельствует о действительно серьезном сопротивлении Николая Алексеевича, который, однако, был вынужден согласиться с решением Сталина и Жданова.

Этим же числом партийное решение было продублировано законодательной властью: Председатель Президиума Верховного Совета РСФСР И. А. Власов и секретарь Президиума Верховного Совета РСФСР П. В. Бахмуров подписали Указ Президиума Верховного Совета[34], а 13 марта Сессия Верховного Совета РСФСР, на которой присутствовал и А. А. Вознесенский, единогласно утвердила этот указ[35].

Правительственная комиссия, на которую было возложено обследование министерства при передаче дел[36], предъявила бывшему министру вполне традиционные обвинения, которые носили для сталинского времени универсальный характер:

«В аппарате Министерства нарушается государственная дисциплина.

Ряд постановлений и распоряжений правительства, а также приказов и заданий министра не выполнялся или выполнялся формально, с нарушением установленных сроков. ‹…›

Руководство Министерства устранилось от рассмотрения жалоб и заявлений, передоверив это дело второстепенным работникам.

Общая недисциплинированность в аппарате привела к несоблюдению государственной тайны.

Лично бывший министр Калашников А. Г. допустил грубые нарушения установленного порядка сношения с представителями иностранных государств.

Многие, в том числе руководящие работники, нарушают Инструкцию по ведению секретного делопроизводства»[37].

Поскольку в данном случае не было цели политического или физического уничтожения прежнего министра, А. Г. Калашников просто был смещен в кресло заместителя. Однако в аналогичной ситуации подобные обвинения могли заканчиваться и намного хуже.

Вместе с тем бывшему министру вменялись и ошибки идеологического характера:

«Коллегией не рассматривались программно-методические документы и важнейшие учебники. Несмотря на прямое указание Совета Министров РСФСР, материалы по делу профессоров Клюевой и Роскина не были обсуждены на Коллегии»[38].

Отметим здесь, что такое обвинение выглядит абсурдным, поскольку сам гриф документа – «Закрытое письмо ЦК ВКП(б) о деле профессоров Клюевой и Роскина» – исключал его вынесение на обсуждение Коллегии без соответствующей санкции ЦК. Тогда как в установленном порядке, на закрытом собрании парторганизации Министерства, дело Клюевой и Роскина было рассмотрено.

Также при передаче дел министерства особо отмечалось, что «руководство Министерства просвещения РСФСР не сделало всех необходимых выводов из постановлений партии и правительства о школе и решений ЦК ВКП(б) по идеологическим вопросам»[39].

В Москве А. А. Вознесенский деятельно занялся школьным образованием, не оставляя славянский вопрос. Оставался он и членом президиума Научно-методического совета при министре высшего образования СССР, куда он был назначен 4 ноября 1947 г. приказом С. В. Кафтанова[40].

Ко времени назначения А. А. Вознесенского на пост министра просвещения РСФСР

«…в ЦК партии сложилось резко критическое отношение к деятельности Академии педагогических наук и ее президента И. А. Каирова. Александру Алексеевичу было даже предложено параллельно с министерством взять на себя и руководство академией. Он отказался, заявив, что поможет президенту в течение полугода выправить положение. И действительно, они постоянно, даже по воскресеньям (тогда был один выходной день в неделю), чаще всего в доме отдыха “Сосны”, работали над проблемами академии до тех пор, пока вопросы к ней не были сняты»[41].

Новый министр просвещения был человеком большого масштаба и не меньших амбиций:

«Сочетание научной глубины с деловитостью, умение мыслить масштабно, перспективно с оперативностью и четкой организованностью – вот что отличало стиль работы самого А. А. Вознесенского. Но прежде всего – большевистская партийность, коммунистическая идейность, безграничная преданность делу партии, верность своему партийному и государственному долгу, высокое чувство ответственности перед партией и народом. Прежде всего он был коммунист и как коммунист честно и самоотверженно, не жалея сил, трудился на том участке, на который его поставила партия»[42].

Понимание текущего политического момента диктовало новому министру первоочередную задачу – повышение идеологического уровня преподавания, а наиболее важной тогда была область преподавания литературы. Опыт руководства Ленинградским университетом, хорошие отношения со многими профессорами-филологами (особенно с М. П. Алексеевым), а также поддержка секретарей ЦК ВКП(б) А. А. Жданова и А. А. Кузнецова помогли ему в осуществлении планов.

«Большой государственный деятель, ученый с широким кругозором, коммунист ленинского стиля, он умел видеть главное и основное, что на том этапе определяло развитие народного образования. Школу он рассматривал как важнейший участок идеологической работы, как учреждение ответственное за идейно-политическое воспитание детей и юношества, за формирование у молодежи коммунистических взглядов и убеждений, коммунистического отношения к жизни, к труду. ‹…› И новый министр сосредоточил свое внимание и усилия аппарата министерства именно на проблемах идейно-теоретического уровня преподавания. Прежде всего его внимание привлекли дисциплины гуманитарного цикла, особенно литература, которой по праву принадлежит роль учебника жизни в системе школьного образования.

Началось с критического просмотра всего того, чем располагала школа, – программ, учебников, методических пособий. Стол в кабинете Александра Алексеевича был завален книгами, и он, при всей его огромной занятости, находил время, чтобы их просмотреть. По его заданию мы организовывали рецензирование этой литературы и лучшими учителями, и известными учеными, писателями, журналистами»[43], – вспоминала его официальный помощник и близкий друг О. В. Челпанова.

Первым масштабным мероприятием, организованным по инициативе и под руководством А. А. Вознесенского, стало Всероссийское совещание заведующих кафедрами литературы. Еще не вступив официально в министерскую должность, А. А. Вознесенский, заручившись поддержкой А. А. Жданова, начал подготовку совещания: «Это было одно из звеньев в целой системе мероприятий, намеченных и осуществленных Александром Алексеевичем с целью улучшения идейно-политического воспитания юношества, повышения уровня идеологической работы школы»[44].

Стоит особенно отметить, что мероприятие это выходило далеко за рамки школы: оно было рассчитано прежде всего на подчиненные Министерству просвещения РСФСР педагогические и учительские институты, а участие в работе совещания руководящих работников аппарата ЦК ВКП(б) и профессоров филологических факультетов МГУ и ЛГУ делало основные положения этого совещания направляющими и для тех вузов, которые входили с 1946 г. в юрисдикцию Министерства высшего образования СССР. Поскольку кафедры вузов занимались не только педагогической, но и научно-исследовательской работой, то результаты и основные положения совещания отразились и на научной работе в области литературоведения.

Всероссийское совещание заведующих кафедрами литературы

Еще при прежнем министре просвещения А. Г. Калашникове было запланировано Всероссийское совещание заведующих кафедрами литературы педагогических и учительских институтов. Назначение А. А. Вознесенского на пост министра оказалось как нельзя кстати – без его защиты профессорам филологического факультета ЛГУ пришлось бы там по-настоящему туго.

Для В. М. Жирмунского поездка была особенно нервной: отдельным пунктом программы совещания было открытое обсуждение первого тома учебника «История западноевропейской литературы»[45], вышедшего под его редакцией. Но Виктор Максимович, успокоенный другом бывшего ректора М. П. Алексеевым, дал согласие, и 9 февраля из Министерства просвещения РСФСР на имя проректора ЛГУ С. В. Калесника было послано следующее письмо:

«В повестку дня Всероссийского совещания заведующих кафедрами литературы педагогических и учительских институтов включено обсуждение учебника по западно-европейской литературе М. П. Алексеева, В. М. Жирмунского, С. С. Мокульского и А. А. Смирнова. Согласие профессора В. М. Жирмунского на участие в работе совещания имеется. Министерство просвещения просит вас предоставить командировку на совещание авторам учебника, работающим в Ленинградском университете»[46].

Причем подписал это письмо не бывший ректор ЛГУ, а его заместитель по кадрам Л. Н. Белоконев. Также по воле А. А. Вознесенского из этого письма был изъят и не попал в окончательный текст последний абзац, который гласил: «Было бы желательно также, чтобы представители литературных кафедр Ленинградского университета приняли участие в работе совещания»[47].

По-видимому, уже ближе к совещанию бывший ректор был вынужден несколько уменьшить роль ленинградцев; первоначально он был более решителен. Даже стоявший в проекте программы доклад председателя Бюро национальных комиссий Союза советских писателей СССР П. Г. Скосырева на тему «Проблемы изучения славянских литератур» он заменил на доклад профессора ЛГУ Н. К. Пиксанова «Проблемы изучения национальных литератур СССР», но был вынужден отказаться от такой замены[48].

Филологический факультет Ленинградского университета должны были представлять В. М. Жирмунский, Г. А. Гуковский, М. О. Скрипиль и А. Г. Дементьев; ректорат уведомил их и распорядился «командировать в г. Москву по вызову Министра Просвещения сроком с 16/II по 22/II – 48 г.»[49]

Всероссийское совещание заведующих кафедрами литературы педагогических и учительских институтов проходило в Москве в Министерстве просвещения РСФСР с 16 по 23 февраля 1948 г. Это было беспрецедентное мероприятие, как по числу и географии участников, так и по исключительному вниманию к работе преподавателей литературы. Почти полгода, до начала обсуждения Августовской сессии ВАСХНИЛ, положения и итоги этого совещания оставались определяющими в литературоведении.

Для участия в конференции было распределено 772 билета – 410 для делегатов и 353 для гостей; десять именных пригласительных билетов были отосланы в ЦК ВКП(б)[50].

Программа совещания была утверждена в аппарате ЦК ВКП(б), там же были утверждены тезисы всех докладов. Наиболее серьезной из внесенных в программу совещания корректив было исключение из повестки запланированного доклада профессора Н. А. Глаголева «А. Н. Веселовский и его школа». Это вполне понятно, поскольку к тому времени вопрос о Веселовском уже не был дискуссионным, а известная примиренческая точка зрения Глаголева, изложенная им на страницах журнала «Октябрь» в декабре 1947 г.[51], не выдерживала никакой критики.

Ленинградское литературоведение было представлено внушительной делегацией[52]. Кроме профессоров филологического факультета ЛГУ В. М. Жирмунского, Г. А. Гуковского и М. О. Скрипиля, на совещании присутствовал «комиссар» ленинградского литературоведения доцент ЛГУ А. Г. Дементьев, доцент кафедры русской литературы Ленинградского государственного пединститута имени А. И. Герцена, член ВКП(б) Б. В. Папковский, заведующий кафедрой русской литературы Ленинградского пединститута имени М. Н. Покровского, член ВКП(б) В. Г. Базанов, член ВКП(б) Б. С. Мейлах, заведующий кафедрой советской литературы ЛГПИ, член ВКП(б) В. П. Друзин[53], заведующий кафедрой русской литературы ЛГПИ В. А. Десницкий, заведующий кафедрой всеобщей литературы ЛПИ Н. Я. Берковский, профессора ЛГПИ В. С. Спиридонов и М. А. Яковлев, профессора ЛПИ А. С. Долинин и А. М. Астахова, доцент ЛГПИ Д. Е. Максимов. Стоит отметить также, что в работе совещания приняли участие заведующий кафедрой всеобщей литературы Мордовского педагогического института М. М. Бахтин[54] и профессор Саратовского университета А. П. Скафтымов[55].

Торжественное открытие Всероссийского совещания состоялось 16 февраля:

«В президиуме совещания – министр просвещения РСФСР А. А. Вознесенский, заведующий Отделом школ ЦК ВКП(б) Н. Н. Яковлев, заведующий отделом (высших учебных заведений. – П. Д.) Управления кадров ЦК ВКП(б) Ф. И. Бараненков, заместитель министра Высшего образования СССР В. И. Светлов, президент Академии педагогических наук РСФСР И. А. Каиров, профессора А. М. Еголин, П. Н. Шимбирев, Д. Д. Благой, Н. Л. Бродский и др.

Под бурные аплодисменты собравшиеся избирают в почетный президиум Политбюро ЦК ВКП(б) во главе с великим вождем трудящихся товарищем И. В. Сталиным.

Министр просвещения РСФСР проф[ессор] А. А. Вознесенский открывает совещание. В своем вступительном слове он приветствует собравшихся от имени Министерства просвещения и Академии педагогических наук.

– Впервые созывается такое широкое совещание для обсуждения важнейших вопросов преподавания литературы в высших учебных заведениях, – говорит министр. – Но так как работники литературных кафедр вузов обязаны вести не только педагогическую, но и научную работу, то наше совещание должно уделить серьезное внимание и вопросам научной разработки проблем литературоведения.

Литература является одним из важнейших участков идеологического фронта, а изучение истории и теории литературы занимает весьма важное место во многих высших учебных заведениях и в особенности в средней школе.

Наша партия, ее Центральный Комитет, товарищ Сталин руководят развитием советской литературы, направляя творческие усилия советских писателей. ‹…›

– Товарищ Сталин назвал наших писателей инженерами человеческих душ, – продолжает далее тов. Вознесенский. – Это определение подчеркивает величайшее значение литературы в деле коммунистического воспитания народа.

Это определение товарища Сталина налагает большую ответственность и на наших литературоведов, в частности на преподавателей литературы, которые призваны вооружить нашу молодежь научными знаниями в области теории и истории литературы и на этом материале воспитывать у нее марксистско-ленинское мировоззрение и коммунистическую мораль.

Именно преподавание литературы раскрывает неограниченные возможности воспитания чувства советского патриотизма и национальной советской гордости, сознания неизмеримого превосходства советского общественного и государственного строя, советской культуры – национальной по форме и социалистической по содержанию»[56].

После вступительной речи с программным докладом выступил А. М. Еголин. Полуторачасовое выступление, озаглавленное «Итоги философской дискуссии и задачи литературной науки», вполне отчетливо расставило акценты Всероссийского совещания.

Основные положения этого доклада уже были знакомы слушателям – в только что вышедшем номере журнала «Литература в школе» как раз была напечатана редакционная передовица под названием «Итоги философской дискуссии и задачи преподавания литературы». Опубликованная статья, автором которой был, без сомнения, тот же А. М. Еголин, хотя и содержала критику литературоведов, но все-таки достаточно сдержанную. (Б. М. Эйхенбаум оказался единственным из ленинградских филологов, кто был удостоен персонального замечания: «Яркой иллюстрацией низкопоклонства перед всем иностранным могут служить работы проф[ессора] Б. М. Эйхенбаума о Толстом…»[57])

Но в своем докладе на совещании А. М. Еголин выступил уже более подробно и резко. Это касалось сложившейся ситуации на «филологическом фронте». Как свидетельствуют изданные тезисы доклада, Александр Михайлович без лишних реверансов объяснил литературоведам точку зрения партии:

«В нашем литературоведении имеют место объективистское, аполитичное отношение к буржуазной науке, к концепциям буржуазных ученых, попытки амнистировать эти концепции, установить важность и ценность их для развития марксистско-ленинского литературоведения. Вместо “непримиримости в борьбе со своими противниками” (Жданов) некоторые литературоведы отдают дань академическим традициям старых буржуазных школ и стремятся даже в буржуазных ученых “видеть прежде всего союзника по профессии, а потом уже противника”.

Недопустимо объективистский характер носит защита некоторыми советскими учеными школы акад[емика] Веселовского. Необходимо усилить борьбу с буржуазной наукой, разоблачить попытки ее защиты и оправдания.

Некоторые литературоведы занялись идеализацией реакционных сторон и тенденций во взглядах и творчестве ряда писателей прошлого. Вместо того, чтобы по-ленински разоблачать эти тенденции и таким путем обезвреживать их вредное идейное влияние, наблюдаются попытки затушевывания, оправдания и даже истолкования их в прогрессивно-демократическом духе. Справедливо раскритикованы в нашей печати работы проф[ессора] Кирпотина и проф[ессора] Долинина о Достоевском, работы проф[ессора] Эйхенбаума и Н. Гусева о Толстом. ‹…›

Особенно позорными для советской науки являются факты низкопоклонства некоторых литературоведов перед западноевропейской наукой и культурой. Факты такого рода встретили решительное осуждение со стороны советской общественности в печати. (Критика идейно-порочной книги проф[ессора] Нусинова “Пушкин и мировая литература”, в которой великий русский поэт ценится постольку, поскольку он выразил в своем творчестве идеи европеизма. В советской фольклористике все еще огромное влияние имеют буржуазные западноевропейские теории. В исследованиях о сказке проф[ессора] Проппа царит низкопоклонство перед этими теориями.)

Низкопоклонство перед Западом имеет, к сожалению, давние традиции и потому должно встретить непримиримый отпор в нашей среде. Иногда приходится слышать заявления о том, что незачем критиковать работы, появившиеся шесть-семь лет назад. Это не большевистская, а объективистская точка зрения. Как не понимать того, что эти работы до сих пор читаются, по ним учатся, что они могут и дальше оказывать вредное влияние. Как, например, не осудить статей проф[ессора] Томашевского “Пушкин и народность” и “Поэтическое наследие Пушкина”, в которых многие произведения великого русского поэта трактуются как подражание французским поэтам.

Советская общественность справедливо критиковала проф[ессора] Эйхенбаума, доказывавшего, что величайшие шедевры Толстого вырастали под иностранным влиянием. Все эти факты, свидетельствующие о наличии среди советских литературоведов осужденных партией и народом непатриотических настроений, должны беспощадно разоблачаться, независимо от времени и места их происхождения и появления»[58].

Как свидетельствует машинописный экземпляр этого доклада, подписанный А. М. Еголиным к печати, первоначально в выступлении предполагалось отметить, что «в работах В. М. Жирмунского, в исследованиях о сказке проф[ессора] Проппа царит низкопоклонство»[59], но в последний момент из доклада была вычеркнута фраза с упоминанием В. М. Жирмунского, приехавшего по личному приглашению А. А. Вознесенского, а в процессе дальнейшего редактирования была изъята и фамилия В. Я. Проппа.

Впоследствии, ввиду большой политической значимости данной проблематики, А. М. Еголин выступил с лекцией на эту тему в лектории Всесоюзного общества по распространению политических и научных знаний; стенограмма лекции была напечатана в том же 1948 г. 100‐тысячным тиражом[60].

Выступление А. М. Еголина отнюдь не было исключительным: предварительная подготовка и согласование тезисов докладов в аппарате ЦК ВКП(б) приносили вполне ощутимые результаты. Это касается как пленарных, так и секционных заседаний Совещания (работали две секции: русской литературы под руководством профессора Н. Л. Бродского и западной литературы под руководством доцента Р. М. Самарина).

Один из самых политически активных специалистов по западной литературе, беспартийный сотрудник ИМЛИ Р. М. Самарин излагал партийные установки на изучение зарубежной литературы:

«Годы первой послевоенной пятилетки выдвинули новые особо ответственные задачи перед советскими педагогами-литературоведами, преподающими историю западноевропейской литературы. Выступления т. Сталина, Молотова и Жданова, постановления ЦК ВКП(б) о литературе и искусстве дают преподавателям западноевропейской литературы ценнейшие указания для широкой перестройки их курсов.

Выступая на философской дискуссии, т. Жданов призывал работников идеологического фронта бороться за большевистскую партийность. Преподаватель западноевропейской литературы должен осуществлять великий принцип большевистской партийности во всех видах своей работы. Неустанно повышая свою теоретическую подготовку, он должен строить любой читаемый им курс, любой из разделов курса на марксистско-ленинской основе, борясь против вульгарного социологизма и объективизма, против ложного академизма и аполитичности. Советская общественность, следуя указаниям ЦК ВКП(б), ведет сейчас развернутую борьбу против “низкопоклонства и раболепия перед Западом, перед капиталистической культурой… Не освободившись от этих позорных пережитков, нельзя быть настоящим советским гражданином” (Молотов).

Преподаватель западноевропейской литературы должен вести эту борьбу против низкопоклонства перед буржуазным Западом и в своих научных трудах, и в своих выступлениях на кафедре – широко применяя методы критики и самокритики, и особенно в повседневной работе. Он должен воспитывать аудиторию в духе советского патриотизма, освещая излагаемый историко-литературный материал в духе марксистско-ленинского учения.

Разоблачая гнилые буржуазные концепции, игнорировавшие значение великой русской литературы, преподаватель западноевропейской литературы должен в своих лекциях давать студентам исторически правильное представление о месте и значении русской литературы в мировом историко-литературном процессе. Предметом особого внимания для преподавателя западноевропейской литературы должен быть вопрос о влиянии русской литературы на литературы Запада. ‹…›

Показать превосходство передовой русской науки над буржуазной наукой Запада – вот благородная задача советского литературоведа, убеждающегося в этом при сравнительном изучении западноевропейского и русского литературоведения»[61].

Выступившие в заседаниях секции всячески подчеркивали основные тезисы Совещания. Сотрудник ИМЛИ А. А. Аникст, согласно своему политическому статусу члена ВКП(б), выступил едва ли не сильнее остальных «западников». Его доклад «Реализм эпохи Возрождения» начинался следующими сентенциями:

«Реакционная псевдонаука, служащая интересам империалистической буржуазии, ведя борьбу против социализма и демократии, подвергает искажению не только прогрессивные явления современности, но и культурные ценности прошлого. Одним из проявлений этого является отрицание существования Ренессанса, систематически проводимое реакционными историками и критиками. ‹…›

Советская наука, основываясь на принципах марксизма-ленинизма, отвергает антинаучные теории фашиствующих ученых, извращающих суть Ренессанса, а также ведет борьбу против буржуазно-либеральной трактовки этой эпохи представителями культурно-исторической школы, в частности, против школы А. Н. Веселовского. Основы подлинно научной трактовки литературы Ренессанса были заложены классиками марксизма»[62].

Таким образом, присутствовавшие на Всероссийском совещании получили всестороннюю картину идеологического состояния литературной науки; кроме того, здесь была озвучена точка зрения власти на концепцию Веселовского, а заявления выступавших уже не подразумевали разномыслия (окончательный вердикт в этом вопросе будет поставлен 11 марта газетой «Культура и жизнь»).

Чтобы оценить масштабы и уровень Совещания, перечислим доклады по дням его работы[63]. 16 февраля (пленарное заседание): проф[ессор] А. А. Вознесенский – вступительное слово; член-корреспондент АН СССР А. М. Еголин «Итоги философской дискуссии и задачи литературной науки»; 17 февраля (пленарные заседания): профессор А. И. Ревякин «Состояние и задачи преподавания литературы в педагогических и учительских институтах», профессор Н. Ф. Бельчиков «Научно-исследовательская работа кафедр литературы педагогических и учительских институтов»; 18 февраля (секционные заседания): профессор Н. А. Глаголев «Революционно-демократическая критика в России и ее значение в истории русской литературы», доцент У. Р. Фохт «Опыт периодизации истории русской литературы XIX века», доцент А. А. Аникст «Реализм эпохи Возрождения», профессор С. С. Мокульский «Основные этапы развития реализма в литературе XVII–XVIII вв.»; 19 февраля (секционные заседания): доцент Е. И. Ковальчик «Пути развития советской литературы», доцент Е. Л. Гальперина «Проблема реализма в западноевропейской литературе XIX–XX вв.»; 20 февраля (секционные заседания): профессор Л. И. Тимофеев «Об изучении теории литературы в высших педагогических учебных заведениях», доцент А. А. Исбах «Идейный упадок современной буржуазной литературы на Западе»; 21 февраля (утро – секционные заседания): доцент Н. А. Трифонов «О постановке практических и семинарских занятий», (вечер – объединенные заседания): доцент А. С. Мясников «Ленин и проблемы литературоведения», профессор Б. А. Бялик «Основные проблемы социалистического реализма»; 22 февраля (объединенные заседания): профессор Н. Ф. Бельчиков «30 лет советского литературоведения», профессор Д. Д. Благой «Мировое значение русской литературы», доцент Т. Л. Мотылева «Мировое значение советской литературы»; 23 февраля (утро – объединенное заседание): профессор П. Г. Богатырев «Основные проблемы изучения славянских литератур», председатель бюро национальных комиссий ССП СССР П. Г. Скосырев «Проблемы изучения национальных литератур СССР», заместитель министра высшего образования СССР В. И. Светлов «О постановлении ЦК ВКП(б) об опере Мурадели “Великая дружба”»; (вечер – пленарное заседание): были заслушаны доклады руководителей секций – профессора Н. Л. Бродского «Итоги работы секции русской литературы» и доцента Р. М. Самарина «Итоги работы секции западной литературы», а также состоялось принятие резолюции. В конце Совещания с докладом «Послевоенная советская литература» выступил секретарь правления ССП СССР Л. М. Субоцкий, а с прениями по его докладу – писатели М. И. Алигер, Б. Л. Горбатов, С. А. Васильев и П. П. Вершигора.

Отдельного упоминания достойна утренняя программа секционного заседания 21 февраля: «На секции западной литературы было проведено обсуждение учебника по всеобщей литературе М. П. Алексеева, В. М. Жирмунского, С. С. Мокульского и А. А. Смирнова (т. I, Средние века и «Возрождение»). Обсуждению предшествовало вступительное слово ответственного редактора учебника – члена-корреспондента АН СССР, проф[ессора] В. М. Жирмунского»[64].

Обсуждение началось с получасового вступительного слова В. М. Жирмунского, после чего на протяжении трех часов проходило оживленное обсуждение. Устроители совещания заранее позаботились о том, чтобы обсуждение велось по существу и участники заседания имели возможность ознакомиться с книгой. Именно для этого заместитель министра просвещения И. П. Кондаков направил 2 февраля 1948 г. заместителю директора КОГИЗа З. А. Ивановой письмо, в котором просил доставить 300 экземпляров книги к началу совещания[65].

Хотя В. М. Жирмунский к тому времени уже был канонизирован в качестве «попугая Веселовского», обсуждение учебника велось сдержанно; важнейшая причина такого благополучного хода событий, конечно же, состояла в том, что любые резкие высказывания в адрес авторов учебника – крупнейших ленинградских литературоведов – относились бы и к бывшему ректору ЛГУ – действующему министру А. А. Вознесенскому.

Именно благодаря тому, что учебник на этом совещании обсуждался с оглядкой на министра, никакого разгрома «попугаев Веселовского» тогда не последовало, и профессора вернулись в Ленинград невредимыми.

Вышедшая вскоре в пропартийном журнале «Советская книга»[66] рецензия на этот учебник оказалась вполне благожелательной. Автор, профессор филологического факультета МГУ Борис Иванович Пуришев, пишет:

«Новый учебник превосходит большинство старых учебников и учебных пособий не только по полноте материала, но и по своему методологическому уровню. ‹…› Несомненным достоинством учебника является также то, что он проникнут полемикой с реакционными буржуазными концепциями в области литературоведения»[67].

Говоря о недостатках книги, рецензент отмечал:

«Более существенный недостаток книги заключается в том, что в ней подчас мало внимания уделяется социальной функции литературы, недостаточно решительно подчеркнута роль классовой борьбы в развитии литературы и искусства. ‹…› С этим связан и еще один большой вопрос: в какой мере учебник знакомит нашу молодежь с передовой русской литературной критикой? В учебнике мы находим ссылку на М. Карелина, много места уделено Веселовскому (причем даже не сделано попытки критически отнестись к его идеалистическим концепциям), зато почти совершенно отсутствуют революционные демократы…»[68]

Но, несмотря на вышесказанное, итогом рецензии был следующий вывод:

«Отмеченные в рецензии недостатки, недомолвки или пробелы, которые без особого труда можно устранить в следующем издании, отнюдь не снижают высокой ценности учебника»[69].

Несомненно, рецензия Б. И. Пуришева, особенно учитывая практически решенный вопрос об А. Н. Веселовском, диссонирует с нарождающимся дискурсом эпохи. Однако в феврале 1949 г. на партсобрании в Учпедгизе, подведомственном Министерству просвещения, этому учебнику был-таки вынесен окончательный приговор:

«В 1947 году, например, Учпедгиз выпустил книгу “История западноевропейской литературы” под редакцией проф[ессора] Жирмунского. Написана она с позиций реакционной буржуазной теории Веселовского. Вся древнерусская литература, по мыслям авторов этой книги, имеет сходство и общие источники с западноевропейской литературой, а гениальное произведение русского народа “Слово о полку Игореве” есть всего лишь копия старофранцузской “Песни о Роланде”. Проф[ессор] Жирмунский и возглавляемый им коллектив авторов с усердием, достойным лучшего применения, подыскивают к каждому средневековому произведению подражателей и учеников в русской литературе. Эти космополиты от литературоведческой науки, по сути дела, оплевывают имена великих русских писателей, отрицая их национальную самобытность, превращая их в эпигонов писателей западноевропейских. Авторы назойливо убеждают читателя, что без Сервантеса не было бы Гоголя, без Шекспира Пушкин не смог бы написать “Бориса Годунова” и т. д.»[70].

Итогом и идеологически наиболее важным документом Всероссийского совещания стала развернутая резолюция, принятая 23 февраля – в день Советской армии и Военно-морского флота. Именно этот документ, принятый при содействии ЦК ВКП(б) и Министерства высшего образования СССР, стал направляющим в области литературоведения вплоть до начала идеологической кампании после сессии ВАСХНИЛ:

«Всероссийское совещание заведующих кафедрами литературы педагогических и учительских институтов отмечает:

1. Решения ЦК ВКП(б) по идеологическим вопросам и итоги философской дискуссии явились конкретной программой борьбы за дальнейшее повышение идейно-политического и научного уровня преподавания литературы в педагогических высших учебных заведениях. Кафедры литературы провели значительную работу по улучшению качества преподавания и постановки воспитательной работы среди студенчества. Лекции, семинары и практические занятия приобрели большую идейно-политическую остроту, глубже стало раскрываться величие и мировое значение русской литературы. Возросли внимание и интерес к советской литературе. Шире стала вестись борьба с низкопоклонством перед буржуазной культурой.

2. Однако преподавание литературы и научная разработка проблем литературоведения в педагогических вузах еще не соответствует по своему идейно-теоретическому уровню тем требованиям, которые выдвинуты решениями ЦК ВКП(б) по вопросам искусства и литературы. Работа кафедр литературы страдает серьезными недостатками:

а) партийно-большевистская трактовка литературных явлений в ряде случаев подменяется объективистской и упрощенной характеристикой отдельных произведений или творчества того или иного писателя, в частности, не обращается должного внимания на разоблачение реакционных явлений и тенденций в литературе и литературоведении;

б) мировое значение русской литературы характеризуется по преимуществу в общей декларативной форме, нередко остается нераскрытой ее социальная направленность и влияние русской литературы на развитие зарубежной литературы;

в) имеет место недооценка значения советской литературы в идейно-политическом воспитании молодежи и подготовке учителей советской школы; некоторые кафедры литературы в своей работе еще не раскрывают всего идейно-художественного богатства и всемирно-исторического значения советской литературы;

г) еще не изжито низкопоклонство перед западной буржуазной культурой: писатели, составляющие славу и гордость русской литературы, нередко характеризуются как подражатели; в практике преподавания не раскрываются в должной полноте ошибочные идеи и положения, с которыми выступали представители сравнительно-исторической и других буржуазных школ и их эпигоны;

д) часто встречается одностороннее понимание проблемы коммунистического воспитания студенчества в преподавании литературы: воспитательные задачи иногда связываются лишь с курсом советской литературы, в то время как этим целям необходимо подчинить трактовку всех разделов курса;

е) курс новейшей западной литературы не приобрел еще того наступательного характера, о необходимости которого говорил тов. Жданов; задача разоблачения буржуазной культуры, находящейся в состоянии разложения, не стала еще определяющей при изучении этого периода развития всеобщей литературы; не находит должного отражения влияние советской литературы на зарубежных писателей;

ж) неудовлетворительно поставлено преподавание литературы на факультетах иностранных языков; курс литературы здесь часто превращается в предмет практики по языку, тем самым снижается научно-теоретический уровень, идейная направленность и воспитательное значение курса литературы. ‹…›

Совещание заведующих кафедрами литературы педагогических и учительских институтов постановляет:

1. Всем кафедрам литературы высших педагогических учебных заведений усилить борьбу за повышение идейно-политического уровня преподавания и исследовательской работы; четко и последовательно применять ленинский принцип партийности, разоблачать элементы объективизма, аполитичности в трактовке литературных явлений, придавать историко-литературным курсам и исследованиям большую идейную направленность и политическую остроту. На всех этапах изучения русской литературы раскрывать величие и мировое значение русской литературы, показывать огромное превосходство советской литературы в мире, бороться систематически с проявлениями низкопоклонства перед зарубежной буржуазной культурой.

2. Пронизывая лекционные курсы, семинарские и практические занятия духом воинствующей большевистской партийности, еще шире использовать художественную литературу как источник коммунистического воспитания, как средство формирования идейно-политического и морального облика советского учителя. Художественная литература может и должна быть максимально использована в процессе преподавания как действенное средство показа великих преимуществ советского строя перед капиталистическим строем»[71].

Заканчивалась резолюция словами:

«Совещание выражает уверенность, что работники педагогических вузов, осуществляя указание Центрального Комитета нашей партии, поставят работу кафедр литературы на уровень, отвечающий требованиям нашей Сталинской эпохи»[72].

По результатам совещания вносились изменения в программы и экзаменационные билеты. 22 апреля 1948 г. министр А. А. Вознесенский выступил в «Учительской газете» по поводу предстоящих экзаменов. Речь шла и о литературе:

«Ряд новых вопросов включен в билеты по литературе. Они имеют целью подчеркнуть оригинальность, самобытность, высокую идейность и мировое значение русской литературы. Особенно подчеркиваются в билетах глубина идейного содержания, новаторство и мировое значение советской литературы»[73].

Критика Г. П. Макогоненко и О. Ф. Берггольц

Не успел доцент филологического факультета Георгий Пантелеймонович Макогоненко оправдаться за свою политическую близорукость в оценке творчества Достоевского, отмеченную 21 января газетой «Ленинградский университет»[74], как уже стал объектом резкой критики со стороны главной городской газеты – «Ленинградской правды».

30 января 1948 г. там появилась статья известного театрального критика Симона Давидовича Дрейдена[75] «О фальшивой пьесе и плохом спектакле». Посвящена она была пьесе Г. П. Макогоненко и его гражданской жены О. Ф. Берггольц «У нас на земле», поставленной на сцене БДТ имени А. М. Горького.

Примечательно, что Г. П. Макогоненко оказался едва ли не единственным среди ленинградских литературоведов, «отмеченным» критикой в связи с Постановлением Оргбюро ЦК ВКП(б) от 26 августа 1946 г. «О репертуаре драматических театров и мерах по его улучшению».

Ко времени появления статьи С. Д. Дрейдена драматическое творчество Ольги Федоровны Берггольц, овеянной славой ленинградской поэтессы, и молодого, но уже знаменитого, благодаря своим выступлениям по блокадному Ленинградскому радио, писателя и литературоведа Г. П. Макогоненко были широко известны в городе. На тему обороны Ленинграда ими в 1943 г. была написана пьеса «Они жили в Ленинграде»[76]; в 1945 г. – киносценарий «Ленинградская симфония», посвященный исполнению Седьмой симфонии Д. Д. Шостаковича в блокадном Ленинграде. Особенным успехом пользовалась их пьеса «Верные сердца», посвященная подвигу молодых ленинградцев, которая была поставлена в 1945 г. на сцене московского Камерного театра[77].

Но уже само заглавие статьи Дрейдена не сулило авторам ничего хорошего, а диагноз автор ставит в первом абзаце своего текста:

«Прошло уже почти полтора года после исторического постановления ЦК партии, сурово осудившего практику драматургов и театров, которые в ряде пьес создавали искаженное представление о советской жизни, изображали советских людей в уродливо‐карикатурной форме. В какой же степени новая пьеса О. Берггольц и Г. Макогоненко “У нас на земле”, поставленная Большим драматическим театром имени М. Горького, отвечает законному требованию народа – “создать яркие, полноценные в художественном отношении произведения о жизни советского общества, о советском человеке”? Драматурги и театр не справились с этой задачей»[78].

По поводу фабулы пьесы рецензент пишет:

«Авторы устами своих героев затрагивают здесь большие вопросы, но разрешают их примитивно и поверхностно.

Для передового советского человека интересы его личности и общества неотделимы. Победы социализма в нашей стране утверждаются не только в острой борьбе с внешними врагами, но и в неустанной борьбе с пережитками прошлого в сознании людей, с остатками буржуазной морали. В процессе этой борьбы вырисовывается новый тип драматических конфликтов. Характеризуются они, в частности, тем, что внутри советского общества борьба с носителями отрицательных, идущих от старого черт является в то же время борьбою за этих людей, за их социалистическое перевоспитание. Всю эту борьбу возглавляет наша великая партия, организующая и вдохновляющая роль которой не находит никакого отражения в содержании пьесы.

Как же понимают и как показывают драматурги “неделимых советских людей” и их внутренний рост?

Пожалуй, ни о ком столько не говорят в пьесе и никого столько не восхваляют, как знатную стахановку Галю Снежкову – гордость завода, всесоюзную знаменитость. Но жизнь ее, до поры до времени, не мила. По собственному признанию, она “герой поневоле, по недоразумению”. На завод Снежкова пошла лишь потому, что “личная жизнь зашла в какой-то тупик”. Очень скоро выясняется, что это за тупик: эвакуированная из блокадного Ленинграда, морально подавленная, одинокая, Галя сошлась с каким-то ничтожеством. Тот ее бросил. Она покорно перешла к его приятелю: “жить не хотелось, умирать не решалась, тянула лямку кое-как…”, пока не “оборвала”.

Выясняется, однако, что и новая жизнь, трудовая слава морального успокоения “мятущейся душе” не приносят. В ответ на слова, что, перейдя из конторы в цех, она совершила своевременный, нужный поступок, Галя с горечью замечает: “Я скоро поняла, что дело не во мне. Нужен был поступок, а не человек, то есть не весь человек”.

Личное и общественное, “человеческое» и “производственное”, как видно, наглухо разгорожены в ее сознании. Никакой, хотя бы минимальной, радости от творческого труда, патриотической воодушевленности всем, чем жил народ в военные годы, живого ощущения коллектива советских людей Галя не испытывает. Она уныло говорит о людях – “все хорошие, а одного, своего, не найти”. Но вот “свой” находится – и всё в порядке»[79].

Столь тонкие наблюдения, особенно с переходом в область идеологии, да еще и озвученные через печатный орган Ленинградского обкома и горкома ВКП(б), гарантировали обсуждение «на местах».

Кроме того, вслед за статьей, 3 февраля, именно вопросу «правильного» изображения положительных героев было посвящено специальное собрание писателей города:

«В Доме писателя имени Маяковского состоялось общее собрание ленинградских прозаиков, поэтов, драматургов и критиков. Оно было посвящено теме “Партия и образы большевиков в советской литературе”.

Во вступительном слове доктор филологических наук проф[ессор] Б. С. Мейлах сказал:

– За 30 лет своего развития советская литература создала ряд ценных произведений, показывающих роль партии в развитии нашего государства, в социалистическом строительстве. Однако здесь писателям еще предстоит создать очень многое. Тов. Мейлах отметил, что некоторые авторы изображают коммунистов, не показывая их связи с массами, вне всенародной борьбы за социализм.

Председатель Ленинградского отделения Союза советских писателей А. Прокофьев критиковал ряд произведений, упрощенно трактующих образ большевика»[80].

Но в случае с пьесой О. Ф. Берггольц и Г. П. Макогоненко произошло довольно редкое для конца 40‐х гг. событие – авторам удалось вырваться из стальных щупальцев большевистской критики. И причиной тому было совершенно исключительное положение, которое занимала Ольга Федоровна Берггольц в послевоенном Ленинграде.

Первым, кто выступил в защиту пьесы, оказался А. А. Прокофьев – глава ленинградской писательской организации. По его инициативе (по-видимому, с подачи Ольги Федоровны и при поддержке со стороны А. А. Фадеева) 19 февраля 1948 г. состоялось открытое заседание правления ЛО ССП, основным вопросом повестки дня на котором было «Обсуждение пьесы О. Берггольц и Г. Макогоненко “У нас на земле”».

В действительности на этом заседании речь шла не о самой пьесе, напечатанной в декабрьском номере «Звезды»[81], а о статье в «Ленинградской правде»; да и разговор велся не столько о драматургии, сколько о театральной критике.

Вводное слово произнес Б. Ф. Чирсков, после которого в своих выступлениях схлестнулись самые знаменитые театральные критики Лениграда – и автор статьи С. Д. Дрейден, и И. Б. Березарк, и С. Л. Цимбал[82] – все те, кто через год без разбору будут названы безродными космополитами и вычищены из советских учреждений.

Если Симон Давидович стоял на своем – выступал с политизированными обвинениями, называл пьесу пасквилем на советскую действительность и даже нападал на А. А. Прокофьева, то и Илья Борисович, и Сергей Львович выступали в защиту пьесы и ее авторов; также к стороне защиты присоединились писатели А. А. Крон, Е. Л. Шварц и др. Евгений Львович Шварц сказал тогда:

«Я не хотел вообще выступать, потому что не считаю себя на данном этапе развития достаточно оснащенным всякими теоретическими знаниями, чтобы твердо и точно разъяснить, хотя бы [Р. Р.] Сусловичу, что в пьесе хорошего и что плохого. Это даже почти невозможно, как, например, в басне Толстого, когда слепому объясняют, что такое белый цвет.

Начну издалека. Не удивляйтесь, что мы говорим о статьях. Именно такого рода статьи мешают говорить по существу. Бывало, не особенно нравится пьеса, но благодаря появлению безобразной, несправедливой статьи приходится забывать гамбургский счет и восстанавливать хотя бы приблизительно справедливость. ‹…›

Каждый раз, когда в пьесе видишь что-нибудь живое, каждый раз, когда видишь, что кто-то еще так же серьезно и так же ответственно думает над тем, как обработать и что делать с новым материалом, радуешься, как будто бы встречаешь попутчика. Мы слышали пьесу Берггольц и Макогоненко, когда она впервые читалась в БДТ, и я был обрадован самым искренним образом. Во‐первых, тем, что встретил товарищей по работе, которые столь же ответственно и с таким же трудом, как в первый раз, пробовали поднять, вскрыть и сделать доступным зрителю новый материал, который до сих пор как следует не был обработан. Делается это со всей доступной им добросовестностью и талантом. То, что было сказано, что эта пьеса поэтическая, – это немаловажно. Пьеса поэтическая от начала до конца. Вот что мне нравится, и вот почему я ее защищаю с особой яростью.

Я должен сказать, что здесь была пальба из автоматов по людям, которые нарушили правила дорожного движения. Раз поднят новый материал, то кончен вопрос о профессионализме. ‹…›

Пьеса несколько приподнята, и поэтому, несмотря на то что материал внешне реалистический, он приподнят поэтически, и естественно, что люди с гордостью говорят о своих традициях. Ложь я очень хорошо чувствую и глубоко убежден в том, что этого как раз здесь и не было. Все мы с волнением слушали эту пьесу. Ощущение времени – сегодняшнего дня и прошедшего времени, которое продолжает жить в сегодняшнем дне, с моей точки зрения, в пьесе достаточно убедительно.

Я не хотел говорить, но в некоторых случаях нужно преодолевать свое отвращение к публичным выступлениям. Я говорю “с отвращением”, потому что труднее доказать, что то, что мне понравилось, действительно хорошо, но поверьте мне – здесь нет никакого желания лишний раз столкнуться с критиком, а глубокое убеждение человека, который работает добросовестно, что это некоторый этап на том трудном пути, по которому мы все идем в меру наших сил и возможностей, и что это настоящее произведение искусства, а настоящее произведение искусства живет. А к тому, что живет, нужно относиться как к живому существу, и то убийственное отношение, которое было в статьях наших критиков, создает нездоровую атмосферу, потому что серьезного разговора не получается. Когда на ваших глазах избивают человека, то вы не занимаетесь тем, что завязываете ему галстук, а стараетесь привести в чувство.

А затем нужно поговорить о методах. Солидаризироваться со статьей Дрейдена невозможно, потому что это сплошные выкрики и окрики. Три дня после этой статьи я ходил как заржавленный, хотя ко мне она никакого отношения не имела»[83].

Ольга Берггольц предпочла дождаться конца выступлений: «Прорабатывают нас, и поэтому я должна выступить последней»[84]. Поскольку о хороших сторонах пьесы уже было сказано другими выступавшими, то Ольга Федоровна коснулась самого главного – методов С. Д. Дрейдена:

«Скажу о вежливости и грубости. Когда двух советских писателей называют пасквилянтами, то это невежливо и грубо, и нужно разговаривать с советскими писателями как с писателями, тем более что ваше обвинение в пасквилянтстве никак не аргументировано.

Я очень внимательно слушала, но тем не менее я все-таки очень много не поняла.

Я не понимаю, почему молодая девушка 20 лет, оказавшаяся в страшно тяжелых моральных и материальных условиях, которую обманул какой-то мерзавец и которая тяжело это переживает, – пасквиль на советскую стахановку. Конечно, это больно и тяжело.

Я считаю необходимым условием вежливости и приличия правильность цитации. И когда цитируется таким образом, что от того, что пишет автор, ничего не остается, то это не очень прилично ‹…›.

Дрейден особенно возмущался, почему пьеса была искусственно раздута. Что это значит? Разве мы взятки кому-то давали? Почему вы это так настойчиво подчеркиваете, что ей искусственно создан авторитет. Ведь ее выдвигали какие-то авторитетные люди. Они даже не знали, что это наша пьеса. Значит, нужно уметь уважать общественное мнение, хотя бы оно и не совпадало с вашим. Почему оно искусственно создано?

(С МЕСТА: Это мнение покойного Михоэлса.)

Человек, который выдвигал эту пьесу, был покойный Михоэлс. Я считаю мнение Михоэлса не ниже вашего. Он говорил о чистоте пьесы. Он говорил о том, что пьеса позволяет ставить вопрос об интегральном человеке. Он находил в ней недостатки и указал на обилие положений. Мы туда страшно много ситуаций наворотили и наверное где-то в чем-то ошиблись. Но почему мы должны верить Вам и не верить Михоэлсу, который в то же время и критикует?»[85]

Поскольку истинные причины гибели С. М. Михоэлса тогда были неизвестны, то его покровительство драматическому творчеству О. Ф. Берггольц и Г. П. Макогоненко, начавшееся еще с постановки их пьесы в Камерном театре, не могло быть пославлено им в вину. Авторитет Ольги Берггольц был в Ленинграде тогда столь высок, что даже критика после августовского постановления не смогла его поколебать. Именно этим и только этим объясняется то обстоятельство, что проведенное собрание остановило волну критики, и серьезных последствий для доцента Г. П. Макогоненко это дело не имело.

Одним из немногих, кто попенял Георгию Пантелеймоновичу печатно, оказался его одногруппник по филологическому факультету, специалист по советской литературе Е. И. Наумов. В августе 1948 г. он отметил в одной из своих статей:

«Однако журнал “Звезда” еще далеко не полностью удовлетворяет высокие требования читателей. Все еще мало в нем произведений, посвященных послевоенному труду, отражающих жизнь сегодняшнего дня. Подчас некоторые писатели больше обращаются в своих произведениях к прошлому, чем к настоящему. В журнале были опубликованы художественно слабые произведения, в частности пьеса О. Берггольц и Г. Макогоненко “У нас на земле”»[86].

Что же касается автора погромной рецензии, С. Д. Дрейдена, то по причине своей нерусской фамилии он был причислен в 1949 г. к безродным космополитам, «разоблачен», получив во время проработки инфаркт миокарда, изгнан со всех мест работы, а 23 декабря 1949 г. арестован по доносу коллеги по писательскому цеху и приговорен к десяти годам исправительно-трудовых лагерей[87].

«Специалисты» по низкопоклонству: М. К. Азадовский, В. Я. Пропп, Б. М. Эйхенбаум…

10 января «Литературная газета» опубликовала статью литературоведа В. И. Бутусова «“Специалисты” по низкопоклонству», посвященную ученым-фольклористам. Этот ныне забытый автор – характерный представитель мощного пласта советского послевоенного литературоведения, был тесно связан с Управлением пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) и, как было принято в таких случаях, одновременно трудился на переднем крае советской литературной науки – в ИМЛИ имени Горького[88].

Начинает автор генеалогию «низкопоклонства» от профессора М. К. Азадовского:

«Характер и своеобразие русской литературы нельзя понять, не учитывая ее взаимодействия с устной народной поэзией. Великие русские писатели высоко ценили поэзию народа и пользовались ее сокровищами. Между тем, некоторые ученые “специалисты” рассматривают связь художественной литературы и устной поэзии с ошибочных, ложных позиций.

Известно утверждение М. Азадовского о том, что интерес Пушкина к творчеству русского народа был вызван… влиянием идей, проникающих в Россию с Запада.

Азадовский не один в своих заблуждениях. В сборнике “Песни русских поэтов” (редакция, статьи и комментарии И. Розанова) проф[ессор] Розанов утверждает: “Если сравнить количество песен (Пушкина. – В. Б.), являвшихся подражанием русскому фольклору, с количеством песен, навеянных чужим фольклором, то окажется, что вторых значительно больше”. Следовательно, “русской песенной лирике Пушкин уделял сравнительно мало внимания”.

Путем внешнего арифметического подсчета тем и сюжетов исследователь искажает творческий облик Пушкина, умаляет значение русской народной поэзии для его творчества.

Проф[ессор] В. Пропп в пространной статье “Специфика фольклора” фактически утверждает невозможность изучения народного творчества. Народная поэзия, говорит он, “акт малоизученных форм сознания“. В этой поэзии “поступают так, а не иначе, не потому, что так было в действительности, а потому, что это так представлялось по законам первобытного мышления”. “Это мышление и вся система первобытного мировоззрения должны быть изучены. Иначе ни композиция, ни сюжеты, ни отдельные мотивы не смогут быть поняты”. Так как первобытное мышление, очевидно, кажется профессору непостижимым, то и народное творчество переходит в разряд непознаваемого.

Художественную литературу проф[ессор] Пропп объявляет продуктом “иного”, “высшего сознания”. Таким образом, проф[ессор] Пропп отгораживает ее от народного творчества непреодолимой стеной. Для народной поэзии оказываются неприменимыми методы исследования, принятые для изучения литературы. Художественный опыт поэтического творчества народа изымается из сферы литературоведения»[89].

Затем автор еще раз возвращается к М. К. Азадовскому:

«Возьмем, к примеру, сборник “Фронтовой фольклор”, составленный в 1944 г. В. Крупянской под редакцией и с предисловием М. Азадовского.

В “исследовании”, предпосланном этому сборнику, составитель исходит из тех же антинаучных теорий, по которым поэтическое творчество народа объявляется “переделкой” или “переосмыслением” старого.

В качестве примеров фронтовой песенной лирики составительница сборника приводит образцы “популярнейших песен фронтовой молодежи”, вроде: “За три года в армии вся любовь забудется”, или преподносит “творческую историю” песни о молодом парне, позабытом девушкой.

В качестве “мудрых” народных выражений публикуются: машина системы Рено имеет две скорости: “тпру” и “но” (лошадь); ласкательное прозвище советского ястребка – “Яшка-приписник”. Или: “На бой идти нужно, как к невесте”. Нет нужды приводить все перлы этого сборника, выдаваемые за “фронтовой фольклор”»[90].

21 января 1948 г. большой «поклонник» Б. М. Эйхенбаума – сотрудник аппарата ЦК ВКП(б) Б. С. Рюриков выступил в партийной газете «Культура и жизнь» со статьей «О творчестве Л. Толстого и некоторых его истолкователях». Посвящена она, казалось бы, грядущему юбилею писателя:

«В 1948 году исполняется 120 лет со дня рождения Л. Н. Толстого В связи с этой годовщиной еще более усиливается интерес нашего народа к творчеству великого писателя, возрастает стремление советских людей глубже уяснить историческое место Толстого в развитии русской и мировой литературы. За последние годы появился ряд книг и статей о Толстом, и законен вопрос, насколько отвечают эти работы высоким требованиям, предъявляемым к ним»[91].

Как выясняется из текста статьи, работы этим требованиям не отвечают:

«Некоторые литературоведы в своих характеристиках произведений Толстого отходят от тех гениальных по своей глубине и всесторонности оценок, которые даны творчеству Толстого В. И. Лениным. Работа некоторых литературоведов о Толстом по существу есть не что иное, как попытка смягчить критику реакционных сторон творчества Толстого, уклониться от разоблачения ложных и вредных идей в его мировоззрении»[92].

Таковыми оказываются работы В. С. Спиридонова, Н. К. Гудзия, Н. Н. Гусева и Б. М. Эйхенбаума. Относительно последнего автор пишет:

«Советский литературовед – не летописец, спокойно и равнодушно рассказывающий о писателях прошлого, он сам – носитель и выразитель той высокой идейности, которая всегда отличала передовую русскую литературу. Ленинский принцип партийности литературы требует отчетливого отношения к явлениям прошлого, разъяснения значения передового, идейного творчества, глубокого и боевого раскрытия вредности отсталых, реакционных теорий.

Между тем до сих пор не преодолен ложный академический “объективизм”, и некоторые авторы в “нейтральных” тонах говорят о явлениях, требующих ясной и четкой оценки.

Автор статьи о Толстом в 54‐м томе Большой советской энциклопедии Б. Эйхенбаум, говоря о религиозных исканиях Толстого, ограничивается такой характеристикой:

“В своих религиозно-философских сочинениях Толстой разоблачал церковь, стремясь восстановить чистое (?) христианство с его учением о любви и о ‘непротивлении злу насилием’ ”.

Автор забыл сказать, что в религиозно-философских сочинениях Толстого проповедуется мистицизм, отрицается общественный прогресс, ниспровергается наука, религиозное “очищение” противопоставляется революционной деятельности. Он оперирует словечками о “чистом христианстве”, как будто правомерно само деление религии на чистую и нечистую.

Автор не раскрывает, в чем же вредность толстовского “непротивления злу”. Он забывает слова Ленина, писавшего, что в произведениях Толстого содержится “проповедь одной из самых гнусных вещей, какие только есть на свете, именно: религии, стремление поставить на место попов по казенной должности попов по нравственному убеждению, т. е. культивирование самой утонченной и потому особенно омерзительной поповщины”.

Так дурной “объективизм” оказывается очень удобной формой умолчания о реакционной сущности толстовщины.

Кому не известно, что представляла собой в истории русской общественной мысли толстовщина? “Толстой смешон, как пророк, открывший новые рецепты спасения человечества, – и поэтому совсем мизерны заграничные и русские ‘толстовцы’, пожелавшие превратить в догму как раз самую слабую сторону его учения”, – писал Ленин»[93].

Если указанные статьи В. Бутусова и Б. Рюрикова представляют собой варианты прежних обвинений и даже кажутся сдержанными, то программная статья Ан. Тарасенкова «Космополиты от литературоведения», напечатанная в февральской книжке «Нового мира», выводит обвинения на более серьезный уровень.

Критик Анатолий Кузьмич Тарасенков (1909–1957), ныне известный лишь в качестве выдающегося собирателя русской поэзии ХХ в., в то время занимал входящий в номенклатуру ЦК ВКП(б) пост заместителя главного редактора журнала ССП СССР «Знамя», а все его критические статьи писались исключительно «в духе текущих директив»[94].

Такова и указанная статья, причем термин «космополитизм» вошел в заголовок уже на последнем этапе (номер был подписан к печати 6 февраля), это произошло уже после «публичных чтений» будущей статьи – ее основные положения были обкатаны Анатолием Кузьмичом на партийном собрании московских писателей, посвященном борьбе с низкопоклонством в литературоведении:

«Заслушав и обсудив доклад тов. Тарасенкова “О явлениях низкопоклонства перед Западом в советском литературоведении”, общее партийное собрание московской организации Союза советских писателей отмечает, что в ряде литературоведческих книг и научных трудов, появившихся в последние годы, сказалось влияние враждебных марксизму-ленинизму теорий, сущность которых сводится к преклонению перед западной буржуазной культурой. Это влияние сказалось в книге члена партийной организации Союза советских писателей тов. Нусинова “Пушкин и мировая литература”, в статьях и книгах ленинградских литературоведов тт. Эйхенбаума, Проппа (“Исторические корни волшебной сказки”)…»[95]

Эта значительная по объему (почти полтора печатных листа) статья представляет собой отредактированную стенограмму того самого доклада. Тяжесть политических обвинений этой «критической» стати, неприкрытое заушательство, зубодробительный «дискурс» – даже для того времени такой поток брани еще казался чрезмерным. И хотя главным объектом для избиения, взяв пример с А. А. Фадеева, автор избрал И. М. Нусинова (который, конечно же, не мог оставаться долго на свободе после такого камнепада – 12 января 1949 г. он все-таки был арестован и умер во время следствия), однако досталось и другим историкам литературы, в том числе ленинградским:

«Презрение по отношению к России, ее культуре, ее великим идеям было характерно и для иезуита Бухарина, и для бандитского “космополита” Троцкого. Это грозные напоминания. Они показывают нам, с чем роднится в современных политических условиях дух преклонения перед западной буржуазной культурой и цивилизацией, кому он служит. Под флагом космополитизма действуют сейчас темные дельцы из черчиллевско-трумэновской шайки, всячески стремящиеся ущемить суверенитет малых и больших народов, попрать их национальную самобытность, стереть их национальную культуру, принеся ее в жертву господину доллару.

Нельзя пройти мимо тех тенденций, которые проявились в книге профессора Нусинова “Пушкин и мировая литература”. Эта книга вышла в свет в начале войны, во второй половине 1941 года. В те дни мы воевали, нам было попросту некогда заниматься исследованием пухлых академических литературоведческих трудов. Но пришло время, когда все эти вопросы нужно рассмотреть подробно и обстоятельно. ‹…›

К сожалению, профессор Нусинов не одинок в своих заблуждениях, в своем низкопоклонстве перед Западом, в неумении увидеть и проанализировать самобытный характер нашего искусства, нашей русской культуры, нашей философии, наконец, нашего патриотизма. ‹…›

Какое убожество сводить всю литературу нашего великого народа к перечню бесконечных влияний! Как мало у всех этих “маститых ученых” научной добросовестности, как раболепно они следуют за буржуазной историографией и литературоведением!

Вспомним хотя бы о статье профессора Эйхенбаума, посвященной Толстому. Эйхенбаум – в прошлом один из столпов формализма – в извращенном свете рисует работу Льва Николаевича Толстого над “Анной Карениной”. Широко известны сотни высказываний западноевропейских и американских ученых о том, какое громадное влияние оказал могучий художественный талант Толстого на все развитие мировой литературы. Вместо того, чтобы раскрыть великое значение Толстого для мировой культуры, признаваемое даже нашими врагами, профессор Эйхенбаум ищет литературные источники гениального романа Толстого во французской адюльтерной литературе. Какое убожество мысли, какая псевдонаучная, крохоборческая эмпирика!

“Толстой пишет семейный роман с любовным содержанием, явно следуя западным образцам, – говорит Эйхенбаум. – Толстой в своем романе пошел по пути линии сочетания традиции французского ‘адюльтерного’ романа с английским семейным – в противовес русской прозе 70‐х гг.”

Главным философским учителем Толстого, определившим идейный замысел Анны Карениной, Эйхенбаум считает реакционного мракобеса Шопенгауэра, его мрачную книгу “Мир как воля и представление”.

Даже Дюма-Фис входит в число источников образов Толстого. В одном из писем Толстой пишет, что его “любимица Варя выходит замуж за отрицательного типа, и это вызывает в нем чувство, будто совершается заклание на алтаре”. По этому поводу Эйхенбаум замечает “с ученым видом”: “Эти строки написаны до чтения книги Дюма, а между тем они выглядят отголосками этого чтения, вплоть до слов о человеческом жертвоприношении”.

Как старается Эйхенбаум! Написаны эти строки, как он сам устанавливает, до чтения соответственного места из Дюма, и тем не менее являются его отголосками. Какой вздор!

В этой статье приведена только незначительная часть высказываний наших академических ученых на интересующую нас тему. Их можно было бы увеличить. Позорная, нестерпимая для русского советского человека картина! Какое раболепное ползанье на брюхе перед западной культурой!»[96]

Вскользь разобравшись с лично ему знакомым Б. М. Эйхенбаумом, А. К. Тарасенков целый раздел своей многостраничной филиппики посвящает космополиту В. Я. Проппу:

«А. Фадеев в своем докладе на XI пленуме правления ССП в июне 1947 года говорил об ошибках и заблуждениях академика Шишмарева, который всячески превозносил Веселовского и его школу. Но примеры из Шишмарева бледнеют и отступают перед тем, что написал профессор В. Я. Пропп в своей книге “Исторические корни волшебной сказки”. Книга эта вышла в издании Ленинградского государственного университета тиражом в 10.000 экземпляров (редактор профессор И. М. Тронский). В первой же главе своей книги Пропп приводит многочисленные цитаты из Маркса и Энгельса, объявляя себя их последователем. Но это – лишь внешняя, крайне незатейливая маскировка. На самом деле Пропп продолжает не марксизм, а учение А. Веселовского.

Зависимость Проппа от Веселовского очевидна. В пространной дружески-рекламной рецензии на книгу Проппа, которую поместил в журнале “Советская книга” профессор В. М. Жирмунский, он хвалит “Исторические корни волшебной сказки” именно за то, что автор этой книги следует методологии Веселовского.

“В своей ‘Поэтике сюжетов’, – пишет Жирмунский, – академик А. Н. Веселовский, опираясь на результаты работы этнологов, пытался наметить общую перспективу стадиального развития фольклорных и литературных мотивов и сюжетов, обусловленного закономерным развитием человеческого общества… Эта проблема сохраняет значение и для советской этнографии и фольклористики” (“Советская книга”, 1947, № 5).

Что же представляет собой на самом деле работа профессора Проппа?

Чрезвычайно детально, на протяжении трехсот с лишним страниц своей книги, он исследует мотивы так называемой волшебной сказки. Не думайте, однако, что Проппа интересует русская или, скажем, грузинская, украинская или, наконец, французская сказка. Нет, его интересует сказка вообще. По Проппу получается, будто был когда-то в незапамятные времена некий единый “пра-народ”. От него осталось много сказок, мифов, легенд. Всячески тасуя по методу Веселовского сотни этих сказок и мифов, Пропп устраивает фантастические комбинации. Разные народы, разные исторические эпохи мелькают в его книге, как в калейдоскопе.

Натяжки и вздорные сопоставления несопоставимого не смущают нашего исследователя. Вот Пропп цитирует одну из сказок Афанасьева: “Жена при отправке дает герою цветок. ‘Заткни, – говорит, – этим цветком уши и ничего не бойся!’ – Дурак так и сделал. Стал мастер в гусли играть, а дурак сидит, его и сон не берет”.

Немедленно Пропп комментирует эту русскую сказку: “Здесь поневоле (?! – Ан. Т.) вспоминается Одиссей, так же затыкающий себе уши от сирен. Возможно, что эта аналогия бросает свет на образ сирен, заманивающих героев пением и убивающих его” (стр. 66).

Трудно понять, что общего нашел Пропп между русской сказкой и древнегреческим мифом. Но и этого нелепого сопоставления Проппу мало. От Древней Греции он легко перескакивает к легендам североамериканских индейцев, а от них – к Гильгамешу (вавилонскому эпосу). Что общего между всеми этими совершенно разнородными явлениями – неведомо. Но Проппу нет дела до исторических обстоятельств, породивших тот или иной мотив или сюжет. Его не интересует национальная определенность русской сказки или вавилонского мифа. Убежденный космополит, он тасует эпохи и народы, как колоду карт, не обращая внимания на их самобытность и неповторимость. Ему важно одно – доказать общность всех сказок и мифов мира. “…Ягу ослепляют. “Как она уснула, девка залила ей глаза смолой, заткнула хлопком; взяла свою дитятю, побежала с ним” (Худяков, 52). Точно так же и Полифем (родство которого с Ягой очень близко) ослепляется Одиссеем; в русских версиях этого сюжета (“лихо одноглазое”) глаз не выкалывается, а заливается. Одноглазость подобных существ может рассматриваться как разновидность слепоты. В немецких сказках у ведьмы воспаленные веки и красные глаза, т. е. у нее собственно нет глазных яблок, а есть красные орбиты без глаз” (стр. 59).

Или вот, например, Проппа заинтересовал мотив клеймения героя посредством отрезания пряди волос, который он нашел в одной из русских сказок, записанных Афанасьевым. Тотчас от русской сказки он переходит к лопарскому мифу, в котором рассказывается о смешении крови жениха и невесты перед браком. По Проппу – это одно и то же. От лопарского мифа он легко перескакивает к австралийскому дикарскому обряду, по которому, принимая в родовой союз нового члена, люди пьют кровь друг друга. Тут же ссылка на Швейнфурта, немецкого ученого, исследователя Африки, который отметил обряд смешения и питья крови у негров ньям-ньям, а Велльгаузен (немецкий богослов и ориенталист) у арабов.

Цепь у нашего исследователя замкнута. Родство приемов и мотивов сказки русского народа с каннибальскими обычаями ньям-ньямов, подтвержденное авторитетом Швейнфурта, “доказано”.

Неужели Пропп не понимает, что он лжет здесь на русский народ, на наш прекрасный поэтический эпос, в котором никогда не было ничего общего с каннибализмом?

До чего опускается в своих сопоставлениях Пропп, можно увидеть еще из одного примера. Пропп нашел у Афанасьева русскую сказку, в которой рассказано о том, как живущие в лесной избушке слепые богатыри берут к себе купеческую дочку: “Будь нам заместо родной сестры, живи у нас, хозяйничай… Осталась с ними купеческая дочь, богатыри ее любили, за родную сестру почитали, сами они то и дело на охоте, а названная сестра завсегда дома, всем хозяйством заправляет, обед готовит, белье моет”.

Это – из сказок Афанасьева. В образе “сестрицы”, которая ухаживает за слепыми богатырями, много прелести наивной чистоты русских родовых общественных отношений.

Но что делает с этим мотивом профессор Пропп?

Он тут же сопоставляет образ героини русской сказки с женщинами немецких сказок, которых брали в “мужской дом” в качестве наложниц, проституток. Тут же ссылки на бесчисленные иностранные авторитеты: “У Барро, говорит Щурц, – цитирует Пропп, – половые потребности юношей удовлетворяются тем, что отдельных девушек насильно уводят в мужской дом, где они одновременно служат возлюбленным и получают от них подарки”.

От немецких сказок Пропп опять переходит к русским. На этот раз пермским. А затем к… фольклору Пелейских островов, записанному Фрезером (известный буржуазный ученый-идеалист современной Англии, прославившийся своими антисоветскими выступлениями).

Все эти примеры взяты со страниц 106–107 книги профессора Проппа. Все здесь смешано в одну кучу и объявлено родственным.

И снова русский народный эпос с его мотивами дружбы и товарищества приравнен к воспеванию наложничества и первобытной полигамии.

Книга Проппа – это Веселовский, доведенный до абсурда и мракобесия. ‹…›

Незатейливо прихорашиваясь под марксиста, Пропп пытается возродить в нашей науке худшие черты историко-сравнительного метода Веселовского. Его книга – вредна и ошибочна от первой до последней своей строки. Советские ученые-фольклористы должны сказать о книге профессора Проппа свое резкое и правдивое слово»[97].

Завершает А. К. Тарасенков свою отповедь следующими словами:

«В этой статье приведены лишь некоторые из фактов, говорящих о том, что низкопоклонство перед буржуазным Западом, некритическое восхищение буржуазной культурой, безразличный космополитизм, сведение русской литературы и даже творений ее величайших представителей – Пушкина, Горького, Толстого – к заимствованию у европейцев отмечают многие работы наших литературоведов. Книги профессоров Нусинова и Проппа – далеко не единичное явление. Это говорит о том, что целые участки нашего литературоведения, а вовсе не только отдельные авторы заражены низкопоклонством, связанным с потерей национальной гордости, с потерей чувства советского патриотизма.

Как могло получиться, что Академия наук и Институт мировой литературы, носящий священное для нас имя Горького, успели выпустить огромные тома, посвященные американской и английской литературе, и провалили всю работу по советской литературе? Почему до сих пор не сделано ничего для того, чтобы советская литература стала предметом действительно научного, действительно марксистского исследования? Почему написать хотя бы краткий очерк развития советской литературы и дать монографии о советских художниках слова труднее, чем заниматься кропотливым анализом творчества никому не ведомых третьестепенных деятелей буржуазной литературы XVII или XVIII веков, живших в Англии или во Франции? Почему до сих пор в “академических кругах” считается зазорным и ненаучным, когда авторы диссертаций пытаются избрать темами своих работ явления советской культуры?

Товарищ Молотов в своем докладе, посвященном 30‐летию Октября, говорил: “Нельзя считать случайностью, что ныне лучшие произведения литературы принадлежат перу писателей, которые чувствуют свою неразрывную идейную связь с коммунизмом”. В общем ходе истории культуры творения Горького и Маяковского, Алексея Толстого, Шолохова, Фадеева значат больше, гораздо больше, чем разные американские Мельвили и Ирвинги, Симсы и Эмерсоны, которым посвящено столько внимания в том же выпуске “Истории американской литературы”. Пора это понять и утвердить. Пора влить в наше литературоведение живой огонь современности.

Мы не собираемся охаивать всю нашу советскую науку о литературе. За годы советской власти общими усилиями наших передовых ученых сделано очень много для того, чтобы правильно донести до народа творения русских классиков, дать им обстоятельный классовый и эстетический анализ, очистить их творения от лжи и фальши, которыми их обволакивала буржуазная наука. Наше литературоведение разрабатывает теорию социалистического реализма. Наша живая, активно действующая критика есть инструмент политики партии в области литературы. Но с теми недостатками литературоведения, о которых я говорил выше, дальше мириться нельзя.

Пора покончить в нашей литературной науке с ползаньем на брюхе перед западными образцами. Пора научиться по-настоящему гордиться великими ценностями нашей русской классической культуры, литературы, а также культуры братских народов СССР и родственных нам славянских народов, литература которых, к стыду нашей науки, даже еще не начала как следует изучаться. Пора нашим литературоведам распроститься с ошибками прошлого.

Пора понять, что нет писателей всечеловеческих, без классовых и национальных корней. Пора раз и навсегда расстаться с пережитками сравнительной, историко-культурной школы. Пора понять, что не пресловутые литературные “влияния”, а живая историческая практика классовой борьбы определяла и определяет историю литературы»[98].

Приведенные выдержки из статьи А. К. Тарасенкова даже сегодня производят серьезное впечатление; для современников оно было еще более тяжким. Эта статья, по сути, разверзла шлюзы «критики», и все события в ленинградской науке о литературе с весны 1948 г. представляли собой настоящий погром, закончившийся к маю 1949 г. пепелищем.

Надо ли говорить, что главный читатель страны остался доволен такой статьей? Об этом свидетельствует сам автор: «После того как я сделал в конце 1947 года на партсобрании ССП доклад о низкопоклонстве в литературоведении, Фадеев советовал печатать его. Сначала я сомневался, потом напечатал статью в “Новом мире”. Сталин похвалил мою статью»[99].

А сам А. А. Фадеев написал по этому поводу А. К. Тарасенкову следующую записку: «Толя! Если бы не я, ты просто положил бы свою статью в стол. Я тебя буквально вытащил “из грязи в князи”. То-то![100].

В 1949 г. эта статья в несколько измененном виде вошла в сборник работ А. К. Тарасенкова «Идеи и образы советской литературы», выпущенный в свет издательством «Советский писатель»[101].

А. К. Тарасенков, творчески ретранслируя текущие настроения руководства страны, не был одинок – он был представителем целого отряда пропагандистов. Применительно к работе высших учебных заведений таким программным выступлением явилась статья заместителя министра высшего образования СССР А. М. Самарина «Высшая школа и борьба за приоритет советской науки» в мартовском номере «Вестника высшей школы».

Повышение идеологического градуса было очевидным:

«Растленная буржуазная наука стремится распространить свое тлетворное влияние не только на народы своих стран, она протягивает свои грязные щупальцы к нашей передовой советской науке. Буржуазные ученые приходят в бешенство от одного упоминания, что принцип партийности является основой развития не только науки социалистического государства, но всякой науки вообще. Воплями и лживыми утверждениями о беспартийности, о надклассовости науки ученые капиталистических стран, эти верные прислужники империализма, стремятся внести разброд в ряды прогрессивных ученых. ‹…›

Нашей науке, литературе чужды аполитичность и безыдейность. Изложение любой дисциплины должно быть построено на основе марксистско-ленинской теории, в каждой дисциплине должно быть подчеркнуто преимущество советского строя, обеспечившего невиданный расцвет науки и техники нашей родины.

Не нам преклоняться перед Западом! Не нам, представителям великой страны, где сбылись пророческие слова В. И. Ленина, сказанные на VIII Всероссийском съезде Советов: “Если Россия покроется густой сетью электрических станций и мощных технических оборудований, то наше коммунистическое строительство станет образцом для грядущей социалистической Европы и Азии”.

Советские ученые, вооруженные великим учением Маркса – Энгельса – Ленина – Сталина, гордые за успехи нашей Родины во всех областях хозяйственного и литературного строительства, вдохновляемые и руководимые гением Сталина, в непримиримой борьбе с тлетворной буржуазной идеологией обеспечат дальнейшее мощное развитие нашей социалистической культуры.

Советские ученые – воспитатели народной интеллигенции – еще выше поднимут знамя передовой советской науки, с честью понесут его по пути к коммунизму»[102].

Этнографы подхватывают знамя критики В. Я. Проппа

Наиболее серьезные проработки начала 1948 г. были устремлены на В. Я. Проппа. Причем критиковали его не только как филолога, но и как этнографа:

«Дискуссия о теоретических недостатках и задачах советской фольклористики, проведенная в Институте этнографии Академии Наук СССР в феврале – марте 1948 г., вскрыла явно неблагополучное состояние советской фольклористической науки. На этой дискуссии была разоблачена антимарксистская сущность псевдоисторических построений школы А. Веселовского, его концепции первобытного синкретизма, формалистической основы его концепции родов поэзии, представляющие не что иное, как эклектический вариант идеалистической формалистической схемы поэтических родов в эстетике Гегеля. Была вскрыта также формалистическая сущность теории исторической первичности психологического параллелизма, начисто отвергаемой современными данными науки об искусстве первобытных народов. Вместе с тем обнаружилось, что отдельные советские литературоведы и фольклористы берут под защиту вредную буржуазно-либеральную концепцию этой школы и даже пытаются установить “близость” положений Веселовского к марксизму… На этой же дискуссии была разоблачена антимарксистская сущность исследований В. Я. Проппа, проповедующего в своей “Специфике фольклора” и в книге “Исторические корни волшебной сказки” идеалистические теории Леви Брюля о первобытном мышлении и взгляды на фольклор скандинавско-финской формалистической школы сказковедения. Несмотря на то что В. Я. Пропп протаскивает в науку фольклористики антиисторические взгляды и методы исследования, он имеет последователей и защитников среди советских фольклористов»[103].

В Москве в Институте этнографии В. Я. Пропп был проработан заочно:

«Заседание 9 февраля было посвящено обсуждению книги проф[ессора] В. Я. Проппа “Исторические корни волшебной сказки”, изданной в 1947 г. Ленинградским государственным университетом. С критическим разбором этой книги выступил М. М. Кузнецов, который прочитал написанную им совместно с И. П. Дмитраковым рецензию “Традиции идеалистической фольклористики в работах проф[ессора] В. Я. Проппа”. Все выступавшие в прениях согласились с основным положением докладчика, утверждавшего, что проф[ессор] Пропп стоит на идеалистических позициях и что его методология не имеет ничего общего с методом марксизма-ленинизма. В процессе обсуждения были вскрыты существеннейшие недостатки, присущие как этой работе проф[ессора] Проппа, так и его прежним работам»[104].

В прениях выступили И. И. Потехин, В. И. Чичеров, С. А. Токарев, Е. В. Гиппиус, Л. Г. Бараг, А. М. Смирнов‐Кутачевский, итог обсуждения подвел С. П. Толстов.

А когда к лету 1948 г. страсти несколько улеглись, вышедший в июне номер журнала «Советская этнография» напечатал текст давних оппонентов В. Я. Проппа – М. Кузнецова и И. Дмитракова, озаглавленный «Против буржуазных традиций в фольклористике». То была прочитанная ими в Институте этнографии Академии наук СССР рецензия «Традиции идеалистической фольклористики в работах проф[ессора] В. Я. Проппа», посвященная «Историческим корням волшебной сказки»; только заглавие пришлось несколько заострить – все-таки это уже было не клановое научное заседание, а публичная критика.

Нет смысла повторять обвинения, которые уже многократно были предъявлены Владимиру Яковлевичу и развернуты в упоминаемой статье во всей своей полноте; ограничимся лишь цитированием выпада в адрес ленинградской филологии:

«Книга В. Проппа выглядит не как советская, а как иностранная книга. И если задаться вопросом, каковы ее идейные истоки, то мы получим ясный и недвусмысленный ответ – тлетворное влияние упадочной науки буржуазного Запада. В работе отчетливо выступает эклектичное смешение положений финской школы – Леви-Брюля, Дюркгейма, Сентива и других. Все это соединяется с вульгарным механистическим, антиисторическим социологизированием. И те похвальные намерения, которые прокламировал проф[ессор] В. Я. Пропп в своем предисловии к книге, оказались невыполненными. Фольклор в книге В. Я. Проппа потерял свое общественное и национальное значение. Фактически получилось, что книга В. Я. Проппа есть попытка сокрушения и развенчивания русской волшебной сказки.

Неудача исследования В. Проппа очень поучительна. Прежде всего она наглядно показывает невозможность успешного решения вопросов, когда исследователь исходит из заведомо порочных теоретических основ. Но одновременно эта неудача говорит и о другом, может быть, не менее важном. Книга несет на себе марку Ленинградского государственного ордена Ленина университета. Проф[ессор] В. Я. Пропп в предисловии к книге ссылается на теоретическую поддержку ряда ленинградских ученых. Спрашивается, почему же никто из филологов Ленинградского университета, никто из ленинградских фольклористов, наконец, никто из ленинградских этнографов не выступил до сих пор с серьезной, принципиальной, большевистской партийной критикой этого труда? Казалось бы, кому-кому, а ленинградским ученым следовало бы в первую очередь выступить с критикой работ своего коллеги, ибо В. Я. Пропп на протяжении более чем двух десятилетий упорно и настойчиво проводит свои явно ошибочные взгляды. Своевременная принципиальная критика несомненно помогла бы исследователю избежать серьезных ошибок. Объективно же получилось так, что ленинградские филологи стали на путь замазывания, замалчивания ошибок В. Я. Проппа, что привело к плачевным результатам»[105].

Причем сам Институт этнографии, находившийся в Москве, страдал от такой критики тоже достаточно сильно – коллективу института, а особенно сектору фольклора, ставилось в вину некритическое отношение к книге ленинградского ученого:

«Порочность методологии В. Я. Проппа была очевидной. Но фольклорный сектор Института отвечал на книгу проф[ессора] Проппа молчанием, проходил мимо его работ. Это молчание было связано с общими недостатками теоретической работы сектора»[106].

В Пушкинском Доме, напротив, Владимира Яковлевича почти не упоминали, поскольку еще в конце 1947 г., на волне критики, решением бюро Отделения литературы и языка АН СССР он был освобожден от должности старшего научного сотрудника сектора фольклора, которую он занимал по совместительству с мая 1945 г. Это решение 20 февраля 1948 г. было проведено приказом по ИЛИ[107].

Дискуссия об А. Н. Веселовском исчерпана

Естественно, что разворачивающиеся события должны были наконец-то окончательно закрыть сильно затянувшуюся «дискуссию» о Веселовском. Как мы подробно писали во третьей главе, жирная точка была поставлена 11 марта 1948 г. газетой ЦК ВКП(б) «Культура и жизнь».

Однако предшествующие этому моменту события имели серьезное значение и далеко идущие последствия для ленинградских историков литературы.

Январский номер журнала «Октябрь», открывавшийся большой статьей В. Я. Кирпотина «О низкопоклонстве перед капиталистическим Западом, об Александре Веселовском, о его последователях и о самом главном»[108], кроме вопроса о мировоззрении А. Н. Веселовского, касался и его последователей.

Стоит отметить тот факт, что среди «попугаев Веселовского», которых по ходу препарирования бездыханного тела академика ощипывает В. Я. Кирпотин, мы видим следующих представителей ленинградской филологии: М. К. Азадовского, М. П. Алексеева, В. А. Десницкого, В. М. Жирмунского, покойного А. С. Орлова… Но с особым наслаждением он начинает топтать одного из наиболее значительных русских ученых-романистов ХХ в., ученика А. Н. Веселовского – академика В. Ф. Шишмарева. Такое рвение объясняется также и тем обстоятельством, что к В. Ф. Шишмареву автор испытывал к тому же чувство большой личной неприязни. Именно цитаты из работ Владимира Федоровича становятся поочередно мишенями для тщательного идеологического разбора.

Одновременно с выходом «Октября» к этой теме обратилась и «Литературная газета». 14 января 1948 г. она поместила на своих страницах статью уже вовлеченного в «дискуссию» М. М. Кузнецова «А. Н. Веселовский подлинный и приукрашенный». Автор не преминул назвать некоторых «попугаев»:

«В статьях и комментариях советских литературоведов к современным изданиям Веселовского, а также в посвященных ему отдельных исследованиях обычно скороговоркой сообщалось о теоретических пороках ученого и, наоборот, не жалелось красок для расписывания его заслуг. Веселовскому придавался “околомарксистский” вид. Так обстояло дело в статьях и работах акад[емика] В. Шишмарева, проф[ессора] В. Жирмунского, доц[ента] А. Соколова, проф[ессора] В. Проппа и др. ‹…›

Партия учит нас смотреть в будущее, опираться на все передовое, прогрессивное, выносить приговоры событиям и фактам действительности с позиций завтрашнего дня. Но есть еще в нашей среде ученые, которые никак не расстанутся с вчерашним днем науки, силятся протащить в наше сегодня обветшалые догмы прошлого, воскурить во что бы то ни стало фимиам отжившему, безвозвратно ушедшему. С этим надо кончать решительно и бесповоротно»[109].

То, что надо кончать решительно и бесповоротно, было очевидно: нерешенность вопроса зияла дырой в кумачовом тряпье идеологии. Исключительно этим обстоятельством можно объяснить инцидент, произошедший 4 марта 1948 г. на расширенном заседании правления ЛО ССП СССР:

«Состоялось расширенное заседание правления Ленинградского отделения Союза советских писателей совместно с активом. Собравшиеся с интересом выслушали доклад главного редактора “Литературной газеты” В. В. Ермилова. Он сделал обзор выступлений газеты за последнее время, подчеркнув, что она призвана стать боевой трибуной писательской общественности. Для этого созданы все условия»[110].

Еще 31 июля 1947 г. Оргбюро ЦК ВКП(б) приняло постановление «О “Литературной газете”», которым эта еженедельная газета превращалась из литературной в общественно-политическую и литературную, с периодичностью дважды в неделю и тиражом в полмиллиона экземпляров, в десять раз превышавшим прежний[111].

Среди многочисленных выступлений в прениях, сводившихся к славословию обновленной газеты и ее редактора, диссонансом прозвучало выступление одного из участников, который коснулся статьи С. Г. Лазутина с критикой книги В. Я. Проппа[112], напечатанной еще до реорганизации газеты:

«“Литературная газета” из сухой и ведомственной превратилась в боевую и яркую газету, и сейчас читают ее не только профессионалы-литераторы, но и филологи, врачи и даже математики, она стала газетой советской интеллигенции, и в этом ее огромное положительное значение.

В частности, “Литературная газета” очень много статей посвящает литературоведению и филологическим наукам, много статей сыграли большую роль в развертывании дискуссий по самым разнообразным вопросам.

Я бы хотел сделать несколько частных замечаний в связи с теми рецензиями и статьями, которые появились в газете, имея в виду, что не всегда они бьют в цель. Правильно ставятся вопросы, но статьи, которые там появляются, решают проблемы сегодняшнего дня иногда на очень низком уровне. В частности, книга Проппа – “Исторические корни сказки”. Рецензия Лазутина дает необъективное отражение, потому что Лазутин, фактически приписывая цитату из Маркса Проппу, бьет по этой цитате Маркса. Он наряду с этим отрицает неверное положение Проппа, который стремится в сказках увидеть отражение низкопоклонства и отрицает стадиальность развития марксизма. Так в фольклоре обнаружено низкопоклонство. Это очень важная проблема. Все фольклористы Москвы и Ленинграда, которые писали и пишут, оказались в числе этих представителей низкопоклонства.

Однако я вовсе не думаю, что видные советские фольклористы заражены этим низкопоклонством, в частности Азадовский, который в одной из своих статей утверждал, что Пушкин в своих сказках использовал не только сюжет, взятый от своей няни Арины, но из немецких источников. Что же делать, если Пушкин действительно читал сказки братьев Гримм во французском переводе и они сохранились в библиотеке Пушкина.

Не так нужно ставить вопрос о низкопоклонстве. У нас фольклоризм сводят к проблеме: кто у кого списал. Если так рассматривать, то А. К. Толстой самый народный поэт»[113].

С таким вольнодумством уже давно пора было кончать. Это и было сделано в редакционной статье газеты «Культура и жизнь» от 11 марта 1948 г. Итог многомесячным прениям был подведен: критикуемое учение А. Н. Веселовского было объявлено еретическим. Теперь пришло время расправляться с его сторонниками.

Ольга Михайловна Фрейденберг писала в те дни:

«Кампания против Веселовского принимала характер наводнения. Тщетно мы искали в этих поношениях логики.

То трубили, что наша-де наука, русская, отечественная наука… традиции… у!.. шапками закидаем. Кто не горланит о традициях, о самобытности, о великих русских ученых – в морду. Вознесенский сделал из университетского коридора “аллею славы”: соорудил ниши, в нишах поставил на постаментах статуи русских ученых, и среди них – Веселовского.

То – долой Веселовского, ату его, травить, бить, топтать. ‹…› Затем Веселовского на время оставили и взялись за музыкантов. Нельзя передать, какую сенсацию вызвало опозориванье Шостаковича, Прокофьева, Хачатуряна, трех святителей советской музыки. Партия сделала вид, что только что услышала их произведения. ‹…›

Вскоре опять пошел Веселовский. В каждой газете, в каждом журнале клокотали против Веселовского и поносили всякого человека, ссылавшегося на Веселовского. Тучи сгущались. Казалось, дышать больше нечем, а становилось еще хуже»[114].

Б. В. Томашевский во главе литературоведов‐формалистов

После статьи А. К. Тарасенкова в «Новом мире», в которой он «вскрыл» космополитизм в литературоведении, все «попугаи Веселовского» моментально получили непонятный ярлык «космополитов». Этот термин в 1948 г. не столько ассоциируется с национальностью (лишь с января 1949 г. он вместе с прилагательным «безродный» станет знаменем погромщиков), сколько синонимичен раболепию и низкопоклонству перед Западом: «Всякие научные аналогии были окрещены “космополитизмом”, термином, которому придавали страшное (“политическое”) значение»[115].

Именно с этих позиций написана редакционная статья «Литературной газеты» в номере от 20 марта 1948 г. – В. В. Ермилов должен был отразить в газете линию аппарата ЦК:

«…Революционным и материалистическим традициям передовой русской критики противостояла буржуазно-либеральная наука. Одним из “столпов” этой науки был А. Веселовский.

Литература под пером Веселовского теряет свой живой, человеческий, общественный, свой национальный характер. В его работах она предстает перед нами вне времени и пространства. Реальная жизнь с ее классовой борьбой, с ее жестокими противоречиями, столкновениями различных социальных групп, жизнь, взятая в ее бурном, революционном развитии, с ее набатным гулом народной борьбы за свободу, – все это остается где-то там, “внизу”, все это уже совсем неразличимо. Взгляд ученого-космополита воспаряет вверх, он скользит над жизнью, он витает в мире мертвых абстракций, условных схем, неизменных, устойчивых сюжетов. Холодными, равнодушными глазами окидывает он бессмертные художественные творения, в каждое из которых писатель вложил свою душу, свои заветные, кровные мысли, чаяния, надежды, призывы. Чуждый народу, такой ученый чужд и национальной гордости»[116].

После такого вводного раздела неминуемо появлялся с мешком на голове тот, кто будет представлен в качестве ученого-космополита широкой читательской аудитории. В данном случае им оказался профессор филологического факультета ЛГУ пушкиновед Б. В. Томашевский:

«Вредная и лженаучная концепция А. Веселовского является не чем иным, как одной из разновидностей буржуазного космополитизма. Именно отсюда идут у последователей Веселовского и отрицание своеобразия могучей русской национальной культуры, и рабское низкопоклонство перед иностранщиной, и бессмысленная “охота за параллелями”, формальными соответствиями в литературе разных народов. Перед нами статья Б. Томашевского “Проза Лермонтова и западноевропейская литературная традиция” (“Литературное наследство”, т. 43–44. М. Ю. Лермонтов. 1. М., 1941). В небольшом вступлении автор пишет о русской литературе:

“Пути ее исторического становления подлежат исследованию с двух сторон. Основным фактором ее возникновения, роста и созревания явились условия русской жизни той эпохи; отдельные этапы ее развития должны быть изучены и осмыслены в свете этих условий, в свете социальной и культурной обстановки того времени. Вместе с тем, русская проза 30‐х годов формируется не изолированно, а в теснейшей связи с прозой западноевропейской, используя ее исторический опыт. Таким образом, возникает еще один аспект исследования – историко-литературный в узком смысле этого слова; в этом аспекте и строится настоящая работа”.

Если верить Б. Томашевскому, русскую литературу, оказывается, можно изучать “и так, и этак”. Можно изучать ее развитие в свете социально-исторических условий. Так изучали нашу литературу Белинский, Чернышевский, Плеханов. Такому пониманию литературы учил нас Ленин, учит И. В. Сталин. Но можно, видите ли, изучать литературу и по-иному, – отбросив социальные, классовые, исторические понятия, искусственно отделив литературу от породившей ее жизни, безжалостно откинув все, что выходит за пределы чисто литературного ряда и хоть чем-нибудь напоминает о живой, общественной жизни. Так изучал русскую литературу А. Веселовский. И именно так предлагает изучать литературу проф[ессор] Б. Томашевский.

Наша русская жизнь с ее непрерывными, напряженными духовными исканиями, с незатихающим народным движением против гнета и насилия, многовековая борьба за всеобщее счастье, борьба с чужеземными “трехнедельными удальцами” и с русским самодержавием – душителем народной свободы, – все это нисколько не интересует ученых-космополитов, все это они пытаются отбросить, как нечто второстепенное, маловажное для науки.

А вот мелочное, крохоборческое сличение отдельных фраз и оборотов, выяснение, откуда взял или мог взять русский писатель ту или иную мысль, у кого он ее позаимствовал, какой международный “маршрут” проделала та или иная художественная деталь или мотив, – это, по уверению космополитов, и есть подлинное литературоведение»[117].

А на следующий день, 21 марта, Борис Викторович был проработан в газете «Известия» – там была напечатана статья М. М. Корнева[118] «С формалистических позиций», где рассмотрены статьи пушкиноведов С. М. Бонди, Б. В. Томашевского и А. Г. Цейтлина, вошедшие в сборник ИМЛИ «Пушкин – родоначальник новой русской литературы» 1941 г. Причем Б. В. Томашевский предстает главой литературоведов‐формалистов.

«Реакционные классы и их идеологи всегда стремились скрыть от народа свободолюбивые, демократические традиции русской литературы – традиции Радищева, Пушкина, Герцена, Белинского, Чернышевского, Некрасова, Салтыкова-Щедрина. Злостно извращая идейное содержание и общественное значение их литературного наследия, буржуазные литературоведы стремились в своих “исследованиях” лишить русскую литературу высокой идейности, ее национальной самостоятельности, пытались низвести ее до уровня ученической, подражательной и зависимой от иностранных источников. В этих походах против наследия русских классиков, как известно, не последнее место занимали и формалисты.

Литературоведы-формалисты провозгласили безыдейность литературы основным принципом своей эстетики. В своих “трудах” они пропагандировали “независимость” художественной литературы от общественной жизни, поощряя тем самым стремление наиболее отсталых писателей уйти от современности в мир “чистого искусства”, безыдейности и аполитичности.

Реакционная сущность формалистических теорий давно уже разоблачена советской критикой. Однако формалистические влияния еще не окончательно изжиты и в наше время, в особенности в работах по изучению наследия русских классиков. В этом отношении весьма показательны статьи о Пушкине, принадлежащие Б. Томашевскому, С. Бонди и А. Цейтлину – литературоведам, проделавшим большую и нужную текстологическую работу, но допустившим крупные идейные ошибки в попытках раскрыть и объяснить художественное и общественное значение творчества Пушкина.

В статье “Поэтическое наследие Пушкина” Б. Томашевский сводит поэзию Пушкина исключительно к совокупности формальных приемов. Творческое наследие великого поэта рассматривается им в отрыве от социально-политических условий русской действительности и в отрыве от мировоззрения писателя. Принижая идейное содержание творчества Пушкина, Томашевский полагает, что гениальность Пушкина определялась его способностью усваивать традиции… иностранной литературы. Великий поэт выступает в его статье не как родоначальник передовой русской классической литературы, а как своеобразный комбинатор разного рода формальных приемов, заимствованных им в западноевропейской литературе.

Б. Томашевский старается доказать, что Пушкин был всего-навсего смышленым учеником иностранных писателей. Так, например, структура пушкинской поэмы “Руслан и Людмила” была, оказывается, заимствована у Вольтера, Ариосто, Виланда. “Русалка” Пушкина звучит “вполне во вкусе западных баллад”, баллада “Жених” написана строфою немецкой “Леноры”, ”Гаврилиада” – в духе “художественных систем” Вольтера и Парни.

Одним словом, по мнению Б. Томашевского, вся поэзия Пушкина подражательна; творческое наследие великого поэта представлено заимствованной у иностранных писателей формальной системой, которая возникла и развивалась независимо от общественных идеалов Пушкина»[119].

Весенние проработки

Но все это было совершенно незначительным по сравнению с событиями конца марта – начала апреля 1948 г. В эти дни начались очные проработки ученых в Пушкинском Доме и университете. С 24 марта по 1 апреля было проведено четыре крупных собрания. Ольга Михайловна Фрейденберг пишет: «Полицейское заушенье, начавшись в вонючих охранных органах диффамаций, как “Культура и жизнь”, “Литературная газета”, перекинулось непосредственно в высшие учебные заведения и в научные институты»[120].

Проработочные кампании в учреждениях проводились тогда в два этапа: сперва собрание парторганизации и только затем общее собрание; такая последовательность была канонической (вспомним хотя бы приезд А. А. Жданова в Ленинград в августе 1946 г. – начиналось все с собрания партактива, и только затем последовало общее собрание писателей). Порой собрания из-за большой повестки дня или, что чаще, из-за большого числа выступающих в прениях продолжались по два дня.

Происходили эти действа – партийное и общее собрания – в разные дни, причем партсобрание чаще носило закрытый характер – там «обкатывались» доклады и выступления, проверялись ораторские способности тех, кто соглашался выступить, решались оргвопросы… Но, в силу большого значения, которое придавалось идеологическим мероприятиям, отчеты о партсобраниях нередко печатались в прессе, а участники их обычно щедро делились новостями с отсутствовавшими беспартийными коллегами.

Общее собрание (обычно оно называлось открытым или расширенным «заседанием Ученого совета») уже представляло собой хорошо срежиссированную постановку, где выступающие почти всегда были известны и проверены заранее.

Конечно, такие крупные идеологические акции не могли проходить без ведома вышестоящих партийных органов. Именно поэтому сперва вопрос решался на уровне не ниже райкома ВКП(б), где рассматривалась примерная повестка дня и утверждался текст основного доклада, а затем на заседании партбюро расписывались роли между выступающими. Именно тем обстоятельством, что доклад чаще всего утверждался заранее в райкоме или горкоме, объясняется тот факт, что даже при стенографировании собрания доклад чаще всего не стенографировался – текст его был известен заранее. Единственное, чем могли заниматься в момент чтения основного доклада стенографистки, – фиксировать аутентичность произносимого с трибуны с утвержденной машинописью.

Точно таким же образом – в два захода – прошли в Пушкинском Доме и на филологическом факультете университета масштабные проработочные заседания, приуроченные к окончанию «дискуссии» об А. Н. Веселовском. Особенное удобство для курирующих эти мероприятия партийцев состояло еще и в том, что парторганизации этих учреждений проходили по ведомству Василеостровского райкома ВКП(б).

Организатором этих мероприятий, не только в Институте литературы, университете, но и в ЛГПИ имени А. И. Герцена[121], был университетский литературовед А. Г. Дементьев – будущий литературный либерал, новомирец, друг и соратник А. Т. Твардовского. Но пока он был одним из ответственных за идеологию работников Ленинградского горкома ВКП(б).

Патриот А. Г. Дементьев

А. Г. Дементьев (1904–1985) был связан с филологическим факультетом с начала 30‐х гг. Приведем фрагмент его автобиографии 1937 г.:

«Я, Дементьев Александр Григорьевич, родился в 1904 году в селе Большое Мурашкино, Горьковской области. Отец – кустарь-овчинник, до революции эксплуатировавший наемных рабочих. С 1911 года по 1925 год я учился. Сначала в начальной школе и школе II ступени в селе Большое Мурашкино, а затем – на общественно-экономическом отделении Педагогического Института в г. Горьком. Окончив в 1925 году Педагогический Институт, работал преподавателем обществоведения и литературы, 3 года в г. Туапсе и 4 года в г. Ленинграде. В 1932 году поступил в аспирантуру Ленинградского Института Истории, Философии, Лингвистики по специальности: история новой русской литературы. В декабре 1935 года окончил аспирантуру, а в мае 1936 года защитил диссертацию на тему: “С. П. Шевырев как историк русской литературы”. В феврале 1937 г. постановлением квалификационной комиссии Наркомпроса мне была присуждена ученая степень кандидата наук. С сентября 1935 года и по настоящее время работаю и. о. доцента в Ленинградском Институте Истории, Философии, Литературы (ныне Филологический факультет ЛГУ). По совместительству работаю и. о. доцента в Педагогическом Институте им. Н. К. Крупской. С ноября 1935 года до июня 1937 года работал, кроме того, заместителем декана Литературного факультета ЛИФЛИ, но был освобожден за отсутствие контроля над программами. В Красной армии не был – признан негодным к военной службе. С 1932 года по 1935 год был кандидатом ВКП(б); при проверке партийных документов был исключен за скрытие от партии социального происхождения»[122].

Как свидетельствуют документы, в ЛИФЛИ он практически развалил работу литературного факультета, почему и был приказом от 20 мая 1937 г. освобожден от должности. Этому предшествовала докладная записка помощника директора ЛИФЛИ А. М. Моргена на имя 1-го секретаря обкома ВКП(б) А. А. Жданова от 19 апреля 1937 г., в которой кроме прочего говорилось:

«Нет слов, чтобы передать Вам то безобразное состояние, в котором находится Институт Философии, литературы и лингвистики (ЛИФЛИ) и то недопустимое отношение к нему со стороны руководителей Напркомпроса. ‹…› Факультеты работают слабо. Особенно плохо на литературном факультете, где нет вообще руководства, т. к. второй уже год там нет декана. Зам. декана этого факультета Дементьев А. Г., исключенный из рядов ВКП(б) за сокрытие соц[иального] происхождения, совершенно не руководит факультетом и должен быть немедленно заменен»[123].

23 марта 1939 г. А. Г. Дементьев был утвержден в ученом звании доцента и до 15 сентября 1941 г. работал на филологическом факультете ЛГУ. В декабре 1939 г. парторганизацией филологического факультета А. Г. Дементьев был принят кандидатом в члены ВКП(б), а в апреле 1941 г. стал вновь членом партии. По так называемой партийной мобилизации в сентябре 1941 г. ушел на Ленинградский фронт (в боях не участвовал). До ноября 1941 г. служил красноармейцем войск НКВД Ленинградского фронта, с 1 декабря 1941 г. по 1 июня 1943 г. – литературный сотрудник газеты «Удар по врагу» 42‐й армии Ленинградского фронта, с 1 июня 1943 г. по 1 апреля 1947 г. – лектор ленинградского Дома Красной армии имени С. М. Кирова.

Будучи с 1938 г. активным агитатором, постоянным лектором в воинских частях, на заводах и фабриках, с началом войны он поступил в распоряжение политуправления Ленинградского фронта, где был использован на ведущих ролях в деле подготовки агитаторов.

22 декабря 1942 г., в еще блокированном Ленинграде, была подписана к печати его книга «Реакционная роль немцев в истории России». Лубочная, крайне политизированная трактовка историко-литературного материала в этой работе характеризует как эпоху, так и присущий автору пафос:

«Немецкая клика внутри России была оплотом крепостничества и монархии и проводила политику экономической и политической реакции. Она старалась задержать развитие России и ослабить русскую армию и военную мощь. Высокомерные немцы-бюрократы презирали и ненавидели русский народ, мучили и угнетали его и раболепно служили царям. Они насаждали в стране прусские полицейские порядки и жестоко расправлялись с революционным движением. Пробравшись на самые доходные места в государстве, немцы нагло брали взятки и беззастенчиво расхищали государственную казну.

Проживая в России, принимая русское подданство, большая часть “русских немцев” не переставала сохранять свои нравы, язык, веру. Они были крепко связаны с прусскими, австрийскими, голштинскими, гессенскими родственниками и по мере сил и возможности отстаивали их интересы в России»[124] и т. д.

В 1944 г. ставший майором А. Г. Дементьев переработал стенограммы своих выступлений на сборах агитаторов при политуправлении Ленинградского фронта и отдал в печать книгу «Великие идеи патриотизма в творчестве русских классиков» (Л., 1944), в которой «автором приведен обильный фактический материал, иллюстрирующий великие идеи патриотизма в творчестве русских писателей. Назначение книги – оказать помощь агитаторам и пропагандистам в их работе по политическому воспитанию бойцов и офицеров Красной Армии»[125].

Работая во фронтовой газете «Удар по врагу», с января 1942 г. по апрель 1943 г. политрук Дементьев поместил там ряд агитационных материалов аналогичного содержания[126]. Кроме публикаций по «истории литературы» представляет интерес его статья воспитательного характера, где он формулирует основополагающий метод своей работы в 40‐х гг.: «Народный комиссар обороны товарищ Сталин учит нас сочетать метод принуждения с методом убеждения»[127].

По ходатайству ректора А. А. Вознесенского (согласно решения парткома ЛГУ от 2 октября 1946 г.[128]) А. Г. Дементьев был демобилизован из РККА (уволен в запас в звании майора) и с 16 марта 1947 г. зачислен в штат ЛГУ. В том же году он занял место заместителя директора Филологического НИИ Ленинградского университета. Вместе с работой в университете 15 апреля 1947 г. он был зачислен на должность инструктора сектора печати Ленинградского горкома ВКП(б), а в марте 1948 г. сменил своего непосредственного начальника В. П. Друзина на посту заведующего этим сектором[129]. С 15 марта 1948 г. приказом ректора он был освобожден от должности заместителя директора Филологического НИИ и переведен полставки старшего научного сотрудника – работа на переднем крае идеологического фронта требовала от него мобилизации всех сил. 22 марта А. Г. Дементьев был выведен из состава партбюро филологического факультета ЛГУ в связи с переходом в парторганизацию горкома ВКП(б).

Ольга Михайловна Фрейденберг писала в те дни:

«…Вот времена изменились, и появился еще один начальник, кроме пяти прежних. Это был Дементьев. Умный, хитрый, с виду добродушный, Дементьев, наш “старый” факультетский русист, был членом партии, затем исключен за сокрытие своего происхождения из кулаков, ныне партийный диктатор Ленинграда по части идеологии. Партия время от времени выбрасывала в свет таких “установщиков”, калифов на час, терроризировавших своей наглой полит-цензорской разухабистостью. Это были молодые или бывшие молодые, невежды-всезнайки, начетчики святого политписания, агитаторы и проходимцы. Важные, разбухшие от величия, они вылетали и летели, пропадая Бог весть куда. Сейчас они уже имели ученые степени и звания. За последние годы Сталин создавал своих академиков, профессоров и доцентов, подобно иерархам церкви. Как бы они не назывались, все они были агентами тайной полиции, осведомителями и перелицованными политагентами. Их главная функция заключалась в послушании. Они продали душу дьяволу, и возврата для них не существовало. ‹…›

В горкоме партии его дожидались в приемной, но меня он хорошо знал ‹…›. К его чести нужно сказать, что он не мстил мне и зла абсолютно не помнил. Это был дородный русский мужик, по-деревенски сильно окающий, продувная бестия, с умом, дарованьем, кандидатской степенью и знанием нашего брата. Вознесенный на страшную (именно страшную!) высоту, он сидел на пике скалы и оглядываться уже не мог; совесть была запродана; важным он не стал и чувство юмора не потерял, но напряжение, какого требовала его головокружительная работа, держало его в состоянии недремлющего внимания и натянутости всех сил рассудка»[130].

В поисках нового ректора ленинградского университета

Постановлением Политбюро ЦК ВКП(б) от 24 января 1948 г. профессор Александр Алексеевич Вознесенский получил от руководства страны пост министра просвещения РСФСР и вынужден был оставить кресло ректора Ленинградского университета. Первым из печатных изданий о новой должности А. А. Вознесенского сообщил 26 января «Вечерний Ленинград»[131].

Из Ленинградского университета А. А. Вознесенский уходил болезненно и с большим сожалением. Поскольку уезжал он стремительно и даже не успел «по-настоящему» проститься с университетом, то с целью устроить себе чествование он организовал в начале марта поездку в Ленинград. 4 марта 1948 г. новостная лента ТАСС сообщала:

«В Ленинград приехал Министр просвещения РСФСР А. А. Вознесенский. Он пробудет в Ленинграде несколько дней и ознакомится с работой органов народного образования. 6 марта состоится его встреча с учительским активом города и директорами школ»[132].

5 марта 1948 г. бывшего ректора чествовали на открытом заседании Ученого совета университета, где бывшие подчиненные отблагодарили Вознесенского избранием в почетные члены Ученого совета[133]. Внешне это было представлено не столько как прощание, сколько как юбилейное заседание:

«В Ленинградском университете состоялось заседание ученого совета, посвященное 50‐летию со дня рождения и 25‐летию общественной и научно-педагогической работы профессора А. А. Вознесенского, Министра просвещения РСФСР.

Заседание открыл исполняющий обязанности ректора проф[ессор] С. В. Калесник. Затем выступили академик В. И. Смирнов, члены-корреспонденты Академии наук СССР профессора И. И. Жуков, М. П. Алексеев, проф[ессор] В. В. Рейхардт, представители студенчества»[134].

О. М. Фрейденберг записала:

«Вознесенского уже больше не было. Его сделали министром просвещения. Долго и упорно он сопротивлялся. ‹…› Подхалимы собрали 23 тысячи рублей и купили ему золотые часы и вазу в человеческий рост. Прощаясь, он едва не плакал. “Вырвали из моего мяса кусок!” – говорил он нашему главбуху[135]. О, до чего ему не хотелось покидать своей сатрапии, где он был царь и владыка. Он по-своему был очень привязан к университету и лез из кожи вон, чтоб создать ему показное величье. Это был “хозяин”, самодержец, самодур»[136].

Постепенно А. А. Вознесенский оставил свои прочие ответственные посты в городе Ленина – он не был переизбран в состав членов Ленинградского горкома ВКП(б), а 22 мая состоялось заседание правления Ленинградского отделения Всесоюзного общества по распространению политических и научных знаний, где «в связи с назначением профессора А. А. Вознесенского Министром просвещения РСФСР, председателем правления Ленинградского отделения Всесоюзного общества по распространению политических и научных знаний избран Герой Социалистического Труда академик И. И. Мещанинов»[137].

Поскольку новое назначение А. А. Вознесенского готовилось отнюдь не в Министерстве высшего образования СССР, а в Секретариате ЦК ВКП(б), то к моменту его перевода в Москву остался нерешенным важный вопрос – кто же займет теперь пост ректора Ленинградского университета?

Вопрос этот оказался настолько сложным, что для его решения потребовалось целых полгода. Несомненно, серьезную роль в назначении нового ректора играл, прежде всего, сам А. А. Вознесенский, который не только следил за процессом в Москве, но и сам бывал в Ленинграде, а также принимал приезжавших в Москву университетских профессоров.

Вероятно, первоначально планировалось утвердить в этой должности оставшегося местоблюстителем проректора ЛГУ по научной работе, профессора кафедры географии полярных стран географического факультета С. В. Калесника. Для предметного разговора он был вызван в феврале в МВО СССР. 16 февраля 1948 г. он выехал в Москву, возложив исполнение обязанностей ректора на проректора по учебно-воспитательной работе Ю. И. Полянского[138]. Но двухнедельное пребывание в Москве не привело к утверждению С. В. Калесника на посту ректора, даже напротив – дело еще более затянулось, а в мае 1948 г. исполнение обязанностей ректора было поручено уже Ю. И. Полянскому – профессору кафедры зоологии беспозвоночных биологического факультета.

Кроме этих двух «и. о.» рассматривались, даже просматривались, другие профессора. По-видимому, именно с этой целью с 12 по 20 апреля 1948 г. в Москве находился декан химического факультета Н. А. Домнин[139], вызванный телеграммой от имени заместителя министра высшего образования А. М. Самарина. Но увидев профессора кафедры строения органических соединений Никиту Андреевича Домнина, в Министерстве засомневалось: сможет ли он удержать столь тяжкий груз в этот политически неоднозначный момент? С 1 по 5 июня в Москве по вызову начальника Главного управления университетов МВО СССР профессора К. Ф. Жигача в министерство «на просмотр» прибыли уже трое: первый – уже знакомый de visu декан химического факультета Н. А. Домнин, и еще две кандидатуры – декан восточного факультета, доктор экономических наук, профессор В. М. Штейн, а также проректор ЛГУ по учебной работе (в те же годы он был деканом геологического факультета), профессор кафедры общей геологии ЛГУ Л. Б. Рухин.

Результатом смотрин стал приказ Министерства высшего образования СССР от 29 июня 1948 г. о назначении профессора Н. А. Домнина исполняющим обязанности ректора ЛГУ[140]. Одновременное освобождение его от должности декана химического факультета говорило о том, что вскоре он будет утвержден министерством в качестве ректора. Так и случилось: 12 июля 1948 г. заместитель министра А. М. Самарин подписал приказ «Утвердить доктора химических наук профессора Домнина Никиту Андреевича ректором Ленинградского Государственного ордена Ленина университета»[141]. В тот же день утвержденный ректор выехал в Москву для получения указаний. 19 июля Домнин был утвержден министерством в должности заведующего кафедрой строения органических соединений, проработав в этом качестве намного дольше своего ректорства – до 1965 г.

Новый ректор был антиподом Вознесенского. О. М. Фрейденберг записала после личной встречи с ним:

«Домнин оказался обаятельным по скромности, простоте и человечности человеком. Я не верила этому чуду, не постигала. ‹…› Домнин походил по стилю своей натуры на царя Федора Иоанновича. Это казалось уместным после Вознесенского, Иоанна»[142].

Партийные органы выставляют счет пушкинскому дому

24 марта в Институте литературы прошло партсобрание, посвященное обсуждению статьи в газете «Культура и жизнь» от 11 марта, завершившей дискуссию об А. Н. Веселовском:

«Выступление газеты “Культура и жизнь” нашло горячий отклик среди ленинградских литературоведов. Обсуждению его было посвящено собрание коммунистов, работающих в Институте литературы Академии наук СССР. Для коллектива этого института поднятые вопросы имеют особое значение, потому что именно в его стенах работают многие ученые, повинные не только в пропаганде взглядов Веселовского, но и в систематическом внедрении буржуазной методологии в советском литературоведении.

На собрании выступил с докладом заместитель директора института тов. Плоткин. Он признал справедливой критику, которой была подвергнута в газете “Культура и жизнь” его статья о Веселовском, напечатанная в “Литературной газете”. Он подробно остановился на политическом значении тех попыток оживить Веселовского, которые наблюдались за последнее время. Он подчеркнул идеологическую враждебность буржуазного космополитизма, ставшего орудием борьбы в руках международной реакции. Именно с этих позиций идет отрицание национального суверенитета отдельных государств и расчистка пути для американской экспансии.

– Принципы русской литературной науки, – сказал докладчик, – выработаны в огне борьбы Белинским, Добролюбовым, Чернышевским, и созданная ими национальная традиция принята на вооружение советским литературоведением, опирающимся на гениальное учение Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина и их высказывания о литературе.

Между тем некоторые ученые, работающие в институте, откровенно исповедуют методологию Веселовского и непосредственно примыкающий к ней “объективистский” формализм. Духом формализма пронизаны многие работы Б. Томашевского. В плену методологии Веселовского находится В. Жирмунский. Не только старые, но и последние, подготовленные было к печати работы М. Азадовского и других носят явный отпечаток буржуазно-либеральных взглядов на литературу и фольклор.

Докладчик приводит выдержки из различных статей, показывая, до каких нелепостей договариваются литературоведы, не преодолевшие чуждую нам методологию. Жертвами легенды, созданной вокруг имени Веселовского, стали и некоторые литературоведы, стоящие на марксистских позициях. Ничем иным нельзя объяснить наличие в ценной книге Б. Мейлаха “Ленин и проблемы русской литературы” случайного и совершенно лишнего реверанса в сторону Веселовского.

Докладчик призывает коммунистов‐литературоведов к большей активности и принципиальности в борьбе за партийность в литературе. Он оценивает как грубо ошибочное выступление коммуниста В. Мануйлова в защиту Веселовского на одном из собраний в Союзе писателей.

В заключение тов. Плоткин говорит о тех неотложных задачах, которые встают перед партийной организацией института в связи с постановкой вопроса о решительном искоренении всяких проявлений буржуазного либерализма в советском литературоведении.

После доклада развернулись прения, в которых отчетливо ощущалась тревога коммунистов за положение, создавшееся в институте, и отражалась их готовность по-большевистски исправить допущенные ошибки»[143].

Судя по этой публикации, которая фактически сделала закрытое партсобрание открытым, партийные органы предъявляли форпосту литературоведения серьезные требования. Этим объясняется и то обстоятельство, что, кроме двух представителей Василеостровского райкома (инструктора и секретаря по кадрам), в президиуме партсобрания находился и заведующий отделом печати горкома А. Г. Дементьев, а в зале – представители органов печати, а также парторг филологического факультета ЛГУ Г. П. Бердников. Такой официоз был вполне оправдан, поскольку партсобрание являлось генеральной репетицией более масштабного мероприятия – заседания Ученого совета Пушкинского Дома.

Прения, действительно, были в этот день оживленными – выступило более десяти литературоведов‐коммунистов. Первым поднялся на трибуну ученый секретарь института:

«Б. П. ГОРОДЕЦКИЙ – Вопрос о борьбе с вредным влиянием методологии А. Н. Веселовского, поднятый партией, имеет самое прямое отношение и стоит в непосредственной связи с такими важнейшими партийными актами, как постановление ЦК ВКП(б) о журналах “Звезда” и ”Ленинград”, доклад тов. А. А. Жданова о задачах советской литературы, постановление ЦК ВКП(б) о советской музыке. Это все – звенья одной и той же цепи, документы исключительно большого политического и культурного значения, направленные к дальнейшему развитию и расцвету советской социалистической культуры и искусства, с одной стороны, и помогающие в борьбе с враждебными тенденциями, задерживающими и тормозящими это развитие, – с другой. ‹…›

Особенности дискуссии о Веселовском в Ленинграде (собрание в Союзе Писателей, конференция в Ленинградском Университете) показывают, что в литературоведческой среде все еще сильно давление мнимого авторитета Веселовского и некоторых видных ученых, являющихся его учениками и последователями.

Партия указала нам верный путь к преодолению этих вредных и глубоко враждебных нам традиций старой буржуазно-либеральной псевдонауки. Наши задачи – претворить эти указания партии в конкретные дела и, не прекращая повседневной борьбы с конкретными проявлениями методологии Веселовского, противопоставить им полноценные работы и исследования, построенные на началах марксистско-ленинской методологии»[144].

Б. С. Мейлах определил ближайшие планы: «Наша задача – коммунистов Института – точно определить позиции наших беспартийных ученых и потребовать у них признания ошибок. Ряд наших ученых – как Томашевский, Эйхенбаум – ни разу публично не выступили с признанием своих идеологических ошибок»[145].

К. Н. Григорьян[146] отметил, что «школа Веселовского пустила глубокие корни не только в области литературы, но и в искусстве. До сих пор бытует теория А. Бенуа, которая доказывает, что искусство Запада ярко, талантливо, а искусство России – бледно, неинтересно»[147].

В. Г. Базанов в своем продолжительном выступлении отдельно коснулся ситуации в фольклористике:

«Вполне согласен с положением доклада Л. А. Плоткина о фольклоре. Компаративизм буквально разъел всю фольклористику, и я считаю, что Л. А. Плоткин самоустранился от работы в отделе фольклора. Наш институт является центром всей литературной науки – этого нельзя забывать. ‹…› Я считаю, что наши коммунисты в отделе фольклора должны оказывать влияние, задавать тон – выступать. ‹…› Все ученые Института должны откликнуться на наши мероприятия. Азадовский очень повинен в канонизации Веселовского. Я считаю, что I томом о фольклористике Азадовский показал, как надо отвечать на критику, его работа в целом патриотическая, автор идет навстречу отечественному фольклору»[148].

По тому же вопросу выступила П. Г. Ширяева[149]:

«Обидно, что работа в секторе фольклора дана “на откуп” проф[ессору] Азадовскому. Нам надо изучать источники, которыми пользуется Азадовский, чтобы вести с ним борьбу, как с апологетом Веселовского. Заслуга Азадовского – в разработке проблем фольклоризма 60 гг. в трудах революционных демократов. Азадовский в своих работах к наследию Веселовского относится очень некритически. Мейлах хорошо здесь сказал о типе ученого. Вот ученый Азадовский так “тонко” и ловко обращается с источниками – точно в карты играет, что и уличить его нелегко в фактах, хотя работа в целом не пронизана марксистским методом, нет чувства и нового»[150].

Отдельным и наиболее важным эпизодом собрания было покаяние члена партбюро Пушкинского Дома В. А. Мануйлова:

«Мое выступление в Союзе писателей после выступления тов. Фадеева, конечно, было нелепо. Я поставил вопрос о наследии прошлого в области литературы и не осознал, совершив большую теоретическую и политическую ошибку, этим [sic!] самым, что нельзя с одинаковой меркой подходить к разному наследию. Субъективно я хотел выступить из побуждений патриотизма, говоря, что какая-то часть наследия Веселовского обогащает нашу науку, не учтя, что это как раз то наследие, от которого мы должны отказаться. Я совершенно не учел, что мое выступление получит такой резонанс, какой оно фактически получило. Я бы мог с Фадеевым поговорить в более узком кругу – это моя ошибка, которую я полностью признаю. Я ставил в виде вопроса, а прозвучало как возражение тов. Фадееву – присутствовавшие на этом собрании восприняли мое выступление как полемику с генеральным секретарем Союза Советских писателей, я не учел, что это было мнение партии и возражать было недопустимо, что сейчас и осознаю»[151].

Вслед за ним выступил А. С. Бушмин:

«Я присутствовал на докладе тов. Фадеева в Союзе писателей. Часть публики тогда явилась как на зрелище, и были разговоры о том, что тов. Фадееву будет дан “бой”. Эти слухи были даже у нас в институте. При такой обстановке выступление тов. Мануйлова с подготовленной аргументированной речью в защиту Веселовского – прозвучало очень плохо. На этот раз у Мануйлова не оказалось политического чутья и аплодировали Мануйлову даже те, кому не нужен Веселовский. Как хватило смелости у т. Мануйлова упрекнуть тов. Фадеева в том, что он не читал всего Веселовского. В этом я вижу академическую позу, отрыв от жизни, “академическое давление” у ученого-коммуниста.

Я думаю, что мы проявляем очень много терпения в отношении ряда ученых (напр. Эйхенбаума), методология которых не последовательно-марксистская. Но почему, в таком случае, у них учеников‐аспирантов много? Разве может нас удовлетворить молодой ученый, который только что вышел “из выучки” своего раболепствующего перед иностранцами руководителя? В нашей парторганизации, к сожалению, не много ученых с большими степенями, мало докторов наук. Может быть этим объясняется тот факт, что коммунисты недостаточно энергично входят в науку. Подчас трудно выступать в стенах нашего Института без наличия высоких степеней. Наша парторганизация должна принимать меры для повышения роли в науке коммунистов, в делах Института»[152].

Б. В. Папковский не был удовлетворен тоном предыдущих ораторов:

«Выступления товарищей были дельные, но носили академический характер. Обстановка института далеко не радужная. В секторе западноевропейской литературы существует формалистическая закалка. В секторе новой русской литературы тоже не лучше. Необходимо консолидировать свои силы. Думаю, что заседание Ученого совета так гладко не пройдет, мы должны хорошо подготовиться к этому. Надо заставить ученых искренно признать свои ошибки. Несмотря на то, что наша парторганизация сильная, влияние наше было недостаточным. Мы недостаточно осмыслили до конца факт выхода в свет полного собр[ания] сочинений т. Сталина и предаем забвению некоторые теоретические вопросы»[153].

После выступления рядовых коммунистов слово взяла парторг Пушкинского Дома А. И. Перепеч[154]:

«Газета “Культура и жизнь” в статье “Против буржуазного либерализма в литературоведении” разоблачила буржуазно-либеральное существо взглядов Веселовского. В нашем Институте работают ученые (Жирмунский, Алексеев, Азадовский и др.), которые делали попытки вернуть советскую науку на позиции буржуазного литературоведения. Партийное бюро и руководство нашего Института в период дискуссии занимали выжидательную, половинчатую позицию и не мобилизовали коммунистов и беспартийных ученых на разоблачение этой враждебной марксизму концепции. Половинчатой и двусмысленной была статья Л. А. Плоткина о Веселовском, напечатанная в “Литературной газете”, неправильным и совершенно случайным был реверанс Мейлаха по адресу Веселовского в его хорошей книге “Ленин и проблемы русской литературы”. Ошибочным было выступление тов. Мануйлова в Союзе писателей по докладу тов. Фадеева в защиту Веселовского. Партийное собрание должно осудить этот непартийный поступок тов. Мануйлова – заместителя секретаря парторганизации Института»[155].

Подводя итог прениям, выступил заведующий сектором печати горкома ВКП(б):

«А. Г. ДЕМЕНТЬЕВ – подчеркивает, что в статье, опубликованной в газете “Культура и жизнь”, сформулирована партийная точка зрения на литературоведение, одобренная руководителями нашей партии, что объединяет всех литературоведов‐коммунистов в борьбе против всяких отклонений от этой линии.

Значительность статьи “Против буржуазного либерализма в литературоведении” заключается в том, что она вскрыла политический смысл споров о Веселовском, смыкающихся в современных условиях с той пропагандой, которую ведет международная реакция. Сейчас всем этим спорам положен конец. Веселовский полностью и безоговорочно должен быть признан чуждым советскому литературоведению.

Касаясь дискуссии в Университете, тов. Дементьев отмечает, что она была проведена на неудовлетворительном уровне, причем он признает, что в своем выступлении в Университете он также не нашел нужных слов о Веселовском. Дело не только в Веселовском, необходимо вести борьбу с буржуазным литературоведением вообще.

В дальнейшем тов. Дементьев останавливается на выступлениях отдельных товарищей и возражает тов. Базанову – “перестройка” работы Азадовского для I тома “Советского фольклора” совершенно недостаточна и в целом носит объективистский характер. Тов. Мануйлов недостаточно осознал свою не только теоретическую, но и политическую ошибку. Его выступление против Фадеева и в защиту Веселовского было политически вредным. Тов. Дементьев считает необходимым вывести тов. Мануйлова из состава Партбюро.

Свое выступление тов. Дементьев заключает призывом к коммунистам выступить в органах печати с разоблачением апологетов Веселовского и всех последователей буржуазного литературоведения. Надо резко поставить вопрос об ученых, упорствующих в своих ошибках, снимать таких людей с руководящих постов, не прикреплять к ним аспирантов, чтобы не уродовать молодежь. В таких случаях следует прикреплять их к доцентам, смелей представлять коммунистов к степеням»[156].

После этого единогласно была принята резолюция.

«ПОСТАНОВИЛИ:

1. Общее партийное собрание Института литературы Академии Наук СССР полностью одобряет статью “Против буржуазного либерализма в литературоведении” (по поводу дискуссии об А. Веселовском), напечатанную в газете “Культура и жизнь”. Эта статья с подлинно большевистской принципиальностью и глубиной освещает вопрос о враждебной и чуждой марксизму буржуазно-либеральной концепции А. Веселовского. Газета правильно отмечает, что Веселовский является знаменем безыдейной либерально-объективистской науки. В современной международной обстановке, когда англо-американская лжедемократия использует космополитизм как орудие своего влияния на культурную жизнь других народов, реакционность методологии Веселовского является особенно очевидной. Отсюда ясна необходимость до конца разоблачить идеологический вред взглядов Веселовского и его школы.

2. Вместо того, чтобы до конца и последовательно разоблачить сущность взглядов Веселовского, журнал “Октябрь” провел ненужную и ошибочную дискуссию о Веселовском. Эта дискуссия является тем более вредной, что за последние годы ряд ученых явились прямыми апологетами и пропагандистами взглядов Веселовского (Шишмарев, Жирмунский, Алексеев, А. Н. Соколов[157], Белецкий, Азадовский и др.). Идеализация Веселовского и призыв к учебе у него содержится в статье В. А. Десницкого о нем. Практическим осуществлением развитой Веселовским теории влияний и заимствований явилось, отразившееся в работах ряда литературоведов, низкопоклонство перед иностранщиной, стремление доказать зависимость русской литературы от иностранных образцов (работы профессоров Эйхенбаума о Льве Толстом, Томашевского о Пушкине и Лермонтове, книга Нусинова “Пушкин и мировая культура“, книга Проппа “Исторические корни волшебной сказки”, некоторые работы Азадовского о фольклоре и др.). Партийное собрание считает, что критика и разоблачение вредных взглядов и концепций должны быть выдвинуты во главу работы Института, особенно учитывая недостаточность в нем критики и самокритики. Собрание отмечает, что руководство Института и Партбюро заняло выжидательную позицию в период дискуссии о Веселовском и не мобилизовало коммунистов и беспартийных ученых на разоблачение буржуазного либерализма в литературоведении.

3. Собрание считает, что выступление В. Мануйлова на собрании ленинградских писателей по докладу А. А. Фадеева носило совершенно недопустимый для коммуниста характер. В. Мануйлов выступил с апологетической защитой Веселовского как якобы “ученого мирового масштаба, который является гордостью русской науки”. Осуждая это выступление, собрание требует от Мануйлова публичного признания ошибочности этого выступления и вывода его из состава Партийного Бюро.

4. Собрание отмечает, что в ходе дискуссии ряд коммунистов занял непоследовательную, половинчатую позицию в критике Веселовского. В частности, половинчатой и непоследовательной была критика Веселовского в статье Л. Плоткина в “Литературной газете” – “Веселовский и его эпигоны”. Некритическое отношение к Веселовскому сказалось и в ряде актуальных литературоведческих работ, написанных учеными-коммунистами. В частности, ошибочное суждение о Веселовском допущено в книге Б. Мейлаха – “Ленин и проблемы русской литературы”. Непоследовательная критика Веселовского была дана в его докладе о вопросах эстетики, напечатанном в “Звезде”.

5. Считая, что обязанность каждого коммуниста-литературоведа активно участвовать в борьбе за чистоту марксистско-ленинской теории, собрание отмечает, что ряд коммунистов‐литературоведов, работающих в Институте, устранились от активной литературной борьбы и не приняли никакого участия в критике и разоблачении Веселовского и его апологетов»[158].

Отметим и наиболее важные решения этого партсобрания:

«Провести 31‐го марта открытое заседание Ученого совета с обсуждением статьи “Культура и жизнь” “Против буржуазного либерализма в литературоведении” и развернуть на этом заседании критику апологетов Веселовского и недостатков работы Института. Доклад поручить тов. Плоткину. Поручить коммунистам т. т. Городецкому, Мейлаху, Бурсову[159], Ширяевой, Базанову и Папковскому выступить на этом заседании с критикой и разоблачением Веселовского и его апологетов»[160].

«Предложить коммунистам – Городецкому, Папковскому, Мануйлову, Ширяевой, Базанову выступить в печати с критикой эпигонов Веселовского и буржуазно-либерального литературоведения вообще (прежде всего о работниках Института). Партбюро проследить и организовать написание статей»[161].

Отдельный пункт был посвящен провинившемуся члену партбюро:

«Осуждая выступление В. Мануйлова на собрании ленинградских писателей по докладу А. А. Фадеева с апологетической защитой Веселовского, носящее совершенно недопустимый для коммуниста характер, собрание требует от Мануйлова публичного признания ошибочности этого выступления и постановляет вывести его из состава партбюро Института литературы»[162].

Ленинградская печать также отметила В. А. Мануйлова персонально:

«О допущенной им серьезной ошибке говорил на собрании В. Мануйлов. Однако, назвав свою ошибку теоретической, он не дал ей четкой политической квалификации. ‹…› Собрание приняло резолюцию, в которой указало на ошибки, допущенные учеными-коммунистами в оценке Веселовского, сурово осудило вредное выступление В. Мануйлова в Союзе писателей, потребовало от руководства института и всех коммунистов решительной борьбы со всеми проявлениями пережитков буржуазного литературоведения»[163].

Показательная порка В. А. Мануйлова носила явно назидательный характер: «Его пример – другим наука».

У истоков «духа 49‐го года»

29 и 30 марта этому же вопросу было посвящено собрание филологов‐коммунис- тов ЛГУ:

«Два дня коммунисты филологического факультета Ленинградского университета обсуждали статью “Против буржуазного либерализма в литературоведении”.

С докладом на собрании выступил тов. А. Дементьев, показавший порочность буржуазно-либеральной космополитической концепции Веселовского. Докладчик вскрыл ошибки В. Шишмарева, В. Жирмунского, М. Алексеева, Б. Эйхенбаума, Б. Томашевского, А. Долинина, М. Азадовского, В. Проппа, не преодолевших пережитки буржуазного объективизма, формализма, низкопоклонства перед иностранщиной»[164].

«Тов. Дементьев подчеркнул особую важность и своевременность статьи, которая до конца вскрыла подлинное лицо буржуазного либерализма Веселовского и его школы, положила конец той вредной шумихе, которая велась вокруг имени и “заслуг” Веселовского – типичного представителя либерально-политической науки, отрицавшей самобытность русской культуры, проповедовавшего зависимость ее от культуры Запада.

Такие ученые в Университете, как акад[емик] В. Шишмарев, профессора В. Жирмунский, М. Азадовский, М. Алексеев, В. Пропп, создали культ Веселовского. Пережитки аполитизма и формализма не преодолели в своих работах профессора Б. Эйхенбаум и Б. Томашевский. Методологически ошибочные книги написали проф[ессор] В. Пропп (“Исторические корни волшебной сказки”) и проф[ессор] А. Долинин (“В творческой лаборатории Достоевского”).

Тов. Дементьев отметил, что некоторые коммунисты-ученые были не до конца принципиальны в своем отношении к Веселовскому. Так, проф[ессор] Л. Плоткин занял половинчатую позицию.

– Веселовский враждебен нам полностью, – сказал докладчик. – И всякие реверансы и оговорки, направленные по его адресу, вредны.

Непонимание остроты борьбы за партийность в науке приводит подчас к вредным результатам, пагубно дезориентирующим нашу студенческую молодежь. Кое-кем еще вытаскиваются из архивной пыли имена реакционеров, против которых страстно выступали и которых бичевали вожди нашей партии и народа Ленин и Сталин. Примером может служить книга, изданная в 1947 году, “Ленинградский Университет за советские годы”. Там, наряду с учеными, отдавшими весь свой труд, все свои знания народу, можно встретить того же Веселовского, К. Кавелина, которых жестоко критиковали и Ленин и Герцен, М. Туган-Барановского, К. Бестужева-Рюмина и других, им подобных. Там с гордостью говорится, что наш Университет окончили Л. Андреев, Вс. Крестовский – писатели, выступавшие в литературе с реакционных позиций.

Борьба с возвеличиванием Веселовского и другими буржуазными пережитками, – сказал в заключение своего доклада тов. Дементьев, – является делом каждого коммуниста и всей партийной организации в целом. Статья в газете “Культура и жизнь” – боевое оружие в наших руках. Мы обязаны воспользоваться им в борьбе за партийность науки.

После доклада развернулись прения, в которых коммунисты факультета единодушно признали правильность и огромную принципиальную важность статьи, напечатанной в газете “Культура и жизнь”»[165].

Из-за большого числа желающих высказаться в прениях собрание длилось два вечера – в понедельник и во вторник. По сути, это было первое собрание, где уже носился этот “дух 1949‐го года”:

• Холуй трясется. Раб хохочет.
• Палач свою секиру точит.
• Тиран кромсает каплуна.
• Сверкает зимняя луна.
• Се вид Отечества…

И. Бродский

Обратимся к скупому протоколу заседания:

«НАУМОВ: Книга пр[офессора] Проппа, книги пр[офессора] Азадовского и пр[офессора] Эйхенбаума не только неверны, но и вредны для нас. Они доказывают, что мы не имеем ничего русского самобытного. Защитники Веселовского охраняют его авторитет, потому что боятся развенчания собственного авторитета.

В студенческие годы я обратился к статье пр[офессора] Азадовского “Пушкин и фольклор”. В этой статье Пушкина не было. В моих лекциях о Толстом мне не пригодилась ни одна работа Эйхенбаума о Толстом. Работы Эйхенбаума направлены против слов Ленина о Толстом: “Кого можно поставить на западе рядом с Толстым? Никого”. Такая наука нужна всем, кроме нас, советских людей.

В семинаре проф[ессора] Эйхенбаума одна аспирантка делала доклад о “Евгении Онегине”, где больше говорилось о западных поэтах, чем о Пушкине. Эйхенбаум одобрил доклад, а аспиранты его поддержали.

Мы недостаточно остро и резко выступаем против чуждых взглядов. На собраниях у нас аплодируют и Дементьеву, критикующему защитников Веселовского, и Эйхенбауму и Жирмунскому»[166].

«СОЙМОНОВ[167]. Парторганизация оказалась не на высоте положения. За идеологическую работу на факультете отвечает парторганизация. Мы не должны ждать появления статей в “Культуре и жизни”, чтобы правильно ставить вопросы. Когда я был студентом, я воздействовал как коммунист на Азадовского. А в аспирантуре я самоустранился, но не я один. Работа пр[офессора] Азадовского о Веселовском порочна.

Никуда не годится, что на следующий день после партсобрания беспартийные знают, о чем шла речь на собрании»[168].

«КОЛПАКОВА[169]. Наши ученые не только отходят от марксистских позиций в своих книгах, но и неверно учат студентов. В СНО были представлены три доклада из семинара проф[ессора] Эйхенбаума, которые повторяли ошибки Эйхенбаума. Один доклад связывает социально-политические взгляды Толстого с рассмотрением различных видов автобиографического жанра. Доклад о “Проблеме социального зла в поэзии Лермонтова” рассматривает эту проблему только как внутрилитературную.

Отсутствует партийный контроль над работой семинаров и спецкурсами. Среди студентов не ведется работа по разъяснению проблем современного литературоведения, статьи “Литгазеты” и газеты “Культура и Жизнь” не обсуждаются на комсомольских и партийных собраниях, эти вопросы не ставятся агитаторами»[170].

«ВУЛИХ[171]. В работах зав. кафедрой [классической филологии] О. М. Фрейденберг серьезные ошибки, она, например, находит остатки первобытного сознания у Блока и т. п., ее ученики повторяют ее ошибки. В работе т. Поляковой[172] говорится, что как в языке есть сложноподчиненное предложение, так в греческом романе происходит нанизывание одного сюжета на другой. Это – формализм. Книга об античной науке пр[офессора] Лурье[173] подверглась критике в Москве. Этот вопрос обсуждался на закрытом заседании на философском факультете, на которое представителей каф[едры] классической филологии не пригласили. Необходимо оживить работу нашей кафедры»[174].

«СПИЖАРСКАЯ. Веселовским занимаются немногие ученые, но его методом работают почти все ученые-литературоведы. Пр[офессор] Гуковский сказал на прошлой дискуссии, что литературоведение отрывается от литературы, но это неверно. За этим литературоведением стоит такая литература, как Ахматова, Шереметьева (“Вступление в жизнь”) и некоторые другие попытки идеализации прошлого.

На дискуссии о стадиальности о Веселовском говорили мало, но все равно было много ошибок. В докладе пр[офессора] Гуковского были антидемократические высказывания. Теория стадиальности вредна, ведет к формалистическим выводам. У пр[офессора] Тронского проявляется космополитизм. Все аспиранты пр[офессора] Реизова, кроме Раскина[175], подходят к литературным явлениям как к имманентным. Порочен самый метод работы по Веселовскому. Пр[офессор] Алексеев пытался сделать вывод, что Горький заимствовал свое “Человек – это звучит гордо” от венгерского писателя, на основании того, что тот написал “Человеческую трагедию”. Этот венгерский писатель оказался романтиком-пессимистом»[176].

«ХАВИН. Порочная методология буржуазного либерализма сказывается не только в литературоведении, но и в других науках, в частности, в науке о русском языке. Тов. Дементьев остановился на ошибочной работе пр[офессора] Виноградова, но недостатки этой работы на кафедре обсуждались келейно. В другой работе пр[офессора] Виноградова в статье 1946 г. “Основные понятия русской фразеологии как лингвистической науки” атмосфера отрешенности от современности, фикция надклассовости, беспартийности. Эту статью можно легко представить напечатанной в дореволюционном журнале. Работники кафедры русского языка не подвергли эту работу критике. Народ недоволен специалистами по русскому языку, я знаю это, так как общаюсь с учителями, дикторами, корректорами. Кафедра стоит в стороне от народных запросов. В лекториях не ставятся лекции о русском языке и о русских ученых»[177].

Но не все выступления были такими по-большевистски принципиальными: некоторые не оправдали ожиданий партбюро. Особенно стоит отметить специалиста по древнерусской литературе, аспиранта филологического факультета И. П. Лапицкого, чья деятельность вскоре будет держать в оцепенении и родной факультет, и Пушкинский Дом:

«ЛАПИЦКИЙ. Недавно вышла “История древнерусской литературы”, где помещена статья пр[офессора] Емельянова[178], доказывающая, что Владимир Мономах заимствовал целую главу у одного малоизвестного римского писателя. Орлов[179] писал о будущих ученых, что “они заменят бег на месте движением вперед”. Слова “бег на месте” он относил к себе и своим помощникам. В учебнике Гудзия есть факты, но нет литературного анализа. В книге Добиаш[180] применяется компаративистский метод»[181].

Он был моментально поставлен на место устроителями:

«Не все выступавшие коммунисты твердо усвоили себе необходимость для коммуниста честной критики и самокритики. Всеобщий отпор вызвало выступление аспиранта И. Лапицкого, который, лавируя и осторожно критикуя ученых не нашего университета, абсолютно ничего не сказал о недостатках научной и производственно-воспитательной работы своей кафедры»[182].

В заключение слово взяли члены партбюро факультета. Сперва – друг и единомышленник А. Г. Дементьева С. С. Деркач, а затем и секретарь партбюро Г. П. Бердников:

«БЕРДНИКОВ. Наше партийное собрание подтвердило, что вопросы, поднятые в газете “Культура и Жизнь”, являются не только политически актуальными, но и научно-актуальными.

Тов. Жданов говорил о том, что мы должны качественно представлять отличие нашей науки, методологии от буржуазной науки и методологии.

Вопрос о Веселовском – вопрос об основных принципах нашей методологии.

Приходится нам перестраивать всю нашу работу, т. к. речь идет о типе настоящего советского ученого. Наши ученые должны коренным образом пересматривать то, что идет от прошлого.

Статья показывает принципиальные позиции.

Почему мы до сего времени не выбили чуждое оружие из рук ученых? И на этот вопрос ответило наше собрание. Мы оказались несостоятельными в этом принципиальном вопросе. Критика и самокритика на этом собрании развернулась по-настоящему, чего у нас не было раньше. Партбюро не смогло повести коммунистов на борьбу за большевистские методы в литературоведении. Наша парторганизация должна занять твердые позиции о нашей науке.

Надо взять в руки аспирантуру, нужно знать, кто идет туда с V курса.

Товарищи, не нужно давать повода профессорам понять всю нашу работу как поход против них. Мы заинтересованы в том, чтобы эти люди, осознав свои ошибки, продолжали строить науку вместе с нами. Надо перед профессорами честно ставить вопросы, волнующие наше студенчество.

Надо создать общественное мнение на факультете, чтобы избавиться от молчальников, а также и от болтунов»[183].

Под занавес второго дня, перед голосованием за резолюцию, выступил Александр Григорьевич:

«ДЕМЕНТЬЕВ. Заключительное слово.

Теория стадиальности в литературоведении не нужна. Оба ее варианта, вариант Жирмунского и вариант Гуковского, неприемлемы. Жирмунский в своей последней работе об узбекском эпосе загубил хорошее начинание благодаря теории стадиальности, национальное своеобразие узбекского эпоса у него совершенно исчезло. Рассмотрение разнонациональных явлений как одинаковых на одной стадии прокладывает дорогу космополитизму. В варианте Гуковского смазывается классовая борьба в литературе. На одной стадии художественного сознания у Гуковского сближается Достоевский и Горький.

Неправильные высказывания в литературоведении связаны с явлениями апологии старого, имевшими место в некоторых произведениях художественной литературы в последнее время, и с пропагандой аполитизма, свободы от партии, правительства и советского государства. Примеры такой пропаганды – произведения Зощенко и Ахматовой. И Панова отдала в “Кружилихе” дань беспартийному искусству. Важнейшая опасность в науке сейчас – это объективизм, космополитизм, формализм. Если ученый не хочет заниматься идейным содержанием произведения, это значит, что он практически борется за чистое искусство против партийности в литературоведении.

Сейчас основная задача – развивать критику и самокритику на кафедрах и Ученом Совете. У нас хорошо научились праздновать юбилеи, а критике не научились. Имеет место преклонение перед знаниями, перед эрудицией, но кроме знаний нужна и методология.

Выступление Лапицкого показало, что он не научился еще по-настоящему критиковать. Нужно критиковать того, кто стоит рядом и является руководителем. Нужно было критиковать Еремина ‹…›.

Критика – дело хорошее. Но критиковать – не значит бить дубинкой по голове. Я вчера назвал вступление Шишмарева ахинеей, но его самого я так не назову. А. Соймонов говорит: “Веселовский, Азадовский – это всё ерунда”. Некоторые выступавшие проявили чрезмерную страстность. Мы, защищая партийность, стоим на самых принципиальных позициях, но от ученых мы не отказываемся и не будем их громить. Мы должны воспитывать наших ученых политически и методологически. Тот, кто будет противопоставлять себя линии партии, сам выйдет в тираж. Ученым мы должны противопоставлять не только методологию, но и факты, поэтому мы должны учиться.

Мы выступаем против эстетизма и формализма, но мы также против вульгарного социологизма.

Наше партсобрание показало, что у нас выросли кадры коммунистов. У нас коммунисты сильные, но несмелые. Надо быть смелее и смелее разоблачать искривления.

Коммунисты кафедр должны собираться и вырабатывать определенную линию поведения.

На Ученом совете мы должны показать, что мы можем делать политику на факультете»[184].

Приведем резолюцию – итоговый документ двухдневного партийного собрания:

«Заслушав и обсудив доклад т. Дементьева о статье в газете “Культура и жизнь” “Против буржуазного либерализма в литературоведении”, партийное собрание считает ее совершенно правильной и очень своевременной.

Александр Веселовский – принципиальный враг революционной демократии, характерный представитель буржуазно-либеральной академической науки – чужд и враждебен нам как тип ученого.

Созданный Веселовским метод изучения литературы диаметрально противоположен марксизму, т. к. рассматривает литературные явления вне их прямой зависимости от классовой борьбы, от уровня развития философских идей в обществе, от исторической действительности. Метод Веселовского сводит изучение литературы к анализу мертвых схем, к сличению неизменных кочующих мотивов, сюжетов и образов, игнорируя тем самым национальное конкретно-историческое содержание литературных произведений. Формализм и буржуазный космополитизм неотъемлемы от учения Веселовского.

Активное стремление ряда наших ученых оживить учение Веселовского представляет собой попытку навязать нашей науке принципы чуждого и враждебного нам буржуазного либерального литературоведения с присущими последнему космополитизмом, безыдейностью, культом чистой филологии.

Политический вред подобных попыток станет ясен, если учесть, что именно под этим флагом выступают сейчас ученые – представители американской и западной реакции, в интересах захватнических планов своих хозяев проводящие идею вненациональной, надклассовой, “чистой”, “мировой” науки.

Партийное собрание считает, что статья в «Культуре и жизни», глубоко вскрывающая методологическую и политическую сущность концепции Веселовского и попыток ее оживления, имеет огромное значение в борьбе за чистоту марксистско-ленинской методологии в литературоведении.

Партийное собрание отмечает, что во вредной попытке оживить учение Веселовского деятельное участие приняли ряд руководящих научных работников нашего факультета. Активными апологетами Веселовского выступили академик Шишмарев, зав. кафедрой романо-германской филологии, член-корреспондент Академии наук СССР, зав. кафедрой западноевропейских литератур проф[ессор] Жирмунский, директор Научно-исследовательского филологического института член-корреспондент Академии наук Алексеев, зав. кафедрой фольклора проф[ессор] Азадовский. А их соратниками неизбежно оказался ряд ученых, не изживших формализм, находящихся в плену чуждой нам методологии – проф[ессора] Эйхенбаум, Томашевский, Пропп, многие работы которых подверглись справедливой критике на страницах нашей печати. Аполитичность и объективизм ярко сказались и в книге А. Долинина о Достоевском, в которой идеализированы, прикрашены реакционные стороны творчества Достоевского. Апологетическое отношение к представителям дореволюционной буржуазной науки несомненно сильно еще среди научных работников, занимающихся фольклором, древней русской литературой, русским языком. Пережитки буржуазного либерализма, формализма и академического бесстрастия пагубно сказываются на развитии нашей науки, отрывают ее от задач современности, тормозят ее развитие, мешают правильному воспитанию молодых научных кадров и студентов.

Активная защита Веселовского рядом работников нашего факультета, а также наличие буржуазных пережитков в исследованиях и лекциях ряда работ ученых и отдельных кафедр стали возможны потому, что большевистская критика и самокритика не стали еще основой, стилем работы факультета, а коммунисты не заняли непримиримой позиции по отношению к апологетам Веселовского и различным проявлениям и пережиткам буржуазной идеологии. Половинчатую, двусмысленную позицию по отношению к Веселовскому занял коммунист профессор нашего факультета Плоткин. Коммунисты нашего факультета не сумели вскрыть политическую суть концепции Веселовского и выступлений ее защитников на дискуссии “О состоянии и задачах советского литературоведения”.

Коммунисты кафедры русского языка (Бархударов, Каратаева[185], Аверьянова[186]) не нашли в себе должной смелости для того, чтобы выступить с резкой критикой книги академика В. Виноградова “Русский язык”. Партийное бюро факультета, начав правильную практику критического обсуждения работы кафедр, не довело этой работы до конца и не направило коммунистов на борьбу за развитие боевого партийного литературоведения.

В партийной организации нашего факультета есть еще молчальники, которые предпочитают сохранять “добрые” отношения с учеными, боятся открыто выступать с нелицеприятной прямой большевистской критикой. Ярким примером является поведение коммунистов Реферовской[187], Шведе-Васильевой[188], М. В. Колобовой[189], которые на последнем заседании кафедры романо-германской филологии не выступили с критикой доклада акад[емика] Шишмарева, в котором последний пытался представить Веселовского и Чичерина основоположниками советской романо-германистики.

Исходя из этого, партийное собрание постановляет:

1. Потребовать от всех коммунистов активной, повседневной борьбы за партийность филологической науки против всех пережитков в ней буржуазной идеологии.

2. Партийному бюро направить работу факультета, его руководства, Ученого совета и всех кафедр:

а). На борьбу с порочными традициями школы Веселовского, формализма, либерального академизма, на борьбу с ложными представлениями о существовании надклассовой, наднациональной “чистой науки”;

б). На раскрытие литературоведами и фольклористами политического, философского и морального смысла и значения художественных произведений, чтобы шире и лучше использовать художественную литературу и фольклор для коммунистического воспитания нашего народа;

в). На более активную разработку важнейших вопросов теории литературы и марксистско-ленинской эстетики, истории советской литературы, проблем социалистического реализма и наследия великих представителей русской революционной демократии;

г). На борьбу за активное служение нашей науке задачам современного социалистического строительства, разработку актуальных научных проблем, непосредственную помощь советской школе;

д). На глубокую критику идеологического и научного распада, который характерен для современного буржуазного Запада и империалистической Америки, добиваясь выступления наших ученых по этим вопросам в печати.

3. В этих целях партийному бюро чаще практиковать отчеты кафедр, требуя от коммунистов решительной и смелой критики всех недостатков в работе кафедр, членами которых они являются, добиваться систематического контроля над спецкурсами, спецсеминарами и лекциями.

4. На ближайшем Ученом совете поставить доклад т. Дементьева о статье в “Культуре и жизни” “О буржуазном либерализме в литературоведении”. Предложить коммунистам Дементьеву, Бердникову, Деркачу, Спижарской, Хавину, Вулих, Западову[190], Лапицкому, Аверьяновой выступить на этом Ученом совете с решительной критикой апологетов Веселовского и тех ученых, которые не преодолели буржуазной идеологии в литературоведении.

5. В апреле м[еся]це провести обсуждение итогов философской дискуссии, на котором остро и глубоко поставить вопрос о тех выводах, которые должны сделать для себя филологи из этой дискуссии. Организацию обсуждения поручить т. т. Лашанской[191] и Хавину.

6. Поставить по курсам для студентов факультета доклады о значении статьи в “Культуре и жизни”. Поручить сделать эти доклады т. т. Дементьеву, Плоткину.

7. Поручить коммунистам т. т. Бархударову и Каратаевой сделать доклады для студентов об ошибках книги академика В. Виноградова “Русский язык”.

8. Поручить т. Соймонову выступить в газете “Ленинградский Университет” со статьей о пережитках буржуазного либерализма в фольклористике, дав в этой статье критику работ проф[ессоров] Проппа и Азадовского.

9. Редакции [факультетской стенгазеты] “Филолог” и курсовым стенным газетам осветить значение статьи в “Культуре и жизни” для развития нашей науки.

10. Для усиления партийного влияния на кафедрах [на] преподавательскую и аспирантскую группы организовать партийные группы на кафедрах (из числа преподавателей и аспирантов)»[192].

Партийному собранию на филологическом факультете придавалось такое значение, что информация о нем даже попала в новостную ленту ТАСС:

«Статья “Против буржуазного либерализма в литературоведении”, напечатанная в газете “Культура и жизнь”, нашла широкий отклик в ленинградских вузах. Этому вопросу было посвящено партийное собрание на факультете русского языка и литературы в Педагогическом институте имени Герцена. Вчера [30 марта] закончилось двухдневное собрание коммунистов филологического факультета Университета.

В прениях по докладу доцента А. Г. Дементьева выступили научные сотрудники, преподаватели, аспиранты и студенты, в том числе доценты А. Западов, П. Хавин, кандидаты филологических наук Г. Бердников, Н. Вулих. Выступавшие единодушно отмечали своевременность и важность вопросов, поставленных газетой “Культура и жизнь”. Практика педагогической и научной работы на факультете страдает серьезными недостатками, которые тормозят развитие литературоведческой науки, мешают правильному воспитанию студенчества.

Указывалось на особенное неблагополучие в области исследования и преподавания фольклора и древнерусской литературы. Говоря о фактах раболепного отношения к методу буржуазного литературоведения, к концепциям Веселовского, участники собрания подчеркивали необходимость шире развернуть критику и самокритику.

Коммунисты-филологи единодушно одобрили статью газеты “Культура и жизнь” и поставили перед собой задачу добиться искоренения имеющихся недостатков»[193].

Достойно упоминания то обстоятельство, что заведующий кафедрой русского языка, член-корреспондент АН СССР С. Г. Бархударов совершил невиданный для коммуниста поступок – он пошел на нарушение партийной дисциплины. Как впоследствии заявил парторг ЛГУ А. А. Андреев на общем собрании коммунистов ЛГУ 19 ноября 1948 г., «при обсуждении на факультете статьи газеты “Культура и жизнь” “Против буржуазного литературоведения” – зав. кафедрой коммунист Бархударов отказался выступить на собрании»[194].

Естественно, что для коммуниста такой поступок не мог пройти безнаказанным – 1 июня 1948 г. он написал заявление об уходе с поста заведующего кафедрой.

Ученые пушкинского дома: Осуждение, отречение, самобичевание

На следующий день после окончания университетского собрания за дело взялись ученые Академии наук:

«31 марта статья газеты “Культура и жизнь” была обсуждена на открытом заседании Ученого совета Института литературы Академии наук СССР. С докладом выступил заместитель директора института профессор Л. А. Плоткин. По докладу развернулись оживленные прения»[195].

Об этом мероприятии мы имеем возможность судить по сохранившейся стенограмме. Председательствовал на заседании Б. П. Городецкий. Выступавший с докладом профессор Л. А. Плоткин, при своем стремлении соответствовать линии партии, по сравнению с «проработчиками 1949‐го года» выглядел очень блекло[196]. Сделав необходимый экскурс в эволюцию вопроса, Лев Абрамович перешел к злободневной проблеме – угрозе космополитизма и буржуазной реакции, связав их с наукой о литературе:

«Если говорить о литературоведческом выражении этого космополитизма, то надо признать, что выражением его в литературоведении является методология и теория Веселовского и его школы компаративизма.

По сути своей теория и школа Веселовского космополитичны, потому что он исходит из представления о литературе, как абстрактном носителе идей, рождающихся не на национальной почве, а где-то в межнациональном пространстве. Эта теория космополитична, потому что не социальная практика, не классовые особенности, не историческая конкретность, с точки зрения этой школы, являются почвой для возникновения народного творчества, не книжная литература, а международное общение, где национальные особенности и национальные традиции совершенно стираются и вытравливаются.

Надо сказать, что школа Веселовского была бы покрыта пылью и сдана в архив историко-литературных знаний, если бы в конце 30‐х гг. не были предпринимаемы очень широкие и энергичные шаги для гальванизации этой школы. Создана была легенда о Веселовском, о том, что он органически связан с революционными демократами. Должен сказать, что немалую роль в создании этой легенды сыграл М. К. Азадовский. Была создана легенда о том, что Веселовский чуть ли ни стихийный марксист, что он без пяти минут марксист, что учиться у него нужно и нашему поколению, что он стоит у колыбели нашего литературоведения, и преклонение перед Веселовским было так велико, что даже Г. А. Гуковский, который сам заявил, что не так много читал Веселовского, счел необходимым заявить, что Веселовский – основоположник нашего литературоведения»[197].

«В. А. ДЕСНИЦКИЙ. Я начинаю первым покаяние. Всякое покаяние трудно, но в нем есть и хорошая сторона, потому что оно дает облегчение. Раньше я не мог выступить. Все мое участие в этой дискуссии – статья, появившаяся в 1938 г. Хотя, судя по печати, кой у кого должно было получиться впечатление, что статья написана чуть ли не теперь. Статья, как сказал Л. А. Плоткин, раскритикована. Но вот что в результате случилось: я, пожалуй, чуть ли не впервые в своей жизни оказался в очень почтенной компании академической, самой высшей марки учености, попал в компанию с Шишмаревым, Жирмунским и tutti quanti, и у меня возникает вопрос: правильно ли это и нужно ли это было меня раскритиковывать именно так? Хотя это может быть утомительно, и многим знакомо, но я позволю себе несколько мест прочитать из этой моей статьи по вопросу о Веселовском…»[198]

Завершал он свое выступление словами:

«Я сказал бы, что вопрос гораздо шире, чем простой перечень нас грешных. Вопрос идет о постановке вообще. Получается, что западноевропейская литература воспринимается как литература особо высокой цивилизации, которая стоит особняком, и на основе этой цивилизации и развертывается космополитизм. Это не намерение авторов. Это не их вина. Но факт остается фактом»[199].

Конечно, такое покаяние не устроило организаторов:

«Профессор В. А. Десницкий, указывая на то, что теория Веселовского враждебна марксизму, не дал, однако, четкой оценки своей ошибочной статьи о Веселовском. Собрание не было удовлетворено его выступлением. В специальном обращении к Ученому совету В. А. Десницкий признал свое выступление ошибочным»[200].

Следующий выступающий был прозорлив, понимая, что на кону стоит не только его карьера или будущее, но, может быть, его жизнь. Приведем выступление полностью:

«ЖИРМУНСКИЙ. Мне кажется, что мы все согласны с Л. А. Плоткиным, что статья в газете “Культура и жизнь” должна явиться для нас основополагающей, как и вся недавняя философская дискуссия и все решающие указания партии по вопросам науки, литературы и искусства.

Какое искусство нужно нашей великой эпохе? Не узко формалистическое, эстетически вычурное, понятное только узкому кругу специалистов, а искусство подлинно народное, проникнутое духом социалистической рациональности.

Какая наука нам нужна? Об этом сказал т. Сталин – наука, которая не отдаляется от народа, а готова служить народу добровольно и с охотой.

Какой должна быть наша советская литература? Она должна быть не академической в дурном смысле слова, не формалистической, отгораживающейся от жизни и ее требований, – наукой каждого, наукой для науки, она должна быть деловой, идейной, партийной в оценке явлений прошлого и настоящего. Современная литература должна служить идейным выражением читательской массы и прежде всего, конечно, молодежи, она должна помочь и писателю в его творческой работе. Вот почему марксистское литературоведение, как новый этап в развитии науки, в известном смысле, как говорил т. Жданов, продолжает традиции русской демократической критики, а отнюдь не русской буржуазной науки прошлого, буржуазно-либеральной или консервативно-реакционной.

Вот почему я считаю, что я и некоторые мои товарищи действительно совершили ошибку, когда мы сами ориентировались или ориентировали литературоведение к традициям университетской науки прошлого и в первую очередь на наследие Веселовского. Такое обращение к традициям либеральной науки прошлого приводило к сознательной или бессознательной идеализации этого прошлого, к юбилейной апологетике, а в ряде случаев к вольному или невольному повторению старых ошибок, особенно вредных в условиях нашего времени. Я имею, прежде всего, в виду либеральный космополитизм, казавшийся в прошлом многим наивным людям из нашей среды только невинной забавой абстрактной учености, но обернувшийся в демагогическом использовании американских империалистов в реальную угрозу свободе и национальной независимости всего мира. Поэтому и свою позицию в дискуссии о Веселовском я должен признать неправильной в политическом, а следовательно, и научном отношении.

Я хочу коснуться вопроса, который ближе всего мне – вопроса о компаративизме, о так называемой теории зависимости, вопроса, который вызвал к себе особенно настойчивое внимание нашей печати. Характерно множество имен, которые упоминались в нашей полемике, и разнообразие этих имен. Тут упоминались и П. И. Лебедев‐Полянский, и В. Ф. Шишмарев, и Эйхенбаум, и Томашевский, и Азадовский, и Мануйлов, и М. П. Алексеев и многие другие достаточно крупные литературоведы нашей страны. Это объясняется почти универсальным характером этой научной болезни. Я думаю, что этот вопрос тоже ясен. Наследие буржуазной науки прошлого мы не преодолели до конца. Мы не преодолели созданной буржуазным либеральным западничеством теории европоцентризма в исторических науках, той ложной теории, по которой будто бы вся история творилась на Западе, а Россия, русская наука и культура жили лишь отраженными лучами западной истории и западной культуры, тогда как на самом деле уже русская литература заняла передовое и влиятельное место в развитии мировой литературы.

Для меня ясна и методологическая сторона этого вопроса. Я считаю, что правильно указывается связь компаративизма с империализмом. Я хотел бы подчеркнуть общественную и политическую сторону этого вопроса, но она всем достаточно ясна: низкопоклонство перед Западом, отрицание самостоятельности русского национального развития, а в конечном счете тот буржуазный космополитизм, о котором мы говорили сегодня и будем говорить неоднократно. Сознательный или бессознательный? Конечно, в огромном большинстве случаев без всякого субъективного злого намерения, тем более политического. Но вопрос о намерениях, это – частное дело литераторов. Важны объективные результаты того, что они сделали. Я хочу привести конкретные примеры. Один пример, это наша “История западной литературы”. К американскому тому я мало причастен и отвечаю за него, главным образом, потому, что мое имя стоит в редакционном списке, но за английскую литературу в такой же мере, как и за французскую я считаю себя вполне ответственным, потому что фактически в отношении английской литературы был главным редактором этого издания, как и в отношении французской. “История западной литературы” – это замысел А. М. Горького, который в свое время дал поручение сделать эту работу для широких читательских народных масс, и тогда же с этой целью, когда он был директором нашего института, и был организован наш западный отдел. Теперь, когда я смотрю “Историю французской литературы” и “Историю английской литературы”, я должен сказать, что по отзывам печати, особенно о французской литературе, не было особенно острых, критических отзывов, которые особенно остро затрагивали бы существо, содержание этой книги. Но книга, может быть, не плохая, оказалась испорченной этими постоянными концовками каждой главы, обращенными в сторону западного влияния. А между тем, эти концовки не случайность. Мы имели, может быть, хорошее намерение, мы хотели указать на связь русского литературного развития и западного литературного развития, мы хотели повернуть западную литературу так, чтобы как-то было бы сказано о том, как она воспринималась, обобщалась и понималась в разное время русскими людьми, но мы сумели сделать это самым элементарным и неправильным способом, в результате которого оказалось, что все западные писатели, большие или малые, имеют целый хвост русских последователей, относительно оригинальности которых [необходимо] с этой точки зрения пересмотреть все подготовленные нами к печати тома французской литературы, испанской литературы, пересмотреть внимательно, критически, не считаясь, что того или иного автора обидим своим критическим отношением. Очень правильна точка зрения К. Н. Державина, который раньше, чем выпустить испанский том, считает необходимым показать этот том культурным работникам испанской компартии, чтобы знать, в какой степени этот том будет реально полезен или вреден.