Читать онлайн Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 2 бесплатно

Судя по языку описания оппозиции, 1928–1930 годы можно назвать промежуточными во всем, что касается внутрипартийной борьбы. Оппозиционеров то прощали, то усугубляли их вину и преследовали. В это время термин «троцкизм» наполнялся конкретной историей и более или менее стабильным содержанием, все чаще ассоциируясь с контрреволюцией. Как бы ни менялись политические ярлыки и как бы расплывчато ни определялся внутренний враг, оппозиционеров перестали медикализировать и «лечить» – их третировали и исключали. Дискурсивные сдвиги происходили в контексте острых схваток в партийных верхах. Дискурс давал сторонам не только оружие, рычаг воздействия, но и метод осмысления политических событий.

Вслед за «землетрясением» декабря 1927 года и исключением сторонников Троцкого и Зиновьева из партии последовала целая серия добавочных «толчков», вносивших все больший разлад в ряды руководства ВКП(б). События разворачивалась на фоне серьезного кризиса, охватившего экономику страны сразу после окончания XV съезда. Курс на «сверхиндустриализацию» за счет выкачивания средств из деревни принудил крестьян массово придерживать хлеб, ожидая повышения цен; в партии начали говорить о так называемой «кулацкой хлебной стачке». Срыв хлебозаготовок привел к перебоям в снабжении городов, у продовольственных магазинов выстраивались длинные очереди, кое-где были введены продовольственные карточки. У партийных пропагандистов спрашивали на заводских собраниях: «Почему на одиннадцатом году революции не хватает хлеба? Почему кризис всех товаров первой необходимости?»1

Еще на съезде, в декабре 1927 года, дано было указание плановым органам исходить из «более быстрого, чем в капиталистических странах, темпа народнохозяйственного развития» и переноса центра тяжести в область производства средств производства, а не средств потребления2. Уже через восемнадцать дней после окончания работы съезда Сталин в письме Политбюро от 6 января 1928 года объявил о проведении в деревне ряда экстраординарных мер – вопреки решениям съезда и без ведома Центрального Комитета. Апрельский пленум ЦК и ЦКК одобрил новую политику задним числом, заявив в своем решении: «…мы можем с полным основанием констатировать, что указанные мероприятия в партии, в известной части носившие чрезвычайный характер, обеспечили крупнейшие успехи в деле усиления хлебозаготовок»3. Крестьян обязали продавать зерно государству по твердым, ниже рыночных, ценам. Тех, кто отказывался сдавать хлеб государству, привлекали к судебной ответственности по 107‑й статье Уголовного кодекса (лишение свободы до одного года с конфискацией всего или части имущества). «Мы хотим убить у середняка веру в перспективу в отношении повышения цен на хлеб», – разъяснил Сталин на закрытом бюро Сибкрайкома ВКП(б) в ходе своей командировки по Сибири для преодоления затруднений с хлебозаготовками в январе 1928 года4.

Споры внутри сталинско-бухаринского блока о желаемой экономической политике начались весной 1928 года, усиливаясь по мере углубления экономических проблем в стране и все более частого их решения путем голого администрирования. Апрельский пленум ЦК ВКП(б) обязался предотвратить угрозу общехозяйственного кризиса, обеспечить снабжение хлебом городов, отстоять взятый партией темп индустриализации страны5. Разногласия внутри Политбюро стали очевидны на июльском пленуме ЦК при обсуждении доклада Микояна о политике хлебозаготовок. «Мы не можем зарекаться, раз навсегда от применения чрезвычайных мер», – оправдывал свою политику Сталин, выдвинув тезис об «обострении классовой борьбы по мере продвижения к социализму»6. Придерживаясь другого мнения, Бухарин, Рыков и Томский выступили против «чрезвычайщины» в экономике, полагая, что она приведет к дисбалансу в промышленности и сельском хозяйстве. Бухарин возмутился положением о «сверхналоге» на крестьянство – временной «дани», принимающей форму «ножниц» между ценами на индустриальные и сельскохозяйственные продукты7. «Линия Бухарина – Рыкова» временно восторжествовала, и в резолюции пленума указывался «временный характер» чрезвычайных мер, которые «органически не вытекали из решений XV съезда партии об усилении наступления на капиталистические элементы деревни…»8.

30 сентября 1928 года «Правда» опубликовала статью Бухарина «Заметки экономиста. К началу нового хозяйственного года», предостерегавшую против чрезмерно высоких темпов индустриализации. Бухарин писал о необходимости обеспечения «экономического равновесия» между промышленностью и сельским хозяйством и критиковал идею форсированных капиталовложений в промышленный сектор. Орджоникидзе писал Ворошилову: «Зря он выскочил с такой статьей <…> Бухарчик в этой статье открыто не осмелился сказать, чего он хочет, а потому вышло и левым, и правым, в результате все недовольны»9. Политбюро констатировало 8 октября 1928 года, что редакция «Правды» не должна была публиковать статью без его ведома, в силу наличия в ней «ряда спорных положений», и Бухарина сняли с поста главного редактора газеты10. Аспирант Академии наук СССР Дмитрий Петрович Марецкий, человек правых убеждений, признáется потом на следствии, что

Бухаринские «Заметки экономиста» выражали позицию правых не целиком, а вполголоса или даже в четверть голоса. Чтобы «не дразнить гусей» (т. е. чтобы не вызвать резкого возмущения партийных масс), нам приходилось слегка «расшаркиваться» перед курсом на индустриализацию и коллективизацию; нам приходилось, как я иногда выражался, «ставить свечки перед иконами, перед ходячими догмами». Откровенные разговоры велись за спиной партии. Вот примеры такого рода разговоров. В связи с применением чрезвычайных мер против кулака мы говорили о «чрезвычайщине» в экономике и «чрезвычайщине» в политике (Бухарин). Мы утверждали, что страна «на всех парах» идет к кризису и к хозяйственному краху. Я говорил об «индустриализации на осадном положении». Центральный Комитет партии – «организатор голода» (Бухарин). Практика коллективизации – это режим «аракчеевщины» в деревне; новые фабрики – «голые кирпичные коробки»; в магазинах, де, нет ничего кроме «портретов вождей». А. И. Рыков даже закрытие «черной биржи» ставит партийному руководству в минус (срывается, де, рубль). Происходит, де, гибельный возврат к военному коммунизму. Ведется «политика пролетарского балбеса» (Бухарин). <…> Выражения вроде: «цезаристская социальная демагогия» Сталина, «автократическая система управления», «Сталин – Чан-Кай-Ши», «чингисхановское руководство» партией, – были в большом ходу у Бухарина и у нас11.

19 октября 1928 года Сталин делал доклад на пленуме Московского партийного комитета и Московской контрольной комиссии ВКП(б). «Есть ли в Политбюро какие-либо уклоны? – спрашивал он. – В Политбюро нет у нас ни правых, ни левых, ни примиренцев с ними». В то же время он анонсировал «правый уклон»: «Что касается правой опасности, которая существовала и раньше, и которая теперь выступает более выпукло в виду усиления мелкобуржуазной стихии в связи с заготовительным кризисом прошлого года, то она, я думаю, не так ясна для известных слоев нашей партии. Поэтому задача состоит в том, чтобы, не ослабляя ни на йоту борьбы с левой, троцкистской опасностью, сделать ударение на борьбе с правым уклоном и принять все меры к тому, чтобы опасность этого уклона стала для партии столь же ясной, как ясна для нее троцкистская опасность»12.

У левой оппозиции были свои объяснения причин кризиса и свой набор мер для его преодоления: «Зигзаг Сталина влево» и его борьба с правыми проходят при продолжении и усилении курса на строительство социализма в одной стране, при продолжении и усилении репрессий в отношении левой оппозиции, члены которой содержатся в тюрьмах и ссылках. Индустриализация, говорили далее в этих кругах, сопровождается резким снижением уровня жизни рабочего класса, снижением его доли в национальном доходе, подавлением активности масс, зажимом внутрипартийной демократии. В деревне проводится неплановая и непродуманная политика, «экстраординарные меры приводят к затруднениям при заготовках хлеба, а коллективизация проводится путем усиленного административного нажима»13. В пику заявлениям сталинской группы «левые оппозиционеры» утверждали, что экономическое обострение выросло вследствие обострения экономических диспропорций, связанного со слишком медленными темпами индустриального роста. Е. А. Преображенский не соглашался с Бухариным, винившим во всем «слабое развитие сельского хозяйства». В его программной статье от ноября 1928 года под ироническим заглавием «Заметки экономиста на „Заметки экономиста“» Преображенский утверждал, что главная проблема, провоцирующая хозяйственный дисбаланс, «заключается в том, что промышленность систематически не покрывает товарного спроса деревни, закупоривает процесс развития и товаризации сельского хозяйства». При недостаточном предложении промтоваров «не получается не только социалистической смычки с кооперированными середняками и бедняками, но и капиталистической смычки с кулаком», объяснял Троцкий VI конгрессу Коминтерна в июле 1928 года. Центральной составляющей альтернативной программы преодоления экономических трудностей являлся тезис о необходимости ускорения индустриализации. По мнению Преображенского, крупная промышленность нуждалась в периоде «первоначального социалистического накопления», в ходе которого средства для развития индустрии должны были изыматься из деревни. На первых этапах индустриализации требовалось безвозмездное перемещение какой-то доли прибавочного продукта из сельского хозяйства на заводы. Желаемого результата можно было добиться через регулирование цен, обеспечивающее индустрии прибыли, достаточные для ее неуклонного развития, и гибкую систему налогообложения, позволяющую систематически отчуждать в распоряжение государства часть излишка, производимого в зажиточных крестьянских хозяйствах14.

На ноябрьском пленуме ЦК 1928 года сталинцы все еще продолжали отстаивать центристские позиции. Развитие тяжелой промышленности возможно лишь при более быстром обороте легкой индустрии, соглашались они с правыми. Но переход к уничтожению остатков экономических свобод и жесткому администрированию был явным сдвигом влево. В одиннадцатую годовщину Октябрьской революции на партсобраниях можно было услышать официальные лозунги, ранее ассоциировавшиеся с Троцким и Зиновьевым: «Опасность справа!», «Ударим по кулаку!», «Согнем нэпмана!», «Ускорим индустриализацию!»15

Хотя юридически нэп был прекращен только 11 октября 1931 года, с принятием постановления о полном запрете частной торговли в СССР, апрельский пленум партии 1929 года сломал экономический и социальный строй, провозглашенный Лениным после окончания Гражданской войны. На пленуме Бухарина обвинили в «недооценке новых форм смычки социалистической промышленности с сельским хозяйством, недооценке роли совхозов и колхозов при явной переоценке возможностей развития мелкого крестьянского хозяйства». Сталин сказал о нем: «Вчера еще личные друзья, теперь расходимся с ним в политике»16.

Повредило правым разглашение попытки Бухарина в июле 1928 года обсудить возможность блока с умеренным крылом левой оппозиции17. При встрече с Каменевым, которая держалась в секрете, Бухарин предостерегал левых против соглашения со Сталиным и предлагал объединить для борьбы с ним усилия всех внутрипартийных течений: «Он нас перехитрит. Он – новый Чингис-хан, он нас уничтожит. <…> Если Сталин победит, не останется и помину о свободе. Корень зла в том, что партия и государство слились. <…> Старые деления стали недействительными… Сейчас речь идет не о нормальном различии в политике, но о сохранении партии и государства и о самосохранении противников Сталина. <…> Для него важны не идеи, он беспринципный политикан, жаждущий власти, он знает только месть и удар в спину. Надо объединиться для самозащиты»18.

Содержание переговоров Бухарина с Каменевым известно было Зиновьеву из подробного письма Каменева к нему в Воронеж, написанного в тот же день, и он тоже был не прочь прозондировать почву. Во время VI конгресса Коминтерна Бухарин увез его к себе. «Вместе ночевали и проговорили до самого утра, – вспоминал Зиновьев. – Прежняя личная близость еще больше развязала языки. Вражда к Сталину объединяла нас обоих, и беседа лилась совершенно непринужденно. Мы изливали друг перед другом эту вражду к Сталину наперебой. Бухарин, чтобы показать мне, какие он и его единомышленники „хорошие“ оппозиционеры, с места в карьер сообщил мне, что они (правые) иначе не называют Сталина, как такой-то ультрабранной кличкой (по сути – черносотенной). И в этом бухаринцы не отставали теперь от зиновьевцев!»19

Присутствовавший при встрече заведующий отделом агитации и пропаганды в Белоруссии С. М. Гессен помнил примерно то же: «Зиновьев и Бухарин сравнивали роль Сталина для партии с ролью Столыпина и Плеве для царского режима. Бухарин давал Сталину ряд эпитетов, проникнутых жесточайшей личной ненавистью и выдержанных в уголовном жаргоне. <…> Подозревая у Зиновьева „иллюзии“ о возможности „договориться“ с ЦК, Бухарин всячески старался их рассеять. Он рассказывал, что правые в Политбюро стояли за досрочное (т. е. раньше установленных XV съездом 6 месяцев) восстановление зиновьевцев в партии, но что это „сорвал“ Сталин. О Сталине Бухарин говорил: „Он вам ходу не даст“. О Молотове: „Он физически ненавидит тебя и Каменева“. Нащупывая возможность блока с Зиновьевым, Бухарин оговаривался, что с Троцким сейчас дело не выйдет. К Троцкому в ЦК общая ненависть всех – „без различия пола и возраста“». По воспоминаниям Гессена, беседа коснулась также прошлых разногласий: «Бухарин признавал свою „роковую ошибку“ в том, что он поддержал Сталина. Отвечая на упреки Зиновьева по поводу теории о возможности построения социализма в одной стране, Бухарин говорил ему: да это не моя теория, это Сталин выдумал. Я был против вас только потому, что вы очень уж упирали на техническую отсталость России, а надо исходить не из этого»20.

Письмо Каменева, дословно излагавшее разговор с Бухариным, попало в копии к Троцкому и было им опубликовано в виде нелегальной листовки. Общее недовольство тоном переговоров выразил Менжинский: «Никто не обязан любить Сталина и пр. Но, во всяком случае, обращаться к людям, против которых наравне с троцкистами вчера велась ожесточеннейшая борьба тем же Бухариным, – это никуда не годится. По-видимому, он чувствует себя к ним ближе, чем к членам Политбюро»21.

17 марта 1929 года Сталин писал Орджоникидзе о Каменеве:

Нет оснований сомневаться, что в лице Каменева и его друзей мы имеем беспринципную группу, подменивающую принципиальную политику беспринципной «политикой» верхушечных комбинаций. Это не политика, а политиканство. Факты последнего периода: 1) сначала «каменевцы» пробовали зондировать почву для блока с троцкистами (после разрыва с ними!). Об этом прямо говорит Троцкий в своем октябрьском письме. Подумай только: объявить троцкистов контрреволюционерами и вместе с тем искать блока с ними. 2) Потом они зондируют почву для блока с «бухаринцами» (после объявления их «правыми»!), – против кого? Против большинства, с которым они на словах солидаризируются. Блок «левых» («каменевцев») с «правыми» («бухаринцами») против «левых» (т. е. большинства ЦК), – подумай только. 3) А теперь, после того, как они («каменевцы») добились оклеветания (устами Бухарина) руководства партии: и ЦК («запись» Каменева, «украденная» троцкистами, которая была известна всей троцкистской братии еще в октябре 1928 г., но о которой ничего не было известно ЦК, – по милости подозрительной «конспирации» Кам. и Зин., – до ее опубликования троцкистами), они предлагают нам по сути дела блок («готовы помочь партии») против вчерашних своих союзников. И это после того, как они же распространяют слухи о том, что мы (большинство) являемся представителями «грядущей керенщины» <…>.

Вместо принципиальной политики – «политика» верхушечных комбинаций, вместо честной большевистской работы – закулисные махинации по организации блока с любым течением, лишь бы пробраться к руководству – вот тебе вся физиономия «каменевцев». Я думаю, что мы должны так или иначе отмежеваться от этой группы, отмежеваться официально, отмежеваться без оговорок, чтобы все знали, что мы не имеем (и не хотим иметь) ничего общего с политиканством, с беспринципными верхушечными комбинациями22.

Так или иначе формальный блок между левыми и правыми не был тогда заключен. «Но в душу друг другу обе стороны в этих беседах (между Зиновьевым и Бухариным) взглянули внимательно, – комментировал Зиновьев. – И убедились: общий язык найти можем. <…> Заключение прямого блока обе стороны считали еще преждевременным. Бухарин предложил нам согласиться пока на заключение чего-то вроде „договора о ненападении“: мы не должны помогать Сталину бить правых, а они не будут теперь помогать Сталину бить нас»23. «Разгром группы Бухарина» был завершен, а сам Николай Иванович снят с занимаемых постов и 17 ноября 1929 года выведен из Политбюро24. К Каменеву и Зиновьеву тоже никто не прислушивался – они то отправлялись в ссылку, то возвращались из нее, важных должностей не занимали. Сталинское единоначалие заменило коллективное руководство в партии и правительстве. В народе шутили:

– Во что любят играть в Кремле: Сталин играет в «короля» (варианты: в «красного короля» / в «свои козыри»), Рыков – в «пьяницу», Крупская – в «акульку» (вариант: «ведьму»), Калинин – в подкидного «дурака» (вариант: а Ленин уже сыграл в ящик).

– «Почему Ленин носил ботинки, а Сталин – сапоги?» – «Потому что Ленин избегал болота оппозиции, а Сталин прет через него».

– Льва (Троцкого) переименовать в овцу (поскольку уступил Сталину без сопротивления). Иосифа (Сталина) переименовать в Иосифа Прекрасного (за целомудренную чистоту генеральной линии, которую он отстаивает)25.

Жребий был брошен. Логика сохранения и упрочения политической власти партийно-государственного аппарата заставила Сталина взять линию на немедленный разгром частного сельскохозяйственного сектора и скорейшее создание крупной промышленности, вопреки советам как «левых», так и «правых». Политическая победа его группировки означала утверждение курса на форсированную индустриализацию и принудительную коллективизацию. В своей статье «Год великого перелома: к XII годовщине Октября» Сталин назвал 1929 год решающим: в области производительности труда, что выразилось в «развертывании творческой инициативы и могучего трудового подъема миллионных масс рабочего класса на фронте социалистического строительства»; в области разрешения в основном проблемы накопления для капитального строительства тяжелой промышленности, ускоренного развития производства средств производства и создания предпосылок для «превращения нашей страны в страну металлическую»; в переходе земледелия «от мелкого и отсталого индивидуального хозяйства к крупному и передовому коллективному земледелию, к совместной обработке земли, к машинно-тракторным станциям, к артелям, колхозам, опирающимся на новую технику, наконец, к гигантам-совхозам, вооруженным сотнями тракторов и комбайнов». Сталин назвал коллективизацию «революцией сверху», которая была поддержана «снизу со стороны миллионных масс крестьян»26.

В понятиях сталинской мифологемы внутрипартийная оппозиция продолжала мешать проведению правильной политики. Оппозицию эту нужно было распознавать в ее конкретных проявлениях. Выражая те или иные чужие интересы, критики генеральной линии партии всегда имели определенную направленность – так было с самого начала существования РКП. На партсобраниях и в партийной прессе много говорилось о «левом» и «правом» уклонах, еще до того, как в партии появились четко артикулированные платформы, связанные с этими ярлыками (программы Троцкого и Бухарина соответственно). Уклон «влево» понимался как уклон к люмпен-пролетариату, уклон «вправо» – как уклон к мелкой буржуазии. В партии шутили: «мы не гуси», у которых обязательно должно быть правое и левое крыло, – но без этих маркеров большевистской космологии было не обойтись27.

Оказаться левым было, конечно, предпочтительней. Продолжатели дела якобинцев, большевики изначально позиционировали себя как левая политическая сила. Отречься от «левизны» как от безусловного блага было психологически трудно. На X партийном съезде Ивар Смилга предостерегал против «всяческой оппозиции справа», уточняя: «Я, безусловно „Рабочую оппозицию“ и „Демократический централизм“ считаю не левыми, а правыми крыльями и утверждаю, что они являются рупором мелкобуржуазной стихии в нашей партии»28. Но левизна вскоре утеряла сакральный статус. 13 ноября 1922 года Сталин выразил свое недоумение по поводу интервью, где Ленин освящал существование левого коммунизма «как партийно-законного явления. Практики считают, что теперь, когда левый коммунизм во всех его формах (не исключая рабочей оппозиции) ликвидирован, опасно и нецелесообразно говорить о левом коммунизме как о законном явлении, могущем конкурировать с коммунизмом официально-партийным <…>»29. Тут было самое подходящее время вспомнить, что и сам Ленин любил поговаривать о болезни «левизны», предупреждать об инфантильном радикализме некоторых своих товарищей.

И все-таки «большевики-ленинцы» в пику большинству ЦК продолжали называть себя левыми и в конце 1920‑х годов, причем так делали не только децисты, но и многие троцкисты. «Правые» же было чисто внешним определением. Ни один большевик не назвал бы себя так – это не была да и не могла быть большевистская идентичность. Никто не выбирал для себя такой идентичности, никто не говорил о «правой» позиции как о чем-то, с чем он солидаризировался. «Правый» – это был критический, а позже уничтожающий ярлык, изобретенный сталинским руководством для обозначения ложной враждебной позиции: «правых» обвиняли в умеренности, склонности к компромиссу, страхе перед быстротекущим социалистическим строительством. Когда Зиновьев писал о «правых и „левых“ опасностях в партии» в 1930‑е годы, он брал в кавычки только понятие «левые». Этим он хотел сказать, что речь шла об узурпаторах, симулянтах, что существовал зазор между словом «левый» и стоящей за ним действительностью. «Лжекоммунисты» в его понимании не заслуживали описания как истинно «левые»30.

А вот правым в этой системе координат нужно было называть себя именно «правыми». Если бы Бухарин пришел к этому самоназванию вовремя, вероятно, он осознал бы, что заблуждается. На допросе 1937 года Бухарин заговорит о «нас, правых». 10 марта того же года его ученик Марецкий тоже скажет: «платформа для нас, правых». Наконец, Макс Людвигович Левин признается следователю 14 марта 1937 года: «Я заявил ему (Бухарину), что в основном разделяю взгляды правых. <…> В этой же беседе Бухарин сообщил мне, что <…> кадры правых целы», – но все это говорилось уже тогда, когда оппозиционеры полностью потеряли контроль над своим языком, когда им пришлось говорить языком следователя31.

Несмотря на то что разные политические группировки внутри партии еще не были полностью унифицированы, трудно было уйти от ощущения, что «оппозиция» – это некая сущность, нечто постоянно возникающее, бросающее все новые и новые вызовы партийной линии, иногда под очень странной маскировкой. Никаких послаблений в отношении Троцкого и Зиновьева и их последователей не предполагалось. Изменилась правовая оценка деятельности нераскаявшейся оппозиции, чьи группы были признаны антисоветскими. Суровым чисткам подверглись учрежденческие и вузовские ячейки, а также ячейки в Красной армии. Те, кто однажды приобрел ярлык оппозиционера, оставались в проскрипционных списках навсегда.

Некоторые оппозиционеры, особенно страстные «демократические централисты», призывали к стачкам и новой революции. Те же, кто чуждался столь экстремальных мер, пребывали в раздумьях. Оппозиционеры были на перепутье: многие стремились обратно в партию, чтобы хоть как-то поучаствовать в исторических преобразованиях, другие занимали выжидательную позицию. Партия, в свою очередь, призывала левых оппозиционеров опомниться. Да, от них требовали отречения от прежних взглядов, но почти всем раскаявшимся и попросившимся назад возвращали партийные билеты. Невозможно представить себе первую пятилетку (тем более вторую) без управленцев из рядов бывшей оппозиции.

1. Оппозиционеры на перепутье

Феномен оппозиции все время переосмыслялся. Создавались новые смыслы и новые аффекты. Архивы свидетельствуют о непрерывной обработке материалов дискуссии с Троцким и Зиновьевым, переоценке партийных качеств ее участников. Вырабатывались как новые стратегии переоценки инакомыслия, так и методы выслушивания, записывания и оценки признаний. Да и сами оппозиционеры нередко были не прочь покопаться в своем прошлом, переоценить свое прежнее поведение. Было бы ошибочным игнорировать их стратегии выживания и самообеления, но в то же время нельзя забывать, что зачастую они сами были очень требовательны к своему прошлому.

В 1928 году сигналы, шедшие сверху в адрес оппозиционеров, были противоречивыми. В какой-то мере партийная риторика оставалась флюидной. К такому выводу подталкивают судьбы студентов, отчисленных из Томского технологического института. Иногда исключение из партии не было формально утверждено райкомом: это случай Филатова, Горбатых, Николаева. Другие оппозиционеры были исключены, но сумели вернуться в партию после полугодичного перерыва: Колмаков, Андриевский, Таскаев и, не в последнюю очередь, Кутузов32. Были и те, которых партия не согласилась принять обратно в свои ряды, – например, Пахомов. Но в тюрьму на этом этапе никто из них еще не попал. Далее мы встретим наших героев далеко от Томска – на производстве, а не на институтской скамье. На заводах и шахтах к ним относились по большей части толерантно, но начальство всегда опасалось рецидивов. Исключенные из партии оппозиционеры чаще всего трудились как простые рабочие, но «красных директоров» все равно волновала возможность распространения инакомыслия.

Один из наиболее активных оппозиционеров Томска, И. Е. Голяков, был исключен из партии и направлен в феврале 1928 года на завод «Уралмет» (Нижнесергинский район, окрестности Свердловска). Заводоуправление не отказало Голякову в трудоустройстве, но уже 16 марта 1928 года просило Томск сообщить, «по встретившейся надобности <…> о поведении Голякова <…> во время пребывания у Вас». Томскому технологическому институту требовалось составить характеристику на своего студента, объяснить, «почему выбыл». Сведения нужны были, так как «гр[ажданин] Голяков поступил к нам на завод в качестве техника и работает все время среди масс рабочих, где некоторые поступки последнего вводят нас в сомнительность, а потому просим ответ не задерживать, а выслать в самый короткий срок». Дело было серьезное, и с ответом в институте не мешкали:

Гражданин Голяков Иван Елизарович, с 1922 по январь 1928 го[да] был студентом Сибирского технологического института, в партии состоял членом с 1920 г. В предсъездовскую дискуссию гр. Голяков занялся активной фракционной работой, [из‑за] чего в январе 11 1928 постановлением президиума томской окружной контрольной комиссии был исключен из партии и института, после чего в феврале с/г гр. Голяков покинул Томск. Обращаем ваше внимание на неисправимость гр. Голякова как фракционера и его злостное поведение во время дискуссии по отношению к партии. Тот факт, что гр. Голяков в данное время вращается среди рабочих говорит не за то, что он хочет исправиться, а за то, что он, видимо, хочет продолжать свою гнусную работу. Сам по себе гр. Голяков человек недалекий, учился в университете скверно (с 1922 г. по 1928, 6 лет еле прошел 2.5–3 курса), но он может быть, в силу своей беспринципности и злостности, опасен33.

Стоит обратить внимание на лексику ответственного секретаря ячейки ВКП(б) СТИ: Голяков – «гражданин», а не «товарищ» – характеризовался не только как «беспринципный», но и как «злостный» и «неисправимый».

Голяков имел другое мнение о своей деятельности на Урале:

Нахожу необходимым довести до вашего сведения, – писал он в Томскую контрольную комиссию 28 марта, – что, находясь в рабочем районе, соприкасаюсь непосредственно с рабочими на производстве. Я воочию убедился, насколько мы, небольшая кучка так называемых оппозиционеров, укатились от самой действительности. В то время, как рабочий класс, напрягая все силы на восстановление Социалистического государства, мы же, «защитники» его интересов, объективно, актом фракционной работы и мелкобуржуазной теорией «оппозиционности», срывали все [его] труды. <…> Я должен принести большую благодарность рабочим нижнесергинского завода, которые во многом помогли мне вылезть из идейного болота. Может быть, здешняя партийная организация найдет во мне элементы оппозиционности в беседе с рабочими, но для меня эти беседы послужили стимулом безвозвратного идейного отхода от оппозиции. Только из простых слов рабочих, которые мне нередко говорили: «Вас оппозиционизм [сделал] пособником третьей силы, а мы [строители] хозяйства рабочего государства» – я понял, куда попал. Я сам работаю, и вышел из рабочего класса, не могу сознательно быть помощником третьей силы. То нарушенное доверие партии, я его восстановлю34.

Сибирская контрольная комиссия вернула Голякову партийный билет, и он устроился теплотехником на Калатинском комбинате (все еще на Урале). На заводе он был редактором газеты, членом бюро партячейки и ряда других организаций. «Никакой фракционной работы не вел в то время, действительно влился в ряды большевиков и работал, как на производстве, так и на общественной работе, активно. Отношение в целом с ячейкой было крайне хорошее, и я пользовался доверием как член партии но со стороны партийного бюро коллектива была крайняя настороженность, и в каждом моем выступлении хотели усмотреть троцкизм, что ставило меня в крайне трудное положение, несмотря на то, что я без каких-либо обиняков проводил политику партии, но и в практической работе, и в общественной все усматривалось как маскировка, в то же время я действительно был согласен со всеми вопросами партии». За автором этих строк «никаких замечаний не было, кроме одного шутейного разговора с членом партии, он же секретарь ячейки Кожевников Николай, о том, что много берем денег с рабочего, а управлять государством как следует не научились, и за этот разговор мне дали выговор». Все же во время генеральной чистки партии Голякова исключили из ее рядов «как не вполне разоружившегося троцкиста». Он признал: «Явно была допущена с моей стороны ошибка, о которой я официально не заявил и не отмежевался от своего выступления, как в корне неверного», – и вернулся в Томск, где делал шаги к повторному восстановлению в партии35.

Отношение к троцкистам сразу после завершения работы XV партийного съезда заметно ужесточилось, и они стали подпадать под обвинения в контрреволюции. Постановление XVIII пленума Верховного суда СССР от 2 января 1928 года «О прямом и косвенном умысле при контрреволюционных преступлениях» инструктировало органы суда и прокуратуры, что лицо, совершившее политически недопустимые действия, не ставя при этом перед собой контрреволюционной цели, подпадало под такое описание. Отныне судебные органы получили возможность привлекать к уголовной ответственности лиц даже при недоказанности факта контрреволюционного умысла36. С оппозиционерами как с «контрреволюционерами» начали разбираться не партийные органы, как прежде, а государственные: не комиссии партийного контроля, а ОГПУ. Отныне на нераскаявшихся фракционеров распространялась 58‑я статья УК РСФСР. «58 статья?! Вы издеваетесь над нами», – восклицали ссыльные оппозиционеры37. «В распоряжении ОГПУ нет и не может быть фактов о нашей антисоветской работе, – протестовал децист В. М. Смирнов перед Президиумом ЦИК СССР. – Наша работа в последнее время состояла в защите внутри партии наших взглядов, изложенных в платформе 15-ти <…>»38. Видный троцкист И. Н. Смирнов писал Радеку на фоне трудностей с хлебозаготовками осени 1928 года: «Можно бы выровнять левый фланг. Но для этого не с нашей стороны должны быть какие-то шаги (наш прогноз, в основном, оказался правильным). А они, пока еще у власти, должны облегчить нам вхождение в партию. Отмена 58 статьи – это 50%, а, может быть, 58% на благополучный выход. Но они ослеплены своими орг[анизационными] успехами и думают, что в них все дело. Тем тяжелее будет похмелье. Какой может быть с ними блок <…> при 58 статье? Это ведь и физически невозможно». Использование 58‑й статьи только углубило отчуждение между сталинцами и оппозиционерами: «Старые знакомые держатся так, как будто они у меня украли что-то (партбилет). Я твердо решил первый руки не подавать. Но даже самые лучшие из них ужасно далеки. Совсем на другом берегу. „Вы“ и „мы“. Я спросил одного из вождей: „Вы что же, черти, произвели нас в контрреволюционеры по 58 ст. <…>“ А он: „Ну, какие вы контрреволюционеры, об этом только дуракам говорят, но чем вы лучше, тем опаснее“. – „Да мы с вами представляем один класс или разные?“ – „Один, но вас погубил Троцкий“. Вообще, сейчас культивируется ненависть к Л. Д.», – суммировал Смирнов39.

ОГПУ подозревало оппозиционеров систематически, не верило их покаяниям. В отчете о «состоянии и перспективах оппозиционного движения» 1928 года заместитель председателя ОГПУ Г. Г. Ягода и заместитель начальника секретного управления ОГПУ Я. С. Агранов констатировали, что «политический центр» оппозиции не разоружился. Он продолжал обсуждать вопросы, стоявшие на повестке ЦК ВКП(б), утверждать тезисы для выступлений, намечать тактическую линию оппозиции – одним словом, функционировать как теневая партия40. Ввиду новых попыток «оживления» оппозиции циркуляр секретаря ЦК ВКП(б) В. М. Молотова требовал усилить идейно-политическую борьбу с оставшимися на свободе «троцкистскими элементами». Делать это следовало путем «настойчивого индивидуального разъяснения соответствующих вопросов отдельным товарищам, в особенности рабочим» и путем решительного «отпора на собраниях всяким антипартийным выступлениям»41. Рядовые оппозиционеры, даже те, кто отказался порвать связи с оппозицией после XV съезда, репрессиям в большинстве случаев не подвергались. Голякова, Кутузова, а также Таскаева и Пархомова, о которых речь пойдет ниже, местные партийные комитеты после исключения из партии командировали в отдаленные районы на рядовую работу. Это делалось таким образом, чтобы оппозиционеры не имели возможности возобновить фракционную деятельность и поддерживать связь друг с другом. В каждом городе административную высылку отбывало не более 10 троцкистов – все под негласным надзором ОГПУ. Их корреспонденция контролировалась чекистами42.

Таскаев после своего выдворения из института приехал по распределению на инженерную должность в Кемеровские шахты. Первым делом Борис Александрович направился к секретарю партийной организации, объяснил ему, «кто и каков я есть. Мне, правда, сначала никакой общественной работы не давали, но потом все же загрузили и я, по силе возможностей, выполнял». Таскаев томился в ожидании: исключенным за фракционность положен полугодичный срок испытания, «этот срок истекает для меня 3‑го августа – [я] был исключен 3 февраля. <…> За время пребывания на руднике, и вы могли убедиться, что я не только на словах, но и на деле действительно отошел от оппозиции, поэтому я прошу ячейку РКП(б) Центральной шахты возбудить ходатайство перед Сибирской Краевой комиссией <…> о восстановлении меня членом ВКП(б), ибо для меня, как для человека, вышедшего из пролетарской среды, <…> быть вне рядов позорно»43.

На заседании бюро коллектива ВКП(б) при Центральной шахте 31 июля 1928 года Таскаев подчеркивал: «Нелегальной работы мы не вели, правда, пользовались оппозиционным материалом, который получали из Москвы». Когда XV съезд вынес решение по неправильным взглядам оппозиции, «тогда я убедился, что мои взгляды неверны, и убедился в том, что рабочий класс отвергает [их] как вредный уклон в развертывании строительства, я все это учел и проверил, проработал и отказался от взглядов оппозиции». Таскаев сожалел, что год назад неверно «обобщил условия жизни рабочих всего СССР» на основании ущемления рабочих, замеченного им в Донбассе. Теперь он узнал много нового, понял, что тяжелые условия труда «сложились под влиянием известных причин, именно вредительства, о котором тогда еще никто не знал. Но и тогда, уже там чувствовалось, что есть вредитель, например, в то время был арестован какой-то инженер по подозрению в том, что хотел взорвать электростанцию». (Здесь речь шла о Штеровской государственной районной электростанции имени Ф. Дзержинского – первой тепловой электростанции, построенной в Миусинске по плану ГОЭЛРО44.)

Таскаева спросили о социальном происхождении, а также когда он отказался принимать участие в оппозиционной работе: «до или после исключения?» Его ответы были удовлетворительными в обоих отношениях. Последующие оживленные прения тем не менее говорят о подозрении к оппозиционерам в низах. «Наши рабочие партийцы, посланные в учебные заведения <…>, оторвались от правильной линии рабочего класса, – отметил неизвестный нам тов. Кадашников. – Какими же вы можете быть коммунистами, когда не различаете слона от быка? Вас принимать в партию нельзя, а нужно отмахиваться. Вы слушаете первопопавшую на дороге бабу, и Вам места в партии быть не может». Тон этого выступления не получил одобрения. «Мне думается, так подходить нельзя, как тов. Кадашников, – отметил тов. Хананов. – Таскаев признал свои ошибки, он парень из рабочих и не такой большой марксист. В оппозицию попадали [люди] еще больше его». В том же духе выступал тов. Гаврильчук: «Люди высокого звания как Каменев, Зиновьев и др., заблудились, а таким, как Таскаев, всегда можно блудить и принять [обратно в партию] можно». Благожелательное выступление тов. Гилева склонило чашу весов окончательно в пользу ответчика: «Таскаев много положил трудов по первости, когда начали организовываться ячейки в 1920 г., он был первым застрельщиком в партработе, но что же, парень свернулся, теперь он осознал и его можно принять. <…> Будем принимать снова, с восстановлением старого стажа?»45

Щеголевская районная контрольная комиссия вернула партбилет Таскаеву, на то время технику рудкома союза горняков, с указанием перерыва с 3 февраля 1928 года по 10 октября 1928 года46. На вопрос «Какую работу в настоящее время ведет оппозиционная группировка, в которой вы состояли?» Таскаев ответил: «В настоящее время – октябрь 1928 – я никакой связи не имею с товарищами, которые были исключены, только знаю, что Тарасов уехал в Ленинград. Я в „Правде“ читал, что он отходит от оппозиции и просит ЦКК о восстановлении его в партии. Кутузов и Голяков из Томска уехали на Урал и где-то там работают на заводе. Остальные находились в Томске, но переписки я ни с кем не имею»47.

Явно координируя свои действия с другом Голяковым, Кутузов тоже двинулся на Урал, вскоре нашел работу на текстильной фабрике в селе Арамиль. Находясь в Свердловской области, он установил связи с общественными организациями и с райкомом партии, «имея намерение в процессе повседневной работы под партийным руководством изжить оппозиционные ошибки и перевооружиться на основе съездовских решений». От райкома Иван Иванович получил ряд поручений: редактирование фабричной стенгазеты, организация рабочих курсов, преподавание политграмоты на них – и все эти поручения добросовестно исполнял под руководством райкома. Партия Кутузову, как казалось, доверяла, и он подал заявление о восстановлении 13 февраля 1928 года48. Но время шло, а долгожданный день так и не наступал. «Оповестите меня о решении», – просил он Сибирскую контрольную комиссию 16 августа 1928 года. Неужели все «запутано до такой степени, что уже прошел срок, установленный ЦКК для апелляций. Если это результат канцелярской волокиты, то прошу распутать ее. Если же моя апелляция до сих пор не рассмотрена, то сообщите причину задержки и также порядок, по какому можно апеллировать в ЦКК»49. В итоге все разрешилось наилучшим образом. Оказалось, что задержка была связана с почтовой волокитой: «Принимая во внимание, что тов. Кутузов отказался от оппозиционных взглядов», его восстановили в правах члена ВКП(б) еще 26 июля 1928 года50.

В каком-то смысле исключение оппозиционеров из партии можно сравнить со снижением статуса члена партии до кандидата, что давно уже не практиковалось. Оппозиционеры, особенно из рабочей среды, оставались на партийной орбите и все еще считались членами партийной семьи. Следуя постановлению XV партсъезда, их возвращали в партию на «индивидуальной основе», по истечении срока испытания и при условии подачи заявления об отходе с должными формулировками. Обычно перерыв в членстве обозначался в партбилете, как в случае Кутузова, но также известны случаи восстановления без перерыва стажа. 19 октября 1928 года Образов уведомлял партбюро Сибирского технологического института: «По имеющимся сведениям, почти все наши ребята, исключенные из ВКП(б) за оппозиционные настроения <…>, сейчас восстанавливаются в правах членов партии, и некоторые из них уже подают заявления о восстановлении в правах студентов. Нам на этот счет необходимо иметь установку вообще, будем ли мы принимать или нет? Мое личное мнение: принять их следует». Амнистия была полной, постановили «считать возможным восстановление в правах студентов»51. Прощенные зиновьевцы писали вождям: «К нам относятся хорошо. Упреков, что потеряли лицо и т. п., нет. Внимательно присматриваются. Где возможно, стараются выдвигать наших ребят в бюро ячеек, бюро коллективов. <…> Вместе с этим нужно отметить, что когда выступает наш парень, то сейчас же водворяется тишина, и аудитория слушает весьма с большим вниманием»52.

Случай Пархомова из СТИ показывает, что не все так просто было в партии в это время. Идеологическое брожение продолжалось. До сих пор мы упоминали Ивана Сафроновича только мимоходом. Из крестьян, член РКП(б) с 1921 года, он во время дискуссии не очень-то лез на трибуны. В Томской контрольной комиссии вспоминали, каким магическим влиянием он при этом пользовался в кулуарах. Пархомов ходил к студентам домой, показывал им «Завещание Ленина», агитировал за оппозицию и был выслан из Томска одним из первых.

«Хождения по мукам» Пархомова освещают не только перепады в отношении аппарата к бывшим оппозиционерам, но и восприятие этих процессов самими оппозиционерами. Пархомов от своих воззрений отказываться не спешил. На протяжении 1928 года он не столько просил партию принять его обратно, сколько раздумывал, достойна ли партия его. Был ли Пархомов оппозиционером – вопрос спорный, но все соглашались, что он бунтарь, человек крутого нрава. Коммунисту, заявлял он во всеуслышание в январе 1928 года, можно думать и говорить за себя. Решения съезда он принимал, но они, по его мнению, не ставили крест на ошибках ЦК за последние два-три года. Небезынтересен тот факт, что Пархомов ощущал необходимость в проработке политической ситуации, но предпочитал делать это самостоятельно. Он не столько продумывал решения съезда, хоть и признавал их авторитетность, сколько устраивал себе ликбез. Враг начетничества, он не собирался зубрить решения ЦК, повышал свой теоретический уровень собственными усилиями.

Пархомов был сам себе судья. Он проговаривал этические принципы большевизма, как бы ища политический компас. Институтские догматики и даже партийные органы не являлись для него непререкаемым авторитетом: Ленин учил партийцев думать за себя, настаивал он. Голосовать полагалось в соответствии со своими убеждениями: с большевистской совестью компромиссов быть не могло.

Окружная контрольная комиссия причислила Пархомова к лагерю оппозиционеров, поскольку он голосовал за резолюцию Кутузова и контртезисы оппозиции. Но если бы спросили его самого, то он ответил бы, что ни к какому лагерю не принадлежал. Во многом, по мнению Пархомова, виноват был ЦК, но этого и следовало ожидать: кто не руководит, тот не ошибается. В какой-то мере также была виновата оппозиция. Отвечая 16 января 1928 года на вопросы, заданные окружной контрольной комиссией, Пархомов занял принципиальную позицию:

Каждому члену партии вольготно голосовать за резолюцию, предлагаемую всяким членом ВКП(б), тем более по вопросам спорного характера, да еще во время дискуссии. Глупо и вредно рассуждать вслепую, что, мол, это резолюция оппозиционера, а поэтому голосовать против, надо смотреть здраво – хотя она и оппозиционера, но что в ней написано. Конечно, сказанное относится к моменту дискуссии, и после съезда отпадает, т. к. взгляды оппозиции осуждены большинством партии <…>. С оппозицией организационной связи не имел. Но всегда был и впредь буду далек от той мысли, которая гласит, это мне можно читать, а вот это запрещено свыше. Ибо политически развитому большевику невредно читать литературу, написанную, кем бы то ни было, и тем более истинных и фиктивных вождей рабочего класса. Оговариваюсь, что не претендую на размах политразвития Сталина, Бухарина и т. д., но азбуку политграмоты знаю крепко.

Когда записывались эти строки, на дворе стоял январь 1928 года. Соратники Пархомова каялись и отходили от оппозиции, но Пархомов все еще рассматривал ЦК и объединенную оппозицию как две стороны в равном противоборстве. «Кроме того, для разрешения вопросов дискуссионного характера необходимо ясно знать мнение и взгляды двух спорящих сторон и обязательно по документам или при свидетелях устно. Тот безнадежный идиот, подхалим, или, в крайнем случае, нетвердый борец, кто верит на слово любой стороне в крупных спорах. Это применимо к оппозиции во главе с Троцким и Зиновьевым, но не к группе Сапронова и Смирнова». «Всем решениям с XV съезда, – писал Пархомов, – подчиняюсь и выполняю безоговорочно». Но все-таки, задавался он вопросом: что дальше, каковы «дальнейшие тактические соображения»? За исключением авторитета Ленина, Пархомов полагался на себя: «Ленинизм плюс личная ориентация на повседневные вопросы жизни (в рамках устава партии и программы) по-прежнему будут служить вехами моей тактики в вопросах текущего момента. По-моему, тактика это есть кривая линия – маневрирования, а принципиальность – это прямая линия. А поэтому не [по-]коммунистически будет кричать лозунг пионера при виде Сталина и Бухарина „Всегда готов“, то же самое как нельзя было делать это по отношению Троцкого, как нельзя было делать этого по отношении буфера – Бухарина и всего ЦК ВКП(б). Речь Ленина на съезде о профсоюзной дискуссии 1921 г. Материал „Ленин о Троцком и Троцкизме“». Пархомов отрицал право аппарата классифицировать его воззрения. «Мне кажется, – отмечал он в своем письме-воззвании от 16 января 1928 года, – что окружная контрольная комиссия перегнула палку в сторону оппозиции, что сочла меня оппозиционером. Я им никогда не был, да и вообще против всяких группировок внутри ВКП(б), ибо они прямым или косвенным путем ослабляют дисциплину, расшатывают ленинское единство партии, чем несомненно подрывают авторитет и влияние среди главной нашей опоры – рабочего класса». Это не значило, однако, что Пархомов был против «самокритики» внутри партии – «без нее наша партия закостенеет и обюрократится»53.

Не в меньшей мере ослабляла ряды ВКП(б) и понижала «авторитет среди рабочего класса такая бюрократическая и бессмысленная трусливая борьба против оппозиции, которая велась и ведется по настоящее время нашей партией». Борьба такого рода «еще больше оформит раскол нашей партии, – опасался Пархомов. – Путем обмана низовой партийной массы можно лишь частично ослабить ряды оппозиции и на время иметь победу. Но надо помнить одно, что Ленин нас учил не вести борьбу буржуазными методами и с течениями среди рабочего класса одними только репрессивными мерами, и „внушением-гипнозом“ оппозиции не уничтожишь, а наоборот – [это] лишь обостряет борьбу и ослабляет ряды той стороны, которая пересаливает в репрессиях». Пархомов был не против борьбы против оппозиции, но против методов, которыми эта борьба осуществлялась. Он считал, что партия обращается к паллиативным мерам – с одной стороны, скрывает от рядовых партийцев масштаб проблемы, а с другой – прибегает к репрессиям. Как хороший марксист, Пархомов считал, что оппозиция появляется из‑за объективных проблем в развитии советского общества, что наличие конфликта само по себе – симптом этих проблем и что проблемы могут быть решены только с помощью искоренения самой причины раскола, коренящейся в экономическом базисе общества. Важно и то, что Пархомов считал некоторую меру репрессий необходимой и допустимой, силовые действия были ему понятны, не устраивала же его общая картина партийной и общественной жизни.

Пархомов не принимал простое игнорирование инакомыслия – у оппозиции была бόльшая поддержка, чем аппарат готов был признать: «Я уже не говорю о том, как были скомканы вопросы дискуссионного характера [секретарем райкома] Зимовым. У нас на ячейке вопросы, безусловно, [были] такие, на которых надо было дать ответ. <…> Эта масса „мелочей“ в нашей повседневной жизни» не могла не повлиять «на низовую партийную массу» – состоя в партии всего шесть лет, Пархомов причислял себя к партийной «низовке». – И если я голосовал за резолюцию Кутузова, то исключительно лишь потому, что считал своим партийным долгом подметить те ошибки и влекущие за ними опасности, которые были сделаны партией за последнее время, а не противопоставлял другую линию неоменьшевизма». Автор не называл себя оппозиционером: кое-где был в полном согласии с ЦК. В вопросе «построения социализма в нашей стране» он соглашался, «ясно и резко», со взглядами Бухарина, которые тот изложил в брошюре «Три речи». Но он считал, «что Бухарин говорит и определяет форму построения социализма в нашей стране, сидя на буферах, т. е. кое-что умалчивает. Зато оппозиция в этом вопросе горло перекричала». Итак, обе стороны были виноваты: одна умалчивала, другая не умела себя контролировать. «Вот на этой почве и особенностях ее, я считаю, построены наши разногласия в партии. Вот это и есть та искра, от которой произошел оппозиционный пожар». Постоянные дискуссии отрывали от работы, и ЦК не умел направить их в правильное русло: «Целых два года наши руководители партии увлекались этим пожаром, отрываясь от выполнения повседневной нашей „будничной“ работы, и, как результат, – уйма ошибок в международном масштабе и внутри СССР. В первую голову здесь виновато Политбюро, позволившее себе такую роскошь, как, например, на XIV съезде открыть острую дискуссию». Дискуссия была нужна, но ей надо было отталкиваться от азов марксистского понимания политики: «В данное время надо тщательно изучать разногласия, на какой почве выросли, и что надо изменить, какие рычаги придержать, а какие двинуть покрепче дальше. А не только вести борьбу одними репрессиями да толчками. Этим только загоняешь больные вопросы, эту язву вглубь организма партии, опасно их концентрировать»54.

В материале можно найти не только позицию Пархомова, но и толкование ее Тюлькиным. Следователь комиссии партийного контроля компоновал сказанное, подгоняя под психологический портрет неразоружившегося троцкиста: «16 января 1928 г. т. Пархомов подал объяснение, в котором ни тени раскаяния. Начал он с жалобы, что его обвинили в „твердом отстаивании взглядов <…> троцкистской оппозиции“». Тюлькин не мог уяснить себе, что же здесь удивительного: ведь в момент предсъездовской дискуссии «т. Пархомов выступал в защиту взглядов оппозиции, и подал свой голос за оппозицию против тезисов ЦК. На вопрос о мотивах голосования за оппозицию, т. Пархомов дает объяснение: „каждому члену партии вольготно голосовать за резолюцию, предложенную всяким членом ВКП(б)“. „Глупо и вредно рассуждать вслепую“, „надо смотреть здраво, хотя она резолюция и оппозиционная, но что в ней написано“».

Тюлькин был готов разбирать оппозиционную резолюцию по существу, но в первую очередь его интересовала не суть воззрений, а упорство Пархомова, его отказ считать себя фракционером: «Вместо раскаяния в своей ошибке т. Пархомов еще раз утверждает правильность взглядов оппозиции». Все, что написано в резолюции Кутузова, «и до настоящего времени Пархомов считает правильным»55. «Об организационной связи с оппозицией Пархомов [не] заявляет, обходя <…> поставленный са[мим] же вопрос». Отрицая фракционность, возмущался Тюлькин, обвиняемый добавил: «Но всегда и впредь буду далек от той мысли, которая гласит, что можно читать, а вот что запрещено свыше». «Комментарии излишни», – заключил Тюлькин и припомнил, что, кстати, 25 мая 1925 года Пархомов уже получил выговор за «недисциплинированность» и «анархические наклонности», намекая тем самым, что речь идет о рецидивисте. «Неправда это, товарищи, – отрицал обвинения Пархомов, – никогда я не был анархистом и недисциплинированным. Кучка кулацких сынков на Рабфаке мне умышленно приписала эту черту, и послала без моего ведома и согласия в Томск такую характеристику. Пусть любой автор этой характеристики или Томской окружной контрольной комиссии хоть один приведет ФАКТ моей анархической или против дисциплинарной выходки»56.

Но его нынешний индивидуализм как раз доказывал, что обвинения были обоснованными. Тюлькин не жалел слов: «О решении XV съезда Пархомов подделывается просто. „Всем решениям XV съезда подчиняюсь и выполняю безоговорочно“». Это была, конечно, по мнению Тюлькина, формальная отписка: «Признает ли т. Пархомов решения съезда правильными – об этом ни слова». Готовность оппозиционера подчиняться без одобрения партийных решений была подозрительной. Но вопрос, считал Тюлькин, разрешался ответом Пархомова о дальнейшей тактике, что «планом ориентации на повседневные вопросы жизни» является «Ленинизм <…> Устав и программа, по-прежнему, будут служить вехами в моей тактике в вопросах текущего момента». Пархомов умен, комментировал Тюлькин, «и будет шуметь в защиту оппозиции». Вот о чем говорит «личная ориентация в рамках устава и программы», – предполагалось, что оппозиционера характеризует в первую очередь попытка сохранить в рамках принятых постановлений «личную ориентацию»57. «Дорогие товарищи, мне кажется, окружная контрольная комиссия перегнула палку в сторону оппозиции, что сочла меня оппозиционером, – далее иронически цитировал Тюлькин. – Оказывается, оппозиционер поддерживал взгляды оппозиции и считает их более верными, чем политику целой партии, он [про]тив раскола, но не прочь пок[ри]тиковать партию, иначе она „за[кос]тенеет и обюрократится“».

Но Пархомов аппаратных репрессий не боялся: «Такие бюрократические выкрутасы не ослабляют ряды оппозиции, а усиливают их. И кроме того увеличивают пропасть между оппозицией и партией, что опасно». Поведение исключенного на Урале как будто иллюстрировало эту мысль. Уехав работать на механический завод в Златоусте, Пархомов активно вел полемику с разными «апонентами», и его ссылка словно подтверждала его правоту.

Пархомова, как и всех левых оппозиционеров, продолжало волновать положение рабочих. Индустриализация сопровождалась резким снижением доли рабочего класса в национальном доходе, зажимом заводской демократии. Среди леваков бытовал анекдот:

– Какого рода пролетариат? – Вообще-то мужского, но с тех пор, как грузин к власти пришел, играет роль женского: пролетариат дает, а Сталин его использует58.

Оставшиеся на воле оппозиционеры выступали на фабриках и заводах, обращались прямо к рабочим, излагали свою социально-экономическую альтернативу. ЦК все время возвращался к опасности «контрреволюционного троцкизма», связанной с агитацией и распространением листовок на заводах. Осенью 1928 года Политбюро ЦК ВКП(б) заявило о необходимости усилить меры в отношении «подпольных антипартийных и антисоветских группок, особенно когда они вносят элементы разложения в рабочую среду»59.

Главным орудием борьбы сталинского руководства с оппозицией стало ОГПУ. В борьбе с оппозиционным подпольем, заявляло руководство ОГПУ, «мы должны рассматривать оппозиционные фракции и группы как антисоветские политические организации»60. ОГПУ продолжило шлифовать свои методы, включавшие обыски у заподозренных в сочувствии оппозиции, слежку и, конечно, арест. Партийные органы формировали специальные «десятки» для проведения облав с целью задержания распространителей оппозиционных листовок61. Циркуляр органов госбезопасности, подписанный Ягодой и Аграновым 21 февраля 1929 года, утверждал, что в видении троцкистов «близится время, когда эта фракция в силу исторической обстановки должна будет превратиться в „партию революции“. Троцкистские кадры методически и настойчиво подготовляются к мысли о неизбежности гражданской войны и третьей революции и о необходимости подготовки оппозиции к грядущим боям путем консолидации своих сил, беспрерывного расширения кадров оппозиции за счет беспартийных рабочих, расщепления рядов ВКП(б) и завоевания доверия рабочего класса, который должен быть мобилизован вокруг платформы „большевиков-ленинцев“». Более того, «беспочвенность троцкистской оппозиции», «разочарование», «пессимизм» и «крайнее озлобление» порождали, по мнению чекистов, авантюристические попытки разрешения политических проблем методами индивидуального террора. Эти настроения усугублялись призывами троцкистских подпольных организаций к борьбе с партией «всеми средствами» и недвусмысленными указаниями своим сторонникам на то, что все «зло», творящееся в стране, является делом рук определенных членов Центрального Комитета и его Политбюро. Добавлялось, что ОГПУ ликвидировало две террористические группы троцкистов, готовивших покушение на жизнь Сталина. Ягода и Агранов определяли новые ориентиры борьбы: «Во главу угла нашей тактики при разработке нелегальной троцкистской организации по-прежнему должно быть поставлено разложение троцкистских рядов. <…> Там, где это представляется по агентурным условиям возможным, необходимо проводить идею немедленной ликвидации фракционной работы и возвращения в ряды ВКП(б) ввиду беспочвенности оппозиции и ее превращения в центр притяжения для всех элементов, недовольных коммунистическим режимом. Эта идея должна находить себе сторонников из числа членов нелегальной троцкистской организации, которые, восприняв эту мысль, должны повести борьбу внутри самой организации с целью ее ослабления, расщепления и, в конечном счете, разрушения». Очень важен был вопрос оперативного учета – как для ОГПУ, так и для историка, который знает, как учетные данные будут использованы во время Большого террора. «Уже в письме от 15 июня 1928 г. мы дали указание поставить учет оппозиционных фракций и групп на должную высоту и о необходимости его централизации», – говорилось в циркуляре. Руководство ОГПУ сожалело, что «ряд наших органов до сих пор не представил нам списков своего учета. Этим затрудняется учет наличных кадров троцкистской фракции и полная характеристика состояния этой фракции. Для облегчения работы по постановке учета нами в ближайшие дни будут разосланы на места карточки учета и дела-формуляры, которые подлежат срочному заполнению согласно специальной инструкции. Не позднее месячного срока со дня получения этих карточек они должны быть заполнены и отправлены в СО ОГПУ для установления центрального учета». При сравнении февральского циркуляра 1929 года с «Информационным письмом», подписанным теми же авторами шестью месяцами ранее, бросается в глаза, что чекисты, исполняя инструкции высшего партийного руководства, перешли от относительно толерантного отношения к оппозиционерам к курсу на репрессии. Сотрудники ОГПУ получили политико-психологическую индоктринацию относительно крайней враждебности оппозиции и необходимости выкорчевывать ее любыми методами62. Для узкого круга своих работников ГПУ издало ряд книг, обобщающих опыт проникновения агентов в партии кадетов, меньшевиков, эсеров, монархистов и в ряды церковников. Чекисты хвастались перед Абрамовичем, что деятельность всех партий, действовавших в СССР подпольно, парализовалась большим количеством агентов. «Доходило до того, что из каждых трех подпольщиков один-два были агентами – завербованными или подосланными»63.

После XV съезда ОГПУ принялось энергично пополнять свои секретные картотеки, заводя так называемые карточки учета и дела-формуляры. Для этого чекисты обрабатывали внушительные массивы данных на потенциально нелояльных лиц, оппозиционеров и симпатизирующих им. В 1928 году на оперативном учете сибирских работников госбезопасности стояло 2058 человек из числа троцкистов, членов антисоветских партий и прочих «партийных отщепенцев»64. В год «великого перелома» под колпаком ОГПУ оказались уже не только «ярые оппозиционеры», но и колеблющиеся. Расследовались теперь не только действия, но и намерения.

В ночь с 18 на 19 июня 1928 года ОГПУ арестовало «часть актива троцкистской фракции» в Москве, преимущественно студентов. Помимо «новой» фракционной литературы, у задержанных было обнаружено «несколько сот фотографий Троцкого, предназначавшихся к продаже для пополнения средств организации»65. В ночь на 31 августа 1928 года произошла «частичная ликвидация актива троцкистского «комсомола». Менжинский докладывал: «Результаты ликвидации полностью подтвердили имевшиеся в ОГПУ сведения. В план выступления входило устройство контрдемонстрации, широкое распространение специально выпущенной к этому дню листовки и выступления в клубах и на предприятиях. Для руководства выступлением были организованы штабы центральный и районные. Для разбрасывания и расклейки по городу листовок по районам были назначены 24 бывших комсомольца». При обысках было обнаружено и изъято: 3 пишущие машинки, 6 гектографов, большое количество бумаги, около 150 листовок к конгрессу Коминтерна, значительное количество разной оппозиционной литературы, зашифрованные адреса и явки, рукописи ряда подготовленных к выпуску материалов («Комсомольский актив», «Куда растет комсомол» и др.), переписка оппозиционного характера и проч. При обыске у организатора Краснопресненского района, Арнольда Гаухера, произошел комичный случай: в квартиру пришел Д. С. Гаевский, член ВКП(б), нач. мобилизационного отдела НКТ РСФСР, с пачкой в 60 машинописных листов, содержащих критику программы Коминтерна, и с неустановленной запиской, им уничтоженной. Гаевский не понял, что у Гаухера идет обыск, и он несколько раз повторял пароль «Я от Мони», тогда как семья словесно намекала ему на то, что никакого Мони не знает и видит в нем предположительного провокатора, «артиста». Часть документов Гаевский пытался спрятать под скатерть на столе, какую-то записку уничтожил, на открытке написал некий телефон для дальнейшей связи. «Как член ВКП(б)» он задержан не был. При обыске у Гаухера обнаружили проект программы Коминтерна, заявление Троцкого к VI конгрессу Коминтерна, «Итоги левого курса», письмо Радека к Троцкому, письмо Сосновского к Радеку, письмо Троцкого к Ищенко, информационные сводки о западноевропейской оппозиции и т. п., пистолет системы «браунинг» и записную книжку с зашифрованными адресами. При личном обыске у студента Института имени Либкнехта Филатова Якова было обнаружено 40 экз. листовок «Ко всем членам ВЛКСМ, к рабочей молодежи». Служащий Певзнер Аркадий ведал явочной квартирой всесоюзного комсомольского центра. При обыске у него обнаружили адреса активных оппозиционеров. На предварительном допросе он признал свою связь с членом центра Ножницким и заявил, что «нелегальную фракционную работу на известном историческом этапе считает вызванной необходимостью». При обыске у руководителя троцкистской комсомольской группы в 1‑м МГУ была обнаружена переписка, указывающая на его связь со ссыльными фракционерами, в частности с бывшим членом всесоюзного комсомольского центра Мильманом. У троцкистского публикатора в Бауманском районе, студента МВТУ Александра Залкинда при обыске обнаружено 6 гектографов, 2 пишущие машинки, большое количество бумаги. Во время производства обыска у кустового организатора в Сокольническом районе Степана Голубкова к нему на квартиру явился оппозиционер Филатов с 40 шт. листовок к Международному юношескому дню66.

Приведем в сокращении текст этой листовки:

Товарищи!

13 лет тому назад, в разгар империалистической войны, революционная рабочая молодежь всех стран впервые провела международный юношеский день, написав на своих знаменах лозунги Ленина и Либкнехта:

«Война войне!»

«Да здравствует превращение империалистической войны в гражданскую!»

С тех пор, из года в год, в этот день молодые пролетарии всего мира выходят на улицу для демонстрации, проверки и сплочения своих сил.

Под какими лозунгами выйдет на улицу рабочая молодежь сегодня, на одиннадцатом году существования советской власти? Что принесет проверка сил мирового коммунистического движения молодежи в 1928 году? <…>.

Каждый новый революционный взрыв на Западе и Востоке, который приносит суровую проверку наших рядов, открывает новую позорную страницу в истории колебаний нынешнего руководства партии и Коминтерна. Революция в Болгарии, восстания рабочих Эстонии и Вены, великая китайская революция, все это – кровавые уроки, которые ничему не научили нынешнее руководство. <…> Вместо того, чтобы учиться на ошибках, партруководство за слово критики, за слово пролетарской правды бросает лучших вождей рабочего класса, большевиков-ленинцев в тюрьмы и ссылки. Чтобы прикрыть свои ошибки, чтобы помешать партии и пролетариату увидеть, на чьей стороне классовая правда, нынешнее руководство вступает на путь ревизии учения Маркса и Ленина. Это – старая укатанная дорожка, по которой бегали все ренегаты и предатели рабочего движения. Под прикрытием «левых» фраз о самокритике, на оппортунистическо-бухаринской кухне пекутся все новые фальсификации ленинизма. <…>.

Вопрос об организации обороны завоеваний октября в экономическом положении рабочей молодежи встал во весь рост. Эта оборона возможна только под знаменем ленинской оппозиции, на основе ее требований. Внутри комсомола продолжается процесс окулачивания и осереднячивания организаций. Мы уходим все дальше от батрацкой и бедняцкой молодежи. Во время хлебных затруднений кулацкие сынки-комсомольцы отказывались продавать государству хлебные излишки. Дает ли нынешнее руководство гарантии, что в случае войны они не откажутся от мобилизации.

Разложение комсомольского аппарата, угодничество и подхалимство расцветает пышным цветом. «Самокритика» «не взирая на лица» по прежнему взирает на должности. За самокритику честные комсомольцы сидят в тюрьмах. Всякая попытка критически оглянуться на ошибки руководства последних лет подавляется мерами ГПУ.

За каждую собственную мысль, за стремление восстановить внутрикомсомольскую демократию, на спину члена ВЛКСМ наклеивается бубновый туз, на руки выдается волчий билет: «оппозиционер», «раскольник».

<…>

Рабочая молодежь! Комсомольцы! В день 14‑го международного дня протестуй против существующего режима в партии и комсомоле, учись мужественно смотреть в лицо классовой правде! Долой голосование по команде! Боритесь за внутрипартийную и комсомольскую демократию! Требуйте возвращения из ссылок и тюрем большевиков-ленинцев!67

Левая оппозиция стремилась активизироваться и в Ленинграде. «Наряду с выступлениями на общих собраниях, большое место должна занять работа по индивидуальной пропаганде у станка, в столовой, в клубе», – писалось в листовке ленинградских оппозиционеров 1929 года. Поле боя было уже везде, куда могла попасть листовка. «Большевики-ленинцы (оппозиция) должны помнить, что вопрос о кадрах в настоящее время – один из основных вопросов нашей работы. Там, где появляются условия, необходимо переводить оппозиционеров на нелегальное положение и делать из них профессиональных революционеров <…> Ленин говорил, – „Дайте нам организацию революционеров – и мы перевернем Россию“. Мы скажем – „Дайте нам организацию большевиков-ленинцев (оппозиционеров), и мы выправим линию партийного руководства“»68.

Тут самое время вспомнить Дмитрия Васильевича Редозубова. Как мы писали, в 1926 году Редозубов пытался организовать «нелегальную оппозиционную группу», за что был исключен из партии. Затем он раскаялся и был восстановлен. Дискуссия 1927 года застала его на втором курсе физмата Ленинградского государственного университета. Он стал активно посещать нелегальные собрания, собирать подписи студентов и рабочих под платформой объединенной оппозиции. Такие подписные листы он лично передал Г. Е. Евдокимову, придя на квартиру к последнему. Партколлегия контрольной комиссии Василеостровского райкома обвиняла Редозубова 4 февраля 1928 года: «Вел оппозиционную работу, как на службе, так и вне ее, посещал фракционные собрания, в том числе 6 октября 1927 г. во время заседания ВЦИК, дал подпись под Платформой. С 1925 г. поддерживал линию Троцкого. Распространял оппозиционную литературу». Бюро партколлектива ЛГУ исключило Редозубова, но тот снова раскаялся: «В данное время подпись снимает, отказывается от нее и оппозицию осуждает, <…> в том числе и свою работу. Считает, что все решения съезда правильны и дает слово честно проводить их в жизнь». Контрольная комиссия смягчила взыскание и вынесла «строгий выговор с последним предупреждением», но не прошло и месяца, как начал поступать новый компромат: Редозубов изобличался как регулярный получатель литературы «из центра троцкистов» и «распространитель таковой»69.

Меморандум ОГПУ в отношении шорника главных мастерских Северо-Западной железной дороги Георгия Михайловича Войнова добавляет детали о людях, окружавших Редозубова в Ленинграде, и характере их деятельности:

«При аресте Войнова ГПУ у него на квартире было обнаружено около 1000 штук листовок напечатанных на ротаторе. Допрошенный Войнов после некоторого запирательства и очной ставки с одним из привлекавшихся нами ранее троцкистов сознался в активной работе в подполье и показал, что кроме него принимали участие в подпольной работе и другие члены ВКП(б). Рассказывая о подпольной работе он говорит: „После XV партсъезда было временное затишье и работы никакой не велось, а потом меня пригласили зайти к Садовникову (студенту) у которого я встретил ‘Семена’, ‘Семен’ просил устроить на жительство ‘Дмитрия’ (Яковина Григория)“» Мы расстались с этим оппозиционером во время его спора с Сафаровым на XV партийном съезде. Отказавшись свернуть организационную деятельность оппозиции, Яковин перемещался по поддельным документам между Москвой, Ленинградом и Крымом в поисках сторонников Троцкого. На допросах ОГПУ в октябре 1928 года вел себя вызывающе, говорил: «Мне предъявлено обвинение в принадлежности к антисоветской организации без малейшей попытки подтвердить это хотя бы даже в самой общей форме какими-либо фактами. <…> Содержание меня, коммуниста-большевика, в советской тюрьме считаю оскорбительным не только для себя, но и для соответствующего советского органа»70.

Вернемся к свидетельству Войнова: «Этот же „Семен“ познакомил меня с „Валентином“ – Денисовым В. Г. „Валентином“ в сентябре были привезены принадлежности для печатания листовок к 1 октября с. г. которые мы с ним и напечатали у меня на квартире. После выпуска листовок „Валентин“ познакомил меня с „Аркадием“, после провала „Валентина“ с типографией в Петергофе связал меня с „Павлом“» – кличка друга и однодельца Редозубова, 25-летнего научного работника Пейсаха Ефроимовича Папирмейстера, организовавшего тиражирование резкого обращения к VI конгрессу, статьи Троцкого «Что же дальше» и документа с ироническим названием «Едины, как винегрет»; Редозубов также был замешан в этих мероприятиях. Войнов свидетельствовал далее: «В конце ноября „Павел“ познакомил меня с „Александром“ (Тварчрелидзе), с которым договорились о постановке техники. Сделанные мною деревянные рамки для настольного ротатора я привез „Александру“. Вместе с Дорошенко мы установили технику в Озерках на даче Филипповых у рабочего, члена ВКП(б), а другую у Головина, члена ВКП(б) проживавшего по Лиговке д. 15, кв. 11. Печатали листовки <…> с 23 по 26 с. г. на 10 восковках я должен был напечатать – 4000 штук листовок, но у меня вышло 720 штук. Кроме этих восковок „Александром“ мне были принесены восковки „Испарт Троцкого“, которые и были отобраны»71.

По поручению П. Е. Папирмейстера на Редозубова была возложена задача втягивания студентов ЛГУ, сочувствующих оппозиции, в распространение листовок и другой нелегальной литературы. Троцкистов-подпольщиков Редозубов нашел не только в большом университете, но и в Ленинградском медицинском институте, в Институте народного хозяйства, но в первую очередь – в Политехническом институте, где учился герой нашего пролога, друг Редозубова Дмитрий Ширяев. При институте действовал нелегальный кружок, распространялась нелегальная литература в поддержку Троцкого.

В ОГПУ констатировали, что, невзирая на возможные репрессии, троцкисты собираются агитировать среди «широких рабочих масс путем выпуска соответствующих листов, предназначенных для массового распространения на предприятиях Ленинградской промышленности. <…> Помимо выпуска массовой листовки с призывом к организации протестных демонстраций, намечались открытые выступления со стороны подполья на заводах и фабриках по гор[оду] Ленинграду». «В целях предотвращения вышеупомянутого» ОГПУ Ленинградской области 26–27 января 1929 года произвело «изъятие подпольного актива». Подразумевались члены «Политического Центра», «игравшие руководящую роль в подполье, ведущие организационно-пропагандистскую работу», распространяющие разные «нелегальные оппозиционные материалы». В итоге чекистской операции были обнаружены 3 множителя, «на которых фактически печатались все материалы», писчая бумага в количестве 2 стопок, краска, валики, восковки, револьвер системы «наган», типографский шрифт. Признания самих арестованных и эти вещественные доказательства свидетельствовали о том, «что действительно троцкистское подполье готовилось к массовому выпуску листовок». Мероприятиями, направленными к организации массового протеста, руководил «Троцкистский Политический Центр» через пропагандистов районов, действующую сеть руководов отдельных кружков и «лиц, заведующих техникой и непосредственно работающих на ней»72.

Большинство арестованных оппозиционеров были сгруппированы в два основных дела. В декабре 1928 года были осуждены 32 человека, в феврале 1929 года – еще 9. Доля вузовцев в их числе была значительной73. Редозубов был арестован 26 января 1929 года у себя на квартире, в общежитии ЛГУ (Зоологический пер., 5/2, Александровский флигель, ком. 211). Дмитрий Васильевич подозревался в членстве в подпольной антисоветской организации троцкистского толка74. Обыск не дал ничего существенного, но какие-то вещи и бумаги были арестованы. На прикрепленном к делу фото он запечатлен с бородой и усами, в темной рубашке и такого же цвета пиджаке и пальто.

Первый допрос в ПП ОГПУ был произведен на следующий день.

Сознаюсь, что разделял взгляды группы Троцкого, примерно с 1923 года, – говорил Редозубов. – В 1927 примкнул вновь к объединенной оппозиции. В решениях XV партсъезда не согласен с решением по вопросу о кр[естьянст]ве с Молотовской постановкой вопроса, с вопросом об исключении оппозиционеров из партии и применении к ним репрессивных мер. До XV партсъезда активно участвовал в оппозиц[ионной] работе, что выражалось в выступлениях на собраниях и индивидуальных беседах на политические темы. Участвовал на нелегальных фракционных собраниях, получал оппозиционные материалы и сам занимался их распространением. <…> Я считаю, что поскольку правые элементы в партии составляли громадную опасность в партии и им не дается соответствующий идейный и организационный отпор, постольку я считаю необходимой подпольную фракционную работу со стороны оппозиции. Сам я после XV партсъезда участия в подпольной фракционной работе не принимал.

На втором допросе 26 февраля 1929 года Редозубов держался не менее вызывающе: «Во фракционной работе после XV съезда я участия не принимал, с решением XV съезда не согласен, но подчиняюсь как партиец. С решением ноябрьского пленума не согласен по вопросу о нерешительной и компромиссной постановке вопроса по борьбе с правым уклоном (взятие под защиту Сталиным брошюры Бухарина „Заметки экономиста“)». Обратим внимание на то, что подследственный держал себя как на партсобрании. С его точки зрения, разговор был политическим. Следователи ОГПУ отмечали его «непримиримость» к партийной линии, но больше интересовались планами по нелегальному выпуску листовок в нарушение статьи 58/11 УК75.

Партийная тройка контрольной комиссии ВКП(б) Василеостровского района констатировала 2 марта 1929 года, что Редозубов, «несмотря на <…> дачу обещания о прекращении оппозиционной работы, снова стал вести троцкистскую работу», возглавлял группу оппозиционеров. «При опросе ОГПУ <…> отвечал на свою непримиримость по отношению линии ЦК ВКП(б) и избегал давать откровенные показания». Редозубов на заседании присутствовать не мог – он все еще был под арестом – и партбилета лишился заочно. Особое совещание при коллегии ОГПУ решением от 15 апреля 1929 года решило выслать Редозубова в Сибирь сроком на три года76.

ОГПУ отнюдь не считало себя всесильным. Чекисты полагали, что на руках у врага был сильный козырь – тактика двурушничества. «Несмотря на то, что антисоветский характер троцкистской оппозиции является официально признанным фактом и что ближайшие перспективы борьбы с нею как с политически враждебной рабочему классу организацией стали определенно очевидными и четкими, условия борьбы органов ОГПУ с троцкизмом отнюдь не стали менее сложными. Несмотря на предоставленную ОГПУ большую свободу оперативного маневрирования и возможность использования обычных мер борьбы, применяемых к антисоветским политпартиям – заключение в политизоляторы, применение репрессивных мер к активистам, работающим на производстве, – масштаб наших действий в отношении контрреволюционной троцкистской оппозиции все же ограничен», не в последнюю очередь ввиду следующего обстоятельства: «Надо иметь в виду, что для оппозиционеров, последовательно и безоговорочно порывающих с оппозицией и фракционной работой, обычно открыт доступ к возвращению в ВКП(б)»77. Было бы не совсем правильно подходить к троцкистам «с методами и масштабами разработки и ликвидации меньшевиков, с[оциалистов]-революционеров и др[угих] антисоветских политпартий без некоторых корректив, требуемых известным своеобразием политического существа оппозиционных фракций», которые могли легко мимикрировать под преданных коммунистов. «Наши предыдущие директивы об освобождении от высылок троцкистов, дающих откровенные показания и декларации о разрыве с оппозицией, должны проводиться и впредь. Надо, однако, иметь в виду, что наблюдается целый ряд случаев, когда по прямой директиве подпольных организаций „декларанты“ дают подобные заявления лишь в тактических целях – для освобождения от репрессий. Отбираемые декларации могут иметь политическое значение лишь в том случае, когда троцкистская оппозиция четко и недвусмысленно осуждается в них как контрреволюционная организация, подрывающая диктатуру пролетариата и подготовляющая гражданскую войну в СССР».

Борьба с оппозицией входила в новую фазу, и ОГПУ перенимало герменевтические функции контрольных комиссий. На самом деле, утверждалось в февральском циркуляре 1929 года, «имеющиеся в нашем распоряжении данные указывают на то, что кадры троцкистского актива далеко не исчерпаны, что для пополнения этих кадров существует еще достаточный контингент, имеющий сравнительно массовый характер и насчитывающий значительный процент рабочих и студенчества. Последнее является резервом для пропагандистских кадров»78. Чекисты приписывали оппозиции трехуровневое строение. Ядром являлась фракционная группа, ведущая подпольную политическую деятельность. Вокруг ядра образовывалась своеобразная группа сочувствующих. Последние поддерживали регулярные контакты с ядром, получая от своих более активных единомышленников литературу и устную информацию. Наконец, периферию оппозиционного подполья составляли те, кто время от времени проявлял сочувственное любопытство к закрытой информации и нелегальной деятельности79. У ОГПУ не было гарантии, что недавние исключения и аресты были достаточными. «Троцкистское подполье насчитывает значительное количество членов ВКП(б), не выявивших открыто своей политической ориентации и законспирированных по прямым директивам руководящих центров. Это двурушничество цинично обосновывается руководителями Политцентра тем, что партию следует рассматривать как враждебный лагерь, в тылу у которого необходимо иметь свои тайные кадры для подрыва его изнутри»80.

В отчетах ОГПУ появились разделы «Выступления троцкистов» и «Деятельность троцкистов», содержание которых состояло, как отмечалось в сводках, преимущественно в «демагогических выступлениях на собраниях и в группах рабочих»81. Чтобы бороться с двурушниками, скрывающими «свое действительное троцкистское лицо под маской преданности партии», ОГПУ применяло чрезвычайные методы: слежку за исключенными и восстановленными оппозиционерами и внедрение провокаторов82.

«Вербовка агентуры должна носить широкий характер, – писалось в циркуляре Ягоды и Агранова. – Для этой цели надо всемерно использовать возможности следственного производства и осведомления из инф[ормационной] сети. Среди последней должен производиться систематический отбор, и годные к агентурной работе информаторы должны включаться в кадры специальной агентуры». Особая работа должна проводиться с агентами, «еще не отрешившимися полностью от троцкистской идеологии и проявляющими некоторые политические колебания. Им следует давать разъяснения складывающейся в данный момент политической ситуации, разъяснять возникающие у них сомнения и политически их закреплять за собой»83.

До сих пор перед нами была картина происходящего, увиденная глазами ОГПУ. А вот как – со слов И. Л. Абрамовича – это виделось троцкистам: «Мы были заинтересованы в расширении своих рядов, в привлечении на свою сторону членов партии – и не могли же мы в каждом пришедшем к нам коммунисте подозревать агента ГПУ. Да и не только ГПУ засылало к нам агентов. Контрольные комиссии Московской и других партийных организаций специально выделяли членов партии, поручая им ходить на подпольные собрания, выдавая себя за оппозиционеров. Оппозиция старалась тщательно изучать пополнение через своих проверенных функционеров, которые до поры до времени не допускали новых оппозиционеров к секретам. Обнаруженным провокаторам объявлялся бойкот, и их широко разоблачали в тех коллективах, где они работали». По возможности пытались переиграть чекистов в их же игре: «Среди оппозиционеров были люди, ранее работавшие в органах ВЧК – ОГПУ и изгнанные из них в 1926–27 гг. Были и такие, кто скрывал свою принадлежность к оппозиции и продолжал работать в аппарате ГПУ, тайно помогая нам (с этими, в случае провала, расправлялись особенно жестоко)»84.

ОГПУ получало от осведомителей информацию о разногласиях среди троцкистов. В изоляторах доходило почти до рукопашного боя между «возвращенцами» и «невозвращенцами»85. «Имеющаяся агентура», которая уже действовала среди троцкистов, старалась способствовать усилению групп, стоявших за сближение с партией. «Работа по разложению оппозиции должна проводиться с соблюдением особо строгой конспирации. Нужна безусловная гарантия от провала и разоблачения наших методов работы». Число агентов ОГПУ расширялось путем привлечения оппозиционеров, которые находились «на пути к отходу от оппозиционной работы», для «освещения ее изнутри» и для «подготовки группового выхода из организации и содействия ее развалу». Участились аресты. Арестовывать следовало преимущественно интеллигентов, служащих, бывших партийных работников. Руководство ОГПУ требовало от следователей, чтобы те узнавали у арестованных «организационную схему» их группы и адреса явок. Следствие нужно было проводить в ускоренном порядке, используя его еще и для вербовки новой агентуры86.

2. Сближение

Примерно с середины 1928 года среди оппозиции начали усиливаться разногласия по поводу оценки нынешней политической ситуации и должного отношения к сталинскому Политбюро. Часть оппозиционеров начала склоняться к примирению под впечатлением от набиравшей обороты коллективизации и индустриализации. Могло ли так быть, что программу большевиков-ленинцев проводил в жизнь именно Сталин? Имело ли смысл держать обиду на генерального секретаря? Ведь с точки зрения марксизма политическая борьба не была связана с тем, какой партийный вождь вызывал больше симпатий, – вопрос был в классах, в исторических силах, не в персоналиях.

Зиновьев видел в экономическом кризисе доказательство правоты своей группировки:

Каких еще доказательств нашей правоты нужно! – говорили мы с Каменевым друг другу. – Какие еще возможны более наглядные доказательства этой правоты! ЦК переходит теперь к политике нажима на кулака – но ведь это и значит, что проводится наша политика, что ЦК вынужден был взять нашу политическую линию. Организационно нас подавили, политически мы – победили! «Поезд революции шел под откос – мы бросились на рельсы, остановили поезд и своими телами спасли его от крушения», – такой образ употребляли мы тогда в разговорах, чтобы «пояснить» смысл происшедшего:

– Мы оказались правы против Сталина – в вопросе о кулаке. Это значит, что мы, именно мы, зиновьевцы, а не троцкисты, ибо проблему кулака больше всего «разрабатывали» мы. <…> Это – во-первых.

– Мы оказались правы против Троцкого – в вопросе о недопустимости становиться на путь второй партии. Мы имеем тут «заслугу», что, в отличие от Троцкого, мы на этот путь не встали. Это – во-вторых87.

Правда, когда ЦК начал «ломать» кулака, это не входило в планы зиновьевцев: «В наши расчеты, в нашу политику, в наше восприятие данного этапа революции. <…> Не этого мы хотели. Это слишком диктаторское, слишком „грубое“, слишком „брутальное“ решение вопроса Сталиным»88.

Л. С. Сосновский писал Троцкому из Барнаула: «Вообще, публика гадает и спорит: есть ли новый курс, и если есть, то, как к нему отнестись. Молодежь (ссыльная) ведет очень горячую дискуссию. К примеру, исключенный из ВКП(б) И. В. Сурнов задавал вопрос: „А пока спрошу тебя, как ты расцениваешь происходящее. Неожиданно резкий нажим на кулака, активную помощь бедноте, увеличение сельхозналога на будущий год, самокритика и т. д. Где разница в том, что мы предлагали?“ <…> Упразднение нэпа в деревне – кому из нас могло это прийти в голову даже в горячке дискуссии? А ЦК все это осуществил»89.

Реплики, включенные в информационные справки о ходе обсуждения пленума ЦК ВКП(б) на ячейках и районных собраниях Москвы от конца июля 1928 года, говорили об историческом оправдании оппозиции:

Приходится проводить ее [оппозиции] положения и, в то же время, выдавать их за свои, а оппозицию ругать. Тов. Сталин на партактиве в Ленинграде сказал: в связи с затруднениями хлебозаготовок пришлось пойти по дворам с обыском и отбирать хлеб. Ведь такую линию предлагал Троцкий. Скоро сбудется три года, когда поднялся шум вокруг хлебозаготовок. Каменев тогда с цифрами в руках доказывал, что затруднения происходят потому, что хлеб находится большей частью у кулаков. Признает ли ЦК свою ошибку по отношению к оппозиции, которая ясно говорила, что ЦК жестоко ошибается? Теперь мы видим, ЦК принял обратно в партию всех оппозиционеров. Выводы – ЦК признает свою ошибку.

Мероприятия партии по вопросу о чрезвычайных мерах были неправильны. Эти мероприятия отозвались на бедняке, а не кулаке. Курс партии после XV съезда есть курс оппозиции. Линия оппозиции вполне себя оправдала90.

В 1‑м МГУ в связи с пленумом ЦК велись такого рода разговоры:

У вас раскол. Без оппозиции вам с трудностями не справиться. Придется нас просить назад;

Партия сейчас перешла на рельсы оппозиции. Нужно было это сделать раньше, тогда бы рабочим жилось лучше (из выступления на ячейке фабрики «Красная оборона»);

Почему не прислушались к оппозиции? Она сигнализировала вовремя по хлебозаготовкам (собрание в Свердловском университете студентов летних курсов);

Скажите [каково] основное отличие методов, предложенных оппозицией по изъятию излишков хлеба 100–150 млн. пудов. Превзошли ли мы предлагаемую оппозицией цифру изъятия излишков (собрание в университете Свердлова курсантов летних курсов);

Правильно ли было исключение 1000 честных заслуженных товарищей из нашей партии, так как мы видим в целом ряде основных вопросов, они были правы (ИНХ).

Летом 1928 года руководство ОГПУ констатировало, что «троцкистский актив» в Москве живо обсуждает полемику между Троцким, Радеком и Преображенским. Некоторые из этих «активистов» поддерживали настроения примирения с ЦК. ОГПУ уточняло, что «есть значительные кадры отходящих от оппозиции, которые подают заявления об обратном принятии в партию, целиком осуждают оппозицию и троцкизм, признавая их меньшевистский характер, и порывают с фракционностью»91.

Я. Г. Блюмкин говорил об этом времени: «Все шире развивалась партийная линия, как левая линия, увеличивались отходы от оппозиции и, когда в сентябре месяце я уехал из СССР, то оппозиционные настроения во мне отмирали. Правда, партийная линия была характеризована оппозицией как левый зигзаг правой политики. Сомнения на этот счет у меня были, но я говорил себе, что опасение есть одно – вещь полудоказательная, а факты сегодняшнего политического дня, есть вещь другая – достаточно доказательная, и что решить вопрос о том, зигзаг это или не зигзаг, независимо уже от того, что, провозглашая ту или иную политику, партия себя определенным образом связывает, можно будет только со временем, по истечении какого-то показательного и значительного отрезка времени». Блюмкин для себя формулировал положение таким образом. «Радиус расхождения между партией и оппозицией суживается с каждым днем, и что если еще в период XV съезда оппозиция могла сопротивляться требованию капитуляции, то сейчас, осенью 1928 года, уже не от чего капитулировать»92.

В глазах многих сибиряков «левый поворот» Сталина был более радикальным, чем тот, на который могла рассчитывать оппозиция, а в реализации программы Троцкого партия пошла слишком далеко. В президиумы местных партсобраний поступали анонимные записки с вопросом: «Не время ли для борьбы с правым уклоном освободить из ссылки оппозиционеров и ввести Троцкого в состав политбюро ЦК?»93 В Новосибирске, Славгороде и других городах появились обращения с требованием восстановить оппозиционеров в гражданских правах и привлечь их к борьбе с «враждебными пролетариату силами». Лишь оплошность, «приравнявшая нас к классовым врагам пролетариата, лишенных конституцией избирательных прав, – гласило одно такое воззвание, – позорит коммунистическую партию и принципы Советской власти»94.

Попытка переосмысления ситуации была предпринята находившимся в Уральске Евгением Преображенским. В тезисах, которые он послал И. Н. Смирнову, Муралову, Раковскому, Смилге и, разумеется, Троцкому, Преображенский исходил из того, что кризис в стране был длительным и социальным. В основе кризиса лежали системные проблемы советской экономики: отставание с индустриализацией страны и противоречие между государственным хозяйством и капиталистическим развитием. Отсюда следовало, что вопрос о том, какой курс возобладает в ЦК, все еще открыт, что не исключено «возвращение к ленинской политике, опирающейся на подъем бедняцко-середняцкой деревни и на борьбу с ее капиталистическими тенденциями». Преображенский полагал, что «левый курс <…> стал результатом наступления кулака, вызвавшего контрмеры партии и государства, и что этот курс является по существу победой оппозиции по основным вопросам советской политики». Соответственно, автор считал «абсолютно необходимым и назревшим коллективное выступление оппозиции навстречу большинству партии», для чего предлагал обратиться в ЦК с просьбой разрешить совещание ссыльных оппозиционеров для выработки соответствующего заявления95.

В конце 1928 года Смилга получил письмо от московского оппозиционера, для которого сомнения закончились: «Расхождений сейчас, по-моему, с ЦК нет никаких. Сталина поддерживаем, единство партии крепим, отсюда в партию вливаемся не как течение, а как подлинные большевики»96. Обращение его единомышленников, В. М. Абатурова и А. И. Боярчикова, к Троцкому от 2 декабря 1928 года обстоятельно анализирует идеологические предпосылки такого поворота:

Платформа большевиков-ленинцев <…> обязывает нас менять тактику, если обстановка переменилась. <…> Сталин и его фракция борется за быстрый темп развития тяжелой индустрии ожесточенно – вот уже на протяжении многих недель. Борьба завязалась серьезная, в которой они, сталинцы, могут и потерпеть поражение, ибо силы врага огромны. <…> Отсюда и встает вопрос о нашей им помощи. Ничего нет пагубнее того мнения, которым проникнута некоторая часть нашей оппозиции, что основной опасностью сегодняшнего дня есть опасность со стороны сталинцев, а стало быть, и главный огонь должен быть направлен против них. Объективно такая точка зрения ведет к поддержке и усилению правых, а стало быть, и к поддержке сил, идущих против революции. Рыковцы уже поставили в повестку дня снятие Сталина с руководства ВКП(б) и разгром сталинцев. Направляем и мы свой удар туда же, тем самым приближаем историческую развязку. Нужно раз [и] навсегда установить, что разгром нынешнего левого крыла в партии правыми приведет к разгрому революции. Оппозиции же тогда придется идти не в партию, а на эшафот, вместе с партией. Отмалчиваться уже нельзя, молчание для нас равносильно поддержке правых. Молчать сейчас преступно.

Для авторов этого письма существовала общность «коммунисты», которая была шире, чем «члены партии». Они были уверены, что построение коммунизма встретит массовое, хотя и предсказуемое сопротивление бессознательных слоев советского общества, и партийную борьбу надо, соответственно, воспринимать как выражение более широких социальных процессов. Далее авторы письма констатировали:

Внутрипартийное положение за последнее время значительно изменилось к лучшему. Происходящая предвыборная кампания партийных Комитетов происходит под лозунгом широкой самокритики и внутрипартийной демократии низовых партийных масс. Списки аннулированы, бюро ячейки избирается партсобранием вполне осмысленно, поскольку аппарат не навязывает свою волю. Партийные массы раскачиваются. Особенно это раскачивание началось со времени борьбы с правыми. Разговоры среди нас, что в партии ничего не произошло, а есть лишь очередная авантюра Сталина, – есть вредные разговоры, против которых нужна решительная борьба. Мы считаем правильным ту мысль тов. Преображенского, где он говорит: «Левое крыло разбито, изолировано от партии, в ссылке и тюрьмах, место это на левом фланге партии оставаться пустым не может. Ходом вещей это место займут другие. Обострение классовой борьбы толкает к этому. И, по всей вероятности, и более всего вероятно, что место займет Сталин». Слова «без нас кашу не сварят» находятся в явном противоречии с приведенной выше цитатой. Из всего сказанного нами выше, вытекает основной вывод: нужен крутой и решительный поворот. <…> Смысл нашего письма состоит в том, чтобы поделиться с вами нашим мнением на обстановку сегодняшнего дня. Мы, рядовые оппозиционеры-рабочие, считаем необходимым нашим дорогим вождям: Льву Давидовичу, Смилге, Преображенскому, Радеку, Ищенко и др. – сделать сейчас от имени всей оппозиции большевиков-ленинцев заявление к партии, в котором решительно отмежеваться от ультралевых децистских настроений в наших рядах, под знамя которых становятся все ненавидящие диктатуру пролетариата. Заявить также, что диктатура пролетариата переживает грозные дни и что раскол в партии в этот период означал бы крушение диктатуры; что нам интересы партии и революции дороги, и поэтому мы согласны идти обратно в партию на основе наших взглядов со всей решительностью, бесповоротно97.

В ОГПУ констатировали с удовлетворением, что предложения примирения такого рода «содействуют организационному брожению в рядах оппозиции». На основании изучения перлюстрированной переписки и донесений осведомителей на местах работники госбезопасности заключили: «В настоящее время троцкизм не представляет собой единого целого не только в смысле организационном, но и в идейно-политическом отношении»98. «Троцкизм» назывался ОГПУ «партией мелкобуржуазной городской интеллигенции, уставшей от режима пролетарской диктатуры, чуждой рабочему классу, считающей заранее дело социализма в СССР проигранным, гибель соввласти неизбежной и беспомощно мятущейся в поисках выхода из собственного безнадежного тупика». По мнению чекистов, наметилась политическая дифференциация внутри троцкистской фракции: «Наряду с ортодоксальным троцкизмом, представителем которого являются сам Л. Д. Троцкий, Раковский, Л. Сосновский, Смилга, Белобородов, Мрачковский, Всесоюзный центр и др., существует, с одной стороны, ультралевое течение среди троцкистской молодежи, стоящее за немедленное образование особой партии, за выход из Коминтерна и крайние методы борьбы с ВКП(б) и политическим руководством в стране; с другой стороны – примиренческая группа Радека, Преображенского, Ищенко и др., не во всем солидарных между собой, но представляющих оппозицию официальному троцкизму». Свою солидарность с линией партии эти оппозиционные лидеры «сопровождают оговоркой, что курс, проводимый в настоящее время ЦК ВКП(б), в основном осуществляет все положения, которые раньше выдвигались оппозицией».

Для характеристики настроений этой группы ГПУ добавляло, «что Преображенский в одном из своих писем к Радеку предлагал ему союз для борьбы с ортодоксальной оппозицией и за возвращение в партию большинства оппозиционеров, оказавшихся вне рядов ВКП(б). Радек в ответ на это предложение посоветовал Преображенскому не торопиться и не форсировать событий»99. Заявления о скором отходе от оппозиции вызвали многочисленные нападки «непримиримых», пытающихся спасти положение «и удержать своих друзей от падения»100. Троцкий же старался убедить ссыльных сторонников не сдавать позиции. Сталин руководит страной как прежде, диктаторскими методами, подчеркивал его циркуляр. «Всегда и неизбежно будут ошибаться те, которые берут отдельные экономические мероприятия вне политического процесса и политической деятельности в целом»101. «Тот бюрократический „нажим“, который Сталин теперь проводит аппаратными методами, без активности пролетарских и организованных бедняцких масс, нельзя назвать левым, т. е. пролетарским курсом», – писал И. К. Дашковский Троцкому102.

Но Троцкому не удавалось держать удар. 19 сентября 1928 года Ярославский оповестил председателя ЦКК Г. К. Орджоникидзе: «Очень большой отход рядовых рабочих за последнее время. Сюда приехал (полулегально) Преображенский. Но заявлений от него никаких нет. Я всячески содействовал рядовым товарищам вернуться в партию. Был у меня Саркис со своей женой Борьян: нельзя ли раньше 6 месяцев? Я вопрос поставил на Политбюро. Мне было сказано, что Политбюро считает обязательным решение съезда о 6-ти месячном сроке. Были и Сафаров и Вардин, Наумов и др. Мне кажется, что тут надо какой-то перелом наметить в отношении к отошедшим более заметный. А у нас очень медленно и нехотя решают даже такие вопросы, как вопрос о соответствующем назначении Каменева и Зиновьева на работу»103.

Оппозиционеры обсуждали с ЦКК цену раскаяния, просили вернуть им партийный билет, а им самим дать возможность приехать в Москву. Большая часть заявлений об отходе от оппозиции была рассмотрена положительно, но были и отказы. Заявления о прекращении фракционной работы Г. И. Сафарова, И. В. Вардина, О. С. Тарханова, И. К. Наумова, В. Д. Вуйовича и Р. А. Будзинской были оценены ЦКК 30 мая 1928 года как «не удовлетворяющие» – указанные оппозиционеры в своих покаяниях отказались осудить Троцкого104.

Пархомов никак не мог определиться. Он обращался в инстанции, просил о восстановлении в партии, но свой оппозиционный настрой сохранял. Все его существо заявляло: сам разобрался, – а это доказывало, что настоящий сдвиг к партийному коллективизму не произошел. У нас есть редкая возможность сравнить публичный текст Пархомова с его личной перепиской. Разница оказывается не такой уж разительной: в быту Пархомов оставался большевиком. Но какой-то зазор между публичным и приватным все-таки присутствовал: в частной переписке автор больше говорил о своих сомнениях, позволял себе критиковать партию жестче.

В заявлении от 5 июня 1928 года Пархомов объяснял, почему, несмотря на давние симпатии еще к ленинградской оппозиции, не видит в себе оппозиционера. Если инакомыслие и было, оно возникало вопреки его воле, и он при всем желании ничего с этим поделать не мог: «С момента XIV партсъезда я примыкал к оппозиции только идейно и целиком разделял взгляды, изложенные в докладе тов. Зиновьева. От организационной связи меня первоначально удерживала одна причина, а именно – я считал спор (а не разногласия) чисто теоретическим, а в последнем я был слаб и неподготовлен. <…> Не будучи в орг-связи, казалось бы я не должен защищать взгляды оппозиции, но, увы, мои мнения по спорным вопросам всегда совпадали с мнением оппозиции». Совпадение не носило систематический характер, что важно, потому что позже партия начнет распознавать за любой случайностью систему. Здесь присутствовала двойственность: написанное можно было понять, с одной стороны, как часть риторики «солнечного затмения» – Пархомов-де стал оппозиционером не по своей воле, – с другой стороны, как самообличение – объективно, идейно Пархомов уже был законченным, сознательным оппозиционером: «Это могут подтвердить товарищи-партийцы из Московской городской Академии и СТИ, с которыми мне приходилось часто беседовать по вопросам текущего момента. Это будет доказательством того, что я действительно был связан с оппозицией идейно с момента XIV партсъезда».

Начало организационной связи с оппозицией Пархомов датировал точно: «Октябрь м-ц 1927 г. гор. Томск. <…> Как раз в это время сильнее всего спорные вопросы приняли практический облик». Сходство во мнениях по «практическим» вопросам несознательного оппозиционера приводило к тому, что сознательная оппозиция не могла не выйти на Пархомова: «Те пути и связи, которых я не мог найти, они нашли меня сами», – пишет он. Пархомов получил от Кутузова портфель пропагандиста. «После этого я выполнял оппозиционную работу довольно-таки активно, исполняя одновременно две обязанности: организовывал и руководил кружками из членов ВКП(б) и руководил оппозиционной работой в комсомоле». Опять двойственность: Пархомов не мог понять, действительно ли он отвечал критериям оппозиционера или просто случайно был записан в таковые. После решений XV партсъезда «кружки были распущены, и фракционная работа прекращена. <…> И я решил детально проанализировать пройденный мною путь в рядах оппозиции, ибо после того, как я примкнул к оппозиции организационно, прошло немало времени и было много решено вопросов, по которым я расходился с партией (подчеркиваю еще раз, что я стал оппозиционером лишь по чисто практическим вопросам), а решения этих вопросов в своем большинстве совпадали с мнением оппозиции (особенно той части ее, которой принадлежал и я)». Пархомов ориентировался на Зиновьева, и недавние сдвиги в политике ЦК его обнадеживали.

Отстраненные от официальных проработок партийной литературы, исключенные использовали освободившееся время, чтобы углубиться в изучение марксизма. Они требовали свободного доступа к теоретическому и политическому материалу. Сосланный в Джаркент оппозиционер Вильгельм Лангер, например, жаловался в ОГПУ: «Не имею возможности использовать время, которое еще суждено мне провести в ссылке, для углубления и увеличения моих знаний. Выписывать книги, большинство газет и научную марксистскую периодическую литературу в силу тяжелого материального положения не могу; городская библиотека очень бедна, новых изданий вовсе в ней нет, в читальне только одна газета – „Известия“; таким образом, я буду все больше и больше отставать. Эта перспектива очень тяжелая»105.

Пархомов соглашался со значимостью проработки идеологических вопросов, но хотел подбирать материал сам, работать в одиночку: «Кроме того, когда я очутился за бортом партии, то немедленно решил углубить свое полит[ическое] развитие, изучить по документам разногласия и проверить свою политическую линию в рабочей массе. Для этого я выехал работать на один из больших заводов Урала и, работая на заводе, изучал Полное Собрание Ленина. До сих пор лишь успел проработать: тт. I, II, III, IV, V, VI, VII и стенографический отчет XIV и XV партсъездов». Главное было не зубрить, а достичь истинного понимания. Пархомов готовился досконально, углублялся в спорные вопросы – это было предметом его гордости. Он был уверен в главном: что непримиримая оппозиция с ее самиздатом и организацией, ее попечительством над рабочим классом была ему чужда: «Проверив свою оппозиционную линию, изучив разногласия и тактику оппозиции по документам, разобрался сам (а до сего я полагался на дальновидность и честность вождей оппозиции, а главное, на тощие цитаты из Ленина), пришел к выводу: что оппозиция Троцкого есть действительно правое меньшевистское крыло (по тактике защиты своих взглядов в ВКП(б)), что оппозиция своими криками (попечительство свысока), желая дать рабочему рай, ведет его в ад, и против своей воли».

Важно заметить, что кое-где у Пархомова оппозиция выступает как бессознательная сила, действовавшая против своей воли. Он придерживался интерпретации конфликта, знакомой нам с середины 1920‑х годов, но с куда большим акцентом на объективность, чем у ЦК, утверждавшего к тому времени, что оппозиционеры полностью осознавали подрывной характер своей деятельности. Именно поэтому для Пархомова ключ к победе над собственной бессознательной оппозиционностью – штудирование Ленина, в то время как оппозиция стала рупором мелкобуржуазных интеллигентов, всегда недовольных и «обремененных» жесткой пролетарской дисциплиной. Пархомов называл оппозиционеров «мелочью», которая всегда хочет строить из себя «партийного барина» да видеть перед собой «каких-то холопов». Оппозиция корчила из себя барина-знатока именно потому, что не осознавала, как и ЦК, в каком-то смысле масштаб проблем. Изучение работ Ленина позволило Пархомову встать над конфликтом и осознать суть политической ситуации.

Кутузов не во всем заблуждался, но типично интеллигентские «крики о зажиме» не находили отклика в душе Пархомова: «Конечно, я не хочу этим сказать, что оппозиция во всем была неправа, а ЦК не творил ошибок по вопросам текущего момента. Нет, конечно. Если бы это было так, то я не был бы оппозиционером идейно. Но, во всяком случае, если бы я был настолько, как сейчас, знаком с Лениным и Марксом, то без сомнения выступил бы не за, а против оппозиции и против фракционной работы. <…> Не с партией, не против нее надо вести борьбу, а бороться с трудностями, которые переживает наш союз, и в первую голову – партия ВКП(б). Но путь и тактика этого пути оппозиции – есть путь углубления этих трудностей, а не ликвидация их»106.

В конце Пархомов заявил, что «в интересах партии, в интересах всего рабочего класса будет, если Сибирская контрольная комиссия рассмотрит дело об исключении и восстановит меня и моих товарищей обратно в партию». Даже теперь ему не было ясно: он пришел к партии или партия к нему. С началом пятилетки переосмыслили свою позицию не только оппозиционеры, но и партия, взяв на вооружение политические идеи оппозиции. Многие оппозиционеры утверждали, что здесь имело место встречное движение сторон.

В Новосибирске не высказали принципиальных возражений по вопросу восстановления Пархомова в партии, но дело «на окончательное решение было переслано в Златоустовскую контрольную комиссию». Там заявили, что «так как тов. Пархомов является приезжим, а местная организация его не изучила, о его оппозиционной работе только узнала по получению дела, а поэтому вопрос о его партпринадлежности решено пересмотреть в целях большего изучения его через три месяца». Так как у Пархомова истекала отсрочка по призыву в армию, которой он пользовался как общественно полезный коммунист, он уволился с завода и выехал в Новосибирск с тем, чтобы все-таки просить «пересмотреть его дело по партлинии и <…> восстановить его в правах члена партии». Но одновременно прибыл и отрицательный отзыв Златоустовской контрольной комиссии. Пархомов «добивался восстановления лишь потому, что стремится закончить свое образование», но перехваченное его письмо к брату Кириллу от 21 октября 1928 года доказывало, с точки зрения комиссии, что назад в партию он дорогу не нашел – а может быть, и не искал107.

Письмо Пархомова является реакцией на письмо третьего лица, некоего Бориса, сторонника возврата оппозиционеров в партию: «У нас должна быть идея, без идеи мы умрем в полном смысле этого слова, а поэтому надо обратно в партию, ибо она для нас много дала, и, кроме того, мы к ней привыкли за эти 6–7 лет пребывания в ней». Доводы Бориса были созвучны мыслям многих идейных оппозиционеров по поводу недавних заявлений об отходе от оппозиции, опубликованных в «Правде». Партийный аппарат особенно широко афишировал капитуляцию Пятакова. Его обращение зачитывали оппозиционерам на собеседованиях в контрольных комиссиях, предлагая сочинить свое заявление по образцу столь красноречивого «покаяния». Несохранившееся письмо Бориса Пархомову, очевидно, было похоже на письма Голубенко соратнику по оппозиции Я. А. Лившицу.

Голубенко писал 4 марта 1928 года:

Здравствуй, Яша! Прочитав вчера заявление Юрия [Пятакова], спешу обменяться с тобой мнением по поводу заявления и поставить вопрос: что же дальше? <…> С заявлением Юрия я согласен и принял твердое решение дать [на] днях заявление о своем присоединении к Юрию. Занимать выжидательную позицию сейчас преступно. Быть в стороне от партии, оставаясь лояльным, значит сознательно политически себя умертвить. Мы не стоим на позиции активной борьбы с ЦК. Будучи вне партии, эту позицию даже осуждаем. Остается один выход – вернуться в партию и стать активным борцом в общей политической борьбе и работе партии. Другого исхода нет, и ждать чего-то не стоит. <…> Ну, как ты Яша? Черкни мне как можно скорей свое мнение. Я уже работаю. <…> Жму руку. Коля.

В конце мая 1928 года Лившиц получил от Голубенко еще одно письмо, где говорилось:

Яша, газеты, конечно, читаешь. Обратил внимание на то, что последнее время идут заявления: о полном (Саркис и др.) и частичном (Радек, Вуйович, Сафаров и др.) признании прошлых ошибок. <…> Нет, дорогой, как хочешь, а я заявляю: что мы, несомненно, по своей простоте и традиционной доверчивости вождям, не разобравшись в перспективе, сунулись в брод, а результат каков? Результат – напрасные, никому не нужные переживания. Это еще ничего, но вот временная политическая смерть – это уже непростительная вещь. Мы приняли шаги к воскресению себя, имеем надежду, что воскреснем (вернут нас в партию), но ведь могло быть много иначе. Пройденный нами урок должен нами в будущем быть учтен. Я, в частности, много себе почерпнул и вряд ли в будущем поддамся чувству и симпатиям108.

Лексика Голубенко явно религиозная. Концепция «временной смерти» по сути взята из отлучения от причастия – вне церковной общины, то есть вне причащения Тайн Христовых, православный мог рассматривать себя в какой-то степени мертвым или, во всяком случае, близким к этому состоянию – лишенным источника жизни.

Лившиц в партию вернулся, знакомый Пархомова Борис и его брат Кирилл – тоже, а вот сам Пархомов медлил. В его письме упоминаются опасения друзей, как бы он не стал «контрреволюционером, пессимистом и человеком болота»109. Но наш герой отрицал метафору «болота» в отношении оппозиции и, если уж на то пошло, описывал этим термином партийное большинство. Он говорил о проникновении в партию чуждого элемента, «узурпатора», и необходимости чистки. Оппозиции было необходимо принести партии озарение, но для этого Пархомову необходимо было закончить процесс самообучения. Пока же автор письма нуждался в уединении, иначе он не мог быть уверен, что мыслит трезво и независимо. Но если уж большевики пишут друг другу, то прямо и без околичностей:

Не мне тебя прощать и не тебе передо мной извиняться, а ты мне прости и извини. За что? За то, что неаккуратно отвечаю на твои письма. Почему не отвечаю не только тебе, но и всем, кто мне еще хоть с трудом да пишет. Причин здесь много, а главное, это условия, в которых я нахожусь, они мне мешают не только писать, но и отвечать на письма моих апонентов. По приезду в Златоуст, когда еще не втянулся в проработку своей политической программы, или все равно, плана политобразования, тогда я имел около 10 апонентов и горячо вел переписку. А сейчас всех потерял из виду, кое-кого по халатности, а кое-кого умышленно, остался ты только, да и то, я думаю, что после моего предпоследнего письма, ты больше писать не будешь мне, а получилось наоборот, ты еще больше, т. е. чаще начал писать письма. А раз так, то выходит, что ты мне со своей перепиской не помешаешь, а поэтому нет той необходимости, которую я предвидел раньше порывать с тобою связь (на определенное время). Если же это надо будет для блага дела, то не поздно будет сделать это в любое время. Обижаюсь ли я на твои резкие (не грубые конечно, как ты называешь их) письма – нет, конечно, ибо я сам, когда это надо, очень резок и упрям, упрямее украинского вола. Не думай про себя, что бывает еще ослиное упрямство, а говори прямо и открыто. Правда в грубой форме в тысячу раз лучше вежливого обмана. А, впрочем, ты сам знаешь, что вежливый и «сознательный» интеллигент скорее предаст, чем грубый и некультурный рабочий. Не надо смотреть на вежливость и культурность человека мещански, через обывательские очки. Да, я предпочитаю грубую проверку ложной вежливости. Это предисловие к письму, а теперь приступим к основе: о четырех последних письмах ко мне, мой партийный вопрос, мой план политразвития, о поездке домой и о себе лично.

Не случайно политвопрос и план политразвития стоят в письме на первом месте, а семья и личные отношения – на втором. Также важен был и акцент на важности «общего дела» и на уместности прекращения переписки, если это потребуется.

Теперь Пархомов мог перейти к обсуждению трех последних писем брата и письма Бориса. Корреспонденты молили Пархомова вернуться в партию. Вне партии жизнь была бессмысленна.

Правда ли это? Так ли на самом деле все обстоит и будет обстоять, как вы думаете, пророчите. Все ли у нас преданные и честные люди в партии ВКП(б), и нет ли в партии шкурников, жуликов и прохвостов. Где и сколько, какой процент честных преданных делу рабочих людей, какой % шкурников в партии, об этом разве вы не думали, когда называли меня и пророчили мне болото и смерть. Что значит правящая партия в мирной обстановке? А это значит:

Карьеристы, подхалимы и т. д. и т. п.

Сволочь.

Пархомов лукавил; «кавказский сапог» был частью образа Сталина в то время: сапоги, которые носил генеральный секретарь, были не армейские (жесткие), а специальные, с мягкими голенищами – они отлично узнаются на картинке.

Ты можешь возразить, – продолжал Пархомов, – что в партию двери узки, не возражаю, лишь добавляю, что с партией дверь широкая и по ней все время свежая тропа, протоптана рабочим сапогом № 2 [см. схему]». «Автор печется о здоровье партии, о том, что из нее вычищают лучших – при узости двери обратно, что вычищенных ждет «голод + холод + ссылка», что половина оппозиции и отсеянных возвращается в партию, но другая идет в лагеря и политизоляторы». «Но кто в эту узкую дверь стремится проскользнуть, хотя бы даже с мылом, кого в эту дверь тянет магнит ста привилегий, не выдвиженца ли рабочего, не крестьянина ли от сохи, не грубого ли мужика, который не умеет выслужиться, не рабочего, который не хочет выслуживаться, а кого же все-таки тянет? Тянет служащего, который весьма вежлив, осторожен и услужлив на все 100%. Может, это клевета с моей стороны, просто по злобе, так опровергните, дорогие товарищи. На основании ваших же материалов, которые вы так искусно подбираете, и даже несмотря на такую искусность, <…> вам не опровергнуть сказанного, не опровергнуть жизненных фактов. Стоп, довольно, ибо мало того, что ошибки подмечать, надо и предлагать меры, как их изжить, а в настоящее время я пока к этому второму ответу еще не вполне созрел.

Пархомов остановил себя, чтобы не дать возможности своим корреспондентам увидеть подтверждения собственного упадочничества110.

Но истина не обязательно принадлежала партии, а исключенные не обязательно пребывали в болоте. Пархомов склонялся к другому пониманию: партия стала пристанищем бюрократизма и упадочничества, и сохранить этическую самостоятельность мог лишь тот, кто не стремился к удобной жизни.

Как любой истинный коммунист, Пархомов уважал дедукцию и доказательства. В самооценке, напоминал он брату, большевик руководствуется не мимолетными настроениями, а наукой. На вопрос «Кто я?» Пархомов отвечал:

А ты знаешь, что я неплохой математик, математика же, особенно высшая ее часть, любит строгую точность, вот и в политике надо с математической точностью варьировать с вопросами, тогда только будешь настоящим политиком, а не болтуном, не демагогом.

а) Пессимист ли я? Нет, ибо пессимисту свойственно нытье, все ему неладно, все плохо, не за что зацепиться, он не видит выхода из создавшегося положения, в общем, парень плывет по волнам разочарования. Есть ли у меня что-либо подобное? Да, есть, но только первая часть, а именно: я вижу кругом очень много ненормальностей. Ною ли я от этого? Нет, наоборот, у меня удесятеряется энергия бороться с этими ненормальностями. А есть ли за что уцепиться? Да, есть – моя программа (другое дело, в то ли я вцепился, во что надо, для блага дела). Взявшись за дело, думаю ли я выйти победителем? Не только думаю, а ставлю это на первый план, иначе зачем браться за дело, зная наперед, что не осилишь этого. Нет, я не пессимист.

b) Может быть, контрреволюционер? Эту глупость даже и не стану опровергать – если бы я таким оказался, так сам бы покончил с собой и не отвлекал бы людей от дела.

с) Ведет ли моя дорога в болото и буду ли я в нем? Сама моя программа говорит за то, что вехи моего пути не в болото направлены, а та энергия и труд, которые я прилагаю ежедневно, вполне подтверждают, что в болоте я не буду в будущем, а лишь приду обратно в партию с большим багажом, с полным знанием ленинизма и марксизма. Маркс и Ленин не были в болоте, а потому, если я их учение прорабатываю и воспринимаю, то кой же черт меня в болото затянет. Заниматься таким драгоценным делом и дрожать за то, что не быть в болоте, ныть о том, что нет идей и придется умереть – глупее быть не надо. Маркс, Энгельс, Ленин годами сидели над углублением их политических знаний и то не дрожали перед тем, что будут, дескать, в болоте, оторвутся от светского общества. Впрочем, история покажет, где я буду и кто из нас прав.

Письмо превратилось в инвективу против «апонентов», которые слишком боялись политической смерти и оказались неспособны, в отличие от Пархомова, найти внутренние ресурсы для продолжения борьбы. Борису Пархомов отвечал, «что он ошибочно рассуждает, что с того толку, что он говорит». Предлагалась интересная метафора: «Если я прожил в одном доме 7 лет, и этот дом подает признаки завтра рухнуть, то надо ли в этом доме ради привычки оставаться жить на 8-ой год еще? Или, положим, что этот дом исправен, но из этого дома тебя вытурили в шею [за что-]то, разве резон идти обратно в этот дом лишь ради привычки, лишь ради идеи, кой черт, здесь цыганская привычка и дурная идея сидеть у своего идейного врага под каблуком. Вещь совсем неприятная, тебя бьют, а ты по привычке шею подставляешь, да где это видано в наш век (разве что только в провинции Китая, да и то ради суеверия, а не ради идеи)».

Иными словами, те, кто возвращается в партию, просто подвержены предрассудкам, не видят дальше своих старых привязанностей. Пархомов не каялся и не капитулировал. Наоборот, если уж он думал о возврате в партию, то для того, чтобы завоевать ее изнутри: «Нет, если и пойти в этот дом, то надо идти, во всяком случае, не с голыми руками, чтобы этот дом исправить, чтобы обуздать узурпатора этого дома, а при удобном случае по шее выгнать вон к черту из дома».

Упоминание «узурпатора» в единственном числе указывало, о ком идет речь, но имя «Сталин» Пархомов опасался упоминать прямо. В письме Кириллу он предлагал политическую интроспекцию: «Мой партийный вопрос: пожалуй, если успею, для большей ясности я тебе вышлю кое-какие документы, из которых ты увидишь сам кто я такой: троцкист или зиновьевец, а впрочем, здесь разница небольшая, если только глубоко разбирать. Не дураки и в ЦК, что так осторожно принимают обратно в партию Зиновьева и Каменева». Иными словами, дихотомия «борец-троцкист / капитулянт-зиновьевец» для Пархомова не прошла проверки на прочность. Связь Пархомова с идеологическим миром, будь то партийные органы или друзья-партийцы, зависела от прогресса его самообучения. «После окончания проработки 8-ого тома Ленина и XV съезда ВКП/б/» Пархомов решился послать апелляцию в Сибирскую контрольную комиссию. Для завершения письма брату (после недельной паузы) ему понадобилось поднять для себя планку: «Вот как видишь, ругай не ругай, а „Капитал“ мне позволил вовремя окончить твое письмо. Вчера только успел закончить „Капитал“ и теперь решил кое-что обдумать и принять соответствующие решения. Продолжаю письмо дальше».

Пархомов чувствовал себя готовым предстать перед партией. Наверное, тот же Кирилл советовал ему «следить да присматриваться» – в первую очередь к себе. «Плохого не заметят, ибо его нету». «Пару слов о ВУЗе. Беспартийным учиться я не поеду. Вот и все», – заявил Пархомов. Но партия мешкала. Ответ из инстанций не получен, «очевидно, потому что не прошло еще шести мес[яцев] после подачи апелляции. Ты мне советуешь обратиться в ЦКК. Сейчас, брат, еще не время, пусть уж разберут дело в Сибирской контрольной комиссии, а потом, если вопрос будет решен не удовлетворительно, тогда, конечно, в ЦКК обращусь. Ведь недаром я с такой напряженностью прорабатываю политические вопросы и так усердно работаю над своим углублением политических знаний»111.

Пархомов писал кое-что о плане «своего политического развития» и о режиме обучения: «Схему и рабочий дневник я не решаюсь послать тебе, ибо это ни к чему. Тебе он, очевидно, не интересен. В общем, в схему входит проработка около тридцати вопросов: в том числе Маркс, Ленин, Энгельс, Троцкий, Сталин, философия, история и т. д. В среднем работа над политическими вопросами 7–8 часов в день. До сего времени мною проработано следующее: Маркс – Капитал, Ленин – 8 томов, с 5 сентября продолжать буду работу снова, а с 1 по 5/9 решил отдохнуть, а то уже чувствую большое переутомление, ты ведь знаешь мой задор в работе».

Во всей этой истории поражает фанатическая любовь к знанию, в то время как в характеристике ячейки Златоустовского цеха утверждалось, что «тов. Пархомов в течение 9 месяцев ни разу не был на партийном собрании». Пархомов разъяснял, что все время уходило на штудирование трудов классиков марксизма112. Опасаясь начетничества, Пархомов копал глубоко. Его не устраивали знания, основанные на механическом усвоении, отталкивали «доктринерство», «талмудизм», «цитатничество». Не оставило его равнодушным описание Ленина Троцким как человека, ведущего «систематическую борьбу против тех „старых большевиков, которые <…> играли печальную роль в истории нашей партии, повторяя бессмысленно заученную формулу, вместо изучения своеобразия новой живой действительности“»113. Пархомов стоял за начитанность, но не начетничество. Тем не менее его чтение похоже на епитимью, наложенную на него если не партией, то самим собой. (В христианской традиции чтение Св. Писания и Отцов Церкви в качестве епитимьи считалось вполне приемлемым взысканием для грамотного.) Пархомов считал, что проработал достаточно материала, и был готов во всем поддержать партию. В то же время его раскаяние было неполным, ибо чтение томов Ленина и Маркса зачастую лишь укрепляло его в гордыне: «Решения этих вопросов в своем большинстве совпадали с мнением оппозиции (особенно той части ее, которой принадлежал и я)».

Письмо завершалось семейной лирикой: заботой о родителях и о благоустройстве быта брата:

Поеду ли я домой. Скорее всего, что не поеду. Сам знаешь, что не велика радость для родителей, а для меня тем более, являться домой в таком разбитом виде. Может быть, к следующему лету оправлюсь и встану твердо на ноги. [Автору было важно, чтобы родители испытывали за него гордость, именно поэтому он отказывался ехать домой до возвращения в партию. Как и в партию, в семью он готов был вернуться только победителем. – И. Х.] А что из этого, что я приеду на пять дней, лишь ради показа, так я лучше пошлю фотографическую карточку. Тебе же съездить надо обязательно, у тебя билет бесплатный, и свободное время есть. Домой я не поеду этот год. И думаю, что ты поймешь, почему, и мое решение одобришь. Родители обижаться на это не станут, ибо я их на первое время забросаю письмами, и они отвлекутся от приезда моего.

Личный вопрос: Кирилл, ты в своих письмах наделал больше шуму, чем стоит сам костюм. Вспомни-ка, когда я брал у тебя кожан[ую] тужурку в Москве, разве я шум и гам поднимал, ничего подобного, взял да и только. Ты, очевидно, меня не понял, ну и поднял все вверх дном. Вот так дело обстояло на самом деле и как его надо понимать. В одном из писем ко мне ты говорил, что тебе надо подработать деньжат и обзавестись кое-чем, а то сильно оборвался. Далее, в другом письме, ты мне писал, что родители, а особенно отец, жалуется на плохое материальное положение (об этом он мне лично писал тоже). И вот, когда я эти письма получил (у меня уже костюм был куплен), то решил, что в виду того, что у меня сейчас денег нет, то пусть пошлет Кирилл денег отцу, а я ему пошлю костюм и таким путем поможем отцу. И ничего здесь особенного не было, кроме простой переброски денег. Это вполне вещь допустимая между нами, ибо мы никогда не считались в этом, да и не будем считаться до самой смерти. Об этом я твердо знаю и говорю, как за себя, так и за всю нашу семью.

В письме прочитывается проблема равенства между братьями. Кирилл указывал Пархомову на его покровительственное отношение, но Пархомов писал, что между братьями не может быть счетов, что важнее помочь родителям, чем заниматься препирательствами, тем более тогда, когда для братьев взаимная помощь – естественное явление. В семье Пархомовых не могло быть частнособственнических счетов, и счастье родителей стояло превыше всего. «Теперь дальше. Ты говоришь, что имеешь свой собственный костюм, так что же, если ты не обманываешь, и отец не возьмет этот костюм, шлите его обратно мне, тогда я не буду покупать себе еще второй раз, а эти деньги в удобный момент пошлю домой. Я, например, смотрю на это очень просто без всяких предрассудков. Пару слов о другом вопросе. Как-то я написал в письме, что надо на время забыть про тебя и про родителей, а ты и впрямь это принял, будто я на кого-либо сержусь и хочу забыть на все время. Ничего подобного, ни на кого я не сержусь, а просто хотел этим поступком на время проработки плана успокоить себя. Вот и все»114.

Оторвавшись от партии, Пархомов не спешил заменить ее семьей. Его отгороженность не была принципиальной: он заявлял о преданности родным и готовности поделиться с ними последним куском хлеба. Этим он подчеркивал свою пролетарскую сущность, отсутствие эгоистической жилки. Но автор не спешил расстаться со своим лиминальным положением – ему нужно было больше времени для размышлений. Если бы он и вернулся в партию, то новым человеком. «Я» Пархомова невозможно осмыслить вне цепочки: семья крестьянских тружеников – свободомыслящий пролетарий – партия. Он в разное время акцентировал разные составляющие в этой цепочке, то куда-то вливался, то самоизолировался, но все составляющие его идентичности были производными друг от друга, ни одна из них не являлась глубинной, более аутентичной.

Письмо Пархомова демонстрирует всю сложность разграничения приватного и официального в мире большевика. Каждая строка письма показывает, что официальные категории использовались в личном употреблении. Братья примеряли друг к другу ярлыки типа «болото» или «контрреволюционер». Все это оставалось между ними, а перехват письма органами был неприятным сюрпризом для автора. Персональные замечания, обоюдное подтрунивание и социологический спор переходили друг в друга и не рассматривались как противоречие. Социология говорила об интимном, а интимное рассматривалось через социологические очки. Даже «политическая смерть», которая в предыдущих главах казалась некоторым преувеличением в общении с властью, – мол, если исключите, убьемся – превращалась в крик души: «Без идеи мы умрем».

В письме, помимо прочего, наблюдается рубрикация, некоторая внутренняя дифференциация. Это означает, что, строго говоря, различия между семейными и партийными делами были важны и артикулировались. С одним и тем же человеком можно было по-разному обсуждать политические разногласия и общий семейный быт.

10 января 1929 года Сибирская контрольная комиссия, наконец, рассмотрела дело Пархомова. «За отсутствием положительных отзывов об искреннем отмежевании т. Пархомова от троцкистской оппозиции» от восстановления в партии решено было воздержаться «до окончательного выявления его линии поведения». Пархомова назначили на должность инспектора-практиканта в учреждении страхования «Сибстрах» и прикрепили к партийной ячейке – испытательный срок был продлен115.

«Великий перелом» не снизил накала внутрипартийного противостояния. Не только Пархомов оставался в оппозиции. Настроение знакомого нам по Минусинску Дмитрия Семенова было пасмурным. В преддверии 1929 года он писал в своем дневнике:

Сегодня новый год. 1929‑й! Но, в сущности, изменилась только последняя цифра – вместо восьми – девять, а остальное? Остальное по-старому. Но долго ли так будет продолжаться?

С чем мы пришли к 1/I? С курсом влево, с огнем по кулаку, с самокритикой и пр., и пр.

Запоздалый маневр. Надо было это делать 3 года тому назад!

Нас обвиняли во всех семи смертных грехах человечества, на нас лили грязь, нами чуть ли не пугали детей, над нами смеялись, на нас плевали, нас называли контрреволюционерами, наши предложения – меньшевистскими.

Прошедший год целиком и полностью подтвердил нашу правоту. Термидорианские элементы подняли голову, кулак распоясался. Волей-неволей пришлось изменить курс. «Лучше поздно, чем никогда», говорят некоторые люди, но, по-моему, «лучше вовремя, чем поздно». Ибо когда поздно, тогда вряд ли предпринятые с опозданием шаги приводят к желанному результату. Капитулянты пристроились, а вожди? В глуши, в ссылке, оторванные от кипучей работы, но «звезды погасли уж давно, но все еще блестят для толпы» [цитата из «Записных книжек» А. П. Чехова. – И. Х.], состоящей из людей, у которых ничего нет, кроме пары рук. Масса увидала, кто был прав, и имена Л[енина], С[талина] и др. не сходят с ее уст.

А И[осиф] С[талин]? Приспосабливается, строит «политику» (вправо, влево – как маятник).

Наверное, Чехов намекнул на ему подобных, когда говорил: «самолюбие и самомнение у нас европейские, а поступки и развитие азиатские», «тебе поверят, хоть лги, только говори с авторитетом». Что нам даст двадцать девятый?116

А вот что: в этом году троцкисты в своем кругу распевали:

3. Резонанс высылки Троцкого

Кампания партии по самоочищению от оппозиции и оппозиционеров была по определению нескончаемой. Учредив систему чисток, партия создала институт по определению границ коммунистического сообщества: в лице подвергнутого остракизму троцкиста она исторгала то, что в ней самой оказывалось слишком опасным, что воплощало зло. «В институте pharmacos’a, – пишет Жак Деррида об Афинах, – Город исторгает то, что в нем есть наиболее низкого и что воплощает зло, которое начинается снизу. Посредством такого двойного и взаимодополняющего жеста отбрасывания Город ограничивает сам себя по отношению к тому, что по ту сторону от него и что по эту. Он устанавливает собственную меру человеческого, противопоставляемого, с одной стороны, божественному и героическому, а с другой – скотскому и чудовищному». Но – и в этом-то весь парадокс – указание на то, что лежит вовне, определяет сущность того, о чем идет речь, – в нашем случае коммунистической партии. Чистка не могла не быть бесконечной – без ритуала исторжения из себя невозможно было установить, кто хороший партиец, а кто плохой. Партии необходимо было находить внутри себя все новые и новые разновидности оппозиционизма, чтобы сказать себе, кто она такая.

Троцкизм оставался в сердце партии и являлся для нее источником нескончаемой угрозы. Чем больше ЦК бил по троцкистам, тем больше были его опасения, что те только зарывались все глубже и глубже, ожидая своего часа. 20 сентября 1928 года Политбюро писало на места: «Ввиду ослабления внимания парторганизаций к идейно-политической борьбе с троцкистскими элементами и ввиду новых попыток их оживления ЦК постановляет: предложить партийным организациям усилить идейно-политическую борьбу с троцкистскими элементами, в частности, путем настойчивого индивидуального разъяснения соответствующих вопросов отдельным товарищам, в особенности рабочим, а также путем решительного отпора на собраниях антипартийным выступлениям, ограничивая, однако, такую дискуссию действительным минимумом <…>».

Председатель Совнаркома А. И. Рыков говорил на пленуме ЦК в ноябре 1928 года:

– Решением съезда мы открытых троцкистов исключаем.

Голос из зала:

– Уже арестованы.

Рыков продолжал:

– Мне подсказывают – «уже арестованы». Я боюсь, что вы немного преуменьшаете опасность. Во-первых, не все открытые троцкисты арестованы, а во-вторых, и в недрах партии есть до сих пор элементы, сочувствующие троцкизму и разделяющие эту идеологию. Чтобы это показать, достаточно одного примера: в Ленинграде, если не в лучшей, то, во всяком случае, в одной из лучших организаций, целая ячейка была возглавлена троцкистским бюро. Думать, что троцкизм не улавливает новых сторонников, кроме тех, которых в тюрьму сажаем, – значит недооценивать троцкистскую опасность в партии. Конечно, та демонстрация троцкистов, которая была в Киеве перед зданием ОГПУ и местного совета небольшая.

Голос из зала:

– Тридцать человек.

Рыков:

– Я не знаю точное число участников, но небольшая. Но в этом случае мы имели, как бы то ни было, открытое выступление троцкистов. Троцкизм является еще организацией, которая до сих пор обладает способностью проводить свои выступления если не во всесоюзном масштабе, то, во всяком случае, как-то руководить отдельными выступлениями в ряде городов…118.

Рыков использовал уже знакомое нам структурирующее различение открытое / скрытое – открытая оппозиция / скрытая оппозиция, причем трудно сказать, какой манифестации оппозиции он боялся больше. Открытые выступления оппозиции являлись, с его точки зрения, провокациями. Они могли привести к мысли, что партия не стоит за ЦК единым фронтом, как утверждали пропагандисты. У «скрытой» оппозиции были свои опасности, однако она действовала «тихой сапой» – мотив, который будет иметь продолжение в годы террора.

«Кажется, до четырех тысяч человек голосовало против нашей платформы во время дискуссии перед XV съездом партии», – заметил Сталин на том же пленуме ЦК. Кто-то из зала поправил: «Десять тысяч». Сталин тут же согласился: «Я думаю, что если десять тысяч голосовало против, то дважды десять тысяч сочувствующих троцкизму членов партии не голосовало вовсе, так как не пришли на собрания»119. Б. Г. Бажанов, секретарь Сталина, удивлялся, что тот и не думал уменьшать количество своих критиков. «Это, казалось бы, совсем не в обычаях Сталина: проще запретить партийную дискуссию – вынести постановление пленума ЦК, что споры вредят партийной работе, отвлекают силы от полезной строительной деятельности. Впрочем, – продолжал он, – я уже достаточно знаю Сталина и догадываюсь, в чем дело. Окончательное подтверждение я получаю в разговоре, который я веду со Сталиным и Мехлисом». Держа в руках отчет о каком-то собрании партийного актива и цитируя чрезвычайно резкие выступления оппозиционеров, Мехлис негодовал: «Товарищ Сталин, думаете ли вы, что тут переходят всякую меру, что напрасно ЦК позволяет так себя открыто дискредитировать? Не лучше ли запретить?» Товарищ Сталин усмехается: «Пускай разговаривают! Пускай разговаривают! Не тот враг опасен, который себя выявляет. Опасен враг скрытый, которого мы не знаем. А эти, которые все выявлены, все переписаны – время счетов с ними придет»120.

16 декабря 1928 года уполномоченный ОГПУ Самуил Григорьевич Волынский вручил Троцкому ультиматум с требованием прекратить руководство левой оппозицией: «Работа ваших единомышленников в стране приняла за последнее время явно контрреволюционный характер, условия, в которые вы поставлены в Алма-Ате, дают вам полную возможность руководить этой работой; ввиду этого коллегия ГПУ решила потребовать от вас категорического обязательства прекратить вашу деятельность, иначе коллегия окажется вынужденной изменить условия вашего существования в смысле полной изоляции вас от политической жизни, в связи с чем встает также вопрос о перемене места вашего жительства»121. В тот же день Троцкий отправил ЦК ВКП(б) заявление, в котором заявил, что не собирается отрекаться от борьбы за интересы мирового пролетариата. Обвинение в контрреволюционной деятельности нельзя было назвать иначе как разрывом с заветами Октября. «Каждому свое, – писал Троцкий, – вы хотите и дальше проводить внушения враждебных пролетариату классовых сил. Мы знаем наш долг. Мы выполним его до конца»122.

В январе 1929 года Политбюро приняло решение о высылке Троцкого за границу123. Мотивируя это решение, Сталин заявил, что необходимо развенчать Троцкого в глазах советских людей. В случае продолжения выступлений с обвинениями в адрес партийного руководства «мы будем его изображать как предателя»124. 18 января решение Политбюро было оформлено Особым совещанием при коллегии ОГПУ и предъявлено Троцкому: «Слушали: Дело гражданина Троцкого, Льва Давыдовича, по ст. 58/10 Уголовного Кодекса по обвинению в контрреволюционной деятельности, выразившейся в организации нелегальной антисоветской партии, деятельность которой за последнее время направлена к провоцированию антисоветских выступлений и к подготовке вооруженной борьбы против советской власти». Постановили: «Гражданина Троцкого, Льва Давыдовича, выслать из пределов СССР». Троцкий поспешил заметить, что высылка явилась актом «преступным по существу и беззаконн[ым]»125.

Х. Г. Раковский обращался к Политбюро из Саратова 15 января 1929 года:

Здесь распространился слух о предстоящей ссылке Л. Д. Троцкого заграницу, и даже указывают на страну, в которую он должен быть отправлен, – в Турцию Мустафа Кемаля. Слух этот настолько нелеп, что в него не хочется верить. <…> Прошлая революционная деятельность Троцкого, его жизнь, целиком посвященная на службу рабочего класса и коммунистической партии, его роль в двух революциях – все это известно всем членам партии и всем трудящимся. И для него не будет больше места на территории Советского, пролетарского отечества? Он должен кончить свою жизнь в Анатолийских тихих степях далеко от того дела, которому отдавал с горячей любовью и с беззаветным мужеством все свои дни и часы! Нет! Этого быть не может. Каковы бы не были озлобление и чувство мести в результате внутренней борьбы, они должны уступить место классовому чутью и здравому революционному рассудку126.

Такого же мнения придерживался наблюдавший за происходящим из Константинополя Яков Блюмкин: «Высылка меня страшно взволновала также в эмоциональном смысле. Я был несколько дней в состоянии нервного заболевания». Факт высылки Троцкого за границу воспринимался им под углом грозящей ему физической опасности. «Для меня не было ни малейшего сомнения в том, что он будет в ближайшие дни убит террористическими элементами монархической эмиграции. Я считал, что при всех его политических заблуждениях, партия не должна была ставить его перед этой опасностью. Я считал также, что партия не должна была, высылая его за границу, лишать его возможности вернуться к ней»127.

Высылка происходила в обстановке строжайшей тайны: надо было избежать демонстраций протеста, подобных тем, которыми оппозиционеры всегда отмечали высылку своих вождей. Зиновьевская группа была поставлена в известность – одобрение данной акции должно было служить доказательством истиной перековки. Когда зиновьевцы собрались для обсуждения полученной информации, Бакаев предложил выступить с протестом. На это Зиновьев ответил, что «протестовать не перед кем», так как «нет хозяина». Посетив Крупскую на следующий день, Зиновьев узнал, что и она слышала о готовящейся высылке. «Что же вы собираетесь с ним делать?» – спросил ее Зиновьев, имея в виду, что Крупская имеет голос в составе Президиума ЦКК. «Во-первых, не вы, а они, – ответила Крупская, – а во-вторых, даже если бы мы и решили протестовать, кто нас слушает?»128

12 февраля 1929 года Троцкий был посажен на корабль, направлявшийся в Турцию, и насильно выдворен за пределы СССР. «Голое провозглашение оппозиции „контрреволюционной партией“ недостаточно, – объяснял изгнанный вождь. – Никто не берет этого всерьез. Чем больше оппозиционеров исключают и ссылают, тем больше их становится внутри партии. На ноябрьском пленуме ЦК ВКП(б) (1928 г.) это признал и Сталин. Ему остается одно: попытаться провести между официальной партией и оппозицией кровавую черту. Ему необходимо до зарезу связать оппозицию с покушениями, подготовкой вооруженного восстания и пр. <…> Нужен удар, нужно потрясение, нужна катастрофа»129.

По партии пошли два новых анекдота:

– Почему Троцкий был сослан?

– Наша страна экспортирует свои лучшие продукты.

– Троцкий на рыбалке в турецкой ссылке. Местный мальчик-газетчик, желая пошутить, выкрикивает: «Экстренное сообщение! Сталин умер!» Но Троцкий невозмутим. «Молодой человек, – говорит он, – это не может быть правдой. Если бы Сталин умер, я был бы уже в Москве». На следующий день разносчик газет предпринимает другую попытку. На этот раз он кричит: «Экстренное сообщение! Ленин жив!». Но снова Троцкий не попался. «Молодой человек, – говорит он, – если бы Ленин был жив, он был бы сейчас здесь, со мной»130.

В Сибири не были в восторге от высылки Троцкого. «Бюро краевого Комитета считает необходимым довести до сведения ЦК о своих сомнениях в отношении такой меры, как высылка Троцкого заграницу. Эта мера не обезвреживает троцкистскую организацию, а наоборот, дает ей в руки новые дополнительные возможности и вызовет добавочные трудности для ВКП(б) и Коминтерна», – писал секретарь Сибкрайкома ВКП(б) С. И. Сырцов 13 февраля 1929 года в Политбюро131. По Сибири начали циркулировать листовки с призывами созвать чрезвычайный съезд партии – не такой, как в фантазии Врачева, а настоящий, – вернуть Троцкого и выпустить оппозиционеров из изоляторов. «Мы призываем всех членов ВКП(б) всеми силами протестовать против чудовищного акта Политбюро, – писали из поселка Анжерка. – Неужели своим молчанием вы будете покрывать это преступление?»132 На IV Сибирской краевой партконференции в конце февраля 1929 года член ЦКК Я. Х. Петерс предупреждал делегатов: «Высылка Троцкого еще не означает, что высланные в Сибирь и в разные концы Союза троцкистские группы не будут продолжать свою работу. Я думаю, товарищи, что нам нужно будет так же решительно и энергично бороться с троцкизмом, как мы делали это до сих пор»133.

Весной 1929 года «замаскировавшиеся троцкисты» обнаружились в Барнауле, Иркутске и Томске. Лев Борисович Рошаль говорил от имени Иркутского окружкома: «Вы знаете, что они у нас в Иркутске раздавали прокламации о том, что Троцкий правильно поступил, когда стал печатать в газетах Чемберлена свои статьи против Советской власти. Троцкисты стали раздавать и распространять листовки среди рабочих о том, что социалистическое соревнование это петля на шею рабочих. Вследствие этого явления некоторые товарищи даже начали нервничать»134.

Высылка Троцкого за границу обсуждалась на активе райкома томской парторганизации. Особое внимание уделялось поведению его бывших сторонников. По поводу их выступлений говорилось, что «оппозиционеры заметают след», а Иван Семенович Харитонов вообще высылку не принял. «Не дали всем высказаться, – сетовал Федор Никитович Гриневич, – не дали устно выразить то, что было можно. Вот значит, какая была обстановка»135. Симпатии к герою Гражданской войны, как опасались в бюро, ушли под ковер: оппозиционеры не «клеймят» Троцкого, но мотают себе на ус.

29 марта 1929 года на повестке дня партсобрания в институтской ячейке Томского технологического института стояли «выступления Троцкого в буржуазной прессе». Доклад был поручен Луню в знак доверия, как свидетельство того, что он преодолел инакомыслие. Карл Карлович очертил траекторию падения изгнанного вождя, начиная с «прошлого личности Троцкого в революционном движении», через его «уклонистские тенденции» и кончая его «последними контрреволюционными выступлениями в буржуазной прессе». Иван Елизарович Голяков окончательно порвал с оппозицией «после гастролерства Троцкого за границей. Прибегнув к „защите“ интересов рабочего класса через буржуазную прессу <…> он сразу перешел в лагерь ренегатов пролетарской революции. Тот, кто до сего времени считает Троцкого революционером-большевиком, – заключил Голяков, – тот только может быть открытым, сознательным врагом советской власти и всего рабочего класса»136. «Почему не выступал против Троцкого, когда он напечатал свои [статьи] в буржуазной печати?» – спросили Владимира Федоровича Беляева. «На собрании выносили по этому вопросу резолюции, я голосовал за них»137. «Ты не доказал, какой он линии держится», – звучало вновь и вновь. «Доклад по Троцкому мне не поручался, – кое-как защищался Беляев. – После съезда оппозиционеров проверили на практической работе, вот почему не выступал»138. Филатов упустил возможность доказать, что воссоединился с партией: «Я выступать вообще не мастер. Хорошим говорунам [не дали] слова, а мне и подавно. <…> По этому вопросу много было записано ораторов, и я не стал записываться <…>»139.

Кутузов также молчал, но, во-первых, он был болен, а во-вторых, голосовал-то он правильно: «Моя оценка относительно Троцкого не расходится с оценкой партии»140. «Надо было не голосовать, а выступить», – напал на него член Сибкрайкома В. Л. Букатый141. «Вы действительно больные, – язвил аппаратчик ниже рангом товарищ Стажаров, – но тем, от чего Вас лечила партия». Иными словами, симулянт Кутузов болел троцкизмом142. Стажаров нечестен, вступился Гриневич: «На собрании двое [бывших оппозиционеров] выступали, к ним плохо отнеслись, поэтому он и не выступал». В. В. Матвеев тоже считал, что не следовало ставить «информационный вопрос о Троцком» и заставлять выступать Кутузова. Влетело обоим: «Перед партией встал ряд важнейших политических вопросов – пятилетка, гастроли Троцкого, правая опасность и т. д. – и молчание мешало определить, кто на чей стороне»143.

Принятая резолюция выдерживала официальный тон:

Ячейка ВКП(б) Сибирского технологического института с глубоким возмущением отмечает то позорное падение, до которого дошел бывший активный участник Великой Октябрьской Революции. Тот Троцкий, который вместе c большевиками громил буржуазию и ее апологетов, контрреволюционную социал-демократию, теперь обращается с просьбой к этим социал-предателям взять его под свое покровительство. Трудно представить больший позор для революционера, чем тот, до которого дошел ренегат Троцкий, предающий свою политическую совесть за десятки тысяч долларов буржуазии и обращающийся с просьбой к апостолам буржуазии взять его под свое покровительство144.

С эскалацией обличительной риторики медицинские термины вытеснялись моральными: перестав быть «болезнью», троцкизм стал «падением», «ренегатством» и «изменой». Начались сплошные переименования: улица Троцкого в Курске стала улицей Дзержинского, одноименная улица в Свердловске – улицей 8 Марта, площадь имени Троцкого в Днепропетровске – площадью Шевченко, город Троцк Самарской области стал Чапаевском. Еще один Троцк (с 1923 года так называлась Гатчина) сразу после высылки Троцкого был переименован в Красногвардейск.

Ответ оппозиционеров на высылку Троцкого просматривается в листовках «большевиков-ленинцев», где в роли злого демона выступал Сталин. Московская листовка от января 1929 года гласила:

Товарищи!

В нашей листовке в середине января мы сообщили о решении Политбюро выслать тов. Л. Троцкого из пределов СССР. Это решение настолько чудовищно и невероятно, что многие рабочие не поверили листовке большевиков-ленинцев: некоторые партийцы говорили, что это выдумка оппозиции, чтобы очернить Политбюро.

В ответ на листовку газеты с 24 января повели бесстыдно лживую и клеветническую кампанию против большевиков-ленинцев. Одновременно на ряде партийных собраний и партконференций потерявшие окончательно стыд Ярославские начинают подготовлять общественное мнение к чудовищному факту высылки т. Троцкого. Для этого пускается гнусная клевета о якобы готовившемся оппозицией <…> вооруженном восстании против соввласти. Наглая и грубая ложь – вот излюбленное средство борьбы, которое практикует ЦК против оппозиции. Новым изданием «врангелевского» офицера, выдумкой об антисоветских заговорах оппозиции Сталин хочет «подготовить» партию и рабочий класс к новым ожесточенным ударам по ленинской оппозиции. <…>

Товарищи рабочие! Возвысьте ваш голос. Ударьте по рукам выполняющих волю чуждых классов. Выбирайте делегации с требованием возвращения тов. Троцкого, сосланных и заключенных оппозиционеров.

Вмешивайтесь активно в дела вашей партии145.

Подробнейшая листовка «Коломенской группы большевиков», которая приводится здесь с большими купюрами, парировала аргументы о продажности Троцкого на Западе:

Товарищ!

После нашего письма тебе «Правда» опубликовала три грязных, клеветнических статьи против т. Троцкого. Самое появление статей нас не удивляет, как и содержание этих статей. Возьми XIV том Ленина (издание 1921 или 1925 г.) и ты прочтешь там, что почти теми же словами «знаменитый» Ермоленко обвинял Ленина в том, что он – германский шпион, что он получил от германского Генерального штаба 10000 руб. (эта цифра стала шаблоном всех клеветников). Мы, большевики-ленинцы, сумели ознакомиться с точным переводом этих статей и потому заявляем с полным сознанием верности ленинизму и ленинским методам борьбы, мы подписываемся под этими статьями и разделяем перед лицом мирового пролетариата вместе с т. Троцким ответственность за его выступления на страницах буржуазной печати. <…> [Мы] пришлем тебе эти переводы: чтобы ты сам, сопоставляя их со статьями в «Правде», увидел, к какому извращению статей и мыслей Льва Давидовича вынуждены прибегать Ярославские, чтобы <…> замазать подлинное лицо преступления, совершенного ими, преступления, которое может стоить головы вождя Октябрьского переворота и ближайшего – да, именно ближайшего (чего бы ни лгали Ярославские, Сталины и проч. Бухарины) сотрудника и друга Ленина.

Но зачем же, спрашиваешь ты, делается это? Зачем нужно клеветать на Троцкого, «на оппозицию»? Законный вопрос! Читай же горькую истину: Сталин и его друзья, упоенные блеском власти и кажущегося могущества, вполне искренне думали, что они уже стоят одной ногой на почве социализма и вот-вот поставят и вторую ногу на ту же почву. Социализм в одной стране почти победил. <…> И вдруг <…> какой-то кулак не хочет дать хлеба, какие-то члены партии не хотят видеть кулака, не хотят с ним ссориться, какие-то правые (откуда они при монолитном единстве «ленинского» ЦК и «ленинской» партии?) требуют уступок капиталистическим элементам, срываются планы <…>. Это же скандал! Это же полное политическое банкротство! <…> Тут появляется у Сталина счастливая мысль: «Оппозиционеры своими листовками, брошюрами, выступлениями формируют недовольство, указывают, кем можно заменить Сталина и его сторонников». В тюрьму оппозиционеров, за границу Троцкого. <…> Рабочие все равно проверить наши писания не смогут и потому поверят на слово, <…> поверят, что Троцкий перешел на службу буржуазии, и тогда уж некем будет заменить нас.

«Вот мы и выкрутимся, а там авось кривая вывезет <…>». Но вывозит ли кривая, спросим тебя, товарищ, мы, оппозиционеры. Нет, не вывозит146.

Наоборот, утверждала оппозиция, репрессии все усугубляются. Об этом говорила московская листовка от 15 февраля 1929 года:

Товарищи!

Вслед за выдачей на расправу белогвардейцам вождя Октября тов. Троцкого началась зверская расправа над лучшими сынами пролетариата, большевиками-ленинцами, защитниками октябрьских завоеваний. 63 большевика-ленинца <…> обманом увезены в Тобольскую каторжную тюрьму, именуемую ныне политизолятором. Партийное руководство скрывает от рабочих это новое преступление. <…> В знак протеста против подлого режима, установленного для заключенных, ими 4‑го февраля объявлена смертная голодовка. <…>

Товарищи!

В советской тюрьме умирает 63 большевика! Сделайте этот факт достоянием всего рабочего класса! Переписывайте эту листовку! Сообщайте о ней товарищам по работе! Пишите друзьям в провинцию! Пусть все пролетарии знают о совершаемом преступлении!

Протестуйте немедленно! Скоро уже будет поздно! Идите с протестом в ЦК и ЦКК, в парткомы, ячейки и редакции газет. Идите группами и поодиночке. Выступайте на собраниях! Выбирайте делегатов! Оказывайте поддержку семьям арестованных <…>147.

Обличая отрыв руководства от партийных масс, сибирские листовки обращали внимание на то, что в то время, как условия жизни рабочих ухудшаются, партийная бюрократия наслаждается неограниченной властью. В конце 1929 года за Урал попала листовка под названием «Довольно крови». «Партия не может и не должна допустить того, чтобы сталинская группа начала господствовать над партией. Мы уже видим, к чему привела политика Сталина. В стране не хватает хлеба, растет дороговизна, ухудшается материальное положение рабочих, диктатура пролетариата под угрозой»148. 3 марта 1930 года в психбольнице в Томске была обнаружена листовка. Ее анонимный автор-оппозиционер писал:

Россия переживает тревожное время, сейчас нет ни одной крестьянской избушки, ни одной рабочей семьи, где бы не говорили о том, что мы идем к гибели. Переполнены тюрьмы, места ссылок, свирепствуют расстрелы, полный застой в промышленности <…>. Крестьянское хозяйство с каждым днем истощается. Обострение всех государств против России очевидно каждому, и растет обострение внутри России между различными слоями населения. <…> Здесь сознательная измена делу трудящихся, делу революции. Эта измена, эти преступления кроются в центре, мы ни в коем случае не можем обвинять стоящие у власти низы, которые, <…> боясь ответственности, выполняют заведомо губительные распоряжения центра. <…> То положение, которое мы переживаем, мы уже переживали в период военного коммунизма. <…> Этот путь к социализму Ленин признал гибельным. Читайте, граждане, истинную программу большевизма, основное законодательство, заветы Ленина, сравнивайте с жизнью, и вы ясно увидите преступление Центра. <…> Истинные хозяева земли русской – не личности, не Сталины, не Рыковы, а съезд советов <…>149.

«Хозяева земли русской» – аллюзия на политагитацию Николая II, именовавшего себя так, считая, что он один несет ответственность за страну перед Богом. Если в мировоззрении Николая II православие, самодержавие и Россия составляли единое целое, то нынешние, не менее авторитарные руководители ЦК вели себя как хозяева партии и большевизма.

Листовки 1929 года утверждали, что на фоне резкого ухудшения условий труда рабочих и роста цен в стране активизировался мощный рабочий протест: «Никогда еще профсоюзы и рабочие массы не стояли так далеко от управления социалистической промышленностью как сейчас, – писали оппозиционеры, перепевая жалобы Кутузова и Гриневича во время дискуссии ноября 1927 года. – Стачка – крайнее средство самообороны рабочего класса от извращений бюрократического аппарата»150. По оценке оппозиции – так, по крайней мере, это виделось ОГПУ – предстоящий тяжелый хозяйственный кризис «должен был привести к повсеместным стихийным выступлениям крестьянства, оживлению революционного рабочего движения и в конечном счете к торжеству троцкистской фракции»151.

Особенно красноречивой была последняя из приводимых здесь листовок, распространявшаяся в Москве:

Ко всем рабочим, ко всем членам ВКП(б),

Товарищи!

Ложная хозяйственная политика Центрального Комитета партии завела страну в тупик, выход из которого партруководство ищет на путях неослабного нажима на рабочий класс. <…> Очевидный рост влияния большевиков-ленинцев в пролетарских массах вызвал взрыв остервенения в бюрократическом аппарате. Некоторые наиболее блудливые на язык и наглые бюрократы стали угрожать на рабочих собраниях – расстрелами оппозиционеров. <…>

Товарищи! В стране пролетарской диктатуры разгорается ожесточенная классовая борьба. Кулак, сорвав хлебозаготовки и готовясь к перевыборам, взялся за обрез. Кулацкие выстрелы раздаются все чаще и чаще. К ним жадно прислушиваются нэпман и иностранный капиталист. <…> Это ли не позор. И не позор ли, что вместо усиления позиций пролетариата – носителя власти в стране – бюрократическое руководство всемерно ослабляет его, поощряя пассивность, нажимая на его мускулы, уплотняя рабочий день, снижая зарплату, преследуя, арестовывая и ссылая рабочих-передовиков. <…>

Октябрьские завоевания в опасности!

Пролетарии! Дайте сокрушительный отпор обнаглевшему кулаку, нэпману и бюрократу. Они сильны вашей пассивностью и вашим молчанием. Будьте активны. Вводите рабочую и внутрипартийную демократию явочным порядком, не дожидаясь, пока это дозволит ЦК. <…> Боритесь за улучшение положения рабочего класса. Боритесь против увеличения норм выработки, за увеличение зарплаты. Протестуйте против репрессий. Требуйте освобождения арестованных ленинцев, требуйте гласного суда над ними с участием выборных от общего собрания рабочих. Оказывайте семьям арестованных денежную помощь <…>.

За октябрьские завоевания!

За диктатуру пролетариата!

Большевики-ленинцы (оппозиция)152.

Листовка прямо морализировала: «Это ли не позор?!» Ее язык был полон как образности, так и буквальности: «остервенение» врага выражается не только образно («блудливый на язык») но и действиями: буржуй взялся за обрез, цекист расстреливает оппозиционеров.

Призыв к «активности», однако, был палкой о двух концах. На обороте последней листовки фиолетовыми чернилами написано: «В МК ВКП(б) [от] члена ВКП(б) Алимова Георгия Николаевича. Вчера, 14 февраля с. г. около 4‑х часов, возвращаясь на квартиру, около корпуса 12 я поднял эту бумажку. Прочитав ее, я вижу ее контрреволюционное содержание, а потому направляю ее в Ваше распоряжение для принятия соответствующих мер. Думаю, как член ВКП(б), мы мало уделяем внимания оппозиции, которая видит нашу пассивность, начинает все более наглеть. Время покончить с оппозицией и ее контрреволюционным гнездом. Довольно разложений. Нужно обратить внимание на работу вновь принятых оппозиционеров (15 ноября 1929 г.)». Тут опять налицо зеркальность, а именно – требования бдительности и активности с противоположной стороны. Но в то же время действия сторонников ЦК реактивны и не позволяют им обращаться к листовке как к орудию пропаганды – зато у ЦК есть газеты.

Оппозиционная листовка как жанр была чем-то похожа на заявление, а в чем-то отличалась от него. Сходство очевидно: оба письменных жанра являлись обращением и действовали в рамках правил большевистского дискурса. Листовки обращались к «товарищам» и подразумевали партийных или околопартийных читателей. Они говорили от имени пролетариата и ратовали за дело революции. Но не менее важны отличия: заявления всегда подписывались, авторы открыто заявляли о себе. Даже когда речь шла о множестве подписчиков, все имена указывались, включая сведения о партийном стаже и номера партбилетов. Часто заявление было «письмом во власть»: автор отказывался от прежнего своего «я», признавал ошибку, извинялся. Были другие заявления – например, донос или формулировка позиции, как в случае заявления 83‑х, но и они обращались к власти.

Прагматика листовки несколько иная. Листовка предполагала полный демократизм – «прочитай и передай другому». Она была провокационна, заставляла читателя задуматься: все читатели считались равными перед истиной. Листовки подписывались псевдонимами или названиями полумифических организаций (и в этом качестве они аналогичны по жанру «духовным письмам» церковных оппозиционеров в церкви начала XX века – традиция подписывать листовки названиями мифических организаций оформилась, видимо, в этих документах).

Если заявление адресовалось инстанции, от которой зависело решение проблемы, инстанции большей, чем говорящий или коллектив говорящих, то листовка писалась для того, кто способен был осознать ужас и масштаб происходящих в стране событий. Листовка адресовалась такому же, как автор, искреннему и сознательному читателю. Ее содержание характеризовалось верой в то, что сознательные борцы могли быть где угодно, что партийность полностью потеряла значение и что происходят события такой важности, что достаточно указать на них, чтобы открыть глаза читателю на истинное положение вещей. В этом смысле листовка понималась как крайняя мера в чрезвычайной ситуации, когда все другие способы коммуникации исчерпаны. По большому счету, она исходила не от лица конкретного автора, но от лица события – провозглашала весть. В этом листовка была сходна с газетой, но газета информировала, представляла поток равнозначных событий, а листовка составлялась с целью эмоционального воздействия на читателя, приковывая его внимание к одному событию беспрецедентной важности. В то же время если авторитет газеты поддерживался властной инстанцией, несопоставимой с простым человеком, то листовка говорила от лица рядового гражданина и являлась зачастую прямым предписанием к действию. Если ты честный коммунист и узнал о случившемся, то ты должен что-то сделать, взывала она, а имена, а иногда даже позиции не так уж важны. Шло брожение умов. Главным было войти в коммуникацию, найти истинных революционеров, которых не может не быть, противопоставить нечто ЦК, который сбился с верного пути.

Если заявление оппозиционер писал «наверх», в «центр», стремясь апеллировать к власти, то листовка властью пренебрегала. Она подрывала власть, призывала к действию против власти. Предлагая другую «генеральную линию», но не другое мировоззрение или правила политической игры, листовка имела ограниченный эффект. Сам жанр листовки, однако, отсылающий к революционной традиции в ее самых радикальных ипостасях, предполагал, что игра уже ведется по иным правилам.

Листовки 1929 года предлагали все более экстремальные меры. В Москве был образован оппозиционный центр под руководством Б. М. Эльцина. В подпольной типографии центра печатался бюллетень – информационно-пропагандистский орган «большевиков-ленинцев», функционирующий как листовка. 8 мая Г. Г. Ягода докладывал И. В. Сталину: «Из совершенно достоверного источника нам известно следующее: 7‑го мая с. г. днем на квартире Бориса Михайловича Эльцина, в 1‑м Доме Советов, состоялось заседание Всесоюзного троцкистского центра. Присутствовало 5 человек». Кроме членов центра, в комнате находился сын Эльцина – Иосиф, тот самый студент 1‑го МГУ, который информировал Кутузова и Тарасова о партийном положении по приезде в Томск двумя годами ранее. «На заседании обсуждались проект директивного письма об итогах апрельского пленума ЦК ВКП(б) и XVI Всесоюзной партконференции». «Глава Всесоюзного троцкистского центра (генсек)», Б. М. Эльцин, сообщил о беседе с человеком, являющимся руководителем тройки или пятерки, который потребовал отпечатать в типографии и выпустить листовку, которая ставила вопрос об убийстве Сталина. Эльцин дал членам центра прочесть эту листовку, «основная мысль которой сводится к тому, что 1 мая мимо мавзолея Ленина демонстрировало „подспудное государство“, а не пролетарская диктатура. Руководитель этой группы говорит, что революция уже покатилась под откос, что буржуазное государство уже сформировалось, что завтра с таким же успехом могут демонстрировать на Красной площади другие силы, что от пролетарской диктатуры осталась только вывеска». Он заявил члену центра, с которым вел переговоры, «что если ему не дадут санкции на совершение террористического акта над Сталиным, то группа сделает это самостоятельно, „не как оппозиционеры, а как революционеры“. Они считают, что надо убить Сталина и этим вызвать подъем революционной волны. Они отдают себе отчет в том, что единоличные террористические выступления не являются марксистским методом. Но они отнюдь не являются метафизиками и считают, что сложившаяся в настоящий момент обстановка требует именно такого акта для разрядки политической атмосферы».

Член РСДРП с 1898 года, председатель Уфимского губревкома в годы Гражданской войны, Борис Михайлович Эльцин был невысоким человеком пятидесяти пяти лет, страдавшим сердечными приступами и ревматизмом, с большой головой, «увенчанной черной шевелюрой, из которой выбивались непокорные пряди, – так, по крайней мере, он запомнился Виктору Сержу. – Черные бородка и усы, смуглое, изрезанное глубокими морщинами лицо, живые глаза, речь раздумчивая, нередко саркастическая». Он не расставался с Полным собранием сочинений Гегеля, и Серж отлично помнил, как после обеда, состоявшего из нескольких картофелин, половины селедки и чая, Эльцин улыбнулся, блеснув глазами: «Нынче ночью я перечел страницу из Гегеля – это замечательно стимулирует ум!» «Наше единство, – говорил он также, – дело рук ГПУ; на самом деле у нас столько же тенденций, сколько активистов. Не думаю, что это такая уж беда»153. Впрочем, Эльцин заявил, что его удивляет, каким образом «старый оппозиционер, член партии, неплохой марксист», научный работник, работавший в Институте Маркса и Энгельса, может ставить так вопрос о терроре. Но к ужасу Ягоды, ему не удалось убедить товарища по оппозиции в нелепости такой постановки вопроса.

Понимая, что промедление равно преступлению, органы ОГПУ провели ликвидацию троцкистского актива в разных городах с 21 по 28 мая 1930 года. В Москве были ликвидированы следующие троцкистские группы:

1. Группа студентов КУНМЗа в составе 8 человек, бывших членов зарубежных компартий. Группа выпустила листовку, в которой призывает к созданию новой «Рабочей партии».

2. Группа З. Власовой и группа Резника, возобновившие после некоторого перерыва подпольную работу. Члены этих групп раньше не подвергались репрессиям.

3. Группы, члены которых в разное время подавали заявления об отходе от оппозиции с целью маневра (группа Полины Лавлер, группа Михаила Бордова и др.). В результате обысков были изъяты зарубежный «Бюллетень оппозиции», обращение Раковского и др. к партии в связи с предстоящим XVI парт. съездом, тезисы Раковского «Текущий момент» (март 1930 года), письма Троцкого из‑за границы за время с ноября 1929 года по апрель 1930 года, «письмо дециста Смирнова В. М., дешифрант переписки со ссылкой и регистрация этой переписки».

Почти у всех подвергшихся обыскам были обнаружены директивные письма Солнцева. Елизар Солнцев был выпускником Института красной профессуры, историком, экономистом. Находясь в командировке в США по внешнеторговым делам, Солнцев содействовал формированию левой оппозиции в американском коммунистическом движении. В 1928 году отозван в СССР, исключен из партии, отправлен в ссылку, затем заключен в Верхнеуральский политизолятор. В 1930 году один из авторов платформы «Кризис революции. Перспективы борьбы и задачи оппозиции», отражавшей взгляды «умеренного» крыла троцкистов. Солнцев часто упоминался Ярославским и другими членами ЦКК как кошмарная фигура, но не из‑за его вторичных теоретических формулировок, а ввиду предложенной им поведенческой стратегии: Солнцев призывал к неискренним покаяниям с тем, чтобы выждать и ударить партии в спину, когда она меньше всего этого ожидает.

В Ленинграде были арестованы руководители московской группы КУНМЗа – преподаватель Задворнов П. А. и Соловьев В. Е.; в числе нелегальных документов, изъятых у членов этой группы, имелись тезисы Задворнова о необходимости создания новой «Рабочей партии» и борьбы за власть. В Харькове был ликвидирован «украинский центр, техника, районное руководство и руководители групп на предприятиях. Обысками изъяты: около 12 пудов типографского шрифта с оборудованием, 3 шапирографа, 2 пишущих машинки, большое количество троцкистской литературы и организационная переписка. В Киеве и Артемовске проведено 10 обысков и арестованы 12 человек, пытавшихся развернуть массовую работу»154.

В Сибкрайкоме ВКП(б) опасались подпольной деятельности троцкистов. Проанализировав поступившие сигналы с мест об «активизации» троцкистов, там заключили, что борьба с оппозицией «в значительной мере ослабла. <…> За последнее время в отношении троцкистов кое-где наблюдается совершенно недопустимое примиренчество и терпимость, способствующие развертыванию троцкистской работы»155. Такое благодушие было недопустимо. Р. И. Эйхе в июле 1929 года предупреждал, что «есть у нас еще осколки троцкистской организации, осколки рабочей оппозиции, играющие контрреволюционную роль»156. Сибирская контрольная комиссия насчитала «десятки случаев» выступлений «отдельных троцкистских элементов и группировок» в Новосибирске, Иркутске и Томске157. Ссыльные сторонники Троцкого играли активную роль в противостоянии властям. Осенью 1928 года ОГПУ разоблачило «троцкистскую организацию ссыльных» в Красноярске, печатавшую листовки, а в мае 1929 года Ачинский окружной отдел ОГПУ выявил «оппозицию» во главе с инструктором потребсоюза, которая поддерживала связь со ссыльными и распространяла «троцкистскую литературу». Сторонники рабочей оппозиции продолжали действовать в Омске, опираясь в основном на поддержку рабочих железнодорожного узла и паровозоремонтного завода. Их группировка распространяла на собраниях и в частных беседах идею «новой рабочей революции», свободной от «советской буржуазии», защищала независимость профсоюзов158.

С лета 1928 года Радек находился в Томске. По воспоминаниям его корреспондентки Лидии Сейфуллиной, местные студенты за пятак показывали приезжим «живого Радека», который прогуливался по городу в черном с драконами китайском шелковом халате, приводя в изумление некоторых томичей, принимавших его – к вящему удовольствию самого Радека – за китайца. Радек написал письмо в ЦК ВКП (б), в котором продолжал поддерживать Троцкого.

Товарищи. <…> Вы исключили нас из партии и выслали как контрреволюционеров. Вы решились на безумный шаг высылки с обвинением, которое позорит не нас, а тех, которые его подняли. Разве не безумие держать в ссылке тех, которые боролись за демократию в партии?.

Генерального секретаря партии Радек именовал не иначе как «усач», «тифлис», «кобочка». Его остроты передавались из уст в уста. Например,

Сталин спрашивает у Радека: «Как же мне избавиться от клопов?» Радек отвечает: «А вы организуйте из них колхоз – они сами разбегутся»159.

Или:

Уж эти мне цитаты и ссылки! Со Сталиным теперь просто невозможно разговаривать. Оппозиционер ему – цитату из Маркса, вескую, неопровержимую, а Сталин в ответ – ссылку. Оппозиционер – опять цитату, на этот раз из Ленина, а Сталин – вторую ссылку, подальше…160.

Досталось и Ворошилову, который на каком-то собрании назвал Радека прихвостнем Троцкого. Радек в ответ парировал:

Стишок Радека – неправильный хорей с ритмическими перебоями, скорее частушка, чем эпиграмма, – интересным образом показывает взаимопроникновение оппозиционных и «народных» анекдотов.

«Карл Радек умел изящно объединить какой-нибудь исторический эпизод с эротическим каламбуром, чем приводил в восторг своих слушателей, – суммировал Александр Иванович Боярчиков. – Все острые политические анекдоты приписывались ему. Они стреляли без промаха и убивали насмерть»162. Шутовской талант Радека превратился в свою очередь в тему для шуток:

Сталин вызывает к себе Радека и спрашивает: «Слушай, что же ты выдумываешь обо мне анекдоты? Ведь я все-таки вождь мирового пролетариата!» – «Ну, знаешь, такого анекдота и я не выдумаю!» Или: Сталин спрашивает Радека: «Это вы сочиняете анекдоты?» – «Да, я». —«Расскажите какой-нибудь коротенький». – «Сталин – генсек»163.

После изгнания Троцкого из СССР Радек начал пересматривать свои позиции. С недоумением он приводил М. Сахновской свой разговор с отправляющимся в ссылку рабочим: «На мой вопрос, какое должно быть отношение оппозиции к возможным хлебным беспорядкам в городах, я получил ответ: оппозиция должна возглавить их. На вопрос: „под какими лозунгами“ ответ последовал: „долой это правительство!“. На вопрос к крестьянским движениям, какое должно быть отношение, я получил ответ, что „мы должны их поддержать“». Когда Радек закричал: «вы собираетесь скидывать рабочее правительство», другой рабочий-москвич, приехавший на отпуск к Радеку в гости, сказал задумчиво: «Вся загвоздка в том, что правительство-то не рабочее». Перед Радеком «открылась буквально пропасть. Эти заявления двух рядовых оппозиционеров, которых я не выбирал, из которых один был простой, неискушенный в политике человек, другой с известным образованием, не могли быть случайными». Через три дня Радек встретил на улице московского студента-оппозиционера, едущего в ссылку. «Он буквально так же определил задачи оппозиции»164.

Склонный к теоретизированию оппозиционер прибыл в томскую ссылку «немножко недобровольно, на переучебу ленинизму», и местный окружком позволил Радеку вести философский кружок. Заведующий томским агитпропом П. С. Савичев вспоминал: «Сырцов позвал меня к себе в кабинет секретаря <…> и сказал нам, что Радек отходит от оппозиции и что в ближайшее время будет стоять вопрос о возвращении его в партию. Пока же, до того, как ему будет разрешен выезд из Томска, надо создать некоторые условия, способствующие его полному отходу от оппозиции. В этих целях он предложил организовать кружок по изучению домарксовой философии»165.

Для диамата, вспоминал преподаватель политической экономии в Томском технологическом институте Всеволод Кириллович Астафьев, этот кружок был обязательным, обществоведы ходили туда по рекомендации. В аппарате говорили: цель кружка – «отвлечь Радека от контрреволюционной работы». Принцип комплектования кружка был таков: в первую очередь вербовались троцкистские кадры и часть людей по особому списку, на вовлечение которых в политическую работу делалась ставка. «Посторонние, – вспоминал Астафьев, – конечно, туда не допускались, например член партии зав. Отделом Томского ОК ВКП(б) зашел в этот кружок, так его вывели, сказали, что „Вам здесь делать нечего“». Управляющий трестом «Молотовуголь» Григорий Васильевич Степанов тоже участвовал в работе кружка:

Пропагандистом действительно был К. Радек. В кружок входили все преподаватели общественных наук Томской совпартшколы и томских вузов (технологического института и университета). Кружок был организовал АПО окружкома партии с ведома бюро Томского окружного комитета. Кружок занимался, конечно, легально в помещении окружкома, в кабинете зав. АПО, <…> кажется т. Савичева или Родина, а секретарем окружкома (был) т. Ляпин или т. Букатый. При организации кружка было всем окружкомовцам объявлено, что К. Радек допущен до руководства кружком с согласия Сырцова, который в тот момент был секретарем крайкома партии. Перед началом занятий нас, членов кружка, собрали в АПО и предупредили, чтобы мы держали себя настороженно, и здесь же было объявлено, что будем изучать французских материалистов. Я в тот момент вел пропагандистскую работу в совпартшколе и вузах. <…> На занятиях я был два или три раза, т. к. чувствовал неудовлетворенность занятиями, ибо К. Радек, как он заявил, «учился» сам философии, а не был специалистом по этому предмету. Должен сообщить, что никаких вопросов политики партии и правительства К. Радек не касался. Список членов кружка составлялся в окружкоме, и мне было предложено посещать занятия в порядке повышения квалификации. Я не помню всех членов кружка, <…> человек 15–20. [В окружкоме было известно, что Радек подал заявление «о признании правильности линии партии». Очевидно, на этом основании он и был допущен до работы. – И. Х.]166.

Радек писал Смилге в Минусинск: «Если мы можем подождать с формальным определением отношения к партии для того, чтобы употребить все усилия и помочь кандидатам найти правильную линию, то всякое молчание об отношении к Соввласти и партии в определяющих затруднениях было бы преступлением перед революцией. Нужно наше голое заявление о поддержке Соввласти в этот момент, нужно сигнализировать нашим людям, что стоят над пропастью. Я нарочно обращаюсь ко всем тт. по бывшему руководству оппозиции, надеюсь, что даже те, которые потеряли равновесие, поймут абсолютную необходимость этого шага».

Чтобы спасти оппозицию как «пролетарское партийное течение», Радек предложил послать за подписью ссыльных вождей следующую телеграмму Политбюро: «Нижеподписавшиеся обращаются ко всем бывшим членам ВКП, подписавшим „платформу большевиков-ленинцев“, и к сочувствующим этой платформе с призывом решительно поддержать ЦК и Соввласть в борьбе ее за преодоление хозяйственных затруднений, вызванных борьбой кулака и других капиталистических элементов против экономической политики Соввласти». Сведения, что ЦК разрешил политическую переписку, Радек получил от Преображенского, «который вел об этом переговоры с Серго». У Радека были сведения, что 25 апреля москвичи выпустили листовку, «в которой мое и твое (Смилги) заявление против Льва определяется как гнусность и предательство. Но наши тезисы и статьи широко гуляют по Москве. Что касается откликов из колоний, то можно так сказать: большинство ждет сведений, еще не ориентировалось, не высказывается. Незначительное меньшинство проклинает, тоже меньшинство, но еще меньше, присоединяется. Иван Никитич (Смирнов) телеграфировал следующее: „Преодоление хозяйственных политических трудностей оппортунизма возможно мобилизацией всех левых сил партии тчк Оппозиция указывает эти трудности готова вести действительную борьбу с ними условия Ярославского требующего самооклеветания принять немыслимо тчк Ваши обвинения ревизии ленинизма платформы игры идеей восстановления блока правыми по существу неправильны есть уступка его требованию тчк Усиливающиеся репрессии затрудняют изжитие разногласий тчк Тезисы жду Смирнов“». Х. Г. Раковский, видно, «сочинил какую-то защиту Льва, ибо я получил из Усть-Сысольска телеграмму, солидаризирующуюся с ним». 3 мая 1929 года Белобородов писал Радеку из Бийска, что в тексте содержится «отказ взглядов» и «апологетическая установка», которая «дезорганизует авангард и понижает его обороноспособность против термидора <…>». 12 мая Муралов поддержал Белобородова из Новосибирска: «Правильная политика пролетарской власти партии несовместимы изоляторами ссылками тысяч большевиков ленинцев изгнания Троцкого тчк Замалчивание этого невозможно тчк Никогда ленинцы оппозиционеры не давали повода сомневаться безграничной преданности ленинизму Октябрю партии Соввласти готовности всех обстоятельствах бороться против кулаков нэпманов бюрократов капиталистических элементов что неоднократно заявлено всему миру многих документов том числе платформе которая остается незыблемой тчк Основании изложенного посылку предложенной Радеком декларации считаю ненужной». «Что Богуславский и Муралов нас прокляли, – знаешь что, как-нибудь выдержу», – комментировал Радек Смилге.

Самым красочным было письмо Преображенского из Казани:

Дорогой Карлуша. Я рад, что у нас согласие насчет того, как надо действовать, только сроки нужно сократить. Положим на дискуссию месяца 2, этого хватит. А потом двинем совместное обращение, причем надо, чтобы и Смилга подписал. Иван Никитича надо переломить в личном разговоре. У меня есть план провести отпуск в Крыму. Если тебе разрешат лечение, то, надеюсь, общими силами мы этого достигнем. С точки зрения пропагандистской тактики ты хочешь тащить оппозицию в дом (партию) через трубу, как выражался Парвус о 1-ой главе капитала Маркса. Но это еще ничего. Хуже, что ты развиваешь версию по части руля, которую я не могу принять ввиду ее крайней тенденциозности. Не советую мотивировать такими аргументами, ибо действует в обратном направлении. Пример Т. перед глазами, если ты не помог, а скорее наоборот. Согласен, что надо бить тревогу. Я уже начал в этом духе. Документ составим окончательно при личной встрече. Целую Е. Преображенский167.

Переписка Радека, попавшая в руки ОГПУ, свидетельствовала о том, что он двигался в нужном направлении, и его вызвали в Москву для переговоров. Проездом на одной из железнодорожных станций он встретил молодого оппозиционера и посвятил его в свои политические настроения:

Обстановка сейчас крайне трудная, страна переживает 19 год. Положение в ЦК катастрофическое. Правые с центристами готовят друг другу аресты. Право-центристский блок распался, и с правыми ведется ожесточенная борьба. Правые сильны. Их 16 голосов могут удвоиться и утроиться. Хлеба в Москве нет. Растет недовольство рабочих масс, могущее превратиться в возмущение против соввласти. Мы накануне крестьянских восстаний. Это положение заставляет нас идти в партию, какой угодно ценой. <…> Наша платформа блестяще себя оправдала. Из документа борьбы она сделалась платформой партии. Вопрос: А каково ваше отношение к Л. Д. [Троцкому]? Радек: С Л. Д. окончательно порвал. Отныне мы с ним политические враги. Он ревизует Ленина. Почему он вытащил перманентку? А если мы завтра пойдем на новые уступки крестьянству, опять он будет пугать нас мужиком, начнет кричать о термидоре?

Чекисты принялись заталкивать Радека в вагон, обвинив его в агитации против высылки Троцкого. «Радек из вагона кричал: „Я агитирую против высылки Троцкого? Ха, ха <…>! Я агитирую товарищей идти в партию! <…> Не трогайте их! Дайте им образумиться! Не обостряйте отношений“. Агенты ОГПУ молча слушали и все дальше оттесняли Карла в вагон. Курьерский поезд тронулся <…>»168. Сосланный вместе с отцом небезызвестный нам Глинский писал из Томска питерскому товарищу: «Я никогда троцкистом не был. Воспитываясь в Ленинградском комсомоле, рано начавший изучение сочинений Ленина, я был против неклассовой постановки вопроса о демократии в 1923 г., против теории о вузовской молодежи как о барометре революции. Нет, с ним мне больше не по дороге. Я возвращаюсь в партию, чтобы помочь ей в борьбе с кулаком, бюрократизмом и нэпманами»169.

Е. А. Преображенский эволюционировал в том же направлении, что и Радек. Уже осенью 1928 года он считал, что «генеральная линия оппозиции должна идти на сближение с партией». Преображенский критиковал всякую фракционную работу, если «фракция защищает неверную политическую и идеологическую линию <…>. В обстановке диктатуры и при быстром ходе событий нельзя долго мариноваться для неизвестной исторической надобности, – писал он товарищам. – Среди оппозиции усиливается психология людей, загнанных в тупик: априорно-отрицательное отношение ко всему, что бы ни произошло, сектантская самовлюбленность и „чистоплюйство“, замена диалектики в тактических вопросах абсолютами из нашего прошлого полемического арсенала»170. 18 февраля 1929 года Преображенский писал близкому ему по взглядам Радеку: «Нам надо не просто повернуть, а рвануться на правильный путь». Правильным был путь взаимодействия с группой Сталина для совместной борьбы с правым уклоном171.

В апреле 1929 года Преображенский разослал по колониям ссыльных письмо-манифест «Ко всем товарищам по оппозиции», во многом дублирующий позицию Радека. «Центральным вопросом внутренней политики советского государства является в настоящее время вопрос о взаимоотношениях пролетариата с разными группами крестьянства, вопрос о хлебе и вопрос о смягчении товарного голода, вопрос о темпе индустриализации. То, что предлагала всегда здесь оппозиция, и то, что пытается провести сейчас партийное большинство, есть лишь различные варианты одного и того же стратегического и экономического плана. Продолжение братоубийственной борьбы между сторонниками одной и той же линии в этих вопросах было бы прямым преступлением перед революцией»172. По мнению Преображенского, главной была победа социально-экономических идей оппозиции – идей ускорения темпа индустриализации, капитального накопления и «борьбы с аграрным капитализмом». «Обе эти идеи восприняты официальным большинством партии», следовательно, необходимо примириться с «большинством партии».

Оппозиционеры, писал Преображенский, боролись в прошлом против ошибок большинства, но теперь развитие событий «вырвало почву из-под самостоятельного организационного существования оппозиции». «Мавр в основном сделал свое дело», – подчеркивал он173.

Переполох получился неописуемый, – рассказывал Преображенский в письме Радеку о реакции на свое обращение. – Сначала московское [троцкистское] «руководство» пыталось представить дело так, что ничего особенного не случилось, что произошел лишь неприятный инцидент среди части «генералов», равняться же надо по генеральной линии оппозиции, а не по генералам <…>. Вместо лозунга «все остается по-старому, несмотря на колебание отдельных оппозиционных генералов» удалось убедить эту публику согласиться на объявление общей дискуссии»174.

В центре обсуждения была дилемма: отмежевание от Троцкого и возвращение в партию или продолжение обособленного существования троцкистов. Преображенский старался усилить свою позицию через ходатайство о ликвидации Тобольского изолятора и разрешении политической переписки. В Москве Г. К. Орджоникидзе передал Преображенскому, что «Сталин насчет ликвидации изолятора ответил отрицательно: Преображенский-де не может поручиться за тех, которые там сидят, а насчет снятия запрещения переписываться обещал переговорить с ГПУ. В разговоре сказал, между прочим: «Пр[еображенский] хороший большевик, но раз он решил идти в партию, чего он мудрит и тянет целый год»175.

Обратно в партию захотелось и И. Т. Смилге. Виктору Сержу он «коротко и ясно» излагал образ мыслей «капитулянтов»: «Оппозиция отклоняется в сторону бесплодной язвительности. Наш долг – работать вместе с партией и в партии. Подумайте, ведь ставка в этой борьбе – агония страны со сташестидесятимиллионным населением. Вы уже видите, насколько социалистическая революция ушла вперед по сравнению со своей предшественницей – буржуазной революцией: спор между Дантоном, Эбером, Робеспьером, Баррасом завершился падением ножа гильотины». Только что вернувшийся из Минусинска Смилга спрашивал: «Что значат наши пустяковые ссылки? Не будем же мы все теперь разгуливать со своими отрубленными головами в руках? <…> Если мы сейчас одержим эту победу – коллективизацию – над тысячелетним крестьянством, не истощив пролетариат, это будет превосходно»176.

Небезынтересна в этом контексте работа над собой Якова Григорьевича Блюмкина, старавшегося изо всех сил в конце 1929 года отучить себя от любви к Троцкому. Знаменитый своим покушением на германского посла Мирбаха в июле 1918 года, левый эсер Блюмкин «раскаялся» в своем прошлом и был принят в РКП и в Чека. Поработав в Киеве и на Южном фронте на последних стадиях Гражданской войны, он вернулся в Москву и стал личным секретарем Льва Троцкого, выполнявшим особые поручения наркома по военным делам. После скачкообразной, приключенческой карьеры в органах, в 1928 году Блюмкин был назначен резидентом ОГПУ в Константинополе. Там он встретил недавно высланного создателя Красной армии. Во время беседы Блюмкин признался, что по-прежнему является приверженцем оппозиции, и Троцкий попросил его помочь наладить связь со своими сторонниками в СССР.

По прибытии в Москву (14 августа 1929 года) у Блюмкина, однако, появились сомнения в правоте троцкистской линии. Он говорил 20 октября 1929 года зам. начальника СО ОГПУ Агранову:

Сама атмосфера СССР сразу же стала меня отрезвлять, и я решил воздержаться от выполнения поручения, покуда тщательно не разберусь в том, что происходит в стране. Я уехал из СССР в сентябре 28 года, приехал в августе 29 года, – почти через год, будучи в течение этого срока, с одной стороны, совершенно оторванным от действительности Советского Союза, от жизни партии и, с другой стороны, подвергнутым эмоциональному впечатлению от высылки Троцкого. Для меня стало ясно, что год жизни Советского Союза есть факт очень значительный. Постепенно я убедился в том, что борьба с правыми есть выражение общей ленинской политики партии, <…> что партия ведет подлинно классовую, глубоко ленинскую политику в деревне. <…> Когда с этой картиной я сопоставлял анализ оппозиции весной и летом 1927 года, мне стало совершенно ясно, что оппозиция недооценивала партию, ее ЦК и глубоко, во всех своих страхах и опасениях, обанкротилась. На фоне этой картины, которую я увидел в СССР, мне показалось злобным и смехотворным ожидание падения советского режима. Распад оппозиции дополнял эту картину».

Очутившись в гуще событий, Блюмкин убедился, что «в этот период внутри самой оппозиции происходит сложнейший процесс, что в то время, когда одна ее часть проделывает ту эволюцию, какую я себе представлял, другая часть (Троцкий) вытаскивает сообща похороненную перманентку, правеет и т. п. <…> С момента, когда я пришел к вышеприведенным политическим выводам окончательно, я стал переживать болезненные колебания по вопросу о форме ликвидации мной какого бы то ни было отношения к троцкизму. Множество психологических предрассудков мешало мне найти сразу прямой путь этой ликвидации. На мне оправдалось знаменитое выражение Плеханова о том, что мы очень часто – социалисты по идеологии и мелкие буржуа по психологии». <…> Мешал «разрыв между окончательным политическим выводом и психологическим ощущением. <…> К этому прибавилась боязнь, что в то время, когда я глубоко, окончательно решил без следа вымести из себя всю троцкистскую галиматью – мне могут не поверить, ко мне могут отнестись формально. Я боялся того, что мои старшие товарищи будут идти по аналогии с прошлым моей политической и физической юности177.

Пора было Блюмкину переосмыслить свою биографию, посмотреть на свои идейные блуждания ретроспективно. «К пролетариату и к компартии я, как и многие, шел из мелкобуржуазной и объективно контрреволюционной партии левых эсеров, в которой был членом в весьма юношеском возрасте (мне еще не было 18 лет)». До 1927 года Блюмкин в никаких оппозиционных группировках ни прямо, ни косвенно не состоял. «Прошло одиннадцать лет и на новой основе, в неизмеримо меньшей степени и форме, в качестве представителя уже другого мелкобуржуазного, объективно контрреволюционного уклона пролетарской революции, троцкистского уклона, я опять фракционную дисциплину собирался поставить выше общепартийной и общесоветской дисциплины. Для меня стало ясно, что в какой-то мере не случайно эти уклоны совпали и скрестились на мне, и я решил твердо, без малейших остатков, опираясь на итоги этих двух лет, вымести из себя догнивавшие охвостья эмоциональности и т. п. мусора, мешавших мне полностью и целиком слиться с партией». К партии и ОГПУ Блюмкин обращался с просьбой оказать ему в этом «последнем колебании доверие. Единственная гарантия, – продолжал он, – которую я могу дать при этом, состоит в том, что я постараюсь это доверие оправдать на деле, в еще большей степени, чем я это делал, идя от левых эсеров к большевизму. Процесс формирования революционного большевистского сознания и характера и приобретения закала есть процесс сложный. Последнее препятствие и последний барьер, который я преодолел в этом процессе, был мой полутроцкизм», – вопрос о личности Троцкого был очень остр, с ним связывалась не одна «психологическая рана».

Блюмкин вел разговор не только с самим собой, но и с руководителями ОГПУ и вождями оппозиции. Первые ему помогали: «Я должен сказать, что тт. Менжинский, Трилиссер и Ягода обнаружили очень большую терпимость и готовность помочь мне кончить с этими шатаниями». В особенности это было проявлено руководителем иностранного отдела ОГПУ М. А. Трилиссером, по словам Блюмкина, «хорошо лично меня изучавшим». Заметки Блюмкина в отношении покаявшихся оппозиционеров гораздо более настороженные: он не мог избавиться от ощущения, что Радек да и Смилга зазывали его в лагерь притворных сторонников ЦК. Примкнуть к их покаяниям значило не честно влиться обратно в ВКП(б), а записаться в лагерь людей, которые изменили свою тактику, но не свою суть. «Тов. Радек вернулся в Москву не так давно, как раз к вышеуказанному моменту моих метаний. Я пришел к нему, чтобы узнать у него об окончательной позиции Ивана Никитича Смирнова и других, и чтобы в порядке старых фракционных отношений сказать ему, что я окончательно решил отойти от каких бы то ни было половинчатых примиренческих отношений к оппозиции. Будучи чрезвычайно угнетен и измотан моими переживаниями, я не сумел удержаться при беседе с Радеком в рамках чисто информационного сообщения, и раскрыл ему, что называется, всю свою наболевшую душу». Радек советовал Блюмкину «не откладывать своего признания до своего возвращения из‑за границы и из моей чисто личной дружеской откровенности (он дал мне слово, что наша беседа будет носить глубоко личный характер) стал делать фракционное дело. Он направил меня к тов. Смилге, знавшему меня по ПУРу и фронту 19 года. После беседы с т. Смилгой и вторичной беседы с Радеком я почувствовал, что меня втягивают в какую-то новую фракционную игру. Это меня окончательно дезорганизовало, и я нервно заболел». Ища простоты и облегчения, Блюмкин понял, что покаяние по лекалам Радека и Смилги сделает его душевное состояние еще более мучительным178.

22 июня 1929 года двое последних (к ним также присоединился Преображенский) послали заявление в ЦКК:

Мы, нижеподписавшиеся, настоящим заявляем о своем согласии с генеральной политической линией партии и нашем разрыве с оппозицией (т. е. тем течением, которое на основе политической линии Л. Троцкого, нашедшей свое выражение в тезисах от 20 апреля 1929 г., оформилось организационно вокруг так называемого «Всесоюзного Центра большевиков-ленинцев»).

Мы считаем политику индустриализации страны, выраженную в конкретных цифрах пятилетки, программой социалистического строительства и укрепления классовых позиций пролетариата. Осуществление пятилетки решает основные задачи революции на данном отрезке времени и поэтому мы считаем нашим большевистским долгом принять активное участие в борьбе за ее проведение в жизнь.

Мы поддерживаем борьбу с кулаком (аграрный капитализм), который в течение последних лет ведет упорные атаки на экономические позиции пролетарской диктатуры.

Мы приветствуем политику широкого строительства совхозов и колхозов – этих рычагов социалистического преобразования деревни.

Мы одобряем все шаги партии в направлении самостоятельной организации крестьянской бедноты, так как только прочно опираясь на бедноту и в союзе с середняком пролетариат может осуществлять политику социалистического строительства и борьбы с капиталистическими элементами. Только совхозное и колхозное строительство создает материальную базу для политической организации бедноты и батрачества, которая со своей стороны единственно в состоянии обеспечить успешное выполнение совхозного и колхозного строительства. Этим гарантируется в перспективе прочное решение продовольственной и сырьевой проблемы для социалистической промышленности и создается новая основа для смычки пролетариата с большинством деревни.

Мы поддерживаем борьбу с бюрократизмом в аппаратах государства и партии.

Мы надеемся, что энергичное развертывание ее на основе мобилизации инициативы трудящихся масс позволит выполнить задачу, которую настойчиво ставил перед партией Ленин до последних дней своей жизни.

Мы поддерживаем борьбу с правыми, объективно отражающими недовольство капиталистических элементов страны и мелкой буржуазии, проводимой партией политикой социалистического наступления.

Далее подписанты заявляли, что порывают «идейно и организационно с Л. Д. Троцким и его единомышленниками („Всесоюзный Центр большевиков-ленинцев“)», расходясь с ними в следующих основных вопросах:

Мы считаем идейной основой коммунизма ленинизм. С теорией перманентной революции Л. Д. Троцкого ничего общего не имеем. Развитие русской и китайской революции с полной очевидностью доказало ее непригодность и неправильность. Отстаивание этой теории является ничем иным, как ревизией ленинизма. Практическое ее применение привело бы пролетариат к изоляции от его классовых союзников и к его поражению.

Мы решительно отметаем ту оценку классовой природы соввласти и партийного руководства, которая дается Троцким и его единомышленниками.

Троцкий и его единомышленники считают совправительство блоком реакционных рабочих и сельской мелкой буржуазии, мы же считаем, несмотря на все бюрократические извращения советского аппарата и элементы перерождения, советскую власть диктатурой пролетариата.

В полном соответствии со своими неправильными взглядами на ленинизм и природу соввласти, Троцкий развивает свою тактическую и организационную политику.

Лозунг тайного голосования ведет не к закреплению позиций пролетарской диктатуры, а открывает двери термидорианским силам.

Требование легализации фракций внутри партии и отвлеченной свободы критики, выдвигаемой Троцким, не является большевистским. Большевики должны требовать внутрипартийной демократии, как гарантии участия пролетариата в решении всех основных вопросов революции, но не могут добиваться свободы влияния мелкобуржуазных тенденций на пролетариат.

В то время, как наши разногласия с партией уменьшались и поворот к партии, и возвращение в нее становилось абсолютной необходимостью, Л. Д. Троцкий и его единомышленники, благодаря своей неправильной оценке соотношения классовых сил и отходу от ряда основных положений ленинизма, оказывались все дальше и дальше от партии.

Только этим можно объяснить выступление Л. Д. Троцкого со статьями в буржуазной печати, которое мы резко осуждаем, и создание Всесоюзного центра большевиков-ленинцев, что является еще одним шагом к образованию новой партии.

Радек и Преображенский убедились, что партия наметила генеральную линию своей политики, которая движет дело пролетарской революции в СССР вперед.

Когда перед большинством партии хлебная стачка кулачества, т. е. открытое нападение классового врага, ребром поставила вопрос о том, на каком пути искать выхода из хозяйственных затруднений и продовольственного кризиса и обострения товарного голода, большинство партии взяло курс на решительную борьбу с аграрным капитализмом, на усиление темпа индустриализации, на увеличение капитальных вложений в промышленность, в особенности в тяжелую индустрию, на путь дальнейшего вытеснения частного капитала, также на путь резкой борьбы с правыми элементами в партии. Эта борьба с капиталистическими элементами в стране и с правыми элементами в партии показала на деле, что классовая обороноспособность партии оказалась не подорванной под действием предыдущего периода относительно мирного существования и развития бок о бок с государственным хозяйством пролетариата – аграрного капитализма, несмотря на перерождение отдельных звеньев партии.

Чем-то это заявление напоминает покаяния кутузовской когорты, рассмотренные в прошлой главе. Мы и здесь находим отсылку к личному обращению: вчера я был оппозиционер, сегодня солидаризируюсь с ЦК. Но есть и существенные различия. В приведенном программном документе Радек и Смилга меньше говорили о себе, больше о политической ситуации. Соответственно, текст тяготел не столько к эго-документу, сколько к жанру политического заявления: авторы ставили себя в пример и обращались к партийным массам. Сквозь хаотичность и демократичность оппозиционной сети можно распознать отношение к иерархии – как в отрицательном смысле (призыв низвергнуть Троцкого с пьедестала), так и в положительном (призыв следовать примеру вождей). Оставшиеся с сомнениями оппозиционеры «должны понять, что остающиеся еще разногласия не оправдывают обособленного организационного существования, и тем более борьбы с партией. Только вместе с партией, на основе ленинской политики, мы можем успешно бороться за торжество мировой революции и коммунизма»179.

Многие в партийной верхушке отнеслись к заявлению скептически: им не хватило признания ошибок в период последней дискуссии. Но вот Е. М. Ярославский был мягче: «Радек и Преображенский были сегодня у меня и заявили, что они не могут подписать эти новые поправки, – писал он 29 июня 1929 года Г. К. Орджоникидзе. – Таким образом, дело с ними затягивается. Я думаю, что зря. Нет надобности требовать от них, чтобы признали правильной политику партии и ЦК в период 1925–1927 гг. Ведь ошибки у нас были немалые»180. 4 июля 1929 года Политбюро решило отложить принятие решения по заявлению бывших оппозиционеров. Вернувшись к вопросу через полгода, 10 января 1930 года, партколлегия ЦКК ВКП(б) постановила, что ввиду того, что Е. А. Преображенский «признал полную свою солидарность с линией и всеми решениями партии, в том числе и с решениями партии об оппозиции, признал свою ошибку и вред, причиненный партии его фракционной работой, осудил взгляды и деятельность троцкистской оппозиции, восстановить его в рядах ВКП(б)», указав перерыв его пребывания в партии с 13 октября 1927 по 10 января 1930 года. К. Б. Радек также был восстановлен в рядах большевистской партии181.

В. М. Молотов несколько усложнил процедуру: «Необходимо о каждом отдельное постановление (нужно форму соблюдать, когда дело касается решений партийного съезда, да и по существу отдельное постановление лучше)»182. Постановление партколлегии ЦКК от 20 июля 1929 года «О заявлениях бывших членов ВКП(б), отошедших от оппозиции» оговаривало следующее: «а) Считать необходимым, чтобы все товарищи, приславшие телеграфное извещение ЦКК об отходе от оппозиции, подтверждали это индивидуальными письменными заявлениями на имя ЦКК; б) Сообщать каждому товарищу, сделавшему такое заявление, чтобы он письменно информировал ЦКК, в чем именно заключалась его фракционная деятельность (какую функцию и когда он выполнял во фракционной организации), чтобы ЦКК могла принять во внимание эти сведения при решении вопроса о возвращении в партию». В ноябре 1929 года ЦКК потребовала в дополнение к этому, чтобы «в данных по фракционной деятельности» бывший оппозиционер поименно указывал всех связанных с ним участников оппозиции183.

Преображенский, Смилга и Радек считались непреклонными идеологами оппозиции, и их капитуляция являлась серьезной победой Политбюро. Имя Радека сразу стало символом унизительной капитуляции, вероломного удара в спину Троцкого. Ярко обрисовывал политические затруднения Сталина член Петроградского комитета большевистской партии и агитатор среди кронштадтских матросов, а после революции выпускник Института красной профессуры и ректор Ленинградского лесного института Федор Николаевич Дингельштедт. «Сумеет ему в этом помочь ренегат Радек?» – спрашивал он иронически из своего места ссылки в селе Лебяжьем Рубцовского района Сибирского края. Виктор Серж вспоминал: «Федор Дингельштедт в свои двадцать лет <…> был большевистским агитатором, в 1917 они подняли Балтийский флот. Он руководил Лесным институтом и <…> у нас он представлял крайне левое крыло, близкое к группе Сапронова, который считал перерождение режима завершившимся. Лицо Дингельштедта, поразительно и вдохновенно некрасивое, выражало непоколебимое упорство. „Этого, – думал я, – никогда не сломить“. Я не ошибся»184. Другой упорствующий оппозиционер писал 27 октября 1929 года из барнаульской ссылки: «Особенно гнусный характер – иного слова не подберешь – приняла работа Радека. Он живет кляузой, сплетней и ожесточенно оплевывает свой вчерашний день». Преображенский и Радек вступили на путь капитуляции следующим образом, продолжал Х. Г. Раковский: «Первый – с известной последовательностью, второй – по обыкновению виляя и делая прыжки от самой левой позиции на самую правую и обратно». Каждый капитулянт обязан был «лягнуть Троцкого своим копытцем», подкованным «радековскими гвоздями»185. Характеризуя политическое и моральное разложение капитулянтов, Раковский добавил: «Наиболее быстрым темпом гниет Радек. Не только рядовые, но и руководящие капитулянты других групп стараются дать понять, что не только политически, но лично они с ним не имеют ничего общего. Более откровенные говорят прямо: „Радек взял на себя грязную, предательскую роль“»186.

Троцкий поставил следующий диагноз недавнему стороннику:

Мы в свое время характеризовали основное качество Радека, как чрезвычайную импульсивность. Это была очень мягкая, очень осторожная, очень снисходительная характеристика, которая, так сказать, открывала еще Радеку некоторый моральный кредит. Мы не считали нужным торопиться, ибо, даже хорошо зная Радека, не решались предсказывать, на каком этапе импульсивность Радека перейдет в политическое вероломство. Сейчас можно сказать, что этот процесс завершен полностью.

Затем Троцкий перешел к политическому контексту:

Картина положения, которую нарисовал Радек в своей беседе, <…> это картина перепуганного обывателя. Если бы, однако, действительное положение было таким, каким его рисует Радек в оправдание своей капитуляции, то сама капитуляция была бы бессмысленной вдвойне. Достаточно хоть на минуту представить себе нарисованную Радеком обстановку и самого Радека в центре. Правые одолевают. Хлеба нет. Все классы недовольны. Радек рвется спасать революцию. Но, увы, спаситель препровождается к месту подвигов под конвоем агентов ГПУ, и в тот момент, когда он в высшем экстазе обличает блок Троцкого с Чемберленом, агенты ГПУ «оттесняют» его в вагон. <…> Гвоздем беседы Радека является, несомненно, его признание, что наша платформа блестяще оправдала себя. Поэтому? Поэтому от нее можно отречься.

Троцкий третировал Радека в мае 1929 года: «Он запутался в трех соснах, ползает, падает, барахтается, пробует встать и опять падает <…> Революция – великая пожирательница людей». Троцкий замечал, что теперь Радек «попадет в <…> категорию полуповешенных, полупрощенных. Эти люди боятся сказать вслух свое слово, боятся иметь свое мнение и живут тем, что озираются на свою тень187.

Молодой экономист Николай Васильевич Комогоров вспоминал в середине 1930‑х автора книг «Зодчий социалистического общества» и «Пролетарский полководец»: «Этот самый Радек в 1927 г. носился по Москве с собрания на собрание, орал, что ВКП(б) предает международный пролетариат, что он, дескать, истинный ленинец, чистый марксист, и кто против него – тот предатель». Пользуясь своим красноречием, Радек вербовал сторонников, звал их на бой за дело революции. «Что только ни говорил этот учитель-вождь. Навербовал, организовал, побыл в ссылке и предал, подло, грязно предал своих сторонников, за которыми он когда-то охотился <…> Это подлая гнусная провокация. Малиновский предавал, но не учил, он предавал выученных Марксом Лениным. А этот грязный политический карлик, новый Зубатов, выучил и предал, позорно сбежал, оставив им же навербованных на истерзание. Карлик Малиновского, Зубатова оставил позади. Удрав с поля битвы, Радек стал вылизывать свои „заблуждения“. <…> Я Радека знаю хорошо. Конечно, меня он не знает, где ему знать всю свою навербованную армию, когда он ее так подло покинул! Время придет, если не я, то другие ему напомнят о его позорном поступке. Морально это пригвоздит к позорному столбу истории»188.

Теперь уже Радеку приписывался анекдот о Троцком с обновленным смыслом: «Он Лев, хотя и не лев, а скорее прав, хотя и не прав»189.

Радек видел в себе героя и жертву. Через пару лет он вернется к этому времени в письме Сталину:

В 1929 г. после моего возвращения в Москву и перед моим отъездом в Воронеж через мою квартиру проходили десятки неразоружившихся оппозиционеров, в первую очередь, из нелегальных заводских кружков. В отыскании их помогали мне товарищи, выступавшие как бывшие оппозиционеры, о которых я был убежден, что они секретные сотрудники ОГПУ, перед которым такие многолюдные собрания не могли оставаться скрытыми. Часть посетивших меня шла позже в Контрольную Комиссию подавать заявления, и, если проверить списки отходивших тогда от оппозиции в Москве, то можно установить, кто это был. Когда волна возвращавшихся из ссылки нахлынула на Москву, мне приходилось ходить в ОГПУ и ЦКК по устройству их. В конце 29 г. ЦК предложил мне выехать на несколько месяцев в Воронеж для того, чтобы возвращавшиеся перестали ко мне обращаться с просьбами о ходатайствах, и чтобы я, таким образом, не стал, вопреки своему желанию, каким-то средостением между ними и партией. <…> Когда я вернулся в Москву в апреле 30 г., для меня стало очевидным, что в интересах рассосания возвратившихся в партию оппозиционеров надо свести до минимума сношения с ними. Поэтому я и сам перестал бывать у Смилги и Преображенского, с которыми был в прошлом связан многолетней дружбой, и указывал другим, что, чтобы залечить внутреннее отчуждение, происшедшее за годы отрыва от партии и партийной общественности, надо перестать вариться в старом соку б[ывших] оппозиционеров. Не ходил ни к кому другому и не приглашал никого к себе.

Тем не менее Смилга и Преображенский все-таки навестили Радека, «вели разговоры на общепартийные и политические темы, причем у Преображенского я обнаруживал полное со мной единодушие в оценке правильности генеральной линии и ее перспектив. Смилга никогда в разговорах со мною не оспаривал генеральной линии, но боялся срывов и затруднений в области колхозов»190.

По совету Радека и Смилги И. Я. Врачев, к фантазиям которого мы обращались в предыдущей главе, присоединился к капитулянтскому «Заявлению трех», опубликованному в «Правде». Друзьям он писал, что этому заявлению предшествовали долгие «торги» в ЦКК по поводу отдельных формулировок191. В письме жене от 2 июня 1929 года Врачев жаловался на «тяжелые моральные испытания. Разве легко жить лишь животной жизнью и в такой удушающей атмосфере. Разве легко быть на положении узника в нашей стране, при нашей власти <…>, тем более теперь, когда наши разногласия с партией уменьшаются с невидимой быстротой»192. После капитуляции Врачев писал Сосновскому 9 августа 1929 года: «Доказывать вам, что мой поступок является результатом убеждения и безусловной политически-революционной целесообразности его, а не результатом репрессивных воздействий, т. е. не результатом утраты революционного мужества, я надеюсь, не приходится. <…> Когда я вышел на свободу, я чувствовал себя самым ужаснейшим образом, и у меня был вид побитой собаки. Без всякого преувеличения могу сказать, что я выстрадал свой, пока еще короткий, но мучительно тяжелый путь от оппозиции к партии»193. Роковая раздвоенность Врачева воплотилась в личную трагедию: партединство необходимо, а потому должно было быть, но он знал, что партия ошибается, – трудно, почти невозможно было жить с такими двумя мыслями одновременно.

Значительно сложней были переговоры с И. Н. Смирновым. В июле 1929 года Смирнов запустил по троцкистской рассылке письмо, в котором, в частности, говорилось: «Большая часть партаппаратчиков, приложивших руки к нашим высылкам, будет зверски сопротивляться нашему вхождению в партию. Я знаю, что многие партсановники будут настаивать на самооплевывании нашем»194. 11 августа 1929 года А. Г. Белобородов приехал в Новосибирск, чтобы составить вместе с М. С. Богуславским совместное заявление об отходе. В разработанном документе (И. Н. Смирнов, С. В. Мрачковский и Х. Г. Раковский также были предполагаемыми подписантами) признавалась правильность «генеральной линии» и давалось обязательство прекратить фракционную работу без предварительных условий. К концу встречи пришел опоздавший Н. И. Муралов, напомнил о применении 58‑й ст. УК к оппозиционерам и забраковал проект: «Считаю, что в так называемой генеральной линии есть много противоречий, исключающих друг друга»195.

19 августа 1929 года Ярославский писал Орджоникидзе:

Вожусь теперь с новой, третьей волной отходящих от оппозиции: Мрачковский, И. Н. Смирнов, за которыми идут те, кто не считает Радека или Смилгу своими вождями. Сейчас идет борьба между проектом заявления Смирнова (достаточно еще неудовлетворительным и неприемлемым: считает еще Троцкого пролетарским революционером и т. п.) и заявлением Раковского, который остается верен платформе и выступает против капитулянтов (Радек) и полукапитулянтов (Смирнов). Во всяком случае, если б Смирнов написал приличное с нашей точки зрения заявление, за ним отошли бы примерно столько, если не больше, сколько за Радеком (т. е. около 600 человек). Смирнов думает, что больше. Тогда за троцкистами остается ничтожная горсточка, внутренне также достаточно неоднородная, чтобы она могла удержаться. Этот распад троцкистов вызывает и распад сапроновцев. До сих пор мы Смирнову отказываем в разрешении приехать в Москву для переговоров, так как от него никаких заявлений не поступало. Мне кажется, что теперь ему следовало бы разрешить. Троцкого надо изолировать политически еще больше, чтобы он не имел никаких «кадров» среди вчерашних своих сторонников196.

Троцкий описывал дальнейшее с язвительностью оскорбленного человека:

3 ноября в «Правде» напечатан жалкий документ Смирнова и Богуславского. Содержание его мало чем отличается от подобного же Заявления Радека. «Разница», ради которой Смирнов и др. не нашли возможным подписать документ Радека и Ко, заключается разве лишь в форме: у Смирнова больше опрятности, больше стыдливости. Стоит ли после этого останавливаться по существу на документе? Вряд ли. Но есть другая сторона вопроса – история этого Заявления, представляющая, на наш взгляд, своеобразный интерес и облегчающая искренним «примиренцам» понять: куда это ведет?

Заявление, печатаемое «Правдой» лишь в очень отдаленной степени напоминает ряд проектов самого Смирнова. Это в большей степени творчество Ярославского, под диктовку которого Смирнов и Богуславский писали свой жалкий документ. Мы имеем в своем распоряжении четыре варианта Заявления. Постепенное линяние авторов происходило в течение четырех месяцев: июль – октябрь.

Пытаясь написать полукапитуляционный проект, Смирнов исходил из того, что ЦК, в виду тяжелого положения страны, не будет требовать полной капитуляции. Расчеты на трудности не оправдались. Первые два проекта Ц. К.-м были без последствий «пришиты к делу» (Кстати: под этими проектами было раза в два больше подписей, чем мы находим в «Правде» – половину Смирнов растерял на радековском пути.) В этих своих проектах Смирнов отказывался «только» от фракционной работы, поддерживал с оговорками «генеральную линию» и пятилетку, не снимал подписей с платформы оппозиции. Ниже мы иллюстрируем «эволюцию» краткими цитатами. «Ц. К., – как сообщал И. Н. Смирнов в своих письмах от сентября с. г., – нашел наше Заявление неприемлемым и антипартийным. Мы просили устроить совещание. Нам отказано. Все средства исчерпаны. Единственный путь – изменить Заявление». Был написан уже чисто капитулянтский проект. ЦК признал возможным на его основе начать переговоры. Богуславский и Смирнов выехали в Москву. Но Ярославский знал, что делал, когда усилил нажим. Наступил «критический» момент. За несколько дней до опубликования Заявления в «Правде», Смирнов разослал по ссылке следующую телеграмму: «Требуют квалификации всей деятельности оппозиции как антиленинской, отрицание возможности построения социализма в отдельной стране – антиленинизмом, идеологию Троцкого – антиленинской, его деятельность – анти-советской. Согласиться с этим не могли. Заявление будет отвергнуто. Богуславский завтра едет в Сибирь, Смирнов через три дня в Сухум. Смирнов, Богуславский». Но ни «завтра», ни «через три дня» никто никуда не уехал. Наоборот. Согласиться «с этим» они смогли. Кстати, для сокрытия «эволюции» Заявление нарочито датировано задним числом.

Ниже мы сопоставляем несколько выдержек из разных проектов Заявления:

«Соглашаясь в основном с генеральной линией, мы должны открыто заявить, что в ряде вопросов мы видим колебания и непоследовательность, вызывающие в нас большую тревогу».

«Успех борьбы партии с капиталистическими элементами страны прямо зависит от решительной и быстрой консолидации рабочих масс вокруг нее. Такую консолидацию можно провести успешно, ощутительно повысив благосостояние рабочего класса. Пятилетка по рабочему вопросу не в достаточной мере учитывает эту задачу».

«Попытки возродить теорию осереднячивания деревни, строительства полного социализма в одной стране, и др. не прекращаются, несмотря на вполне авторитетные и неоднократные дискредитации их. Такие попытки не встречают должного отпора. Недобитые, они всегда служат превосходным прикрытием для возрождения оппортунизма. Борьбу с этими теориями мы считаем частью борьбы с правыми и примиренцами».

Ни по одному вопросу нет ни одного слова отмежевания от Л. Д. Троцкого. Наоборот:

«Мы не сомневаемся, что партия найдет путь к возвращению в свои ряды всей оппозиции, от рядового работника до т. Л. Д. Троцкого, судьба которого неразрывно связана с судьбой рабочего класса».

«Необходимо коренное изменение системы подбора кадров. Люди, подбираемые старыми путями, менее всего годятся для реализации новых задач».

«Самокритика, проводимая партией, не даст тех результатов, которые ждет от нее партия, если она не будет дополнена коренным изменением системы подбора кадров, решительной заменой служебной субординации – зависимостью от партийных масс».

«Мы считаем своей обязанностью сказать руководству, что отмена ст. 58, ссылок и изоляторов является неотложным и крайне важным фактом, облегчающим изживание внутри партийной борьбы».

Дешево капитулянты котируют свои идеи, очень дешево!

Н. М.

«Мы, нижеподписавшиеся, заявляем, что генеральную линию партии считаем правильной».

Исчезли и «колебания», и «непоследовательность», исчезла и «тревога».

«Мы поддерживаем все мероприятия партии и ЦК, направленные к повышению жизненного уровня рабочих масс <…> Одновременно должны быть приняты меры к укреплению трудовой дисциплины, производительности труда и т. д.»

О «недостаточной мере» – ни слова.

«В вопросе о возможности построения полного социализма в нашей стране мы целиком придерживаемся взглядов В. И. Ленина, отраженных (?!) в решениях съездов нашей партии и ее ЦК».

Как известно, Смирнов до сих пор – вплоть до 27 октября этого года – считал, что ленинские взгляды в этом вопросе «отражены» в решениях съездов и ЦК в прямопротивоположном ленинскому смысле197.

И. Н. Смирнов с декабря 1927 года находился в ссылке в Зангезуре (Армения) и затем в Сухуми, откуда был досрочно освобожден в сентябре 1929 года как покаявшийся и подавший заявление об отходе. Смирнов хотел участвовать в стройке социализма несмотря ни на что. Виктору Сержу он говорил: «Я не могу выносить бездействие. Я хочу строить! Варварскими и зачастую глупыми методами, но ЦК строит будущее. На фоне строительства новых индустриальных гигантов наши идеологические разногласия не столь уж важны»198. В 1929 году Смирнова назначили руководителем строительства важнейшего завода по производству комбайнов, который ему удалось запустить в конце 1931 года. Вскоре он работал уже в Москве, назначенный Орджоникидзе начальником Управления новостроек Наркомата тяжелой промышленности.

На самом же деле чекисты не сомневались, что покаяние Смирнова было нечестным и что он продолжал антипартийную активность полным ходом. На февральско-мартовском пленуме ЦК 1937 года Н. И. Ежов заявит, что уже в 1932 году можно было вскрыть всю работу оппозиционного центра, тем более что один из подсудимых признал участие в терроре. «Вержбловский, например, показывает <…> (Читает.) Человек дает показание о том, что пришел Смирнов, сказать ему такую чушь <…> (Читает.)»199.

Личность помогавшего Смирнову в формулировке его покаянной грамоты аспиранта Института экономики Вержбловского и в самом деле интересна. Приведем формуляр ОГПУ: «Вержбловский Дмитрий Владимирович – рожд[ения] 1901 г., бывш. член ВКП(б), исключенный в 1921 году из партии за принадлежность к рабочей оппозиции. В настоящее время преподаватель Планового института. В прошлом активный работник московского и всесоюзного троцкистских центров, работавший по технике», а также соавтор раздела «Рабочий вопрос» в платформе 83‑х. «В феврале 1928 года решением Особого Совещания был выслан в Казакстан и в сентябре того же года был досрочно из ссылки освобожден ввиду подачи заявления о разрыве с оппозицией. В начале года за активную контрреволюционную работу, которую он возобновил в троцкистском подполье, – был вторично арестован и заключен в политизолятор». В октябре 1929 года из изолятора был досрочно освобожден как присоединившийся к заявлению Радека, Смилги и Преображенского. «По возвращении из изолятора начал активно вести контрреволюционную работу по восстановлению троцкистской организации, будучи непосредственно связан с И. Н. Смирновым и Иваром Смилгой. Добывает для группы И. Н. Смирнова секретные политические документы и внутрипартийную информацию. Связан с ссылкой и троцкистами-двурушниками на промпредприятиях», предоставил свою квартиру для «троцкистских сборищ», получал и распространял зарубежные публикации Троцкого. В 1932 году в качестве секретаря Оргкомитета по созыву Всесоюзной конференции по размещению производительных сил пригласил на конференцию «в основном троцкистов и правых, получивших, таким образом, легальную возможность встречи и обмена мнениями»200.

Преподаватель политэкономии Владимир Васильевич Кузьмин был знаком с Вержбловским еще с 1921 года. «Богуславский был с ним также близок, – вспоминал он на следствии 1937 года. – В наших беседах с Вержбловским мы установили общее отношение к руководству ВКП(б). В качестве примера могу привести следующий факт. Вержбловский являлся автором ряда статей, помещенных в „Сибирском журнале“ и трудах Крайплана, причем в этих статьях он протаскивал троцкистские установки, которые затем с удовлетворением мне цитировал. Все эти статьи проходили предварительно через Богуславского, который т[аким] о[образом] заранее знал об этих троцкистских установках. Вскоре он (Вержбловский) из Новосибирска уехал, и я вновь восстановил с ним связь в 1931 году в Москве, имея несколько встреч. При одной из встреч Вержбловский дал мне бюллетень оппозиции и последнюю работу Каутского „Большевизм в тупике“ издания заграничного бюро меньшевиков, откуда он получал эти документы, не знаю. Сам Вержбловский писал политические памфлеты на руководство ВКП(б)»201. Заместитель директора Госиздата Грузии Лидия Илларионовна Гасвиани вспоминала примерно в то же время троцкистские сборища у Смилги, имевшие место в течение 1930, 1931 и начала 1932 года: «Тон этот давал Смилга, обвинивший руководство партии и Сталина в „гибельной“ политике, ведущей страну к краху», а Вержбловский поддакивал202. Наконец, приведем выдержку из допроса члена президиума Воронежского облплана Павла Флегонтовича Сапожникова: «Летом 1932 года ко мне на квартиру зашел знавший меня еще по Москве (по 1927–8 г.) троцкист Д. Вержбловский, испросив заранее разрешение меня навестить. Вержбловский сразу же повел контрреволюционный разговор о предстоящем крахе хозяйства, о растущем „недовольстве масс“. Он заявил, что якобы ряд членов ЦК настроен против руководства и что ходят, мол, „анекдоты о конце Павла I-го“. После того, как я оборвал эти контрреволюционные фашистские высказывания Вержбловского, он ушел»203.

В версии Ежова все было иначе: Вержбловский был перевербован и сотрудничал с «антисоветчиной» по указке чекистов. Вечеринки на квартире Вержбловского на самом деле давали органам компрометирующий материал на их участников204.

ОГПУ давно уже выяснило, что «подавляющее большинство присоединившихся к заявлению И. Н. Смирнова после освобождения из ссылки давали ОГПУ и ЦК заведомо ложные показания о своем участии в подпольной работе, скрывая сохранившиеся от провалов связи, явочные квартиры» и что «часть показаний наиболее активных троцкистов <…> составлялись для ОГПУ под диктовку И. Н. Смирнова». Разброд, вызванный неопределенностью положения «отошедших», вынудил последнего начать отбор своих людей, которым была ясна необходимость воздерживаться от открытых выступлений и развертывания деятельности среди рабочих205. Таким человеком оказался Карл Иванович Грюнштейн, организовавший подпольную троцкистскую типографию под Москвой, за что в январе 1928 года был выслан на Урал сроком на 3 года. Избрав себе после освобождения постоянным местом жительства Саратов, Грюнштейн в феврале 1931 года связался с И. Н. Смирновым, по предложению которого подал заявление о разрыве с оппозицией – в ОГПУ подозревали, что это был только маневр. В марте 1932 года во время обыска Грюнштейн пытался спрятать троцкистские материалы у своей жены Р. А. Грюнштейн, но чекисты сумели обнаружить и изъять платформу оппозиции и статью Троцкого «На новом этапе». Сомнений не было, что в группе Смирнова сосланный в Среднюю Азию Грюнштейн занимал видное положение, снабжал участников новостями о троцкистской ссылке. Староста заключенных в Верхнеуральском политизоляторе троцкистов советовал покидающим изолятор держать в дальнейшем связь именно через Грюнштейна.

В связи с этим интересно письмо, которое Грюнштейн направил 26 июля 1933 года из Ташкента Ягоде и Сталину с прошением: «Оказать мне содействие вернуться в партию, поскольку я целиком и полностью разделяю партийную политику». Письмо не только освещает в неординарном ракурсе процесс составления покаянных заявлений Смирновым и другими троцкистами, но и содержит любопытные критерии верификации искренности отхода от оппозиции. Итак, с троцкизмом автор порвал в конце 1931 года, «после того, как окончательно убедился в его контрреволюционности, и после того, как троцкисты в Саратове, где я отбывал ссылку, осудили меня за то, что в начале 30 г. я и моя жена уведомили уполномоченного ОГПУ т. Черниченко о готовящемся в районе Чердыни восстании высланных кубанских кулаков». Троцкисты допускали возможность – с известными оговорками – информировать в подобных крайних случаях лишь партийные комитеты, разъяснял Грюнштейн, «но никак не органы ОГПУ. Об этом удивительном решении троцкистов тогда же стало известно Саратовскому ОГПУ. На заданный мне уполномоченным т. Ратнером вопрос, как поступил бы я в отношении деятельности моих товарищей из оппозиции, я ответил, что если б действия их носили бы характер контрреволюционного поступка против партии и Советской власти, то я считал бы элементарнейшей своей обязанностью большевика сообщить об этом ОГПУ». Действительно, еще в 1923 году в подписанном Молотовым секретном письме предлагалось всем коммунистам в порядке партийной дисциплины немедленно информировать обо всем органы ГПУ, а партийным комитетам оказывать в этом всяческое содействие.

Подобный вопрос задали Грюнштейну в Москве. «Если в Чердыни мы с женой знали определенно о замыслах кулаков, то о разногласии Смирнова с партией я ничего не знал и сказать не мог, и лишь теперь смутно могу о них догадываться, – отвечал он. – С И. Н. Смирновым я встречался в Москве на службе НКТП и раза два за все лето без всякого особого повода бывал у него дома на квартире». Эти встречи обыкновенно происходили так: «мы хлопали друг друга по рукам, перекидывались краткими деловыми или личного характера замечаниями, я в двух словах передавал о мытарствах, претерпеваемых мною в поисках работы и т. п., серьезных разговоров на политические или чисто партийные темы между нами никогда не возникало, я думаю, не возникало именно потому, что над нами неприятно тяготило троцкистское прошлое».

Тут мы подходим к самому интересному месту в документе:

Конечно, мне могут возразить с усмешкой, что между близкими людьми и так без слов все должно быть ясно, – рассуждает Грюнштейн. – Так, да не так! И вот почему.

Я имел со Смирновым ко времени моего отхода от троцкизма все же один серьезный принципиальный разговор. Это было на квартире Смирнова в Саратове в начале 1932 г. Меня смущал вопрос о форме моего заявления ЦКК. Ив[ан] Ник[итич] убеждал меня назвать вещи их именами и ставить точку над и. «Ты думаешь, – говорил он, – мне легче было написать такое заявление, в течение нескольких месяцев я опасался, что сойду с ума; но раз ты пришел к выводу, что Сталин прав, а прав оказался он по всем вопросам несомненно, – надо пойти на все, чтобы вернуться в партию». Мог ли я после этого разговора предполагать или попросту подумать, что мои встречи со Смирновым в Москве в том же 32 г., основанные на старой фракционной дружбе, послужат одним из поводов для обвинения меня ОГПУ?

Далее в письме следует ряд уверений, адресованных прямо Сталину:

Я сам приходил к выводам о Вашей несомненной правоте этапами с конца 1929 г. и по мере этого идейно порывал с троцкизмом. По вопросам коллективизации и ликвидации кулачества я шел за Вами с самого начала, оставаясь по ряду других вопросов еще в лагере троцкизма. Я проявил удивительную непоследовательность, но благодаря этой именно непоследовательности я избавился от двурушничества. Двурушником я никогда не был, и быть им было бы противно всему моему существу. Прежде чем сломить окончательно свое упорство и откровенно покаяться в своих ошибках и проступках перед партией, я должен был отбыть пять лет ссылки. Но зато на разбор моего дела в ЦКК я явился убежденный целиком в правильности Генеральной линии партии и с чувством искреннего уважения лично к Вам.

Грюнштейн смог доказать свою преданность делом, получив работу в качестве заместителя директора по рабочему снабжению на заводе № 39, «как вдруг последовал злополучный мой арест. В январе 1928 г. я был арестован ОГПУ и сослан на достаточном основании за то, что боролся против партии и ее руководства, будучи в корне неправ; теперь, наоборот, мой арест последовал тогда, когда я целиком стоял за партию, на стороне руководства и желал исправить свою вину. Никакая дружба со Смирновым изменить что-либо уже не могла, равно, как не может изменить моего отношения к партии, ЦК и лично к Вам мое настоящее положение, как бы долго оно ни продолжалось». На первом листе письма есть многозначительная помета: «Кагановичу. По-моему, этот господин пока не заслуживает доверия. И. Сталин. Агранову. Дать соответствующие указания. Л. Каганович»206.

Как ни сложны были взаимодействия оппозиционеров, большинство их стремилось на рубеже десятилетий вернуться в партию с тем, чтобы участвовать в социалистическом строительстве. Политбюро ЦК ВКП(б) постановило 25 октября 1929 года: «По отношению к тем из бывших троцкистов, к которым были применены меры административного порядка, открыто заявляющим о своем разрыве с оппозицией и прекращении фракционной борьбы, о признании генеральной линии партии и решений партии, ОГПУ должно отменить административные меры; что же касается активных бывших троцкистов, то ГПУ смягчает им административную меру, ограничиваясь применением полуссылки, с изъятием пунктов, где им должно проживать»207.

До некоторого времени рассмотрением поступающих заявлений троцкистов об отходе от оппозиции занимались члены партколлегии ЦКК Е. М. Ярославский и А. А. Сольц, но в связи с резким увеличением числа таких заявлений партколлегия ЦКК 26 декабря 1929 года создала специальную комиссию в составе А. А. Сольца, Я. Х. Петерса и П. Ф. Сахарова208. К работе постоянно присоединялся от ОГПУ СССР Я. С. Агранов, проверявший достоверность сведений бывших троцкистов о своей фракционной работе. Всего в органы ЦК, ЦКК и местные контрольные комиссии в 1929–1930 годах было подано более 1500 заявлений о разрыве с оппозицией209.

На V Сибирской краевой партконференции в июне 1930 года член ЦКК А. З. Гольцман доложил, что после XV съезда партии к ним поступило более 4,6 тысячи заявлений о разрыве с Троцким210. Ярославский не только добивался покаяний упорствующих до последнего оппозиционеров, но и вынуждал капитулянтов «первого призыва» писать новые заявления об их верности «генеральной линии». В ходе чистки 1929 года Каменев и Зиновьев заверяли ЦКК, что после XV съезда у них «не было ничего общего ни с Троцким, ни с троцкистами»211.

Заявления вождей оппозиции поучительны с точки зрения техники редактирования совести и вины. Они показывали рядовым оппозиционерам, как жанр отхода трансформировался и адаптировался к изменяющейся политической ситуации. Исповедь превращалась в коллективный проект. Инструктаж гласил: «Декларации должны отбираться в виде, годном для опубликования в прессе, и направляться в СООГПУ для дачи санкций о печатании их в местной и центральной печати».

Информация из Советской России, опубликованная в «Бюллетене оппозиции», демонстрировала, насколько сложен был этот процесс: «Получил недавно открытку от капитулянта, жившего в нашей колонии. Он пишет: „Меня держат в черном теле. Работаю хотя на заводе, но заработок около 50 руб. Окружная контрольная комиссия дважды мне отказала в приеме в партию. Мотивы: недоверие к искренности отхода. Бывшие товарищи по оппозиции бегают, как от чумы, и не узнают». Отношение партийцев тоже было скверное. «Пытался выступить с критикой, говорят: „рецидив“; констатировал успехи, говорят: „замазывание своего лица, попытка взорвать изнутри“. Теперь молчу, и это трактуется, как „порицание всего, нежелание брать на себя ответственность“. Откровенно говоря, настроение неважное. Пишу об этом всем Ярославскому“. От второго нашего капитулянта получил аналогичную открытку. Тот прямо пишет: „По-детски у меня все это как-то вышло“ (это относительно своего отхода). Этот второй прислал, очевидно, для „утешения“, местную газету, где сообщалось о выступлении так называемых „осколков“ на заводе»212.

На этом фоне стоит вернуться к эпистолярному наследию Пархомова, который и в 1929 году все еще не мог найти правильных слов, чтобы вернуться в партию. Имея серию его заявлений, написанных с промежутком в несколько месяцев, мы можем составить что-то вроде исповедальной хроники.

Заявление не в меньшей степени, чем автобиография, хотя и по-другому раскрывает перед читателем «я» большевика. Как мы уже видели в заявлениях Радека и Смирнова и убедимся на примере Пархомова, в документе такого типа главным является не описание переживаний, а констатация политической позиции. Автор писал не о бытии во времени, а о своей позиции в отношении окружающего его политического пространства. Он оценивал свое «я» в рамках партийного предназначения. В заявлениях особенно четко просматривался перформативный аспект большевистского письма – важен не только смысл, изложенный в тексте, но и сам акт его передачи в инстанции: автор отдает себя на суд. Пархомов сочинял свои заявления с ориентацией на партийную канцелярию, как бы помогая определить, к какому списку его причислить: отошедших? Сомневающихся? Неисправимых?

В заявлении от 28 апреля 1929 года Пархомов старался показать, что он не унывает, продолжает работать на благо страны, несмотря на неожиданную отправку его по распределению в Сибирскую страхкассу.

Страховое дело для меня было новым и незнакомым делом, тем более что я специализировался в ВУЗе по иной специальности, и, несмотря даже на это, со всей поручаемой мне работой я справлялся с успехом. Это видно хотя бы из того, что за все время работы я ни одного замечания не имел. Кроме того, работу по составлению кубатурных норм в Сибкрае выполнил к сроку и весьма неплохо, так что после исполнения ее администрация решила использовать меня [на] более ответственной и руководящей работе. В этой области мне также пришлось немало изучить теории и практики страх[ового] дела. Отношение к себе я видел только хорошее, дружественное как со стороны партийцев, так и со стороны б./служащих.

Заявления из страхкассы повторяют многое из того, что Пархомов писал с самого начала своих злоключений, но траектория его движения показательна: сначала рабфак и институт, потом – завод, наконец – страхкасса. Что двигало аппаратом в этих назначениях, не совсем понятно, но очевидно, что эта последовательность самого Пархомова оскорбляла. «Профсобрание не посещал, – дерзко заявлял он, – т. к. не состою членом „союза“ совторгслужащих, я – член металлистов». В душе Пархомов был пролетарием, а не служащим, которым он пребывал вынужденно, по воле партии. Он ожидал, что каждое следующее испытание будет сложнее и ответственнее предыдущего. Но в аппарате, очевидно, думали иначе. Из более сознательной среды его перемещали во все менее сознательную. В письме из страхкассы он очень подробно пытается показать, что он активен и всячески проявляет себя, что он изжил в себе то, что ранее ставилось ему в вину.

Но ужесточение политики по отношению к оппозиционерам коснулось и Пархомова. 28 апреля 1929 года его сняли с работы, «предложили немедленно сдать дела и взять расчет». «За что?» – недоумевал он. Общение с партийцами и беспартийными «вроде было удачным. Партсобрания я посещал все аккуратно <…> Я начал выяснять причину столь неожиданного сюрприза по начальствующей лестнице <…> „Не знаю, почему тебя снимают, так ты по работе вполне подходишь и справляешься“, – сказал заведующий организационным отделением тов. Брюханов». Комаров, заместитель управляющего Сибирским страховым отделением, философствовал: «Что ж, т. Пархомов, ничего не поделаешь, нет местов, все выдвиженцы и выдвиженцы, и сегодня даже прислали, а их девать некуда, а так ты парень ничего, и по политике, и по делу службы против тебя мы ничего не имеем». Пархомов не понимал: «В чем же дело, всем парень хорош, а в шею гонят?» Ситуацию разъяснил Чарский, управляющий отделением Сибстраха: «Распыляешься ты, парень, коллектив против тебя, плохое о тебе мнение создалось у коллектива»213.

Отношения с секретарем партячейки проливали свет на произошедшее. Вот несколько ярких примеров общения секретаря партячейки Кошкина с вверенным ему оппозиционером: «Несколько раз [мы] беседовали на политические вопросы, и однажды, помню, у нас зашел разговор, как я стал оппозиционером». Пархомов рассказывал Кошкину «откровенно и подробно», как добывал нелегальную литературу, что с ней делал214. «Тогда Кошкин спросил, „А сейчас у тебя нет этой литературы?“. Я ответил, что „нет, а впрочем, посмотрю, может быть, и завалялось что-либо в делах“. Дома, перебирая бумаги, я нашел завалявшихся два экземпляра „завещания Ленина“, которое распространяли оппозиционеры». Один экземпляр Пархомов дал Кошкину, «т. к. он меня сильно просил его прочитать, предупредив, чтобы он не давал его рядовым членам партии, а после прочтения изорвал».

Пархомов описывал чуть ли не дословно встречу с Кошкиным, состоявшуюся через несколько дней. Кошкин сказал: «„Прочитал я завещание, хитро его составила оппозиция“, я ответил – да хитро, даже на себя наговорила глупостей, чтобы массы верили этому „завещанию“. Далее Кошкин спросил у меня: „А как ты в данное время с партией не расходишься и как смотришь на Троцкого?“. На это я ему ответил – „относительно согласия с партией сказать, [что] абсолютно согласен, не могу, ибо еще не закончил проработку текущего момента, от которого был оторван более года, но в основном [в] том, что мне известно, я с партией согласен целиком <…> окончательно скажу через две недели, т. е. после проработки неизвестных мне вопросов“». Причем Пархомов с Кошкиным условились после этого встретиться для совместного решения тех вопросов, которые могут возникнуть во время проработки текущего момента в политике партии. «Мое мнение о Троцком – скверное, целиком согласен с Ярославским по этому вопросу». Кошкин не вводил Пархомова в искушение. Более того, Пархомов сам был готов участвовать в политическом воспитании Кошкина, обсуждая совместно вопросы, чтобы не дать ему скатиться в троцкизм. Кошкин же преследовал иные цели. Он втерся в доверие и сработал, по указке ОГПУ или без нее, провокатором и информантом: «Мне кажется, что ты ведешь оппозиционную работу, что ты кого-то в Сибстрахе идеологически обрабатываешь. Скажи, каким это образом очутилась в шкафу книга Троцкого „1905 год“?» На это Пархомов ему ответил: «В этот шкаф я ложил не только книги Троцкого и Зиновьева, но и книги Сталина, Бухарина, которые брал в библиотеках, и ввиду того, что живу на окраинах города, от библиотек далеко, я эти книги, идя на службу, брал с собою, чтобы сдать в библиотеку обратно, не терять лишних два часа на специальную ходьбу в библиотеку <…> Из всей этой комедии я понял, что служащие страховой кассы боятся меня как зверя, чтобы я не мог развить в их тихой обители какую-то контрреволюцию, и „кого-то извратить идеологически“. Я считаю такой подход к делу несерьезным».

В заявлениях Пархомова из Сибстраха видно, что основная его беда была в том, что он хотел читать все и во всем разобраться: «Всегда и впредь буду далек от той мысли, которая гласит, что можно читать, а вот что запрещено свыше». Собственно, этот подход и не давал ему возможности нормально проходить испытания – он брал из библиотеки том Троцкого как ни в чем не бывало и позволял себе вольности в общении с начальством.

Все еще считая себя большевиком, Пархомов просил Сибирскую контрольную комиссию вызвать на заседание «меня [и] Кошкина одновременно, где бы можно было рассеять смуты и страх у сибстраховцев». Он полагал, что погрязшие в мелкобуржуазном быте служащие страховой кассы просто испугались его пролетарской прямоты и стали слишком подозрительны. «В настоящее время я ничего общего с оппозицией не имею, и целиком и полностью [агитирую] за все решения партии и ее ленинского ЦК», – уверял он. В конце письма стояло «P. S.», дописанное на следующий день, где Пархомов бил отбой: «Когда было написано это заявление, я зашел в окружную контрольную комиссию к т. Локтеву, который начал выяснять причину моего снятия, в результате оказалось, что меня сняли с работы по сокращению штатов как временного работника. Если причина моего снятия – сокращение штатов, то, безусловно, я снимаю те обвинения резкие против секретаря ячейки, которые здесь помещены в заявлении»215.

Следующей остановкой в мытарствах Пархомова был Маслотрест, куда он был определен в мае 1929 года. Оставив вопрос о его возвращении в партию открытым, Сибирская контрольная комиссия прикрепила его через окружком к ячейке данной организации «в виде испытания». Пархомов надеялся, «что отдельные члены партии и ячейка в целом найдут возможным обсудить вопрос и вынести решение о моем восстановлении в партию»216.

Неожиданное свидетельство о настроениях Пархомова оставил нам Кутузов, которого допрашивали по этому поводу в августе – сентябре 1930 года.

За время с ноября 1928 года по апрель 1930 г. пребывания в Томске я бывал в Новосибирске раза 3 или 4 – точно не помню, причем раза 2 или 3 по командировке, а один раз по возвращению из курорта Аул, – говорил Кутузов. – Там (в Новосибирске в 1929 году) я встречал Пархомова – первый раз случайно в столовой во время обеда, а второй раз заходил к нему на место работы. В разговорах с ним делился впечатлениями о жизни в Институте. В этих разговорах я узнал партийное положение Пархомова, со своей же стороны высказывал остатки оппозиционных настроений, в частности недовольство той настороженности, какая существовала по отношению к бывшим оппозиционерам в ячейке Института. <…> Со стороны Пархомова, насколько я мог узнать из разговоров во время встреч (до приезда его в Томск), чувствовалось, что он продолжает сохранять если не полностью прежние убеждения, то, по крайней мере, оппозиционные настроения, но в то же время не терял окончательной надежды на возвращение в партию.

Пархомов интересовался старыми оппозиционерами, «теперь уже подпольными кругами», «новостями в этой области», но Кутузов уверял, что «ничего, кроме сообщаемого в газетах, не знал»217.

В конце 1929 года Пархомов приехал в Томск в командировку на маслозавод, навестил Кутузова, предложил ему, «как бывшему руководителю оппозиции в Томском Институте», составить список бывших оппозиционеров и устроить собрание их «с целью выявить их теперешние взгляды». Кутузов назвал эту идею «глупостью»: «Предложение Пархомова о созыве совещания бывших оппозиционеров, об организации из них „пятерок“ я <…> решительным образом отверг, как авантюристическое и, по существу, как и по форме, контрреволюционное»218.

Прошла еще пара месяцев, и Пархомов заявил, что, наконец, созрел до полного отмежевания от оппозиции. 7 мая 1930 года он писал в Сибирскую контрольную комиссию: «Тот, кто стал на фракционный путь, неизбежно ограждает (организационно и идейно) себя от партии, и становится, сознательно или бессознательно, в лагерь врагов Ленинизма, даже в том случае если будет проникнут самыми благими намерениями к рабочему классу: ибо Ленинизм не догма, а руководство к действию против врага на практике, и проводить успешно лишь может тот, кто, не боясь трудностей, идет к намеченной цели, не западает в панику от временных неудач». Пархомов признавал, что в данном случае «проявил неустойчивость, может быть, потому что недостаточный еще имел опыт в политической борьбе, во всяком случае, у меня были благие намерения к партии и рабочему классу, а не месть и корыстная цель. [Я] подобен тому „честному“ работнику, который, спасая хозяина от мухи, убил его. Я, конечно, никого не убил, но политического вреда своей фракционной работой для партии наделал»219. Автор делал акцент на своей несознательности и своих благих намерениях. В предназначенном для публикации заявлении в газету «Советская Сибирь» от 15 мая 1930 года Пархомов объясняет мотивы капитуляции: «События последнего года, а именно: план великих работ, его осуществление на деле, (а не на словах), коллективизация сельского хозяйства, индустриализация страны, ликвидация кулачества как класса, решительная борьба с правым уклоном внутри ВКП(б), и т. д. заставили меня от оппозиционных взглядов отказаться. Быстрый рост социалистического сектора и еще быстрейшее отмирание частнокапиталистических элементов в СССР» не могли не убедить Пархомова, хотя «при этом делается целый ряд нелепостей и ошибок со стороны отдельных товарищей, что, безусловно, на руку классовому врагу. Но партия эти ошибки исправляет и быстрым темпом идет вперед по ленинскому пути к социализму. Это убедило меня в том, что оппозиция не права, когда говорит о термидорианском перерождении, о сползании с ленинских рельс ЦК». Наконец, полная капитуляция: «с генеральной линией ВКП(б) и ее ленинского ЦК расхождений не имею, – заключал Пархомов. – От оппозиции отмежевываюсь и фракционную работу считаю грубейшей своей ошибкой»220.

В Сибкрайкоме ждали покаяний и заявлений об отходе от оппозиции. Из Каменска Троцкому писали, что, когда покаяния выжать не удается, «пускаются в ход репрессии. В тюрьмах завинчивается каторжный режим, доводящий заключенных до изнурительных и даже смертельных голодовок или вымученных признаний „генеральной“ линии. В ссылке „прижимы“, ущемления и издевательства сменяются почтовой блокадой, обысками, арестами, перебросками, расселением в глухие места, одиночками». Все это делалось, «чтоб этим вынудить, под полицейским прессом выжать покаяния. Лихие исполнители разлагательных директив сверху – местные органы власти, занимаются, тоже за хорошую плату, своего рода спортом по уловлению, якобы, заблудших душ». О троцкистах Рафаиле Борисовиче Фарбмане и Михаиле Степановиче Окуджаве пишут: «Они уже месяца два назад подали заявление, но оно было найдено „недостаточным“. Сообщают с другой стороны, что идет перекличка между Окуджавой, Мдивани, Кавтарадзе. Выявилось якобы, что разногласий между ними и руководством больше нет, „за исключением национального вопроса“. Отходы к XVI съезду, разумеется, будут. Отходят те, которые испытали острое „головокружение“ в разгар колхозных иллюзий, а сейчас не решаются отступить от уже сделанных капитулянтских шагов, чтоб не показаться смешными». Партийная печать об отходах отдельных оппозиционеров не сообщала, чтоб иметь возможность преподнести к съезду более «внушительный» список сразу. «Замечательно еще вот что: ряд выдающихся капитулянтов оправдывается так: „вы хотите сохранить свои ризы белоснежными, – не выйдет, придется и вам запачкаться“. Буквально! Таким образом, они, по крайней мере, с глазу на глаз, признают, что „запачкались“»221.

Приведем здесь два случая раскаявшихся (или частично раскаявшихся) в своем инакомыслии выпускников ИКП, Михаила Борисовича Гольмана и Евсея Абрамовича Кагановича, а затем вернемся к совсем уж сложному случаю выпускника Толмачевской военной академии Кузьмы Ильича Самарца, рассмотрение которого мы начали во второй главе. Михаил Борисович Гольман был активным эсером-максималистом в 1917 году, затем примкнул к большевикам и выступил как партийный теоретик, автор множества работ по политэкономии и политике. В ноябре 1923 года он стал вольнослушателем Института красной профессуры, в это же время работал секретарем партийной ячейки Госплана СССР. В сентябре 1927 года он был назначен в Минск – руководителем кафедры мирового хозяйства Белорусского университета. Интересует нас Гольман 1929 года: он арестован и обвинен в агитации и пропаганде в пользу троцкизма. Михаил Борисович видел в ОГПУ не врага, а собеседника. В письме из тюрьмы, представлявшем собой что-то вроде собственного кредо, он артикулировал мысли оппозиционеров переходного периода, их надежду вернуться к партийному руководству не вместо Сталина, а вместе со Сталиным. Он упоминал баталии 1927 года, обвинения ЦК в термидорианстве, китайское фиаско – но делал это по прошествии двух лет, когда уже была какая-то историческая перспектива и можно было оценить, кто был прав в дискуссии и в чем эта правота состояла.

Оценка Гольмана интересна своей неоднозначностью. Он понимал, что в столь драматическое время руководство партии нуждалось в таких людях, как он, понимал, что главный враг – это Бухарин и правые. Но «не арестами можно пробудить пролетарского революционера пересмотреть свои взгляды». Гольман пытался вернуться в партийный лагерь, но шел туда не с повинной головой, а гордо, как большевик, «член ВКП(б) с 1917 г. Московской организации», считающий, что ЦК принял многое, если не почти все из социо-экономической платформы оппозиции:

Вы знаете, что ни один пролетарский революционер не может отказаться от взглядов, изложенных в платформе 1927 года и нашедших настолько угрожающее подтверждение в ходе классовой борьбы, что существенные элементы этих взглядов нельзя было не включить составной частью в нынешнюю линию партии, как например:

1. о правом уклоне, представители которого в последние 3 года далеко продвинулись вперед по Устряловскому пути и пытаются превратить ВКП(б) в какой-то блок между 3 классами (буржуазией, пролетариатом и мелкой буржуазией (СССР);

2. осознана кулацкая опасность и борьба с ней;

3. понята угроза перерождения и бюрократизации соваппарата (см. тезисы тов. Яковлева), заметно выражающейся в тенденции к подспудному двоевластию (чиновничество очень часто игнорирует директивы партии и правительства и на деле проводит свою – антипролетарскую линию);

4. из пунктов 1. 2. 3. – необходимость чистки партии и аппаратов от перерожденцев и вообще агентуры классового врага;

5. взят темп индустриализации в последней пятилетке, нуждающийся, правда, в некоторых пополнениях: по рабочем бюджету, введению натуральной формы индивидуального обложения кулака, некоторому перераспределению нац. дохода в смысле пропорционального (сообразно доходам) участия в расходах на индустриализацию различных прослоек трудящихся, в том числе:

1. необходимо вынести борьбу с правыми и примиренцами за пределы одних резолюций и статей, т. е. признать их капиталистические взгляды к ВКП(б) и изгонять их из партии, открывая их «инкогнито» при участии рабочих масс, особенно в провинции, на крестьянской периферии, где правые и примиренцы «всегда готовы» голосовать против правых, а на деле являются укрывателями извращений партийной линии; 2. прекратить самоубийственную политику преследования левых, принципиальной, на основе воинствующего большевизма консолидации всех пролетарских революционеров в ИКП и вне ее. Эта консолидация должна совершенствоваться до того момента, когда контрреволюционный блок кулаков, нэпманов и вычищаемых бюрократов даст нам решительных бой – Вандея – под знаменами лозунгов, изготовленных правыми (обвинения ЦК в троцкизме, военно-феодальной экономии и другие) на потребу гражданской войны против пролетарской диктатуры.

Гольман презирал правых с их осторожностью и умничаньем. Поддерживая «великий перелом», он требовал от Сталина еще большей смелости и решительности: «…ведь весь вопрос в темпе, в своевременности. Потерять темп, опоздать, оказаться в хвосте событий – это значит рисковать очень многим и очень дорого заплатить за такую науку, как, например, в 1927 г. в Китае. Там с лозунгом советов опоздали в темпе на целых 3–4 месяца, в результате „хитроумной“ линии т. Бухарина, который хотел (не шутите!) „перехитрить“ все классы, „сплачивая“ их в блок в форме Гоминдана, долженствовавшего „перерасти“ в Китайские советы! Вот уже горе-диалектик! Впрочем, ближе к текущим делам». К текущим делам – то есть к новым разрывам и союзам в большевистском руководстве. С ребяческим экстремизмом Троцкого Гольман никогда не соглашался. «Политдневник», изъятый при обыске, содержал характеристику вождя оппозиции, состоящую из двух фраз: «Л. Д. Троцкий в теории и практике пролетарской революции так относится к Ленину, как Роза Люксембург к Марксу». В каком же тогда смысле Гольман оставался «троцкистом»? Было ли уместно требовать от него отказа от убеждений, связанных с этим спорным понятием? «– И вот от всех этих взглядов, частью уже принятых партией, как наиболее ярко подтвердившихся, частью еще и до сих пор называемых „контрреволюционным троцкизмом“ (надо, конечно, различать „троцкизм“ и троцкизм) все время предлагает отказаться, прибегая к всевозможным репрессиям. – Но если ведь теперь взять да и (публично!) отказаться хотя бы от тех взглядов, которые ныне приняты партией, то ведь это означало бы прямой переход на сторону правых!»

Гольман пытался озадачить партию: раз ЦК фактически осуществляет программу оппозиционеров, отход от оппозиции стал бы отходом от партийной линии! «Идейная капитуляция Зиновьева и Каменева тогда, в 1927 г., являлась концом их организационного путчизма». Надо ли было повторять их жесты раскаяния? «Идейное разоружение теперь, 2 года спустя после на фактах классовой борьбы, оказалось бы лишь парадоксальным фарсом. – „История часто повторяется два раза: первый раз, как трагедия, а второй, как фарс“ (Маркс)» [подчеркивания в оригинале. – И. Х.].

В письме в редакцию газеты «Правда», которое Гольман написал совместно с хозяйственными теоретиками Н. А. Гальпериным и А. М. Шульманом, он рвал с организационными принципами троцкизма, принципами, которые он никогда не разделял, всегда сохраняя, однако, собственное мнение по политическим вопросам:

<…> Фракционно-подпольные методы пропаганды взглядов могли бы получить политическое определение только в том случае, если бы правые победили в партии по всей линии – так называемый «термидор» – чего все же не произошло, вопреки неподтвердившимся предсказаниям некоторых товарищей. Поэтому надо признать ошибочной применяющуюся оппозицией тактику далеко идущей нелегальщины, на деле толкавшую ко второй партии. Раз есть возможность легальной пропаганды вышеизложенных взглядов и легальной борьбы против правых – то и фракционность теперь не только излишня, но и вредна, т. к. она ныне играет на руку правой оппозиции и наносит ущерб диктатуре пролетариата, а потому заслуживает осуждения. Товарищи, продолжающие оставаться на фракционном пути, должны понять ту элементарную истину, что после снятия существенной части актуальных разногласий – отстаивание фракционной нелегальщины становится либо синонимом второй партии, либо беспринципной игрой в подпольную руку. Примером этого является образование «Всесоюзного союза большевиков-ленинцев» – организации, возникшей помимо воли 9/10 наших единомышленников. С этой организацией, являющейся 2‑й партией, ревизующей – не только взгляды, за которые мы боролись, но и вообще ленинизм в целом – мы ничего общего не имеем и призываем всех наших единомышленников объявить этот самозваный союз распущенным, а с упорствующими раскольниками всякие отношения порвать.

Неоднозначность позиции Гольмана не способствовала его восстановлению в партийных рядах. Он был сослан в город Ишим Тюменской области222.

Евсей Абрамович Каганович примыкал к троцкистам в большей мере. И над Троцким он не подтрунивал – Троцкого он обожал: «В 1923 году я учился в Институте красной профессуры, когда возникла дискуссия, я через некоторое время примкнул к троцкистской оппозиции». В конце 1924 года или в начале 1925 года Эльцин – тот самый Виктор Борисович, которого мы встречали в Томске, – «познакомил меня с Троцким, и поручил мне редактировать некоторые тома его собрания сочинений: помню один том вышел под названием „Проблемы пролетарской революции“, один посвящен революции 1905 года, точное название не помню». Вскоре Е. А. Каганович, на тот момент научный сотрудник Института Маркса и Энгельса, заработал себе славу активного участника московской троцкистской организации, человека, близко связанного с Троцким. Он был арестован 11 апреля 1928 года и приговорен Особым совещанием при коллегии ОГПУ от 16 мая 1928 года по ст. 58-10 к выселению в Воронежскую область на 3 года.

О том, что случилось, когда Каганович начал каяться, рассказано в его «собственноручных показаниях»: «В тюрьме, продумав путь оппозиции и куда он ведет, я твердо решил порвать с оппозицией и подал соответствующее заявление». Каганович был освобожден из ссылки в июле 1928 года, восстановлен в партии и возвращен к работе в Институте Маркса и Энгельса, где

подвергся ожесточенным нападкам со стороны оппозиционеров, которые еще не были сосланы и ходили на свободе <…> В 1929/30 гг. многие оппозиционеры из моих товарищей по ИКП после подачи ими заявлений о капитуляции стали возвращаться в Москву. Сюда относятся такие лица, как [руководитель троцкистов в Институте красной профессуры] Борис Лившиц, [троцкистские экономисты Владимир Савельевич] Владимиров, [Наум Абрамович] Палатников, а также знакомые мне [руководители оппозиции] Тер-Ваганян, Преображенский и другие, с которыми в Институте Маркса и Энгельса мне приходилось встречаться и разговаривать, но политических отношений с этими лицами у меня уже не было. <…> Мой отход от троцкизма вызвал озлобление среди троцкистов, связанных со мною по троцкистской контрреволюционной работе. Они меня признали изменником. Припоминаю такие факты: троцкистка Полина Виноградская (жена Преображенского), работая со мною в Институте Маркса-Энгельса, в 1928 году и вторично в 1929 году открыто в стенах Института выступала и осуждала меня за подачу мною заявления, обвиняя в раскольничестве и самостийности. Я также слыхал (от кого, не помню, но, кажется, от той же Виноградской или даже от Лившица Бориса), что последний из ссылки написал на меня в ГПУ заявление, в котором обвинял меня в неискренности моего заявления и моего отхода от троцкизма, а в 1929 году Палатников после возвращения его из ссылки при встрече со мною на улице в г. Москве прямо мне заявил, что я за свой индивидуальный отход от троцкизма еще поплачусь. Борис Лившиц в 1929 году или 1930 году при встрече со мною в курилке Института Маркса-Энгельса с озлоблением заявил, что я поступил как штрейкбрехер, а не как сторонник идейного течения. Тогда же он сказал: «Мы – последователи троцкизма, возвращаемся в партию организованно и пройдя ссылку»223.

Опросный лист, адресованный троцкистам, которые просили о восстановлении в партии, включал следующие вопросы:

1. Фамилия, имя и отчество;

2. С какого времени в ВКП(б)?

3. Был ли в других партиях?

4. Был ли и когда в ВЛКСМ?

5. Принадлежал ли и когда:

а. к группе «левых коммунистов»

б. к группе «рабочей оппозиции»

в. к группе «демократического централизма»

г. к группе «троцкистов» (с 1921 года)

д. к группе «рабочей группы» (Мясниковцев)

е. к группе «рабочей правды»

6. Когда и где примкнул к организации троцкистов последнего времени (1926–29 г.)?

а. с какого времени состоите в этой организации?

б. какую работу выполняли в этой организации, где и когда?

7. Когда прекратили фракционную работу?

8. По каким мотивам прекратили фракционную работу?

9. Были ли раньше отходы от оппозиции и возврат к фракционной работе?

10. Как была построена фракционная организация, в которой работали (организационная схема)?

11. Остались ли разногласия с партией, и по каким вопросам, в чем эти разногласия?

12. Осуждаете ли Вы фракционную работу, и по каким мотивам?

13. Сохранились ли у Вас какие-либо связи с оппозиционерами, и какой характер этих связей?

14. Ведете ли активную борьбу против оппозиции, и в чем эта борьба выражается?

15. Сохранились ли у Вас какие-либо архивы и фракционные документы?224

Стоит обратить внимание на толкование троцкизма как родовой характеристики оппозиционности. Упоминаются «троцкисты» 1921 года, т. е. поборники тезисов Троцкого о профсоюзах, а также «троцкисты последнего времени».

Партия требовала от отступников самоанализа и соответствующего покаянного жизнеописания. Как всегда в коммунистической автобиографии, ответчик должен был говорить не о действиях, а о мыслях, не о фактах, а о намерениях. Особенно интересен последний вопрос: «Какие еще сведения или сообщения считаете Вы нужным сделать ЦКК ВКП(б) для того, чтобы она могла наиболее объективно решить вопрос о вашем партположении?» Диагноз «я» оппозиционера был делом объективным, и в этом научном проекте участвовали на равных уполномоченные партаппарата и подследственные. Предполагалось, что между партией и оппозиционером конфликт не больше, чем между врачом и пациентом: они оба заинтересованы в правильном диагнозе.

Заявление К. И. Самарца в ленинградскую областную контрольную комиссию ВКП(б) от 10 марта 1931 года представляет собой особенно интересный пример авторефлексии оппозиционеров в годы первой пятилетки. Заявление Самарца интересно по нескольким причинам. В первую очередь это достаточно нестандартный по форме эго-документ. В стандартизованной форме исповеди такого рода (в том числе в систему контрольных комиссий ВКП(б)) являются развернутым нарративом, в котором автор демонстрирует эволюцию собственных взглядов целиком, не останавливаясь детально на «микроподробностях» этого процесса или, реже, фокусируясь на (обыкновенно литературно сконструированных) конкретных моментах преображения собственного политического мировоззрения. В данном случае Самарец поставил себе гораздо более узкую и прагматичную задачу: произвести подробный самоанализ собственного поведения в ограниченный период «оппозиционности» в 1926–1929 годах. Причем в тексте политические взгляды Самарца описываются как фиксированные и не изменявшиеся: это мгновенный срез собственной оппозиционности Самарца и ее смысла, произведенный на конкретных примерах контактов с другими оппозиционерами. Второй важный момент – целеполагание Самарца при составлении этого документа, непосредственно указанное им в финале текста: уничтожение в глазах своих товарищей по партии возможных подозрений в «провокаторстве». Собственно, многостраничный документ призван доказать контрольной комиссии, что Самарец являлся настоящим оппозиционером, но не «провокатором» в подразумеваемом автором смысле.

Самарец пишет, что демобилизован из армии он был в ноябре 1927 года и сразу вернулся в Ленинград. Работал «под руководством» начальника Военно-политического института РККА (академии) им. Толмачева Владимира Соломоновича Левина. Большевик с марта 1917 года, Левин отличился в рядах Красной армии: был рядовым на фронте против Булак-Булаховича, воевал с белоэстонцами в годы Гражданской войны, служил военкомом полка и председателем ячейки РКП(б) 7‑й армии. Член Ленинградского губернского комитета ВКП(б) в 1924–1925 годах и делегат XIV съезда ВКП(б), Левин был исключен ЦКК в 1926 году из партии как ведущий «подпольную фракционную работу в воинских частях Ленинградского военного округа»225. Найдя в Самарце единомышленника, он поручил ему оппозиционную технику, а позже включил Самарца как талантливого агитпропщика в тройку, руководящую оппозиционерами в Володарском районе.

Самарец участвовал в собрании узкого ленинградского оппозиционного актива под руководством М. Яковлева, а также в собрании оппозиционного актива на квартире историка из ЛГУ Нотмана, «где Г. Сафаров делал сообщение о ходе партсъезда и обосновывал необходимость подчинения решениям съезда, но сохранить свои оппозиционные взгляды, т. е. защищал ту позицию, которая выразилась в заявлении съезду 121 оппозиционера от 3 декабря 1927 года». После того как съездом были исключены из партии авторы указанного заявления и вынесено решение, требующее полного идейного разоружения оппозиции, «большинство рабочих оппозиционеров подчинилось этому решению. Часть же актива оппозиции считала необходимым защищать позицию заявления от 3 декабря и начала вербовать сторонников этой позиции. Я стоял на этой точке зрения и принял участие в вербовке ее сторонников». На допросе 2 января 1935 года Сафаров вспоминал это собрание и участие Самарца в нем: «Я в своем докладе ставил вопрос таким образом: наступление на кулачество и капиталистические элементы развернулось. Остаться вне партии – значит, уклониться от этой борьбы и оказаться союзником кулака. Внутрипартийная демократия, говорил я, подразумевая под этим то, что троцкистско-зиновьевцы называли „внутрипартийной демократией“, т. е. свободу борьбы против линии партии, придет вслед за развертыванием социалистического наступления. Сейчас отказ от поддержки ЦК означает троцкизм, борьбу за вторую партию. Я осуждал Зиновьева за малодушие и говорил, что лучше было пробыть в ссылке полгода, чтобы не быть вынужденным „выдавать единомышленников“, как зиновьевцы». Настроение значительной части собравшихся бывших участников троцкистско-зиновьевского блока было «антипартийным. Кажется, Самарец особенно решительно выступил против возвращения в партию, изображал наступление на кулачество как преходящий маневр, который быстро сменится поворотом направо. Самарец после целиком перешел к троцкистам, у которых активно работал»226.

Самарец видел больше нюансов в своей позиции:

К троцкистской организации последнего времени никогда не принадлежал. После XV съезда партии я колебался между признанием линии партии и троцкистской установкой – т. е. фактически разделял первоначальную позицию Сафарова. С того же момента, когда эта сафаровская группа распалась вследствие того, что часть товарищей ушла к троцкистам, часть же возвратилась в партию я ни к какой организации не принадлежал. <…> Фракционную работу прекратил, потому что опыт показал, что она неизбежно приводит к созданию второй партии и фактически сафаровская группировка, как организация, не может существовать как таковая, поскольку отрицалась необходимость фракционной работы.

Прежде отходов формально не было.

Организационной схемы организации я не могу сообщить, так как фактически после раскола объединенной оппозиции после XV съезда партии, как я уже писал, я примкнул к сафаровской группировке, которая никакой оформленной организации не имела227.

«Приблизительно в конце 1928 года» от бывшего работника Толмачевской академии А. Н. Салтыкова Самарец узнал, что глубоко уважаемая им старая революционерка Лифшиц, находясь в оппозиции, тоже не примыкает ни к одной из существующих оппозиционных группировок. Ольга Григорьевна Лифшиц (Лившиц) (1881 г. р.) участвовала в работе социал-демократический кружков с 1895 года (партийная кличка – Доля). Живя в эмиграции, в 1901 году она поступила в университет Галле, но время свое посвящала кружку «Искры» в Берлине. Была знакома с Лениным и многими известными большевиками – что не могло не впечатлить Самарца. В 1910 году она приехала в Петербург, поступила на Бестужевские курсы, стала секретарем большевистской фракции в Госдуме. В 1917 году Лифшиц – редактор «Солдатской правды», секретарь Выборгского райкома, сотрудник бюро печати при Совнаркоме. В 1918 году выступала на позициях левых коммунистов, была против Брестского мира. В 1927 году – преподаватель в родной Самарцу Военно-политической академии, примкнула к оппозиции. Виктор Серж встретил Лифшиц однажды вечером у бывшей жены Троцкого, Александры Бронштейн. «Ольга Григорьевна Лившиц, старый товарищ Ленина, маленькая женщина в очках, чрезвычайно эрудированная, возвышенная и доброжелательная, пришла с длинным исследованием, в котором были проанализированы „оппортунистические ошибки“ оппозиции по китайскому вопросу» – живо интересующей Самарца теме228. Преподавая диалектический материализм в ЛГУ, Лифшиц осталась в оппозиционной орбите и поддержала усилия Самарца удержать некоего «Скромного и связанных с ним товарищей от присоединения к троцкистам». Итак, Самарец «безвожденец» – к этой группировке мы обратимся подробней в следующей главе.

Самарец стал обращаться к тов. Лифшиц за советами по теоретическим вопросам оппозиционной борьбы.

В частности в это время я показывал ей написанный мной проект резолюции, о котором я писал выше. Она указала, что в написанном есть перегибы и теоретическая невыдержанность, но как средство борьбы против троцкистских увлечений этот документ мог выполнить свою задачу. В дальнейшем я познакомился с своеобразной точкой зрения т. Лифшиц по оппозиционным вопросам и воспринял их, тем более, что довольно близко подходило к тому, что складывалось у меня самостоятельно. Эта позиция сводилась к резкому отрицанию троцкистских и децистских установок, как грубо-прямолинейных, недиалектических, полуменьшевистских в своей основе в оценке движущих сил революции, вследствии этого приводящих к заключению о происходящем или произошедшем термидоре в СССР. В положительной части эта позиция сводилась к тому, что в области теоретической, особенно в вопросе о построении социализма в одной стране и теории врастания кулака в социализм, забывается классовая борьба и большой ошибкой и виной партийного руководства является то, что этой последней теории не дается отпора. Однако вся система диктатуры пролетариата обеспечивает выправление теоретической линии партии и удаление из партии и государственного аппарата элементов, отражавших давление мелкобуржуазной стихии и тормозящих проведение решений партии даже тогда, когда они правильны. В области непосредственной практической работы перед партией стоит задача приспособления всех звеньев системы диктатуры пролетариата к тем задачам, которые выдвинуты новым периодом развития СССР. В частности в государственном аппарате возможны некоторые изменения в направлении углубления советской системы, как государства типа парижской коммуны. Задачей же оппозиционеров понимающих всю сложность этих задач является сохранение и совершенствование своих взглядов, с тем, чтобы включиться в работу партии, когда это окажется возможным.

Против фракционной работы т. Лифшиц всегда возражала «и указывала при этом на свой опыт участия в оппозиции левых коммунистов, как предостерегающий против этого, помимо убедительности в этом отношении опыта фракционной борьбы последнего периода». Видавшая виды коммунистка сожалела о высланных за фракционную работу, и Самарец уж точно не хотел обнаружить себя вновь выключенным из социалистического строительства.

Текст Самарца дает представление о нем как о человеке относительно необразованном, хотя начитанном и грамотном. Он практически не допускает ошибок в письменной речи, весьма усложненной синтаксически и преимущественно книжной, но имеет явные проблемы с пунктуацией и с редким включением устного регистра речи («участвовал на нескольких собраниях», «был исключен за оппозицию» и т. п.). Это человек неписьменной культуры – в тексте, судя по изменению почерка написанном с перерывами и паузами, он признается, что в 1928 году по просьбам товарищей пытался системно сформулировать свои политические взгляды, но постоянно терпел неудачу. Несмотря на избранный жанр, Самарец очень осторожен в изложении чьих-либо конкретных взглядов на спорные вопросы в партийной жизни, предпочитая «объективные», основанные на идентичности или на действиях, маркеры («троцкист», «децист», «оппозиционер»).

Уже одной этой констатации вполне хватило бы для того, чтобы контрольная комиссия безошибочно признала в Самарце, как и в Лифшиц, идейных троцкистов или, по крайней мере, представителей левой оппозиции. Вопросы о «кулаке» и «социализме в одной стране», как и «китайский вопрос», по сути, исчерпывали формальные претензии оппозиций к большинству ЦК – проблема «термидора» и «сталинской диктатуры в Политбюро» были вопросами чисто внутрипартийного управления и сами по себе к числу идеологических не относились. Отметим кстати, что Самарец ни разу не упоминает Зиновьева и «зиновьевцев» – хотя термин вполне имел хождение в среде ленинградских оппозиционеров, интуиция автора подсказывала ему, что «троцкизм» – более широкий и в силу этого более безопасный термин, чем привлекающий внимание «зиновьевец».

Тем не менее Самарец совершенно не опасался говорить о себе как об «оппозиционере» по существу и не опровергал наличия у него сомнений в отношении генеральной линии партии. Мало того, Самарец не опасался также давать на себя и на своих товарищей по оппозиции отменный компромат: участие (хотя и нереализованное) в оппозиционной агитации уже после изгнания из партии, организация оппозиционных сборищ, готовность к участию (хотя и де-факто несостоявшемуся) в распространении троцкистских листовок, агитация (неудачная) на заводах, покупка шапирографа для распространения документов. В конце 1928 – начале 1929 года Самарец пытался сохранить связи со знакомыми оппозиционерами, в первую очередь с преподавателем Толмачевки Яковом Самуиловичем Шахновичем, который как прожженный троцкист исключался из партии в 1924 и 1928 годах. «Встречи, споры, разговоры и читка фракционных документов приносимых Шахновичем у меня были с ним до момента моего ареста». В этих спорах Шахнович ратовал за Троцкого, Самарец же отстаивал свою точку зрения. «Однако было и несколько моментов, когда я сбивался на троцкистский путь. К ним нужно отнести получение мною от Шахновича однажды листовок для распространения среди рабочих, <…> и другой момент, ведение переговоров весной 1929 г. об участии в фракционной работе троцкистской организации. Это объясняется тем, что в самой моей позиции того периода было противоречие между твердой уверенностью в правоте моих оппозиционных взглядов, которые должны оправдаться когда-то в будущем и отрицанием фракционной работы в настоящем. Это противоречие, вполне разрешимое диалектически, иногда разрешалось мною практически в срывах на фракционную работу». Не упущено в письме даже самоубийственное по любым временам признание в обсуждении создания «второй партии» в качестве альтернативы ВКП(б): это выдвигалось «самой обстановкой того времени». В отношении Лифшиц, к которой Самарец относится с явным пиететом, признается даже прямая коммуникация с Троцким – в 1931 году, после Шахтинского дела и процесса Промпартии, все это уже было на грани тяжкого уголовного преступления.

Мы не знаем точно, когда Самарец – в момент ареста, видимо, рядовой беспартийный работник Прядильной фабрики № 2 им. Халтурина в Ленинграде – стал заключенным в Доме предварительного заключения на Шпалерной. Предмета обвинения мы также не знаем, как и срока следствия – но в марте 1931 года, когда был написан документ, Самарец уже находился на свободе. Причем из текста следует, что освобожден он был без приговора и, видимо, даже без предъявления формальных обвинений – поскольку областная контрольная комиссия уже дала согласие на его восстановление в ВКП(б) по ходатайству неназванной первичной ячейки.

«Следует лишь объяснить, – добавлял Самарец, – для чего я пишу настоящее заявление» в то время, когда он уже «наиболее полно изложил свою фракционную работу». Дело в том, «что вся обстановка меня окружавшая все время с момента моего освобождения из ДПЗ» лишала его всякого душевного равновесия. Главное, что беспокоило Самарца, – это «двусмысленность» при принятии решения о его восстановлении в партии. Помня об обстоятельствах, в которых он получил прощение, Самарец мучился подозрениями о его причинах. Возможно, его действительно простили. Но у него были также основания полагать, что его прощение – это уловка ГПУ и партии: он смертельно боялся в итоге стать «провокатором», и эта перспектива ставила его на грань психического расстройства. Заявление в контрольную комиссию, не нужное для восстановления в партии само по себе и тем более не требуемое от Самарца следователями ГПУ, – попытка предельно чистосердечным описанием своих действий ликвидировать «двусмысленность» и не дать себя использовать в роли «провокатора», что много хуже «оппозиционера», «фракционера» и даже «троцкиста».

Напомним политическую историю термина «провокатор» в России в конце XIX – первой половине XX века. До начала 1900‑х слово «провокатор» использовалось и в революционной, и в официальной прессе для обозначения человека, скрытно и сознательно склоняющего другого к действиям или высказываниям, раскрывающим его намерения, убеждения или тайны вне его воли. Соответственно, до первого десятилетия XX века полицейские провокаторы, вступающие в ряды революционных групп, в отличие от информаторов и шпионов, рассматривались в этих группах как обычное зло. Все изменилось с делом Евно Азефа, раскрытого тайного агента полиции на посту главы Боевой организации партии социалистов-революционеров. Споры о том, действовал ли Азеф только по заданию охранки, чтобы предотвращать террористические акты эсеров, или же он был провокатором, направлявшим действия эсеровских боевиков с целью дискредитации революционного движения, в 1909 году дошли до заседания Государственной Думы, где подробнейшую речь именно на этот счет – следует ли называть Азефа «провокатором» или же это несправедливо по отношению к правительству – произнес П. А. Столыпин. В феврале того же года, пишет «Русская речь», состоялось заседание Юридического общества, на котором В. Д. Набоков прочел доклад на тему «Уголовная ответственность агента-провокатора» и закончил его «решительным осуждением всех попыток реабилитировать институт агентов-провокаторов»: кадеты, к которым принадлежал Набоков, не верили полиции и Столыпину, сомневаясь в том, что правительство в борьбе с революционерами твердо отказывается от провокационной тактики229.

В следующем десятилетии слово «провокатор теряет конкретное значение и все чаще имеет смысл «шпион, тайный агент». В начале 1917 года А. Н. Бенуа записывает в дневнике: «Всякий видит в соседе провокатора, сыщика или просто политического врага»; а Александр Блок в своем дневнике описывает поиски «главнейших провокаторов из большевиков», констатируя: «Государство не может обойтись без секретных агентов, т. е. провокаторов», – как видим, даже в текстах образованных людей «агент» и «провокатор» стали синонимами230. После Гражданской войны «провокатор» стал термином, использовавшимся преимущественно эмигрантской общиной, – «провокаторов», вне зависимости от того, кого и на что они провоцируют и провоцируют ли вообще, а не просто шпионят, там поминали так же, как и в газетах 1912 года. Мания поисков провокаторов, согласно данным Национального корпуса русского языка, именно в СССР в 1920‑е заметно утихла: это были реалии жизни «до переворота» или эмиграции, в СССР не было «провокаторов». И даже Троцкий в 1929 году в «Письме единомышленникам в СССР» не различал «предателя вообще» и конкретно «провокатора»: «<…> Харин сыграл роль провокатора: взял для печатания документ и выдал [советскому] посольству <…>». В чем же провокация, когда это чистое предательство?231

Самарец по возрасту вряд ли мог помнить речи Столыпина и Набокова-старшего, размышлявшего о том, кого справедливо называть «провокатором». Тем не менее следы общепринятого узуса в использовании этого термина есть в его документе: видимо, в 1928 году его на фабрике им. Халтурина подбивал на некую «фракционную работу» партиец Ярыгин, но Самарец счел его предложение «провокационным» и отказался. Заметим, что сама по себе идея провоцирования ортодоксальным партийцем своего подчиненного на запрещенные коммунистической этикой действия не рассматривалась Самарцем как незаконная или непартийная – он просто считал такую стратегию обращенной не по адресу, ошибочной. Не считал Самарец чем-то дурным и то, что он был «спровоцирован» собственной женой, которая действовала в других обстоятельствах и «очевидно по партийным заданиям» – в этом тоже не было ничего неэтичного. Проблема совсем не в том, что партия провоцировала неустойчивых для своих целей, – страшно было поддаться, позволить партии сделать ложный шаг. Но страшно было и промолчать: стать «провокатором» де-факто, по существу – много хуже, чем быть оппозиционером. «Провокатор» был вечным врагом не только большевиков, но и в целом революционеров: провокатор – это враг исторической истины, воплощение неправды.

Мысль о том, что его подозрительность выглядит как «действия отъявленного провокатора», Самарцу пришла в голову еще в тюрьме: в камере, где он находился, была «наседка». «Наблюдения над поведением сидевшего со мной в камере, как я уже тогда предполагал, сотрудника ГПУ, вызвали у меня предположение, что я, находясь в ДПЗ, был объектом, на котором отыскивались какие то связи с ДПЗ, что я высказал однажды, когда еще не подозревал, что каждое мое слово передается в ГПУ». Но главная проблема была в том, при каких обстоятельствах Самарец послал, наконец, 25 марта 1930 года в Ленинградскую областную контрольную комиссию заявление о снятии своей подписи под платформой оппозиции и заявлением 83‑х: «В этой обстановке обострения классовой борьбы внутри страны и угрозы военного нападения на СССР со стороны капиталистического мира становится особенно ясной правота партии против оппозиции и объективная вредность для дела пролетарской диктатуры борьбы оппозиции против линии партии. <…> Ясной становится и обязанность каждого честного оппозиционера – заявить о своих ошибках и в единых рядах партии, на основе ленинской линии, упорно строить социализм»232.

В 1931 году Самарец считал необходимым рассказать о некоторых обстоятельствах, толкнувших его на отречение. «Я свое заявление об отходе от оппозиции написал не только потому, что пришел к заключению об ошибочности моих оппозиционных взглядов, и правоте партии, но и потому, что из разговоров с женой во время свиданий я пришел к заключению, что и тт. Лифшиц и Салтыков тоже подают заявление об отходе от оппозиции. К этому заключению я пришел по тем иносказательным намекам, которые мне жена делала во время этих разговоров. Когда уже после освобождения из ДПЗ она мне сказала, что ничего подобного мне не старалась передать, то сначала я думал, что ошибся, но потом убедился в том, что я был в этом отношении спровоцирован женой, действовавшей очевидно по партийным заданиям. Это конечно не изменило моих принципиальных положений об отходе от оппозиции». Но Самарец понял, что он действует сам по себе, что он не участник коллективного отхода: «Кроме того, мне женою во время одного из свиданий была передана записка, что тоже очевидно было рассчитано на проверку меня в том смысле, что ожидаю ли я каких либо сведений от фракционных товарищей и, следовательно, имеются ли они на самом деле. Кроме интимных моментов в записке сообщалось, что жена узнала от кого то, что приговор надо мною будто-бы не утвержден». То есть было еще время сымитировать или проявить раскаяние и спасти себя от кары, подписав отречение от оппозиции – неважно, правдивое или мнимое.

С этих пор Самарец подозревал, что ОГПУ использует его двусмысленное положение, – то ли он честно отошел от оппозиции, то ли спасал шкуру ложным отречением – и полученную им свободу. А его подозрения окружающие иногда воспринимали как «поведение отъявленного провокатора, лишь симулирующего манию преследования». И действительно – если рассказывать всем, что за тобой следит ОГПУ, а жена по заданию партии спровоцировала тебя на лживый отход от оппозиции, то что будет с честным партийцем, который в беседе с тобой тебе поверит? А вдруг у него тоже есть сомнения в отношении линии партии, тенденция к оппозиционности, просто ошибочные мнения – а ведь ОГПУ (и это Самарец знал точно) слушает все. Что делать, если ты в любой момент можешь выступить «провокатором», то есть «на кого-то указать, кого-то и что-то предать» помимо своей воли? Жаловаться не на кого: и ОГПУ, и партия, и даже жена имели полное право использовать на благо общего дела тебя, если ты – не раскаявшийся, а только притворяющийся раскаявшимся оппозиционер.

Все окружающая меня обстановка после освобождения из ДПЗ показывала мне, что с одной стороны меня старались поймать на разных именах, фамилиях и т. п. внушить мне мысль о предательстве, провокаторской работе с моей стороны, а с другой стороны путем косвенно переданных угроз заставить меня на кого-то указать, кого-то и что-то предать и т. д. причем иногда мое поведение объяснялось, как поведение отъявленного провокатора, симулирующего манию преследования. Конечно, в этом положении виноват отчасти я сам, так как решительно не исправил того двусмысленного положения в которое попал благодаря обману относительно подачи заявлений об отходе от оппозиции тт. Лифшиц и Салтыкова и не сообщил моих отношений к этим товарищам.

Главный вопрос, который ставил себе Самарец: почему он не рассказал все, что знал про вчерашних друзей из оппозиции? Впрочем, обманщиком перед органами автор себя не чувствовал: «Этого я не сделал потому, что сам факт обмана меня в отношении этих товарищей показывал, что мне сообщить здесь нечего, да и считал и считаю, что в этих отношениях не было того, что бы заслуживало внимания ГПУ или Областной контрольной комиссии».

Т. е. фракционная деятельность, уверял Самарец, продолжения не имела. «Так же обстояло дело в отношении фракционных документов, которые я имел, и о существовании которых и месте их хранения, как мне теперь очевидно, было известно. Сначала я о них действительно забыл, а потом когда вспомнил, то уничтожил. Все эти документы мною получены были у Я. Шахновича, за исключением тезисов т. Лифшиц по Китайскому вопросу. Возможно, в моем поведении были некоторые моменты, дававшие повод для обвинения меня в провокаторстве. В частности теперь мне кажется, что в резолюции члена партколлегии Областной контрольной комиссии тов. Киселева при направлении меня на работу, была какая то двусмысленность. По крайней мере такое впечатление мне всей обстановкой и намеками старались создать окружающие меня». Оставалось не до конца понятным: был ли Самарец использован ОГПУ как провокатор по отношению к бывшим друзьям или друзьями, старающимися направить чекистов на ложный след? «Эта двусмысленность, постоянно поддерживаемая на протяжении всего периода дальше для меня не выносима. Ее уничтожить я вижу возможность лишь в совершенно откровенном изложении своей фракционной работы и признанием того, что эта двусмысленность существует, и, скрывая это, постоянно создаешь почву для дальнейшей двусмысленности». Помогло бы только полное очищение, ведь истинно честного человека партия не стала бы использовать как «провокатора», что бы это слово ни означало. «Следовательно, настоящее заявление сводится к наиболее полному описанию моей фракционной работы, с целью устранить со стороны ОГПУ поводы для подозрений, преследований и угроз, а со стороны партии препятствия для восстановления меня в партии. Кроме того, настоящим заявлением я желаю доказать, что никаких провокаторских действий я не совершал».

Обращение Самарца предельно рискованно: партия могла не поверить многостраничным оправданиям, для нее было бы разумно даже утаить от Самарца свои подозрения – и тогда Самарец погубил бы множество таких же, как и он, колеблющихся бедолаг просто разговорами с ними. Но это был единственный видевшийся Самарцу шанс не сойти с ума. Ведь «постоянное наблюдение и воздействие ГПУ, <…> направленное на расстройство моей нервной системы через питание и курение» доводило автора, по его собственному признанию, «до сильнейшего ослабления памяти, до ненормального, замедленного осознания происходящего вокруг меня». Старый революционный этос, заставлявший в 1905 году революционеров просто убивать выявленных провокаторов на месте, все еще преобладал над новым партийным этосом целесообразности, в котором провокатор Самарец вполне мог послужить задачам ВКП(б) по укреплению партийного единства и выявлению колеблющихся. ОГПУ пока не требовало этого ни от кого, но времена быстро менялись. Сделал ли позже Самарец следующий логичный шаг, признал ли, что сознательное исполнение работы партийного провокатора для коммуниста 1931 года – вполне партийное поведение, – мы не знаем. О его дальнейшей судьбе известно только, что он был осужден 9 сентября 1936 года за «контрреволюционную троцкистскую деятельность» и провел 5 лет в Воркуте. Можем лишь констатировать, как близко описанные в документе Самарца паттерны поведения оппозиционеров стоят к традиционным для позднесредневековой европейской культуры эго-документам сторонников еретических течений. Это постоянные поиски других мнений, одновременные лояльность и подозрение ко всему неортодоксальному, доверие к письменным заявлениям при преимущественно устной передаче важнейших элементов неортодоксальной традиции, жгучий интерес к покаянию при стремлении сохранить зерно оппозиционных сомнений любой ценой. Это всеядность, постоянное смешение и комбинирование сходных теорий, вера в собеседника выше, чем вера иерархии. Наконец, это вечная двойственность истины и вечная боязнь помешательства. В сущности, политическая физиономия Самарца, которую он сам не дерзал полностью описать, – это портрет альбигойца, катара, вальденса первой половины XX века. Это образ человека, спасающего душу, а не тело – но боящегося в первую очередь своих собственных сомнений перед лицом Истины, которая провозглашается в официальной Церкви, но которая является таковой только внутри самого человека. Наиболее достоверный ответ на вопрос, кто был истинным адресатом неординарного покаяния Самарца, – он сам: по этой причине оно и относится к эго-документам.

Письмо Самарца в контрольную комиссию можно рассматривать как предвосхищение мыслей, изложенных Зиновьевым в заявлении Агранову после своего ареста в 1935 году. Оппозиционер исповедовался ГПУ, не видел способа конструировать свое «я» без ГПУ (или контрольных комиссий), видел в органах не врага, а олицетворение своего второго «я». Правда, было и отличие. Самарец видел свою вину в том, что он мог «подставить», поместить под каток истории своего ближнего, – и поэтому сходил с ума. Зиновьев спустя несколько лет будет себя винить в том, что под каток истории своего ближнего не поместил – и поэтому подойдет близко к помешательству. Впрочем, отложим этот разговор до следующей главы, после рассмотрения зиновьевского материала.

Самарец был, безусловно, интересной фигурой, но вряд ли первостепенной. Партия о нем знала. Если его душевные излияния читались, то в основном в ОГПУ: «Правда» их не печатала. В отношении отречений и покаяний тон задавали приближенные к Троцкому оппозиционеры, большинство которых находилось тогда к востоку от Уральского хребта.

Спектр душевных переживаний оппозиционеров был широк. Не все шли по пути Гольмана с Кагановичем, а аналогов Самарцу найти практически невозможно. Были и оппозиционеры, которые отказывались вернуться в лагерь большинства. Их называли «неотошедшими», они оставались в ссылках и политизоляторах. Децисты отказывались каяться напрочь. Их не покаявшийся лидер, В. М. Смирнов, был сослан в Березово (Уральская область), где его поселили на квартиру к информатору органов по кличке Колчак233. Так как оказалось, что Смирнов продолжает распространять крамолу, 29 января 1930 года Особое совещание при коллегии ОГПУ приговорило его к трем годам тюремного заключения; содержался он в Суздальском политизоляторе особого назначения. Придерживаясь не менее радикальных взглядов и призывая к повторной революции, на этот раз против верхушки ВКП(б), второй лидер децистов, Т. В. Сапронов, в конце 1931 года обобщил свои мысли в работе под названием «Агония мелкобуржуазной диктатуры», которой суждено было остаться в черновике. На основании анализа классиков марксизма Сапронов говорил о существовании в те годы «эксплуатации рабочего класса, допускаемой бюрократией». В стране, по его мнению, наступил «своеобразный уродливый госкапитализм»; «называть такое хозяйство социалистическим, значит делать преступление перед рабочим классом и дискредитировать идеи коммунизма»; «рабочий класс как творец новой жизни, как сознательный строитель социалистического общества не существует. Он снова превратился в наемного раба – в производстве, и в политически бесправного – в стране»; «всякое выступление в защиту интересов рабочего класса клеймилось как шкурничество, вредительство и пр.»; «на XV съезде под прикрытием „левых“ лозунгов был совершен гос[ударственный] переворот против пролетариата». В партию Сапронов возвращаться даже не думал и с отошедшими от оппозиции «разговаривать не желал»234. Ближе к нашему материалу: при встрече между Иваном Голяковым и Марией Ивановой, когда-то грозным лидером сибирских леваков, в январе 1930 года в Томске зашел среди прочего разговор об отступничестве Раковского и Радека. «Я читал у нее письмо в ЦК Раковского, подписанное многими оппозиционерами, – свидетельствовал Голяков. – Она называла это письмо капитулянтским и считала, что группа децистов ведет правильную политику»235.

В отношении таких оппозиционеров, как Смирнов или Иванова, Москва не собиралась бездействовать. Циркуляр за подписью В. М. Молотова от 26 сентября 1928 года требовал предпринять в отношении «подпольных антипартийных и антисоветских группок» решительные меры «революционной репрессии»236. С начала 1928 года было арестовано около 3–4 тыс. человек, в октябре 1929 года – еще около 1 тыс. человек (в больших центрах), в январе 1930 года около 300 арестов было произведено в Москве. Затем последовали еще аресты в преддверии майского XVI съезда партии. По подсчетам оппозиции, общее число репрессированных за январь 1928 – август 1930 года составило около 10 тыс. человек, причем к этому числу нужно прибавить членов семьи и ближайших родственников арестованных237. Особое совещание при коллегии ОГПУ СССР осудило к заключению в политизоляторы (бывшие каторжные тюрьмы) в 1928 году 49 человек, в 1929 году – 434 человека, из них многие были «троцкистами»238. В 1931 году в силу вошла новая инструкция по агентурной разработке «антисоветских и контрреволюционных элементов», согласно которой в отделах ОГПУ была учреждена единая форма оперативного учета: агентурное дело, дело-формуляр, учетная карточка. Все лица, подлежащие учету и разработке, делились на группы «А» (основной учет) и «Б» (предварительно-вспомогательный учет). На оперативный учет по литере «А» брались лица, подозреваемые в «активной антисоветской деятельности», среди них все члены ЦК небольшевистских партий, заметные оппозиционеры. На всех них составлялись дела: на одиночек – дела-формуляры, на группы или отдельных лиц, вокруг которых группировались «антисоветские элементы», в том числе корреспонденты Троцкого, сосланные в отдаленные районы, – агентурные дела. На учете по литере «Б» состояли те, о ком сведения поступали впервые и подлежали проверке. На этих лиц заводились только учетные карточки, а компромат находился в рабочих делах агентов, содержащих их донесения. В случае подтверждения подозрений и получения дополнительной информации о продолжении оппозиционной работы на контингент по литере «Б» заводились дела-формуляры либо агентурные дела, что было чревато переводом учитываемых в категорию «А». Из проходивших по литере «А» с учета могли снять только тех, кто соглашался стать негласным сотрудником органов безопасности239.

Заключение троцкисты отбывали либо в Суздальском, либо в Верхнеуральском изоляторе ОГПУ, где для них был установлен специальный «политрежим»240. Политзаключенный был изолирован от общества, но освобожден от принудительного труда. «Нас не так уж плохо кормили, – вспоминала бывшая политзаключенная Е. Л. Олицкая, отбывавшая наказание в Суздальском монастыре, который использовался ОГПУ с 1923 года. – И камеры были не так уж плохи. Мы получали газеты, журналы, книги – по пяти в декаду от библиотекаря, мы встречались с товарищами на прогулке, в камерах были наши личные вещи – письменные принадлежности, нитки, иголки, ножницы, даже бритвы. Жены сидели в камере с мужьями, братья и сестры соединялись на прогулке. Мы имели право написать и получить по три письма в месяц (ближайшим родственникам)»241.

В Верхнеуральском политическом изоляторе, построенном в 1910‑х годах, содержались меньшевики, эсеры, другие политические заключенные и группа «большевиков-ленинцев», среди них Каменев, Зиновьев, Пятаков, Радек – всего около сотни троцкистов. Анархистка А. М. Гарасева так воспоминала о политизоляторе: «Верхнеуральский изолятор – огромное здание, одиноко стоящее на берегу Урала в трех километрах от города Верхнеуральска. Днем он производил внушительное впечатление своей массивностью, а ночью – будучи залит ослепительным электрическим светом среди безмолвия степного мрака. Строить его начали во времена I Мировой войны как военно-каторжную тюрьму, однако закончить не успели, и достраивали его уже большевики для своих политических противников». Здание было поделено на отдельные секторы, длинные коридоры перерезаны железными дверями, через широкий коридор нельзя было перестукиваться. Разными были и камеры – на четырех, трех, на двух человек. «Под нашей камерой в западном секторе находилась „Генеральская одиночка“ из двух комнат. Самыми плохими были восточные одиночки: там была система галерей, камеры маленькие, окна под потолком, а весь сектор был изолирован от других. Архитектор, который проектировал и строил изолятор, предусмотрел все возможности, чтобы разъединить людей»242.

До 1930 года троцкисты имели право получать в местах лишения свободы научную литературу, заниматься творчеством, направлять свои прошения в высшие государственные органы власти. Позднее их положение ухудшилось: администрация политизоляторов стала применять к политическим заключенным жесткие формы принуждения, арестанты пытались протестовать. Начиная с 1931 года часть осужденных троцкистов была этапирована из политизоляторов в Ухто-Печерский, Сибирский, Дальневосточный, Беломоро-Балтийский и другие исправительно-трудовые лагеря, где широко использовался принудительный труд243.

4. Чистка 1929 года

1929‑й оказался «годом великого перелома». Партия росла в сознательности семимильными шагами – и очищала себя. На местах стремительно набирала обороты кампания под лозунгом «Долой чуждых и примазавшихся!». Почти ежедневно на страницах газет помещались отчеты о чистках в той или иной организации и их результатах. Столичные газеты сообщали наперебой, что партия – это «живой и здоровый организм», который выбрасывает «чуждые тела, отсекает безнадежно зараженные члены, не позволяя им заражать свою кровь».

Решение о «генеральной» чистке партии было вынесено XVI партийной конференцией (апрель 1929 года). В постановлении конференции говорилось, что чистка должна «сделать партию более однородной, беспощадно выбросить из рядов партии все чуждые ей, вредные для ее успехов, равнодушные к ее борьбе элементы, <…> разоблачая скрытых троцкистов <…> и сторонников других антипартийных групп и очищая от них партию»244. Всего за причастность к оппозициям и нарушение партийной дисциплины было вычищено около 10% от общего числа исключенных (для сравнения – за бытовые проступки тогда исключили 21,9%). Вычищались «классово чуждые», уличенные в обмане «двурушники», нарушители дисциплины, сомневающиеся в партийных решениях, «перерожденцы, сросшиеся с буржуазными элементами», «карьеристы», «шкурники», «морально разложившиеся» и т. п.245

Процедуру партийной чистки 1929 года Г. Е. Зиновьев проходил 6 октября 1929 года в своей первичной парторганизации – в Москве, в центральном аппарате Центросоюза, где он руководил Культуправлением, в это время практически номинально. Протокол чистки Зиновьева немедленно попал в Замоскворецкую контрольную комиссию ВКП(б), откуда ее так же немедля переправили «т. Мельцеву», сотруднику ЦК246. Циркуляция документа в ЦК была неофициальной: письмо из контрольной комиссии в ЦК не имело входящих реквизитов и даже даты, для секретной переписки был использован стандартный бланк указания контрольной комиссии в адрес рядовой ячейки партии. В руководстве ЦК документ изучали: на бланке стоит карандашная виза «т. Молотову. Л. Каганович» – Замоскворецкий райком был именно в его подчинении. Все выступления на чистке фиксировались двумя сменами стенографисток, в ЦК пошла неправленая версия стенограммы: большинство фамилий выступавших были просто пропущены, текст полон опечаток и даже озаглавлен некорректно: «Программа заседания по проверке коммунистов ячейки Центросоюза»247. Тем более интересен документ: на нем Зиновьеву, по существу, впервые с 1927 года предстояло рассказывать о своей политической биографии не в узком кругу партийных вождей, а в случайно подобранной аудитории рядовых коммунистов, работавших в аппарате союзного кооперативного движения.

Чистка, которая закончилась для Зиновьева успешно, была очень изнурительным процессом: судя по объему стенограммы, она продолжалась не менее пяти-шести часов, в основном говорил сам Зиновьев. Скорее всего, заседание продлилось весь рабочий день, без перерыва. Временные ориентиры задал именно Зиновьев, сам запросив на вступительное автобиографическое выступление два часа – впрочем, на деле он выступал несколько короче. Председатель (его имени в стенограмме нет) формально представил Зиновьева: родился в 1883 году, еврей, родной язык русский, основная профессия – профессиональный революционер, в партии состоит с 1901 года, окончил высшее учебное заведение. Партийным взысканиям подвергался248.

Более всего автобиографическая часть выступления Зиновьева напоминала лекцию о самом себе и своей роли в истории партии: начинал партийный вождь с того, что приступил он к партийной деятельности в возрасте 18 лет «на Юге в Елисаветграде, нынешний Зиновьевск», – уже с первых слов оратор пояснил, что украинский город, переименованный в его честь, несмотря на все его ошибки, никто переименовывать обратно не собирался. Исторический обзор своей деятельности он начинал с главного козыря, отлично известного всем присутствующим: уже в третьем предложении Зиновьев рассказывал, при каких обстоятельствах он познакомился с «В. И.» (разумеется, Лениным) – и следующие полчаса они оба в речи Зиновьева будут неразлучны, «мы» в речи всегда означало «Ленин, я и другие товарищи». Здесь выступление было умеренно приправлено некоторыми мелкими и интересующими рядовых партийцев деталями: «Затем мы приехали в Питер в так называемом „запломбированном вагоне“, который на самом деле не был вовсе запломбированным, <…> мы собрали Циммервальдскую, левую [конференцию], <…> война застает нас недалеко от Кракова в Галицийской деревушке»249.

Впрочем, это была не вполне каноническая справка по истории партии: Зиновьев регулярно останавливался на том, сколь часто до 1917 года группа, объединенная Лениным, находилась в меньшинстве в самых разных ситуациях. Меньшевики в РСДРП «с известным злорадством пустили нас на первое заседание Питерского совета „посмотрите“. Действительно, мы посмотрели. Громадный зал, вмещающий до 4.000 человек, а нас маленький отряд – человек 70»250. Летом 1917 года, в изложении Зиновьева, положение большевиков всегда было на волоске от разгрома, июльское выступление большевиков, не имевших численного преимущества, было случайностью и эксцессом251.

Здесь Зиновьев и признал для целей чистки свою первую «коренную» ошибку – выступление против ленинской редакции Октябрьского переворота: «Я считал, что восстание в данной обстановке преждевременно, что мы можем быть разбиты». Зиновьев открыто признавал: даже после 25 октября он считал, что «все-таки удастся создать правительство всех социалистических партий», и его не беспокоило такое вопиющее сомнение в истинности марксистского учения о диктатуре пролетариата – в зале, видимо, не ожидалось наличие слушателей, способных поймать оратора на этом. С Ильичом, который критиковал его, но не отверг, Зиновьев расстается в начале 1918 года, когда правительство во главе с Лениным уезжает в Москву, а для самого Зиновьева «начинается <…> специфический ленинградский период работы».

О происходившем в 1918–1926 годах выступающий почти ничего не говорил: «Эта работа <…> на виду и для молодых товарищей, и на ней останавливаться не стоит». Лучше рассказать сразу о второй «коренной» ошибке – участии в объединенной оппозиции осени 1927 года. Впрочем, «эти разногласия вам также достаточно известны. Я не стану на них подробно останавливаться», говорил Зиновьев, после чего удивительным образом следовал финальный пассаж на 15 минут о том, в чем именно Зиновьев согласен с партией сейчас, а ранее вместе с Троцким (отсутствие Каменева в этой части речи показательно, да и в целом Каменева Зиновьев упоминал очень редко и только вынужденно) ошибочно был не согласен. Теперь – согласен во всем:

Линия партии кажется мне вполне правильной, потому что после тяжелого периода, который мы все пережили, совершенно ясно, что генеральная линия партии, есть большевистская ленинская линия, и у меня сейчас нет каких нибудь, сколько нибудь существенных расхождений с партией. Я разделяю целиком ее оценку стабилизации капитализма, разделяю целиком ее взгляд на индустриализацию, целиком разделяю ее установку на работу в деревне, с восторгом смотрю на то, что у нас начинается коренная переделка в деревне. Через наши разногласия уже перешли три волны. Когда мы видим тракторную станцию мощностью в 100 тракторов, то ясно, что старые разногласия ушли. Я совершенно солидаризуюсь с политикой партии в отношении правого и левого уклона, против всяких загибов, которые появились. <…>

Я знаю, что в таких случаях принято думать так: «Ты может быть думаешь, что партия к тебе пришла, а не ты к партии». Я должен определенно и прямо сказать, что я пришел к партии, что партия превыше всего, что коллективный опыт рабочего класса находит себе выражение только через нашу партию, что никаких других путей нет <…>252.

На другие темы Зиновьев готов был говорить очень остро и эффектно. Так, например, он зачитал залу отрывки из случайно оказавшейся у него в кармане статьи Троцкого «в иностранном журнале» – и никто не спросил: откуда у него, собственно, троцкистские материалы? Он легко мог намекать на «завещание Ленина», прямо этот документ не упоминая, – в нем его Ленин и характеризовал. Он показывал знание платформы сапроновцев, которые, по его мнению, на порядок опаснее троцкистов: «А вот Иван Ник. Смирнов, с его, „давайте порвем с середняком и сделаем индустриализацию“, говорит глупость, потому что так ни индустриализацию не сделаешь, ни революцию»253. Но о собственной оппозиции в середине 1920‑х Зиновьев говорить ничего не собирался. Эта оговорка – «все и так все знают» – была формулой вооруженного компромисса: незачем было провоцировать воспоминания о его базе в Ленинграде – это могло быть опасным.

По протоколу чистки председатель и еще с десяток присутствующих из зала задали публично вопросы Зиновьеву – всего около трех десятков. Из зала в президиум присылались и записки, Зиновьев вслух прочел лишь одну из них: «Вы упираете на свои личные отношения с В. И. Как можно объяснить, почему В. И. дал о Вас характеристику не-лестную: расскажите о своих ошибках, об отказе от оппозиции и т. п.» Но именно на нее Зиновьев отвечать не стал, вскользь бросив: «Вы сами должны судить, как много наврал Троцкий в своих воспоминаниях <…>», – как бы завершая свое обращение к бывшим троцкистам: следует оставить оппозиционные иллюзии254. Суть вопросов, заданных Зиновьеву, была предсказуема, хотя и явно не соответствовала сценарию вступительной речи: зал в основном хотел или нюансированного и более эмоционального признания ошибок 1917 и 1925–1927 годов, или формальных объяснений того, почему Зиновьев так мало времени тратил на работу в Центросоюзе и местной парторганизации.

Некоторые выступающие откровенно придирались и подначивали: «Вы сказали, что серьезных расхождений у Вас с партией сейчас нет. А какие есть, несерьезные расхождения?» «Пусть он скажет о методах фракционной борьбы с партией в 1927 году!»255 Среди прочих вопросов был и острополитический: в зале отлично знали о текущих проблемах Бухарина, обвинениях его в блокировании с Каменевым – это было острие «великого перелома», спор «правых» с партийным большинством был на тот момент самой скандальной и актуальной темой. На этот вопрос Зиновьев отвечал неохотно, повторяя общеизвестные вещи.

В начале сессии вопросов, отвечая председателю, Зиновьев сначала немного потеоретизировал о корнях своих ошибок. Первый корень – «замедление самой мировой революции». «Теперь уже совершенно ясно, что иногда мы спорили по посторонним вопросам, а на самом деле были именно те проблемы, которые были связаны с этим затяжным периодом мировой революции». Вторая важнейшая причина – «мы подошли к концу восстановительного периода и вступили в период, который мы теперь все называем реконструктивным, когда по-новому встали почти все вопросы экономики и некоторые вопросы политики. Когда дело шло о том, чтобы пустить в ход старую фабрику или старое оборудование – это было одно время самая трудная, центральная и жгучая проблема, но сравнительно простая, но когда мы подошли к довоенному уровню, когда на основе НЭПа встал вопрос о переделке деревни и т. д., тогда все вопросы встали по-новому в очень трудной обстановке классового переплета, в обстановке своеобразной, трудной и новой». Третья причина – «это была смерть Ленина»: «Нужно было по-новому перестраивать руководство партии, потому что партия привыкла чувствовать себя за Лениным, как за каменной стеной. 25 лет его авторитет решал тогда, когда были разногласия»256.

Однако упоминание Бухарина в вопросах заставило Зиновьева заглотить наживку: он посвятил следующий час чистки пламенному выступлению, в котором Бухарин, текущая жертва партийной процедуры остракизма (совершенно такая же, как и сам Зиновьев в 1927 году), выглядел едва ли не главной проблемой современности: «В частности, со мной плохую шутку сыграло то, что я высказывания тов. Бухарина долгое время отождествлял с высказываниями партии и считал, что каждая ошибка, которую он делает, будет той ошибкой, по которой пойдет партия». Бухарин в изложении Зиновьева – «по дороге к Каутскому и Гильфердингу, <…> у меня с ним была большая личная дружба несколько лет», – Зиновьев явно давал понять, что дружба эта в прошлом257. Схема, предложенная Зиновьевым, – оппозиция атаковала не линию ЦК, а линию Бухарина, ошибочно принимавшуюся все это время за линию ЦК, – должна была обеспечить успешную защиту, и Зиновьев на это энергично напирал.

Конечно, залу это не очень нравилось: Зиновьев выглядел не как оппозиционер, а как участник текущих событий на стороне ЦК. Иногда Зиновьева прорывало в оговорках: «Фракционная борьба вполне уместна и допустима, пока мы были в партии с меньшевиками. В то время мы с В. И. применяли эти фракционные методы по отношению к ним так, что никому и не приснится»258. Из таких проговорок Зиновьева можно было понять смысл его вступительной риторики о большевиках, которые на старте всегда были в меньшинстве: не задавайтесь, словно говорил опальный, но прощенный вождь, сильное и идейное меньшинство все равно станет большинством, важна ленинская тактика, а я больше других знаю лично от Ленина, как это делается. Это был все тот же намек: не троньте меня, мое время не закончилось, оно может прийти снова – и придет. О том, что партия обязательно доверит ему в будущем более важную работу, чем труд в Центросоюзе и написание статей по заказу ЦК, он говорил несколько раз, по делу и без дела.

Но свой актуальный статус на осень 1929 года Зиновьев описывал предельно четко:

Тов.[арищи] спрашивают, почему я не выступаю против клеветы правы[х] о сползании партии к троцкизму. Вы сами должны понимать, что мое участие в печати регулирую не я сам, а те, кому сие ведать надлежит, – Центральный комитет. Я пишу, что мне поручают <…> Я не очень ленюсь литературной работы, но ее регулирует редакция, а не я сам <…> Спрашивают – насколько целесообразно я используюсь в советском и партийном порядке. Это уже не моего ума дело. Решает Центральный комитет. Я думаю, что со временем (и это время не так далеко) Центральный комитет даст мне возможность приложить на более широкой арене те знания, которыми я обладаю. До тех пор пока мне поручена другая работа, я стараюсь ее выполнить259.

Сейчас Зиновьев был в своих глазах послушным и почти безгласным инструментом ЦК, который намерен заслужить полное право вернуться в состав ЦК и уже самому направлять других. Неизвестно, полагал ли Зиновьев модель такого подчинения нужной только для провинившихся членов партии или для всех, кроме верхушки ВПК(б); на что могли рассчитывать рядовые коммунисты, из его речи непонятно.

Сами эти коммунисты на четвертом часу заседания начали выступать со своими мнениями и комментариями. Все также было ожидаемо. С одной стороны, Зиновьев имел «громадные революционные заслуги», и некая произносящая эти слова женщина-иностранка, не вполне владеющая русским языком, прямо сказала: «Я уверена, то Зиновьев будет самым лучшим, самым любимым работником в нашей большевистской партии». «Перед нами выступал гигант», – констатировал другой неизвестный партиец. Но и к гиганту были вопросы: у каждого выступавшего в следующие часы находились мелкие придирки и настойчивое желание все же продолжить «расковыривать царапины» (как выразился сам Зиновьев) требованиями еще раз и точнее, определеннее сказать о своих ошибках. «На этом собрании надо дать ответ на вопрос об индустриализации», – заявил один из выступающих, после этого несколько минут говоря, какой именно ответ надо дать. «Вопрос ставился о том, что, мол, весь аппарат нашей Красной армии таков, что Красная армия не является пролетарской армией, не является армией диктатуры пролетариата. Почему же Зиновьев не сказал об этом?» Иногда таких требующих продолжения и самоанализа прерывали из зала возмущенными репликами: «(Голоса: он об этом сказал) Это не было резко подчеркнуто (Голоса: Глупость!)»; и далее уже раздраженно: «Голоса: садись. (Шум)»260.

Претензии эти были разнообразны: в вину Зиновьеву ставили и непосещение заседаний первичной ячейки, и ненаписанные им статьи, и какие-то словесные оговорки в его выступлении. Но видно, что это был повод задать вопрос: большинству или хотелось, чтобы оратор перестал выглядеть так уверенно – или же его подозревали в умелой политической игре, что для присутствующих казалось продолжением оппозиционной деятельности.

Один из присутствовавших, некто Голубь, прямо сказал: «На меня его исповедь не произвела впечатления искренности». Голубь, работающий тут же, в Центросоюзе и, вероятно, формальный подчиненный Зиновьева по Культпросветотделу кооперативного объединения, говорил грамотно, хотя и нудно минут 5–7 и про все сразу. Претензии его к Зиновьеву были разнообразны: от нечеткой позиции по китайскому вопросу до какого-то согласованного Культпросветом крамольного агитплаката, где бедняк и середняк должны «заразить кулака» идеей повышенных хлебосдач, что Голубь считал правым уклоном и примирением с кулаком – плакат Центросоюзу пришлось отозвать. К тому же Зиновьев просто мало трудился в Центросоюзе, слабо взаимодействовал с партячейкой. В этом, по мнению Голубя, и надо было честно каяться, а не рассуждать о Циммервальде и июле 1917 года. Но и в сотрудничестве с Троцким – тоже.

И именно на Голубе Зиновьев сорвался, раздраженно произнося длиннейшую финальную диатрибу. Сначала он был спокоен и ироничен: «Я выразился в шутливой форме, что я плохой кооператор. Буду работать пять лет и научусь не хуже Голубя, а сейчас дело знаю мало и говорю это откровенно». Да, вопросы, признавал Зиновьев, к нему есть. Но откуда столько придирок? В этом стиле он говорил минут десять, подробно комментируя то те, то другие мелкие придирки, как бы внутренне вскипая, все агрессивнее и агрессивнее, но пока еще сдержанно. Зиновьеву постепенно отказывало терпение: градус его речи все нарастал. Характеризуя события 7 ноября 1927 года, он говорил, что в партии и стране после этой даты «началось черт знает что». А комментируя в очередной раз мелкую оговорку о наличии «предателей» в Красной армии, он страстно подтверждал: да, предатели везде:

Тов[арищ] говорит, что по моим словам получается, что в Красной армии растет новый Чан-Кай-Ши. Я таких заявлений не делал, но я думаю, говорил и всегда скажу, что у нас предатели в шахтах, были предатели в золотопромышленности, есть предатели во всех отраслях, вполне возможно, что есть предатели и в Красной армии. Кто это может отрицать. Этого отрицать никто не может. У нас был период, когда главное предательство было именно в Красной армии. В начале революции именно это привело к тому, что мы должны были ставить двух комиссаров к каждому спецу. Конечно, теперь командный состав преимущественно пролетарский, и на 12 году революции совсем другое положение. Наше счастье, что сейчас минимальное количество, ничтожное количество, мне даже неизвестны такие случаи предательства среди военных спецов, но это возможно. Разве в случае войны не будут подкупать нужнейших людей? – Конечно, будут сыпать миллионы и подкупать на периферии крупного и полукрупного спеца.

А когда вопрошающий через некоторое время вновь поинтересовался: так есть или нет предатели в Красной армии? – Зиновьев весьма злобно завершил повторное и вновь чуть уклончивое объяснение пророчеством: «Мы их поймаем и, конечно, расстреляем»261.

Но перед его глазами были не столько предатели, сколько все тот же вздорный Голубь: буквально, ибо, судя по всему, Голубь сидел прямо перед Зиновьевым в передних рядах зала. Голубя Зиновьев поминал через слово, Голубь вытеснил собой Бухарина, Голубь был уже едва ли не главным врагом. И, наконец, бывшего оппозиционного вождя прорвало:

Голубь говорит – исповедь, неискренность, искупить. Разве я пришел сюда исповедоваться или искупать, как он говорит – «и то и другое у тов. Зиновьева неискренно». Потому он пришел сюда свою искренность показать. Он меня цитировал неточно, а я привожу его слова. Разве это большевистское слово – исповедь, искупать? Нет это не большевистские слова. Это лево-эсеровские слова. Я пришел сюда не для исповеди, не для того, чтобы искупать. Я не в церкви, это не наши терминологии, а лево-эсеровская терминология. Вы говорили «Зиновьев будет мне в заключительном слове отвечать». Да, я привык давать сдачу. В чем я виновен, я виновен, и перед своей партийной ячейкой говорю, что виновен. А вы приходите и говорите «Зиновьев неискренен». Что за постановка вопроса? Где видано, что я должен был исповедоваться и искупать? Вы, вероятно, воображали, что нынче будет большой драматический спектакль, придет человек с исповедью, будет каяться. Если вы пороетесь в истории наших взаимоотношений, вы найдете такие вещи у Камкова, у Спиридоновой, это их жаргон. Я как член партии прихожу на ячейку, даю объяснения, если будет вынесено такое постановление, что того то не сделал, то я десять раз продумаю, я буду исправлять. Вот почему я отвожу такую постановку вопроса насчет искренности и исповеди262.

Зиновьев продолжал бы в том же духе, но все тот же Голубь, маячивший в его поле зрения, еще раз нашел, как вставить свое слово. «Один раз соврешь, другой не поверят!» – заорал из зала служащий Центросоюза, чувствуя звездный час. На это Зиновьев ответил почти таким же патетическим выкриком: «Мне партия и рабочий класс уже верят и поверят больше, чем вам!»263

Здесь раздались аплодисменты, и финальная официозная тирада Зиновьева, завершающая его чистку, прозвучала торжественно: «Я обращаюсь ко всем вам с категорическим заявлением комиссии, я говорю, что мне не „кажется“, а я твердо убежден, что генеральная линия нашей партии, генеральная линия Коминтерна правильная линия. Ленинская линия, что она обеспечивает нам победу, что мы с ней победим всех супостатов, что ЦК прав безусловно, что не партия ко мне пришла, а я пришел к партии, что я признал свои ошибки, я готов выполнять любую работу, которую мне поручит партия, и надеюсь, что мне это удастся, как и всем другим товарищам!»264 Если анонимный председатель собрания что-то и говорил после, то смена стенографисток эти слова не зафиксировала, напечатав лишь финальное: «Заседание закрывается».

Конечно, исходно в зал приходили смотреть на совсем другие эмоции, на растерянность, на выкручивание, на смятение и неловкость, унижение и самоуничижение (это очевидно из вопросов Зиновьеву). Но победить можно было только показательной выдержанностью – и публика была удовлетворена: они видели истинного ленинца, пусть и с подмоченной репутацией.

Пожалуй, самый важный из вопросов к этому тексту: кого имел в виду Зиновьев под «вами», говоря, что ему партия уже поверила больше? Не ничтожный же в его глазах Голубь виделся ему оппонентом. Стоит отметить, что нет никаких оснований подозревать партячейку Центросоюза в какой-то специальной накрученности по отношению к Зиновьеву на этом собрании: нет, это был довольно доброжелательный коллектив, немного побаивающийся своего случайного высокопоставленного члена – птицу намного более высокого полета. Специальная травля Зиновьева в ходе чистки явно не предусматривалась: пытающихся поиздеваться из зала даже одергивали. Тем не менее Зиновьев очень устал: то, чему аплодировала партячейка, не было домашней заготовкой и было отклонением от стиля, которого проходящий чистку придерживался много часов. Иными словами, на самом деле аплодисментами вознаграждался нервный срыв, а не выдержка. Перед ним была ровно та самая косная партийная масса, которую зиновьевцы в 1927 году ненавидели и к которой одновременно апеллировали, а масса эта таких психологических тонкостей явно не различала: неважно, почему дерется, важно, что дерется! Но на кого именно Зиновьев сорвался? Кому он торжествующе и злорадно говорил о партии, которая поручит ему более важные дела, чем выслушивать глупости неведомого Голубя в собрании партийных кооператоров?

Кажется, в самом тексте есть скрытый ответ: видимо, сталинскому активному большинству, которое, как и оппозиционное меньшинство, должно было тоже утонуть в этой партийной массе. Как ни странно, Зиновьев считал себя защищенным избранной в конце 1927 года, на XV съезде, персональной стратегией. Он считал, что понял, как надо действовать, и открыто об этом говорил: оппозиционер должен был подчиниться партии буквально, передать ей все рычаги управления своей текущей деятельностью, стать ее марионеткой. Только став големом ЦК, по команде травя Бухарина, создавая нужные книги для Коминтерна, утверждая любые кооперативные плакаты и громя кулаков в «Правде» по заказу, можно было получить право вернуться в ту часть партийных рядов, которую несли восходящие потоки. Абсолютная лояльность должна была вознаградиться, в идеале – при зиновьевских входящих данных – возвращением в ЦК и даже в Политбюро. А «вы», те, кто не понимал смысла поведения Зиновьева на чистке 1929 года, – это те, кто не понимал, что такое политика, и лез в нее со своими дурными претензиями. Зиновьев был уверен: то, что от него требовалось, – это не искренность, а игра по не им определяемым правилам, с постоянными кивками в направлении соответствующих пунктов устава ВКП(б). В 1929 году от Зиновьева, по его мнению, требовалась не парресийная открытость, не эмоциональное самоуничижение, а предельно прагматический шаг: полный и содержательный отказ от автономии своего политического эго, сознательное подчинение. Большевистская честность проявлялась для бывшего оппозиционера только в четкости исполнения партийных указаний и нерассуждающей лояльности решению, принятому партийной вертикалью. Сталинскую программу Зиновьев к тому времени уже принял в целом, проговаривая вслух надежду, что неожиданностей на этом пути больше не будет: отвечая на вопрос «с подковыркой»– последняя в 1927 году им совершена ошибка против партии «или предпоследняя», – он спокойно объяснял: я уже немолод, видимо, последняя. И ошибался: у партийного времени было свое течение, то, что было в прошлом, в любой момент могло быть переквалифицировано в настоящее, чистку, которая должна была закончиться в октябре 1929 года, совершенно не предполагалось заканчивать.

Но все это был официальный Зиновьев, Зиновьев для общего партийного употребления. Партийное большинство по-прежнему подозревало, что Зиновьев притворялся. А сами зиновьевцы видели в поведении вождя маневр – и маскарад. Член Ленсовета Петр Эдуардович Роцкан вспоминал: «С Зиновьевым я имел беседу на тему о предстоявшей чистке ВКП(б). Я сказал ему, что сохранил оппозиционные взгляды и поэтому прошу совета, как мне держать себя при проверке. На это Зиновьев ответил: „Чистку партии не надо превращать в арену для борьбы за наши взгляды“. Эти слова Зиновьева настолько запечатлелись в моей памяти, что их привожу почти буквально. Нетрудно понять, что означал такой ответ в переводе на простой язык: „Оружия своего не складывай, двурушничай, если скажешь правду о своих взглядах – тебя исключат, а ты нам еще нужен“»265.

Встречаясь с коллегой по оппозиции Тимофеем Дмитриевичем Дмитриевым во время своего приезда в Ленинград в 1929 году, бывший заведующий агитпропом Ленинградского губкома РКП(б) Яков Рафаилович Елькович заметил: «Разговоры главным образом сосредотачивались вокруг вопросов чистки» и требований к повышению градуса покаяния. Дмитриев жаловался, что «чистка проходила тяжело, что комиссия по чистке уже не удовлетворилась присоединением к заявлению „23“, а потребовала от него развернутой критики троцкистско-зиновьевской платформы, признав его первоначальное выступление недостаточным и неудовлетворительным, что такие же срывы происходят и у других членов зиновьевской организации, которые не хотят „давать“ больше того, что сказано в заявлении „23“». Заключение было тем же: надо было притворяться, не останавливаясь перед развернутой критикой платформы 1927 года, «с тем, чтобы сохранить зиновьевские кадры»266.

Партийная пресса не видела подвоха. Чистка в ее глазах шла как нельзя лучше. Вот, к примеру, что писалось в Ленинграде об атмосфере в Военно-морской академии: «Обстановка чистки настолько простая и товарищеская, что посторонний человек скорее принял бы ее за обычное товарищеское собеседование». По большей части осуждению подвергали за «отрыв от партии», «связь с чуждым партии элементом», «моральное разложение», «чванство» и тому подобные нарушения партийной этики. Приговором было непролетарское происхождение, особенно если студенты пытались его скрыть267. Зато анонимное свидетельство из Москвы сильно отличалось от тона газет: «В конце 20‑х гг. по вузам страны пронесся зловещий дух разоблачений и выявлений „чуждых элементов“ – как среди студентов, так и среди профессорско-преподавательского состава. Как из рога изобилия появлялись факты обнаружения скрытых „врагов“, якобы затаившихся в ячейках вузов под „благородной личиной“. Чистка в 1 МГУ проходила не келейно, а при открытых дверях, в присутствии примерно 25–30% беспартийных студентов. По большей части это были сочувствующие коммунистам слушатели, кандидаты на вступление в ряды партии и комсомола». Если в середине 1920‑х годов непролетарских студентов вызывали на «чистку» «как на тайное судилище, то теперь коммунистов и комсомольцев заслушивали в качестве „товарищей“, всем миром. <…> На собраниях безжалостно „чистили“ за „отрыв, бытовое разложение, политическую неграмотность“»268.

Начальник в иностранном отделе ОГПУ, невозвращенец Георгий Сергеевич Агабеков вспоминал:

Ежедневно усердные хранители чистоты партии помещали в газетах статьи с рецептами, как чистить партию, чтобы вычистить всех, кто ей не угоден. На всех собраниях и заседаниях также дискутировался вопрос о методах чистки. Почти все ОГПУ было занято подбором и подготовкой материалов, компрометирующих того или иного члена партии. Сотрудники, встречаясь, говорили только о предстоящей чистке. Каждый только думал о ней. <…> «Я думаю, что главное внимание во время чистки будет обращаться не на знания, а на то, насколько активен и полезен коммунист. Ну, конечно и социальное происхождение будет играть роль», – сказал я. – «Какой там! Вчера мне ребята рассказывали, как идет чистка в Комакадемии. Задают самые заковыристые вопросы по всем отраслям марксистской литературы», – ответил К. «Ну в академии, на то они и учатся, чтобы знать. А по-моему, там их просто прощупывают, чтобы выяснить, нет ли у члена партии какого-либо уклона», – заметил М. <…>

День чистки приближался. Откуда-то сотрудники уже знали, кто будут членами комиссии по чистке. «Эта комиссия уже не раз заседала в кабинете <…> и просматривала личные дела сотрудников. <…> Что они выписали список лиц, подозрительных в партийном отношении». Комиссии должны были заседать сразу в нескольких отделах. Заседание устроили после занятий в одной из больших комнат Иностранного отдела. За столом расположились чистильщики. Напротив комиссии сели мы, на скамьях и стульях, собранных из всех комнат отдела. <…> Началась чистка просто и без перебоев. Вызванный рассказывал свою автобиографию, в то же время комиссия следила по его личному делу за правильностью рассказа. Затем председатель обращался к остальной аудитории, спрашивая, нет ли у кого вопросов к проверяемому. Причем характерно, что первое время все хором отказывались ставить вопросы. Каждый думал о своем, о себе. Он боялся, что если он будет расспрашивать, то, когда придет его очередь, остальные также могут засыпать его вопросами. Получалась какая-то, с молчаливого согласия, круговая порука. Но картина начала меняться, как только первые два десятка прошли проверку. Им уже нечего было стесняться задавать вопросы, и чем дальше, тем вопросы ставились чаще269.

И, наконец, совсем желчные воспоминания выпускника Краснодарского медицинского института Александра Рудольфовича Трушновича, написанные уже за рубежом: «Перед самым началом коллективизации коммунистическое руководство провело чистку партии, чтобы исключить тех, кого считало малопригодными для участия в еще одних предстоящих насилиях над народом, а других запугать и привести к беспрекословному повиновению. Комиссии по чистке назначались по иерархической лестнице: районные – обкомом или крайкомом, а те – центром. Чистка проходила в клубе или по ячейкам. Порядок был такой: председатель комиссии вызывает члена партии на эстраду, и тот называет место своей работы, сообщает стаж своего физического труда, партийный стаж и номер партийного билета, который обязан знать наизусть. Затем излагает биографию. После этого присутствующие могут задавать, устно или письменно, вопросы через председателя, который их разрешает или отвергает. Допускаются выступления, характеризующие человека как партийного и советского работника». Наблюдения Трушновича подтверждали то, что он уже знал: «При чистке моральные качества человека роли не играли. Для партии важнее всего, чтобы он был беспрекословным ее орудием». Лишь в одном Трушнович расходился с Агабековым: «Чистка понадобилась не для выявления контрреволюционеров или чуждых элементов. Их выявляет ГПУ, накапливающее агентурные сведения о каждом советском гражданине. Она была нужна для усиления среди членов партии атмосферы неуверенности, сервильности и страха, для поощрения системы сыска и доноса, осознания полной своей зависимости от засекреченного бесконтрольного верховодства. Она показала, что партия никогда не даст своим членам ни минуты на отдых и размышления, будет их постоянно дергать, нередко сознательно загружая впустую. Характерными были также обвинения в „якшании с беспартийными“. Руководство панически боялось дружеских, человеческих отношений партийцев с народом»270.

Чистка породила множество анекдотов, например:

– Из анкеты: «Родственников до 1917 года не было».

– «Я в последнее время просто переродился. Везде в анкетах вместо „сын попа“ пишу „сын рабочего“».

– Певица исполняет песню, связанную с чисткой: «Ты не спрашивай, не выпытывай».

– «А что, Ломоносову тоже чиститься приходилось?» – «Почему?» – «А для чего тогда вот его биографию публиковали?»

Из партии также выгоняли «троцкистов», «правоуклонистов» и прочий «идейный балласт», что не могло не произвести в свою очередь еще анекдоты:

– Вопрос на «чистке»: «Были ли колебания в проведении генеральной линии партии?» Ответ: «Колебался вместе с линией».

– «Когда старый большевик у власти, состоит членом ЦК, о чем он говорит в своих речах?» – «О строгой дисциплине и жестком централизме». – «А когда его выбрасывают из ЦК, объявляют оппозиционером, о чем он вспоминает?» – «О внутрипартийной демократии».

– Загадка: «Брат брата трет, шибко кровь течет». Отгадка: «Расправа с оппозицией».

– Исключенный из партии жалуется: «Меня исключили только за то, что я похож на вождей: по происхождению я как Ленин (дворянин), отношусь к партии как Троцкий (оппозиционер), с женщинами веду себя как Луначарский (гомосексуально), а в частной жизни как Рыков (любит со стеклянным богом здороваться). Вот и угоди им: одним честь, а других выгоняют»271.

Последний анекдот – обобщающий: он показывает, что «нечистота» включала в себя в разных соотношениях социальное происхождение, политику и личную мораль.

Историю, случившуюся с Кутузовым в 1929 году, лучше начать с конца. Кутузова исключили из партии – опять. И он апеллировал к Томской контрольной комиссии – опять. «По решению проверочной комиссии 4‑го курса <…> я исключен из партии. Это решение неправильно. Для исключения меня из партии не дает оснований ни мое поведение в течении последних двух лет, ни тот фактический материал, который имел место на чистке и был известен до нее»272. Вот как оценивал Кутузов свое поведение после недавнего восстановления в партии: получив извещение от Сибирской контрольной комиссии о благоприятном исходе, «Я в ноябре 1928 года возвратился в Томск. Здесь из числа бывших оппозиционеров я восстановил приятельские отношения с Матвеевым и Таскаевым, но без намерения продолжать оппозиционную работу, и по своим убеждениям оставался на точке зрения партийных установок почти в продолжении года. На то время не было никакого намерения продолжать оппозиционную работу; могу только отметить, что мне оставались неясными обстоятельства и причины высылки Троцкого за границу; осуждая его выступления в заграничной печати, я не разделял всей резкости, с которой проводилось осуждение его в печати и на партсобраниях. В этом вопросе я придерживался примиренческой точки зрения, и эта ошибка не осталась без влияния на мое последующее поведение»273. Над Кутузовым висело обвинение в том, что он читал «книгу Троцкого». Скорее всего, речь шла о работе «Моя жизнь: Опыт автобиографии», написанной Троцким в Алма-Ате и Турции и впервые опубликованной в 1929 году, уже за рубежом. Книга, имевшая сильную антисталинскую направленность, на самом деле циркулировала по институту, но в руки Кутузова не попала. Он подчеркивал, что обвинение было «необоснованно» и снято еще до начала чистки. Бюро ячейки точно выяснило, кто читал запрещенный том, и применило соответствующие партвзыскания. «Я, – подчеркивал Кутузов, – к этому никакого отношения не имел»274.

Вообще Кутузов отрицал какое-либо персональное участие в оппозиции в 1929 году, какие-либо связи с местными троцкистами:

В Томске подпольной троцкистской работы я не вел; колебания по некоторым вопросам политики партии у меня были, как результат не полностью изжитых оппозиционных взглядов 1927 года. <…> С осени 1929 года у меня начались разногласия с руководящими работниками в ячейке на почве некоторых практических вопросов, а главным образом на почве настороженного и в ряде случаев резкого отношения к партийцам бывшим оппозиционерам и в том числе по отношению ко мне. <…> На этой почве я начал обособляться от партийного руководства и так за это время и не сумел перевооружиться целиком, как того требовали партийные установки, то своими выступлениями против руководства ячейки поставил себя опять центром колеблющихся элементов в ячейке, главным образом из числа бывших оппозиционеров.

Кутузов продолжал: «Далее новая установка партии на решительную и быструю коллективизацию не была мною достаточно осознана и в результате появились идейные разногласия с партией. При наличии всех этих обстоятельств я опять попал в плен троцкистских настроений, чему особенно содействовала поддержка троцкистски настроенного и убежденного Голякова», который тоже вернулся к этому времени в Томск. «Таким образом, воздерживаясь от определенных троцкистских выступлений и организационных мер, я, тем не менее, считал нужным, без определенной цели, на всякий случай, так сказать, „про запас“ сохранить приятельские отношения с некоторыми из бывших оппозиционеров в ячейке и свое положение в ячейке и партийный билет, к лишению которого уже тогда было достаточно оснований»275.

Но – и это в глазах Кутузова было самым главным – «ошибок принципиального порядка – в смысле непонимания или противоречия генеральной линии партии и вытекающих из нее принципиальных установок – с моей стороны не было»276. Апелляция останавливалась на всех пунктах обвинения, отметая их один за другим. Ниже мы приведем доводы Кутузова вместе с материалами чистки, но прежде дадим общую информацию и добавим несколько зарисовок, важных для понимания контекста.

В Сибирском технологическом институте чистка проводилась специально созданной комиссией из наиболее проверенных партийных кадров, но и беспартийным предоставлялась возможность участвовать в ней. Сначала заслушивали сведения из регистрационной карточки проверяемого, затем просили его изложить автобиографию. Опрос мог быть чистой формальностью, длившейся всего пару минут. Кандидатам же на отчисление задавались каверзные и многочисленные вопросы. Можно отметить некоторые изменения в формате чистки в сравнении с прошлогодней партпроверкой: вместо двукратного обсуждения – перед бюро, затем на ячейке – все происходило сразу. Коммунист отвечал на прямые вопросы тройки, выделенной проверочной комиссией (более или менее дублирующей функции партбюро образца 1928 года), затем высказывались присутствующие. Публичная сфера большевиков оказалась на высоте, как утверждали в томском аппарате: «Главное драгоценное качество чистки оказалось то, что она явилась фактором колоссального воспитательного значения для партии». Однако общественный интерес мог быть еще бόльшим: «Посещение беспартийных было неудовлетворительное, и совсем отсутствовал профессорско-преподавательский состав»277.

На страницах материалов чистки мы встречаем все те же имена, все тех же студентов-оппозиционеров. Некоторые уцелели при прошлогодней проверке, другие, в первую очередь Кутузов, успели восстановиться. Гриневич, Николаев и Уманец остались в институте, и стенограммы пестрят их именами. Также присутствовали Горбатых, Беляев и Камсков, хоть и высказывались редко. Неизменность, пускай не полная, действующих лиц помогает нам проследить изменения в политическом дискурсе. Речь часто шла о тех же персоналиях, но в партийной оценке коммуниста теперь акцентировались несколько иные моменты. В 1929 году ценилась активность, мобилизация в пользу пятилетки и, как мы убедимся, тяга к трибуне. Тактическое молчание приравнивалось к скрытности. Публичность была принудительной: истинный большевик обязан был свидетельствовать, даже против себя.

Много говорили о Троцком и троцкистах. Со Львом Давидовичем особенно не спорили – его третировали. Теперь дело было не в теоретических разногласиях и экономических прожектах, а в политической благонадежности. Необходимость чистки партии обосновывалась тем, что ВКП(б) должна была вступить абсолютно монолитной в предстоящую эпоху крупных социалистических преобразований. ЦК назвал ряд категорий, подлежащих исключению из партии, первая среди них – «представители оппозиционных групп»278. Использовалась и более мягкая формулировка – «уклонисты». Уклон не считался автоматически оппозицией: уклонисты несколько сбились с дороги, но возврат на путь истинный им еще не был закрыт. Формальные принципы для их распознавания выработать было сложно, надо было надеяться на коммунистическое чутье, «партийный нюх».

Партийная политика первой пятилетки была ареной, где при помощи сложных дискурсивных маневров устанавливалось, кто является носителем верной линии. Понятие «генеральной линии партии» было впервые сформулировано Бухариным на XIV партконференции 29 апреля 1925 года279. На тот момент Николай Иванович составлял блок со Сталиным, и, таким образом, за пределами «генеральной линии» оставались «левые загибщики». «Правый уклон» был обозначен Сталиным в апреле 1929 года, когда на совместном пленуме ЦК и ЦКК генеральный секретарь объявил политическую платформу самого Бухарина отклонением от генеральной линии партии, а его сторонников – «агентурой кулачества»280.

По поводу столь многочисленных уклонов в разные стороны по партии циркулировали анекдоты:

– Ленин просил послать к себе Рыкова, ему сказали: «Он ушел вправо». – «Тогда позовите Бухарина». Ему сказали: «Он ушел влево». – «Ну тогда позовите Калинина». Тот пришел, и ему Ленин сказал: «Поверни меня к стене. Надоело мне уж смотреть, что вы тут творите…».

– На Красной площади. Идет конница. Буденный командует: «Полк, поворот на л…». – «Тс-с-с-с, – Ст[алин] ему затыкает рот, – нельзя, левый уклон». – «Поворот на пр…». – «Тс-с-с-с! Правый уклон!» – «Шаг на месте! Раз, два!»

– «Почему в России нет обуви?» – «Среди обуви есть правые и есть левые, а в России и правые, и левые запрещены…».

– Правый уклон – лицом к селу, левый уклон – лицом к городу, генеральная линия партии – ни к селу, ни к городу.

– Если в городе есть хлеб, а в деревне нет – это левый уклон. Если в городе нет хлеба, а в деревне есть – это правый уклон. Если ни в городе, ни в деревне нет хлеба – это генеральная линия. Если и в городе, и в деревне есть хлеб – это проклятый загнивающий капитализм.

– (Графический анекдот. Рисуется.) Прямая линия сверху донизу на левой стороне листа. Что такое? Левый уклон. Прямая линия сверху донизу на правой стороне листа. Что такое? Правый уклон. Вьется, изгибается зигзагообразная линия между левой и правой прямыми. Что такое? Генеральная линия.

– «Может ли змея сломать себе хребет?» – «Да, если она будет ползти, следуя генеральной линии партии».

– «Что представляет собой генеральная линия партии?» – «Периметр пятиконечной звезды. То правый уклон, то левый уклон, и каждая ее точка если не точка великого перелома, то обязательно точка перегиба»281.

В своем обширном докладе на XVI партконференции 26 апреля 1929 года председатель ВЦИК СССР М. И. Калинин остановился на двух уклонах: «Это правые и так называемые „левые“. Социально-экономические корни правого уклона теперь достаточно выяснены. Я буду только перечислять: капиталистическое окружение, техническая отсталость СССР, преобладание мелкотоварного производства». Развитие социалистического строительства и «бешеное сопротивление капиталистических элементов, трудности социалистического строительства. Двойственная природа крестьянина (собственник и труженик), отсюда его колебания то налево, то направо, то он с рабочим классом, то он с хозяйчиком, с кулаком; пополнение рабочего класса выходцами из деревни, а через этот канал колебания передаются в рабочий класс и отсюда в отдельные прослойки партии. Усиление в самой партии психологии „покоя“». Калинин просил не путать субъективные намерения и объективную сущность коммуниста: «Само собой разумеется, что есть и такие правые, которые являются идеальными людьми, которые будут умирать за советскую власть. И вместе с тем какими-то неуловимыми путями, даже внутренне исходя из идеальных побуждений сохранения и укрепления пролетарской диктатуры, они все-таки идут к правому уклону. Этого не надо забывать, и я прямо скажу, товарищи, что это – наиболее опасный элемент для нашей партии, потому что их внутренняя чистота, идеализм, их личные качества, их индивидуальные черты, они для простого, рядового человека не дают возможности разобраться, они затушевывают отрицательное политическое мировоззрение этих людей».

Какие же особенности правых, какой у них политический подход? – задавался вопросом Калинин. «Конечно, главное расхождение между правыми и линией партии заключается в том, что они, например, подъем крестьянского индивидуального хозяйства мыслят как самодовлеющий процесс, вне зависимости от коллективизации. <…> Коль скоро правые признают процесс поднятия индивидуального хозяйства как самодовлеющий процесс, это само собою ведет к тому, что нужно дать свободу капиталистическим элементам в деревне, развязать кулачество и т. д.» Следующим признаком правого уклона является преуменьшение значения классовой борьбы. «В то время как партия считает, что построение социализма в известные отрезки времени обостряет эту борьбу (тут надо сказать, что эта борьба приобретает разную форму на разных этапах), правые издеваются над такой точкой зрения и проповедуют по существу классовый мир». Не обошел стороной Калинин и левый уклон: «Я считаю, что, несмотря на то что группа троцкистов ушла у нас в подполье (это – безусловно), все-таки „левая“ фразеология этой организации увлекает людей, в особенности из молодежи. „Левая“ фразеология всегда найдет поклонников и еще долго будет приносить нам вред, ибо она питается мелкой буржуазией, которой особенно богата наша страна. Борьба с троцкизмом – открытым и замаскированным – должна продолжаться неустанно. <…> Надо понять, что троцкизм есть сила реставрации, так сказать, наизнанку».

Для понимания внутрипартийного языка 1929 года также важны размышления Калинина «…о соотношении правой и „левой“ опасности. Почему правая опасность должна привлекать к себе больше внимания? Почему на правой опасности больше надо сосредоточить огня? Правое мировоззрение представляет собою такой яд, если можно так выразиться, который действует незаметно, который постепенно, капля за каплей, впитывается в коммуниста»282. Руководитель комсомола Лазарь Абрамович Шацкин добавлял: «Мы знаем, что у нас зачастую проявляют правый уклон в практической работе такие товарищи, которые непосредственного отношения к правой теории или к организационным связям правых не имеют. Поэтому вопрос о борьбе с правым уклоном не ограничивается борьбой против определенной идеологии и определенных организационных оформлений, но он распространяется и на правые уклоны в практической работе, которые имеют очень большое значение»283. В свою очередь Семен Иванович Аралов из ВСНХ привязывал этот разговор к ситуации в вузах и втузах: «Я думаю, конференция должна в своей резолюции особым параграфом отметить грандиознейшее значение культуры, особенно технической, в деле создания нашего социалистического строительства и подчеркнуть, что на этом фронте ведется не только явно классовая борьба за научные командные высоты, но здесь имеется и правый уклон <…>». В партийных организациях вузов «оппортунизм <…> исподтишка работает <…>, чтобы сорвать задачу реформы школы, и идет единым фронтом с правой профессурой»284.

Эти и подобные им речи и передовицы создают впечатление, что язык чистки 1929 года в СТИ был гораздо более агрессивным, чем прежде. Выявлением «уклонов» занимались ячейки факультетов, где не умолкали разговоры об опасных «шатаниях», «правом примиренчестве», «левом фразерстве». Герменевтика по-прежнему шла в дело, коммунистов продолжали обвинять в «неискренности», «косности» и других дефектах личности. Разбор автобиографии и частной жизни никуда не ушел, но – и это трудно не заметить – в протоколах было теперь гораздо меньше интроспекции, анализа внутренних мысленных процессов и намерений. Психологические категории («выдержанный») были заменены моральными («хороший», «честный»). Обсуждение работы на производстве часто переходило в разговор о «разгильдяйстве» или «рвачестве» – бранные эпитеты, с которыми мы прежде не сталкивались. Акцентировались коллективизм и классовая борьба, и – пожалуй, самое главное – предполагалась пластичность субъекта. Все возможности были открыты, человек переделывал себя на социалистической стройке, совершенствовался. «Чистильщики» раскрывали «ошибки» и «недостатки», но исключенным оставляли шанс при желании исправиться на производстве.

Сразу после его возвращения в институт Кутузова, слывшего отъявленным леваком, начали обвинять в правом уклоне. В апелляции он выводил факт «перегиба и неразборчивости со стороны бюро ячейки» из своего недавнего выступления «против примиренческого тона докладчика т. Курдыбы и против деляческого отношения к принципиальному политическому вопросу со стороны отдельных товарищей. В результате уклон был „пришит“ и „цитировался“ на последующих собраниях, как пример правого уклона, легко, безнаказанно».

Кутузов указывал, что парторганизация смешивает все в одну кучу: «На отчетном собрании 3 февраля секретарь ячейки, в доказательство борьбы с правым уклоном в ячейке, привел борьбу с левым загибом т. Матвеева, говоря, что „корни правых и левых одни и те же“ – такая неразборчивость только обескураживает организацию в борьбе с правой опасностью»285. Кутузов категорически «не признавал за собой левые или правые загибы»286. В институте говорили: «Надо прямо сказать, что если мы слишком мало сделали по борьбе с правой опасностью в нашей ячейке, то с вопросом влияния на бывшую троцкистскую оппозицию у нас дело обстоит совсем плохо. К великому нашему сожалению, со стороны ячейки было недостаточно бдительности и настороженности к поведению бывших троцкистов»287.

Актуальный девиз институтского партбюро гласил: «Осознать борьбу на два фронта для нашей партийной ячейки технологического института является насущной необходимостью»288. Такое упрощенчество выводило Кутузова из себя: «В сентябре прикрепили мне „правый уклон“, потом „левые отрыжки“, и это все как бы совместимо в одном лице. По-моему, бюро механической ячейки и общее Вузбюро пошло по линии наименьшего сопротивления. В процессе чистки выяснилось, что не нужно вообще затрудняться поисками где-то уклонов, когда вот здесь, на месте, есть левый уклон в лице Кутузова, и правый тоже Кутузов»289. Григорий Рафаилович Николаев говорил примерно то же: «В правом уклоне сейчас по старой привычке обвиняют тех товарищей, которые были замешаны в „левом“ уклоне. <…> Нельзя строить обвинение на двух неправильно высказанных мыслях»290. Однако вот уже год, как оксиморон «право-левый уклонист» стал важным понятием для дискурса первой пятилетки. В своей речи на пленуме ЦК ВКП(б) 19 ноября 1928 года Сталин снял мнимое противоречие: «И мы говорим: где есть правый уклон, там должен быть и „левый“ уклон. <…> Люди, уклоняющиеся к троцкизму, – это по сути дела те же правые, только наизнанку, правые, прикрывающиеся „левой“ фразой. Отсюда борьба на два фронта, и против правого уклона, и против „левого“ уклона. Могут сказать: если „левый“ уклон есть по сути дела тот же правый оппортунистический уклон, то где же между ними разница и где тут собственно два фронта? В самом деле, если победа правых означает поднятие шансов на реставрацию капитализма, а победа „левых“ ведет к тем же результатам, то какая между ними разница и почему одних называют правыми, других – „левыми“? И если есть между ними разница, то в чем она состоит? Разве это не верно, что оба уклона имеют один социальный корень, оба они являются мелкобуржуазными уклонами? Разве это не верно, что оба эти уклона в случае их победы ведут к одним и тем же результатам?» Политическое единство по существу между правыми и левыми казалось Сталину очевидным, если посмотреть на классовую основу обоих уклонов: «Они, эти уклонисты, и правые, и „левые“, рекрутируются среди самых разнообразных элементов непролетарских слоев, элементов, отражающих давление мелкобуржуазной стихии на партию и разложение отдельных звеньев партии. Часть выходцев из других партий; люди с троцкистскими тенденциями в партии; осколки былых фракций в партии; бюрократизирующиеся (и обюрократившиеся) члены партии в государственном, хозяйственном, кооперативном, профсоюзном аппарате, смыкающиеся с явно буржуазными элементами этих аппаратов; зажиточные члены партии в наших деревенских организациях, срастающиеся с кулачеством, и т. д., и т. п., – такова питательная среда уклонов от ленинской линии». Осенью 1929 года правый уклон был новым и неожиданным, партия не всегда умела его вовремя распознать: «Борьба с троцкистскими тенденциями, и притом борьба сосредоточенная, идет у нас вот уже десяток лет, нельзя сказать, чтобы борьба с открыто оппортунистическим уклоном велась за последнее время столь же интенсивно. А не велась она особенно интенсивно потому, что правый уклон находится у нас еще в периоде формирования и кристаллизации, усиливаясь и нарастая ввиду усиления мелкобуржуазной стихии, выросшей в связи с нашими хлебозаготовительными затруднениями. Поэтому главный удар должен быть направлен против правого уклона»291.

Все эти доктринерские ухищрения смешили Троцкого, отмечавшего уже давно «политическую двойственность» Сталина. Политическая игра Сталина, утверждал он, построена на «комбинаторстве», а вот «реальное содержание» вносят как раз те представители партии, которых сталинская фракция считает «левыми» или «правыми»292. Троцкий в конце 1928 года писал: «Борьба с правым уклоном инсценирована в духе конструктивизма. Прямо-таки мейерхольдовская постановка. Все единогласно и единодушно, полностью и целиком борются против некого злодея П[равого] У[клона]. Адрес коего, однако, никому не известен. С правым уклоном борются столь же, и еще более решительно, чем с оппозицией. <…> Однако за этим конструктивистским маскарадом открываются серьезнейшие процессы. <…> Любопытно, что в то же самое время, как официально заявляется о полном единогласии в Политбюро, вышеозначенный Коля [Бухарин. – И. Х.] сообщает по секрету всему свету, что <…> дискуссии они не открывают только потому, что она сразу приняла бы „огнестрельный“ характер». В сценарии недолюбливавшего обе стороны Троцкого, «Коле» и его единомышленникам пришлось бы сказать: «Вот человек, который довел страну до голода», а «он», Сталин, сказал бы: «Вот защитники кулака и нэпмана». У Мейерхольда, напоминал Троцкий, нет вживания в роль: актер играет без внутренней убежденности в том, что он делает; так же и члены Политбюро, разыгрывающие единство. Троцкий глумится над ними в предвкушении предстоящего столкновения293.

11 июля 1929 года «Советская Сибирь» напечатала установочную передовую статью с требованием «воспитывать массы на <…> вскрытых фактах правых извращений, разъясняя, куда ведет правый уклон». Редколлегия запустила специальную рубрику «Правый уклон на практике», призывая читателей разоблачать «носителей кулацкой идеологии». К правым относился всякий заподозренный в паникерстве перед трудностями, ужасающийся деградации сельского хозяйства, страшащийся кулака, каждый молящий о снижении темпа индустриализации294. Сибкрайком разослал 21 июля 1929 года циркуляр «О текущих политических задачах сибирской парторганизации» с инструкцией сделать борьбу с правым оппортунизмом «стержнем» практической работы295.

Эйхе, приемник Сырцова в должности первого секретаря Сибкрайкома с мая 1929 года, разослал по сибирской парторганизации директиву усилить противоборство «с проявлениями правого уклона во всех областях хозяйственно-культурной и политической жизни»296. На пленуме Сибкрайкома в Новосибирске Роберт Индрикович выступил с докладом «За генеральную линию партии», где главной мишенью был правый уклон и «оппортунист» Бухарин, разворачивавший со своими «последователями фракционную борьбу <…>. Обстановка обостренной классовой борьбы требует, чтобы каждый винтик в нашем аппарате был достаточно прилажен, достаточно заострен против нашего классового врага. Каждый винтик, который потерял классовое чутье, нам вредит»297. 20 ноября 1929 года «Советская Сибирь» известила, что Н. И. Бухарин выведен из Политбюро ЦК, так как «пропаганда взглядов правого оппортунизма и примиренчества к нему несовместима с пребыванием в партии»298.

Приведем в связи с этим еще два анекдота рубежа десятилетий:

– «Почему наша партия такая бескрылая?» – «Потому что Сталин оторвал ей оба крыла – и правое, и левое».

– «Что такое генеральная линия?» – «Убрать левых руками правых, а потом, переняв левую тактику принуждения, избавиться от правых»299.

Сибирский технологический институт запаздывал в освоении новых директив. Осенью 1929 года Томский окружком констатировал, что «институтская организация имеет явных правых и примиренцев, практика правого дела еще не нашла достаточного отпора со стороны нашей ячейки»300. Нашумевшая статья одного из первых большевиков института Брусникина «Правая тактика в стенах СТИ» в «Красном знамени» от 18 октября 1929 года гласила: «Одним из важных фронтов борьбы за правильное проведение классовой линии, где скрещиваются две совершенно противоположные по своему существу идеологии, являются вузы. Наличие кадров буржуазной профессуры, открыто проповедующей учение буржуазной идеологии где попало и как попало, отрыв студенчества от линии производства, <…> все это в значительной степени способствует развитию в самой партийной части уклонов от ленинской линии партии. <…> Мы констатируем определенное наличие среди ряда коммунистов ячейки Томского технологического института правого уклона, примиренчества и обывательской беспринципной пассивности в вопросах политической жизни. Основная их беда заключается в недооценке наличия правого уклона в стенах института». А главная проблема, по мнению секретаря парторганизации Брусникина, состояла в том, что ряд коммунистов институтской ячейки не понимают политики партии по завоеванию руководства подготовкой специалистов301: «Мы не можем допускать, чтобы руководители правления института и отдельные работники деканатов смазывали все принципиальные решения партии в деле подготовки инженеров. А этот срыв налицо. Возьмем такой большой вопрос, как подготовка кадров. Коренное изменение учебных планов и программ, непрерывная производственная практика, выдвижение новых научных кадров на научную работу не нашли соответствующего отражения в пятилетке института. К этим вопросам правление института, и деканаты, и профессура отнеслись отрицательно. Они были смазаны. Здесь в чистом виде правая политика, в чем значительно повинно и само студенчество»302.

Томская парторганизация жаловалась на недостаток технических и руководящих кадров при переходе на ускоренную индустриализацию. Отмечалась не только недостаточность экономической квалификации специалистов, но и их социально-политическая неустойчивость, нейтральность и даже враждебность. Одним из приоритетов стало максимальное насыщение высшей школы членами партии, комсомола, рабочими и ограничение притока выходцев из иных слоев – служащих, детей старых специалистов и т. п. Декларировав, что «подготовка новых специалистов превращается в важнейшую задачу всей партии», июльский пленум ЦК ВКП(б) 1928 года решил послать во втузы 1000 членов партии. Партийность и классовая чистота этого десанта станут темой жарких споров в СТИ303.

По мнению Кутузова, чистка подтвердила, что при вербовке студентов «в счет тысячи» местные организации грубо исказили директиву ЦК партии, послав в СТИ непроверенных людей. Среди них оказалось немало «бывших» офицеров, например, «секретарь ячейки гор[ного] фак[ультет]а Оспридэ бывший офицер, жена – дочь полковника. Секретарь ячейки строи[тельного] фак[ультет]а Чипляков – сын крупного минусинского кулака. Студенты строи[тельного] фак[ультет]а Первушин и Володин – бывшие колчаковские юнкеры, Власов – бывший офицер». Все они «получают от рабочего государства по 125–150 рублей стипендии» за счет рабочих с производства304. «Бывшие оппозиционеры выявили всех этих типов, – соглашался Федор Семенович Дульнев, – а все остальные служащие [из] 1000 только замазывают чуждых»305. По соцпроисхождению Дульнев был потомственный рабочий-пролетарий; отец, кочегар, в 1904 году пропал без вести, сам кадровый рабочий – машинист электростанции Омской железной дороги, где и сдружился с Иваном Ивановичем. На «засорении ячейки» непролетарскими элементами «внимание заострено не было»306. Кутузов сомневался в социальном происхождении Брусникина. «Чем объяснить, – спрашивал он, – что Брусникина выдвинули секретарем [парторганизации] в то время, как в бюро можно было найти другого кандидата, из рабочих?» На Брусникина поступил компромат по классовой линии, но бюро не удосужилось его проверить307.

Вот один из «тысячников»: 26-летний Алексей Михайлович Кашкин. «До 1917 года, – гласит его автобиография, – жил на иждивении родителей. Отец ветеринарный врач в г. Малинке Вятской губернии и учился в мужской гимназии. Окончил 6 классов. С 20 года служу в Советских учреждениях на канцелярской работе». В Гражданскую войну Кашкин служил землемером в Казанской губернии, после этого был мобилизован на изъятие продовольствия у крестьян. В партию он вступил в 17 лет (1920 год) и сразу окунулся в комсомольскую работу. В роли ответственного секретаря комитета комсомола военных и высших учебных заведений Алтая Кашкин показал себя «политически устойчивым, энергичным, настойчивым». Он «умел владеть собой», первым сознавать свои ошибки, «отношение к работникам – товарищеское». И самое главное для Брусникина: «наклонности к склокам и группировкам – не проявлялись»308.

Десантировавшиеся специалисты вызывали у Кутузова неприятие:

– Скажи, как ты относишься к тысячникам?

– Постановление ЦК по этому поводу считаю правильным, но в наших местных условиях эта директива была искажена. Согласно директиве, 1000 должна подбираться из товарищей с большим производственным или общественным стажем, что у нас не выполнено. <…> Необходимо в будущем принимать хороший состав для 1000, а то эта идея ЦК партии может быть дискредитирована309.

Не только Кутузов считал, что принимать таких администраторов, как Кашкин, «не выгодно Советской власти». Гриневич, если верить доносу Тарасенко, говорил: «Ни под каким видом не буду сидеть на одной скамье с сыном специалиста. Сказать, что у нас культивируется „подсиживание“ будет, наверно, перебором, но элементы этого есть». «Начитанный, в политических вопросах разбирается, – недоумевал в отношении Гриневича Федоровский, – а <…> к „1000“ отношение не нормальное. Вопрос об отношении к специалистам был разрешен еще в 1919 году при Ленине [положительно], а Гриневич все еще против этой линии партии»310.

Когда-то Кутузов, вероятно, рассуждал так же, как и Гриневич, но его воззрения эволюционировали. «Твоя оценка специалистов раньше и теперь?» – спросили его. «Был один момент в 25 году, когда я разделял [негативную] точку зрения Кликунова», – ответил он. Бюро констатировало: «Правильной общей постановке вопроса ячейки об отношении к специалистам / профессуре систематически, открыто противопоставлялась ложная точка зрения группы партийцев с Кликуновым во главе. Эти товарищи огульно сваливали в одну кучу специалистов, квалифицируя их как одинаково реакционный элемент. <…> Для лояльной части специалистов еще не создали надлежащей общественной атмосферы»311. Кутузов посещал несколько раз выступления профессоров, «но ни разу не нашел их искренними, хотя они и были [полны] революционного [пафоса]». Свое отношение он изменил только после приезда бригады Сибкрайкома и детальной разработки этого вопроса, отошел от позиции Кликунова и скрепя сердце признал тысячников312.

Кутузов хотел чистки, ждал ее. Сначала он встретил чистку с энтузиазмом, напоминал, что давно сам требовал подобных процедур. Призывы к критике и самокритике он понимал как выборность снизу доверху и глубокую фильтрацию партийного аппарата. Кутузов, вероятно, открыто не предлагал пересмотреть решения предыдущих партийных проверочных комиссий, но намекал, что годом ранее допускались извращения, поэтому видел в происходящем шанс избавиться от своих угнетателей, зная, что на механическом факультете было немало его сторонников. Отметим: чистка длилась почти два месяца, ее критерии оспаривались и изменялись по ходу дела. Шла борьба за прессу, которая нередко поддерживала антибюрократическую линию. Казалось, Кутузову дадут защититься.

Когда 21 декабря 1929 года обсуждалась персона Кутузова, надежд у него поубавилось: партбюро завинчивало гайки. Если на обычном заседании тройки по чистке ячейки механического факультета присутствовало 60–70 человек, то расправа над Кутузовым привлекла 160 коммунистов и беспартийных. Кутузов говорил о том, что главная проблема – это «примиренцы» в институте. Ему за это досталось: «Находятся „умники“, заявляющие: „Давайте выясним политическую сущность теории правого уклона. Зачем смешивать теорию правого уклона с нашей институтской практикой?“» Эту точку зрения, высказанную на партийном собрании по докладу о правом уклоне, Кутузов подтвердил на заседании общевузовского бюро ячейки. «Тов. Кутузов хочет с правым уклоном покончить тем, что разрешить его теорию, куда он, этот уклон, идет и что такое вообще уклон. Так бороться с правым уклоном мы не можем. Это схоластика, а не разрешение вопроса огромнейшей важности для партии. У тов. Кутузова туман и полный сумбур в голове. Отделять теорию от практики могут только начетчики из Второго Интернационала»313.

Член партбюро Константинов тоже имел претензии к бывшему оппозиционеру, но не хотел делать из мухи слона: «Не нужно за Кутузовым открывать ряд преступлений по его политической линии. Но вот о его понимании моментов мы можем судить здесь. Т. Кутузов, как известно, давно ошибается в политике, но у бюро имеется доверие, что парень наш». Кутузов мог оказаться опасным, ведь он «отражал» какую-то часть ячейки, «оформляет ряд неустойчивых элементов. Кутузов отошел от оппозиции, он признал политическую линию партии, но нужно поставить вопрос, как он применял эту политическую линию партии. По-моему, у него сохранилась оппозиционная методология в некоторых вопросах. <…> Во всех его выступлениях можно проследить, что он претендует на свою политическую линию»314. «Чистильщики» задавали Кутузову прямые вопросы:

– Считаешь ли ты, что партия поставила вопрос своевременно о правой опасности?

– Рельефно он стал проявляться в связи с нажимом на капит[алистический] элемент и проведение индустриализации. Считаю, что партия поставила вопрос своевременно315.

«У ряда товарищей есть правые настроения», – отмечал Филатов. Уклон наблюдался в «примиренчестве в бытовых вопросах», «семейственности», «оценке специалистов»316. Кутузов же рассуждал так, как будто продолжалась старая дискуссия и речь шла о программных разногласиях, а партийную линию можно было оспаривать. Особенно пристально разбиралось его выступление по докладу пропагандиста окружкома ВКП(б) Григория Ивановича Курдыбы на общевузовском собрании в начале октября 1929 года. Курдыба выдвинул ряд тезисов: «1. В томских вузах до 1928 года господствовала династия реакционной профессуры. 2. Влияние реакционной профессуры на студенчество было сильнее, чем наше коммунистическое влияние в Вузах. 3. И райком, и окружком, и Сибкрайком оказывали поддержку реакционной профессуре <…> до 1928 года». Поддерживая Курдыбу, Кутузов указывал на случаи, когда некоторые коммунисты «сдают позиции перед профессурой». Он приводил пример горного факультета и «случай с выдвиженцами, когда они не могут прямо поставить вопрос, стесняются профессуры»317. Томские аппаратчики обижались: «Нам кажется, что в выставленных трех тезисах Курдыба запутался, как в „трех соснах“. <…> Мы знаем, что многих научных работников мы до конца их жизни не переделаем, что свои взгляды под видом служения объективной науке они протискивать будут, но, тем не менее, в <…> деле руководства высшей школой <…> наше влияние было и есть более сильное, чем реакционное влияние старой профессуры»318. Кутузов тоже критиковал Курдыбу, но не за преувеличения, а за мягкость, считая, что суть правой опасности была «смазана»: «Т. Курдыбой было сказано, что правые не имеют единой системы взглядов. Это не верно. Второе, тов. Курдыба нисколько не остановился на статьях т. Бухарина. В-третьих, тов. Курдыба в своем докладе не выявил Бухарина как лидера правого уклона в Коминтерне и в ВКП(б). <…> Я никогда не был против практической борьбы с правым уклоном, а мне такое обвинение ставится». Считая, что правые имели систему взглядов, Кутузов рассматривал события 1929 года политически, как спор с оппозицией, а не как столкновение с контрреволюционной опасностью, как об этом писали газеты. В этом смысле, вопреки своим убеждениям, он действовал как сообщник правых319.

Только примиренчеством правого толка можно было объяснить, почему Кутузов, будучи председателем профсобрания профсекции металлистов, «не реагировал по-партийному, решительно на предложение поставить на голосование вопрос о приравнивании студентов к рабочей категории по получению пайка по заборным книжкам». Кутузов не мог не знать, что размер стипендии терял ценность с каждым днем, а объявленное соцсоревнование (в отношении набора зачетов) еще больше затрудняло жизнь студентов. При этом, в силу тяжелого материального положения и необходимости работать по совместительству, студенты не успевали окончить втуз за положенные пять лет. На стенах института мелькали граффити: «Нас заморили с этими темпами», что говорило о том, «что у нас есть чуждые недовольные люди»320. «Настроения недовольства перебоями в снабжении продовольствием <…> вызывают у отдельных, наименее устойчивых партийцев колебания, сомнения и уклоны от правильной ленинской линии», а Кутузов недовольство не пресекал: «Он потянулся в хвосте за беспартийной массой». И только благодаря «решительным мерам сознательной части партийцев» во главе с ушедшим в отставку секретарем парторганизации Кликуновым вопрос – с небольшим перевесом голосов – был снят с обсуждения321. Хотя, например, Николаев вспоминал собрание иначе: «Выставили предложение об увеличении пайка. <…> T. Брусникин должен был в первую очередь отразить эту атаку, но ничего не сказал. Выступил кто-то другой из членов партии, и другие руководители ничего не говорили, так и т. Кутузов промолчал. Отсюда вытекает, что доводы т. Кликунова неосновательны»322.

У Кутузова выясняли, как он определяет правый уклон и как к нему относится:

Ответ: Правый уклон имеет следующие корни: – характер нашей страны, преобладание с[ельского] х[озяйства]. Частичная стабилизация в других странах и ряд других моментов, которые отдаляют построение социализма, на этой почве возникает ряд настроений у членов партии, которые связаны с крестьянством, мелкой буржуазией, тут и теряется чутье пролетарское.

Вопрос: Задавал [ли ты] вопрос: «Имеются ли у нас в хлебозаготовительной кампании методы военного коммунизма?»

Ответ: Такой вопрос я не задавал. Я задавал вопрос следующего содержания: каким методом будут определяться хлебные излишки, не методами ли разверстки? <…>

Вопрос: Ты говорил, что политика «не та» по крестьянскому вопросу?

Ответ: Отрицаю, не говорил323.

Кутузову приписывали «сочувствие» к Гриневичу, хотевшему видеть СССР, повторяющий «гармоничное развитие хозяйства Германии». Недостаточно принципиальные студенты называли это «ошибкой», выдержанные партийцы – «правым уклоном». Гриневич, как говорили выступавшие, подложил «большую собаку» и это нельзя было игнорировать. «Обыватели в нашей ячейке есть, – предупреждал Брусникин. – Они считают борьбу с правым уклоном, <…> которую проводит ячейка, „разжиганием антагонизма“ или „игрой в мировые масштабы“»324.

Еще один оппозиционер двухлетней давности, Леонид Каллистратович Подборский, уточнял: «Гриневич говорил, <…> предположим, правый уклон победит, временное улучшение может быть, но это будет фиктивное, непрочное [улучшение], и может [такое] привести к плохим результатам»325. Сам Подборский подозревался в правых настроениях уже давно. В момент дискуссии он допускал «свободное развитие крестьянских хозяйств, не видя никакой классовой борьбы в деревне». Отец Подборского был завлечен в колхоз, но «сейчас этот колхоз <…> рассохся в силу орг[анизационных] неувязок». К счастью, уверял Подборский, у отца не появились «отрицательные взгляды теперь на коллективизацию», а выходом из колхоза «руководила мачеха». Сам же Подборский-младший умел защитить великий перелом, был положительного мнения об «эффекте колхозов <…>. С полной коллективизацией отмирает возможность реставраций, – повторял он слова, почерпнутые из арсенала пропагандистов. – Получается повышение интенсивности». Правые предпочитали «подтягивать хозяйства к высшим группам», а он-то знал, что «крестьянин-единоличник не достигает того, что колхоз», что «ЦК прав в той перегруппировке, которую произвел в деревне», что сельское хозяйство «необходимо переводить на коллективные рельсы». Раньше смычка была «ситцевая», а теперь она крепкая, «производственная». Голода быть не должно. «Кулаки на первое время могут дать достаточное количество хлеба», был же хлеб «в столыпинское время». Но в колхоз их пускать нельзя – «в бочку меду нельзя влить ложку дегтя. Этим испортишь весь мед. Кулак эксплуататор, а отсюда и классовая борьба»326.

Феоктист Тимофеевич Зуев тоже был «идеологически неустойчив, с наличием правого уклона». Он сам признавал, «что крестьянской идеологии не изжил: болею за свое индивидуальное хозяйство». Зуев «рекомендовал кулакам вступить в колхоз при сплошной коллективизации». Считая линию «в отношении нажима на кулака» в общем-то правильной, он все же признавался: «Когда я говорю о кулаке, то у меня возникает жалость к нему как к человеку»327. Видя, что у Зуева отобрали партбилет, Подборский спешил отмежеваться от сердобольного товарища. Призыв Гриневича «мир в промышл[ености]» он расценил как «затушевывание классовой борьбы [и] отодвигание мировой революции». Он понимал, что говорить о «гармониях за границей <…> не тактично». «Замазывать нельзя, <…> нужно все рассказать как есть»328.

«Скажи, что ты говорил по выступлению Гриневича?» – спросила проверочная тройка у Кутузова.

«Я считаю, что Гриневич <…> допустил ошибку. <…> В международном отношении правые говорят, что стабилизация установлена на долгие годы, а отсюда отрицание революционной обстановки на западе»329.

Но Гриневич все же не был правым: «Дальше он говорил, что если встать на точку зрения правой политики, то может быть получен временный эффект, но этот эффект в конце концов может привести к обратным результатам»330, – похоже, Кутузов опять «вилял».

«Относительно гармонии, сказанной Гриневичем, ты не выступил, это дает право говорить, что в тебе доля оппозиционности есть,» – заметили ему. Только сейчас, на чистке, Кутузов сказал, что «это является ошибкой. Он раньше не признавал, а сейчас признал»331.

«О гармонии Гриневича я не говорил, – отнекивался Кутузов. – Он путал, а я его не оправдывал»332. Гриневичу надо было все разъяснить, «внушить», чтобы он по окончании вуза смог стать «красным специалистом». «Товарищеского исправления со стороны организации нет».

Секретарь партячейки механического факультета Усатов защищал строгость партбюро: «Гриневич старый член, а <…> на поворотах у него шатания, <…> ставит межклассовые интересы, а в голове туман. <…> На ошибки Гриневича напоминали несколько раз»333.

«Т. Усатов, – возражал Дульнев, – от такого идеологического воспитания надо бежать подальше. Его вы изучали только на собраниях. Не было той системы воспитания, которая нужна».

«У т. Гриневича есть разброд в мозгах, надо его послать на производство», – добавил еще кто-то. Федоровский заметил, что у Гриневича «очень плохо построена речь. Если у человека есть система мысли и если он на практике проводит это, то это уклонист»334.

Гриневич пытался продемонстрировать рост своего политического сознания: меня-де легко критиковать, «потому что я много и откровенно говорю. Партизанщина у меня была, это и сказала мне вот [эта] настоящая чистка, настоящая вправка мозгов»335. «По борьбе с левыми многие наживают политический багаж», – говорил он, намекая на скрытые махинации своих врагов336.

Николаев тоже сетовал на силу привычки в отношении бывших оппозиционеров: «В каждой ошибке и обмолвке видят теоретические обоснования, подготовленность к выступлению и т. д., как пример <…> обвинение Гриневича в правом уклоне» и его последующее исключение из партии. «Пролетарская революция не является задачей дня, так как капитализм вступил в новую фазу», – с этим Николаев соглашался, но предложения использовать германскую социал-демократию он считал «неправильными». Тут Гриневич, указывавший, что «с фашистами она не слилась, а борется против фашизма», ошибался337.

«Считаю ошибкой исключение тов. Гриневича из партии», – отчеканил Кутузов. Да, «он был плохим моим попутчиком, и здесь не может быть никакого сочувствия к нему как к оппозиционеру». Но дело не в этом, а в том, что «правые уклоны прикрепляют как бандероль. Не следует перебарщивать, врать не нужно». «Я свое отношение к правому уклону выявил <…> и считаю, что сомнений у меня нет». Лопаткин поддержал его: «Приписать т. Кутузову поддержку Гриневича как правого уклониста нельзя», и «идеологическую неустойчивость по этим фактам приписывать ему тоже нельзя». «Я бы не сказал, что у Кутузова есть этот уклон», – признал Кликунов, которого уж точно нельзя было заподозрить в симпатиях к Кутузову338.

На чем же основаны утверждения членов партбюро, что он недооценивает «борьбу с правым уклоном», «оторвался» от этой борьбы? – спрашивали у Кутузова. Тот отвечал: «Основана на легенде. Относительно отрыва не было этого, <…> не вижу никаких оснований, которые бы давали право утверждать это». Да, имела место «маленькая ошибка с проработкой, в смысле соотношения теории и практики. <…> Я предлагал 40% практики и 60% теории, Главное Управление профессионального образования – 50% и 50%. <…> Я думаю, что в этом вопросе не нарушил партийной установки, за рамками бюро нигде больше не повторял. Тов. Усатов считает, что это тоже ошибка, но разве это значит, что я не согласен с генеральной линией партии?»339

О взаимопонимании между Кутузовым и партийным бюро говорить, конечно, не приходилось. Кутузов старался использовать разговор о «правом уклоне» против руководства института, бил своих гонителей их же оружием. «Солидарности» с правым уклоном, «принципиального примиренчества» в СТИ не было, соглашался он, но в практике руководства он углядел «нечуткость» к засилью «чуждых элементов», а также «несогласие некоторых товарищей» с пролетаризацией вуза340. Главной бедой, однако, был «зажим самокритики»341.

«Самокритика» была новым термином, новым ритуалом в дискурсе партийных низов. Родившись вместе с первой пятилеткой, самокритика определяла установки в отношении того, что надо было говорить и что делать. Превращая нэповские теории баланса в анафему, самокритика подталкивала партийцев к продолжению и развитию революции, усиленному и бескомпромиссному поиску классового врага. Согласно марксистской теории этого времени, движение вперед не могло быть вызвано ничем иным, кроме как классовыми противоречиями, – только через них пролетарии могли прийти к новым успехам.

В своем обращении от 2 июня 1928 года ЦК призвал все силы партии и рабочего класса развернуть самокритику «сверху донизу и снизу доверху», «не взирая на лица». Самокритика была нужна, чтобы бороться с элементами разложения в партийных рядах. Бюрократы и «перегибатели» были бы разоблачены еще раньше, если бы верхи прислушивались к сигналам, которые шли снизу, от рядовых коммунистов. Сталин писал в «Правде»: «Лозунг самокритики не есть нечто мимолетное и скоропреходящее. Самокритика есть особый метод, большевистский метод воспитания кадров партии и рабочего класса вообще в духе революционного развития»342.

Троцкий же продолжал насмехаться над лозунгами Москвы: «Еще я хотел спросить у вас, не можете ли вы мне объяснить, что значит осуществлять „лозунг самокритики“. Что есть самокритика? Надо ли сие понимать буквально, т. е. критика самого себя, или духовно, т. е. в смысле возможности критиковать начальство. Если принять за руководство сей последний смысл, тогда никакого лозунга не получается, ибо в желании критиковать и в потребности критиковать недостатка нет, а дело, так сказать, в возможностях. „Лозунг“ посему должен был бы быть не „самокритика“, а возможное упразднение тех перегибателей, кои сию самокритику неизменно ссылают этажом пониже»343. Вскоре Троцкий обнаружил, что новая эпоха отрицает индивидуализм и ее базовая социальная единица – это не один взятый в изоляции индивидуум, а производственный коллектив. Сталин подчеркивал, что на базе самокритики партийные активы наделяются властью критиковать кого угодно: «Существует июньское воззвание ЦК (1928), где прямо говорится о том, что развертывание самокритики может превратиться в пустой звук, если за низовыми организациями не будет обеспечено право смещать любого секретаря, любой комитет». В этом смысле «самокритику» надо было понимать как «критику своих», а не «критику себя самого»344.

Ляпин собственными ушами слышал рассказы Сталина о том, что коммунисты «из‑за боязни портить добрососедские отношения» отказывались от самокритики: «Один, скажем, сделал ошибку, другой не хочет указать на эту ошибку, вскрыть ее, считая, что он сам может ошибиться и ему сойдет без каких-либо неприятностей. Не такими должны быть большевики. Они никогда от самокритики не отказывались и не откажутся. Только в условиях самокритических деловых оценок мы можем строить наше хозяйство, строить социализм. Семейной обстановке не место в наших рядах, в наших товарищеских взаимоотношениях». ЦК возложил на контрольные комиссии создание условий, способствующих «развитию здоровой самокритики»345.

Концепция самокритики разрабатывалась на всех этажах партийной иерархии, поскольку толкование этого термина оставалось не совсем ясным. На бюро Сибирского крайкома партии первый секретарь Роберт Янович Кисис рассуждал вслух:

Что означает самокритика руководящих партийных органов? Она означает, во-первых, борьбу за правильную, генеральную линию партии, борьбу со всякими искривлениями, всякими уклонами и шатаниями в партийном руководстве, и во-вторых, она означает жестокую борьбу против всякого политиканства, против всяких склок. Ибо поставить партийный аппарат под удар действительно массовой самокритики означает вычистить из него склочников и политиканов и всех тех, кто будет хвастаться, превращать партаппарат в орудие скрытничанья и «ликвидирования».

Кисис выражал уверенность, что «самокритика учит и научит руководителей партийных комитетов и вообще партийных работников умению подчинить свои личные симпатии и антипатии, личные настроения интересам партийной организации, интересам дела». Воодушевленный такими словами, Томский окружком 4 октября 1929 года дал сигнал к тому, «чтобы все силы были подняты на борьбу с явлениями оппортунизма и примиренчества, разгильдяйством, рвачеством, чтобы с помощью самокритики выяснить все болячки, какие есть в отдельных частях организации». Присоединилась и пресса. Статья в «Красном знамени» от 18 октября 1929 года «Смело развернуть самокритику» рассказывала читателю, за что Томская организация боролась на этом важном фронте. Пленум первого районного комитета партии отметил, что самокритика как «средство привлечения масс для борьбы с оппортунистическими шатаниями, и левым фразерством, замкнутостью, бюрократизмом руководства, косностью, рутиной в работе <…> находится [у нас] лишь в зачаточном состоянии». Указывались ошибки районного комитета, «который не взял на себя инициативу в развертывании самокритики, широкой мобилизации для борьбы с недостатками, вскрытыми в отдельных ячейках»346.

И, наконец, поздней осенью 1929 года разговоры о целесообразности «самокритики» дошли до партячейки института. «Надо подвергнуть нашу работу решительной самокритике, – вещал Брусникин. – Зажим самокритики, боязнь ее развертывания ослабляют нас в борьбе с классовым врагом». Жалуясь на «слабую активность по вопросам политической жизни», анонимный «Томич» комментировал в газете: «Совершенно верно поступило общевузовское бюро <…>, призывая к большей партийной чуткости и настороженности, к беспощадной самокритике нашей работы». «Грубый окрик» в отношении критикующих студентов – «отправим в лечебницу», «критикуют, потому что рожа не понравилась», «молодая спесь», «не грамотный – не лезь» и т. д. – квалифицировался как попытка отвлечь самокритику от «конкретных носителей зла», сделать самокритику в институте «беспредметной и недейственной»347.

Работу институтской ячейки нужно было перестраивать. Яковлев заметил: «Все частные согласованности не теперешнего момента, а прошлого. Все решения Сиб[ирского] краевого комитета для нас обязательны, но не все мы их признаем». Здесь чувствуется подпольная работа деятелей из партбюро – защититься, «сорвать решения Сибкрайкома». «Подготовка к чистке идет весьма слабо». В силу неизвестных нам обстоятельств Кликунов вошел в конфликт с заменившим его секретарем ячейки. После одного из партийных собраний он позволил себе ехидную ремарку: «Сибкрайком заменил самокритику снизу самокритикой сверху». Принимая бой, партбюро требовало конструктивного подхода. Там была обозначена «группа лиц», в основном выходцев из оппозиции, но не только, которая стала «играть нехорошую роль. Они не хотят исправлять работу, а только критикуют, и это разлагает нашу ячейку». Член бюро Д. В. Логинов отметил, что «среди старых партийных работников ослабло желание к партработе», упомянув в связи с этим и Кликунова348.

Самокритика была направлена против молчания и пассивности. Партийные секретари проводили специальные исследования о поведении рядовых партийцев на собраниях. Оказалось, что обычно выступало меньше 10% от общего количества собравшихся. «У нас находятся коммунисты, которые стоят от <…> борьбы в стороне, наблюдают за ходом ее, – утверждал Брусникин. – Эти люди оправдываются так: „Молчим, потому что боимся говорить. Еще припишут уклон“. Такое примиренчество может только расшатать партию»349. Подборского спросили: «Чем объяснить, что по принципиальным вопросам не высказывался?» – «Просто неспособностью говорить на народе», – последовал ответ350.

Кутузов не мог воспользоваться такой же отговоркой, но и он оправдывался: «По вопросу Троцкого, если я не выступал, то это не значит, что я не согласен с линией партии. Я тогда видел такое подозрительное отношение, и мое бы выступление могли толковать иначе»351. «После отказа от оппозиционных взглядов в [его] выступлениях небольшие шероховатости», – говорил Верховский о Николаеве, отмечая у того какую-то «боязнь» высказываться. Николаев разъяснял: «Происходит это от того, что о каждом моем выступлении могли подумать как о фарисействе, и я все время боялся, боялся, что такая тактика будет неискренней». В докладе о правом уклоне «я мало уделил внимания о левых загибах, все из той же боязни, как бы не показаться неискренним»352.

От коммуниста требовалось «активное участие в проведении партийных директив по всем политическим вопросам. Стоять в стороне и наблюдать может только партийный обыватель, случайно попавший в партию»353. Выбирая правильный ракурс, коммунист должен был во всем видеть исторически прогрессивную составляющую. Марксистский аналитический инструментарий, с одной стороны, обеспечивал свою достоверность через связь с настоящим, а с другой – помогал прозревать будущее. Коммунистическая расшифровка мира отрицала идеалистический отрыв от действительности, ввиду чего дискурс первой пятилетки постоянно риторически раздваивался, отсылая одновременно и к идейной конструкции, и к буквальной репрезентации. Принципиальная двойственность отличала концепцию воздействия речи на аудиторию. На полюсах этой концепции находилось желание услышать о реальной, настоящей жизни и погружение слушателя в виртуальный мир будущего. Если в первом случае выступающий ограничивался воздействием на сознание аудитории фактами, тем самым убеждая ее в правоте сталинской идеи, то во втором случае пропаганда выводила слушателя за пределы его еще несовершенной субъективности. Язык партийца предвосхищал будущее, а не описывал несовершенное настоящее. Обращение же к обстоятельствам считалось проявлением нэповской ментальности. Всматриваясь в то, что будет, а не в то, что есть, Резенов, например, не видел ничего необыкновенного в газетной статье Брусникина «Нужно организовать общественное мнение»354. В духе волюнтаризма первой пятилетки правильное слово, словно призыв, мобилизовывало, провоцировало действие.

Конечно, сама по себе «самокритика» была общим местом. Все зависело от конкретного содержания, которым она наполнялась. Восстановленные оппозиционеры мягко напоминали, что, хотя «во время оппозиции <…> мы могли высказываться по всем вопросам, самокритики тогда в полном смысле слова не было в ячейке»355. Теперь можно было пускаться во все тяжкие. Если партбюро понимало под самокритикой критику «буржуазного» руководства университета и старой профессуры, то Кутузов и его единомышленники видели в ней шанс избавиться от «держиморд» из бюро партячейки. Непонятно, думали ли так бывшие оппозиционеры или это была личная фобия Брусникина и Усатова, но «полевение» политики ЦК могло восприниматься как уступка именно бывшим оппозиционерам. Считая себя «чистокровной» рабочей частью партии, они начали предпринимать конкретные шаги, чтобы прибрать обюрократившееся руководство института к рукам. В ячейке замечали, что «кой-кто из троцкистов пытается доказать, что партия в некоторых вопросах встала на путь оппозиции». Филатова спрашивали: «Повлияли ли вопросы, выставленные оппозицией, на политику партии» в экономической сфере. «Нет, не повлияли», – уклонялся тот от провокационного вопроса356. «Я понял, что партия пришла к Троцкому, так ли это?» – пытались заманить Николаева в похожую ловушку. «Нет, не так», – снова отвечал он357. Сторонники Кутузова ни в коем случае не соглашались говорить от имени оппозиции – это бы аннулировало их недавние заявления об отходе. «Почему они в партии? – вопрошал член бюро Букатый. – Сейчас у [них] имеется мнение, что партия перевооружилась на основе троцкистской оппозиции»358. Кутузова спрашивали: «Николаев говорил, что партия проводит линию левых?» – «Искажаешь, – огрызался он. – Николаев говорил, что когда-то это думал, а потом признал свои ошибки. Принцип[иальная] установка левых одна, а в партии совершенно другая, поэтому политика партии не может считаться политикой оппозиции».

Если Кутузов не был «левым», то с какой же позиции он критиковал верхи? Ему предъявляли различные оппозиционные лозунги, пытаясь понять его отношение к ним. У Кутузова все еще был авторитет, и хотелось узнать, с чем он выразит солидарность, а от чего будет отмежевываться.

Вопрос: Если ли зажим, то как это можно рассматривать? <…> Почему ты оказался во главе группы оппозиционеров?

Ответ: Ряд товарищей, как Брусникин, тянут меня на это.

Вопрос: Как ты относишься к борьбе с буржуазной идеологией в ВУЗе? <…> Был ли бойкот старого актива новому?

Ответ: Я бы это не сказал. Я никогда не бойкотировал и зажиму нигде не видел. Плохо лишь то, что из молодых тов[арищей] мало выдвигается в актив. <…>

Вопрос: Что проявил конкретно по исключению чужаков из вузов?

Ответ: Строго относился к приему в вуз. <…>

Вопрос: Является ли нормальным, когда в вуз под маской рабочих вступают чуждые?

Ответ: Таких случаев я не припоминаю. Я знаю один случай в нынешнем году, когда жена одного преподавателя, подавая заявление, сообщила, что она рабочая, но на самом деле она не была рабочей.

Своей борьбой за классовый принцип чистки Кутузов очень напоминал левую оппозицию. «Нужно иметь большое самомнение Усатову и Брусникину в том, что только они проводят правильно линию партии, – резко заявил он. – Я считаю, что чистку ячейки нужно было начать в бюро ячейки!» Кутузов «долго ждал чистки», надеялся на нее, но знал, что наверняка разочаруется. «У нас однажды проводилась чистка социального состава, – вспоминал он, – но результат был не особенно хорош. <…> Сибирск[ие] организации часть восстановили. Кроме того, у нас были случаи, когда наши товарищи давали рекомендации чуждым людям – белогвардейцам». Что в парторганизации института имелось «не строгое отношение» к классово чуждым элементам, было общеизвестно359.

Проявил ли Кутузов горячность в своем очистительном пыле? «Возможно, что, указывая на ошибки отдельных товарищей и бюро ячейки, я делал это в таком тоне, что сам впадал в ошибку, – признавал он. – В практике работы у меня были нередко столкновения с бюро и с отдельными руководителями. В ряде случаев был неправ сам, в ряде других – совершенно правильно указывал на ошибки». Кутузов отмечал следующие моменты:

Семейственность в борьбе с рвачеством (выдвиженец – на горном [факультете], авантюрист – на механическом факультете) <…>.

Засоренность состава тысячников – я предлагал пересмотреть состав первого приема: примазывавшегося кулака Петрушева ячейка исключает, [а] бюро по-отечески ставит на вид;

Примиренческое выступление т. Повкина и других против белогвардейца Кураксина на чистке;

Избрание секретарем ячейки хим[ического] фак[ультет]а Володина, который сказал на чистке, что был у Колчака в школе юнкеров, пишет в анкете тысячника «служил 4 месяца рядовым». <…> Имелись слухи, как бы он содействовал карателям и препятствовал партизанам, и что же? Некоторые товарищи голосовали за его перевод.

Все это в понимании Кутузова называлось «нечуткое отношение к чуждым элементам» – под «чутким» надо, конечно, понимать не либеральную отзывчивость, а большевистскую бдительность.

Итак, партбюро придиралось к оппозиционерам, а «буржуев», которые наводнили институт, как бы не замечало. Сторонник Кутузова задал ему удобный вопрос, а именно: «Чем объяснить, что на страницах газет фигурируют большей частью только рабочие оппозиционеры, но совершенно ничего не пишут о белогвардейцах?» – «О чистке чуждого элемента не знаю, почему не пишут, – иронически ответил Кутузов, затушевывая свою критику аппарата. – Много же статей об оппозиционерах. Результат того, что переборщили в этом вопросе».

Тем не менее некоторую огласку пролетарская линия получила в статье «Что выявляет чистка в ячейке СТИ» в газете «Красное знамя» от 5 декабря 1929 года: «Семейственность и примиренчество налицо. Стало, например, известно, как пройдоха с партбилетом, Яковлев, водил за нос горстудбюро и бюро ячейки механического факультета, получая две стипендии: 125 и 31 рублей, да и на службе 50 рублей в месяц. Кроме того, ему дали место на курорте на 1 месяц, а потом еще на 1 месяц. А секретарь ячейки механического факультета тов. Усатов показал Яковлеву до расследования весь поступивший на него материал. Опасаясь чистки, Яковлев вскоре удрал в другой вуз». Кутузов много ссылался на этот пример, цитировал газету, доказывая, что даже среди бывших рабфаковцев выявился «ряд примазавшихся. Студент Кулаков – сын торговца, исключался из партии за скрытие социального положения. У отца описали имущество за не сдачу 230 пудов хлеба». А студент Калюжный служил добровольцем у Деникина360.

Самый красочный пример относился к белогвардейцу Кураксину, чей «отец, говорят, был членом Союза русского народа. Брат – белый офицер. Участвовал в свержении советской власти в Томске». Укрыватели, Морозов и Фатеев, защищали Кураксина, и «оказывается, они его большие друзья». Удивляться было нечему, Фатеев, например, служил у Колчака – биографический факт, который комиссия по чистке почему-то «смазала». Кутузов и другие леваки пытались вывести Фатеева на чистую воду, но, пользуясь тем, что против него никто со строительного факультета не выступал и тыл его был обеспечен, Фатеев обозвал выступавших из других групп «иностранцами» и сумел отбиться. «Надо отметить, что работа <…> проходит вообще вяло», – продолжала газетная статья. «Грубую ошибку» допустил председатель комиссии по подготовке и чистке Половкин, сказав, что скрытие Кураксиным службы у Колчака – Кураксин охранял тюрьму, где сидели арестованные большевики, – есть «партийная невыдержанность». Кураксину «невыгодно было говорить о таком „пустяке“, и он молчал с 1920 года. Молчал и его друг, член партии Фатеев. Это уже не примиренчество, а укрывательство классово-враждебного элемента»361. Бывшие оппозиционеры, например Кочкуров, подозревали, что в ячейке окопались люди с белогвардейским прошлым: когда комиссия по чистке обсуждает партийцев из рабочих, эти типы «приходят и засыпают их». «Факт, Кликунов служил у Колчака добровольцем», но несмотря на то, что поступило два заявления на Кликунова, ответработники, включая секретаря райкома Зимова, скрывали это. Чистильщики отметали последнее обвинение: «В отношении Кликунова запрашивали и выясн[яли], был ли он добровольцем у Колчака» – факт не подтвердился. У Кутузова просто была к этому человеку давняя неприязнь362.

«В момент проходившей чистки рядов ВКП(б) был дан со стороны членов партии сигнал (в том) что бывшие оппозиционеры начинают снова группироваться, – говорил Федор Иванович Резенов. – Поводом к этому были замеченные посещения Кутузова на его квартире бывшими оппозиционерами – Прокопьев, Харитонов – под предлогом карточной игры»363. И. С. Харитонов был на примете томского партийного аппарата не первый день. По приезде из Нижегородского государственного университета в 1927 году Иван Семенович показал «частное письмо», на самом деле – оппозиционную рекомендацию Кутузову, а после «близко сошелся с ним. Эту дружбу поддерживают до настоящего время, часто бывая друг у друга совместно с Прокопьевым, тоже оппозиционером». Что за тип Харитонов? «В конце 27 или начале 28 Харитонов печатал на машинке комбеда со слов выступающих оппозиционные материалы». Пытаясь опровергнуть обвинение, предъявил он справку от И. Н. Смирнова, что на самом деле просто печатал свою автобиографию. В руки Томской контрольной комиссии попал, однако, материал, показывающий, что справка эта дана по просьбе самого Харитонова и составлена по его же указаниям. «Подлинник справки, писаный самим Харитоновым, имеется в деле». В плане партийной этики Харитонов бросал огромную тень на Кутузова. В документах и во время чистки он фальсифицировал дату рождения, «стыдился своего большого возраста», проявляя «ложным стыдом мещанскую ограниченность». Автобиография Харитонова была «пропитана упадочничеством». Он пьянствовал, в том числе и с Кутузовым – даже на коллегию явился пьяным. Моральная нечистоплотность оппозиционера доказывалась и его общением с проститутками. Ночевку проституток на своей квартире Харитонов не отрицал, но заявил, что «ввел его в заблуждение студент Безроднов, познакомив его с ними как студентками»364. «Кроме того из бывших оппозиционеров создал группу, которая ходила из группы в группу на чистке, делая налеты на тех членов партии, которые ранее боролись активно с оппозицией и воздерживаясь от выступления против бывших оппозиционеров. Чтобы затушевать действительное положение вещей, б.[ывшие] оппозиционеры отшлифовали свойственный им оппозиционный прием: обвиняют бюро в травле бывших и, дескать, искренне раскаявшихся оппозиционеров»365.

Один из главных помощников Кликунова в проведении «допросов с песочком» во время прошлогодней партпроверки, тов. Образов отмечал: «Бывшие оппозиционеры собирают материалы против членов партии как бы в отместку за борьбу с теми в 1927 году»366. «Был один момент, когда переизбирали профисполбюро, намечен туда был Образов, – свидетельствовал Кликунов. – Кутузов открыл целую компанию против него. Он сгруппировал вокруг себя товарищей и выступил на собрании, доказывая, что Образов не подходит».

«Относительно Образова, – ответил Кутузов, – [я] Образова отводил, но чем мотивировал, сейчас не помню. Группы не было. Если была бы группа, то Кликунов дал бы накрутку. И дальше он говорит, что эта группа докатилась до оппозиции – неверно, тогда у них было 60 [сторонников], а у меня только 4». Затем он перешел в контратаку: «Раз вопрос зашел о группах, то нужно сказать, что группа красноярцев была. Крепостью ее был профком ВСХ, а богохранителем – Кликунов».

Образов получил по заслугам, поскольку вмешался Филатов. «Здесь в выступлениях указывалось что т. Кутузов якобы выступал против Образова, это действительно могло быть. За время работы Образова, в бюро у меня тогда было мнение, что т. Образов мягкотелый и, по-моему, это отчасти отразилось на т. Кутузове». Намекая на всю абсурдность таких обвинений, Кликунов дал справку: «У Образова колебаний во время троцкист[ской] оппозиции не было, если и были у Образова, так только о тактике»367.

Голякову вещи виделись в совершенно ином свете: «Что касается роли Кутузова во всем этом, то нужно сказать, что он, как человек способный, умный и политически развит, он имеет большое влияние среди всего студенчества, также и партийного». Да, «у тов. Кутузова по обыкновению всегда бывало много народу», но это было по той простой причине, что «к нему многие благоволили и питали уважение». Так, у него «встречал часто Матвеева Василия, Кузнецова Сергея, Дульнева Федора и редко Казанцева Бориса». Этим товарищам дружба с Кутузовым ставилась в обвинение, причем при чистке Казанцев и Кузнецов были исключены из партии местной комиссией, первый – целиком по подозрению в оппозиционности, второй – частично (позже контрольная комиссия их восстановит). Времени на все эти знакомства у Голякова было мало. По возвращении в Томск он отдавал себя полностью интенсивной академической работе. «Работать приходилось по 12–14 часов в сутки, ввиду призыва со стороны партии и Правительства к пролетарскому студенчеству об ударном темпе окончания института». И еще одна оговорка: «что касается меня, то я очень редко бывал у тов. Кутузова, т. к. много работал в СТИ ввиду конца его». По собственному признанию, Голяков «вошел в круг студенческой жизни только когда началась генеральная чистка партии вузовской ячейки, где на чистке проходилось выступать против ряда товарищей <…>». В ячейке «прилично было белых офицеров, и партийная масса была сильно возбуждена. Я и тов. Кутузов считали, что их нужно поосновательнее тряхануть из партии, и эти разговоры были не только между мной и Кутузовым, но и ряд б.[ывших] оппозиционеров <…>, то же говорили также…».

В процессе споров «как-то получилось, что [мы] все по одним и тем же кандидатам выступали почти все, и эти выступления расценивали как организованный поход против некоторых лиц и особенно против тех, которые вели борьбу в 1927 году во время дискуссии». Но, во-первых, все «оставшиеся товарищи», «как то товарищи Филатов, Панов, Курков, Кочкуров, Изосимов, Адрианов, Филимонов, Николаев, Горбатых, Гриневич, Подборский и Яковлев», были коммунистами. А во-вторых, их выступления «не носили организованного характера, и не было заранее никакой договоренности». Все это «оставалось коридорным разговором и никакой организационной формы не принимало»368.

Единомышленники Кутузова считали, что чистка была специально так организована, чтобы прикрыть Брусникина, Усатова и других мелких секретарей. Напрасно членов бюро факультетских ячеек разбили на мелкие группы, «чем смазалась оценка работы бюро в целом. Ошибки, семейственность, примиренчество по ряду ячеек стушевалось. Вместо того, чтобы указать на них и поправить, комиссия по чистке это не учла. Надо было бы членов бюро ячеек проверить на одной из групп, а не разбрасывать по одному».

С ситуацией на механическом факультете Кутузов был близко знаком. Там тройка «старательно одергивала выступающих, якобы потому, что они повторяются. А на деле выступавшие давали новые факты по чистке. Отсюда следствие: одни бегут с чистки, другие – протестуют. Зажим». Комиссия 1‑й группы факультета «по какому-то соображению соединила для чистки 1 и 5 курсы. Люди друг друга не знают и присутствуют как зрители»369. Харитонов обвинял руководителей ячейки, что «они не рабочие, а настоящие рабочие не выступают». Филатов, тоже бывший оппозиционер, критиковал бюрократов, козырял своим производственным стажем. Усатов, в свою очередь, нападал: «У нас в организации имеется недостаточная настороженность к левой опасности, и она появляется довольно ясно в выборах в партийный комитет и бюро. <…> Откуда взяли факт, что против рабочих выступали служащие? Ведь это неверно, выступали все на равных условиях, как члены партии. <…> А спекулировать рабочим званием не следует, и прикрывать левые шатания рабочим званием никуда не годится». Брусникин тоже вмешался: «В партии не может быть деления коммунистов такого, как понимает Филатов». Этот оппозиционер с выговором «бесчестно спекулирует принадлежностью рабочего коммуниста»370.

Если восстановленные в партии оппозиционеры атаковали Брусникина по классовой линии – мол, бывшие рабочие, наконец, входят в свои права, – то аппаратчики подчеркивали однородность ячейки. Риторическая баталия имела организационное измерение: за Брусникиным стояло общевузовское партбюро, но Кутузов и его единомышленники имели серьезную поддержку в ячейке механического факультета – там были сосредоточены почти все бывшие оппозиционеры.

Партийную номенклатуру взялся защищать Алексей Михайлович Кашкин: «У нас сейчас линия руководства верна, – заявил он, – спекулировать на отдельных ошибках нельзя и нечего сваливать на недостатки бюро. Обстановка сейчас трудная, и на особенно трудных этапах более слабые проявляются. <…> Последнее Бюро предупреждало о настороженности к левым, а ячейка мехфака выдвигает на ответственную руководящую работу бывших левых»371.

Автор, укрывшийся под псевдонимом Томич, писал в «Красном знамени» о «новом выступлении Кутузова на ячейке», о котором говорят как о старом, «прошлое повторяется, постоянно выступает на ячейке со скандалом». Выступления Кутузова на партактиве ячейки механического факультета с самостоятельной резолюцией, «дружное голосование за нее бывших оппозиционеров диктует необходимость разрешения внутрипартийного положения недискуссионным порядком». В этой версии событий Кутузов пытался использовать своих людей, сидевших в разных институтских комиссиях, но был бит общими силами Брусникина и райкома. Его люди, Матвеев и Платонов, были выведены из состава бюро за «примиренчество», в первую очередь в отношении Кутузова. Все партийные активы факультетских ячеек вынесли одобряющие резолюции, констатировала газета. «Но наряду с этим нужно сказать, что обсуждение левых настроений до некоторой степени носило отпечаток дискуссии; <…> мы позволяем роскошь, дискуссируя вопросы, по которым есть решения съезда»372.

Генеральный бой был дан при обсуждении дела Матвеева, еще одного оппозиционера, метавшегося, как и Кутузов с Голяковым, между Уралом и Томском. Кутузов этот бой проиграл, теперь жалел о нем: «Конечно, в практике работы и участия в партийной жизни ячейки я допускал ошибки, и наиболее существенная из них – это примиренческий тон моего выступления на первом партактиве (конец ноября) против левого загиба тов. Матвеева. Ошибку эту я признал и исправил на следующем активе (4‑го декабря) и на чистке»373.

Коммунист с 1918 года и член районного комитета металлистов, Василий Васильевич Матвеев был сыном овчинника из Казанской губернии. После смерти отца 13-летний юноша переехал к брату на Урал, поступил в котельный цех, где проникся революционными идеями: «за участие в забастовке уволен». Во время службы в Красной армии прошел путь «от рядового до комиссара», участвовал в боях с Дутовым и белочехами. «Во время крестьянского восстания меня назначили в разведку, где попал в плен, просидел 14 дней в городе Колчедан». Матвеева освободили, он нашел себя в рядах Чека374. Кутузов и Матвеев дружили между собой, равно как и с другими инакомыслящими студентами. Так, например, Матвеев присутствовал при разговоре, когда приехавший из Новосибирска Пархомов выступил с крамольной мыслью организовать оппозиционные «пятерки». Матвеев был одним из тех, кто рекомендовал Кутузова к восстановлению в партии375.

Во время заседания бюро партячейки института 28 ноября 1929 года завязался довольно острый спор о социальном составе студентов-коммунистов. Выступая с классовым азартом, характерным для первой пятилетки, Матвеев сделал очень острое заявление, «что вся головка членов бюро является служащими, а жмут на рабочую часть ячейки, и что если так дело пойдет, то рабочие свои выбросят партбилеты». По словам Кашкина, Матвеев призывал к классовой борьбе в ячейке, в «очень резких выражениях охарактеризовал нашу ячейку с той стороны, что у нас ячейка раскололась на 2 части, т. е. на рабочих и служащих, и что чистка идет примиренчески к правым и слишком строго к левым. Говорил, что в результате такой политики рабочие придут, сдадут партбилеты и скажут, правьте вы партией»376. Статья в «Красном знамени» дала следующую оценку неординарной риторике Матвеева: «Бывшим оппозиционерам не нравится, когда партийная ячейка призывается к более осторожному подходу к использованию на работе бывших оппозиционеров». Спрашивалось: правильна ли такая линия партийной ячейки? Нужно ли не допускать Кутузова и компанию к власти? «Совершенно правильна. – гласил ответ. – Но эта линия спекулирующим рабочим стажем Матвееву и Филатову не нравится. Тов. Матвеев позволил себе даже больше. Он вытащил старый из оппозиционного архива довод, будто бы рабочие-коммунисты положат вам на стол билет». Такое может сделать «только не раскаявшийся в своих ошибках троцкист. Помнятся нам эти речи Троцкого и Ко.? Эта спекуляция, хвастовство и слепые надежды обанкротившейся троцкистской оппозиции» на то, что якобы рабочий класс их поддерживает. «Так ставить вопрос члену партии непристойно»377.

Бюро партийной ячейки СТИ созвало расширенное совещание актива, где ставился вопрос о клеветническом заявлении по адресу партийной организации со стороны бывшего оппозиционера Матвеева, а также о новой вылазке бывших троцкистов. «Выступление, что все рабочие бросят партбилеты – это буквально троцкистская фраза, – вопил Фельбербаум. – <…> Матвеев увильнул от вопроса о разрыве с оппозицией, не формально, а своим нутром». В выступлениях Матвеева «отразились все болезненные настроения, – уверял член партбюро Букатый. – Я считаю его заявление троцкистской оппозицией. Какая чепуха, классовая борьба в партии! Огульно брать под вопрос всех служащих, крестьян и т. д. есть Махальщина». Видимо, Букатый (или стенографистка, записывающая его слова) ошибся в слове «махаевшина» (ненависть к интеллигенции и вера в то, что только рабочие с производства годны в коммунисты). «Один ли Матвеев? Нет, он является лишь только рупором, и за ним прячутся остальные. Ячейке надо это разоблачить и насторожить все внимание на борьбу с уклонистами». Кашкин соглашался с Букатым, что выступление Матвеева есть проявление левого шатания. Он призывал «категорически отвергнуть раскол яч[ейки] на рабочих и служащих. <…> Эта группа оставила у себя только методологию старой троцкистской оппозиции»378.

Матвеев оправдывался:

У меня сложилось впечатление, что у нас чистка идет однобоко; т. к. во время чистки активность комиссии направляется на борьбу с левыми настроениями и примиренческое отношение к правым. Впечатление это сложилось из личных наблюдений, например, не весьма строгое отношение к колчаковским офицерам. Многие товарищи из 1000 оказались по социальному положению не рабочие. Здесь, по-моему, проявилась классовая борьба в партии. <…> Во время чистки я был в ряде групп и выступал соответствующим образом. Во 2‑й группе чистили Власова, который скрыл, что он был офицер и добровольно поступил в юнкерскую школу. Я на чистке выступал с предложением об исключении его. Такой же факт имеет место с т. Халдеевым. Один из «1000», именно тов. Денисов, также скрыл свое прошлое и давал ложные сведения о себе. Я тоже против него выступал с предложением об исключении.

Оппозиционное прошлое партийца не влияло на мнение Матвеева о нем ни в ту, ни в другую сторону – он говорил о тех, о ком имел что сказать. «Против левых, в частности, Флюкова, я выступал, против Харитонова не выступал, т. к. его не знал, то же об Уманце, о Горбатых я выступал». Получается, напрасно к Матвееву придирались. «Еще старое бюро выдвинуло в состав парткомов целый ряд товарищей, в работе с которыми выявилось с их стороны недоверие ко мне». Понятно почему: «Все общественные организации на каждом шагу подрывают авторитет бывших оппозиционеров». Партия от этого точно не выигрывает: «Я считаю эту точку зрения неправильной», она расхолаживает. «Эта политика булавочных уколов, по-моему, приведет к тому, что товарищи или будут бороться, или сами сдадут билеты. Раз они в партии, то, по-моему, они должны быть равноправными членами партии»379. В итоге Соскин заявил, что Матвеев болен: «Это для меня ясно, и эта болезнь у него получилась от того, что он сохранил в себе многое от троцкистской оппозиции и не пытался перевоспитаться и сродниться с партией. Известное недоверие к бывшим оппозиционерам необходимо сохранить, т. к. они еще не вполне оправдали доверие. По-моему, выступление Матвеева является политически неграмотным. Мне кажется, что настроения Матвеева разделяют бывшие и не восстановленные троцкисты»380. Кутузов отмечал, что после слов Матвеева о том, что «у нас в Вузовской Партийной ячейке идет классовая борьба между партийцами рабочими и служащими, …было много разговоров о его выступлении, все осудили и отмежевались…»381 «Что же касаясь меня и Матвеева, – заявил, например, Голяков, – то иногда говорили по вопросам политики партии, как то: „вопрос колхозов, ликвидация кулачества, как класса“, но конкретно своей платформы я никогда не выставлял, вернее не было», разговоры же с Матвеевым не носили «организационного характера, а чисто случайного»382.

Партактив расценил заявление Матвеева о классовой борьбе в ячейке как «троцкизм чистой воды» и выписал Матвееву выговор. Кутузов же не соглашался, говоря, что «бюро напрасно подняло шумиху», что «нет здесь ничего опасного» и что «не следовало бы Матвееву выносить выговор»383. Комиссия по чистке поддержала Кашкина и партбюро: «Троцкисты подняли в парторганизации СТИ борьбу, разделяя партийцев на рабочих и служащих. Кутузов опять не только не выступил против этих болезненных явлений, а выступил с защитой бывшего троцкиста Матвеева, дошедшего в этой борьбе до угроз, что партийцы рабочие сдадут партбилеты»384. Причиной противостояния был авторитет, которым Кутузов пользовался среди студентов. «Мы сейчас, обсуждая Матвеева, бьем по воробьям, – сказал Козюкин. – Матвеев является выразителем левых настроений, а таковые у нас уже имеются. Здесь надо бить не по Матвееву, а по Кутузову. Оппозиция не пришла к нам, а она скрылась, спряталась и, желая угодить партии, впадает в другую крайность – правый уклон. Сегодня надо прямо оппозиционерам сказать крепкое слово»385.

Кутузов неуверенно оценивал поведение Матвеева. «Я не одобряю выступление т. Матвеева, – начал он. – Возможно, он погорячился, но все же это его не оправдывает». Впрочем, у Матвеева была причина горячиться, ведь «бюро сделало целый ряд ошибок». Хотя Кутузов был согласен, что тот «нечестно поставил вопрос; сейчас это нужно понимать как левую отрыжку <…> В момент выступления Матвеева я неверно стал связывать его выступление только с его характером и этим допустил думать, что я его оправдываю». Таким образом, вопрос получал политическое значение. «На последнем активе я признал, что вывод был неверен и слова Матвеева что „рабочие коммунисты выложат партбилеты“ нужно рассматривать как левый загиб»386.

Однако не все считали, что дело в одном только мимолетном замечании. Выводя Матвеева из состава общевузовского партбюро, они поднимали «бурю в стакане воды, – говорили сторонники Кутузова. – Сгущая тучи, сгущая крамолу, вы наносите большой вред партии. Разговоры о рецидивах троцкизма – искусственное разжигание страсти»387. «Возможно, Кутузов проявил идеологическую неустойчивость», – признал Николаев. При этом он отметил, что «здесь была создана нервозность».

Даже не питавший симпатий к оппозиционерам Чирке согласился:

По-моему, наша организация подошла к этому вопросу недостаточно продуманно, проявила большую долю горячности. Матвеев ляпнул и тут же отказался. Нужно было сделать выдержку, подождать, посмотреть, что дальше будет.

Кутузов откликнулся на неожиданную подмогу:

В результате того, что бюро и отдельные части ячейки – тов. Брусникин и Усатов – упорно постарались создать мнение, что в ячейке СТИ возродился троцкизм 27 года, это создало большой шум; по существу ведь мы имеем только один факт – дело Матвеева. Это дело было фактически развито искусственно, обострялись факты, искусственно мобилизовалось внимание388.

Однако, превратившись в руках партбюро в важный политический ресурс, оговорка Матвеева была воспринята не как ляпсус, а как серьезная политическая ошибка. «У тов. Матвеева, а главным образом, у Кутузова, еще не изжита идеология „левого“, мелкобуржуазного троцкизма – таков был вердикт. – Объяснять горячностью характера такого рода выступления может только нераскаявшийся троцкист или слепец, не понимающий политического значения подобных выступлений»389. Политический 1929 год выводил на первый план не идеологию (программные разногласия и дискуссия, как два года назад), а готовность к действию. Вместе с тем «чистильщикам» важно было соблюсти баланс, не перегнуть палку: самокритика позволяла избавиться от кого угодно, но тот, кто следовал лозунгам слишком ретиво, рисковал сам оказаться вычищенным. Поэтому формулировки обвинений были обтекаемы – критиковали как «правых», так и «левых».

Кутузову не поздоровилось. Резенов видел доказательство того, что «в настоящее время Кутузов не занял определенной линии», в том, что «он не мог учуять ошибки т. Матвеева». Усатов был более категоричен: «У Кутузова настороженность к левой оппозиции недостаточная». Константинов заявлял, что выступлению Матвеева Кутузов «не дал ленинского отпора, а, наоборот, объяснял его горячностью». «Чем это все объяснить? По-моему, тем, что у Кутузова нет ленинских установок. У него имеется устойчивость только в проведении своей линии, но не ленинской»390.

Когда 30 ноября 1929 года «чистили» Матвеева, вопросы ставились более жестко:

Вопрос: Есть ли у тебя отрыжки троцкизма?

Ответ: Был пред[седателем] профкома, делал различные доклады, отрыжки не замечали.

Вопрос: Какая разница между общественной и классовой ценностью?

Ответ: Мы зачисляли [в партию] рабочих, детей рабочих. <…>

Вопрос: Какой взгляд на 1000?

Ответ: Решения ЦК о 1000 считаю правильным, но с комплектованием 1000 я не был согласен. В 1000 попали колчаковские офицеры и т. д. <…> Заметил, что среди 1000 есть спайка-группировка. <…>

Вопрос: Какой взгляд на самокритику и демократизм?

Ответ: Самокритика развита не достаточно. В отношении демократизма, то при выборах профкома демократия была. Был один случай Горсунова, которого Усатов отвел как оппозиционера.

Вопрос: А какие недочеты в бюро?

Ответ: Был председатель Лабутин, который был политически не раз[вит], беспринципен, а сейчас у нас [в] бюро молодые, из 1000. <…>

Вопрос: Скажи, что за теория врастания кулака в социализм?

Ответ: Тов. Бухарина <…>

Вопрос: Как вы думаете, полевел ли пролетариат, и причины?

Ответ: Полевел391.

Матвеев был в руководстве института и, говоря о причинах недостаточной проработки установок пятилетки в области производственных отношений, не мог не согласиться, что «есть, конечно, и наша вина. <…> Этим вопросом не занимались – упущение со стороны профкома и парторганизации». Например, вопрос стирания границ между учебой и заводом, непрерывной производственной практики – парторганизация с этим «тащилась в хвосте».

Партийцы, знавшие Матвеева, подчеркивали, что «если посмотреть его работу», то он подходит. За ним не замечалось «классовых извращений». Тем не менее строгая комиссия по чистке выдвинула 4 пункта обвинения:

1) Матвеев от оппозиции отказался, «вследствие чего не было применено оргвыводов».

2) Во время чистки Матвеев объективно стал защитником бывших оппозиционеров в части предъявленных им якобы пристрастных требований.

3) До чистки «тов. Матвеев был против решений ЦК о тысяче, хотя потом отказался от этого и выступал [только] против неправильного подбора в тысячу».

4) В период чистки «у т. Матвеева получилась левая оппозиционная отрыжка, выражавшаяся в заявлении о том, что внутри партии есть классовая борьба».

За «неизжитость троцкизма» комиссия решила объявить Матвееву «строгий выговор с предупреждением». Бюро ячейки поручило установить за ним наблюдение «и в случае повторения троцкистских выступлений поставить вопрос о немедленном исключении из партии». Завязался спор. Уважавший Матвеева Антонов просил «смягчить» это наказание: Матвеев «хороший коммунист, доверчив к авторитетам, попал в оппозицию из‑за авторитета т. Кутузова. Его используют. <…> Надо лучше классифицировать». Федоровский защищал: «Т. Матвеев наш парень, за то, что перегибает, надо его наказать». «Тот уклон был у Матвеева синдикалистский, уклон, что в партии останутся только рабочие, – пытался понять Мальгин. – Тем хуже, что он поддается влиянию, но вряд ли на него можно влиять. Нам не надо болтаться, нам надо твердо не сворачивать ни вправо, ни влево в настоящий момент».

Матвеев отрицал, что призывал к всеобщей классовой борьбе в партии, а Брусникин, по его словам, все искажал: «Я говорил о классовой борьбе только в нашей ячейке». Дульнев тоже считал, что дело раздули: «Брусникин неверно указывал в статье, что разговор был на заседании бюро. Я был при разговоре, это был частный разговор, после 15–20 минут тов. Матвеев говорил, что зря сказал»392.

Но были несогласные: «Комиссия подходила совершенно объективно. Т. Матвеев политически грамотен и пользуется авторитетом. Если бы он не был рабочим, если бы он не прошел революционной закалки, комиссия исключила бы его. Партия не знает горячки, если больной – лечись, а работать не мешай. Комиссия правильно решила, что у него была оппозиционная отрыжка». Влетело Гриневичу, который «на активе выступал и говорил, что здесь крамола, сгущение красок. Он заявил, что он за Матвеева из‑за симпатии – что в партии недопустимо». Досталось и Антонову, когда Кулаков предложил считать, что Антонов, защищавший Гриневича и Матвеева, «проявил примиренчество». Партийная группа факультета постановила, что разбор дела Матвеева проходил в нормальных условиях, «зажима со стороны комиссии не было»393.

Очередная статья в «Красном знамени», посвященная чистке, вышла под угрожающим заголовком «Троцкисты втузовских ячеек пытаются скрыть свое лицо»: «Надо прямо сказать, что если мы слишком мало сделали по борьбе с правой опасностью в нашей ячейке, то с вопросом влияния на бывшую троцкистскую оппозицию у нас дело обстоит совсем плохо. К великому нашему сожалению, со стороны ячейки было недостаточно бдительности и настороженности к поведению бывших троцкистов». Через две недели в подвале газеты вышла еще одна статья «Усиливая борьбу с правым уклоном, в то же время решительно ударим по рецидивам троцкизма»: «Несмотря на то, что общевузбюро неоднократно ставило перед партийной массой вопрос о настороженности в борьбе на два фронта, мы наблюдаем у некоторой части членов партии примиренческое отношение к этому вопросу и даже больше – прямое противодействие». Направляя свое основное внимание на борьбу с правой опасностью, «мы ни на минуту не должны забывать о наличии противоположного уклона. В зависимости от конкретных условий нам приходится определить, с какой стороны партии грозит большая опасность, туда и должны направить удар, не оставляя без защиты другого фронта»394.

Кутузов не принимал эту риторику. Главное, что его задевало, – «комиссия не сочла для себя обязательным доказать существование группы не отказавшихся от взглядов троцкистов с центром в лице Кутузова». Конечно, если верить статьям Брусникина с сенсационным выводом, что в вузе существует «сколоченная группа троцкистов, ведущая борьбу за руководящие посты <…> и организованно нападающая на своих бывших противников, пользуясь чисткой», то можно поверить и в то, что «Кутузов возглавил борьбу».

Брусникин нагнетал еще больше:

В настоящий момент особый интерес представляет поведение бывшей троцкистской оппозиции внутри институтской ячейки. Часть бывших троцкистов, видимо, искренно вернулась в партию, осознала свои прошлые ошибки. Но есть и такие троцкисты, которые кладут усилия на завоевание руководящих мест в институтских организациях. <…> Под шумок они почитывают парижские издания Троцкого 1929 года. В данном случае в лице тов. Кутузова мы имеем одного из «лидеров» бывшей троцкистской оппозиции, который в свое время «поправлял» политический курс партии.

Статья заканчивалась увещеваниями: «Партийная масса должна насторожиться и не допускать вторичного обмана партии»395. Такое обвинение не решились повторить даже выступавшие за его исключение из партии. Уже после чистки на собрании 3 февраля 1930 года выступавшие отказывались признавать, «что у нас существовала и существует сколоченная группа бывших оппозиционеров. Это было бы слишком много». Оценку комиссии по чистке, что «Кутузов является вообще центром всех нездоровых явлений среди студенчества», ставили под знак вопроса, не было известно, «какие факты имела в виду комиссия»396.

В некотором смысле все вернувшиеся в партию бывшие оппозиционеры были на хорошем счету – троцкизм был съеден и переварен. Но у партийного организма все еще могло случиться несварение, когда съеденное вдруг напоминало о себе. «Создание символа веры из демократизма, – считал Я. Э. Рудзутак, – это настоящая меньшевистская отрыжка, и в этом заключалась, главным образом, позиция нашей оппозиции»397. Если оппозиция как организм была выстроена как двойник партии – настоящего, здорового организма, – то тогда начиналась борьба за существование, выживание сильнейшего, партия старалась уничтожить без остатка нездоровые элементы, девиации, не дающие ей развиваться нормально.

В общевузовском бюро были согласны в том, что бывшие оппозиционеры не составляли однородной группы, поэтому им было интересно, что скажет по этому поводу Кутузов.

Вопрос: Знаком с разделением оппозиции на группы?

Ответ: Относительно разделения оппозиционеров к 3 группам? По-моему, было бы верно разделить оппозиционеров на 2 группы. <…> Это искренно вернувшиеся в партию и неискренно398.

Деление Кутузовым оппозиции на 2 группы означало, что никто не считался потерянным окончательно: никто не хотел вредить партии сознательно, но были те, кто доказал свое исправление, и те, кто в чем-то еще не разобрался, не умел говорить во весь голос – может быть, даже и сам Кутузов. А вот Брусникин и Усатов делили бывших оппозиционеров «на три категории: честно и сознательно пришедших в партию, не проявивших себя ни в ту, ни в другую сторону, и пришедших в партию с корыстной целью». Такое деление предполагало, что праведники (партбюро) и враги (втершиеся в доверие оппозиционеры) ведут бой за неопределившихся. Тут Кутузов вполне мог угодить в лагерь врагов – пассивных, не уверенных в том, с кем они, нужно было воспитывать: «Но когда вопрос ставится о выявлении шатающихся, несознательно пришедших в партию, то мы упираемся в прямой саботаж некоторых бывших оппозиционеров, мешающих и не способствующих общевузбюро эту работу провести»399. Бычкова сформулировала так: «Наша оппозиция 1927 года расслоилась на три группы, и одна из этих групп на ошибках отдельных товарищей стремится заработать полит[ический] багаж». Но по большому счету бюро рассматривало сторонников Кутузова как троянского коня. Очень подозрительным казалось, что они держались вместе: «Пусть лучше тов. Матвеев ответит, почему во время всей чистке бывший оппозиционер не высказывался против бывшего оппозиционера?»400

Если в 1927 году партия тратила немало усилий на классификацию оппозиции, слишком аморфной, слишком подвижной (водятся непонятно с кем, занимаются черт знает чем – например, чаепитиями, которые невозможно уложить в язык организованности), то в 1929 году теплые семейные посиделки, на которые не допускается никто со стороны, уже выглядели как проявление косности. Если в 1927 году открытость оппозиции как проекта вызывала ужас, то в 1929 году пугал тот факт, что оппозиция как тесный союз никак не распадалась. Брусникин жаловался в газете на семейственность оппозиции, слишком закрытой для партии. Например, спрашивали того же Матвеева: «Не ответит ли он, почему они выступают только в защиту друг друга? Почему против тов. Бурлакина, бывшего членом бюро ячейки, во время борьбы с оппозицией высказались только одни бывшие оппозиционеры в количестве шести человек?»401 Кликунов был уверен, что «группа бывших троцкистов продемонстрировала свою организационную сторону по выступлению на чистке Кутузова»402. Тов. Задирако доносил в бюро ячейки механического факультета: «Считаю странным и подозрительным бегание стаями бывших оппозиционеров по аудиториям и выступления их с защитой бывших оппозиционеров»403. Другие добавляли, что «относительно хождений по группам, здесь характерно то, что оппозиционеры не выступали против оппозиционеров»404. Вспоминали и круговую поруку в поддержку своих, и гастроли: «Чем объяснить, что бывшие оппозиционеры кучами переходят из аудитории в аудиторию, где проходит чистка партии?»405 «Что бывшие огульно защищают друг друга, тоже говорит кое о чем, – уверял Фельбербаум. – Причина такого шатания заключается в том, что мы оторваны от рабочего класса и недостаточно хорошо поставлено парт[ийное] воспитание»406.

Бывшие оппозиционеры – почти все они знакомы нам по 1927–1928 годам – «отмазывались». «Каждый член партии может и обязан ходить и говорить о чуждых людях», – заметил рядовой оппозиционер Панов. «Т. Кликунов говорит, что группа сговорилась выступать, – констатировал Кутузов. – Объективно, эти выступления получаются в минус мне, часть выступающих товарищей уже исключена, но я считаю, что они могли бы быть членами партии»407. И если, например, Филатов «по чистке [ходил], объясняется очень просто: он знал ряд фактов и считал своим долгом пойти и сказать об этом».

Самого Филатова спросили: «Есть ли сейчас у нас левокоммунисты?» – и тот вернулся к тактике уклончивых ответов, которую он уже демонстрировал партпроверочной комиссии в 1928 году:

Ответ: Думаю, что нет.

Вопрос: На группы оппозиционеры делятся?

Пауза.

Ответ: Пожалуй, не могу сказать. Ходили чистить по другим группам, но без всякой договоренности.

Вопрос: А нет ли таких, которые нечестно возвратились в партию?

Еще одна пауза.

Ответ: Не замечал408.

Филатов остался верен себе: он лукавил и валял дурака. Его спрашивали о «группах оппозиционеров» – а он толковал это как вопрос об «учебных группах», успеваемость которых обсуждалась в институте по совсем другой линии. Заявление в статье Брусникина, «что якобы наблюдались групповые паломничества из группы в группу оппозиционеров, <…> является необоснованным», говорил за Филатова Николаев. «Относительно групп, таких фактов не было, – настаивал Дульнев. – Наоборот, были хождения в другие группы, и это было необходимо, так как этим выявляли некоторых лиц, чуждых партии»409. «Я ходил по группам только потому, – добавил бывший оппозиционер Кочкуров, – что я знал кое-что об отдельных членах партии, и я ходил и говорил об этом. И это не оппозиционные дела. А Брусникин неправ, говоря, что этого желать не нужно». Восстановленные в партии высказывались по сути дела, уверял Горбатых: «Пример, когда чистили меня, то выступало 14 человек, из которых 2 бывших оппозиционера. В отношении меня, то я должен сказать, что я выступал и за и против, смотря о ком шла речь». «В статье указано, – поддерживал своих Гриневич, – что во время чистки против оппозиционеров никто не выступал, а оппозиционеры выступали в защиту оппозиционеров. Это неверно, т. к. бывшие оппозиционеры выступали против оппозиционеров. У нас такое положение получилось оттого, что некоторые товарищи стремились на бывших оппозиционерах заработать себе политический багаж. Имелись случаи формальной придирки к формулировкам. Поэтому получились ненормальные отношения – личные обострения»410. «Нет оснований утверждать, что была сколоченная группа, которая ходила по аудиториям, – суммировал доводы защиты Кутузов. – По-моему, имеются перегибы в этом вопросе, поскольку начинают говорить о группе, значит, возникают доносы, ябедничество со стороны бюро ячейки». Вообще Кутузов не одобрял деление на группы: «Теоретически и практически считаю правильным подходить к каждому индивидуально»411.

Официальный дискурс требовал монолитности. Но в то же время набирала силу характерная для первой пятилетки риторика классовой борьбы: студенты искали внутреннего врага. Для кого-то классовыми врагами стали бывшие уклонисты, а для кого-то ими были «зажравшиеся» и опьяненные властью институтские функционеры. В этой интерпретации «бывшими» на самом деле оказывались истинные рабочие – Матвеев, Филатов, в каком-то смысле и Кутузов. «Говорят, что на оппозиционеров есть гонения?» – спросили Филатова. «Да, – ответил тот, – есть, и в частности на меня. <…> К примеру, когда я выступал во время чистки, [сказали], „подожди, будем тебя чистить“»412. Заявив, что бывшие оппозиционеры типа Филатова, а не аппаратчики стали жертвой сговора, Матвеев платил Брусникину той же монетой: «Я сказал, что у нас в ячейке идет классовая борьба. Я говорил, что если комиссии не учтут того, что вся эта публика ходила из аудитории в аудиторию и выступала против рабочих, то я сам на собрании выступлю и дам замечания по этому вопросу. Считаю это нездоровым настроением». То есть Матвеев считал, что это не оппозиционеры перемещаются как ртуть между ячейками, а члены бюро с мандатом одергивать крикливых оппозиционеров. «Выходит, что рабочих критиковать нельзя», – не соглашался Чирке, понимая, что бой за способ описания механизма чистки имеет принципиальное значение: нельзя же было разрешать бывшим оппозиционерам описывать себя как рабочий костяк партийной организации и примерять на нее язык классовой борьбы. «По-моему, если он рабочий и ошибается, то мы его должны поправить. В таких вопросах нужно, прежде всего, ставить партийную установку». Классовый анализ был ключом к пониманию социума, а не самой партии. «В прошлом я тоже был оппозиционер и во время чистки нажима не ощущал, и поэтому вывод Матвеева считаю неосновательным, – выступил Задирако. – Он говорит о борьбе классов и, по-моему, это заявление голословное»413.

Состоялся еще один раунд. Гриневич заявил: «Каша заварилась потому, что бывшие оппозиционеры критикуют людей, которых необходимо выгнать из партии». Брусникин отвечал: «Такого рода постановка вопроса понадобилась важному путанику Гриневичу затем, чтобы основной удар по левым настроениям отвести в сторону. <…> Мы должны разоблачать такого рода антипартийные заявления, а не потворствовать им»414.

«Обстановка для исправления и для работы ячейки создана», – заявил Брусникин415. Никакой дискриминации в отношении Кутузова и его сторонников не было и нет. Более того,

…значительному ряду товарищей дана ответственная работа среди общественных организаций:

Камсков – предпрофкома железнодорожников и студенческий представитель в правлении института;

Матвеев – член предпрофкома металлистов, член райкома металлистов и кандидат [в члены] общевузбюро;

Курков – студенческий представитель в деканате, кандидат бюро ячейки мехфака, член союза металлистов;

Горбатых – председатель ревизионной Комиссии райкома металлистов, председатель НТК;

Уманец —член городского студенческого бюро;

Задирака – член тресткома Всероссийского союза рабочих металлистов;

Казанцев – член студенческого комитета;

Филатов – член райсовета безбожников;

Беляев – уполномоченный по займу по СТИ;

Гриневич – обществовед техникума и уполномоченный по перевыборам горсовета;

Кутузов – инструктор по производственной практике416.

Все дело было в правильном балансе. «Я никогда не говорил, что нужно подрывать авторитет бывших оппозиционеров, – уточнял Кашкин. – Но я говорил, что в выдвижении бывших оппозиционеров на руководящие посты нужно быть осторожным. В Бюро не было линии травли оппозиционеров». «Иногда ячейка допустит бывших оппозиционеров к работе, а потом спохватится и начинает снимать, – комментировал Курков. – По-моему, Брусникин правильно говорит, что до работы их не надо допускать, и это будет напоминать ему о необходимости перевоспитания». Многие восстановленные в партии жаловались на «неблагоприятную обстановку для работы».

«Зажим», «травля» – так они описывали отношение партбюро к себе. «Я в работе зажима не чувствовал, но иногда было что-то такое», – неопределенно выразился Курков. «Создана ли нормальная обстановка для бывших оппозиционеров?» – спрашивал Лопаткин. «Не создана. Обстановка не нормальная. Имеется травля. Если даешь рекомендацию какому-нибудь студенту рабочему с большим производственным стажем, то ее партийная организация вычеркивает. Не везде принимают предложения», идущие от бывших оппозиционеров. «Ряд товарищей был отведен из бюро, т. к. [они] были оппозиционеры», – отмечал Кутузов. Созданная обстановка «не дает работать сознательно пришедшим в партию товарищам». А вот Горбатых одобрял логику аппарата, сам «чувствовал», что его выбор в бюро преждевременен, «политически не верен»417. Он не избежал отрицательной характеристики: говорилось, что после восстановления он продолжает «доказывать отдельным товарищам в общежитии правоту оппозиции. В отношениях с товарищами груб. <…> По принципиальным политическим вопросам своих взглядов не высказывает», к тому же убегает в академическую работу418.

Менее известный нам сторонник Кутузова, И. В. Румянцев, получил партвзыскание. «Чистильщиков» 1929 года его двойственность устраивала еще меньше: «свою принадлежность к троцкистской оппозиции отрицал по формальным признакам, между тем на чистке, на вопрос, „где брал нелегальную литературу“ ответил, что „товарища, у которого брал литературу, выдавать не намерен, так как давал ему товарищеское честное слово не выдавать“». Только когда Румянцеву напомнили, что за сокрытие он подлежит немедленному исключению, он назвал фамилию нарушителя. Если прибавить к этому грехи Румянцева в любовной сфере – крутился с троцкистскими девушками, – то понятно, почему партбилет пришлось отнять419.

К. К. Лунь тоже был «под колпаком», хотя к группе Кутузова не принадлежал. За оппозиционное выступление «по мелочам» партпроверкомиссия поставила ему годом ранее на вид. Карл Карлович ходил два года в прощенных, даже был избран в бюро ячейки, но подозрения никуда не уходили: «В политических взглядах Лунь неустойчив, – все еще говорили о нем. – На вопрос <…> поддерживает ли в данное время генеральную линию партии, на чистке прямо не ответил, а, уклоняясь, рассказывал о существующем различии между левой оппозицией и правой. По вопросу о подверженности бывшего секретаря т. Белоглазова правому уклону, выдвигал предложения, оправдывающие действия последнего на работе в деревне». Главные претензии к Луню были сфокусированы на его повседневном поведении: «В быту проявляется мещанство, регулярно посещает для маникюра парикмахера, а когда парикмахерская закрыта, за рюмкой водки, у этого же парикмахера, занимается крашением пальцев». Будучи членом бюро, Лунь не советовал другу, бывшему кандидату партии, женатому Зорину «временно зарегистрироваться с комсомолкой, с целью скрытия некоммунистического поступка» (адюльтера), тогда как этот вопрос полагалось поставить на общее обсуждение в бюро ячейки партии. Поступили доносы и о других его нарушениях: «кассу взаимопомощи считает нищенской» или, зная о «религиозных предрассудках» все того же Зорина, «выражающегося в поздравлении отца „Христос Воскрес“, замазывал перед партией». По сути своей Лунь если не был оппозиционером, то приближался к этому, и из рядов ВКП(б) его исключили420.

В отношении Горсунова и Лабутина документация более богата, и мы остановимся на разбирательстве этих двух персональных дел подробнее. Их случаи разбирались в прошлой главе, в контексте рассмотрения проверки 1928 года, и у нас есть возможность увидеть, как изменились дискурсивные приоритеты.

На заседании комиссии по чистке мехфака СТИ от 29 октября 1929 года Петр Иванович Горсунов возвращался к делам двухлетней давности с горечью и иронией:

Меня вызывали (в бюро) 4 раза. Первый раз, когда я подал заявление, но здесь меня не спрашивали, подписал, нет, я платформу. Второй раз вызывали, когда узнали о моей подписи под платформой, я это отрицал. На этом заседании было постановлено дать мне строгий выговор. 3 раз вызывали и спрашивали, бывал ли я на оппозиционных собраниях. В 4 раз вызывали и спрашивали, бывал ли я у Кутузова. <…> Был не активен, на собраниях не выступал, не собраниях оппозиционеров не бывал.

Все же райком Горсунова исключил, его восстановила окружная контрольная комиссия, как «не принимавшего участия».

Затем в протоколе рубрика «Вопросы и ответы»:

– Как дела относительно оппозиции[?]

– Отмежевался. <…>

– Самостоятельно примкнул к оппозиции или при чьем-нибудь содействии[?]

– Читал платформу и находил, что мероприятия, практикуемые в ней, необходимо провести в жизнь. Платформу подписал.

На дворе стоял 1929‑й, а не 1927‑й, и какие-то вопросы касались новых оппозиций:

– Как увязывается крестьянская политика на местах[?]

– Пока я не был в деревне, то ряд вопросов был для меня неясным. По приезде в деревню все эти вопросы стали ясны; <…> сами собой меры, которые сейчас проводятся, имеют под собой твердую почву.

– Не знаешь, как теперь троцкистская оппозиция оценивает политику нашей партии, а также и правые[?]

– Некоторые группы поддерживают политику партии. <…> Правая оппозиция говорит, что партия проводит линию оппозиции левой. Дальше указывают, что левые фразы те же, что и правые рассуждения. <…> Знаю, что оппозиция предлагала увеличение налога.

– Как оценивают правые и левые кулака[?]

– Левые предлагают уничтожить кулака в деревне, правые предлагают развивать.

Не на все вопросы Горсунов умел ответить должным образом. «Кроме Правды ничего, и то не полностью».

Начались прения. «Чтобы выявить настроения всех оппозиционеров, решено было нагрузить [их] общественной работой, – напоминал В. Зайцев. – Горсунова направили в деревню, где он показал себя с хорошей стороны. Малую активность теперь надо отнести за счет усиленного подтягивания академики». «Я с товарищем Горсуновым столкнулся в 28 г. на практике, – уточнил Горбатых. – Он работал в Управлении Городских железных дорог, а я в трамвайном парке. Мне пришлось говорить с рабочими, работавшими с Горсуновым, и некоторые отзывались о нем, как о хорошем товарище в противовес московским студентам, поведением которых они были недовольны». Бывший оппозиционер Горбатых «авансом занялся хвалением Горсунова, – протестовал т. Реус. – Надо сказать, что до оппозиции он был активен, теперь же почти никакого участия не принимает, ссылаясь на болезнь и перегрузку». Т. Мариупольский считал, что Горсунов пока понизил свой профиль, хотя «отлично знает некоторые неправильности в работе бюро ячейки. Ничего не предпринимает к исправлению недочетов, боится, что его выступления как бывшего оппозиционера не достигнут результатов».

Большинство выступавших занимали промежуточную позицию. «Горсунова с 25 года знаю, – отметил Казанов. – Мы живем дружно. Я его знаю, как хорошего парня. У ребят пользовался авторитетом. Я остаюсь на ярлыке оппозиционера, я не знаю, может, он это скрывал от меня, но я знаю как слабого оппозиционера. Активность его в настоящее время не затихла, он такой же, как и в 25 году. Он много уделяет внимания для того, чтобы не отставать по академике. Характерный случай, когда я ему предложил выехать на практику при окладе в 125 рублей, он от этого отказался, т. к. бюро ячейки не разрешило ему выехать. Это указывает на хорошую дисциплину как члена партии». Другие тоже надеялись, что упадок окажется временным: «Пока т. Горсунов не был в оппозиции, парень был хороший, и его работа в Вузе тоже говорит в его пользу, но вот оппозиция его немного отвела в худшую сторону, вообще о нем плохого нечего нельзя сказать». «До оппозиции я его знал как хорошего парня, но оппозиция свела с пути», – сказал Ф. Резенов. «У некоторых такое мнение, – отметил т. Молчанов, – что он сейчас оппозиционер. Я этому не верю, как-то раз в разговоре я его спросил, какие имеются сейчас оппозиционные группы. Он ответил, что отошел от оппозиции и никаких групп не знает. Он товарищ хороший».

Но вот у т. Резенова С., например, были самые конкретные обвинения: «Горсунов посещает Голякова, подписывает у него платформу, а здесь нам говорит, что не знал зачем и куда ездил Голяков – это указывает на его неоткровенность». Еще вопросы:

– Где подписал платформу[?]

– На квартире у Голякова Монастырская улица…

– Когда уезжал Голяков после исключения, а вернулся ты, тогда с ним говорил[?]

– Тогда нет, я вот когда он приехал, недавно, говорил.

– Знал, что Голяков выезжал на доклады оппозиции[?]

– Нет, не знал. <…> Почему я должен был знать, куда он ездил, не понимаю <…>.

Образов дал справку: «Откровенности у Горсунова не было и нет. О подписании платформы сказал только тогда, когда его прижали на бюро».

– Нет ли у тебя элементов двурушничества[?]

– Нет.

Горсунов клялся, что отход его от оппозиции искренен, а не является выжидательным маневром.

Самым горячим вопросом были взаимоотношения Горсунова с бюро ячейки. Враги Кутузова там – Кашкин, Устинов – явно были и его врагами. «Бюро грубо издевалось надо мной при выборах в Профком, – без обиняков заявил ответчик. – Оно меня выдвигало на председателя Профкома, по болезни я чувствовал себя слабым для этой работы, отказался, Усатов согласился с моими доводами на собрании». Констатируя затем инструкции «на ответственную руководящую работу выдвигать товарищей, не имевших шатаний в прошлом», тот же Усатов отвел кандидатуру, заявив, что «не стоит проводить на эту работу оппозиционера». Горсунов возмущался: «Это разве товарищеский подход?» Кутузов расценил всю эту историю как нарушение партдемократии.

Горсунов «подкалывал» Усатова где мог, что спровоцировало жесткое резюме солидарных с бюро «чистильщиков»:

Примыкал к троцкистской оппозиции и до настоящего времени этих настроений не изжил; <…> ведет подрывную работу под партруководство, выражающуюся в осмеивании такового в частных разговорах (в коридоре, при беседе с товарищами и т. д.). В работе ячейки активного участия не принимает и не помогает ей изжить имеющиеся недостатки.

Горсунов вновь протестовал: «Относительно иронии, которую я будто бы везде употребляю, – не верно. Из тех шуток, которые я иногда употреблял при разговоре, нельзя строить выводы о каких-то иронических выступлениях по чьему-либо адресу». Да и вообще, «нечестно т. Усатову личные взаимоотношения втискивать в общественно-политическую жизнь»421.

Усатов стоял на своем:

На вопросе зажима бывших оппозиционеров многие товарищи просто спекулируют, т. к. еще весной им вынесли решение о создании нормальных условий для работы бывших, и это решение мы проводим в жизнь. А выступать с обвинениями, что ячейка зажимает бывших, – это бессовестно и не партийно422.

И добавлял:

Совершенно правильно ячейка относится к оппозиционерам настороженно, а т. Николаев эту настороженность переживает болезненно, он уже несколько раз заявил, что бывших оппозиционеров травят, и тем самым старался политическую борьбу перевести на рельсы личных счетов423.

«Травля» понималась как сильное слово, и пользоваться им следовало осторожно: «В момент проверки того, как бывшие оппозиционеры <…> изживают старый мелкобуржуазный троцкистский хлам, не может быть разговоров о травле и искусственном разжигании страсти», – согласился Гриневич424. «Я должен признаться, что рано ныть о том, что со стороны ячейки в отношении меня не созданы товарищеские условия», – извинился перед Усатовым Николаев425.

В итоге комиссия по чистке, а затем и местная контрольная комиссия решили Горсунова из партии исключить со следующим основанием: «В примыкании к троцкистской оппозиции взгляды до сих пор не изменил. Иронизирует партруководство. В общественной жизни пассивен, замкнут, старается избегать партработу. На чистке держал себя замкнуто. На вопросы отвечал неискренне». (Парттройка Западно-Сибирской контрольной комиссии восстановит Горсунова 7 сентября 1930 года, и мы его встретим в следующей главе.)426

В случае Горсунова, как и во многих других, исход был предопределен предварительной аппаратной работой – инструкция избавиться от оппозиционеров шла сверху, хотя сам же аппарат отменял более половины решений об исключении. Оппозицию, однако, продолжали широко обсуждать в низах, и ее адептам не придавали зловещих черт и свойств. В духе первой пятилетки пластичность субъекта ставилась в норму. Эссенциализация личных качеств Лабутина рассматривалась – у него упорно искали рецидив, – но не была обязательной. Не все грехи подводились под общий знаменатель. Идентичность коммуниста оставалась флюидной, склонность к инакомыслию – одним из качеств характера. Как мы увидим в случае Лабутина, динамика спора в ячейке была очень разная —оппозиционеров не «стриг под одну гребенку».

Персона уже знакомого нам Михаила Григорьевича Лабутина обсуждалась на собрании по чистке ячейки мехфака 12 ноября 1929 года. Свежая характеристика была неоднозначной:

В процессе практической работы никаких искривлений линии партии не замечалось. В момент дискуссии с троцкистской оппозицией т. Лабутин примыкал к таковой. Подписание платформы не установлено, а также и фракционная работа. Открытых выступлений на собрании по защите линии оппозиции не было, а только голосовал за опубликование тезисов оппозиции, за что в порядке оргвыводов привлекался к ответственности <…>.

Главная «неясность» заключалась в другом – в «службе в Колчаковской армии (есть предположения, что доброволец)». Именно это обстоятельство, почти не замеченное во время партпроверки 1928 года, было теперь в центре внимания. Вопросы:

– Когда был мобилизован Колчаком[?]

– 26 августа 1918 года.

– Выходит, ты шел в школу добровольно[?]

– Да добровольно, потому что предпочел уходу в армию.

– Почему отступали в июле от Перми[?]

– Наступали красные.

Серия автобиографических текстов уточняла:

Во время Колчаковского переворота я был в Томске у брата и когда опять приехал в Тайгу, то все уже было закрыто, и товарищи разбежались. Я продолжал работать слесарем. <…> 22 августа увидал приказ о мобилизации. Мне в армию не хотелось идти. Я искал случая попасть к машине.

И в другом документе:

Как подлежащий мобилизации с железной дороги я был уволен, скрываться не было возможности, поэтому в числах 5–10 сентября 1918 года я вынужден был явиться в Омск. До моего приезда в Омске прошла мобилизация. Все лица рождения 1898 года были отправлены в распоряжение воинского начальника. Видимо, благодаря моему отсутствию и недосмотру канцелярии школы я каким-то случайным образом остался в школе. <…>

– Была ли школа военной[?]

– Да была <…>.

Ответчик объяснял, что попал в школу «как работавший на двигателях внутреннего сгорания. В школу был призван <…> Меня взял машинист и Дзондаров, меня знал с 12 лет <…> Я возил начальника, который заведовал распределением автомобилей и хозчасти».

В октябре 1918 года школа была переведена из Омска в Красноярск. «В феврале или марте 1919 года выпустили из школы 46 человек, в том числе и меня. Меня и еще двоих отправили в Свердловск (быв. Екатеринбург) в автомобильные мастерские, которые находились в стороне от города <…>». В мае 1919 года Лабутина перебросили в Пермь. «Там я был назначен шофером при штабе автотранспортного движения. Фактически шофером я не был. <…> На моей обязанности лежали осмотр, чистка и ремонт машины». Белогвардейцы начали отступать – и с ними Лабутин. «В Петропавловске все машины были погружены на поезд. С этим поездом я доехал то Тайги. Было конец сентября или начало октября 1920 года. В Тайге я сбежал».

Его «нелегально» перевезли в Томск, где он скрывался до самого прихода Красной армии.

– Ты работал на фракции большевиков с 1918 года, а не было ли попытки восстановить стаж с этого года[?]

– Нет, это не имело значения.

– Как это получилось, что ты приехал из белой армии и тебя допускали на нелегальные собрания[?]

– Дзондаров знал меня хорошо как большевика.

У Лабутина, по его словам, были заслуги: в декабре 1918 года он участвовал в стачке в Красноярске. «Я, с товарищами, готовился бежать в тайгу, но смычки не было». После чехословацкого переворота он спрятал у себя в квартире библиотеку РКП(б). «Все документы, как список членов партии, так и список товарищей, которые были записаны в отряд Красной гвардии, были уничтожены мною».

– Скажи, кто занимался расстрелом рабочих дружин в Тайге[?]

– Одного расстреляли мадьяра, и никаких дружин там не было. <…>

– Почему-то не пытался бежать из армии, ведь ты был член партии[?]

Смысл такого вопроса состоял в том, что политическое сознание Лабутина, молодого, но уже опытного рабочего, должно было сформироваться еще до окончания Гражданской войны. Если Лабутину не пришло в голову дезертировать в период испытаний, когда вопрос власти висел на волоске, – он был в партии чужим. С точки зрения недоброжелателей, он просто присоединился к победителям, хотел извлечь выгоду из членства в партийной организации. «Желание было, но не мог бежать, – процедил Лабутин. – Но к тому же там служили партийцы старше меня».

То, как были прожиты годы испытаний, когда власть переходила из рук в руки, отделяло истинных большевиков от симулянтов. Добровольцам Колчака или участникам карательных отрядов белых указывали на дверь. У многих сибирских студентов требовали представить справку о принужденном вступлении на военную службу. Отсюда ключевой вопрос:

– Ты скажи определенно, как попал в армию, добровольно или по мобилизации[?]

– Считаю, что по мобилизации, так как все равно я был мобилизован бы, и из двух зол выбрал меньшее.

Лабутин восклицал в сердцах:

Товарищи, можно ли считать такой поступок добровольством? Почему комиссия в этот поступок заключает содержание, которое клеймится всей советской общественностью? Совершенно искренне заявляю, я никогда не хотел, не думал быть добровольцем и не был им. В колчаковской армии я не числился добровольцем.

И снова:

Товарищи! Если бы я был действительно добровольцем, разве Дзандаров-подпольщик сказал бы мне о существовании подпольной организации? Разве подпольщик стал бы рекомендовать колчаковского добровольца в партию? Это как-то не вяжется.

В ячейке хватало желающих ручаться за ответчика. «Я знал раньше, в 1917 году, Лабутина как сочувствовавшего советской власти», – замолвил свое слово первый выступающий. Второй ручался за правдивость автобиографии друга: «Т. Лабутин здесь все рассказывал, по-моему, правильно, т. к. то же самое рассказывал мне в 1920 году. Он был хорошим организатором у нас на рабфаке, во всех делах. Свою автобиографию он рассказывал и при вступлении в партию <…>». А вот третий выступающий, тов. Головкин, ответчику не верил: «Лабутин хотя и говорит, что его знали видные коммунисты, но это не факт. Лабутин не хочет сказать, какие были беспорядки в Омске, а там было много интересного. Теперь он рассказывает о своей работе шофером. Видите ли, ему там помогали вытаскивать автомобиль офицеры. Он просто их приспешник <…>». Матвеев тоже был полон сомнений: «Тут не увязывается факт, что вот он служил и учился в школе. Туда белые брали только надежных ребят. И после он продолжал им служить. Только тогда, когда белых приперли, он стал ярым большевиком. Я считаю, что здесь дело очень серьезное и его надо вскрыть, и таких коммунистов нам в партии не нужно». Гребнев совсем не жалел Лабутина: «Здесь не понятно, что он здесь не помнит тех боев, которые были под Перьмой [так! – И. Х.]. Несомненно, он там возил офицеров на фронт. Мне кажется, он здесь говорил совершенно неоткровенно. Так же те случаи, которые были и в Омске. Ему как большевику в те времена нужно было бы это знать. Мне думается, что он в большевистской организации никогда не был». И обратился к ответчику напрямик: «Тебе надо здесь говорить откровенно. Если бы ты имел большевистскую закалку, то бы давно от белых бежал, а у тебя не было ни одной попытки к этому».

Лабутин оправдывался:

Передо мной встал вопрос: или идти с винтовкой в руках на фронт или быть подальше в тылу, вот почему я ушел в эту школу. Теперь здесь многие напирали, что я ушел к Колчаку добровольно. Говорю, что был молод, и не было хороших советчиков, и я сам (сообразил), что лучше удержаться за руль, чем за винтовку. Я в то время был только учеником большевистской организации. <…> Теперь совершенно откровенно говорю, что я говорю здесь одну правду, так как знаю, перед кем отчитываюсь.

Последние говорящие дезавуировали фактическую базу автобиографии Лабутина. Оспаривались в основном биографические детали, разговор не доходил до оценки личных качеств коммуниста, его характера и уровня сознательности. Гораздо более тонким вопросом была искренность обращения к большевизму – тут дело было в намерениях, внутреннем состоянии души, не столько в фактах, сколько в их толковании.

После прихода Красной армии Лабутин был переброшен как слесарь в мастерские депо, а оттуда послан учиться на томский рабфак. Во время генеральной чистки 1921 года, вспоминал он с ужасом, «я подал об уходе из партии. Это были легкомысленные убеждения». В ячейке отмечали: «Выход из партии мотивировал по семейным обстоятельствам, но явности в этом вопросе нет, так как вышел в 1921 году во время введения нэп <…>». Нельзя было отмахнуться от подозрения, что Лабутин отдал тогда партбилет, потому что время было напряженное, и многие побросали билеты, выйдя из партии.

– Не влияли ли другие вопросы о твоем выходе из партии[?]

– Только экономические. <…>

– Не совпало ли твое первое выбытие из партии с набором коммунистов против белогвардейских банд[?]

– Нет, этот набор шел после.

Лабутин настаивал: «Выход из партии в 1921 году не объясняется колебаниями. Мой политический уровень был слаб, только экономические условия заставили меня это сделать». С его точки зрения, вопрос был исчерпан: «Этот поступок обсуждался в 1923 году при моем [повторном] вступлении в партию. Обсуждался в 1925 году, при переводе из кандидата в члены. Обсуждался при проверке партии в 1924 году. Губернская контрольная комиссия меня оставила в партии». Гребнев, однако, не был готов выпустить жертву: «Вообще надо сказать, что ты не стойкий коммунист, это именно 1921 год, когда многие колеблющие[ся] ушли из партии. Также взять вопрос с оппозицией: и здесь были колебания. Поэтому он в партии находится не крепко». Курочкин тоже издевался: «По-моему, здесь Лабутин при вступлении в военную школу преследовал цель, что „где больше, то туда и он“. Тоже и с оппозицией – где больше, туда и он. Вот какой он „большевик“».

Последние выступающие рисовали негативный образ. Лабутин, считали они, был чужаком, и разные вехи его биографии говорили об одном и том же. Лабутин контратаковал: «Можно сказать, что мы <…> не можем хвастаться изучением истории партии, вот почему и были колебания. Политическая незрелость создает эти колебания, а не идеологическое воспитание». Отсюда и выводил он склонность к оппозиции. В последний раз рекомендовал его в партию среди прочих Неудахин – заметный сторонник Кутузова.

– Твои взгляды на развитие правого уклона[?]

– В настоящее время есть много предпосылок для возникновения правого уклона, так как развивается классовая борьба.

– Как ты мыслишь по отношению к прежней оппозиции, нет ли тут травли, и не обвиняют ли они теперь нас[?]

– Нет, травли здесь нет. Но сами оппозиционеры чувствуют, что им теперь не очень-то доверяют. Но со стороны ячейки надо делать предупреждение этих случаев.

С точки зрения комиссии по чистке, виноват был ответчик, а не бюро ячейки. «Как идеологически неустойчивого и скрывшего добровольную службу у Колчака при вступлении в партию» Лабутина из партии исключили427.

Претензии к Кутузову были в том же духе. Он нехотя признавал: «Обвинение, что я пришел в партию, не разоружившись, <…> явилось результатом того, что мое поведение в ячейке в ряде случаев было ошибочным. Изживание оппозиционного наследства затруднилось еще перегибами <…> лично ко мне, и другим товарищам <…>»428.

Кутузов говорил об «уродливых формах настороженности», отвечал на вопросы:

Вопрос: Считаешь ли правильным утверждение, что у нас по отношению к бывшим оппозиционерам существовал зажим до травли?

Ответ: Отдельные промахи я никогда не квалифицировал как зажим. В своих же выступлениях я указывал, что <…> нужен индивидуальный подход к каждому из бывших оппозиционеров429.

Кутузов все-таки не сдержался: «Нужно сказать, что со стороны Бюро ячейки по отношению к товарищам оппозиционерам были допущены перегибы. XV съезд указал на необходимость партийной настороженности, но кроме того он также сказал относительно создания товарищеской обстановки». А где она? Кутузов жил словно под колпаком: «Я на себе чувствую травлю»430.

Недостатка в примерах не было. Кутузов указывал на «зафиксированные факты»:

Первый случай: статья Брусникина, носящая клеветнический характер. Там указано, что оппозиционеры втихомолку читают литературу Троцкого. Это не соответствует действительности и <…> является настройкой против бывших оппозиционеров. <…> С меня не просили никаких объяснений, а сразу пустили в газету, тогда как я непричастен, а там же имеется целый ряд фактов, где меня совершенно неосновательно приплетают. <…> Ячейка была представлена как сборище групп, где читают троцкистские книги. По-моему, за это тоже можно держать к ответу.

Дульнев поддержал Кутузова:

Статьи, помещенные в «Красн[ом] знам[ени]», являются статьями без фактической подкладки. <…> Некоторые факты там ни на чем не основаны. Как факт – читка парижской литературы Троцкого. В статьях написано то, чего не было. Этому никто не поверит, по-моему, даже сам автор.

Кутузов: Второй случай. Я был избран на районную конференцию коммунистов и там <…> выдвинут в комиссию по составлению резолюции. Узнав об этом, Усатов сказал, что «нужно Кутузова выводить». <…> Такую неосновательную подозрительность я чувствую все время.

И здесь Дульнев спешил на подмогу:

Кутузова и меня оклеветали. Окружной комитет признал эту ошибку, и отдельные работники тоже признались. У меня на основании этого возникли вопросы, и я написал статью, но эта заметка стала расцениваться как левый загиб. <…> Пример оклеветания Кутузова Усатовым является факт нечистоплотный.

Кутузов: Третий случай. Неоднократные, безнаказанные «подвиги» Бабенкова, который выражался на партсобраниях в таком стиле: «для вас мало душения самокритики, для вас нужен погром». Это его последнее выступление, но и раньше он оппозиционеров назвал «гадами» и «собаками» и т. д. Меня очень удивило то, что против этого никто не выступил, даже <…> присутствующие [члены бюро] Усатов и Котова, и этого мало даже, за это антипартийное выступление голосовал член бюро ячейки тов. …[нрзб.].

Четвертый случай: нашумевшая история с профессором Иннокентием Николаевичем Бутаковым. На бюро большинство считало, что Бутаков – это «проявление реакционной идеологии в вузах»431.

Заведующий кафедрой теплосиловых установок профессор Бутаков регулярно читал в институте курс «Организация промышленных предприятий». 11 февраля 1929 года партбюро постановило не разрешать ему вести этот ключевой курс. Профессор на кафедре механической технологии и ректор института с 1921 года Н. В. Гутовский требовал соблюсти устав и поставить вопрос на предметной комиссии. Там «едва ли можно хорошо провести [смену преподавателей по политическому признаку], ибо студентов там 50% от преподавательского состава», а Бутаков ходил в «массы» и нажил себе сторонников, как разъяснял Константинов. Собранию «нужно иметь определенные решения и не нужно ему придавать характер дискуссии». Секретарь ячейки дал директиву: «Собираем актив, чтобы исправить те студенческие мозги, которые запутал Бутаков. <…> Инженеры будут приглашены те, кто хочет выступить против Бутакова». Некоторые товарищи просили не спешить, высказывались за оставление курса у специалиста – среди них и Кутузов, член правления института в то время. В институте за один год сменилось три преподавателя политической экономии, кадров катастрофически не хватало. «По-моему, – выступил Кутузов, – на нынешний год нужно оставить Бутакова, <…> [но] без социально-политических моментов, исключительно технические моменты», – компромисс, на который сам Бутаков согласился432. «Ясно, что курс от Бутакова [надо] изъять», – возражал Кутузову Зуев. Бюро уже заручилось поддержкой Букатого и окружкома по этому вопросу. В статье в «Красном знамени» Брусникин считал «удивительным», что Кутузов оставляет курс «зубру буржуазной идеологии профессору Бутакову» и «не видит в этом сдачи классовых позиций»433.

Возвращаясь к этой истории при чистке, Кутузов оправдывался: «Моя ошибка с Бутаковым имела место в узком кругу членов партии. Объективно нет фактов утверждающих, что я делал поблажку и шел на поводу у проф. Бутакова»434. Но Брусникин ковал железо, пока горячо: «Находятся еще такие товарищи, которые замазывают недочеты, правую политику правления и работников деканата. Сейчас, когда мы подходим к необходимости смены руководства института, некоторые товарищи Кутузовского толка говорят „Бутаков нужен“, „Гутовский еще может работать, его нужно поддержать. Заменить его некем. Наши коммунисты не справятся“». В то же время ректор имел печальную известность как человек, всегда искавший «формальные поводы к фактическому отрицанию классового отбора», ссылаясь на то, что «в правилах приема об этом нигде не говорится». Гуковский заявил, правда давно, что можно принимать в институт детей священнослужителей в качестве «детей лиц свободных профессий»435. По мнению Брусникина, защита старой профессуры в лице Гуковского отодвигала на задний план задачу коренной ломки высшей школы в связи с требованиями социалистической промышленности. «В качестве руководителей втузов должны выдвигаться крупные хозяйственники-коммунисты и активные в деле социалистического строительства специалисты при обязательном освобождении их от всякого совместительства для работы в втузе» (из решений июльского пленума ЦК ВКП(б) 1928 года). «Этой установки мы и должны придерживаться при подборе руководителей института». Чужак Бутаков точно не соответствовал этим критериям: он «подвел» Кутузова, как отметил Кликунов, заключивший: «Мы, работники, работающие с профессурой, находимся на опасном посту. Никто из нас не застрахован [от того], что он будет скомпрометирован. Нужно больше осторожности»436.

Пятый случай: «Ошибочная оценка активности ряда бывших оппозиционеров при чистке сомнительных, чуждых, белогвардейских элементов», – об этом уже говорилось выше437.

Но, пожалуй, самым значительным был шестой случай: безжалостное обличение в институтской стенгазете «Грохот». Стенгазеты служили «орудием воздействия на массы» и «формой выявления их активности»438. Именно такую цель преследовала статья от 23 декабря 1929 года о «вылазках троцкистов». Кутузов был оскорблен: в статье проводилась аналогия между бывшими оппозиционерами и «собакой, вцепившийся в тело своего хозяина». Текст содранной им со стены газеты был действительно язвителен:

Положенная на обе лопатки в 1927 году, троцкистская оппозиция не умерла. Как побитая собака, зализывая полученные раны, она забилась по уголкам и закоулкам нашей партийной, профессиональной и комсомольской работы, стараясь первое время не обращать на себя ничем внимание. Опущенный хвост говорит за полное смирение несчастного животного, но глаза <…> загорались иногда бешеным блеском – и всякий замечавший это невольно настораживался. Было ясно, что при первом же удобном случае собака со злобным воем вцепится в тело своего хозяина. Так оно и вышло. Очухавшись немного от нанесенного поражения, оппозиция стала мечтать о реванше. Однако чувствуя свое идейное и физическое бессилие, она не решалась выступить снова сейчас же и стала вести для этого подготовительную работу, умильно виляя хвостом и слабо повизгивая, она вылезла, наконец, на свет и распласталась у ног партии. Партия ее не оттолкнула. Кутузов, Гриневич, Матвеев, Лунь, Попков, Сухоруков и еще многие стали снова в рядах ее равноправными членами и получили полную возможность доказать свое искреннее раскаяние. И они доказали, но только не искреннее раскаяние, а совсем другое. Они доказали, что только немногая часть их полностью осознала свои ошибки и хочет честной работой в рядах партии их искупить, а большинство до сих пор представляет из себя или замкнувшихся, политически темных личностей, или пришедших в партию с явно враждебными ей целями. С первых же дней своего прихода в партию последняя группа «раскаявшихся» не дремала. Изо дня в день, пользуясь малейшими возможностями, она вела свою разрушительную работу, старалась сделать это как можно незаметнее, а почва была для нее благоприятная. Трудности социалистического строительства вообще и пятилетки в частности и слабая политико-воспитательная работа среди членов партии, с одной стороны, отвлекали, до некоторый степени, от них внимание партийных организаций, а с другой – породили группу шатающихся, ищущих «истины» и недовольных, с которыми оппозиционеры и повели соответствующую работу. В особенности же распоясались они во время чистки. С факультета в факультет, от группы в группу ходили они партиями и проводили свою линию. Где надо – выступали, а где надо – молчали, а в общем выглядывали и изучали обстановку. В коридорах, на улице, в аудиториях они ловили «обиженных» чисткой и «теплым сочувствием» старались привлечь их на свою сторону. Трудно судить пока о размере успеха работы их, но тот факт, что слишком они обнаглели, говорит за многое. Открытое выступление общевузбюро Матвеева с заявлением, что в нашей партийной организации в результате чистки выявилось служилое засилье. Выступление в «Красном Знамени» со статьей, старающейся дискредитировать наше партийное руководство, а еще некоторые факты должны заставить нас принять решительные меры. Пора сказать зарвавшимся – довольно. Все ясно. Вы присосались к телу партии, пьете ее кровь, а сами вопите о том, что вам не дают жить. Для чего? Для того, чтобы в новой дискуссии снова затормозить нашу работу. Мы этого не допустим. Партийной организации пора решительно и в последний раз поставить этот вопрос, надо окончательно и твердо провести грань между волками и ягнятами. Надо внимательно и достаточно изучить реальность шкуры каждого, для того, чтобы каждому воздать по заслугам. Надо окончательно изгнать из своих рядов волков в овечьей шкуре. Надо раскассировать невыявленных и отнести их к той или иной группе439.

Статья только на первый взгляд кажется простой – на самом деле в нее заложено целое мировоззрение. Базис рассматривается здесь на том же уровне, что и надстройка: идеи, как организмы, ведут борьбу за существование. Большевики создают новые формы жизни, делают новый шаг на пути эволюционного развития. Выживание сильнейших – вот что надо учесть в первую очередь. В переводе на наш материал это значит, что сама по себе оппозиция «физически» нежизнеспособна. Она паразитирует, потому что не имеет самостоятельного источника существования. Эсхатологические ожидания (мотив «волки и ягнята») и научная сортировка шли в этой статье из стенгазеты рука об руку. Заметны здесь и проблески сближения гегелевской идеи мирового духа с идеями виталистов о «жизни», распространенными в Пролеткульте. В целом же наступательный тон статьи мало выделялся на общем фоне первой пятилетки. В 1929 году на стенах вузовских коридоров можно было лицезреть плакаты, призывающие сообщать, «даже без подписи», о подозрительной деятельности начальства, не бояться критиковать никого, используя при этом любой язык440.

Тем не менее Кутузов не считал статью приемлемой ни по тону, ни по содержанию. При обсуждении его случая на чистке «задавал[ся] вопрос относительно травли». Те, кто должен был защищать честь коммуниста, свою миссию не выполняли.

Панов: «Должен сказать, что т. Кутузова на хим[ическом] факультете исключили как контрреволюционера, до чистки, так сказать, авансом. И общевуз[овское] бюро на это не реагировало. <…> Наступление на Кутузова никуда не годится441.

Уманец: Я хочу остановиться на том положении, которое было создано т. Кутузову до чистки. Т. Гребнев на фракции говорил, что резолюция хорошая, но здесь, когда обвинили <…> Кутузова – Гребнев не выступил и ничего не сказал. <…> Гриневич тоже здесь не выступил, ни Константинов, ни ортодоксальный марксист Брусникин.

Следующий показательный случай травли – вывод Кутузова из состава комиссии по преобразованию рабочих и учебных практик университета. «По-моему, это верно, – отметил Брусникин, – так как люди шатающиеся на руководящую работу, пока они не докажут свое направление, не годятся. Мне кажется, что Кутузов в партию пришел неискренне. <…> А от него, как от бывшего оппозиционера, требуется борьба за исправление с шатаниями в большей мере»442. Резенов присоединился к этому мнению: «Т. Кутузов должен сказать прямо, отказался [он] от всех взглядов или нет»443.

Но так думали далеко не все. Кутузова хвалили за его принципиальность на заседаниях учебно-плановой комиссии: «дал должный отпор профессорско-преподавательскому составу»; «выступал очень резко против рвачества проф. Рокатовского перед лицом всей профессуры». Свежим и принципиальным считалось и выступление Кутузова в Ленинском кабинете, равно как и на заседании учебно-плановой комиссии. Все это доказывало, по мнению защитников Кутузова, что в партию он пришел искренне и сейчас проводит ленинские установки444.

Много вопросов поступало в отношении окружения Кутузова. Не реваншисты ли они? «Из тех немногих товарищей, которых я знаю, – заявил Кутузов, – не могу сказать, что они затаили против партии какую-либо каверзу».

Вопрос: Воспитывал ли брата в оппозиционном духе?

Ответ: Не воспитывал даже жену445.

Филатову было что добавить: «Летом я работал на Машинстрое, и брат Кутузова также там работал. Я с братом беседовал и влияния оппозиционных настроений Кутузова не чувствовалось, а наоборот – должен был оздоровляюще действовать на т. Кутузова»446.

Вопрос: Встречаешься ли с бывшими оппозиционерами?

Ответ: Встречаюсь с Матвеевым, с Голяковым, но встречаюсь по академическим делам447.

Когда Кутузов сказал, что после временного ухода из института устроился на суконную фабрику на Урале, сразу последовал вопрос: «Голяков с тобой работал?» Предполагалось, что тесное сотрудничество двух оппозиционеров продолжалось.

Иное дело – отношения с Николаевым:

Вопрос: Были близкие соратники с Николаевым?

Ответ: Да, были.

Вопрос: По части решительного отмежевания от троцкизма, Николаев сделал больше тебя или нет?

Ответ: Трудно сказать <…>.

Вопрос: Т. Николаев жаловался на ослабление дружбы. Почему это так?

Ответ: Дружба оппозиции есть политическая связь. Но особенной связи и дружбы не было.

Николаев говорил о том, что оппозиционеры называют его «провокатором», а «с Кутузовым холодок»448. В протоколе записано со слов Кутузова: «Я только обвиняю т. Николаева в [пропуск в тексте], не нужно было внутренней секреции [тут непонятно, имелась ли в виду секретность, скрытность или выделения желез, физиология оппозиционеров. – И. Х.]. Ни одному товарищу я не говорил, что вот, мол, ты подал или выдал и т. д., – еще раз отмел все подозрения Кутузов, – и к оппозиционерам у меня нет счетов»449.

Заключение комиссии по чистке не было благоприятным: «Со времени своего восстановления в партии за 14 месяцев Кутузов не только не обнаружил стремления к разоблачению идеологии троцкизма, а наоборот, обнаружил тенденции усыплять бдительность парторганизации против троцкистских настроений. В квартире Кутузова и до сего времени собираются б/троцкисты под видом карточной игры и выпивки. Такие вечера и состав их участников (исключительно б/троцкисты) делают крайне подозрительным лицо Кутузова»450.

В центре внимания были отношения Кутузова с Харитоновым – то ли однофамильцем, то ли родственником вышеупомянутого московского оппозиционера. Эти подозрительные отношения обсуждались в газете: «Мы утверждаем, что т. Кутузов вернулся в партию, не порвав с троцкизмом. Если это не так, то чем Кутузов объяснит свою дружбу с тов. Харитоновым, скрывшим свою оппозиционность? Спрашивается, почему Кутузов до сих пор скрывал оппозиционные взгляды и оппозиционную работу Харитонова? Кутузов имеет наглость скрывать свое знакомство с Харитоновым во время дискуссии. Тогда зачем же Кутузову понадобился „незнакомец“ т. Харитонов в первый день своего приезда в Томск после восстановления в партии и правах студента СТИ?»

Через Харитонова «чистильщики» вышли еще на одного их собутыльника: «А по какой „случайности“ попал в вашу компанию Прокопьев, тоже скрывающий до сих пор свою оппозиционную работу? Кутузов скажет, что это „случайность“. Ничего подобного. Прокопьев на чистке партии сказал, что, идя к Харитонову, он знал, что там будет Кутузов. Даже больше – он знал, что состоится игра в преферанс и выпивка, по рюмке пива». Проверочной комиссии казалось, что все сказанное бывшими оппозиционерами было просто ширмой: на самом деле Харитонов и Прокопьев имели дело с «нелегальными документами», их размножением и распространением. «Напрасно Харитонов старается объяснить подготовку на машинке своего литерат[урного] п[роизведения написанием] автобиографии. Напрасно мотивирует свою поездку во время дискуссии в Новосибирск необходимостью проведать свою родственницу. Не родственницу ему нужно было повидать, а оппозиционера Перцова, не автобиографию т. Харитонов печатал на машинке с исключенным за оппозицию Ивановым, а оппозиционные документики. Раз то была автобиография, так зачем же пришлось Харитонову ее сжечь? Этот номер не пройдет». И в заключение: «Если Харитонов не оппозиционер, тогда зачем ему понадобилось осуждать действия правительства о высылке Троцкого за границу?»451

В своей апелляции в контрольную комиссию Кутузов писал уверенно: «„Крайнюю подозрительность“ в отношении моего лица, основанную на „картежной игре и выпивках в компании исключительно из бывших оппозиционеров“, могу рассеять в случае расследования, о чем просил еще до начала чистки. Вовсе не такой я „запойный“ игрок и пьяница, чтобы ставить это в мотивировку исключения. „Компания“ – не исключительно из бывших оппозиционеров, дело не во взглядах, это просто приятели, или до оппозиции, или не связанные с ней»452.

При опросе Кутузов повторял, что вышеупомянутые личные отношения не имели никакой политической подоплеки:

Вопрос: Связь с Прокопьевым и Харитоновым была?

Ответ: У Харитонова был, а с Прокопьевым связи никакой не [имею].

Вопрос: Прокопьев на чистке заявил, что он, идя к Харитонову, знал, что ты будешь там.

Ответ: Не знаю, быть может, Харитонов ему говорил.

Вопрос: С Харитоновым выпивал?

Ответ: С Харитоновым я был знаком как с товарищем. Его прошлую принадлежность к оппозиции не знаю. Выпивал с ним только один раз. Дело произошло так: все собирались выпить, когда Харитонов выиграет 1000 руб. по облигациям, но Харитонов 1000 рублей не выиграл, а выиграл 20 рублей. После этого, увидев меня в институте, он сказал «заходи, нужно магарыч выпить». Однажды захожу к нему часов в 9 вечера, совершенно не зная, что будет у него какая-либо компания. Но оказалось, что у него в то время находились: Прокопьев, Зюлимов и один строитель. Все четверо немного выпили. Сыграли в преферанс и разошлись.

Кутузов просил, чтобы контрольная комиссия «в порядке расследования» занималась фактами, не домыслами.

Вопрос: Политическая связь с Харитоновым была?

Ответ: Я только могу сказать, что я сказал при чистке Харитонова, т. е. по линии оппозиционной [я] связи с ним не имел. Знакомство произошло при поступлении Харитонова в институт, так как он привез письмо из Нижнего от Самарина.

Для многих это звучало неправдоподобно. Кто-то иронизировал: «Он говорит, что случайно с ним [Харитоновым] познакомился, что он, Кутузов, до самого последнего конца не знал, что он оппозиционер. Это, по-моему, скромность ненужная». Последовали дополнительные вопросы:

Вопрос: Харитонова и Прокопьева исключили из партии за принадлежность к оппозиции, верно ли это?

Ответ: Харитонова и Прокопьева не думаю, что по этой формулировке исключили, если по этой, то было бы неверно453.

В последнем слове на чистке Кутузов вернулся к этой теме: «Прокопьев числился в своей группе, [комиссия на его факультете] ему, несомненно, задала вопросы о связи с оппозицией. И если [бы] он отвечал, то Вы об этом факте говорили бы здесь, это бы являлся лакомый факт, и Вы бы его обсосали». Но ничего этого не было – есть лишь одни домыслы. «Прошу комиссию документально выяснить это дело, опросив 4‑х человек. Еще раз повторяю, что я до чистки не знал, что он был замешан в оппозицию, я этот вопрос также просил расследовать на активе». Относительно Харитонова. «Никаких дел по линии оппозиционной с Харитоновым не имел. Был ли он в оппозиции раньше, не знаю. Если нужно узнать, то можно запросить Нижний Новгород. Знакомство с Харитоновым не носило элементов укрывательства и оппозиционной связи. Я прошу [контрольную] комиссию все же расследовать это дело еще потому, что об [этом] было в печати и на этом факте строилась групповщина»454.

«Имеем ли мы право заявить, что часть бывших троцкистов пришла в партию не искренно? – спрашивали в газете «Красное знамя». – Не ошибаемся ли мы здесь? Не травля ли это? Нет, здесь ошибки не может быть. Факты поведения тт. Кутузова, Филатова и отчасти Матвеева говорят об этом». Особенно в сравнении с «искренно раскаявшимися. <…> Это можно сказать про тов. Задирако, Аверина и других»455. «Надо бить по Кутузову, т. к. он пришел в партию не искренне, – говорили в институте456. – Темное дело с троцкистской оппозицией, он здесь играл большую роль, и на него смотрели как на видного троцкиста». Кутузов же давал совсем другую мотивацию своему повторному появлению в Томске: хотел выдержать экзамен в СТИ, за тем и вернулся: «Критически могла подойти только наша ячейка. У меня была такая крамольная мысль, что раз восстановлен, нужно покинуть институт, но потом все же я решил остаться здесь. Если бы я числился где-либо не здесь, то, конечно, не было бы лишних придирок», – но тогда Кутузов не считал бы себя истинно проверенным457.

Нельзя было просто так отмахнуться от событий 1927 года, от дискуссии. Кутузов постоянно возвращался к ним, останавливался на своей роли, хотя все и так отлично это помнили, но важно было, чтобы обвиняемый повторил от своего лица сегодня, накануне 1930 года, что он осознал свою вину и раскаялся. Кутузов предъявил комиссии куцую политическую биографию: «Взгляды оппозиции разделял до декабря месяца [1928 года]. После решений XV съезда фракционную работу бросил. 5‑го января был исключен». 19 февраля подал апелляционное заявление, «предварительно все обдумав и разумев. Заявление гласило об отходе от оппозиции. После этого уезжаю на суконную фабрику. По прибытии на фабрику явился в райком и объяснил, кто я есть такой. На фабрике работал всего 3‑е месяцев, нес общественную работу в качестве редактора стенгазеты и заведующим курсами текстилей».

Опять посыпались вопросы:

Вопрос: Связь с производством?

Ответ: Только после исключения, работал на текстильной фабрике <…> на Урале.

Вопрос: Когда подал заявление, после выговора или до?

Ответ: Через полтора месяца.

Вчитавшись в учетную карточку Кутузова, контрольная комиссия расширила фокус обследования. Поступили вопросы о моральном прошлом коммуниста. Злоупотреблял ли он алкоголем? Ведь в 1924 году «имел строгий выговор за участие в коллективной пьянке, будучи на рабфаке». А теперь оказывалось, что и с Харитоновым выпивал.

Вопрос: Изжил ли ты сейчас выпивку?

Ответ: Изредка выпиваю, раньше было чаще. Таких историй, как в 24 г., не было. Если и выпивали, то в компаниях; со своими ребятами-студентами.

Вопрос: Думаешь изжить?

Ответ: Я уже стал реже, но было бы лучше, если совсем не выпивать.

«Установка партии» в отношении выпивки была, по словам Николаева, такова: «Выпивать нельзя, но <…> этот порок – переросток; в отношении старых товарищей можно допустить некоторые отступления, но в отношении молодых это, конечно, недопустимая вещь»458.

Брусникин остался при своем мнении, что «Кутузов пришел в партию не сознательно, не искренне»; он возвращался к эпизодам Гражданской войны в автобиографии Кутузова: «Пусть <…> скажет, не связан ли досрочный отпуск из семинарии с добровольчеством, и вопрос, почему так быстро т. Кутузов вступил в партию после увольнения из белой армии». Биографию Кутузова рассматривали буквально под микроскопом.

Шла коллективизация, и Кутузову важно было убедить комиссию, что его отец не кулак: «За последнее время занимается крестьянством, в [19]26 году платил налогу 6 рублей. В [19]28 году брату нужна была справка, каковую прислали, и там было указанно, что платит налогу [столько-то и столько-то] рублей и отнесен к группе середняков».

Вопрос: Непосредственно связь с сельским хозяйством сейчас?

Ответ: Отец середняк, больше двух лет не переписываемся.

Вопрос: Ты говорил, что поссорился с отцом, а потом опять летом работал.

Ответ: Ссора была временной.

Вопрос: Почему потерял связь с отцом?

Ответ: Есть, по-моему, с моей стороны ошибка, он не чуждый элемент. Отец сейчас женат 3‑й раз и мачеха сильно злая. На этом основании я порвал, но отец не виноват.

Кутузов не был добровольцем Белой армии, как подозревал Брусникин. «Нет, нас мобилизовали человек 25. Это можно подтвердить, возможно, документами, которые там сохранились и есть живые свидетели. <…> Партийный с 1920 года, во время Колыванского и Ишимского восстания работал в Омском губкоме партии»459. Колыванское восстание, начавшееся 6 июля 1920 года как протест против продразверстки, за два дня охватило до 10 волостей Ново-Николаевского уезда и несколько соседних волостей Томского уезда. 8 июня 1920 года повстанческий комитет издал приказ о мобилизации мужского населения в возрасте от 18 до 45 лет в действующие части, и Брусникин подозревал, что среди них мог быть и Кутузов. Благодаря агитации «кулаков» – вероятно, и отца Кутузова – они охотно шли на восстание под лозунгом «За Советскую власть без коммунистов». В восставших местностях были уничтожены почти все коммунистические ячейки. Вскоре мобилизованная часть повстанцев, не выдержав натиска красноармейских частей, бежала, увлекая за собой и партизанские отряды. После нескольких мелких стычек к 12 июля 1920 года практически вся область восстания была очищена, многие повстанцы расстреляны. Во время Ишимского восстания – «кулацко-эсеровского мятежа», начавшегося в конце января 1921 года, – крестьяне истребляли «комиссарово семя», на трупы коммунистов с выпотрошенными кишками вешали таблички «Продразверстка выполнена полностью». Коммунисты отвечали жестокими репрессиями. Вот отрывок из доклада председателя Кокчетавской революционной тройки Омскому губкому РКП(б), который Кутузов как преданный большевик вполне мог читать: «Я противник каких бы то ни было насилий в политической борьбе, всегда отказывался работать в ЧК и трибуналах, но теперь дошел до того, что подписываю приговоры о расстрелах, и у меня рука не дрожит»460. Призрак Гражданской войны витал над чисткой: Кутузов мог оказаться партизаном одного из восстаний, сыном зажиточного крестьянина, убийцей большевиков – но мог быть и преданным коммунистом, подавлявшим кулацкое сопротивление железной рукой. Документально подтвердить тот или иной факт было очень трудно – все зависело от свидетелей и личной репутации.

Вернемся к автобиографии Кутузова. «В Омске известна история оппозиции?» – спросили его. Речь шла о «потемкинщине» – всплеске рабочей оппозиции в местной парторганизации в 1922 году. По гипотезе «чистильщиков», Кутузов мог начать свой оппозиционный путь уже тогда. «Был секретарем укома и в этой оппозиции не участвовал», – ответил Кутузов.

Остальная жизнь Кутузова прошла на глазах у всех, но было необходимо внести официальную политическую оценку в характеристику, которая высылалась в окружком. Характеристики на всех бывших оппозиционеров готовил секретарь партячейки механического факультета Усатов по одной и той же схеме: несколько слов о социальном положении и академической успеваемости, «удовлетворительная» или даже «добросовестная» работа в партии, затем уход в оппозицию и возращение. Оценивая деятельность студента за последний год, Усатов неизменно выносил вердикт. Например, характеристика Филатова заканчивалась словами: «Как бывший оппозиционер не выявлен»461; характеристика Подборского: «В настоящее время в политической работе ячейки не участвует и своих политических взглядов по принципиальным вопросам линии партии не высказывает»462; характеристика Гриневича: «На партсобраниях в СТИ показал себя как партийца с недостаточно устоявшимся пониманием вопросов политики партии»463. В первой редакции характеристики Кутузова было написано: «По настоящее время окончательно от оппозиционных взглядов не освободился, что проглядывает в его выступлениях <…>; принципиальных взглядов по правому уклону не высказывал»464.

Кутузов возмутился, и вопрос обсуждался на чистке:

Вопрос: Почему ты выступил против своей характеристики?

Ответ: Возражал против, считая, что я был прав, потому что характеристика составлена неправильно. В характеристике не указано, как я проявил себя в практической работе. <…> выводы не обоснованы. <…> Бюро расценивает по практическим недостаткам или ошибкам. Если я не согласен с некоторыми положениями бюро, то это не значит, что я не согласен с линией партии465.

Реплики Кутузова о руководителях институтской парторганизации выдавали его неудовлетворенность: «Относительно себя. Здесь тов. Брусникин и Константинов искажают факт <…>». Или: «Я считаю, что плодом трудов Брусникина явился факт ошибочных выводов на чистке <…>»466.

В пересмотре характеристики Кутузову было отказано, «хотя после редакция ее была рабочей тройкой изменена», но в каком именно направлении – ему не объявили. «У заводской ячейки на Урале не просил характеристику, но удостоверение они мне дали, где я работал и кем». Нескончаемые придирки его выматывали: «Если будет такой подход, как в прошлое время, то мне нужно хлопотать о своей судьбе. Я считаю, что я должен быть в партии и носить звание члена партии, я считаю, что я в праве». Снова и снова он повторял, что раскаялся: «Оппозиционеры говорили, что политика партии ведет к сползанию с классовых рельс, что у нас имеются элементы термидора, но опыт и жизнь показывают, что оппозиционеры и лично я в этом ошибался. В подтверждение [того], <…> 90% уже пришли в партию и работают честно»467. Он напоминал: «Я голосовал за резолюцию, осуждающую гастроли Троцкого»468.

И, наконец, Кутузов просто выходил из себя: «Ну как можно точно определить, что я не искренно пришел в партию, ведь нет такого градусника, который мог бы точно определить. <…> Решение вопроса должно быть обследовано на документах, фактических документах», – требовал он. Как доказательство искренности своего вступления в партию он предъявлял целый ряд бумаг. «Прежде всего, апелляционное заявление. Это является политическим документом, а не просто бумажкой. Во-вторых – я имел поручение от бюро ячейки, <…> где меня тоже можно было проверить, но я не встретил ни одного возражения со стороны остальных членов. В-третьих, имел целый ряд выступлений на партсобраниях». Почему не выступал насчет высылки Троцкого? «Я давал по этому поводу объяснение на собрании, и меня после этого никуда не вызывали. В-четвертых, я предлагал целый ряд резолюций по разным вопросам: о выдвиженцах, о кадрах, наказ и т. д. и нигде не слышал, что в этой работе есть отголоски и загибы»469.

Начались вопросы из области теории и идеологии:

Вопрос: Скажи, что является основным стержнем в теории троцкизма, и к какому течению ты принадлежал?

Ответ: Теория перманентной революции, доказывающая, что пролетариат неизбежно должен прийти в столкновение с крестьянством: с этой теорией я не согласен. Ортодоксальным троцкистом я не был. Принадлежал к зиновьевскому крылу, т. е. был сторонником объединенной оппозиции.

Вопрос: Как в партдокументах расценивается объединенная оппозиция?

Ответ: Как сдача позиций Зиновьевым и Каменевым Троцкому. Потому что гегемонию имел троцкизм, Зиновьев и Каменев пришли к Троцкому, а не наоборот. <…>

Вопрос: Расскажи о сущности пер[манентной] революции.

Ответ: Детали забыл, но центр ее таков: рабочий класс, взявши власть в свои руки, должен вступить в противоречия с крестьянством, и они эти противоречия могут разрешить только на арене мировой революции. Изжить эти противоречия внутри себя не могут, но опыт продолжительного существования диктатуры пролетариата доказывает несостоятельность этой версии. Мы уже 12 лет разрешаем эти противоречия с крестьянством. Теория Ленина и практика борьбы доказывают, что эти столкновения необязательны. Нужна правильная политика партии, с опорой на середняка и бедняка. <…>

Вопрос: Возможен ли у нас в стране Термидор?

Ответ: При правильной политике партии исключается такая возможность470.

Ответчик явно умел быть ортодоксом. «Где принципиальные разногласия т. Кутузова с партией? – спрашивал Гриневич, все еще мыслящий категориями 1927 года. – Фактов нет. Если имеются, так это только [нрзб.] разговоры. Дайте нам принципиальные разногласия, и мы тогда поверим, что Кутузов в партию пришел несознательно». Платонов, бывший член партбюро, тоже шел на подмогу: «Как создавалось мнение о Кутузове? У нас на химическом факультете выступает Пивнев, который сказал неправильную информацию о правильных поступках. Как у нас подбирались лица, принадлежащие к оппозиции? Т. Спиридонов выступил и говорит, что „вот оппозиционеры, как, Вы согласны? У меня нет фактов“. Такая постановка никуда не годится».

Но одинокие голоса защитников были в меньшинстве. Тройка не сомневалась в обоснованности обвинений: «Несмотря на тщательные стремления скрыть от комиссии свои троцкистские взгляды, – констатировала она, – были выявлены несомненные факты: Кутузов был и остался в СТИ центром притяжения не только всех еще не отказавшихся на деле троцкистов, но и вообще всех нездоровых настроений в студенческом массе. Из всего сказанного с несомненностью выяснено, что Кутузов в партию пришел, идейно не разоружившись, и этим самым обманул партию»471.

Неискренний отход от оппозиции связывался с именем левого оппозиционера, историка Елизара Борисовича Солнцева (1897 г. р.).

Вопрос Кутузову: Солнцевский путь в партии знаешь?

Ответ: Знаю только по статьям Ярославского. Насколько помнится, Солнцев в своем заявлении проводит мысль, что нужно проскочить в партию для того, чтобы сохранить кадры и убеждения, а потом, выждав время, воспользоваться этим.

Вопрос: Считаешь ли ты, что такие группы могут проскочить в партию?

Ответ: Теоретически это дело мыслимо, но здесь нужно смотреть каждого человека по работе и по целому ряду всевозможных признаков.

Вопрос: Возможна ли такая история в вузовских условиях?

Ответ: Но если она вообще возможна, так отсюда [следует], что и у нас может быть472.

Вопросы носили достаточно абстрактный характер, и Кутузов делал вид, что разговор шел не о нем, а о каких-то гипотетических сценариях. Но такая видимость быстро развеялась. Разговор стал предельно конкретным – о его персоне. «Вопрос с Кутузовым очень сложный, – признал Кликунов, который не впервые имел с ним дело. – Кутузов является активным работником и до оппозиции выявил себя с достаточно хорошей стороны», но потом начал «чудить». Другие выступавшие «хвалили тов. Кутузова», «представляли ответчика „гением“». Но такие характеристики не помогали ответить на главный вопрос: «Искренне ли пришел т. Кутузов в партию? Он говорит, что искренно. Но есть данные, которые дают повод сомневаться». Кутузову предложили «идеологически разоружиться. С политической стороны надо его использовать, свои ошибки исправить у него желание есть, но ему нужно указать, что у него антиленинские взгляды есть». Кутузов «недостаточно откровенен, – сказал Чирке, – если он оппозиционер, то он должен поставить вопрос ребром. У него нет прямой постановки вопроса».

Обсуждения продолжались, обвинители повторялись:

Усатов: По желанию или помимо желания Кутузов создавал усыпляющие отношения к левым загибам. <…> Те ошибки, которые делал Кутузов в разные времена, он их своевременно не признавал. <…> Я считаю, что т. Кутузов с своим прошлым еще не расстался, и те колебания, которые у него были, проявляются в практической работе. Правильно будет, если комиссия подойдет к этому вопросу глубже и предложит Кутузову оставить партию.

Бабенков: По-моему, у него имеется недостаток к оппозиционному действию. Как же он в прошлом себя вел? Он доказывал, что партия все скрывает, что почитать ничего и т. д. Вот это меня возмущало. Он читал платформы и другие документы, запузыривал 40‑минутные доклады и все продолжал говорить, что ничего не знает. Здесь он себя ведет иронически, <…> говорит вот здесь о характеристике ухмыляясь, думая, нельзя ли одурачить вот этих здесь сидящих. Это мне сильно не нравится. Сейчас он сам признал себя оппозиционером, его как бы тащит Усатов, травит Бабенков и т. д. По-моему, Кутузов имеет легкое свойство идти в оппозицию.

Но слышался и голос защитников Кутузова – например, Николаева. «Субъективно Кутузова контрреволюционером никто не считает, но объективно контрреволюционером кое-кто показывал, и что около него <…> объединяются все недовольные», – заметил он, стараясь высказываться солидно, по-научному. Можно ли было строить обвинение на том, что, хотя Кутузов и не злоумышлял подрывать партию, объективно его действия были оппозиционны, а в понятиях 1929 года, может, даже контрреволюционны? В этом была суть вопроса для Николаева. «В подтверждение этого никто из выступавших не привел сколько-нибудь подробных примеров». Константинов говорил, что Кутузов проводит «какую-то линию» – но что значит «какую-то»? Нужно было говорить прямо – какую именно. То, что пытался доказать Кликунов, не нашло подтверждения. Индуктивные доказательства Константинова также не достигли цели. Но если доказательств не хватало – почему же был поднят такой большой шум?

Николаев предлагал комиссии по чистке гигиенические меры: «Считаю, оценка, которую мы должны дать, должна быть оторвана от нервозности, которая была вокруг Кутузова. Кутузов искренне пришел в партию. Ошибка, которая лежит в его списке, должна раздавить его и изменить характер, так хотели некоторые товарищи. Но имеется целый ряд практических документов, составление резолюций о выдвиженцах, о кадрах, резолюция профкому, [положительно] характеризующие работу Кутузова. Но нужно сказать, что практическая работа оппозиционеров недостаточно проверялась. По-моему, Кутузова не нужно ссылать, а нужно оставить в партии и дать кончить вуз».

Опять последовали дебаты, затрагивающие партийное будущее не только Кутузова, но и Николаева:

Лопаткин: Искренность прихода тов. Кутузова в партию может быть проверена на практической работе, здесь, в вузе, такой работы не было. Мировоззрение по ряду вопросов у Кутузова колебалось. Но все же та работа, которую вел Кутузов, требует поставить ему плюс, который не дает право исключать тов. Кутузова из партии. <…> За его все ошибки и колебания в некоторых вопросах вынести строгий выговор с предупреждением, но в партии можно оставить.

Филатов: По-моему, Кутузов вернулся в партию добросовестно и честно, но нужно вести наблюдения. В партии может быть оставлен.

Чирке: Томская организация, когда восстанавливала Кутузова, должна была его послать куда-либо, хотя бы в другой вуз, в другую организацию, где он мог бы проявить себя, и та организация могла бы выявить его, но здесь, на месте, это сделать нельзя было. <…> Если не найдется достаточно материала, [чтобы] исключить, то его нужно куда-нибудь послать, даже не давая ему здесь окончить институт, с т. Николаевым нужно сделать то же самое.

Кликунов: Я согласен с тов. Чирке, что около Кутузова объективно организуются бывшие оппозиционеры <…> Относительно Николаева, думаю, что его удельный вес не велик. <…> Кутузова оставить в партии нужно, нет материалов, что он неискренно пришел в партию473.

Кликунов знал Кутузова очень хорошо, понимал, что главное – это «оторвать от группы». Оппозиция стала сущностью, отдельной от самих оппозиционеров: те продолжали собираться, демонстрируя косность, закрытость, тупую инерцию. Раз оппозиция воспринималась как устойчивое новообразование, единственным способом вылечить партию от ее разрушительного воздействия было вырезать ее, как раковую опухоль. Лечение отдельных индивидов уже не предполагалось.

Сибирская контрольная комиссия дала следующую оценку обвиняемому: Кутузов развернул свою работу «под видом критики и самокритики», чтобы сбить с толку проверочную комиссию. Партию он «стал разделять на верхи и низы», и, вместо того чтобы «ударить по троцкистским остаткам и разбить их, он, наоборот, стал усиленно их защищать, боясь того, чтобы не ударить лицом в грязь перед товарищами». Тут проявлялась семейственность, друзья из оппозиции ставились выше общего дела. «Собирались сборы на квартире под видом игры в карты. Эта группа троцкистов не замечала того, что за ними стали следить беспартийные, указывать пальцами». Кутузова из партии исключили «как совсем не отмежевавшегося от троцкизма»474. 25 ноября 1930 года он просил об отмене решения: «Нет фактов о том, чтобы [я] продолжал оппозиционную деятельность»; он признавал ошибочными свои выступления «в защиту б/товарищей по оппозиции, основанные не на солидарности в оппозиционных взглядах, а лишь из чувства товарищеского отношения и желания помочь делу партии»475.

Ячейка вернулась к мнению, что «Кутузова нужно куда-нибудь отсюда отправить»476. Гриневич, Кутузов, Николаев сами желали уйти из вуза на завод. «Почему не хочешь быть в выдвиженцах?» – спрашивали Николаева. «Хочется на производство, – отвечал тот, —и отношение за мои грехи здесь не важное». «Обращаю внимание собрания и комиссии, – пафосно заявил тов. Бабенков, – что если он и останется в партии, то должен остаться под опекой такой сильной ячейки, как наша, где его сумеют своевременно одергивать. Если же он попадет в какую-нибудь слабую ячейку, то задергает ее». Тов. Форков же, наоборот, считал, что «рабочая ячейка, скорее всего, исправит его ошибки».

Обвиняемый согласился: «Да, я закусывал удила и был резвой лошадью, но я сам их разнуздал, и постараюсь это сделать без дядек, которых предлагает Бабенков, и тем скорее, чем раньше поеду на производство. При условии, если бы ко мне приставили здесь какого-то человека, который следил бы за каждым моим шагом, я никогда бы не исправился. Исправлять надо на деле, в деревне либо на производстве <…> все равно вот здесь будет видно мое исправление»477.

Николаев, хотя его грехи были менее значимы, был исключен из партии наравне с Кутузовым. Апелляция Григория Рафаиловича в президиум Сибирской контрольной комиссии от 12 февраля 1930 года говорила о несправедливом, огульном отношении к бывшим оппозиционерам. Но этот документ интересен еще и потому, что заключает в себе обсуждение новых требований в отношении языка. Николаев понимал, что дело было не в самом его выступлении на ячейке, которое «не содержало и не могло содержать ни одного штриха <…> развитого арсенала оппозиции»: ведь автор был далек от «партийных извращений и уклонческих загибов». Дело было в другом: «ошибка, которая содержалась в моем выступлении, и которую я не отрицаю, состоит в том, что я высунулся с объективно критическими рассуждениями, в то время как существо вопроса требовало ленинского пристрастия. <…> Теперь, только после этого выступления, я с полной ясностью представляю свое поведение в будущем. Ибо теперь я знаю, что цена моих выступлений как бывшего оппозиционера состоит не только в согласованности содержания с объективностью, в отсутствии загибов и прочем, но и в том также, насколько они помогают при этом вооружению партийной настороженности к уклонистам или насколько они помогают руководству партии бороться с ними. Я этого больше никогда не забуду, о чем и заявляю с полным сознанием ответственности». Ввиду возможного в скором времени отъезда на практику Николаев просил президиум Сибирской контрольной комиссии разобрать по возможности скорее его дело. «Прошу также вызвать меня для присутствия при его разборе»478.

Десять дней спустя Николаев писал и в Томскую окружную контрольную комиссию. Теперь, в более знакомой обстановке, он придерживался более личного тона:

Из 28 лет всей моей жизни 10-ть лет я провел как член партии, в партийной среде. Эти десять лет составляют если не всю, то, по меньшей мере, девять десятых всей моей сознательной жизни; правомочная же гражданская жизнь ими исчерпывается вполне. Разумеется, дело не в голых цифрах; дело в том, что за ними скрывается. Партия наша, творя революцию, организуя массы и борясь за чистоту революционной идеологии, является вместе с тем школой огромной воспитательной силы. В этой школе я не был только пассивным слушателем. По мере своих способностей я участвовал в исторической работе партии и, работая, рос и складывался под ее непрерывным влиянием как гражданин и как человек-партиец. Трудно перечислить все результаты, приобретенные мной за десятилетнюю работу в этой школе. Но главное из них состоит в том, что я давно уже приучился считать силы значащими тогда лишь, когда они сливаются с силами коллектива, и в его доверии и одобрении находить уверенность в полезности своего существования. Вот это и есть самое большое, что скрывается за десятью годами моего пребывания в партии и вследствие чего перспектива оказаться вне партийной среды сейчас, когда она стала передо мной, рисуется мне как жизнь с закупоренными легкими.

Десять лет работы в партии, понятно, не могли пройти без ошибок.

Ошибки были, и самая крупная из них – есть связь с троцкистской оппозицией. Но ошибок не столько все же, чтобы решить, что все мое пребывание в партии пошло мне не впрок, а для партии не принесло никакой пользы. Я не был никогда ни шкурником, ни карьеристом. За мной не числится ни одного нарушения партийной этики ни в общественном поведении, ни в быту. <…> Поэтому я считаю, что, несмотря на свои ошибки, я был полезен в партии и могу быть еще полезным, раз ошибки свои я признал, и повторять их намерения не имею. <…> В настоящий момент самая необходимость доказывать мой решительный отход от оппозиции мне кажется тяжелой и почти странной. Ибо теперь, когда все силы партии и пролетариата натянуты до предела в борьбе за социализм, платформа левых с их термидором и неверием в возможность построения социализма в одной стране может служить материалом для детей, лишенных возможности видеть действительность. Я не вижу в данный момент ни одного тезиса левых, который бы не был теперь разбит самой жизнью. В этом я убежден и так именно об этом я говорил на чистке.

Указание тройки на его выступление при чистке Кутузова «как на попытку очернить руководство нашей партийной ячейки», по мнению Николаева, не соответствовало действительности, «потому что в таком же духе высказывались и другие товарищи, причем им в вину подобные выступления тройкой не поставлены. Допускаю, что в этом выступлении мной допущена излишняя резкость по отношению к отдельным товарищам нашей ячейки, но только к одному или двум, что не имеет никакого отношения к руководству. Основная же мысль этого выступления, отмечавшая необходимость в оценке поведения бывш[их] оппозиционеров избежать излишней нервозности и спокойного, но строгого обсуждения и проверки всех материалов, поставленных им в счет, сама по себе никого и ни в чем очернить не могла».

Автор заключал, словно на смертном одре: «Оценивая всю свою партийную жизнь, я прихожу к выводу, что у меня перед партией одна крупная вина – троцкизм. Ее я давно осознал и от троцкистов отмежевался. Поэтому, ходатайствуя о пересмотре решения тройки, я исхожу из твердого убеждения, что я могу с пользой для партии и рабочего класса носить звание коммуниста. В ближайшее время я стану специалистом. Круглый сирота и плебей, я этого мог добиться только благодаря революции и партии. И для меня было бы страшным ударом в эпоху гигантского строительства, развернутого партией, остаться вне ее рядов»479.

К концу 1920‑х годов места какому-либо инакомыслию в партии не осталось. Мы видели, как по завершении дискуссии с Зиновьевым оппозиция превратилась в учетную категорию и губкомы начали готовить списки на оппозиционеров. После дискуссии 1927 года этот процесс только набрал обороты. Контрольные комиссии и райкомы скрупулезно компилировали списки с информацией о том, кто и когда вычищен, кто и когда восстановлен и по чьей рекомендации. Любое проявление инакомыслия, пусть самое мимолетное, фиксировалось в характеристиках. Например: «Николаев в идеале <…> хочет, чтобы в партии не было противопоставления бывших оппозиционеров. Он не отрицает отдельные факты нелегализированности левых настроений в ячейке», признает, что «товарищи из левой оппозиции недостаточно изжили свои левые настроения», и в то же время меры против бывших оппозиционеров «расходятся с его мнением»480. Чем больше оппозиционеры хотели забыть свое прошлое, тем больше подозрений они вызывали. Их попытки перевести разговор на экономику, политику, показать, что хоть отчасти, хоть в чем-то они были правы, только усугубляли их положение. Кто был прав два года назад – по сути дела, теперь было не так уж важно: политическая ситуация изменилась до неузнаваемости. Важно было, что оппозиционеры были ненадежными людьми, угрожающими партийному единству. Они могли быть исключенными из партии и восстанавливаться в ней чуть ли не каждый год, но партия уже никогда не относилась к ним как к своим.

Приведем в заключение аппаратную справку на Кутузова от 1930 года:

В троцкистском подполье Кутузов принимал активное участие с 1927 г. Являлся членом руководящей подпольной тройки в г. Томске и фактическим организатором и руководителем троцкистской нелегальной группы в СТИ. Участник ряда нелегальных совещаний. <…> В 1928 г. Кутузовым было подано заявление об отходе от оппозиции, и в этом же году он был восстановлен в правах члена ВКП(б). <…> Будучи чл. ВКП(б), Кутузов приступил к сплочению остатков троцкистской оппозиции в вузе, установлению связей с основным ядром новосибирской троцкистской группы, в частности, с Пархомовым, Ивановой, ранее, до переезда в Новосибирск, входившей в руководящую тройку города Томска и других. Связь с новосибирским центром осуществлялась путем выездов Кутузова в Новосибирск, Пархомова, Ивановой и др. в Томск. При этих встречах, Кутузов информировал <…> новосибирский троцкистский центр о троцкистских настроениях студенчества и настаивал на скорейшем установлении связи с центром. В течение 1929 г. Кутузов являлся объединяющим центром оппозиционных течений студенчества города Томска, и кандидатура Кутузова новосибирским центром намечалась в руководящую пятерку г. Томска, на что было получено согласие Кутузова481.

Как видим, Кутузову дана жесткая оценка как двурушнику и рецидивисту. Проявление его истинного «нутра» не заставило себя долго ждать. Но раскрылся Иван Иванович далеко от Томска…

5. Томичи на практике

В апреле 1930 года Кутузов в третий раз попал в переплет. На этот раз местом действия был город Коломна, а точнее – Коломенский машиностроительный завод. Кутузов попал туда, «закончив программу за весь технологический институт» и поехав на практику. Вместе с Кутузовым на практику в Коломну отправился его неразлучный друг и давнишний товарищ по оппозиции Иван Голяков.

Не впервые молодым инженерам приходилось работать в провинциальном городе, сочетавшем в себе старое и новое. Тогдашняя Коломна делилась на три части. Первая – Коломна как таковая: купеческий город с двухэтажными краснокирпичными домами, старый коломенский кремль, монастыри, множество церквей и примерно 25 тысяч жителей. Вторая часть – бывшая деревня Боброво, место практики Кутузова и Голякова, где на тот момент проживало еще 25 тысяч человек. Здесь с 1925 года велось большое строительство разных зданий в стиле конструктивизма – школы, банный комплекс, дворцы культуры, новая улица Октябрьской Революции; по окончании строительства сюда должна была переехать местная администрация. В этой части все было перекопано – неспроста Кутузов и Голяков будут назначать друг другу встречи в овраге, скорее всего расположенном под железнодорожной насыпью в Голутвине. Деревенские дома, в которых жили рабочие Коломзавода, сносились постепенно. Здесь ютилась интеллигенция, которая по какой-то причине не хотела или не могла жить в Москве. В одном из этих домов проживал Борис Пильняк.

И третья часть Коломны – Коломенский завод, примыкающий к деревне Боброво. Этот гигантский индустриальный комплекс, основанный в 1869 году и являвшийся отдельным промышленным городом, напоминал одновременно и старый район лондонских доков, и район Кировского завода в Ленинграде. Здесь и в округе проживало, в основном в бараках, около 20 тысяч человек самых разных занятий. Половину населения составляли коломенские татары, которые прибыли сюда на строительство, убегая из голодного Поволжья в 1922 году. Эта часть города была застроена барачными трущобами, куда даже милиция заглядывала не слишком охотно. Кроме того, там жили ветераны Гражданской войны – латыши-красноармейцы, устроившиеся работать на Коломзавод; по всей видимости, функционировало там и латышское землячество. Дело в том, что не все латыши – участники Первой мировой войны, не вернувшиеся в буржуазную Латвию, сделали карьеру в советском госаппарате и в Красной армии – многие бывшие рабочие Риги и Двинска, где машиностроительная индустрия рухнула после эвакуации 1915 года, оказались в крупных машиностроительных центрах России. Относительно немного в округе было староверов, в целом для этой части Подмосковья обычных: они в основном жили в соседних Бронницах или же в своих староверческих деревнях482.

В сумме население Коломны составляло примерно 60 тысяч человек. В окружающих деревнях с развитыми промыслами металлообработки жило еще 40 тысяч человек, так или иначе связанных с Коломной: они работали по частным заказам, снабжали завод продовольствием и т. п. Именно Коломенский завод создавал городской ландшафт, но кроме него действовали еще химический и шинный заводы, множество солодовен, крупные кожевенные промыслы. Многие жители окружающих деревень работали на заводе, куда добирались на телегах – больше ездить было не на чем483.

До Москвы было достаточно далеко – примерно два с половиной часа на поезде. Ездили в Москву нечасто. В городе были две платформы железной дороги – в купеческой Коломне (станция Старо-Коломна, переименованная в станцию Голутвин) и в Боброве (станция Ново-Коломна, или просто Коломна, как и сейчас). Обе станции находились на рязанской ветке, поезда отправлялись из Москвы в Коломну с Рязанского (будущего Казанского) вокзала. Электричка до Коломны не доходила, останавливалась в Раменском, а далее «паровозный» отрезок пути был уже не таким массовым. По реке (Коломна стоит при впадении Москвы-реки в Оку) было довольно сильное движение барж, пароходов и т. п. Трамвая в городе не было, от двух станций в разные части города жители ездили на извозчиках или на велосипедах. Бесплатный «рабочий поезд» возил тех, кто жил неподалеку от железной дороги, на смену и обратно.

Продовольствия в городе постоянно не хватало, продукты покупали на рынке (центрального рынка не было, но действовало множество маленьких полустихийных торговых точек) или получали из заводского снабжения. В купеческой части города было много чайных – это были центры общения, хотя Кутузов и Голяков встречались с другими оппозиционерами на квартирах. Вокруг Коломны – лес, поэтому на рынке было довольно дичи, вообще в Коломне и окрестностях было много охотников. А где охотники – там и оружие: в городе его было немало, а в 1905 году забастовки на местных заводах сопровождались перестрелками с полицией, поэтому работники ОГПУ не могли быть уверены, что оружие не попадет в руки контрреволюционеров.

В городе стояла воинская часть, подразделения ГПУ, своя большая тюрьма, в которой на 1930 год сидело большое количество московских священников, но оппозиционеров помещали в домзак – пенитенциарное учреждение на другом краю города, вместе с обычными бытовыми правонарушителями. Сводки ОГПУ за 1930 год отмечали, что в Коломенском округе в текущем году была раскрыта «поповская контрреволюционная организация, охватившая семь населенных пунктов»; «церковническая группировка», организовавшая массовые выступления в селе Белоомут; «группировка бывших собственников (заводчиков и помещиков), систематически противодействовавшая всем мероприятиям советской власти» и «кулацкая группировка, руководившаяся эсером и двумя бывшими помещиками», намечавшая «организацию террористических актов». Приходилось прибегать к арестам: например, по массовой операции на 18 февраля 1930 года «по Коломенскому округу было изъято 257 человек»484. В округе находилось немало «бывших»: Коломна находилась уже за 101‑м километром, поэтому им можно было здесь прописаться. Рабочий класс был организован слабо – по крайней мере, власти беспрерывно жаловались на это. Тем не менее в городе действовала активная комсомольская организация, массово – как и повсюду – сносились церкви, что трактовалось как хрестоматийное «наступление нового на старое».

В известном смысле Коломна – это, конечно, Коломзавод, главный производитель паровозов и стальных мостовых ферм для страны. Завод был важным звеном сталинского «великого перелома»: там выпускались столь нужные для первой пятилетки паровозы, трамваи (для Москвы), дизельные двигатели. Именно в это время – 1926–1931 годы – Коломзавод выполнял огромное задание по строительству пароходов, производство которых по масштабам приближалось к основным.

Как и все промышленные предприятия страны, в начале 1930‑х годов Коломенский завод страдал от значительной текучести рабочей силы, хотя, видимо, значительно меньше, чем московские и ленинградские заводы: в большом городе сменить работу было проще. Энтузиазм и идеологические призывы имели свои границы, поэтому многие рабочие, лишенные материальных стимулов к производительному труду, не держались за свое рабочее место. Информационные сводки ОГПУ указывали на плохие условия труда и снижение заработной платы как главные причины забастовок в промышленности. Из 22 забастовок, прошедших по стране в первом полугодии 1930 года, 4 были вызваны плохим продовольственным снабжением485. Чтобы как-то удержать рабочую силу, местные власти предоставили рабочим бытовую автономию: при заводе существовало Общество потребителей, состоявшее из пайщиков – самих рабочих. Обустраивались также жилые помещения для рабочих, общая столовая, читальня, больница и школа.

Кутузов получил работу в машиносборочном цехе, а Голяков – в паровозном. «С Голяковым провел вместе практику, – скажет Кутузов на следствии, – мы оба отвечали за известную ГПУ деятельность. Основой связи с Голяковым были дружба и только личные отношения», а не какая-то организация оппозиционеров.

Обращение к одному источнику – следственному делу «Томичи» 1930 года – позволит узнать, что случилось с Кутузовым и его сподвижниками после того, как они оставили институт навсегда. Казалось бы, прошло всего несколько месяцев с чистки 1929 года, однако смена жизненных обстоятельств и экономические трудности первой пятилетки сильно ускоряли время, а это позволяет проследить эволюцию отношения властей и общества к оппозиции.

Это время – весна и лето 1930 года – было крайне напряженным. В преддверии XVI партсъезда партию волновали затруднения процесса хлебозаготовок и сложности с индустриализацией. Спецсводка ИНФО ОГПУ от 7 июня 1930 года отмечала, что на почве организационных недочетов в работе ЦРК – «несвоевременная доставка в магазины, недостаточность учета потребителей и прочие» – в Коломенском округе «…имели место перебои в снабжении рабочих и городского населения хлебом. <…> Значительно ухудшилось положение со снабжением населения мясом. Запасы свежего мяса сократились; зачастую вместо свежего мяса выдается солонина или консервы, в большинстве случаев низкого качества (с примесью гречневой каши)». Также в округе была сокращена норма выдачи сахара: «рабочие вместо 1500 г получают 1000 г; служащие вместо 1000 г получают 600 г»486. Осенью 1929 года в Коломне очереди «устанавливались с раннего утра и достигали 200–300 человек», а в 1930 году продовольственная ситуация только ухудшилась487. Спецсводка ИНФО ОГПУ «о перебоях в снабжении промрайонов и городов Московской области» от 15 сентября 1930 года сообщала: «В снабжении населения промрайонов Московской области продуктами питания и промтоварами за последний период улучшений не наблюдается. По-прежнему важнейшие продукты питания выдаются не в полной норме, завоз продуктов в распределители производится с перебоями, некоторые продукты вовсе отсутствуют. Мясо выдается в размере 50–60% потребного количества, выдача происходит с большими перебоями. Хлеб выдается полностью, но частые запаздывания с доставкой хлеба в магазины задерживают выдачу». Далее говорилось, что «в связи с недостатками планового снабжения и недочетами общественного питания цены на рынке идут неуклонно на повышение. <…> 16 кг муки стоят 10 руб., крупа – 2 руб. 25 коп. 1 кг, мясо – 6 руб. 1 кг, картофель – 90 коп. 1 кг, молоко – 1 руб. 50 коп. за литр»488.

Недостаточность продовольственного обеспечения обостряла недовольство в рабочей среде. Спецсводка ОГПУ МО от 24 сентября 1930 года приводила примеры рабочего протеста на Коломзаводе: «Рабочий паровозно-механического цеха в группе других говорил: „Пятилетка скоро сорвется, выполнять ее никто не хочет, потому что нет материала. Пятилетка нас задавила, жрать нечего, обуться не во что. Коммунисты руководят нами и заставляют работать, строить социализм, а при таких условиях скорей подохнешь, нежели его построишь“». Бывший член ВКП(б), рабочий Мытищинского вагоностроительного завода в группе других сказал: «„Не подписывайте договоров по соцсоревнованию, так как этим самым вы продаете себя в рабство. Советская власть замучила рабочих соцсоревнованием и ударничеством и хочет поморить их с голоду“. В паровозно-механическом цехе Коломенского завода на станке № 3/22 была обнаружена анонимка иронического содержания: „Первую пятилетку выполнить не придется, так как с ней не справиться, а поэтому советую сдавать свои позиции, потому что рабочие против пятилетки. Ждите, детки, вторую пятилетку, тогда все будем сыты и обуты“»489.

Докладная записка отделов ОГПУ, составленная в начале сентября 1930 года, отмечала рост числа конфликтов на государственных предприятиях СССР: 31 забастовка с 3928 участниками в 1930 году против 13 с 1204 участниками в 1929 году. Эта тенденция объяснялась ухудшением продовольственного снабжения, высокими ценами на рынках, задержками выплаты заработной платы, пересмотром тарифных окладов и нормирования труда. В документе особо отмечалась слабая политико-массовая работа партийных и профсоюзных органов, которая в большинстве случаев проводилась «вдогонку» уже свершившимся рабочим волнениям.

Партийные отчеты высказывали тревогу качеством новых рабочих. Там утверждалось, что в условиях увеличения доли маргинальных слоев рабочего класса за счет покинувших деревню в поисках заработка крестьян, молодых рабочих, не имевших опыта Гражданской войны, происходило разбавление рабочего класса малосознательными элементами. Используя временные трудности на предприятиях, жилищные проблемы, антисоветские элементы подстрекали таких политически слабых рабочих к различным акциям протеста490.

Томские оппозиционеры попали в эту струю. Вот что говорилось о них в отчете ОГПУ:

С приездом на завод Кутузов и Голяков с антисоветской целью ознакомились с положением на заводе, в частности выяснили, что в 1927–1928 г. на заводе имелась группа троцкистов, и что в связи с узкими местами (вопросы снабжения продовольствием и промтоварами) и пересмотром норм и расценков (снижение расценков ряду категорий рабочих) среди рабочих создалось нервозное настроение, и имеется благоприятная почва для антисоветской работы. По ознакомлению с общим положением на заводе Кутузов и Голяков решили завязать на заводе связь со своими единомышленниками-троцкистами, использовать благоприятную почву и заняться обработкой и вербовкой в троцкистскую группу всех недовольных политикой ВКП(б) и Соввласти – партийных и беспартийных рабочих завода. Кутузов и Голяков поставили своей целью создать контрреволюционную троцкистскую группу, завязать связи с Москвой и путем агитации среди рабочих в цехах и на общих собраниях, а так же путем распространения троцкистских листовок и других документов возбудить рабочих против политики ВКП(б), Советской власти и проводимых мероприятий и требовать возвращения в СССР Троцкого491.

В другой формулировке Кутузов и Голяков «завязали связь с местными остатками троцкистской организации в Коломне, поставили своей задачей объединение распыленных троцкистских сил, налаживание и развертывание троцкистской контрреволюционной работы на заводе». Тут ОГПУ признавало, что томичи начинали не на пустом месте: они ставили своими ближайшими задачами «организацию большой группы троцкистов из надежных ребят» и «развертывание массовой работы»492. Деятельность томской пары квалифицировалась как упадочническая: Кутузов и Голяков стали создавать «нелегальную группировку», в которую завербовали «бывших троцкистов», «разложившихся коммунистов», «пьяниц» и «злостных прогульщиков» среди рабочих, а также «уголовную среду» – все эти категории приравнивались одна к другой. В отчете указывались конкретные факты: сначала поодиночке, а потом и группой томичи «устраивали совещания и беседы с инструктированием по ведению антисоветской работы». В итоге они успели «обработать» не менее десяти рабочих Коломенского завода. Удалось завербовать бывшего члена ВКП(б) латыша Энко, который, в свою очередь, распропагандировал своих родственников, 28-летнего Николая Сергеевича Бурцева и 24-летнего токаря Адольфа Яновича Паукина, «и втянул их в активную группировку антисоветской работы»493.

Что такое «старая троцкистская организация», «остатки» которой собирали Кутузов и Голяков, не совсем понятно. Как и во всех других центрах, в Коломне были троцкисты, после 1927 года их чистили в общем порядке, но какой-то организации, о которой в 1926–1928 годах ОГПУ должно было знать, не было. Н. А. Угланов говорил Троцкому на заседании Политбюро ЦК 14 июня 1926 года, что в Коломне на партийном собрании выступило 15 человек с критикой, но они в основном говорили не о политике, а о вопросах организации хозяйства, борьбе с дороговизной, безработице494. Судя по тому, что немолодой рабочий Никита Филимонович Панин, по собственному признанию, разделял в то время «оппозиционно-троцкистские взгляды вместе со своими товарищами по Коломзоводу Пивоваровым и Копыловым», на заводе были оппозиционеры и годом позже, хотя не слишком организованные или мотивированные: иногда они встречались у некоего Копылова «и обменивались мнениями, хорошо я в троцкизме не разбирался, т. к. политически малограмотный <…>». Рабочий Голубков рассказывал: «На Коломзаводе из троцкистов на общем собрании узнал Рябцева и Копылова, но с ними беседовать мне не приходилось». Местные оппозиционеры особо не прятались, и распознать их было нетрудно495. «Обломки / остатки» оппозиции, скорее всего, были фигурой речи в устах партийцев и ОГПУ. Имелось в виду, что раньше троцкисты, может быть, кое-где и имелись, но теперь они разбиты. В какой-то мере усилилась тенденция видеть везде оппозиционные центры. Чекисты словно говорили: да, у нас была разгромленная партией троцкистская организация, Кутузов с Голяковым ее пытались найти и воссоздать, но никого из старых троцкистов, кроме Энко с его латышской родней, не нашли. Может быть, Энко и был на самом деле мелкой сошкой, но он составил с Кутузовым и Голяковым троцкистскую листовку и даже предпринял шаги к ее размножению496.

В итоге Коломенский окротдел ОГПУ (начальник ОКРО ОГПУ Столяров, ст. уполномоченный СО Чесноков) представил следственное дело № 218 на антисоветскую группировку «Томичи». На основании ордера Коломенского отдела ОГПУ от 17 июля 1930 года гражданин Кутузов И. И. был арестован. Произошло это ночью на его квартире в доме № 16 по Тендерной улице. Чекисты произвели тщательный обыск. Опись изъятого включала личную карточку, две записные книжки, личную переписку на 21 листе, личное дело на 11 листах, копию статьи Троцкого 1929 года, две выписки из постановления Томской контрольной комиссии на 6 листах, письмо в редакцию «Красного знамени» и пачку старых газет. Как и полагалось коммунистам, даже бывшим, арестованные имели оружие. При обыске у Кутузова изъяли наган с тремя боевыми патронами, у Энко – револьвер той же системы и шесть боевых патронов497. Следственное дело было возбуждено и против местных: жителей Коломны Энко Карла Адамовича, Бурцева Николая Сергеевича, Паукина Адольфа Яновича – все они были арестованы 18 июля 1930 года и помещены вместе с Кутузовым в коломенский домзак. Обоснование ареста, фигурирующее в деле Паукина, – «за уклон от генеральной линии партии ВКП(б)». Это любопытно, так как обычно ОГПУ не выдвигало политических обвинений498.

Голяков 29 июня 1930 года выехал в Анжерку к жене, а затем в Томск. Там он был арестован 2 августа и заключен под стражу при Томском областном отделе ОГПУ. Принимая во внимание, что Голяков, находясь на свободе, «может влиять на ход следствия», уполномоченный СО Томокротдела ОГПУ Филимонов постановил избранную в отношении Голякова меру пресечения – содержание под стражей – оставить в силе, несмотря на только что перенесенную им операцию. В силу особенностей восприятия хирургии в эти годы «перенесший операцию» (практически любую) считался человеком под угрозой немедленной смерти и поэтому почти неприкосновенным. Аресты «больных студентов после операции» и даже обыски на их квартирах, которые могли бы потревожить человека в смертельной опасности, были хрестоматийным обвинением социал-демократов в адрес царской охранки – смотрите, какая жестокость!499 Первые свои показания Голяков давал в Томске, но уже 6 августа спецконвоем был выслан в распоряжение тройки ПП ОГПУ по Московской области вместе со своим личным делом и материалом, изъятым при обыске500. 13 августа Энко и Бурцев были освобождены под подписку о невыезде. Кутузов и Голяков пробыли в тюрьме до начала ноября501.

Это следственное дело – в каком-то смысле переходный документ. Идет следствие, допросы, подозреваемые сидят в тюрьме. Это уже не безобидные вызовы в контрольную комиссию – побеседовали час, и можно идти домой. Всем понятно, что дело закончится обвинением, что будут последствия. Но тем не менее это еще далеко от протоколов следствия времен Большого террора. Вина пока «объективная», контрреволюционные намерения не обсуждаются, вердикты – мягкие. Дела «томичей» превышают 200 листов: свидетельства, протоколы допросов, различные доносы и просьбы – все аккуратно подшито, но делу явно не придается чрезмерное значение – бóльшая часть материала осталась в рукописи. Ни Ягода, ни Сталин явно не считались потенциальными читателями, поэтому слог подследственных не обработан, а уровень их грамотности и политической заостренности оставлен в нетронутом виде. В то же время у рукописных протоколов есть и минусы: почерк иногда читается с трудом, а синтаксис предложений, которые никто не редактировал, часто мешает пониманию, и кое о чем приходится догадываться.

Впервые в этой книге мы имеем дело непосредственно с допросом. В 1930 году допросы были все еще довольно «вегетарианские», но в то же время они отличались от опросов 1927 года по ряду параметров. Начнем с того, что на этот раз подозреваемый доставлялся из тюрьмы, и вопросы ему задавал не товарищ по партии, а следователь ОГПУ. Подчеркивалось иерархическое неравенство сторон: оппозиционер не имел права ничего скрывать и уходить от ответа, должен был отвечать по всем пунктам. Протокол начинался с заполнения анкеты – она являлась частью формуляра протокола допроса, затем следовали показания по существу дела. В начале каждого протокола подследственный писал: «Об ответственности за дачу ложных показаний предупрежден», затем у подследственного спрашивали, что он может сообщить по существу дела – и тот записывал прямо в формуляр «собственноручные» показания. Юридически он имел право отказываться отвечать на вопросы, но такие случаи не зафиксированы – слишком уж сильно было давление следователя, грозившего последствиями за отказ от дачи показаний. По итогам допроса следователь оформлял протокол, который сам подписывал. Однако судя по тому, что формуляр заполнялся от руки, протокол составлялся в значительной мере самими подследственными. Например, в конце документа Кутузов несколько раз писал «показание не окончено. Написано собственноручно» и ставил промежуточную подпись. Затем на том же формуляре писалось «продолжение показаний» и ставилась новая дата.

Протоколы могли ограничиваться одной страницей, но в большинстве случаев занимали 3–5 страниц. Часто появлялся отдельный текст под названием «дополнительные допросы» – в одном случае Кутузову представили 6 добавочных вопросов, в другом – 9. Ответы могли записываться на отдельном листе – неизвестно, заполнял Кутузов лист в камере (что маловероятно) или в кабинете следователя. В тексте обилие самых разнообразных подчеркиваний, как под строчками, так и на полях, разными ручками и цветами – скорее всего, это рука следователя. Только три типа документа в деле подшивались в машинописной копии: постановление о предъявлении обвинения, протокол об окончании предварительного следствия и обвинительное заключение. К протоколу подследственные иногда добавляли какие-то замечания, автобиографические тексты. Протоколы очных ставок писались от руки в двух столбцах (этим они отличались от подобных документов середины 1930‑х годов, где приводились вопросы к одной стороне, ответы, затем вопросы к другой стороне, опять ответы и т. д.). Текст протокола допроса должен был заканчиваться словами: «Записано с моих слов верно, прочитано», далее следовали подпись допрашиваемого и подпись допрашивавшего. Все пустые места, оставшиеся в протоколе после его заполнения, зачеркивались, чтобы никто ничего не мог добавить. Подследственный имел право приписать в конце протокола допроса свои замечания – например, что текст не соответствует его показаниям или неполон. В Коломенском деле, составленном по всем правилам следствия, недочеты и замечания к протоколу не отмечены.

Между 17 и 25 июля 1930 года Кутузов был допрошен пять раз. На первых четырех допросах он «давал неискренние показания», старался «ввести следствие в заблуждение». Осудив свою троцкистскую деятельность в 1927 году в Томске, он заявил, «что с момента отхода от оппозиции в 1928 г. троцкистской деятельностью не занимался». Впоследствии он частично сознался, объяснив свое инакомыслие тем, «что еще твердо не стоял на партийной основе и попал в плен троцкистских настроений, чему содействовала поддержка троцкистски настроенного Голякова». Свою контрреволюционную деятельность в Коломне он также вначале категорически отрицал и сознался, лишь будучи уличен конкретными фактами. В итоге Кутузов признал свою вину, написал откровенное заявление, а затем на допросе дал откровенные показания, подтвердив, что приехал на завод вместе с Голяковым и они поставили своей задачей «организацию распыленных троцкистских сил и развертывание троцкистской работы. <…> Мы с Голяковым целиком отвечали за организацию троцкистской работы на Коломенском заводе». Кутузов подтвердил, что «являлся руководителем Коломенской группировки», «вербовал в нее, подготовлял к распространению листовок для расширения своей деятельности, восстанавливал связи с троцкистами в Москве, Ленинграде и на Урале»502.

Показания Кутузов начал давать 18 июля 1930 года. На первом допросе он винил себя, признавая «ошибочный тон поведения» за последние годы. В своих погрешностях он видел «отрыжку-остаток оппозиционного наследства, старых оппозиционных настроений». Но законченным оппозиционером, тем более контрреволюционером он себя не считал:

Что же касается взглядов и убеждений, то по всем основным вопросам я <…> стою на точке зрения генеральной линии партии. Одно время – до XVI партсъезда – я чувствовал различные колебания, некоторую неуверенность в правильности взглядов ЦК и темпов на коллективизацию деревни – эта неуверенность была результатом местных перегибов в практике коллективизации и результатом того, что вопрос мной не был продуман до конца. Работы XVI съезда, взятые им установки и данное на съезде обоснование этих установок рассеяли мою неуверенность. Я пришел логически к выводу о том, что крестьянин без должного планового вмешательства со стороны пролетарского государства к социализму не придет, а останется с прежним раздробленным крестьянским хозяйством.

Иными словами, подследственный понял, что коллективизация необходима, «иначе социализм строить невозможно»503.

19 июля 1930 года Кутузова допрашивали дополнительно. На этот раз в центре внимания была его политическая биография. «Я уже сказал, что после исключения [из партии] в начале 1928 года сразу порвал организационную связь и после того никогда ее не возобновлял. Идейно отошел к моменту подачи апелляционного заявления в Сибирскую контрольную комиссию, признавши этим заявлением свои ошибки». Из своего заявления об отходе Кутузов не хотел убрать ни слова: «Мое отношение к троцкизму, к оценке его роли как объективно контрреволюционной не изменилось с момента отхода от оппозиции в 1928 году и по настоящее время. Я согласен с оценкой, какая дана партией выступлению Троцкого в заграничной печати – это я подтвердил своим голосованием, когда вопрос обсуждался в институтской партийной ячейке. Моя ошибка послужила основанием к вторичному исключению меня из партии во время чистки, сводится к тому, что я не выступал активно за это время против троцкизма и этим способствовал появлению в ячейке левых загибов <…>»504.

Следователь утверждал, однако, что в Коломне Кутузов заметно активизировался, начал агитировать, вербовать в оппозицию. С этой целью Кутузов и Голяков «В апреле с/г. повели среди рабочих антисоветскую троцкистскую агитацию, используя общие трудности СССР и, в частности, снабженческо-продовольственные затруднения на заводе для возбуждения недовольства рабочих политикой ВКП(б) и Соввласти. <…> Завязали связи с остатками местной троцкистской организации, занимались вербовкой в троцкистскую группу недовольного элемента из среды беспартийных рабочих и разложившихся членов ВКП(б) и ставили своей задачей оживление и развертывание контрреволюционной работы на заводе»505. Для обработки отдельных рабочих и агитации среди массы Кутузов и Голяков «использовали затруднения с продовольствием и промтоварами и в особенности самый острый вопрос – это пересмотр норм расценков, истолковывая его так, что этим самым якобы хотят задушить рабочего»506.

Голяков не отрицал совместной работы с Кутузовым: «На Коломенском заводе мы с ним решили найти своих единомышленников»507.

Кутузов, как и следователь, пытался определить границы политической агитации. Разговоры в обеденный перерыв? Рабочие встречались, обменивались пустяками (а может быть, паролями?) и расходились обратно к станкам. В таких ситуациях кодировались события, прояснялись границы допустимого. Где мелкое отступничество, а где заговор? Что значил, например, станок? Обсуждались ли возле него производственные проблемы или троцкистский заговор? Проблему станка как ресурса, места или символа можно осмыслить как проблему социалистического строительства первой пятилетки. Было непонятно, в чем же главный вопрос: как должен работать завод или кто на производстве троцкист?

У ОГПУ имелись данные, что Кутузов и Голяков сумели «втянуть» в троцкистскую группу как минимум «несколько человек», а были и просто сочувствующие508. Рабочих по очереди опрашивал следователь, который собирал свидетельства о сроках и методах вербовки. В деле есть целый ряд протоколов таких опросов. 32-летний токарь в машиносборочном цехе Георгий Васильевич Голубков, например, рассказывал: «Студента Кутузова Ивана Ивановича знаю, т. к. он со мной работал в одном цехе, приходилось вести с ним разговоры по чисто производственным вопросам. Один раз с своими товарищами он был у меня дома», – т. е. в селе Парфентьево, которое располагалось в километре от двух станций железной дороги в Коломне – оттуда на работу на Коломзавод все ходили пешком. «В это время у меня была жена и свояченица, больше никого не было, разговоры были только о производстве, никаких политических вопросов совершенно не касались, а также и они мне ничего не говорили». Голубков отмечал, что на Коломзаводе были еще троцкисты. «На общем собрании узнал Рябцева и Коновалова, но с ними беседовать нигде не приходилось, вообще я с ними ни о чем не разговаривал»509. «Ближе я познакомился в своем цехе только с Егором Голубковым, – признавал связь с оппозиционным рабочим Кутузов, – был у него один раз вместе с Голяковым на квартире. Пили чай, в беседе касались и политических вопросов. Кроме жены и сестры Голубкова, там никого не было. Более близкое знакомство с Голубковым обуславливалось [нрзб.] тем, что его станок и работа на нем меня интересовали больше других (я много наблюдал за работой и сделал несколько эскизов)».

Используя тот факт, что этот рабочий «более резко и откровеннее, чем другие рабочие, реагировал на неполадки в цехе и на общие вопросы (коллективизация, зарплата)», Кутузов старался разжечь «существующее недовольство», сыграть на «трудностях. <…> Цель посещения Голубкова – познакомиться с ним поближе, побеседовать – конечно, в оппозиционном духе». Кутузова явно воспринимали как интеллигента, одновременно уважительно и подозрительно. Он, в свою очередь, нередко жаловался на материал для «обработки», но неустанно шел в народ510.

В ОГПУ подозревали, что в Москве в руки Кутузова попало «письмо Троцкого на имя ЦК и ЦКК – по вопросу колхозного строительства» и что Кутузов знакомил с этим текстом «своих членов группы». Трудно определить, какой именно текст подразумевался – вероятно, речь шла об оценке колхозного строительства Троцким: «Бюрократическое форсирование означает безоглядное накопление диспропорций и противоречий, в особенности по линии взаимоотношений с мировым хозяйством. <…> А как ситуацию объяснил народу товарищ Сталин? Просто и понятно. В своей статье [«Правда» от 2 марта 1930 года. – И. Х.] он гневно осудил товарищей на местах: „Как могли возникнуть в нашей среде эти головотяпские упражнения по части обобществления?.. У некоторых наших товарищей закружилась голова от успехов, и они лишились ясности ума <…>“»511. Как бы то ни было, Кутузов уверял, что «нигде никакого письма не видел и не читал»512.

ОГПУ с сожалением отмечало, что многие промышленные рабочие оказались втянутыми в водоворот протестной активности. Отслеживались даже самые незначительные факты рабочего протеста. У Кутузова спрашивали о заводской партконференции, состоявшейся в мае 1930 года: «Кто от имени троцкистской группы на ней присутствовал и подавал записки? Как себя вел Голубков? Не призывал ли к стачке?» Кутузов отвечал: «Не знаю. Мои знакомства начались после г. Москвы».

Какие он имел сведения о «забастовке» на Сормовских заводах и что он «хотел из этого использовать»? (Обратим внимание на терминологию: забастовка – пассивная форма рабочего сопротивления, стачка обычно подразумевала насилие, «волынка» – итальянская забастовка. Оппозиционеры понимали разницу между этими формами сопротивления.) Кутузов, по-видимому, успел съездить в столицу, получить какие-то материалы и информацию о размахе рабочего сопротивления в стране. «Не забастовка, а так называемая „волынка“», – уточнял он. Указывая Голубкову на «факт ненормального положения с расценками» по стране, он приводил данные, услышанные от московского инженера Петрова, участвовавшего в Сормове в обследовании «волынки на почве снижения расценок», продолжавшейся несколько дней. Это был сознательный протест, как отмечал Кутузов. «На Коломзаводе такой волынки не случилось бы, так как [здешние] рабочие связаны со своим домом и садовым хозяйством», что не могло не притупить их чувство коллективизма513.

На допросе 19 июля 1930 года Кутузов продолжал утверждать, что «политическую деятельность <…> не вел до последнего момента». Троцкистские взгляды не разделял, «за исключением колебаний по вопросу коллективизации»514. «Из коломенских оппозиционеров-троцкистов имел связь с студентом-практикантом из Томского института Голяковым и слесарем машино-сборочного цеха Коломзавода Копыловым».

У Ивана Афанасьевича Копылова был собственный дом в поселке Боброво (Садовая улица, дом № 72) – укромное место для встреч. Из анкеты этого 47-летнего рабочего следовало, что Копылов самолично «участвовал в свержении самодержавия», приложил руку к «уничтожению всяких <…> буржуазных политических [партий] и закреплению партии ленинцев ВКП(б)». После Октября Копылов «принимал участие в арестах как меньшевиков, так и эсеров». Служил добровольцем в Красной армии с 1918 по 1919 год, после чего вернулся к гражданской жизни. «По настоящий день член правления продовольственной кооперации», охранник завода, мастер по сборке дизелей – социально значимые должности. Копылову оказывалось уважение515.

О Копылове Кутузов говорил много, но о других связях в рабочей среде он не упоминал – по крайней мере на первых порах: «Из рабочих завода я с некоторыми знаком. В большинстве случаев – в процессе своей практической работы, когда знакомился со станками и с цехом. Это знакомство было основано на практической работе. Ряд рабочих я знаю в лицо, но фамилии их не знаю или не помню».

По делу как свидетель проходил рабочий-фрезеровщик машиносборочного цеха Коломзавода 27-летний Егор Иванович Крылов (село Подлесная Слобода Луковического района). «В мае месяце с/г, числа не помню, в обеденный перерыв зашел разговор в группе рабочих о продовольственном кризисе, подошел к нам студент, работающий у нас на практике, Кутузов, – вспоминал Крылов. – Сначала он слушал, ничего не говорил, когда я подошел к своему станку, подходит и он ко мне, я его спрашиваю, вот, рабочие говорят о кризисе, а вы, как новая интеллигенция, [как] смотрите на это, он отвечает: положение неважное, потом он спрашивает меня, давно ли я в партии, посещаю ли я собрания <…>». Дальше разговор зашел о предстоящем съезде. Кутузов сказал Крылову, что там «будут говорить о росте, на самом же деле большие очереди и недовольство рабочих»; добавил, «что он пока много не знает, а скоро поедет в Москву, узнает у своих ребят побольше». «Спустя некоторое время, числа 3 июля, я его снова увидел проходившим мимо меня, он подошел ко мне на мое обращение к нему и на вопрос, что нового там, в Москве, он сказал пока ничего нет, сейчас много говорить нельзя и ушел». Кутузов учил Крылова, что нужно смотреть на вещи широко: классовая борьба идет по всей стране. «Кроме того, в беседе со мной он говорил о очень плохом положении в Москве и на Урале с продовольствием, везде большие очереди»516.

Отношения Кутузова и другого Крылова, Петра Николаевича, на первый взгляд, строились без политической составляющей. 35-летний рабочий проживал в деревне Бочманово. Соседствуя с Коломной, эта деревня выступала как главный городской речной причал на Оке. Крылов свидетельствовал, что «у Кутузова Ив.Ив. я подготовлялся в ВТУЗ со своим товарищем <…> Часто ходили к нему на квартиру вечерами, занимались час или полтора»517. Кутузов помнил эти визиты: «Наконец, у меня были еще двое знакомых рабочих – Крылов из чугуно-литейного цеха и Соколов – из Новосибирска. Мы познакомились с ними случайно (с Соколовым первым) в первые 2–3 дня пребывания на заводе, при знакомстве с цехами». В разговоре с Соколовым Кутузов и Голяков выяснили, что он занимается на заводе профтысячниками – рабочими, направленными на учебу, не справляется и нуждается в академической помощи: «Мы ему эту помощь предложили, и он, пригласивши с собою Копылова, пришел к нам на квартиру. Они ходили регулярно каждую пятидневку – до самого последнего времени заниматься по математике. За пределы академической помощи наше знакомство не выходило. У Крылова я был на квартире два раза (первый раз вместе с Голубковым) – пили чай в обычной обстановке, как „гости“»518.

В версии Крылова, Кутузов отнюдь не сторонился политики: «Иногда в беседе он делился с нами, что его исключили из партии за оппозицию. Один раз я прихожу к нему на занятие, видел пришедших к нему на квартиру Копылова и еще одного – фамилию я сначала его не знал, по приметам лысый, тяжело дышит, часто кашляет, после из разговоров с женой Кутузова [узнал, что] это был Энко». Оппозиционеры Крылову не доверяли: «При мне никаких разговоров не было, как они пришли, он [Кутузов] с нами не стал заниматься, и мы ушли»519.

Голяков касался тех же знакомств, тех же встреч, но говорил противоречиво: «Соколов и Крылов – эти люди совершенно не причастны, хотя и давали мы Крылову бюллетень XV партсъезда, где написано завещание Ленина. Давали его с фракционной целью, но я лично ни о каких политических вопросах с ним не говорил <…>, ничего не разъяснял или комментировал».Однако Голяков признавал: «Я <…> получал задания от тов. Кутузова вести подготовку среди рабочих цеха». Так, например, он пытался перетянуть на свою сторону секретаря ячейки пролета в паровозно-механической мастерской Степанова, работавшего на зуборезных фрезерных станках, – одного из самых ценных кадров актива всего Коломзавода, учитывая, что завод производил передовую технику того времени и там не было случайных людей. «Я со своей стороны заявил <…> тов. Степанову, работающему на зуборезных фрезерных станках, <…> что я <…> бывший член партии, исключен за троцкизм», тем самым намекая, что можно говорить не только о налаживании производства520. Услышав от Голякова, что Степанов человек подходящий, за его «обработку» принялся и Кутузов: «Я видел его в цехе всего 2 раза – первый раз в присутствии Голякова – у зуборезного станка; я интересовался станком и задавал несколько вопросов, относящихся к станку. Второй раз [виделся с ним] без Голякова и разговаривали с полчаса (или минут 20) уже на тему, не относящуюся к станку. Я ему рассказывал, кто такой Голяков, рассказывал кое-что и о себе (за что исключен), сказал, что настроен так же, как Голяков, – оппозиционно по ряду вопросов». Кутузов выяснял биографию Степанова: все-таки это был секретарь ячейки, даже если и менее образованный, узнавал у него, «как чувствуют себя вступившие по последнему ленинскому набору». Третий раз Кутузов заходил в цех «с намерением поближе познакомиться с этим товарищем, но того не было (вероятно работал в 3‑ю смену)»521.

Голяков имел со Степановым «более длительное знакомство, работая в одном цехе», но и ему вербовка не удалась. «Потом говорил с членами бюро партколлектива Коломзавода» – но и тут у Голякова вышла осечка: «В поисках единомышленников я в своем, т. е. в паровозно-механическом, не смог никого искать в то время, скрывая это от Кутузова, объяснить это могу тем, что все же я себя не считал правым в самый трудный момент вставлять палку в колеса, и <…> наоборот, старым рабочим, настроенным консервативно, старался разъяснить наши затруднения и наши достижения»522. Говорить от имени оппозиции, убеждать в ее правоте Голяков не мог, «т.к интуитивно считал себя неправым, и вся группа организована не мною, но только при моем участии»523.

О своих пропагандистских неудачах Кутузов и Голяков говорили на следствии, по понятным причинам умаляя свои успехи. На самом деле им удалось сколотить в Коломне если не «оппозиционную группировку», как утверждал следователь, то как минимум спайку критически настроенных рабочих, «около-коммунистов». Важную роль в консолидации группы коломенских вольнодумцев сыграл «оппозиционно настроенный мастер» И. А. Копылов. Первое знакомство с Копыловым Кутузов датировал серединой мая: «Познакомился с ним на сборке дизелей в процессе знакомства с работой там. Бывал у него и один, и вместе со своим товарищем Голяковым. Знакомство с Копыловым основывалось отчасти на своей работе в качестве практиканта и отчасти на том, что Копылов, как и я, исключен из партии за убеждения, которые в прошлом разделял и я – должен указать, что этот мотив был главным в знакомстве, вернее, в продолжении его. <…> С Копыловым я встречался несколько раз – у него на квартире, раза два бывал он и у меня. Нередко обменивались мнениями о прошлой оппозиционной деятельности, о текущей политике партии».

Голяков же утверждал, что «возобновление оппозиционной деятельности не предполагалось, а только брал у него диаграмму по сборке двигателя и однажды одолжил велосипед», что не могло рассматриваться иначе как знак большого доверия: велосипед в такой семье был часто самым высокотехнологичным и ценным имуществом, случайному знакомому его не давали никогда524.

В Коломне было несколько лагерей, взаимодействующих между собой: разговор шел между теми, кто считал себя оппозиционером, теми, кого считали оппозиционерами другие, и теми, кто, как соглашались все, являлся больше ворчуном, чем оппозиционером. Герменевтика работала в постоянном диалоге: участники то раскрывались, то прятались, границы «своих» постоянно двигались. Инакомыслие часто связывалось с поиском ответов на проблемы местного характера. Разные местные персонажи связывали себя с ними на разных основаниях: Энко встал на позицию критика, не добившись лечения, Копылов – в связи с продовольственными трудностями, кто-то определялся под влиянием томичей, кто-то – из соображений лично-семейного плана. Коммуникативная ситуация оставалась неопределенной. Люди пытались встать на ту или иную позицию, в их слова и жесты вкладывалась разная прагматика. Между всеми участниками все время шел торг о терминах и идентичностях – что такое оппозиционное мнение, а что – не оппозиционное. В общении они пытались определить себя и другого. Чем плотнее была их коммуникация, тем больше они понимали друг друга. Они все время пытались уяснить себе, кто они. «Да, – как бы говорили они, – наши мысли в каком-то смысле оппозиционны, но в каком именно? И что это значит?»

Следователь слушал, выяснял, переспрашивал, однако не интересовался психологией – в основном его занимало объективное вменение вины: налицо был ряд совершенных действий, и на основании объективации этого ряда действий предполагалось наличие тех или иных намерений. Дешифровка намерений была связана с работой над языком – партийцы толковали слова друг друга. Следователь этого избегал – он вообще говорил мало. Если протокол фиксировал что-либо, то это были в основном призывы признаться в содеянном с упором на объективную сторону дела. Намерения подследственных устанавливались в момент допроса через реконструкцию объективной стороны дела. В ходе взаимодействия на допросе происходила классификация – кто есть кто на самом деле. Сам факт составления протокола допроса придавал сказанному значимость: все, что стенографировалось, становилось формальным и организованным со всеми признаками политического события. Граница между проступком и преступлением определялась наличием документа. И из таких интеракций создавался феномен оппозиции как политического преступления.

Следователь потребовал от Копылова подробно описать недавние события. Несмотря на стилистические погрешности и нестандартную орфографию с ятями, ерами и редкими знаками препинания, ответ Копылова стóит объемного цитирования. Ниже приводится – с сохранением оригинальной орфографии и пунктуации – довольно длинный, не отредактированный и не перепечатанный документ, написанный ужасным почерком, на черновой бумаге, с загибами и оторванными кончиками страниц.

Копылов описывает первую встречу с Кутузовым:

Перед обеденным перерывом приходит на сборку двигателей еще неизвестный мне тов. Кутузов и спрашивал меня [нрзб.] я отвечаю да тогда он мне говорит что мне желательно с вами поговорить кое о чем. Я спрашиваю его а вы кто именно есть он отвечает мне что я такой же как и вы, т. е. оппозиционер исключенный из партии ВКП(б) с 1927 года. После чего я ему сказал, что сейчас обеденный перерыв, на что он мне говорил, что нельзя ли с вами побеседовать в обеденный перерыв, так как нам с вами гораздо будет свободней говорить без рабочих и на нас не будет подозрения, на что я согласился. И в обеденный перерыв он ко мне приходит и просил меня провести на машинах и двигателях для того, чтобы отвести всякое подозрения в нашем разговоре и под предлогом якобы я его знакомлю со сборкой и испытанием двигателей, что и было мною сделано. В разговоре он мне спрашивает за что и когда исключен из партии. На что я ему ответил за участие в оппортунисткой и уклон[истской группировке] и за это я в [19]27 году получил строгий выговор с предупреждением а в 1929 меня уже исключили из партии ВКП(б) за вторичное участие в троцкизме. Затем он мне говорит что мы сюда приехали двое, один мой товарищ Голяков тоже исключенный из партии за оппозицию вместе со мной, который в настоящее время работает на предприятии паровозно-механической мастерской в качестве рационализатора а также и я, [работающий в] машино-сборочном мастерской по рационализации. А поэтому нам с вами желательно познакомиться и завести тесную связь, тогда я говорю, в чем заключается эта связь на что он мне отвечает для дальнейшей нашей работы троцкистской идеологии на что я согласился но перед этим спросил его, кто вам меня рекомендовал, что я оппозиционер, на это получил ответ от товарища Кутузова что от рабочих но не сказал фамилии их и кто они. После чего он взял мой адрес квартиры, для того чтобы приди ко мне и побеседовать со мной вместе со своим товарищем Голяковым по дальнейшей нашей работы и проведении троцкистской идеологии. Вскоре после нашего свидания в мастерской ко мне на квартиру после окончания работы приходит тов. Кутузов вместе со своим товарищем Голяковым и начали прежде всего меня спрашивать есть ли у нас еще оппозиционеры которые исключены из партии, а также и которые еще находятся в партии. На что я им указал ряд товарищей, которые исключены как товарища Панина, Пивоварова, Князева, Жулева и тов. Энко я им рассказал об где они работают и в качестве кого. Далее они задают вопрос а что вы какое-либо участие принимаете в настоящее время в распространении троцкистской идеологии а также и в обработке беспартийных товарищей тогда я на это ответил нет, так как нам в настоящее время эту работу вести очень трудно. Тогда они мне отвечают, что мы вам подсобим прежде всего в обработке товарищей рабочих а также и молодняк. На этом разговор покамест был закончен525.

Копылов никогда не был троцкистом в полном смысле этого слова. Его поддержка Кутузова носила ситуативный характер. Попав в коммуникативную ситуацию допроса, однако, Копылов нашел нужным заговорить о «троцкистской идеологии». Почему Иван Афанасьевич навесил на себя такой ярлык, хотя мог бы конструировать себя по-другому? Он чувствовал, что от него этого ожидают. Подследственный называл себя «троцкистом», чтобы показать сожаление, угрызения совести. Приятие вины показывало, что он – говорящий – осмыслил произошедшее и отрешился от оппозиции.

Окружение Копылова представляло собой своеобразный котел, в котором варилась вечно ворчавшая социально-трудовая масса, не всегда угодная руководству предприятия. Недовольство базировалось на бытовой неустроенности, несоответствии предлагаемых работ уровню квалификации, задержках заработной платы. Участники оппозиционной группы в Коломне, объединенные понятием «наши», были хорошо знакомы друг с другом, что наводит на мысль, что их оппозиционизм был ситуативным, связанным с проблемами местного характера.

Копылов понимал, что дело не в нем одном: «Даже Егор Голубков токарь мне сказал, что тов. Кутузов и Голяков были у него на квартире в деревне», говорили, что надо сколотить оппозиционный костяк. Беседовал он с Кутузовым с 8 до 10 часов вечера о «том, чтобы как можно больше соорганизоватъ больше оппозиционную группу как среди рабочих вашего цеха а также среди крестьян и даже меня просил на следующий выходной день отдыха пригласил бы я к себе еще более надежных ребят и мы бы пришли со своим коллегой, т. е. с Голяковым, и побеседовали с вами <…>»526. Еще они говорили Копылову – разговор шел, по-видимому, на территории завода, – что «в инструментальной мастерской есть наши ребята, как беспартийные а так же и партийные с которыми они ведут индивидуальную обработку после чего мы вместе пошли домой т. е. тов. Кутузов, Голяков и я. Дорогой мне Кутузов говорил что у него в машино-сборочной есть ребята с которыми можно дело делать так как я с ними уже говорил насчет и оппозиции на что они согласны и поэтому и предложил обрабатывать их <…>». Когда Копылов попросил уточнений, «кто лично эти ребята», то Кутузов заявил, что «можно вести дело» со сверловщиком Баренцевым, уполномоченным Тарасовым, а также «фрезеровщиком фамилия которого Крылов, и с Голубковым Егором»527.

Голяков познакомился с Копыловым через Кутузова, «который работал с ним вместе в одном цеху. <…> Мы пришли на квартиру, разговор был о настроениях рабочих и о колхозном движении, конечно, обвиняли в этом ЦК партии, и в особенности тов. Сталина <…>». Голяков ушел с впечатлением, что «Копылов человек мало развитый и с нами только соглашался во всем». Разговор был и о «других оппозиционерах»: упоминались фамилии кладовщика главного магазина Коломзавода Панина, фрезеровщика Тарасова, но больше всего говорили об Энко528.

Карл Адамович Энко – по происхождению латыш из Риги, фабричный рабочий, коммунист с 1917 года. Энко работал до недавнего времени на Коломзаводе в административном отделе контролером. Со слов следствия, «активный участник» группы оппозиционеров, Энко уже не первый раз изъявлял острое недовольство «политикой партии и Сов[етской] власти в вопросе коллективизации и зарплаты рабочих»; совсем недавно Энко «перешел на борьбу против всей системы Советской власти». Старый революционер из Риги, прослуживший 3 года в Красной армии, Энко проживал в поселке Боброво (заводской дом № 156/б, квартира 12), где жила рабочая элита – те, кто очень нужен руководству Коломзавода, те, кого нельзя было потерять.

18 июля 1930 года конторщик, а ныне начальник административного отделения и заведующий делопроизводством Коломенского завода Н. С. Бурцев (проживал в Коломне, улица Левшина, 17, кв. 1) был вызван на допрос. Бурцев добавил биографических деталей: Энко жил в Сибири «вместе с моей женой и ее первым мужем, <…> в каком городе, не знаю. Не было на сей счет разговора. Энко мне является родственником, муж сестры моей жены. <…> Связь моя с ним была исключительно на заседании Автодора», – имелся в виду кружок автодорожного общества, в котором обычно участвовали те, кто мечтал иметь автомобиль, что было недосягаемой роскошью для того времени, – «и, как говорится, раз в год по обещанию бывал у него или он у меня, а иногда и встречались у матери». Ничего крамольного за Энко Бурцев не замечал. «За все время я не замечал за ним никаких шатаний и колебаний, а иногда даже разъяснял мне некоторые вопросы, это было зимой 1929 года». До получения инвалидности – ему диагностировали туберкулез легких – Энко работал контролером в административном отделе Коломзавода. Превратившись из рабочего в служащего и лесника, став в свои сорок лет чуть ли не стариком, Энко озлобился.

Впрочем, за всем этим Бурцев наблюдал издалека. «За время его инвалидности я его [Энко] довольно-таки большой промежуток не видел, он был в санатории, а я не имел возможности быть у него и не считал нужным, ограничивался лишь приветами. Месяца 2–2,5 я виделся с ним, и насколько помнится мне, он негодовал на то, что его не отправляют на лечение. О чем еще мы говорили, я не помню»529. Лечение было в то время одним из фетишей пролетариата – во многом советская власть была привлекательна для тружеников вроде Энко как власть, которая улучшит, а вернее, создаст с нуля почти не существовавшее здравоохранение для рабочих и спасет их от профессиональных заболеваний. Как раз в это время посреди старой Коломны строилась огромная клиника – она откроется в конце 1930 года, – но в целом лечить трудящихся в Коломне никто не собирался. «Санаторий» от Коломзавода был тем, что в более поздние советские годы назвали бы «домом отдыха», но и туда, в царство свежего белья и трехразового диетического питания по часам, попасть, тем более на целых два месяца, было большой привилегией. Впрочем, Энко с его опытом жизни в более зажиточной Латвии явно было с чем сравнивать свой нынешний быт.

Партстажем Энко не отличался от Копылова: партийный билет ему был выдан в 1917 году, но он говорил всем, кто готов был слушать, что он политикой занимается с 1913–1914 годов, рассказывал, как еще до революции разбрасывал революционные листовки. В партийной жизни Энко принимал самое активное участие, был членом местной контрольной комиссии, успешно вел пропаганду среди рабочих, пользовался авторитетом.

На оппозиционный путь уже не юного латыша подтолкнул Кутузов, сам признававший на следствии: «По его [Энко] словам, он раньше связи с оппозицией не имел». Когда началось ворчание и ропот, «я лично <…> поддерживал уклонистские настроения Энко; хотя от выражения определенных устных установок я воздерживался, но своим поведением и продолжением знакомства способствовал отдалению Энко от линии партии». Познакомились они у Копылова: «Энко рассказывал о партсобрании, на котором он выступал или задавал вопрос критического характера – точно не помню. Чувствовалось у него недовольство, неудовлетворенность политикой партии по отдельным вопросам». Подробней, при другом допросе, Кутузов охарактеризовал частоту и состав встреч: «Повторно встретился я с ним у Копылова в присутствии Голякова. Впоследствии три раза в присутствии Копылова (а может быть и 4). У нас (мы жили вместе с Голяковым) он был <…> раза 3»530.

В выступлениях перед окружной партконференцией (примерно в начале июня 1930 года) Энко указывал на ухудшение продовольственного снабжения (в продаже отсутствовали продукты первой необходимости, за хлебом выстраивались большие очереди), невнимание местного руководства к насущным нуждам рабочих, говорил «о снижении зарплаты рабочим за счет увеличения норм, что еще больше усугубляло настроения». Прежде чем говорить о поднятии производительности труда, нужно досыта накормить рабочих, прекратить задержки в выплатах заработной платы, считал он. «При Соввласти рабочему живется так же трудно, как и раньше».

В целом Энко даже приуменьшал: на крупных машиностроительных заводах до революции задержка зарплаты была почти немыслимым делом, поскольку всегда ассоциировалась с несостоятельностью и близким банкротством хозяина завода. Выразителем чьих интересов была коммунистическая партия модели 1930 года: рабочих или эксплуататорской бюрократии? В том, что этот вопрос назрел, Энко винил сталинский Центральный Комитет: «Благодаря неправильного его руководства, страна приведена к такому кризису». Более того, с весны Энко «начал проявлять недовольство, что в вопросе коллективизации перегнули палку, большой взяли размах, что коллективизация не пройдет, из этой мысли он развивал и о продовольственном затруднении, что-то говорил и об искривлении линии ЦК партии». Когда ему указывали на то, что окружная конференция на то и собирается, чтобы «разрешить вопросы, как проводить политику партии», он ответил, что «конференция признает свои ошибки, а толку чуть»531.

В пересказе недоброжелателей Энко призывал к антисоветским действиям, «давал такую установку: вести обработку рабочих, используя хозяйственные трудности, как один из самых чувствительных и больных вопросов, этим самым достичь разложение рабочей массы <…>». Особенно гордился он своим майским выступлением на собрании ячейки Коломзавода, говорил, «что он посадил докладчика в галошу, так как последний не сумел ответить на его выступление. Речь шла о заработной плате, он доказывал (по его словам), что реального повышения зарплаты нет, так как два года тому назад все стоило меньше, а теперь дороже, а зарплата осталась та же»532.

Энко рассказывал своим друзьям о проработке решений съезда, о том, как он выступил с критикой партийной линии533. Кутузов свидетельствовал: «Помню из рассказов Энко, что он подавал какую-то записку [с критикой ЦК] без подписи, но когда, на какой конференции – не обратил внимания, не помню». В пересказе Копылова Энко говорил бойко: «разбирался вопрос о колхозах, а также и о тезисах съезда <…> я выступил и в заключении указал, что мы в настоящее время с колхозами провалились и крестьянскую массу оттолкнули от себя и также о зажиме, где приходится больше молчать, а то [отберут] паспорт или [причислят] к троцкизму <…> и не нужно даже говорить на собраниях на партийных, а также на беспартийных, и на этом [беседа] кончилась»534. Энко забегал вперед: паспортизация в Коломне в 1930 году только началась, но о ней ходили зловещие слухи. Многие рабочие готовились получить паспорта, но они уже знали, что крестьяне поражены в правах и паспортов не имеют.

Интересное свидетельство об этом оставил мастер инструментального цеха, 28-летний Николай Георгиевич Семин: «Энко я знаю как состоявшего вместе со мной в одной ячейке индустриального цеха, последнее время июнь-июль месяц с/г он два раза выступал на собраниях партячейки с нападками на руководство партии, в его выступлении было неверие в печать, высказывал сомнение введением новых норм, как бы из этого не вышло ничего чего хуже. Оба его выступления были [осуждены] как антипартийные. Также я слышал, что Энко один раз выступал на открытом собрании в машино-сборочном цехе». У Семина была репутация фракционера, который «не стал на партийный путь преодоления трудностей», а, наоборот, стремился «сорвать дело социалистического строительства», за что его выгнали из партии. «За подобное поведение <…> меня присоединили к нему [Энко], якобы поддерживающего его, но я его взгляды никогда не разделял и с ним никакой связи не имел». Действительно, Энко не пытался завербовать Семина: «После этого как-то при встрече с ним он меня спрашивал, буду ли я подавать заявление о неправильном исключении, предлагал мне посидеть с ним и поговорить, я ответил, что буду, и ушел от него. Еще он мне предлагал приехать к нему в лес на Черную речку побеседовать, это было после нашего исключения, я к нему не ездил».

Речка Черная протекает в соседнем селе Луховицы и затем впадает в Оку, дорога в «лес» занимала не менее часа, но можно было доехать туда на «рабочем поезде», ходившем несколько раз в сутки: там был полустанок Черная, на котором поезд останавливался. Несколько раз Энко звонил Семину по телефону – должно быть, просил достать ему в парткоме выписки о мотивировке партвзыскания. Общедоступным внутризаводским телефоном пользовались в цехах только начальники или очень уважаемые члены коллектива, навык телефонного вызова через коммутатор был немногими освоен, да и сам звонок имел определенную «официальную» ауру – по телефону не болтали. «При встрече он ругался на партком по поводу своего исключения, называя [чистильщиков] сопляками, которые еще молоды исключать его. Кто поддерживал Энко в ячейке, я не замечал. О его связях мне не известно»535.

И, наконец, есть сумбурный донос милиционера 1‑го полка коломенской милиции Жаркова начальнику Коломенской окружной контрольной комиссии и ОГПУ от 9 августа 1930 года. Жарков раскрывает агитационную деятельность Энко с еще одной стороны:

Ниже привожу разговор Энко, который пытался во всем разговоре скрыть свою виновность действий на Коломозаводе, однако высказывал свои взгляды, которые частично касаются его последних вылазок в Коломзаводской организации по снижению расценок. Он говорил, что снижать расценки немыслимо лишь потому, что норма и до того низкая, и продукты станут дороже, и дело все развалится точно так же, как с Коломзавода директивами партии постепенно. [О] себестоимости Энко [сказал], что это остается только на будущее, надо на это [нрзб.] нигде не видно на Коломзаводе.

Говорят, много осложнений; у самих раздутый штат служащих, в частности, главная контора, и там достаточно много, что им делать нечего. Энко указал на одного из служащих, которого он спросил, что вы делаете. Тот ответил, ходим друг за другом, потому что делать нечего. Про свое выступление Энко говорил так. На собрании меня подзуживал один из начальников цеха, что я трус, что я боюсь выступить, несмотря на мой отказ, что [можно] только попасть в оппортунисты, и под его настоянием выступил.

После выступления Энко выступали и другие, читавшие, если верить доносу, по шпаргалкам Кутузова и Голякова. С эмоциональными выкриками Семина Энко был согласен, а своего шурина Паукина ругал за то, что тот «бездельно выступал на собрании», ограничивал себя, предлагал фокусировать внимание на «деловых вопросах», связанных с пятилетним планом.

В пересказе Жаркова Энко говорил принципиально, уверял, что «пятилетку им не выполнить полностью в силу того, что главнейшей причиной служит сам план; неправильное составление плана признается самими специалистами». План построен с