Читать онлайн Клубок со змеями бесплатно

Боги и богини нашей земли,

Шамаш, Син, Адад и Иштар,

Удалились почивать на небо.

Они не вершат суда,

Не разрешают споров,

Ночь укутана тьмой[1].

1

Резкий стук в дверь вывел меня из сладкого сна. С губ сорвался легкий стон. В голове пронеслось…

«пусть демоны пустыни заберут его, кто бы он ни был»

…а тело перевернулось на другой бок. Глаза вновь закрылись, и сознание уже стало уплывать в благодатную дрему, как вдруг послышался визгливый крик:

– Саргон, открой!

– Да чтоб тебя… – прохрипел я осипшим голосом и сел на соломенной циновке.

Тонкая тростниковая дверь продолжала сотрясаться от ударов, а звуки от них сотрясали мою тяжелую от похмелья голову.

Кашлянув, прочищая горло, я гаркнул:

– Если ты мне ее сломаешь, чинить будешь сам! Понял?!

Стук резко прекратился. Воцарилась тишина. Однако продолжалась она недолго. Через пару секунд незваный гость заколотил с удвоенной силой:

– Выходи немедленно!

Я застонал.

«Может, не стоило вчера так много пить? Да нет, глупости. Конечно, стоило. Я отлично поработал и заслужил отдых».

Словно в подтверждение, в руках расплылась слабая и ноющая боль. Проведя ладонями по лицу, я резко встал, поправляя серую набедренную повязку. Рой «мошек» тут же взвился перед глазами, а скудный интерьер хибары в виде грубо сколоченного табурета и небольшого деревянного стола поплыл куда-то влево.

Снаружи все тот же визгливый голос подгонял:

– Во имя Мардука[2], открой, наконец!

«Кого там ветром принесло? Ладно».

Сделав глубокий вдох, я заставил «мошкару» исчезнуть. Медленно передвигая босыми ногами по прохладному полу из глины, прошлепал к выходу и открыл дверь.

Это был Сему. Как всегда растерянный. Правда, сейчас больше, нежели обычно. Черные глаза широко раскрыты, а на белой рубашке проступили круглые пятна от пота. Он тяжело дышал. Тучное тело вздымалось под одеждой. На бледном лице виднелась недельная щетина.

Зная его чересчур тревожный нрав и припоминая события прошлого дня, я догадался в чем дело и растянулся в ехидной улыбке:

– За сколько?

Он еще больше выпучил глаза:

– Что?

– За сколько продал?

– Кого?

Я начал терять терпение и уже не так широко улыбался:

– Жену, кого же еще. Или у тебя их несколько?

Мгновение Сему ошарашено пялился на меня, а затем затараторил:

– Нет, то есть… да, то есть… не совсем, я хочу сказать… я не по этому поводу…

Моя правая бровь взмыла вверх:

– А, раз не по этому поводу, тогда убирайся. Я устал и хочу спать.

– Но…

– Никаких «но». У меня голова болит. И только новость о продаже в рабство твоей любимой Анум помогла бы мне встряхнуться.

Высказав ему все это, я начал закрывать вход.

– Послушай…

– Осторожней в следующий раз. Дверь денег стоит.

– Я по поводу корзинщика! – взвизгнул Сему.

Дверь осталась наполовину приоткрытой.

Все еще сохраняя легкую улыбку на устах, я сказал:

– Если он считает, что слишком много мне заплатил, то можешь передать – таков был уговор. К тому же, – я подмигнул, – мы с тобой вчера немало пропили и…

– Он мертв.

Улыбка съехала с моего лица:

– Мертв?

– Да, – Сему нервно теребил пухлые пальцы.

Я недоверчиво уставился на друга. Тяжелая голова никак не позволяла сообразить – разыгрывает тот меня или нет?

– Еще сутки назад он был здоров, как бык… Бел-Адад сиял от радости, разглядывая «виллу», что я ему отстроил. Его сердце разорвалось от счастья?

– Сейчас не до шуток, Саргон! – заскулил Сему, заламывая руки.

– Да скажи ты толком, причем тут я?

– Ты убил его, – промямлил он.

Я почувствовал легкий холодок, несмотря на то, что утреннее солнце уже неплохо припекало:

– Ты что несешь? Вчерашнее вино затуманило твой разум?

– Ну, то есть, не совсем ты, ну то есть…

– Что «ну, то есть»? Говори прямо!

– Ты же строил… и, это, ну… то есть… – тут его речь перешла на бессвязное бормотание.

Ощущая прилив волнения с примесью страха и нетерпения, я вновь распахнул дверь, схватил Сему за грудки и хорошенько встряхнул:

– Возьми себя в руки и расскажи, что случилось?!

– Ночью балка, державшая крышу, сорвалась и пробила корзинщику голову! – протараторил Сему и зажмурился.

На какой-то момент мне почудилось, что вокруг воцарилась мертвая тишина. Я резко отпустил его, сделал шаг назад и облокотился о стену дома. Ноги сковала предательская слабость.

«Не может быть! Я сделал работу, как надо. Все было в отличном состоянии – глина, дерево, тростник… хотя, причем тут вообще тростник? Надо бежать! Но куда? Куда угодно, но надо… нет! Я невиновен! Нужно остаться и защищаться… а что если нет? Что если я и в самом деле проглядел гнилую деревяшку или не до конца закрепил… Глупости! Я точно знаю, что ничего не упустил. Тогда нельзя бежать, иначе это все равно, как расписаться в собственной вине. Нужно во всем разобраться. Прямо сейчас. Возможно, этот дурак-корзинщик сам виноват… а если нет?».

Огромная волна сомнений, словно песчаная буря, захлестнула мой разум. На лбу выступили холодные капельки пота.

Набрав воздуха в легкие, я заставил сердце биться медленнее, а затем перевел взгляд на Сему:

– Как и когда ты об этом узнал?

– Я… я шел на базарную площадь, чтобы выяснить – кто и сколько может мне заплатить за Анум, – при упоминании жены он слегка покраснел. – Направляясь к Западным воротам, я увидел небольшую толпу возле дома корзинщика. Ну… то есть… возле того, что от него осталось. Крыша полностью обвалилась и… – здесь Сему на секунду запнулся, переводя дыхание, – в общем, люди кричали, мол, что произошло? как это случилось? зовите стражу! Я решил не терять время и предупредить тебя.

Нечто промелькнуло в голове, когда я выслушивал этот короткий монолог друга. Некое воспоминание, которое казалось крайне важным. Однако мой взбудораженный разум не позволил памяти уловить его за хвост. Оно промелькнуло и исчезло так же быстро, как полевка в высокой траве.

Отвлекшись на собственные мысли, я не сразу сообразил, что Сему обращается ко мне:

– …будет?

– Прости, что ты сказал? – переспросил я.

– Ты ведь знаешь, что с тобой будет, да?

– О чем ты? – прохрипел я, хотя прекрасно понимал, куда он клонит.

«Если строитель возвел для человека дом, оказавшийся настолько непрочным, что он развалился и стал причиной смерти его владельца, то наказание такому строителю – смерть».

Так звучит один из тех законов, что оставил нам Великий царь Хаммурапи[3]. Да хранят боги его душу.

– Ты построил для него эту хижину, а на следующую ночь она развалилась, будто над ней буря пролетела.

– Это не моя вина, – твердо ответил я.

«Я верю в это. Или я просто хочу в это верить?».

Сему сочувственно посмотрел на меня:

– Понимаю. Но, ты же, не можешь за всем уследить…

– Никаких «но»! Я все сделал, как надо! Крыша не могла обвалиться. Просто не могла! Да и вообще, что ты говоришь? Я не уследил?!

Сему глядел на меня взором царского писца, от которого утаили часть налога.

– Не смотри на меня так! Это не я!

– Конечно, не ты, – быстро поддакнул он, хотя весь его вид говорил об обратном.

Я выпрямился и, больше не обращая на него внимания, вернулся в хижину. Подождав, пока глаза привыкнут к сумраку, отыскал кожаные сандалии. Они валялись в пыльном углу рядом с инструментами. Спешно натянул их на ноги.

«Надеть рубашку? Да нет, не стоит. Я быстро улажу это недоразумение».

Стараясь выбросить дурные мысли из головы, я вернулся к Сему.

– Пошли, – буркнул я, закрывая дверь.

Он тупо уставился на меня:

– Куда?

– К дому корзинщика, куда же еще?

– То есть… ты не собираешься бежать?

– Бежит, значит, виновен, – изрек я. – Забыл эту народную мудрость?

Сему не ответил. Только вздохнул и поплелся следом.

Взбивая на дороге клубки пыли, я направился к дому корзинщика, внешне сохраняя спокойствие, однако внутри сжимаясь от страха. И огромная стена Вавилона вдали уже не поражала воображение тем ранним утром.

[1] Вавилонское песнопение. Перевод Н.И. Лисовой.

[2] Мардук – верховное божество пантеона Вавилонии, верховный бог в Древней Месопотамии, бог-покровитель города Вавилона.

[3] Хаммурапи – вавилонский царь, правивший царством примерно за 150 лет до описываемых событий. Именно ему принадлежит известный свод законов Старовавилонского периода.

2

К дому Бел-Адада вела грунтовая дорога, по обочинам которой стояли одинаковые хижины из глины с соломенными крышами. Их беспорядочные ряды углублялись на восток и доходили до самой стены. По западную же сторону проходил всего один ряд, а сразу за ним начиналась степь, плавно переходящая в пустыню на горизонте. Именно в ней, как в детстве рассказывал мне отец, живет Пазузу – могучий крылатый демон с головой собаки, жалом скорпиона и змеей вместо мужского детородного органа. Никто не решался заходить в пустыню, кроме опытных караванщиков с внушительной охраной. Остальные, кто вдруг отчаивался на такой нелепый шаг, становились легкой добычей Пазузу и армии его мелких приспешников. В лучшем случае – человек возвращался из песков, полностью утратив контроль над собственным разумом, до конца жизни оставаясь безумцем, бредящим об ордах демонов и их крылатом повелителе. В худшем – пропадал в пустыне навсегда. Я никогда не видел Пазузу собственными глазами, но неоднократно слышал из уст очевидцев о злодеяниях этого коварного существа. Старожилы говорят, что суховей, дующий с запада и засоряющий оросительные каналы, тоже является делом рук Пазузу. Несмотря на то, что мне сейчас грозили реальные неприятности, одного мимолетного взгляда на пустыню оказалось достаточно, чтобы тело передернула дрожь.

Постаравшись больше не смотреть туда, я двинулся дальше под звуки охающего позади Сему.

По утрам на этой улочке всегда было тихо, в отличие от южного пригорода, где люди уже на заре выходили в поле и работали на каналах. Здесь же, как и всегда, спокойствие нарушали лишь отдаленный лай собак, периодические страстные стоны любовников, решивших подзарядить себя энергией и хорошим настроением перед рабочим днем, да молот кузнеца Урхамму, чья мастерская уже показалась за поворотом. Монотонное бряцание металла о металл прерывалось тихим шипением, как у готовой к броску змеи, чтобы вновь зазвучать через какое-то время. Из трубы кузницы валил черный дым.

Мы как раз поравнялись со входом в мастерскую, когда в проходе показался ее хозяин. Лоснящийся пот, стекающий струйками по потемневшему от копоти лицу, только придавал красоты его мощным, со вздувшимися венами, рукам, в которых он держал медную мотыгу. Рубаха без рукавов, как и набедренная повязка, потемнели от долгого соседства с огнем и сажей.

Бросив мимолетный и равнодушный взгляд на меня, кузнец остановил свой взор на Сему, плетущегося позади. В его глазах сразу промелькнул нехороший огонек, который потух так же быстро, как стынет расплавленный металл в холодной воде. Сему резко замолчал и ускорил шаг, почти поравнявшись со мной.

Когда кузня оказалась за нашими спинами, я услышал грубый басовитый голос:

– Шакал.

Я обернулся через плечо, сбавив ход:

– Что?

Урхамму невозмутимо посмотрел мне прямо в глаза и сплюнул на землю.

– Торговец древесины. Продал мне гнилые черенки, – тихо сквозь зубы проговорил он.

Затем, легким движением рук, Урхамму разломал мотыгу пополам и бросил у входа в мастерскую.

Я понимающе кивнул и двинулся дальше. Мою спину буквально прожигал испепеляющий взгляд кузнеца.

«О чем это он? Я отчетливо видел, что черенок изготовлен из отличного куска финиковой пальмы. Тут явно что-то не так».

Когда кузница скрылась из виду, я повернулся к Сему и спросил:

– Ты с ним хорошо знаком?

– Ну… – замялся тот. – вроде того. Ну… то есть… это единственная дорога от моего дома к твоему. Так, что я часто прохожу мимо мастерской.

– Я не это имел в виду.

– А… что?

– Боги! – события сего утра резко сделали меня раздражительным. – Ты меня за дурака держишь?! Он смотрел на тебя, словно вельможа на дерьмо!

– Я… я не заметил, – произнес Сему максимально неубедительно. При этом он то и дело отводил взгляд.

– Ты что, должен ему серебро?

– Нет, – быстро ответил он, – мне вообще не нужны услуги кузнеца.

– Неужели?

– Да.

– Как скажешь, – я махнул рукой. – У меня сейчас своих проблем хватает.

Казалось, его полностью удовлетворил мой ответ. Утерев пот со лба рукавом рубашки, он вновь принялся тихо вздыхать.

Тем временем мы приближались к дому корзинщика. Я уже мог различить отдаленные возгласы толпы зевак, собравшихся посмотреть на разрушенную постройку.

Навстречу нам шел седой старик с испещренным морщинами лицом. Толстой тростинкой он подгонял быка, топавшего впереди. Один рог у животного отсутствовал. Судя по всему, был отпилен. На второй хозяин одел колпачок. Видимо, этот бычок кого-то забодал, и старику пришлось так поступить со скотиной, дабы не выплачивать штраф серебром. В глазах быка застыла печаль, тоска, и я подумал, что скоро тоже пойду с таким вот выражением к месту приговора…

«Приговора? Какого еще приговора? Не будет этого. Ведь я не совершал преступления. Меня не за что судить. Сейчас приду и на месте во всем разберусь».

Гоня от себя дурные мысли, я продолжал идти вперед, однако чем ближе была хижина корзинщика, тем сильнее становилась тревога. И без того хлеставшая через край, она угрожала перерасти в настоящую панику.

Повернув за очередной угол, мы, наконец, увидели дом Бел-Адада. Небольшая толпа из десятка зевак, обступивших хижину без крыши, вполголоса перешептывалась, обсуждая происходящее. Подойдя ближе, я заметил, что основная масса людей облачена лишь в набедренные повязки, а некоторые и вовсе стояли нагишом. Видимо, их настолько заинтересовало сие печальное зрелище, что они выскочили из домов в чем мать родила. Однако меня куда больше волновали несколько стражников, нежели неприкрытые чресла. Воины сильно выделялись среди остальных. Их трудно было не заметить.

Все в длинных кожаных рубахах, подол которых опускался до колен. Нашитые поверх металлические пластины ярко сверкали в лучах восходящего солнца. Как и бронзовые шлемы-шишаки[1]. Каждый стражник был опоясан темным кожаным ремнем, где покоились ножны с коротким мечом. Двое, что держали толпу на небольшом расстоянии от дома, имели вдобавок копья, выставленные медными наконечниками вперед, и длинные, грубо сколоченные, узкие щиты. Когда я приблизился вплотную, то насчитал четверых – еще один осматривал хижину с порога, придерживая рукой висевшую на одной петле дверь. Второй стоял возле носилок, на которых лежало чье-то тело, прикрытое куском серой ткани. Нетрудно было догадаться, кто скрывался под ним.

«Корзинщик».

Я нервно сглотнул.

«Еще не поздно повернуть назад. Скрыться. Откуда такая уверенность, что мне поверят? Я поступаю глупо! Признай! Признай же самому себе! Даже если я ни в чем не виноват, это еще нужно доказать! Но ведь я и вправду не виновен. Боги свидетели! Но уверен ли я в этом? И помогут ли мне боги? Лучше бежать… нет! Я иду. И да поможет мне Шамаш[2]!».

Подойдя к толпе, я без лишних церемоний начал орудовать локтями, пробираясь ко входу в жилище Бел-Адада. Послышались возмущенные крики и проклятия, которыми собравшиеся щедро осыпали мою голову. Но мне было все равно.

«Чем скорее закончится это безумие, тем лучше».

Сему остался где-то позади.

«Ну и славно. Хоть ненадолго избавлюсь от его нытья».

Спустя минуту упорной работы локтями, я, наконец, добрался до хижины и, чуть было, не напоролся на медный наконечник копья.

– Куда ломишься? – рявкнул один из стражников со щитом. – Это место преступления!

– Я знал корзинщика… – начал было я.

– Да его, небось, вся округа знала, – перебил воин и презрительно добавил, – так, что стой среди остальных, мушкену[3].

– Дело в том, что я ремесленник…

– Еще и ремесленник[4], – фыркнул второй стражник, сострив гримасу отвращения, – прочь отсюда, вошь! Иначе мы мигом прекратим твои жалкие страдания на этой бренной земле.

– Ремесленник, который построил этот дом! – выпалил я, сам поразившись своей смелости.

«Но раз уж идти, то до конца!».

В мгновение ока наступила абсолютная тишина. Словно Мардук выглянул из-за облака и разом молнией всех поразил. Люди с изумлением таращились на меня. Воин, стоявший в дверях хибары, медленно повернулся в мою сторону. Судя по золотой рукоятке меча, это был глава отряда. Молчание длилось несколько секунд, но потом его прервал первый стражник со щитом. Его вид мне изначально не понравился. Широкий лоб, который пересекала одна глубокая морщина. Острый, как у коршуна, нос. Небольшая, конусообразная бородка. И глаза. Серые. Узкие. С безумным огоньком внутри. Когда же его рот, обрамленный тонкими губами, раскрылся в злорадном смехе, меня и вовсе пробрала сильная дрожь.

– Командир! – загоготал он. – Гляньте-ка! Да к нам убийца пожаловал! Видать, настолько надоела своя крысиная жизнь, что на встречу с богами торопится!

– Я не виновен, – выдавил из себя я, стараясь сохранить самообладание.

Это вызвало еще больший всплеск смеха, который подхватили остальные воины, а также несколько человек из толпы. Лишь командир стражников молчал, не сводя с меня взгляда своих голубых и пытливых глаз.

– Вы все так говорите, – сквозь смех и слезы проговорил второй щитоносец. – А потом, как миленькие, ко дну идете[5].

Мое тело бил озноб от страха, возмущения и стыда. Щеки пылали огнем. Впервые в жизни меня подняло на смех столько народа. Даже, когда в детстве я споткнулся и упал лицом в свежее коровье дерьмо, гогот соседей не вызвал подобную бурю различных чувств. Но самое главное – они смеялись над правдой!

«А с чего я взял, что это правда? Ведь я сам еще с утра признал вероятность собственной оплошности. Вспомни-ка свои размышления о гнилой деревяшке и плохо закрепленной балке. Я просто верю в свою невиновность, но не знаю, так ли это на самом деле! Беги! Беги! Беги же! Поздно…».

– Довольно! – громким поставленным голосом командир прервал смех подчиненных, а за ними утихла и толпа. – Тащите его сюда.

Первый щитоносец, отложив копье в сторону, схватил меня за руку. Я дернулся. Непроизвольно, но дернулся. И тут же поплатился за это. В следующий миг я увидел быстро приближающийся щит, а затем почувствовал сильную боль. Никакое похмелье с ней не сравнится. Желтые круги расплылись перед глазами. Не давая опомниться, стражник швырнул меня лицом вниз под ноги командира. Я застонал.

«Ну, прямо, как с утра, когда меня разбудил Сему. Нет, не совсем. Тогда было не так больно…».

– Встань, – услышал я спокойный голос и попытался повиноваться, но ноги не слушались.

Чья-то сильная рука ухватила меня за волосы и потянула вверх. Возникло ощущение, что мне с головы сдирают кожу. Я заорал и тут же получил удар кулаком в челюсть. Во рту появился вкус крови. На удивление, прилетевший в зубы кулак помог прояснить зрение, и я увидел лицо командира прямо перед собой. Настолько близко, что мог разглядеть каждый волосок в его черной, ухоженной и завитой бороде.

– Кто ты? – спокойно спросил он.

– Саргон, – распухшими губами пробормотал я, тут же получая увесистый подзатыльник.

Отвесивший его сероглазый стражник, ухватил меня сзади за шею и грозно зашипел:

– Подробнее, ублюдок!

– Здесь я веду допрос, Этеру, – тихо осадил его глава отряда.

– Простите, – буркнул сероглазый.

– Строитель домов? – сказал командир, скорее утверждая, нежели спрашивая.

Я кивнул.

– И ты соорудил для погибшего эту хибару.

Я снова кивнул.

– Когда ты с ним познакомился?

– Недели три назад, – промычал я.

– С какой целью?

– Он заказал себе хижину. Самую обычную. С глиняными стенами и тростниковой крышей.

– Поганое ремесло, – проворчал за спиной Этеру.

Его реплика осталась без внимания.

– Когда ты закончил работу?

– Вчера, ближе к вечеру.

– Хозяин заплатил?

– Да, господин.

– Полную сумму?

– Да, – я начинал понемногу приходить в себя.

– Где ты был сегодня на рассвете?

–У себя дома.

– Ты живешь один?

– Да.

– Здесь?

– Не совсем, – ответил я, однако почувствовал, как тиски Этеру сильнее сжимаются на шее и поспешно добавил, – моя лачуга чуть дальше. К югу от кузницы.

– И ты утверждаешь, что утром находился в своей хижине?

– Верно.

– Это может кто-то подтвердить?

«Сему! Сему может. Хотя нет. Боюсь, он пришел ко мне уже слишком поздно».

Поэтому мне ничего не оставалось, как покачать головой.

– Нет, – выдохнул я. – А почему вас интересует утро?

Командир смотрел мне прямо в глаза. Ни один мускул не дрогнул на его каменном лице:

– Потому, что именно утром кровля обвалилась, убив корзинщика.

– Разве это произошло не ночью?… – начал, было, я, вспомнив слова Сему, но тут же прикусил язык.

– Клянусь грудью Иштар[6]! – воскликнул Этеру. – Откуда тебе, мразь, известно, что крыша свалилась на беднягу именно ночью? – он перевел торжествующий взгляд на стражника с голубыми глазами. – Командир, да тут больше разбираться не в чем. Вот он, тепленький.

– Это мне решать, – отрезал тот, – как ты узнал о произошедшем?

– Друг сообщил, – я чувствовал, что шейные позвонки вот-вот лопнут.

«Следовало бежать, пока была возможность. Дурак!»

– Имя друга?

– Сему.

– Кто он?

– Торговец зерном из северного пригорода, – я хотел было поднять руку, но не решился. Стоявший позади Этеру вполне мог ее отсечь. – Он здесь, со мной.

Люди стали оборачиваться на задние ряды, а те, в свою очередь, глазели еще дальше. Во всяком случае, так я это представлял, чувствуя колыхание толпы. Рука Этеру, по-прежнему сжимавшая шею мощной хваткой, не давала возможности убедиться самому.

– Никогда не слышал об этом торгаше, – проворковал он, – хотя бываю в том районе частенько. Живет там одна смазливая девка. Горшки делает. Правда, захаживаю я к ней совсем не ради дурацких черепков, – он похотливо гоготнул, а затем прошептал мне в ухо. – Зови, давай, своего дружка. Если он, конечно, существует. Не нам же его искать?

Командир хотел было продолжить допрос, как вдруг раздался стук копыт, и кто-то, видимо, всадник, крикнул:

– Дорогу!

Этеру развернул меня, при этом, продолжая сжимать шею в тисках. Люди в толпе расступились, пропуская конника на белоснежной лошади. Сему позади всех я не заметил.

«Бросил меня?».

Затем я перевел взгляд на прибывшего. Весь его вид выдавал знатное происхождение. Как и манера держаться на скакуне. Прямая спина. Широкая грудь, прикрытая медным пластинчатым нагрудником с серебряной гравировкой в виде коршуна. Пурпурный плащ, слабо развевавшийся на ветру.

Высокомерный взгляд из-под темных густых бровей мигом оценил обстановку.

Достав из-за пояса, на котором красовался короткий меч с лазуритовой рукояткой, глиняную табличку, всадник произнес:

– По приказу Верховного жреца Эсагилы[7] Кашшура, велено доставить этого человека, – тут он указал на меня длинным тонким пальцем, – в храмовую тюрьму, где он будет ожидать суда.

– Верховный жрец? – судя по тону командира стражи, он явно был удивлен, однако вида не подал. Лишь приподнял левую бровь. – Я думал, что он рассматривает исключительно преступления государственной важности. Здесь же рядовое дело. Им займется местный рабианум[8].

Всадник резко возразил:

– Этот человек обвиняется в преступлении государственного уровня.

– Что? – не выдержал я, чувствуя, как глаза вылезают из орбит.

Даже Этеру слегка ослабил хватку, откровенно не понимая, что происходит.

– Как обрушение крыши халупы может быть делом государственного уровня?!

Однако на мои недоумевающие крики никто не обратил внимания.

– Досточтимый посланник Эсагилы, – начал командир, – мне кажется, здесь произошла ошибка.

– Никакой ошибки нет, – властно перебил гонец. – Доставьте его в тюрьму немедленно. За неподчинение вас ждет наказание. Все ясно?

Мне показалось, что глаза начальника отряда еще больше оледенели. Думаю, это говорило о, с трудом сдерживаемой, ярости. Но, как и раньше, он не подал вида.

– Я повинуюсь, досточтимый, – ответил командир, слегка склонив голову, а затем повернулся к своим воинам, – Этеру и Тиридат. Вы доставите обвиняемого в указанную темницу и проследите, чтобы воля Верховного жреца Эсагилы Кашшура была исполнена в точности.

Стоявший возле носилок стражник, стройный малый с красивым и серьезным лицом, подошел ближе ко мне. Видимо, это и был Тиридат.

– Слушаюсь, командир! – отчеканил Этеру.

Я повернулся к воину с голубыми глазами и в отчаянии спросил:

– Так, из-за чего же обрушилась эта балка? Она была гнилая? Оказалась плохо закреплена? Как все произошло? – однако все вопросы уходили в пустоту. – Прошу вас, скажите, господин! Умоляю, во имя богов!

Но в ответ я получил лишь молчание. Холодные невыразительные глаза продолжали пронизывать меня ледяным взглядом с каменного лица.

В последней надежде я упал на колени:

– Найдите хотя бы Сему!

Командир смотрел на мое распростертое тело сверху вниз, как немая статуя древнего бога.

Наконец, спустя секундную паузу, он произнес, но совсем не то, что я хотел услышать:

– Кандалы на него.

[1] Шишак – шлем с высоким навершьем, которое имело вид длинной трубки и оканчивалось яблоком или украшалось репьем.

[2] Шамаш – бог Солнца и справедливости.

[3] Мушкену – лично свободное, но ограниченное в правах сословие вавилонского общества. Ниже в иерархии располагались только рабы.

[4] В Древнем Вавилоне ремесло считалось низшим делом. Земледелие и торговля носили более почетный характер среди населения.

[5] Имеется в виду ордалия – Божий суд. Связанного обвиняемого в совершении преступления бросали в водоем и признавали невиновным, если вода не принимала его.

[6] Иштар – богиня плодородия и плотской любви.

[7] Эсагила – храмовый комплекс, посвященный Мардуку.

[8] Рабианум – председатель суда старейшин.

3

Я хотел.

Много чего.

Я хотел обдумать свое незавидное положение, однако, как ни старался, ничего путного из этих попыток не выходило. Мысли разбегались, подобно глупым цыплятам.

Я хотел пить, ибо солнце, достигшее зенита, нещадно палило голову. А ведь с прошлого вечера мне так и не удалось промочить горло. В результате во рту все пересохло. В глотке сильно першило. При кашле раздирало гортань.

Однако самым сильным было желание облегчить желудок – все эти события, что вмиг свалились на мою, уже основательно побитую, голову заставили отодвинуть естественные нужды на второй план. Но вот сейчас, когда я, закованный в кандалы, плелся в сопровождении двух стражей в сторону Западных ворот Вавилона, они дали о себе знать с удвоенной силой. Я украдкой оглянулся и, несмотря на то, что окружающим было глубоко плевать на очередного осужденного, решил терпеть, старательно сдерживая подступающую к горлу тошноту.

«И, правда, с чего вдруг они должны обращать на меня внимание? У них своих дел хватает. Вон, глянь, коренастый торговец едет на двухколесной телеге и везет рыбу на местный рынок. Его не заботит моя судьба. Для него главное продать улов подороже, да чтобы осел тащил повозку быстрее. Или вот молодая женщина, напротив, через дорогу, вывешивает сушиться на веревке выстиранное белье. Обнаженная по пояс, она аккуратно прикрепляет белоснежные простыни, которые приятно хлопают на слабом ветру. Никому до меня нет дела… все потому, что кандалы на мне, а не на них!».

Про себя досадно хмыкнув, я тряхнул головой и постарался сосредоточиться на более важных вещах. Например, попытаться обдумать то, что со мной произошло. Однако палящее солнце, жажда и тошнота не давали хорошенько обмозговать эту передрягу, наполняя разум легким подобием тумана.

«В тюрьме порассуждаю. Говорят, там время течет медленно. Вот и поглядим, так ли это на самом деле. А еще в ней должно быть не так жарко».

Бряцание металлических цепей вернуло в реальность. Оба стражника, Этеру и Тиридат, шли впереди. Первый держал в левой руке два конца цепей, тянувшихся к кандалам. Они сковывали мои кисти и ступни. В правой руке стражник нес копье, которое он обещал «засадить мне в задницу, если цепи натянутся слишком сильно». И тон произнесенных слов не давал усомниться, что воин непременно воплотит угрозу в жизнь, дай только повод. Щит Этеру вынужден был оставить возле хижины корзинщика, предварительно выслушав от командира наставление о необходимости вернуться за ним позже и не разбрасываться казенным имуществом. Тиридат шел налегке, если не считать короткого меча у пояса. Про себя я подметил, что тот имеет обычную деревянную рукоять. Даже кожаной обшивки нет.

«Видимо, у Тиридата не, такое уж, и большое жалование, раз не в состоянии позволить себе клинок подороже. Да и какая, к шакалам, разница, что за жалование он получает? Может, меня еще интересует, какой дом за службу он приобрел, да со сколькими рабынями развлекается по ночам?».

Тем временем мы уже приблизились ко входу в город. Массивные, обитые бронзой, ворота величественно возвышались над нами и слегка поблескивали в свете солнца. По обе стороны, с севера на юг, тянулась не менее величественная толстая стена из необожженного кирпича, увенчанная башнями. Говорят, она неприступна. И вот так, стоя прямо под ней, поневоле согласишься с теми, кто ее таковой считает.

«С ее вершины наверняка открывается великолепный вид на город и окрестности! Хотя, с крыши Этеменанки[1] он явно еще более захватывающий».

Засмотревшись на стены, я не заметил, как цепи начали натягиваться и поспешил ускорить ход.

Спустя минуту мы уже продвигались по деревянному мосту, перекинутому через широкий ров, дно которого было выложено обожженным кирпичом и битумом[2]. Сам ров наполняла вода из Евфрата. Чистое синее небо отражалось от ее поверхности, покрытой слабой рябью.

Возле ворот расположились несколько караульных. Один стоял с сонным видом, опершись на копье, а двое других играли в кости на траве. Подолы их стеганых коричневых рубах вяло развевались на ветру. Завидев нашу «процессию», игроки резко поднялись на ноги.

Один из них, невысокий, тощий, с хитрым лицом, обратился к моим конвоирам:

– Доброго дня вам, Этеру и Тиридат!

– И тебе доброго дня, Шадрах, – ответил Тиридат.

Этеру лишь угрюмо кивнул.

– Кого это вы ведете?

– Государственного преступника, – хмыкнул Этеру.

Сон третьего стражника как рукой сняло. Он с нескрываемым любопытством посмотрел на меня. Игроки, видимо, испытывали замешательство.

– Этот грязный оборванец – государственный преступник? – изумленно переспросил Шадрах.

– Ну да, – пожал плечами Этеру.

Тиридат кивнул, подтверждая слова товарища.

– Т-а-а-а-к, – протянул Шадрах, почесывая затылок. – А что же он такого натворил?

– Убил корзинщика.

Будь обстоятельства иными, я бы умер со смеху, наблюдая за их вытянутыми лицами. Но сейчас было явно не до смеха.

– Я не понимаю… – начал, было, Шадрах, но Этеру его перебил.

– Слушай, дружок, – нетерпеливо вздохнул он, – мне никто ничего не рассказывает. Да и не обязаны, честно говоря. Меньше знаешь – крепче спишь, как говорится. У нас приказ – доставить этого мушкену в храмовую тюрьму Старого города. Хочешь уточнить – валяй, но учти, я злым становлюсь на жаре. А нам еще полгорода топать. И уж если Верховный жрец узнает, что ты задерживаешь выполнение его поручения…

– Открывай ворота! – тут же крикнул Шадрах и испуганно добавил, – я ни в коем случае не задерживаю слуг Его Лучезарности! Да живет он вечно!

Этеру одобрительно кивнул:

– То-то же, Шадрах. Ну, будь здоров.

Ворота с рокотом отворились.

Этеру еще раз вздохнул, а затем дернул цепи и буркнул через плечо:

– Пошли, Саргон.

Через минуту мы уже вступили в город, а массивные ворота оставили недоумевающих караульных по ту сторону стены.

[1] Этеменанки – многоступенчатое культовое сооружение в Древнем Вавилоне. Предположительная высота достигала 91 м. Возможный прототип библейской Вавилонской башни. Разрушено по приказу суеверного царя Селевкидов Антиоха I.

[2] Битум – твердый или смолоподобный продукт, не растворимый в воде.

4

Я был в Вавилоне несколько раз, выполняя мелкую плотническую работу для зажиточных, но чаще не очень, жителей. Помню, однажды некий знатный господин заплатил мне за постройку потолка и починку кедровой мебели целых пять сиклей[1] серебра! А я стоял, не в силах от радости решить, на что же потратить такую сумму? Купить десять кувшинов дешевого вина или сходить к жрицам любви? В итоге, я умудрился взять и то и то. В храме пришлось поскупиться, заплатив четыре сикля, а на оставшуюся монету купил два кувшина пальмового пойла.

Сердце мне подсказывало, что в храме Эсагила меня встретят отнюдь не прекрасные жрицы с изящными формами своих тел, а суровые мужи – слуги богов, по приказу которых я окончу жизнь на дне какого-нибудь водоема.

Как только тяжелые ворота с гулом захлопнулись, мы вступили на Дорогу Процессий – самую главную улицу города. Когда я увидел ее в первый раз, то искренне восхищался, насколько это был качественный образец искусства дорожных строителей – ее ширина местами доходила до пятидесяти локтей[2], а основу составлял кирпич, покрытый асфальтом, поверх которого были уложены куски известняка. Дорога была названа так потому, что во время различных церемоний жрецы проносили здесь статую Мардука, находившуюся сейчас в главном зале Эсагилы. Мне не доводилось видеть этих пышных празднеств. И не исключено, что уже не удастся никогда.

«Все из-за проклятой рухнувшей крыши! Неужели я все-таки виновен? Ах, боги, никак не получается вспомнить! А еще это солнце, эта жажда… Говорил же себе, что надо бежать. Проклятие – какой смысл сейчас об этом думать?».

Дорога шла далеко вперед вплоть до Евфрата, протекающего через весь город. Проходила по мосту, соединяющему западную и восточную часть Вавилона, следовала между Этеменанкой и Эсагилой, а затем сворачивала на север через канал Либильхегалла[3] и, мимо царского дворца, направлялась к воротам богини Иштар.

Слева вдоль нее идеальной линией протекал водный канал, который питал сады вельмож, раскинувшиеся на его левом берегу. Десятки двухэтажных вилл виднелись среди плодовых деревьев, закрывая собой кругозор до Северной стены.

Тяжело вздохнув, я перевел взгляд на куда менее манящие дома обычных жителей, стоявших у самого края с другой стороны улицы. Но даже они не шли ни в какое сравнение с теми жалкими лачугами, в которых ютились я и мои соседи за чертой города. Ровные прямоугольные постройки из желтого обожженного кирпича с толстыми стенами для защиты от зноя уютно располагались вдоль дороги до моста и уходили вглубь на юг в сторону Некрополя и храма Шамаша. Окон в них не было. Только входная дверь выходила на улицу. Побывав пару раз в таких домах, я понял, что внутри они все одинаковы. В каждом имеется центральный двор, из которого можно попасть в почти любое помещение – гостиную, кладовую, комнаты для рабов и привратника. Однако хозяева любят уединение. Поэтому невозможно напрямую проникнуть из дворика в спальню. Для этого нужно сначала миновать гостиную. И, разумеется, отдельная ванная комната. Я всегда завидовал людям, у которых она есть. В потолках сделаны широкие круглые отверстия для света, которые, в свою очередь, оставляли теневые участки, спасая жилище от перегрева.

Я представил, как какой-нибудь горожанин сидит в прохладе за этой желтой стеной у столика со свежими фруктами. Потягивает прохладное вино из медного кубка, да отдыхает в обществе своих друзей, жены или рабынь. А, может, всеми сразу. Воображаемая картина заставила тяжко вздохнуть.

Этеру покосился на меня, а затем обратился к Тиридату:

– Идем по Дороге Процессий, ведем самого Саргона в цепях![4]– он взмахнул руками. – Н-е-е-е-т, для нас просто обязаны устроить торжества! Пусть накрывают столы, вызывают самых красивых шлюх, а жрецы выносят Мардука и таскают его по улице целый день!

Тиридат неуверенно ответил:

– Не дерзи богам, Этеру. Они оберегают нас от бед, а жрецы молятся за благополучие.

– Видать, недостаточно хорошо они молятся, раз боги допустили то, что произошло! – огрызнулся Этеру.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты прекрасно знаешь, о чем я.

Мгновение Тиридат с непониманием смотрел на товарища, а затем, видимо, сообразив, о чем речь, уточнил:

– Ты о своих?

– Да, – нехотя, буркнул Этеру.

– В том, что произошло, есть и твоя вина.

– Неужели?

Известняк хрустел у нас под ногами, напоминая звук, с которым собака гложет кость.

– Тебе не стоило так сильно давить на сына, сгибая его волю в бараний рог…

– А ну заткнись! – Этеру, словно позабыв обо мне, остановился и резко повернулся к Тиридату, слишком сильно дернув цепи. Мои запястья пронзила боль.

Глаза Этеру сузились в маленькие щелки, когда он возобновил речь:

– Скажешь еще слово… хоть одно слово о них, и клянусь, я задушу тебя голыми руками!

Загорелое лицо Тиридата слегка побледнело. Он быстро кивнул. Связываться с товарищем по оружию, который выглядел, будто разъяренный бык, ему явно не хотелось.

«Боги всемогущие, да этот стражник безумен!».

Этеру немного успокоился, и наша «процессия», молча, продолжила путь к Эсагиле.

Мы шли ближе к правому краю, дабы не мешать временами проезжавшим повозкам, груженными различной утварью, и редким всадникам. Цокот копыт по мостовой разносился по окрестностям.

Сейчас наступило время обеда, поэтому на улицах было не слишком много народа – большинство жителей пережидало жаркие полуденные часы за стенами своих жилищ, набираясь сил перед второй половиной дня.

Возле ближайшей подворотни я заметил двух человек, беседовавших вполголоса между собой. Судя по их виду, они принадлежали к сословию торговцев, ибо имели полное телосложение, на пальцах сверкали кольца с драгоценными камнями, а тела покрывали белые свободные одеяния, закрепленные на левом плече. Когда мы подошли чуть ближе, до нас стали долетать подробности их разговора. В голосах людей сквозили нотки тревоги и возбуждения.

– Ты уверен?

– Вне всякого сомнения. Эриду говорит, что видел их на дороге из Куты[5]. Они направлялись в сторону царского дворца.

– Интересно, зачем они прибыли?

– А ты разве не догадываешься? Затем же, зачем месяц назад здесь были послы из Хатти[6]– разорвать с нами все торговые связи.

– Боги! Надеюсь, ты ошибаешься! Мы и так несем огромные убытки. У нас почти не осталось рынков за пределами Двуречья! Хетты отказались, Египет разорен гиксосами[7], а теперь еще и касситы[8] с Эламом[9] собираются прекратить торговлю!

– Ну, касситы это не самая великая потеря.

– Все равно! Дела с кочевниками свой сикль, да приносили.

– Верно. Теперь и его не будет.

– Скажи спасибо нашему великому царю Самсу-дитану за то, что он ввергнул страну в пучину смуты. Эх, был бы жив Хаммурапи…

– Тише! Тебе жизнь что ли не дорога?! Говоришь такие вещи!

– Да сейчас каждый второй такое говорит, если он не глупец и держит глаза открытыми.

Когда мы поравнялись с ними, торговцы резко прекратили беседу и, бросив опасливый взгляд на стражников, поспешно исчезли в проулке.

– Они обсуждали царя, – подметил Тиридат.

– Слышал, я не глухой, – буркнул Этеру.

– Будем задерживать?

Этеру пожал плечами:

– Попробуй. Я Его Величество не брошу, – он слегка дернул цепь и ухмыльнулся мне в лицо. – Я же не могу оставить Саргона тут одного, совсем беспомощного, – потом стражник вновь обратился к Тиридату, – за двумя кроликами погонишься, как говорится… В общем, мы их запомнили? Запомнили. Вот сдадим этого мушкену и сразу доложим о торгашах, кому следует.

– А ведь в чем-то они правы, – задумчиво произнес Тиридат.

Этеру удивленно посмотрел на него:

– Тебе-то что до этих барыг?

– Дело не только в них, – ответил Тиридат.

– А в ком еще? – грубо спросил Этеру.

– Другим тоже сейчас приходиться несладко.

– Кому это другим?

– Простым людям.

– Ну и что с того?

– Неправильно все это.

Этеру злобно крякнул:

– Я повторюсь, но… тебе какое дело до остальных? Что-то не нравится? Земельный надел царь маленький пожаловал? Рабов не хватает, аль денег?

– Несправедливо это. Все мы предстанем перед богами.

Этеру остановился:

– Жрецы поддерживают царя, значит, боги на его стороне.

– Тогда что это за боги, раз допускают такое? – Тиридат слегка осмелел и развел руками. – Нет. Не верю, что все это происходит с их молчаливого согласия. Боги на стороне правды, а не жрецов. К тому же, ты сам сказал, что последние не заслуживают доверия.

– Я не говорил такого.

– Как это не говорил? – искренне изумился Тиридат.

– Я сказал, что они недостаточно хорошо молятся богам, – огрызнулся Этеру, возобновляя шаг.

– Это почти одно и то же. Ты говоришь об их плохой работе, значит, внутри себя не доверяешь им.

Этеру вновь остановился и, даже, чуть не выронил цепь. Настолько сильно задрожали от гнева его крепкие руки. В этот момент на него страшно было смотреть. Лицо, исказившееся гримасой ярости, приобрело пурпурный оттенок. Глаза налились кровью, как у человека, страдающего бессонницей. На секунду мне показалось, что его хватит удар.

– А-г-а-а-а-а, – протянул он, – так, значит, ты у нас мыслитель. Да, Тиридат? – процедил воин, скалясь. – Ненавижу поганых мыслителей! Вечно заговариваете зубы! Копаетесь в душах, выуживая на свет дерьмо! А сами не знаете, что треплете!

– Этеру, – начал его спутник, успокаивающе поднимая руки, – после того случая с семьей, ты изменился. Ты стал… – Тиридат не сумел договорить.

Все произошло так стремительно, что я едва успел моргнуть. Вот Тиридат стоит рядом с Этеру, пытаясь снизить напряжение, а вот он уже кубарем катится на Дорогу Процессий. В воздух поднялось облако пыли. Шлем слетел с его головы и, брякнув, упал на мостовую. Удар кулака пришелся прямо в висок. Теперь же копье Этеру, словно жало потревоженного скорпиона, было направлено в шею распростертого воина.

Наблюдая эту жуткую сцену, я снова непроизвольно дернулся, слишком сильно натянув цепь.

– Не двигайся, падаль! – рявкнул в мою сторону Этеру, а затем повернулся к Тиридату. – Я предупреждал! Я предупреждал, не смей говорить о них!

– Убьешь меня? – внезапно спокойно спросил Тиридат, но с побелевшим лицом. – Тогда тебя тоже убьют. Око за око, зуб за зуб. Свидетелей целая улица.

Действительно, заинтересованных потасовкой собралось уже несколько человек. Даже пара повозок прекратила движение, и их возничие с интересом наблюдали за происходящим. Правда, на почтительном расстоянии – никому не хотелось попасть под горячую руку.

Этеру злобно рассмеялся:

– Думаешь, меня это волнует? Да я мечтаю попасть в загробный мир! Это позволит мне, наконец, встретиться с ней. И если плата за эту встречу – твоя жизнь… что ж, я с удовольствием ее заплачу!

Я видел, что он не шутит. Этеру и в самом деле собирался проткнуть своего товарища копьем, совершив безжалостное убийство средь бела дня на глазах у толпы. Но не это меня пугало больше всего. А то, что я останусь наедине с этим безумцем. Закованный в кандалы и без возможности бежать или защищаться. И, как раз, в сей острый момент, нестерпимое желание исторгнуть вчерашний ужин перешло границу возможного – меня вырвало прямо на мостовую.

Тем временем Тиридат тихо произнес:

– Бей чуть выше. Только сильнее. Не хочу мучиться.

Этеру занес копье для удара. Вены на руке, державшей оружие, вздулись и напоминали маленьких змей. Глаза, налитые кровью и метавшие молнии, встретились со спокойным взглядом Тиридата. Тот словно и не думал сопротивляться, будто полностью позабыв о мече, висевшем в ножнах на поясе. Сильно побелевшее лицо лежащего стражника выражало готовность. Готовность отдать душу богам, но не поднять руку на ратного товарища, пусть тот и обезумел, а глаза его застилал животный гнев. И Этеру осознал это. Видимо, та часть разума, сохранявшая здравый рассудок, сумела одержать верх.

Через несколько мгновений, показавшихся вечностью, мышцы руки, сжимавшей копье, ослабли. Он медленно опустил оружие. Его грудь начала вздыматься. Дыхание стало прерывистым, но спустя томительную минуту все кончилось.

– Послушай, тебе стоит… – начал Тиридат, но Этеру резко его оборвал.

– Умолкни, пока я не передумал, – сказал он, подавая руку с копьем и помогая ему подняться. – Я просто не хочу, чтобы при встрече с ней явился ты и все испоганил.

Тиридат ухмыльнулся, хотя сильная бледность еще не совсем сошла с его загорелого лица. Убедившись, что ссоре конец, он поднял шлем и принялся отряхивать подол рубахи от пыли. Металлические пластины при этом слабо побрякивали.

В то же время Этеру обернулся и критично осмотрел мое плачевное состояние.

– О, боги всемогущие! – презрительно воскликнул он. – Да ты еще омерзительней, чем я думал, – с этими словами он резко дернул цепь вперед, и я кубарем покатился на камни мостовой, обдирая кожу с колен и локтей. – Пойдем. Я хочу избавиться от этого дерьма, как можно, скорее!

Под «дерьмом» Этеру имел в виду именно меня. Сомнений на этот счет не было никаких.

[1] Мера весов Древнего Вавилона. 1 талант = 60 мин = 3600 сиклей.

[2] Около 20 м.

[3] Либильхегалла – канал, пересекавший восточную часть Вавилона с севера на юго-восток. Соединял воды Евфрата с городским рвом.

[4] Отсылка на великого аккадского царя Саргона Древнего.

[5] Кута – древний город Междуречья, находился в пяти часах к северо-востоку от Вавилона.

[6] Хатти – одно из названий Хеттской державы, распространившей свое влияние на большую часть Малой Азии и территорию современного Курдистана.

[7] Гиксосы – племена Палестины, вторгшиеся в Египет и захватившие власть над страной, положив конец Среднему царству. Правление гиксосов будет продолжаться еще около полувека с момента описываемых событий.

[8] Касситы – народ, живший в горах Заргоса на северо-западе современного Ирана.

[9] Элам – древнее государство в юго-западной части Ирана, выходящее к берегам Персидского залива.

5

Этеменанки. Величественное семиярусное сооружение высотой более двухсот локтей[1]. Именно там, на его вершине, мудрейшие верховные жрецы общаются с богами, получают от них приказы и наставления, приносят жертвы и наблюдают за небесными светилами. Чтобы выяснить число ступенек поднимавшейся ввысь лестницы ушел бы целый день. Ибо проще простого сбиться со счета.

Но, клянусь Мардуком, в тот момент я не смотрел на это чудо зодческой мысли, разинув рот. Нет, я плелся под палящим солнцем, еле передвигая ноги от телесного и духовного истощения, уставившись в каменистую поверхность очередного моста через Евфрат. Время от времени Этеру, недовольный моей скоростью, резко дергал цепи, заставляя падать на известняк. Кожа на суставах превратилась в кровавое месиво. Губы потрескались и напоминали каменистую почву во время засухи. Голова звенела, словно внутрь поместили пожарный колокол. Но мне было уже все равно. Я мечтал поскорее попасть в темницу. Ведь там знойные лучи небесного светила не смогут достать мое тело своими обжигающими пучками. Я молил Шамаша, чтобы меня казнили сегодня же – связали веревкой и бросили в реку. Так удастся хотя бы утолить жажду перед смертью. Равнодушие и безразличие к собственной судьбе, доселе неведомые мне, накрыли сознание, как большая волна, погребающая под собой прибрежный песок.

Пройдя по мосту на другой берег, мы, наконец-то, вплотную подошли к стене, ограждавшей храмовую обитель. Она была не так высока, как городская, но имела внушительный вид.

– Надеюсь, ты не против, если я оставлю этого мушкену на тебя? – обратился Этеру к своему спутнику.

– Ты куда-то спешишь? – спросил Тиридат.

– Мне срочно надо выпить.

– Уж кому срочно нужно выпить, так это мне, – проворчал Тиридат.

Этеру оставил реплику товарища без внимания, и тот добавил:

– Наша служба на сегодня еще не закончена.

– Для меня – закончена.

– Если командир узнает о твоем загуле…

– Тиридат, – Этеру вздохнул. – Ну, ты же у нас мыслитель. Придумай что-нибудь. Можешь даже сказать, что я попал под телегу и сломал ноги.

Тот закусил нижнюю губу и пожевал ее пару мгновений:

– А как же твой щит?

– Заберешь вместо меня.

– Если его уже не присвоил один из местных, – хмыкнул Тиридат.

Этеру равнодушно пожал плечами, глядя в сторону:

– Ну, если ему не дорога своя жизнь, то да[2].

– Хм… верно.

– Так, заберешь или нет?

– Ты наглец, Этеру! Знаешь об этом?

Стражник сострил кислую гримасу, будто съел неспелый виноград:

– Да. Моя матушка часто так говорила.

Тиридат ухмыльнулся:

– Как же она была права.

– Хватит болтать, мыслитель. Сделаешь? – нетерпеливо повторил Этеру. – Прикроешь мою спину перед командиром? Я не забуду.

Тиридат внимательно оглядел своего товарища по оружию и, видимо решив, что тому действительно это нужно, кивнул. Да и навряд ли он рискнул бы его удерживать.

– Так и быть. Что-нибудь придумаю.

– Прекрасно. Тогда увидимся, – Этеру протянул цепи Тиридату.

– Хорошо.

Суровый стражник скосил на меня взгляд, полный презрения.

– Надеюсь, тебя утопят поскорее, Ваше Дерьмище, – бросил он мне и быстро зашагал дальше по дороге в поисках ближайшего борделя.

Какое-то время Тиридат, молча, смотрел ему вслед, нахмурив брови и размышляя о чем-то своем. Мне даже на минуту показалось, что он полностью забыл обо мне. Только когда Этеру скрылся за углом улицы, ведущей на север, стражник очнулся от своих мыслей и продолжил путь. Я поплелся следом.

Подойдя к небольшим деревянным воротам, он бросил воину, стоявшему на карауле:

– Обвиняемый доставлен по приказу Верховного жреца Мардука.

Створки медленно распахнулись, и мы вошли внутрь.

Каменные стены главного храма возвышались слева от нас. Тиридат же повел меня мимо него, через аллею пальмовых деревьев вдоль стены. Вход в подземную темницу располагался шагах в ста от ворот, однако мне необходимо было сделать их гораздо больше, учитывая состояние и сковывающие ноги кандалы. Тиридат, в отличие от Этеру, не дергал постоянно цепи, старясь придерживаться моего шага. И хотя я сквозь затуманенную голову ощущал, что ему неприятно сие общество, он старался не показывать вида и не проронил ни слова вплоть до входа в тюрьму.

Когда перед нами показалась крутая лестница, уходившая вниз и терявшаяся во тьме подземелья, Тиридат обернулся:

– Надеюсь, ты в состоянии спуститься?

Я одарил его мрачным взглядом из-под насупленных бровей:

– Даже если ты дашь мне пинка под зад, и я, скатившись носом, сломаю шею – ничего страшного. Не обижусь.

Секунду он пристально смотрел на меня, а затем кивнул и начал спуск. Я следовал за ним, шаркая ногами о каменистые ступеньки.

«Скорее. Хочу в камеру. Спать. Хотя, я же еще пить хотел. И подумать. Нет, да разорвет меня Ламашту[3], сначала я посплю».

Когда мрак уже готов был полностью окутать нас и заключить в свои убаюкивающие объятия, показались последние ступеньки, освещенные тусклым светом факела.

Рядом с лестницей за столом из смоковницы сидел местный тюремщик, с выражением лица человека, который любит причинять боль. Он ел кусок вяленой говядины, лежавшей перед ним на глиняной тарелке. Громкое чавканье гулко отдавалось в тихих и сумрачных коридорах подземной темницы.

Завидев нас, тюремщик смачно рыгнул, отложил лакомство и, вытирая жирные пальцы о набедренную повязку, вышел из-за стола. В свете мерцающих факелов его кривая улыбка выглядела крайне зловещей.

– Новенький? – прошелестел он.

Судя по выговору, тюремщик был не местный.

«Кассит? Нет, вроде, не похож. Крупные черты лица. Черная волнистая шевелюра, закрывающая уши и обрамляющая виски. Злобные глаза. Остроконечная бородка. Выпирающая грудь. Сильные руки со вздувшимися венами и жилистые ноги… ну, конечно. Ассириец».

Мысленно я поаплодировал прихотям судьбы – уж лучше иметь тюремщика в виде Этеру, чем ассирийца, да еще и с явными наклонностями мучителя.

– Обвиняемый, Саргон, доставлен, – отчеканил Тиридат.

Ассириец и бровью не повел:

– Спасибо вам, уважаемый муж, – звук его голоса напоминал шелест опавших листьев, – вы можете идти по своим делам. Я сделаю нужную пометку в табличке и провожу гостя до его новой опочивальни.

– Ты справишься один? – спросил Тиридат.

– Не беспокойтесь, – ответил тюремщик, снимая цепочку ключей со стены. – От меня не убежит.

Тиридат с облегчением вздохнул и передал цепи в руки ассирийца. Затем, бросив на меня прощальный и мимолетный взгляд, начал торопливо подниматься по лестнице.

«Мне почудилось, или в его глазах промелькнула жалость? Ну, еще бы! Ведь я остался наедине с этим жестоким ублюдком».

Захлестнувшая, казалось, уже навсегда, волна равнодушия и безразличия начала отходить, уступая место целому наводнению страха и отчаяния, когда я увидел осклабившуюся морду ассирийца, смотревшего на меня глазами безумца.

– Добро пожаловать в мой мир, Саргон, – зашептал он. – Я приготовил для тебя отдельные покои в этом прекрасном дворце.

Тюремщик медленно начал наматывать цепи на кулак, вплотную подходя ко мне. Сердце билось с такой скоростью, что я подумал – вот сейчас, сейчас оно разорвется, и я умру, ничего не почувствовав. Однако надеждам на быструю смерть сбыться было не суждено, и сердце продолжало отчаянно трепыхаться в груди. Тело бил озноб. Я хотел закрыть глаза, но не смог. Словно песчанка[4] перед гадюкой, я обреченно смотрел на ассирийца. Поэтому сильный удар кулака, обмотанного цепью, наверняка надолго отпечатается в памяти. При условии, что я долго проживу.

Послышался хруст носовой кости. Кровь забрызгала лицо тюремщика, но он даже не обратил на нее внимания. С отвратительной усмешкой на тонких губах, он хладнокровно и выверено нанес еще один удар в то же самое место. Я упал лицом вниз прямо к его ногам.

«Интересно, в который раз за сегодня я оказываюсь в таком положении?».

Острая боль пронзила лицо ниже переносицы. Воздух перестал поступать через ноздри, вызывая приступ удушья. От безысходности мне пришлось втянуть затхлый воздух тюрьмы ртом, попутно затягивая вместе с ним комки залежавшейся грязи и пыли. Сильный приступ кашля тут же сковал иссушенную гортань. Перед глазами все помутилось, покрываясь завесой, как густой туман.

Сквозь тускневшее сознание, я услышал голос ассирийца, словно он находился в нескольких десятках локтей от меня:

– Не переживай, дружок. Я свое дело знаю тонко. Нет никаких причин для беспокойства. Даже если я отрублю тебе ноги, ты доживешь до суда.

Последнее, что мне удалось почувствовать, так это волок собственного тела по холодной земле, после чего сознание померкло, и меня окутала непроглядная тьма…

[1] 91 м.

[2] Согласно законам царя Хаммурапи человек, укравший храмовое или государственное имущество, подлежал смертной казни.

[3] Ламашту – львиноголовая женщина-демон, поднимающаяся из подземного мира, насылающая на людей болезни, похищающая детей, демон детских болезней. Изображалась кормящей грудью свинью и собаку.

[4] Песчанка – мелкий грызун. Внешне напоминает крысу.

6

– Ну, ты доволен? – спросил я.

– Просто восхищен, – ответил Бел-Адад, проводя пухлой рукой по стене хижины. Корзинщик явно не лукавил, что льстило моему самолюбию.

– Я сделал стены потолще, чтобы тебе было не слишком жарко, а к тростнику добавил немного веток тамариска[1] для защиты от дождя, – продолжал ненавязчиво нахваливать свою работу я, но Бел-Адад слушал в пол уха, обходя и разглядывая со всех сторон новое жилище.

Затем он вошел внутрь хижины и пробыл там несколько минут, после чего показался в дверном проеме с сияющей улыбкой на круглом лице, окаймленном аккуратной черной бородой:

– Превосходно, мой дорогой друг! Просто превосходно! Теперь мне не придется тратить столько времени для похода на рынок и обратно.

– Да, я помню. Ты говорил, что твой старый дом находится довольно далеко, – я усмехнулся, – ну, теперь тебя можно назвать настоящим местным вельможей. Ведь ты стал обладателем сразу двух хибар.

Бел-Адад весело рассмеялся:

– И, как подобает настоящему вельможе, я должен заплатить достойную цену. Сколько сиклей ты получил за свою самую выгодную сделку?

– Пять, – ответил я, сразу вспомнив щедрого господина, одарившего меня этой суммой за ремонт потолка и мебели.

«Ну, ты-то мне столько, все равно, не заплатишь. Откуда у простого корзинщика такие деньги?»

Бел-Адад тихонько присвистнул:

– Ого, неплохо для обычного ремесленника. Кто же таким щедрым оказался?

Я пожал плечами, пытаясь изобразить максимальное равнодушие:

– Так, один горожанин из Западного Вавилона. Я чинил ему мебель и…

– Я дам тебе шесть.

– Что, прости?

«Я не ослышался? Он сказал шесть? Шесть сиклей серебра?!».

– Я заплачу шесть, – повторил Бел-Адад, улыбаясь.

– Шесть сиклей? – я все еще не мог поверить своим ушам.

– Ну не талантов же, – вновь засмеялся корзинщик, подходя ко мне и доставая из-за пояса маленький мешочек. – Я хоть и не такой нищий, как ты думаешь, но и не настолько богат, чтобы осыпать тебя минами серебра.

С трудом сдерживая волнение, я взял протянутые монеты.

– Уговор? – спросил Бел-Адад.

– Уговор, – ответил я, пожимая ему руку. – Если, конечно, ты не передумаешь.

– Не переживай, – корзинщик ухмыльнулся толстыми губами, – это не в моих правилах.

***

-– Уговор… – прошептал я, приходя в сознание.

Первые мгновения мне казалось, что произошедшее всего лишь сон. На самом деле, после разговора с Бел-Ададом, я встретил Сему, мы пошли в ближайший трактир, хорошенько там накачались крепким винцом и вот, теперь я просыпаюсь у себя в хижине, с гудящей головой от чрезмерного употребления хмельного напитка. Но сильная и резкая боль в носу моментально развеяла все надежды.

Стараясь не стонать, я сел и тут же проверил ноги – к счастью, ассириец не выполнил своей угрозы. Ступни оказались на месте. Однако ничто не мешает ему утолить свою кровожадность позже.

«Кстати, а какое сейчас время?»

К сожалению, я не мог ответить на этот вопрос. Окон не было, а единственным источником света служила пара факелов в коридоре рядом с моей камерой и камерой напротив, которая пустовала. Я прислушался. Тишина. Если не считать отдаленного мурлыканья тюремщика, напевающего вполголоса песнь о Гильгамеше[2]. Пламя слабо потрескивало. Обычно его звук приносит на душу покой. Но только не сейчас.

«Я что, один здесь сижу?»

Проверять эту догадку я не стал. Не хотелось давать лишний повод ассирийцу испробовать на мне еще какие-нибудь приемы рукопашного боя.

«Или того хуже».

Камера представляла собой глухие земляные стены, выложенные поверх обожженным кирпичом. Местами в кладке имелись тонкие трещины. Вход закрывала металлическая решетка. Также я заметил, что моя левая нога закована в кандалу, цепь от которой вела к кольцу, вмурованному в стену. Длины цепи хватало, чтобы дойти до любого угла комнаты. В остальном камера была пустой. Ни циновки, ни даже соломенной подстилки. Только голый кирпич. Зато пол, на удивление, сверкал чистотой.

«Видимо, кто-то здесь регулярно устраивает влажные уборки. Неужели ассириец? Он не выглядит человеком, помешанным на чистоте. Он выглядит просто помешанным».

Кровь из сломанного носа продолжала стекать по подбородку и далее, капая на грудь, образовывала алое пятно.

«Нужно остановить ее. Но чем? Надо было надеть рубаху, когда выходил из дома. Кто же знал?».

Я выдохнул.

«Мог бы и догадаться, что дело кончится плохо».

Мой взгляд упал на набедренную повязку.

«Нет! Есть идеи получше?»

Не давая внутреннему голосу усилить сомнения, я начал снимать с себя последний клочок одежды, как вдруг замер от поразившей меня мысли.

«Я не смогу стянуть ее – дьявольская колодка на ноге не даст это сделать! Тогда порви ее! С ума сошел? Предстать перед жрецами в голом виде?»

Прокрутив в голове эту сцену, я внезапно ухмыльнулся.

«А почему бы и нет? Хоть увижу их вытянутые рожи».

Больше я не колебался – послышался звук рвущейся ткани и вот, в моих руках два примерно одинаковых куска, сильно пахнущие потом. Но я не колебался и протолкнул один из них в ноздри, задрав при этом голову. Боль усилилась. Я стиснул зубы, чтобы сдержать стон. Осторожно дотронувшись кончиками пальцев до места, куда пришелся удар цепью, ощутил кусочки содранной кожи и опухшую ткань. Однако кость вроде не выпирала.

«Возможно, мне повезло, и обошлось без открытого перелома и смещения?»

В мыслях пронеслась фраза тюремщика, брошенная им незадолго до того, как меня покинуло сознание.

«Не переживай, дружок. Я свое дело знаю тонко. Нет никаких причин для беспокойства. Даже если я отрублю тебе ноги, ты доживешь до суда».

Почувствовав укол гнева, я сжал зубы.

«Я свое дело знаю тонко».

От досады я топнул ногой. Подошва сандалии заскользила по глиняному полу, издавая шаркающий звук.

«Поганый ублюдок оказался прав. Сумел причинить боль и искалечить, не подвергая опасности жизнь».

Все еще стараясь не опускать голову, я скосил взгляд вниз и осмотрел себя. Вид оказался весьма удручающим. Прямо под стать моему самочувствию. Грудь была заляпана кровью из разбитого носа. Колени представляли собой слабо кровоточащую массу из порванных кусочков кожи. Их сильно щипало и саднило.

«Интересно, что подумает ассириец, увидев меня в голом виде? Страшнее не то, что он подумает, а что может сделать. Не хочу даже размышлять об этом. Может, я сам подам на него в суд за сломанный нос».

Мне даже удалось вяло улыбнуться в ответ на последнюю мысль.

Однако поразмышлять все-таки стоило. Но не на тему тюремщика и моих чресел, а о обо всем, что случилось за последние сутки. Закрыв глаза, я попытался сосредоточиться, погружаясь в воспоминания последних дней.

***

– Целых шесть сиклей заплатил? – восхищенно прошептал Сему, когда мы садились за стол пригородной таверны.

Заведение оказалось тесным, грязным и пропахло крысиным пометом. Но это был один из лучших трактиров за пределами городских стен, где можно разжиться дешевым вином и не отправиться к праотцам от отравления.

– Я удивлен не меньше твоего, – признался я и крикнул трактирщику. – Эй, два кувшина пальмового вина сюда, – затем вновь обернулся к другу, – ты что будешь?

Сему смущенно произнес:

– Ну… это… две ячменные лепешки, две дольки зеленого лука и… это… одного соленого мангара[3].

Я повторил, добавив еще пару порций того же для себя.

Почуяв прибыль, Укульти-Илу, полноватый трактирщик в заляпанном фартуке и жирными седыми волосами, начал быстро собирать необходимые продукты, игнорируя заказы других посетителей.

– А… это… ты его давно знаешь? – спросил Сему.

– Бел-Адада? Недели три. С тех пор, как он впервые попросил построить хижину. Раньше я его здесь не встречал.

– А где его старый дом?

– Кажется, говорил, что на окраине северного пригорода, – я нахмурил лоб, пытаясь вспомнить. – Да, точно! Именно там.

– Хм, – задумчиво хмыкнул Сему. – Я вроде не встречал похожего корзинщика с таким именем.

Я пожал плечами:

– Здесь полно разных людей. Всех разве упомнишь?

– Верно, – кивнул Сему, а затем внезапно спросил, – а зачем ему понадобился второй дом?

Я не успел ответить, так как принесли еду с выпивкой, и мы принялись уничтожать ужин. Я был крайне голоден после трудного рабочего дня, а Сему испытывал голод всегда.

– Так… зачем? – спросил он, спустя несколько минут, чавкая луком и выплевывая кости от рыбы на поднос.

– Что? – пробубнил я с набитым ртом и протягивая руку к кувшину с вином.

– Зачем вторая хижина?

– А, – я проглотил кусок лепешки и налил вина в стакан. – Ему слишком далеко ходить на рынок от старого дома. Вот и решил обустроиться поближе.

Сему перестал жевать и удивленно посмотрел на меня:

– Саргон, в том же районе есть рынок. Ну… то есть… в двух шагах от реки. Я сам продаю там зерно. Да даже от самой далекой лачуги идти всего несколько минут!

– Может, ему чем-то не нравится тот рынок?

– Глупости какие-то. Это очень хорошее место для торговли. К тому же, у нас, как раз, не хватает корзинщиков. Пару месяцев назад один из них утонул в Евфрате. Его место до сих пор пустует.

– Странно, – ответил я, залпом осушая стакан и наливая новую порцию.

– Вот-вот, – поддакнул Сему. – Так еще и заплатил шесть сиклей. Очень подозрительный тип.

– Не все ли равно? – хмель потихоньку начинал действовать. – Он заплатил за работу, а уж кто он, откуда и зачем, меня не касается.

Сему ничего не ответил, только откусил очередной кусок рыбы и стал нажевывать с задумчивым видом.

Чтобы заполнить паузу, я стал разглядывать посетителей. На удивление, их было всего трое. Первый – седой и тощий старик, лет шестидесяти, сидел в углу, опустив голову. Он угрюмо потягивал пиво из кружки. Два других – пекари. Отец и сын. Точные копии друг друга, словно вырезанные из единого куска пальмы. Только одного хорошенько так потрепало время. Они живут недалеко от Западных ворот и продают неплохие хлебные лепешки. Оба уже напились до положения риз, но продолжали пытаться залить в глотки еще немного хмеля.

Сему сидел спиной к ним, поэтому не видел, как отец, Габра-Лабру, резко встал, держа в руке стакан, и проорал:

– За царя Самсу-дитану! Чтоб он сдох! – и залпом выпил содержимое.

Сему подавился рыбой и зашелся кашлем. Старик, сидевший слева от нас, резко вскинул голову, уставившись на пекаря-отца.

Тем временем младший пекарь, Габра-Буру, также поднялся, еле держась на ногах, и торжественно крикнул:

– За царя Самсу-дитану! Чтоб он сдох! – и повторил за действиями отца.

– Да как вы смеете! – взвыл трактирщик. – Вы, жалкая пыль под ногами нашего Великого Царя! Да живет он вечно! Ничтожества! Я доложу о вас городской страже, и вам мигом отрежут языки за такую дерзость!

Отец-пекарь зашвырнул стаканом в Укульти-Илу, но промахнулся. Глиняный сосуд разбился о стенку в локте от хозяина заведения.

– Молчи, грязная крыса! – рявкнул Габра-Лабру. – Я и так отдал последние крохи царскому писцу! А тут на днях он заявляется ко мне и говорит, мол, Его Величество намерен отлить статую из чистого серебра с собственным ликом. Поэтому вы должны отдавать девять десятых от всей выручки за месяц. Девять десятых за месяц! Чтобы он воздвиг себе статую! Царь бы лучше не о статуях думал, а о хеттах! Когда они явятся сюда, то никакие статуи его не спасут!

– И пусть приходят! – заревел Габра-Буру и грохнул кулаком по столу. – Быть может, они отменят непомерные налоги, коими обложил нас этот царь, и посадят на трон достойного владыку.

– Стража! Стража! – закричал трактирщик, выбегая на улицу и размахивая сальными руками.

Отец-пекарь попытался запустить в него кувшином, но руки так сильно тряслись от выпитого, что сосуд пролетел лишь немногим дальше стола. Послышался треск разбитой посуды. На грязном полу расплылось багровое пятно.

Сему испуганно вжал голову в плечи, склонившись над тарелкой и делая вид, что с увлечением ест рыбу. Я видел, как дрожат его руки.

Внезапно ярость на лицах пекарей сменилась полным безразличием. Габра-Лабру плюхнулся на скамью, протестующе заскрипевшую под ним, и уставился отрешенным взглядом в крышку стола. Следом рухнул и Габра-Буру. Тем временем снаружи послышались возбужденные голоса и чьи-то поспешные шаги. Наверняка скоро здесь будет стража.

– Давай уйдем, – прошептал Сему.

– Ты боишься? Чего? – спокойно спросил я.

Он заерзал:

– Нас тоже могут забрать. Ну… то есть… под горячую руку.

– Успокойся, – махнул я. – Мы не высказывали ничего плохого о повелителе.

– А ты бы хотел? – вкрадчивым шепотом спросил Сему.

Сквозь охвативший его страх, я видел, насколько важен ему мой ответ. И я ответил. Честно.

–– Нет. Я не испытываю ненависти к царю. Налог с ремесла плачу исправно, благо он не тяжелый. Да и взять с меня нечего. Я простой мушкену, который пытается выживать на то, что получу. От заказа до заказа. Поэтому меня не касаются проблемы торговли или опустошение казны прихотями Самсу-дитану.

Сему быстро посмотрел в сторону выхода и, не заметив ничего подозрительного, бросил:

– Дурак.

Залпом, выпив вино из стакана, он принялся за последнюю лепешку.

– Это еще почему?

В ответ я услышал лишь бормотание, так свойственное Сему, когда он был чересчур взволнован.

– Можешь объяснить? Иногда ты выводишь меня из себя своим мямляньем, – я вылил остатки вина из первого кувшина в стакан.

Сему поднял глаза. В нем боролись два чувства – страх быть услышанным и желание высказаться. В ходе яростной борьбы победило последнее.

Подавшись слегка вперед, он молвил заговорщическим шепотом:

– Если упадет прибыль от внешних связей, нам придется возмещать потери за счет внутреннего рынка. Вдобавок произойдет нехватка некоторых товаров. Например, дорогого виноградного вина…

– Дорогое вино мне и так не по карману, – небрежно отмахнулся я

– …что непременно приведет к резкому повышению цен, – пропуская мою реплику мимо ушей, продолжил Сему, – да та же древесина, без которой ты никак не можешь обойтись в своем деле, является привозным товаром. Бук, кедр, дуб. Вот повысят на дерево цену – что тогда? Возьмешь топор и пойдешь рубить пальмы возле Эсагилы? – Сему перевел дух, а затем добавил. – И я не говорю уже об обычных товарах, таких, как овощи, мясо или рыба. Еще немного, и ты уже не сможешь купить на сикль даже один кувшин этого пойла, – он ткнул пальцем в один из сосудов на столе, – ты это… подумай.

Сему вовремя успел закончить свой монолог. Через секунду в трактир ворвались четверо стражников. Не глядя в нашу сторону, они быстро скрутили обоих пекарей и выволокли на улицу. Те даже не пытались сопротивляться. Либо оказались настолько пьяны, что уже не имели сил, либо их судьба стала им абсолютно безразлична. Снаружи доносился голос причитающего хозяина заведения.

Старик, сидевший слева от нас, тихо произнес, обращаясь ко мне:

– Твой друг прав. То, что делает Самсу-дитану, до добра не доведет.

[1] Тамариск – род вечнозеленых или листопадных вересковидных кустарников, реже деревьев, с тонкими ветвями, покрытыми красно-коричневой корой.

[2] Гильгамеш – персонаж шумерских сказаний и аккадского эпоса.

[3] Мангар – крупная лучеперая рыба. Обитает в системе рек Тигр-Евфрат и имеет промысловое значение.

7

Кажется, кровь перестала течь. Однако я на всякий случай сменил кусок ткани, вставив в нос вторую часть того, что осталось от набедренной повязки. Перепачканную материю я отбросил подальше в угол камеры.

«Да не в обиде будет тот, кто следит за здешней чистотой. Ну, а если это тюремщик – у него просить прощения я не собираюсь. Скорее извинюсь перед поленом, разрубив его пополам, нежели перед безумным ассирийцем».

Боль в носу сменилась с острой на ноющую. Все это время я старался дышать ртом, дабы не сделать хуже. От частого дыхания губы потрескались и пересохли. Дикая, почти нестерпимая, жажда не давала покоя.

«Не волнуйся. Ассириец сказал, что я не сдохну до суда. Значит, рано или поздно, он принесет мне воды. Или он уверен, что я смогу обойтись и без нее?…».

Голод почти не ощущался, полностью уступив место желанию испить, что угодно. Я бросил взгляд на пропитанный кровью кусок набедренной повязки.

«Нет. Пока еще не настолько. Лучше о чем-нибудь подумать. Так я смогу отвлечься от мыслей о жажде».

Я лег на бок спиной к выходу, подложив руки под голову.

У меня до сих пор не было времени на то, чтобы поразмышлять над словами Сему, которые он сказал мне тогда, в трактире.

«Когда это было? Вчера? Или уже позавчера? А, ладно. Какая теперь разница?».

Если все, что он говорил – правда, то неужели я был настолько слеп? Неужели я и вправду так эгоистичен, что думаю лишь о себе?

«Да брось. Каждый человек печется лишь о собственной шкуре. Нет. Не верю. Не хочу верить. Иначе мы бы давно превратились в дикарей. Брали что хотели. Делали что хотели. В конце концов, есть закон…».

ЗАКОН.

Я даже привстал на минуту, когда мысль вышла на этот путь. Вот почему я так спокойно отнесся к словам Сему – те пекари выступили против царя, а, значит, против закона. И я жил, не нарушая закон. Честно и справедливо.

«А справедлив ли этот закон? Что? Конечно, справедлив! Ведь если сомневаться в справедливости законов самого Хаммурапи, то в чем еще можно быть тогда уверенным? Неужели? Значит, то, что ты лежишь здесь с перебитым носом это по справедливости? Я не знаю…».

Я вновь сел, облокотившись о стену.

Сему говорил, что хижина обвалилась ночью. Но тогда почему командир стражи спрашивал меня про утро? Почему он не ответил? Хотел запутать? И откуда Сему известно, что хибара развалилась именно ночью?

«НОЧЬЮ балка, державшая крышу, сорвалась и пробила корзинщику голову! Ты построил для него эту хижину, а на следующую ночь она развалилась и убила его».

Так он мне сказал в то злосчастное утро. При этом на вопрос, откуда он знает о случившемся, Сему поведал, как шел на рынок, дабы узнать цену за продажу своей жены Анум в рабство. И шел он утром!

«Он мог услышать это от тех стражников? Сомневаюсь. Стража наверняка появилась уже позже. Да и толпа собралась утром. Почему я так решил? Да потому, что если бы она собралась ночью, то не стояла там до самого утра. А грохот падающей крыши точно переполошил бы соседей. Выходит, корзинщик действительно погиб утром, и Сему чего-то не договаривает? Или он просто, как всегда, переволновался и все перепутал? Дважды перепутал? Нет, дважды человек попутать не может. А что, если балка и вправду сорвалась ночью, а соседи просто не услышали – были пьяны или мертвецки устали? Нет, в это очень слабо верится. Прямо все соседи разом напились и устали? И тот кузнец… Урхамму. Я отчетливо видел, с какой ненавистью он смотрел на Сему. Да и после моего задержания он исчез. Доверяю ли я Сему? Разумеется. Ведь мы дружим вот уже несколько лет. Он просто обожает много и вкусно поесть, а я люблю выпить. Так, что немало вечеров мы проводили в различных питейных заведениях. Да, Сему часто ноет, трусоват и слаб духом, но повода для недоверия он мне не давал. До сегодняшнего дня».

Воспоминания откатились на несколько дней назад, когда я еще не закончил строительство хижины.

***

Я окинул взглядом стену в поисках возможных изъянов. Не заметив ничего, повернулся к готовым балкам, сложенным рядом и уже собрался водружать их на крышу, как вдруг увидел Сему. Он плелся по дороге.

– Эй! – поприветствовал его я, вскинув над головой перепачканную в глине руку.

Но он не ответил.

Сему шел ссутулившись и опустив голову. С крайне мрачным выражением лица. Я сразу понял, что случилось нечто неприятное и, бросив балку на землю…

(«кстати, не повредил ли я ее тогда? нет, вспомнил, она была в порядке»)

…направился навстречу приятелю.

– Что с тобой? – спросил я, пытаясь заглянуть другу в глаза.

– А?

– Ты в порядке? Боги, да на тебе лица нет!

– Деньги, – прошептал он так тихо, что я с трудом уловил.

– Деньги? Какие деньги?

– Мои деньги, – он не поднимал головы, – все мои деньги.

– Успокойся. Знаешь что, давай-ка присядем. Пить хочешь?

Сему помотал головой. Я подвел его к скамейке, пристроенной к хижине. Он грузно опустился на нее, словно мешок с пшеницей. Я присел рядом.

– Рассказывай, давай.

Потребовалось несколько минут, чтобы Сему сумел хоть частично справиться с оцепенением. Я терпеливо ждал, пока он не заговорит, участливо посматривая на приятеля.

Солнце заливало округу приятным оранжевым светом, готовясь продолжить путь в сторону заката. Люди сновали туда-сюда по улице, ведущей к Западным воротам, полностью погруженные в свои заботы и не обращали на нас никакого внимания. Где-то неподалеку куковала горлица[1].

– Я не говорил тебе, что копил? – внезапно спросил он.

– Серебро? – уточнил я.

Сему едва заметно кивнул:

– Да.

– Нет, не говорил.

– Ну… это… я копил, – хмыкнул друг. – Даже больше. Я продолжал копить… как… это… делал до меня мой отец, а до него мой дед, – он поднял голову. В глазах стояли слезы. – У нашей семьи есть мечта… точнее, была мечта, – Сему содрогнулся, сделал глубокий вдох и продолжил. Я, молча, слушал, не перебивая. – Мы хотели купить дом. Хороший дом в Вавилоне, а не ютиться в этих жалких лачугах! – тут он презрительно обвел рукой ближайшие хижины. – Дед прекрасно понимал, что одной его жизни не хватит, чтобы собрать необходимую сумму. Отец умер слишком рано, и немного успел доложить к тому, что оставил после себя дед. Я откладываю… – Сему с трудом проглотил подступивший комок к горлу, – ну… то есть… откладывал уже двенадцать лет. Каждый месяц. И мне оставалось совсем немного… – он всхлипнул и умолк.

Я не стал его подгонять, решив, что Сему сам продолжит. Даже горлица на время прекратила куковать, будто заинтересованная в истории торговца зерном.

Так и случилось. Через минуту он возобновил рассказ.

– Мне оставалось совсем немного, – повторил Сему, и мрачная, даже какая-то безнадежная, улыбка появилась на его лице, – знаешь, сколько стоит вилла недалеко от Дороги Процессий?

– Нет, – покачал головой я. – Я никогда не интересовался ничем подобным, ибо в моем положении это – бессмысленные мечтания.

– Двадцать пять мин серебра, – прошептал Сему.

Я тихо присвистнул:

– Ничего себе.

– Да, – глухо поддакнул он.

– И сколько вы скопили?

– Восемнадцать мин.

Я охнул. Это было целое состояние! Разумеется, для таких людей, как мы. Жрецы, вельможи, царские писцы и прочие подобной суммы даже не заметят.

– Конечно, этих денег не хватило бы на виллу, но на хороший кирпичный дом с видом на Евфрат – несомненно. Еще бы и осталось.

– Так, что же случилось?

Он выдержал еще одну секундную паузу. По напряженному лицу Сему, я понял, насколько тяжело ему говорить:

– Ну… это… я никому не рассказывал о том, какими средствами владею, тайно храня их в одном месте… до недавнего времени.

Сему снова умолк и, на этот раз, пауза слишком затянулась. Казалось, он стремительно погружается в себя, словно утопленник в темные воды Евфрата. Горлица, как будто устав ждать, возобновила кукование.

Я же, выдержав пару минут, не стерпел и спросил, заставляя его выплывать обратно:

– Ты кому-то рассказал?

Он вздрогнул, словно резко пробудился ото сна, и кивнул:

– Да.

– Кому?

– Анум.

– Жене что ли?

– Да.

Я недоуменно уставился на него:

– Но зачем?

Он горько усмехнулся, а затем внезапно спросил:

– Почему ты до сих пор не женат?

Я немного растерялся, ибо не увидел связи между этим вопросом и горем Сему.

– Не знаю, – неуверенно ответил я. – Может, потому, что мне не особо это и нужно? Я неплохо справляюсь с хозяйством сам. Да и какое мое хозяйство? Соломенная циновка, горшок для каши, да инструменты. А уж если мне захочется женской ласки, то я знаю в какие места необходимо заглянуть.

– Значит, ты еще не встретил ту, ради которой пожертвуешь своей свободой.

– Почему ты мне это говоришь?

– Потому, что ты спросил «зачем?» я рассказал о тайнике Анум.

– И зачем же?

– Потому, что люблю… то есть… любил ее. А, может, … люблю до сих пор.

– А-а-а-а, – протянул я.

«Да, это чувство мне не особо знакомо».

– Когда я увидел ее, набирающую воду из реки, обнаженную по пояс, я понял, что хочу провести остаток дней именно с ней.

«О боги, — мои глаза закатились, —я, конечно, понимаю, это все просто ужасно, но он может избавить меня от этих подробностей? Мне еще крышу делать».

– Знаю, тебе это неинтересно, – словно прочитав мои мысли, ответил Сему.

– Да нет, – учтиво возразил я, хотя внутри надеялся, что он прекратит раскрывать эту тему, и вернется ближе к делу. – Анум красивая женщина, так что я не удивлен.

Сему с благодарностью посмотрел на меня, кивнул и продолжил. Его голос то и дело прерывался от очередной волны нахлынувших чувств:

– Ну… вот, поскольку я откладывал часть денег на дом, мне приходилось урезать свои расходы… и это заметила Анум. Она постоянно заявляла, что я слишком скуп. Что другие местные торговцы живут намного лучше, чем мы. Она вечно требовала от меня новую одежду, посуду… более вкусной еды. Отчасти, жена была права. Я действительно живу… жил экономно. Даже осла в хозяйство не купил. А ты сам понимаешь. Вьючное животное в моем деле еще как пригодилось бы. В общем, я скупился. По понятным причинам. И она имела право… заслуживала большего. Поэтому я признался, что скопил эту сумму, а когда она не поверила, показал тайник.

Я уже догадался, что произошло потом, но, все же, спросил:

– Думаешь, это она взяла деньги?

– Я не думаю. Я знаю. Вчера я застал ее на месте, когда Анум забирала последние сикли.

– Но куда она могла потратить такую сумму?

– О, и на сей вопрос я прекрасно знаю ответ! – кулаки Сему непроизвольно сжались. В глазах появился яростный огонек, так не свойственный его простодушному и слабому нраву.

Мне даже стало немного не по себе.

Стараясь, чтобы голос звучал ровно, я спросил:

– Куда же?

– Прости, Саргон, – он покачал головой, – но я должен сам во всем разобраться прежде, чем решусь все тебе рассказать до конца, – Сему внезапно поднялся.

Я встал следом:

– Нет уж. Раз начал, то выкладывай полностью. Без утайки.

Но Сему проигнорировал мой ответ. Лишь улыбнулся и бросил:

– Я продам ее, Саргон. Я продам ее в рабство. «Если жена расточительна, то муж может продать ее в рабство» – так, кажется, звучит этот закон? – он засмеялся. – Всю сумму я, конечно, не отобью, но, говорят, за красивую танцовщицу-наложницу платят очень большие деньги. Ну… это… я пойду. Узнаю точно, сколько мне предложат за нее богатые писцы, а, может, и какой-нибудь жрец возьмет в храм любви. С ее-то великолепной грудью и пышной задницей, – его смех перешел на истерические нотки, и я всерьез начал опасаться, не повредился ли он умом?

– Представляю лицо Анум, – хихикал Сему, – когда скажу ей, что продал ее в храм, и теперь она обычная шлюха! Быть может, даже навещу ее как-нибудь и оставлю пяток сиклей за ночь. В знак своей щедрости.

– Сему…

– Увидимся позже, – и он, продолжая истерично посмеиваться, направился в сторону города, оставив меня в полной растерянности.

***

Я вновь вернулся к тому злосчастному утру, когда Сему колотил руками в дверь. После того, как он поведал о случившемся с Бел-Ададом, в моей голове пронеслось некое мимолетное воспоминание. Но в силу обстоятельств, внезапно свалившихся на меня, я не смог тогда уловить. И вот теперь, роясь в кладовой собственной памяти, я сумел-таки схватить его хвост.

«Он сказал, что шел узнавать цену за Анум. Но разве тогда, в день нашего разговора о деньгах, не отправился именно за этим? Возможно, Сему так и не добрался до рынка. Это было бы неудивительно, учитывая его душевное состояние. Ведь так?»

Однако, чем больше я думал о Сему, тем крепче становилась моя уверенность в том, что он как-то замешан в этом деле. А я – я просто ищу оправдания. Ибо не хочу верить, что мой близкий друг причастен к убийству корзинщика.

«Сему… Сему… какую роль ты сыграл во всем этом?».

С моих губ сорвался тяжкий вздох.

 «Вообще, что мне известно? Бел-Адад попросил построить ему новую хижину, чтобы удобнее было добираться до рынка. Но Сему утверждает, что в этом не имелось никакой надобности. Затем Анум, по словам того же Сему, украла у него восемнадцать мин серебра. Просто мифическая сумма. Снова же со слов Сему. И он решил продать ее в рабство, в тот же день направившись узнавать цену. Потом Бел-Адад заплатил мне шесть сиклей за работу над хижиной – весьма щедрая плата для простого корзинщика. Но мне было все равно, откуда у него столько серебра. Вдруг тоже копил? Главное деньги были мои. И я не преминул хорошенько попировать, захватив своего торговца-приятеля, дабы слегка развеселить его. Поднимать тему его отношений с Анум в тот вечер мне не хотелось. Да и не мое это дело, по правде говоря. А на следующий день он заявляется и утверждает, что корзинщик мертв. Убит ночью балкой. Командир стражи не говорит ни слова о подробностях произошедшего и передает меня в руки жрецам».

Зачем в действительности Бел-Ададу вторая хижина?

 Откуда у него столько денег?

 Откуда Сему знает, что корзинщик убит ночью?

 Куда он шел в то утро на самом деле?

 Почему исчез с места преступления?

 Почему обычным корзинщиком интересуются жрецы?

 Врет ли Сему? 

И если врет, то где именно и почему? 

Как отличить правду ото лжи?

Вопросы, вопросы, вопросы. У меня было слишком мало знаний, чтобы дать на них ответы.

Отдаленные крики и возня прервали мои тяжелые размышления.

Откуда-то из коридора доносились голоса:

– …имеете права! Я почетный торговец, вам это так… – возмущенная тирада прервалась сдавленным криком.

– Я же сказал, закрой рот, пухлячок, – о, этот шелестящий голос мне не забыть никогда, – или я помогу тебе прикусить язык.

Убрав ткань от носа и не заметив на ней кровавых пятен, я быстро скомкал ее. Затем ловким броском отправил кусок в тот же угол, куда ранее улетела первая часть набедренной повязки.

Тем временем из-за поворота показался тюремщик. Он волочил за собой человека, держа прямо за горло. К моему удивлению, на пленнике не было никаких оков. Узник держался за губы. Сквозь пальцы сочилась маленькая струйка крови. Ассириец, не обращая внимания на мычание нового заключенного, отворил камеру, что напротив меня, и швырнул бедолагу на сверкающий пол.

– Сиди молча. А будешь скулить, я выдеру тебя, как собаку, – сказал тюремщик, запирая клетку.

Спустя секунду он добавил:

– Надеюсь, ты дашь мне повод для этого.

Затем ассириец повернулся ко мне и, быстро окинув взглядом, хмыкнул:

– Решил позагорать? Правильно. Солнце здесь жаркое, и ночью не заходит за горизонт. Да тут даже два солнца! – он указал на факелы, горевшие в коридоре, и загоготал. Звук смеха тюремщика отражался от кирпичных стен подземелья, усиливая его зловещий тон.

Я же сидел неподвижно, лишь мечтая о том, чтобы он поскорее убрался отсюда и не начал что-либо мне резать или ломать.

– Ты, небось, пить хочешь? – насмеявшись вдоволь, поинтересовался тюремщик.

Меня мучила жажда. Безумная жажда. Она просто сводила с ума. И только невероятное усилие воли позволяло до сих пор ее терпеть. Но я твердо решил для себя, что лучше умру, нежели стану молить о воде.

Ассириец оскалился:

– Вижу. По глазам вижу, что хочешь.

Он резко развернулся и скрылся, завернув за угол. Я опрометчиво понадеялся, что тюремщик оставил меня в покое.

Как жестоко пришлось ошибаться.

Уже через минуту ассириец появился вновь, держа в левой руке глиняный кувшин. Подойдя поближе, он остановился возле прутьев решетки, за которой сидел я. Выражение его глаз выдавало предвкушение от новых издевательств.

– Помнишь, я сказал, что не дам тебе сдохнуть до суда? – вкрадчиво произнес он. – Ну, так вот, сейчас я утолю твою жажду. Этого нектара хватит, чтобы ты протянул какое-то время, – с этими словами он стянул с себя набедренную повязку и подставил кувшин прямо под детородный орган. Послышалось журчание мочи, и лицо тюремщика расплылось в блаженной улыбке.

Представшая перед взором картина вызвала у меня приступ тошноты, хотя казалось желудок я опустошил еще на Дороге Процессий.

Облегчившись, он тряхнул причиндалом и просунул кувшин сквозь решетку.

– Угощайся, – злорадно произнес ассириец, ставя сосуд на пол.

Он явно ждал какой-то реакции, но я, предвидя нечто подобное, и бровью не повел. Лишь молил Мардука, чтобы этот потомок Ашшура[2] оставил меня в покое.

– Неблагодарная тварь, – наигранно осуждающе произнес тюремщик, натягивая набедренную повязку и скрывая свое достоинство. – Я принес тебе лучшее аккадское вино, а ты даже не хочешь попробовать.

Несколько секунд он внимательно смотрел на меня прищуренными, жестокими глазами, а затем, ехидно ухмыльнувшись, развернулся и направился в сторону входа. Ассириец снова мурлыкал под нос сказание о Гильгамеше. Только на этот раз в его голосе отчетливо звучало злорадство.

Я взглянул на кувшин, что он оставил на полу моей темницы. Едкий запах свежей мочи ударил в ноздри. Несмотря на боль в сломанном носу, мне не удалось сдержаться, и я поморщился.

«Ну, уж нет. Клянусь Мардуком! Пусть лучше я умру от жажды в этой дыре, нежели доставлю тебе подобное удовольствие, ассирийский ублюдок».

С этой мыслью, я отвел взгляд от сосуда. Жажда становилась все нестерпимее.

[1] Горлица – вид птиц из семейства голубиных. Гнездятся около человеческих поселений.

[2] Здесь имеется ввиду Ашшур – древнее название Ассирии.

8

– У тебя нос сломан, – подметил мой сосед из камеры напротив.

– Ты поразительно догадлив, – хмыкнул я, осторожно ощупывая переносицу.

Костоправом я не являлся, но, вроде, смещения не было. Область вокруг удара сильно распухла и покраснела, превращая нос в подобие корнеплода дикой свеклы. От прикосновения боль слегка усилилась, так что я решил оставить его в покое.

Мой собеседник вплотную приблизился к двери клетки. Тусклый свет озарил круглое бородатое лицо, и тут я узнал его. Это был один из тех торговцев, что встретились мне по пути к Эсагиле, когда Этеру и Тиридат вели меня в кандалах по Дороге Процессий. Тиридат еще предложил задержать их, поскольку они обсуждали царя и выказывали недовольство. А вот меня, кажется, он не признал. Честно говоря, я и сам с трудом узнал бы себя. Разбитый нос, окровавленное лицо, спутанная борода, кровавые ссадины на локтях и коленях, глубокое чувство духовного и телесного истощения. Собеседник же выглядел почти в точности, как в тот раз, если не считать распухшей губы и багряного пятна под ней.

– Почему ты здесь? – спросил торговец.

– Преступление государственного уровня, – монотонно повторил я за посланником жрецов и иронично ухмыльнулся.

– Интересно, – загадочно произнес он. – И что же ты сделал?

– Убил корзинщика.

Я увидел, как вылупились от изумления его глаза, и издал смешок:

– Слушай, я сам не знаю, что происходит, так что дальнейшие расспросы ни к чему не приведут.

– Понятно, – протянул он.

– Ты-то по какой причине здесь?

Он криво улыбнулся в ответ:

– Преступление государственного уровня.

Я хотел засмеяться, но из пересохшего горла вырвался лишь невнятный кашель:

– Что, имел неосторожность поругать царя?

– Как ты узнал? – насторожился торговец.

– Просто догадался, – мне было лень объяснять, – я часто слышу в последнее время в сторону повелителя всякие гадости.

– Есть за что, – буркнул тот, садясь возле решетки. – Давно ты здесь?

– Не знаю. Сейчас день или ночь?

– Когда меня спускали сюда, то солнце уже зашло, но еще не стемнело.

– Значит, я нахожусь тут около шести часов.

– Выглядишь так, словно провел в темнице шесть месяцев.

– Спасибо.

Наступила пауза, которую прервал торговец:

– Мое имя Эшнумма.

– Саргон.

– Вельможа?

– А, что, похож?

– Да, не очень.

– Я ремесленник. А ты?

– Торговец. Вожу караваны в Аншан[1].

– Чем торгуешь?

– В основном продукты, – Эшнумма сдвинул брови, – финики, масло и зерно.

Я участливо кивнул и из вежливости поинтересовался:

– Только продаешь?

Он притворно насупился:

– Обижаешь, Саргон. Я ведь не какой-нибудь мелкий купчишка.

– Прости, – я виновато улыбнулся.

– В Эламе я приобретаю медь и серебро, Сам, наверное, догадываешься, насколько ценны эти ресурсы?

Я понимающе кивнул:

– Медь для оружия. Серебро – деньги, украшения, посуда.

– Причем, украшения и посуда не для простых смертных, – поднимая указательный палец, добавил Эшнумма, – жрецы, вельможи и прочие знатные особы готовы щедро платить за подобные вещи.

– Наверное, торговля приносит много сиклей.

– Приносила, – быстро помрачнел он, – до сегодняшнего дня.

С моих уст уже была готова сорваться фраза о разрыве торговых связей с касситами и Эламом, которую я ненароком подслушал, проходя по Дороге Процессий, но вовремя прикусил язык. Не хотелось навлекать на себя еще больше подозрений со стороны торговца. Вдобавок меня накрыл очередной приступ сухого кашля и, когда он закончился, разговор немного сменил тему.

– Ты действительно убил корзинщика? – спросил Эшнумма.

– Нет, – ответил я через паузу.

После всех воспоминаний и раздумий, я стал полностью уверен в этом. Прокручивая в голове, раз за разом, процесс постройки хижины, мне не вспомнился ни один хоть мало-мальский изъян.

«Потому, что его попросту не было».

– А я и в правду ругал царя, – мрачно пробормотал торговец.

– Прости, я далек от всего этого, – из моих легких вырвался слабый вздох, – но если ты меня просветишь, то буду благодарен.

Изнуряющая жажда, приглушенная глубокими размышлениями, вновь напомнила о себе. А думать уже не хотелось. Разговор с торговцем позволял отвлечься и скоротать время.

«Оно и вправду течет здесь слишком медленно».

О кувшине с «аккадским вином» я даже не вспоминал.

– Дела плохи, – после небольшой паузы начал Эшнумма. – Если в городе еще с трудом сохраняются порядок и спокойствие, то на местах все обстоит намного хуже. По слухам, жители Мари[2] готовят открытое восстание против Самсу-дитану, – он вздохнул, а затем продолжил, – это и неудивительно. Хетты уже подчинили Ханигальбат[3], вплотную приблизившись к нашим границам. Как раз, в районе Мари. А жители этого города всегда славились стремлением к независимости еще со времен шумеров[4]. Но они не стали бы так открыто выказывать неповиновение, если не решение Самсу-дитану поднять налоги. Царь объяснил это необходимостью возместить упадок доходов от торговли, и люди, возможно, смогли смириться с несладкой участью. Только вот он начал строить себе статуи из чистого серебра, да усиливать поборы. И Повелитель даже не пытается хоть что-то предпринять, дабы улучшить положение – он сутками пьет вино, ездит на охоту и развлекается среди многочисленных наложниц.

– А торговцы из-за нехватки товаров поднимут цены, – добавил я, вспомнив слова Сему.

– Верно, – согласился Эшнумма, с интересом взглянув на меня. – А ты говорил, что далек от государственных дел.

– У меня друг торговец зерном.

– Интересно. Как его имя?

– Сему.

– Хм. Не слышал о таком.

– Он из Северного пригорода.

– Тогда не удивительно. Мне там бывать не приходилось.

– Не удивительно, – повторил я за ним.

Мы замолчали. Ассириец прекратил мурлыкать песнь о Гильгамеше, и теперь только потрескивание факелов на стенах нарушало повисшую тишину.

Слова торговца заставили меня всерьез призадуматься. Если все, что он мне сказал – правда, то положение Вавилона было незавидным. Повышение налогов, упадок торговли, разрыв соглашений с соседними государствами, расширение влияния Хеттской державы вплоть до границ Мари, недовольство жителей – все это могло привести…

«К войне, – промелькнуло у меня в голове. – Что может быть страшнее войны? Не дай, Шамаш, ей случиться!».

– О чем ты думаешь? – спросил Эшнумма.

– О войне, – мрачно ответил я.

– Все верно, – молвил пленный торговец, взъерошивая руками волосы. – Чувствую, она не за горами. Я вот только не знаю, что произойдет раньше – восстание мушкену или вторжение хеттов? Скорее всего, первое. Наши враги не дураки и наверняка догадываются о внутреннем положении Вавилона. Так, что когда начнется бунт, они возьмут город голыми руками.

– Наверное, мы этого уже не увидим, – кисло улыбнулся я, но Эшнумма не слышал. Он полностью погрузился в думы, оставив меня наедине с самим собой.

[1] Аншан – древний эламский город, одна из ранних столиц Элама до переноса столицы в Сузы. Находился к северо-западу от современного иранского города Шираз в Загросских горах, провинция Фарс.

[2] Мари – древнейший город-государство Междуречья. Во времена Хаммурапи вошел в состав Вавилонского царства, став его северо-западной частью.

[3] Ханигальбат – ассирийское название территории будущего государства Митанни на территории Северной Месопотамии и прилегающих областей.

[4] Шумеры – древнее население Южной Месопотамии, говорившее на шумерском языке.

9

Звук шагов в коридоре подземной темницы буквально вытащил меня из полубредовых воспоминаний, смешанных со сновидениями. Очнувшись, я ощутил дикое жжение и сухость внутри. Сам не заметил, как после разговора с Эшнуммой, погрузился в сон.

«Сколько я проспал? День? Несколько часов? Несколько минут?».

Я сел, вновь прислонившись к холодной стене, пытаясь прояснить голову. Мозг был наполнен подобием дурмана.

Когда перед дверью в камеру показался ассириец, я не сразу сообразил, что он не один. Невероятным усилием воли, я заставил-таки немного разогнать туман перед глазами и, наконец, разглядел второго человека. Им оказался мой старый знакомый конвоир Тиридат.

– Воды… – хотел сказать я, но вместо своего голоса услышал лишь сиплые звуки и зашелся кашлем.

– Что он сказал? – спросил Тиридат.

– Исходя из моего опыта общения с узниками, – начал отвечать ассириец с видом учителя, – он просит воды.

– Тогда почему ты не дал ее?

Тюремщик изобразил на лице удивление:

– Как же не дал? Обижаете, господин. Вон, целый кувшин стоит!

– Открывай, – тихо произнес Тиридат, указывая на дверь.

Загремела связка ключей, один из которых повернулся в замке. Затем лязгнула дверь, и камера отворилась.

Сознание вновь начало затуманиваться и, сквозь молочную пелену, я услышал голос Тиридата:

– Это же моча!

– А даже если и так, господин?

– Это не вода, – Тиридат, судя по резким ноткам в голосе, испытывал легкое раздражение.

– Ошибаетесь, о, благородный муж. Это вода. Только переработанная.

«Вот бы он выплеснул этот кувшин ему в лицо!».

Но Тиридат ничего подобного не сделал, а лишь отодвинул сосуд в сторону:

– У него нос сломан.

– Да? Это так печально.

– Ты не имеешь права наносить увечья узникам.

– Побойтесь Шамаша, господин! Неужели вы думаете, что это я? Должно быть, он упал, запутавшись в собственной цепи! Она вон, какая длинная. Ну, и грохнулся носом об пол.

«Хорош ассириец, ничего не скажешь. И попробуй теперь докажи, что это не я себе нос разбил. Интересно, а если бы он и впрямь мне ноги отпилил, как бы оправдался? Что я подцепил заразу, и ради спасения жизни заключенного герой-тюремщик пошел на риск?».

Стражник обратился ко мне:

– Идти сможешь?

Я начал вставать, медленно, держась правой рукой за стенку. Гул в голове нарастал.

«Как шум прибоя? Так это, кажется, называют торговцы с юга?».

Сделав глубокий вдох, я выпрямился. Все двоилось перед глазами, то соединяясь во едино, то вновь разбегаясь в стороны. Туман снова начал сгущаться перед ними. Я не видел, как была снята одна цепь и надета другая. Только чувствовал, что заковали мне лишь руки. Видимо, рассчитывая на то, что у меня нет сил на попытку побега.

«Что ж, они совершенно правы».

– А набедренная повязка? – поинтересовался Тиридат у ассирийца.

Тот возмущенно воскликнул:

– Господин, только не говорите, что считаете, будто я взял! Поверьте, у меня нет за столом алтаря, где я поклоняюсь грязным тряпкам чужих людей. И я не приношу в жертву испражнения.

Тиридат не ответил. Еще в тот миг, когда он привел меня сюда, я видел по его лицу, что тому не хочется связываться с тюремщиком.

«У тебя же меч. Просто проткни этого ублюдка!».

Но я прекрасно понимал, что он этого не сделает. Я всего лишь жалкий мушкену.

– Пошли.

Мои ноги медленно двинулись вперед, временами натыкаясь на стены. Тиридат выполнял сейчас скорее роль поводыря, нежели конвоира.

– Да хранят тебя боги, Саргон, – услышал я голос Эшнуммы, но не ответил, ибо все равно не смог бы. Во рту не осталось и капли влаги.

За моей спиной раздался шелестящий шепот тюремщика, вполголоса напевающего известные строки:

– Гильгамеш! Куда ты стремишься?

 Жизни, что ищешь, не найдешь ты![1]

[1] Отрывок из поэмы о Гильгамеше. Приводится в переводе И.М. Дьяконова.

10

Свое шествие до зала суда я помнил урывками. Какая-то часть пути осталась в памяти, а другая была полностью стерта, словно табличку для письма покрыли свежим слоем глины. Проход по коридору темницы в сторону выхода – пустота. Подъем по лестнице – снова пустота. Но вот сам выход на солнечный свет, чувство невыносимой рези в глазах от ярких лучей, такое, что пришлось сильно зажмуриться, ибо боялся ослепнуть – это помню отчетливо. Видимо, настолько сильными оказались боль и страх в тот момент.

А затем снова пустота. Гнетущая, неумолимая пустота, которая начала рассеиваться лишь тогда, когда я почувствовал…

Почувствовал этот запах. Блаженный аромат. Я даже поначалу не поверил. Решил, что снится очередной бредовый сон. Но запах не улетучивался. Не проходил. И тогда я рискнул разомкнуть веки. Туман рассеялся, и я обнаружил, что сижу на скамье за небольшим деревянным столом. Руки по-прежнему сцепляли кандалы. Но все мое внимание было приковано к нему – кувшину. Небольшого размера, с нанесенным черной краской узором антилопы, он стоял посреди стола, молчаливо маня к себе, словно вавилонская блудница. И я не смог противиться искушению. Резко наклонившись вперед и скребя цепями по дереву, схватил драгоценный сосуд. С безумными глазами, поднес к пересохшим губам. В горло полилась долгожданная жидкость, а из глубин моих недр вырвался стон удовольствия. Живительная влага разлилась по внутренностям, заставляя отступить мучительное жжение.

«Богатство слаще воды» – услышал я однажды от какого-то вельможи.

Сейчас, в сей сладостный момент, я готов был расхохотаться ему прямо в лицо.

Полностью утолив мучившую жажду, и опустошив кувшин примерно на половину, я довольно крякнул и осмотрелся. Сосуд поставил обратно на стол, однако установил его рядом с собой, готовый в любой момент вновь жадно припасть к его краям.

Я находился в широком прямоугольном зале, стены и высокий потолок которого были выложены из обожженного кирпича, покрытого синей глазурью. Все стены украшали барельефы желтых львов, горделиво вышагивающих в одном направлении. На полу расстилался узкий красный ковер. Напротив у другой стены стояли стол и скамья, точь-в-точь такие, за которыми сидел я. Однако они пустовали. А вот длинный деревянный стол из прочного дуба с барельефом золотого быка, стоявший по правую руку на небольшом возвышении, отнюдь не был таким пустым. За ним на фоне широкого окна, сквозь которое прорывался солнечный свет, расположились четыре человека. Гладковыбритые, чистые и ухоженные лица со сверкающими лысыми головами. Пытливые глаза смотрят на меня, и в них сквозит примесь любопытства и презрения. На всех четверых одинаковые светлые рубахи безупречной чистоты и рукавами до локтей. Нижнюю часть их одеяний я рассмотреть не мог, ибо они скрывались под столом. То, что это были жрецы Эсагилы, я догадался почти сразу. Однако самого Верховного жреца, судя по всему, среди них не было, что меня не слишком удивило. У него наверняка есть занятия поважнее, нежели выслушивать дело жалкого оборванца.

Рассматривая каждую мелочь окружения, я не сразу заметил, что позади меня стоят два вооруженных стражника в пластинчатых доспехах и мечами на поясах. Один из них держал в руках цепи от кандалов. Их лица были полностью непроницаемы, а взгляд упирался в стену напротив.

– Полагаю, мы можем начинать, – донесся до меня голос одного из жрецов, отдаваясь эхом от стен, – да благословит Шамаш этот справедливый суд! – торжественно добавил он.

Я повернулся в их сторону.

Крайний слева жрец взял в бледные руки стиль[1] и, вращая его между пальцев, произнес:

– Поскольку, у погибшего не оказалось никаких родственников или близких, мы начнем с допроса обвиняемого, – он покосился на меня, а затем спросил, – имя?

«Они что, не знают? Или это правила такие?».

– Мое? – на всякий случай уточнил я и сразу же пожалел об этом.

Один из стражников с силой ударил меня головой о стол. Перед глазами вновь пошли круги, но я так часто получал по голове последние несколько дней, что уже начинал к ним привыкать.

– Имя? – повторил жрец.

– Саргон, – ответил я, держась за лицо руками.

– Кто ты, Саргон?

– Ремесленник, – пробубнил я сквозь ладони.

– В чем заключается твое ремесло?

– Я строю глиняные хижины, чиню мебель, занимаюсь плотнической работой.

– Где твой дом?

– На окраине Западного пригорода.

– Знаешь, почему ты здесь, Саргон?

– По обвинению в убийстве корзинщика, – ответил я, опуская руки и вновь получая удар о стол.

– Ты решил поиздеваться над нами, мушкену? – голос жреца оставался холодным и спокойным.

– Нет, клянусь Шамашем! – простонал я, мысленно вознося хвалу богам, что не задел сломанный нос.

– Тогда я повторяю еще раз. Ты знаешь, почему ты здесь?

Мне никак не приходило в голову, как следует ответить на вопрос. И дело тут даже не в том, что она туго соображала из-за постоянных ударов. Ведь если я тут не из-за корзинщика, то из-за чего?

Облизав губы, я, спустя несколько секунд, молвил:

– Возможно, достопочтенные жрецы снизойдут до жалкого смертного и скажут, по какой причине я здесь оказался?

Люди, сидящие за столом, переглянулись.

– Обвиняемый пытается водить нас за нос и уйти от ответственности, Кашшур, – буркнул крайний справа жрец.

При упоминании этого имени, я вздрогнул.

– Ваша Лучезарность? – беззвучно прошептали мои губы.

«Значит, Верховный жрец все-таки здесь! Но зачем?».

Меж тем губы Кашшура дернула едва заметная усмешка.

Он отложил стиль и посмотрел мне прямо в глаза:

– Ты здесь по обвинению в убийстве, – начал он, медленно выговаривая каждое слово, – но не корзинщика. Н-е-е-т. Мы не рассматриваем дела простолюдинов. Этим занимаются местные рабианумы. Ты просто обязан сие знать, – тут Верховный жрец сделал паузу и слегка прищурил свои карие глаза, – ты обвиняешься в убийстве храмового писца.

Даже если бы сейчас в окно заглянул Адад[2], усмехнулся и метнул в меня молнией, я не был бы так поражен, как от слов Кашшура. Я сидел, разинув рот, и не в силах выдавить из себя хоть слово. Да что слово. Звук!

– Ты признаешь свою вину, Саргон?

– А… я…

Глаза Кашшура еще больше сузились:

– Ты признаешь свою вину?

– Нет! – ко мне вернулся дар речи.

Я даже попытался встать, но жилистые руки стражников тут же усадили меня обратно на скамью.

– И я не знаю никакого писца Бел-Адада! Я знаю корзинщика Бел-Адада!

– Я правильно понимаю? – Верховный жрец вновь взял в руки стиль, – ты не признаешь свою вину в убийстве писца?

– Я же сказал вам, что не знаю никакого.... – мой голос сорвался на крик, после чего последовало очередное соприкосновение со столом.

На этот раз везение кончилось, и удар пришелся прямо на место перелома. Я взвыл, закрывая лицо руками. Слезы обиды и боли потекли по осунувшимся щекам.

– Как смеешь ты, ничтожный мушкену, повышать голос на совет жрецов? – его спокойный размеренный тон, отдающий твердыми нотками, не изменился ни на йоту.

Я молчал. Разум отчаянно искал выход из сложившегося положения, но не находил. Из носа вновь засочилась кровь.

– Полагаю, это можно трактовать, как отказ сознаваться в содеянном, – молвил Кашшур, придвигая к себе глиняную табличку и делая на ней какие-то пометки, – тогда мы можем начать заслушивать показания свидетелей, – он поднял голову, – стража! Пригласите первого.

Один из воинов, тот, который был освобожден от поручения удерживать цепи оков, двинулся к дверям зала. Я же поднял голову вверх, прижав пальцы к ноздрям, пытаясь остановить кровотечение.

«Ну и досталось же моему носу за сегодня!».

Створчатые деревянные двери распахнулись, и в зал вошел человек средних лет, невысокого роста и в потрепанной белой рубахе, заправленной в такую же потрепанную выцветшую набедренную повязку, свисающую до колен. Ноги были обуты в кожаные сандалии. Виски покрывала легкая седина, а загорелое морщинистое лицо свидетельствовало о том, что этот человек слишком много времени проводит на солнце. Кажется, я узнал его. Он был соседом корзинщика Бел-Адада. Хоть лично мы не знакомились, пару раз я пересекался с ним во время строительства хижины. Насколько мне известно, он постоянно работал в поле на оросительных каналах к югу от города.

Сосед корзинщика остановился в десяти локтях от стола жрецов и поклонился по пояс:

– Приветствую благословенный совет жрецов! Да хранят вас боги!

– Назови себя, – приказал Кашшур.

– Ариду, Ваша Лучезарность.

– Кто ты, Ариду?

– Свободный крестьянин, господин.

– Чем ты занимаешься?

– Я работаю в поле на оросительных каналах к югу от города. Помогаю выращивать пшеницу и ячмень.

– Где твой дом?

– В Западном пригороде, господин. Возле дороги, ведущей к воротам.

– Ты знаешь обвиняемого, Ариду?

Он бросил на меня беглый взгляд, потом повернулся к совету:

– Да, знаю, достопочтимый жрец.

– Откуда ты его знаешь?

– Этот ремесленник строил хижину моему соседу. Я часто видел его за работой.

– Имя соседа?

– Бел-Адад, – тут Ариду сделал грустное лицо.

– Ты знаешь, кем был Бел-Адад?

– Да, господин, он был храмовым писцом.

– Корзинщиком! – загнусавил я. – Он был корзинщиком! О, великие жрецы, этот человек либо врет, либо ошибается!

Ариду осуждающе покосился на меня.

Кашшур повернул голову в мою сторону:

– У тебя есть свидетели того, что убитый являлся корзинщиком?

– Он сам мне об этом сказал!

– К сожалению, спросить его мы уже не сможем.

Я ткнул пальцем в Ариду:

– А откуда он знает, что Бел-Адад был писцом?

Верховный жрец перевел взгляд на свидетеля и вопросительно поднял брови.

– Мне об этом сказали, – спокойно ответил Ариду.

– Кто тебе об этом сказал? – поинтересовался Кашшур.

Ариду внимательно посмотрел на совет жрецов и, после одобрительного кивка Верховного жреца, ответил то, от чего я чуть не рухнул со скамьи:

– Вы.

– Совет жрецов поведал тебе сведения о храмовом писце Бел-Ададе?

– Да, господин.

Я сидел, будто огретый по темечку обухом топора, ошарашено наблюдая за происходящим.

– Изволь объяснить, – потребовал Кашшур.

– Да, Ваша Лучезарность, – Ариду кашлянул в кулак. – Около двух недель назад я получил от верховного совета Эсагилы задание тайно присматривать за писцом Бел-Ададом.

– Ты состоишь на службе Храма Мардука?

– Да, господин, имею такую честь.

– Тебе сообщили причину слежки?

– Нет, Ваша Лучезарность, не сообщили.

– Что тебе удалось узнать?

– Писец Бел-Адад заказал постройку хижины у этого человека, – тут Ариду кивком указал на меня, – а также нередко общался с местными жителями и передавал им деньги.

– Деньги?

– Да, господин.

– Ты можешь назвать точную сумму передаваемых средств?

Ариду покачал головой:

– Нет, господин Кашшур. Опасаясь быть замеченным, я старался держаться подальше от храмового писца. Могу лишь утверждать, что речь шла о горсти серебряных сиклей.

– Сможешь привести пример передачи денег Бел-Ададом другим лицам?

– Да, Ваша Лучезарность. Я своими глазами видел, как храмовый писец передает деньги пекарю Габра-Лабру, живущему недалеко от Западных ворот.

– Тот самый пекарь, которого задержали за оскорбление Его Величества Самсу-дитану?

– Да, господин.

– Когда это произошло?

– На следующий день, после того, как царский сборщик налогов забрал у пекарей девять десятых их заработка за месяц.

Кашшур сделал очередную запись в табличке. Я же продолжал следить за происходящим с ничего не понимающим видом.

«Выходит, Бел-Адад и вправду был писцом. Тогда нет ничего удивительного в том, что он заплатил мне целых шесть сиклей серебра за работу. Для храмового писца это сущая мелочь. Но что он делал в бедняцком пригороде, шакалы меня подери?».

– Ариду, – обратился к свидетелю Кашшур.

– Да, господин?

– Имеешь ли ты еще что-либо сказать?

– Нет, господин.

– Можешь идти, – разрешил Верховный жрец.

Отвесив низкий поклон, Ариду развернулся и быстрым шагом направился к выходу, вышел из зала.

– Пригласите следующего свидетеля.

Кровь перестала сочиться из носа, так что я смог принять нормальное положение и с интересом смотрел в сторону дверей. На этот раз в проеме показался воин в пластинчатом доспехе и шлеме-шишаке, но без оружия. Я сразу узнал этот холодный пронзительный взгляд голубых глаз. И эту ухоженную безукоризненную бороду – командир стражей, задержавших меня в то злосчастное утро.

Тот с точностью повторил церемонию приветствия предыдущего свидетеля, только поклон его был куда более скромным.

Последовал очередной вопрос от жреца:

– Назовите себя.

– Эмеку-Имбару, Ваша Лучезарность.

– Ваше положение?

– Командир отряда городской стражи из десяти человек.

– Где ваш дом, командир?

– Мой дом – Вавилон, – спокойно сказал тот.

Услышав такой ответ, Кашшур слегка приподнял левую бровь, однако продолжать допрос на эту тему не стал:

– Вы знаете обвиняемого?

– Знаю, досточтимый жрец, – командир даже не смотрел в мою сторону.

– Откуда вы знаете его?

– Он прибыл на место преступления, заявив, что построил дом для убитого.

– Он признался в убийстве?

– Нет. Лишь в том, что соорудил хижину.

– Обвиняемый сообщил вам, где находился в момент совершения преступления?

– Да, господин. По его же словам, он находился у себя дома.

– Доказательства своим словам обвиняемый предоставил?

– Нет, Ваша Лучезарность, не предоставил.

Верховный жрец кивнул и нанес очередные пометки в табличку:

– Как вы узнали о произошедшем?

– Утром мы несли службу на улицах западного пригорода, когда услышали шум и крики. Кто-то звал стражу. Мы поспешили на зов и обнаружили обрушившуюся хижину, а также толпу людей вокруг нее.

– Вам удалось установить время обрушения крыши?

– Нет. Никто из очевидцев не мог указать, когда произошло возможное преступление. Люди вышли из своих домов и увидели, что хижина уже развалилась. Сколько она простояла в таком состоянии – неизвестно.

Я напрягся.

«Значит, люди не слышали обвала дома! Тогда Сему мог сказать правду? Но откуда он знает про это? Как так получилось, что звук рухнувшей балки не всполошил всю округу, и соседи мирно проспали вплоть до рассвета и только тогда обнаружили следы? А самое главное… почему этот командир стражи утверждал, что хижина корзинщика обрушилась утром?».

Я не смог удержаться и задал вопрос:

– Господин, но ведь вы сами сказали мне – крыша жилища обрушилась утром! А сейчас говорите, что не знаете времени.

В зале на несколько мгновений воцарилась гробовая тишина. Она была настолько тяжелой и гнетущей, что я отчетливо слышал дыхание каждого из присутствующих. И только дыхание Эмеку-Имбару оставалось ровным, не прерывающимся ни на миг. Его взгляд окатил меня, словно капли ледяного дождя.

Несколько секунд спустя он ответил, нарушая всеобщее молчание:

– Я не утверждал подобного.

Я чуть не поперхнулся от возмущения:

– А что тогда?!

– Я предположил, – бесстрастно ответил Эмеку-Имбару.

Полностью огорошенный и не понимающий, что происходит я ошеломленно прошептал:

– Предположили?

– Когда обвиняемый появился возле дома погибшего, – командир стражников снова обратился к жрецам, – я действительно имел предположение о том, что хижина обвалилась утром. Однако, расспросив соседей и возможных очевидцев, подтверждения симу не нашел.

– Не нашел, – одними губами повторил за ним я.

– Вы установили причину смерти погибшего? – спросил Кашшур.

Эмеку-Имбару уже хотел было ответить на очередной вопрос Верховного жреца, но тут вновь встрял я:

– Командир, вы нашли Сему?

– Обвиняемый Саргон! – впервые за все время суда Кашшур повысил голос. – Я не давал тебе слова.

– Простите, господин, – я потупил взор.

Верховный жрец пронзил меня острым взглядом, а затем добавил уже привычным спокойным тоном:

– Совет разрешит тебе задать свои вопросы после того, как закончит допрос свидетеля. Ясно?

Я удрученно кивнул.

– Не слышу.

– Ясно, Ваша Лучезарность, – выдавил из себя я.

– Хорошо, – Кашшур повернулся к Эмеку-Имбару, – так, вы установили причину смерти погибшего?

– Да, достопочтимый жрец. Одна из балок, державших крышу, сорвалась вниз и упала прямо на хозяина хижины, проломив ему череп. Лицо погибшего было сильно изувечено.

– Вам известно кем являлся погибший?

– Согласно показаниям очевидцев, погибший был корзинщиком.

– Командир, – голос Кашшура приобрел вкрадчивый оттенок.

– Да, Ваша Лучезарность?

– В данный момент меня не интересуют показания очевидцев.

Воин нахмурился:

– Не понимаю…

На устах Кашшура заиграла загадочная улыбка:

– Я хочу знать, известно ли вам кем являлся погибший?

Эмеку-Имбару молчал несколько секунд, которые мне показались вечностью. Слегка наклонив голову набок, командир стражников смотрел на Верховного жреца холодным взглядом. Я, в свою очередь, буквально пожирал его глазами.

Наконец, он ответил:

– Нет, доподлинно мне это неизвестно.

Возможно, мне показалось, но на секунду лицо Кашшура приобрело довольное выражение, однако оно исчезло так быстро, что я не мог поручиться – было ли это на самом деле.

«Или просто игра воображения?».

– Вы сказали, что лицо хозяина дома было изуродовано?

– Да, Ваша Лучезарность.

– Тогда как вы узнали, что это именно Бел-Адад, хозяин хижины?

Эмеку-Имбару нахмурил брови:

– Я сделал разумный вывод, господин. Хижина принадлежала Бел-Ададу. Кто, как не он должен покоиться под ее обломками?

Жрец снисходительно улыбнулся:

– Я не сомневаюсь в ваших способностях, Эмеку-Имбару, но я обязан был задать этот вопрос, – он пододвинул к себе еще одну глиняную табличку, окинул ее беглым взглядом, а затем спросил у командира, – вы провели осмотр тела?

– Да, достопочтимый жрец.

– Вы нашли какие-нибудь особые приметы?

– У погибшего имелись два глубоких шрама на левом запястье.

Жрец утвердительно кивнул и обратился к табличке:

– У храмового писца Бел-Адада имелись два глубоких шрама на левом запястье, полученные несколько лет назад в результате операции по удалению змеиного яда. Укус писец получил, случайно наткнувшись на опасную тварь во время обхода южных пригородов, дабы составить перечень продуктов, причитавшихся в качестве налога с земледельцев в пользу бога Мардука.

В глазах командира стражи вновь блеснул тот нехороший огонек, который мне уже единожды удалось повидать. Но он потух так же быстро, как и в прошлый раз.

– Выходит, – начал Эмеку-Имбару, – погибший и вправду был писцом. Но зачем ему понадобилось скрываться в виде корзинщика?

Верховный жрец Кашшур окатил командира таким взглядом, словно пытался заморозить того насмерть. Его лицо превратилось в подобие бронзовой маски.

– Я не давал вам права говорить, командир.

– Простите, Ваша Лучезарность, – в голосе Эмеку-Имбару не звучало и намека на раскаяние.

Поразмышляв несколько секунд, Кашшур добавил:

– Впрочем, должен признать – ваш вопрос уместен.

Эмеку-Имбару продолжал молча смотреть на Верховного жреца, и тот начал пояснение.

– Последний месяц Бел-Адад не занимался какого-либо рода деятельностью, связанной со службой Мардуку или совету. Однако мне донесли сведения о том, что храмовый писец продолжал брать серебро из жреческой казны, пользуясь своими полномочиями. Разумеется, совет не мог оставить без внимания сие действие. Мы приставили к Бел-Ададу своего осведомителя. Вы наверняка столкнулись с ним в приемном зале. Ариду, крестьянин, что работает на каналах к югу от Вавилона.

Командир стражников согласно кивнул.

Верховный жрец продолжил:

– Согласно сведениям, добытым нашим осведомителем, храмовый писец занимался раздачей казенных средств местному населению и вел с ним тайные беседы. Однако смысл этих бесед установить мы не успели. Бел-Адад погиб под обрушившейся крышей собственного дома. Мы можем лишь предполагать об истинных мотивах писца. Вы знаете пекарей? Тех, что задержали за оскорбление нашего повелителя Самсу-дитану?

Командир стражников вновь утвердительно кивнул.

– Накануне их возмутительной выходки в местной таверне Бел-Адад, согласно все тем же сведениям нашего осведомителя, вел с ними некую беседу и передавал денежные средства в виде серебряных сиклей. Совет Храма Мардука начал подозревать писца не только в растрате казны Эсагилы, но и в распространении недовольства среди населения пригорода. Не исключено, что Бел-Адад занимался подстрекательством. Я намеревался отдать приказ о задержании и его дальнейшего допроса, однако не успел. Случилось то, что случилось.

С уст Эмеку-Имбару уже хотел сорваться уточняющий вопрос, но, видимо, вспомнив предыдущую реакцию Кашшура на свое любопытство, так и не произнес его вслух.

Заметив это, Верховный жрец молвил:

– Как только Ариду узнал о произошедшем с Бел-Ададом, он сразу сообщил об этом нам.

– Значит, меня отпустят? – с надеждой в голосе спросил я.

Лицо Кашшура, вновь превратившееся в бронзовую маску, повернулось ко мне:

– Виновность Бел-Адада в растрате казенных средств на непонятные цели не освобождает тебя от ответственности за недобросовестное строительство хижины.

Из меня вырвался стон отчаяния, а Верховный жрец снова обратился к командиру стражников:

– Что бы ни помышлял Бел-Адад за нашими спинами, он по-прежнему оставался храмовым писцом, и его убийство является делом государственного уровня. Этим объясняется мой приказ о задержании ремесленника Саргона и дальнейшее препровождение оного в тюрьму Эсагилы. Надеюсь, я сумел утолить ваше явное любопытство, командир?

Эмеку-Имбару продолжал сохранять непроницаемое выражение. Ни один мускул не дрогнул на лице. Я даже подумал, что он и Верховный жрец могли бы стать неплохими соперниками в плане того, кто сумеет скрыть друг от друга как можно больше знаний.

Поскольку Кашшур ждал ответа, командир стражников молвил тоном, в котором не было ничего, кроме официальной вежливости:

– В полной мере, Ваша Лучезарность.

– Тогда вы можете быть свободны. Спасибо за донесение, Эмеку-Имбару. Возвращайтесь на службу.

Командир сдержанно поклонился и уже собирался уйти, как я окликнул его:

– Стойте!

Он посмотрел на меня.

– Вы нашли Сему? Торговца из северного пригорода?

Командир окатил меня ледяным взглядом, а затем сухо произнес, давая понять, что разговор окончен:

– Нет, – и твердым шагом вышел из зала суда.

«Сему… Куда ты пропал?!».

– Что ж, – произнес Верховный жрец, – полагаю, следствие по делу об убийстве писца Бел-Адада можно считать законченным.

– Найдите Сему, Ваша Лучезарность! – взмолился я.

Верховный жрец медленно обернулся в мою сторону, и я все понял.

Его дальнейшие слова только подтвердили мои опасения:

– Мы не намереваемся тратить время на поиски твоего возможного свидетеля, который располагает сомнительными сведениями.

– Но он знает, что Бел-Адад погиб ночью…

– Не имеет значения, когда он погиб. Главное, как он погиб, – резко отрезал тот.

– Что?! – выдохнул я.

Кашшур, не обращая внимания на мой возмущенный возглас, повернулся к другим членам совета судей и спросил:

– Ваше решение?

Те, не задумываясь, произнесли:

– Виновен.

– Виновен.

– Виновен.

Каждое их слово, словно молот кузнеца, выколачивал из меня надежду на спасение и справедливость. Мой внутренний мир, еще недавно казавшийся таким прочным, дал трещину.

Верховный жрец встал и торжественно произнес:

– Согласно закону нашего Великого Хаммурапи, да хранят его боги в загробном царстве, если строитель возвел для человека дом, оказавшийся настолько непрочным, что он развалился и стал причиной смерти его владельца, то наказание такому строителю – смерть.

– Я сделал работу, как надо – промямлил я, глядя в пустоту.

– Доказательства и слова свидетелей говорят другом, – холодно возразил Кашшур. – Поскольку вина обвиняемого ремесленника Саргона полностью доказана и, учитывая то, что он не признался в содеянном…

– Я признался, что строил этот дом, будь он проклят! – рыкнул я, но Верховный жрец проигнорировал мой возглас.

– …наказание в виде испытания Божьим судом не имеет смысла. Поэтому обвиняемый приговаривается к казни – обезглавливание с помощью меча, а его останки должны быть захоронены в степи за городом, дабы никто, кроме палачей, не узнал места его последнего упокоения. Приговор привести в исполнение завтра на рассвете. Да хранит Эрешкигаль[3] твою душу в Иркалле[4]

– Нет! Шамаш свидетель, я невиновен! – закричал я, пытаясь встать, но на этот раз удар о стол оказался такой силы, что мрак и забытье окутали сознание почти мгновенно.

[1] Стиль – бронзовый стержень, заостренный конец которого использовался для нанесения текста на глиняную табличку или дощечку, покрытую воском. Противоположный конец делался плоским, чтобы стирать написанное.

[2] Адад – бог непогоды в аккадской мифологии, создатель бури, ветра, молний, грома и дождя, воплощение разрушительных и созидательных сил природы.

[3] Эрешкигаль – в шумеро-аккадской мифологии богиня, властительница подземного царства.

[4] Иркалла – в шумеро-аккадской мифологии подземное царство, из которого нет возврата.

11

Очнулся я лежа на полу. Снова в той же камере. Кувшин «аккадского вина» по-прежнему стоял возле стены напротив. Вонь, источаемая из него, стала еще нестерпимее.

Я повернул голову в сторону камеры напротив, в надежде увидеть Эшнумму, но она была пуста. Видимо, его увели на собственный суд. Мне стало немного жаль, что пришлось остаться в этом мрачном и холодном месте одному. Ассириец был не в счет. Сев, я прислонился спиной к стене и закрыл глаза.

«Вот и подошел конец твоему жизненному пути, Саргон. Завтра на рассвете ты примешь смерть и встретишься со своими отцом и матерью в загробном мире. Эх, я конечно, невероятно по ним скучаю, но, все же, не особо спешу. Однако, похоже, придется смириться с этим. Но, Шамаш мне свидетель, я этого не хочу! Может, есть какой-то выход отсюда? Возможен ли побег?».

Я подергал цепь, которая вновь сковывала ногу, но сразу стало понятно, что голыми руками ее не снять.

От всего, что произошло со мной, голова шла кругом.

«Надо было раньше о побеге думать, когда ты только узнал, что погиб писец Бел-Адад… Писец… Выходит, он и вправду был писцом! Ну, по крайней мере, я узнал ответы на два вопроса из тех, что задавал себе ранее. Откуда у простого корзинщика столько денег – просто. Он был не корзинщиком, а писцом. Почему Бел-Ададом интересовались жрецы – опять же, ответ прост. Он принадлежал храму Эсагилы и имел весьма почетную должность».

 Но ответы на два вопроса сразу же породили новые.

Зачем ему хижина в бедняцком пригороде? 

И что, демоны меня забери, он там делал? 

«Насчет последнего можешь не переживать. Демоны заберут тебя уже завтра».

Губы расползлись в вялом подобии улыбки в ответ на ироничную мысль.

Однако мечта о побеге не покидала мой разум.

Я посмотрел на кувшин с мочой. Безумная идея мелькнула в голове.

«Что если ударить пришедшего за мной сосудом по черепу? Или выплеснуть палачу прямо в глаза? Моча разъедает. Это поможет на время ослепить врага и подарит шанс. Быть может, мне даже удастся завладеть его оружием и тогда… А что если их будет двое? Ох… Надо еще подумать…».

Размышления о поисках путей возможного побега были бесцеремонно прерваны. Внезапно в коридоре раздались громкие шаги. Я напрягся, переводя взгляд то на выход, то на кувшин. Из-за поворота показались две фигуры, в одной из которых я сразу признал тюремщика. Когда я увидел, что ассириец не один, маленькая надежда на спасение, вспыхнувшая словно высушенный стебель от кремниевых искр, сразу угасла, хоть и продолжала тлеть где-то в глубине ничтожным угольком.

– Вот он, господин, – сказал ассириец, обращаясь к спутнику.

– Прекрасная Нинкаси[1]! – воскликнул незнакомец, при звуках голоса которого я вздрогнул. – Ну и смрад здесь.

– Простите, господин, – тюремщик виновато развел руками, – мы в темнице. Тут постоянно витают странные запахи.

– Странные запахи, – ворчливо повторил незнакомец, – дерьмо это, а не странные запахи.

– Вам угодно что-нибудь еще? – заискивающе прошелестел ассириец.

– Нет. Оставь нас, Тегим-апал.

Пытаясь рассмотреть нового гостя, я щурил глаза, но тот оставался в тени коридора.

– Вы уверены, господин? – спросил ассириец.

– Иди уже, – ответил незнакомец тоном, не принимавшим возражений.

Кивнув, Тегим-апал развернулся и зашагал к своему месту. Вскоре он скрылся за поворотом, оставив меня наедине с таинственным гостем.

– Ну, здравствуй, Саргон, – молвил посетитель.

– Кто ты? – спросил я, чувствуя легкое возбуждение.

– Неужели ты не узнаешь меня?

– Нет. Хотя голос кажется знакомым.

Гость тихо засмеялся, и его смех мне совсем не понравился. Он заставил сердце в груди биться сильнее.

– Если не уши, то, быть может, глаза помогут тебе вспомнить, – произнес он, выходя на свет факелов.

Внутри у меня все похолодело, когда я увидел это лицо. Руки непроизвольно сжались в кулаки, а на лбу выступил холодный пот. Живот скрутили предательские спазмы. Я хотел крикнуть, но дыхание перехватило.

С внезапно пересохших губ сорвался громкий шепот:

– Бел-Адад!

[1] Нинкаси – богиня шумерской мифологии, ответственная за пиво и другие алкогольные напитки.

12

Я резко поднялся, отшатнувшись вглубь камеры. Цепь на ноге звонко брякнула об пол.

– Ты… ты… ты же…

– Мертв? – договорил он за меня. Его полные губы разошлись в снисходительной улыбке, из-за чего она выглядела еще более зловещей, чем была на самом деле. – Дорогой Саргон, я чувствую себя прекрасно, для мертвеца, – он небрежно развел руки в сторону.

Ошибки быть не могло. Это не издевательская игра света и тени сумрачного подземелья. Не плод моего больного воображения. Не безумное видение, как следствие частых ударов по голове. Нет, это реальность. Жестокая, беспощадная реальность. Передо мной по ту сторону металлической решетки стоял Бел-Адад. Живой и невредимый.

– Полагаю, – продолжил он, опуская руки, – ты хочешь узнать ответы на некоторые вопросы. Честно признаюсь, я и сам желаю все тебе рассказать, ибо ты заплатил высокую цену за правое дело, – улыбка сошла с его уст, – собственной жизнью заплатил.

– Если ты жив, то меня не за что судить, – прохрипел я, медленно приближаясь к двери камеры, все еще не до конца осознавая, что он не призрак. Не этимму[1], который бродит по земле в тщетных попытках найти свое упокоение.

Но нет. Это и в самом деле Бел-Адад. Только теперь, вместо простецкой рубахи корзинщика, его крупное тело покрывала прекрасное фиолетовое одеяние с короткими рукавами и подолом до колен, а за спиной виднелся красный плащ.

– Саргон, Саргон, – писец покачал головой, при этом щелкая языком, – ты все такой же наивный болван. Чего не скажешь о твоем великом тезке. Это лишь подтверждает то, что я не ошибся, когда выбрал тебя.

– Что значит, выбрал?

Бел-Адад вздохнул с видом учителя, втолковывающего азы клинописи нерадивому ученику:

– Уверен, будет проще, если ты начнешь задавать вопросы, а я на них стану отвечать.

Я подошел почти вплотную к выходу. Цепь на ноге натянулась. Храмовый писец внимательно следил за мной, находясь вне досягаемости моих рук.

– С чего ты взял, что мне хочется тебя слушать? – максимально равнодушным тоном выдавил я, постепенно овладев собой.

– На твоем месте я бы не удержался.

– Ты не на моем месте! – гневно прохрипел я.

– К тому же, – продолжил Бел-Адад, пропуская последнюю реплику мимо ушей, – это не совсем правильно с моей стороны. Отправить человека в загробный мир, даже не сказав ему, за что, – тут он вновь выдавил из себя подобие улыбки, и мне даже показалось, что в ней промелькнула доля сочувствия.

«Или это просто причудливая игра света и тени, вперемешку с моим возбужденным воображением?».

Писец добавил:

– Такая уж, видимо, моя судьба. Обрывать жизни тем, кто не всегда заслуживает смерти.

Я стоял, не в силах сообразить, что он имеет в виду. В то же время, во мне закипал гнев. Ведь именно из-за человека, стоявшего по ту сторону медных прутьев, завтра мне отсекут голову.

– Зачем тебе нужна была эта хижина, сожри тебя Пазузу? – процедил я.

– Не скрипи на меня зубами, Саргон, – он продолжал снисходительно улыбаться, но в глазах вспыхнул огонек.

«Или это просто факелы отражаются в его очах?».

– Постройка хижины была нужна для продолжения тайной деятельности в пользу жрецов в том районе пригородов. Однако уже к концу твоей работы над ней, я понял, что планы срываются, и лачуга станет лишь предлогом, чтобы незаметно исчезнуть. А вину за мою, якобы, смерть взвалить на нерадивого строителя не составит особого труда. Ты отлично подходил на роль козла отпущения – этакий наивный простачок, веривший в справедливость и порядок.

– Что же ты там делал?

Бурный гнев внутри меня начал плавно превращаться в закипающий котел. Кулаки сжимались и разжимались сами собой.

– Уверен, ты понятия не имеешь, что сейчас происходит за пределами государства, – он начал неспешно расхаживать по коридору, оставаясь в поле моего зрения. – Ну, конечно, откуда простому ремесленнику знать о верховных делах? Деяниях Самсу-дитану и хеттской…

– Я знаю обо всем, – резко перебил я.

Бел-Адад удивленно взглянул на меня:

– Кто же этот осведомитель, что снизошел до тебя?

Я промолчал.

– Хотя, впрочем, неважно, – вновь улыбнулся он, – это лишь облегчит мне пояснение. Как ты уже, видимо, понимаешь, наш царь, Самсу-дитану, крайне никудышный правитель. Он любит проводить время за кувшином вина и в обществе шлюх, а не знати или жрецов. Верховный совет Эсагилы намерен решительно изменить положение в Двуречье. Однако царю по-прежнему верно воинское сословие, которое он разумно… да, на это ума у него хватило… одаривает землями и жалованием. Поэтому открытое выступление против владыки ничего не даст, – Бел-Адад остановился и посмотрел мне в глаза, – моей задачей было раздуть пламя недовольства среди мушкену. Таким образом, мы бы заручились поддержкой большей части народа, и шансы на успех резко возросли.

– Вы хотите убить царя и захватить власть?

– Возможно, удастся обойтись без умерщвления Самсу-дитану, – на лице писца проступили очертания непонятной гримасы, – если, конечно, он согласится добровольно отречься от престола. Мы же посадим на трон другого владыку, угодного нам. Он будет полностью подконтролен совету. Однако, – Бел-Адад слегка посуровел, – мне удалось выполнить задачу лишь частично. Немало людей я настроил против Самсу-дитану, но, по всей видимости, действовал не так скрытно, как следовало, ибо обнаружил за собой слежку. Тот командир стражи, Эмеку-Имбару, пристально наблюдал за мной несколько дней. Я по глазам видел, что он подозревает меня в нечистых помыслах. Рисковать своим делом я не мог, так что пришлось действовать быстро.

– Выступать против царя… это…

– Незаконно? – договорил за меня Бел-Адад, чуть склонив голову влево. – Ты это хочешь сказать? Саргон, видимо, твоему разуму никогда не суждено будет понять, что каждый может трактовать законы в свою пользу, если у него имеется достаточно власти.

Я ничего не ответил, но ощутил, как мой внутренний мир, еще недавно давший трещину, начал стремительно расползаться в разные стороны, проваливаясь в черную и бездонную пучину Тиамат[2].

– Но как тебе удалось обмануть стражу? Я видел тело на носилках.

Бел-Адад вновь улыбнулся:

– Не верь всему, что видишь, Саргон. Разумеется, к моменту прибытия стражи, под развалинами крыши лежал совсем другой человек.

– Но тебя опознали! По порезам на руке!

– О, ты об этих? – он поднял правое запястье, демонстрируя два глубоких шрама.

– Не понимаю…

– Разве твой друг не рассказывал тебе о корзинщике, утонувшем в Евфрате пару месяцев назад?

Я удивленно уставился на него.

– Мне нравится твоя реакция, – тихо засмеялся писец, – именно тело того несчастного бедолаги и нашли в хижине, что ты построил. Только он не утонул в реке два месяца тому назад. Он был жив и содержался в тайном месте на случай, если мне придется быстро исчезнуть, не вызывая подозрений. А уж воспроизвести пару шрамов от ножа после удаления змеиного яда не составит особого труда. К тому же, – он снова стал серьезным, – мы неплохо изувечили его лицо. А внешне он очень походил на меня.

– Ты знаешь с Сему, – молвил я.

– Да, – утвердительно кивнул Бел-Адад, – я был с ним знаком.

Легкий холодок пробежал по моей спине.

Стиснув ладони на прутьях решетки, я уточнил:

– Что, значит, «был»?

– Саргон, – он вновь заходил взад-вперед и развел руками, – предупреждаю, тебе будет неприятно это выслушивать. Ведь, насколько мне известно, вы с этим торговцем были близкими друзьями…

– Что с Сему? – спросил я дрогнувшим голосом.

Бел-Адад остановился. Впервые его лицо стало совершенно непроницаемым – ни улыбки, ни гримас. Лишь холодная каменная маска на полных и округлых чертах. И было в ней нечто еще. Что-то, что заставляло испытывать чувство опасности.

– После того, как твой друг исполнил свою роль, для меня он был больше не нужен. Возможно, будь обстоятельства немного иными, я бы отпустил его на все четыре стороны. Однако… – Бел-Адад заложил руки за спину и повернулся лицом к противоположной стене. На его правой руке сверкнул перстень с лазуритом, в котором отражались блики факелов… – Он слишком много знал.

– Расскажи мне все!

– Если бы я не хотел этого сделать, то не пришел сюда, верно? – ответил он с металлическими нотками в голосе, так и не оборачиваясь. Когда же Бел-Адад вновь заговорил, его речь звучала настолько буднично, словно он вел рассказ о том, как перебирал мешок гнилого лука, а не раскрывал коварные замыслы. – Этот торговец зерном, поначалу, не вызывал у меня абсолютно никакого интереса. Да, он тоже, судя по разговорам его знакомых, не испытывал особой любви к царю, но рассчитывать на этого слабого и трусливого человека было крайне сомнительно. Так, что я быстро упустил Сему из виду. А вот его жена, – тут он повернулся ко мне, сохраняя невозмутимый вид, – его жена, Анум, очень даже привлекательная особа. И я сейчас отнюдь не о ее пышной груди и упругой заднице. Нет, я о ее помыслах. Однажды, беседуя с местными пекарями, которых царский писец ободрал до нитки новыми налогами…

– Габра-Лабру и Габра-Буру схватила стража, – вставил я, перебивая его.

– Да, я знаю, – равнодушно ответил Бел-Адад. – Их языки были отрезаны, а затем прибиты к двери собственной пекарни в назидание остальным. Теперь они вряд ли смогут что-либо сказать плохое о повелителе. Если тебе, конечно, это интересно.

– Все из-за тебя!

Бел-Адад слегка склонил голову:

– Из-за меня? Разве я прислал к ним сборщика налогов, дабы тот забрал последние крохи?

Я промолчал, ибо не знал, что ответить.

– То-то же, – хмыкнул Бел-Адад. – Так вот, беседуя с местными пекарями, я заметил, что эта прекрасная девица спешит от дома Сему в сторону южного пригорода. Я подумал, куда же так торопится хранительница домашнего очага, пока муж торгует зерном на рынке? Я решил незаметно проследить за ней и знаешь, что было дальше?

Я снова промолчал. Мне не слишком хотелось вытягивать из Бел-Адада слова, словно раскаленными щипцами. К тому же, у закипевшего внутри меня котла ярости и гнева вот-вот должно было сорвать крышку.

– Я был весьма удивлен, увидев цель ее визита, – продолжил писец. – Это была кузница. Я задал себе очередной вопрос – что может понадобиться жене торговца зерном в мастерской? Колпачки для рогов? Но у них не было вьючных животных. Бедняга Сему таскал мешки на собственном горбу, экономя даже на осле. Но об этом потом. Инструменты для работы в поле? Но она была сущей лентяйкой, насколько о ней говорили соседи, а Сему не хватало времени на то, чтобы содержать огород. Я решил подождать и выяснить наверняка, чем гадать и предполагать. И мое терпение было с лихвой вознаграждено. Спустя примерно час она вышла. И не одна, а в обнимку с кузнецом! Кажется, его имя Урхамму. Прямо на пороге они зашлись в страстном поцелуе, при этом кузнец активно разминал ее обнаженные груди своими мощными прокопченными руками. А Анум вовсе не была против подобного обращения, получая от процесса истинное наслаждение. Я даже присвистнул от удивления. Но это было еще не все. Перед тем, как расстаться, Анум достала из кармана своей длинной юбки довольно объемный мешочек. Развязав, она стала высыпать его содержимое в широкие ладони Урхамму, сложенные лодочкой. По яркому поблескиванию на солнце я сразу догадался, что это серебро. Но боги всемогущие! Сколько же его было! Судить не решусь, но не меньше сотни сиклей! Откуда у жены бедного торговца столько денег, раз она так щедро одаривает своего любовника? Может, это всего лишь разовый подарок, подумал я, хотя и для одного раза сотня монет весьма немало. Я решил не спускать с нее глаз. Через несколько дней она снова направилась по тому же пути с желанием испытать силу кузнечного «инструмента», – Бел-Адад хмыкнул, – и опять перед уходом дала ему горсть серебра. Тогда я решил, что пора действовать.

Писец замолчал и закашлялся, прочищая горло:

– Воды бы.

Вот тут крышку котла и сорвало. Моя реакция была незамедлительна.

Подняв кувшин с «аккадским вином» я с невозмутимым видом протянул его через прутья:

– Угощайся.

Он взял сосуд из моих рук, однако его физиономию тут же скривила гримаса отвращения. Моча в кувшине уже начинала издавать не просто омерзительные запахи. Она источала целый букет зловония, способного свести с ума. Я предполагал, что за этим последует, поэтому легко увернулся от попытки выплеснуть содержимое кувшина мне в лицо. «Аккадское вино» разлилось по чистому полу и попало на медные прутья решетки, стекая с нее желтыми каплями.

– Неблагодарная тварь! – рявкнул Бел-Адад, разбивая кувшин об пол.

Только теперь я вспомнил, что хотел использовать этот сосуд, как возможность спасения. Но было поздно.

«Да, кувшин имел ценность. Однако наблюдать за реакцией этой жирной свиньи – вовсе бесценно».

Я ухмыльнулся своим мыслям.

– Ничего, завтра тебе уже будет не до смеха! – Бел-Адад тяжело дышал, а его глаза, налитые кровью, готовы были извергать пламя.

– Ты продолжай рассказ, не стесняйся, – я все еще ухмылялся.

Из-за угла показалась голова ассирийца:

– У вас все хорошо, господин?

– Сгинь! – гаркнул Бел-Адад, и тюремщик поспешно ретировался.

«Похоже, этот ублюдок обладает реальной властью, раз может повелевать таким страшным человеком, как Тегим-апал, словно ручным псом».

Тем временем, усилием воли, Бел-Адад сдержал порыв бешеного гнева и вновь стал невозмутимым и спокойным. Лишь угольки того пламени, что я заметил в его глазах секундами ранее, продолжали медленно тлеть.

– Пожалуй, – произнес он, – я переговорю с Тегим-апалом, чтобы твоя казнь не была слишком быстрой.

– А есть разница, как умирать? – спросил я, не ожидая ответа. Улыбки на моих устах уже не было.

– О, ты поймешь, что разница есть. Но когда придет время, – хладнокровно ответил Бел-Адад, цокая губами, – так, я продолжу?

Я ничего не сказал, а Бел-Адад и не ждал моего разрешения. Словно позабыл выходку с кувшином.

– На чем я остановился? Ах, да, вспомнил. Во время ее очередного похода к кузнецу, я перехватил Анум на полпути и заявил, что знаю, куда она регулярно наведывается и расходует денежки благоверного супруга. Разумеется, я не мог утверждать точно, что это были серебряные монеты именно Сему, но неописуемый ужас на ее смазливом нарумяненном личике дал мне понять, что я оказался прав. Она упала передо мной на колени, в слезах умоляя ничего не рассказывать мужу, обещая заплатить хорошую сумму.

Писец умолк на несколько секунд, слегка приподняв голову вверх и устремив невидящий взгляд в глинистый потолок, испещренный мелкими трещинами. Крылья его носа слегка дернулись, когда он возобновил монолог.

– Знаешь, Саргон, что я почувствовал в тот момент? Презрение. Презрение и отвращение к этой особе. Словно я схватил за руку не прекрасную девицу с нежной и белой кожей, а старого подзаборного пьяницу, по которому бегает целая армия вшей. Настолько Анум предстала в моих глазах жалкой и отвратительной женщиной.

Он перестал смотреть вверх и опустил глаза на меня:

– Я спросил у нее – откуда у мелкого торгаша такие деньги? На что Анум ответила – ее муж, как и его предки, откладывали серебро на покупку кирпичного дома в западной части Вавилона, недалеко от Дороги Процессий, и им удалось скопить немалую сумму, которую Сему хранит в своем тайнике. Я спросил – о какой сумме идет речь, и ее ответ заставил меня удивленно поднять брови. Восемнадцать мин серебра. Представляешь? Сему удалось накопить столь огромную сумму! Я не мог упустить удачу! Лишнее серебро на дороге не валяется. К тому же, на обеспечение моей тайной деятельности необходимы средства, а тут они прямо сами текут ко мне в руки! В общем, под угрозой разглашения ее поганой тайны, ведь измена жены карается смертью, что я считаю справедливым, она согласилась отдать мне часть денег, но мне этого показалось мало. Пришлось придушить ее миленькую шейку и пригрозить кое-чем похуже, дабы она пообещала передать все накопленные сбережения. Однако тут я совершил непростительную оплошность. Вынужден признать. Хотя промахов я почти не совершаю. Но я не подумал, что Анум окажется такой дурой, что станет брать деньги из тайника, совершенно не задумываясь о том, что ее муж может проверить содержимое, а также количество оставшегося серебра.

Бел-Адад вновь закашлялся, прочищая горло:

– А это не так легко – говорить без остановки столько времени.

– За все надо платить, – буркнул я.

– Это ты верно подметил, – он погрозил указательным пальцем, – хорошо, что я в состоянии за все заплатить.

Храмовый писец еще раз кашлянул, а потом продолжил:

– Так вот, накануне твоего задержания Анум явилась в мой дом, умоляя о пощаде, ибо Сему застал ее за расхищением своего драгоценного тайника. Я спросил, что именно она ему поведала, и на это она ответила – сказала, что была любовницей кузнеца и относила деньги ему. Знаешь, у меня даже на душе отлегло. Видимо, моя угроза о том, что если Анум расскажет, кому в действительности она перенесла все сбережения, то я посажу ее на кол тем местом, которым та грешила, подействовала в полной мере. Однако я понял, что времени у меня мало. Сему довольно быстро догадается, что у кузнеца есть лишь несколько сотен его сиклей, а поэтому вновь будет допытываться у жены – куда она подевала деньги. И абсолютной уверенности в том, что она не расскажет, несмотря на угрозы, я не имел. Тем более, этот командир местной стражи продолжал с подозрением наблюдать за мной. Нужно было действовать, причем немедленно. Хорошо, что на следующий день ты уже полностью достроил хижину, и я решил не откладывать свое «исчезновение», а провернуть все следующей же ночью. Однако этот Сему чуть не сорвал все планы.

– Каким образом? – подал голос я.

– Тебе, все же, стало любопытно, да?

– Нет, – ответил я, хотя знал, что кривлю душой.

– Можешь лгать мне, но ты не сможешь лгать самому себе, – подражая мудрецу, изрек писец.

– Говори уже, – нетерпеливо перебил его я.

– Как прикажешь, – он отвесил шутливый поклон.

Если бы Бел-Адад стоял немного поближе, я не упустил бы шанса ударить ногой в это бесчувственное мясистое лицо.

– Около полуночи, когда верные люди доставили тело бедного умерщвленного корзинщика, я как раз собирался размозжить трупу голову, чтобы не было возможности опознать его, а затем опустить одну из балок крыши, когда на пороге хижины показался Сему. Моя реакция была незамедлительна. Я резко вскочил и бросился на незваного гостя, схватив его за горло и втаскивая внутрь:

– «Что ты тут забыл?!» – зашипел на него я, а в ответ услышал:

–– «Кузнец… Анум… деньги не у него…» – ему было трудно говорить, но я понял, что Сему обо всем догадался. Но, все же, решил спросить, как он узнал.

Сему зашептал, трясясь от страха. Мол, кузнец признался, что брал от его жены деньги, но всего пару сотен сиклей. Поскольку никаких доказательств обратного Сему не имел, он вынужден был уйти ни с чем. Однако в тот же день он вместе с тобой пошел в местную таверну, дабы залить свое горе вином, а заодно отпраздновать твою работу. Кстати, ты и вправду выполнил ее неплохо. Когда Сему услышал, какую сумму я заплатил за постройку лачуги, его, воспаленный горем от потери денег и предательства жены, мозг вывел новую догадку, по которой Анум могла иметь в любовниках не только кузнеца, но еще и корзинщика. Довольно низкого он мнения о своей жене, не находишь? Впрочем, не удивительно. Вот он и явился сюда, дабы удостовериться, а застал меня над хладным трупом пропавшего корзинщика. Я понял, что мне придется избавиться и от него, и от его похотливой жены. Иначе все дело развалится на глазах. Однако твой друг еще мог сослужить хорошую службу. Я приказал ему, чтобы на рассвете он явился к тебе и сообщил об ужасном известии – хижина, что ты построил, обрушилась, погребя под собой бедного Бел-Адада. Причем Сему должен был говорить убедительно, дабы заставить тебя явиться на место «преступления»…

«Вот почему Сему был так взволнован и иногда путался в собственных словах в то злосчастное утро, а также откуда знал, что крыша обвалилась ночью. Он стал невольным свидетелем. И должен был подстегнуть меня к действию».

– …Зная твою простодушную натуру, я был уверен, что ты придешь прямо в руки стражей, убежденный в собственной невиновности. Заверив Сему, что если он выполнит все в точности, как я сказал, то с ним ничего не случится, я отпустил его восвояси, и он, на негнущихся ногах, поплелся в сторону своего дома. Я же, закончив последние приготовления, снял балку. Аккуратно, стараясь не шуметь, разобрал крышу, сложив тростник таким образом, чтобы это выглядело естественно. После чего прошмыгнул через парочку проулков, а затем спрятался в телеге с сеном, оставленной моими помощниками, на которой меня и вывезли из пригорода. С тех пор я оставался здесь, за стенами Эсагилы, не показываясь на глаза. В день твоего задержания верные люди сообщили мне, что все прошло в точности по задуманному плану. Сему привел тебя на место обрушившейся хижины. Разумеется, ты оказался схвачен, а тело под обломками крыши признали за убиенного корзинщика Бел-Адада. Мы не теряли времени даром и отправили гонца к месту преступления, чтобы он перехватил тебя у стражи.

– А что если бы Сему отказался подчиняться тебе?

Глаза Бел-Адада немного сузились:

– Сомневаюсь. Твой друг-торговец имел трусливую и слабую натуру. Такому олуху и в голову не придет перечить, особенно в те моменты, когда его жизни угрожает опасность.

– Но почему тебе понадобилось убивать его? И подставлять меня?! Ты же мог просто исчезнуть!

Храмовый писец медленно покачал головой.

Его полные губы подернула едва уловимая усмешка:

– Никаких свидетелей, Саргон. Вот залог успеха любого заговора. Мертвые не имеют языка. Рисковать в нашем деле такими вещами у меня намерений нет.

Я хотел убить его. Просунуть руки сквозь влажные прутья решетки, схватить Бел-Адада за шею и душить до тех пор, пока глаза храмового писца не выскочат из орбит, а язык не приобретет цвет дикого баклажана. И пусть, прибежавший на шум, тюремщик делает со мной, что хочет. Мне уже будет все равно.

– А если бы стража начала задавать вопросы? Да и убийство корзинщика обычным мушкену не рассматривается Эсагилой.

–– Хороший вопрос, – Бел-Адад улыбнулся, – даже если бы воины и начали излишние расспросы, посланец жрецов не обязан на них отвечать. А насчет преступления государственной важности… на судебном процессе совет жрецов все должен был расставить по своим местам. Ведь так?

Видимо, в тот момент выражение моего лица было красноречивее всяких слов, потому что Бел-Адад, спустя секунду, добавил, усмехнувшись в бороду:

– Вижу, что так. Но даже если тот проныра Эмеку-Имбару что-то и подозревает, то дальше этих самых подозрений он не продвинется. Командир стражников не имеет права вмешиваться в дела Эсагилы. Он сам это прекрасно понимает. Хотя соглашусь, доля риска в его присутствии на суде имелась, начни воин расспросы прямо там.

– Он и начал, – выпалил я.

Бел-Адад нахмурил лоб:

– Правда? И что же было дальше?

Вспомнив ход процесса, я вынужден был ответить, процедив сквозь зубы:

– Верховный жрец Кашшур прервал его попытки.

Лоб храмового писца сразу разгладился:

– А Кашшур не утратил способность затыкать ненужные рты. Молодец, – Бел-Адад одобрительно кивнул и вяло улыбнулся. – Знай Верховный жрец, как вольно я тут общаюсь с тобой, обсуждая Кашшура у него за спиной – не сносить мне головы. Но он и не узнает, правда?

Мой сломанный нос слегка дернулся от порыва сдерживаемого гнева:

– Для чего же нужно было приглашать Эмеку-Имбару?

– Без этого никуда. Командир стражи, прибывший на место преступления, обязан присутствовать на заседании в качестве свидетеля. Его не вызов – еще больший риск, нежели тот, на который мы вынуждены были пойти изначально.

– Как же вы могли оправдать столь поспешное судилище ремесленника советом жрецов? Ведь ваш посланник оказался на месте слишком быстро.

– На процессе должен был выступить свидетелем наш человек, который подтвердил бы знатность происхождения жертвы, при этом не привлекая дело огласке. Якобы давний мой знакомый, живущий за чертой города. Узнав об обрушении хижины одним из первых он, не дожидаясь прибытия стражи, добрался до Эсагилы и сообщил грустную весть, – Бел-Адад притворно опечалился, – смерть забрала одного из незаменимых слуг Мардука к себе.

– Ариду?

Бел-Адад кивнул:

– Он самый.

– Его ты тоже убьешь?

Храмовый писец ответил не сразу. Несколько секунд он изучал меня своим взглядом, в котором теперь не читалось ровным счетом ничего. Ни сострадания, ни жалости, ни гнева. Только холодный расчет.

Наконец, его пухлый рот произнес:

– Если потребуют обстоятельства.

– Ты безжалостный ублюдок, Бел-Адад!

– Я пойду на все ради спасения Вавилона, – совершенно спокойно ответил писец.

– Зачем понадобилось это безумие с «преступлением государственного уровня», если смертный приговор мог вынести даже местный рабианум? – спросил я.

Бел-Адад на мгновение прикрыл глаза и поморщился.

Лицо скривила гримаса раздражения:

– Саргон. Вот в какие-то моменты у тебя появляются проблески ума. В остальном же – туп, как дерево.

– Не теряй времени на это представление!

Бел-Адад слегка удивился:

– Представление? Вот, значит, как? Ну, раз ты такого мнения обо всем этом, то времени достаточно, чтобы закончить выступление на той ноте, на которой я посчитаю нужной. А насчет суда старейшин – это не тот способ, что был необходим. Нам следовало провести быстрый и закрытый процесс, привлекая как можно меньше лиц, дабы не мешкая приступить к завершающей части плана.

Как ни был омерзителен мне этот человек, я не мог не признать, что ум его чрезвычайно остр. Хоть и способен на ошибки.

«Надеюсь, следующая для него станет роковой. Поганый змей!».

– Что стало с Сему?

– Тебе и вправду хочется это узнать, Саргон?

– Хватит! Говори!

– Если настаиваешь. Во время твоего допроса тем командиром стражей, он вернулся к себе домой, как мы с ним ранее договаривались. Под крышей собственного жилища его уже поджидали мои люди. Там и ему, и прекрасной Анум перерезали горло, а потом закопали в своем же тайнике для денег. Как видишь, он обрел себе новый дом совершенно бесплатно, – писец внимательно посмотрел мне прямо в глаза, – не уж то ты и впрямь рассчитывал, что я оставлю их в живых, а тебе позволю разгуливать на свободе? Столько свидетелей разом! С мертвых спросу меньше. Я могу быть абсолютно уверен в том, что они никому ничего не расскажут. Никогда. А с командиром стражи я как-нибудь разберусь, если он продолжит совать нос, куда не следует. Хоть мне и не особо хочется рисковать убийством такого высокопоставленного человека, но крайние случаи могут потребовать крайних мер.

– Будь ты проклят, Бел-Адад, – тихо произнес я.

«Даже не знаю, что хуже – умереть в неведении или узнав такую правду!».

– Ваши смерти не станут напрасными, – будто не слыша моих слов, продолжил храмовый писец, – хоть мне и пришлось преждевременно остановить деятельность в Западном пригороде, засеять в почву семена будущих волнений я успел предостаточно. Осталось только подтолкнуть мушкену к мятежу, и тогда царя некому будет защищать. Пока городская стража занимается подавлением восстания, мы совершим переворот.

– И ради этого дерьма ты убиваешь невинных людей!

– Я делаю это для будущего Вавилона, – холодно отрезал Бел-Адад, – только это имеет значение. И если ради процветания Междуречья мне потребуется убить еще столько же невинных – я сделаю это без колебаний.

– Безжалостный змей! – рявкнул я, ударяя кулаком по медным прутьям решетки, не обращая внимания на липкую мочу.

Не дрогнув лицом, храмовый писец сделал пару шагов назад, вступая в сумрак коридора подземной темницы:

– Я вижу, дальнейший разговор не имеет смысла. Ты утратил способность здраво размышлять.

– Скользкая, поганая тварь! – мой голос сорвался на хрип.

–– Можешь орать, сколько вздумается, Саргон. Моя встреча закончена, – бросил Бел-Адад, разворачиваясь, чтобы уйти. – Да хранят тебя боги в твоем последнем пути.

Он полностью растворился во мраке, и вскоре его шаги стихли вдали, оставив меня в полной тишине, если не считать вялое потрескивание факелов. Закрыв глаза, я прислонился лицом к холодным прутьям темницы, ощущая, как груз отчаяния и одиночества начинает продавливать плечи, вынуждая опускаться все ниже и ниже…

[1] Этимму – в шумеро-аккадской мифологии духи, не находящие покоя; души умерших, не погребенных надлежащим образом.

[2] Тиамат – в шумеро-аккадской мифологии женское олицетворение первобытного океана-хаоса соленых вод, из которого родилось все (в том числе и боги).

13

Я молча сидел, уставив невидящий взор в стенку, переваривая услышанное.

«Насколько же мы все ничтожные смертные. Сильные мира сего используют нас в своих играх, словно кукол, дергая за ниточки. А когда кукла приходит в негодность, то ее просто выбрасывают… или уничтожают. В этом есть лишь одно утешение – мне представилась честь стать куклой в крупной игре. Конечно, это слабое утешение, но лучше, чем никакое, верно? Завтра последняя ненужная кукла присоединится к остальным…, но ведь я не хотел так просто сдаваться, нельзя опускать руки!… Хотя, теперь уже не знаю».

Мне вдруг стало все равно. Исчезла ярость. Чувство несправедливости и жажда возмездия. Осталась лишь пустота. Будто терракотовая лампа, масло которой выгорело в миг. Да и что я могу? Завтра придет этот ублюдочный ассириец, выпустит мне кишки самым изощренным способом, уж Бел-Адад явно попросил его об этом, а остатки закопает за городом на радость червям. К тому же, кувшин «аккадского вина» разбит, и у меня больше нет подручных средств для какой-либо защиты. Я устал. Никогда так не уставал в своей жизни. Я настолько хочу отдохнуть, что смерть жду с избавлением…

«Это неправильно, ты должен бороться! – возбудился внутренний голос, но был бесцеремонно прерван сознанием, — о, заткнись! Хоть что-то в своей жизни я сделаю неправильно».

Я повернулся на бок и закрыл глаза, подложив руки под голову, мысленно заглушая потуги внутреннего голоса воззвать к действу. Сон пришел так быстро, словно завтра мне предстояло пережить очередной обычный день, а не оборвать жизнь под ударами клинка безумного тюремщика.

***

Я спал так крепко, что проснулся лишь тогда, когда Тегим-апал уже открывал дверь моей камеры.

– Как спалось, дружок? – ехидно спросил он, лязгая решеткой.

– Нормально, – ровным тоном ответил я, разминая затекшие руки.

Тегим-апал был слегка озадачен моим спокойствием и отсутствием страха на лице. Он привык, что осужденные трепещут перед ним, моля о пощаде или быстрой смерти.

– Пришло время отправиться в последний путь, братец, – прошипел он.

Я заметил, что в одной руке ассириец держит грязный и пыльный мешок. Никакого оружия при нем не было.

– Не по закону, – спокойно произнес я.

Ассириец озадачено уставился на меня:

– А ну-ка повтори, а то я что-то не расслышал?

Я вздохнул:

– Не по закону. Я точно слышал, что жрец приговорил меня к смерти от меча, а не от мешка из-под гнилых овощей, – и посмотрел прямо в его злобные глаза, – неужели ты такой тупой?

Я ожидал, что сейчас Тегим-апал набросится на меня, применив самые жестокие приемы нанесения увечий, на какие только способен его, жаждущий насилия, разум. Я надеялся привести ассирийца в ярость, усыпить бдительность, что дало бы возможность повалить тюремщика на пол и попытаться задушить цепью. Да, это навряд ли поможет мне выбраться отсюда, но я, хотя бы, прихвачу в загробный мир ашшурского мерзавца. Его наверняка там уже заждались все замученные жертвы.

Однако я просчитался. Тегим-апал сохранил внешнее спокойствие, хотя глаза его злобно сощурились. Он медленно опустился передо мной на корточки, внимательно следя за каждым возможным движением, а затем прошелестел мне прямо в лицо.

Из его рта несло пивом:

– Нет, дружок, это ты своим маленьким умишком никак не сообразишь, что происходит. Вот это, – он потряс мешком перед моим опухшим носом, – сейчас я надену на твою голову. Затем вывезу за город и уже там как следует позабавлюсь. Не собираюсь я марать твоей мушкенской кровью пол и стены темницы. Отмывать ведь замучаешься!

«А, так, значит, это ты здесь устраиваешь влажные уборки! Ну, тогда тебя ждет неприятный сюрприз в одном из уголков камеры. Да и „аккадское вино“ тут, ненароком, разлилось…».

Учитывая обстановку, мысли в моей голове сменялись со скоростью света.

«Может все-таки попытаться придушить его цепью? Да нет, бесполезно. Он свернет мне шею еще до того, как я двину рукой. Но какая разница? Я все равно умру – сейчас или чуть позже».

Размышления заняли всего несколько секунд, но этого оказалось достаточно, чтобы Тегим-апал что-то заподозрил. Когда я пошевелился в попытке принять более удобную позу, он быстро выбросил вперед правую руку, откидывая растопыренной ладонью мою голову к стенке. Затылок сильно ударился о кирпичную кладку.

Перед глазами все поплыло.

Проваливаясь во тьму, я услышал шелестящий голос ассирийца:

– А я не так туп, как бы тебе хотелось, братец.

***

Вас никогда не укладывали на голую спину осла животом вниз? Так, что голова свисает с одной стороны, а ноги с другой? При этом вы связаны по всем конечностям, а руки заведены за спину. Суставы полностью затекли и ноют. Желудок скручивает от голода. Голова буквально раскалывается на части, особенно в области затылка. И в довесок ко всему на лицо надет плотный пыльный мешок, отдающий в нос смрадом тухлых овощей.

Никогда я еще не испытывал в своей жизни столь большой букет изнурительных и мученических чувств. Причем разом. К тому же осел шел далеко не ровной походкой, так что меня то и дело слегка подбрасывало вверх, после чего ударяло животом о спину животного и выбивая воздух из легких. Полноценно же вдохнуть мешал пресловутый мешок. Полностью потеряв счет времени с того момента, как этот убогий кусок грязной ткани короновал мою голову, я лишь молился. Молился всем богам, которых знал, о скорейшем окончании этого путешествия, где бы ни была его последняя остановка. Но время крайне коварная штука – оно течет быстро, словно бурный поток, когда тебе хорошо, и плетется аки дряхлый старик, когда тебе плохо.

Вот и сейчас я ждал конца. Но он все не приходил, а я гадал, что же произойдет раньше – сойдет ли мой мозг с ума, или из тела выйдет дух? В итоге, оба предположения оказались ложными – первым остановился осел.

Я услышал звук спешившегося человека, а затем почувствовал, как кто-то поднял меня за ноги и сбросил вниз, будто мешок с навозом. К своему глубокому изумлению, я не ощутил ни удара, ни ушиба о землю. Словно упал на мягкое одеяло.

«Это что, песок? Зачем он завез меня в пустыню?».

Дышать было тяжело но, скорее, не из-за плотности ткани и нехватки воздуха, а от пыли, забившей ноздри сломанного носа и смрада, от которого сильно болела голова. Хотя наверняка она болела не только из-за этого. Тело ощущало приятный холодок, благодаря чему я предположил, что сейчас раннее утро, и солнце еще не успело накалить воздух.

Я закашлялся, с трудом сдерживая подступающую к горлу тошноту.

«Интересно, с чего меня может тошнить? Когда я последний раз ел? Позавчера? Ладно, теперь это не так уж и важно. О, Мардук, да сними же с меня этот мерзкий мешок! Я хочу вдохнуть полной грудью перед смертью!».

И он услышал мою мольбу. Только вот посланник воли бога отнюдь меня не обрадовал. Некто резким движением снял с меня пресловутый мешок, и я первым делом жадно вдохнул свежего воздуха, благодатно наполнившего легкие.

Я оказался прав – было раннее утро. Солнце еще не успело взойти, но предрассветные лучи уже окрашивали небосвод в молочно-бледный цвет, заставляя стремительно тускнеть ковер из мириадов различных звезд. Мое тело распростерлось на желтом песке в широком проходе между двумя высокими барханами. Он казался настолько просторным, что в нем спокойно могли разъехаться две крупные повозки, запряженные парочкой мулов. Лучи восходящего солнца еще не пробивались сюда, поэтому среди дюн царил сумрак. Легкий ветерок трепал мои взъерошенные волосы и приятно обдувал кожу своим прохладным дыханием.

Только сейчас я почувствовал, как сильно болят кисти рук и ступни ног. Суставы затекли, а места, перетянутые путами, серьезно ныли, но я слабо обращал на них внимание. Мой взор был полностью сосредоточен на ассирийце, чья внушительная фигура зловеще возвышалась надо мной, грозно очерченная в предрассветных сумерках. Как обычно, Тегим-апал злобно скалился, а правая рука покоилась на рукоятке меча, свисавшего с пояса.

– С добрым утром, дружок! – прогоготал он.

Я промолчал, продолжая пристально следить за ним.

– Как настроение перед последним путешествием в Иркаллу? Что молчишь? Я ведь тебе пока язык не отрезал! – новый приступ смеха заставил колыхаться его крепкую грудь.

Последнее замечание тюремщика окончательно убедило меня в том, что казнь не станет легкой. Видимо, Бел-Адад неплохо ему приплатил, чтобы отомстить мне за ту шуточку с кувшином мочи. Хотя, что-то мне подсказывает, ассириец захотел бы поглумиться над приговоренным и без лишнего поощрения.

Словно прочитав мои мысли, Тегим-апал прекратил смеяться, а затем, ухмыляясь, вытащил меч. Лезвие выскочило из ножен. Лязг от их соприкосновения неприятно ударил по ушам. Ассириец сделал пару шагов ко мне. Его массивные ноги в грубых кожаных сандалиях тонули в зыбком песке.

– Знаешь, совет жрецов приказал отрубить тебе голову, а останки закопать на пустыре к западу от Вавилона, – он выждал паузу, прерываемую лишь порывами ветра. Его черные волосы, ниспадающие до челюстей, вяло покачивались в такт дуновениям. – Но ведь они не станут проверять – в точности ли я выполнил их приказ. Им нет дела до простого мушкену. А вот храмовый писец отблагодарил меня за то, чтобы я продлил твои мучения, как м-о-о-жно дольше. Хоть я и так не прочь был это сделать, – он картинно развел руки в стороны, – извини, такая уж меня работа, дружок.

«Твоя работа четко выполнять приказ и следить за узниками темницы, а не мучить людей, поганый ублюдок!».

– Вот я и завез тебя сюда. Так далеко, что не видать ни города, ни Этеменанки. Здесь, посреди бескрайних песков, никто не услышит твой крик… кроме меня. И поверь, – он вновь хохотнул, – мне было совсем не трудно проделать этот путь. Ради удовольствия я готов пойти хоть на край света!

В этот момент я по-настоящему осознал, что такое одиночество и безысходность… Один на один, посреди моря желтого песка со своим палачом и мучителем. Человеком, готовым пойти на все, лишь бы утолить свою извечную жажду крови и насилия, оставаясь безнаказанным. Это осознание подавляло. Вгоняло в глубокую печаль и хандру. Однако не вызывало страха. Словно подземный источник, питавший колодец ужаса, иссяк, прекращая подпитывать липкое и неприятное чувство свежими силами.

Тюремщик присел передо мной, заглянув прямо в глаза:

– А еще господина Бел-Адада интересовало – откуда ты, дружочек, знаешь столько о положении дел в Междуречье? Я поначалу сам удивился и даже не поверил, но потом вспомнил – сам же подселил к тебе соседа. Того пухленького торговца, – Тегим-апал буквально выливал слова мне в лицо. Из его рта продолжало нести пивом. – Наверняка он и нарассказывал тебе сказок. А ты и рад был ушки навострить. В любом случае, теперь это уже не имеет значения. Торговец не сможет более никому ничего рассказать. Как, впрочем, и ты.

«Еще одна кукла уничтожена».

–– Сначала я отрежу тебе левое ухо. Затем правое. Чтобы больше никакие пухляши тебе ничего на них не вешали. Потом начну ломать пальцы на руках и ногах. М-е-е-дленно, чтобы ты не потерял сознание, – Тегим-апал провел кончиком лезвия по моему животу, останавливая меч напротив промежности, – ну, а потом я тебя оскоплю. И только тогда, если ты отчаянно попросишь, я, возможно, позволю тебе умереть.

Он надеялся увидеть в моих глазах страх. Отчаяние. Хотел услышать слова о милости. Возможно, я и потешил бы его жажду господства и власти над жизнью, только вот случилась незадача – меня накрыла очередная волна безразличия. Да такая крупная, что даже те ужасы, которые описал Тегим-апал, не заставили вынырнуть из нее.

Поэтому я спокойно ответил, не сводя с него взора:

– Валяй.

Тегим-апал в изумлении поднял брови и широко раскрыл глаза:

– А ты стойкий дружок. Однако это ничего не меняет. Пара взмахов мечом, и вы все начинаете визжать, словно недорезанные поросята. Неважно, кто передо мной – мушкену или муж.

Он встал во весь рост, поигрывая клинком. Я же перевел отсутствующий взгляд на светлеющий небосвод и наполнил свои легкие свежим утренним воздухом.

«А в пустыне, оказывается, не так уж и плохо. Особенно ранним утром, когда солнце еще не успело раскалить воздух и песок так, что на них можно мясо жарить. Хорошо, что я смог побывать здесь именно в эти минуты. Хоть что-то приятное будет в моей…».

– Стой, ассириец! – послышался властный голос.

Я резко прекратил созерцание неба и перевел взгляд на проход между барханами позади тюремщика. Тот, в свою очередь, удивленно обернулся через плечо. В полутора десятках локтей от нас в предрассветных сумерках виднелся силуэт всадника на красивом вороном коне. Неизвестный был облачен в полный доспех. Плотная рубаха, с нашитыми поверх металлическими пластинами, защищала его от шеи до колен. Голову венчал шлем-шишак, а на кожаном поясе красовался меч с золотой рукояткой. Сделав несколько шагов по направлению к нам, всадник остановил коня и ловко спрыгнул на землю. Осел ассирийца поднял голову и с интересом стал рассматривать незнакомца. Когда же тот сделал еще пару шагов навстречу, то он перестал быть таковым.

«Эти голубые пронзительные глаза на беспристрастном лице невозможно забыть».

Эмеку-Имбару. Командир отряда городских стражников.

«Интересно, что он здесь делает?».

– Что привело сюда такого благородного мужа? – прошелестел Тегим-апал, переставая поигрывать клинком и настороженно смотря на незваного гостя.

– Мне надо задать осужденному несколько вопросов.

– Боюсь, это невозможно, господин. Никто не вправе общаться с преступником после вынесения приговора. А мне поручено привести его в исполнение.

– После того, как я получу ответы, можешь исполнять свой приговор, но я выясню то, что мне нужно, – Эмеку-Имбару был все также невозмутим. Его пронзительные голубые глаза не переставали следить за ассирийцем.

– Если вы не уйдете, господин, то мне придется применить силу, – молвил Тегим-апал, медленно поворачиваясь боком к командиру.

– Я не уйду без ответов, – спокойно произнес воин, с лязгом обнажая меч.

– Что ж, дружок – ухмыльнулся ассириец, – я могу закопать и двоих в одну могилу.

Тегим-апал одним прыжком преодолел расстояние между ними, нанося рубящий удар. Он целился в грудь. Эмеку-Имбару легко отклонил выпад и тут же кольнул в шею в ответ. Однако ассириец отпрыгнул, и кончик меча пронзил пустоту.

Тегим-апал, злорадно оскалившись, начал медленно кружить вокруг командира, пытаясь зайти тому с боку. Стопы тюремщика продолжали погружаться в зыбкий песок, но это словно совсем не сковывало его. Эмеку-Имбару внимательно следил за ассирийцем, держа последнего в поле зрения и выставив меч перед собой.

Тюремщик вновь нанес рубящий удар. Эмеку-Имбару поставил блок. Звон металла разнесся по округе. Последовала череда взаимных выпадов. Лязг мечей взорвал тишину, заглушая легкие порывы ветра. Я вместе с ослом и лошадью составляли молчаливую троицу наблюдателей, равнодушно следившую за поединком со стороны.

После обмена ударами противники разошлись на расстояние нескольких шагов, продолжая следить друг за другом.

– Хорошо орудуете мечом, господин, – продолжая ухмыляться, бросил Тегим-апал.

– Меня не уболтаешь, – спокойно ответил Эмеку-Имбару, – эти уловки оставь для других.

Ассириец осклабился и сделал резкий выпад. Воин поставил блок, пытаясь отклонить клинок, но атака оказалась ложной – Тегим-апал внезапно изменил направление, пытаясь пронзить обводящим ударом снизу. Эмеку-Имбару с трудом ушел от выпада, но потерял равновесие и упал. Послышалось глухое бряцание металлических пластин. Песок налип на доспех. Тегим-апал быстро метнулся вперед и с яростью опустил меч, целясь в грудь. Однако клинок пронзил лишь песок – командир успел откатиться в сторону, а затем, вставая, нанес ответный удар наотмашь. Задел щеку ассирийца. На лице выступила кровь. Это привело Тегим-апала в бешенство. Издав рык, подобно голодному льву, он с удвоенной силой начал наступать на Эмеку-Имбару, нанося мощные удары. Лязг металла стал сильнее. Стражник спокойно отбивал каждую атаку, однако теперь уже не делая ответных выпадов.

Поначалу я никак не мог понять – почему Эмеку-Имбару перестал отвечать на удары, а только уворачивается и блокирует свирепые атаки? Но потом я начал замечать, что движения ассирийца становятся менее резкими. В них появилась тяжесть и скованность, будто его члены налились свинцом. Дышать он стал куда глубже и прерывистее, нежели соперник. Вывод напрашивался сам собой. Эмеку-Имбару просто изматывал Тегим-апала, а сам берег силы для решающего удара. Очевидно, это начал понимать и сам тюремщик. Совершив еще несколько яростных попыток пробить защиту командира, ассириец внезапно перестал атаковать и быстро отошел на безопасное расстояние, пытаясь восстановить дыхание. Несмотря на утреннюю прохладу, лоб Тегим-апала покрылся испариной, а веки заливал пот. Тем не менее он не сводил с Эмеку-Имбару взгляда своих сощуренных злобных глаз. Песок налип на металлические пластины воина, покрывая их причудливыми узорами. Лицо командира продолжало оставаться спокойным и непроницаемым.

В этот момент волна безразличия начала постепенно отступать, обнажив под собой естественные человеческие чувства. Я ощутил искорку надежды. Надежды на спасение.

«Прирежь его, прирежь!»

– Убирайся отсюда! – прорычал Тегим-апал, пытаясь восстановить дыхание.

– Сложи оружие, если хочешь жить, – спокойно ответил Эмеку-Имбару, выставляя клинок острием вперед.

Но ассириец лишь зловеще рассмеялся.

Тегим-апал перекинул оружие в левую руку, разминая пальцы правой:

– Это мы еще увидим, кто останется жив, вавилонский поросенок!

– Ты забыл свое место, тюремщик, – Эмеку-Имбару пронзил соперника ледяным взглядом.

– А я все жду, когда же ты укажешь мне на него?

Командир не ответил, и Тегим-апал, восстановив дыхание, вновь пошел в атаку. Он нанес удар наотмашь, пытаясь снести голову одной атакой. Но воин ловко поднырнул под рукой тюремщика, оказываясь позади него. Тегим-апал вовремя сориентировался, и когда меч воина уже готов был пронзить его меж лопаток, развернулся и отбил клинок.

Сильный звон металла заставил непроизвольно поморщиться.

Не давая опомниться, ассириец нанес выпад в шею. Эмеку-Имбару в эту секунду спасти могло только одно – и именно это он и сделал. Упал плашмя на песок, пропуская меч врага над головой. Удар Тегим-апала оказался настолько сильным, что тот, не удержав равновесие, сделал пару лишних шагов, и лезвие клинка пронзило шею осла, стоявшего позади Эмеку-Имбару. Животное взвилось вверх, заполняя округу отчаянным ревом и окропляя песок собственной кровью. Завалившись на левый бок, оно чудом не погребло под собой командира, но тот успел откатиться, попутно едва уворачиваясь от конвульсивных ударов копыт.

Издав яростный рев, ассириец бросился на Эмеку-Ибару, пытаясь нанести рубящий удар по затылку. В мыслях он уже видел, как голова катится между дюн, собирая на себя песчинки. Воин не успевал отразить атаку, поэтому, не выпрямляясь, бросил Тегим-апалу песком в глаза. И хотя тюремщик успел зажмуриться, это помогло выиграть время и принять оборонительную стойку. Быстро избавившись от песчинок, тюремщик вновь приблизился, делая ложный замах, однако на этот раз тот был готов к уловке и перехватил руку ассирийца, а затем нанес сильный удар ногой в пах. Тегим-апал застонал, падая на колени, правда мгновенно придя в себя, тут же боднул головой Эмеку-Имбару в живот. Удар оказался такой силы, что лицо воина покрыла бледность. Тем временем ассириец, не обращая внимания на то, как металлические пластины оставляют на его голове кровавые отметины, боднул еще раз. Затем еще. И еще! Четыре мощнейших удара за пару секунд! Его лоб испещрили глубокие царапины, словно по лицу прошлись граблями. Кровь из свежих ран, смешавшись с потом, заливала ассирийцу глаза, но он даже не замечал этого. Издав слабый стон, воин вынужден был отпустить руку врага. Тот тут же схватил Эмек-Имбару за ноги и повалил на песок.

Тегим-апал попытался пронзить его, но тот со звоном отбил атаку и сделал ответный выпад, целясь в лицо. Ассириец откинул голову назад и перехватил руку с клинком свободной кистью, так крепко сжав ее, что я услышал хруст костей. Воин страшно побледнел, будто стая комаров разом высосала из него всю кровь. При этом командир стражи не издал ни звука. Только глаза вспыхнули ярким пламенем, когда он посмотрел прямо в окровавленное лицо Тегим-апала. На устах ассирийца взыграла торжествующая улыбка. Сейчас он походил на довольную гиену, которая добралась до долгожданной добычи и вдоволь напилась ее крови.

– Вот и все, господин, – прошелестел он, – пора вам отправляться в загробный мир. Не переживайте. Скоро этот мушкену догонит вас, и по пути вы сможете задать ему все свои вопросы, что так мучили ваше любопытство, стоившее жизни.

Все эти секунды Эмеку-Имбару не сводил глаз с лица ассирийца. И когда тот произнес последнее слово своего монолога, внезапно разжал пальцы – меч выпал из кисти, однако не долетел до земли. Он был перехвачен свободной левой рукой. Клинок упал не совсем удачно. Воину не удалось перехватить его за рукоять, и пальцы Эмеку-Имбару сомкнулись прямо на лезвии. Но он об этом даже не думал. Лишь крепче стиснул оружие. На поверхности меча проступили багряные пятна, однако командир стражи не замечал их. Он нанес яростный удар в правый бок Тегим-апала, вложив в него всю силу, какая только оставалась. С противным чавканьем металл вошел в человеческую плоть.

– А-а-а-г-р-р-х – прорычал ассириец. На его лице смешались чувства удивления, боли и злобы.

Эмеку-Имбару крутанул лезвие в ране и резко дернул меч, вытаскивая обратно. На правом боку Тегим-апала зияла страшная дыра, из которой забил алый фонтан. Тюремщик пошатнулся и, вяло взмахнув мечом, рухнул на колени. Внезапно ослабевшие руки выронили оружие. Клинок тихо упал на песок. Следом за ним повалился и Тегим-апал, простояв на коленях со стекленеющим взглядом всего пару секунд. Рухнув лицом вниз, ассириец совершил вялую попытку подняться, но безуспешно. Издав слабый стон, в котором читались боль, досада и гнев, Тегим-апал уронил голову и затих. Кровь обагрила место поединка. Там, где упал ассириец, уже появилась небольшая красная лужа.

Наступившая после боя тишина ощущалась чересчур непривычно. Все еще прохладный предрассветный ветерок приятно обдувал кожу. Набедренная повязка Тегим-апала слегка колыхалась под его порывами, будто парус маленькой лодки. Ничто не нарушало покоя просыпающегося мира.

Командир стражи с трудом поднялся на ноги. С его губ сорвался тяжкий стон. Правая рука безжизненно повисла вдоль тела, а кисть левой была вся залита кровью. Он прерывисто дышал. Грудь под доспехами вздымалась в такт дыханию, однако последнее постепенно приходило в норму. Лицо Эмеку-Имбару оставалось совершенно спокойным и непроницаемым, как бронзовая маска древнего царя. Его покрывала сильная бледность. Он медленно подошел к лежащему ассирийцу и отшвырнул ногой меч врага. Тот совершил кувырок в воздухе, блеснув в первых лучах восходящего солнца, и упал в паре локтей от тела хозяина. Командир тихонько пнул Тегим-апала ногой под ребра, но тот не подавал признаков жизни. Посмотрев на бездыханное тело несколько секунд, воин обернулся ко мне. Эмеку-Имбару присел на одно колено, положив оружие на землю и осмотрел свою изрезанную кисть. Кровь стекала с пальцев на песок, скапливаясь маленькую лужицу. Оглядев увечья, командир стражников медленно перевел взгляд на меня. Голубые глаза вновь стали холодными и пытливыми, утратив вспыхнувшее ранее яркое пламя.

– Спасибо, – прошептал я.

– Меня благодарить не нужно, – ответил Эмеку-Имбару, беря окровавленной рукой меч за рукоятку и убирая в ножны. На ней остался багровый отпечаток ладони

– Откуда вы здесь?

– Я не сводил глаз с Эсагилы с момента суда, – он сжал руку в кулак, еще сильнее побледнев. – Я был уверен, что тебя поведут на казнь в самое ближайшее время, причем постараются сделать это в наименее людном месте. Однако не ожидал, что ассириец повезет тебя в пустыню. Видимо, для тебя подготовили особо изощренный способ казни, – он вновь посмотрел на изувеченную руку, – но сейчас это не важно. Хоть и выглядело любопытно.

«Любопытно? Всего лишь любопытно!?».

– Но зачем вам я?

– Я же сказал, мне нужны ответы на вопросы, – резким тоном ответил командир, – не думай, что я делаю это по доброте душевной.

– Разве Верховный жрец не ответил на ваши вопросы во время слушания дела?

Эмеку-Имбару взял небольшую паузу, в которую оценивающе разглядывал меня.

После чего ответил ледяным тоном:

– Я похож на болвана?

От растерянности у меня слегка перехватило дыхание:

– Что… нет!

– Тогда не трать мое время. Слова жрецов звучали слишком хорошо, чтобы быть правдой. Их сладкие речи могут усыпить многих, но только не меня.

– И что вы хотите знать?

– Все.

Я вздохнул:

– А что потом?

Он вперил в меня свой холодный взгляд:

– Об этом мы подумаем позже. А теперь выкладывай.

Я размышлял. С одной стороны, мне хотелось все рассказать. Поделиться хоть с кем-то, и командир городской стражи казался мне отличным слушателем. С другой стороны, я понимал, что он преследует лишь собственные цели, и поручиться за свою дальнейшую судьбу я не мог.

Поэтому я ответил:

– Сначала скажите, что вы сделаете со мной?

Все такой же беспристрастный, только бледный, воин молвил:

– Много себе позволяешь, мушкену. Не забывай, мне хватит сил, чтобы разделаться с тобой.

– Тогда вы ничего не узнаете, и я унесу все тайны в могилу.

Про себя же подумал:

«Какая удача, что Бел-Адад пришел навестить меня прошлой ночью и решил потрепать языком. Иначе ничего стоящего рассказать я бы не смог. Если это сможет привести храмового писца на плаху, по милости которого я сам оказался отправлен на нее, то буду только рад».

Однако начать я, все же, не решался, выжидательно посматривая на командира городских стражников.

Эмеку-Имбару глубоко вздохнул, вновь переведя взгляд на кровоточащие пальцы. Казалось, он тщательно обдумывает мои слова.

Наконец, спустя секунды томительного ожидания, он поднял на меня взор:

– Тебя убивать не стану. Это все, что могу обещать. Большего не дождешься. В конце концов, я могу и пожертвовать твоими тайнами.

Я не мог понять – хитрость это или нет? Под хладнокровной и спокойной маской могло скрываться все, что угодно. С другой стороны, молчать тоже было опасно. Так, что я, поколебавшись, решился и поведал абсолютно все, начиная с момента знакомства с Бел-Ададом и заканчивая сегодняшним утром, которое, кстати, уже сменилось днем. Взошедшее над барханами солнце неплохо припекало. Эмеку-Имбару внимательно слушал от начала до конца, ни разу не перебив и жадно поглощая каждое слово.

– Вот и все, – выдохнул я. В горле вновь начинало першить от сухости.

Наступила тишина, прерываемая лишь усилившимися порывами ветра, да пофыркиванием коня Эмеку-Имбару. Лежащий рядом холодеющий труп Тегим-апала нисколько его не смущал, как и окровавленное тело осла. Очевидно, скакун командира повидал на своем веку и не такое.

Наконец, Эмеку-Имбару произнес:

– Значит, я был прав. Рассказ жрецов звучал слишком хорошо, – он поднял глаза к небу, – у меня мало времени.

– Что вы собираетесь делать дальше?

– Тебя это не касается.

– Постараетесь помешать их планам?

– Я сказал, это не твое дело, – он снова выдержал паузу, – уже не твое.

Я застонал, но он не обратил внимания. Поднявшись, Эмеку-Имбару быстрым шагом направился к своему коню. Когда он вскочил в седло, при этом застонав сквозь стиснутые зубы, и взял в окровавленную ладонь поводья, до меня, наконец, дошло.

Выпучив глаза, я закричал:

– Вы же сказали, что отпустите меня!

– Нет, я сказал, что не убью тебя, – спокойно ответил он.

– Оставить меня здесь – равносильно убийству!

– Умолкни, – резко ответил Эмеку-Имбару, – если боги посчитают нужным, они тебя спасут. Если нет, значит на то их воля. Можешь считать это Божьим судом.

– Почему нельзя взять меня с собой?!

Командир вперил в меня свой взгляд, под которым даже в самый жаркий зной можно почувствовать себя неуютно.

Затем он легонько похлопал вороного коня по шее:

– Марнишку не вывезет двоих.

Полностью пораженный я уставился на него:

– Да вы с ума сошли!!!

Ни один мускул не дрогнул на лице Эмеку-Имбару:

– Следи за языком, мушкену. Иначе я отрежу его напоследок. У меня нет времени на то, чтобы тащить тебя в город. На счету каждая минута, а путь до Вавилона неблизкий. С твоей тушей в седле и моей сломанной рукой на него весь день уйдет. А тем временем жрецы осуществят задуманное.

– Может, оно и к лучшему! – в сердцах выпалил я.

Да, мне очень хотелось поквитаться с Бел-Ададом, пусть и чужими руками, однако зерна сомнений в честности и непогрешимости вавилонского повелителя уже давно были посеяны в моей душе. События последних суток лишь ускорили их всход. А тут еще командир стражников, намеревавшийся безжалостно бросить меня на произвол судьбы, подкинул дров в огонь праведного гнева.

– Для кого-то, может, и к лучшему, – услышал я ответ Эмеку-Имбару.

Несколько мгновений я просто, молча, созерцал мощную, слегка ссутулившуюся, фигуру, восседавшую на вороном коне. Желтые песчинки медленно осыпались с блестящих пластин его доспеха. И чем чище они становились, тем яснее мне виделось то, что происходит. Словно в металле отражалась вся суть и все помыслы Эмеку-Имбару, скрытые до сего липким покровом песка. На меня снизошло озарение, окатившее подобно ледяному дождю.

– Верно, – прошептал я.

Ветер подхватил мои слова и, вместе с дюжиной песчинок, перенес в сторону Эмеку-Имбару.

– Царь благосклонен к сословию воинов, и вам не хочется лишиться его покровительства. А ведь именно это и произойдет, если жрецы Эсагилы захватят власть. Но дело не только в этом, так? – Эмеку-Имбару не ответил, и я продолжил. – Вы просто хотите получить повышение по службе за раскрытый заговор. На меня вам плевать. Вам вообще плевать на всех, кроме себя.

«Кто бы мог подумать, что за этой непроницаемой маской скрывается личина хладнокровного честолюбца!?».

Казалось, моя гневная тирада нисколько не поколебала спокойствие командира. Он все также безмолвно восседал на вороном коне, пронзая меня взглядом голубых глаз и сохраняя непроницаемую маску на бледном лице, которую не разбил бы и удар кузнечного молота.

Испытывая злость с примесью неподдельной обиды, я процедил:

– Тогда лучше убейте меня прямо сейчас.

Последовало короткое молчание, после которого Эмеку-Имбару ответил:

– Я не убийца.

– Оставляя меня здесь, вы совершаете то же самое убийство!

Конь под всадником презрительно фыркнул, словно насмехаясь надо мной.

Несколько мгновений Эмеку-Имбару внимательно смотрел на меня, а потом отстегнул от седла маленький кинжал и бросил в песок. Тот приземлился в пяти-шести локтях от моих ног.

Тупо уставившись на оружие, я спросил:

– Это еще что значит?

Крепче ухватив поводья, Эмеку-Имбару молвил:

– Считай моим прощальным подарком.

Я перевел взгляд на воина:

– Издеваетесь?

Тот вяло пожал плечами:

– Думай, как хочешь.

– Лучше воды оставьте!

– Она мне нужнее.

– Но…

– Прощай, узник Эсагилы.

– Подождите…

– Пошел! – резко крикнул он скакуну, и тот галопом поскакал от меня по проходу между дюнами.

– Стой! – закричал я внезапно охрипшим голосом и закашлялся.

Разумеется, Эмеку-Имбару не внял мольбам. Он даже не обернулся на звуки моего голоса, быстро скрывшись за песчаным холмом. Вот теперь я по-настоящему ощутил себя одиноким. Настолько явственно и тяжело, как никогда. С пересохших губ сорвался отчаянный крик, в котором смешалась досада и гнев. Однако долго надрывать глотку не позволил проснувшийся внутренний голос.

«Кинжал! Нужно достать кинжал немедленно!»

Налетевший особо сильный порыв ветра врезался мне прямо в лицо, швыряя в глаза целую охапку песка.

«Проклятье! Я не могу открыть глаза, иначе он попадет прямо в них! Кинжал! Где кинжал!?».

Я помнил, что он упал где-то недалеко от моих ног. Отчаянно стараясь сохранить в уме примерное положение кинжала, я начал поворачиваться боком в ту сторону. Затекшее тело категорически отказывалось слушаться. При каждом движении его словно пронзали раскаленными иглами. Я стонал. На лбу выступила испарина. Нос был забит песком, но жажда к жизни полностью высушила те волны безразличия, что окатывали ранее. Был шанс на спасение. Нужно только дотянуться до него, пока песок не поглотил кинжал в своей утробе.

«Если успею вовремя освободиться, то смогу увидеть куда поскакал конь Эмеку-Имбару и найти дорогу домой! Нужно только поторопиться!».

На то, чтобы повернуться боком к тому месту, где должен быть кинжал, у меня ушло около минуты, которая показалась вечностью. Все мое существо призывало перевести дух, отдохнуть немного, но я заставлял себя двигаться дальше. Медленно, я покатился туда, где должно было находиться спасение. Один перекат. Ничего. Второй перекат. Ничего. Третий. Четвертый. Я запаниковал.

«Неужели он уже скрылся за толщей песка, или я выбрал неверный путь?».

Пятый перекат.

«О, боги, помогите мне!».

Когда я начал движение в шестой раз, то напоролся животом на что-то твердое, вдавив своим весом предмет глубже в песок.

«Вот он! Только не потеряй! Только не потеряй!».

Я резко отодвинулся назад, повернувшись спиной к кинжалу. Разум заставлял торопиться, боясь, что я загнал оружие вглубь и теперь не удастся найти его. Собрав последние силы, превозмогая боль, я дернулся, лихорадочно скребя ладонями по песку.

Ничего.

Еще одно усилие.

Снова ничего.

Стиснув зубы, я постарался еще глубже погрузить руки в песок. Сильная боль пронзила запястья. Онемевшие пальцы плохо слушались, но я продолжал искать с упрямой настойчивостью. И наконец нащупал его! Мизинец левой руки коснулся деревянной рукояти. Я затаил дыхание, стараясь не шевелиться. Затем, медленно, завел палец за нее и аккуратно потянул вверх. Клинок не поддался. Закусив верхнюю губу до крови, я повторил попытку с чуть большим усилием. Снова никак. Пальцы дрожали сильнее, чем листья пальмы на ветру, но я боялся, что если хоть на секунду дам им передохнуть, то уже никогда не смогу вытащить кинжал. Я закричал, делая очередную, отчаянную попытку. И он поддался!

«Кинжал поддался!».

Уже через секунду я ухватил его безымянным пальцем, а спустя пару мгновений вся левая кисть сжимала рукоять спасительного лезвия. Крепко вцепившись в него, я перевернулся на живот и засмеялся. Однако смех быстро перешел в хриплый кашель, который сотрясал меня несколько минут. К тому моменту, когда он прекратился, я осознал, что уже не слышу звуков копыт. Однако все равно следовало поторопиться, ибо еще оставалась надежда увидеть, в какую сторону направляется Эмеку-Имбару.

Я спешно начал водить кинжалом по веревкам, но случайно задел кожу несколько раз. С досадой пришлось немного сбавить темп. Прошла целая вечность прежде, чем я почувствовал, что веревки ослабли, а спустя еще немного окончательно порвались. Я тут же постарался стряхнуть этот отвратительный песок с глаз, но кисти так затекли, что не удалось даже дотянуться до лица. Пришлось лежать, сгорая от нетерпения. В ожидании, когда кровь, наконец, вновь наполнит члены. И вот она запульсировала в руках, а в кожу словно воткнули десяток колючек. Но я не обратил на это внимания, а просто резко сбросил песок с лица и открыл веки. Яркий свет, усиленные отражением от песка, тут же ослепил взор. Пришлось зажмуриться и приставить ладонь к глазам. Перед ними расплывались желтые круги. Подождав, пока зрение привыкнет к безумным пляскам бликов и лучей, я осторожно поднял веки и стал перерезать путы на ногах. Усилившийся ветер играл моими растрепанными волосами. Поскольку я уже мог видеть, то освобождение шло куда быстрее. Наконец, мне удалось полностью сорвать злосчастные узлы. Оставалось только ждать, когда кровь наполнит онемевшие члены, и можно будет встать на ноги. На это ушло еще несколько драгоценных минут.

Почувствовав силу, я резко поднялся. Ступни невыносимо кололо. Я с трудом мог передвигаться, постоянно прихрамывая. Голова гудела, в глазах двоилось, а солнце испепеляло тело. Но в то мгновение я не обращал внимания на все это. Моей единственной целью было взобраться на один из высоких барханов. Даже не взглянув на холодный труп ассирийца и его осла, со скоростью, на которую только был способен, я начал нелегкий подъем. Песок скатывался вниз под ногами, так и норовя утянуть вниз, но я, стиснув зубы, продолжал двигаться вверх. Когда до вершины оставалось чуть меньше половины пути, я уже тяжело дышал. Пот градом катился по всему телу, покрывая кожу, будто липкая древесная смола. В висках стучали кузнечные молотки, а конечности еле-еле передвигались. Но я продолжал. Продолжал словно безумец в своей упрямой жажде достичь цели.

«Безумец… Быть может, я уже им стал? Повелитель демонов пустыни Пазузу разрушил мой разум и идет за мной?».

Как я преодолел подъем в памяти не осталось. Помню лишь, что сознание резко помутилось, и остаток пути я прошел словно слепая черепаха. Когда же ноги вступили на долгожданную вершину, я постарался усилием воли развеять туман перед взором, чтобы осмотреться, но попытки оказались тщетными – ощутив сильную слабость во всем теле, я рухнул на то место, где стоял, так и не сумев что-то разглядеть. Тяжелое прерывистое дыхание, со свистом вырывавшееся из груди, стало тихим. Виски сдавило, будто тисками. Я быстро стал проваливаться в бездну. Лишь одна мысль успела промелькнуть в голове прежде, чем она окончательно поглотила меня.

«Хорошо, что я не свалился обратно».

14

– Холодно… – простонал я, открывая глаза и, с удивлением, замечая над собой темное, испещренное множеством звезд, ночное небо.

Однако еще большее изумился тому, что ощутил сильный озноб. Тело буквально задеревенело от холода так, что сначала пришлось осторожно разминать пальцы.

В пустыне царила мертвая, гнетущая тишина, нарушаемая лишь звуком перекатывающихся песчинок, подбрасываемых в воздух легким дуновением ветерка. Повсюду до горизонта, покуда хватало глаз, расстилалась бескрайняя волнообразная равнина. Она напоминала застывшую бурную реку. Только вместо живительной влаги – одинокий, безжизненный край.

Я незамедлительно ощутил всю тяжесть своего положения. Холод пустыни пробирал тело снаружи, а страх и тревога – пробирали душу изнутри. Ни звука. Ни движения. Только я, да блестящий лик Сина[1] над головой, освещающий округу серебристым светом.

– Так, надо подумать, – начал я говорить вслух, только чтобы заполнить окружающую пустоту, – сколько же мне пришлось проваляться поленом? Полдня? Полутора суток? Ладно, неважно. След Эмеку-Имбару давно потерялся, и я не смогу найти дорогу домой, – я начал растирать ноги, – можно было бы идти по солнцу, – тут мои глаза посмотрели наверх, – но его нет. Не смешно, – я выдержал короткую паузу, а потом, слегка нахмурившись, повторил, – не смешно. Почему я не подумал об этом раньше? Тупой чурбан, вот почему.

Закончив с ногами, я приступил к растиранию шеи и груди:

– А по звездам точно никуда не пойду, – с губ сорвался печальный вздох, – эх, вот если бы у меня были знания жрецов, что сидят на вершине Этеменанки… все было бы куда проще… Жрецы… – упоминание этого слова вызвало целую бурю чувств. Ощутив, что покраснел, как кровь ударила в голову, а сердце застучало в висках, я постарался взять себя в руки. На переживания о прошлом просто не было времени.

– Значит, надо ждать рассвета, а потом идти в сторону солнца. Тогда, рано или поздно, я выйду к Евфрату. Тегим-апал не должен был завести меня далеко…

Я вновь огляделся в надежде увидеть на горизонте Вавилон, но безрезультатно. Только песок.

«Не слишком далеко для лошади, но слишком далеко для пешей прогулки».

– Но я не могу вот так просто сидеть и ждать. Я не ел уже пару дней, сильно ослаб, а без воды навряд ли протяну следующий день в этой жаровне. О, да. Не сомневаюсь. Днем здесь начнет припекать так, что мало не покажется. Но куда я пойду прямо сейчас? Нужно двигаться, чтобы не замерзнуть и, в то же время, стоит беречь силы. А еще я хочу пить, – я облизал пересохшие губы, – о, Шамаш, что мне делать? – мои глаза вновь устремились к ночному небу, усыпанному мириадами звезд.

Ответ, однако, пришел не с небес, а от собственного тела. Ощутив сильную дрожь, я решил, что надо двигаться, чтобы хоть как-то согреться.

«Побреду потихоньку, а утром поверну на восток. Большего не остается».

Приняв решение, я медленно поднялся, продолжая растирать кожу, хоть согреться это не особо помогало.

«Кинжал!».

Я вспомнил о нем только сейчас, начиная лихорадочно искать его глазами, но безрезультатно. Видимо, он выпал из руки, когда я потерял сознание, и скатился на дно дюны, где и был погребен песком да ветром.

– Неважно, – буркнул я, – все равно он меня не согреет.

Однако идея спуститься вниз не покидала мой разум. Кое-какие мысли подталкивали на спуск. Голова продолжала гудеть, пусть и меньше, нежели раньше.

«Если Тегим-апал отправился со мной в пустыню, то он должен был прихватить с собой флягу воды».

Я вновь бросил взгляд вниз туда, где в сгустившемся мраке скрывались остывшие тела тюремщика и осла.

«Потом придется снова взбираться на бархан. Но проверить стоит. Заодно согреюсь».

Приняв решение, я начал быстро скользить по крутому склону. До прохода между барханами я добрался меньше, чем за минуту. Бездыханное тело Тегим-апала лежало на том же месте, где того настигла смерть. Его слегка припорошило песком. Стараясь не смотреть на труп, я направился прямиком к ослу. Обходя неподвижное животное и ступая босыми ногами по песку, на котором виднелись засохшие багровые пятна, я остановился возле седла. С надеждой во взоре, мои глаза искали флягу с водой или что-то похожее. Осмотр не занял много времени. И его результат оказался удручающим.

Ассириец действительно захватил с собой флягу воды. Только теперь ее жалкие останки покоились на земле, раздавленные весом тела погибшего животного. Разумеется, вся вода давно вытекла и испарилась. Несмотря на то, что я изначально не испытывал особой надежды на успех, я не смог сдержать стон разочарования, сорвавшийся с моих потрескавшихся губ. Проведя руками по взъерошенным волосам и вдохнув холодного воздуха, я на секунду прикрыл глаза, стараясь смириться с неудачей. Затем усилием воли заставил себя вновь начать подниматься на дюну.

«Делать здесь больше нечего».

Мрачная и жуткая картина прошедшего боя осталась позади, постепенно скрываясь в одинокой ночной темноте.

На этот раз я не спешил, медленно взбираясь по склону бархана, ибо что-то подсказывало – силы мне еще понадобятся. К тому же, желудок снова начал болеть от голода. Взобравшись в очередной раз на вершину дюны, я опять осмотрелся и попытался вспомнить, в каком направлении удалялся Эмеку-Имбару. Но в памяти не осталось и следа. Окинув отрешенным взглядом бескрайнюю пустыню, я выбрал путь, который посчитал за восточный, и двинулся вперед, обхватив тело руками, временами растирая замерзающую кожу. Уверенности в том, что наметил себе правильный путь, не было никакой. Для меня все четыре стороны света выглядели абсолютно одинаково посреди бесчисленных песчаных дюн. Однако оставаться на месте позволить не мог. Слишком сильным был холод. И только осознание того, что мерзкий ассириец получил по заслугам, слегка согревало душу изнутри.

«Что я буду делать, когда вернусь? Наверняка моя жизнь уже не станет прежней. Слишком много событий произошло за эти дни. Наверное, и я сам не стану таким, каким был раньше. Я чувствую уже сейчас. Вера в правый закон и справедливость медленно угасает внутри меня, как тепло собственного тела под действием холода. Да и стоит ли возвращаться? Главное – выйти к Евфрату. А там посмотрим…».

«Каждый может трактовать законы в свою пользу, если у него имеется достаточно власти».

Эти слова отчетливо врезались в память. Отпечатались на ней, словно клеймо на шкуре быка. И теперь их не выведешь даже каленой бронзой. Не смоешь водой и не забудешь. Они остались со мной. Навсегда.

«Мира, существовавшего доселе в моем представлении, больше нет. Мира порядка, закона и справедливости. Ночь спустилась на него, и землю окутал мрак. Боги покинули его и не могут оказывать помощь. Они не вершат суда. Не разрешают споров. Ночь укутана тьмой».

Совершив пару спусков и подъемов на одинаковые барханы, я остановился перевести дух, а затем продолжил путь. В голове всплыл образ командира отряда городских стражников, который вовсе не прибавил мне веры в справедливый мир. Скорее наоборот – образ Эмеку-Имбару послужил последней горстью земли, брошенной на могилу погребенного мироздания. Моего мироздания.

«Марнишку не вывезет двоих. У меня нет времени на тебя».

Мое лицо исказилось в гримасе бессильной ярости, и на этот раз я не стал сдерживать ее. Накопившийся гнев настойчиво требовал выхода, поэтому ноги непроизвольно ускорили шаг, хоть разумом я и понимал, что необходимо беречь силы. Через несколько минут ускоренного подъема по склону очередной дюны, дыхание участилось и начало сбиваться. Зато я успокоился, а быстрый ход помог немного согреться. Но ненадолго. Уже через несколько минут пот, выступивший на лбу, начал испарятся, усугубляя мороз.

Озноб усилился. Зубы стали стучать друг о друга, издавая неприятный клацающий звук. Подушечки пальцев полностью онемели, но я продолжал растирать тело руками в тщетных попытках согреться.

«Такое странное, неоднозначное ощущение. Мне холодно. Очень холодно. Изо рта валит пар, будто я – котел с кипящей водой, поставленный на растопленный очаг. Но вместе с тем, я хочу пить. Очень хочу. В горле сухо, как в пустыне, что меня окружает. Губы потрескались, словно почва в огороде при засухе. Никогда я еще не испытывал чувства холода и жажды одновременно. И первое, кажется, начинает побеждать второе. Честно признаться, я совсем не буду против, если скоро наступит рассвет. Хоть согреюсь под лучами солнца. Если, конечно, доживу…».

Продолжая свой молчаливый путь по бескрайней пустыне, я ощущал, как дрожь в теле усиливается с каждой минутой. Не сразу. А через какое-то время, проведенное в одиноком мраке ночи, я осознал, что ее вызывает не только мороз. Нет. Было еще кое-что, заставляющее бегать мурашки по всему обнаженному телу. И я никак не мог различить истинную причину этого озноба – ощущение холода или чувство страха. Да, именно страха. Гнетущего. Липкого. Осязаемого. Я постоянно озирался, словно загнанный кролик, которого выслеживает гончая. И хотя окружающее пространство по-прежнему оставалось пустынным, я никак не мог заставить себя освободиться от этого давящего чувства тревоги. Ведь только сейчас я вспомнил, что нахожусь во владениях Пазузу и орды его демонов-прихвостней. Высокие барханы, окружающие меня со всех сторон, были отличным местом для логова страшного демона. Воспаленное воображение, подпитываемое сильной усталостью и душевным упадком, рисовало жуткие картины. Казалось, вот-вот из-под желтого покрова появится огромная когтистая лапа и утащит меня в пучину дюн. Пазузу мог прятаться в любом из множеств углублений. Посреди гор песка. Мне чудилось, что он до сих пор не набросился только потому, что играет со мной. Хочет продлить мучения. А иногда даже мерещилось, что я слышу шаги позади. Тихие, крадущиеся шаги злобной твари, готовой к смертельному прыжку. Я постоянно оборачивался. И в этот момент душа уходила в пятки от страха перед тем, кого мне пришлось бы лицезреть. Однако каждый раз пустыня за моей спиной оказывалась безжизненной, а звук, воспринимаемый за поступь когтистых лап, на поверку являлся лишь шелестом мелких песчинок, подгоняемых ветром. И тогда я облегченно вздыхал. Сердце, отбивавшее усиленный ритм, возвращалось к нормальной работе, а выступивший холодный пот моментально высыхал на морозе.

Постепенно, с каждым шагом, я стал все меньше обращать внимание на посторонние звуки. Всем известно, что страх притупляется. Он начал отступать, плавно вытесняясь усталостью и внутренней болью. Хоть и не исчез совсем.

Руки и ноги замерзли так, что я почти не ощущал их. А скоро пропало и чувство реальности. Остался лишь путь, состоящий из волн песка – вверх, вниз, вверх, вниз. Постоянство происходящего медленно, но неуклонно убаюкивало сознание. Похожие ощущения испытывает рыбак, сидя в своей лодке, которая покачивается на слабых речных волнах. Только меня окружала не темно-синяя гладь с мелкой рябью на поверхности, а бескрайние желтые просторы. Высокие барханы, словно гигантские валы, предвестники наводнения, возвышались надо мной в молчаливом безразличии. А я, будто щепка на огромных волнах, продолжал путь в неизвестность. И не за что было зацепиться взору, кроме звездного неба над головой, да песка под ногами. До самого горизонта, покуда хватало глаз. Полностью утратив чувство времени, я шагал и шагал. Тупо и упрямо. Вперед. Ибо большего не оставалось.

Мозг полностью отключился. Во всяком случае, так мне казалось. Ушли все чувства – голода, жажды, страха. Я даже не ощущал, как передвигаются ноги. Просто шел вперед.

«Главное идти вперед. Вот моя цель».

Небо стало светлеть. Звезды теряли свою яркость, уступая место более великому светилу, чем они сами. Лучи солнца уже начинали освещать горизонт. Позади меня. Словно насмехаясь над тем, что я выбрал неправильный путь. Но я не замечал этого. Я просто шел дальше вперед, не обращая внимания на окружение. Если какое-то время назад мой мозг способен был здраво рассуждать, то к исходу ночи он полностью утратил такую возможность, наполнившись полубезумными обрывками мыслей. И в этом хаосе, сохранявшем лишь призрачную связь с реальностью, я и думать забыл о выборе верного направления. Ноги продолжали нести меня куда-то на запад, а разум сосредоточился на счете. Счете барханов. Еще один бархан преодолен, затем еще один.

«На каждый следующий я трачу все больше и больше времени! Проклятые ноги, вы будете идти быстрее?! Мне нужно преодолеть еще целую гору барханов… Целую гору барханов… А это звучит очень даже весело, Ламашту меня раздери! Ведь бархан и есть гора. Гора желтого, отвратительного песка, от которого меня уже порядком тошнит! Да шевелитесь вы уже! Некогда отдыхать! Я хочу увидеть Вавилон как можно скорее. Хочу плюхнуться на свою соломенную циновку и проспать. Месяц!».

Но барханы не заканчивались, а продолжали вереницей вставать у меня на пути, заставляя подниматься и опускаться на них снова и снова. Раз за разом. Взбираясь на макушку очередной песчаной горы, я видел пред собой лишь эти барханы. Вплоть до горизонта. Покуда хватало глаз.

Солнце уже взошло довольно высоко, когда я понял, что если ненадолго не остановлюсь, то не сумею преодолеть очередную гору песка. Совершив спуск, я замер в углублении между дюнами.

Повернувшись лицом к небесному светилу, я злобно выкрикнул:

– Нет твоего закона на земле! Ты так же жалок, как и я, раз не можешь это разглядеть, Шамаш! – я хотел сплюнуть, но во рту так пересохло, что не осталось ни капли слюны.

Я ухмыльнулся:

– Так, что давай, убирайся! Скройся с глаз или же закончи мой путь. Прямо сейчас! Меня уже тошнит от этого песка. Я преодолел этих гор столько, – тут я указал пальцем на очередной бархан, – что сбился со счета! Хотя кого я пытаюсь обмануть, – безумный смех вырвался из моих недр, – я ведь не вел им счета! Ха-ха-ха.

Упав на колени, я даже не почувствовал жжение горячего песка. Настолько утратил способность к восприятию мира.

«Мира, которого больше нет. Мира, который окутала тьма».

Какое-то время я смотрел на желтое покрывало пустыни у себя под ногами, а затем вновь обратил взор к солнцу:

– Убирайся, сказал. Я хочу отдохнуть. И друга своего с собой забери. Проклятый Нуску[2].

Но солнце не пожелало скрыться. Ни за облаками, которых не было вовсе. Ни за горизонтом.

И это меня невероятно разозлило:

– Ну, как знаешь, – выдохнул я, усаживаясь поудобнее. – Я могу и потерпеть. Рано или поздно все равно наступит ночь.

Я твердо решил не двигаться с места до темноты. Путь и без того давался чересчур тяжело. А из-за Шамаша да сынишки Энлиля[3], он казался и вовсе невозможным. Поэтому, дабы скоротать время, я принялся считать песчинки бархана, возвышающегося прямо передо мной. Одна, две, три…

«Проклятая жажда снова вернулась! Мне так было хорошо без тебя. Но теперь я ощущаю невероятную сухость внутри, словно наелся горячего песка. Губы потрескались, а у меня не осталось слюны, дабы смочить их. Колодец пуст. Ха! Мой колодец пуст! Он высох под лучами этого безжалостного солнца. Чтоб оно потухло на веки вечные!».

Пятьсот одна песчинка, пятьсот две…

Глаза заслонила непонятная дымка, похожая на туман. Я моргнул, стараясь избавиться от нее и при этом не сбиться со счета. Понятия не имею почему, но пересчет песчинок казался мне делом всей жизни. Дымка не ушла, вынуждая меня моргать еще раз. Наконец, с третьей попытки зрение прояснилось, и я смог возобновить свое занятие.

Солнце стремительно двигалось к зениту, накаляя воздух все больше и больше, но я продолжал делать вид, будто не замечаю этого.

«Главное, не сбиться со счета».

Тысяча одна, тысяча две…

Однако «радоваться» оставалось недолго. Где-то между второй и третьей тысячей я сбился. Ветер, полностью стихший к утру, снова возобновил движение, в слабом порыве перемещая мелкие песчинки. Только на этот раз его дыхание оказалось жарким, словно из печи.

– Проклятие, – буркнул я, – ты даже не даешь мне нормально посчитать, будь ты неладен! Адад решил проведать Саргона на привале? Ну, ничего. Даже ты не сможешь помешать мне начать считать заново, верно? – я безумно захихикал.

Каким-то отголоском, еще не до конца потухшего, сознания я понимал, что схожу с ума. Медленно, но верно небесное светило поджаривает мой разум, словно баранину на вертеле. И я ничего не мог с этим поделать. Будто мошка, попавшая в липкую древесную смолу, обреченная на мучительную смерть. Один. Посреди бескрайних просторов пустыни. Под чистым открытым небом. Я ощущал себя песчинкой посреди необъятного «ничто». Песчинкой среди песка…

«Раз мне суждено закончить свой жизненный путь именно здесь, то я сделаю это так, как этого хочу, а именно – считая песчинки. Начну, пожалуй, заново. Одна, две, три…».

Я успел добраться до тысячи, когда опять сбился со счета. На этот раз мне помешал не ветер. Нечто прошуршало над моей непокрытой выжженной головой. На мгновение даже почудилось, как увидел чью-то тень.

– Кто бы ты ни был, убирайся! – прошептал я.

Однако шуршание повторилось, теперь резко переходя в звук. Звук, напоминающий хлопанье крыльев орла, словно он пролетел возле самого уха. Он доносился слева, из прохода между дюнами. Медленно я повернул голову…

И увидел ЕГО!

Вне всяких сомнений, это был именно он!

Собачья голова. Открытая пасть, с обнаженными острыми, как заточенные кинжалы, белыми клыками, меж которых капала слюна. Злобные желтые глаза. Мощные лапы с огромными когтями, которым позавидовал бы лев. Массивные серые крылья с таким широким размахом, что едва помещались в проход между барханов.

Пазузу!

Я продолжал оставаться на месте, не переставая смотреть в немигающие глаза демона и не испытывая и толики страха. Он исчез. Испарился вместе с остатками влаги из моего тела под лучами ослепительного солнца пустыни. Будь я в здравом уме и полон сил, то непременно вскочил на ноги. Истошно вопя, как перепуганная овца, ринулся бы наутек. Но только не сейчас. Не в этот миг.

Вместо ожидаемой гримасы ужаса, легкая улыбка тронула мои губы:

– Тебе не понравилось, что я считал песчинки? Или это просто Шамаш обиделся на мои слова и подослал тебя расправиться со мной? Ну, так извинений он не дождется. А ты давай. Делай свою работу.

Пазузу злобно зарычал, перебирая песок передними лапами. Немигающие желтые глаза вперились в меня, словно собирались высосать всю жизненную силу, которой и без того оставалось не много.

– Что же ты медлишь? – усмехнулся я. – Нападай.

Однако Пазузу не двинулся с места. Лишь издал глухой шелестящий звук.

Я развернулся всем телом к чудовищу, слегка наклонился вперед, будто сам хотел напасть на него.

Безумие полностью застилало разум:

– Смелее. Не заставляй меня ждать.

Наши взгляды снова встретились. Я вновь увидел в этих немигающих желтых глазах всю злобу этого мира. Злобу, обреченную копиться в Пазузу вечно. Но было в этих глазах что-то еще. Что-то, что я не сумел разглядеть с первого раза. То было отражение. Отражение моих собственных глаз, в которых полыхал настоящий огонь. Огонь дикого, безудержного безумия. Незаметно для себя самого, мой рот расплылся в злорадной ухмылке. Горячий воздух пустыни со вдохом проник в легкие.

Словно со стороны через мгновение я услышал собственный крик:

– Нападай!

Издав свирепый рев тысячи львов, Пазузу распрямил лапы и совершил свой роковой бросок.

[1] Син – в шумеро-аккадской мифологии бог Луны.

[2] Нуску – вавилонский бог огня и палящего зноя.

[3] Энлиль – в шумеро-аккадской мифологии бог ветра, воздуха, земли и бурь, верховный бог шумерского пантеона, но позже стал также почитаться аккадцами, вавилонянами, ассирийцами и хурритами.

Днем и ночью да будешь ты весел,

Праздник справляй ежедневно,

Днем и ночью играй и пляши ты!

Светлы да будут твои одежды,

Волосы чисты, водой омывайся…[1]

1

Открыв глаза, я не увидел ровным счетом ничего. В первые секунды даже подумал, что сплю или брежу, но, похлопав руками по щекам, убедился в обратном.