Читать онлайн Инстинкт свободы, или Анатомия предательства. Страшный роман о страшном 1991-м годе бесплатно

Александр Леонидов (Филиппов)

1.

Биография Азиры Орлаевой, в девичестве Бе́ковой, началась в угловой, «приставочной» служебной «жилплощади» ведомственного дома, в основных квартирах которого, «улучшенной планировки», жило большое советское начальство. Здесь отец-дворник Амирхан, вдовец, с бесконечной любовью, стараясь дать ребёнку всё, воспитывал её, ни в чём не отказывая. Матери Азира не знала – та умерла при родах, такой страшной для Амирхана ценой подарив миру девочку-красавицу и умницу, но, конечно же, с несколько деформированным мировосприятием.

Сказались, пусть и не на внешности, родовая травма, и почти полное, противоестественное отсутствие женщин в детстве Азиры. И то, что в юные годы она стыдилась отца-дворника… И то, что после она стыдилась, что в юные годы этого стыдилась, умножая стыд в квадратную степень… Для немолодого уже папы Азира стала единственным светом в окошке. Его история довольно типична: послевоенный детдом, окончание неполной средней школы, переезд, более похожий на бегство, из Татарии в Москву, куда гнали юношу амбиции, и где у сироты никого не было, и где его никто не ждал…

В столице Амирхан устроился дворником, потому что дворникам выдавали служебное жилье при ЖЭКах. Сперва думал – временно, потом втянулся, и засосала бытовуха… Но всё же он сделал определенного рода карьеру, продвинувшись из заштатного ЖЭКа на Юго-Западе в дворники элитного УЖХ, при самом правительстве.

Как ни странно это прозвучит сегодня, но в «ином мире», то есть в советское время, у детей обслуги были хорошие шансы на карьеру. С одной стороны номенклатурные горничные, уборщицы и дворники не подпадали под гневное око партконтроля, а с другой – вращались под самым «рогом изобилия». Хоть это и смешно, но уборщица в Обкоме КПСС частенько выбивала себе и близким больше благ, чем его номерной секретарь; секретарь ведь обязан быть лично скромным, а уборщица – вроде как скромна в силу должности. И от неё дополнительных гарантий верности партии не требуется…

Общаясь по утрам (с метлой в руках и всегда в чистом фартуке) со многими бонзами старого мира, Амирхан присматривался к ним, искал покровителей для заканчивающей финансовый институт, и блестяще заканчивающей его, дочери.

Как и все любящие отцы, он все время оставался недоволен кандидатурами. Один министр казался ему слишком строгим и чопорным – станет ещё её бранить! Другой – напротив – слишком вольным и развязным – станет ещё приставать…

Третий не проходил по возрасту – вот-вот, на пенсию вылетит. Четвертый как-то обмолвился, что ждет назначения в провинцию – Амирхан же не для того бежал из Альметьевска, чтобы отправить дочь в аналогичные пенаты.

Из отцовских поисков постепенно выкристаллизовалась кандидатура Савелия Иммануиловича Кравино, к которому и отправился Амирхан за милостью. Кравино выслушал излияния любвеобильного папаши с постным лицом, даже с некоторой брезгливостью. Подтянутый и довольно молодой (по партийным меркам) Савелий Иммануилович никак не мог уважать блата и кумовства, разраставшихся метастазами по стране, и хотел было вовсе выгнать наглого дворника…

Однако поопасся: комчванство по отношению к ярко выраженному представителю пролетариата могло и боком выйти в партийной карьере. Потому Кравино избрал третий, макиавеллианский путь: Амирхану не отказывать, но вытащить «Азюшку» на такое собеседование, где она бы с треском провалилась. Тут, как говорится, и взятки гладки: хотел по знакомству помочь, да обстоятельства не позволили!

Из одного нелепого случая вырос и другой: девчушка оказалась в странном, болотно-зелёном с фасада, здании массивного, подавляющего сталинского «ампира». На режимном объекте с вахтёрской будкой у входа в палисадник, затерянном в малоизвестном даже старожилам города Готторпском переулке…

В тот день Кравино с утра, когда за ним, как обычно, подъехала служебная чёрная «Волга», взял девушку с собой, подвёз, но не до самого входа: высадил за квартал, у помпезно-колонного портика НИИ Гужевого Транспорта СССР, чтобы «не было лишних разговоров».

– У меня версия! – по-соседски поделилась с ним Азира, когда дошла до пункта охраны и, сдав там свой временный пропуск, оказалась в таинственной зале «атипичного» экзамена. – Выпускников школ для умственно-отсталых детей в нашей стране трудоустраивают называть предприятия соцкультбыта…

И пояснила с нервной улыбкой: в узком и кривоколенном Готторпском переулке она обнаружила громоздившиеся унылыми серыми кубатурами кафе-стекляшку «Весна» (аквариумного типа) и дом бытовых услуг «Радуга». Чуть дальше – магазин автозапчастей «Автолюб», словно бы претендующий добавить себя в список половых извращений. Но вершина административного долботворчества – вывеска сборочного предприятия всесоюзного общества слепых «Луч»!

– «Луч», Савл Манулович! Всесоюзного общества слепых!

– Это ещё что! – хихикал Кравино, покровительственно взяв её под локоток, на миг забыв о своём генеральстве, и сам превратившись в доброго соседа – В паре кварталов отсюда – ресторан «Несвияж». Ну, нормально так, да? В честь братьев-белорусов, у которых есть город Несвияж, ресторан белорусской кухни! Влекущее имя, высокая честь: кому ж не захочется покушать несвияжного?!

– А может быть – синхронно подумали генерал и выпускница фининститута – власти наши специально так делают? Чтобы улыбнуть хоть на мгновение советского человека, которому уже к началу 80-х годов стало нестерпимо скучно жить?

Всем, кто живал в СССР – знакома не понаслышке эта советская тоска сереющей год от года чугунной неизменности, неизбежности «макарошек» и «пюрешки» в столовых с базедическими именами, котлеток с хлебным мякишем, которые, как казалось – никуда не денутся, но и в лобстера с фуа-грой тоже, как казалось – никогда не обратятся. На пыльных тропинках ковровых дорог в бесчисленных институтах и ведомствах копилась особая, токсичная, высокоаллергенная пыль по имени «скука» – которую не умеет собрать ни один пылесос на свете…

Она неведома людям рынка. Человеку рынка скучать не дают – да он и сам не сможет.

– У меня – скажет он – праздник, который всегда со мной: каждодневно развлекаться воображением всяких ужасов, которые случатся уже к вечеру, или завтра-послезавтра, с высокой долей вероятности!

Чем более развита и разветвлённа его фантазия, тем натуральнее рисует она картины как глобальных, так и личных катастроф «на сносях». Вряд ли это приносит развитому воображению радость и веселье, но уж ему точно не скучно!

Страна, в которой в моду входили двубортные костюмы с ватными набивными плечами, превращавшими фигуру в неестественную трапецию – стремительно скользила в тот мир, в котором единственно-возможной хорошей новостью станет отсутствие всяких новостей.

Но пока… Пока ещё продолжалось «свободное падение». Для истории оно всегда – краткий миг, но для человека иногда может показаться долгим и нервным, как дрожаще-стреноженная пауза тогдашней, многим ещё памятной видеокасссеты-«VHS»…

***

На «Готторпке» Азиру экзаменовали за овальным столом в компании прожженых «волков» из разных ведомств – службистов с опытом следствия по экономическим преступлениям. Так договорились между собою Савл и Амирхан, игравшие в игры двух мужчин – двух очень разных, но одинаково-советских мужчин, равно не учитывавших фактор женщины. А женщина уже была! Очень ещё молодая, с ломающимся характером и эпатажными манерами, пытающася скрыть за внешней развязанностью глубокую внутреннюю неуверенность… Но была…

Азиру Бекову, «Азюльку-Козюльку» Кравино знал едва ли ни с младенческих ходунков. Замечая в скверике возле своего подъезда, по-свойски шутил с ней, дарил иностранные красиво упакованные конфеты, иногда импортные игрушки, и уж, конечно, не догадывался, как маниакально эта маленькая «Козюлька» в него влюблена. Так бывает, обычно у девочек, у мальчиков куда реже – когда чувство растёт вместе с человеком.

Савелий Иммануилович Кравино был сыном итальянского перебежчика, во время сталинградской битвы вышедшего с белым флагом на советские позиции. Назвался Эмино Кравино коммунистом – и полез в кузов. Развивал советское сыроварение, женился на русской девушке, нарожал детей – одним из которых стал унаследовавший флорентийскую внешность папы Савлик Кравино. И он вполне мог бы сойти за итальянского киноактёра, пока не улыбался. Улыбка у него была очень уж страшная, волчий оскал, и те, кто имели неосторожность его рассмешить – не радовались своему юмористическому успеху, хоть рассмешить его случалось нечасто.

Савлик готовился пойти по отцовским стопам, развивать молочную промышленность в СССР, но, поскольку идеально, с неподдельной изюминкой тосканского акцента лопотал по-итальянски – ещё студентом был «выцеплен» в особый отдел. И по «комсомольской путёвке» направлен в «органы». Где, собственно, и приобрёл эту волчью, несвойственную его тосканскому отцу, улыбочку…

Для маленькой Азиры он был воплощением романтики дальних странствий, пальм и океанов, представлялся каким-то запредельно величественным и желанным. С каждым его приближением она трепетала всем своим утончённым существом, со всей наивностью, на какую способна нисколько не испорченная девочка-подросток:

Да шуточное ль дело?!

Почти что полубог,

Известный всем Марчелло

В сравненьи с ним – щенок [2]

А самой большой трагедией в её жизни, когда она все губы себе вкровь искусала, глаза заплакала и назло отцу коротко постриглась – был заезд в квартиру Кравино «Шамаханской царицы» – жены из далёкой Шамахи, которую, как и положено в романтических сагах, воин-рыцарь привёз из далёкого похода… Долго после этого Азира старательно избегала встреч с четой Кравино, и Савелий Иммануилович, разумеется, ни сном ни духом не догадывался, какие трагичные страсти кипят на первом этаже его «парадной», в дворницком углу…

К тому моменту, когда девочка подросла, а её отец начал искать ей «перспектив по профилю её института» – Кравино вел отбор, как он говорил, ради конспирации – «для партконтроля».

Ему немножко претило присутствие на серьезном «мероприятии» этой остроскулой востроглазой «школьницы» в джинсовом костюмчике, темных очках, сдвинутых на лоб, выдувающей пузыри входящей в моду жевачкой. Но – утешал себя Савелий Иммануилович – она все равно не поймет, о чем речь, так что пусть служит для моих волков дополнительным раздражающим фактором…

Первой задачей Кравино поставил довольно простую ситуацию из практики. Рассказал, как в одном из скотоводческих районов нашей необъятной Родины сильно мухлевали с актами падежа скота (крупного и рогатого).

– Есть даже специфическая аратская поговорка – похвастался Кравино знанием материала – Дол падежом красен! Ну, вот чтобы они свои горы и долы падежами не склоняли, «Софья Власьевна» (т. е. советская власть) пошла на хитрость: стала сдавать аратам бычков на откорм по живому весу, и обратно принимать тоже по живому весу. Тут уже падежом не прикроешься – взял пять тонн, обязан к осени сдать десять, а иначе нарушишь плановый показатель.

– Итак, внимание, вопрос! – поднял палец Савелий Иммануилович – Каким образом могли бы скотоводы воровать в этой ситуации?

– А бычки были племенные? – спросила вдруг Азира Бекова, лениво почавкивая своей жевачкой.

Окружавшие службисты взглянули на неё, как на дурочку – и поделом. Кравино почувствовал их колкие перемигивания у себя за спиной, и смутился: тоже ведь, донесут, что случайных людей на собеседование водит.

– Да, да… – рассеянно отмахнулся он.

– Вариант ответа! – поднял руку фаворит гонки, зеленоглазый красавец, капитан ОБХСС. Кравино уже прикидывал его на роль своего помошника, и потому ободряюще улыбнулся:

– Прекрасно, Слава! Давай послушаем и обсудим…

– Они получают пять тонн, сдают по плану десять, а откармливают тонн на тринадцать-пятнадцать… Десять сдали, три тонны себе в багажник и на рынок спекулировать…

Кравино разочарованно поморщился.

– И где же ты, Слава, тут видишь воровство?

– Как где? – опешил фаворит – Мясо продается с рук по спекулятивной цене…

– Подожди! – влез в обсуждение тонконосый блондин из армейского интендантства – Им спустили план: нарастить за лето пять тонн… Они план выполнили… Какие к ним претензии?! Если возникают большие излишки, то это плановиков надо прищучить, а аратам полагается вроде премии за ударную работу… Я прав, Савелий Иммануилович?

– Прав, Серёжа… Слава, подумай-ка получше, ты меня разочаровываешь…

– Кстати, мой вариант ответа, Савелий Иммануилович! – взбодрился интендант Сергей – Я думаю, что тут дело в приписках. Наиболее логично для скотоводов войти в сговор с весовщиками мяса и исказить весовые показатели…

– Как вариант можно принять… – раздумчиво согласился Кравино. – Но ты, Сергей, некорректно поступаешь с условием задачи… Весовщиков в ней не было, были только скотоводы. Вообрази, что весовщики – кристально-честные люди. Что тогда? Получается, арат и украсть уже ничего не сможет, ха-ха!

Возникло некоторое молчание – и в этой суконной тишине маленькая востроносая пигалица с черными, как у отца, глазами ночи, вдруг по- школьному подняла руку:

– Можно мой вариант?

– Давай, Азирочка… – покровительственно кивнул Кравино, ожидая очередной детской глупости.

– Савл Манулович, если бычки племенные, то их можно в течении лета подменить всяким полудохлым сбродом со стороны, и сдать 10 тонн полудохлых ублюдков вместо 10 тонн сортовых… Мясо оно ведь и есть мясо, а племенной бычок явно стоит дороже какой-нибудь деревенской развалины…

– Хм… – крякнул Кравино от неожиданности. Его «волки» сгорали от стыда, хотели бы на чем-то подловить пигалицу, доказать её неправоту. Но как не признать, что она верно задала вначале уточняющий вопрос, и что она верно решила логическую комбинацию, не прибегая к «потусторонней» помощи коварных весовщиков?

– Ещё есть варианты? – растерянно теребил полу пиджака Кравино.

Других вариантов не было.

– Хорошо… – покачал головой Савелий Иммануилович – теперь другая задача… Один крендель построил дачу из ворованных стройматериалов. Наша задача – разоблачить его. Беда в том, что он хитер и на все наши запросы предъявляет магазинные чеки: вот, купил в магазине кирпич, вот – купил шифер, паклю, и так далее…

Зеленоглазый Слава, наученный горьким опытом, теперь первым не лез. Первым выскочил долговязый и немного нескладный Борис из контрольно-ревизионного управления.

– Савелий Иммануилович, если чеки фальшивые, то наверняка экспертиза докажет…

– Покупка, безусловно, фиктивная, но чеки – оказались подлинными. Грубо говоря, наш крендель собрал их по строительным магазинам, где они, как мусор, валяются… И, чтобы ими не сорили, там ставят такие специальные мусорные коробочки для чеков… Каждый вечер – полна коробочка, видел?

– Приходилось…

– Ну вот, и теперь, Боря, он смеется над нами, потому что экспертиза нам не помощница…

– Тогда проверить его доходы и выяснить несоответствие! – всё ж таки не удержался от участия Слава из ОБХСС. – Если у него, допустим, небольшая зарплата, а дом построен в кратчайшие сроки, и мы можем…

– Хорошо! – улыбнулся Кравино – давай заострим ситуацию. Он – это я. Задавай мне вопросы, а я буду отвечать…

– Вот ваша справка о доходах! – увлекся игрой Слава – Вот справка о расходах! Ваши расходы, гражданин Кравино, превышают доходы, как вы это объясните?

– А что, по-вашему, у меня нет жены? Нет родителей? Нет родственников, у которых я перехватываю взаймы? – актерствовал Кравино.

– Но… Но… – растерялся Слава.

– Савелий Иммануилович! – вступила в дело Азира Бекова – У вас чеков очень много… Как я понимаю, вы покупали стройматериалы по частям, не так ли?

– Совершенно верно! Как соберу некоторую сумму – зарплату получу или в долг дадут – бегу, покупаю…

– Как умный человек вы, конечно, записывали: где, когда, и сколько куплено?

– Азира Амирхановна – Кравино в первый раз назвал пигалицу по имени отчеству, и это уже о многом говорило. – Я опасался, что могут возникнуть вопросы, и потому, конечно, вел дневник стройки, где все расписано по дням: в таком-то магазине такого-то числа куплено столько-то пакли…

– Отлично. И вы могли бы предоставить следствию эти данные?

– С удовольствием…

– Итак… – улыбнулась Азира совсем ещё детской улыбкой – открытой и наивной – Мы, товарищи, получили сводку покупок. Мы подозреваем, что покупки на самом деле не совершались, а чеки подобраны с пола, и не относятся к тем вещам, которые якобы прикрывают… Все товары, которые приобрел подследственный Кравино, принадлежат к категории остродефицитных, и бывают в магазинах далеко не каждый день… Таким образом, нам стоит проверить, был ли в данный день в данном магазине завоз шифера… Скорее всего, условные данные гражданина Кравино разойдутся с росписью завозов… Он утверждает, что купил шифер в таком-то магазине в такой-то день, а по данным магазина выходит, что там весь шифер месяц назад раскуплен, и нового завоза не было… Так мы докажем, что подследственный Кравино врет, и записи его – фиктивные.

– Однако! – крякнул Савелий Иммануилович – не хотел бы я попасть в такой переплет, Азира Амирхановна…

…Когда все ушли, заместитель «по провокациям» Павел Георгиевич Нерадов, позывной «Нитрат», поделился с шефом несколько странными предположениями.

– Как угодно, Савл Манулович, но не нравится мне эта девчонка!

– Почему? Из-за возраста?

– Нет, возраст как раз плюс… Нам чем моложе, тем лучше, у них сил больше…

– А тогда что?

– Ведьма она, Савл Манулович! – сознался «Нитрат», нервно дрогнув плечом. – Цыганка, глаза чёрные, как антрацит, и натура, по всему видно, тёмная, готическая…

– Так ведь и я, Павлуша, не блондин! – усмехнулся Кравино, и от ухмылки его ещё сильнее побежали по хребту «Нитрата» мурашки…

***

Более всего на свете девочка Азира Бекова, потом ставшая женщиной Азирой Орлаевой, ненавидела фильм «До свидания, Лукумо!». Ничем разумным такую ненависть объяснить нельзя, это лёгкий и весёлый музыкальный фильм-ревю 1982 года. Его снимал именитый гость Советского Союза, польский режиссёр Бзденек Кидальски, по сути, о самом себе, с целью – как он насвистел партийным органам – «в эстрадной форме прославить дружбу социалистических народов». По сюжету фильма, варшавский залётный хореограф ставит где-то в Азии шоу-представление «Шамаханская царица» по сказкам поэтического «аса» Пушкина.

В центре событий балет на льду с участием вокально-инструментальных ансамблей и солистов Шамахи, а попутно Бзденек знакомил европейских зритерей со старинными обрядами мусульманского Кавказа, с с экзотической природой гор и приморья, с популярным высокогорным катком Лукумо.

– Коровы на льду! – шипела кошкой Азира на изящные пируэты конькобежцев. – Всё это бред, набздел ты, Бзденек, а ещё и призёром Каннского фестиваля стал…

Бекова в упор не видела, что фильм очень добрый и славный, и для того была причина очень личная: посреди фильма звездой сверкала с вокальными номерами роскошная восточная пантера Айла Сефардова, ставшая законной (блин!) супругой Савла Мануловича Кравино…

Азира пыталась навести справки о «разлучнице» – но что дочь дворника, с её кругом общения, могла узнать? Айла – певичка, прожигательница жизни, с рождения всё к её услугам, потому что она родная, и младшая, и любимая сестрёнка Гусмана Сефардова.

А «оный» – дважды герой социалистического труда и председатель Шамаханского республиканского КГБ. Немудрено, что Савл по своей работе (точнее, по текущим разработкам) сперва близко познакомился с её братцем, а потом был «очарован» Шамаханской царицей.

– Ну… – добавляли «опрошенные лица» (а в маленькой Азире уже проявлялись черты дотошного следователя) – Наверное, и карьерные соображения сказались! Породниться с кланом Сефардовых – хороший шахматный ход в аппаратных играх! Вон Никитка Хрущёв всю свою поганую игру сделал, опираясь на украинские кланы, на местечковых селюков, а этот, видимо, думает получить из Шамахи золотого петушка… Ну, и флаг ему в руки, лишь бы не «отпетушили», сама понимаешь, девонька, игры эти обоюдоострые…

Бекова была не столь благодушно настроена, как её вальяжные, «всезнающие» собеседники. Одержимая «готическим психозом» она полагала Кравино «своим», забыв ему об этом сказать, так что он наслаждался экзотикой Востока и воркующими песнями Лукумо в счастливом неведении.

В том, что узнала Азира о «внезапном браке» своего неоповещенного избранника – действительно, видилась лишь пошлая, плоская история-банальность. Помогая одному азиатскому клану давить соперничающие с ним азиатские кланы (при этом похожие друга на друга, как близнецы), «московский гость» закономерно попал на шамаханский банкет, в ресторанную залу, стилизованную под огромный шатёр шёлковыми ниспадающими волнами.

Развлекая «следственные органы», тут пела девушка, заинтересовавшая Кравино. Она оказалась сестрой хозяина, «принимающей стороны», слово за слово, и всё склеялось у них…

Тьфу, как липко и слащаво, даже пересказывать противно!

На самом деле всё было немножко не так – о чём, разумеется, не могли знать опрошенные Азирой верхогляды «всезнающего» московского бомонда…

***

Потомок «революционных борцов» за красную Шамаху Гусман Усейнович Сефардов проживал в роскошном трёхэтажном, белом, и на солнце сверкающем, как кубик сахара-рафинада особняке, буквально парящим, казалось – чудом, в воздухе, без опор – над крутым обрывом. А на дне ущелья, на которое выходили по-восточному витиеватые окна спальни семейства Сефардовых – рычала и глодала камни сердитая горная речушка…

Жил бы этот липовый «дважды герой» поскромнее – и на его шее не остался бы до конца дней его, как говорят в этих краях, «турецкий галстук». То есть: алый шрам-обруч от традиционного в Шамахе шёлкового шнурка-удава… А так, пока Кравино и «Нитрат» бегали с «пистолетами наголо» по бесчисленным покоям, распинывая золотокистные бархатные подушки и чеканные серебряные тонгогорлые кумганы – Гусмана Сефардова уже почти успели удавить.

Нерадов-«Нитрат» тогда ещё служил относительно недавно, и рассказывал, что как-то особенно резко и болезненно, видимо, с непривычки – запомнил это массивное, упитанное, волосатое в распахе домашнего халата тело, дугой перекинутое через письменный стол…

Дело было в шикарном (пусть по советским меркам, но всё же!) рабочем кабинете, а тело – безумно и агониально, слепо шарящим вокруг себя короткими, словно бы обрубленными, мохнатыми, как и положено азиату, пальцами…

Выстрелы в замкнутом помещении оглушили. А тюлевая занавеска, словно бы со страху, выметнулась истерически в створы распахнутого окна, стала махать кому-то в бездонную пропасть белым флагом…

Гусман Усейнович Сефардов находился тогда в одной секунде от потери жизни и власти над Шамахой, той власти, которую он, благодаря Кравино, потом прочно приберёт к рукам. А всё потому, что Гусман Усейнович и его клан сделали ставку на всех, исключая Кравино, «не тех».

Сефардов много лет работал (правильнее говорить – «служил») далеко от родных краёв, а когда вернулся – то попросту не узнал своей республики. Оказался в ней московским соглядатаем, чужим и враждебным всей пестроте местных нравов и укладов, вполне, за время его отсутствия, зацементировавшихся круговой порукой самого отвязного и неразборчивого в средствах, по-кавказски дикого криминала.

В Шамахе много нефти. А где много нефти – там бывает и много государственной измены. И простой бытовой подлости, заказных убийств, раскрытых и нераскрытых – тоже накапливается предостаточно…

– То, что это прямая измена – я понимаю! – доложил «наверх» по уже распадавшей, усеянной сифилитическими язвами «перестроечных» нравов, субординации генерал КГБ Сефардов. – Я понимаю, что такое измена! И как она выглядит – знаю. Но как такое возможно, у нас, в СССР, при живой советской власти – я не понимаю…

– Что вы имеете в виду, Гусман Усейнович? – недовольно спрашивали у него по телефону столичные кураторы.

– Я не понимаю… Как будто Советский Союз отменили… Здесь, в Шамахе, на каждом шагу какие-то турецкие подданные, они ведут себя, как у себя дома, тут заезжают и снимают целые этажи в столичных отелях представители западных нефтяных компаний… Прицениваются к Джингизу, как будто он уже бесхозный…

– К какому Джингизу?

– Это наше главное месторождение. Так называемая «сладкая», надсолевая нефть, и так называемый «лёгкий» газ в подкупольных солевых «ловушках природы».

– А в чём проблема?

– Вот и хотел бы понять. Видимо, в том проблема, что запасы гигантские! Превышение пластового давления над гидростатическим превышает две единицы! Вы знаете, что это такое?

– И что это такое?

– Это фонтан!

– Зачем вы тень на плетень наводите, Гусман Усейнович? – вопрошали столичные кураторы, видимо, уже полакомившиеся от шамаханских и заграничных визитёров, и потому предпочитавшие «замять дело» – Вы некомпетентны, лезете подменять специалистов! Ваш республиканский ЦК КПСС сообщает нам, что разработка нефти на Джингизе бесперспективна, там слишком высокое содержание свободного и растворенного сероводорода…

– Почему-то англичан и американцев это не смущает! У нас есть инженер Пеканов, он предложил технологию попутной очистки, сероводород сам по себе является ценным химическим сырьем для получения дешевой серы.

– Ну, и где ваш Пеканов?

– Убит в пьяной драке…

– Вот видите!

– Вижу… Вижу, что кругом государственная измена!

– Не надо так говорить, Гусман Усейнович – шли на попятный вороватые, но при этом ещё пока трусоватые, не до конца отмороженные боссы «перестройки» – Мы к вам отправим безупречного специалиста из военно-финансовой разведки СССР… Савелия Кравино… Он на месте там всё рассмотрит, и если есть факты… То примем решения…

Факты были. Один из фактов Сефардов, как ожерелье в виде опоясывающего багрового рубца, стал носить на шее. Есть такое печальное выражение – «почти успели», а про Кравино можно сказать наоборот: «почти не успел». Доли секунды всё решили, превратив уже практически готовый труп в будущего «вождя Шамаханской нации»…

– Айлушка – сказал Гусман, потирая шею (этот жест у него останется до конца жизни) – единственный человечек, которого я люблю. Она – единственная, через кого можно на меня надавить… Я не доверяю никакой шамаханской охране, Савл! Подкуп, или просто лень, да и каково это – всю жизнь прятаться?!

– Ну, тебе-то придётся! – пожал плечами Кравино.

– Я мужчина и воин. Мне это даже и положено. Но не ей. Лучший вариант – забери её с собой в Москву, Савл! Пусть она будет с тобой, на всю жизнь, лучшей ей охраны я придумать не могу… И я видел, как ты на неё смотрел в ресторане…

– Я-то, может, и смотрел… – смутился, что с ним редко бывало, брутальный Савл Манулович. – Но весь вопрос, как она на меня посмотрит…

– У нас об этом не спрашивают, Савл!

– Я так не могу. Давай я с ней поговорю. Давай сделаем так, как она решит…

***

Уже умиравшая «Красная Москва», чьё влияние в Шамахе таяло, как остатки снега в тёплом апреле – одним из последних, перед тем как погаснуть и свернутся, решением – создала Шамаханскую государственную нефтекомпанию. «ШаГаНе» – как поэтично её прозвали: «Шагане ты моя, Шагане»…

Компания получилась огромной, раскинувшей щупальца влияния на половину мира – но, главное, подконтрольной генералу Сефардову и его людям: там на должность без его визы не ставили…

О роли Кравино в своей судьбе Сефардов не забыл – а забыл бы, так алая нитка поперёк горла всегда бы напомнила. Плюс эта смешная нелепость с женитьбой, эта забавная виньетка на отношениях двух сильных львов!

Сестрёнка Айлушка у Гусмана Сефардова была дочерью второй жены его папаши, мир ему, как говорят мусульмане. Разница в возрасте между Гусманом и Айлушкой была так огромна, что девка казалась даже не дочерью, а внучкой своему брату. На Востоке такое нередко. Да и у нас встречается…

В ту страшную, грозовую ночь, когда чуть было не отправился к Аллаху на личный приём старший братец – Айла тоже, по планам подосланных убийц, должна была умереть. Она – помеха главному делу. Тихий, пневмтический звук пистолета с глушителем – и нет её, и незачем оглядываться, вспоминать, учитывая, что на кону!

Но Айлу спасла её царственная, отточенная восточная красота шамаханской царевны. Убийцы нарушили инструкцию. Они не пристрелили девку, а – преступно затягивая, с точки зрения нанимателя, операцию – оглушили и приковали наручниками к кровати. Явно намереваясь после позабавиться…

В каком-то смысле младшая сестрёнка спасла жизнь старшему брату, потому что заминка по её «упаковке» помогла Кравино успеть на выручку в смертоносный кабинет Сефардова…

***

То, на что намекал «Нитрат» – очень быстро подтвердилось. Азире поручали, безо всякой скидки на возраст, самые сложные дела вызванной к жизни «перестроечными» иллюзиями «сводной следственной чрезвычайной группы» – этого криминально-романтического «тянитолкая», на последнем издыхании страны пытавшегося совместить несовместимое: свободу и законность. Азира получала ребусы: и щёлкала их как орешки.

– Ведьма! – вослед Паше Нитрату говорили коллеги «за глаза». – Насквозь видит и под землёй найдёт!

Но она не только находила. Гибкости ей тоже хватало, как выгодной добавки к показной принципиальности и профессионализму. Самое первое и главное в Азире: она, как никто другой, умела ЕГО слышать. Дожа. Босса. Кравино. Например, когда он сетовал в узком кругу:

– Закон жизни довольно прост: люди без денег не могут противостоять людям с деньгами. Следователь, по сути, человечек: две руки, две ноги, и стандартная зарплата. Он не с неба падает: его назначают и снимают, а снимают те, кто назначил! У масонов ещё в прошлом веке придумано сто способов сделать угодному им человеку карьеру. И ещё двести – сломать её неугодному! Для обвинительного приговора четырёх свидетелей «за глаза», сильная же ложа может их выставить десяток, не моргнув глазом! Ну, и что у вас против этого? Вы можете ловить босяков, которые с вами на одной доске, но посадить миллионера – не просто поймать, а довести до конца, посадить… Необходимо хотя бы опираться на миллионеров. А лучше, конечно, самому им быть…

Первое порученное дело «товарища Бековой» с присвоенным ей позывным, которым она на первых порах очень гордилась – «Пума», раскрыла за день, задолго до конца рабочего дня, и не выезжая на объект. Как и положено финансисту – простым сопоставлением отчётности. И – внезапно поняла, что… не знает, как быть дальше! Допустим, ты выявил мошенника, но ты же не милиция, чтобы брать его под стражу…

Опасаясь показаться ЕМУ дурочкой, Азира пошла к Паше Нитрату.

– Заставила ты попотеть этого живчика Худянского! – одобрительно скалился Павел, из уважения вставая ей навстречу – Что там вышло-то?

– Ну – Азира решила поддержать шутливый настрой, висевший, вместе с отчётлвыми коньянчными парами, в воздухе кабинета – Гражданин Худянский совершил страшное преступление, за которое сразу вышка в кубе! Он попытался скрыть от страны и народа в сложные годы экономических преобразований открытый им способ преодолеть законы сохранения вещества и энергии!

– Да ты чё?! – радовался Нитрат, как ребёнок – И как это ему удалось?!

– У них приписки шли по двум наградным направлениям: выход готовой продукции и экономия сырьевых материалов. Начинали, видимо, с малого, но год от года такая игра затягивает… В итоге у них получилось, что совокупная погонная длина обрезной доски больше, чем у необрезной! Вопреки закону сохранения вещества и энергии! Я ему и говорю: или пойдёте по статье «преступления против человечности», или пишите явку на статью помягче, мол бес наврать попутал…

– И что думаешь дальше делать с Худянским?

– Ну как что? – Азира напряглась, потому что именно с этим вопросом и пришла к Нитрату, а он теперь переадресовал вопрос ей обратно. – Если дело раскрыто, куда сдавать?

Нитрат попросил по селектору две чашечки кофе, бутерброды и свежую выпечку, и Бекова приготовилась к долгому разговору, пытаясь угадать: что за церемонии вокруг раскрытых дел в этой странной ВФР?

– Понимаешь, детка, тебя сюда продавил Кравино, сразу из ВУЗа… Это редкое исключение, а вообще-то сюда попадают люди, которые лучше всех раскрывали дела в милиции, в народном контроле, в партконтроле, в службах ревизий исполкомов… И они, по привычке, думают, что их задача на новом месте – тоже ловить преступников…

– А – нет?

– Тут вопрос тонкий, диалектический… Если коротко, то мы – Военно-финансовая разведка. Наша задача – не раскрывать хищения или мошенничества, а следить, чтобы финансовые потоки не размывали фундамента государственности. Понимаешь? Задача совсем другая, не как у милиции! На «внутрянке»…

– На чём?

– Ну, то есть на внутренних делах… Мы недавно, опыта особого ещё нет… Практика до конца не сложилась… Мы, вообще-то, раньше работали за границей, вот там у нас всё налажено, а тут «перестройка», нас сверху попросили впрячься в оздоровление внутреннего хозяйства… Ещё три года назад наши и гражданина Худянского пути вообще бы никак не могли пересечься… Теперь другое дело, но у нас задача прежняя. И на «внутрянке» тоже. Если хищения угрожают Державе в военно-политическом смысле, то мы сажаем без вариантов. Но вообще у нас задача – не расправа и не месть, а вербовка. Вербовка для наших, особых нужд, определённых статусом Военно-финансовой разведки! Худянский – ловкий и умный мальчик, правда? Много ли пользы стране он принесёт на лесоповале или пошивая рабочие рукавицы?! И вот надо решать: или сдавать его ОБХСС [3], или, если может быть полезен – использовать в разведке.

– Понимаю. Мне это не нравится, но понимаю. И кто решает, идти ли очковтирателю и мошеннику Худянскому на зону, или дальше нарушать законы сохранения вещества?

– Ты.

– Что?!

– Ладно, скажу официально. На «Вы». Вопрос о том, что делать с Худянским, решаете Вы, Азира Амирхановна.

– Вообще не въехала…

– Слушай, ты, котёнок Пумы! Дурочку-то не строй! Ты Худянского взяла на обрезной доске… Теперь сама решай: сажать или вербовать.

– В соответствии с чем?!

– С собственным внутренним убеждением сотрудника ВФР.

– То есть каких-то кодексов, конституций…

– Нет, для нас нет! В сердце можешь их хранить, это даже приветствуется, но разведка, любая, а финансового профиля – сугубо – обречена всегда действовать только по обстоятельствам. Худянский – твой, ты его взяла, ты и решай: бесполезен для наших задач – сдавай ментам, пусть дело сошьют. Они тебе будут очень благодарны: им для карьеры и премий готовое дело очень пользительно. Каждый визит нашего волка в ОБХСС – для легавых праздник, они там торт покупают по случаю… Ну, а если ты считаешь, что Худянский может быть полезен в задачах ВФР, то пиши служебку на имя Кравино, и дальше будешь этого жулика курировать.

– Под чью ответственность?

– Под твою, Азира Амирхановна! Ты за кого всё время спрятаться хочешь?! Мы на переднем крае битвы империй, у нас тут никаких «крыш» быть не может, ни кодексов, ни контролёров!

– Но откуда же мне знать, нужен мошенник Худянский Вэ-Фэ-Эру, или не нужен?! – возмутилась совсем сбитая с толку Пума.

– Ты мозги-то в пучок собери, юная леди! Раз тебе их хватило мошенника за мошонку поймать, значит, хватит и на аналитическую оценку его потенциала!

– Но почему я?!

– А кто может лучше оценить потенциал агента, чем тот, кто его за горло взял?

– Я к Кравино пойду!

– Ну, иди, он тебе тоже самое скажет! Он мужик умный, опытный, но он Худянского не вёл, потенциал Худянского оценить не в состоянии, вникать в дело лесопиломатериалов у него ни времени, ни желания! Если ты, девочка, хотела просто ловить преступников – то тебе здесь не место. Тебя с руками оторвут в любом следственном отделе, рекомендацию дадим первого класса! Хочешь в следкоме юбку протирать?! Пожалуйста… Всегда считал, что для нас ты слишком юна. Но Кравино настоял!

– Я поняла Вас, Павел Георгиевич. Я знаю, что делать.

– Уйдёшь? – с некоторой надеждой спросил Нитрат.

– Уйду в глубокие раздумья. Большего пока не обещаю…

***

В тот день Азира Бекова пошла домой не прямо, а через кооперативный бар «Ватерлоо», и явилась к отцу только около полуночи, пьяная «в хлам», как в её новых кругах выражаются.

– Боже, дочка, что с тобой?! – подхватил её у порога старик Амирхан – Что случилось?!

– Пап, помнишь ты мне в детстве сказку читал, «Двенадцать месяцев»? А потом мы мультик смотрели… Там была маленькая королева, и ей нужно было написать резолюцию: «казнить» или «помиловать»… И она написала «казнить», потому что это слово короче…

– Ну, помню, солнышко моё, а зачем же из-за этого так напиваться?! Давно дело было!

– В том то и дело, что недавно! Сегодня, пап! Я должна решить, отправить человека в тюрьму или оставить на свободе…

– Дочка, ну, я думал, ты понимаешь, куда идёшь: если занимаешься следствием, то…

– Пап, ты не понял! За следователя решает закон, ему легко! Если забыл – открыл брошюру и сверился… За судью тоже, за прокурора – законы решают, им легко! А я должна решить сама! Вот такая работа! Сама обязана решать, исходя только из моих собственных внутренних убеждений…

– Так очень просто, доча! Помилуй его – и камень с души! Будь доброй!

– Но он преступник, папа. И это беззаконие.

– Ну тогда посади, если совесть чиста: уверена, что он преступник – значит, сажай!

– Но и это тоже, в моём случае, беззаконие… – тяжко выдохнула Азира и расплакалась.

Утром она проспала на работу и проснулась тяжело похмельной. Стоило отодрать голову от пропотевшей подушки – как раздался телефонный звонок. Кравино!

– Азира Амирхановна, с сегодняшнего дня вы на больничном.

– А вы откуда знаете, Савл Манулович? – не нашла она спросить ничего лучше или умнее.

– Работа такая, Азя. Обязан всё знать. Ты с сегодняшего на больничном. Лист уже в отделе кадров, лечись, поправляйся. А я вечером зайду тебя проведать, апельсинчиков принесу!

– Мне б ещё и похмелиться, Савл Манулович! – наглела Бекова, не отнюдь не уверенная, что хочет оставаться в этой «конторе».

– Вот так больше никогда по телефону не говори! – строго отчитал её босс. – Во-первых, я и сам всегда догадаюсь. А, во-вторых, возможность прослушки никто не отменял ни для какого абонента! Do you understand me?

– Yes, my General!

– Поправляйся, Азюлька! Ты молодец. Я не думал, что ты этого Худянского так, за полдня раскусишь! А что касается больничного – все люди болеют. Железных нет!

– Спасибо! – пролепетала Бекова, и, услышав в трубке короткие гудки, упала лицом в подушку…

***

Вечером Кравино принёс апельсины, хурму и пузатые, розовощёкие яблоки и дорогое марочное грузинское вино. Выпили и закусили с юной искательницей приключений, причём её отец строго сидел между «работницей и работодателем», уже догадываясь, пока, правда, смутно, что маху дал, обратившись к Кравино. А потому и разговор при бдительном Амирхане шёл всё больше о пустяках успокоительного свойства.

Наутро Азира, «поправившись», отправилась на службу, как положено, в ампирное зелёное режимное здание. В уже «свой» малоприметный Готторпский переулок, который в лабиринте ему подобных было так трудно найти и запомнить, что его даже после революции не переименовали, как бы «забыв»…

Наблюдательная девушка с фотографической памятью сразу же отметила на служебной стоянке резко выделявшуюся среди однотипных «Волг» с радиотелефонами, весьма рыночную, грантовых тонов, «Ладу-восьмёрку», в народе прозываемую «зубилом» за форму корпуса.

– Какой-то очередной барыга приехал сдавать агентурные сведения… – мимолётно подумала Азира. Ведь ей уже объяснили, что барыга, завербованный нашей разведкой, называется «национальный капитал», а барыга, завербованный иностранной – «компрадорский капитал».

– А никем не завербованные барыги есть? – криво усмехнулась Бекова, которой совсем не нравилась игривость тона коллег.

– Есть. – пояснил Толик Клокотов – Они мелочь по трамваям тырят. В наши и чужие сети неуловимы – потому что нахер никому не нужны…

Каково же было изумление молодой сотрудницы, когда Кравино после утренней оперативки попросил её задержаться, и небрежным жестом передал ей брелок с автомобильными ключами.

– Гранатовое «зубило» на нашей стоянке видела?

– Угу…

– Твоё.

– Но…

– Да, по штату тебе водитель ещё не полагается. Из внебюджетных фондов.

– Савл Манулович, а можно поподробнее?

– Гражданин Худянский тебе кланяется.

– Но, Савл Манулович… – вскочила Азира заполошно и взбешенно.

– Перестань! – усталым жестом усадил её обратно генерал. – Мне все говорят, что ты ещё ребёнок! Я устал отбиваться, доказывая, что нет. Сама хотя бы не доказывай обратное! Ты девушка зрелая, не по годам, и должна понимать: ты не в ментовке, а в разведке! А разведка действует своими методами.

– На территории противника!

– Если разведке приказано действовать на собственной территории, то и на собственной она действует методами разведки, заруби себе на носу!

Он чуть смягчился, учитывая пол и возраст собеседницы:

– На твоём хорошеньком носике с горбинкой, который мне всегда так нравился…

– Скажете тоже, Савл Манулович… – совсем засмущалась Бекова, и огорошенная, и польщённая, в странной смеси чувств.

– Разведчик должен минимизировать риск. – дожимал «Дож» – Он по определению вне закона. Но риск обязан минимизировать, это не его право, а служебный долг. Ты не должна ходить пешком и ездить на метро. Ещё не поняла?! У твоих подследственных воротнички белые, а души чёрные, и славный еврейчик Худянский среди них – пушистый паинька! Разведчик обязан экономить время и силы, поняла?

– Но у папы есть «Запорожец»…

– Я знаю. В одном подъезде прописаны, забыла?

– И я могла бы…

– Нет, папу трогать не будем. Пусть он в сад рассаду возит, как раньше, он немолодой уже у тебя… Ну, а потом, Азюлька, уважение со стороны врага – часть нашей работы. Если враг не будет тебя уважать, то не будет бояться… А он должен тебя бояться! Тут ведь весь вопрос в чём, понимаешь: не только мы их вербуем, но и они нас. И кто ловчее – ещё неизвестно… Мягко говоря… Если ты приедешь на ушастом [4] «запорожце» к Худянскому, то это ещё ничего, лады, учитывая его врождённую еврейскую деликатность и местечковую картавую обходительность… Но поверь, очень скоро ты выйдешь на рыбку куда крупнее шахермахера лесопилок! А вот туда уже нельзя подъехать ни на хромой козе, ни на «ушастом» «Запорожце»…

– Савл Манулович, но я не могу принимать подарки от подследственных! Это же…

– Заткнись и выполняй приказ! Ты не в бумагопрядильню подёнщицей подрядилась, ты на войне! Скоро сама увидишь, как тут убивают, калечат, и как тут важен манёвр и «понты»… Теперь это «зубило» твой служебный автомобиль, я не подарок тебе делаю, а инструмент для работы даю!

Вскочил, налил стакан воды из обязательного в таком кабинете хрустального графина:

– Ну вот, опять глаза на мокром месте? Азюлька, ну что мне с тобой делать?

– Савл Манулович, понимаете, я…

– Да всё я понимаю! Вот, почитай, не ты одна такая галантерейная!

И Кравино пододвинул к Бековой личное дело Паши Нитрата, раскрытое на определённой странице. Азира впервые видела такой документ, и раньше вообще не могла вообразить документ эдакой формы в официальном делопроизводстве. Бланк – «Почему я хочу перейти на службу в ВФР? Личная мотивация (заполняется от руки, в свободной форме)».

– Это что, сочинение, как в школе?

– Да. На заданную тему.

– А почему я такого не писала?

– А потому что – улыбнулся Кравино очень страшной улыбкой – котёнок, у тебя это первая запись в трудовой книжке. Ты к нам ниоткуда не переходила, это твоё первое место работы. А у всех остальных твоих коллег – мы обязательно спрашиваем, почему они хотят к нам.

Азира углубилась в излияния Нитрата. Узнала про него много нового. Она и понятия не имела прежде, что грубоватый Нитрат пришёл из экспертнорго совета художественной экспертизы живописи, и полжизни отдал старинным полотнам во всяких «Эрмитажах»…

Нитрат писал, что разочаровался в искусствоведении и экспертизе антиквариата, потому что:

«…это должно быть слишком романтичное общество, в котором старинную мазню по холсту считают запредельной ценностью. В нашем же обществе ни изображение на полотне, ни возраст полотна не могут составить самостоятельную стоимость, в чём я сполна убедился. Это средство обмана, как и всё остальное. Те, кто делает вид, что ценит антикварную старину – на самом деле ценят только деньги и связи. Для своих нанимателей Рафаэль был лишь плохонькой заменой фотоаппарату. И с появлением цветной фотографии живопись объективно потеряла смысл. Превратилась в очередную площадку разведения лохов».

– И старина Нитрат решил быть с теми, кто в сердцевине всего! – понятливо и насмешливо покивала Азира.

– Ты даже не представляешь, какое это ценное приобретение! – ответил Кравино. – Заманить настоящего антиквара на нашу зарплату – почти невозможно! Если только из идейных соображений… Объём его знаний уникален и колоссален, методы работы нетрадиционны, а качество аналитики и оценки от антиквара требуются такие, что следователь против них – всё равно, что плотник супротив столяра!

Когда Азира пропиталась страданиями Нитрата, Кравино пододвинул к ней другое дело. Сочинение на заданую тему писал уже Клокотов: бывший гроссмейстер шахматного спорта. Если Нитрат считал Рафаэля «плохим суррогатом фотоаппарата», то Клокотов в определённый момент посчитал шахматистов плохой заменой электронно-вычислительной машине.

«Компьютеры играют всё лучше, и близок час, когда ЭВМ обыграет чемпиона мира по шахматам. Что тогда? Мы превратимся в трилобитов под стеклом музея, в примитивную форму жизни, на которую брезгливо посматривает превосходящий нас Разум?».

Клокотов, которому сулили великое шахматное будущее, покинул мир большого спорта, и, психологически надломленный, умолял в своём «сочинении» принять его на службу в военно-финансовую разведку. «Потому что больше в мире нет ничего настоящего: только война и деньги. Остальное – лишь инструменты обмана, используемые военными и финансистами».

– В неприятную и сомнительную компанию я попала! – грустно улыбнулась Бекова. – Главное, чтобы папа не узнал! В кого ни плюнь – все разочаровались в красках жизни, в гранях духа! И пришли к выводу, что на самом деле существуют только деньги, а всё остальное – показуха за них! Они же, но инкогнито!

– Поживи подольше, малыш, поработай с нами, изучи людей, и, может быть, ты не так сурово осудишь эту теорию строения общества!

***

Здание в Готторпском переулке словно бы спряталось, а точнее сидело в засаде, умело укрытое тополиным сквером, отчего летом было, как в снегу, в белом хлопчатом пухе тополей. Неуместный в новых временах армейский римский ампир делал этот особняк похожим на сурового отставника в военной рубашке, военного пенсионера, из командира ставшего вахтёром.

На стенах, под зелёной маскировочной штукатуркой – рельефные медальоны в виде советских звёзд в венках боевой славы, на фронтоне лепнина, уже тронутая эрозией: советский герб и склонившиеся к нему флаги. Казалось – как-то траурно склонившиеся, будто над гробом дорогого покойника…

– Такова уж наша жизнь – пояснил Кравино – вся биология стоит на хищениях, стремление к которым – врождённый инстинкт всякого живого существа. Вся цивилизация стоит на борьбе с хищениями, стремление предотвратить которые в основе всего ею созданного, чтобы превзойти животный мир. Так и живём, разрываемые пополам собственной врождённой натурой – дети природы, и вместе с тем дети цивилизации…

«Дети природы, и вместе с тем дети цивилизации» жили на «Готторпке» весьма жёстко, в чём Азиру убеждала не только её работа, но и рассказы сослуживцев. И буквально через несколько дней девушка с «комплексом отличницы» зазубрила натвердо, как и всё, чему училась в школе и в институте: для того, чтобы оберегать закон, и не уронить всю жизнь в тотальное беззаконие – нужно обходить закон…

У Бековой появился свой, отдельный кабинет, правда не «аутентично-офисный», как вычурно молвил завхоз «Готторпки» товарищ Домотканев, а выгороженный из приоконного коридорного фойе сразу за лестничной клеткой третьего этажа странной, лабиринтоподобной планировки.

– Чтоб шпионы заблудились нафиг! – иронизировали над запутанностью своих коридоров и переходов сотрудники «Готторпки».

Ради Бековой фойе, в прежние времена служившее местом перекуров (в 80-е не только не запрещали курить в помещении, но даже и не видели в этом ничего предосудительного) – отсекли от коридора, затемнив проход, стеклоблоками.

Уже тогда этот «совковый» отделочный материал казался Азире каким-то нелепым, примитивной и аляповатой заявкой на ложный вид роскоши, не столько обогащавшим интерьеры, сколько позорящим хозяев. Но у товарища Домотканева были свои вкусы, сельско-почвеннические, и он, как всякая деревенщина, слепо следовал за городской модой. А с конца 70-х стеклянные кирпичи считались «шик-блеск-красотой»…

Поработав день, Бекова убедилась: издержки вкуса товарища Домотканева оказались ей, паче чаяния, на руку: дверь в новый кабинет вкраплена была в стену из светонаправляющих, с рифлеными поверхностями стеклоблоков, и потому Азира издалека видела пусть смутные, но вполне различимые абрисы посетителей: врасплох не застанешь!

– Ух ты! – первым заглянул к Бековой на новоселье Толик Клокотов, разочаровавшийся в шахматах гроссмейстер, теперь ловивший гроссмейстеров масонских лож. – Подтверждаются слухи!

– Какие?! – игриво склонила хорошенькую головушку юная Азира.

– Что ты любимица шефа…

– Вот ещё… – девушка невольно покраснела, ведь гроссмейстер попал в самую больную точку – С чего ты взял?!

– Печатная машинка у тебя – «Оливетти»! – завистливо присвистнул Клокотов, указывая на конторский, громоздкий, с инвентарными номерами под суконной столешницей, письменный стол у окна.

– Ну и что?

– Ну так у нас, дорогой новичок, даже в приёмной у Глафиры стоит «Ятрань»!

– Слушай, а её правда зовут Глафирой?

– Ну, нет, конечно, смотри, в глаза так не назови… Галя она, Галина, просто тут повелось так… Да – если говорить о машинке – она и не в худшем положении! Некоторые сотрудники ещё на «механике»… Пальцы сбивают… А тебе в первый же день – «Оливетти»! Это «ж-ж-ж» у Домотканева неспроста, видать, один венецианский дож ему фитиль под «корне-анальную» маску вставил…

С Клокотовым Азире было легче всего, они сразу подружились: Толик считал себя мёртвым человеком, пережившим и себя, и свою славу, который начал «жизнь после жизни». И теперь, ни на что не претендуя, он не выделывался, как большинство кривляк на Готторпке, был прост и открыт, плевать хотел, как он выглядит и что другие подумают.

Он стал своеобразным Вергилием для новенькой аудиторши в этом аду. Жаловался, болезненно покашливая, довольно буднично:

– Знаешь, что такое гуляш? Это такой венгерский густой суп, жирный-прежирный, в котором очень много мяса. В ресторане «Венгритос» его подают на специальной треноге, в котелке, напоминая, что изначально это была похлёбка венгерских пастухов…

– Ну и что?

– Кравино моего подследственного утопил в гуляше.

– Как?!

– Ну, подследственный считал себя «крутым». Начал артачится. А ходил он обычно в ресторан «Венгритос», любил венгерскую кухню. Мы его там в отдельном кабинете подкараулили, удоброе место, тихое, как раз для сокрытия гулянок от лишних глаз придуманное…

– Это я понимаю, но как можно утопить в гуляше?!

– Ну, в прямом и буквальном смысле слова! Схватил пятернёй за загривок и макнул в этот котелок. Тот чуть не захлебнулся и обжёгся.

– Ну, хоть не до смерти?

– Не до смерти, но сильно. Это и называетя теперь у нас на «Готторпке» – «преподать урок научного гуляш-коммунизма [5]»…

– Ни фига себе! – делала Азира восхищённо-круглые глазки. Искренне благодарная Клокотову, что он без чванства и зазнайства, легко и просто ввел её в «круг равных»…

– У нас так! – скалился Клокотов – Так что берегись Дожа! Если что будет с ним в непонятках, лучше сперва у меня спрашивай…

– Ага, спасибки! Толик, вот первый вопрос: кто тут до меня работал?

– В смысле? Мы все тут до тебя, ты крайней пришла…

– Я имею в виду, в этом кабинете?

– Никто. Его под тебя Домотканев выгородил. Уж он ругался-ругался, световую гигиену коридора рушить не хотелось! Ну да человек подневольный…

– Тогда не понимаю! – развела руками Бекова, и смешно наморщила носик. – В гардеробе – она указала на конторского типа, скучный и старомодный платяной шкаф в углу – соболья шуба какой-то женщины, кто-то, наверное, потерял, забыл, ищет, переживает…

– В шкафу-то? – хмыкнул экс-гроссмейстер – Там спецодежда.

– Я тебе говорю, там шубка из русских соболей…

– Ну…

– Какая, нафиг, спецодежда?!

– Твоя. Ты же не электриком устроилась! Ты сотрудник военно-финансовой разведки, должна внушать… Это… – Толик пощёлкал пальцами, но так и не вспомнил, чего должна внушать сотрудница ВФР. – Ну, короче, это шкаф со спецодеждой! У меня тоже такой есть.

– И что у тебя там висит, стесняюсь спросить?

– Дублёнка югославская… Смокинг-комплетэ для светских раутов… Золотые запонки с моими инициалами…. Женских шуб нет, потому что играть трансвестита – несколько не моё амплуа…

И, выболтав эти «должностные секретики», Толик удалился, насвистывая, потому что Азира всё равно на какое-то время потеряла дар речи, И деликатность потребовала от гроссмейстера дать ей прийти в себя…

***

По иронии судьбы (а может быть, и в назидание коллективу) профессиональный праздник разведслужб они отмечали в уже известном Бековой по рассказам Толика укромном уголке «Венгритоса», по легенде изобразив перед персоналом гулянку строительного треста.

– Хороших людей везде большинство. – объяснял Кравино Бековой, подливая вина – Но вот беда – они все внизу. Потому что хорошие люди. А верхушка – везде верхушка. Потому что общие принципы комплектования верхов везде одинаковы…

– Ну почему так? – ныла Азира, уподоляясь капризному ребёнку – У нас же другое общество… Совсем другой уклад… Был… А получилось в итоге то же самое…

Кравино указал на самую середину банкетного стола, где на серебряном чеканном блюде, обложенный овощами, неприятно, плотоядно скалился в некротической улыбке отварной поросёнок под хреном. Хреновый поросёнок – и жизнь хреновая… Есть что-то мерзское в этой давней традиции – класть отварного поросёнка, как живого, так, что если не присматриваться – он кажется уснувшим…

– Поросёнка на стол – сказал босс – можно получить тремя способами. Вырастить самому – долго, нудно, трудно. Обменять на что-то, что сам вырастил – долго, нудно, трудно. Отобрать силой: быстро, легко, весело. Больше всех поросят у тех, кто идёт третьим способом. Поняла?

– Поняла. Поняла, что мне теперь нужно найти способ это развидеть, это ж жить невозможно, когда такое знаешь!

– Не получится, малыш! Раньше надо было широко закрывать глаза, до того, как сюда пришла… А теперь, как ни крути, тебе с этим знанием жить до конца дней твоих…

Жизнь и так составила гнусный и непостижимый ребус, но, в довершении беды, глодала её внутренним огнём неуместная, совершенно немыслимая, абсурдная, но испепеляющая всё любовь: «Что мир весь рядом с ним, с его горячей плотью…». А разрешилась эта неземная любовь – грязной случкой в отельном номере: ирония судьбы чаще всего проявляется в виде чёрного сарказма.

Даже самый прозаичный «интим» накладывает некоторые деформации на служебное поведение сотрудников. К изумлению коллектива, Азира стала потявкивать на Кравино, что уже само по себе удивительно. Но ещё более изумляло, что он это терпел… И по-прежнему давал ей дела-головоломки, как будто ей головоломок в жизни не хватало!

***

В смутной, как густой туман, полупрозрачности стены, сбоку от входной двери, нарисовалась расплывчатая фигура, в которой Бекова по размашистому шагу приближения узнала «Нитрата». У неё был сюрприз – «рояль в кустах». Не поленилась сделать запрос в библиотеку, и теперь попыталась застать его врасплох.

У неё в руках ловким жестом – выставленная перед ним – появилась красиво оформленная книга «ин фолио», цветная, глянцевая «Фаберже в России: каталог и комментарии» за авторством некоего кандидата искусствоведения Павла Нерадова.

– Паш, это не ты?

– Нет. Это другой Павел Нерадов. Он давно умер.

– И где похоронен? – с подначкой спросила Азира, подозревая обман.

Обман тут же и вскрылся:

– Вот здесь! – постучал Нитрат себя кулаком в районе сердца…

– Я так и поняла. Это ведь ты картины для Дорофеева готовил?

– Я – кивнул Нитрат, не вдаваясь в позорные для него подробности.

Операция по «медвежатнику» Дорофееву и сотруднику советской разведки в Латвии Айнису Распрю готовилась так, как мог её приготовить только бывший искусствовед. «Узнают птицу по помёту» – мрачно сказал Кравино, когда операция, сожрав уйму суточных и командировочных, провалилась…

Айниса Распрю подозревали в государственной измене. Это так естественно – в канун распада СССР латышу перескочить в вагон победителей, так подпирало косвенные доказательства!

Тогда «Нитрат» предложил использовать Распрю «втёмную». Вначале было состряпано громкое дело по якобы-хищению полотен Марка Шагала из Эрмитажа – «дерзкая кража со взломом». Подлинники Шагала спрятали в запасники, а копии этой «мазни» – легко намалевал на грунтованных холстах сам Нерадов.

«Взломщик» Дорофеев, самим масштабом кражи «доказывавший» своё медвежатническое мастерство, должен был, прибыв в Ригу, выйти на Айниса, предложить ему свои услуги в обмен на вывоз полотен за рубеж:

– Бабло поделим, там несколько миллионов «баксов»! – убедительно заверял Дорофеев. Иностранная разведка не упустила бы такого случая для вербовки, и «взломщик» подключился бы к иностранной агентурной сети, заодно разоблачив Распрю.

Но вербовка сорвалась. Распрю оказался свой в доску. Он целиком отыграл ситуацию по инструкции, доставил в столицу и арестованного «медвежатника», и «бесценные» полотна, и полностью соответствующий фактам отчёт…

Нитрата это лишило премии и привело в печальное расположение духа. Ох, не нравилось ему, когда его знаменитая «чуйка» не срабатывала!

– Паш, а сложно за Шагала рисовать было? – приставала ещё по-детски любопытная Азира.

– Ващще влёгкую! – отмахивался Нерадов, тоскуя о своём. – Ты что думаешь, шедевры сами по себе шедевры? В шедевре важнее всего бирка, печать и штемпель соответствующих инстанций! А сам по себе холст – испорченная тряпка…

– Ну, Паш… С твоей-то биографией – да так судить о запасниках Эрмитажа…

– Всё фикция. Таланта – нет! – зло и с вызовом сказал Нерадов – Это химера фантазии. Нет ничего великого. Выдающегося тоже. Есть только реклама за деньги. И дурачки, повторяющие рекламу бесплатно, но после. После, но бесплатно. Понимаешь?! – видно было, что его колотит внутренняя истерика, кипит изнутри и грозит вырваться, как струя раскалённого пара из клапана. Но Нерадов держал себя в руках и говорил металлическим тоном робота:

– Да, дурачки потом восторгаются отрекламированным, и совершенно даром, но только когда реклама им плешь проела, как кислота по темечку… Нет никакой значимости в произведении искусства: его придумывают нанятые комментаторы. Нет никакой славы – кроме вонючего последа, слизью тянущегося за аплодисментами проституированных клак…

Нитрат заметил, что Бекова слушает его увлечённо, самодовольно – и понял, что попался на манипуляцию чужой игры. Прервал философию и перешёл к делу, по которому «снизошёл» до «малолетки»:

– Я вообще не это обсуждать явился! Ты чего с «золотым делом» думаешь? Акт подписать – минутное дело, а ты третий день у себя его держишь…

– Ну, Паша, значит, есть у меня основания… – очаровательно, но ядовито улыбнулась Бекова.

– Тогда прихвати папочку, и дуй прямиком к женералю! Мне можешь ничего не объяснять, ему лично и расскажешь. Спрашивает, где дело? Я говорю – у Бековой. Он тогда: пусть доложит…

Азира этого и ждала. На «золотом» деле она планировала хоть немного выяснить отношения. Риск быть утопленной в гуляше, конечно, имелся, но она утешала себя тем, что в аскетичном кабинете Кравино на «Готторпке» нет достаточных материалов по «гуляш-коммунизму». Разве что стакан с подстаканником и «по-солдатски» (без заварочного чайника, сразу в стакане) заваренный чай…

– На кого я работаю, Савл?! – крикнула она, чуть не расплакавшись – На государство, или на тебя лично?! Вопрос, по-моему, риторический! Ответ очевиден!

И швырнула ему в лицо со всей возможной женской гордостью пластиковый «скоросшиватель» с документами по проверке золотоносного карьера «Ровский-3».

– И что это значит? – устало потёр Кравино переносицу. Под конусным светом конторского колпака лампы он казался старше своих лет. И страшнее…

– Тут два акта. В первом я подтверждают все выводы проверки ОБХСС. Ребята всё сделали без нарушений, и очень тщательно. Вес золота замерялся на всех этапах, от погрузки на месторождении, до конечных слитков на предприятии. Везде грамм к грамму, и никаких хищений. На сторону золото с рудника тоже не уходило.

– А тогда как же…

– Говорю тебе! – настойчиво перебила Азира – Грамм к грамму! На всех этапах! Сколько взяли, столько и отлили. Поэтому я присоединяюсь к акту ОБХСС.

– Но?

– Что «но»?

– Твой тон предусматривает продолжение. – подбодрил шеф.

– Оно во втором акте. Этого, блин, марлезонского балета. Не поленись. Полистай, и сам всё поймёшь. Мы имеем дело с расхитителями высочайшего класса. Белые воротнички – на сто процентов. Ни пятнышка на белой репутации их воротничков. Я думаю, не стоит сдавать таких чистюль. Для нашего времени они – паиньки. На государство надежды нет, оно вот-вот развалится. И тогда тебе понадобятся внебюджетные источники для нашей борьбы. И вот тебе, на первый случай! Со вторым актом ты всегда легко получишь с дирекции «Ровского» несколько слитков золота, а там уж сам распоряжайся, для чего они тебе, и к чему! Всё в твоих руках, Савл Манулович, хочешь, сдай их, как положено, хочешь – припрячь информацию, дай им на воле погулять!

– Ты можешь толком объяснить?

– Мною установлено – казённо начала Бекова – что существующие методы анализа проб стандартны по отрасли. И потому непригодны для месторождений «нетрадиционных типов». Там они дают систематическое занижение содержания золота. Причём любая независимая и кристально честная ревизия подтвердит это занижение, сама о том не догадываясь!

– Что, серьёзно?! – изломил бровь Кравино, вматриваясь в бумагу.

– Да. Так что не думайте, что ОБХСС в сговоре с дирекцией Рвовского. Ребята чисто и аккуратно, в строгом соответствии со всеми нормами провели свою проверку.

– Поясни!

– Есть золотоносная порода, горизонт. А под ней, кое-где, залегают жилы с чистым металлом. Дирекция эти жилы знает, а ревизоры берут пробы грунта равномерно, как и полагается по закону! По Рвовскому подтверждена чрезвычайная неравномерность распределения зерен свободного золота, отчего ни одна стандартная навеска не отражает среднего содержания золота в породе. И вуаля: неизбежно занижает это содержание. Систематическая погрешность рядовых проб на Рвовском около 84%.

– Ну и? – Кравино уже всё понял, однако валял дурака, давая девочке раскрыться и «поторжествовать»: она амбициозная, она это любит.

– Господи, ну как ещё-то разжёвывать?! Контейнер для перевозки: сверху лигатурированное золото, внизу слой чистого. А идёт как однородное. Любая проверка бессильна – пробы-то будут сверху брать! Так и учитывается. На предприятии к нутру добавляют лигатуры – и снова получается ажур: грамм к грамму! Комар носу не подточит. А при этом из части нутра получается «выходное золото», которое нигде не учтено. Ты ввёз на предприятие породу маркировки 375. Это значит, что при сливе лигатур из килограмма будет 375 граммов золота. Но если самородки были содержанием 958, то при сливе лигатур из килограмма получится 958 граммов золота.

– Вопреки законам сохранения вещества и энергии?

– Ну, можно сказать и так – усмехнулась Азира – Помнишь, был такой фантастический роман, «Чёрный ящик Цереры», там удваивали ювелирные ценности в волшебном шкафу… Тут квантовый феномен «моря Дирака» не задействован, только ловкость рук… И как бы никакого мошенничества! Простая операция: 958 – 375 = 583.

Потерянная масса килограмма списывается в шлак, как положено по инструкции. То есть из килограмма породы получилось 583 нигде не учтённых граммов золота. Вес к весу, грамм к грамму, не подкопаешься, а полкило золота из килограмма ушло «налево»! Понимаешь? Ну, это как столяр, который врёт, что потратил на изделие кубометр доски, но на самом деле у него ушло только полкубометра. А у него плановая норма: на изделие выделяется кубометр. Он перед законом, перед любой ревизией чист, аки стёклышко: вот мои нормы, я за них нигде не вышел!

***

Генерала Кравино, не скроем, удивил внезапный вечерний визит Амирхана Бекова: хотя идти недалеко, в одном подъезде прописаны.

– Добрый день в хату! – церемонно поклонился старый дворник, надевший свой лучший костюм, и даже аляповатый, цветастый, по моде 60-х, галстук. – Соблаговолите принять, товарищ генерал?! Дело есть, разговору имею…

– Ну заходи! – изумлённо попятиля Савл Манулович.

– Извиняюсь спросить, а супруга ваша дома?

– Нет. В «Мелодии».

– Где

– Ну, это студия звукозаписи. «Мелодия» называется. Она там грампластинку записывает.

– Вашу?

– Дурак, что-ли?! Свою!

– А-а… Ну, оно и к лучшему.

– То, что я песен не записываю?

– Нет, поговорим вдвоём, по-мужски, как мужчина с мужчиной…

– Хочешь, так поговорим.

На кухне Амирхан достал из кармана брюк бутылку водки —«андроповки», с зелёным ярлыком и фольговой «кепи», параллельно этим его телодвижениям генерал в домашней «олимпийке» и отвисших на коленях «трениках» выставил на стол коньяк.

– Армянский? – зачем-то спросил Амирхан, хотя на этикетке всё написано.

– А тебе какой, татарский, что-ли надо?

– Не, пойдёт. Не за этим делом, твоё превосходительство. Выпить и без тебя с кем найду…

– Не нравится мне, старик, такое начало!

– Да конец-то хуже может выйти – пожал плечами бритоголовый узкоглазый бородач, и стал вдруг просить, чтобы Кравино выгнал его дочку из «этой… своей… структуры».

– Не пойму я тебя, Амирхан – отстранился Кравино, подняв бровь в гримасе деланого изумления – То ты канючил, чтобы я её взял… А теперь вдруг заднюю даёшь. На сто восемьдесят градусов… Чего случилось-то? Думаешь, слишком опасно у нас… «в структуре»?

– Не в этом дело. Она натура сильная. С детства такая, не знаю в кого! Да и откуда мне знать, я ж детдомовский… Но Азька, если чего в голову вбила, то наизнанку вывернется, а сделает!

– Ну, я это уже понял! – усмехнулся Кравино своей зловещей ухмылкой – А почему же я её выгнать должен?

– Сохнет она по тебе. А ты теперь женатик. – по-простому вывалил свою заднюю думку Амирхан, отставляя стопку. – Загубишь ты девку…

«Сохнет», «женатик»: какие советские слова! Будущие поколения эпохи великого разложения вряд ли вообще поймут, о чём идёт речь. Разве что ретрограды в их рядах, любители винтажа и антиквариата…

– Ну, ничего, потерпит! – скалился Савл.

– Слушай, генерал, ты…

– Нет, это ты меня послушай! – сорвался Кравино на рык. – Ты, придворный, всю жизнь дворы метёшь, выше асфальта ничего не видишь! Сейчас не до нежных чувств: сохнет, не сохнет, любит, не любит, у меня тебе не детский сад! Знаешь, что в мире творится? Знаешь, что нашей стране уготовано?!

– Знаю! – неожиданно-твёрдо ответил Амирхан.

– А про «Чёрный Орден» знаешь?

– Догадываюсь. Сам в курсе, какой двор мету, с какими людьми по утрам здороваюсь…

– Ты-то откуда?!

– Слухом земля полнится, а большое не спрячешь. – мудро подметил дворник. – Я с детдома знаю туго: деньги дают или из благодарности, или из страха. Вот у тебя, генерал, есть такие люди, которые тебе за добрые дела благодарны?

– Найдутся. И много.

– Ну, так попроси у них денег. Как можно больше. Пусть так проявят свою благодарность. Хотя… это не поможет… Сила солому ломит, плетью обуха не перешибёшь…

– Думаешь?

– Разве может быть благодарность сильнее страха? Благодарность – дело добровольное, её можно свернуть по собственному усмотрению, хоть до ноля, ещё и убедив себя, что ничего не должен благодетелю, и даже наоборот, мол, это он тобой воспользовался. Над страхом мы не властны, он принуждает себе служить…

***

Постепенно Азира начала кое-что понимать. Так сказать, видеть «за кадром фильма «До свидания, Лукумо!». Например, то, что группы вроде кравинской, горбачёвщина плодит вовсе не с целью искоренить преступность, а наоборот. Эти шумно презентуемые «группы варягов» расчищали места от «старых кадров» для горбачёвских креатур, и в награду их участники получали возможность сколотить «первоначальный капитал», завести бесценные связи с территориальными мафиями… На то группа и «специальная», что она вне обычного правового поля.

Большинство «спецарей» (тогда их так звали, со смысловым ударением на «*-царéй») правильно понимало «политику партии», валили «зубров брежневизма» и торили путь пронырливым говорунам «перестройки», срастались с преступностью до степени смешения, и готовились выпрыгнуть в «новой стране» в миллионеры. Но были и некоторые, непонятливые, такие, как полукровка Кравино, которые демагогию «очищения рядов» воспринимали непростительно-буквально… «Ну, тупы-ы-е-е!» – как сказал о таких сатирик. Заставь дурака с преступностью бороться – он себе шею свернёт…

Им предложили очень выгодный подряд по ликвидации «унылой уравниловки», можно сказать, к Олимпу приблизили, все козыри на руки им сдали – обогащайтесь, как ещё великомученик Бухарин, набухавшись, советовал в годы оны… Но таким идиотам, как Савелий Кравино – им же хоть кол на голове теши! Вы будете смеяться – но они ДЕЙСТВИТЕЛЬНО выдумали, будто их «посылают на места с ревизией», чтобы они там мафию забороли… Каким бы прекрасным ни был план (а план ликвидации народного строя под предлогом борьбы с коррупцией был, безусловно, изящен!) – всегда в детали вмешается человеческий фактор!

Кравино – снизойдя к его итальянской кинематографической внешности – отправили из милости, чтобы он себе корпорацию сколачивал на будущее. А он, как слон в посудной лавке, давай нечистых на руку – за эту же самую руку и ловить! А большому начальству в Москве не до проделок Кравино, у него много дел и поглобальнее, так что про Кравино временно «забыли», вплоть до особого решения: ладно, раз такой, пущай покуражится, недолго ему выделываться!

2.

Отец Октавиана Орлаева, безвременно скончавшийся от много лет точившей его почечной недостаточности, по профессии был парикмахером, и достиг в этой профессии огромных высот. В том числе и финансовых. И жить бы ему, не тужить, заведующих базами стричь в средней полосе России, да манит человека новое. Вместе с гран-при на столичном конкурсе причёсок Орлаев-старший получил и несколько приглашений-зазывалок из тогда ещё «братских» республик СССР, суливших завидному специалисту золотые горы и кисельные берега с молочными реками – если соблаговолит к ним перебраться…

Не от большого ума (умелыми у Орлаева были только руки) Петр, более известный как Петюня, перебрался в курортный приморский Бештар. На кварцевые пляжи древней и сказочной хвалынской волны, в те самые места, откуда вывел Пушкин свою «шамаханскую царицу». И вначале всё было, действительно, по высшему разряду! Начальство сидело к Петюне в очереди на стрижку, салон его считался образцово-показательным по разряду соцкультбыта, и постоянно премировался, переходящие знамёна и грамоты получал. А уж сколько настригали волшебные ножницы Петюни денег – и сказать, не поверят! Про таких и придумана советская песенка:

Но порой случается у него на круг

Так не получают и доктора наук…

Ценному для Бештара специалисту в первый же день в райкоме торжественно выдали ключи от трёхкомнатной, полнометражной, «улучшенной планировки» квартиры с видом на море, в новом, 1980-го года постройки, доме-«брежневке». Одних лоджий три! Кухня – огромная, не у всех и залы в домах такие, потолки высокие, окна большие, южный проект, много Солнца. Фасад краплён слюдяной крошкой, днём сверкает, как кусочек сахара-рафинада…

А вокруг, как в сказке – лукоморье [6] пенного субтропического побережья, в сгущающихся сумерках блистательное разноцветными ожерельями светомузыки, бликующее лучами зеркальных диско-шаров, поднимающее тонус восторженной дрожью земли и воздуха множества дискотек на открытых приморских танцплощадках, на которых рекой текли песни Бони Эм, Тото Кутуньи и марочные, драгоценные, «Саперави» да «Киндзмараули»…

И полнота удобств, которые были ещё в новинку кулиногорскому парню Петюне Орлаеву, начинавшему жизнь в рабочем бараке: все комнаты раздельные, широкий коридор, сам как комната, в подъезде мусоропровод, два лифта – маленький, более привычный, и изумляющий грузовой. А какие параметры были с точки зрения звуко- и теплоизоляции! Зимой тепло, а летом прохладно, хоть на рояле играй – соседей не обеспокоишь, не жизнь, а конфета «птичье молоко»! Выходные семья Орлаевых обычно проводила на пляже, на лазурном берегу, до которого было пять минут ленивого хода…

Октавиан, причудливым именем своим обречённый с ранних лет зваться «Октавой», родился в Кулиногорске, среди чахлых берёзок, сереньких дождей и ранних заморозков, но, как личность, формировался уже в Бештаре. Чужим себя не чувствовал – в городе была тогда большая русская община, да и отец, востребованный местным начальством – не последний был человек!

Кто же мог знать, что и жареный петух трёх раз не прокукарекает, как начнётся кровавый кошмар «суверенизации» бывших союзных республик, и тогда овдовевшая мать Октавы, с горечью глядя на горы вдали, скажет:

– Вон ведь она, Россия! Жили бы мы на пять километров севернее, и остались бы в России…

Бештарский район был приграничным, что в СССР, естественно, не играло никакой роли и значения. Принадлежал он, а точнее был подарен одной не в меру гордой, и, кстати сказать, совсем не маленькой, и уж тем более не бедной закавказской республике. Продолговатой гранатовой и персиковой, виноградной долиной, изогнутым рогом изобилия тянулся он вдоль ласковой хвалынской ривьеры, и глубоко вонзался, будто кривой турецкий кинжал, в подбрюшье входившей в РСФСР автономии. Как водится, как повелось, плохо, но издавна – малоплодные горы при межевании отдали России. А что побогаче – отслоили «братьям» – каинам…

Всё прошло, как сон – но в снах и доселе приходит Октаве Орлаеву, сыну цирюльника, далёкое, как планета Плутон, советское детство, гомонящие и цветастые кооперативные 80-е… Богатый белокаменный город на южном берегу, и обступившие его со всех сторон горы, обозначающие кремнистым бесплодием своим грань матушки-России, всё отдавшей своим «сыновьям», а в трудный час жестоко обобраной ими же…

Когда в школе ходили походами – то доходили до РСФСР пешком. С рюкзаком за спиной, позвякивая алюминиевой туристической кружкой, прокопчёной на костре, по непрямым горным тропам выходили мимо сказочно-красивых, похожих на замки утёсов в Агастан, в край скотоводов, в край белых папах, лихо саженых на суровых горцах. А потом перекусив на пикнике, отдохнул, свернул бивука, и уже дорога легче: ведь под гору! Спускаешься пониже к морю, туда, где природа поласковее – и попадаешь в ведение совсем другой компартии, со своими ЦК и партконтролями…

Как эти белеющие ледяными папахами горы порвали здесь весь ландшафт, так порвут они кривыми шрамими и судьбы советского выпуска, всех школьных одноклассников Октавиана Орлаева. Но это кровавое, звериное пиршество стервятников – ещё копится на вершинах лавиной. А внизу, среди прогретых щедрым Солнцем пляжей, пока ничем о себе знать не даёт…

***

Обещанием достать дикий мёд из расщелины одной из обступающих их приморский городок скал – Октавиан Орлаев пленил сердце одноклассницы Инги Князевой. Дочь их участкового милиционера, строгая гордячка, чуть ли не с первого класса манила воображение Октавы, но как к ней подступиться, как не нарваться на холодную, как лезвие финки, насмешку?

Октава, известный среди мальцов краевед, облазил все горы вокруг, пока не нашел это гнездо мелких, с сероватым оттенком брюшка, горных пчёл. По тем временам дикий мёд стал в Биштарском районе огромной редкостью, пчёл-дикарей практически всюду истребили, и Октава справедливо полагал, что редкий дар пленит сердце избранницы.

Они поехали туда вдвоем, на автобусе, как бы невзначай в давке приникая друг к другу, и невинно отводя глаза при встрясках. Сошли на конечной, и углубились в распадок, заваленный замшелыми валунами и заросший диким орешником.

– Ну, скоро?

– Погоди… Они глубоко от людей забрались… Нужно ещё пройти…

– Как здорово! Октавка, тут классно… Ты молодец, что вытащил меня…

– Алгебру дашь списать?

– Как тебе не стыдно? Ты же пионер…

– Ну, Ингочка… Ну, за мёд-то…

– Ладно, ладно… Приходи вечером, только не домой, а возле песочницы подожди… Батя визитеров-то не больно жалует… Хотя про тебя он хорошо говорил: этот, говорил, оболтус ваш, Орлаев…

– Оболтус – это разве хорошо?

– Ты не слышал, как он других парней величал… Оболтус у него – это вроде ласкового слова…

– Ну вот, считай пришли…

Распадок в этом месте круто уходил ввысь, обращаясь в неровную, как лицо морщинистой старухи, древнюю скалу. Трещины кремнистой поверхности кое-где натекли за века землей, приютили карликовые, уродливо искорёженные деревца. Там, где промоина была пошире, бушевала странная жизнь: маленькие, черные с земли точки сновали взад-вперед. Казалось, что скала содрагается в этом месте зудом – такое «ж-ж-ж» курило копотью в расколе скалы…

– О-го-го… – закинула голову Инга. Длинные светлые волосы разметались по плечам. Орлаев любовался ими – а потом смущённо перевел взгляд пониже, на обтягушные, по последней моде, джинсы, на то, что они скрывали. Невольно сглотнул слюну.

– Но туда же не подлезешь… – поделилась опасениями Инга.

– Инвентарь предусмотрен… – жестом волшебника скинул Орлаев свой школьный ранец.

Там лежало все, кроме, естественно, тетрадей и учебников – зачем школьнику такие излишества?! – а в числе прочего хлама Октава запихал обернутую в тряпицу дедовский пчелиный дымовик.

Самодельное, жестяное, клёпаное устройство было довольно кособоким и уродливым – но почти влюбленной школьнице в тот миг оно показалось верхом изящества.

– Какая прелесть! – захлопала она в ладошки.

– Сейчас разведем костерок, потом напихаем туда углей, я залезу вон по той орясине – Орлаев показал на почти прислоненный к скале ореховый ствол – и я им задам дымку, мало не покажется…

– Жалко… – захлопала Инга наивными ресницами, этими пушистыми арбалетными стрелами, пронзающими сердце Орлаева. – Там ведь у них гнездо…

– А мёд? – удивился Октава – Мы же разорять не будем, только немного возьмем попробовать, и все…

– Ты там им ничего не навреди, ладно…

– Ладно… – отмахнулся Орлаев. Он был занят важным делом – разжиганием костра и дамские сантименты его в данный момент демонстративно и наигранно не занимали…

– Знаешь… – сказала Инга, подойдя сзади, и обняв сосредоточенного Орлаева за плечи во фланелевой рубашке. – Мой папа говорит: из твоего оболтуса, Октавки, выйдет хороший человек. Но только если только у него сердце проклюнется…

– Это как ещё? – огорчился Орлаев.

Обидно! Он тут, понимаешь, кипит страстью, одни взгляды обо всем говорят, а его подозревают в астеническом синдроме…

– Ну так… Папа считает, что ты бессердечный, холодный… Впрочем, папу слушать – всего мира боятся… Ты не обижайся, Октава, он ведь с преступниками общается, со всякой мразью, поэтому у него самого никакого сердца не осталось… А он на других… у других ведь соринку в глазу…

– И вовсе я не холодный! – сказал Орлаев, хрустко ломая сухие палки для подкормки зародившегося огня. – Я тебя… – он споткнулся о слово, показавшееся ему смешным в их с Ингой возрасте. – Я тебя… защищать буду… Лучше него… Он милиционер и я буду милиционер – твой, личный!

– Я не против… – ручьисто, серебряно рассмеялась его девочка, и тонкой кистью взъерошила его волосы. Взгляды их встретились, завороженные друг другом, они потянулись друг к другу губами…

– Эй, урус, уходи… Это мой пчел! – детский голосок биштарского туземца ворвался в почти состоявшуюся идиллию. Инга дернулась, отстранилась, и смущённо поправила блузку.

Ярость забурлила в Орлаеве неистовой, марсельезианской волной, закипел его возмущённый, как в интернационале, разум. Дикое место, почти уже договорились – и какой-то чуркобес…

Орлаев резко встал с корточек, сделал несколько угрожающих шагов навстречу биштарцу.

– Слушай, Али-баба, иди отсюда… Ты чё, оборзел, что —ли?!

– Я не Али-баба, а Саит-баба – обиделся абориген – Это мой пчёл! Нашей семьи… Мы их тут давно разводим… А ты их огнём пугаешь – улетать могут…

– Ты откуда нарисовался, Саит-баба?! – почти ласково приобнял паренька за плечи Октава.

– Здесь я живу… В колхозе «Ленин Яшмак» [7]…

– И почему же вы, гады, чурки недорезанные, Ленина называете ишаком?!

– Октава! – прокричала напуганная, готовая расплакаться Инга – Пойдем отсюда… Раз он говорит… Пойдем…

– Ага! Счас! – взяло ретивое Орлаева. – Что бы так опозориться перед любимой девочкой, уйти без боя от какого-то Али-бабы?! Да лучше умереть!

– Уходи, урус, тут моё место…

– А это видел? – Орлаев выставил фигу под нос биштарцу.

– Октава, пойдем, не надо… – тянула Князева.

– А-а-а! – сорвался на крик её голос, потому что коренастный Саит-баба вломил Орлаеву между глаз, внезапно, без объявления войны.

Падая на траву, в россыпь мелких камушков, Октава видел, как бледна и напугана избранница, как она зажала рот ладошками.

Саит-баба по-взрослому, с разворота, пнул Орлаева под рёбра, что-то угрожающе бормоча на своем непонятном языке.

– Не надо! Мы уйдем! Не надо! – умоляюще рыдала Инга.

– Поняли? – поджал губы надменный Саит-баба. По примеру старших братьев он проявлял определенное благородство, и не трогал лежащего противника, отступил от него на шаг. – Будете знать… Мой пчёл!

Орлаев молнеиносным броском перекатился к своему ранцу по зеленящей одежду сочной траве, выхватил оттуда велосипедную цепь с «Орлёнка», которую таскал с собой: как оружие на вот такие случаи.

Опозориться перед Ингой до такой степени, чтобы остаться побежденным каким-то Саит-бабой он не мог. Краснолиций, с раздутыми ноздрями, широко расставляя ноги и руки, Орлаев пошел на биштарца, желая смять его, втоптать в камень, размазать по скале, уничтожить…

– Ты чего? – опешил Саит-баба.

– Октава, не надо… – завизжала Инга на высокой, почти сверхзвуковой ноте.

– Получай, гад! – Октава хлестнул цепью крест-накрест, повергая Саит-бабу на землю – На, выкуси, чурка… Опозорить меня решил?! Девочка понравилась?! Вот тебе за девочку, запомни, что к ней подходить нельзя, никогда, ни под каким видом, ни днём, ни ночью…

Он бил стальной цепью беспомощного мальчишку, юлящего под ударами, закрывающегося исполосованными в кровь руками, плачущего от боли и страха.

– Октава! Не надо! Отпусти его! Не надо! – Инга повисла на плечах Орлаева, оттаскивая его от побоища – Ты же убьёшь его…

Кое-как ей удалось стреножить распоясавшегося одноклассника, а Саит-баба с воем убежал, надо думать, в свой «Ленин Яшмак».

Инга опустилась на землю и горько зарыдала, закрывая лицо руками. Октава хотел утешить её – ведь он чувствовал себя героем – попытался приобнять и продолжить многообещающе начатое объяснение в любви.

Но она резко скинула его руки, оттолкнула его от себя. Заплаканное лицо, красные от слёз глаза, перекошенный рот… И слова, которые Октава с болью вспоминал всю жизнь – обидные, ранящие слова той, кого он защищал, перед кем хотел быть героем, рыцарем, той, ради которой был готов убить или умереть:

– Отойди от меня! И никогда больше не прикасайся! Ты же зверь! Садист! Ты… ты как фашист… Ошибся мой папа, у тебя никогда не будет сердца…

– Ну и пожалуйста! – кипел после боя оскорбленный в лучших чувствах Орлаев – И не прикоснусь… И не подойду… Подумаешь…

Инга вскочила, и, на ходу утирая слезы, побежала к автобусной остановке. Не оглядываясь…

И после ей казалось, что она бежала всю свою жизнь, так и не найдя в себе сил обернуться…

***

Прошли годы… И вот, однажды, состоялся визит в эти благословенные Аллахом края, по просьбе союзного партконтроля, генерала военно-финансовой разведки Савелия Мануловича Кравино. Который под излёт «перестройки» уже прочно сидел на «внутрянке», гоняя хлопкоробов за приписки. И почти забыв загранкомандировки: tempora mutantur, et nos mutamur in illis [8]…

Заурядная с виду командировка непросто далась Азире Бековой. Потому что Бештар – это Шамаха, а Шамаха – это высокогорный, международного класса, каток Лукумо, который Азира и в кино-то видеть не хотела, не то, что в жизни. Он, кстати, тут, недалеко, полчаса езды по горному серпантину… Шамаха – это Айла Сефардова, ставшая Айлой Кравино, и Азира с детских лет вбила себе в голову, что это жуть как несправедливо…

Гость из Центра наделал в Биштарском РОВД много шума и суматохи. Савелий Манулович считался одним из самых молодых в обойме партии, про него говорили, как про перспективного правителя, человека на взлете, человека в струе.

И потому, чем больше Кравино просил не поднимать шума, мол – визит рабочий, заурядный, в плановом режиме, и не по линии РОВД, а по линии местного райкома, тем больше его понимали в обратном смысле. Хотя шумиха вредила делу, ведь Кравино прислали проверить хрупкую и скользкую проблему национальной политики и национальных кадров, штука тонкая…

Впрочем, об этой «тонкой штуке» по биштарскому обыкновению вскоре знали все горы и проймы окрест. А проверяемые, вроде бы, секретно, райкомовцы – в числе первых.

Что же касается начальника РОВД полковника Гурханова, то он делал все от него зависящее – расставлял столы, разливал водку на пикниках, привозил фольклорные ансамбли песни и пляски девяти народов Биштарского народа, жарил каменки в баньках русских и турецких, возил на лучших машинах виды показывать. Строго по южному стандарту генеральского профиля.

Да что и говорить, скалы в Биштаре на заглядение, туристы со всего Союза приезжали полазить или просто снизу подивиться! Вот и Кравино, не умея скрыть восхищения, смотрел восторжено, утирая жаркий летний пот со лба собственным галстуком, прицокивал языком, соглашался с радостными возгласами оптимиста Гурханова…

Но потом – зачем-то отводил капитана Князева в сторонку и о чем-то долго там, к неудовольствию полковника, беседовал. О деле?

Дело было мелкое, но вонючее. В горном ауле нашелся пару лет назад один рационализатор (про него местные иначе не говорили, кроме как «долбанный»), который из мусора, из корок заготовляемого в здешних краях граната, во славу советской экономики, стал делать какой-то дубитель для кожевенной промышленности.

Несмотря на большие успехи, секретарь райкома его снял, игнорируя всю прелесть дубителя, потому что парень был из чужого тейпа. Райком навязал нового, тейпово-правильного председателя колхоза. Который, как и следовало ожидлать, невзирая на «хорошее происхождение» – производство дубителя завалил. Дело-то, как бы, житейское, пустяки, но страна последние годы жила нервно, и вот на тебе – принесла нелегкая аж самого Кравино – видимо, что-то очень стратегическое было в этом проклятом Аллахом дубителе!

И стали волки ВФР разбираться, по каким это таким «уважительным» причинам прежний председатель «написал заявление об уходе по собственному желанию». А там, к чему скрывать, была и кое-какая скромная роль Гурханова, поговорил он немного с чужаком, вежливо и без грубостей – а все-таки поговорил, убедить попытался.

И вот теперь возникает вопрос: а есть ли у Гурханова возможность доверять своему русскому заму, начальнику милиции общественной безопасности Князеву? Гурханов не раз пытался пойти Князеву навстречу, но Князев был сухарём и педантом, на контакт не шёл, валял дурака, за что и пришлось его, непонятливого перевести из криминальной милиции в общественную безопасность. Пусть и с повышением – а всё ж подальше от острых казусов…

Все начальники из России обычно наливали шары до окоёма, и потому Гурханов надеялся так споить и новую большую шишку. Но Кравино больше налегал на шашлыки, а пил очень умеренно и во всё вникал.

Умный, сухощавый, брюнет с зализанными назад чёрными волосами итальянца, с оливковым отливом вольчих глаз, Савелий Манулович вклинивался в родо-тейповые расклады старого Кавказа, лишним, чужаком, и полковник Гурханов мрачнел день ото дня.

В довершении и без того наползающей мути, ни раньше, ни позже, «нарисовались» эти родственнички-спекулянты племянника Саит-Бабы с нагорья, спекулянты урючные. Гурханов всегда их стеснялся – всё-таки он в органах, а они – алычой по Ставрополью торгуют, но от родни у их маленького гордого народа не принято было отказываться.

Саит-Баба выманил дядю Ахума на хвалынский берег, где песчаными крутоярами обрывались бока бескрайних, если смотреть вдоль, виноградников. Он выманил – он же и говорил, а Гурханов слушал с видимым неудовольствием, хмуря кустистую бровь абрека, и закусив губу.

– Машину тебе прислали, дядя Ахум! – виновато щурился на солнце Саит-баба – «Волгу» белую, новую… хорошую… Мы с ребятами уже посмотрели – на ней не ездили почти, только сюда перегнали…

– Откуда гнали? – мрачно спросил Гурханов.

– Оттуда! – Саит-баба махнул рукой на юг, в сторону далекой Шамахи – Очень хорошие люди… Очень важные люди… Очень много дружба их может дать…

– Кто?

– Пехлевиды, дядя, потомки шахов, Шах-намэ! Род Лепельдыевых тебе кланяется…

– Кто? – заметно дрогнул голосом полковник. Он не ослышался. Не зря поплыли у него перед глазами первомайские портреты высших национальных партийных бонз, задул жаркий солончаковый ветер. Лепельдыевы давно и прочно сидели в республиканском центре. Гурханов подумал – действительно, Саит-баба молодец, крупной поживой от дела пахнет. Но какое дело? За пустяки «Волг» не дарят…

Когда племянничек открыл суть – Гурханов чуть с яра не упал от ужаса. Много он ждал, разного – но такого…

– Просят маршрут Кравино, когда в аул поедет… – невинно болтал Саит-баба – И просят не самых ценных сотрудников в эскорт поставить… Чтобы кровников между нашими родами не стояло…

– Ты с ума сошел? В моем районе ухлопать кандидата в члены ЦК?! Совсем уже на солнце там перегрелись?!

– Дядя, этот Кравино ни Лепельдыевым, ни нам не друг… Если дело с гранатовым колхозом раскопает – и нам хорошо не будет…

– Сам знаю…

– Пехлевиды – очень большие люди… Обидел он их кровно… Они для республики старались, фруктов сдавали побольше, а он их обманщиками назвал… Комиссию к ним заслал… Этого Сефардова, выскочку, на них напустил… Лепельдыевы все сами сделают, нам главное не мешаться…

– Нет. – строго отсек Гурханов. – В моем районе – ни-ни! Никаких! Так и передай…

– Лепельдыевым, дядя?! Подарок им вернуть? Это ведь – как в лицо плюнуть…

– Я сказал про наш район. Гость к этому шайтану, Дустумову, который гранатовый дубитель придумал, которого райком снял…

– Снял-то, в основном, ты, эми, а райком просто попросил тебя…

– Есть просьбы, которые надо выполнять – такие, как я просил сестру мою тебя не рожать, вай, не послушала, и что вышло?!

– Ладно, ладно, агай, пусть райком снял!

– Вот и слушай! Кравино к Дустумову в Агастан поедет. И когда в другой район заедет, там нет меня, слышь? Там вот все пусть и делают… Схему я дам… Время, маршрут укажу… Про меня Дустумов доброго не скажет, сам ведь знаешь… Все, иди, передай гастролерам – пусть ждут…

Саит-баба радостно кивнул – но все-таки мялся, словно недоговорил.

– Чего ещё? Джигу им сплясать?!

– Дядя… Тут раз такое дело… По нашим традициям… Можно и маленькое дело в большое вложить.

– Какое маленькое дело?

– Женщину мне отдай твою…

– Совсем крыша поехала?! Какую женщину?!

– У тебя в РОВД работает – русская, младший лейтенант… Инга Князева… давно я глаз на неё положил… Красивая очень…

– Слушай, у тебя совсем мозги прогнили?! Такое дело затевааешь, и про баб думаешь?

– Дядя, дело не я затеваю, его люди побольше сделают. По закону жить у нас и раньше не получалось, а теперь, как грохнут Кравино, обратной дороги нам нет. Слушай, отдай женщину, не её это дело – в погонах ходить! Я женюсь, безо всяких, обещаю… Тебя подводить не буду… А как только в ЗАГСе штампик поставим – какой с меня спрос, какой я тебе похититель?!

– Нет. Иди в задницу с такими делами, чаламбаш, дурак.

– Дядя, я тебе десять тысяч за неё дам. Только подгони – десять тысяч честных, с рынка, за персики наши…

– Сколько?! – отшатнулся Гурханов – За бабу?! Десять тысяч?! Да ты сам, гиждылак, рода позор, десять тысяч не стоишь!

– Видит Аллах, не лгу! Могу прямо счас показать, у меня в машине, в портфеле…

– Глуп ты от молодости и самонадеян, Саит-Баба… – сделал вывод умудрённый опытом Гурханов – Ладно, десять тысяч с плантации вашей принесешь заранее… Если что всплывет – я о деле твоем понятия не имею, понял?!

***

Стажер Октава Орлаев, молодой обалдуй после истфака Шамаханского университета, как он сам про себя говорил – «Шамаханская тупица» пришел к своему начальнику капитану Князеву с рапортом об отставке.

– Роман Евгеньевич, я уже понял, что стажерского срока вы мне не закроете… Так что, как потомок самураев, я решил сделать себе харакири собственной рукой…

Орлаев выложил перед Князевым свою писульку.

– Говно ты свинячье, а не потомок самураев! – брезгливо пробурчал Князев – Три опоздания, два выговора – за три месяца стажировки, с первых шагов в милиции! Гнать тебя надо в три шеи!

– Гнать! – скорбно кивнул покорный стажер.

– Законопатить тебя на комсомольскую стройку в Коми – АССР, чтоб ты родину вспоминал, дом родной, и от совести корчился…

– И то верно… – покачал головой, раскаивающийся в служебной халатности Орлаев.

– Но бумажку свою забери пока! – сменил капитан гнев на милость. – Поручение есть. Дочка тебя ко мне привела, и всегда говорит, что ты благородный человек…

– Есть маленько… – клоунски реверансировал Октава.

– Слышал, что Кравино в Агастан поедет? Естественно, ГАИ моё даст сопровождение, с мигалками… А Гурханов требует, чтобы я Ингу с сопровождением отправил… Так-то понятно, она по делам пропаганды безопасности дорожного движения у нас, фото с важным гостем сделает, статью для районки напишет… Вроде бы, в другой раз я и сам бы её отправил… А теперь чего-то сердце побаливает…

Юный клоун Орлаев достал из кармана брюк пузырек «Корвалола» и с заполошной готовностью протянул – мол, вот капли от сердца…

– Я тебе и приказываю… И прошу… Вы с ней однокурсники. Ты её не обидишь. А народ у нас в ГАИ особенно – сам видишь, больно ненадежный, кобели, одним словом… Короче, бери нашу новую «копейку» и садись за руль, а она пусть все там записывает, фотографирует… Чтоб не отвлекалась, короче… А то тоже – ветер в голове, вроде твоего сквозняка…

– Ну, это не извольте беспокоится, Роман Евгеньевич! – нелепо козырнул стажер в свитере – Это мы сделаем в лучшем виде…

– К пустой голове руку не прикладывай! – строго одернул Князев. Старый служака казачьих терских кровей злился на Орлаева за то, что тот никак не поговорит с ним, отцом Инги, о женитьбе. А Орлаев как раз таки боялся о женитьбе разговаривать, аттестуясь у возможного тестя «говном свинячим». Так они и ходили вокруг да около, каждый думая об одном и том же, но пугая друг друга недопониманием.

Только много лет спустя старик Князев признался дочери:

– Как хорошо, что этот жулик тогда не сделал тебе предложения! Я уж совсем было хотел согласие дать… Как Бог упас – была бы женой бандита, позор то какой!

– Орлаева? – спросила Инга. И, все поняв, заплакала…

***

Азира в тот год ходила с короткой стрижкой, в почти мужском однобортном костюме. И на первый, скользящий, скучающий взгляд Октавы Орлаева глянулась так: красивая девочка, но с задатками делового «синего чулка».

Савла рок увлекал к рационализатору Дустумову в Агастан, отговорить так и не получислось, и тогда всех троих москвичей Гурханов снова попытался в усмерть напоить на очередных шашлыках в их честь. Частично преуспел – в отношении Азиры.

С самого начала она тут вела себя странно, заставляя не раз Кравино смотреть на неё с прищуром, как на незнакомую, а под конец и вовсе позволила себе расслабиться. Шашлыков она почти не ела – берегла точеную фигурку, а вот замахнуть приличную стопку – вдруг не постеснялась ни разу, сколько ни подносили.

– Я ведь папе твоему всё расскажу! – полушутя, но и полувсерьёз грозил Бековой пальцем босс – Вырвалась, называется, из-под семейного крова!

– Ничего-то вы, Савл Манулыч, не понимаете… – пожимала хрупкими плечиками Бекова. Очень скоро Орлаева – но пока она даже не догадывалась об этом…

В целом же нехитрый трюк «оборотня в погонах» Гурханова не прошёл: Нерадов культурно, и с достоинством «берёг здоровье», а Кравино – партийную репутацию. Действо по традиционному напаиванию московских проверяющих с вручением им местных сувениров происходило на фоне живописного скального надлома, на лужайке, обрывавшейся в бездну, под которой рокотал ворочающий камни поток студеной горной реки.

Октава и Инга тоже были приглашены к мангалу, чтобы скорифаниваться на дорогу с компанией, и Октава пару раз подходил к Князевой сказать нечто больше служебной разнарядки…

Что-то должно было случится – но… не случалось! И унизительное положение подчиненного, стажера, и «говно свинячье» из уст отца любимой девушки отнюдь не прибавляли ему смелости. Погруженный в разноплановые свои комплексы неполноценности, кандидат на поездку в Коми-АССР совершенно искренне не замечал, что и Инга разок подошла к нему помолчать.

– Хороший шашлык – сказал ей Орлаев как бы невзначай – Молодой баран… – и мысленно дополнил, что это он про себя.

– Да… – улыбнулась Инга, чуть склонив голову. Её большие и пронзительные зелёные глаза, редчайшие здесь, горах, и примагничивали юного милицейского разгильдяя, и пугали – Не пожалел наш Гурхан, лучшего заколол…

– Инга… Ты… Водку пьешь?

– Как офицер обязана – засмеялась Князева – Но если тебе не нравиться, могу и бросить…

«Откажусь ради тебя!» – посылала она сигнал, который, как ей казалось, так трудно не понять. Но Орлаев услышал другое – случайно попавшее в сигнал слово «офицер» – то есть аттестованный сотрудник, что ему, судя по реляциям капитана, отнюдь не грозило. Октаве показалось, что Инга смеется над ним…

Они стояли друг перед другом, словно перед зеркалом, такие невозможно знакомые с ранних лет – и оттого такие разделенные. Каждому казалось – если все эти годы другой не сказал главных слов, то уже и не скажет, и не нуждается в них совсем…

– Товарищи! – заорал у мангала Кравино – Я предлагаю лучший тост из всех, прозвучавших сегодня! Я выиграю этот кинжал!

– Чего это он? – вздрогнул Орлаев.

– Они там конкурс устроили… – потупила Инга свои глаза-озера – Все говорят тосты, по-восточному, кто как умеет, а лучший тост премируется кинжалом в серебряной инкрустации…

– А-а…

– Я предлагаю тост! – заполошно орал Кравино, как придурок – За Михаила Сергеевича Горбачева! За перестройку!

Какая мерзость, казалось бы! Но ведь, в том числе и про Кравино спето советским златоустом:

…Волк не может нарушить традиций,

Видно, в детстве, слепые щенки,

Мы, волчата, сосали волчицу

И всосали: нельзя за флажки!

Он член КПСС, этот Кравино, он номенклатура, и что бы он ни думал про себя о Горбачёве – вслух он может крикнуть только это. Потому что с молоком матери всосал, что «нельзя за флажки»…

А между тем уже вовсю и повсеместно, и здесь, и сейчас:

Идёт охота на волков, идёт охота,

На серых хищников матёрых и щенков!

Кричат загонщики, и лают псы до рвоты,

Кровь на снегу – и пятна красные флажков…

И тут – такого постыдного петуха дал Савл тостом за Горбача! Ну, да из песни слова не выкинешь, каким он был, таким он и остался…

– Ура! – отзывалась толпень чиновных алкашей – Ура! Лучший тост! Кинжал для товарища Кравино! Немедленно несите кинжал, товарищ Кравино его заслужил!

Пьяная в хлам, и оттого более женственная, гибкая как пантера, к Орлаеву подплыла Азира Бекова. Взяла под локоток, блуждающим взглядом заглянула в лицо:

– Молодой человек… Октава, кажется? Октава, вы меня представите Вашей девушке?

– Пожалуйста! – смутился Орлаев – Это Инга… Инга, эта Азира…

– Ты коммуникабельный парень! – попыталась улыбнуться Инга – уже всех красивых женщин по имени знаешь…

– Вы мне льстите… – кокетничала Азира, не отпуская Орлаева, который про себя проклинал эту прилипчивость. – Вы тоже очень красивы… Если бы я была мужчиной, обязательно постаралась бы вас заполучить…

Возникло неловкое молчание, которое Орлаев попытался разбавить улыбчивым укором:

– Развращенные Вы люди, москвичи…

– Кстати, Октава, почему вы грустите?

– Да вот с работы выгоняют… Хотят законопатить по комсомольской путевке в Коми-АССР…

– Какая жестокость! – пьяно расплывалась Азира – Чушь! Вы достойны лучшего! Переезжайте в Москву!

– Мало там моего брата из районов?

– Мало моей сестры, из коренных… Вы, вот что… Женитесь на мне, и прописка вам обеспечена, с жильем перетрём вопросы…

– О боже! – с тоской подумал Октава – Нажралась как свинья, теперь меня фрахтует в няньки… Возись теперь с ней до самого Агастана, а потом проспится и не вспомнит, что болтала… Все они так…

– Ты из Шамахи привёз невесту! – нетрезво и зло думала Бекова – А я из Шамахи привезу жениха! Вот так-то, Савлик! Квиты!

– Ладно… – сказала Инга, чуствуя, как в жаркий день холодеют пальцы – Вам тут, видно, и без меня хорошо… Продолжайте переговоры, а я пойду хряпну ещё стопочку по-офицерски…

«Выпью с горя» – посылала она сигнал.

«Опять со своим офицерством» – принимал искаженный сигнал Орлаев – «Она холодна, я ей совсем не нужен… Господи, ещё эта дура пьяная привязалась…»

– Хряпните, и возвращайтесь! – прокричала вслед Инге Азира – Тогда мы с вами поговорим на равных…

***

Гурханов хоть и общался с «урючной» родней, но не слишком-то им доверял. Саит-баба – молодой дурачок, к тому же сгорающий от любви к чужеземной женщине, частное лицо, заурядный фруктовый спекулянт. Такого легко обмануть. Провести Гурханова – не так просто. Он уже получил новую «Волгу» за голову гостя и десять тысяч за девушку, и большего не ждал. Напротив, чем дольше он задумывался о своей судьбе – тем мрачнее были его мысли.

Верно говорят – восток – дело тонкое. Пехдевиды Лепельдыевы – очень могущественны в республике, но ведь и Кравино по прозвищу «государев Колун» не то, чтобы всем чужой в Москве. И у него есть связи с Сефардовым, прочные связи с очень сильным местным кланом…

Гурханов не то, что догадывался, он твёрдо знал, что как дойдет до дела, до разборок – Лепельдыевы предпочтут как можно дальше отойти от источника вони, а может быть – и убрать всех знающих о кавказской сцепке.

То есть… его, Гурханова?! Не карьерой дело пахнет – петлей. Столичные в Шамахе – они ведь все чокнутые, им что муху хлопнуть, что человека, отродье мусаватистское…

Постепенно Гурханов понял, как будет правильно поступить. Он, как хозяин покоя гор, ни в коем случае не должен допустить убийства «Колуна» на земле своего района. Так ведь сразу и обговаривалось: перевалит Кравино границу у Кусумского разлома, выедет в Агастан – там все, что угодно. Но до Кусумчи – любой ценой не допустить крови.

Буквально несколько метров скалистого шоссе-серпантина решают все: за Кусумом это чужое дело, перед Кусумом – личное дело Гурханова. С нелицеприятными бумагами в этом личном деле. Важны ли эти несколько метров для Лепельдыевых? Нисколько! Для Гурханова они – жизнь и судьба, а для Лепельдыевых, врагов Сефардовых – ничто…

Полковник утер испарину пота, прошелся взад-вперед по своему кабинету и налил себе стакан местной минералки «Бадамлы». Скомкал и гневно выкинул в угол попавшую под руку газету «Советский Спорт», где ещё вчера подчеркивал карандашом репортаж о шансах «Нефтчи» выйти в полуфинал общесоюзного первенства…

Потом вызвал к себе капитана Князева и попросил выделить усиленный наряд для тайного сопровождения группы Кравино до границы района.

– Езжай на расстоянии… особенно нас не позорь – подумают ещё что в районе криминогенная обстановка… тоже на аттестации отразится… Но за километр всё-таки веди их, присматривай. Что-то неспокойно у меня на душе… А как уедут за Дарлаг-Нишаны – поворачивай, ты мне ещё на селекторном совещании с Рескомом нужен…

***

– А вот это и есть знаменитый Дарлаг-Нишаны, то есть по-русски – «узкое место» Кусумского разлома – отработанно вела экускурсию лейтенант курортного края, привычная возить делегации, Князева. И впрямь, как заправский гид, и при этом так хороша собой – залюбуешься!

Кравино и его спутники вышла из машин, насладится запечатленной в камне игрой стихий и тысячелетий. Ветер, солнце, слепящий блеск слюдяных вкраплений, гармошкой смятые базальты, кружащие поверху орлы, кривые деревца на маленьких уступах и террасах…

В Кусумчи великий хребет переломился пополам, образовав перевал. Сама твердь земная опускалась по обе стороны разлома, и горы треснули по оселку, как черенок лопаты, колко, змеисто, неровно. И, казалось, нервно расступились. Их развалил, где широко, а где поскромнее, но Дарлаг-Нишаны был горлышком этой замысловатой древней бутылки, узью великого древнего массива.

Инга кивнула сержантам-водителям, и тут же на чеканных, восточных блюдах появились граненые стаканчики и кутабы местной, национальной кухни на выбор – с бараниной и зеленью.

– Считается, что в Дарлаг-Нишаны при сильном ветре звучат разные затейливые мелодии… – рассказывала Князева – Поэтому наш республиканский Союз композиторов традиционно организует сюда фестивальный выезд, слушать музыку гор… Не знаю, я лично никогда связанной мелодии тут не слышала, но когда продувает – тут воет на все лады, это бесспорно…

– На таком разломе могли бы обнажиться и кости динозавров… – неожиданно выдал Савелий Манулович. Признаться, этой темы от него никто из сопровождающих не ждал, и потому возникло неловкое молчание.

– Нет, Савелий Манулович! – выручил Ингу Орлаев – Данный разлом в вендских породах, не только до динозавров, но ещё и до археоциат.

– Это ты на каком языке сейчас говорил? – засмеялся «искусствовед в штатском», Нитрат. Но Кравино смеяться на стал. Посмотрел на Октаву уважительно. Строго говоря – вообще впервые его заметил…

– Кушайте овечий дзор! – предлагал сержант с подносом – Это очень полезно!

А оборотень Гурханов в райцентре снова пил минералку напополам с арыкы (водкой), вглядывался в карту района, и понимал – запоздало – что лучшего места, чем Дарлаг-Нишаны для покушения не найти. А Дарлаг-Нишаны – это ещё его район, его территория, его ответственность…

– Вот ведь влип! Я ж приказал однозначно им, только в Агастане, но кто я такой, чтобы им приказывать?! Они сделают, как им удобнее, а потом мне скажут:

– Извини, Ахум-ага, багышла-пещьманам – промашка была…

И чего мне, вторым номером их отстреливать?! Всё жадность-хесилик, жадность, зачем связался, машину захотел, зачем мне их машина, свои ставить некуда!

Так каялся Гурханов в тишине и одиночестве, поджидая страшных вестей, и понимая, что каяться уже поздно…

А Инга Князева, как заправский корреспондент (она и была внешкором районной многотиражки, и уже не первый год!) фотографировала гостей на фоне нависающих скал, строила группы, дуэты, трио, с местным колоритом, пото́м без местного колорита и просила улыбнуться в объектив…

…Октава Орлаев стоял рядом с ней, изредка заглядывая в её одухотворенное творческой работой лицо, с ужасом осознавая свое ничтожество…

Исскуствовед в штатском «Нитрат» – Нерадов поднял с обочины базальтовый отщеп и со всей силы запустил его в пропасть, любуясь почти птичьим полетом камня…

– В горах и камни, как орлы летают! – подмигнул ему сержант-водитель.

– А орлы – как камни, падают – закончил поговорку начитанный Павел Георгиевич.

– Ну что, как насчет того, чтобы на мне жениться? – ещё раз с нетрезвой развязанностью предложила Октаве Азира Бекова, товарищ «Пума»… Она хотела позлить Кравино, и злила его, то есть добилась своего, и оттого злилась на себя, накручивая нелепицу со стажёром провинциальной ментовки…

…В этот момент, когда все были заняты своими делами-делишками с высоты перевального курбана [9], скатился огромный неуправляемый «Камаз». Он несся вниз, без водителя, как кирпич по детской горке, и одним ударом – пока ещё никто ничего не понял, снес передовую милицейскую «копейку» с мигалками и с радиосвязью.

– Что за… – успел выкрикнуть Савелий Манулович прежде, чем груда металла, ползущая под откос, сбила его с ног.

– … А-а-а! – тонко, пронзительно, немужественно закричал «Манул». Белая кость его перебитой лодыжки торчала сквозь прорванную, окровавленную брючину.

От удара и торможения «Камаз» занесло, и вместо того, чтобы смести всю колонну, он опрокинулся в пропасть, сцепившись с милицейской патрульной машиной.

– А-а-а! – продолжал ультра-визг Кравино на каменистой гряде, куда его выбило ударом. Ловкая, как и положено кошкам, Пума в мгновение ока возникла над шефом с «макаром» в тонкой холеной руке, тревожно озираясь черными зрачками хищницы. Хмель с неё как ветром сдуло.

Нерадов выхватил «стешу» – большой автоматический пистолет Стечкина – и выставил пустую глазницу ствола навстречу зияющим с перевальной райсы (горного горизонта) угрозам.

Заместителя начальника ГосАвтоИнспекции Биштарского района смелó, словно корова языком слизнула – вместе с машинами в обрыв. Одного из сержантов-водителей убило насмерть головой о камни, другой в шоке ползал на четвереньках, безуспешно пытаясь дрожащими руками расстегнуть белую, казавшуюся игрушченой, «ГАИ-шную» кобуру на поясе…

Октава Орлаев искал глазами Ингу; Она не пострадала – стояла, растерявшись, вдавив худенькое тело в скалу, белая как полотно, забыв выпустить из пальцев маленький граненый стаканчик…

Встретилась глазами с Орлаевым, как бы вспомнила про свой служебный долг и мотнула головой – мол, сейчас выйду…

– Стой, где стоишь! – требовательно проорал Орлаев – Мы лучше сами к тебе…

Не слишком хорошо понимая, что делает, зная только одно – нужно быть возле Инги и прикрыть её собой – Октава подхватил покалеченного Кравино под мышки. И, не считаясь с его болью, стонами и проклятиями, оттолкнув мешавшую в заполошности Бекову, потащил гостя в небольшую скальную выемку. Ту самую замшелую щербину, что проели неугомнные ветра веков в монолитной стене Дарлаг-Нишана…

Честно сознаемся: это был не подвиг и вовсе не какая-то продуманная спасательная оперция. Это была чистой воды случайность, попытка предотвратить выход Инги из укрытия. А для того влюблённый стажёр пытался доставить к ней предмет её служебной ответственности. О самом Кравино и его раскладах в ЦК КПСС Орлаев в тот момент совершенно не думал. Но, так уж получилось, что маневр Октавы спас в том ущелье Савелию Мануловичу жизнь…

Две группы хорошо одетых, нездешних людей, по виду – калмыков или корейцев – блокировали горловины перевала с двух концов и теперь взяли маленькую группу в клещи. Они покинули свои тонированные «Волги» и бегом, с карабинами «Сайга» наперевес, стреляя на ходу, бросились добивать делегацию.

– Где Нитрат? – сквозь гром выстрелов прокричала не отстававшая от Октавы Азира-«Пума».

Паша «Нитрат» был подбит одним из первых залпов и лежал на обочине, нелепо раскинув руки и ноги, словно на пляже загорал. Дарлаг – Нишаны в мгновение ока из туристической достопримечательности превратился в смертельнрую ловушку. Стал крысоловкой и приводной механизм её был уже приведен в действие.

Пума высунулась из-за уступа и пальнула из пляшущего в её руке «макарушки». Пуля, как ни странно, поразила одного корейца, отлетевшего шаг назад и рухнувшего тряпичным кулем.

– Что бы ни делала моя Азя – говорил о Бековой в детстве её любящий папа – Она всегда делает это хорошо!

К стрельбе тоже относится, хоть она и аудитор, а не снайпер…

Остальные атакующие осыпали Еву целым градом разрывных, шрапнельных пулек, поражавших не только прямо, но и с рикошетов. От которых Пума дернулась и осела наземь, натужно шлифуя ладонью шершавую базальтовую, искрящую от пыльно «клюющих» камень пуль, скалу.

И тут пришел звездный час Октавы Орлаева. В момент у него в голове возник план, как задержать нападающих. Идиотский, как и все планы Октавы. За то его потом и ценили, пуская в дело, когда у умных людей предложения заканчивались…

Орлаев отнял у раненой Пумы её оружие и прицельно пальнул в бензобак ближайших, покорёженных милицейских «жигулей». Промазал, пальнул ещё раз.

– Что ты делаешь?! – недоумевала Инга, пытавшаяся перевязать открытые раны потерявшего сознание Кравино.

– Сейчас увидишь…

И она увидела…

С чудовищным, закладывающим уши грохотом, взорвался бензобак и машину разом охватило испепеляющее облако багрово-голубеющей, бензиновой плазмы. Благодаря этому огненная стена отделила маленькую нишу в скале от банды террористов, рассекла пространство «узкого места» на автономные отсеки.

– Мы зажаримся тут! – всхлипнула Князева, не переставая производить свои санитарные упражнения с «Колуном».

– Мы выиграем пять минут…

Пространство и без того знойного горного лета стремительно раскалялось, как в духовке. Пламя огромного автомобильного факела дышало липким жаром в лица, опаливало ресницы, роняло пылающие капли-искры на одежду.

– Закрой лицо кителем! – заорал Орлаев на Ингу – Дура! Закрой лицо и волосы…

Нечем стало дышать. Нефтяная копоть садилась на лицо. Воздух обжигал легкие и тело плавилось будто бы парафином, каким-то белым и густым потом. Кожа краснела и начинала зудеть. Вспыхнувшие волосы Пумы Орлаев едва успел затушить, захлопать на её безвольно поникшей голове. И порадовался, что девка стрижена «под солдатика»…

Но в то же время огненная стена снаружи скальной ниши не давала убийцам ни подойти к жертвам, ни попросту увидеть, прицельно выстрелить в них. Впрочем, работу убийц выполнял за них адский, геенообразный огонь, казавшийся вырванной из подземелий душой преисподней…

***

Они не сгорели тогда, что может быть (думал потом Октава) и не к лучшему было… Пылавшая машина поникла быстро – 10 минут 50 секунд, но и до того постепенно пламя слабело и в горячей сухой сауне скальной ниши становилось легче дышать.

Выиграть целых 10 минут 50 секунд означало для Кравино и его новой команды выиграть жизнь, потому что стрельба в горах – не стрельба в пустыне. Через 5 минут подоспели агастанские сопровождающие, ждавшие высокого гостя на своей административной границе и напуганные шумихой. Агастанцы беспорядочной стрельбой отогнали от пылающей «патрульки» террористов и перебили большую их часть.

Если бы «агастанцы» подвели, и встречали бы как-нибудь нетрадиционно, не по-советски, не на границе района, то через 8 минут подоспел сводный отряд капитана Князева, довершивший разгром противника.

Обожжённые, прокопчённые, замазанные сажей, мокрые жирной нездоровой испариной протопленного тела, но все-таки живые из-за огненной баррикады выбрались Октава и Инга. Капитан Князев, дрожащий и мокрый от нервного пота, обнял дочь и сурово зыркнул на Орлаева.

Выломали багажную крышку от одной из агастанских машин сопровождения, кинули на неё ватный бушлат, осторожно, чтобы не повредить рану дальше, положили на импровизированные носилки Савелия Мануловича. Понесли все в том же беспамятстве, полумертвого – но дышашего – к приготовленной «Волге» повышенной комфортности. Аккуратно разместили на заднем сидении.

– Кто сопровождающий? От нас? – дергался Князев, как безумец. —Орлаев, ты? Больше некому… Орлаев, мы все, кто с оружием, прочешем ущелья, а ты езжай с гостем, все проверь… Глаз с него не спускай! Понял? Головой отвечаешь!

«Вот мой будущий зять» – думалось в тот момент капитану Князеву – И не подвел ведь, защитил дочку… Пусть он и едет – ближе к телу, больше наград, продвинется в большие люди, и дочери лучше будет…»

Заботясь о карьере своего нового любимца, капитан не мог, конечно, знать, что две колонны – биштарская и дагестанская, разъезжаясь, разделят почти сложившуюся, такую гармоничную, «на роду написанную» пару на долгие годы.

Кравино доставят в Хамачкалу, его заместитель Нерадов будет ещё полгода валяться по больницам, и потребуется новый человек, новое доверенное лицо, новый особый порученец. Узнав про обстоятельства дела, Савелий Манулович предложит эту роль своему спасителю, Октаве.

И Октава подумает, что это шанс стать достойным красавицы Инги.

А Инга подумает, что Октава уехал от неё навсегда, потому что был к ней совсем равнодушен…

Вопреки протестам врачей, вопреки очевидной угрозе для жизни полуживой Кравино вылетел в Шамаху, в самый центр покусившегося на него осиного гнезда. Все вялые просьбы Октавы Орлаева съездить в Биштар, собрать вещи, попрощаться со знакомыми даже не то, что были отвергнуты, а отпали за собственной очевидной неуместностью.

– Парень! – сказал ему Манул, приобняв за плечи – Все на кону – и жизнь, и все, что может быть в жизни… Решай за минуту – ты со мной или сам по себе…

– С Вами, Савелий Манулович! – решил Октава, думая об Инге, и не догадываясь, что тем самым теряет её навсегда.

Лайнер взмыл над хвалынским берегом – и коршуном упал посреди аполипсиса. Не подумайте плохого: не разбился. Упал, имеется в виду, как коршун падает на добычу…

***

Саит-баба, задумавший старинное, как мир, похищение в горный аул понравившейся девушки, «попал». И, как говорится, «попал» очень круто, очень жестоко. В числе немногих уцелевших террористов он был схвачен, избит и пошёл по расстрельной статье. Как молодого, как комсомольца с хорошими характеристиками (а в основном, конечно, благодаря «урючным» деньгам родни) расстрел сменили на 15 лет колонии.

Но капитан Князев, чуть было не потерявший дочь, взъелся на земляка сильнее, чем на азиатских гастролеров и пообещал ему устроить его в «пресс-хату» с «курятником».

Там и случилось страшное – Саит-баба был «опущен» и сделан «петухом», да не просто по факту, а с рассылкой данных на него по зековской «зелёной почте». Иначе говоря, Саит-бабу ославили, как педика, по всем зонам, где сидело немало его знакомых и коллег по «рыночным отношениям».

Так едкая кислота страшных сведений проникла в родной аул Саит-бабы, где от него сразу отреклись и знакомые, и родственники, и односельчане. Тюркский кодекс чести очень строг к мужчине – «петухам» нет место среди тюрок, они становятся париями, как прокаженные.

Но вот тлеющая с 80-х война с далышанами вылилась в полноценное побоище, и озверевшие далышаны, вдохновленные жаждой кровной мести ударили по Хухомскому району. Шамаханцы с боями отступали, а колонии, в одной из которых отбывал свое наказание опущенный Саит-баба, бросали на произвол судьбы.

Саит-баба, разом постаревший лет на двадцать, из цветущего юноши превратившийся почти в старика, полуседой, потерявший всякий человеческий облик, был в горниле боя никому не нужен, его попросту забыли в камере. В Хухом пришли далышаны, проверили камеры, в некоторых нашли полумервых от голода и страха узников.

Саит-бабе повезло – он притворялся немым, что-то жестикулировал, а сурдо-переводчика в отряде далышанов, к счастью для него, не нашлось. Поэтому Саит-бабу, человека уже весьма неопределенной внешности, приняли за пленного далышана. Его накормили и малость подлечили в лазарете.

Когда Саит-баба немного оправился, он ночью зарезал далышского часового и уполз через Хухомский хребет к своим. Здесь его без лишних слов приняли, благо что оружие он принес с собой, трофейное – и записали в отряд «Волк».

Саит-баба воевал, ходил в знаменитую атаку на Алыйском кряже, был даже награжден от командования кемалийской медалью за храбрость. Но потом стороны подписали перемирие, и волонтеров демобилизовали.

В камуфляже, с автоматом, добытым в бою, с мощным револьвером в кобуре на поясе, с кемалийской медалью Саит-баба надеялся встретить в родном селе сочувствие к себе.

Но на улице аула, прилепившегося к скале, как ласточкино гнездо, стало для падшего птенца слишком тесно. Как и во всяком аграрном обществе тут тоже было:

От людей на деревне не спрятаться,

Нет секретов в деревне у нас.

Не сойтись, разойтись, не сосвататься

В стороне от придирчивых глаз.

Его встречали молча, расступались – словно он нёс заразу, от него отворачивались, его вопросы игнорировались.

Тогда он пошел на двор к дяде, уважаемому старейшине тейпа, и уселся на пригреве утоптанного дворика, закрыв глаза, терпеливо поджидая в неподвижности своей участи.

По закону гор на дворик к подсудимому собрались всем кланом. Те, кто старше. Те, кто младше. Дети – те хихикали, и указывали на опозоренного пальцами. Пришла в строгом траурном платке, наполовину чадре и мать, вдовая Гульнуз-ханум. Когда дядя увидел, что все в сборе, он снял войлочную тюбетейку, затейливо украшенную черными шнурами, и начал разговор.

– Ты, запятнавший имя своего отца и свой род, зачем ты пришел к нам? Растлеваать наших юношей? Смешить наших девушек?

– Тоган! Казарле! – воззвал Саит-баба к родне святыми старинными словами – Не стыдите за то, чего нельзя было избежать! Я попал в камеру к озверелым кяфырам, к волосатым далышанам! Четверо держали меня, а пятый совершил постыдное дело! На нем грех, не на мне… Что мне было делать, тоганым?! Я дрался, как лев, клянусь, но они оказались сильнее…

– Ступай от нас! Ты нам не тоган, и тем более не казарле… У мужчины всегда есть выбор – умереть, но не дать вонзить в себя то, что постыднее любой ржавой стали… Был выбор и у тебя – но ты струсил… Уходи от нас, уноси с собой свою ЛЕПРУ, прокаженный, ты нам не брат, не сводник…

– Я не трус! – кричал в отчаинье Саит-баба, ползая в ногах своего сурового тейпа. – Я не давался им… Они силой взяли меня… Почему я должен умирать за чужой грех… Я воевал… Я резал далышанов, спросите моего полевого командира, я привез от него письмо… Мне дали медаль «кемали яугир» за доблесть… Я пришел с оружием, которое взял у врага в бою… Вы не можете так поступить со мной…

Но родня плевала в Саит-бабу и расходилась. Он бросился к родной матери, обнимая её колени, плача, умоляя принять в дом покойного отца. Мать молчала, поджав синеватые старческие губы – потом вдруг, в порыве истерики, похабно задрала черный подол, обнажив дебелые, венозно-атритные ноги старой крестьянки:

– Что? Позвал маму? Ну тогда залезай в меня обратно, лезь, если поместишься, трус! Я буду носить тебя в животе и через пупок добавлю шамаханской крови в твои пустые жилы…

И опозоренный Саит-баба бежал из родного аула, бежал в ночь и пустоту, в никуда, чтобы на долгие годы пропасть и затеряться где-то в большом мире…

Все забыли о нём, кроме, как ни странно – одного человека, соединённого с Саитом незримой и непостижимой нитью рока. Вы удивитесь, но иногда этот несчастный изгой снился… Орлаеву! Разумеется, не сам по себе, а в контексте детских встреч…

3.

Альбина Вилоровна Орлаева, чаще просто «Бина Лоровна», вдова знатного брадобрея-ударника Петюни, привыкшая ни в чём себе не отказывать, но после смерти мужа вынужденная несколько «скомкать аппетиты», села в «Ту-154 Б» в шамаханском аэропорту «Золотой Петушок» и через три часа оказалась во Внуково. В те годы московские аэропорты были специализированы, Внуково принимал только черноморские, кавказские, украинские вояжи, а также колоритных пассажиров Сибири, Севера и Дальнего Востока.

Шамаханский рейс был забит кооператорами, чернявыми джигитами в кожаных пальто-регланах, везшими в столицу бесчисленные продолговатые картонные коробки с живыми цветами. Земляки-инородцы раздражали и одновременно пугали Альбину Вилоровну, уже смутно осознающую, что от близкого соседства с этими яфетически сложенными парнями, тем более, когда ты одна, а они в такой поголовной плотности, добра не будет.

Орлаева нервничала и дёргалась больше обычного, потому что летела провинциалкой в Москву, летела на свадьбу к сыну, который сперва внезапно бежал, а теперь вдруг, в великой бестактности угрожал познакомить со своей невестой не раньше собственно-свадьбы. Бине, как матери, это было обидно, даже оскорбительно, тем более, что овдовев, она не выходила из постоянной нервной взвинченности, пребывая в двойственной и двусмысленной позиции «бывшей»…

– Могли бы и вдвоём с твоей кралей встретить! – с ходу высказала Альбина Вилоровна встречавшему её сыну «ладно, хоть на «такси». – Чего ты мне её показать боишься?

Смущённый Октава полез во внутренний карман пиджака за фотографией Азы, но мать остановила его:

– Будет, успеем ещё налюбоваться! Вези уж, где ты тут присуседился!

На выходе открылось, что «такси» умыкнул кто-то из бойких шамаханских цветоводов, успел набить салон и багажник свежими розами – и был таков. Негодуя на недотёпистость отпрыска, Бина сама поймала новое «такси», ужаснулась столичным расценкам – и уехала в Готторпский переулок, квартировать к «двум сёстрам», старушкам, реликтово сохранившимся в бывшем купеческом особняке после всех его уплотнений, музейным осколком старого мира.

– Они как у Чехова, «три сестры», но только две. – идиотски аттестовал уготованную матери квартиру Октавиан.

Старушки, «приваривая» к пенсиону, сдавали комнаты по объявлению – чем Орлаев и не преминул воспользоваться, тем более что на Готторпке о «чеховских бабушках», культурных и хлебосольных, шла добрая молва.

– А ты где живёшь? – подозрительно прищурилась мать, поняв, что он собирается оставить её одну в этом покóцаном антиквариате и пылесборнике.

– Мам, тебе у меня будет неудобно! – отводил глаза Октава – Я пока поселён в комнате офицерского общежития от Минобороны, на моём этаже сотрудники театра советской армии, богема, со всякими распевками, музыкальной лобаниной, капустниками…

– Капустой воняет? – не поняла богемного слэнга провинциалка Орлаева.

– Ну, и капустой тоже несёт на весь коридор! – усугубил впечатление Октавиан. – А здесь тебе все условия, полный пансион, и вон, из окна, кстати – видно здание, где я теперь служу…

Орлаева подошла к окну, по-купечески вычурному, с геранями на подоконнике, высокому и стрельчатому, крашеному белой масляной краской в крупных, живописных, как на холстах старых мастеров, трещинах. Ампирного дома «Готторпки» отсюда видно не было, только немного парка, в котором его утопили архитекторы. И часть чугунной высокой решётки… Словом, смотреть не на что!

– Вот и скажи – поджала Бина губы в материнской тоске – Стоило ради этого переезжать?!

– Мам, прошу, не начинай…

Видно было, что Октава хотел уйти, оставив маму «обживаться», и видно было, что у него не хватило духу, и он битых три часа, если не больше, слушал истории про своё младенчество в Кулиногорске, попивая поданный «чеховскими сёстрами» чай с их фирменной, по старинным замоскворецким рецептам, выпечкой…

– Покойный папа твой – щебетала мать, уставшая в солнечном Бештаре от одиночества после того, как опустела (и стала казаться огромной) квартира – Очень сосиски жаловал! Сосиски, сардели мы доставали через школьный буфет, договорившись с поваром! Сосиски у нас в доме были всегда, так папа поставил! И за рагу я в очереди никогда не стояла, была договорённость с торговыми работниками, их заведующий у папы стригся… Кстати, Октава, у тебя ужасная причёска, Москва испортила тебе вкус! – и снова перемётывалась в суму дальней сладкой памяти – Нам рагу домой привозили…

И вновь плела про Кулиногорск, открытый всем северным ветрам посреди серозёмных увалов «рискованного земледелия», оно же «землеледие», с «ушастым Солнцем» [10] в зимние морозы…

Про Кулиногорск Бунин в своё время тоже вполне мог подметить его знаменитое – «город славен хлебной торговлей, – ест же этот хлеб досыта сто человек во всем городе». Но с тою только оговоркой, что Кулиногорск никогда не славился хлебной торговлей…

При Советах горемычный посад стал пузатым, как бы обманув свою вековечную судьбу, но и при Советах, даже и отъевшись, не переставал завидовать другим весям, повесомее себя. Кулиногорцы каждые выходные снаряжали в Москву «колбасные электрички», эти караваны обжорства привозили обратно издали бьющий в нос, терпкий и хищный запах настоящего, натурального, какого позже не станет, мяса…

А Октава, слушая все эти – для него – «преданья старины глубокой», связанный с Кулиногорском лишь младенчески, думал, что настоящей жизни в жизни, то есть времени величественно-геройского – в лучшем случае, на несколько часов. Всё остальное – тянущаяся десятилетиями погряза, о которой мать может говорить нескончаемо…

О том, как каким-то Перфильевым дирекция кулиногорской макароной фабрики давала двухкомнатную квартиру, хотя у Перфильевых разнополые дети, и по закону им полагается трёха. Но дети маленькие. И семье сказали – пока берите «двушку», подрастут, поменяем!

Но Димка Перфильев, «ты его знаешь» (Октава его не знал) встал в позу: или давайте «трёху», или увольняюсь! Ничего вы потом менять не станете, знаю я вас, отчитаетесь, что жилищный вопрос мой решили, и дело с концом!

– А ты же помнишь, какой Димка специалист (Октава не помнил). В общем, этот неведомый Димка, незаменимый (если верить матери-болтушке) кадр выкрутил руки своей фабрике, и сыграл трёхкомнатное новоселье.

А кто-то там, кого Октава тоже не помнил, но должен помнить, хотя непонятно, кому должен – смолчал. И его коварная дирекция запихала-таки в «двушку» нового микрорайона, в котором, к тому же «и с транспортом плохо»…

В общем, как понял Октава, жить в Кулиногорске не только скучно, холодно и бедно, но и с такими подлецами, какие пробрались к рычагам управления градообразующей макаронной фабрики – морально тяжело. Изнывая от этого бреда имени «давно не виделись», Орлаев совсем иначе посмотрел на распевки соседа за перегородкой военной общаги. Теперь бы, вырвавшись из потока сознания родительницы, он это однотонное «ла-ла-ла» послушал бы даже с удовольствием!

Чем вот это мамино:

– …Но сейчас он уволился, и работает в НИИ Полового Разнообразия…

– Какого разнообразия?! – изумился Октава, слушавший в пол-уха.

– В отделе паркета! – охотно пояснила мать – Это у нас в Кулиногорске ведомственное НИИ Минстроя! Да ты забыл, что-ли, здание такое под зелёной крышей, прямо за парком имени Стакана… Тьфу, Степана Халтурина!

Спас изнывавшего от бытовой живописной вязи слов Орлаева принарядившийся по случаю Амирхан-агай, явившись познакомиться с новой родственницей. Старик молодцевато смотрелся в чёрном вельветовом пиджаке да со шнурком-галстуком, и при этом куда лучше Октавы владел «советским наречием», обладающим невероятным словарным запасом для описания самых тонких оттенков бытовых трудностей. Амирхан с Альбиной – «Биной» моментально спелись, житейские подметы одной дополнились не менее богатыми образами другого.

Октава тихо покинул воркующих голубков на том моменте, где они взаимопонимающе сокрушались, как много рабочего времени теряется в очередях – потому как, будучи советскими людьми, оба бегали занимать очереди за дефицитом посреди рабочего дня…

– Кажись, они друг другу понравились! – удовлетворённо думал Орлаев про мать и отца своей невесты. – Характерами сошлись! А вот мы с Азирой… Не думать, не сметь об этом думать, ты военный человек! Никаких характеров, никаких несходств, ать-два, левый!

***

С японским миллионером, владельцем богатейшей ресторанной сети в Токио Комотой Яцуми Савл Манулович встречался в ресторане «Несвияж». Того самого, для «Готторпки» ближайшего, над которым сперва смеялись, а потом полюбили сотрудники закрытого ведомства.

Встреча проходила в той закрытой посторонним, особой части ресторана, где по стенам белый кафель, в тазиках горы картофельных очистков, а огромные кастрюли источают зыбкое облако жара, ароматный дух и струи пара.

Савелий Манулович, сняв пиджак, отложив золотые запонки, закатав рукава сорочки тончайшего, невесомого египетского хлопка, сидел за разделочным столиком и чистил пятнистую форель, а Комото Яцуми оттирал пригар с огромного котла. Японец уже успел отдраить целую гору посуды, сверкавшей токийской чистотой возле оцинкованной мойки.

Комото Яцуми приехал в СССР в канун свадьбы Октава Петровича. У каждого была в «Несвияже» своя цель – Яцуми хотел изучить советское кулинарное искусство и национальные кухни народов России, а Октава – решил, что созрел для женитьбы.

– Скажите – церемонно поклонился японец при встрече с дирекцией ресторана – Откуда у вас начинает человек, ничего не смыслящий в ресторанном бизнесе?

Переводчик лопотал бегло, удивив дирекцию в лице прожженной бабищи, «бабушки» столичного общепита Катерины Артуровны. Она уже успела подружиться и срастись с военно-финансовой разведкой, хотя сперва встреча была драматична. Схема, в общем-то, банальная: хищения, ревизия, вербовка, не хочешь работать в колымской рабочей столовой – принимай банкеты, кого скажут, «забывая» спросить оплату с нужного клиента…

– Ну, то есть, когда работник ничего не знает о кулинарии! – разжёвывал улыбчивый узкоглазый Яцуми – Его куда ставят?

– На посудомойку… – не растерялась жуликоватая старуха.

– Тогда, Екатерина-сан, я хотел бы тоже начать с посудомойки – попросил господин Комото, снимая пиджак за 20 000 долларов.

– Ну, япона мать, становись к котлам, и счастливого пути… Только учти, зарплата тебе пойдет по нижнему разряду…

– Позвольте, Катерина-сан, разве я не должен платить Вам за то, что учусь?!

Катерина Артуровна прислушивалась к лопочущей странной речи, но когда ей перевели – захохотала, упирая руки в боки:

– Обойдусь как-нибудь! Подарок хороший в конце сделаешь…

Для своей «Азюльки-Козюльки» Кравино распорядился готовить столы и залы по «высшей категории». Катерина Артуровна – женщина подневольная, утешала себя тем, что «на другом доберу» – и сервировала весьма сервильно. Тёртая, битая, умная спекулянтка, «чем только не учёная» – директриса давно уже поняла, что с Кравино играть в двоедушие не стоит свеч.

Свадьба готовилась грандиозная – и потому все пошло в ход, даже стратегический резерв военной кухни – дядя Савелий и японский стажер.

– Савели-сан – спрашивал Комото Яцуми, утирая пот со лба маленькими ладошками – Что есть такое – драники?

Савелий Манулович старательно орудовал самодельным рыбным ножом – досочкой, на которую прибивают ребристые металлические крышки от бутылочек минеральной воды. Нежная, почти невесомая чешуя форели летела на стол и на бурую керамическую плитку кухонного пола.

– Это такая белорусская еда, Комото… Берут картошку…

– Кастоску?!

– Ну, картофель. Мелко так натирают, потом лепят лепешки и жарят на сковородке.

– Сикоку их есть сшарят?

– Сикоку, Комото, не знаю – на вкус, кому как нравится… Но вкус у них обалденный… Я когда после войны мальчишкой был – знаешь, мне их жарили, казалось, ничего вкуснее нет на свете…

– Я котел бы вклюсать драники в элитный миню моих рестораций…

– Ну, включай – только, смотри, не продешеви. И на постном масле их надо обязательно, не на сливочном, понимаешь?

– Моя понимай… Моя шибко корошо продвинулась русский ясыки…

Кравино уже очистил свою рыбу, теперь умелой рукой карателя аккуратно сделал надрез на её брюшке и потрошил внутренности.

– Так, кажется, отварную форель мы уже всю загрузили… – чесал за ухом жирным пальцем Савл Манулович – Эта у нас пойдет на вертел, как считаешь, Комото?

– На вертеле форель весьма вкусна – выдал Яцуми почти без акцента, видимо, из курса ресторанной рекламы.

На кухню пришла с инспекцией новоиспеченная сверковь Азиры, теперь Орлаевой – Альбина Вилоровна, представшая в образе «гран-дамы» в бархатном платье с блестками, небрежно покрытом норковым манто. Наследие суперзаработков покойного Петюни, короля фенов, виртуоза ножниц, наследие завидное, однако кое-где уже малозаметно, но обидно подбитое жестоким временем…

Человек, родившийся в СССР, находился в уникальном, непонятном современным людям «агрегатном» состоянии: он никогда, ни дня в своей жизни не был рабом, но никогда, ни дня, не был и господином. Попробовать себя в роли раба, хоть и неведомой – советский человек не очень желал: всё же сказывалась обличительная литература самой читающей в мире страны. Но вот попробовать себя в роли господина – эта тайная, скребущая душу изнутри похоть редко оставляла советского человека…

– Уф, жарища! – помахала важная госпожа из шамаханского Бештара, тем более важничающая, что пыталась скрыть в стольном граде свою провинциальность. И демонстративно помахала перед носом ладошкой – Ну чё, ханурики?! Когда с рыбой закончите?

– Вот, последняя… – улыбнулся Кравино, выкладывая форель на противень крупными кусками филе.

– Чё же вы, ребята? – ядовито посочувствовала Орлаева «высшего света» – Вроде уже в годах – а кухонными рабочими? Пили, что ли, много?

– Случалось… – играл смущение Кравино, а его ловкие руки продолжали работать.

– Если бы не я, мой бы тоже алкашом был! – похвасталась парикмахерша. – Это я его! Ежовой руковицей! Мы где начинали? В Кулиногорске! Поди, и не знаете такие географические затирухи? Это чуть дальше острова Робинзона и Пятницы по уровню затерянности во Вселенной… Но Петя был талант, ах, какой мой Петя был талант! Октавиан, жалко, не в него пошёл, больше в меня… Странно от матери такое слышать?!

– Да не, нормально… – прищурился Савл Манулович, не зная, что и ответить под строгим надменным взором, напомнившим ему взгляд школьной «англичанки», Пульхерии Львовны, которой он мальцом боялся до дрожи. Пульхерия Львовна учила так, что потом в Англии Кравино «соединённые подданные» принимали за безакцентного «своего», но изрядного чудака, манерничающего речевой архаикой Шекспира…

– Ах, какой Петюня был парикмахер! – хвасталась Бина Орлаева перед «чернью» безо всякого стыда – К нам в Бештар приехал первый секретарь рескома партии, лохматый и злой… Местное начальство, не будь дурой, куда его? Первым делом к Петюне… Вышел первый секретарь причёсанным и добрым. Во как бывало! Петя на него французского парфюма не пожалел, полфлакона на голову вылил, а там эти… феромоны счастья…

– Лев, остриженный как пудель – рискнул «подколоть» Кравино – Съел беднягу, словно пудинг…

– Это не про моего Петю! – поджала губы самозванная госпожа, как бы с изумлением открыв для себя способность двуногих орудий шутки шутить с хозяевами. – Моего бы и лев облизал! Так вот, здесь, в Москве! В столице! На международной выставке бытовых услуг Петра Орлаева избрали академиком парикмахерского искусства! Диплом и кубок, мальчики, это вам не рыбу шерстить! И что характерно: приехал в Бештар, пригласил меня в наш любимый кафешантан имени 28-ми бакинских комиссаров… Под пальмами, на мраморной открытой террасе, наливает мне коньяк… разумеется, армянский… У нас в Шамахе настоящий армянский коньяк, ароматический взрыв во рту, а не как тут у вас… И говорит – Орлаева ажник слюной захлебнулась от сладости воспоминаний – Ты жена академика, и этим я обязан тебе!

Кравино не понял замысловатого строения фразы, но счёл за благо не прерывать полёт мечтаний вдовы.

– Ну, то есть он осознал, что если бы не я… Ну, он же тоже пил в молодости, как вы вот… Компании там всякие, из бараков, кулиногорские макаронники…

– Итальянцы?! – заинтересовался Савл Манулович.

– Какое там! Италия на карте сапогом, а эти – валенки! Ну, с макаронной фабрики сброд, мýчники, мы их называли «мученики». И что они имели по жизни? Разве иногда вынесут кулёк муки, или пару яиц в трусах, добавочных к своим, бесплатным и малополезным… Ну, кто там будет угощать, в насыпных бараках-то? Всякие вербованные, лимитные из деревень, сидевшие – никого не подсидевшие… Я Петю от этой компанейщины отучила, я ему говорю – хочешь пить, пей благородные напитки! А он мне говорит: так ить дорого! А я ему отвечаю: дорого, так зарабатывай! Я, говорю, против пятизвёздочного армянского коньяку ничего не держу камнем за базой… А водяру лакать – не дам, лосьоны для бритья жрать – не дозволяю! Вот – говорит мне Петя на террасе под пальмами – благодаря тому и выбрали меня академиком! Так вот людьми становятся, а то бы с Вами сейчас тут поварешками гремел… Да вам уж поздно учиться-то!

– Дык ить… – сделал Кравино лицо попроще – Не всем ить с женами—то везуха… Вы уж сына—то своего теперь тоже покрепче! А то он в головокружении от успехов – гляжу, попивать что-то начал…

– Ты говори, да не заговаривайся! – окрысилась «жена академика бытовых услуг» – Кто ты, и кто он! В его годы – в центральный аппарат Минобороны приглашён! Это его в Бештаре заметили и в столицу позвали, усекаешь?! Моего Октавиана даже ветераны войны по имени-отчеству зовут, понял?! А ты вон до седых волос дожил – а все небось Ванька…

– Есть грех – закивал Савелий Манулович – Зовут Манулом, хоть пора бы уж и по отчеству, уважительней…

– Уважительней… А за что тебя, ханыгу, уважать? Уважение заслужить надо – вон, как мой Петенька! Сколько он ножницами-то пощёлкал, пока признали, да всё с пробором, с эстетикой! Так что про сына моего не говори – «попивает»! Это вы вон с казахом попиваете, а мой Орлаев-младший марку держит, он обмывает!

– Я про то и говорю! – заполошно закивал Кравино – а у него ведь должность такая – начнёшь часто обмывать – самого в гроб обмоют…

– Ну… – новоиспеченная свекровь Азиры была польщена – Ну… завидуют, конечно, не без этого… Но Октава – он ведь все сам, своим умом! Отец его рано умер, не успел помочь-продвинуть. А Октава и в университет поступил, и такую должность в столице отхватил! Это погоди, а что будет, когда он твоих лет достигнет!

– Савели-сан – встрял в разговор Яцуми – Как есть обмивать? Это руссакий напиток?

– Эх, лимита, лимита! – посмеялась над японцем Орлаева в манто, которое она навязчиво, подчёркивающе встряхивала снова и снова – Приехал в Москву, а по-русски и говорить не умеешь…

– Я усшюсь! – обиделся Яцуми – Осень силошный ясык…

– Да ну Вас! – махнула холеной рукой в кольцах бештарка, и ушла в залу, встречать «настоящих» гостей.

– Савели-сан, посеиму эта фудзин-сан саказала, сито я есть плохо руссакий говорю? – беспокоился японец

– Потому что не умна, наверное! – пожал плечами Кравино, нанизывая крупные куски сочного филе на специальный вертел – Ты не кипежуй, Комото-семпай, если бы она так же говорила по-японски, как ты по-русски… Варэ-варэ- вар! Молодец была бы…

***

Старый Амирхан Беков на радостях «поддал» изрядно, и показал себя «ещё не старым»: лихо сплясал татарский танец под гармошку, для чего специально, сюрпризом, и за недёшево» пригласил баяниста в расписной казанской сафьяновой тюбетейке.

Именно в этот момент Катерина Артуровна, которой велено было организовать всё «по высшему разряду» оплошала с нервов. Решив, что кульминация, она мановением батистового платка выпустила на танцпол кордебалет современного танца, четырёх голубоглазых блондинок в чём-то вроде прозрачных ночных рубашек или кружевных комбинаций, или чёрт их возьми, и того и другого, но упругие розовые сосочкии через ткань просвечивают…

Девчонки начали свой заводной танец, чем-то напоминающий аэробику на советском ТВ, Амирхан-бабай, вместо того чтобы стушеваться, впал в раж и стал центральной фигурой, заигрывая с каждой.

Азира – вся в белом, в инкрустированной белым жемчугом гангстерской атласной «хэдбэндс» с пышным пером на голове – вместо фаты, очень переживала. Ей снова было неловко за простака-папу, вернулась с трудом излеченная болезнь – стыд происхождения.

– Ну кто его заставлял пить?! – мучила себя «уже-Орлаева» – Зачем он туда выперся? Неужели старый дурак не понимает, как смешон, что над ним весь ресторан смеётся?!

Азира пожаловалась Нитрату, снобливо тянувшему коктейль из раструба конического бокала с плещущейся в нём вишенкой.

– Н-да, это действительно, какой-то постмодернизм – деловито прищурился Нитрат, обозревая татарскую деревенскую пляску бабая в тюбетейке в кольце полуобнажённых длинноногих танцовщиц.

– Это порнография какая-то…

– Я бы не оценивал так мрачно! – очень серьёзно нахмурился Паша – Может быть, в этом надежда?

– Какая ещё надежда?!

– Старый мир, новый мир… А вдруг у нас и правда получится перейти без потери себя, без тотального предательства своего рода и племени, как-то вот так легко и в ритме энергичного танца… А вдруг миры сомкнутся, как смыкаются льдины над холодной водой? И у нас получится? Я понимаю, звучит утопично, но, Пума, так хочется верить…

– Перейти в новое состояние, оставшись собой? – переспросила Азира, как будто не веря своим ушам – Но это логически абсурдно…

Её совершенно не удовлетворили философские шлифы поверх бытового, житейского позора её любимого папы.

Когда она уже совсем собралась скандалить, устроить отцу выволочку – к ней подошёл Клокотов. Он, с его неизменным артистизмом оделся кем-то вроде католического священника – под смокингом чёрная сорочка и белый галстук поверх лишь чуть по краям отогнутого воротничка сорочки. Спросил соответстующе, игриво под образ:

– Что так печалит тебя, дочь моя, юная леди Азира?

– Мой отец! – созналась «уже-Орлаева», нервно кусая губы. – Он никогда не был в приличном обществе, к тому же выпил лишнего, и позорит себя… Посмотри, Анатоль, что он вытворяет…

– Ну, что уж тут такого? – заглянул Клокотов в маскарадный лорнет, усыпанный весёлыми праздничными стразами, и одновременно стряхивая со искристого смокинга блёстки конфетти. – Радуется человек, дочку с рук сбагрил…

– Может быть… Анатоль, милый! Ты, как ровесник, мог бы его как-нибудь унять?

– Я поступлю прямо противоположным образом! – улыбнулся Клокотов своими шикарными зубными протезами безупречно-белой керамики – Я лучше спляшу вместе с твоим папой! Я, знаешь ли, верхушка бомонда, обладатель серебряной ладьи, вице-чемпион Европы, сливки света, и если кто-то дурачится со мной – то это априори не может считаться плебейским, чего бы мы не учудили!

– Толик, ты так добр!

Клокотов выпил фужер вина «Пино-анжу», и пошёл в самый центр танцевальной площадки, выделывая смешные коленца ловчее любого профессионального клоуна. В кругу полуодетых девчуль это было так забавно и аристократично, что тучки сбежали с лица «уже-Орлаевой», беззаботная улыбка обнажила клычки Пумы…

Из весёлого ряда стриптизёрш, отплясывая под руку со старым пьяным Амирханом, Анатолий Михайлович изящно послал воздушный поцелуй своей подруге и младшей коллеге…

Свадьба Октава гремела и кипела на всю округу. Яцуми и Кравино успели уже обсудить проблемы советско-японской торговли и перекрестного инвестирования в промежутках жаркой кухонной вахты. Потом поварят нашел жених, завернувший в кухонный отсек – и лицо его отразило все оттенки ужаса одновременно.

Он бормотал что-то бессвязное, перемежовывая приглашения к столу с извинениями за свою невнимательность, пыхтел, краснел, оттягивал галстук-бабочку…

А выглядел он великолепно, так, что и позавидуешь счастью Бековой, переписанной ЗАГСом в Орлаеву: спортивная фигура, могучие широкие плечи, румяные скулы, опять же – фрак, под фраком – белая жилетка с золотыми пуговицами и отложным воротником, под жилеткой – крахмальная, словно гипсовая, манишка. Белые офицерские гвардейские перчатки… Ну и так, по мелочи – много приятного, например, серебряные колпачки у шнурков плетёных полуботинок бального фасона…

Полюбовавшись на молодого сотрудника, Кравино добродушно отмахнулся:

– Ладно, Петрович! Иди, иди уже отсюда… Невеста стынет… Отстань – не хочу я на твой банкет, мало мне банкетов, что ли? Тут спокойнее… Вон там столик накрывают для официантов, кухарок – я лучше туда сяду, никто дергать не будет…

Октава в итоге довольствовался малым: утащил с собой Комоту-сана, который улыбался и все время повторял:

– Русский сиватьба – осень холосо…

Виталия Мануловича Октава силком под руку тащить не осмелился, одержимый холопским недугом, и смирился с тем, что крестный отец сядет с прислугой, однако весь вечер выбегал посмотреть, все ли есть у Савла Мануловича и не нужно ли чего Савлу Мануловичу. В итоге гости поимели стойкое впечатление, что у жениха диарея…

Комото-сан отсидел немного среди уважаемых гостей, и сказал ломаный тост от лица «страны восходящего Солнца»:

Пусть нерушимою будет семья,

Как ледяная Фудзи,

Пусть только будет теплее…

И преподнёс Октаве самурайский меч в золочёных шнурах и темляках, что было Орлаеву очень приятно: он частенько, хоть и совершенно безосновательно, называл себя «потомком самураев»…

Воспользовавшись толчеей восторга сгрудившихся у необычного подарка гостей, японец сбежал в более привычный интерьер к Кравино. Здесь Савелий Манулович накачивал его русской водкой и армянским коньяком, попутно интересуясь сбытом древесины твердых пород в японских портах.

– Осень холосо… – не в такт разговору умилялся Комото-сан, окосевший от пьянки ещё больше, чем обычно.

В банкетный зал, где кипело радостное буйство молодых, Кравино вышел только один раз – посмотреть и полюбоваться на Азиру Амирхановну.

Чем она тут же воспользовалась, ещё раз отомстив ему. Потому что «век живи, век учись», и «такой ты меня ещё не видел». До дрожи, до спазма в паху осознавал теперь Кравино («ага, уже локти кусаешь!» – смотрела она в упор), что его «Азюлька-Козюлька», оказывается, играет на гитаре! И, мягко сказать – «неплохо играет»…

– А ты не знал, да? – смеялись злые чёрные глаза невесты – А, вот так вот! Ты же всё по уставу, а просто, по-соседски, в гости, и не заглянешь сроду!

Азира задала музыкальный тост, французскую песню:

…Дьявол с ангельским лицом

Смесь героя с подлецом…

Савелий Манулович в уголке залы переводил официантам французский текст. Обслуга банкета до конца принимала его за «своего».

Азира была великолепна.

По озорному встряхивая почти детской короткой чёлкой, мерцая манящим перламутром остреньких зубок юной Пумы – она пела, пританцовывая, и вся свадебная пьянь вращалась вокруг неё, как Луна вокруг Земли, подражала её ритмам и точеным движениям.

Нитрат с нетрезвых глаз подбирался к невесте совсем близко, почти прижимаясь в сомнительном танце к её разгоряченному, молочной спелости, телу, что-то бормотал и нашептывал в розовое ушко – без жены пришел.

Савелий Манулович из людской сурово погрозил разложенцу пальцем – и тот отстал, выискивая себе подруг по чину.

– Осень халасо… – бормотал под руку Яцуми – Плиисшайте в Токио…

– Приехать – не знаю, как получится… – пожал плечами Кравино – А вот позвонить – обязательно позвоню.

***

– Режьте скорее! – указала рукой Азира Амирхановна в сторону тамбурной двери, общей для двух квартир. В замочной скважине переломился ключ и замок заклинило.

– Уже полшестого! – объясняла Азира – Сейчас муж придёт, начнёт на меня орать…

– Послушайте! – засомневался слесарь с автогеном, срочно, за бутылку, вытащенный из подвальчика коммунального предприятия – Дамочка! Это ведь очень дорогая дверь… Армейский дюраль, инкрустация сандаловым деревом… Может, лучше я попробую аккуратно отжать язычок замка, чтобы такую красоту не портить?

– Какая там красота! – отмахнулась Азира – Режьте! Времени нет! Начнёт орать на меня, что я ключами пользоваться не умею…

– А он не начнет орать, когда мы столько деньжищ спалим?

– Что вы, он даже не заметит! Ему главное, чтобы путь к дивану был свободен… А для дивана я уж ему вроде всё купила… – Азира сверилась с содержимым гастрономических пакетов – Сочок… персиковый… Кетчупок… Пузырёк…

Звякнула ещё одна бутылка водки.

– Какая жена! – внутренне восхитился слесарь, врубая автогенный резак и брызжа по сторонам искрами – Везет же некоторым…

Со стороны всё именно так и выглядело. Более того, Азира очень помогала тому, чтобы именно так всё и выглядело. Любовь штука загадочная, если нет – взять неоткуда, но представление о долге было вбито в Бекову отцом и советской школой весьма основательно.

Ещё девчонкой шпионя за семьёй своих соседей, четой Кравино (и обнаружив уже тогда дар к шпионству) Аза раскусила тайну певички из Лукумо: всегда оставаться как будто на сцене, идеально прибранной и «наштукатуренной», и при этом быть идеальной домохозяйкой, у которой всё в срок постирано, помыто, прибрано и приготовлено.

Наивные думали, что сказывается двужильная покорность азиатки, но Бекова с самого начала подозревала (подогреваемая чувством личной неприязни): тут дело нечисто. И установила «в ходе оперативного наблюдения», что тайным оружием Айлы Кравино была малораспространённая ещё в быту обывателей микроволновка «Электроника» 1981 года, базовая модель самого известного советского бренда, со здоровенной хромированной блестящей нашлёпкой на дверце – внешним замком…

Советские инженеры предполагали, что чудо техники будут запирать? Неужели рассчитывали расположить эти волшебные шкафы на кухнях коммуналок?! А может, чтобы худеющая светская-советская дамочка могла после шести запереть духовой шкаф, и выбросить ключ?

Ответа на эти вопросы мы никогда не узнаем: они канули в донной тине загадочного, как письмена ацтеков, «красного» прошлого. Но факт остаётся фактом: советская промышленность микроволновки делала [11], и делала их с замком, подобным автомобильному…

Айла заказывала замороженные обеды в каком-нибудь московском ресторане на дом, потом раскладывала их на тарелки, или в чашки, или в горшочки для жарко́го, и ставила греть в чудо-печь, неведомую большинству советских домохозяек. В итоге у Айлы всегда был и обед для мужа, для его гостей блестяще накрыт, на высшем уровне кулинарного мастерства, и длинный, алый, как советский флаг, маникюр – не сломан и не пошарпан. Таков он, женский секрет идеально выглядеть и при этом семейный очаг хранить в идеальном состоянии. Одним словом сказать: деньги. Заплатила – и встречаешь мужа первостатейными деликатесами, от которых он язык проглотит и пальчики оближет. Заплатила – пришли и убрались, полы помыли, пыль протёрли. Было бы чем, а остальное приложится.

Уборщицу Айла приглашала через Соцобес. Там есть штат таких социальных работниц, которые ходят к божьим одуванчикам, помочь по хозяйству. Айла Кравино не напоминала старушку ни возрастом, ни видом, но «двойной счётчик» творит чудеса! Социальная работница, мать-одиночка, вечно нуждавшаяся в деньгах, сама названивала, словно речь о навязчивом западном сервисе, а не о ненавязчивой советской сфере услуг:

– А не нужно ли вам сегодня генеральную уборку? Дня три уже я к вам не приходила… Нет? Ну, может завтра?! Ладушки, завтра я как штык-лопата! Да, да, помню, только после десяти утра!

Конечно, Савл уезжал гораздо раньше, но осторожная гюрза Закавказья, коварная женщина мусульманского Востока, брала порядочную фору, чтобы не попасться с обслугой «на скачкé». По легенде, ничуть не менее сложной, чем у разведчиков под управлением её мужа, она и готовила, и убиралась исключительно сама, поддерживая миф, что азиатки идеальны в покорности, и покорны в идеальности.

Одно время, томимая жгучей ревностью, Азира даже хотела раскрыть Савлу глаза на проделки его жёнушки. Но – несмотря на остроту негодования, посчитала это слишком уж подлым. Женская солидарность оказалась сильнее даже женской ревности…

А теперь, по-прежнему, с чисто бабьим артистичным двуличием продолжая осуждать Айлу, Азира, новоиспечённая хранительница очага Орлаевых, сама приобрела малоизвестную в СССР (да и вообще во всём тогдашнем мире) микроволновку. «Электроники», как у шамаханской царевны, Азира не достала, зато смогла по своим каналам добыть чуть менее дефицитную микроволновку «Славянка 501», через Катерину Артуровну и ресторан «Несвияж», чья кухня была укомплектована «Славянками». Кстати сказать, их очень хвалил японский стажёр Комото, а японцы знают толк в бытовой технике!

– Как эта тварь делает? Как эта тварь его обманывает? – бормотала Азира Амирхановна – Звонит в ресторан и заказывает три порции, две покушать при свечах, и одну запасную…

И звонила в ресторан «Венгритос», заказывала две порции фирменного гуляша, чтобы не походить на тварь-Айлу. Потом, подумав, всё же добавляла в трубку:

– Нет, пожалуй, три. Три порции гуляша.

– Она же что делает, эта змеюка? – говорила Аза сама с собой – Она берёт готовое жаркóе из ресторана, раскладывает по горшочкам, греет, и выдаёт это за собственную стряпню, как будто бы она это в духовке томила три часа!

И сама – разумеется, не как змеюка, а совсем по-другому – брала гуляш из «Венгритоса», раскладывала по пузатым горшочкам с умилительными керамическими крышечками-помпончиками, грела в «Славянке» (не в «Электронике» же, она же не как эта гадюка!), а потом помещала в духовом шкафу плиты, где их и заставал муж, вернувшийся со службы, восхищённо недоумевая:

– И когда ты всё успеваешь?! В одной конторе работаем! Ты идеальная хозяйка…

– Рада стараться! – вытягивалась во фрунт игривая девочка, и жеманно салютовала, отдавая честь тому, кому уже и так отдала честь.

Но внешность часто обманчива. И если бы поживший с Азирой порядочно бок о бок Октавиан Орлаев, и накормленный, и упоенный, и свободный как тазик в полёте – узнал бы мнение слесаря из жилконторы, наверняка бы сказал с важностью, как у выпускников провинциального истфака, принято: «поверхностное наблюдение». День ото дня он всё больше убеждался, что ему не очень-то повезло в жизни (хотя сперва казалось, что сорвал «бинго»).

***

Началось всё с «жилищного вопроса», который ничего не испортил, но озадачил. Самые состоятельные люди в СССР не вставали в очередь на получение бесплатного жилья (которая тянулась тем длиннее, чем больше город), а «брали» кооперативные квартиры. 4 тысячи рублей (меньше, чем стоили «Жигули») – и вполне приличная «двушка» твоя, заноси вещи… Как сказал поэт (правда, не об этом) – «не надо ждать, не надо звать, а можно взять и заезжать». Разумеется, у приблудного Орлаева 4-х тысяч рублей не было, но у Азиры были «не только лишь» они. Для неё десятка «деревянных» «кусков» была уже как карманные расходы…

И все думали, что медовый месяц супруги Орлаевы проведут в собственном гнёздышке, а потом вдруг, всех огорошив, оказалось, что «гнёздышка», почему-то, два… Вместо одной большой квартиры – почему-то две маленьких, якобы «по той же цене», хотя люди понимали, что Азира врёт, и заплатила больше…

Две квартиры в новом доме привычной Октаве по Бештару «улучшенной планировки» смотрелись дверными глазками друг в друга, как в зеркало, сами зеркально-симметричные. В 50-й жила Пума, в 51-ой – разместился гость с Кавказа Октава Орлаев. У квартир имелся общий тамбур в подъезде, который перекрыли железной дверью, сделав из двух жилищ как бы одно, но именно «как бы»…

Невозможно было однозначно ответить на вопрос, живут ли Орлаевы вместе или порознь, потому что получалось и так, и так. У них была общая дверь, но были и разделявшие их двери, у каждого…

Семья была. Но её не было. Вместо любящей женщины Орлаев получил виноватую женщину, которая чем дальше, тем меньше понимала, зачем так настойчиво втянула простака Октаву в свои психологические игры «лабиринтного типа»…

В первую, самую страстную и бурную ночь, Азира передала половым путём кошмар будущего новому игроку их команды, точно так же как это сделал с ней Кравино. Методом вампира: если видишь ужас и тьму впереди сам, укуси другого, и он тоже увидит.

Октавиан и увидел: чёрные руины во мраке безнадёжности, скитающихся по ним людей, переставших быть людьми, мутантов. Почувствовал, что это – своего рода инсайт грядущего, а не просто мираж, вызванный несварением желудка. Добавило ли это ему оптимизма поутру – вопрос риторический.

И, казалось бы, на этом тему следовало закрывать, Октава видел, что должен, и влился, куда нужно. Часть команды ВФР, органично и плотно. Точка. Кода. Дальше-то зачем огород городить?

Здесь вмешалось советское воспитание Азиры Бековой, пионерское прошлое, у которого «символ веры» – «нельзя цинично использовать людей». Нельзя поступить с этим несчастным дурачком, теперь «посвящённым», так, как Кравино поступил с Азирой! Оказавшись на месте Кравино, Бекова увидела в Октаве себя – и морально сломалась.

И потащила его дальше на себе – пытаясь, но не умея дать ему то, что нужно молодому, здоровому, незамысловатому, играющему на гормонах, как на гармошке, молодому мужчине…

– Береги её! – попросил на свадьбе старый Амирхан Беков – Кто я такой, чтобы велеть или приказывать людям? Но я тебя прошу, Октавиан, сын мой богоданный! Она у меня тверда, как алмаз, но что твёрдо, то и хрупко, это ты, наверное, ещё в школе понял, сравнивая карандаши! Я тебя прошу, и умоляю, и заклинаю, как отец вам обоим – береги её, только я один знаю, насколько она внутри ранимая…

Когда Орлаев горячо пообещал старику выполнить эту просьбу – он нисколько не кривил душой. Октава был кто угодно – но только не лжец и не лицемер, у него – что бы ни задумал – всё всегда на лице отражалось, как донышко прозрачного озерка. Для счастья Азиры Орлаев был настроен делать всё, что сможет – беда в том, что счастье черноокой избранницы не в его было власти…

Каждая ночь, вместо того чтобы сблизить молодоженов – отдаляла их друг от друга. И обоюдно: как бы ни старался уверить себя Орлаев, что «теперь» любит Азиру, в глубине души ни на секунду не умолкал вредный голосок внутренней сущности: «а вот и врёшь!».

Вначале «не моя» звучало украдливым шёпотом. Потом стало бубнить уже как в разговоре. И под конец – начало кричать в ухо…

«Не моя» – и всё тут. Как так бывает? Никто не знает. Красивая, умная, богатая, и даже с какой-то унижающей мужчину заботливостью – а «не моя», хоть ты тресни! Ошибка вышла, маху дал – а в чём именно, сказать не можешь.

Месяца не прошло – а возник странный взаимный сговор: после службы Азира идёт к себе, в 50-ю, Октава к себе в 51-ю, когда с подчёркнутой вежливостью здороваясь в общем тамбуре, а когда и нет… Вначале Азира пыталась объяснить свою изоляцию традиционной у женщин «головной болью», но потом сама поняла, как это смешно и глупо, и бросила объяснения, удовольствуясь фигурой умолчания.

– Вчера вечером мы с мужем не виделись… И что такого? Никто же не знает! Мы зашли оба в общую дверь, а дальше кому какое дело, что мы по разным комнатам разбрелись! Дверь-то у нас общая!

И эта «общая дверь», привычная интерьерам советских подъездов выгородка – превращалась в фетиш, подменяющий семью.

В доме от министерства культуры вокруг «сладкой парочки» молодоженов, объединивших свои кооперативные возможности на общей лестничной клетке, обитали всякие скрипачи, пианисты, то гаммы неслись, то «полёт шмеля» звучал за стенкой. А посреди всех этих распевок и экзальтированных веселух – в мрачном молчании, на разных половинах, сидели «Пума» и «Янус» (такой позывной присвоили Орлаеву в ВФР).

Когда новоявленный «Янус» получил командировку на юг, разбирать кое-какие воровские тёрки маслобойных заводов умирающей империи, то неприлично, себя пугая – пришёл в странного накала восторг. Он и сам не смог бы объяснить, в чём радость уехать подальше от обворожительной женщины, которая кормит тебя вкусным ужином, сама покупает тебе выпивку, и вообще по-восточному покорна, когда вы вдвоём. Но сердце, у мозгов не спросившись, зашлось в пляс:

– Ура! Командировка! Командировка!

И он уехал в южную область, в то, что называлось Союзом Нерушимым «сельской местностью», раскрыл там нехитрую схему хищений, успел славно погулять с деревенскими красавицами, оценил колкую упругость колхозных сеновалов и малиновую сладость утреннего прощального поцелуя пухлых губ юной пейзанки…

А потом, как положено выпускнику пионерской организации, всю обратную дорогу мучился вопросом: «почему я так поступил с Азирой?». Что со мной творится? Что с нами происходит? Она вытащила меня в столицу, купила мне квартиру, устроила на престижную работу, кормит и поит меня – а я веду себя так, как будто бы она кровно передо мной виновата, как будто бы у нас с ней какая-то итальянская вендетта!

Подъезжая к столице, Октава искренне, чуть ли не со слезами раскаяния, решил «исправиться» и стать достойным «этой прекрасной, благородной женщины», «открывшей мне и глаза на жизнь» и «перспективы в жизни».

– Тут надо твёрдо сказать! – зубрил Орлаев – Что нет никакой любви или нелюбви, это нелепые выдумки праздных, скучающих помещиков… Надо знать свой долг, надо уметь ценить красоту и свежесть женщины, и не выдумывать «несходство характеров», будто какая-то кисейная барышня из института породистых девиц!

Накрутив себя таким образом, Орлаев прямо с дороги ввалился весёлым гомонливым хозяином на половину супруги, цинично пренебрегая одиноким неуютом запущенного собственного жилья. Пума из ВФР менее всего этого ждала в тот день. И пыталась протестовать:

– Октава! Ну ты бы хоть позвонил!

Орлаев с наигранной гипертрофированной радостью обнимал женушку мощными лапищами неуклюжего медведя, бросал в прихожей чемодан, целовал Пуму в лоб и проходил в её роскошную, ухоженную, всю в хроме и мраморе ванную комнату. Там скидывал грязную и пыльную одежду, лез под струи душа, мылся и кричал развязано:

– Азира! Иди, потри мне спинку!

И потерянная, саму себя загнавшая в тупик Пума, как покорная рабыня, утирала его раскрасневшуюся плоть мыльной мочалкой из водорослей средиземного моря. И просила только об одном:

– Давай, давай, полощись быстрее, и уваливай к себе! Я ведь не шучу, у меня срочная работа…

– Нет! Дом культуры влияет на нас, дорогая, своими флюидами… Короче, Азя моя, я понял окончательно! Что люблю тебя без памяти и умру без тебя! – хохотал уже в голос Орлаев. Охватывал женушку ладонями за литые бедра и валил, как была, с прической, в шелковом халате с китайскими драконами, под которым изящное кружевное белье – к себе, а точнее – к ней – в большую джакузи-ванну.

– Отстань! Дурак! – визжала Азира, но уже и сама не выдерживала, начинала смеяться, брызгать в ответ на мужа мыльной водой. Так они резвились по-дружески, и даже залили в тот день соседей снизу, каких-то лауреатов контрабаса, затейников толстой струны.

Потом, отборовшись в пенной воде, выбрались на кухню, закусить, а когда явились контрабасисты – тут же без лишних слов уплатиили им штраф за протёкший потолок. Чего-чего, а гидроизоляция в доме культуры была ни к чёрту!

Азира приводила себя в порядок, ворчала, а Орлаев жрал её закуски, пёк в её духовке себе картошку «по-пионерски», потом солил её и мусорил на стол…

А потом пошёл напролом: в момент особенно тесного и влажного контакта стал целовать жену и пытался её раздеть, овладеть ей, что-то страстно нашептывал про единственную, любимую, а Азира терялась, отодвигалась, краснела, вынужденная объяснять то, что объяснить невозможно:

– Ну перестань… Ну Октавонька, миленький, ну прекрати… Ну, давай не сегодня? Сегодня мне совсем не хочется! Ну представь, что тебя стал бы лапать Паша Нитрат, и говорить тебе что ты стройный, сильный, красивый…

– Пошел он в…

– Отпусти… Я не хочу так… Ну что ты делаешь?!

– Азира, я тебя люблю… Это всё комплексы, самовнушение… попробуй быть собой, любимая… И ты забудешь все отговорки, к едрёне фене… Я так устал… Я три недели по степным совхозам… Там только быки и недоумки… (о юных доярках Октава благоразумно умолчал). А ты такая тёплая, такая вкусная… Дай, я не буду делать тебе больно…

Пума была все-таки женщиной, хотя и странной. И под давлением аргументов-поцелуев уступала, начинала жарко дышать ему на ухо, ещё сильнее возбуждая, молчала, когда он вынес её по коридору в спальню-будуар и бросил там на широкое ложе под звездный балдахин…

Но кончилось всё плохо. Азира могла обманывать Октаву и даже себя, но не собственный организм. А её тело было не готово в тот день, и это единственная правда того дня…

Азира встретила Октаву сухой даже после самых неистовых ласк, и дело завершилось кровотечением, разрывом нежных тканей…

Промаявшись час в приемной гинекологического отделения ведомственной больницы, Октава не заходил больше так далеко в своих «эротических инициативах».

***

На службе безупречно отлаженный механизм, предназначенный действовать на территории противника – неизбежно давал сбои и разваливался на «внутрянке», которую не мог, не умел переварить. Все хитрые методы ВФР были бессильны залатать ветвящиеся трещины советского монолита, просевшего в вязкие почвы давным-давно, ещё после смерти Сталина.

Враг год от года чувствовал себя всё лучше и лучше, а друг… Что было делать другу? Вот, казалось бы, Кравино – всего себя отдал на служение державе… Тем более странно было слышать от представителя «народной власти» антинародные речи про коварство и хитроделанность «мужиков»!

– Колхозник, вкусивший инвалюты – говорил Кравино – Подобен тигру, вкусившему человечины. Всякая иная добыча после кажется тигру и трудной, и, главным образом, безвкусной…

И это было так внезапно из его уст, что Азира даже икнула от неожиданности.

За одним афоризмом последовал другой, того хлеще:

– Темнота – друг капитализма! Начни мужикам чего объяснять, а они ведь толком и семилетку не закончили, да и там больше учителям огороды обрабатывали, чем учебники…

– Савл Манулович, это вы к чему?!

Постепенно перед девочкой, привыкшей всё понимать с полуслова, в скупых выражениях раскрылась картина, содрогнувшая воображение её шефа.

– Они даром, что тёмные, как чурки, а оборотистые как черти!

Оказывается, предприимчивые колхозники захотели иностранной валюты, что совершенно неудивительно для 80-х, но подвергло Кравино, всё больше жившего в каком-то своём мире, унынию.

Колхозники производили у себя кучу всякого барахла, которым по артельному уставу имели право свободно распоряжаться, но валютной ценности оно, разумеется, не представляло. Ну там: муку, крупу, мёд, свежемороженную смородину, домодельные грубые овчинные дублёнки «типа тулуп» и всё такое прочее. Не щадя бензина, который в СССР был так дёшев, что особенно никем и не учитывался, мужики повезли всё это «своё тряхомудие» в леспромхоз, заготавливавший ценные сорта древесины. И там бесхитростно (на самом деле, очень хитро) обменяли.

Теперь у них на руках был кедровый брус, доска розовой сосны – вполне себе валютный товар. Колхоз оформил это как продукт своего промысла, и стал продавать за валюту. «А чё такова?»: у колхозов десятки всяких подсобных хозяйств, какой только экзотики там на продажу не варганят?! Леспромхоз не может продаваать кедровник за валюту, потому что леспромхоз – государственный. А колхоз – может…

– Ну и чего ты к ним пристал, Савл Манулович – недоумевал Паша Нерадов – Ну, не украли же! Тут и состава преступления-то никакого нет… Ну, конечно, в наших хитро-вые*анных советских законах можно отыскать чем мужиков прищучить… Но зачем?! У тебя что, цель жизни – мешать их благоустройству?

– Нет, ну ты посмотри на них! – злился Кравино – Ещё отцы их в лаптях ходили, перед каждой кокардой на колени падали, от греха подальше, а эти распробовали, какова есть dolce vita, им уже и рубли не надо, им валюту подавай!

Азира хотела внести в дискуссию своё веское слово – и не смогла. Именно потому, что всё очень быстро схватывала, и моментально просекла всю схему от начала до конца, «от Адама до Потсдама». Такие, как её Кравино действительно, были в тупике, потому что запретить людям желать жить лучше – изуверство. А разрешить людям людоедство, ещё и нахваливая, какое оно калорийное – тоже изуверство.

– И тут, куда ни дуй – везде «х…».

Потому что желание обособленного человека жить получше неразрывно связано с людоедством. Монахи просекли эту фишку ещё в начале времён – с того и отрекались от мирских благ, понимая, что иначе от зла не отречься. Если бы социализм дрался с капитализмом на морально-религиозной почве, то, может быть, и победил бы. Но социализм сам (никто силком не тащил) – залез в болото экономизма, а там он в борьбе с капиталом, ясен перец, обречён!

Пока в колхозах обитали (часто по сто лет) двужильные крепни-мужики, помнившие, какой страшной была старая жизнь, когда всё зерно уходило за валюту, а они с голодухи кору с деревьев глодали – уговорить колхозную массу поумерится ещё можно было. Но, ребята, сколько верёвочке ни виться – а конец-то будет! Повымерли старики, а новое поколение стало нос по ветру держать… Обидно быть лапотником, и в городе чувствовать себя униженной деревенщиной! Хочется им «бутылку «Чинзано», джинсы «Монтана», феличиту, в туалете цветной телевизор…

То, что из этого потом вылупится ад – так, во-первых, потом, а самое главное – может, лично для них, «первопроходимцев», и вовсе не вылупится! Это же как с финансовыми пирамидами – застрельщики выигрывают, за всё платят «потомошные» и потомки…

Мужики хотят валюты, и добывают, и не только воровством, что более всего досаждало Савлу, ставя его миссию в тупик: «капитализм в молодые года был ничего, деловой парнишка: первый работал – не боялся тогда, что у него от работ засалится манишка» [12]. И вместо манишки деловых парнишек пятна ложились на мундиры сотрудников ВФР.

– Я ненавижу народ. – сознался вдруг Кравино, приставленный советской властью оберегать интересы трудового народа – Ненавижу так называемых «простых людей», эту их простоту, хуже воровства… Именно благодаря ей все злодеи мира могут творить свои ужасы и сатанинские мессы…

***

Амирхан, к которому дочка частенько заскакивала проведать – ничего не знал, но о многом догадывался, и более того чувствовал. Однажды, за чаем, когда дочь натужно улыбалась – вдруг стал просить у неё прощения, да ещё и со стариковской слезой.

– Прости меня, Солнышко моё…

– Пап, да ты чё?! – делано изумилась Орлаева – Ты к чему это?! У меня всё топ, в соболях и чернобурках хожу, лобстеров кушаю, шампанским запиваю, посмотри вон в окно – на какой машине езжу…

– Слепая родительская любовь – объяснял ей, а в чём-то и себе Амирхан – стремясь сделать своих детей счастливыми – сама того не понимая, убивает или калечит их. Я – всегда был маленьким человеком, никогда не жил большой жизнью, и потому романтизировал её в своих фантазиях. Я так мечтал о большой жизни для тебя – а в итоге вижу, что там, наверху, только кровь и грязь… Единственное счастье человека – быть со своим ребёнком. Единственное горе для человека – потерять своего ребёнка. Всё остальное – бред и нелепица… Прости меня, доченька, прости меня, если сможешь, я так хотел тебе счастья…

Надо отдать должное – и дочь, и зять «в четыре руки», не отставали друг от друга, отравляя Амирхану заслуженную старость. Они создали ребус, в котором оба не любили друг друга, но при этом каждый себя не любил сильнее другого. Октава приходил к тестю с бутылкой, пьяно и сопливо нудел:

– У мужчины нет ценнее сокровища, чем его женщина!

Эти слова в ином контексте грели бы сердце старому отцу; но Амирхан от них страдал, теряя почву под ногами. Октава ему жаловался, что он для Азеньки «и так, и эдак», а она… она… Амирхан, как и любой отец, думал, что зятёк врёт, и спрашивал у дочери, как они живут.

К ужасу своему, получал подтверждение: Октава очень старается. А во всех нескладухах виновата только она одна, Азира. Октава к ней, действительно, «и так, и эдак, со словами и без слов». А у неё, твари такой, сердце обледенело, хоть тресни! Она тоже очень хотела бы сделать Октаву счастливым, но у неё не получается…

– Доча, ну как же так?! – умоляюще ругался Амирхан – Ну что ты такое говоришь… Ты или врёшь, его покрываешь, или… Я уж и не знаю, как такое может быть?! Такой хороший егет, крепкий, спортивный, кровь с молоком, уважительный… Ну чего-ты всё время на сторону-то смотришь, зачем?! Ну ты сделай шаг ему навстречу! Он смотри какой перспективный: уже и квартира в Москве… Я вот дворником начинал (Амирхан говорил это так, как будто закончил кем-то иным), а он уже офицер! Живи да радуйся, а ты что устроила?!

Закончилось это тем, что в 1991 году Азира вернулась к отцу в свою маленькую, детскую, ничуть не изменившуюся комнатку. Само слово «вернулась» звучит нелепо, потому что Октава ведь жил не у неё в квартире, а в соседней… Но она «вернулась» – и уснула, обнимая свою прежнюю плюшевую игрушку-мишутку, заботливо сохранённую отцом. Амирхан молчал: он просто не знал уже, чего говорить. Он молчал, и смотрел на весь это театр абсурда, иной раз порываясь наорать на дочь, затопать ногами в войлочных татарских тапках, выгнать её к «Октаве-дустуму». Чтобы она идиотскими выходками седин его не позорила…

Но одновременно Амирхану хотелось поехать в «дом культуры» к зятю, и пристрелить его из охотничьей двустволки, и тем самым освободить дочь от этого «ига». И что правильнее – Амирхан не знал. Ему попеременно, то было жалко Азю, почти до инфаркта, то наоборот, вскипал на неё, «неразумную кызым», праведный гнев.

Облегчение пришло оттуда же, откуда приходит и вся погибель: из-за границы. Замороченное «внутрянкой» и колхозниками-валютчиками ВФР взбодрилось, услышав звук прежней боевой трубы. Игнорируя телефон (понятно, не без умысла) – Октава прислал на адрес Амирхана телеграмму.

«СОСЛАН ЕВРОПУ. ВОЗВРАЩАЙСЯ, НЕ МОРОЧЬ ОТЦУ ГОЛОВУ. ОБЕ КВАРТИРЫ СВОБОДНЫ. ОРЛАЕВ».

На телеграфе он настоял, чтобы слово «ОБЕ» было набрано большими буквами. Привычная ко всему телеграфистка, Харон ежедневных семейных драм, холодно и равнодушно попросила с него доплату. Умолчав, что в телеграммах все буквы печатаются прописными…

– Прямо как монаршая резолюция! – умилилась Азира. Но – до собственной загранкомандировки так и не вернулась: у отца ей жилось уютнее…

4

Москву от Цюриха отделяют всего 8 часов. 8 часов полёта, если не считать «добавошного» времени, убитого в смеси скуки со страхом, возле щёлкающих, тогда ещё механических, плашечек улётного табло. 8 часов – и ты как будто в другой Вселенной, где-то в параллельных мирах по ту сторону зеркал…

В советский оборот уже вошло понятие «бизнес-класс», теперь и для «своих», а не только жуликоватых «дорогих партнёров», дейстивительно дорого обходившихся разлагающейся империи.

А если летишь «бизнес-классом», то у тебя отдельная стойка на регистрации, и право сдать без очереди багаж. В салоне, в «голове» лайнера, – ждут огромные регулирующиеся кресла, не шесть на ряд, как привыкла советская девочка, дочь дворника, а четыре. Азира Орлаева, утонув в пухлых кожаных подушках суперкресла с кокетливым фирменным оранжевым подголовником «Аэрофлота», с удивлением обнаружила, как много места остаётся для ног.

8 часов тянется кротовина между мирами – и уже в воздушной гавани Шереметьево Азиру навязчиво мучил странный вопрос, отчего ей даже казалось, что она сходит с ума:

– Да в самом деле, были ли эти поварёшки?

Поварёшки впечатались ей в память на про́водах, когда они с отцом «присели на дорожку», и старый Амирхан пытливо смотрел на своё единственное счастье, гадая, радоваться или плакать с её импортной «упакованности». Того ли он хотел для доченьки?

– Вроде бы, именно того… – тревожил он натруженной рукой отросший колючий ёршик по-арестантски бритого затылка – А с другого угла – вроде и не того…

Не мог простодушный «жрец чистоты», виртуоз метлы и лопаты, понять двойственности расходящихся миров, вселенных, мучим и раздираем был кротовиной «перестройки», в которой, как в «чёрных дырах» дальнего Космоса смысл и бессмыслица, главное и пустое, желанное и ужасное – меняются местами…

Азира старательно отводила взгляд от папы и пялилась на эти поварские нехитрые инструменты, висевшие – сколько она себя помнила – на кухонной стене, облицованной, сколько она себя знает, квадратным, плоским, простоватым, бело-глянцевым кафелем. Как будто ничего интереснее этих настенных поварёшек на свете нет, и как будто она только сейчас – впервые за много лет заметила их существование…

Никогда Аза раньше про них не думала, и не использовала (готовил в их странной семье отец), а тут вдруг взгляд зацепился, и «подсел» на очевидной невероятности всего этого «совкового» быта – вперемешку с соболиной шубой, VIP-залами ожидания и бизнес-классами международных авиаперелётов…

– Страшно пребывать одновременно в двух параллельных вселенных – думала Орлаева, припоминая ритмы и румбы советской фантастики – Меня может размазать между несовместимыми реальностями… В пюре…

Она теперь не верила, что прожила тут, под этими простяцкими поварёшками всю жизнь, не верила в эти выгоревшие ситцевые занавески «в горошек», в эти жестяные банки «для сыпучих продуктов» на открытых полках, в чёрную сковороду на газовой плите, в цепное рычание компрессора старенького, овальных форм холодильника «ЗИЛ»…

В новом мире Азиры не было места благополучной скромности, там только кричащая роскошь или вопиющая нищета. А у старого Амирхана всё так простенько – дальше некуда, и в то же время так уютно, самодостаточно, при всей «бюджетности», так ухожено и удобно…

Азу недоуменно провожали, отпуская от себя неохотно, термос с китайским пышноцветьем бортовых узоров, стоявший на холодильнике и сифон для газировки, в который нужно заливать воду и вставить, как батарейку, увесистый, серый баллончик с газом…

…Банка советского растворимого кофе, похожего на бурую пыль, округло-металлическая, которая останется (так уж заведено!), после распития, тарой для всяких винтиков-шпунтиков…

Здесь девочка Азя каждое утро, бессчётное множество раз, завтракала перед походом в детский сад. Потом перед школой. Потом перед «парами» в фининституте, где никогда не схлопотала «пары» (а только «пятёрки») … День за днём: ячменный кофе или какао, или напиток из цикория «Бодрость», «советские бутерброды» – с сыром или колбасой, и непременно-толстым слоем сливочного масла под ними…

Теперь мир, в детстве такой понятный и единый, неумолимо расщеплялся и слоился. Рубиновое «зубило» Азиры, подобные которым звались в народе «тачками удачливых кооператоров», осталось на служебной спецстоянке, ждать её возвращения. А в аэропорт провожал сгорбленный, усомнившийся в самом себе папа на «ушастом», сильно траченном годами и дорогами семейном «Запорожце». И это было частью театра абсурда: женщина в соболях баргузинского кряжа [13], приталенного кроя, и в бриллиантах – садится в латанный, побитый ржой понизу, нелепо-оранжевый «ЗАЗ»…

Вместе с образом поварёшек на старом, кое-где треснувшем безыскусном кафеле кухни Бековых, «Запорожец» составлял тот уходящий мир, в реальности которого Азира стала сомневаться. «Малолитражка» (как говорят в Европах) отца парковалась обычно во дворе, возле маленькой дворовой эстрады, ещё не снесённой, но уже заколоченной.

Когда-то тут веселились люди, выступали самодеятельные коллективы, проводились детские «праздники двора», ещё памятные Азире. Потом всё закончилось, люди стали мрачны и унылы, и «всем двором» уже ничего не праздновали. Деньги поссорили людей. Навсегда.

День отлёта дышал сырой кладбищенской свежестью, ионизированным и ароматизированным веянием изощрённой мумификаторской химии, на город легла золотая узорчато-лапчатая тень, полосы которой напоминали пальцы. Пальцы «невидимой руки рынка», уже смыкающейся на горле миллионов…

По мере того, как ненастоящий мир – сперва пластмассовый, а потом и вовсе виртуальный, воображаемый – казался на вид более и более всеобъемлюще-настоящим, единственным – настоящий мир перемещался в его плоскость умственных отражений, и всё острее воспринимался ненастоящим, чем-то средним между мутным сном и где-то вычитанной фабулой прямолинейной, скучно-назидательной утопии.

Фантомы объективной реальности, фантомы подлинных свойств вещества и человеческих качеств – слонялись неприкаянными посреди ярких и таких убедительных голограмм бесконечного подлога. Среди показного спектакля по написанным извращенцами сценариям.

Призраками витали внутри всего этого бесплотного и бездушного «Ничто» – превращённого магией «перестройки» в «Наше Всё». И отодвинувшего пустотой всякую насыщенность, всякую полноту, огорошив вакуумным зевом своим и «красных», и «белых», поменяв местами поступки и декларации…

…А миловидные и готовые помочь в любую минуту бортпроводники смешно, с акцентом, рычали на английском языке, принимая «богатую даму» в соболях за важную иностранку. Откуда им видеть было, на какой «малолитражке» дама сюда приехала? И VIP-обслуживание снова навязчиво будило в памяти Азиры вопрос:

– Да были ли эти поварёшки на стене?! Я под ними выросла, не обращая внимания, замечая всегда, много лет, только периферийным зрением, а теперь мучаюсь сомнениями: может, их и вовсе не было? Приснилось, пригрезилось?

Предложили перекусить, и принесли влажное полотенце для рук. В самолётах тогда ещё почти не знали пластика и фастфуда, блюда подавали ресторанные, и на подносе, и на фарфоре.

– Предпочитаете баранину или курицу? – спросила стюардесса с такой обаятельной улыбкой, как будто собиралась соблазнить пассажирку. – Рекомендую перед полётом 50 грамм коньячку…

– А кофе можно?

– У нас прекрасный, натуральный кофе. – снова облизала взглядом Орлаеву стюардесса. В стране нарастающего продуктового дефицита ссылка на натуральность кофе причащала к «высшему обществу»…

Лучше всего в бизнес-классе – спать. Тут даже, если нужно – то кресло отделяется шторкой, Азире выдали плед и небольшую подушку. Учитывая, что полет выдался ночной, Азира устроилась поудобнее, решив, что здесь, пожалуй, даже мягче, чем у отца, где она с детских лет спала на продавленном (ой), скрипучем (ей) диван-кровати…

Тревожный и неверный полусон – когда видишь сновидения вперемешку со смещённой в восприятии реальностью, ещё больше сдвинул Азиру в ощущение Зазеркалья…

***

А на выходе из гофрированного, сверкающего тысячью встроенных светильников, коридора цюрихского аэропирса, её казённо ожидал с табличкой в руке деловой партнёр, нисколько ей тогда не знакомый, таинственный, загадочный, как инопланетянин messire Пьетро Пьяве. Человек с итальянским именем (во Франции он звался бы Пьер) и французской фамилией (в Италии его бы кликали Пиаво или Пиавито).

– Почему так? – спросила Пума у Нитрата перед командировкой.

– Он швейцарец! – пожал плечами Павел – Из смесовой ткани сшит… Крепко… И скроен – ладно…

– И в столь непочтенном возрасте – уже глава «Société Suisse d’assurance des risques financiers»?

– Конечно же, нет! Он лишь начальник отдела русских вкладов! Впрочем, возраст у них для руководителя значения не имеет, главой конторы может быть и младенец, если «правильно» родился…

– Ну, отдела, так отдела! Для нашего плана хватит и такого! – легкомысленно махнула рукой Азира.

В аэрогавани Пьетро сразу бросился ей в глаза, но сперва лишь потому, что единственный держал в руках табличку на русском языке: «Азира Орлаева. LTD „Швейцарское общество страхования финансовых рисков“. Пьетро Пьяве».

По логике этого старательно-русского чистописания получалось, что Азира Орлаева – сотрудник LTD. В итоге почти так и вышло, но на сходнях авиасудна это насмешило Азиру.

Она вообще много смеялась в те дни – нервным смехом. Оттого, что всего за 8 часов оказалась в другой Вселенной, где всё – иное. И от того, что на хрупкие девичьи плечи упала невообразимая державная ответственность, миссия, которая и для самого Кравино была едва ли выполнима. И ещё – как будто предыдущего недостаточно – пикантность отношений, ежечасно нараставшая в общении с Пьяве…

Благодаря Пьетро (не Пьеру, он швейцарец!) Азира, как ни странно, впервые по-настоящему почувствовала себя женщиной, а не бесполым «товарищем». Почувствовала себя желанной – а не просто притягательной для липких рук.

Есть такое мистическое поверье – что, мол, любовь никогда не бывает односторонней. Когда факты это поверье бьют, суеверные очень легко выкручиваются: «а тогда», говорят, «это и не любовь была». Мол, не бывает так, чтобы одна сторона влюбилась без памяти, а второй при этом совсем наплевать было!