Читать онлайн Игла в квадрате бесплатно

Составитель и автор вступительных статей – председатель Союза писателей Беларуси А. Н. Карлюкевич

В оформлении обложки использованы фрагменты диптиха «На Дзяды» С. А. Тимохова из коллекции Национального художественного музея Республики Беларусь

Отражение на равных

Новое издание серии «Сучасная беларуская літаратура» собрало под своей обложкой произведения авторов, пишущих на русском языке. На страницах этого сборника художественными открытиями делятся Олег Ждан-Пушкин, Сергей Трахименок, Алесь Кожедуб, Вера Зеленко, Анатолий Матвиенко и Валентина Дробышевская. Все они творят на русском языке, за исключением Алеся Кожедуба, который является писателем-билингвом: пишет и на белорусском (первые три его книги повестей и рассказов), и на русском языке.

В Беларуси во второй половине XX в. сформировался большой отряд русскоязычных писателей. Даже спор идет, как правильно называть сложившееся явление: «русская литература Беларуси» или «русскоязычная литература Беларуси»? Спор оставим для литературно-критических и литературоведческих площадок… Но при любом исходе этого спора неизменно то, что река белорусской художественной литературы формируется из двух течений – из произведений, создаваемых на двух государственных языках, родных и понятных для читателей нашей страны.

В 1960–1970 гг. мощную поддержку русскоязычным поэтам и прозаикам оказал литературно-художественный журнал «Неман». Свой творческий диалог с читателем через это издание вели Георгий Попов, Аркадий Савеличев, Алесь Адамович, Наум Кислик, Бронислав Спринчан, Владимир Кудинов, Николай Чергинец, Михаил Герчик, Николай Круговых, Давид Симанович. Позже в это сообщество вошли Елена Попова, Олег Ждан-Пушкин, Вениамин Блаженный, Анатолий Аврутин, Валерий Гришковец, Глеб Артханов, Юрий Сапожков… Имен множество. Не случайно лучшие творческие силы были замечены московскими (тогда еще всесоюзными) литературно-художественными журналами-«толстяками», пользующимися авторитетом у многомиллионного читателя, – «Дружба народов», «Юность», «Наш современник», «Знамя», «Москва».

И сегодня многие литераторы Беларуси создают поэтические и прозаические произведения на русском языке. Речь об Андрее Тявловском, Елизавете Полеес, Татьяне Лейко, Татьяне Дашкевич, Тамаре Красновой-Гусаченко, Любови Красевской и других. На мой взгляд, не стоит разделять авторов, работающих в одной стране, по языку их произведений. Да, есть какие-то различия, но все их цементирует, скрепляет печать одной жизни, общих социальных и общественных процессов, сплачивает само понятие единства народа Беларуси.

И у авторов сборника прозы, который вы открыли сейчас, и у всех остальных литераторов – одинаковой силы желание показать то, что происходит с человеком сегодня, как он реагирует на действительность, на отношения с родными и близкими, о чем думает, что его возвышает, а что – приземляет. Получилось ли такое отражение убедительным, решать вам, уважаемые читатели.

Алесь Карлюкевич,председатель Союза писателей Беларуси

Олег Ждан-Пушкин

$Рис.2 Игла в квадрате$

НЕ ПЛАЧЬТЕ!

Олег Алексеевич Ждан-Пушкин родился в 1938 г. в Смоленске (Россия). Детство и юность провел в Мстиславле[1] на Могилевщине. Окончил историко-географический факультет Могилевского педагогического института (1960). Работал слесарем, инженером-диспетчером на строительстве Карагандинского металлургического комбината в Темиртау (Казахстан). Затем – в Приташкентской геофизической партии, на Братском лесопромышленном комбинате. С 1963 г. живет в Минске. Трудился на Минском тракторном заводе (1963–1972). Заочно окончил Литературный институт имени А. М. Горького в Москве. Работал на телевидении, на киностудии «Беларусьфильм», в журнале «Всемирная литература». Долгое время был редактором отдела прозы журнала «Неман».

Первый рассказ – «Санька, Туся и бригадир» – опубликовал в 1963 г. Автор книг «В гостях и дома», «Знакомый», «Черты и лица», «По обе стороны проходной» и др. По сценариям Олега Ждана-Пушкина сняты два художественных фильма. В последние годы написал несколько книг для детей. Их заметили. Даже перевели на белорусский язык. Сам же литератор переводил белорусскую прозу на русский язык: произведения Анатоля Козлова, Алеся Бадака, Андрея Федаренко и др. Творчество Олега Ждана-Пушкина – значимое явление в белорусской литературе.

За сюжетом рассказа «Освобождение», вошедшего в сборник, стоят реальные события, которые произошли в сентябре 1943 г. в небольшом городке Мстиславле. В этом рассказе почти нет стрельбы и канонады, но есть судьба одной белорусской семьи, переживавшей войну вместе со всем народом. Рассказ во многом документален. Читателям из других городов и селений незнакомы топонимы Троицкая гора, Кагальный колодец, Каланча, но всем понятны горе войны и радость освобождения, пришедшие на родную землю: «Сегодня на том месте, где были пожарища Максимки и Евиля, стоит многоквартирный дом. В парке выросли другие деревья. Братской могилы здесь давно нет: бойцов перезахоронили на старом городском кладбище. Не плачьте, матери, не плачьте, сестры, теперь у ваших сыновей и братьев в этом городе свой вечный, оплаканный вами, приют. То место на земле, где лежал парень в белой рубашке с ярко-красным пятном под левой рукой и где Максимка впервые увидел смерть, тысячу раз омыто дождями, и теперь уже никто не знает, где и как это произошло. На другой стороне парка долгое время действовала танцевальная площадка с духовым оркестром, но и она ушла в прошлое. Ушли люди, которые здесь, на площади, славили победу и горевали. Но беспокоит жителей генетическая память: мнится порой далекий 43-й год, солнечный сентябрь, молодой офицер с золотыми погонами: “Не плачьте!..”»

Освобождение

1

Дом был хороший, просторный и теплый. Дед Иван строил его почти в одиночку (Бог не дал сыновей, а какая при строительстве от дочек помощь?) – по бревнышку, по дощечке – и перед войной забил, как говорится, последний гвоздь. Вполне можно было рассчитывать на жизнь и смерть в его стенах.

В конце сентября 1943 года в Мстиславле стала слышна далекая канонада – с каждым днем ближе.

Судя по сводкам Информбюро, гнали немцев без остановок и через день-другой начнутся бои за город. Немецких солдат скопилось здесь много, и они тоже настороженно прислушивались и смотрели на север.

– Надо уходить, – сказал дед Иван.

Ночью выкопали на огороде большую яму, опустили ценные вещи: лопаты, топоры, чугуны, ватные одеяла, перьевые подушки… Каждый принес то, что для него было важно и дорого. Бабушка вытащила с чердака давно не рабочую прялку.

Когда Максимку разбудили, телега уже была загружена и Белка стояла в оглоблях.

– Едем, – сказал дед Иван и открыл ворота, а бабушка перекрестила дом.

Белка сильно прихрамывала, и на телегу посадили только Максимку. Когда проезжали мимо соседнего дома, мальчик привстал, чтобы посмотреть, не появился ли Евиль, его друг. Пускай бы увидел, как он катит на Белке. Но ни Евиля, ни кого-либо из домашних не было видно. Наверно, уехали они очень далеко, как сказала мать. Когда в доме вспоминали их, тетя Катя почему-то начинала плакать. Плакала она всегда шумно, сморкалась, кашляла, что-то приговаривала в платочек. «Не плачь, сестричка, – говорила ей мама. – Может, они уже на небесах». Максимка прислушивался, но ничего не понимал. Кто на небесах? Почему?

Тетушки Катя, Маша, мама и бабушка шли сзади, а Вовчик все целился вскочить на телегу и прокатиться.

Максимка уснул и проснулся, только когда Белка остановилась и послышались немецкие голоса и голос деда, который пытался говорить по-немецки, показывал на ногу Белки и повторял: кранк, кранк…

Хромота у Белки была военная. Когда немцы входили в город и началась сильная перестрелка, семья спряталась в погреб. А когда стало тихо, дед поднялся наверх первым и увидел, что Белка в сарае лежит на земле: шальная пуля попала в ногу, чуть ниже груди, в подплечье. С помощью веревок ее приподняли к балкам, и так, на весу, она жила, пока не окрепла. Смотреть на нее Максимке было страшно. А дед не боялся: каждый день смазывал рану чем-то вонючим и бинтовал ногу.

Дед был странный, не такой, как другие. Другие кланялись бы, просились, а дед ворчал: «Что ты щупаешь, пан? Ослеп? Не видишь? Ранена она, кранк, кранк! Пешком драпать надо! Пешедралом!» Немцев было двое около пушки с огромным стволом, но, слава богу, ни один не понимал по-русски, иначе дорого ему обошлось бы такое ворчание. Немцы недоверчиво щупали ногу Белки, она вздрагивала, лягалась. Тетя Маша была глухонемая, но тоже подошла сюда, руками стала показывать стрельбу – пух-пух! – и ранение лошади. Немцы слушали ее с отвращением, но в конце концов отошли с дороги. Телега тронулась…

Маша рассмеялась и ладонью похлопала себя по груди. Считала, что именно она убедила немцев отпустить Белку. Голос у Маши, когда пыталась говорить, был неприятный, мычащий, словно пыталась что-то преодолеть, прорваться, а смех легкий, освобожденный.

Через неделю после начала войны у них поселились три офицера – понравился дом, а когда обнаружили, что постройка в конце огорода – банька, очень обрадовались и сразу приказали Ивану топить печь, а хозяйке – готовить ужин. «Готова баня, – доложил через час Иван незваному постояльцу, – чтоб ты угорел, пан». Ругатель дед Иван был известный. Все опасались его ворчливого языка, который и теперь плохо держался за зубами. Не ворчал он только на Максимку. «Ох, папа, ох, папа…» – повторяла Вера.

Ввалилось несколько человек, орали дурными голосами, обливаясь горячей и холодной водой, пили шнапс, воинственно пели песни. Больше они Ивана не замечали до следующей помывки, ну а Иван дал волю своей ворчливой натуре: «А, пан, ты еще здесь? Скоро, скоро покатите обратно!» – «А если он понимает по-русски?» – говорила Вера. Один из офицеров глядел вопросительно: не понимал, но догадывался, что не похвала звучит из уст мерзкого старика. Однажды даже больно ткнул пальцем в грудь Ивану: «Пу-пу!» – «Ага, пу-пу, – отозвался Иван. – А кто вам баню будет топить, воду в бак носить?» Так он этого немца и называл теперь: Пупу. «Пупу пришел! Пупу жрать хочет!» Особенно его возмущало, что приказали стирать их исподнее белье, хотя дело было нетрудное: три мужика на трех женщин. «Мыло, мыло неси, пан-г…напхан!» – требовал у Пупу, показывая последний обмылок.

Хозяйке сразу приказали готовить обеды и показали на кур, бегавших во дворе. За три первых месяца съели всех кур и полугодовалого поросенка, осталась только Пеструшка, которая несла яйца с двумя желтками – ее спрятали в углу хлева. Немцы были сильно возмущены отсутствием мяса в супе. «Хочешь мяса – неси!» – требовал Иван у Пупу. На другой день рядовой немец привел во двор корову и сразу выстрелил ей в ухо. «Ах ты изверг, ах, бандит…» – причитала хозяйка. Но дело причитай – не причитай сделано. Дед Иван молчал, все ругательные слова застряли у него в горле. «Теперь будем ждать, когда прибежит хозяйка…» – проворчал он. Но никто не прибежал, видимо, корова была с колхозной фермы, которую немцы сохранили вместе с колхозом для своих нужд.

Один из офицеров, самый младший, вдруг сильно заинтересовался Машей, улыбался, пялился, а когда она, поняв его надежды, показала язык, он и вообще вспыхнул и загорелся, однако старшие офицеры неодобрительно загергетали, и он успокоился. Несколько дней назад офицеры исчезли: то ли перевели их в другую часть, то ли уже свалили туда, куда давно предрекал дед Иван: на кладбище у церкви Александра Невского, которое они уже распочали в июне 41-го года.

* * *

Где-то там, над Мстиславлем, поднималось солнце. Сонливость у Максимки прошла, стало интересно и весело. Так рано он еще не поднимался, так долго на лошади не катался. Он смотрел на розовые облака, на мать и бабушку. Все были розовыми, даже Белка. Мама и бабушка мирно говорили о чем-то, тетки Катя и Маша шли молча. Брат Вовчик то отставал, то забегал вперед. На Максимку он не обращал никакого внимания. Максимке тоже захотелось идти пешком – он спрыгнул с телеги и направился к деду. Тот держал Белку под уздцы и беспокойно поглядывал на ее ногу. Прихрамывала она все сильнее.

– Выспался? – спросил дед и положил корявую плотницкую руку на его голову.

А Максимка нежно погладил Белку по храпу.

– Дай мне! – попросил у деда уздечку.

Гордо посмотрел на брата Вовчика. Жаль только, Евиль не видит, как он ведет Белку. Очень нравилась ему лошадка, послушно поглядывающая на него левым глазом. Она припадала на левую переднюю ногу, как будто играла. Но долго идти рядом было неинтересно, и скоро Максимка отправился к матери с бабушкой. У бабушки имелся кулек слипшихся конфет, обычно она отделяла несколько горошин и угощала Максимку, но сегодня он не получил ничего. Однако он знал, что кулек не закончился, и немного обиделся: сегодня вел себя хорошо и маленькое угощение заслужил.

Уразумев, что ждать нечего, он вскочил на телегу – солнце уже ярко освещало Белку, прилег и неожиданно опять уснул. Снился ему гул машин, резкие голоса, гул далеких орудий. Глухо вздрагивала земля. Когда открыл глаза, увидел, что телега стоит в глубокой низине, Белка распряжена и щиплет траву, а солнце уже высоко. Мама и бабушка затеплили маленький костерок и поставили над огоньком чугунок. Чуть в стороне в корзине сидела курица Пеструшка.

– Пора в суп, – говорила мама. – Ни одного яйца не снесла за неделю.

– Ага, снесись, если ноги связаны, – отвечала бабушка.

Было непонятно, шутит мама или говорит всерьез. Скорее всего, шутила, но какая-то опасность над жизнью Пеструшки нависла. Он сел рядом с корзиной и погладил курицу по спинке.

– Слышала, что они говорят? – шепотом спросил он. – Дай им одно яйцо, хоть маленькое…

Глубокий распадок, в котором они остановились, вдруг показался Максимке сказочным царством, где идет война людей и волколаков, – сказка, которую сочинил дед. И опять подумал: вот бы увидел Евиль, куда они приехали, где остановились. Берега распадка как крутые скалы, на одном берегу волколаки, на другом – люди. Правда, сейчас никаких волколаков не было видно. Понятно, боятся солнечного света и появляются только в ночи. «Деда, – спросил однажды Максимка, – они какие?» – «Как мы, – ответил тот. – Только рот от уха до уха и зубы в два ряда. И жрать горазды». Такой ответ Максимку удовлетворил. Такими он волколаков и воображал. А для деда война людей и волколаков – важная тема, будто не шестьдесят ему, а как Максимке – пять. Или как Вовчику – десять.

Послышался грохот двигателей – шли танки.

– А вот и они, – сказал дед. – А вы как думали? – говорил, обращаясь к дороге. – Не думали? То-то и оно. Кому охота было думать… – у деда была привычка говорить с миром вслух.

Гул двигателей не прекращался.

– Пойду посмотрю, как они уходят, – сказал Вовчик.

– И я, и я, – обрадовался Максимка.

Дед вдруг рассердился.

– Идите, если головы без мозгов. Они сейчас как в клетке. Ну, чего сидите? Идите, идите! Они вас ждут!

От таких слов стало неприятно и Вовчику, и Максимке. Отвернулись от него.

Ночью дед Иван поднялся из оврага наверх и увидел огромное зарево пожаров над городом. «Двадцать восьмое сентября», – отметил он про себя.

* * *

Уже издалека было видно, что дома нет, пламя погасло, только дымились обуглившиеся бревна. Дед Иван долго стоял, глядя на пожарище, а все боязливо поглядывали на него. Сохранилась только русская печь, да на загнете стоял забытый чугун. Не было и тайника на огороде: не все жители накануне ушли из города. Кое-кто с лопатами оставался. Больше всех огорчились Вовчик и бабушка. У Вовчика в яме была коробка с молотком и щипцами – подарок деда, а у бабушки – прабабушкина прялка. Сгорел и дом Евиля.

– Где мы будем жить, мама? – спросил Максимка.

Вовчик тоже смотрел на нее.

Мать молчала: ответа у нее не было. Дед тронул лошадку вожжами. Он тоже не знал где.

Улицы, такой знакомой, не существовало. Позже стало известно, что мотоцикл с коляской объезжал город, а в коляске сидел немецкий солдат с факелом. Бегом бегал от дома к дому: сзади наступали русские. Надо было успеть сделать побольше зла. Шел 43-й год, надежды на победу уже не было, хотелось только мстить всем подряд.

Максимка смотрел по сторонам и чувствовал: что-то в его маленькой жизни переменилось.

Кое-где появились русские солдаты. Максимка никогда не видел русских солдат. Мама и тетки улыбались им, солдаты тоже улыбались. Маша не могла выразиться словами и потому подошла к солдату, обняла его и расцеловала. Солдат засмеялся и тоже обнял и поцеловал ее. Другой солдат, который видел их встречу, крикнул: «А я? Я тоже хочу!» Теперь засмеялись все, улыбнулся даже дед. Маша была стройная, фигуристая, мужчины часто пытались заговорить с ней.

Максимка понял, что произошло в жизни что-то хорошее и важное.

Сидеть на телеге перед лицом солдата ему показалось недостойным, он спрыгнул. Постоял около солдата, даже потрогал пальцем винтовку. Но солдат его не заметил.

– Как вы здесь? – обратился он к Маше. Не знал, что она глухая.

– Живы, – ответила вместо нее тетка Катя. – А дом сгорел.

– Значит, погорельцы. Теперь таких много. А куда едете?

– В белый свет.

Солдат явно хотел поговорить, но дед Иван хлопнул Белку ладонью по крупу. Максимка побежал рядом.

– Деда, мы погорельцы?

Интересное, хотя и трудное слово. А пожарища еще ядовито дымились.

Дед Иван повернул Белку на другую улицу, что за пожарной каланчой, к церкви Александра Невского. И тут увидели на дороге человека. Он лежал на спине, отбросив левую руку, и под рукой на белой рубашке горело красное пятно. Дед остановил лошадь, и мама подошла к парню, вгляделась в лицо. Когда вернулась, Максимка неожиданно спросил: «А Евиль правда теперь на небе?» – «Правда, сынок», – ответила она.

Максимка молчал. Начиналась какая-то иная жизнь.

Дед Иван раз за разом понукал Белку, уверенно держал вожжи, но на самом деле не понимал, куда едет. Не понимал, где придется жить и, главное, умереть.

2

Белка хромала все сильнее и, наконец, остановилась у дома, в котором когда-то жил кузнец Борейша. Дом был крайним на этой улице, немцы его не успели сжечь. Улицу жители все еще называли Еврейской Слободой, хотя евреев здесь не было давно: два года назад повели их к Кагальному колодцу, а оттуда – к Троицкой горе, где уже было приготовлено место. Борейша обслуживал крестьян из деревень с этой стороны города, но пепел под его горном давно остыл. Борейша был из тех евреев, которые надеялись выжить благодаря своему труду и полезности. Но то был не он один. На что-то надеялись все, которых гнали в овраг. Акцию должны были произвести полицаи-«тридцатники», прибывшие в город несколько дней назад.

Откуда-то накануне стало известно, по какой дороге поведут их, и Катерина провела ночь на одной из улиц. Известно было даже, что поведут в четыре утра. В четыре уже светло. Много женщин собралось прощаться, однако «тридцатники» и близко не подпускали к колонне. Впрочем, какая уж колонна – толпа несчастная. Но Катерина все же пробралась задворками к Троицкой горе. Увидела. «Тридцатники» сталкивали их в яму привычно и быстро, но дочка Фриды оказалась в одной стороне, Фрида – в другой, и девочка кричала: «Мама!» – а мать отзывалась: «Циля!» Но скоро стало тихо.

Следующей ночью и открылась у Катерины болезнь, приступы которой будут сопровождать ее всю жизнь.

– Я не смогу здесь жить, – сказала Катерина.

Дом был пуст. Стояли железные кровати без матрасов, мебели не было никакой, но главное – двери и окна сохранились, имелись даже полати, подвешенные к потолку.

Вовчик мигом взобрался на них.

– Мое место! – объявил.

Максимка ему позавидовал: всегда Вовчик первым заполучал самое лучшее. Цела была и русская печь. И Максимка решил, что печь еще лучше.

– Ладно, – сказал Вовчик, – отдаю тебе это место. Залезай.

Похоже, что и ему вдруг понравилась печка.

Ночью бабушка вышла во двор и увидела Катерину.

– Не могу здесь спать, – сказала она. – Закрою глаза – вижу Фриду.

– Я тоже не спала, – сказала бабушка.

А Максимка и Вовчик спокойно спали до утра. Утром вышли оглядеться – Максимка был здесь впервые, а Вовчик бегал сюда на еврейские праздники: знакомые ребята с этой улицы угощали мацой.

Уже на рассвете дед Иван отправился на пожарище: привиделось ночью, что вчерашняя картина – дурной сон, а на самом деле стоит родной дом, как стоял, еще и уютнее стал, теплее. Проснулся, стряхнул наваждение. Казалось, весь город пропах дымом. Людей на улицах не было, только вокруг пожарищ бродили женщины в глухо повязанных старых платках, опустив головы, лопатами ковырялись в углях. Никто не обращал внимания на других. Непонятно было, что делать и с чего начинать. Все эти обуглившиеся бревна он привозил на Белке из ближнего леса. С каждым была связана какая-либо история. Выписать лес было не так-то просто, приходилось искать окольные пути. Несколько сосен он спилил, подпоив лесника и хорошо ему заплатив, несколько своровал под покровом ночи. Просить знакомых мужчин поучаствовать в воровстве не решался, поэтому пришлось привлекать дочек. Несколько бревен привез благодаря женской привлекательности дочки Веры. У лесника, как говорится, крыша поехала, когда увидел Веру. Очень рассчитывал подружиться с ней, взялся даже помогать на распиловке сосны. И был сильно разочарован, даже обижен, не получив желаемого результата. Больше других сестер отцу помогала Маша. Была она сильная, ловкая, а внешне не уступала сестрам. Лесник и к ней был неравнодушен, но объясниться с ней, глухонемой, не умел и потому отступился. «Пусть берет меня замуж!» – предложила Маша. «Так он женат», – ответил за лесника отец. «Тогда – вот!» – Маша показала леснику кукиш и рассмеялась. Иван застыл посреди пожарища: воспоминаний было много, целая жизнь. Маша была его постоянной печалью и душевной болью. Семи лет она переболела тифом и потеряла слух. Долгое время не понимала этого, считала, что родители и сестры придумали такую обидную для нее игру: раскрывают рты и ничего не произносят. В конце концов догадалась, смирилась. Однако, повзрослев, заинтересовалась отношениями мужчин и женщин и однажды, понимая свою в этом отношении ущербность, попросила найти ей мужа. В городе жило несколько глухих мужчин, но они оказались женаты. В одной из деревень нашелся слабослышащий парень, но познакомить с ним Машу не успели: началась война. «Хочу ребенка», – заявила однажды. Однако и эта задача не была решаемой по простому желанию, тем более в военное время. Катерина, скорее всего, тоже останется одинокой: слишком тяжела болезнь. Да и у Веры не все благополучно: ее суженый исчез из города за несколько месяцев до начала войны. Но у нее – Максимка и Вовчик. Порой, думая о дочерях, Иван надолго замирал там, где настигало воспоминание. «Что ты?» – беспокойно спрашивала Анна, жена. Иван отмахивался и от своих мыслей, и от вопроса жены: дескать, пустое, не стоит внимания.

На пожарище надо было что-то делать. Неясно самому, что и зачем, но хотя бы ради порядка. Была и радость: отбросив пару обгоревших бревен над бывшей холодной прихожей, Иван добрался до подпола, а в нем – и картошка на зиму, и кое-какие заготовки. Снова привалив вход в подпол бревнами, собрался идти к семье, когда услышал оклик. Это подошел Семен Коваль – старый друг, известный городской печник, который в свое время сложил печь и ему.

– Видал? Хаты твоей нет, а моя печка стоит.

Шутка эта не понравилась Ивану. Сердито глянул на Семена.

– Твою не спалили?

– Не.

– Ну так и шагай своей дорогой.

– Да ладно, – заволновался, завиноватился Семен. – Я помочь хочу. Я тебя тут второй день жду. Ты где остановился?

– На Слободе, у Борейши. Девки мои спать там не могут.

– Понятно… Моя хозяйка и заходить на Слободу боится… Вот что: перебирайтесь ко мне. Перезимуете, а там видно будет.

– Нас пятеро, Семен, да Максимка. Не пожалеешь?

– Может, и пожалею.

Впрочем, другого выхода пока не было. С тем и отправился к своим.

– Собирайтесь, – приказал в ответ на вопрос в лицах.

Отдохнувшая Белка, хоть и прихрамывала, шагала бодро. Максимке казалось, что левым глазом она ищет его. «Хорошая», – шепнул ей и погладил по ласковой морде.

* * *

На другой день в городском парке в братской могиле хоронили солдат, погибших при освобождении города. Кому надо, уже подсчитали, записали кто, сколько и при каких обстоятельствах, доложили, кому следует. Вести эти полетят незамедлительно на север и на юг, запад и восток, туда, где этих вестей не ждут, не хотят, боятся, где готовы бежать от них, подобрав юбки, полы пальто или тяжелого кожуха, бежать от равнодушного или печального почтальона – на край деревни, на край большого города, на край земли, да хоть на край света. Вот только отыщут, найдут, настигнут и тут и там, на любом краю.

Где-то живет мать и не знает, не знает, не знает, что в малом городке с именем Мстиславль хоронят ее сына, очень молодого, очень красивого, очень стройного, но сейчас он покойно лежит рядом с другими сыновьями других матерей, и не видно, какой он молодой, красивый и стройный, на лице его нет страдания или разочарования, а только покой; она очень, очень, очень надеется на него, на сына, потому что от него и только от него зависит и ее жизнь, и жизнь вообще – вся и везде, больше надеяться не на кого, не на кого, кроме как на сыночка. Ну и, конечно, на Бога. Она очень давно не улыбалась, губы в мелких морщинках забыли, как складываются в улыбку, а сегодня – нет, не улыбается, просто пробует улыбнуться, неуверенно, даже с опаской. «Что ты?» – обеспокоенно спрашивают. – «А так, – отвечает. – Хорошо мне сегодня, хорошо. Сынок приснился, сынок. Два года не снился, а сегодня приснился». Она даже спела вполголоса песенку, которую напевал сын, когда собирался в дорогу, в эту дорогу. Тихонько так напевал. Собственно, не всю песенку, а только две строчки вспомнила. Как это: «Крутится, вертится шар голубой, крутится, вертится над головой…» Нет, дальше не вспомню. Ага! «Крутится, вертится, хочет упасть…» Что за шар голубой? Может быть, небо? Но небо не может упасть на землю. Или – может, но только один раз в жизни, первый и последний. На самом деле никакого сновидения не было, сегодня она спала глубоко и спокойно, без сновидений. Было ей хорошо без причины. «Крутится, вертится…» И никто из близких не одернул ее, не предложил замолчать, погасить странную улыбку. Что улыбаться, если не знаешь? Если ничего не знаешь. А может, это и хорошо? Пускай улыбается, пока не знает. Придет, придет день и час, и она узнает, узнает. И соединит два дня в один, и никогда себе не простит той песенки и улыбки, той ночи, когда спала глубоко и спокойно. Никогда.

Вот и накрыли их всех просторными плащ-палатками, и никто больше не увидит, какие они были молодые, стройные и красивые, никто, никогда. Никогда! А вот и неправда авторская, потому что есть, есть человек, который знает и никогда не забудет, какой он был, как пел-говорил, как хмурился, улыбался, смеялся. У каждого молодого, красивого, стройного есть такой человек – один-единственный на всю жизнь и смерть. Сердце у этого человека замерло два года назад, когда, прощаясь, обняла его в последний раз. Так и живет с навсегда замершим сердцем. Как это возможно? Да никак. А вот живет… Но скоро, скоро конец войне, скоро и встреча с сыном на этой земле, в этом городе с названием Мстиславль, о котором не знала ничего и не хотела бы знать, в городе, где упало голубое небо.

Максимка и Вовчик пробрались между ног людей, плотно стоявших вокруг братской могилы, и увидели солдат с винтовками. Однако далековато оказались, и Вовчик решил пробраться поближе, а следом и Максимка, но тут кто-то сказал: «А ну, пацаны, убирайтесь! Нечего вам здесь делать!» – их вытолкали. Вовчик сразу побежал на другую сторону братской могилы, а Максимка не побежал. Он обиделся: люди думают – он просто так, он не понимает. А он понимает: тела солдат здесь, а души уже летят на небеса, по направлению к Богу.

Женщины тихо плакали, глядя на аккуратно уложенных солдат в могиле, на очень молодого офицера в новенькой форме со сверкающими погонами, орденами и медалями, и плач их был не только вечной музыкой смерти, но и надеждой на другую жизнь, – где-то там, в новых пределах, поскольку просто смириться с тем, что произошло, было нельзя.

– Не плачьте, матери! – произнес офицер, которому было поручено произнести слова прощания. – Не плачьте, сестры!

Не плачьте, не плачьте, не плачьте… Именно таких слов ждали люди: женский плач, словно оторвавшись от земли, взлетел к погожему сентябрьскому поднебесью. Ясная, солнечная стояла в те дни погода над Мстиславлем. Замерли облака над городом, затих шепот листьев в старом парке, и только желтые пряди в кронах берез говорили о скором похолодании. За молодыми березами стоял огромный старый дуб, жесткие листья его держались еще крепко: пора их не пришла. Но скоро, скоро они опустятся на братскую могилу, вместе с березами и кленами укрывая солдат на всю грядущую зиму.

Дед Иван на прощание не пошел, но прислушивался и, когда раздался оружейный салют, перекрестился, пробормотал какие-то слова. На следующий день он отправился с Белкой в лес, привез жердей и чурбачков, соорудил несколько топчанов и широкие полати почти на всю комнату, которую им отвел Семен. Женщины сходили на пожарище, достали в подполе картошку. И, как уже говорилось, сохранился на загнете печи чугун. Надо было продолжать жить.

3

– Дед, почему ты не на войне?

– Старый я, внучек.

– Сколько тебе лет?

– Много. В мои годы уже не воюют.

– Почему?

– Ноги у меня плохие. А на войне или убегают, или догоняют. Война на месте не стоит.

– Жалко. На войне интересно. Я, когда вырасту, обязательно пойду на войну.

– Нет, Максимка. Эта война последняя. Больше войны никогда не будет. Будем просто жить, жить и жить.

Максимка смотрел на деда и пытался понять: серьезно говорит или нет? С дедом часто не соглашались люди, а он не соглашался ни с кем. Еще одна война обязательно должна быть – хотя бы маленькая. Война – это интересно: по городу ходят солдаты, на площади стоят пушки… Правда, сгорел дом и живут теперь они у деда Семена, но это неважно, дед Иван построит новый.

– Дед, ты будешь долго жить?

– Долго, внучек.

– Сколько?

– Ты вырастешь, а я все буду жить.

– Хорошо, – вздохнул Максимка с облегчением.

Дед и Катя в старых фуфайках, которые нашли в сарае у Семена, растаскивали и сортировали обгоревшие бревна. Сильно обгоревшие дед Иван отвозил к Семену – на зимнюю топку. Максимка тоже ковырялся в пожарище и время от времени находил что-то интересное: окривевшую в огне ложку, нож без ручки, почерневшую кружку, большой гвоздь. «Дед, смотри!» – вскрикивал от радости. Дед одобрительно кивал головой.

– Дед, ты нам новый дом построишь?

– Не знаю, внучек. Я старый, Белка хромая.

– Я тебе помогу.

– Ну спасибо. Тогда конечно.

– И Вовчик поможет.

Улыбка у деда хорошая, от одного уха до другого. А кроме того, нос весело морщится, усы смеются, глаза прячутся среди коричневых морщин.

– Я очень сильный, дед, – показывал Максимка крепко сжатые кулачки. Теперь дед был его самым близким другом. Жаль только, что старый: не хочет или не может играть с ним.

Подходили женщины с соседних пожарищ. Интересовались:

– Будете строиться?

Дед молчал, а Максимка уверенно отвечал:

– Будем.

Погода стояла хорошая, порой даже солнце показывалось из-за облаков. Максимка с утра пробегал по знакомым улицам к базарной площади: там стояли несколько машин и пушек. Постоять около пушки, потрогать ее рукой, было большим удовольствием. Бойцы на посту глядели на него снисходительно. Почувствовав это, Максимка попытался взобраться на ствол пушки, но теперь получил незлой окрик: «Эй, эй!» Все это было почти счастье: бойцы принимали его всерьез. Были здесь и другие ребята – постарше, но они не решались подходить близко, а Максимка решился и оттого получил дополнительную радость.

* * *

Дед Иван заболел. Утром он не пошел на пожарище, а долго сидел после завтрака на чурбачке, потом опять лег. Через полчаса поднялся и снова лег.

– Деда, ты чего?

– Плохо спал ночью, внучек. Ничего, скоро поднимусь.

Но и к вечеру дед Иван не поднялся. Веяло от него жаром, по лицу текли крупные капли пота. Максимка тоже остался дома.

– Деда, ты умираешь?

– Не знаю, внучек. Завтра скажу. Иди гулять.

Были на улице ребята постарше, но у них свои игры. Максимка подходил к ним и скоро возвращался.

– Не интересно без тебя, деда.

Мама и бабушка поставили деду банки на спину и этим сильно испугали Максимку. Дед умирает? Утром, едва проснувшись, шагнул к топчану деда: жив или нет?

– Жив, внучек. Буду жить.

Однако пролежал на своем топчане еще несколько дней. Болезнь его стоила жизни Пеструхи: приготовили для деда бульон. Слезы посыпались из глаз Максимки, когда узнал, что Пеструшки больше нет, а есть горячий бульон. Едва сдержался, чтобы не зареветь.

Но и еще одна беда поджидала всех: выпал снег, засыпал пожухлую траву, нечем стало кормить лошадь. Сено, заготовленное на зиму дедом Иваном, сгорело вместе с домом. Надо было или добыть сена, или продавать Белку.

– Нет! – закричал Максимка, когда услышал такой разговор. Жизнь свою без Белки он не представлял.

Едва поправившись, дед Иван запряг Белку и поехал в ближнюю деревню Коробчино, где у него имелись знакомые хозяева, в надежде получить воз сена в долг. Но скоро вернулся с пустым: в теперешние времена в долг никто не давал. Опять возник разговор: продавать или не продавать? И что можно выручить за хромую лошадь? Если кто-то и купит ее, то на убой. Жалко. Пока решали эту задачу, Максимка караулил Белку, чтобы ни за какие деньги не позволить увести ее со двора, – хоть броситься под копыта.

Но все же случаются и счастливые дни посреди горя. Скоро дед вышел из дома посветлевший: старый друг, дед Семен, опять выручил, сказал, что на воз сена он ему наскребет. Таким образом, и Белка, и Максимка, и сам дед Иван были спасены. Самое интересное, что Белка об этом знала: почти рысью бежала в Коробчино.

* * *

У Максимки было свое постоянное место на широком общем топчане, но он любил улечься под бочок деду и поговорить о завтрашнем дне. Однако дед к вечеру уставал и хотел спать.

– Дед, расскажи, как будет после войны.

– Я тебе уже рассказывал, внучек, – сонно отвечал дед Иван.

– Расскажи еще. Дед, не спи!

– Ну… Хорошо будет.

– Расскажи – как. Я тебе помогу. Проснемся мы рано утром…

– Ну вот… Сам все знаешь…

– Знаю, только забыл. Ну? Проснемся мы рано утром и пойдем… Дед, не спи!

– Проснемся и пойдем…

– Куда пойдем? В лес?

– В лес… В дуброву.

– А зачем?

– За удочками… Найдем хороший орешник и вырежем две удочки. Ошкурим и положим на солнышко подсыхать…

– Дальше, деда, дальше!

– Попросим у Белки длинные волосы из хвоста, и я сплету две лески – тебе и себе. Привяжем лески к удочкам, накопаем червячков…

– Ты забыл, дед! А крючки, крючки!

– Правильно. Есть у меня два крючка: один тебе, один мне. Накопаем червячков и рано утром отправимся на рыбалку. Забросим удочки и…

– Опять ты забыл, дед! А поплавки?

– Да, поплавки. С поплавками плохо: всех гусей немцы съели. Но что-то придумаем… Найдем поплавки!.. Забрасываем удочки и ждем-пождем клева… Вот и первая поклевка у тебя… Пока, однако, слабенькая. Видно, уклеечка… – сонливость у деда прошла, и он уже в который раз рассказал Максимке, какие рыбы есть в реке, как они «клюют» наживку, сколько поймают и, вообще, как будет после войны. Он рассказывал, а Максимка слушал, смотрел в темноту широко открытыми глазами и видел себя, деда, реку, солнце, поднимающееся над лесом, слышал плеск крупных рыб. И чувствовал, какая хорошая будет жизнь.

Весна была солнечной и дружной, уже в начале мая можно было бегать босиком, купаться в Святом озере. Город начинал жить другой жизнью: подбирали помещение для будущей школы, искали учителей, составляли списки будущих учеников. Записали Вовчика в третий класс, поскольку два класса окончил до войны, а Максимку обидели, не записали даже в первый. Вовчик гордился, а Максимка залез на печку и там горько плакал. Занятия должны начаться, как и прежде, осенью, 1 сентября, а пока подростки сами искали занятия.

Вовчик исколесил весь город, нашел себе новых друзей, но Максимку с собой не звал, даже прогонял. А Максимка внимательно следил за ним и – выследил.

Перед торопливым отступлением немцы взорвали все кирпичные здания в городе, кроме церквей и костелов. Впрочем, одну церковь, в которой складировали одежду казненных евреев, все же взорвали. Пожаров в центре, помнится, не было, но от зданий остались только голые стены – без крыш, без окон, без дверей. Задача у них, по-видимому, была простая: лишить город будущего.

За стенами разбитого магазина местная ребятня устроила себе место сбора. Вовчик тотчас тайно примкнул к ним, однако прогнать Максимку ему не удалось: очень интересные назревали события. Кто-то из тех, кто постарше, притащил неразорвавшийся немецкий снаряд, которых было немало в городе. Было решено разжечь небольшой костер, положить снаряд в огонь и посмотреть, что будет. И все получалось, как задумали, уже натаскали хвороста и обгоревших досок, – получился бы хороший салют, если бы не Максимка. Он тоже хотел принять участие в празднике и добыл где-то огромную корягу, тащил ее с трудом, постанывая от натуги, и в конце концов прохожие женщины обратили на него внимание, заглянули в пролом двери, увидели разгоравшийся костер и снаряд. Крик подняли невообразимый, погасили огонь, а через несколько минут здесь уже были солдаты. Вина Максимки в том, что зрелище не удалось, была несомненна – и он получил от Вовчика заслуженный подзатыльник. Вовчик тоже получил от старших ребят, однако все помалкивали. Правда, дед Иван что-то подозревал, весь день ворчал беспричинно, но догадаться не смог. «Спички, – бормотал он. – Коробок спичек… Куда подевался?.. Вовчик, ты не брал спички?» Вовчик так мотал головой, словно хотел свернуть на бок тощую шею, а Максимка спрятался за дом.

* * *

Они увидели друг друга, когда ползали по развалинам большого дома. Долго молча смотрели один на другого, будто соображая, что дальше, потом один сказал: «Я Толик», другой ответил: «Колька». Больше в тот день не разговаривали. О чем говорить?

Толик явился сюда, под Москву, из Украины, Колька из Белоруссии. Бежали вслед за армией. Только и было надежды, что на Москву. А на что еще? На кого? Никого такого уже не было ни у Кольки, ни у Толика.

Зима получилась тяжелой, но немцев погнали. Решили: пойдут опять за армией и будут идти, пока не придут в теплые края, может, к теплому морю, или еще куда, но зимы в их жизни больше не будет. Никогда. А где тепло, там, наверно, и сытно. Всегда.

Вовчик привел их, босоногих, в рваных штанах и рубахах, в дом, попросил мать накормить, чем поставил в тупик: ничего, кроме горшка вареной картошки, у нее не было. Дала по картофелине каждому, чем, как оказалось, очень обрадовала. Однако, мгновенно проглотив их, они продолжали стоять и сверлить глазами горшок. Пришлось повторить. Оказалось – бездомные, из России, и шли следом за армией, но в Мстиславле нашли пустующий еврейский дом – задержались. «Где вы жили раньше, до войны?» – спрашивала мать. «Там!» – неопределенно махали в сторону Смоленска. «Родители у вас живы?» – «Не, нету родителей». – «А куда идете?» – «Туда!» – теперь кивали в сторону Могилева. Имелась у них старая котомка – с ней и ходили по домам за подаянием, а порой и приворовывали. Люди мстиславские в подаянии не отказывали, но и били за воровство без жалости. Эти мальцы и притащили снаряд, который хотели взорвать в разрушенном магазине. «Отдайте спички!» – просил Вовчик, когда салют не удался. «Подожди, – отвечали, – завтра». Оказалось, отыскали еще несколько снарядов и готовили большой салют. «Дальше когда пойдете?» – «Завтра. Отсалютуем и пойдем». – «И я с вами», – сказал Вовчик. «И я!» – с восторгом заявил Максимка и опять заработал подзатыльник.

Коряга, которую притащил Максимка, пригодилась: несколько дней спустя в тихом городе ночью раздался взрыв. Вздрогнула земля, вспыхнуло пламя, но к утру, когда здесь собрались люди, погасло. Обоих мальчишек похоронили в общей могиле. Это были первые похороны после освобождения.

* * *

Сегодня на том месте, где были пожарища Максимки и Евиля, стоит многоквартирный дом. В парке выросли другие деревья. Братской могилы здесь давно нет: бойцов перезахоронили на старом городском кладбище. Не плачьте, матери, не плачьте, сестры, теперь у ваших сыновей и братьев в этом городе свой вечный, оплаканный вами, приют. То место на земле, где лежал парень в белой рубашке с ярко-красным пятном под левой рукой и где Максимка впервые увидел смерть, тысячу раз омыто дождями, и теперь уже никто не знает, где и как это произошло. На другой стороне парка долгое время действовала танцевальная площадка с духовым оркестром, но и она ушла в прошлое. Ушли люди, которые здесь, на площади, славили победу и горевали. Но беспокоит жителей генетическая память: мнится порой далекий 43-й год, солнечный сентябрь, молодой офицер с золотыми погонами: «Не плачьте!..»

Сергей Трахименок

КАК В ЖИЗНИ…

Сергей Александрович Трахименок родился в 1950 г. в городе Карасуке Новосибирской области (Россия). Служил в армии, работал на заводе. В 1981 г. окончил Высшие курсы КГБ СССР. Доктор юридических наук, полковник запаса. С 1990 г. живет в Минске. Член Союза писателей России и Союза писателей Беларуси. Автор книг «Игры капризной дамы», «Заказ на двадцать пятого», «Женская логика», «Синдром выгорания», «Диалектика игры», «Родная крывинка», «Записки “черного полковника”» и др., а также сценариев к кинофильмам «Этьен», «Кент», «Спутники “Сатурна”», «Крепость над Бугом», «Чуть смелее других», «Терновые венки Олимпа» и др. За творческую работу награжден медалью Франциска Скорины и другими почетными наградами.

Писатель часто выступает перед разными читательскими аудиториями в библиотеках по всей стране, где не только презентует свои книги, но и исполняет песни под гитару, декламирует полюбившиеся ему стихотворения.

В одну из первых книг серии «Сучасная беларуская літаратура» – «Душа твая светлая» – вошли рассказы Сергея Трахименка «Суета сует» и «Третья пара туфель». В новом издании серии мы предлагаем вниманию читателей еще два произведения: «Земляки-сибиряки» и «Игла в квадрате».

Что самое притягательное в рассказах Сергея Трахименка? Неожиданность или, точнее, тонкий поворот в неожиданном разрешении человеческой судьбы, что является далеко не постоянной характеристикой этого, возможно, наиболее сложного жанра прозы. Рассказы писателя достаточно драматургичны, кинематографичны, диалоги в них выглядят натуральными, живыми. Герои, с которыми знакомит читателя автор, живут рядом с нами. Иногда даже кажется, что пишет Сергей Трахименок о давно знакомых нам людях…

Игла в квадрате

Санитарка, которую все звали в отделении Семеновной, грузная и неповоротливая, тяжелая женщина, которая, казалось, не могла стоять на ногах, не опираясь на швабру, закончила, наконец, уборку в процедурном кабинете. Алена включила кварц, затем закрыла дверь кабинета на замок и, проходя мимо поста дежурной медсестры, отдала ключ, предупредив, чтобы та не забыла через полчаса отключить кварцевый аппарат.

На выходе из отделения ее встретил больной Катуковский, он же Каток. Неделю назад его привезли, как говорила Семеновна, никакого. Но уже через два дня он оклемался, начал ходить, показав всем свой прилипчивый характер. Молодой, языкастый, с татуированной печаткой на безымянном пальце правой руки, обаятельной улыбкой, сквозь которую, однако, едва просматривалась легкая ирония, он завязал знакомство с большинством женщин в отделении, каким-то чутьем безошибочно определяя тех, кто действительно нуждался в мужском внимании.

– Уже линяете? – спросил он игриво.

– Да, – холодно ответила Алена.

– Куда мне позвонить?

– В Новинки[2]…

Каток сделал коленце, видимо, предполагая, что этим оказывает знаки наивысшего внимания и уважения.

– Ну, тогда до завтра…

– До завтра, – сказала она ему, понимая, что попытки установить с ней контакт были связаны вовсе не с интересом Катка к ней как к женщине. Его, скорее всего, интересовало содержимое маленького отделения сейфа процедурного кабинета, в котором вместе с ампульной наркотикой хранились и таблетки кодтерпина.

Закрывая дверь отделения, Алена заметила, как Каток зэковской походкой покатил к посту дежурной медсестры. Маневр этот был преждевременен. Сестра, конечно, пошлет его подальше. Она не станет болтать с ним днем: в ординаторской врачи, да и завотделением, ушедшая к главному на совещание, вот-вот должна была появиться обратно.

Спускаясь по лестнице в вестибюль, она поймала себя на мысли, что переключение внимания Катка на другой объект слегка уязвило ее. Однако уже на улице забыла и Катка, и коллег. Впереди были домашние заботы.

Алена забежала в гастроном возле универмага «Беларусь». Обычно продукты она покупала на Комаровке[3]. Времени на это уходило больше, но продукты там были дешевле.

– Проигрываешь в расстоянии, выигрываешь в ценах, – говорил сын Виталька, студент политеха, который вчера уехал с друзьями в Брест. И, следовательно, ей нельзя было долго задерживаться на работе.

Втиснувшись в трамвай, она проехала три остановки и пересела на автобус, идущий на юго-запад. На ее счастье, это был экспресс. Значит, скоро она будет дома. Тут Алена хлопнула себя по карману и вспомнила, что забыла на столике в процедурном камфорное масло.

– Может быть, дома осталось чуть-чуть, – вслух произнесла она, понимая, что не сможет забежать в аптеку. Лимит ее отсутствия дома уже истек.

С большой хозяйственной и маленькой дамской сумочками она простояла в проходе две остановки, пока не освободилось место рядом с окном. Алена плюхнулась на освободившееся место, краем глаза заметив бабульку, которая была явно недовольна этим. Та с неприязнью смотрела на Алену. А затем, чтобы в какой-то мере оправдать эту неприкрытую неприязнь, произнесла, ни к кому не обращаясь.

– Понаехали тут…

И хотя фраза не была окончена, всем было понятно, о чем идет речь. Ее не первый раз относили к «лицам кавказской национальности».

Алена не обиделась. Она вспомнила, как у них в отделении лежала Галия Ахметова, которую две старушки из Логойска подвергали такой же обструкции.

Галия искренне возмущалась и говорила, что она белоруска. На что у старушек был один аргумент:

– Якая ты беларуска, – говорили они, – ты на сябе паглядзі…

Старушкам было до лампочки то, что их оппонентка родилась в белорусском селе и является белорусским языковедом.

Вспомнив все это, Алена улыбнулась. Улыбка эта совсем вывела бабульку из себя. Однако, не чувствуя поддержки окружения, она не стала зубатиться дальше, а пошла в голову салона, что-то ворча себе под нос.

За кавказку Алену принимали не только белорусы. Однажды на центральном рынке какая-то чеченка стала говорить о родной крови и предлагать по дешевке маринованный чеснок. Алена еле отвязалась от настойчивой «одноплеменницы».

Впрочем, возможно, предки ее и были кавказских кровей, но где-то еще до пятого колена. Об этом Алене говорила бабка Макрына. А еще она говорила, что дед Алены был вылитый джигит, хотя и родился на Полесье.

Перед самым освобождением Беларуси его расстреляли немцы за то, что он спас четырех детей во время карательной операции.

Было это в деревне под Пинском. Там же был у Алены дом, который ее сестры называли фамильным. И в котором она не была уже много лет.

Из трех сестер она, как тот зеленый горошек, по которому изучают особенности наследственности, единственная пошла в деда. Но в деревне никто не обращал внимания на то, что одна из внучек Макрыны – форменная горянка. В столице же – другое дело… Впрочем, и в столице такое стало случаться в последние годы…

А четверть века назад, когда она приехала поступать в медицинский институт, все было по-другому. Будь ты хоть негром преклонных годов, никто тебе вслед не скажет, не пробурчит афоризм «пра малпу, якая яшчэ і гаворыць»…

В институт она не поступила и с теми же баллами пошла учиться в медучилище, памятуя о том, что самый лучший генерал – тот, кто начинал службу с младших чинов. Закончив училище, она вышла замуж за своего ровесника Аркадия, который тогда работал на городской АТС. Через год родила дочь, а спустя три года – сына. И все было нормально, как у людей, если бы не извечная бабья беда: муж стал пить, и они развелись.

После развода мыслей об институте уже не возникло. Закрутили домашние хлопоты. Детей надо было обуть, одеть, накормить, проследить, чтобы старшенькая не съехала на тройки, а младшенький не попал в дурную компанию.

Аркадий совсем исчез из ее жизни. Правда, однажды все знающие соседки сообщили, что он женился. Но вторая женитьба не изменила его. Пил он по-прежнему, и все больше развивалась в нем черта, которая когда-то была совсем незаметной. В подпитии он, хотя не был агрессивным по натуре мужиком, всегда влезал в споры и разборки собутыльников, а иногда и случайных лиц. Впрягался, как он сам когда-то говорил. Видимо, в одно из таких впряганий получил он по голове железной трубой, а упав, ударился о бетонный поребрик основанием черепа.

Те же соседки сказали Алене, что он находится в девятой больнице, парализованный и потерявший способность говорить.

Новая жена не стала забирать его из больницы, и Алена с младшеньким перевезли папу домой, где он поселился в одной из комнат их двухкомнатной квартиры.

Дети под руководством Алены быстро выучили ритуал обслуживания отца. Дать пить, покормить, по часам перевернуть. А уж массаж, камфорные протирания и все остальное делала она сама. В силу невозможности надолго отлучаться из дома Алена перестала ездить к себе в деревню, да и вообще куда-либо выезжать за пределы городской черты. И, наверное, в качестве компенсации этой добровольной тюрьмы, стены которой совпадали то со стенами квартиры, то с кольцевой дорогой Минска, она вернулась к одному из своих детских увлечений.

Зарплаты постоянно не хватало, и Алена подрабатывала, делая инъекции на дому. У нее была легкая рука. Пациенты ей доверяли. Впрочем, известность «мастера иглы» она приобрела не сразу. Постепенно те, кто верил в ее руку, распространяли слух, который Алена не опровергала. Они говорили, что эта процедурная из рода полесских колдуний. Она может заговаривать зубы, а уколы, сделанные ею, безболезненны. Для тех, кто этого еще не знал, она применяла заморочки, выработанные годами практики. То шлепнет по противоположной ягодице, то скажет какую-нибудь колкость. Но никто за это не был на нее в обиде. Уж лучше тебя предварительно уколет острый язык, зато потом не почувствуешь боли от укола иглой шприца.

Молодые медсестры пытались ей подражать, но чаще всего это им не удавалось, потому что пытались они копировать некую поверхностную сторону ее поведения и разговоров с больными, еще не отдавая себе отчета, что главное в чем-то другом. Впрочем, в чем основа ее мастерства, Алена и сама не знала. Дал Бог талант, и на здоровье.

– Просто у меня большая практика, – говорила она тем, кто пытался выведать у нее секреты искусства.

С этим соглашались. Инъекций за свою жизнь она сделала немало. Но не у всех количество переходит в качество. Взять хотя бы Нору Степановну – вторую дежурную сестру. Ей через год на пенсию. А больные воют, когда она входит в палату со шприцем в руках. Ну, не создана ее рука колоть, хоть ты убей, несмотря на то, что она, так же как и Алена, всю свою жизнь только и делает, что колет.

Однако никто из ее сослуживцев и не догадывался, что практика ее была в другом. Детское увлечение, к которому она вернулась, было вышиванием. Но это были не те женские вышивки, которые барышни шестидесятых годов прошлого столетия делали при помощи ниток мулине и пялец.

Растянув на огромном квадрате основу, Алена вышивала гобелены.

И с этой неполой иглой она управлялась так же ловко, с таким же мастерством и любовью, как с той, что имела наружный срез, внутренний канал и канюлю.

Готовя еду, убирая в квартире, массируя тело парализованного мужа, чтобы не было пролежней, и протирая его камфорным маслом, Алена представляла себя маленькой девочкой, которой мать в тарелку манной каши положила ложку варенья. И она спешит съесть кашу, чтобы потом не торопясь насладиться лакомством. От этой работы-лакомства у нее не ныла спина, не болели руки, и сама работа выпадала из времени и пространства.

Вышивала Алена без рисунка. Усаживаясь за станок, иногда не знала, что у нее получится. Но с первых же стежков выходило так, что она работала, будто по матрице.

Вся прежняя жизнь до переезда в Минск словно отразилась в ее голове и выплескивалась на тканевую основу. Это были картинки полесского жития: густых и мрачноватых лесов; лугов с разнотравьем, в котором преобладали желтые цвета; деревянной бани, хозяйственных построек, почерневших от сырости и времени; кривых ульев, той пасеки, за которую насмерть билась с сыновьями бабка Макрына, когда те хотели продать ее вместе с усадьбой и забрать мать в Пинск.

При всем этом картины нельзя было назвать реалистическими. Но каждый, кто смотрел на эти сочетания цветов, видел именно то, что видела она, только по-своему, словно именно это сочетание служило неким толчком к собственному представлению о том, что было заложено в их содержании и названиях. «Луг» поражал буйством красок, и, несмотря на то, что на картине не было ни одного цветка, зрители иногда перечисляли до десятка их названий. «Лето» удивляло осязаемым зноем, тишиной, в которой ощущалось стрекотание кузнечиков. Фиолетовые краски «Зимнего вечера на Полесье» побуждали искать тепло у теплой печки.

* * *

И только одна картина не была похожа на все творения Алены.

Она называлась «Взрыв». Это был причудливый разброс и переплетение красок, которые мгновенье назад еще были в центре картины. Непередаваемое ощущение мощи, которая сдерживалась некоей оболочкой, а затем разлетелась под влиянием еще большей силы. И именно в этот момент игла художника смогла зафиксировать и передать через краски эту мощь.

К Алене ходили знатоки. Выражали удивление, что она не член Союза мастеров народного творчества. Иногда приходили представители из картинной галереи и предлагали приобрести некоторые из ее работ. В последнее время стала звонить секретарша какого-то «бизнесмена Кондратьева», предлагая купить все картины оптом. Но Алена вдруг заупрямилась. Ей почему-то показалось, что, продав картины, она ничего больше не создаст. И Бог, наделивший ее талантом, лишит ее возможности творить.

Алена поднялась на четвертый этаж, открыла дверь квартиры ключом и, не снимая обуви, прошла в комнату к Аркадию. Слава богу, все было в порядке. Обычно в дни, когда Виталька куда-либо отлучался, она просила дочь Варю присмотреть за отцом. Но вот уже два года та живет с мужем отдельно. Оба зарабатывают деньги на свой угол, и поэтому квартиру они снимают в Фаниполе[4].

Алена зажгла маленькую лампочку ночника. Перевернула Аркадия на бок.

– Все нормально? – спросила она его.

Он хлопнул в ответ глазами. Таким языком они пользовались с первого дня его возвращения в лоно бывшей семьи.

– Виталька уехал в Брест, – сказала Алена.

Аркадий опять хлопнул глазами в знак того, что все это ему известно.

– У, как ты зарос, – сказала Алена и провела по редким волосам бывшего мужа, – в воскресенье будем тебя стричь. Лежи.

Она подоткнула под спину Аркадию две специально сшитые плотные подушки, больше похожие на валики, и пошла на кухню готовить кашу.

Однако раздался телефонный звонок и ей пришлось вернуться в коридор и снять трубку телефона.

– Алена Михайловна? – спросил женский голос.

– Да, – ответила она, узнавая секретаршу «бизнесмена Кондратьева».

– С вами будет говорить Игорь Павлович…

* * *

Семь лет назад она возвращалась домой с работы. Был вечер. Троллейбус, на котором она ехала, неудачно свернул с проспекта на боковую улицу, и у него сорвалось то, что когда-то маленький Виталька называл удочками. Водитель остановил троллейбус, вышел из него и стал манипулировать веревками, но что-то наверху заело, и он влез на крышу.

Пассажиры терпеливо ждали, пока эта процедура закончится, однако случилось неожиданное. Раздался хлопок, салон на мгновение озарился голубоватым светом, и тело водителя, пролетев мимо окон салона, упало на асфальт. Пассажиры высыпали наружу и образовали круг, в центре которого находился бездыханный водитель.

В Алене в этот момент словно что-то включилось, хотя она смутно помнит свои действия в той ситуации. Впоследствии «Вечорка» описала их весьма красочно. Оказывается, Алена сказала всем, что она врач, послала одного из мужчин звонить в скорую, а сама начала делать водителю непрямой массаж сердца. Она никогда не делала этого в своей работе, но однажды была свидетелем, как у них в больнице американские врачи стажировали своих коллег в рамках терапии неотложных состояний на манекене. Сестры называли этот манекен Ванькой и в отсутствие врачей пытались повторить действия реаниматоров.

Скорая прибыла через четверть часа, но Алене удалось «запустить» сердце водителя в течение первых четырех минут, и она могла законно гордиться тем, что именно она сделала все, чтобы тот остался полноценным человеком.

Она уже забыла о случившемся. Но спустя месяц у дверей больницы ее встретил тот, кого сослуживцы после публикации материала в «Вечорке» называли крестником. Он был в парадном костюме и с букетом цветов.

Потом они сидели в кафе «Сосны», пили шампанское, и оба испытывали неловкость, предчувствуя, наверное, что встреча эта может многое изменить в их жизни.

После этого они стали встречаться, так обозначили бы то, что произошло, ее соседки. Разрываясь между заботами о больном Аркадии, детях, путаясь в конспиративных встречах, она тем не менее не бросала своего любимого занятия, хотя и уделяла ему внимание только ночью. И трудно было понять, что придает ей силы – новая любовь или старое увлечение.

Именно тогда появился «Взрыв». Картина, не похожая ни на одну ее прежнюю работу. Впрочем, и последующие тоже.

Их роман, или, как говорили в таких случаях сослуживцы, отношения, продолжался два месяца.

В один из дней сентября, когда листья каштанов уже порыжели и наступило бабье лето, у дверей больницы ее встретила женщина.

– Здравствуйте, – сказала она, – именно такой я вас и представляла. Я жена Николая.

Потом они сидели в кафе «Сосны» и совершенно спокойно говорили каждая о своем. Вероника, как звали жену Николая, не угрожала ей, не пыталась брать с нее клятв не разрушать семью. Все было вполне пристойно. Разговор шел о трудностях вообще. О проблемах воспитания двух девочек, фотографии которых тут же были извлечены из сумочки.

В конце этой встречи Вероника еще раз поблагодарила Алену за то, что она один раз уже спасла ее мужа для девочек. И пригласила при случае навестить их семью.

В тот же день Алена позвонила другу Аркадия, который по-прежнему работал на городской АТС, и попросила посодействовать быстрой замене номера ее квартирного телефона.

* * *

Алена приготовила кашу, покормила Аркадия, промассировала ему спину, перевернула на другой бок и снова ушла на кухню, чтобы уже поужинать самой.

Пока она делала это, мыла посуду, в голове вертелись слова «бизнесмена Кондратьева», который знает о квартирных проблемах Вари. И откуда он о них узнал, прямо какая-то бизнес-разведка. Далее он сказал, что продажа картин по той цене, которую они стоят, может эту проблему решить.

– Ваш ответ? – спросил он.

– Я подумаю, – ответила Алена.

Однако, когда она вошла в свою комнату и стала смотреть на стены, увешанные работами, решимость вдруг оставила ее. Ей опять представилось, что, продав картины, она останется не только с пустыми стенами, но и никогда больше не сможет испытать это сладостное чувство, волшебный процесс, когда из ничего получается что-то.

* * *

Алена провела кошмарную ночь и впервые за многие годы опоздала на работу.

Раздевшись в гардеробе больницы, она поднялась в отделение. В коридоре отделения никого не было. Видимо, заведующая собрала врачей у себя, а средний персонал был уже в сестринской. Открыв шкафчик в процедурном, она увидела, что сестра-хозяйка так и не заменила ей старый халат на новый. Но сейчас это было не главным, шестым чувством она понимала, что произошло что-то из ряда вон выходящее. Запах грозы словно исходил от стен отделения. В дверях показалась сестра-хозяйка:

– Я принесу халат, когда все успокоится, – сказала она, подтвердив худшие предположения Алены.

– А что случилось?

– Вторая палата забастовала.

– Каким образом?

– Отказались колоться у Норы…

– Час от часу не легче…

Алена вошла в сестринскую, когда старшая уже заканчивала то, что в отделении называлось разбором залетов. К опозданию Алены, однако, старшая отнеслась благосклонно, как любящая мать к проступку любимой дочери.

– А вот и Алена, – сказала она, – все свободны, кроме нее…

Сестры быстрей, чем обычно, стали покидать кабинет старшей, из чего Алена поняла, что ей предстоит миссия, от которой многие только что отказались.

– Алена, – сказала старшая, когда все вышли из кабинета, – нужно сделать утренние инъекции второй палате… После Норы девчонки туда боятся…

– Ну, надо так надо, – ответила Алена словами популярной телерекламы, в которой лихой директор предлагает своим подчиненным работать без выходных…

– Вот и прекрасно, – ответила старшая, – за работу…

Алена взяла на посту дежурной сестры листы назначений пациентов второй палаты, просмотрела их, положила, как в старые времена, на крышку от стерилизатора одноразовые шприцы и направилась во вторую, не без основания предполагая, что провокатором забастовки там был, скорее всего, Каток…

– Ну-с, – сказала она бодро, входя в палату, – начнем лечиться.

– Куда будем делать? – не преминул съязвить Катуковский.

Нужно было брать инициативу в свои руки, иначе ей завладел бы Каток.

– Языкастым в язык, остальным в ягодицу, – безапелляционно сказала Алена.

Закончив процедуры, Алена направилась к дверям палаты. Но Катуковский не был бы самим собой, если бы позволил последнему слову не остаться за ним. Он развел руками и произнес иронически:

– Игла в квадрате.

В палате на это не отреагировали. Он был балабон, а балабон должен болтать и к месту, и не к месту – такая у него стезя. И только Алена поняла, насколько точно определил ее сущность Каток.

У процедурного кабинета уже скапливались больные. Алена попросила их немного подождать, зашла в сестринскую, набрала номер телефона Кондратьева и сказала, что продаст ему гобелены.

– Все? – спросил он.

– Все, – ответила она. И, немного помедлив, добавила: – Кроме «Взрыва»…

Земляки-сибиряки

Мы познакомились на пляже курортного поселка у подножья знаменитого Аю-Дага. Пляж не был санаторным, а принадлежал поссовету, а потому не имел присущего лечебным лоска и, по черноморским меркам, был очень мал. В пространство между двумя бетонными волнорезами он с трудом вмещал сотню неорганизованных отдыхающих.

Неорганизованные боролись за место под солнцем, поднимаясь ни свет ни заря, чтобы «застолбить» прокатным лежаком небольшой участок на гальке. Случайно мой лежак оказался рядом с топчаном высокого мужчины, чем-то похожего на Спартака, точнее, на Кирка Дугласа, когда-то сыгравшего эту роль в кино.

Мужчина был достопримечательностью пляжа. Он выделялся среди всех великолепным трехнедельным крымским загаром и еще более великолепной фигурой легкоатлета-десятиборца с сухими рельефными мышцами. В фигуре этой было редкое сочетание мощи и изящества.

Когда мужчина шел по пляжу или выходил из воды, за ним, как подсолнухи вслед за солнцем, поворачивали свои широкополые шляпки все дамы нашей галечной косы.

Но мужчина ни на кого не обращал внимания, и я был удивлен, когда он спросил меня:

– Сибиряк?

В голосе его мне послышался нездоровый интерес. Так спрашивают о редкой болезни или тайном пороке, и я чуть было не ляпнул глупую остроту о каторжном клейме, которым помечены сибиряки, но в последний момент сдержался и ответил коротко, чтобы не продолжать разговор.

– Да.

Мужчина, видя мою ершистость, улыбнулся, и к дугласовской ямочке на подбородке прибавились еще две ямочки на щеках.

– Не сердитесь, – сказал он, – любопытство мое от ностальгии… Я родился и вырос в Новосибирской области… служил на Дальнем Востоке…

Познакомились. Соседа моего звали Виктором. В Крым он приехал из Липецка.

Через час мы были с ним уже на «ты», а к вечеру того же дня я знал о нем больше, чем он обо мне. Объяснялось это тем, что говорил в основном он и говорил о прошлой своей жизни. Выходило так: лучшие годы он провел в Сибири, лучшие люди – тоже в Сибири, и так далее.

Я посмеивался над ним, потому что со многими его доводами был не согласен, но он не обращал на это внимания.

– Вот брошу Липецк и уеду в Сибирь, – мечтательно говорил Виктор, – там жизнь…

Он приехал в Крым с женой и дочкой, но тем не понравился неорганизованный отдых, и они улетели к теще, а зять остался погреться на солнце еще недельку.

Три дня мы вместе купались, загорали, ходили обедать в летнее кафе рядом с пляжем. На четвертый день он пришел поздно, когда все места на пляже были уже заняты.

– Улетаю сегодня, – сказал он. – Я разденусь у тебя?

– Конечно, – ответил я, – а почему так спешно?

– Дела, – произнес он неопределенно и пошел в море.

Искупавшись, вернулся ко мне и уселся на лежак. Помолчали. Он достал часы, взглянул на циферблат:

– Пожалуй, успею еще раз искупаться.

– Разумеется, – ответил я, хотя не знал, сколько времени у него в запасе. – Все хотел тебя спросить: как ты определил, что я сибиряк?

Виктор самодовольно усмехнулся:

– У меня дар ясновидения. Это мне в работе, знаешь, как помогает? Приходит ко мне, скажем, малец лет семи-восьми и лопочет, мол, хочет заниматься легкой атлетикой… А у самого ручки-веревочки, ножки-камышинки, от сверстников в развитии отстает… И данных у него нет, и наследственность ни то ни се, а я вижу – из парня будет толк. Вижу, что работать он будет не в пример развитым одногодкам, и компенсирует отставание, и вперед уйдет, и к пятнадцати годам не сменяет легкую на дискотеки и прочие молодежные развлечения… Вот так… Я и профессию себе выбрал потому, что в себе этот дар открыл. Дар ясновидца… Это тоже, кстати сказать, в Сибири было… в Новосибирске…

– Ну, про Сибирь потом, – перебил я его. – Ты мне скажи, как ты узнал, что я оттуда.

Он снова усмехнулся и ответил:

– По загару было видно, что ты приехал только-только. На пляж пришел в начале седьмого, а выглядел как огурчик… Значит, ты приехал или прилетел оттуда, где трех – четырехчасовая разница во времени. Уловил? Во-вторых, загар у тебя был не бронзовый, как в Крыму, а наш, сибирский, – красновато-черный.

Ну и в-третьих. Ты на отдых приехал, а на пляж ходишь, как на работу, – собранный, деловой. Не умеешь раскрепощаться, не умеешь отдыхать. Это тоже нам, сибирякам, свойственно. Понял?

– Да, – покачал я головой, – тебе психологом надо работать, а не тренером.

– Одно другому не мешает, – и опять начал говорить о Сибири: – Пятнадцать лет назад после срочной жил я у родителей в поселке Чистоозерное Новосибирской области… Отдыхал… Сам знаешь, как по дембелю отдыхать: спал до обеда, по вечерам – на танцы, дискотек тогда не было, с девчонками гулял до утра. Не сморчок в стакане был – старшина первой статьи, в общем, вел ту жизнь, о которой на флоте три года мечтал. Жил без забот. Правда, мыслишка одна тревожила: а что потом, что дальше? Но я ее гнал от себя. Авось на что-нибудь решусь. Учиться пойду или работать… Была бы шея…

Ну вот, сижу я как-то дома, и ко мне, как смерч, врывается тренер поселковой ДЮСШ Коля Братов, весь из себя деловой… Он старше меня года на три был, к тому времени физкультурный техникум закончил и уже пару лет отработал в школе.

Коля был местным пижоном. Роста он небольшого и, как большинство коротышек, старался выглядеть выше – носил туфли на огромных каблуках. Даже в жару не снимал светлый кримпленовый пиджак, полы которого по тогдашней моде были вечно расстегнуты и обнажали широкий, как лопата, красный галстук. Уже значительно позже, когда смотрел в записи матчи наших хоккеистов с профессионалами, понял я, что одежду и манеры Коля позаимствовал у хоккейных тренеров – и наших, и канадских. Но тогда я этого не знал, и взрослый вид Братова поразил меня.

Братов начал без предисловий:

– Есть необходимость заткнуть дыру в эстафете четыре по сто и в шведке. Как? Не деквалифицировался?

Я хотел объяснить ему, что на крейсере бегал другие дистанции, не такие прямые, и в основном от кубрика до боевого поста, но сдержался и сказал:

– Подумаю.

А надо сказать, что до армии я прилично сотку бежал. Один раз за одиннадцать пролетел, – а это первый разряд… Жаль, результат не засчитали – ветер попутный был…

В тот же день я взял у Братова секундомер и вечером на стадионе пробежал сто метров раз, другой… Чуть-чуть за двенадцать вылез. Отяжелел на флотских макаронах, но Братов меня успокоил: мол, для команды этого достаточно, – и я решил ехать.

Братов вез в Новосибирск на взрослые соревнования бывших десятиклассников. Они только что выпустились, были чрезмерно самостоятельны и даже нахальны, на меня посматривали как на что-то доисторическое.

Перед поездкой Братов меня проинструктировал: я не должен был звать его Колей, а только Николаем Панкратьевичем; не должен был вмешиваться в тренерскую работу и руководство командой.

– Ты едешь отдохнуть за казенный счет, – пояснил он, – я на тебя не ставлю.

Коля и на других своих воспитанников не ставил, кроме средневички Ольги Коротун. Ольга была звездой команды и надеждой Братова. Прошлым летом она выиграла первенство области среди старших школьников, а в этом году Коля хотел ее «обкатать» на взрослых соревнованиях. Хотя правильней было бы сказать, не «обкатать», а показать Ольгу.

Ольгу я знал, разумеется, насколько может знать восемнадцатилетний парень, уходящий в армию, девчонку четырнадцати лет, живущую через три дома от него.

В детстве Ольга была, можно сказать, достопримечательностью нашего квартала. Правда, со знаком минус.

Родилась она в семье Федора Коротуна, составителя вагонов на железнодорожной станции, у которого долго не было детей, и вот, наконец, на стыке четвертого и пятого десятка жена забеременела. Коротун, который был чуть старше своей супруги, от счастья ошалел и стал хвастаться соседям, что на старости лет Бог послал ему наследника. Соседи посмеивались и спрашивали в шутку:

– Почему у него такая уверенность? Уж не клал ли он кобуру под подушку?..

В общем, ошибся составитель, родилась девочка, но, видимо, старания Коротуна не пропали даром. У девочки был мальчишеский характер, а упрямства столько, что и на трех пацанов с лихвой хватило бы. Да и похожа она была на мальчишку: рыжая, курносая и с таким упрямым взглядом исподлобья, что от него хотелось глаза отвести.

В первом классе Оля умудрилась довести до слез молодую учительницу, выпускницу педучилища. Досконально я эту историю уже не помню. Помню только, что целая война шла в классе из-за места. Учительница рассадила всех по собственному усмотрению, но Ольга на перемене уселась там, где сама хотела, «переселив» довольно жестким образом мальчишку-одноклассника. После перемены появилась учительница и очень удивилась тому, что Ольга сидит на чужом месте, а одноклассник с красным ухом – на Ольгином. Справедливость тут же была восстановлена, но через перемену Ольга опять сидела на облюбованном месте. История эта повторилась еще несколько раз, пока отчаявшаяся учительница не пошла на крайнюю для первоклашек меру – пригласила в школу родителей.

После беседы с учительницей старый Коротун – стыдно говорить – взялся за ремень и, говорят, с чувством отходил «наследника». Об этом знал весь квартал, так как во время экзекуции из дома Коротунов раздавался плач и даже крик. Это плакала мать, а дочь не проронила ни слезинки.

Вот такая была девчонка.

И уж если она что-то задумала, то не было такой преграды, которая могла бы ее остановить.

Еще дошкольницей она любила самостоятельно хозяйничать в доме. Благо родители – железнодорожники и работали в одну смену, так что никто ей не мешал делать то, что вздумалось.

В отсутствие родителей от соседей по дому только и слышалось:

– Оля! Ты зачем собираешь щепки? Оля! Ты зачем тащишь уголь?

– Зачем, зачем, – отвечала Ольга, как некрасовский Мужичок с ноготок, – печку топить.

– Оля, прекрати, – волновались соседки, но та их не слушала и продолжала волоком волочь в дом ведро с углем.

Через четверть часа соседки замечали дымок над трубой – Оля топила печь, а они по очереди забегали в дом Коротуна приглядеть, чтобы ребенок не сгорел, да, избави бог, огонь не перекинулся на их избы.

Такой я ее знал. Но на вокзале увидел совершенно иную девушку. Удивительно, как я мог не заметить ее раньше, наверное, спал долго. Она выросла, оформилась, и от той девчонки остался только курносый нос…

В Новосибирске нас как самую малочисленную команду разместили в гостинице при стадионе.

Гостиница как гостиница. Комнаты на двоих, кровати деревянные. Только в номерах окна большие и потолок скошенный – гостиница под трибунами располагалась. Здесь же, шокируя наших школьников развязными манерами и джинсовым облачением, проводила сборы местная футбольная команда. Их тренер пытался держать футболистов в ежовых рукавицах: он лично «отбивал» команду, лично приходил на подъем, а по вечерам, собираясь домой, строго наказывал администраторшам, молодым женщинам, докладывать ему обо всех случаях нарушения режима, особенно о самовольных отлучках после отбоя. Питомцы знали о поставленных администраторшам задачах и откупались шоколадками. И если бы тот тренер обладал таким даром ясновидения, как у меня, он смог бы точно вычислить, сколько его воспитанников отсутствовало ночью, – стоило лишь посчитать шоколадки, которые по утрам администраторши перекладывали из холодильника в сумочку…

Ну, я отвлекся. На том стадионе была прекрасная тартановая дорожка, она с результата на сто метров добрых две десятки сбрасывала. Я бегал там до армии, помню. Но, наверное, я действительно отяжелел и потерял былую резвость – не помогла мне дорожка: как и в поселке, пробежал я за одиннадцать и девять… В тот же день был забег на полторы тысячи метров, и звезда нашей команды не вошла даже в десятку лучших.

Братов вышел из себя. Он накричал на Ольгу, наговорил ей, что не будет с ней работать, что ей не стоило приезжать в Новосибирск, что она бездарь, что… В общем, наговорил он ей много чепухи, которую в случае провала говорят не столько тренеры, сколько плохие режиссеры.

Видимо, всем этим Братов пытался как-то вызвать в Ольге спортивную злость, но он ошибся. Он не знал Ольгу так, как знал ее я. Она не оправдывалась, ни слова не сказала, а только исподлобья, как когда-то в детстве на учительницу, посмотрела на Братова, и тут я понял: звезда наша закатилась… Да и, если честно говорить, я не верил в то, что Ольга сможет стать хотя бы призером. Упрямства в ней было много, но на нем одном далеко не уедешь… Коле бы с ней над техникой поработать, да и с тактикой бега на средние дистанции ознакомить не мешало бы, но тренер был такой же упрямый, как и Ольга, и видел во всем лишь ее нежелание работать. После воспитательной беседы с лидером Коля под горячую руку отругал всю команду и исчез, предоставив школьникам делать все, что вздумается… И они, воспользовавшись этим, группками разбрелись по городу.

Я повалялся в номере и тоже пошел в город. В коридоре гостиницы встретил Ольгу, ершистую и настороженную, как ежик в опасности. Не знаю, что меня дернуло, но я уверенно, как взрослый человек такому же взрослому, сказал:

– Перестань дуться, соседка. Пойдем в луна-парк, посмотрим, что это такое.

Ольга согласилась, и мы пошли к ДК Октябрьской революции, рядом с которым разместился луна-парк – площадка с аттракционами, невиданными доселе в Сибири. В Новосибирске в то время только и было разговоров, как об этих аттракционах. Особенно много говорили о «страстях», которые ожидают желающих посетить комнату неожиданностей.

В парке мы смотрели американские горки, выиграли в кегельбане две пластинки жевательной резинки, купили мороженое.

Я время от времени посматривал на Ольгу. Окружающее мало ее трогало, она по-прежнему была похожа на свернувшегося ежика: коснешься чуть – и в пальцы твоих рук вонзятся колючки.

– Пойдем в комнату неожиданностей, – предложил я.

– А что это? – спросила Ольга.

– Черт его знает, там посмотрим.

И мы, взяв билеты, стали в конце длинной очереди новосибирцев, жаждущих попасть в комнату неожиданностей…

Хлоп – это в голову моего соседа попал большой оранжевый мяч, посланный нетвердой еще рукой пятилетнего малыша. Мяч тут же был возвращен владельцу, тот получил шлепок от родителей, а мой собеседник продолжил рассказ:

– В очереди мы стояли долго. Двигалась она медленно, и чем ближе мы подходили к пологу, за которым притаилась неожиданность, тем настороженнее становилась моя спутница. Таким образом, замысел мой как-то отвлечь ее от сегодняшнего проигрыша, снять напряжение провалился. Подошла наша очередь. Мы сели на двухместную тележку и с грохотом въехали во тьму комнаты. Тележка прошла под страшным пауком, мохнатые лапы которого едва не коснулись нас. Затем направилась прямо на открытый гроб, в котором в позе мыслителя сидел желтоватый скелет, но перед гробом свернула в сторону и понеслась дальше… Что там было еще из страстей земных и неземных, не помню, только в самом конце нашей дороги Ольга чуть взвизгнула, чего я от нее не ожидал, и прижалась ко мне – видимо, что-то ее напугало… Через секунду мы выехали из тьмы. Светило солнце. Все страхи были позади, и я рассмеялся. Засмеялась и Ольга…

– Знаешь, – сказал я ей, – я тебя специально не предупредил: в этой комнате есть невидимая рука, – тех, кто боится, она либо за нос хватает, либо щелбана дает…

Ольга опять засмеялась и сказала, что ее эта рука погладила по голове и что она сначала испугалась, а потом перестала бояться…

Мы еще погуляли по парку и вернулись в гостиницу. Прощаясь, я пожал ей руку:

– Ты не огорчайся проигрышу, завтра у тебя все будет в порядке. Недаром же тебя рука погладила… Это счастливая рука.

Она со мной согласилась.

На следующий день ей предстояло бежать три тысячи. Коля Братов в воспитательных целях, наверное, не обращал на Ольгу внимания. И тогда я нарушил договоренность и стал сам готовить ее к забегу… Дали старт – Ольга побежала так же нескладно, как и вчера, но мощно и упрямо. Она бежала два круга первой, затем ее обошли две взрослые соперницы. Однако через круг Ольга опять вырвалась вперед, потом она снова отстала. Я смотрел на забег и хотел одного – чтобы Ольга сошла с дистанции, иначе более опытные, взрослые конкурентки доведут до того, что она о беге и думать забудет… Но случилось невероятное: на последней двухсотметровке Ольга ускорилась и первой пришла к финишу…

Что творилось на стадионе после забега, трудно описать. Когда бегут взрослые, а среди них девчонка, разумеется, все болеют за нее… а земляки тем более. Когда Ольга первой пересекла линию финиша, вся поселковая братия вскочила и начала визжать, кричать и прыгать, даже Коля Братов забыл, что он тренер и руководитель, – скакал и визжал вместе со всеми. Но больше всех, разумеется, успеху Ольги радовался я. Я орал ей с трибуны:

– Это счастливая рука… я же говорил… я же говорил!..

– Вот после этого я и решил стать тренером, – закончил мой собеседник. – Поехал в Омск, поступил в инфиз, закончил его, работал там же, да черт дернул перебраться в Европу. Нет, не подумайте, что я неудачник. У меня все хорошо… Один из моих барьеристов стал призером первенства Союза… Вот так!..

Виктор замолчал, поднялся с лежака и снова пошел купаться. Когда он вернулся, я предложил:

– Провожу тебя до автобуса.

Он не стал возражать. Мы взяли вещи, лежак и, рискуя наступить на отдыхающих, двинулись к выходу. Навстречу нам, с таким же риском наступить кому-нибудь на голову, мчался с лежаком претендент на освободившееся место.

На автобусной остановке, когда водитель уже объявил в микрофон отправление, я спросил Виктора:

– А что с Ольгой-то стало? Ты не встречался с ней больше?

– Ну как же! Она в то же лето поступила в какой-то техникум… Почти без экзаменов: видимо, кто-то из тренеров видел, как она три тысячи выиграла. Правда, отучившись в техникуме, она бросила спорт… Сейчас живет в Новосибирске… Замужем, двое детей.

– Автобус отправляется, – повторил водитель.

– Да, – добавил Виктор, став на первую ступеньку, чтобы шофер не закрыл дверь, – видел я ее года два назад… случайно. Был в Новосибирске на соревнованиях… Обрадовался, как мальчишка, а она – наоборот. Я ей говорю: «Ты помнишь луна-парк, комнату, счастливую руку? Эта рука и для меня стала счастливой. Я нашел себя…» А она отвечает: «Витя! Я думала, что это ты меня по голове погладил…» Вот так!..

Виктор поднялся на ступеньку выше, дверь мягко захлопнулась, и автобус, выбросив сиреневое облако выхлопных газов, тронулся, увозя от меня моего знакомого с великолепным крымским загаром, фигурой многоборца и даром ясновидения.

Алесь Кожедуб

ЖИЗНЬ КАК ИСПЫТАНИЕ

Алесь (Александр Константинович) Кожедуб родился в 1952 г. в городе Ганцевичи Брестской области. Окончил филологический факультет Белорусского государственного университета (1974) и Высшие литературные курсы при Литературном институте имени А. М. Горького в Москве (1985). Работал учителем в сельской школе Логойского района, потом был младшим научным сотрудником Института языкознания имени Я. Коласа АН БССР, редактором на телевидении, в журналах «Маладосць» (Минск) и «Слово» (Москва). Занимал должности главного редактора издательства «Советский писатель», заместителя главного редактора «Литературной газеты». Член Союза писателей Беларуси и Союза писателей России.

Пишет на белорусском и русском языках. Первые рассказы вышли в печать в 1975 г. Более 20 книг прозы и исторической публицистики его авторства изданы в Москве и Минске.

Рассказы Алеся Кожедуба, включенные в сборник, по своему содержанию охватывают большой временной период – от гражданской войны на территории Беларуси до наших дней.

«Золотая свинья» – так назвал российский император Николай II одного из представителей рода Тышкевичей. Во время гражданской войны имение Тышкевичей было национализировано, а сам граф, уже немощный старик, отправлен в Польшу. Руины охотничьего дома на берегу реки Ислочь остались как напоминание о грозных временах перелома.

Рассказ «Комендант» Алесь Кожедуб написал о своем дяде, прошедшем Советско-финскую и Великую Отечественную войны. Разведчик-диверсант, он несколько раз выбрасывался в тыл врага и, вопреки всему, выжил. Сразу после Второй мировой он был назначен комендантом одного из немецких городков, но не выдержал испытаний, которым подвергался человек военной закалки в мирной жизни. Во время попытки жителей городка вручить ему денежное подношение комендант едва не расстрелял делегацию, за что и был уволен из рядов вооруженных сил.

В рассказе «Лобио» действие происходит в Сухуми. Герой рассказа, студент минского университета, гостит у своего однокурсника. Он очарован и жизнью курортного города, и юной девушкой-грузинкой, и чачей бабушки Мананы, практически не говорящей по-русски. Апофеозом рассказа является процесс приготовления лобио, когда вместе с ингредиентами блюда смешиваются и национальные традиции.

В рассказе «Денискин папа» повествуется о казусах, случающихся с новыми русскими в Европе. К группе молодых людей, отдыхающих во Франции на Лазурном берегу, присоединяется отец одного из парней – московский предприниматель. Папа появляется навеселе посреди ночи, и налаженная жизнь отеля летит кувырком…

Денискин папа

1

Наконец-то они собрались: Денис, Настя, Влад, Инесса и Дарья. Два парня, три девушки, но для них это не имело значения. Да, Владу нравилась Настя, однако все знали, что еще больше ему нравятся мускулистые блондины с серо-голубыми глазами. Во всяком случае, Влада иногда встречали в их компании. Но у ребят не было принято лезть в личную жизнь друг друга.

Этим летом они договорились встретиться в Сан-Тропе – и вот это случилось. Денис, Инесса и Дарья прилетели из Москвы, Влад – из Лондона. Настя была местная, жила в Монако. Ее и заставили заказывать отель, хотя каждый из них мог посидеть часок-другой в интернете и выбрать подходящий вариант. Но поручили ей – и она честно прошерстила все отели и остановилась на «Плазе». Да, чуть дороже, чем прочие, но они, в конце концов, не самые бедные. Даже Инеска устроилась на работу в журнал мод и теперь пищала, что жизнь кончилась. Но, во-первых, она мечтала о такой работе, а во-вторых, теперь не надо у стариков одалживаться. У остальных папы были бизнесмены-банкиры, и дети по полной программе использовали эту гримасу фортуны. Европа для них была родным домом, а Сан-Тропе – любимой детской, в которой куст цветущего рододендрона привычен, как ночной горшок. Хотя и горшков у них не было, детишки выросли в памперсах.

Однако и отморозками вроде стритрейсерши Мары, через день бьющей «гелендвагены» на московских проспектах, они не были. Приличная молодежь, живущая в свое удовольствие. Немножко выделялась Настя русской статью и живым умом, но и это никому не мешало. Влад хоть и кряхтел, что Настя не хочет рука об руку идти с ним в светлую старость, но легко утешался с теми же блондинами. У него был несомненный плюс в виде особняка в Лондоне, но Настя только посмеивалась, когда Влад приглашал ее в гости.

– Тебя мама любит, – недоумевал он. – А она даже себя раз в год любит.

– Я ее тоже люблю, – отвечала Настя. – На нее и мой папа поглядывает.

– У папы мама, – вздыхал Влад. – Она его никому не отдаст.

– Не отдаст, – соглашалась Настя.

– А вот мы могли бы…

– Не могли, Владик.

И Влад вынужден был напиваться. Но, опять же, не до состояния риз. В их компании это вообще случалось крайне редко. Ребята были благоразумной молодежью, в отличие от старшего поколения.

2

Итак, они слетелись в Сан-Тропе, разместились в двух номерах, мальчики налево, девочки направо, и приготовились отдыхать. Впрочем, готовиться к этому ребятам было не надо, умение отдыхать у них было в крови, даже у Инессы.

Компания собралась в номере у девочек с намерением определиться на сегодняшний вечер.

– Живешь на съемной квартире? – спросил Влад Инессу.

– Где же мне жить? – пожала та плечами.

– Лизка махнула в Тбилиси.

– Я, как Лизка, не умею.

Лизка тоже была из их компании, но недавно вышла замуж за тбилисского скульптора и укатила в Грузию.

– Отрезанный ломоть, – сказал Денис.

Все знали, что Лизка ему нравилась, и испытующе посмотрели на него. Товарищ держался молодцом. Они были удовлетворены.

– «Ничто нас в жизни не может вышибить из седла, такая вот поговорка у майора была», – продекламировала Настя.

Все засмеялись.

– Я не майор, я полковник, – насупился Денис.

Инесса хохотала громче других, и все это заметили.

«И пусть, – подумала Настя. – Инеска в своем журнале похудела и стала очень хорошенькая».

Инесса взглянула на нее и покраснела. Денис тоже закашлялся.

Дарья подошла к бару и сделала себе бакарди-колу.

«Никому не хочется быть чужой на празднике жизни, – спрятала глаза за солнцезащитными очками Настя. – Даже мне».

– Сделай и мне, – сказала она.

Дарья с удовольствием налила ром и колу в стакан. Она вообще все делала с удовольствием, и это ей шло.

3

– Куда сегодня отправимся? – спросил Денис.

– Танцевать! – хором сказали девушки.

– В наш клуб? – уточнил Денис.

– Конечно!

Дамы были непреклонны, и парням оставалось лишь покориться.

– Вечером мой папа приезжает, – вдруг вспомнил Денис.

Все уставились на него.

– К нам? – после паузы спросила Настя.

– Увы! – развел руками Денис. – Сказал, других отелей он не знает.

– Ты уже сказал на ресепшен?

– Сказал, – вздохнул Денис. – Я его в другом конце коридора поселил.

– Это не спасет, – сказал Влад. – Он нас в любом конце достанет.

Ребята знали папу Дениса. Это был крупный бизнесмен.

– Он ненадолго, – попытался успокоить друзей Денис. – Денек-другой гульнет – и домой.

– Дела? – нарочито серьезно спросил Влад.

Все снова расхохотались.

– А у нас нет дел, – поставила точку Настя. – Кто-нибудь идет со мной играть в теннис?

В теннис с Настей никто играть не хотел. Это была ее любимая фишка на отдыхе. Куда бы Настя ни приезжала, на следующий день у ее отеля выстраивалась очередь из «ламборджини», «порше» и прочих «гелендвагенов». Не заметить сто восемьдесят сантиметров исключительной красоты было нельзя, и кавалеры разных национальностей и состояний съезжались попытать счастья.

– Сыграем? – взмахивала ракеткой Настя.

– Йес, – отвечал соискатель с зачатками мышц на тощих руках и ногах.

А дальше начиналось «избиение младенцев». До шестнадцати лет Настя профессионально занималась теннисом, но потом здраво рассудила, что простые человеческие радости гораздо приятнее изнуряющей беготни по корту. Но помахать ракеткой в свое удовольствие она любила.

Своей подачей некоторых кавалеров Настя просто «выносила с корта».

– Жив? – участливо спрашивала Настя.

– Йес, – шептал кавалер.

Мало кто из них после игры в теннис появлялся на следующий день у ее отеля.

– Выживает сильнейший, – пожимала плечами Настя.

Денис и Влад, несомненно, относились к сильнейшим. Денис иногда соглашался побыть ее спарринг-партнером, но он тоже когда-то занимался теннисом.

Сегодня, правда, у него было лирическое настроение.

– Лучше искупаться, – сказал он.

Дарья вышла на лоджию, глянула вниз и вернулась.

– Начали выползать, – сказала она.

– Что за народ? – спросил Влад.

– Старичье, – поморщилась Даша.

– Здесь других не бывает, – согласился Денис.

– На море никто не хочет? – спросила Инесса.

Все с удивлением посмотрели на нее. Купаться в море в Сан-Тропе считалось дурным тоном.

– А мне нравится, – вдруг встала на сторону подруги Настя. – Жарко, правда, пойдем вечером или завтра утром.

Но Насте можно было все, даже купаться в море.

4

Ребята поплавали в бассейне, съели заказанную пиццу, выпили в баре кофе, и в шесть вечера перед ними предстал Денискин папа. Был он в темных очках, цветастой безрукавке и шортах.

– Петр Денисович, – представил его друзьям Денис.

– Куда отправимся? – игриво спросил папа. – Где здесь можно оторваться по полной?

Никто ему не ответил. Ребята изучали Денискиного папу с разной степенью удивления и сарказма.

– У нас своя программа, – прервал затянувшуюся паузу Денис.

– Понятно, – усмехнулся Петр Денисович. – В таком случае, у меня тоже своя программа. Единственное, о чем я вас попрошу, – ведите себя прилично. О русских, знаете, всякое говорят. Особенно сейчас.

Папа снял с носа очки, помахал ими и скрылся за дверью.

– Он как, не сильно буйный? – посмотрела на Дениса Настя.

– Вроде, нормальный, – пожал тот плечами. – Я с ним давно не отдыхал.

– Большому кораблю большое плаванье! – расхохотался Влад.

– По-большому плавают только в Лондоне, – хмыкнула Настя. – Я скоро к тебе приеду.

– Жду! – Влад театрально приложил руки к груди. – И мама ждет, и наш клуб…

– И мы хотим! – запищали Даша с Инессой.

– Всех жду! – повел рукой в сторону лоджии Влад.

Видимо, ему казалось, что именно в том направлении находится Лондон.

«Может, выйти за Влада замуж?» – подумала Настя.

Влад вздрогнул и выжидающе уставился на нее.

«Нет, не сейчас, – вздохнула Настя. – Пусть в гендерном вопросе определится».

Влад тоже вздохнул. У них вообще многое происходило синхронно, Настя это давно заметила.

5

Поход по боевым местам, как назвал сегодняшнее мероприятие Денис, удался на славу.

Ребята посетили два бара на набережной и закончили в своем любимом танц-холле. Танцевали в основном девушки, но это тоже была их традиция: мужчины пьют, народ трудится в поле. Иногда девушкам удавалось вытащить из-за стола Влада, но ненадолго.

– Сегодня Инеска зажигает, – глянул через плечо Денис.

Инесса отплясывала с негром. У того был несколько зачумленный вид, но тем не менее он во всем подыгрывал девушке. В конце танца Инесса запрыгнула негру на спину, и они едва не рухнули под ноги публике, взявшей их в кольцо.

– А пусть знают русских, – сказал Влад.

– Ты-то чем занимаешься? – посмотрел на него Денис.

– Бизнес, – неопределенно сказал Влад.

1 Мстиславль – древний (889 лет) город в Могилевской области.

2 Здесь имеется в виду психиатрическая больница.

3 Комаровка – центральный рынок в Минске.

4 Фаниполь – поселок под Минском.

Продолжить чтение