Читать онлайн Записки молодого специалиста бесплатно

© Казарновский М. Я., 2024

© Оформление. Издательство «У Никитских ворот», 2024

К читателю

В 2022 и 2023 годах московское издательство «У Никитских ворот» выпустило в свет две очередные мои книги: «Мое счастливое детство» и «Моя счастливая юность». Естественно, напрашивается трилогия. Что я и делаю, предлагая читателю третью книгу – «Записки молодого специалиста».

Эти записки – записки специалиста, только-только окончившего учебное заведение. Куда, кстати, советская молодежь очень даже стремилась.

Да и годы были. На свет появлялись так называемые шестидесятники. Рождественский, Гладилин, Вознесенский, Окуджава, Некрасов, Аксенов, Ахмадулина, Евтушенко. Масса других, талантливых, веселых, спорщиков и серьезных критиканов.

Мы в нашем Институте рыбного хозяйства и океанографии к этой категории не относились. И мало что читали. Да и некогда читать – столько забот.

Я к тому же, по старой памяти грузчика, продолжал на Рижском разгружать сельхозпродукцию[1]. Помогая маме. Да и чего скрывать, Галимзя меня не забывала. А я, уже полноправный студент, становился все смелее и смелее.

В общем, наступал 1956 год, окончание и – распределение. Институт распределения специалистов был создан правильно. Три года отдай государству, которое тебя учило и вразумляло, а затем – ищи и дерзай.

Страна большая, приложить свои знания и набраться опыта – милости просим. Тем более что опытные «мастера-наставники» в один голос радостно тебе, молодому, твердили: забудь все, чему тебя учили. И начинай делать дело. То есть ставить невод, выбирать рыбу и постигать нашу простую советскую трудовую школу – после невода, когда руки опухли от холодной, охотоморской, например, воды, – взять полстакана – да не хочешь, а возьмешь.

Так вот, страна большая и живет по нашим понятным законам. Например – прописка. В Москве, равно и в иных городах, она необходима. Без нее ты не попадешь на работу. И в больницу тебя, не приведи Господь, не примут. А из города уехал – прописка тю-тю. То есть тебя, конечно, с радостью пропишут в Мухосранске. Со всеми вытекающими.

Но есть и лазейки. Они везде есть. Только найди эту щель. И – юрк. Вот так вот.

У нас эта щелочка называлась «бронь». Значит, ты едешь уж в такую тьмутаракань, что и Мухосранск с Раскукуевым покажутся раем. А ты едешь, и едешь, и едешь. И вовсе не за запахом тайги. А имеешь бронь. Значит, через три года вернешься свободно, честно и не будешь обивать пороги районного отделения милиции и домоуправления.

Вот так я полетел на Сахалин. Тут же прочитал Чехова – о Сахалине. Нет, не жалел. Только боялся – справлюсь ли я с задачами: активно достраивать социализм через рыбную промышленность. Которая к описываемому времени, 1956 году, была на острове главная.

И еще. Я сознательно опускаю личные, семейные, жизненные особенности молодого специалиста. Читателю, к сожалению, почему-то очень интересно узнать про жену или подруг автора, а не про становление в жизнь молодого специалиста.

Я хочу написать о том, как молодой, практически не умудренный ничем, «домашний» попадает на первую серьезную работу, где уж точно срочно нужно забыть, чему тебя учили. А постигать совершенно иные премудрости. Которые и поведут тебя дальше по жизни.

И, наконец, в конце обращения к дорогому читателю вот что хочу сказать. Я был счастлив, хоть, конечно, пришлось и хлебнуть. Совсем не того, о чем читатель сейчас подумал.

Но – жизнь течет. Ее не остановишь. И кто вспомнит мои события на Сахалине, которые казались мне такими значимыми. А на самом деле – пара пустяков.

Так вот, вперед – о «пустяках».

Кстати, обрати внимание, дорогой читатель, я пишу не историческое исследование славного прошлого страны под названием СССР, а беллетристику. И давно хорошо известно – о чем бы литератор ни писал, он все равно пишет о себе.

Мои рассказы о сахалинских рабочих моментах, знакомствах и разного рода происшествиях – это, как ни странно, рассказ о тех, кто жил со мной и до сих пор живет во мне. Ибо свойство памяти – ничего не забывать. Особенно – хорошее. Так молодая львица в зоопарке неожиданно бросается к вошедшему в ее клетку человеку и – обнимает его. Замирает от счастья. Ибо этот человек ее выкормил и вот – отсутствовал долгие годы.

А вороны! Приносят человеку, который им помог, выручил птенца, различные блестящие вещи, которые они воруют из квартир, где хозяева беспечно оставили открытым балкон. Даже однажды было заведено уголовное дело. Мол, этот гражданин специально тренирует ворон и приучает их к воровству. Иногда даже в серьезных размерах: кольца, цепочки, драгоценные поделки с камнями. И так далее. В качестве защиты привлекались крупные профессора-орнитологи.

Вот и рождается моя трилогия – через друзей, знакомых.

Нет, дорогой читатель, никого не забывайте. Вспомнить о коллегах – да это не пара пустяков, это – счастье.

Благодарность. Память

Части любой своей книжки я читаю супруге. В смысле – жене. Она по диплому – филолог. Значит, должна соответствовать пониманию предмета чтения и задумкам автора.

Как правило, автор, то есть я, – получает замечания. А когда и какому автору замечания по тексту нравились. Может, вспомним Льва Николаевича, который свою Софью Андреевну категорически не воспринимал. Когда она тактично говорила, что вот во второй главе четвертого тома его героиня говорит то-то и то-то. А по-французски это звучит совершенно иначе. На что получала по полной.

Я стараюсь от великих не отставать и прямо супруге заявляю: вот если бы у меня было дворянское гнездо, как у товарища Тургенева, то тогда бы уж… А так я никаких замечаний не приемлю. Иногда разгораются баталии, и нешуточные. Куликовская битва – просто ничто по сравнению. Заканчивается как обычно во всех среднестатистических советских семьях: не получаю котлету на ужин, не говоря уж об остальном…

И все-таки баталии баталиями, а при здравом размышлении кое-какие поправки в текст вношу. За что своей жене и выражаю искреннюю благодарность. Иногда даже напеваю ей: «Любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь»…

Ольга Ивановна Орлова, ведущий специалист женской клиники, что, вы понимаете, само по себе интригует. Так вот Ольга Ивановна постепенно, но неотвратимо, как асфальтовый каток, прибрала все тексты в свои твердые руки. Вся издательская, корректорская, редакторская, финансовая деятельность осуществляется Ольгой Ивановной. Особенно финансовая.

Мне остается только на все говорить – да, мол, согласен. Хотя – не понимаю с чем. За что – очень признателен Оле.

Не забываю безвременно ушедшую Жанну Дергалеву. Да, что делать, судьба.

А так как я все-таки пишу о Сахалине и начале моей производственной деятельности, то вспоминаю с огромной теплотой: Дружинина К.К., Грюнштейна С.К., Витковского А., Копосова А.Ф., Федотову Л.Н., Вахрутдинову Розу, Никанорова В., Золотаревых Юрия и Ирину, а также весь штат Сахрыбвода, который помогал мне, правильно указывая, чего не делать. Мол, а что делать – жизнь и комсомол подскажут.

Я пишу впечатления о городе, который сразу, как говорят, лег на сердце. Может, потому, что он был деревянный, а значит – теплый.

И только здание Сахалинского обкома КПСС было монументальным.

Сахалин

Первые впечатления

Самолет наш, слава Богу, приземлился. Пока огляделся, втягивая в нос и легкие воздух совершенно странный. Я понял – я прилетел в другой мир. Совершенно другой. Пахло углем, хвоей, рыбой. Бог мой, я – на Сахалине.

Помнил, ул. Курильская, 26. Это мое общежитие. Но сейчас мне было все равно. Где я. Что я. Куда и когда. Перемена часовых поясов давала знать.

Но все-таки надо начинать жить. Уже – одному. И маме не позвонишь, и к ребятам не забежишь. И бригадир Ананыч не рявкнет: «Шевелись, студент».

Но голос чей-то резковато мне на ухо шепнул: «Давай, шевелись. Не хлопай булками». Это был голос моего бригадира Ананыча.

Ну, все будет хорошо. Я стал успокаиваться – мама за меня молится. Она мне сказала на прощанье. И Ананыч, видно, не забывает.

Далее – мелочи. Такси нет, а автобус будет через тридцать минут.

– Как же, – ворчала очень хорошо одетая женщина, – через тридцать. Дай Бог, чтобы через час пришел.

И оказалась права. Автобус пришел через час двадцать. Все, с чемоданами и мешками, ринулись.

– Это – последний! – громко кричал водитель. И почему-то все время смеялся.

Вначале я еще пропускал женщин, но быстро понял: будешь миндальничать – останешься ночевать в этом грязноватом сарае с названием «аэропорт».

Ну – удалось, и скоро я уже находился на площади Советская, в центре Южно-Сахалинска, который все сразу начинают называть просто – Южный.

– А как мне пройти на Курильскую?

Никто не отвечал. Все разбегались, как тараканы.

Я понял почему. Темнело. Тучи как-то мрачно надвигались на город, в том числе и на площадь Советскую, закрывая все темнотой и мелким дождичком. Вот это – да!

Но выручила меня все та же ворчунья, но хорошо одетая. Хотя и вообще публика прилетевшая была не захудалая. Почти все были знакомы: еще бы – остров. Куда денешься.

– Васек, че, в Крыме был? Ишь – черный.

– Да, еле ползу, Никитич. Последнее в етой гребаной столице спустил. Спасибо, главк перевод выслал. А то бы бомжевал где-нибудь в ментовке, га-га-га.

Я начал успокаиваться. Все как у нашей бригады, когда Витя от «Агдама» приходит черный и никакой.

– А вам, юноша, вон пряменько и повернете в четвертый переулок. Это и есть ваша Курильская. Небось, в общежитие?

– Да, да, спасибо большое.

– Ну, ладно, еще увидимся. Здесь все видятся. – Она почему-то громко засмеялась и села в авто «Победа».

Я побрел с чемоданищем искать четвертый переулок. Конечно, нашел.

Все получилось как-то хорошо. Показали койку в комнате.

И дальше – я провалился. В сон без тревог и волнений, огорчений, зависти и обид, ревности, любви и покоя. В общем, крепкий сон молодого человека, который сутки не спал и тащил по Курильской ненужный тяжеленный чемодан. И кроме этого, ничем еще отягощен не был.

Да не тут-то было. Меня кто-то начал хлопать по плечу. Слышался смех, и меня снова трясли. Не сильно, но настойчиво. Глаза пришлось открыть. На меня смотрело большое, широкое, с хорошо поставленными глазами лицо уже немного выпившего молодого человека. Ну, может, на год-два постарше. Лицо излучало доброжелательность. Ах, как этого выражения не хватает нам, советским.

– С приездом в славный Южный. Наконец у меня сосед появился. А то один, да один – выпить чаю не с кем, – и парень снова радостно засмеялся. – Я – Толян. А ты как зовешься?

Я назвался, сказал, что приехал из Москвы в систему рыбоохраны, то есть Сахрыбвода.

– Понятно. Это хорошо, что из центра не боятся сюда ехать. Все ж таки культуру несут люди, а из Москвы она, эта культура, прививается вдвойне. Гляди, и не побоялся. Комсомолец? – неожиданно спросил Анатолий, впоследствии все время – Толян.

– Да, конечно, а че?

– Да это прекрасно! Я – штурман СРТМа[2], и из Калининграда. Окончил мореходку, и вот заслали сюда. Да я не в расстройстве, я уже секретарь комсомольской группы траулеров.

Он вдруг перешел на шепот и тихонько почему-то сказал:

– Я вообще планирую перейти на комсомольскую и потом партийную работу полностью. Ты на промысел еще не ходил? Вот-вот, и не ходи. Особенно на наших, средних. Уловы хорошие, заработок неплох, а условия – легче сдохнуть. В общем, ты в трусах, давай по маленькой.

Объяснять, что я не пью, что хочу спать, что занимаюсь спортом, – все оказалось бесполезно.

Анатолий был не назойлив, не гундел: «Ты меня уважаешь?» – он просто был весел и уже налил две кружки. Половинки. О ужас, все тот же портвейн.

Эх, Ананыча бы сюда. Ну да ладно, хлопнули. Далее Толя быстро взял со спинки стула мои нарядные брюки (мама купила, Австрия), ловко их померил и заявил:

– Я счас на танцы. Брючата будь-будь, ночью верну. Еще будешь спать, не удивляйся, если я приду да шумну. Это коли женский пол придет. Это возможно, я их приглашаю, как на комсомольское мероприятие. Девицы хорошие, из оргнабора.

– Это че такое, оргнабор? – Я начал просыпаться.

– Да это на путину из деревень российских девчонок берут на переработку, фасовку, укладку и утруску, – и Толян снова захохотал. – Девчата хорошие, наши, комсомолки даже есть, кстати, имей в виду, трепак гуляет среди оргнабора, как насморк. Будь осторожный. Презики на остров завезти забыли. Если будут тебе посылку посылать, проси парашютов побольше.

Я ужаснулся. Представил, как маме напишу про такой заказ. Хорошенькое начало дальневосточной жизни, что и говорить.

Кстати, на самом деле средства предохранения производства «Резинтреста» отдел Совмина СССР, ведающий распределением всего, от валенок до презервативов, забыл учесть остров Сахалин. Поэтому рождаемость на острове была заоблачная, и иногда на кухнях у рачительных хозяек можно было видеть веревочки, на которых вместе с пеленочками и штанишками висели вымытые презервативы. Сушились. Кто сказал, что они разового действия?

Я вновь провалился в сон, понимая, что мои австрийские парадные брюки сейчас тискают каких-то комсомолок из оргнабора и вернутся ли к хозяину – вопрос. Может, и вернутся, но уже отягощенные этим самым трепаком. Сделалось как-то тревожно, но не очень. Хотелось спать.

* * *

Теперь немного о городе. Он был небольшой, деревянный. Стояли в зелени симпатичные японские домики. Уже активно их вытесняли бараки. Вытесняли по причине исчезновения этих домиков. Они горели. Так как сделаны были, естественно, японцами очень изящные, из хорошего полированного дерева. Для теплоты – изнутри обклеенные промасленной бумагой. Печек в домах этих не предусматривалось. Обогревание шло по трубам, которые проходили под полом. Зимой вся японская семья собиралась в одной комнате, ноги грели эти самые трубы, а японские люди пили чай зеленый или, что чаще, горячую саке[3]. И всем, очевидно, было тепло, уютно и счастливо.

Но после 1945 года народ японский был выселен и замещен россиянами, и домикам, в которых так хорошо вспоминалась ария из «Баттерфляй», мол, «кто идет, кто идет, Судзуки, угадай…», пришел конец. Они начали гореть. Быстро и сразу, потому что дерево смоленое, бумага промасленная, а жильцы дома – идиоты. Ибо сразу стали в домиках ставить печки или буржуйки. Что давало, конечно, хороший обогрев, но и пожароопасность увеличилась в разы.

В общем, домики горели, и местное правительство справедливо решило строить, по старому, еще царскому примеру, бараки. Об двух этажах. С печками и большими кухнями. Потому что барак – он и был барак, то есть многосемейный. И, естественно, многолюдный. Вот я в таком общежитии и оказался.

И неплохо. Даже на кухне, на плитке жарил себе картошку. Она была очень невкусная. Я только на третий день догадался – почему. Надо было, оказывается, солить.

* * *

Дороги. Извечная российская болезнь и проблема. Хотя потихоньку все говорят – и не надо нам хороших дорог. Вон в Европах – хорошие, так немец шасть-шасть, и всю Европу прикарманил. А у нас – дороги плохи. Вот и ползи по ним, пока снаряд из сорокапятимиллиметровки не получишь. Промеж глаз. Немец и получал.

Дороги в Южном и в целом по южной части острова, который принадлежал японцам, были хорошие. Поддерживался порядок, и, главное, использовался только гужевой транспорт. У каждой тележки сзади была привязана лопата. Закон японский житель соблюдал неукоснительно. Еще бы, любой закон – от самого императора!

Вот и предписывалось: едешь по дороге, видишь – лужа либо еще какое-нибудь неудобье – остановись, сделай сток или еще как приведи непорядок в удобный проезд.

В 1945 году южную часть острова приехал принимать член Политбюро ВКП(б) Анастас Микоян. Проехал по острову, и северной части в том числе, и под конец заругался. Не выдержал. Сказал в сердцах: «Эх, надо было бы нам и Северный Сахалин отдать японцам. Сейчас бы проехать можно было со всем комфортом, как и в южной части».

В общем, кончилось все как обычно. Гужевой транспорт заменили авто, главным образом американского ленд-лизовского производства, что сказалось сразу. Дороги оказались разбитые тяжелым транспортом, и потом они превратились в направления. С огромными лужами.

В Южном, где отопление было печное, золу и прочие отходы жизнедеятельности выбрасывали на дорогу в обязательном порядке. Потом машины все это размешивали, и получалось так, что ни пройти, ни проехать.

Но народ, благо город маленький, передвигался. Ходил. В основном – сапоги и боты. Конечно – галоши. Вот и шлепали по делам: работа, магазин, школа, поликлиника, дом.

Жизнь продолжалась.

* * *

А ежели она продолжалась, то нужно идти в магазин, называется – «отовариться».

Меня, конечно, магазин продовольственный очень удивил.

Москва – не показатель, но в те годы мы считали, что и во всей стране – как в Москве. Все есть, только стой в очереди или лови, что «выбросили».

В Южном было вот как. Не было совершенно ни картошки, ни лука, ни прочего овоща и корнеплода. Ни-че-го! Но у корейцев на рынке было – все.

А в магазине лежала сухая картофь, да и то в ограниченных количествах. Но рыба была в изобилии. И крабы. И икра красная.

И было много спиртного. В основном – шампанское и «гусь», так называли бутылку с водкой 0,75. Продавался и спирт питьевой. В общем, разгуляться было где и, главное, чем.

Но, однако, нужно было идти в «контору» знакомиться и начинать – строить социализм на отдельно взятом острове. В моем случае – на Сахалине. Кстати, вот что удивительно. Мне, молодому специалисту, никуда дальше Москвы (за исключением военных лет) не выезжавшему, этот город, с его непроезжими дорогами, неустроенным городским бытом, сразу лег на сердце. Мне все понравилось, совершенно все. Даже традиционная выпивка с вождем комсомола Толяном Зуевым.

Навсегда в моей душе остался этот город. И остров.

Центр Южно-Сахалинска. 50-е годы. Фото автора

Мыс Острый. Фото автора

Вылет самолета «Ил-14» из Южно-Сахалинска в Оху

Озеро Сладкое

Я давно живу во Франции. Вернее, раньше, до известных событий, жил на две страны. Одна – моя Россия и другая – Франция. Сейчас – сложнее.

Я решил, прежде чем рассказать о начале работы на Сахалине молодым специалистом, попробую изложить, из чего часто рождаются рассказы. Повести. Даже – романы. Как сказала Анна Ахматова – из какого же сора рождается прекрасное произведение.

Вот я уже сказал – живу во Франции. Пристрастился гулять по парку де Со, парк недалеко от меня, тих и уютен. Шато построил, по-моему, Кольбер, разбил парк – Ленотр, и, конечно, все отдали королю.

Я и брожу по чудным аллеям, где когда-то в кустах резали друг друга придворные короля, бегали на свидания девицы из обслуги и дамы, ими обслуживаемые. Были они все равны. Молодость была, господа, молодость.

Затем все разрушила революция. Хорошо нам, марксистам и материалистам, известно, революция и производится, чтобы разрушать. Да и поубивать, ежели представится возможность. (В революцию таких возможностей хоть отбавляй.) Крестьяне, презрев священную неприкосновенность собственности и короля, растащили, что могли. Шато сломали «до основания». Парк разделили и пасли в нем коров, коз и прочую живность.

В королевских каскадах купались с обнаженными пейзанками. А оленей и кабанов частично перебили, частично разогнали по окрестным лесам. Ибо лесов в те времена в округе было еще очень много. И кабанов тоже.

Сейчас лесов почти не осталось. А кабанов – хоть отбавляй. Иногда заходят в парк де Со, наводя панику на сторожей и гуляющую публику.

Затем все вернулось на круги своя. Крестьяне были изгнаны, замок построен заново, парк восстановлен, фонтаны и каскады зажили прежней жизнью, которая пенилась и брызгала веселия и радости для.

Вот я в нем и гулял. Особенно любил очень зиму. Зимы иногда бывают очень суровые, до -1 градуса Цельсия (мой сарказм).

В парке – никого. Я сижу на скамейке или брожу по зимним опавшим листьям и, конечно, думаю о вечном. О чем же еще? Не о бабах же!

В этот зимний день настроение у меня было не очень. Не на высоком уровне. Плохое было настроение. Меня начинал мучить извечный вопрос русской интеллигенции (хотя я к ней и не принадлежу) – зачем я здесь? Зачем живу? Что вообще значит эта наша жизнь?

Ну вот я здесь, во Франциях. Иногда хочется самого простого – выпить.

Но не пью. Не с кем.

И я знаю, почему я в этом парке, где зимой почти нет снега. Знаю, что тому виною. Не отсутствие моих российских друзей-собутыльников, хотя иногда – ох как хочется напиться. И не острые дискуссии с супругой – они все-таки всегда решаемы. И даже не будущие выборы Президента России.

Мучило же меня совершенно другое. Я начал писать, здесь, где и Мопассан, и Гюго, и Бальзак, и Ромен Гари, Дюма! Поэтому перспектив я не видел. А остановиться уже не мог. Как наркотик. Уже сел на иглу, так попробуй слезть.

Я сидел на скамейке в парке. Сбоку была небольшая лужа, блестевшая на солнце тонким ледком. А на дне лужицы золотом отсвечивали осенние листья. Да жуки-плавунцы мелькали у поверхности. Забирали в подбрюшье воздух.

И вдруг лужица стала увеличиваться. Уже я явственно различал другой, дальний берег. И себя увидел – стою, пытаюсь приладить весла к лодке.

Вот так ко мне вернулось озеро Сладкое, что на Северном Сахалине, где уж точно климат далекий от сочинского.

Я сел за стол. Началось неожиданно совершенно описание вхождения в трудовую жизнь молодого специалиста.

Начиналось все неплохо. Народ в Сахрыбводе был спокойный. Даже, я бы сказал, дружелюбный. Я приходил в «присутствие» вовремя, в галошах – иначе не пройдешь, и садился изучать какие-то фолианты про заход горбуши и кеты и сохранение нерестилищ.

Мне казалось, со мной не знали, что делать. Что потом, при зрелом размышлении, оказалось правдой. И вот какое решение пришло в умные головы руководства Рыбвода. На севере находится очень большое озеро. Называется Сладкое. Совершенно не исследованное с точки зрения рыбохозяйственной науки и рыбоохраны.

В том смысле, нужно ли там, в этом озере, вообще что-либо охранять. Хотя кто-то обмолвился – там, говорят, много сазана.

Меня вызвали и сообщили приказ по Сахрыбводу. Я назначаюсь инженером в отдел экспедиций. И первое задание, важное и ответственное, – исследовать озеро Сладкое, что в двадцати пяти километрах от поселка Рыбновск. Срок – два месяца.

– И что, я – один?

– А что, тебе еще и нянька нужна? – явно с подковыркой ответил мой теперь уже непосредственный начальник.

Я еще не понимал, что существуют в сообществе homo sapiens такие чувства, как зависть, тревога за свое собственное положение в коллективе.

Ладно. Меня очень выручил Кир Нессис, с которым я учился. Он поступал в МИФИ[4] и почему-то не попал. Хотя знал наизусть таблицу Брадиса. Может – из-за этого.

Я отбил ему телеграмму – выручай. И получил, о счастье, срочную заказную бандероль с подробнейшей инструкцией исследования озер и водохранилищ. Издание – МГУ! Ура!

Уже стало легче.

Теперь самое время записать, чего я не умел и что знал. В условиях экспедиционных, то есть – жизнь и быт в тайге, тундре, лесотундре. То есть – как выжить и проделать серьезное исследование. Итак, что я не умел:

– разводить костер,

– сохранять спички от сырости,

– срубить дерево,

– поставить палатку,

– сделать подстилку при ночевке,

– плавать,

– стрелять,

– готовить в полевых условиях какую-нито еду,

– ловить рыбу,

– высушивать мокрую одежду,

– пить спирт разведенный,

– спасаться от комара, мошки и гнуса,

– иметь аптечку и уметь перевязывать себя и других,

– пользоваться йодом, аспирином, стрептоцидом и прочее,

– иметь несколько презервативов и в них хранить спички.

Теперь что я умел. Ничего!

Я получил в Первом отделе секретную карту – километров-ку. Выяснилось – она японская. Наши картографы только переделали названия (на русские) – и вот пожалуйста. Я ею пользовался многие экспедиционные годы и считаю, лучшего подспорья для чичако[5] не было. Все тропы, дорожки, избушки охотничьи, водоемы – блестяще и точно исполнены. Правда, меня предупредили, за утерю секретного документа – по всей строгости. Даже дал какую-то расписку. Вот в чем я обязуюсь – не помню точно. Но помню – карту врагу ни в коем случае и ни под каким видом. Хотя эта карта, как я говорил, была и есть японская. Только наименования рек, ручьев, озер и т. п. стали русскими. Даже более – советскими.

Там же, в Первом отделе мне предложили оружие. Я взял охотничий карабин и несколько коробок патронов. О чем в дальнейшем очень сожалел. Они, патроны, тяжелые. Рюкзак вообще казался неподъемным. А я сдуру, конечно, взял еще спальный мешок, очень грязный. И плащ-палатку. Ну вот и все. Чичако к подвигам готов.

В общаге Толян к моему отъезду отнесся серьезно. Потребовал дать ему рюкзак. Выбросил мои красивые рубашки и заменил одной ковбойкой. Зато заставил взять нижнее белье – рубаху и кальсоны, и две пары теплых носков. И, конечно, загрузил в рюкзак портянки и плоский флакон. Что там было, я знал. 50 % водка + 50 % мед. Напиток спасения, важно говорил Толян. А когда узнал, что я еду в Рыбновск, долго кудахтал, махал руками и точно стал похож на петуха.

– Да ты не представляешь. Ты же будешь в раю. Я отобью телеграмму в комсомол Рыбновского района. Там же консервный завод. Рыбу сдают круглый год. И круглый год привозят девчат по оргнабору. Уж так гулять, так гулять. Это даже не вообразить. Давай координаты, я посылаю телеграмму. Пойдет через связь обл. ВЛКСМ. Дойдет, дойдет, не сомневайся.

Но, честно говоря, я не верил во все эти заморочки Толика. И каково же мое изумление – до сих пор храню уже здорово мятый бланк[6]. И еще заляпанный масляными пятнами. Но при случае – за Толю и Валю – тост обязательно.

Это ж надо, так все удачно. Кстати, хорошо известно, еще со времен капитана Врунгеля, как начнется экспедиция, так она и пойдет. У меня, судя по всему, началась нормально. Толян все время учил: «Чуть что, сразу в райком ВЛКСМ. Не базарь, не жалуйся – информируй о проделанной работе и проси оказать помощь в том-то и том-то».

Я собрался. Рюкзак немного полегчал. А рубашки и брюки я подарил Толе. Он был в восторге, мы, конечно, выпили, и я получил от него подарок ценнейший – два презерватива. Он бы меня убил, узнав, что я заложил в них коробки спичек и, на всякий случай, махорки. В пачках армейских она быстро отсыревает.

* * *

«Дуглас» взял курс на Оху. Подлетая, все почему-то волновались, смотрели в иллюминатор. Все очень просто. Часто Оху закрывает плотный туман. Я сам видел – молоко, даже гуще, сливки накатываются с моря – и все замирает. Конечно, самолет не сядет. В общем, не дай Бог.

Бог дал, ведь моя «экспедиция» задалась. Тумана не было, «Дуглас» пробежал, сколько нужно. А в громкоговоритель уже какая-то женщина взывала:

– Кто на Рыбновск, быстро к «кукурузе», он уже добро получил. Торопитесь, темнеет вскорости.

«Кукуруза» оказался старым, добрым «кукурузником» еще времен войны. Летел я один, сидел с пилотом, и сердце замирало. Самолет летел низко, видны были такие озера, дали, красоты – умри сразу. Я не умирал и улыбку пилота видел. Перед посадкой он попросил:

– Я щас пойду на бреющем, а ты погляди полянку. Не дай Бог, пенек прозеваем.

Я глядел, никакого пенька не видел, да сели мы хорошо. Пилота сразу забрали двое мужиков, еще кто-то стал «зачаливать машину», чтобы ветер не сломал что-нибудь.

Я с рюкзаком пошлепал в ангар, на котором было написано – «Аэропорт Рыбновск». Нужно оглядеться и сориентироваться. Но – не успел. Подошла в хорошей, модной, типично японской ветровке красивая девушка. В руках «знаменитая» телеграмма Толяна.

А девушка, конечно, Валя Смирнова.

В этот вечер я узнал многое, в основном об озере. И понял – какой я дурак. Потому что вместо патронов, свитеров, портянок и прочей ерунды нужно было бы привезти какой-нито парфюмерии или шарфиков, их в Южном продают, да что там – нужно было привезти все. Ибо в Рыбновске ничего не было. Просто – ничего. И мне было очень стыдно.

«Почему тебя должны угощать, кормить, помогать? Кто ты? И что сделал?» – строго звучал голос моего бригадира Ананыча.

Боюсь, он еще долго будет сопровождать мою жизнь.

Ну да ладно. Хорошо, Валя продала мне бутыль спирта (уже на севере Сахалина начал действовать запрет – начиналась путина).

Эту бутыль я потом передал начальнику сельхозпункта поселения на озере и стал чувствовать себя ежели не героем, то на равных с проживающими.

И потом, да Бог с ними, со спичками. Я все думал отдать Вале два моих драгоценных презерватива. Да было неудобно. Вот Толян смог бы на раз. Но он – особая статья. Комсомольский вождь – не мне чета.

И наконец – озеро.

* * *

Я добрался до озера на барже-самоходке. Американской. Они остались после нашего десанта на Южный Сахалин и вот теперь ржавые дорабатывают свой век, мотаясь вдоль побережья от Рыбновска до острова Змеиный и обратно. Обслуживают поселки нивхов. Как я понял, государство обязано их поддерживать, чтобы американцы нам в глаз не кололи:

– У нас все племена индейские в резервациях и имеют все – и жилье, и проживание. Даже – работу. Группы аборигенов собираются в творческие коллективы и исполняют боевые танцы перед экскурсантами.

Американцы – народ очевидно любознательный. Приезжают целые автобусы. Ну ладно, все это я прочел. У нас – так же, только, конечно, лучше.

От Рыбновска до поселка-порта Москальво – по побережью поселения нивхов. Традиция – рыболовство. Глубоко в тайгу-тундру не ходят, но и здесь, на побережье и в лесу чувствуют себя как дома.

Детей забирает заботливая советская, естественно, власть в детские дома. Однако дети вырастают и почему-то не идут в профтехучилища, а сразу едут к родным. В свой род. Им радуются, конечно. И мамы – плачут. И отцы курят молча. И весь род – еще один, два, три – вернулись. Это для рода благо и подспорье. Дети будут – девки всегда на выданье, и уловы рыбы хорошие, и от государства крупа-мука достается – так полагается.

Еще – главное. Лодки и снасть рыболовная. Сети. С перебоями, но государство выдает. Еще махорку, мыло (вот оно-то зачем), порох, капсюли и свинцовые пластинки. Делать дробь. Утку хорошо стрелять. Нивхам – для снаряжения патрона и для охоты.

Я уже стал погружаться в местный быт. И сам видел многое, и Валя, молодец, меня в местную жизнь и быт ввела досконально. Вот что значит комсомол. А мы все кряхтим и критикуем, как навозные. Нет и нет. Хоть на моем примере. И примере Вали.

* * *

Валя меня довела до поселения на берегу (высоком) озера. Домов этак пять или шесть. И большой ангар – назывался коровник. Оказалось, это поселение – отделение Рыбновского рыбколхоза. Но к рыбалке никакого отношения не имеет. А исключительно пасет коров, ибо только в глубинке от побережья можно найти выпасы сочнейшей травы. А уж воду коровки получают прямо из озера. Вода – вся сплошь целебная. Недаром зовется озеро – Сладкое.

Познакомила с начальником стада и всех Озерков по фамилии Смирный. Полностью – Елизар Силуянович Смирный, председатель сельхозотделения рыбколхоза. Сразу сказал: зови меня как все – Сильяныч. Название отделения – Озерное. Все по побережью так и звали поселочек – Озерки. Мол, давай завтра смотаемся в Озерки, хоть творожка поменяем.

Деньги были не в ходу. А так – копченые, жирные тушки кеты амурской на пару банок творога – порадовать свою рыбновскую хозяйку.

Вот и шлепают – день до Озерков, день там, надо уважение оказать, а может, и помочь по-мужицки в сельском деле. Ибо в Озерках из мужиков были только Смирный Елизар Силуянович, пастух, звали Лексей, которого коровы, кстати, любили и слушались. Прямо как жены. И еще почтальон Лева. Странно, почта-то зачем, когда связи все равно никакой. Разве телефон с Рыбновска позвонит. Да кому?

Остальной контингент назывался скотницы или, что лучше, – молочницы Озерков.

Я был увлечен главным – начать работать. Мне уже виделось – не страшно, сделаю съемку. Для чего мне не нужна уже ни физика, ни коллоидная химия, ни гистология. Да даже основы марксизма-ленинизма не нужны абсолютно. Но об этом давайте распространяться не будем.

Я был так занят своей «организацией» исследования, что даже не задумался – как же эти, еще молодые, такие красивые женщины – да без мужиков.

А природа какая. Озеро – чудо. Берегов не видно. Только утки крякают.

Валя же мотанулась в нивхский поселок и вот, на следующий день на лодке приплыла вместе с семьей нивхской – Иваном и, как он называет жену свою, с бабой. Зовут Наташа.

Валя все объяснила. Иван, опытный рыбак и таежник, многие годы «водит» геологов, метеорологов, лесников и вообще людей из Академии наук.

– И заметь, ни одного смертного случая, – Валентина многозначительно подняла палец вверх.

У меня организм немного заволновался.

– Да не менжуйся. Не думай – это главное. Как же комсомол учит: партия сказала: надо, комсомолки ответили: yes.

– Да почему комсомолки?

– Да нипочему, Маркел. Это так наш местный вождь, Анатолий Зуев, высказывается. И главное – Иван почти не пьет. Но работу проводника выполняет великолепно. Я его еле выпросила у Чайки.

– А это кто?

– Ты не знаешь? Надо бы подготовиться, знать. Семен Семенович Чайка, нивх, орденоносец, бессменный председатель объединенного нивхского рыбтреста Рыбновского района под названием «Ленинский путь». А иначе, просто глава рода нивхов-рыбаков, что живут оседло по восточному побережью северо-восточной окраины Сахалина.

Не удивляйся, в каждом большом стойбище должен быть один ударник, один орденоносец и несколько членов партии.

Вижу-вижу, у тебя мозги позвякивают. Наплюй на все, уважай Ивана и бабу его, и все будет у тебя пучком.

С этими словами мы чокнулись по маленькой, что у меня осталось, и Валя стала прощаться.

– Скоро баржа придет, опоздаю, кукуй несколько дней на твоем Сладком. А у меня дел невпроворот, еще членские взносы с рыбаков не собрала.

Валя скоро оделась, еще раз внимательно меня оглядела и неожиданно спросила:

– Скажи честно, Маркел, презервативы есть?

Я почему-то не удивился.

– Конечно, какой же я таежник без презерватива, – и из нагрудного кармана куртки достал заветную коробку спичек, хранящуюся в этом самом.

– Ох, ну не свинство ли, – закричала Валя, – мы здесь задыхаемся без предметов первой необходимости, а они, москвичи, в них спички прячут.

С этими словами она, Валя, секретарь Рыбновского райкома, сноровисто притянула меня к себе и из карманов курточки вытащила два презерватива. Спички и махорка были вытряхнуты на стол, а «предметы» тут же спрятаны в бездонные карманы ветровки.

– Ну, слава Богу, а я все думала, привез – не привез. Почти расстроилась. Все, все, бегу на баржу.

Валя поцеловала меня, да серьезно, видно, так целуются комсомольские вожди, и умчалась.

Я пошел к Ивану с женой. Иван спокойно созерцал пейзаж озера.

– Однако, какой моя работа будет? Как платить будешь? И согласен ли – моя баба с нами будет?

Я со всем согласился. Оплату предложил за два месяца. Обрисовал схему работы. Делаем разрезы озера, каждый разрез – пять-восемь станций.

– А, моя хорошо понимай. Твоя – лови в воде, моя – греби. Вечером – в чум, едим, однако, и спим. Платить за два месяца двести пятьдесят рублей.

Тут он переговорил с женой Наташей и добавил:

– Когда конец будет – еще два тюбика чая, а?

Я согласился. Договорились, пока ночую в Озерках, меня принимает сам Сельяныч, а Иван будет каждое утро на лодке приплывать и – вперед.

На самом деле, работа пошла. Шли разрезы, станции, брались желудки местных рыб на предмет питания. Кажется, Иван был доволен. Да и я – тоже. Работа ладилась, я уже составил план отчета. И погода была на редкость хороша. Ветерок, но не сильный. Волнения – почти никакого.

Я ночевал у Елизара Силуяновича в «зале», в уголке. Мне в виде матраца был выдан тулуп, а так как я целый день был на озере, где и ветер, и солнце, и дождь, и ловля сазана, –

все это действовало на мой городской организм очень положительно. То есть, я пил чай и тут же укладывался в свой уголок.

– Ну вот, – бормотал Сильяныч, – как у нас в зоне – вохры пруд пруди, а вечером чаю выпить не с кем.

Под это бормотанье я сладко засыпал. До утра!

Утром со мной молочницы здоровались. Вроде бы доброжелательно. Хотя приняли меня не очень тепло.

Елизар Силуянович уговаривал Нюру. Нюра – в крик.

– Да, спасибочки. Нет, нет, и денег не надо. Ты мне, Сильяныч, подсунул в позапрошлом этого, что песни нивхские собирает. И че? Вон он, с мамкой моей сидит, последствие твоих нивхских песен. Уже второй годок пошел.

Все стали смеяться. Да и Нюра особо не сердилась. Видно, ваньку валяла. Но на постой не взяла. Так я пока перекантовывался в зале у Сильяныча.

Но не жалел. Ибо, во-первых, Елизар Силуянович, оказалось, любил вечером гонять чаи. И его жена Луиза, эстонской национальности, тоже.

Хошь не хошь, а и мне приходилось принимать в этих посиделках участие.

Таким образом, весь чай, который я берег для нивхской семьи Ивана, я спалил. Ну и пусть, ибо окунулся в такие информационные залежи советской жизни, что впору писать новый краткий курс ВКП(б).

К этому времени, к 1956 году, сложилась в СССР ситуация вот какая. Новый вождь, Хрущев, прочел доклад о перегибах. Мы его слушали в институте. А здесь, в Богом забытом поселке, оказалось, живут практически все, кроме меня, «участники» этого побоища народа, которое устроил Вождь всех.

Кстати, при активном участии того же Хрущева, Молотова, Микояна, Кагановича и прочих. (Только один Микоян сказал как-то практически официально: «Все мы в то время были мерзавцами».)

Так вот, оказалось, Елизар Силуянович – репрессированный и нынче – реабилитирован. Его жена, Лиза (Луиза Пянтинен), вовсе эстонка с финскими корнями. Была в 1940 году выслана в Хабаровский край. И в результате оказалась в этих Озерках. Как она сама говорит: «Мы здесь на выселках жизни. Но тихо, никто не нукает и ничего плохого не сделает. Уже все сделали. А если нас начнут здесь еще мучить, то упьем. А, Сильян?»

Сильяныч наливал очередную чашку, улыбался, пивал.

– Конечно, влегкую мочкануть – закопать, ха-ха-ха[7].

Говор его иногда был необычный. Лиза мне говорила:

– Не удивляйся, малой, это у него от лагерей осталось, не скоро уйдет. Та здесь не отучиться. Говорить-то можно только с коровками. Остальные все сослатые, пытанные, в общем, куклимы четырехугольной губернии[8].

Я бросился записывать. У меня уже был дневник официальный, по моим станциям – разрезам. И блокнотик с нивхскими словами. Я их выучил. И еще я начал записывать свои «глубокомысленные» впечатления. Хорошо, что все это благополучно потерял. Жалко только, говор Сильяныча почти пропал. Но кое-что запомнил.

И еще. Довольно часто Сильяныч брал гитару. Лиза смеялась.

– Это он для тепя делает. Любит свои каторжанские песни делать, когда кто посторонний. Артист, ей-Боху.

Я же торопился записать, запомнить. Вот уж что будет рассказать, когда приеду к маме. Или в Южный – девицам.

Вот Елизар отодвигает чашку, берет гитару и смотрит вполприщура на Луизу.

– Че, каторжную начнем?

– Как скажешь, мошно, конечно, нашему минисованному[9] и молитву начать. Пусть в нашу жизнь проникать начнет. Пригодится.

И неожиданно запела. Да так жалобно, что я сразу расстроился. Дождь. Завтра – на озеро. Сплю в углу. Где же это я, домашний московский мальчик.

А из-за стола неслось тихонько, но так проникновенно:

Только заплакать не хватает, вот позор-то. Но я сдержался. Только успевай записывай. Пошли частушки:

Красиво выпевала Луиза, да и Елизар вторил ей хорошим баритоном. Я же записывал новую песенку:

Но мимоходом я узнал, что махорка – это «пшено» и что Елизар Силуянович может даже на пьендросе[11] исполнить, только дай.

– Ладно, хватит. Завтра я на баржу в Рыбновск побегу, тебе надо что-нито?

Я заказал чаю, махорки для Ивана-нивха и, если есть, одеколона или духов. (Про себя думал – для хозяйки, Луизы.)

Елизар и Луиза долго смеялись.

– Так ведь у нас путина – сухой закон. Все одеколоны уже давно выпиты. Ау, ку-ку. Ну, пора придавить.

И вновь пришла ночь. Шуршали мышки. Я их уже не пугался. Не очень их интересовал – несъедобен. Снились сны. Разные. Но – спать.

Наступает тишина, и во мне тоже все успокоилось. Ушла обеспокоенность, что не сделаю съемку. Как говорил Иван, если большой ветер будет. Но ветра пока не было. А туман пережить можно. Я чувствую себя сильным. Мне хорошо здесь. Я погружаюсь в странную тихую жизнь в Озерках, где даже на полу хорошо спать под кряканье уток и вскрикивание петуха.

А утром опять молочницы у ворот смотрят, как мы с Иваном-нивхом собираемся на озеро. На берегу иногда сажусь на бревно и жадно наблюдаю за живностью лесотундры Севера. Мелькает лисица. Шмыгает заяц. На душе покой. Не могу оторвать глаз от поверхности озера. От воды веет спокойствием. Воистину – Сладкое. Утки криками сообщают малышам, что день начинается хорошо. Все покормлены и от лисы уплыли.

Вскоре образовалось у меня еще несколько знакомых. Часто вспоминается Лева-почтальон. Оказалось, он пишет стихи. И очень болен. У него какой-то острый туберкулез.

– Я бы давно уже отдал Богу душу, да Елизар и девочки-молочницы меня вытаскивают, вернее, оттаскивают от края ямы. Все время молоко горячее, сливки, творог. И мед. Вот и держат меня. А заходить ко мне, тем более чаевничать, не надо ни в коем случае.

Я вот оставил свои стихи и письма на Родину. Ты человек грамотный. Может, будешь честным – выполнишь последнее желание и просьбу. Пошлешь письмо маме и папе.

– Куда?

– Вот в этом-то и загвоздка. В США.

Я тогда не представлял ни холодной войны, ни наших врагов-америкосов, которые только-только были друзьями. Поэтому отнесся к Левиной просьбе вполне благожелательно. Собрал все его бумаги – стихи и два письма. В какую-то Миннесоту. Да мне что, из Охи брошу.

– Нет, не надо из Охи. Лучше передай в Москву, пусть эти письма попадут в посольство. Это самый верный путь.

– Так время.

– Теперь это не важно. Родители живы и получат. Если ты мне обещаешь, я даже оплатить пересылку помогу.

– Да что ты, Лева, ерунду говоришь. У меня отпуск через год. Я все сберегу. А стихи можно почитать?

– Да, конечно. Только не сейчас. После моей кончины. Но бумаги забери. Прямо сейчас.

– Ладно, ладно, беру. Я уплыву с Иваном дальше по озеру и через недели две вернусь. Держись, Лева.

Еще я хотел сказать, что жалею, что с ним так поздно познакомился. И когда вернусь после работы на озере, возьму его с собой. Нам поможет комсомол, положим в лучшую обкомовскую клинику. Ведь он же ни за что. Но – сказать хотел, а бормотал только – держись и держись.

* * *

В исследовании озера я полностью попал под «власть» Ивана. Озеро вытянутое, и возвращаться с разрезов в Озерки было невозможно. Поэтому Иван вполне здраво предложил:

– Твоя-моя далеко уплывай. Два чум делай. Рыба лови – еда будет. Утку я достану – хорошо будет. Только соль надо. Да чай.

Чай мне Силуянович привез, и я его полностью отдал Ивану. Затем мы уплыли в низы – так он называл другой конец Сладкого – и поставили там два чума. Я-то думал – палатки. Но все оказалось проще.

Мох, лапник, еще мох – вот и подстилка. То есть спальное место. Затем несколько жердей, на них – мою плащ-палатку. Иван все веревками перетянул – дом, вернее, чум – готов.

Свой с женой сделал недалеко. Про туалет я не спрашивал. Чего там, кругом – дикая лесотундра.

А когда развели костерок, да Наталья выложила соленую тешу (брюшко кеты), да чай – нет, это жизнь.

Хотел я еще, конечно, эту пресловутую «трубку мира». Но Иван курил мою махорку и просил рассказать, что это такое – Москва. У меня получалось так плохо, что даже деликатный Иван сказал:

– Твоя лучше про Москва-город не говори. Твоя говори – живи Озерки. И еще есть чум в конце Сладкого.

* * *

Съемку закончил в срок. Вернулся в Озерки. Попрощался с Иваном и Наташей. Отдал последний свой чай.

Иван меня хвалил, и душа моя радовалась. Хотя было и немного грустно. Как обычно при расставании, когда хорошо сделана работа.

– Твоя начальник молодой, шибко много знаешь. Однако не знаешь – Озерки все японски сипионы. Лагерь сидели. Тебе скажу, начальник, – я тоже японски сипиона пять лет Поронай-лагерь сидела, это потом говорить будем. Ты еще приезжай, когда будем рыба открывать. Наша праздник, однако, вино пить не будем. Наша люди от вина тяжелые больно. Приезжай, мы с бабой тебе хороший девка подберем. В бубен играет, танец нерпы хорошо показывает.

Так мы и попрощались. Что говорить – грустновато.

В Озерки приплыли поздно. Темно. Дождик. Весь день, как нарочно, льет и льет. Конечно, сейчас бы погреться. Высушиться. Но Елизар Силуянович меня не принял. Хотя очень извинялся. Мол, приехали родственники Луизы, обсуждают, как вернуться, ведь теперь Луиза реабилитирована. В общем, разговор серьезный.

– Вот тебе ключ от почты. Там Лев лежит, ты приткнись в углу, как у нас. Свет не зажигай, там в лампе керосина нет, а мне недосуг. Утром зайду.

Разбираться, когда весь мокрый, желания никакого. Я вошел в почтовый домик. Вот поверьте, ничего не думал, а мне стало как-то холодно. Внутри, в душе. Леву не будил, тихонько в углу приткнулся, снял все мокрое, нашел носки да кальсоны – сухие. И – исчез. Даже сон пришел.

Утром меня разбудили ахи, вздохи. Видно, молочницы Льву принесли молока. Но ничего уже было не надо. Льва уже не было.

Он скончался за день до моего возвращения.

Теперь идет оповещение. До Рыбновска – раз, до Охи – два, до Южного – три.

Неожиданно на катере приехали четыре человека из прокуратуры.

Леву осмотрели, потребовали судмедэксперта, официальное вскрытие и так далее.

Елизар мне, сиделец опытный, сказал: «Прокурорским скажи, все время на озере. Ты с ним не дружил, не виделся, ничего не брал и не обещал».

Пришлось первый раз официально соврать. Ибо прокуроры спрашивали всех, особенно пытались выяснить, чем он питался. И кто его лечил.

Оказалось, питался – ничем, ибо ни одна из молочниц, тертых-перетертых и на дух не выносивших прокурорских, ни одна не заявила, что и чай, и молоко, и мед, и творог – все они носили бедному Левке.

Силуяныч был опытен. Отрицал все. Ибо связь – отдельное ведомство и к его коровам никакого отношения не имеет.

Еще один из приехавших все поражался – как же так? Ни одного клочка бумаги. Ни одной записки. Ни одного письма.

Но коллектив Озерков держался твердо. Все равно дальше ссылать у власти нет возможности. Ибо дальше – ничего. Конец эсэсэсэра, и все тут.

Бабы постепенно распалялись и уже начали качать права – как же это, врача ни разу не прислали! Это при такой болезни! Он, может, помер просто от недоедания (это скромно), и хто ответит! Мы будем писать Секретарю Партии. Али еще хуже – Президенту США напишем, как ево гражданина без лечения уморили.

Прокурорские не на шутку перепугались. Пахнет черт знает чем, при современном-то политическом и внутреннем положении. И хоронить нельзя – нет вскрытия. И вскрытие делать нельзя – некому.

Ну, беда.

Конечно, все когда-нибудь да утрясается. Даже войны. Приехали все кому надо. Забрали Леву и отправили военным самолетом прямо в Южный. В Южном военврач Валерий Жидков произвел соответствующие действия, и было принято решение: захоронить, предварительно приняв меры сохранения тела, до выяснения.

Оно состоялось – не скоро.

* * *

Я же благополучно, под этот шум и гам, отбыл с пробами разрезов.

Еще несколько месяцев сидел в управлении и обрабатывал материал. Получился, честно, хороший отчет. Где основной вывод: «Биопродуктивность озера Сладкое позволяет обитать ряду ценных пресноводных рыб. В частности – амурскому сазану. Что может представлять интерес для развития на водоеме рыбохозяйственной деятельности».

* * *

Меня хвалили. Но мой непосредственный начальник, мне казалось, был не особенно доволен. Но вывод сделал – лучше меня посылать одного.

Я повторяю, никто не говорил ничего ни о Леве, ни о бумагах, которых «не было». Проводник же Иван при опросе прокурорских отвечал четко:

– Я – японская сипиона, мерикана не знаем, почта не ходи.

Вот такое начало трудовой деятельности молодого специалиста.

* * *

А бумаги Левы и письма я отослал. Но это – не быстро и не телефонный разговор.

Председатель сельхозпункта «Озерки»

Елизар Селуянович Смирный.

Его супруга – Луиза Смирная

(В девичестве Пянтинен)

Проводник Иван и его жена Наташа у своего чума на озере Сладком

Проводник Иван и его жена по дороге на стойбище

Стоит – Иван, рядом его жена Наташа и лаборант из Калининграда – Тамара

Обед, плавно переходящий в ужин. Иван и Наташа

«Продуктивность вод такая Гадость ловится любая…»

Прощай, озеро. Я буду долго все и всех вспоминать

Поронайские озера

Я приезжаю в Довиль. Он мне кажется раем, так и называют это место французы: еврейский рай. Еврейский – потому что издавна здесь виллы покупали в основном саудовские шейхи и французские евреи. Вот и стало со временем их, евреев, а не шейхов, здесь большинство. Вечером за столиками в кафе на улице выставка золотых цепей, цепочек, колец с разного рода камнями, дорогой одежды. Словом, еврейский рай, который чем-то очень похож на Рижское взморье. Только нет сосен.

Я иду по деревянной дорожке – променад, – которая тянется вдоль побережья на многие километры. В шезлонгах лежат в основном дамы. В основном худые. Пожилых – множество. На них – жемчуг, браслеты и цепочки из желтого металла. Правда, нет лифчиков.

Я, по советской старинке, считаю, что это уж точно направлено против меня, чтобы соблазнить и выкрасть из штанов, например, советский паспорт. Но неожиданно мне представляются совершенно другие картины.

Мне вдруг видятся посредине этого «праздника жизни» тундра и лесотундра, зима, среднее течение реки Поронай, что на Сахалине, и моя вторая экспедиция. Все мне, конечно, было внове и все очень интересно. В то время у меня было немало недостатков, и к ним следует добавить еще один существенный – отсутствие всякого жизненного опыта. Увы, я чувствовал это долгие и долгие годы.

И вот мы получаем от начальника задание: исследовать озера в районе среднего течения реки Поронай (а их там сотни) на предмет возможности добычи пресноводной рыбы для улучшения и разнообразия стола советского трудящегося. Так эту задачу сформулировал обком КПСС Сахалинской области. А так как летом никакого доступа к озерам не было совершенно, то обком справедливо решил этот промысел развивать зимой, забросив на оленях к озерам бригады рыбаков, снасть и жилье, то есть палатки.

К этому времени, к 1957 году, магазины Сахалина ломились от трески и камбалы, наваги и корюшки, красной икры, крабов, гребешков, лососей и прочих прекрасных морепродуктов. Поэтому решение Сахалинского обкома партии о разнообразии рыбного стола советского труженика путем вылова пресноводной рыбешки из тундровых озер, конечно, было «своевременным и правильным». Тем более что было это в развитие решения ЦК КПСС об увеличении добычи рыбы во внутренних водоемах. Вот мы и оказались в оленесовхозе в среднем течении реки Поронай. Мы – это Витя Никаноров, он был старшим, географ, спокойный мужчина, всегда с лукавой усмешкой: мол, я про тебя что-то знаю, да не скажу. Я был ихтиологом и гидрохимиком – собственно, выполнял ключевую роль в экспедиции, и был этим доволен. Для важности к нам был приписан сотрудник СахТИНРО, мужчина лет пятидесяти, что тогда мне казалось глубоким старческим возрастом. Он был тих, молчалив, все чему-то вздыхал и на всю суету с экспедицией смотрел совершенно равнодушно. Прозвали мы его сразу «наука». Еще у нас был проводник Иван – нивх, мой проводник на озере Сладком и главное лицо, так как без него и идти было некуда, и исследовать было нечего. Два рабочих из оленесовхоза – долбить лунки – одного звали Николай, другого Прохор. Николай был пожилой молчаливый человек. Он все время курил махорку, делая чудовищные «козьи ножки», и одет был почему-то в шинель. Она была прожжена во многих местах, а на мой вопрос, мол, в телогрейке удобнее, он равнодушно ответил: «Да она у меня с войны». Прохор же только пришел с армейской службы, был весел, всем доволен и говорил только об одном – надо жениться.