Читать онлайн Война судьбе помеха бесплатно

ISBN 978-5-0062-9134-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ВОЙНА-КАК ЧУМА…

Анохин вытащил из нагрудного кармана узкую плитку, разломил на три равных куска – держи Ваня! И Джеку порция, как равному. Ешь! – он сунул кусок шоколада в темноту, откуда сверкнули два глаза, шершавый язык слизнул шоколад с руки, послышался хруст.

– Хрустит-то как! – Иван осторожно глотал сладкие кусочки, предварительно растапливал их во рту, – будто на весь лес слыхать. Любишь сладости, как девчонка?

– Нет, – Петр усмехнулся в темноте белой полоской зубов, – это чтоб на курево не тянуло. Бросить хочу, а душа тянет. Тут шоколад и спасает. На всякую болячку есть свое средство. Странный ты парень, Иван, вот уж две недели в наряд ходим вместе, а ты все молчишь! Неразговорчив.

– Такая служба! Слушать надо.

– Ты лес знаешь, охотником раньше был?

– Был. У нас в селе, поди все охотники. Сперва с отцом ходил, потом и сам.

– Где это?

– Западная Сибирь, к северу от Тобольска. Леса там густые, дичи мною, и птицы летом на болотах. Раздолье.

Он лег на спину, разглядывая черное звездное небо, потом искоса глянул на своего напарника. Тот лежал в траве, подперев голову левой рукой, задумчиво откусывал зеленый стебелек, смотрел вниз. Там, метрах в ста от вершины лесистого холмика, где Иван и Петр находились в дозоре, темнела река, за которой начина¬лась западная, немецкая часть Польши. – Сдается мне, где-то видел я твое лицо, а где – не помню. Шрам этот, на щеке, откуда у тебя?

– Это грехи юности. Мне тогда было, как и тебе сейчас, лет двадцать. Добровольцем я был, в царской армии, против немца мы стояли в Пруссии. Ночью из разведки возвращались, трое старых солдат и я, зеленый еще был, новобранец. Задание выполнили, а по пути домой наткнулись на немецкий блиндаж. Мои товарищи ползком, в сторону, а меня любопытство одолело. Подполз, смотрю – окопчик, в нем Дверь приоткрыта, из блиндажа музыка – кто-то на губной гармошке играет. Я только нос в дверь сунул, в руке гранату приготовил, а оттуда кто-то меня штыком по морде полоснул. Немецкий штык обоюдоострый.

– Сиганул я из окопчика, и успел в дверь гранату швырнуть, а там у них, видать, ящики с гранатами были. Весь блиндаж на воздух влетел. Скажу я тебе, много видел на войне, но в тот раз напугался до потери сознания. Догнал своих, хотели уж идти искать меня.

Они мне прямо в поле, под луной, надавали тумаков, избили основательно. Потом командир роты дал еще пять суток карцера за нарушение дисциплины…

– А за блиндаж?

– За блиндаж отдельным порядком, Георгия 3-ей степени получил, но сохранил шрам и страх в душе. На войне всякое бывает.

– Слышь, Петр, я два года здесь прослужил, были у меня разные напарники. Только не пойму, зачем мы с тобой эту нору целую неделю копали? Мозоли до сих пор болят! Начальнику не сказал я, но ты мне скажи, какой толк в этой норе? Лес густой, наш лес, каждый бугорок знаем…

– Это старая привычка, с прошлой войны осталась. У нас часто снарядов не было. Немец сыплет снаряды, куда деваться! Сидим в окопах, земля спасает, а если снаряд в окоп угодит – каюк тебе, не воскреснуть. Голь на выдумки хитра, сам знаешь. Стали мы из окопа вбок норки рыть, там и в дождь сухо, и тепло. Натянешь шинель на нос и спишь спокойно, а наверху артподготовка идет, земля дрожит, но два метра никакой снаряд не пробьет…

– А зачем, зачем? – улыбнулся Иван, – войны никакой нет! От винтовки нора не нужна.

– Войны нет, это верно, – Петр оглянулся на него в темноте, снова перевел взгляд на реку, – только гарантий у нас нет, что однажды вместо пули сюда снаряд не прилетит. Чтоб победить, нужно быть живым, а чтоб быть живым, нужно уметь вовремя отступить, если выхода нет. Умереть всегда успеешь и умирать на¬до со смыслом. Ничего хуже нет глупой смерти. Вот, смотри, с нашего холмика видать реку, пойму на той стороне, почитай километров на пять, да лес на нашей стороне видать на километр в обе стороны.

– Обзор хороший, а это значит, что и нас, и наш холмик со всех сторон хорошо видать. В случае какой заварухи первый снаряд прилетит сюда. За деревьями не спрячешься, земля нужна. Норку мы с тобой откопали просторную, как пещеру, в каких древние жили, и безопасную, потому что с восточной стороны холма, с тылу. Пусть будет, на всякий случай…

– Думаешь, война будет?

– Кто их знает! Век наш, Ваня, плохой. Я две войны прошел, Первую и Гражданскую. Может и третья война скоро будет!

– Почему так думаешь?

– Вишь, пришли мы в Польшу, освободили наших братьев, украинцев и белорусов, но земля-то эта польская. Плохо это! А за рекой тоже земля польская, а там немцы стоят, на нас с тобой сейчас в бинокли смотрят. Немец нынче не тот, что был в Первую войну. Занял поди всю Европу. Аппетит ничего себе. Как закончит Европу, может и к нам в гости пожаловать. Земли у нас много, Ваня, богатая наша Россия. А ты никогда не думал уйти туда, на Запад? – Петр приблизил лицо, глянул Ивану прямо в глаза.

– На Запад? Это как же? Я русский! Чего мне там делать? Ну и мысли у тебя, Петр! А еще – пограничник!

– Это так, Ваня, между нами, не скажи никому, лад¬но? Я это к тому, что ты пострадал от нашей власти. Отца твоего арестовали, ты мне сам говорил…

– Это верно, арестовали, – голос Ивана зазвучал глухо, – только что я могу поделать? Может еще вернется! А дома Анюта осталась, мать да сестра, все свое…

– А в личном деле писал, что отец арестован?

– Не-ет, это я тебе только, по-дружески! Разве в деле все напишешь!

По моему личному делу, я сирота, и точка. Пришел в Омск, было мне пятнадцать. Грузчиком в порту два года был. Вот жизнь была, раздолье! Днем мешки и ящики потаскаешь, вечером тебе деньги платят, на¬личными. С ребятами в ресторан идем, потом в обще¬житие, к девчатам. Пойдешь с ней в кино, потом прово¬жаешь домой, через парк, любовь и прочее… Хорошая была жизнь!

– Так зачем бросил?

– Надоело, в нашем общежитии плакат повесили, от военкомата, што в пограничники набирают добровольцев. Я и пошел, было мне семнадцать, сказал, что девятнадцать – поверили!

– Слышь, Ваня, ранка на руке у тебя, когда рубаху

снимал, видел я. Вроде штыковая. Откуда? Нарушитель ударил?

– Нее, у меня тут за два года все тихо было. Это отверткой в драке, по пьянке, свои ребята. Девчонку одну не поделили, дома, в Омске…

– Анюту свою не забыл? – Петр нарушил неловкое молчание.

– Разве забудешь! Письмо от нее получил еще в Омске. Всегда ношу с собой, душу согревает. Хорошая девчонка и по душе мне пришлась.

– Ждать обещала. Может когда и дождется.

– В жизни часто так бывает, – кивнул Петр, – ждать приходится долго до своего счастья, а не ждать и того хуже. Прочти, ежели без секретов. Ночь еще длинная!

– Секретов нету, письмо хорошее, да, сам знаешь, фонарь зажигать нельзя.

– Пойдем в нору, на пять минут, Джек останется. Никого не пропустит.

– Это против Уставу, Иван с сомнением глянул на Анохина, – ну, ладно на пять минут, не более.

Оставив собаку в маленьком окопчике на северном склоне холма, по которому ниже, проходила лесная дорога от реки вглубь восточной части Полыни, он шагнул в темноту за Петром, через вершину холма, поросшую густым сосняком и кустарником, вышел к небольшому обрыву, с восточной стороны. Вдоль обрыва чернела сплошная стена леса с белыми полосками берез. Петр исчез в темноте.

Иван подошел к знакомой сосне, бесшумно пролез меж сосной и высоким густым кустом шиповника, за деревом нащупал ногой выступающий корень, за ним, пониже, небольшой валун. Держась за ветки, ступил на едва заметную площадку, по крутому склону холма сделал два шага вправо, раздвинул кустарник, нырнул в нору, диаметром три четверти метра.

В просторной пещерке, полтора на полтора метра, глиняный пол был покрыт густым слоем сухой травы. Пахло мятой, полынью, было тепло и уютно.

– Хорошо живем, – Петр улыбаясь, привалился к стенке, вытянув ноги, положил карабин дулом к выходу, посветил карманным фонариком.

– Живем-то хорошо, – кисло улыбнулся Иван, – только если начальник узнает об этих наших удобствах, влетит нам с тобой, Петр.

– Не узнает, ежели сам не скажешь. И еще может пригодиться нам эта норка. Читай, быстро, да пойдем обратно.

Иван вытащил из нагрудного кармана кожаный кошелек, извлек из него затасканный тетрадный листок, исписанный ровным женским почерком. Уселся поудобнее, начал читать:

«Здравствуй… Ваня – он покраснел, запнулся на миг. – Мы все живы и здоровы, чего и тебе желаем. Тятя на той неделе опять в Озерное ходил твоих видел и все шлют тебе привет и ждут что ты когдай-то домой возвернешься. И я тоже жду.

Я учусь в; седьмом классе в Березовской школе и только на воскресенье еду домой. Мы учим химию и географию и я на карте нашла Омск, где ты теперь живешь. Когда я закончу школу и буду большая я поеду в Омск.

Я все помню как ты нас с дедом от волков спас и как я тебя медом с ложки поила. Ты был совсем больной, а потом поправился и ушел из нашего дому. Я все время помню о тебе. Может ты в большом городе тоже помнишь наш дом? Я все ждала, но ты не пишешь, значит не может твое письмо к нам дойти. А я все равно буду ждать.

Тятя в поле ездит с твоим Полканом, и волков теперь не боится. Бабуля наша немного болеет так что я по дому сама управляюсь по воскресеньям. Прибрала хату нынче насолила две кадушки помидор и огурцов. Как приедешь буду угощать шибко вкусные, помидоры с укропом. А щетина на твоем лице осталась как была или ты теперь ее бреешь? Тятя хотел выбросить свою старую бритву, а я наточила и спрятала ее чтоб тебе подарить, когда приедешь. Ты теперь совсем взрослый.

У нас теперь весна снег давно стаял трава растет даже во дворе, и теплый ветер дует с юга где ты живешь.

И я часто о тебе думаю.

Аня Сазонова»

– Аня Сазонова! – тихо сказал Петр, глядя на Ивана с необычным блеском в глазах, – имя-то какое! Ласковое, звучное. Сколько ей лет сейчас?

– Когда письмо писала, было четырнадцать, теперь шестнадцать!

– Да-а, самый возраст такие письма писать, – в голосе Петра зазвучали печальные нотки, – а у меня никого нет. Старики мои померли от тифа в Гражданскую войну, я в ЧК работал, спать было некогда. Не женился, так, и живу один.

– В ЧК работал? – повторил Иван, не отрывая глаз от куста, – стало быть людей приходилось убивать?

– Приходилось! Либо ты убьешь, либо тебя убьют. Такой век нынче, смутный. Но мне меньше досталось, чем другим. Я больше на аресты ходил, с группой, и даже следователем был, два года.

– Зачем бросил? – Иван внимательно глянул на него, – разве здесь лучше?

– Лучше, – решительно сказал Петр, – во-первых, живу как в семье, свои ребята, на всем готовом. Надоело одному в квартире жить.

И работа другая, чистая. Идет враг – бей его. Душой отдыхаю от прошлого.

– Это ты правду сказал, а ранка-то навылет, на пра¬вой руке – это в ЧК заработал? – спросил Иван, не заметил, как краска бросилась в лицо Петра Анохина.

– Нет, это еще с Первой войны. Однако идем, уже час ночи. В четыре смена.

Они выбрались из норы, бесшумно ступая по мокрой от росы траве, через две минуты улеглись возле Джека, в окопчике. Пока читали письмо Ани Сазоновой, взошла луна, озарила голубым светом лес, проложила серебристую дорожку через реку.

– Джек чего-то учуял, – тихо сказал Иван, – вишь, уши торчком, вперед, и смотрит туда же, на реку… – Ничего не вижу, – Петр с минуту рассматривал реку в бинокль, обернулся к Ивану.

– Я тоже не вижу, – Иван не отрываясь смотрел на черную гладь воды, – а слышу. Зайцы плывут, на наш берег. Здесь узкое место, они знают.

– Какие зайцы, Ваня? – Петр встревожено нагнулся к нему, – шутишь?

– Нет, не шучу, – мрачно ответил Иван, – спустись к реке, увидишь.

– Да с чего ты взял?

– Плеск воды, так только заяц напуганный плывет. Заяц воды боится, даже от лисы в воду не пойдет. Он в воду идет, только ежели ему бежать больше некуда, ни назад, ни в сторону, как на охоте, с собаками…

Петр молча взял бинокль, исчез из окопчика, в сторону реки. Вернулся через пять минут, тяжело выдохнул:

– Ты прав, плывут зайцы, несколько штук видел! Может там кто охоту на них устроил?

– Не похоже. Два года здесь дозор несу, такой охоты не видел, и выстрелов с той стороны сроду не слыхивал, Иван приподнялся на локтях, смотрел на темную по¬ лоску левого берега за рекой, – там люди, много людей, по всему берегу.

– Люди… – Анохин снял трубку полевого телефона, крутанул ручку, прикрыв ладонью трубку, говорил хрипло, приглушенно: – Товарищ капитан! Анохин! Пока все было в порядке. Тишина. Да. Только что обнаружили зайцев, плывут с той стороны. Кедров говорит, что плывут от людей, на том берегу. Вести наблюдение? Есть!

Он положил трубку, подвинул ручной пулемет «Льюис» ближе к краю окопа, проверил замок, замер, глядя на запад: – Не нравится мне это! Могут серьезную провокацию устроить, как японцы в тридцать девятом, человек двести сразу пошлют на наш пост. Пока помощь придет, отбиться трудно. Если что, как договорились, я с пулеметом займу первый окоп, ниже по склону, а ты второй, с гранатами. Большой отряд нам не остановить. Наше дело задержать его хоть на время и известить заставу. Если увидишь, что конец, отходи к норе, по склону холма. Чего молчишь? Понял?

– Понял, – кивнул Иван, – только может все обойдется. Много было разных слухов за эти дни. Подождем.

Прошло полчаса.

– Петр, может еще раз позвонить? – Иван отвел взгляд от реки, лег на спину, молча рассматривал мерцающие над головой звезды. На той стороне реки с грузовых прицепов один за другим сползали длинные понтоны, в темноте люди танками оттаскивали понтоны метров на сто выше по течению, на тросах спускали каждый понтон к быстро растущей ленте через реку.

– Чего звонить? – Петр оторвался от бинокля, глянул на Ивана, – уже звонили! Вишь, как работают! Спокойно, как дома. Знают, что им никто мешать не будет. Однако, скоро должны начать обстрел. Не знаю, Иван, доживем ли мы до завтра, но запомни эту минуту. Война начинается…

За рекой что-то глухо ухнуло, с шипеньем разрезая воздух где-то вверху просвистел снаряд. – В укрытие! – Петр вытолкнул из окопчика Джека, исчез в темноте, таща на себе ручной пулемет.

– Пулемет зачем? – Иван удивленно оглянулся на пустой окоп, – оставь здесь!

– Снарядом разобьет, давай сюда!

Иван ощупал связку гранат на поясе, побежал к обрыву. В ту же секунду небо над головой раскололось, земля вырвалась из-под ног, уронив винтовку, он почувствовал, что летит куда-то вверх… На миг потерял сознание. Очнувшись, почувствовал себя заживо похороненным – земля сдавливала со всех сторон, набилась в уши, в глаза, за воротник.

Он тряхнул головой, высыпав струйки земли из спутанных волос, выплюнул набивший¬ся в рот песок с травой, сел в своей свеже выкопанной полу могиле, сжал уши руками, пытаясь заглушить не¬приятный шум в голове, как после сильной пьянки…

Ноги дрожали, не хотели двигаться. Где-то дальше по холму со звоном рвались снаряды, на миг освещая застывшие вокруг деревья, осколки глухо барабанили землю. Глаза заливает что-то липкое, ничего не видать… Он встал на четвереньки, пополз туда, где должен быть обрыв и спасительная нора. – Куда черти несут! Горе-вояка! – Голос Петра доносился будто из-за леса, слабый и далекий. Потом сильная рука схватила за шиворот, потащила в противоположном направлении.

В норе Петр включил карманный фонарик, посадил Ивана к стенке, рванул личный пакет, стирая ваткой струйки крови с лица, по отечески усмехнулся:

– Ну, вояка, окрестили немцы тебя? Погоди, это цветочки, ягодки впереди! Ну и везучий ты, Иван, – Петр забинтовал ему длинный разрез на лбу, из которого мелкими струйками по лбу стекала кровь, – осколком чиркнуло, на память и для науки, чтоб не глазел в небо. Ты чего, хотел увидеть, как снаряд летит? Не увидишь! Если еще раз попробуешь, он тебе меж глаз влепит и оставит от тебя только хвост.

– Ну и рожа у тебя! Совсем кривая стала, – Петр кончил бинтовать, вытащил из-за пояса флягу с водкой, протянул Ивану, – пару глотков, для успокоения. Вот так, молодец! А штаны как? – Петр подозрительно оглядел Ивана, нагнулся, шмыгнул носом, – ничего, штаны менять не надо!

– Ч-чего мелешь? – Иван попытался улыбнуться, чувствуя, как глоток водки жаром разливается по телу, ноги перестали дрожать, звон в ушах исчез, в глазах окончательно прояснилось, – причем тут штаны?

– А притом, – Петр глотнул водки, сунул флягу к носу овчарки.

Джек отвел морду в сторону, прижав уши, вздрагивал при разрывах снарядов где-то наверху холма над головой. – Не пьет, трезвенник, – он с философским видом глянул на собаку, расстегнул нагрудный карман на гимнастерке Ивана, вытащил плитку шоколада. Джек с благодарностью вильнул хвостом, проглотил свою порцию, прижавшись к стенке, смотрел на лаз, через который в пещеру проникал грохот от рвущихся снарядов.

– Я о том, – Петр отхлебнул, завинтил флягу, – что штаны очень даже причем. Еще в Первую войну, замечал я, многим новобранцам после первого боя приходилось штаны стирать. Страшно, ничего не поделаешь. Потом привыкают. А ты ничего, выдержал. Хотя и летел высоко!

Тебе надо бы летчиком быть! Взлетел и приземлился, на все четыре лапы, как кот. Долго жить будешь.

– А ты видел, как я летел? – Иван недоверчиво улыбнулся.

– А то как же! Я ж тебе кричал – живо за мной! С той стороны начали обработку нашего холмика, чтобы и следу от нас не осталось. Как западную сторону и верхушку холма перепашут, передышка будет. Потом подойдут танки, простреляют и эту сторону, с тылу. А сейчас, слышь снаряды воют. На заставу идут. Чего там сейчас творится!

– Почему начальник остальные дозоры отозвал назад, а нас тут оставил!

– Сам не пойму! Может, не верил, что понтоны наводят, чтоб мы еще раз подтвердили, а может просто не имел права снимать нас отсюда, где противник скоро пойдет. Задержим хоть маленько…

– Слышь, затихло, – Иван кивнул наверх, – пойдем!

Они выползли из укрытия, бегом по южному склону холма, продираясь сквозь густые колючие кусты, вышли к западной стороне. Отсюда видно западный склон и часть плоской вершины. Было четыре часа тридцать минут, начинался прохладный утренний рассвет. Луна еще не зашла, но с востока небо уже начало светлеть.

В предрассветном полумраке западный склон и вершина холма походили на лунный кратер: без единого деревца или травинки перепаханная земля, вперемежку с камнями, и десятки мелких воронок с торчащими кверху корнями деревьев:

– Был лес и нету, – пробормотал Анохин, – это война! Хорошо пропахали! Смотри, – он выбросил руку в сторону реки, пригнул Ивана к земле, – идут!

Стоя на коленях, они смотрели на реку. По понтонному мосту бесшумно шли танки и бронетранспортеры с пехотой, растекались колонной по лесной дороге. Головные танки уже прошли холм, где два года нес дозорную службу Иван Кедров, с ревом ломая случайные деревья на пути, полным ходом шли на восток, к заставе.

– Тащи пулемет, живо! – Петр толкнул его в плечо.

– Я ударю отсюда, когда пойдет пехота, ты зайди с другой стороны, подпусти ближе, чтоб достал. Постарайся попасть в бронетранспортер или хоть рядом, осколками…

Иван побежал к норе, оставив там Джека, приволок ручной пулемет, бросился по склону, на другую сторону, из-за кустов увидел, как Петр устраивается в воронке, налаживает пулемет. Ощупал на поясе четыре гранаты, сжал кулаки, чтобы унять дрожь. Прополз по заросшей травой канаве в сторону дороги, извиваясь ящерицей между деревьев, оставил позади еще несколько метров своей территории, замер под корнями старого дуба, ветки которого почти касались темно-зеленых бортов стальных чудовищ. Танки проносились мимо, обдавая лес дымом и гарью.

Забыв о прошлом и настоящем, забыв свое имя, Сибирь и Анюту, забыв про заставу и про своего напарника, с пулеметом, на другой стороне холма, оцепенев от страха и напряжения, Иван слился с землей, как завороженный считал мелькающие перед лицом, машины несущие смерть. Этого он никогда не видел, об этом никогда не говорил начальник на занятиях по тактике. Это что-то новое, страшное, всесильное. Оно громыхало по его земле, совсем рядом, и он ничего не мог сделать.

Он просто лежал и смотрел и вдруг вздрогнул – за танком показался бронетранспортер, с высокими стальными бортами на узких гусеницах. В бронетранспортере, как оловянные солдатики, темнели человеческие фигурки в касках. Бронетранспортер проходил совсем рядом. Под касками смутно виднелись лица солдат.

Метрах в пяти за ним шел такой же бронетранспортер с солдатами. Дрожащей от напряжения рукой Иван приготовил все четыре гранаты, и вздрогнул как от удара электрическим током – с другой стороны холма ударил пулемет. В ту же секунду лес утонул в грохоте разрывов, с бронетранспортеров заработали пушки и пулеметы, солдаты посыпались через борта, поливая из автоматов перепаханный склон холма.

Приподнявшись на локте, Иван рванул чеку, швырнул гранату прямо в бронетранспортер, потом вторую, и еще две в следующую машину. Сквозь грохот взрывов и дым неслись крики раненых и автоматные очереди. Ливень пуль обрушился на лес. Прижимаясь к земле, Иван уползал в сторону укрытия, нырнул в спасительную канаву, оставив место боя за поворотом холма. Закрыв лицо руками, несколько секунд лежал, в шуме боя угадывая ровный рокот их пулемета, и в этот миг пулемет замолчал. Со стороны колонны стрельба прекратилась.

Иван бросился к воронке. Петр лежал, уткнувшись лицом в замок пулемета, раскинув руки. Иван перевернул его на спину, запачкав руки в крови, услышал впереди гортанные крики, толпу бегущих к пулемету солдат. Осмелев, они бежали сюда по всему западному склону. Иван еще раз глянул на бездыханного друга, успел охватить глазом длинную неизрасходованную ленту, схватив ручки, припал к пулемету. Впервые за последние годы ощутил азарт охотника, он видел перед собой стаю волков, а в руках у него был пулемет.

Он развернул пулемет вправо, нажал гашетку, повел дрожащее дуло влево, всем телом ощущая, ложатся пули в цель. Стиснув зубы до звона в ушах, сквозь слезный туман в глазах, он закончил эту длинную очередь, видел, как роняя автоматы, повалились на землю раненые и убитые, остальные залегли, стреляя наугад туда, где начинался лес.

Сразу за этой, крайней, воронкой, густой лес круто уходил вниз по склону. Иван открыл замок пулемета, рванул из кобуры пистолет, вытолкнул Петра за воронку, выстрелил в замок, потащил Петра вниз по склону, где начиналась лесная трущоба, стеной темнели высокие сосны. Возвращаться к норе нельзя – найдут! Джек!

Под свист пуль над головой, с деревьев сыпались срезанные ветки и листья, прячась за естественными завалами полусгнивших деревьев, Иван оттащил друга до самого подножья холма, через мелкое болотце, с зеленоватой водой, скрылся в лесу. Сквозь деревья, далеко на склоне виднелись фигурки солдат, прочесывавших холм со всех сторон, трещали короткие автоматные очереди.

Из густых кустов с другого конца болотца мелькнула тень.

Собака неслышно появилась рядом, легла, скуля и дрожа мокрым телом.

Иван положил Петра на спину, выдернул нож, распорол посредине гимнастерку, рукава, обнажив его до пояса. Разорвал свой санпакет, куском ваты стер кровь с груди и плеча Петра: две дырки от автоматных пуль в правом плече, одна из них навылет, третья в нижней левой части груди, четвертая в животе. Он промыл ранки раствором из маленького розового флакона, наложил повязки, забинтовал, осторожно уложил его на постель из сухих листьев, прислушался.

Стрельба и крики на холме замолкли, колонна уходила дальше, под вой снарядов с той стороны. В болотце намочил носовой платок, выжал воду на лицо Анохина, растер по шее и левой части груди. Петр медленно открыл глаза, с большими глубокими синяками, прошептал:

– Пить! Иван снова смочил платок в чистой зеленоватой воде, медленно выжимал его на иссохшие губы Петра. Тот приоткрыл рот, жадно ловил воду, сделал несколько глотков.

– Пей? – Иван приподнял ему голову, поднес ко рту флягу с водкой.

Петр сделал судорожный глоток, бессильно откинулся на траву, по лицу его катились капли пота. Иван подсунул в изголовье больше листьев, вытащил из кармана маленькую плитку шоколада, разорвал красно-серебристую обертку.

– Не могу, – еле слышно сказал Петр, – есть не могу!

– Я знаю, – Иван стоял возле него на коленях, выпачканный в грязи и крови, с лихорадочным блеском в глазах, с надеждой заглядывал Петру в лицо, – ты не ешь, ты глотай, я прожую, – он торопливо разжевал кусок шоколаду, языком вытолкнул на ладонь горку светло-коричневой массы, пальцами затолкал в рот Пет¬ру. Тот проглотил, качнул отрицательно головой: – Больше не нужно. Сколько пуль? – Иван нагнулся ко рту Петра, чтобы услышать.

– Четыре, ерунда, быстро заживет!

– Кровотечение?

– Нету, я все перевязал!

– Спасибо, друг!

Иван замер. Слово «друг» он слышал от Анохина первый раз с тех пор, как они стали ходить в дозор вместе.

– Иван, – шепнул Петр, – немцы ушли? Скоро подойдет второй эшелон, убитых будут подбирать. Осторожно, если никого нет, сползай, посчитай «трудодни»! – он скривил губы в натужной улыбке, застонал, пытаясь прижать левую ладонь к животу.

– Я сейчас! – Иван исчез в лесу, не сводя глаз с холма, выбежал к небольшой поляне, с восточной стороны. За поляной темнела дорога, перепаханная гусеницами танков. Огляделся. Никого! Прячась за деревьями, подкрался к месту, где бросал гранаты. Почти все деревья со стороны холма срезаны огнем бронетранспортеров, сиротливо торчат развороченные стволы, в траве и на дороге желтеют гильзы от снарядов и патронов. А по другую сторону дороги, на траве под деревьями ровный ряд людей в серо-зеленой форме.

Иван прислонился спиной к дереву, как завороженный смотрел на людей. Столько мертвых он не видел никогда в жизни. Они казались живыми, как на каком-то необычном лежачем параде, с вытянутыми по швам руками, если бы не большие пятна крови, на кителях и брюках, как будто на них осыпались красные осенние листья. С трудом преодолев внезапную тошноту, он шагнул ближе, всмотрелся в лица. Ведь, это он их убил! Четыре гранаты попали в самую гущу солдат… Сколько их тут?

Он торопливо сосчитал убитых. Шесть! На лицах кровоподтеки от осколков. Иван резко обернулся. Нервно зацарапал пальцами по кобуре. Голос! Чей-то голос! Он замер, внимательно оглядел лес. Тишина! И снова голос и стон! Иван на четвереньках прополз вдоль ряда, заглядывая в лица. Крайнее справа лицо показалось ему живым.

Худое, почти детское узкое лицо, белокурый волос веером по траве, форма без единого пятнышка, чистая, до блеска начищены сапоги.

Тонкие пальцы рук впились в землю. Возле головы в траве темнеет каска. Никаких следов крови. Глубоко запавшие глаза плотно зажмурены, по щеке медленно катится слезинка. Иван обалдело смотрел, как слезинка докатилась в уголок рта. Рот медленно приоткрылся, из него донеслось едва слышное: – Вассер!

– Живой! Пить просит! – Иван беспомощно оглянулся вокруг, будто искал воду, снова нагнулся к солдату и тут только заметил маленькую дырочку в левом виске, из которой за ухо тянулась засохшая струйка крови. Осколок попал в мозг.

– Добить? Как? Дать пить? Что делать? – от этих мыслей Иван на миг окаменел, встал во весь рост, закрыв глаза руками, раздираемый неожиданным чувством жалости к этому умирающему юнцу и чувством ненависти к его серо-зеленой форме. Голова солдата шевельнулась, изо рта потекла по щеке кровь…

– А, черт! – он побежал прямо по дороге, туда, где час назад бронетранспортеры били из пушек и пулеметов по маленькой воронке, из которой строчил пулемет Петра Анохина. Та же картина, и снова длинный ряд серо-зеленых фигур в траве. В воронке пулемета нет. Он бросился вниз, к болотцу тем же путем, где недавно ползком тащил на себе Петра.

– У меня шесть, у тебя двадцать три! – он радостно улыбнулся, стал на колени возле друга.

– Хорошо, для начала хорошо! – Петр смотрел на него спокойным, восковым лицом.

– Там один ожил, молодой совсем, воды просит! – он вопросительно глянул на Петра.

– Пойди, добей!

– Добить!?

– Да, только ножом, без шуму!

– Ножом? – глаза Ивана налились слезами, – не могу, Петя, ножом… не могу… сроду людей не убивал, руки дрожат!

– Нагнись!

Петр долго смотрел ему в глаза, тихо сказал: – Хороший ты человек, Ваня! Душа чистая, как у ребенка. Этот солдат не виноват, но он для тебя смертельный враг! Он бы тебя не пощадил! Ты убил пять, добей шестого! Ты солдат, Ваня, для нас с тобой это не люди! Я скоро умру, прошу тебя, Ваня, убивай их, убивай, не щади! Или они нас, или мы их! Другого пути не будет. Они пришли к нам, чтобы убивать. Иди, убей! Не можешь ножом? Это пройдет. Скоро станешь солдатом. Сдерни сапог с него, стреляй через сапог, в сердце, чтоб не мучился, иди… быстро, уже совсем светло…

Через пять минут он стоял возле покойников, прислонившись к сосне, поднял лицо к небу в состоянии полного душевного смятения. Он снова забыл наказ Петра, мысль о необходимости прикончить еще живого человека жгла ему душу как раскаленным железом, выжимала слезы, спирала дыхание.

Этот акт противоречия всему жизненному укладу Ивана, его инстинкту охотника и крестьянина. На охоте часто приходилось добивать зайца или птицу, чтобы ускорить смерть, избавить это живое существо от излишних страданий, связанных с пере¬ходом от жизни к смерти.

Но он не мог убить раненого человека, даже в серо-зеленой форме. За этот час войны он еще не познал ненависть, жестокость. Этот короткий бой! Засада, из которой он убил этих людей, а сам остался жив! И теперь юнец, недавний школьник, из Берлина или Бремена, получил в висок осколок от его, Ивана, гранаты, никак не может умереть… Скоро придут немцы, второй эшелон, подберут его, может быть вылечат, и он снова при-дет сюда, чтобы убивать, если его снова кто-нибудь не убьет.

Словно вспомнив о чем-то, он обернул лицо к востоку. За лесом, за морем, за горами медленно поднимается солнце, над багряным горизонтом золотятся под яркими лучами небольшие белые облачка, темно-синее небо кажется бездонным и тихим, какие-то птицы медленно кружатся над туманным лесом, не обращая внимание на то, что лежит на земле. А траве, вокруг убитых солдат, сверкают капельки росы. Птицы живут наверху, у них другой мир, своя жизнь.

А за этим холмом в лесу лежит Петр Анохин, тяжело ранен, умирает, а со стороны заставы слышен непрерывный гул сражения, треск автоматов, рокот пулеметов… Он шагнул к раненому солдату, еще раз глянул в тонкое детское лицо, легко сдернул правый сапог, несколько секунд смотрел на толстый шерстяной носок, вместо портянки, потом вытащил пистолет, сунул руку с пистолетом в сапог, приставил к сердцу солдата.

Из сапога раздался глухой стук выстрела. Солдат приподнялся всем телом, повернул к Ивану лицо с широко открытыми глазами, рухнул вниз и затих.

Он бежал к Петру, прыгая через пни, заслоняя лицо от колючих веток, ему казалось, что широко открытые глаза солдата смотрят ему вслед…

– Убил! – он сел на траву, вытер пот.

За этот час лицо Петра осунулось, восковая кожа туго обтягивала скулы и острый подбородок, синяки под глазами осели еще ниже.

– Ты настоящий солдат, свой парень! – Пётр говорил тихо, не отрывая взгляда от лица Ивана, – мы ошибались в тебе…

– Кто – мы?

– Я работаю в НКВД… – Петр замолчал, глаза Ивана полезли на лоб.

– Да, без шуток… Есть разговор, Ваня, пока я жив, слушай! Ты помнишь арест твоего отца, зимой 37-го, в Озерном?

Иван, молча кивнул, сверля Петра глазами.

– Глянь еще раз на мой шрам на щеке… Это я был, следователь, помнишь?

Растопырив, пальцы, Иван сжал лицо ладонями.

– Нервы не выдержали? – Анохин улыбнулся одними губами, – привыкай, дальше будет больше, если хочешь выжить. В общем, слушай, Ваня, отцу твоему дали пять лет ссылки, очень мягкий срок для того времени.

– Где он? – Иван вытер рукавом слезы.

– Не знаю, ищи сам! Тогда назначили ему отбывать ссылку в Воркуте. Если он жив, найдешь. НКВД искало тебя эти годы. Это ты меня ранил в пургу?

– Да! – Иван кивнул, отвел затуманенный взгляд в сторону.

– За отца?

– Да, и за мою кровь!

– Говори точнее! Колотая ранка на твоей руке…

– Да, это твоя работа, Петр, зачем об этом? – Иван сидел весь обмякший, поникнув головой.

– Ты был в сене, на чердаке? Говори правду?

– Был! Ну и что?

– Зачем?

– Пришел с охоты, в окно увидел вас с ружьями, залез на чердак послушать!

– А зачем врал до сих пор насчет отвертки?

– Да зачем каждому знать мои дела?

– Молодец, никогда не говори никому то, что касается только тебя! С твоим отцом мы ошиблись! Я был уверен, что он честный человек, но приказ есть приказ. Твой отец попадал под статью, никто ему помочь не мог. Машина наша государственная тяжелая, ошибок наделали немало. Твой отец был арестован ошибочно, это поняли потом, а кто открыто признает свои ошибки? Так и остался приговор в силе…

– Зачем все это?

– Сам не знаю, Иван я не философ, солдат. У меня нет политического образования. Кончишь войну, иди учиться, тогда поймешь больше. Сложно жизнь устроена. Может быть, не нужно было Революцию делать в 17-м году, а раз уж сделали, то ходу не было ни назад, ни вбок, только вперед. Нападение Германии было неизбежным. Сталину нужно было за десять-пятнадцать лет создать тяжелую промышленность, на пустом месте, чтобы вооружить армию современным оружием. Без тяжелой промышленности нам было не устоять против Европы. Поэтому было насилие, были жертвы!

– А теперь, устоим?

– Устоим, потому что есть промышленная база…

– Петр, ты чего, – Иван нагнулся к его лицу. Петр молчал, плотно сжав губы, закрыв глаза. Иван метнулся к воде, выжал платок ему на лицо. Он пришел в себя, с мертвенно-бледным лицом, шевельнул губами:

– Вишь, сознание теряю, Ваня, много сказать надо, силы уходят, воды… дай…

Иван выжал два платка воды в полуоткрытый рот Петра. Он глотал воду, засохшим языком облизывал потрескавшиеся губы, благодарно глянул на Ивана: – Когда умираешь, самое важное, видеть рядом своего человека, друга! Слушай, меня прислали последить за тобой, думали, что можешь сбежать на Запад, пока в НКВД заканчивали расследовать твои дела и готовить материал для суда. Тебя должны были отозвать в тыл до 1-го июля. Война помешала, и я на этом проиграл, из-за тебя…

– Если не убьют на войне, НКВД тебя все равно найдет, арестуют или пригласят на беседу. Они все знают о тебе, кроме одного: – Как ты стал Иваном Кедровым? Где взял справку? Мы выясняли в Сургуте, откуда этот Кедров был родом. Ушел он в Тобольск, не дошел и домой не вернулся. Тебя, это… могут… это… обвинить в убийстве… Ваня… тогда погибнешь… Скажи мне правду, может быть, помогу советом!

На миг перед глазами, всплыло милое личико Анюты, слова Алексея Сазонова: «Останутся Татьяна с Анюткой сиротками…» Сказал твердо:

– За год до ареста отца, на охоте, в лесу нашел скелет, закопал, бумажник и эту справку взял себе. Боялся говорить об этом, даже отцу не сказал, а бумажник на чердаке валялся. Я и вспомнил про эту справку, как ушел в пургу, из дому, навсегда.

– Это возможно! – внимательные глаза Петра ощупывали лицо Ивана, – можно поверить. Но попросят показать место захоронения скелета этого Кедрова. Найдешь?

– Чего искать-то? – Иван искренне удивился, – сам закапывал! Ежели никто не откопал, там он лежит, найду сразу.

– Хорошо, это твое алиби, Ваня! – Петр устало закрыл глаза, застонал, снова затих, – в НКВД, Ваня, расскажи им про этот бой. Это твоя главная характеристика сейчас, отменяет все старые бумажки. Теперь ты начал другой путь. Если пуля минет тебя, начинай свою жизнь, забудь Кедрова, будь снова Степаном Дроновым, это только поможет тебе в будущем, когда встретишься с нашими ребятами.

– Степан, схорони меня здесь, где-нибудь под сосной, поставь крест над могилой.

– Чего хоронишь себя? Дождемся вечера, понесу тебя в деревню, всего шесть километров, там врач.

– Там уже немцы! Добьют нас с тобой, как ты добил этого немца. Нет уж, Степа, – глаза Петра на миг намокли, – мой черед пришел. Все равно когда-то помирать. Две пули засели тяжело, чувствую, конец скоро. Звезду на могилу не ставь – разломают. А крест будет стоять! Жил я коммунистом, а умирать буду просто русским. Смерть все упрощает. Сохрани Джека, если сможешь.

Услышав свое имя, овчарка подползла к Петру, сунула мокрый теплый нос ему в лицо, жалобно заскулила.

– Хороший пес, верно служил: Иди с ним к заставе, осторожно, там могут быть немцы. Потом на Восток, найдешь наших, Отступать будут долго, но не вечно, где-то остановятся. Еще, пообещай, после войны, приезжай сюда, поправь мою могилку и крест.

– Приеду, ежели жив буду! – Степан глядел в землю, которая снова задрожала от гусениц танков. От реки по дороге двигалась вторая колонна танков и мотопехоты.

Колонна ушла в сторону заставы, несколько грузовиков остались за холмом, откуда доносились гортанные команды.

– Подбирают своих! – сказал Петр, – почин дороже денег, а? Сейчас идут фронтовые войска, завтра здесь будут тылы, найдут нас сразу. Ты, это, если немцы меня не застрелят, не оставляй живым, ладно? Степан молча кивнул, глянул на верхушки деревьев, озаренные лучами солнца. Начинался жаркий летний день. Гул боя со стороны заставы затих, слышались лишь редкие винтовочные выстрелы.

– Дай водки!

Петр сделал несколько глотков, благодарно моргнул, закрыл глаза:

– Буду спать!

Степан лежал, вдыхая запах травы, голодный, усталый, отупевший от стремительных событий, перевернувших его душу и жизнь. Два часа назад началась война, весь холмик залит кровью, на заставе льется кровь, здесь, рядом, тоже кровь! Петр медленно умирает… Что в Москве? В остальном мире? Есть ли на свете что-либо, кроме этого леса, наполненного смертью? Он уткнул нос в траву, сквозь тяжелый сон слышал, как стонет Петр, потом все затихло. Проснулся от тихих скрипучих звуков, как-будто кто-то рядом дергал одну струну скрипки, издавая одну и ту же короткую мелодию.

С трудом приоткрыл налитые сном веки. В нескольких метрах от этого лесного логова ярко светило солнце, в двухстах метрах отсюда по дороге бесконечной желто-зеленой гусеницей ползли чужие войска: танки, бронетранспортеры, самоходные и прицепные орудия, грузовики, мотоциклисты.

Тихонько ныла длинная рана на лбу. Перевязка, которую вчера сделал Петр, засохла жесткой коркой, как железным обручем сдавливала голову.

В ушах звенели неприятные колокольчики, во рту пересохло, мучительно хотелось есть. Он медленно перевел взгляд на Джека. Пес лежал с другой стороны Петра, положив морду на лапы, тихонько скулил, как испорченная скрипка, издавая тонкие разорванные звуки. Так плачет в степи заяц, почуяв смерть.

Степан приподнялся. Петр лежал вытянувшись во весь рост, слегка раскинув ноги. На зеленых галифе и на сапогах засохли пятна крови. Левая рука прижата к ране на животе, правая сжата в кулак, вытянута вдоль тела.

Степан долго смотрел в спокойное пожелтевшее лицо Петра, не решаясь нарушить тишину. От страшной догадки бешено заколотилось сердце, страх волной прокатился по телу.

Зажав вспотевшими руками лицо, по которому градом катился пот, дрожа в нервном ознобе, он заплакал, потом замолк. Почувствовал дыхание в лицо, сквозь пелену в глазах совсем рядом увидел добрую встревоженную морду Джека, рукой прижал его к себе, чувствуя как часто вздрагивает собака, уставшая от голода и непонятных страшных событий.

– Ну, что друг, – прошептал в высокое тонкое ухо Джека, – нету Петра, остались мы вдвоем? Жить будем аль помирать будем?

Собака ласково шевельнула хвостом, радуясь знакомому голосу, прижалась к нему всем телом. Степан поднял голову, прислушался. Тихо! На заставе все тихо… Охватив голову правой рукой, прижав к себе Джека левой, он лежал весь день, боясь взглянуть на Петра, слушал непрерывный рев самолетов над головой, гул моторов на дороге, по которой непрерывным потоком на Восток шли немецкие войска.

Наступила ночь. Дрожа от холода и нервного озноба, Степан всматривался в ночной угрожающий лес, о чем-то думал. Потом вытащил пистолет из кобуры на поясе Петра, сунул за пазуху, взял Петра на руки, через болотце пошел прямо к южной стороне холма.

Задыхаясь, вскарабкался по крутому склону, раздвинул кустарник, втащил Петра в нору, зажег валявшийся там карманный фонарик, уложил его вдоль дальней стенки, сложил руки на груди, еще раз глянул в лицо, провел ладонью по густым русым волосам, спадавшим на лоб, затянул разрезанную гимнастерку.

Потом словно в забытье сидел, прижав колени к подбородку и охватив их руками, смотрел в темноту за пещерой. Глянул на часы. Полночь. В это время вчера они с Петром говорили о войне. Война пришла; и ушла дальше, на Восток. Там сейчас идет война!

– Прощай, Петя, друг! – он стал на колени, прижался лицом к груди Петра, – спасибо за добрый совет. Я теперь снова Степан Дронов. Оставлю тебя, иду на Восток, к своим. А потом вернусь, как обещал, навещу твою могилку. Лопаты нет, копать нечем. Прости, Петя, вот и пригодилась твоя пещера! Здесь тебя никто не найдет. прощай!

Он вылез из пещеры, долго сидел на камне у входа, в полузабытье. Потом очнулся, еще раз глянул на Петра, насобирал камней, заложил вход в пещеру, тесаком накопал глины, толстым слоем залепил все щели между камнями, сверху присыпал песком, сучьями, листьями. Вход в пещеру исчез бесследно. Он взобрался на вершину холма, в двух метрах под собой чувствуя пещеру и Петра, который смотрит вверх закрытыми глазами. От деревьев на вершине холма и вдоль обрыва остались лишь обрубки, белевшие по всему холму как странный карликовый лес.

Степан поднял срубленную снарядом толстую ветку, отрубил два черенка, тесаком выкопал ямку над пещерой, возле низкого поросшего мохом пня, закопал один черенок, утрамбовал глину, срезал тонкую полоску коры с другого черенка, укрепил его поперек первого, крестом, накрепко привязал корой. Еще несколько минут сидел на вспаханной земле, держа руку на кресте. Вдруг вспомнил дом Алексея Сазонова, икону, скрытую в углу, на которую старик молился, осеняя себя крестом. Ему захотелось тоже что-то сказать этому кресту и человеку под ним, но он не умел креститься и не знал никаких молитв. Он сжал рукой крест посредине, сказал тихо: – Прости Петр, что из-за меня Погиб! Я ж не знал ничего! Зачем было ехать сюда, следить? Я не бежал за границу! И зла никому не делал! Что вы за люди, в твоем НКВД?

– Ты простил мне пулю, я простил тебе штык и отца! Мы квиты. Ты настоящий парень, Петр, смерти не боялся и здорово резанул их из пулемета, но не уберег себя! За это я еще сочтусь с ними! Пока шесть, будет больше! Земля тебе пухом! – он медленно поднялся, не оглядываясь, шагнул к обрыву, пересек болото, осторожно ступая по кочкам, чувствуя, как дышит предательский ил. Один неосторожный шаг, оступишься, и затянет, похоронит ил навсегда.

Он вышел в лес, оглянулся на холм и дорогу, на которой снова показались огни фар. Свернул вглубь леса, в котором знал каждую тропинку, пошел к заставе, Джек бежал впереди, часто оглядывался, словно просил ускорить шаг – он спешил домой.

РИО-РИТА-МАРГАРИТА

Это было очень давно… так давно… как будто было в другой жизни.

Отец умер скоропостижно. Молодой мужчина пришел с работы, лег и уснул навсегда. Рита помнит, в то утро она проснулась в тетиной комнате, на диване, а не в своей кроватке. Она хотела бы побежать к себе, но тетя не пустила ее. Она слышала за дверью чьи-то голоса, а когда тетя выходила в коридор, мельком видела чужих людей. Она не понимала, почему ее не пускают к себе, не приходит ее папочка, не берет ее на руки и не подбрасывает вверх, при этом напевая: « Рио-Рита-Маргарита!». На следующий день пришла мама в черном платке на голове, взяла ее на руки и сказала: « Пойдем, простишься с папой, ты его больше не увидишь». Она отнесла ее в комнату, где на столе стоял гроб, а там лежал папа. С Ритой случилась истерика. Люди в комнате зашикали на маму, и она передала ее тете, которая потом долго успокаивала Риту, говоря, что он всегда будет рядом с ней, просто там, на небе. Ей было пять лет.

Весь год после смерти отца, Рита видела красивые сны – сады, луга, солнце, свет, радость! И где-то рядом был отец. Девочка рассказывала свои сны матери, та лишь улыбалась и списывала это на детский возраст и чрезмерную любознательность дочери. Через год Рите приснился странный сон. Прямо из стены комнаты, в которой она спала, появился отец, обычно во снах он был веселый, живой! А тут смотрит перед собой, как зомби и, не размыкая губ, говорит:

– Попрощайся с братом, ты его больше не увидишь. Мама пусть выходит замуж за дядю Женю, и скорее уезжайте с ним из Ленинграда в Ашхабад —

Рита так перепугалась, схватила его за рубашку и стала его трясти, плакать и кричать:

– Папа, это неправда! Скажи, что это неправда, неправда!!! —

Папа пропал, а в комнату вбежала испуганная мама и стала успокаивать Риту:

– Это сон, просто сон, успокойся доченька! —

Но когда Рита рассказала, что ей сказал отец, изумилась.

Ритин брат успешно учился в мореходном училище, и вскоре должен был поступить на военную службу. Друг отца, Евгений помогал Ритиной матери, после смерти мужа, а накануне попросил ее руки, объяснив тем, что по долгу службы отправляется в Ашхабад. Там им выделят хорошую отдельную квартиру, а комната в коммуналке, в которой они сейчас живут, останется ее сыну.

Елена, в очередной раз, удивившись сну дочери, подумала, что Рита просто слышала, о чем они говорили с Евгением, вот ее детское сознание и воспротивилось. Выходить замуж Елена и сама не собиралась, хотя ничего против Евгения не имела, он действительно заботился о них. А сейчас, рассудила, что раз это так негативно отразилось на дочери, значит – не судьба. Евгений уехал один. А через несколько дней началась война. Рита запомнила, как провожали брата на корабль, какие радужные мысли были у всех, что это временно, и они скоро победят. Однако, брата она больше не увидела, он вскоре погиб, как и многие другие. Отец больше не снился девочке, ведь она не выполнила его просьбы, хотя и не была виновна в этом. Елена тоже поняла, какую ошибку она совершила, особенно, когда началась блокада.

К началу блокады в городе осталось недостаточное для длительной осады количество съестных припасов. Хотя до этого, почему-то по указу властей из Ленинграда ускоренно вывозилось все продовольствие. Немцы готовились к блокаде города, а наши – к его сдаче. Эвакуация продовольствия прекратилась только тогда, когда немцы перерезали все железные дороги. Так власть вывезла содержимое складов госрезерва…

По мере затягивания осады положение в Ленинграде становилось все более отчаянным. Еды почти не было, и люди стали прибегать к крайним мерам, чтобы выжить. Одни ели крыс и голубей, другие варили суп из кожи и подошв ботинок. Но даже этих мер было недостаточно, чтобы справиться с голодом, и люди начали ополчаться друг на друга.

Два маленьких мешочка сухарей, которые насушили еще до блокады, скоро кончились. Елена устроилась на работу в больницу Эрисмана кладовщицей. Когда принимала дела, ее предупредили о том, что мужчина, который работал до нее, умер. Потому что ел трупы. Волосы на голове Елены встали дыбом, когда она в одном из ящиков нашла отрубленные кисти рук, а в бочке – головы.

В коммуналке шестиэтажного питерского дома, где жила Рита, было несколько комнат с жильцами. Две комнаты освободились после ухода на фронт жильцов, в другой, жила Риточкина тетя, большая грузная женщина с ярким румянцем на щеках, ввиду болезни легких. В двух других остался пожилой сосед, сын которого тоже воевал на фронте, а его семья эвакуировалась. Еще в двух жила Ритина семья. Сверху Рита часто слышала плач ребенка, через некоторое время ей казалось, что там скулит щенок, а вскоре и вообще все стихло. Однажды сосед, дядя Ваня пошел отоваривать карточки и не вернулся. Его не было несколько дней, а потом она услышала, как на лестнице домоуправ рассказал матери, что соседа убили из-за карточек. В большой квартире остались только Рита и ее тетя, которая почти не ходила. Рита иногда приходила к ней в комнату и та читала ей книги, которые еще оставались для растопки буржуйки. Чаще всего, это были книги по биологии, ее тетя была научным сотрудником. Чтобы согреться, топили печки-буржуйки всем, что оставалось в квартирах: мебель, старые вещи и книги.

Елена, уходя на работу, говорила Рите, чтобы та не смела выходить на улицу, стали пропадать дети. В Ленинграде появился новый вид преступления – убийство с целью добычи еды. На улице появились бродячие банды убийц. Они грабили стоявших в очередях людей, выхватывали у них карточки или продукты, организовывали набеги на хлебные магазины, врывались в квартиры.

Маленькая Рита чаще всего сидела у окна и смотрела на улицу. А однажды она так уснула, но вскоре ее кто-то тронул за плечо. Она обернулась, там стоял отец. Рита только хотела закричать от радости, но он приложил палец к губам, показывая, чтобы она молчала. Потом он позвал ее в коридор, где были большие до самого потолка встроенные шкафы, в которых хранилось всякое барахло. Он открыл один из них и показал, что Рите нужно там спрятаться и тихо сидеть, пока не придет мама. Рита проснулась от крика, кто-то очень громко звал ее. Она не поняла, почему она сидит в шкафу, накрытая старым тряпьем. В квартире находились какие-то незнакомые люди. Елена, увидев дочь, начала ее обнимать и плакать, а милиция расспрашивать, что она видела. Но Рита ничего не могла рассказать, кроме того, что приходил ее папа. Лишь Елена поняла, в чем дело, остальные решили, что девочка от страха, преступника приняла за своего умершего отца. Оказалось, что в квартире в это время убили ее тетю, срезали самые жирные куски с ее тела, и, осмотрев квартиру, где никого больше не было, ушли.

В Ленинграде началось людоедство. За людоедов блокадники принимали людей со здоровым румянцем на лице. Их делили на два вида: те, кто предпочитал свежее мясо, и пожиратели трупов.

Как-то Елена с дочкой в выходной поехали на рынок, чтобы выменять на вещи что-то из продуктов. Там продавались пирожки. В кои-то веки можно было купить пирожок! Откусив кусок пирога, Елена тут же выплюнула, и, выхватив пирог у дочери, выбросила их.

Зимой трупы были везде. Когда первый раз Рита увидела грузовик, доверху набитый трупами, она закричала: «Мама, смотри – люди шевелятся!». Нет, они не шевелились, просто от сильных порывов ветра качались свесившиеся руки и ноги. Постепенно глаз привык к обледенелым мертвецам. Каждый день специальные похоронные бригады прочесывали подъезды, чердаки, подвалы домов, закоулки дворов и вывозили трупы на ближайшие кладбища. … В районе Пискаревского кладбища рыли огромный глубокий ров, складывали туда штабелями трупы, сверху прокатывали катком, опять складывали и опять прокатывали, и так несколько слоев. Потом засыпали землей.

Рита теперь оставалась одна в большой квартире, пока мама была на работе. Елена пыталась устроить дочь в детский сад, где хоть как-то кормили. Однако, заведующая, увидев Риту, рослую девочку, отказалась ее брать, по возрасту было не положено. Иногда Елена брала с собой Риту на работу. Но и там было не лучше. Холодно и страшно. Постепенно Рита привыкла оставаться дома одна, а при тревоге спускалась в бомбоубежище. Там она познакомилась с девочкой Таней, которая была старше ее, и жила с ней в одном доме. Они подружились. Таня тоже была одна, мама умерла от голода, а отец на фронте, за него она получала пенсию. Танька была шустрой и не унывающей, как она выживала, одному Богу известно. Рита брала с нее пример, теперь и Елена была более спокойна за дочь. Однажды они сидели дома, а Рита, как всегда смотрела в окно. Она видела, как в соседний подъезд зашел военный, а потом быстро вышел.

– Смотри- ка, к кому-то военный пришел, а дома нет никого, – сказала она с сочувствием. Таня подошла к окну:

– Папка! Папка! – закричала она и выбежала из квартиры.

Рита видела, как Таня догнала военного, и тот, обхватив ее, поднял на руки и стал кружить. Обнявшись, они пошли домой. Рита заплакала от вида чужого счастья. Через несколько минут к ней вбежала счастливая Танька и позвала к себе. Там был уже накрыт стол, а там …. Хлеб, сало, тушенка…, а на печке варилась настоящая пшенная каша. Ритке, даже от запаха плохо стало. Хорошо, что во время пришла Елена и объяснила, что желудок отвык от нормальной еды, и человек может умереть от заворота кишок. Танькин отец получил отпуск на два дня и перед уходом, попросил девочек и Елену держаться вместе, оставив им свой паек и аттестат.

Как-то Таня решила навестить своего одноклассника, которого давно не встречала в бомбоубежище. Они с Ритой пошли к ним домой. Еще в подъезде они почувствовали странный, тяжелый запах. На верхнем этаже, в полумраке виднелись огромные куски мяса, подвешенные на крюках к потолку. В квартире было много людей, а на столах стояли миски с белым мясом. Все ели молча. Женщина, увидев девочек, заплакала и сказала: «Это мой Васенька…". Танька, сообразив, в чем дело, дернула Риту за руку и они, выскочив из квартиры, стремя голову, побежали к себе.

Проныра – Танька, на какой-то больничной помойке набрала гнилых картофельных очисток, Елена варила суп, белую клейкую жидкость, которую ели. Но дальше было еще хуже.

Уже в конце ноября ничего необычного не было в том, чтобы увидеть лежащего на улице мертвеца. Декабрь: зима входила в свои права, и теперь частота возможных встреч с покойниками зависела от длины пройденного тобой пути и от того, шел ли ты по проспекту или же передвигался по «занюханной» боковой улочке. Трупы выносили из жилых домов, сбрасывали из окон нижних этажей, складывали в нежилых помещениях.

Теперь они жили в Таниной квартире на втором этаже, потому что подниматься выше не было сил. Однажды Елене пришла с фронта похоронка на Таниного отца. Она пришла домой, где лежали голодные полуживые девочки, села на стул и заплакала. Они встали, обняли ее и стали плакать вместе. Елена, взяла себя в руки, нельзя сейчас говорить о похоронке, и из горсти крупы, что дали на работе, устроила приготовление обеда. Она понимала, эта весть может убить Таню, которая из неугомонной девочки стала превращаться в безразличную старушку. Ситуация была такая, что для того, чтобы выжить, нужно было вставать и действовать. Это было самое главное – найти в себе мужество, силу и волю.

Неожиданно Рите снова приснился отец. Ей снилось, будто он стоит на воде и, улыбаясь, машет рукой, показывая, что это вовсе не страшно и даже весело.

Приближалась весна, а с ней и надежда, что все закончится.

Счастье пришло вместе с приездом дяди Жени. Когда из рюкзака он достал булку, Рита запихала ее в рот, а мама, плача, стала вырывать ее изо рта, крича «Нельзя есть все сразу». Действительно после такого голода нельзя было съедать все сразу, надо было по чуть-чуть отламывать, жевать и потом проглатывать. За один день дядя Женя с мамой оформили документы на эвакуацию. Мама записала Таню, как свою дочь. Однако, Таня хотела остаться и ждать здесь отца. Елена показала девочке похоронку. Она сказала, что Таня такая же ее дочь, они вместе выжили в этом аду, и теперь никогда не бросит ее в беде, иначе Танин отец никогда этого не простит. Наконец, все устроилось.

Нас посадили в машину и повезли через Ладогу. Трассирующие пули освещали дорогу, осветительные фонари висели на парашютиках, а когда снаряды падали в озеро – поднимались огромные фонтаны.

Эвакуированных везли сначала по Ладоге, потом по железной дороге. Не все добрались живыми. В поезде кормили, и не все могли удержаться, чтобы не съесть сразу тарелку пустого супа. После блокадной пайки это было смертельно для голодных людей.

Как только поезд подходил к платформе, в вагоны входили женщины с ведрами, в которых был суп, они раздавали хлеб и разливали суп в тарелки. Они плакали, смотря на нас.

На одной из станций людей накормили полным горячим обедом. Некоторые съедали все это сразу и тут же умирали, так и не поняв причины страшных мучений. Наша мама разводила одну ложку выданной каши с кипятком и каждый час кормила нас, чтобы желудки привыкли к нормальной пище.

Так, с пересадками мы добрались до Ашхабада, где было жарко и полно еды, а прямо на нас падали с деревьев абрикосы.

В Ленинград мы вернулись в 1945 году. Наш дом наполовину разбомбили, но мы теперь жили в другом месте…

СУДЬБА И НА ПЕЧКЕ НАЙДЕТ

1941 год. Степан получил повестку явиться на сборный пункт. Никакими льготами получить бронь он не располагал. Его дружки, местные «авторитеты» г сгинули непонятно куда. Отправляться в тюрьму не хотелось. Поэтому попрощавшись с женой и детьми, он вместе с другими призывниками отправился на опорный пункт, где их погрузили в поезд и повезли в действующую часть. Он уже придумал, что при удобном случае спрыгнет с поезда и спрячется где-нибудь в лесу. И такой случай представился. В товарном вагоне, где он ехал периодически раздвигали двери от духоты и курева. На вторые сутки пути он долго стоял у двери, выбирая момент, а затем на полном ходу спрыгнул с поезда. Взводный даже не успел выстрелить, так все быстро произошло. Он удачно упал в канаву, лишь повредив ногу и плечо. Кое-как отполз от железной дороги в сторону леса. Жилья вблизи видно не было. Нога распухла, наступать на нее он не мог. Добравшись до леса, он прислонившись к дереву, задремал.

Проснувшись, увидев неподалеку тоненькую березку, он еле сломал ее, обрезал ветки, и с трудом опираясь на ногу, пошел на видневшийся вдалеке свет. Через несколько часов, еле-еле передвигаясь, подошел к крайнему дому и постучал в окно. Уже светало, но в доме еще спали. Наконец, после расспросов, открыли дверь.

– Откуда ты такой взялся?, – спросил старик, уставившись на Степана и его ногу.

– А ты что, следователь, вопросы задаешь, дай хоть воды попить, видишь ногу подвернул —

Старик поставил на стол молоко, хлеб, принес с огорода лук и огурцы. Из разговора Степан понял, что ему надо обязательно идти к председателю колхоза – Мининой.

Лидия Николаевна – крупная сильная женщина, из тех про которую говорят «и баба и мужик», мельком посмотрев документы, тут же позвала фельдшерицу, которая наложила Степану шину на ногу и плечо, и обрадовала, что все скоро заживет.

Степана поселили в сельской школе, в комнате бывшего завхоза. Бабы принесли яиц, картошки, огурцов и прочего деревенского харча.

Степан решил здесь немного передохнуть и вылечить ногу, а потом думать, что делать дальше. Он понимал, что Минина должна сообщить о нем в военкомат, но к счастью он был не близко, в райцентре, а ехать туда специально из-за него времени не было. Тем более, Степан убедил Председательницу, что как только поправиться сразу отправиться в военкомат сам, чтобы догнать свою часть.

У Мининой были свои соображения на Степана. Мужиков в деревне не осталось, а тут хоть калека, да мужик. Ей нужно было выполнять план, а рабочих рук не хватало, поэтому она готова была удерживать Степана в колхозе, как можно дольше. Фельдшерица помогала ей в этом, старалась убедить Степана, что он может остаться хромым надолго. Казалось бы, все должны быть довольны. Но только не Степан, работа на полях и угодьях его не прельщала. И он опять стал выжидать, куда судьба выведет его сейчас. Прошел месяц, нога несмотря на «старания» фельдшерицы почти зажила, правда, он еще прихрамывал. Минина предлагала съездить в район, где у нее есть знакомые в райздравотделе и медкомиссия могла бы его комиссовать из-за покалеченной ноги. Но ехать в военкомат, равнозначно подписать себе приговор и получить срок за дезертирство, если сведения о нем уже сюда дошли. Да и что он мог сказать военкому, как и почему оказался здесь, если призван был в другом городе.

Однако, Лидия Николаевна была бабой упертой и настойчивой. Если что решит, то обязательно добьется.

Забегая вперед стоит сказать, как ее колхоз продержался всю войну. Колхозники в деревне работали от зари до зари. В то время все жили под лозунгом «Всё для фронта, всё для победы!». Колхозы сдавали государству зерно, мясо, шерсть, лён, мёд, молоко и масло. План по сдаче выполняли и перевыполняли.

Степан раздумывал, с одной стороны, было заманчиво получить белый военный билет, но с другой, это был большой риск. Он уже придумал, что можно сказать, что выпал из вагона на повороте, когда курил. Проверить будет сложно, да и где сейчас те бойцы, что были свидетелями его побега. А из деревни с бронью он сможет уехать, куда и когда угодно. Минина говорила, что военком сильно пьющий, это тоже давало надежду на успех.

Выбрав один из свободных дней, он вместе с председательницей поехал к военкому. Она пошла по своим делам, а он заглянул в военкомат разведать обстановку. Заглянув в военкомат он увидел, что военный комиссар успешно межевал призывную работу с запойным пьянством. Отмечали окончание переучета военнообязанных. Присутствовал там и заведующий районного здравотдела, они сидели за самогоном и распевали песни. Не отставали от «шефа» и другие сотрудники райвоенкомата. Но это еще были цветочки. Закончив петь, они решили проветриться и прокатиться с ветерком. Пьяные уселись на телегу и понеслись. В конце концов, разогнали лошадь до того, что тарантас отцепился и, наскочив на придорожный пень, опрокинулся. Когда к месту крушения подоспели колхозники, военком обругал их площадной бранью. Они зашли в первый попавший дом и, выпив еще, уснули прямо в саду у колхозницы. При таком подходе к ловле предателей дезертирство процветало практически всю войну. Многие уклонисты не только не прятались по лесам, но и представляли реальную угрозу для общества, организовывали бандитские формирования, грабили мирное население, а чтобы избежать задержания и привлекали « шпионить « своих родственников, которые сообщали об очередных рейдах милиции.

Степан оценил обстановку в свою пользу и решил приехать через день, сделав при этом солидные запасы алкоголя и закуски. Придумать небылицу о себе при таких обстоятельствах не составляло труда. Достав все необходимое, он отправился в военкомат. Подходя к зданию военкомата, он услышал как из окон несется громогласная брань военкома, который бегал из кабинета в кабинет, срывая зло на каждом, попадавшемся ему на пути. Душа требовала похмелья, которого не было, руки дрожали, а агрессия требовала выхода. Болезнь постепенно забирала в свои лапы некогда здорового и сильного мужика. Вне зависимости от того, что является причиной тяги к алкоголю, злоупотребление спиртным приводит к самым неприятным последствиям. А тут одно накладывалось на другое. Молодого, закончившего военное училище офицера направили на службу в сельскую местность. Приехав в район, он вскоре женился. Родился ребенок, который в пятилетнем возрасте по недосмотру матери утонул в здешнем пруде. Его жена сначала заливала водкой горе дома, а потом и вообще пустилась в разгульную жизнь. Она заснула с бутылкой в руках прямо у сельского магазина, а через некоторое время обнаружили, что она мертва. Стыд и горе, которые ножом раздирали душу и сердце военкома, сделали свое дело. Когда началась война, он одним из первых попросился на фронт, однако, по состоянию здоровья его оставили продолжать службу здесь.

Степан вошел в здание. Военком увидев его с сумками в руках, сразу сообразил что в них. Расположились в кабинете. Степан молча выложил припасы на стол и сказал:

– Лидия Николаевна беспокоится, что Вы тут голодаете, прислала угощения, сама то приехать не смогла, некогда ей. —

Военком увидев такое изобилие, повеселел, засуетился, достал стаканы, разлил водку и сразу выпил и уставился на Степана:

– А ты кем ей приходишься, родственник что ли? —

– Очень дальним. Я сопровождал груз, но по дороге машина попала в аварию, загорелась, я выпрыгнул неудачно, подвернул ногу и повредил плечо, долго плутал, пока не вышел на деревню, а там совсем нога распухла, лечила местный фельдшер, а когда более-менее в себя пришел, сразу к Вам рванул, чтобы в свою часть отправили. Только документов нет, все сгорело. Вы на фронт меня отправите, или мне до пункта призыва самому добираться? – -Степан лукавил с просьбой на фронт, он знал, что нужна медицинская комиссия, сбор документов, а значит нужно делать запрос в Москву. На это нужно время и желание этим заняться, чего у военкома не было. И он не ошибся. Военком вызвал сотрудника и приказал доставить сюда заведующего здравотделом. Тот мельком осмотрел ногу Степана и деловито вынес диагноз:

– Куда тебя определить, в пехоту – сапоги носить не сможешь, а без сапог солдат, что без ног, только ползать может, в разведку, чтобы не вставал, да так ползком и будешь воевать, а? – нескладно шутил военврач, предвкушая хорошую выпивку.

– Так что мне делать и что со мной будет? – наигранно расстроенно спросил Степан.

– А ничего не будет, в тылу тоже люди нужны, пусть военком решает куда тебя пристроить. —

– Так я автомеханник, в колхозе могу работать. —

– Не спеши, мы посмотрим где ты нужнее, там и будешь.

Степан в душе ликовал, даже он не ожидал такого оборота дела, единственное, что ему не хотелось, так это оставаться при военкомате. Он понимал, что отсюда выбраться будет сложнее. С другой стороны, это все равно удача, да какая.

При плановом довоенном призыве и новобранец, и военнообязанный запаса обязательно сдавали в РВК свой паспорт и военный билет. Взамен изъятого паспорта выдавалась специальная квитанция, в которой указывались фамилия, имя, отчество солдата, военкомат призыва или штаб и номер полка, реквизиты паспорта, ставились число, гербовая печать военкомата (или штаба полка),подпись военкомиссара или комполка. Паспорта по описи сдавались в рай- и горотделы милиции, где их данные заносили в книгу (опись) недействующих паспортов, а сами паспорта уничтожали. Описи паспортов хранились затем так же тщательно, как и бланки чистых паспортов. После демобилизации воин получал новый военный билет. У Степана при себе не было никаких документов, а выданную справку из РВК он уничтожил. Военком хотел оставить Степана у себя в военкомате, однако, Минина, узнав о такой новости, решительно запротестовала, объявив, что мужики ей нужны в колхозе и быстро направила его в конюшню. Степан был рад такому решению вопроса и беспрекословно подчинился, работа конюхом была предпочтительней службе в военкомате.

Отдохнув и отъевшись в колхозе, Степан через некоторое время сбежал, направившись к себе домой. Через сутки, его задержал патруль и привел в штаб.

Командир, офицер госбезопасности Богдан Меркулов, рвавшийся на фронт, теперь делал свою работу в тылу. Вскоре в штаб доставили языка, немца, за которым очень долго охотились разведчики. Готовилось наступление Советской Армии, а фашисты минировали город и подходы к нему. Вот разведчики и отличились, похитили немца прямо с объекта вместе с портфелем, документами и картами со всеми обозначениями. Кроме этого, в портфеле лежали письма жены и дневник, который немец вел с начала войны. Богдан в совершенстве владел немецким и когда прочел письма и дневник, его охватило такая ненависть к фашисту, что он готов был самолично расстрелять его.

В письме жена немца просила привезти из России шубку: «Не можешь ли ты урвать у какого-нибудь грязного еврея меховое пальто? Их шайка от этого не пострадает. Говорят, что в России много таких вещей. Не забудь также о материи на костюм. Подумай также о том, чтобы организовать или привезти что-нибудь: ведь эту сволочь нечего щадить.»

Он видимо, отослал шубку, так как в другом письме она сообщала :

«Шубка замечательная, она только была немного грязной, но мама ее вычистила, и теперь она очень хороша… Ботинки маме как раз, как влитые. И материал на платье совсем хороший. Чулкам я также очень довольна и другим вещам также».

Выдержки из дневника были особенно жестокими:

«Сегодня мы организовали себе 20 кур и 10 коров. Мы уводим из деревень все население – взрослых и детей. Не помогают никакие мольбы. Мы умеем быть безжалостными.

Если кто-то не хочет идти, его приканчивают. Недавно в одной деревне группа жителей заупрямилась и ни за что не хотела уходить. Мы пришли в бешенство и тут же перестреляли их. А дальше произошло что-то страшное. Несколько русских женщин закололи вилами двух немецких солдат… Нас здесь ненавидят. Никто на родине не может себе представить, какая ярость у русских против нас».

Он описывал, как веселились фашисты, издевались над женщинами и детьми.

«Пошарив по сундукам и организовав хороший ужин, мы стали веселиться. Девочка попалась злая, но мы ее тоже организовали. Не беда, что всем отделением… Не беспокойся. Я помню совет лейтенанта, и девочка мертва, как могила…»

Дотошный немец делился с другом:

«Куда проще было в Париже. Помнишь ли ты эти медовые дни? Русские оказались чертовками, приходится связывать. Сперва, эта возня мне даже нравилась, но теперь, когда я весь исцарапан и искусан, я поступаю проще – пистолет у виска, это охлаждает пыл. Скоро я стану интернациональным любовником! Я обольщал крестьянок-француженок, полячек, голландок…».

Пока Богдан раздумывал как поступить с немцем, расстрелять здесь или, как положено, отправить его в штаб к особистам, вошел лейтенант и доложил, что недалеко от расположения части задержан мужчина, который двигался в сторону тыла.

– Товарищ полковник, из документов только справка о временном освобождении от мобилизации. Фамилия Степан Асташев, уроженец Московской области. —

– Веди, посмотрим, что за гусь! —

Привели Степана, который уже сочинил историю своего путешествия.

– Кто такой, куда шел? – начал полковник.

– Я перед войной гостил у родственников в деревне, там сломал ногу и повредил плечо, на фронт не взяли, а сейчас пробираюсь домой к старой матери, что живет под Калугой.-

– Все воюют давно, а ты все по гостям ходишь. Защищать Родину не согласен, пусть другие под пули ложатся. А может с немцами подружился, так тебе в другую сторону идти. —

– Почему не хочу, не берут, сапоги не могу носить, не в лаптях же воевать. —

– А мы тебе подберем такую службу, что и в лаптях послужишь, как ты на это смотришь? —

– Так вроде у меня справка… —

– Да эта справка липой пахнет, за сколько купил или достал? —

Степан стушевался, замолчал, чтобы не выдать себя полностью.

Богдан смотрел на Степана и что-то ему подсказывало, что не тот он человек, за которого себя выдает. Переглянувшись с лейтенантом, который стенографировал допрос, приказал :

– Отправить в штаб вместе с немцем. Пусть там разберутся. Связать обоих и глаз не спускать.

Степана и немца связали по рукам и ногам, закинули в кузов грузовика и повезли в штаб. Водитель с сопровождавщим бойцом сели в кабину. Степан недаром много лет общался в криминальном мире и многому там научился. У него в ботинке всегда была заточка, которая в этот раз стала его спасением. Как только выехали на лесную дорогу, он показал немцу, что надо достать из ботинка. Немец был сообразительным, он завязанными руками кое-как выцарапал из ботинка заточку. Степан протянул ему свои руки и тот быстро перерезал веревки. Он тут же забрал заточку и освободил ноги. Немец благодарными глазами ждал, что Степан освободит и его, но тот при удобном повороте ухватился за свисающие над машиной ветки березы и тут же очутился на свободе. Машина даже не остановилась, хотя немец со злости стал кричать и стучать по кабине. Но Степан был уже далеко. Сейчас ему надо было скрыться так, чтобы не стать добычей во второй раз. Степан углубился в лес. Он уходил все дальше и дальше, не зная, куда приведет его дорога.

К концу дня он вышел на небольшую поляну, где стояла избушка, как в сказке на курьих ножках. Она казалась нежилой. Степан поднялся по гнилой лестнице и открыл дверь. В нос ударил запах сырости и глины. Было темно, маленькое окошко было черно от грязи и не пропускало ни капельки света. Он вошел в избу, сел на лавку около стола, вытянул ноги. И тут раздался скрипучий глухой голос, который так напугал Степана, что он вскочил, стараясь в темноте разглядеть, откуда он.

– Зачем пожаловал, лихоимец?

От неожиданности он вздрогнул, а потом увидел, что с печки на него смотрит морщинистое лицо старухи, которое обрамляли седые космы, а тело скрывала темнота.

– Бабусь, ты бы сначала напоила и накормила, а потом и спрашивала —

Степан немного успокоился, когда увидел, что старуха слаба и стара и плохого от нее ждать нечего, а пересидеть у нее будет можно. Если бы он почувствовал сразу, как ошибается.

Он подошел к печке и стал искать, что бы съесть. К его удивлению ничего не нашел.

– Чем питаешься, бабусь, воздухом, что ли? —

– Все чем придется, корешками, травкой, букашкой, много живности ползает-

– А вода то есть, попить бы-, уже засомневался Степан, в своем уме ли старуха, еще ночью задушит его.

– Дождик пройдет, вот и попьешь, – отвечала старуха.

Степан поежился и вышел на воздух. Летняя ночь опустилась на землю, ярко светила луна, освещая просветы между деревьями, отражаясь яркими искорками росы на цветах. Похолодало, он вернулся в избу, не раздеваясь, лег на лавку и уснул. Проснулся от того, что кто-то стоит рядом и громко дышит. Он открыл глаза и увидел, что рядом стоит сгорбленная маленькая старушенция, улыбаясь беззубым ртом, она прошамкала:

– Заспался, душегубец, вставай, вон корешки отварила, попей, чтобы живот не подвело.-

– Почему душегубец, с чего ты взяла, знать меня не знаешь, а каркаешь—

– Я все знаю, загубил молодую душу, а второго не сумел, он ищет тебя и найдет, попомни мои слова, а сейчас иди- ка, попей отварчика-

Степан нервничал все больше и больше. Страшная старуха, наверное ведьма, недаром все знает, надо побыстрее уйти отсюда, только узнать бы дорогу у этой карги.

Он взял заскорузлую обгоревшую кружку, в которой плавала непонятная темная жидкость, с брезгливостью поднес ко рту и сделал глоток. Жидкость показалась сладкой и терпкой. Он выпил все до дна и почувствовал прилив сил. У него даже поднялось настроение, и он подумал, что не все так уж и плохо.

Старуха смотрела на него пристально, и от её взгляда ему становилось жутко. Она убрала кружку и сказала:

– Сходи к старому дубу, там поставлены силки, смотри кто попался и принеси сюда, авось обед будет. —

Степана долго просить не пришлось, он выбежал из избы и пошел в указанном направлении. Вскоре он нашел дуб и к своему удивлению увидел там зайца. Он спрятал его в припасенный для этого мешок и, предвкушая вкусный обед, пришел к старухе.

Заяц оказался живучим, он всю дорогу пытался выбраться из мешка, царапался, кусался, стараясь разорвать мешок. Степан отдал мешок старухе и стал наблюдать, как она справится с большим зайцем. К его удивлению, старуха взяла его за уши, а тот будто замер, не делая ни одного движения.

Она одним махом распорола его ножом от шеи до брюха. Кровь хлынула прямо в миску, поставленную для этого под зайца.

Дождавшись, когда последняя капля крови капнула в миску, она тут же с жадностью начала ее пить. Степан, не выдержавший этого зрелища, выбежал из избы. Вскоре открылась дверь, и к ногам Степана упал заяц, выброшенный старухой. Он не знал, что с ним делать, есть его после того, что увидел уже не хотелось. Однако, голод не тетка, он поднял его, распотрошил, разжег костер, посадил зайца на вертел и стал жарить. Веки его вдруг начали слипаться, он усилием воли заставлял себя бодрствовать. Однако, неожиданно для себя, он свалился тут же около костра и крепко уснул. Он проснулся глубокой ночью от сильной грозы, Сверкали молнии, грохотал гром, лил проливной дождь. Он увидел потухший костер, сгоревшего зайца и вспомнил, что заснул еще утром и проспал целый день. « Эта проклятая старуха со своим отваром», решил он и пошел в дом.

Вымокший до нитки, он зашел в избу. Старуха с печки тут же оскалившись спросила :

– Ну как попробовал зайчика, вкусный был, жирный? – насмехаясь, захохотала она во весь голос.

– Выпей отвар, да ложись! – уже грозно прошамкала она.

Степан, подозревая неладное, сел на лавку, раздумывая как быть. Он хотел уйти утром, дождавшись окончания дождя. Старуха, казалось, поняла его намерения, она легко спрыгнула с печки и села напротив, сверля его глазами.

Степану стало не по себе. Он посмотрел на старуху решительно встал и направился к двери. Вдруг с печки, прямо к ногам Степана упал мешок.

В мешке что-то забряцало и зазвенело. Он с любопытством поднял его и хотел заглянуть внутрь. Старуха вдруг спрыгнула со стула, кинулась к нему и вцепившись в его руки клещами, повисла на нем.

Степан, как ни старался, не мог оторваться от старухи. Тогда поднатужившись, со всех сил он поднял руки вверх, увлекая висящую на них старуху и размахнувшись, ударил ее о печку.

Старуха обвисла, отпустила руки и грохнулась на пол. Степан схватил мешок, опрометью выскочил из избы и не разбирая дороги побежал в лес.

Разделавшись со старухой, Степан, что есть духу, побежал через лес. Через несколько километров, изнемогая от страха и усталости, он остановился и присел, прислонившись к дереву. Хотелось пить, но еще больше хотелось есть, живот то и дело, напоминал об этом издаваемыми звуками. Немного отдохнув, Степан стал искать, что можно было хотя бы пожевать. Неожиданно он набрел на заросли малины. Он жадно набросился на ягоды. Заросли кустов с малиной тянулись вдоль оврага. Немного насытившись и успокоившись, он вдруг услышал, что кто-то ходит на другом конце малинника. Обрадовавшись, он быстро побежал туда, чтобы узнать, где поблизости жилье и как туда дойти. В темноте он лицом к лицу встретился с медведем, который лакомился малиной, чавкая при этом от удовольствия, никого не замечая.

Степан так разогнался, что нечаянно стукнул медведя рукой по спине. Медведь от неожиданности свечкой подпрыгнул вверх, дико взревел, покрутился на одном месте и упал.

Степан круто развернулся и что мочи побежал назад, но через несколько метров оглянулся, думая, что медведь гонится за ним. С удивлением он никого не увидел, а кругом было тихо. Не зная, куда бежать дальше, он остановился и почувствовал отвратительный запах, который исходил со стороны малинника. Вернувшись назад, он еще издали увидел, что черная туша медведя лежит, не двигаясь.

Отойдя подальше от этого места, Степан устроился на ночлег на раскидистых ветках большого столетнего дуба. Утренняя прохлада разбудила его, и он наугад побрел дальше, надеясь найти дорогу. Душу грел узелок, который он унес от старухи. С одной стороны, он хотел к людям, а с другой, он боялся за сокровища, с которыми не хотел расставаться. Через день он вышел на опушку леса и увидел впереди небольшую деревушку. Мечтая о еде и отдыхе, он стал наблюдать за крайней избой. Убедившись, что там никого нет, кроме нестарой бабы, он постучал в дверь.

Дверь открыла моложавая полная женщина, которая так обрадовалась Степану, что тут же собрала на стол и достала бутылку мутного самогона. Он наскоро наврал, что сбежал от немцев, которые расстреляли его отряд и долго плутал, пробираясь к своим. Теперь ему бы помыться и переодеться в гражданское, чтобы идти дальше. Наталья, так расположилась к Степану, что тут же выложила ему все, о чем он спросил. Немцы в их деревню не заходили, а расположились в райцентре. Держатся нагло, как хозяева, которые пришли надолго. В лесу вроде бы партизаны, те, что остались живы после боя с немцами, но это только догадки. Она подумала, что он, один из тех солдат, которые пробираются к своим. Степан рассказал ей про медведя, она удивилась, медведи в лесу есть, но случаев нападения на людей не было. Наталья предложила отдохнуть у нее, отсидеться, а там видно будет. Тем более надо поросенка зарезать, а ей не под силу. Если немцы придут, все равно заберут, а мясо спрятать можно.

Степану в который раз повезло. Хозяйка напарила его в бане, дала чистую рубаху и кальсоны, а также все, что осталось после мужа. Он впервые после долгого перерыва выспался на чистой постели рядом с хозяйкой.

На следующее утро, плотно позавтракав, пошли в лес за малиной, а заодно проверить медведя, может Степану со страху все померещилось.

Наталья в лесу знала каждую тропку, с детства ходила собирать ягоды, грибы, травы. Почти дошли до малинника, как вдруг прямо на них вышли трое здоровых мужиков. Наталья сразу притихла, их вид ничего хорошего не обещал. А Степан сразу догадался, уголовники. Они нахально скалясь, не скупясь на похабные выражения, обступили Наталью, предвкушая предстоящее развлечение. Степан, большую часть жизни, проведший в этой среде, не растерялся:

– Давно откинулись, братаны? – небрежно обратился он к мужикам.

Те, наконец, обратили внимание на Степана. Один из них подошел к нему:

– Кореш, что ли? Откуда? И баба твоя? —

Степан назвал имя Пахана, с которым дружил на воле. Оказалось, что в здание тюрьмы попал снаряд, кто посчитал это за освобождение, убежал. Беглые ЗЕКИ даже обрадовались встрече со Степаном, он произвел впечатление, что знает куда идти и что делать. Застолье у Натальи в избе лишь закрепили авторитет Степана.

Степан еще накануне спрятал свои сокровища так, что никто бы и не догадался, где они. Потому он надеялся в ближайшее время покинуть гостеприимный дом и его хозяйку.

Уголовники раздумывали: пробираться в тыл вместе со Степаном или переждать здесь, пока обстановка позволяет.

Немцев они уже встречали, прямо говорили, что сбежали из тюрьмы и те их отпускали, правда, издевались, смеясь над их видом, и говорили разные колкости. Тогда еще, само уверенные немцы не очень-то брали в плен наших, надеясь на скорую победу.

По просьбе Натальи мужики зарезали кабанчика. Пировали три дня, так, что Наталье пришлось занимать в деревне самогонку. Степан пил умеренно, зато охотно спаивал мужиков, чтобы незаметно уйти. Компания ему была не нужна, пусть веселятся, а когда опомнятся, он уже будет далеко.

Однако, в деревню неожиданно нагрянули немцы. В полупустой деревне людей было мало, а из мужиков, только старый дед, да дети.

Немцы обходили дома, а к избе Натальи подъехала крытая военная машина с красным крестом. Из неё вышли немцы, офицер и два солдата. Они зашли в избу и обомлели от увиданного. Стол ломился от разной еды. Наталья с трясущимися руками и бледным лицом стала их угощать, предлагая жаренную яичницу, сало, мясо. Мужики сразу протрезвели и вышли из-за стола.

Немцы с недоверием уставились на них, держась за кобуру, стали выяснять, кто они. А в сарае уже орудовали немецкие солдаты, разрезая на куски не совсем разделанную тушу кабанчика. Офицер позвал солдат и приказал отвести мужиков к старшему офицеру, который знал русский язык.

Для поддержания «нового порядка» на оккупированных территориях у германского командования не хватало своих солдат. И тогда на службу во вспомогательную, а затем и в специальную полицию стали принимать местных граждан.

Старший офицер хорошо говорил по-русски, было очевидно, что у него то ли русские корни, то ли хорошая школа разведки. Выяснив, кто они, он предложил им вступить в ряды службы порядка, то есть полицейского батальона. Он не очень доверял советским солдатам, танкистам, офицерам, поэтому не стал говорить о страшилках сталинских лагерей и НКВД. Он прекрасно знал сущность уголовников, которые шли на службу к немцам ради выживания или корысти, а не из-за других соображений. Это была самая надежная публика из всех, обиженных советских граждан.

Степан, первый сообразил, что надо соглашаться, а там, как выйдет. Остальные, глядя на него не раздумывая дали свое согласие. Офицер, довольный результатом, объяснил, что им нужно завтра явиться в комендатуру для прохождения организационной процедуры.

После этого их отпустили. Никто не ожидал такой развязки. Вернувшись к Наталье, Степан понял, что оставаться здесь дальше нельзя. Однако, подумав, что его могут не отпустить, решил сбежать тихо ночью. Допив оставшийся самогон, все вскоре уснули. Выждав удобный момент, Степан вышел на двор и рванул в сторону леса.

Несмотря на все приключения, Степан добрался до дома, как раз к концу войны. Осмотревшись, он убедился, что дом и общак в полной сохранности, после чего, он встретился с местными авторитетами и передал свои обязанности вновь назначенному «кассиру», ссылаясь на появившуюся настороженность к себе со стороны правоохранительных органов. Однако долгое время его никто не тревожил.

Пообжившись, он задумал построить новый дом, средства от старухи лишь увеличили его сбережения, хотя Степан и до войны был не нищим, а здесь вновь стал подыматься. Его жена с девчонкой тоже не голодала, хотя нигде и никогда не работала.

А Степан совсем забыл о Богдане, каторге и золотодобыче. Теперь его мучило другое. Панический страх, который овладел им.

Однажды вечером, возвращаясь из магазина, он открыл калитку и увидел около дома на скамейке незнакомую худенькую фигурку, то ли ребенка, то старухи. Подойдя ближе, он спросил:

Продолжить чтение