Читать онлайн Стихофразы бесплатно
Книга издана к Всероссийской научной конференции с международным участием, посвящённой памяти доктора филологических наук профессора Ростислава Николаевича Попова, которому 19 октября 2020 года исполнилось бы 95 лет
© Попова А.Р., 2024
© Юрасова Е.М., 2024
© Издательство «Рью-мьюзик продакшн», 2024
* * *
СТИХОФРАЗЫ
От автора
Наша фразеология – это ещё и наша… поэзия. Да не покажется слишком смелым такое утверждение, к коему пришла неожиданно, опытным – и лингвистическим, и творческим – путём.
Итак, фразеологическая единица (так же, как и стихотворение)…
Многомерна. И самой своей природой, своею сложностью – отголосками, отблесками видоизменённых значений компонентов (уже не слов!) – как и заданная тема стиха, ждёт своего раскрытия.
Символична. То, что фразеологизмы – часть национальной культуры, особые символы, – учёными и показано, и доказано стократно. Но ведь и многие стихи – символы тоже!.. И целое направление в литературе (и не только) существует – символизм…
Образна. Что, к слову, известно нам ещё со школьных лет. А какое стихотворение – без образов?
Действенна, даже – воздейственна. Своим значением фразеологизм обращается к разуму, образом же, картинкой, «внутренней формой» – к чувствам и эмоциям. Да, так же, как и стихотворение.
Точна. А не будь она точной, зачем бы мы плодили дополнительный пласт номинаций? – обошлись бы лексемами! Парадокс, но вспоминается ещё одно литературное течение, кстати, противостоящее символизму. Акмеизм… точность, чёткость, предметность… «на острие».
Ёмка, лаконична. Фразеологизмы, как и стихотворения, – это кратко преподнесённые нам типажи или типические ситуации. Нет сомнений в том, что заглавие хорошего стихотворения в конденсированной форме отображает его содержание. А разве не так же – с фразеологией? Вот только за заглавием стихотворения идёт текст.
А за фразеологизмом?.. А почему бы и нет?.. Вполне возможно… что автор и берётся показать.
Нить жизни[1]
- Ничто не уходит, нечего хоронить!
- И я понимаю, отчаянно повзрослев:
- от тех, кто ушёл, – до нас протянулась нить.
- Шершавая нить, кручёная, чёткий след.
- Никто не покинул: по-прежнему здесь и свой.
- Не бросил кутёнком в отныне пустом мирке.
- …Та нить обмотала запястье. И мне, живой,
- тепло оттого, что кончик её – в руке.
- Ожившая вереница, строка, глава.
- Размашистый почерк – неровный, узорный шов.
- …А там, далеко-далеко, шелестит листва.
- И маленькой мне удивительно хорошо:
- мы за руку, вместе обходим заросший двор,
- тропа широка, а трава по краям чудна,
- и нитка луча из-за тополя чуть видна…
- И взрослая я – до ужаса, до сих пор
- запястьем и сердцем чувствую – вот она…
- Невидимой нитью сшиты страницы книг,
- подшивки газет, картины и корабли,
- дымок сигареты, низенький дом, цветник…
- И строем, по ниточке – тянутся журавли…
- Нанизаны, скручены бусины-узелки.
- Они не рассыпались, горстью во тьму стучась.
- Читатели. И друзья. И ученики.
- И все, кто тогда. И все, кто потом, сейчас.
- Что было с тобой и дорого – всё на ней:
- кто рядом прошёл, и кто был навечно люб.
- Как пёстрая галька волшебно цвела на дне.
- И нити-лучи над морем стекали вглубь.
- И сладкие дыни в янтарном густом меду.
- И жёлтые письма – отныне их сон глубок.
- …Теперь я, как та Ариадна, иду-бреду.
- И катится предо мной, и бежит клубок.
- И тянется нить на тысячи горьких дён.
- И шелест её, и свет меня обволок.
- Я верю, что мы идём… всё равно идём.
- Пока на запястье теплится узелок.
Быть на высоте[2]
… и каждый день идёт за сотню, и крылья мчат, и кони ржут, и начинаются высоты, где находиться – честь и жуть.
Отсюда, говорят, виднее – но много лет (и бед!) спустя. Здесь ни хвала, ни преклоненье не удивляют и не льстят.
Здесь возле сердца где-то гложет: соратники, друзья, сыны – быстрей, наивней и… моложе, хотя уж сами не юны. Они твои – до капли крови, ты ощущаешь их родство, ты крепко веришь им.
Но вровень –
с тобою рядом –
никого.
Ты разделяешь их метанья, ты проницаешь в тайники – но страшно многим, ибо тайны болезненны и глубоки…
Отсюда видишь наносное, печально входишь в роль судьи, недооцениваешь снова детей и детища свои. Отсюда клевета и зависть колеблют разве что слегка… Отсюда юность оказалась непоправимо далека. Отсюда ноша в крепкой длани уж очень стала тяжела.
Твой путь – предмет чужих желаний. Но ты не этого желал…
Отсюда ближе тот рубежик, где комом в горле стал скулёж, когда потери неизбежны, и с каждой новой сознаёшь ответственность за тех, которых ты выводил на нужный тракт, вот скоро будут без опоры: тот справится, а тот – не факт…
Душа, молитвенница-чтица, болит о каждом, вот беда…
Отсюда больше не спуститься.
Но только ждать – к себе. Сюда.
Первая ласточка[3]
- Я ласточка,
- я выбралась едва
- сюда, где каждый дом покоем встретит…
- Я весточка
- с полей, где жар, и бредит
- полынь-трава,
- я горсточка,
- я вера, я зарок –
- среди прогалин, заревом обвитых,
- средь изболевших, обожжённых, битых
- сухих дорог…
- Там огненные рдеют цветники –
- другие краски:
- чёрный, алый, серый…
- а здесь… берёзы, рожь, парное сено
- и васильки…
- Не бойся – жив,
- судьбе наперекор,
- вернётся, ближе к осени увидишь,
- ты поутру в косынке белой выйдешь
- на косогор…
- Я – блёсточка,
- я пламени сродни,
- и пряный ветер мне крылами машет,
- и раздаётся «родненькие», «наши»,
- и уползает серое «они» –
- в былые дни…
- Я ленточка,
- я след под синевой.
- Сквозь даль и боль за мной стремится стая –
- земная тень
- кровит, не зарастая
- полынь-травой…
В одну реку не войти дважды[4]
Всё было вправду: травища колкая, жара безумного сентября. И речка тоже… вполне знакомая. Не знак, не символ – а свет и рябь.
Для красоты и придумать нечего: ивняк, тропинки извив косой. Садись в «шестёрку» – и на конечную, туда, где трасса свилась в кольцо.
Стволы замшели и закосматели. Крапивный полк обступил бревно… Я там прогуливала занятия – с одним парнишкой, давным-давно. Лучи нежарки, в листву упрятаны. Тянусь губами – соринку сдуть… Бегу, взвихряю босыми пятками щекотный, мягкий, песчаный путь…
* * *
Три новостройки, вишнёво-тёмные, авто, газончики и кусты. Сараи, временем не сметённые… и непролазный глухой пустырь. Крошится мост, все ступеньки – осыпью, и ржавь, и ветер на вышине. Да сколько ж лет с той пригожей осени… Мне стало больно? А знаешь, нет.
Беречь билеты, записки, фантики, не по размеру хранить тряпьё, лелеять искры былой романтики, терзая душеньку, – не моё.
На речке лодка: парнишка с девочкой. На небе – облачное крыло. Всё хорошо, что – сбылось и сделалось. Всё хорошо, что – давно ушло. И я, другая, гляжу без зависти. Теряюсь в смехе и брызготне.
Босые ноги – в прохладной заводи. И солнце – в полуседой копне.
Осока гладит лохматым кончиком. Поёт девчонка, скользит весло. И не печально мне. Вот нисколечко. А нежно, памятно и тепло…
За семью замками[5]
- Велик. Далёк. Настолько, что в горле ком.
- Закован: что ни правило – то запрет.
- Ты ждёшь меня за первым своим замком –
- парадный и похожий на свой портрет…
- Ты говоришь: «Я скучен и нелюдим.
- Тебе цвести и петь, это я умолк».
- Ты говоришь «не верю» и «уходи».
- Я молча открываю второй замок.
- А третий – хитрый. Сказкой его шатну.
- Ты с детства – будто маленький часовой.
- Ты не играл в игрушки – скорей, в войну.
- И в шахматы, и, кажется, сам с собой.
- Четвёртый – перекошен, кривится вязь.
- Изящно лгут наклонные письмена.
- Его закрыла та, что тебе клялась.
- Подосланная, милая допьяна.
- У пятого облупленные бока.
- У пятого затерянные ключи.
- Твой друг – который вот он, наверняка…
- Тебя продавший… купленный… зло молчит.
- И чаяния, и планы таить хитро.
- И делать вид, что там, впереди – зенит!
- Шестой – угрюм и мощен. Его нутро
- издалека ладони мне леденит…
- Я долго шла, и вышла я к рубежу,
- где сердце в клетке: светится ли, искрит…
- Седьмой открыт.
- Не бойся, я не вхожу.
- Достаточно и того, что седьмой – открыт.
Кривое зеркало[6]
- В потёках и провалах крапин –
- уже теряется лицо.
- Я просто звал к добру и правде –
- и прозван психом и лжецом.
- Я жил бы сладко и безмозгло,
- и хату с краю на замок.
- Вы все могли, я тоже мог бы.
- Но оказалось, что – не мог.
- Никто и не назначил срока:
- по капле копится беда.
- Увы, на каждого пророка –
- истолкователей орда.
- Я думал, что воспримут, стронут,
- им всё же легче – не с нуля.
- Но тут пришли рабы канона,
- заблудшие учителя.
- Но кто же знал, что перепьются,
- передерутся вор и враль,
- рехнувшиеся правдолюбцы
- убьют и веру, и мораль.
- Когда вы всё перекроили,
- я стал один. Осиротел.
- Гонений и убийств во имя
- я не предвидел, не хотел,
- такого едкого угара,
- такого громкого «долой!».
- Такого страшного пиара,
- таких задуренных голов…
- То всхлипнут, то сорвутся в ругань,
- а то зовут: прости, прикрой.
- Как будто пригвоздили руки.
- Сочится правда, будто кровь.
- Так тоже можно, падать ниже,
- но петь о вышнем и святом.
- Я, скорбно головой поникший,
- молю: всё было не о том…
- Все измотались, все привыкли,
- и разогнуться тяжело,
- но всё же, мёртвые-живые,
- мы смотрим в общее стекло.
- Оно растрескано и криво,
- но где-то там – живая суть.
- Сквозь пятна, ржавые разрывы
- ещё видны огонь и путь.
За тридевять земель[7]
- Лампа щурится презрительно,
- стрелки движутся к зиме…
- Увези меня за тридевять
- неразгаданных земель.
- Не растащенных на прибыли,
- не разменянных на власть.
- Увези меня за тридевять…
- В сон жемчужный убралась
- мать-земля, снега шелковые.
- Иглы чёрного былья.
- Мчится конь, зарёй подкованный.
- Полубред и полуявь.
- Я, наверно, сломалась. Бунтуют осколки меня.
- Тридцать девять и три. Царапает простыня.
- Всю колотит, еле-еле с работы и с улицы.
- Я усталая, безотказная умница,
- я расклеилась непредвиденно.
- Отпустите меня за тридевять…
- Реет ворон, стонет чудище
- и узорный вьётся змей,
- ничего я не хочу уже,
- лишь за тридевять земель.
- Там ворота золочёные,
- а за ними чудеса.
- Я хочу кота учёного
- между ушек почесать.
- Остудить младое личико
- в бело-розовой воде.
- К чёрту, к чёрту на кулички бы,
- прочь, из никуда, в нигде!
- Мне бы мёртвую воду – собрать себя по кускам
- и омыться жестоким и вещим хладом,
- а потом живой водицей – плескать,
- чтобы радоваться… а не выть по утратам.
- Всем подруга, утешительница, мама-ровесница,
- сестра-разумница, чаши уравновесятся,
- выйдет из сердца игла тупая,
- я за-сы-паю…
- Засыпает снежной одурью
- брег, дороги и холмы,
- я – летящая, свободная
- в золотой фате зимы,
- пряный, свежий снег жасминовый…
- частокол кругом вонзён…
- Увези – да кто ты, милый мой,
- тот, который – увезёт?!
- Разум – чёткий и смирительный.
- Хватит. Жизнь – она вблизи.
- Увези меня за тридевять…
- увези…
Меж двух огней[8]
- Между экраном мобильника –
- соло будильника,
- мягким накатом блюза –
- и неохотно включаемой люстрой;
- Между белёсыми фонарями –
- словно мирами
- в рассветных брызгах
- и огоньком на плите – голубым и ребристым;
- Между гудящей трассой –
- сонной, напрасной,
- глухой заоконной речью
- и чашкой чая – покрепче;
- Между мостами – сутулятся,
- гнутся дугой,
- между одной надоевшей улицей –
- и другой;
- Между бумажным разливом,
- конторским многоголосьем,
- между цейтнотом до перерыва
- и после;
- Между последним «начальским» вече
- и разговором с бабулей под вечер;
- между усталым чтением
- (буквы – сплошными танцами),
- ежевечерними
- мамиными нотациями,
- телеэкраном –
- смотришь ли? «входишь» ли?
- между авралом
- завтрашним и сегодняшним;
- в топком, холодном иле,
- в поисках света – оброненного, ключевого…
- Ты что-то ловишь – или
- спасаешься от чего-то?
Впадать в детство[9]
И мчалось время хохоча – дитя по ледяному спуску.
На день рожденья будет чай – и много сахара вприкуску. Она не любит темноты. Как мышь, шуршит цветной бумажкой. Теперь нужны ей не торты, а хлебный мякиш с манной кашкой. Глядит на мир сквозь белый тюль. Крошит печенье на диване. Расчёсыванье, умыванье, подкладки и набор пилюль.
Она воркует о своём, и всё же чувствуется – рада. Она, конечно, узнаёт своих детей – меня и брата, но как-то чуточку не так. Как будто заново знакомясь, как будто вздрогнув-успокоясь: мол, те же, на своих местах…
Там, у неё, не хлещет злость, не реет войн седое знамя. А впрочем… впрочем, кто же знает, когда и где шатнуло ось. Где заблудилась, где ждала, где стало и светло, и просто – не здесь, на цифре 90, что запредельна и кругла.
А детство ждёт своих бродяг, пока ещё жива лампада. Как в речку – не впадать, но падать. И дважды. И не выходя. И речка, память ждёт… щелчка, рябит вода, дробятся лики… как телевизорные блики на переклеенных очках.
А мы сменяем, лопоча, уже закапанную блузку, и вспоминаем свежий чай и много сахара вприкуску.
Дорожки солнечных полос. Пришёл ноябрь – озябшим, голым. На солнце – мягким ореолом легчайший пух её волос.
Уходить в себя[10]
- Уходить – в надоевшего, странного некто,
- уходить – а больше и некуда.
- Не в работу же – в рухнувшие долгострои,
- сорванное здоровье.
- Не в друзей же: мы были – гроздь,
- крепкая, налитая кисть,
- но мы стали врозь,
- раскатились и растеклись,
- чьи-то ягодки дали плоды,
- белой завистью доконали.
- Это полбеды:
- я лежу в канаве,
- и, послушай, мама, прости,
- что не мне уже – прорасти.
- В творчество? красиво и многозвонно,
- для кого оно?
- Для души? вот этой, малюсенькой?
- Не люблю себя.
- за окном почернело.
- мой почерк… небо…
- пусто – во мне.
- я вне.
- явно? неявно?
- яблоня
- возле окна колышется пьяно…
- смех в подворотне…
- между-молчальный, междугородний
- звонок,
- вьюнок…
- это ещё извне. это уже немало.
- самое давнее – ма-ма.
- звонит, беспокоится.
- покой лица…
- эти звонки, будто кольца
- в стоячей воде.
- вы где?
- сам я себе кольцо.
- лассо,
- петля.
- тля.
- для…?
- я…? буква последняя в алфавите.
- уход, позор
- и разор.
- пожалуйста, разор-вите
- круг…
Сердце не камень[11]
Ну, не камень – а что тогда? пошло-розовая картинка? симметричная валентинка? типографская ерунда?
Если б так. Если б в этом суть… Но тяжёлые глыбы, плиты – всё на нём. И оно болит, и – никого собой не спасу… У меня сумасшедший пульс – с каждым годом значенья больше… Как опасно частит приборчик, как спешит он, а ну и пусть. Алый, голый птенец, комок щиплет болью из-под лопатки. Не на месте. Уходит в пятки. Он иначе не жил, не мог,
он – стихи, он внутри и нем,
он вместилище стольких судеб,
заплетённый в гнездо, в сосуды, в путы счастья, в кровавый гнев,
он в подрёберной тесноте ждёт объятья, строки… таблетки. Замирает и бьётся в клетке. В той, грудной. Между тел и тем.
Если б камень! так это плюс, я бы просто жила без риска… Но, к нему принимая близко, но, к нему прижимая близко, – беззащитнее становлюсь.
Я не камень, я луч и мгла, кровь и воздух, дыханье, поры… Сердце – сильное без опоры. Сердце – слабое без тепла, без доверчивого на «ты», взгляда робкого в разговоре, сердце, сердце – оно живое, и большое – до тесноты. И набито, как старый склад, слишком памятными вещами, для чего же оно прощает, и стучит на особый лад…
сердце, пойманное не в сеть – а в любовь, не болит в навете,
сердце, отданное навеки, сердце, розданное на всех…
Мой дом – моя крепость[12]
- Обнял ветер – словно губы о губы вытер,
- и сбежал любиться с другой недотрогой…
- Он-то вольный. А здесь-то крепость.
- Попробуй выйди,
- выползи попробуй, взлети попробуй.
- Седогривый папа – буйство, сраженья, кони…
- Мама как валькирия – силища камнепада…
- Папа любит мечи и шлемы, щиты и копья.
- Мама – любит папу.
Свет небесный просачивается в окна – по доспехам прокатывается звонко, лепит на гербы забавные отпечатки, шепчет мне о странниках, море и чайках, и что стрелы – не самое страшное,
- и что мне – конечно же! – можно спрашивать
- о другой, волшебной стреле, пронзающей сердце…
- Мама с папой сердятся.
Говорят – молчи и рот открыть не моги! Там враги, там много врагов, там весь мир враги! живо прочь со стены, попадёшь под стрелы, ну какие сказки – няня-дура не досмотрела…
Коридоры, арки, повсюду темень, сыро, как в подвале, и тень, и тени, ветераны-рыцари кланяются неотлучно.
- А наискосок в окно забредает лучик.
- И шепчет: ты такая милая, самая лучшая,
- никакие там не болота и не решётки,
- хорошо там…
- Ни стрела, ни сглаз тебя не настигнет,
- ни ножу не поддашься,
- ни грабежу…
- Мама, папа, простите.
- Я не очень верю. И всё-таки ухожу.
За каменной стеной[13]
- Я клянусь, по-другому не было, хоть убей.
- Анфилады арок, башен лихой парад –
- и стена. Я живу с тобой, за тобой, в тебе,
- я всего лишь хижина, ты мой усталый град.
- Здесь храбры юнцы и сдержанны их отцы –
- отголосок войн совсем ещё не зачах.
- И светло воздеты вверх – на врагов – зубцы.
- И седое время спит на твоих плечах.
- Как подогнаны камни, проложен за слоем слой
- и за веком век, а сверху – последний день.
- Бледно-жёлтый от солнца. Наш, настоящий. Свой.
- Горьковато-пряный от летних тугих дождей.
- Я лишь точка на карте. Ты прорисован весь,
- ты кольцо, ты пояс, вьюн, ты сквозь тлен и пыль…
- Я леплюсь внизу, мне страшен крутой отвес.
- Я стелюсь, как мох, лаская твои стопы.
- За тобой, по слухам, грозно змеятся рвы,
- и настелены степи – в долгий и ровный ряд,
- и дорога, от солнца белая, и ковыль,
- и холмы, холмы – как будто морская рябь…
- Я живу за стеной – за спиной – здесь ветра слабей,
- здесь и грозы льнут не ко мне – к твоему плечу.
- Я умру за тебя. С тобой, за тобой, в тебе.
- Я не вижу, а что там дальше… и не хочу.
Лёгкая рука. Бабушкина…[14]
Было в доме чисто, немножко тесно. Вечер был морозен и ясноглаз… А в руках упруго ходило тесто: лёгкое, не липкое, в самый раз… Маме вспоминалось: кувшин прохладный, в нём под пенкой свежее молоко…
Песни затевала – негромко, ладно, и они подхватывались легко. К ней на дворик первой весна ступала, ветерок проказничал, баловник… И – на зависть – густо цвели тюльпаны, помню, под окошком алел цветник…
Вот жила. Не жаловалась устало на стряпню, на стирку… на ребятню… И машинка весело стрекотала, шила – не тужила, на всю родню. И простая ткань расстилалась шёлком с жилистой и твёрдой её руки. Простыни, пелёнки и распашонки. Платья, сарафаны и рушники. Всё вилось и спорилось под руками, как-то ловко ставилось (на своём).
Только эта лёгкость – она такая, молодым, пожалуй, и не в подъём…
С четырьмя детьми – полный воз мороки, в радости ли, в горе, впряглась – вези! Помнишь вёдра? Те, десятилитровки, от колодца по́ снегу, по скользи…
Каждый день, усталый и напряжённый, детства моего дорогая кладь…
Помнишь ли ухват – наш «рогач» тяжёлый, и утюг – чугунный (поди погладь!), а походы в чащу – где глубже, глуше, а грибов корзинищи – руки рвать… а погодков дочек – да через лужи, маму с тётей Ниной под мышки хвать…
Шила без очков – ну почти не щурясь… нитку лишь в иголку звала продеть. И цветы на пяльцы ложились шустро. Мельтешили спицы – не углядеть. Выбрала мне имя она по святцам… Сказку помню: девица в теремке… Синие прожилки текут, ветвятся, по её – на кресле – сухой – руке…
Силушку остатнюю время вычло, чтобы нам прибавить в грозу-метель. Хочется погладить. А непривычно, и у нас не принято. А затем…
Креслице её перешло внучатам. Кажется, что времени вопреки – там, на подлокотнике… отпечаток
лёгкой, невесомой её руки…
Львиная доля[15]
- – Что, советник, устал советовать?
