Читать онлайн Закон бабочки бесплатно

Царь Горох

Мы стояли на краю картофельного поля.

Борозды уходили за горизонт. По ним вяло передвигались студентки педучилища. Они выковыривали из земли картофелины и складывали их в мешки. Солдаты военной части, прибывшей из далёкого Забайкалья, грузили мешки на полковые машины. Длинноногие аисты подбирали жирных червяков и зазевавшихся лягушек, а мы, преподаватели, осуществляли общее руководство. Картинка называлась – «битва за урожай». Мы бились за него уже месяц и конца-краю не было видно.

– А ну, кыш отсюда! – Люся замахнулась на аиста. – Расходился, длинноклювый!

– Что ты его гонишь?

– Это же аист! В прошлом году тоже всё вокруг студенток хороводились. А весной принесли нам ребёночка в выпускной класс. Кыш, я сказала!

Солдаты загрузили последнюю машину и повезли урожай в закрома Родины, которые находились неподалёку и представляли из себя полуразвалившийся сарай с худой крышей и гнилыми стенками. Осенью картошка поливалась дождями, зимой промерзала, а весной мы ехали в закрома и выбирали из подвалов чёрную, зловонную жижу, в которую превращался урожай. Всё мероприятие мы любовно называли – колхоз «Напрасный труд».

Мы присели на кучу разогретой солнцем картофельной ботвы и подставили лица лучам заходящего солнца.

– Люблю я деревню! – призналась Люся. – Простор, тишина. А небо какое! А воздух! Сейчас хорошо. В колхоз только осенью посылают. А раньше и летом гоняли нас, как сидоровых коз. Насобирают гнилой интеллигенции – и на поле. Лозунг был, помнишь? «Партия сказала – надо, комсомол ответил – есть!»

А мне нравилось! Мы девчата молодые были, здоровые, только после института. Смеху было! Помню, пригнали нас в деревню Жары. Жары особой, правда. не было: то дождь, то ветер. Но всё равно хорошо. Когда ж это было? – Люся задумалась. – Помню, плащи болоньевые только в моду вошли и все по ним с ума сходили. Да где ж достать? А плащи были – мечта! Лёгкие, тонкие, сейчас таких не делают. Ну вот. Послали нас на уборку гороха. Это нетрудно: идёшь по борозде, растения с корнем выдёргиваешь и складываешь в валки, комбайн следом подбирает.

Горох сладкий. Мы с утра его натрескаемся, вечером добавим. Ну, а ночью, сама понимаешь. Газовая атака. Другая как даст залп среди ночи, так все с нар попадают. И смех, и грех.

А момент был ответственный. Не до смеха.

Очередной съезд партии объявил компанию по борьбе с хищениями социалистической собственности. Строгости навели! Милиция на перекрёстках стояла, проверяла машины. Только что карманы у нас не выворачивали, чтоб не спёрли чего.

И на поле каждый день приезжали и разъясняли политику партии. Всё агитировали за ударный труд и чтоб не воровали. Однажды смотрим – целых три мотора на поле разворачиваются: милицейский мотоцикл, председательский «газик» и белая «Волга». Райкомовская!

Мы горох побросали, смотрим, выходит из «Волги» молодой инструктор. Красавец! В райком с кривой рожей не брали. Подбирали, как собак на выставку: чтоб с родословной и экстерьер богатый. И вот идёт он по полю, как царевич молодой, весь чистенький, напомаженный, в болоньевом плаще. И «Шипром» пахнет. Мы этого красавца как увидели, так от восторга чуть газы не выпустили. Сонька-бригадирша кулаком грозит: держитесь, падлы, не позорьте перед начальством. Ну мы зажались. Морды серьёзные сделали. Инструктора глазами стрижём: где ж они красоту такую взяли?

А он говорит так складно! Стоял бы, да слушал. Про съезд, про партию, и, главное, про борьбу с хищениями как главную задачу текущего момента.

– Чтоб ни один колосок! Ни одна картофелина! Ни один кочан капусты не потерялись по дороге с поля. Всё в закрома Родины!

Мы на ветру стоим, замёрзли. А он от речи своей распарился. Плащик распахнул, а ветер его раздувает, того и гляди, по полю, как по морю поплывёт. Вдруг он взмахнул руками, как дирижёр перед оркестром да как гаркнет:

– Вперёд! За дело партии!! К новым победам коммунизма!!!

Только в это время ветер дунул. Раздул плащ и закинул его весь на голову инструктора. Стоит он, как презерватив блестящий, ручкой двинуть не может. Зато обнажились внутренние карманы плаща, которые не задрались вместе с остальной болонью. Потому что были тяжёлые. Карманы битком были набиты горохом! Мы ахнули и разом выпустили газы, которые удерживали во время выступления. Это ж он, падла, сначала остановился на краю поля, надрал гороха, а потом припёрся к нам за честность призывать. Тишина на поле стояла! Никто не знал, что сказать.

Наконец председатель нашёлся:

– Так, товарищи, политику партии на современном этапе поняли?

– Поняли!

И как было не понять?

Репетиция хора

У нас был хор, которым меня назначили руководить.

Этот чудный, многоголосный и строптивый по характеру инструмент мне предстояло собрать, настроить и довести до возможной степени совершенства. Руками вылепить звук. Я гордилась своей задачей.

Дело происходило в захолустном сибирском городке, название которого происходило от глагола «тюкать» Имелось в виду топором по башке. Этот нехитрый промысел процветал когда-то в городе, возникшем на большом торговом тракте. Даже песню сложили: «…на большой тюкалинской дороге…» Смысл песни сводился к тому, что лучше на этой дороге лишний раз не появляться.

Приближалась годовщина Великого Октября.

Дата была круглой, и это обязывало. В подготовку праздника включилось всё сознательное население, начиная с малышей детского сада, которые учили стихи о преимуществах социалистического образа жизни: «…как я рад, что наяву не в Америке живу…»

Мы тоже были рады, что живём в самой свободной стране и готовились продемонстрировать свою радость на праздничном концерте, посвящённом юбилею.

В стенах педучилища подготовка шла полным ходом.

Чтецы, в алых блузах и пилотках, декламировали отрывки из Маяковского. Танцоры дробным топотом молодых ног раскачивали старенькое здание, разучивая эскимосские, украинские и узбекские танцы, к которым шились костюмы, мастерились юрты, мазанки и бутафорские дыни.

Нам предстояло продемонстрировать всё изобилие окружающей жизни, всю дружбу и сплочённость братских народов. Ударным моментом было выступление хора, с которым я разучивала кантату «Спасибо партии родной»

Наступил день, которого ждали и боялись: генеральная репетиция, «сдача» кантаты в присутствии директора, завуча и членов парткома.

Хоровой класс с трудом вместил присутствующих.

Хористки теснились на ступеньках уходящего под потолок амфитеатра. Волнение витало в воздухе, а груз ответственности давил на плечи. Как всё пройдёт? Наконец я поднимаю руки, требуя тишины, и даю вступление музыкантам. Звучит величавая, торжественная музыка, на фоне которой чтецы начинают рассказ о славных годах революции и гражданской войны.

Вступает хор. Я отмечаю некоторые неровности исполнения, но в целом звучит хорошо. Я успокаиваюсь. Моя уверенность передаётся хору, и, преодолев трудности кульминации, радостным, чистым мажором мы заканчиваем первую часть.

– Ну как? – я поворачиваюсь к директору.

– Как вам сказать, Наталья Сергеевна… – без энтузиазма отвечает директор. – Проделана, конечно, определённая работа. Слова вот выучили хорошо. Но надо поживее. И потом – вас не слышно!

– Не слышно… Как?! Сто человек хор и не…

– А я говорю не слышно! – заводится Галина Леонтьевна. Члены парткома согласно кивают головами.

– Галина Леонтьевна, главное, что девочки поют выразительно и чисто. Они ещё молодые, у них голосовые связки не окрепли, я не могу требовать…

– А я сказала не слышно! – хлопает ладонью по столу директор. – Вы не понимаете ответственности. Это торжественный концерт. Там будут члены райкома! Первый секретарь! Я требую, чтобы было громко. И не просто громко. Надо чтобы… – Галина Леонтьевна потрясает кулаками, подыскивая нужный аргумент. – Надо, чтобы штукатурка сыпалась! Я настаиваю!

– Ах, штукатурка?! – вспыхиваю я и разворачиваюсь к хору. Учить меня, как надо петь? Отчитать, как девочку, на глазах всего коллектива?!

В приступе раздражения даю вступление и с первых же тактов загоняю темп. Побыстрее-погромче? Пожалуйста!

– Вперёд! К победе! – орут студентки, а я только поддаю жару, сбрасывая с рук жёсткие акценты, которые летят, как головёшки в топку несущегося на всех парах паровоза революции.

– Партия! Родная! А – а–а!! – пение переходит в истерический крик. Пианистка колотит по клавишам, баянист раздувает меха, домра-контрабасист рвёт струны, а я ещё добавляю:

А – а–а – а!!!

И тут, на самом гребне кульминации, от потолка отваливается громадный кусок штукатурки, облако пыли накрывает хор, сыплется за воротники, но мои девочки, не дрогнув, продолжают славить партию. Гвозди бы делать из этих людей!

Довольная результатом, я останавливаю хор и разворачиваюсь к директору:

– Ну как?!

– Наталья Сергеевна, что ж это вы делаете? Что ж это такое, а? – чуть не плачет директор. – Это ж убытку! Мы только что отремонтировали. По смете провели. Кто теперь будет платить?!

– Ну не знаю, Галина Леонтьевна. То вам надо, чтобы штукатурка сыпалась, то не надо…

В компании с Мурзиком

Монолог учительницы

– Ну что, Мурзик, ну что ты смотришь на меня такими зелёными глазами? Колбаски хочется? Да где же взять? Ну ладно, не капризничай. Поешь картошечки – и спать. Ну ладно, иди, иди сюда… Заводи свою мусорную машину. Избаловала я тебя. И не возражай! Да кого ж, кроме тебя, мне баловать? Обязательно нужно помурчать на ушко! Без этого спать не пойдёшь. А помнишь, как мы в гастроном ходили? Я брала себе сто граммов докторской колбасы, а тебе – ливерной. Потом я брала себе немного кофе – его прямо при мне мололи – а тебе пакетик сливок. Мы пировали так каждое воскресенье! Ты делился со мной сливками – ты всегда был добрым котом – а я давала тебе шкурки от колбасы. Они были настоящие. Их можно было есть. Да, Мурзик, тогда всё было настоящее: сливки, кофе, колбаса. И деньги были настоящие! И цены.

Ты был таким верным котом! Ты никогда не засыпал раньше меня. Помнишь? Каждый день я приносила из школы две стопки тетрадей: сорок по русскому языку и сорок по арифметике. И, когда наша коммунальная квартира засыпала, я садилась их проверять. Включала настольную лампу с зелёным абажуром и ставила рядом будильник. Такой смешной будильник! Он был на ножках, а сверху шляпка, как у гриба. Он так громко тикал! С ним было веселее и не так сильно хотелось спать. А между лампой и будильником ложился ты и провожал взглядом каждую тетрадку. Ты три часа вертел головой! И как только у тебя шея не болела? Ну, да ведь ты тогда был молодой и сильный кот.

А я любила школьные тетрадки! Синие тетрадки с розовой промокашкой. Даже запах их помню. Это было совсем непросто, проверить их. Особенно у первоклашек. Нужно было внимательно всё прочесть, найти ошибки, исправить. Потом в каждой тетради нужно было написать завтрашнее число и образцы: на одной строчке палочки, на другой – крючочки, на третьей – крестики, на четвёртой – нолики. И образцы букв. И образцы цифр. Учить детей грамоте – это непросто, милый Мурзик! Но я любила свой труд. Я им гордилась. Сейчас так не говорят, сейчас засмеют, если так скажешь. А я, когда проверяла тетрадки, всё представляла своих малышей взрослыми, как они вырастут и станут большими, важными людьми. Всю жизнь они будут читать, писать, умножать и складывать, и всему этому научила их я! На всю жизнь! Представляешь?!

Потом, когда тетради были проверены, оставалось немного: написать поурочные планы по чтению, арифметике, естествознанию. И сделать проверочные карточки. И вырезать цифры и слоги для кассы цифр и слогов. Работа была тоже настоящей. Но, когда я принималась за планы, ты начинал зевать во всю свою кошачью пасть и клевать носом. Я прогоняла тебя, но ты не уходил. Ты был удивительный кот, Мурзик! Никто не верил, что сидишь со мной каждую ночь до самого утра. Но я знаю, тебе это было нетрудно, потому что кошка – животное ночное. А человек – дневное. Зато надо мной все соседи подшучивали: Мария Ивановна – животное круглосуточное! Смешно, правда? Мы весело тогда жили с соседями. Каждый день события: или именины у кого-то, или свадьба, крестины, праздники. Сколько праздников было! День строителя, день учителя, медицинского работника, лёгкой промышленности, пищевой, тяжелой! И все эти праздники отмечались, потому что в нашей квартире были представлены все эти профессии.

А теперь нам с тобой и в коридор выйти боязно. В одной квартире офис, в другой – шоп, в третьей и вовсе что-то непонятное, ченч какой-то, тьфу, и не выговоришь. Из жильцов только мы с тобой и остались. И то нас чуть не вымели! Ох, и натерпелись мы страху! Помнишь, как пришли трое в скафандрах, как космонавты? И ещё один с ними, в сторонке стоит, не подходит. Космонавты эти говорят: выметайся, бабка, в двадцать четыре часа, вот ордер на обмен. А я сразу поняла, что тот, в сторонке – главный у них. Я к нему – и обомлела! Это же ученик мой бывший, Сашенька! Он, оказывается, не только нашу квартиру, он весь дом купил! И он разрешил мне остаться в моей комнате. Я так обрадовалась! Как хорошо, что именно Сашенька наш дом купил. А потом подумала: как же так? Он же был очень слабый мальчик. Он каждое упражнение по три раза переписывал, и после уроков я с ним часто сидела. Особенно арифметика никак ему не давалась: ни сложение, ни вычитание, а уж как до умножения дошло, и вовсе дело встало. Но теперь, я вижу, научился Сашенька умножать и складывать. А мальчик он всегда был добрый. Он и теперь меня пожалел: доживайте, говорит, Мария Ивановна, в своей комнате, мы вас не тронем.

Я, Мурзинька, никого не осуждаю. И не завидую. Я и теперь живу не хуже, чем тогда. Я и сейчас могу позволить себе сто граммов колбаски. Только продавшицы ругаются. Мне и самой неловко, поэтому я на старости лет врать научилась. Это, говорю, для котёнка!

Здесь почти все наши ученики работают. Я всех их помню. А они меня не узнают. Или вид делают? Всё бабкой обзывают. Странно, почему они такие выросли? Какие-то жестокие. Ведь мы и сборы для них проводили, линейки, торжественные собрания. Горны, барабаны, знамёна – как красиво было! Правила октябрят учили, пионерскую клятву. Только тех, кто любит труд, октябрятами зовут. Пионер – всем ребятам пример. Разве мы учили их плохому?

Вот видишь, Мурзинька, опять мы с тобой до утра досидели. Привычка, ничего не поделаешь! Сколько тетрадок мы с тобой проверили? А я ещё до тебя много лет работала. Сорок два года по восемьдесят тетрадей почти каждый день – это много, очень много! И за каждой тетрадью – живой человек. Ну ладно, киса моя, давай всё же поспим. Днём не получится, скоро народ в магазины пойдёт.

Шум, гам, ну да ладно, что ж делать? Хоть бы не зашибли в коридоре, и на том спасибо.

Лекция

Во времёна холодной войны все были обязаны читать лекции по гражданской обороне, и прежде всего, врачи, которые приходили в рабочие коллективы.

И вот врач-венеролог, отдежуривший сутки в кожно-венерологическом диспансере, пришёл с лекцией на пищекомбинат. Задержанные после смены рабочие мирно дремали в креслах красного уголка, в полуха слушая врача, который, заплетающимся от усталости языком объяснял поражающие факторы ударной волны и признаки отравления заманом и зарином.

Наконец, доктор с облегчением объявляет последний раздел лекции: средства защиты.

– Средства защиты, – бубнит врач, – бывают как групповыми, так и идивидуальными. К индивидуальным средствам защиты относится, прежде всего… – врач хотел сказать противогаз, но усталый мозг дал сбой, и он озвучил привычное: – к индивидуальным средствам защиты относится презерватив.

– Презерватив? – проснулись в зале. – А как же им пользоваться?

– Прежде всего, он должен соответствовать размеру вышей головы, – оживился врач. – А пользоваться им очень просто. Нужно достать его, хорошенько растянуть руками и натянуть на голову.

Закон бабочки

С причинно-следственными связами философы сильно намудрили, говорят, что всё в мире связано единой цепью. И трепет крыльев бабочки может вызвать землетрясение на другом конце планеты.

Другие говорят, что каждый получает по заслугам. То есть, сам себя наказывает, и тогда следствие само ищет причину. В последнем случае требуется некое связующее звено, катализатор, который приводит в действие причинно-следственную цепь.

Предположим, есть некий чиновник. Офицер военкомата. Хороший человек. Служака. Честный до того, что самому противно. Но в последнее время расслабился. Много говорит по телефону. Отвлекается. Документы подписывает, не читая. Что там читать? Рутина, однообразие, сто лет одно и то же: призыв, повестки, учения запаса…

А тут моя Маня. Катализатор. Служит секретаршей военкома. Чирикает целый день по клавишам, порхает по кабинетам. Старается. Но много машет руками, забывая о законе бабочки. А закон строгий. Махнёшь рукой в Сибири – в Москве бабахнет. И взрывная волна обратно в Сибирь прикатится. А, главное, не придавала Маня значения деталям. А детали – они мстят. Чаще другим.

Какая важность, скажем, что буквы «з» и «х» на клавиатуре пишущей машинки рядом расположены? А вот и важность!

Непростые они, эти буквы. Требуют внимания. Особенно «х». Шлёпнешь её не туда – смысл слова сильно меняется. «Утопающий схватился за буй» или «Утопающий схватился за…» Большая разница.

Врочем, всё по порядку.

В тот день Маня заложила в машинку чистый лист, собираясь отпечатать обычный текст служебного письма: «Командиру N-ской воинской части, дислоцированной в городе Орехово-Зуево…»

Только махнула Маня не туда, и в слове «Зуево» вместо «з» шлёпнула «х». С прописной, через дефис, всё как положено… Отпечатала текст и понесла на подпись военкому. Занятый телефонным разговором, он подписал, не глядя, и письмо ушло по назначению. А через месяц пришёл ответ. Выговор по Министерству Обороны: «… за халатность, проявленную при оформлении служебного письма… исходящий номер такой-то»

Подняли исходящие.

Это был тот редкий, уникальный случай, когда получатель наказания радовался, как ребёнок. Он так хохотал, что сбежались все работники учреждения: они подумали, что военком выиграл «Волгу» в денежно-вещевой лотерее. Но когда убедились, что причиной бурной радости является выговор…

Вот я и думаю: кто кого наказал? Что следствие, а что – причина? Теперь я с большим уважением отношусь к бабочкам. Кто его знает?

Поездка на юг

В молодости Маня была пышная и мягкая, как сдобная булочка.

У неё были высокая грудь, крепкие бёдра и тонкая талия. Вся эта красота опиралась на изящные, словно выточенные на токарном станке, ножки.

Маня была аппетитная.

Её хотелось съесть, и знакомые мужчины – соседи и сослуживцы – не стесняясь, ели её на завтрак, обед и ужин. Но только глазами. Страна строила коммунизм, и обжорство не поощрялось, как, впрочем, и восхищение женскими формами. Оно порицалось, как нездоровый интерес, а вопросы интимной жизни охранялись на уровне государственной тайны.

Маня была послушной маминой дочкой и не пыталась пока разгадать эту страшную тайну. Она работала секретаршей в отделе культуры, участвовала в художественной самодеятельности и собиралась поступать в пединститут.

Жизнь, между тем, приготовила ей неожиданный сюрприз: за отличную работу и участие в общественной жизни Маню наградили путёвкой, от которой отказался завотделом, старый язвенник. Путёвка была на воды, в Грузию.

Грузия!

Всё представление Мани о Грузии ограничивалось географическим атласом и поэмой Лермонтова «Мцыри»: «там, где, сливаяся, шумят, обнявшись, словно две сестры, струи Арагвы и Куры…» Были ещё неясные слухи о суровых местных обычаях и крутом нраве горцев, но Маня гнала их, как недостойные. Пятнадцать республик как пятнадцать сестёр жили единой и дружной семьёй, а в семье разве обижают друг друга?

И всё же, как ни храбрилась впервые покидающая родное гнездо комсомолка и красавица, был один пункт, который тревожил её в предстоящей поездке: пересадка. В Тбилиси, куда она добиралась скорым поездом, ей предстояло пересесть на местный и долгих восемь часов добираться до места назначения. Вдруг не повезёт? Не будет билетов в кассе или поезда в нужный день? Но выбора не было. Маня понимала, что этой поездкой начинается её взрослая жизнь. Она собрала чемодан, разместила в обширном лифчике деньги и документы, повесила на грудь комсомольский значок и отправилась в путь.

Чем ближе подъезжала она к столице солнечной республики, тем тревожнее шуршали у сердца бумаги, колыхаясь, как волны в штормовую ночь. Где искать кассы? Как закомпостировать билет? Обстоятельства, к счастью, сложились в её пользу, и, ободрённая первым успехом, она оправилась на поиски местного поезда.

Она зашла в мрачный вагон, полный сизого дыма и сырых вокзальных запахов. Вагон был полупустым, но места возле окон были заняты усатыми и носатыми грузинами в классических кепках «аэродром». Восхищёнными взглядами, возгласами и причмокиванием они приветствовали Маню, и кепки заколыхались, как палубы авианосцев, готовых принять пролетающий самолёт. Что делать? Ответить на приглашение и сесть?!

Это казалось ей верхом неприличия, бесстыдством и согласием на всё. Под словом «всё» она подразумевала ту страшную тайну, к разгадке которой собиралась как-нибудь приступить.

Спасение ждало её в последнем, рядом с туалетом, купе. Оно интересно припахивало, но зато было пустым! Только на верхней полке дремал, надвинув на глаза кепку, пожилой пузатый горец. Его простой домашний вид и тонкий запах овчины, исходящий от мягких полустоптанных сапожек, успокоил Маню. Она с облегчением плюхнулась на холодную клеёнку и забилась в уголок, как бабочка перед зимней спячкой. Не привлекать внимания и занимать поменьше места – вот всё, что хотелось ей в этот момент.

Поезд тронулся.

Маня совсем уже собралась свободно вздохнуть и расправить крылышки, когда рядом с ней приземлилась плотная мужская фигура. Фигура шлёпнулась рядом, хотя напротив была совершенно свободная полка! Это нашей путешественнице сразу не понравилось.

– На курорт едешь! – произнёс с удовлетворением мужчина. – Один!

Маня вклеилась в стенку. Что делать? Ответить? Промолчать? Сердечко затрепетало, как зажатый в кулак беспомощный воробьёныш.

– Один едешь на курорт первый раз! – повторил грузин и на сантиметр придвинулся к Мане. Он разглядывал её с жадным интересом, как будто перед ним была райская птица, случайно залетевшая в курятник. – Кишки лечить?

Сосед засопел, вдыхая волнующие ароматы молодой здоровой кожи, дешёвой пудры «Лебяжий пух» и духов «Серебристый ландыш», которыми благоухала тогда вся страна.

«Ландыши, ландыши, светлого мая привет…» – чихнув, запело радио голосом Гелены Великановой.

– Гоча, – представился сосед и облизнулся. – Зачем едешь так далеко? Такой молодой. Красивый. На курорте что делать будешь? Макароны кушать будешь? Кашу кушать будешь?

Гоча замолчал, предоставляя возможность оценить сказанное и придвинулся ещё на один сантиметр. Маня подобрала под себя всё, что могла и зажалась в комочек: отступать было некуда.

– Поедешь лучше со мной. Тут близко. Королева будешь. Царица! Шашлык кушать будешь, коньяк пить будешь!

– Что вы такое говорите, мужчина! – взвизгнула, не выдержав, Маня и соврала: – Я замужем!

– Замужем? – недоверчиво покачал головой сосед. – Такой молодой? Но если замужем – это нам не мешает. Это нам даже лучше. Козёл он твой муж. Такой молодой красивый кто один на курорт отпускает? Но раз он всё равно козёл твой муж, давай рога ему сделаем. Один раз ты ко мне приедешь, другой раз я к тебе приеду. В золоте ходить будешь! В мехах ходить будешь!

Он придвинулся вплотную, обжигая дыханием и шевеля усами возле самого уха. Мане хотелось ответить, сказать что-то резкое и обидное, но слова застряли в горле горячим комком – ни проглотить, ни выплюнуть. Она боялась заплакать.

Сосед, между тем, ослабил натиск. Как пиявка, насосавшаяся крови, он отвалился от жертвы и оглядел её оценивающим взглядом.

– Красавица! Клянусь! Клянусь, такой красивый никогда не видел! Такой лицо, фигура. А какой задница!

– Как вам не стыдно, мужчина? – вспыхнула Маня. – Что вы такое говорите?

– Зачем стыдно? Почему стыдно? Это радоваться надо. Гордиться надо! Такой задница… ца-ца-ца…

Манино лицо полыхало огнём, а слезинки закипали, испаряясь на щеках. За что? Почему она должна слушать всё это? Кто поможет?

Она подняла полные слёз глаза на соседа сверху. Отодвинув кепку, он посмотрел на Гочу и произнёс что-то коротко и грозно.

Гочу как ветром сдуло. Просто был – и нету.

– Он больше не придёт. Сиди спокойно.

– Ой, правда? – Маня не верила своему счастью. – Не придёт?

Спасибо! И что ж что ж вы ему сказали?

– Это тебе знать не надо, – хитро улыбнулся грузин. – Сиди спокойно, не переживай.

Всю оставшуюся часть пути Маня размышляла о случившемся. Каким ужасным оказался Гоча и каким благородным старик. Что ж он ему сказал? Почему Гоча испарился без единого слова? Ей мерещилось что-то сильное о женской чести и мужском достоинстве. Конечно! Горцы – благородные люди. Старый грузин уже представлялся ей могучим Мцыри, бесстрашным рыцарем, отстаивающим женскую честь.

Поезд прибыл на конечную станцию.

Сосед легко спрыгнул с верхней полки, готовясь на выход.

– Спасибо вам ещё раз, мужчина! Что б я делала без вас? Одно не могу понять – что вы ему сказали? – Маня умирала от любопытства.

– Это я тебе не скажу, – улыбнулся горец. – Не проси.

– Ну, пожалуйста! – Маня пустила в ход всё своё обаяние. – Скажите! Мы сейчас всё равно выйдем из вагона и я вас больше не увижу. Какая вам разница?

– Сказать? Хорошо. Только пожалеешь.

– Ну прощай, соседка. – Они вышли из вагона. – Хочешь всё же знать, что я ему сказал?

– Хочу!

– Я сказал: Иди вон отсюда. Это мой задница!

В аптеке

Надя только что закончила медучилище и по комсомольской путевке приехала работать на Север. Одна аптека на район. Зимой морозы, летом – влажность, духота, комары да мухи. Весь день на ногах. Все спрашивают одно и то же, и к концу рабочего дня голова гудит, как растревоженный муравейник.

Как-то раз, перед закрытием, зашёл военный. Молодой, красивый офицер. Вежливо поздоровавшись, спросил: девушка, у вас от комаров что-нибудь есть? Наде послышалось: от геморроя есть?

Такой молодой, – удивилась Надя, а уже геморрой… Штабной, наверно. И ответила: конечно, есть. Возьмите свечи.

Свечи? – удивился военный, разглядывая коробку. – А как же ими пользоваться?

Ой, мужчина! – вспыхнула Надя. Вот наказание! Такие вещи объяснять?! – Это же так просто. Нужно освободить свечу от оболочки и вставить в задний проход…

– Да что вы? – изумился военный. – И комары кусать не будут?!

Случай на «Огоньке»

О Новогодних «огоньках», устраиваемых преподавателями музыкально-педагогического училища, ходили легенды.

Все на них рвались. Но не всех пускали.

К огонькам готовились за год, как бразильцы к карнавалу.

Столы ломились от вин и закусок, паркет трещал от танцев и взрывы хохота перекатывались по этажам.

Сознаюсь в старом грехе: любили мы поизголяться над сильной половиной человечества. Но красиво. Мягкими лапками. Например, устраивали состязания по метанию в даль… куриного пера!

Со строгими правилами, судьями и желанным призом на горизонте – бутылью коньяка.

Коварство же заключалось в том, что каждому спортсмену выдавалось по три пера. В пылу спортивного азарта, – вспомним суровые «сухие» времена! – соревнующиеся непрерывно ссорились, выдавая бесподобные монологи: где мои три пера? У него ещё свои три пера не кончились, а он уже мои подхватил! И т. д.

Или, разбившись на команды, выбирали самого красивого, и, водрузив на стул, наряжали новогодней ёлкой – со звездой во лбу, мишурой по рукам и блеском на попе, с искрящимися шарами на ушах, в носу, в петлицах и ширинках.

История, о которой пойдёт речь, произошла на одном из таких «огоньков».

Всё шло как по маслу.

Уже отгремели тосты, прошли намеченные состязания (см выше), а всё ещё чего-то хотелось. Упарившись от танцев, все высыпали в прохладный коридор и задымили у распахнутых окон. Шутки, смех, анекдоты…

Тут меня и занесло. Ляпнула что-то ядовитое насчёт врачей.

– Ух ты, языкастая! – обиделся один из гостей. Оказался врач. – А учителя что? Лучше? Приходит недавно сын из школы…

И понеслось.

Он мне раз, я ему – два. Он мне – ах ты, языкастая, я ему – ах ты, носастый. Нос у него и правда был выдающийся. Он про школьный буфет, я – про больничный туалет, он про учительшу – злодейку, я – про врачиху-неумейку. Нас уже хотели разнимать.

И тут я ляпнула такое!

В скобках замечу, что я тут ни при чём. Это бурлило и рвалось наружу французское шампанское местного разлива в компании с чудненьким виски производства районного пищекомбината. И виски, и вискас там стряпали в одном цехе. Может, перепутали чего…

И вот произношу я свою коронную фразу.

И наступает тишина.

Носатый посерьёзнел сразу. Молча проглотил обиду и окинул меня пристальным врачебным взглядом.

– Ну подожди, языкастая. Мы с тобой ещё поговорим.

– Ой! Это где ж, стесняюсь я спросить?

– В моём кабинете. Вот придёшь на приём – там и поговорим.

– Хи-хи-хи! И по какой же специальности, если не секрет, будете?

– Зачем секрет? Кожвенеролог, – с гордостью ответил врач.

– Ой, не могу! Уж извините, но без вас я как-нибудь обойдусь!

Дело было тридцатого декабря.

Наутро просыпаюсь, иду по привычке в ванную.

И застываю на пороге.

Из громадного зеркала глядит, в моём, впрочем, халате, совершенно незнакомая мадам. И не мадам даже. А неизвестный науке гибрид.

То есть одна половина физиономии, если приглядеться, вполне может сойти за мою. А вот вторая, отделённая вертикалью носа, представляет собой хорошенькое, розовенькое свиное рыльце. Для поросёнка даже симпатичное.

Восточный глазик узенький блестит под складкой кожи. Нос пятачком. Аж хрюкнуть захотелось.

С эзотерической точки зрения всё правильно. Вела себя поросёнком – поросёнка получила. Но как обидно! Как же я пойду на новогодний бал? В Дом офицеров?!!

Я быстренько подхватилась, завесила физиономию полотенцем, понеслась в поликлинику и – бывает же такое! – врач-офтальмолог оказался на месте.

Не веря собственному счастью, разматываю полотенце, чтобы показать ему эту страшную красоту. Я спасена!

– А вы не по адресу пришли, – охлаждает мой пыл доктор. – У вас аллергический конъюктивит. Вам нужно к…

Уж лучше бы он послал меня на…!

Потому как мне что голову на плаху положить, что в пасть к тигру засунуть, что войти в кабинет к…

А только делать нечего.

…Когда я возникла в кабинете у носатого, он расхохотался так, что зазвенели игрушки на ёлке в приёмном покое.

Совершенно неприличное, бессовестное ржание – как можно смеяться над больными? – понеслось по гулким коридорам пустой в этот час поликлиники.

Вспомнив о врачебном долге, он умолкал и, надувая щёки, тужился, пытаясь загнать внутрь этот неуместный смех, но, глянув на меня, начинал ржать как молодой жеребец, впервые увидевший кобылу. Я за него даже порадовалась. Не каждый день можно так повеселиться.

Со скорбной физиономией, я ждала развития событий и изо всех сил прикусила язык, чтобы не ляпнуть: Ну что я говорила? Кто был прав? У него пациент на приёме, а он ржёт, как ненормальный…

Приступ веселья, наконец, иссяк.

Он взял мою историю болезни, полистал с сожалением.

– Рад бы вам помочь, но, к сожалению…

Я похолодела. Из носа хлюпнуло. Из глаза капнуло.

– Медицина-то у нас, как вы правильно вчера, – вернее, сегодня – заметили, слабая… вообще плохая.

– Хорошая!

– Врачи вот неумелые…

– Почему? Очень даже умелые! Советские врачи – самые лучшие врачи в мире!

– Да ну? А мне грешным делом что-то другое послышалось…

Он понаслаждался ещё немного моей вконец раскисшей физиономией и наконец улыбнулся.

– Ладно, языкастая. Не переживай! Дело поправимо. Дам тебе сейчас мази, капель, таблеток – вечером будешь как огурчик!

Носатый не обманул: вечером я и правда была как огурчик.

В летящем платье светло-зелёного шёлка, золотой полумаске и серебряных туфельках…

Мой кавалер, зелёный тоже, звенел медалями, как барбос на выставке, и шевелил усами, нашёптывая в ухо приятности и комплименты.

Проводив старый год и по-гусарски шумно встретив новый, все отвалились от столов и высыпали в прохладный вестибюль. Шутки и анекдоты полетели по залу… «Приходит ученик в школу, а учительница…» – донеслось от окна… Я по привычке навострила уши и раскрыла рот, готовая вступиться за честь мундира. И тут же закрыла. Я решила проявить на этот раз благоразумие и провести разведку, приглядевшись к знакам отличия говорящего. И не зря. Офицер, озвучивший анекдот, оказался танкистом!

Я мудро решила, что обойдусь на сей раз без боевых действий и с миром отвалила от компании.

Ну его, зелёного. Пусть живёт.

А то ещё встретимся где-нибудь на полигоне…

За сто рублей

Начало девяностых.

Ошалевший от роста цен потребитель потерял всякую ориентацию на рынке услуг и товаров. Ценники не менялись, просто время от времени подрисовывались нули. Вчера было 10, сегодня – 100, завтра будет – 1000… Никто не покупал, все ходили по магазинам и считали нули.

– Замок для гаража купил, – рассказывал приятель. – Знаешь, сколько отдал? Четыре тысячи! Раньше за эти деньги я машину покупал, а теперь – замок для гаража.

Разговор происходил во Владимире, куда мы приехали на праздник – день города. Оторвавшись от компании, гуляю, глазею по сторонам, и набредаю на палатку с таким родным, полузабытым названием: «Соки-воды»

На прилавке, опять же забытые, трёхлитровые банки с молдавским сливовым соком. И цена: 100 рублей. Я задумываюсь. Если за стакан – то это дорого. Если за банку – то дёшево, просто даром.

Продавщица подтверждает: за банку. Берите! Последние банки, больше молдавского сока не будет.

Помня о том, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке, приглядываюсь к этикетке. И вижу, что срок годности продукта истёк ещё в советские времена. Гордая своим открытием – может жизнь кому спасу – сообщаю продавщице:

– У сока срок годности истёк! – Ну… – Так я ж отравлюсь! – Так за сто рублей…

Бах и макароны

В одном из классов детской школы искусств шёл урок фортепиано.

Здесь царствовал рояль.

Его по-акульи горбатая, хищно изогнутая спина занимала всё пространство кабинета, а распахнутая пасть нацелилась на хрупкую фигурку ученицы, которая сидела перед ним, как наживка на крючке, и, нещадно барабаня по клавишам-зубам, играла концерт Баха. Учительница, Женя Коновалова, сидела рядом, и, следя по нотам, привычно отмечала ошибки ученицы.

Внезапно отворилась дверь и в сверкающем плавнике отразилась всклокоченная голова Люськи Бубенцовой. Антенны шпилек торчали из Люськиной головы, придавая ей вид решительный и осведомлённый. Плавным дирижёрским жестом она изображала что-то длинное и тонкое.

– Сама знаю, – обиделась Женя.

Вечно эта Люська пристаёт со своими советами. Ясно, что ученица затягивает темп и тонкости не хватает, но что она, сама не слышит?

– Нет, – зашептала Люська. Она скорчила сладкую рожу, громко чмокнула и облизнулась – совсем как Женин приятель, приходящий кот Вася, который бомжевал по подвалам, но ежедневно, с королевской точностью и важностью, приходил на ужин.

И тут до неё дошло: макароны!

Этот Бах со своим концертом так заморочил ей голову, что она забыла про макароны!

Женя радостно вспорхнула со стульчика и встретилась взглядом с солидным господином в завитом парике.

Бах осуждающе посмотрел на Женю.

Она села.

Отметила в нотах неверно сыгранный мордент. Сколько можно повторять, что мордент играется в сильную долю! Серия небрежно сыгранных группетто, которые, плюясь, исторгал рояль, кучерявились, закручиваясь длинно-скользкой макарониной. Нет, это невозможно слушать на пустой желудок! И чем кормить старого бомжа Васю?

Она в упор посмотрела на Баха.

Интересно, а как он питался? – вдруг некстати подумалось ей. – Ишь, какой подбородок отъел! Чтобы к каждой службе да по новой мессе… Да через год по ребёнку… На морковке с чаем не разгонишься. Ничего страшного, – решила она. – Бах ждал триста лет, когда Оля его концерт сыграет – подождёт ещё немного.

Просторный вестибюль гудел органом.

Дробный топот танцевального класса, штормовые раскаты рояля и страстный шёпот саксофона с трудом продирались сквозь бравурные звуки оркестра, что репетировал где-то наверху.

– Представляешь, – хорошо поставленное Люськино сопрано перекрывало общий гул. – Привезли ещё бельевой трикотаж. И, пока не выгрузят панталоны – не будут давать макароны.

Макаронная очередь поспешно перестраивалась за трикотажем, наблюдая, как профорг Никонова – ведущий искусствовед, историк музыки и театра, – красиво складывает стопки: белые панталоны для женщин и синие кальсоны для мужчин. Эстетика! Сразу видно – человек искусства!

Возглавил очередь флейтист и дирижёр Мамонов, оркестр которого сыпал сверху блестящие мелодии знаменитых макаронников Россини и Доницетти.

– Трико только одного размера! – предупредила Никонова.

Все поняли: брали на директора. А у него внизу – как у контрабаса, только смычка на талии не хватает. Мамонов, который голосом и ростом напоминал свой деликатный инструмент, развернул великанские штаны, приложил их к подбородку и покраснел, как крепостная девушка.

– Бери, Мамонов, – советовали из очереди, – будешь под фрак носить. Главное, манишки не надо. Прицепишь бантик – и вперёд…

Мамонов вконец раскраснелся – ну флейтист, что с него возьмёшь – и кивнул в сторону белоснежной стопки:

– Тогда вот это. На супругу Веру Степановну.

– Размер? – торопила Никонова.

Мамонов ободрился. Кокетливо улыбнувшись, он приосанился и широко развёл руками, словно собирался грянуть «тутти» всего оркестра.

Очередь заволновалась: побыстрей нельзя?

– У нас дивертисмент заканчивается! – торопили хореографы.

Никонова решила помочь. Она вышла из-за стола, и, игриво подбоченясь, повела бедром: как на меня?

Мамонов заблагоухал. Он свысока – насколько мог – глянул на Никонову, сравнивая пышные формы супруги с корявым бедром профсоюзного лидера, и задумался, ища достойный эталон. Мужчины потеснились, облегчая Мамонову досмотр.

– Ну прямо «Суд Париса!» – смущённо хихикнула Люська и задвинула свой тощий зад за тумбоподобного Горяева.

– Вот! Как у Жени! – нашёлся, наконец, Мамонов.

– Тогда пятьдесят второй! – мстительно сверкнув очками, Никонова протянула коллеге что-то длинное и белое, с манжетами до колен.

– Как это пятьдесят второй? – вспыхнула Женя. – У меня всего пятидесятый!

Мамонов глянул на часы и засуетился, ища, куда спрятать интимный предмет. Не придумав лучшего, он сунул панталоны под свитер и заспешил наверх. Из-под свитера дирижёра торчала длинная белая штанина.

– Сейчас придёт в свой оркестр, взмахнёт руками…, – ехидно прокомментировала Никонова.

– Ты погляди, новенький-то наш! – зашептала Люська, показывая на хореографа Жулина. Отбросив ложную скромность, он разглядывал на свет панталоны гигантского размера, а затем, грациозно отставив ножку, приложил их к себе.

– Супруге? – полюбопытствовала Никонова.

Жулин утвердительно кивнул головой.

– Это он своей балерине? – ахнула Люська. – У неё же… – она стиснула кулачки, изображая бёдра Жулиной. – Нет, кроме шуток, на кого он их напяливать собрался?

Она завертела головой, ловя на антенны шпилек заинтересованный шёпот коллег.

– Нет, ты погляди, мужики сейчас все панталоны расхватают! А этот-то кому берёт? – Люська имела ввиду безнадёжного холостяка, скрипача Арсения Штивеля. Обернув скрипичный гриф всё тем же интимным изделием, он бережно, как любимую девушку, укладывал скрипку на бархатное ложе футляра.

Опанталоненные коллеги перестраивались в макаронную очередь, гудевшую, как настраиваемый оркестр. С ролью дирижёра легко справлялась буфетчица Варвара Тимофеевна, неповоротливая женщина в замасленном переднике, надетом прямо на пальто. Быть или не быть? – размышляла буфетчица. То есть, отоваривать все талоны или только за текущий квартал?

– У меня за три месяца не отоварено! – волновался Жулин.

– А вам вообще, мучное нельзя! – привычно собачилась буфетчица.

– Правильно! – поддержали крепкозадые баянисты. – Балеринам не давать! Сейчас налопаются макарон, а потом в па-де-де кто их на загривке таскать будет?

Жулин встал в третью танцевальную позицию. Он выпрямил спину и грозно сверкнул очами, превратившись в злого гения Рот-барда. Сверху грянул драматический финал Лебединого озера. Все поняли, что без макарон он не уйдёт.

– Шесть кило! – сокрушалась Варвара Тимофеевна. – А как другим не хватит? Ну ладно, давай свои талоны. А мешок? Мешок, говорю, где?!

– Господа! – взмолился Жулин и развернулся к очереди. – Я забыл мешок. О, как я мог? О, как я мог забыть мешок?

Все знали, что в драматические моменты Жулин начинал говорить стихами. Коллеги сочувственно зашелестели мешочками, но лишнего не нашлось.

– Да вот же, у тебя в кармане. Разве не мешок?

Буфетчица потянула нечто белое, торчащее из жулинского кармана. Это оказались панталоны шестидесятого размера.

– Сейчас перевяжем тесёмочкой, – по-матерински ворковала Варвара Тимофеевна, – он тот же мешок и получится. В каждую штанину по три кило… супруга-то обрадуется…

Воплотившись в доброго Санта Клауса, Жулин взвалил на плечо пикантный мешок и со счастливой улыбкой отвалил от очереди.

За окном густели сумерки, когда Женя вернулась в свой класс.

Она закрыла рояль, моментально превратившийся в мирный банкетный стол персон на двадцать, положила сверху макароны и показала язык солидному господину в завитом парике. Она представила, как красиво смотрелись бы на полированной поверхности керамические миски с дымящимся спагетти и облизнулась, предвкушая сытный ужин в обществе приходящего кота Васи.

Ночью работникам школы искусств снился коллективный сон.

Арсений Штивель метался в холостяцкой постели.

Он видел себя за кулисами грохочущего овацией концертного зала. Пора было выходить, а он, холодеющими от ужаса пальцами, всё крутил скрипичные колки, наматывая на них километры скользких, отвратительно переваренных макарон.

Угретый под боком Веры Степановны, Мамонов смотрел обрывки ничем не примечательных музыкально-гастрономических снов, какие-то спагетти-Доницетти, макарони-Альбинони… Временами он чувствовал, как, навалившись, его душит слава, и он отпихивал её, ощущая под руками трикотажно-мягкую, тёплую её поверхность.

Жулин, в паре с Варварой Тимофеевной, танцевал па-де-де из «Лебединого». В воздушной пачке поверх пальто, Варвара Тимофеевна сначала грозила ему из-за кулис, затем, неловко балансируя на пуантах подшитых валенок, подплыла для финальной поддержки, он напрягся, поднимая её, и в ужасе проснулся.

Жене снился великий Бах.

Он молчал. Он лишь укоризненно покачивал головой, роняя пудру на зеркальную гладь рояля, и наблюдал за Женей с Васей, которые, урча и чмокая, ели макароны из большой керамической миски.

Анна Каренина

В одном коммунисты были правы: мы были самой читающей нацией.

Зимнее утро. На платформе подмосковного Железнодорожного жду электричку. Снизу поддувает, за воротник сыплет колючим, жёстким снегом. Внизу, на рельсах, замечаю парочку бомжей. Грубо нарушая правила безопасности и рискуя жизнью, они пересекают полузасыпаные, скользкие ряды железнодорожных путей. Мужчина, с пакетом в руках, бежит впереди, женщина трусит следом. Видно, что они уже приняли с утра, и, отоварившись в ближайшем киоске, спешат добавить. Все с беспокойством наблюдают за ними: хоть бы поезд не прошёл… Они уже пересекли главные проездные пути, когда женщина поскользнулась и упала на рельсы запасного.

Она лежала, глядя в небеса со счастливой улыбкой человека, которому нечего не жалко. Даже жизни… А ну её в болото… Пробежав несколько метров, мужчина заметил отсутствие спутницы. Вернулся, полюбовался картинкой и легонько пнул её носком подшитого валенка: ну ты, Анна Каренина, чего развалилась? Вставай!

Выборы секретаря

Комсомольская организация преподавателей педучилища была небольшой. В списках значились всего шесть комсомолок и один комсомолец, пианист Сергей Минаев. В самом начале учебного года пришлось срочно переизбирать комсомольского вожака, так как он – вожак – уходил в декретный отпуск. Проводил собрание инструктор райкома комсомола Анатолий Михайлович Перевязкин. Люська сидела за председательским столом толстая и круглая, как кукла «баба на чайник» и поддерживала обеими руками живот, который периодически подпрыгивал. – На повестке дня у нас один, но очень важный вопрос, – начал инструктор, – Выборы секретаря комсомольской организации. Перевязкин сделал паузу и по-отечески тепло посмотрел на Люську. Он любил этот взгляд. Он редко им пользовался и знал, что взгляд действует. И точно. Люська расплылась в широкой благодарной улыбке и ахнула, получив пинка от неродившегося дитяти. А нечего было за футболиста замуж выходить… Инструктор перевёл взгляд на присутствующих, продолжая излучать добро. Партия знает. Партия всё понимает! Не карающий меч, но чуткий и строгий товарищ… Ему нравилось вот так начинать собрания в небольших коллективах. В больших – нет. Особенно в рабочих. Там нужно сразу брать быка за рога, говорить в темпе и вести собрание за собой, иначе сожрут, по кускам растащут и косточки обгладают. А здесь… Девчушки перед ним сидели хорошенькие! Как с витрины. Мордашки приветливые, улыбаются, кокетничают перед ним. Ещё бы! Завидный жених… Перевязкин спохватился, глянув на часы. Он отводил на собрание полчаса. Кандидатуры – основная и запасная – обсуждены в райкоме и фактически утверждены. Подготовлен голос из народа. Голоснуть – и по хатам. Но сначала – проповедь. За чем, собственно, и шёл. – К выбору секретаря мы должны подойти со всей ответственностью. Особенно сейчас, когда партия придаёт особое значение комсомольским кадрам. Почему? Да потому, что продолжается противостояние двух политических систем – социализма, за которым будущее, и отживающего свой век капитализма. Потому что продолжается обострение идеологической борьбы. Разве противники сидят сложа руки? Нет. На каждый шаг правительства, на каждое проявление заботы о трудящихся они отвечают злобными выпадами и клеветой.

Приведу пример. Не столь давно партией была принята продовольственная программа, расчитанная на десять лет. И что же? Из-за бугра тут же раздались злобные голоса: зачем принята программа? У вас что, продуктов нет?

Вот вы, члены комсомольской организации, педагоги высшей квалификации. Что вы ответите если, допустим, кто-то из студентов спросит вас, зачем принята программа. У нас что, продуктов нет?

Комсомолки молчали, переваривая информацию. Что ответить? Что продукты есть? Что продуктов нет?

Перевязкин не ждал ответа на столь каверзный вопрос. Не для женских мозгов. Тут лбы трещали.

– А ведь на вопрос можно ответить вопросом. У нас принята не только эта программа, но и много других, например, энергетическая. Что это значит? Что у нас нет электричества? Электричества, по производству которого мы занимаем одно из первых мест в мире? Вот почему мы придаём такое значение комсомольским кадрам. Разъяснять политику партии – вот задача комсомольского секретаря. Донести цели и задачи партии до каждого комсомольца и каждой комсомолки. Быть впереди. Не бояться трудностей. А мы, со своей стороны, поможем.

Пора было переходить к голосованию.

Имелся один самоотвод, очень кстати. Неплохой он парень, Серёга, и музыкант отличный. Но с идеологией у него… Музычка западная, диски из-за бугра, анекдотики. Сейчас за это головы не летят, но поработать с парнем надо. Перевязкин сделал в блокноте пометку.

– Я думаю, что собрание примет самоотвод комсомольца Минаева, который учится на последнем курсе консерватории и в настоящее время готовится к государственным экзаменам. Ну как, товарищи? Стоит голосовать?

Комсомолки с завистью посмотрели на Минаева и увидели, как громадный камень свалился с его покатых плеч. Сергей выпрямился, расправил крылья и улыбнулся по-детски широко и радостно.

Ширина улыбки далеко выходила за рамки соответствующего моменту приличия, и Сергей поспешил погасить её, придав лицу соболезнующее выражение – мол, рад бы…

Скатившийся с Минаевских плеч камень угрожающе завис над оставшимися комсомолками. Сергей же, чтобы не терять даром времени, положил на колени портфель, опустил на него кисти рук и занялся мысленной проработкой равелевской «Паваны», которую готовил к экзамену.

В очереди на заклание первой была Светка. Что сказать? Сейчас проголосуют – и… Светкино сердечко трепетало под тяжёлым комсомольским значком. Она собиралась замуж. Это не было тайной. Тайной было другое. То, что заставило Светкиного жениха, лейтенанта Вооружённых Сил, побежать в ЗАГС с заявлением в зубах. А как упирался! Тайна росла, собираясь стать явью, и ей уже приходилось ловить на себе заинтересованные взгляды.

– Не буду скрывать, мы с товарищами обсудили возможные кандидатуры. – Перевязкин в упор посмотрел на Светку, и сердечко ахнуло, провалившись в желудок. – Но выбор за вами. Какие будут предложения?

– Я предлагаю кандидатуру Светланы Сорокиной! – раздался голос из народа.

– Я не могу! – подскочила Светка. – У меня тоже…

– Что тоже?

– Самоотвод! Я тоже…

– Что?

– Беременна! – выпалила Светка и плюхнулась на стул. Кровь стучала в висках, а щёки пылали. Что она наделала? Ведь собиралась до свадьбы молчать…

– Беременна? – опешил Перевязкин. Вот чёртова кукла! Не могла предупредить? Был же разговор…

Собрание расцвело улыбками и зашуршало, обсуждая новость: так их, гусаров, на лету ловить!… молодец, Сорокина, покажи им, отомсти за всех нас… а Светик-то наш… из молодых да ранняя… в тихом болоте… Инструктор поставил вопрос на голосование, и самоотвод Сорокиной был принят единогласно.

Оставалась запасная кандидатура. Нужно провести её во что бы то ни стало. Без сюрпризов! Хватит на сегодня.

– Позвольте тогда мне, как инструктору райкома комсомола, курирующему данное учебное заведение, предложить свою кандидатуру. Маргарита Чижене!

– А я беременна!

– Что?!

– А что? Что странного? – Ритка нахально посмотрела в глаза инструктору, но не смогла подавить горестный вздох: беременность была её заветной мечтой. Однажды аист уже нёс им с Павликом ребёночка в клюве, но не донёс, и Ритка собиралась всерьёз заняться этим вопросом. Только секретарства тут не хватало…

Возникла внушительная пауза, во время которой все пытались осмыслить ситуацию. Ребёночка Ритке все от души желали.

Осталось всего три кандидатуры! Необсуждённые, непроверенные… Выбирать вслепую? Когда партия придаёт такое значение комсомольским кадрам? Перевязкин старался скрыть под улыбкой растущее раздражение. Не зря он недолюбливал женские коллективы. Куда проще с механизаторами или строителями. Там могут крепко сказать и даже послать подальше, но вопросы решают по-деловому. А с бабами. Пока гладишь по шерсти – мурлычут. Как против шерсти… На собрание впору вызывать гинеколога.

Затянувшуюся паузу прервало неожиданно мощное сопение Минаева и краткое «ох» сдающего полномочия секретаря. Глубоко погрузившись в проработку параллельных аккордов – этих хитрых, по-импрессионистски пустых и одновременно весомых аккордов – Сергей забылся и воссопел неожиданно громко, со страстью, Люська же, красная как рак, воевала с младенцем. Сейчас пнёт ещё разок и хлынут воды при всём честном народе…

Из оставшихся кандидатур наибольшую симпатию вызывала Тамара Божко. Но вот фамилия… Секретарь Божко? Это надо было обсудить с первым.

– Ольга Глухих?

– Я беременна…

Врёт поди, но это к лучшему. Её видели в церкви.

– Наталья Ляхова?

– А я как все… А что? Запрещается?

Бабы, суки… В строй бы вас, рожей в траншею! Перевязкин не мог поверить, что в такой ситуации оказался именно он. Лучший инструктор! Опытнейший оратор, которого привыкли посылать на самые трудные участки, в горящие коллективы, зная, что в любой ситуации он сможет повести собрание за собой! Впервые он понял, что водят его. В буквальном смысле. За нос.

Долго бушевали страсти в маленьком коллективе учительской комсомольской организации. Давно истекли отведённые на собрание полчаса, и ещё полчаса, и ещё…

В результате долгих обсуждений, споров, сравнения сроков, семейных положений и моральных качеств, на ответственный пост секретаря комсомольской организации был выбран единственный её член, который никак не мог находиться в состоянии беременности. Сергей Минаев.

Шампунь от перхоти

На рынке в Покрове.

Поздняя осень. Холодно. Сверху – мокро, снизу – грязно. Снежная пыль задувает в глаза. По базару тащится лысоватый мужичонка. Он ищет шампунь от перхоти, рекламу которого видел по телевизору.

Следом плетется бездомный пес – огромный, лохматый, со свисающей клочьями рыжей шерстью. Мужичонка плохо ориентируется в товаре и подходит к лотку, где торгуют товарами для собак. Оба – покупатель и пес – вопросительно смотрят на продавщицу.

– У вас есть шампунь от перхоти?

– Конечно, есть, – отвечает продавщица и с сочуствием смотрит на пса, который, воспользовавшись остановкой, остервенело чешет брюхо. – Есть, гражданин, но вам не только от перхоти нужно. Вы посмотрите: у вас и шерсть повылазила, и глазки слезятся, и блохи, смотрю, совсем замучали…

Рыбный день

Для собраний педколлектива было отведено особое место в сетке расписаний: четверг, после обеда.

Этот же день был объявлен «рыбным» в системе городского общепита.

Совпадение этих фактов привело к тому, что у преподавателей, как у собак Павлова, с годами выработался условный рефлекс, и все судьбоносные решения, касающиеся жизни коллектива, вызывали у них привычную отрыжку и изжогу, столь естественную после употребления минтаевой ухи, жареного хека, котлет «Дружба», в которых хитроумные повара пытались подружить рыбу с мясом неизвестного происхождения, и селёдочного винегрета, запитого плодово-ягодным киселём.

Наташа любила собрания.

Она приходила пораньше, забивалась в уютный уголок у батареи и «отпускала себя на волю», стараясь ни о чём не думать и созерцать.

Актовый зал понемногу заполнялся.

Педагоги группами возникали в дверном проёме и растекались по рядам, как воды Сыр-Дарьи по арыкам.

Первые ряды принадлежали солидным, заслуженным педагогам. Они внимательно слушали ораторов, вносили дополнения и голосовали единогласно. За их широкими спинами прятались классные руководители. Стараясь не шуршать, они украдкой заполняли классные журналы, и, подсчитывая в уме процент успеваемости, смотрели в потолок, забывали аплодировать и голосовали невпопад. Самые тёплые места, – а им были последние ряды у батареи, – занимала молодёжь. Она нахально жевала жареные пирожки с хеком, воплощая в жизнь радостный призыв у раздачи – «быть здоровым, сильным, смелым хочет каждый человек, и ему поможет в этом рыба серебристый хек», – и провоцировала новый приступ изжоги у собравшихся.

Занятая созерцанием, Наташа не заметила, как на соседнем стуле приземлилась Нинка-секретарша. И эта с хеком!

– Нет, ты глянь! – тихо хрюкнула Нинка и ткнула в пространство масляной ладошкай с завёрнутым в промокашку пирожком. – Да не туда. На сцену посмотри!

А на сцене, прямо под новым, гигантских размеров лозунгом утверждающим, что «Партия – это ум, честь и совесть нашей эпохи» рассаживалась руководящая тройка предприятия: парторг, профсоюзный лидер и директор.

Под словом «ум» уселась парторг Валентина Ивановна, кроткая и пугливая женщина. Главным её достоинством было полное отсутствие вышеуказанного качества, что не только не мешало, но даже помогало успешно проводить в жизнь политику партии, читай: указания директора.

Под словом «честь» сидела увядающая блондинка Ангелина Степанована, умная женщина и знающий педагог. Но давала всем подряд. А под словом «совесть» разместился сам директор, старый взяточник.

– Уважаемые товарищи! – заблеяла Валентина Ивановна. – Нам с вами выпала большая честь. Нам поручили выдвинуть кандидатом в депутаты городского совета нашего уважаемого руководителя, директора педучилища Клюева Игоря Петровича.

Успешно озвучив первый пункт, парторг перешла ко второму:

– Какие будут предложения по выдвижению кандидатур?

– Я предлагаю кандидатуру нашего уважаемого руководителя… понеслось с первого ряда.

Собрание покатило по накатанным рельсам.

Одной рукой Наташа голосовала, заранее соглашаясь со всеми решениями, а другой писала письма. Чтоб время не терять. Ответить матери было труднее всего. Учёба! Это была главная, неосуществлённая мечта матери. По окончании десятилетки она блестяще сдала экзамены в Омский медицинский институт. А через неделю началась война. Мама была старшей дочерью в семье. Выбора не было. Учись, доченька, учись… всю жизнь твердила мать. Выучилась… И что? Пять лет в общежитии. А в общежитии жизнь какая? Общественная. Личной нет.

«Наташа, – писала мать. – Твоя очередь на получение квартиры подойдёт через пятнадцать лет. Ты думаешь, что получишь квартиру, заработаешь денег, купишь мебель, – и начнётся жизнь. А ведь жизнь идёт сейчас…» Вот ведь умеет мать задеть самое больное. Вроде бы мягкими лапками… Впрочем, мать интересовало всё, и, чтобы не касаться больных вопросов, Наташа начала писать об уроках, зачётах, экзаменах…

Взрыв хохота потряс собрани.

Наташа подняла глаза. У трибуны стояла уборщица тётя Таня. Держась за веник, похожий на разорённое воронье гнездо, она угрожающе потрясала им – и пыль тучами оседала на плечах заслуженных педагогов.

– А я никого не боюсь! Ни критики вашей, ни самокритики.

Как любая уважающая себя актриса, тётя Таня сделала паузу, а руководящая тройка расцвела улыбками: полюбуйтесь-ка этой стихийной народной силой, этой бесстрашной революционеркой. Вот вам и критика кстати!

– Ага, – наслаждалась вниманием тётя Таня. – А то поищите другую за семьдесят рублей веником махать.

– Татьяна Ивановна, – отозвался директор, – вам известно, что тарифные ставки утверждаются министерством и мы не вправе…

– Да не про деньги я! – уборщица ткнула веником в директора.

– Вы тут всякое умное говорите, а веником таким разве можно убирать? Смешно вам? А у меня четыре этажа. Пять туалетов.

– И есть преподаватели…

Зал умер. От тёти Тани можно было ожидать всё.

– Есть преподаватели…

Напряжение в зале росло, а потрёпанный веник превратился в карающий меч. Уж если тётя Таня припечатает…

– Есть преподаватели, которые не смывают за собой в туалете! Хотите скажу – кто?!

– Нет!!! – разом выдохнуло собрание.

– Татьяна Ивановна, мы завтра же решим все ваши производственные вопросы, – занервничал директор, – и, я думаю, премию по итогам соцсоревнования – никто не будет возражать?

– Нет!!! – ещё более единодушно завопили присутствующие.

– И мою отдайте, и мою! – доносилось с разных концов зала.

Такого единодушия не помнило собрание. Решение занесли в протокол, а тётя Таня, довольная, покрасневшая, как пиявка, насосавшаяся общественной крови, отвалила от трибуны.

Так, на неожиданно бодрой ноте, как в баховской прелюдии, закончилось собрание.

Экскурсия в театр

Молодой человек, вы уходите?

А вы за кем? А он? А она? А оно? Спасибо. Значит, я буду за ним держаться. А вы держитесь за мной. Нет, вы держитесь за мной, а я – за дедушкой, потому что молодой человек уходит.

Как это я здесь не стояла? Как это я… вы сами здесь не стоите. Не стоите, и всё! Я вас тоже не видела! Я за этими итальянскими макаронами уже полчаса… Как не макароны?! Вы же сказали, что здесь выбросят итальянские мака… да что вы говорите?!!! Махровые халаты!!! Девушка! Есть сорок четвёртый размер?.. а сорок шестой?.. а сорок восьмой?.. а пятидесятый?.. только пятьдесят второй… а вы уверены, что это итальянский? Ах, ивановский… так бы сразу и сказали… Выпишите мне. Какая вам разница, может, я на вырост беру. Отложите вон тот, в полосочку. Как простыня? А халаты? Закончились… так бы сразу и сказали… Давайте простыню, что ж, я зря стояла?

Женщина, подождите! Можно вас спросить? Вот странная… да постойте же, не бегите, я так быстро не могу! Я только спросить хочу! Где вы макароны брали? Их свободно дают или по карточке москвича? Свободно? По три метра в одни руки?! А во вторые? Ой, простите, женщина, ну вы так быстро бежите, я не поняла, в одну руку можно три метра и во вторую тоже, или обе руки считаются как одна? Спасибо. Спаси… ой, подумаешь, какие нервные, уже ответить по-человечески нельзя.

Пустите меня… Пустите, не нужно мне в этот отдел. Да не стою я здесь, дайте выйти! Не знаю, за кем вы стояли, говорю, не за мной! Ну и что – похожая спина! Говорю – не моя. Нет, у меня моя сейчас, а за которой вы стояли, была не моя. Помогите! Караул!! Милиция!!! Сами такие, на себя посмотрели бы! Девушка! Можно мне примерить… ой, простите. У вас же на спине не написано. Ну хорошо. Бабушка, дайте мне примерить вон те туфли. По приглашениям? Так пригласите меня! А при чём здесь загс? Мне замуж не надо, мне туфли надо! Хорошо, отложите, я сейчас сбегаю, до скольки у вас загс? Ах, жених… Молодой человек, вам нравится этот костюм? Мечта? Не расстраивайтесь, бежим скорее в загс! Да при чём тут жена? Вам костюм нужен или нет? Так разведитесь! Девушка, до скольки у вас суд работает? Отложите нам туфли и костюм, мы сейчас… Что?! У вас паспорта нет?! Что ж вы мне голову морочите со своим костюмом?!

Театр… Хорошо-то как! Люсь, а наши где? Уже сидят? Сумки в автобусе? Колбаса бы не испортилась. Сколько действий в спектакле? Одно? Ну, за одно не испортится. Пьеса современная, быстро закончится. Прошлый раз на Островского взяли билеты, помнишь, у всех куры попортились? Я вообще классику меньше люблю.

Бабуля, программки по чём? По сколько в одни руки? Как это – хоть сколько? Непорядок… И без талонов? Без приглашений?! Без прописки?!! С ума сойти… Одно слово, театр. Люсь, пошли, сядем, ты прямо вприсядку идёшь, а руки по паркету тащатся. Неудобно. В зеркало глянь! Это мы с тобой, подруга. Что, не узнала? Ну австралопитеки…

А всё ж люблю я в театр ездить! Без культуры – как? Столько событий, впечатлений! Такое увидишь! Такое… кое… ко… хр-рррр…

Блинчики по-покровски

Возьмите сетку, авоську, литровую банку, дюжину мешочков и положите всё это в сумку на колёсиках. Купите билет до Москвы и также положите его в сумку. Смажьте колёсики жиром, а виски – тигровой мазью. Не забудьте капли валерианы или пустырника (по вкусу).

Через три часа займите очередь за мясом, так как именно мясной фарш является традиционно любимой начинкой для русских блинов.

Мяса вам, скорее всего, не хватит.

Не огорчайтесь! Пройдите в молочный отдел.

Займите сразу три очереди: за сыром, творогом и в кассу. Не переживайте, если творога вам также не достанется. В этом случае мы советуем приготовить начинку из мягкого, нежирного сыра. Если последний кусок сыра исчезнет перед вашим носом, сделайте открытые блинчики и полейте их сметаной (если хватит).

Теперь займёмся овощами.

Ходите по торговому залу с равнодушным видом, не упуская из виду дверь подсобки. Будьте бдительны: конкурент не дремлет! Не прозевайте момент появления контейнера с капустой! Нужно быстро, в два прыжка достичь его и схватить самый лучший, без гнили и плесени, кочан. Возможно, конкурент вцепится в тот же самый кочан. Деритесь до последнего! Если в результате борьбы кочан не треснет и не развалится на мелкие кусочки, – значит, он отличного качества и иделально подходит для начинки. Не забудьте зелень и морковь.

Не стоит тратить время на поиски сахара. Его дают москвичам по предъявлению паспорта с пропиской и справкой на наличие отсутствия сахарного диабета. Поэтому, не теряя времени, встаньте в очередь за плодами сахарной свёклы. Следуя древней российской традиции, вы сможете сварить сахарный сироп в домашних условиях, и, не дожидаясь процесса кристализации, охладить его до комнатной температуры – это съэкономит вам массу времени.

Теперь, когда блинчики почти готовы, нужно правильно разместить продукты. На дно сумки сложите овощи, сверху поставьте молочные бутылки, затем решётки с куриными яйцами. Не перепутайте! В авоську сложите молочные продукты, а в сетку – кондитерские. Свяжите сетку с авоськой в узел и перекиньте через плечо.

Через три часа замесите тесто, напеките блинов и начините их мясом, творогом и овощами (или тем, что досталось). Полейте блинчики сметаной, сладким сиропом, и, горячими, подавайте на стол.

Попробуйте! Домашние скажут вам спасибо!

Как вас теперь называть?

В тот год акции моего здоровья несколько пошатнулись, но, едва оправившись от очередного «больничного», я спешила в Москву, в театр Евгения Петросяна.

Евгений Ваганович – щедрая душа – не жалел для меня времени. Я слушала его часами, открыв рот и напоминая себе время от времени фразу великого Райкина: закрой рот, дура…

Евгений Ваганович готовит сюжет обо мне в своей телепередаче «Смехопанорама» и, обсуждая детали, говорит:

«Наташа, ты, как писатель… Тебе, писателю…». Наконец, я не выдерживаю:

– Евгений Ваганович, пожалуйста, не называйте меня писателем!

– Почему?

– Чехов – писатель. Толстой – писатель. А я?!

– Хорошо, Наташа но ты, как драматург…

– И драматургом не надо! Что я – Шекспир?

– Но как тогда мне назвать тебя в передаче?

– Скажите просто: литератор.

– Тогда – как Ленин.

– Почему?

– Ленин в графе «род занятий» писал: «Литератор».

Право на очередь[1]

Я требую, чтобы в Конституции РСФСР была принята следующая статья: КАЖДЫЙ ГРАЖДАНИН ИМЕЕТ ПРАВО НА ОЧЕРЕДЬ!

Очередь ругают. С ней борются.

Её пытаются растворить в в огромных аквариумах универсамов, расчленить в «Столах заказов», спрятать в спецзалах распределителей. Спрашивается: зачем?

Столичный житель может пойти в театр. В цирк. В ресторан, на худой случай. Житель провинции может пойти только в очередь. И, стоя в ней, не возмущается, ибо сознаёт, что она заменяет нам цирк и театр, ипподром и агитпункт, фарс, трагедию и комедию одновременно.

О, Шекспир! Зачем ты не родился в нашем городе? Ты б увидел, как местный Отелло душит у прилавка бедную Дездемону. Ты б описал кровную вражду семейств, не поделивших квартиру и трагедию влюблённых, расставшихся навек из-за прописки.

Давайте будем объективны: разве нет в очереди ничего положительного? Раньше как было: придёт хозяйка в магазин и с равнодушным видом, не затратив душевных сил и эмоций, совершит надоевший, пошлый в своей обыденности акт купли мыла. Скрипки не поют в её душе. Восторг не заполняет сердце. Ей не хочется удочерить продавщицу. Мысль её спит, потому что она не знает научно обоснованной нормы расхода мыла на один помывочный метр кожи. А сейчас? Постоит, конечно, но обратил ли кто внимание на это буйство эмоций, пиршество языка, на здоровый дух конкуренции, исходящий от очереди? «Так ведь и заставят нас радоваться каждому куску», – произнесла женщина, прижимая к груди упаковку мыла и всё возлюбленное человечество вместе с ним.

Разве не стала очередь фольклорным элементом? А, став им, разве не нуждается в защите? «Если очередь – значит, что-то дают» – вот он, сгусток народной мудрости. С ней связаны и новые приметы: если в очереди стоят дети – значит, дают мороженое, если мужчины – лезвия, если женщины – всё остальное.

Сердце обливается кровью, когда видишь, как гибнет очередь. Государственные мужи, как видно, поняли, что очередь – лишь следствие, а причина – товар. Решили бороться с причиной.

В нашем городе давно нет очередей. Как в Америке. В магазине простор. Прилавки сияют незапятнанной свежестью. Продавщицы от скуки улыбаются. Подходи спокойно к любому прилавку, бери что хочешь. Хочешь – «Буратино» за полтинник, хочешь – соль или спички. Не хочешь? Ну и не бери. У нас свобода выбора. Как в любой цивилизованной стране.

А так защемит иногда стосковавшееся по коллективу сердце! Так захочется врезаться в густую, спрессованную ожиданием массу и, спросив крайнего, выяснить, что дают, и обсудить достоинства товара, и визит президента, и подробности недавнего пожара. И, потолкавшись час – другой, на собственной шкуре ощутить, что у нас действительно сложилась небывалая в истории общность – советский народ. Что у нас давно стёрлись грани не только между городом и деревней, рабочими и интеллигенцией, но также между мужчиной и женщиной – ибо какая разница, кто сел на тебя и на ком лежишь ты, если осталось только пол-ящика?!

Я хочу в очередь. Дайте мне это право!

Пусть я потрачу время. Пусть мне не хватит. Пусть этот пылесос мне вовсе не нужен, так как за неимением ковров и диванов пыль не живёт в моём доме: ей некуда сесть. Но я должна иметь право постоять за ним, если мне этого так хочется!

Я мечтаю встать в очередь:

– на холодильник

– на путёвку в Японию

– на детский велосипед

Кто за этим последний? Я за вами!

Не скрою: детские велосипеды у нас недавно были. Для ветеранов и инвалидов. Но я знаю: мой племянник тоже захочет на нём покататься. Их пока нет – ни племянника, ни велосипеда, но, в отличие от последнего, малыш появится точно в срок, согласно законам природы. Вот я и хотела бы встать за велосипедом заранее. Пока дитя родится, пока на горшке своё отсидит, ходить-бегать научится – глядишь, и очередь подойдёт. Кто скажет, что это неразумно?

Предки в очереди знали толк. Дитя ещё до рождения записывали в гвардию. Не худо б возродить традицию. Главное, культурно: подают молодые заявление в ЗАГС и тут же, без всяких проволочек, будущее дитя во все очереди записывают: на пелёнки, ванночку, мотоцикл, свадебный костюм… что ещё ему, паршивцу, понадобится? Пусть сразу привыкает! А то что ж это получается? Приходит сестра, мать будущего племянника, в ателье. Хочет заказать широкое, соответствующее положению, платье. Врать не буду – обслужили её культурно, видят же, беременная женщина. Сесть даже предложили и по-доброму, с улыбкой, объяснили: приходите через пол-годика, примем ваш заказ. А если б она вовремя подумала и пионеркой ещё записалась на такое платье? Была бы проблема? То-то же. Если б соседка до свадьбы записалась в очередь на ясли, пришлось бы теперь молодой маме дома сидеть? Им место в следующей пятилетке обещают. Куда хочешь потом сына отдавай: хочешь – в школу, хочешь – в ясли согласно очереди. Соседка сама воспитательница, но сидит дома, потому что в садике группа закрыта: нет няни, медсестры и воспитательницы. Они дома с детишками сидят.

Я должна иметь право встать в очередь на жильё, если у меня его нет! Думаете, это просто? Дудки! Проживите в городе три года, тогда и вставайте. То есть в жилье я уже сегодня нуждаюсь.

И право на него у меня есть. А вот права на очередь нет. Потому что в Конституции не записано. Вот я и предлагаю принять в Конституции новую статью: КАЖДЫЙ ГРАЖДАНИН ИМЕЕТ ПРАВО НА ОЧЕРЕДЬ!

В тумане

Создаст же Бог такое чудо!

Сентябрь. Влажно падают листья.

Ранним утром я плыву на работу. Плыву, разгребая руками туман, такой густой, что его можно зачерпнуть ложкой. Туман щекочет нос и падает пеленой на глаза, и я отвожу его рукой, как паутину. Плыву в тесном тоннеле кленовой аллеи, образовавшей круг замкнутого пространства: внизу – сплетение корней, вверху – ветвей, по сторонам – стволы деревьев. В середине – я. Ёжик в тумане. Легко-легко и нереально. И хочется чуда. Ну хоть немножечко!

Туман впереди загустел, уплотнился и из него соткалась, вылепилась, выплыла, как Афродита из пены морской… белая лошадь!

Совсем кино! Сейчас появится медвежонок и мы начнём считать звёзды…

Мы встретились. Лошадь была сказочно хороша. Она так приветливо и кротко глянула на меня, что я не удержалась и сказала: здравствуй, лошадь!

Лошадь кивнула, соглашаясь. Потом развернулась и пошла рядом со мной. Наверно, ей тоже хотелось чуда. Может, она шла и мечтала чтобы кто-нибудь сказал ей «здравстуй, лошадь»?

И вот плывём мы с ней в тумане близко-близко, ноздря к ноздре, и нам очень хорошо. Мы молчим, но мыслим сообща, что вот, мол, как хорош мир Божий и как хорошо брести утром в тумане и в хорошей компании. Доходим до ворот педучилища. Я говорю ей «спасибо» и «до свидания». Лошадь возражает и протискивается вместе со мной. Мы заходим во двор, цокая по асфальту. Сворачиваем к музыкальному корпусу. В окнах – ошарашенные физиономии: ой, смотрите… Мы доходим до крыльца. Я ставлю на крыльцо ногу, а лошадь – копыто. Меня охватывает беспокойство: через десять минут начинается лекция по методике музыкального воспитания, всё же это не очень удобно – прийти в аудиторию с лошадью. Как сказать ей, чтобы не обидеть?

Но разве нужно что-то объяснять о такому совершенному созданию? Она и не собиралась идти дальше, просто проводила до крыльца. Лошадь покивала головой и тихо что-то пробормотала, как выдохнула. Наверно, она сказала «спасибо» и «до свидания».

Вечно живые

Несколько лет назад я лежала в кардиологической клинике г. Владимира.

Больница – не самое веселое место. Но не терять же даром время? Я учила английский и писала юмористические рассказы.

Как раз в эти дни проходили выборы в Государственную Думу. В соответствии с законом о выборах РФ, к нам в отделение пришли представители избиркома. Составили списки. Раздали бюллетени.

За процедурой выборов наблюдала одна выздоравливающая – въедливая старушонка, предъявившая мандат наблюдателя от Компартии РФ.

Выборы закончены. Председатель комиссии оглядывает зал:

– Ну что, товарищи, все проголосовали?

– Все… – нестройным хором тянем мы.

– А вот и не все! – возражает старушка. – Реанимация не голосовала.

– Может, не стоит? – засомневался избиркомовец.

– Еще чего! – отрезала старая коммунистка. – Пока живые – пусть голосуют!

Юбилей профессора

Мединститут. На кафедре офтальмологии празднуют юбилей любимого профессора. Студенты приготовили сюрприз: красочную стенгазету и фотографию-коллаж: огромный человеческий глаз, а внутри зрачка – фотография профессора. Красиво, умно и со вкусом. Растроганый, профессор берёт ответное слово, благодарит студентов, и напоминает:

– Спасибо, дорогие ученики! Вы несказанно меня порадовали. Особенно фотографией. Но не забывайте, что у моего друга, профессора-гинеколога, тоже скоро юбилей…

Сны о загранице

Я всё про заграницу.

Про то, как все попасть туда стараются. Всё это от незнания! Вы вот, например, знаете, что всякая заграница на картинке в сто раз лучше смотрится, чем на самом деле? А главное – ностальгия. Страшное дело! Я всё это на себе испытала, потому и говорю. И обхожусь теперь без путёвок. Зато везде была: в Китае, Франции, Алжире. Во сне, конечно. А что? Мне нравится. «Клуб кинопутешествий» вечером посмотрю, журнал «Вокруг света» полистаю, закрыла глаза – и полетела!

Одного не пойму: почему во всех этих странах я всяким паскудством занимаюсь? С чего мне приспичило в Лондоне, на берегу матушки-Темзы семечками торговать? Уселась с мешком прямо на мосту. И что интересно: по-английски ни бум-бум, а туда же:»Ледиз энд джентльменз, плиз вам семечек!» И холодно мне, и стыдно перед англичанами – семечки-то у меня грязные, мусор один, у меня кот на них всю зиму спал, – а остановиться не могу. «Плиз вам семечек!» Так всю ночь прокукарекала, пока мешок не продала. А в Париже?

Зашла, помню, в магазин. А там платьев понавешано! И все с приветом. Одно – крапивный мешок. Это для любителей острых ощущений. Другое – ещё лучше. Тонкое, прямое, всё насквозь светится, а на пупе огромный глаз нарисован. И подмигивает. Крапивный мешок, думаю, я и сама свяжу на досуге. От козы Машки сколько крапивы остаётся?

А вот с глазом на пупе – этого у нас в Покрове точно нету. Как мигну глазом – все женихи мои! Но если по-английски я хоть одну фразу выучила – плиз вам семечек-то по-французски и этого не знаю. Объясняла, как могла, пальцем тыкала и в результате купила лыжный костюм нашей же, покровской швейной фабрики. В палец толщиной, с начёсом и на манжетах. И вот иду я с этим костюмом и реву на весь Париж.

А всё ж один раз я действительно за границей была. Ещё по комсомольской путёвке в Югославию ездила. Тогда меняли на всю поездку тридцать рублей. Хитро это было придумано! Это чтобы ходил человек по загранице и страдал. Чтоб слюной исходил возле ресторанов. Чтоб в музее не на картины чуждых художников пялился, а думал, куда ему последний динар потратить: то ли пива попить, то ли в туалет сходить. А нечего вдали от родины жизни радоваться! Да только не придумалось ещё такого закона, чтоб наш человек трижды его не обошёл. Мы всё с себя попродавали! Умельцы умудрялись гостиничные полотенца на рынке толкать. Другие с собой привезли ложки-матрёшки, икру, сигареты. У одного комсомольца были ржавые часы, которые, если их потрясти хорошенько, тикали минут десять. И вот стоял он на рынке и тряс часами. Главной задачей было – смыться после продажи, пока они ещё тикают. Пока тикают – тикать!

И я туда же.

Не успела день в Белграде прожить, как попалась на гнилую удочку коммерции. Была у меня в гардеробе единственная юбка, но зато замечательная: тонкая, ажурная, оборки в три ряда! Я сама её из простых катушечных ниток связала. И сразу заметила, что второй такой юбки во всём Белграде нет, потому что все на меня оглядываются и пальцем показывают. А в универмаге цыганка пристала: продай да продай юбку! И предлагает хорошие деньги: триста динаров. Это три рубля по-нашему. Я бы рада отдать, да как же я без юбки-то останусь? Она и говорит: добрэ, дам я тебе сто динаров и впридачу куплю джинсовую юбку, в ней и пойдёшь по холодку. Зашли в примерочную. Я юбку сняла, отдала, а цыганка пошла за юбкой.

И – пропала! И вот стою я в примерочной час, стою два и вижу, что магазин закрывается и мне предлагают освободить помещение. Я погоревала, конечно, да только думаю: ну и что? Мы всю жизнь без штанов но в шляпе. Не привыкать! Блузка есть на мне? Есть! И, главное, комбинашка красивая. Праздничная. В ней ещё мама замуж выходила. Я поясок кожаный из сумочки достала, подпоясалась, и, как ни в чём не бывало, вышла на улицу.

Смотрю – никто и внимания не обращает. Как будто у них так положено, чтобы дама в одном белье по городу расхаживала.

А, между тем, устала. Денегто на автобус нет.

Добрела до какойто площади, прислонилась к фонарному столбу и стою, платочком обмахиваюсь. По сторонам огляделась – вижу, у других фонарей тоже девушки стоят, и, что интересно, одеты точно как я. Тоже в одном бельишке. Чудно! И вот стою себе под фонарём, отдыхаю, смотрю – подходят ко мне двое. Один – жирный такой господин, седой и в белых штанах. Другой – молоденький и чернявый. Руку мне жмут, улыбаются. Ну, я ж не дикарка какая-нибудь. Тоже улыбаюсь, знакомлюсь – Люся, мол. Но ведут они себя загадочно. Мне смешно. Старый всё молчит и щёки надувает, квасится, а молодой трещит без умолку. Я ничего не пойму и только слышу два знакомых слова. Одно – динары, а другое – интересное такое слово, которое на всех языках звучит одинаково. И вот, когда у меня в голове эти слова соединились – вот тогда я всё и поняла! Аж вспотела сразу. Сказать-то ничего не могу, потею от возмущения, а старый, между тем, одной ручкой молодому сто динаров отдаёт, а другой по комбинашке меня оглаживает. Маминой! Тут я уж не выдержала и как заору! «Ах ты, – ору, – скотина старая! Думаешь, раз я, простая советская учительница, стою без гроша под фонарём в одной комбинашке, так меня за сто динаров купить можно?!» Меня цена тоже возмутила. И – хрясь ему по физиономии. Это я, конечно, не подумала. У них, оказывается, не положено, чтобы дамы своих клиентов почём зря по роже колотили. Это мне чернявый объяснил, когда догнал в подворотне.

Разозлилась я – не передать! Мне уж плевать, что я в одной комбинашке и с фонарём под глазом. Я уж и туфли сняла до кучи. Шлёпаю босыми пятками по Белграду и почём зря заграницу эту проклятую крою. Чтоб так издеваться над человеком! Чтоб за сиротское своё жалование, за свои же кровные денежки, которые пять лет копила, такой позор принимать! Иностранцы поганые.

И так мне сразу домой захотелось!

Так вспомнилась мне и хатка моя кособокая, и палисадничек малиновый, и ребятушки-поросятушки, которых я на чужих людей бросила. И так проняла меня эта самая ностальгия! До соплей. Ой, хоть криком кричи, хоть волком вой посреди Белграда – домой хочу!

Вот вам и заграница.

Это на картинке красиво, а как попробуешь… Так что я сама туда ни ногой и вам не советую. Мне во сне путешествовать гораздо больше нравится. И что интересно – во сне не мучает ностальгия. Жаль только, что вместо того, чтобы по музеям ходить, я там всяким паскудством занимаюсь. А почему? Кто знает…

Жертва перестройки

Хватит глядеть на заграницу! Хватит им завидовать!

Особенно дамам тамошним. Я их – жалею!

Неприспособленные они. Случись что – вымрут в одночасье, как мамонты.

Ну что они могут, эти изнеженные мисс или фройляйн?

Кредитные карточки вынимать да розовым пальчиком на кнопочки давить? Это все умеют. А ты попробуй жить, ежедневно решая: где взять деньги и что на них купить? где достать продукты и как похудеть? Как одновременно стоять в трёх очередях и при этом числиться на работе?

Я бы посмотрела, как какая-нибудь мадемуазель с Монмартра приспособилась к нашей действительности. Взять бы её просто для интереса, запихнуть в автобус, когда народ, как чумной, с работы ломится, сетку с помидорами второй свежести на шляпу ей поставить да поддать сзади, чтоб лучше утрамбовалась. Ну, и что от вашей парижанки останется, кроме шляпки?

А что они умеют?

Спросите итальянскую синьору: она хоть пару варежек для своего синьора свяжет? Остановите американочку где-нибудь в Нью-Йорке, в районе сорок шестой улицы, и спросите: скажи-ка, миссис, как сварить сыр в домашних условиях, если из продуктов у тебя только соль, а до ближайшего супермаркета сто километров? Представляю, что она ответит…

А взять английскую леди?

Она, может, трижды леди, и газон у неё двести лет в одно и то же время подстригается, и она знает, как один бифштекс тремя вилочками кушать, но спросите её: как из старых кальсон своего сэра сшить себе новую юбку? Как подушку постирать и пылесосом её высушить? Как тем же пылесосом одновременно размораживать холодильник, сушить дочке волосы и комаров с потолка собирать? Тут главное дырки не перепутать – под какую дочкину голову совать, а под какую – комара. Я думаю, что весь какой-нибудь Берн или Цюрих обойди – не дознаешься, как из жидкой и кислой, трижды разбавленной сметаны за одну всего ночь сделать густую и вкусную?

А я – знаю.

Потому как я не просто женщина. Я – продукт длительной селекции, результат многочисленных опытов. Надо мной, как над мухой-дрозофиллой, семьдесят лет экспериментировали и вывели такую породу женщин, что нас хоть на Луну без скафандра, хоть на дно морское без батискафа – выживем! И не просто выживем, а уют наведём, клопов-тараканов повыведем и через час у нас в кастрюльке забулькает. Я на мужчин наших смотрю и удивляюсь: с такими женщинами реформы завалить? Да вы, любезные, в самом начале, как перестройку эту затеяли, объяснили бы, что надо перестроить и как. И шли бы себе пиво пить, честное слово, больше толку было бы. Не зря говорят, что рыба гниёт с головы. А баба – с мужика.

Ну ладно, у себя мы как-нибудь разберёмся.

А вот подруг зарубежных спасать надо. Им, представьте, не разрешают вволю, как мужчинам, работать! Разве у нас так? У нас, пожалуйста, хочешь – работай, не хочешь – всё равно работай. Но это не значит, что у нас ограничена свобода выбора. Свободу нам дали давно, когда объяснили, что свобода – это осознанная необходимость. Осознай, что это необходимо: дневная смена на работе, вечерняя – дома, ещё ночная вахта с мужем – и свободна! И, впихнувшись в раздутое брюхо автобуса, стоя на одной ноге, и то чужой, судорожно вцепившись в уплывающую от тебя сумку, ты задохнёшься от свободы, потому что поймёшь, как это необходимо!

Разве выдержат это худосочные леди?

Неприспособленные! Как я утром из дому выхожу? У меня всё продумано. Юбка такой длины и ширины, чтоб, с одной стороны, на хвост не наступили, с другой – чтоб ногу на подножку было удобно задрать. Пуговицы проволокой прикручены, шляпа – на тесёмке, очки – на цепочке. Взгляд – соответствующий. Мне ж приятно сознавать, что ничем меня не возьмёшь. Ни лаской, ни грубостью. Ни ценами, ни дефицитом, ни суверенитетом – ничем. Меня государство и так и эдак на зуб пробует, на прочность ломает, и ничего. Живу.

За себя я не боюсь.

А вот зарубежным подругам сочуствую. И очень их жалею. Объяснить им всё надо. И помочь – немедленно.

Зарисовки с натуры

Верёвочка

На площади перед баней торгуют «с колес» куриными яйцами.

Народ хватает по три решетки. В баню вбегает потный мужчина в распахнутой дубленке. Он беспомощно оглядывается по сторонам и обращается к кассирше:

– Девушка, дайте мне веревочку!

– Какую?

– Любую. Мне только яйца перевязать!

Чехову и не снилось

В конце восьмидесятых мы с подругой приехали в Таганрог на курсы повышения квалификации преподавателей музыки. Поселились в общежитии, сдали документы и отправились за покупками.

Обежав пол-города и не найдя в нём ни чая, ни сахара, ни кофе, мы впали в полное уныние. Как можно представить жизнь без этого? Местные жители получали всё по талонам, а мы входили в разряд бесталонных, хоть и не бесталанных приезжих. Если учесть, что вода в городе так же была большим дефицитом, то жизнь нам представилась совсем чёрной, что подтверждали немытые с утра руки… Решили поехать на рынок. Мы тряслись в пустом троллейбусе, без всякого энтузиазма глядя по сторонам. И вдруг подруга вскрикнула: «Смотри: Чай! Сахар! Кофе!» Мимо проплывала роскошная вывеска с написанными крупно желанными словами. В неописуемом волнении мы соскочили с мест, дождались остановки, и, сшибая прохожих, понеслись назад. Добежали, и, задыхаясь от возбуждения, прочли:

«ЧАЙ. САХАР. КОФЕ и другие колониальные продукты.

Музей «ЛАВКА ЧЕХОВА»

Не съедим – так хоть посмотрим, – решили мы. Купили билеты, осмотрели экспозицию и, облизнувшись на красивые коробки, вернулись в общежитие. С тех пор я неоднократно предлагала подруге пойти пошарить насчёт сладкого, но она всякий раз любовно посылал меня: а ну тебя в музей.

Зарисовка четвёртая: в больнице

Вечно живые

Я лежала в кардиологической клинике г. Владимира.

Больница – не самое веселое место. Но не терять же даром время? Я учила английский и писала юмористические рассказы.

Как раз в эти дни проходили выборы в Государственную Думу. В соответствии с законом о выборах РФ, к нам в отделение пришли представители избиркома. Составили списки. Раздали бюллетени. За процедурой выборов наблюдала выздоравливающая – въедливая старушонка, предъявившая мандат наблюдателя от Компартии.

Выборы закончены. Председатель комиссии оглядывает зал:

– Ну что, товарищи, все проголосовали?

– Все… – нестройным хором тянем мы.

– А вот и не все! – возражает старушка. – Реанимация не голосовала.

– Может, не стоит? – засомневался избиркомовец.

– Еще чего! – отрезала старая коммунистка. – Пока живые – пусть голосуют!

Утро в больнице

Утро в неврологическом отделении.

Ночь была трудной: многие больные затяжелели, поступили новые. Молоденькая медсестра, похожая на колокольчик в своём туго перетянутом белом халатике, делает утренние инъекции. Даже бессонная ночь не способна испортить прелесть юного лица, и, ожидающие очереди больные невольно любуются ею.

Шаркая тапочками, в процедурную вползает очередной пациент. Новенький. С трудом разогнувшись от скрутившей поясницу боли, он поднимает глаза на медсестру и, крякнув от неожиданности – красота-то какая! – протягивает листок с назначением. Прочитав листок, медсестра кивает на кушетку:

– Больной, ложитесь.

– Куда?

– На живот.

– На чей?!

На приёме у диетолога

С трудом отдышавшись от переноса собственных килограммов, в кресло усаживается внушительных размеров дама и начинает жалобы:

– Доктор, помогите! Что мне делать? Я набираю вес. Я не могу отказаться от сладкого. Я сахар ем – ложками!

– Ложками? хм… тяжёлый случай. А вы попробуйте – вилками…

В клубе кожевников

В зрительном зале клуба кожевников было мрачно и сыро, и как-будто накурено, хотя никто не курил. От свежевымытых досок деревянного пола тянуло дождиком. Зрители сидели в пальто и шубах и многие, не боясь простуды, сняли шапки.

Наконец на сцене возник режиссёр.

– Друзья мои! – с жаром начал он. – Наш театр далёк от развлечения. От созерцания. Пустого времяпрепровождения.

Мы предлагаем вам спектакль-диалог, спектакль-размышление. Не только нравственные проблемы, но и реальная жизнь, повседневность – да, друзья мои! – голос режиссёра поднялся на высшую ступеньку пафоса – Жизнь, настоящая жизнь!

Конфликтные ситуации, замешанные на повседневности и пропущенные через призму высокого искусства стали содержанием нашего спектакля, в котором немалую роль играет голос зрителя.

Он вытер сопревшую лысину, поправил очки и продолжил:

– Спектакль не прост по форме. Экспериментален. Частые обращения героев к зрителям – по сути приглашения к диалогу, который, мы надеемся, возникнет по окончании спектакля. Пьеса задевает за живое. У нас были случаи – режиссёр доверительно улыбнулся – когда дискуссия возникала не после! – внушительная пауза и поднятый указательный палец подчёркивали важность момента – а во время спектакля.

Зал ошарашено молчал. Где-то в посёлке тоскливо взвыла собака, а в фойе прогремела ведром уборщица.

– Это что ж, – спросил, наконец, самый смелый из зрителей, молодожён Витька Жуков, – по ходу действия говорить разрешается?

Витька первый раз был на людях с молодой женой и потому вёл себя нахально.

– Ну, говорить – режиссер сложил на животе пухлые ручки и ласково улыбнулся, – может, не стоит, но, если во время представления возникнет стихийный диалог о реальных ценностях жизни – мы будем его только приветствовать. За дело, друзья!

Режиссёр принял аванс в виде вежливых аплодисментов, раскланялся и исчез за кулисами.

С первых же реплик стало ясно, как глубоко и тайно влюблён рационализатор Саша в красавицу Валю. Она собирается замуж за начальника, который на корню губит рацпредложения и занимается приписками. Видя наплевательское отношения начальства к научно-техническому прогрессу, Валя разочаровывается в нём и возвращает ключи от квартиры и машины, которую начала уже понемногу водить.

Зрители вежливо слушали, а один раз даже засмеялись, когда Валя, в порыве негодования, подошла к окну и с шумом его распахнула. Это символизировало порыв к новому, но… подоконник предательски зашатался, стенка скособочилась и Вале пришлось, рискуя жизнью, подпереть её плечом, пока с той стороны декорацию не подперли отнятой у уборщицы шваброй. В ответ на протестующий вопль уборщицы послышался угрожающий шип режиссёра – и спектакль покатил по накатанным рельсам.

Ударной сценой была финальная, происходившая в квартире начальника, куда Валя пригласила голодного Сашу, чтобы по-матерински его накормить и ободрить. Чемодан с Валиными вещами и стопка книг ожидали у выхода.

Героиня достала из холодильника каральку краковской колбасы и хрустальную салатницу, полную свежевымытых, в искринках изморози, овощей. Зрители вытянули шеи, разглядывая плоды невиданого деселе разноцветного перца, огурцы и помидоры.

– Настоящие! – ахнули в первом ряду.

– Сами вы настоящие. Муляжи. – прошипели во втором.

В холодном воздухе по-весеннему запахло огурцами.

– Я же сказал – настоящие! – обрадовались в первом.

Внимание зрителей сосредоточилось на кончике ножа, которым, как кистью, создавался натюрморт, достойный голландцев. Из невзрачной каральки возникла полоска нежно-розовых и мокрых, как пятачки молочных поросят, кружочков колбасы. Хрустнул под ножом огурец-переросток, брызнули кровью томаты, зажелтели полоски перцев, и зелёно-розовая, сияющая сметанной вершиной Фудзияма была перенесена, под одобрительные возгласы зрителей, на середину стола.

– Артистка! – ахнул Жуков и ткнул в бок жену: учись, мол.

Раздражённый начальник и счастливый Саша, позабыв разногласия, захрустели огурцами.

– Вот и до правды жизни добрались, – мрачно пошутили на галёрке.

Зал оживился. Режиссёр не врал: спектакль задел за живое. Не отрываясь, все следили за начальником, который гонял по тарелке последние бусинки горошка, готовясь к финальному монологу. Кто-то неделикатно чмокнул. Возникла пауза, и Валя спросила, обращаясь не то в зал, не то к Саше: ещё?

Саша нерешительно глянул в зал. Видно было, что он хочет ещё.

– Давай, – шепнула молодая Жукова и ласково глянула на мужа. – Пусть покушает.

Обрадованная героиня застучала ножом, а влюблённый Саша откашлялся и открыл рот, чтобы начать свой сильный монолог.

– Сметана-то московская? – неожиданно громко спросил вконец обнаглевший Жуков.

Смутившись, Валя показала банку.

– Наша! – ахнули в зале. – Только в театре и увидишь.

– Ага. – поддержали с балкона. – Чтоб на сметану посмотреть, билет купить надо. Саша закрыл рот. – Колбасу-то не в железнодорожном брали? – послышался голос Жуковой тёщи. – Тише вы! – зашумела галёрка. – И так не видно! – А что, пусть скажут. – интеллигентный мужчина поднялся со своего места и снял шапку. – Нам всё говорят: не хлебом единым. Но без хлеба тоже не может человек.

Директор хлебозавода подпрыгнул от возмущения и завопил по-бабьи звонким голосом:

– Как вам не стыдно, товарищ? Вам что, хлеба не хватает? Единственный продукт, который всегда есть в продаже!

– Валя, давай уйдём отсюда! – гаркнул, наконец, Саша. – Как ты можешь сидеть за этим столом?

– Ишь какой, – осуждающе загудели со всех сторон. – Наелся колбасы и пойдём, говорит. Сам-то её прокормишь? Такой красавице сколько всего надо… Скажи лучше, где продукты брал. Если в дежурном, то мы ещё успеем. Актёры ошалело глядели в зал. Из-за кулис выпорхнул режиссёр. – Друзья мои! Высокое искусство не ограждает нас от проблем повседневности. Но – возвысьтесь! Оторвите глаза от стола вашего! Нравственные проблемы – вот что волнует нас в этом спектакле.

– Вот и я говорю – безнравственно это, – подал голос клубный сторож. – Одни икру ложкой кушают, а другие на хлебе сидят.

Не дожидаясь окончания сцены, пунцовая, как помидор, Валя схватила чемодан и рванула со сцены. Следом, не выходя из образа, важно прошествовал начальник. Воспользовавшись заминкой, Саша нацепил на вилку последний кружок колбасы. – Я ж говорил – в дежурном магазине. Как раз перед спектаклем машину разгружали. – Поторопитесь, граждане, скоро закрывают…

Через минуту зал был пуст.

Жизнь наша…

Витька приподнялся в постели и прислушался. За стеной тихо шваркала швабра, сестра-хозяйка свистящим шёпотом отчитывала кого-то за простыню… тихий час.

Пристроившись на край тумбочки, он вытащил тетрадный лист, авторучку и задумался.

«Заведующему горторгом. Заявление.

Прошу три ящика водки…»

Простой процесс ведения ручкой по бумаге отнял последние силы. Он откинулся на подушки. Пустая, как яичная скорлупка башка, уже не болела, но обида так крепко держала у горла, что не давала дышать.

Стоило ли переться с того света?

Приподнявшись на локтях, он глянул в мутное больничное зеркало и покрыл тихим матом жуткую, в нашлёпках пластыря башку. Бледные уши, как наспех припаянные кастрюльные ручки, гляделись чужими на кое-как отскобленной, в швах и скобках, черепушке.

Башка – чёрт с ней. Заживёт. Но три ящика водки! Костюм! Галстук! Витька застонал, перечисляя потери. Он лежал, распластавшись, и не ушами даже, а всеми оголёнными нервами ощущал знакомые звуки: вот отшваркала швабра в конце коридора, вот простучала каблучками-копытцами дежурная врачиха и следом хлопнула дверь.

Теперь – никого! Только медсёстры да нянька. Выждав ещё немного, он встал, накинул тёплый байковый халат и перемахнул через подоконник своё лёгкое, бесчуственное от вливаний тело.

В приёмной горсовета было тихо.

Поток посетителей давно иссяк. Лишь настенные часы шуршали минутами да главный, в своём кабинете, бубнил по телефону. Витька вошёл не сразу. С минуту постоял у дверей, собирая мысли, которые не держались в разбитой черепушке. Пробежав глазами график, висевший на двери «Кабинет советской работы», узнал, что советская работа проводится ежедневно с девяти до двух. Без всякой цели поднял глаза на доску объявлений:

«Городской пищекомбинат оказывает населению дополнительные услуги:

1. Рытьё могил.

2. Установка памятников…

«Едрическая сила! – ругнулся Витька. – А пироги им кто стряпать будет? Могильщик с лопатой?»

С этим и переступил порог приёмной.

Хорошенькая секретарша, котороя собственноручно оформляла документы на его, Витькины, похороны, лишь ахнула и осела снежным сугробом, когда мимо прошлёпала, загребая просторными больничными портами, жутковатая фигура бывшего одноклассника. Витька отыскал нужную дверь, коротко стукнул: можно? Потом поздоровался, и, не дожидаясь приглашения, уселся у краешка сверкающего моря полированого дерева, на дальнем конце которого громоздилась внушительная фигура заведующего горторгом товарища Завражного.

Завражный писал, не поднимая головы. Наконец поднял тяжеловатый взгляд – и вздрогнул.

– Здравствуйте, товарищ…

– Алиханов буду.

– С промбазы? – наугад спросил Завражный.

Витька развалился в кресле, заложив ногу за ногу и поигрывая драным шлёпанцем – ему нравилась та жутковатая роль, которую приходилось играть в последнее время.

– С того света я.

Псих, – догадался Завражный. – Как же он прошёл, зараза?

– Ольга Александровна, – он нажал кнопку переговорного устройства, – кого вы ко мне направили?

– Не направляла я его. – последовала пауза, и, сквозь сдавленный всхлип: – Алиханов это. Покойник. От окна потянуло холодком, звякнула форточка, и пронзительный холодок огладил ледяной ладошкой вспотевший затылок Завражного.

Он помолчал. Потом спросил бодренько: – Ну и как там? На том свете? – А нормально. Весело. Птички поют. – Птички, значит. Это хорошо, что птички. А к нам-то по какому поводу? Он пробежал глазами заявление: