Читать онлайн Иду на урок. Повесть о современной школе бесплатно

Как я стала городской

Кто в учениках не бывал, тот учителем не будет

Римский философ Боэций

Глава 1. КАК Я СТАЛА ГОРОДСКОЙ

1

Мама очень хотела сделать меня логопедом. Прямо загорелась этим желанием, когда Сергеевна, её старая знакомая из Стрелки, стала рассказывать про свою дочку: и работает-то она до обеда, и учеников мало, и зарплата чуть ли не директорская. Отчим, когда услышал, тоже стал поддакивать, хотя раньше советовал всё-таки лучше податься на врача:

– У нас терапевт получает полтинник с лишним, так не вижу, что урабатывается. Ну, а логопедом, поди ещё проще: сиди и детям язык показывай. Если у нас в садике или школе место есть, то всегда можно сюда вернуться.

– Или в городе пускай остаётся. Закрепится там, замуж выйдет… – у мамы были немного другие мечты. – А профессия хорошая, как раз для таких терпеливых, как Настька.

Я слушала их, как обычно, не споря: всё равно не переубедишь. Но в душе понимала, что они сильно переоценивают мою терпеливость. Да, я могла часами ковыряться на грядках, перебирать вёдра смородины, без напоминаний убирала в стайке за курами и кроликами, – но это потому, что понимала: Маринка с Пашей ещё мелкие, бабушка старая, и, кроме меня, больше некому помогать. За уроками я всегда сидела долго, и мама думала, что я тщательно делаю всю домашку, но на самом деле я расправлялась с ней за полчаса, а потом просто читала то, что было интересно.

А интересны мне были биология и литература. Биологичка, которую мы с одноклассниками звали просто Зоя, и русичка Борисовна одно время даже ревновали меня друг к другу. Я ходила и в эколого-краеведческий кружок, и в литературную студию. В кружке мы и составляли гербарий, и смотрели в микроскоп на всяких инфузорий, и делали для жителей Новоангарска плакаты с призывом беречь природу (хотя мусор с берегов Ангары всё равно приходилось убирать нам самим). Но меня в биологии больше всего волновал фундаментальный вопрос: откуда всё появилось? Когда нам в десятом классе рассказали про первичный бульон, ещё долго, зачерпывая ложку супа, я представляла, как в древнем океане длинные молекулы белков сворачивались в шарики, притягивали к себе воду и жиры, и становились протоорганизмами. А потом Зоя призналась, что опаринская теория бульона уже устарела, и современные учёные думают, что жизнь зародилась не в первобытном супе, а в грязевых котлах вулканов. А, может быть, и где-то ещё.

Эта неопределённость почему-то сильно расстроила меня. Оказалось, что на свой главный вопрос биология не даёт ответа. Литература была уверенней, и в одиннадцатом классе я окончательно прилепилась к Борисовне. Она не сомневалась в том, что Достоевский дал ответ – даже несколько ответов – на то, кто такой человек и зачем он живёт. Учительница убеждала меня, что я обязательно полюблю «Братьев Карамазовых», но настоятельно советовала не читать их раньше, чем мне исполнится двадцать лет.

– А Бунина ты вообще поймёшь не раньше пятидесяти, – грустно улыбалась Борисовна, покачивая головой.

Я сильно привязалась к ней за последний год школы. С виду она была обыкновенной поселковой тёткой, как моя мама или наши соседки: держала кур, гусей и кроликов, раз в месяц ходила в парикмахерскую краситься в неизменный тёмно-рыжий цвет, в выходные смотрела слезливые фильмы по каналу «Россия-1». Муж у неё работал в ГОКе, как почти все мужики из нашего Новоангарска, умеренно выпивал и ловил рыбу сетями. Но, когда Борисовна говорила о литературе, она преображалась. Она становилась существом из другого мира. Хотя, как я понимаю, Борисовна отчасти им и являлась. Когда она была молодой, они с учениками ходили в палаточные походы, читали у костра стихи и пели песни под гитару. Сейчас всё это казалось странным. Слушать и смотреть что хочешь теперь можно было по интернету (кабель у нас проложили пару лет назад), палаток и ночёвок в полевых условиях мои одноклассники вообще не понимали. А я немного завидовала старым ученикам Борисовны и думала о том, что, наверное, родилась не в своё время.

– Людмила Борисовна, – сказала я ей на выпускном ближе к утру, когда музыка стихла и все стали потихоньку расходиться, – я хочу стать как вы, учителем.

– Не дай Бог, – устало выдохнула она.

А через несколько секунд возразила сама себе:

– Хотя у тебя получится…

В городе я подала документы на два факультета пединститута: на филологию и, как уговаривали мать с отчимом, на логопеда-олигофренопедагога. В приёмной, где брали логопедов, сидели парень с девушкой, оба в шортах и футболке. Я очень удивилась, что они так одеваются в стенах университета и, наверное, посмотрела на них с осуждением, потому что эти принимающие сказали:

– Вы уверены, что хотите к нам?

– Совсем нет, – ответила я.

– Да, подумайте ещё, потому что к нам поступить легко, а учиться трудно.

Через несколько дней я забрала оттуда документы. На филфаке устный экзамен прошёл на ура. Я уже была уверена, что поступлю, и спокойно ждала, когда вывесят списки, как вдруг в город неожиданно приехала мама. Идея моего поступления на филфак пединститута вдруг показалась ей ужасной:

– Ты знаешь, что про пединститут люди-то говорят? – кричала она, уже как-то упустив из виду, что логопедический факультет находится в этих же стенах. – Да его в народе зовут – ликбез! Говорят, что туда только те поступают, кто больше никуда не смог пройти! А знаешь, сколько ты после него будешь получать?

Я оставалась невозмутима: с самого детства привыкла к таким взбрыкам от мамы. Вечно наслушается кого-то и впадает в истерику.

– Не знаю, – ответила я. – А тебе-то кто сказал?

Мама растерялась:

– Как кто? Семёновы, у них же дочка в педе учится… Но хотя бы на математике… Женщины тут около общежития разные…

Я решила следовать своей обычной тактике: согласиться, а потом сделать всё по-своему. Подавая документы в госуниверситет (тоже, конечно, на филфак), я спросила у приёмной комиссии главное:

– Скажите, пожалуйста, а после вашего факультета я смогу работать учителем?

Молодая женщина в строгом костюме уверенно ответила мне:

– С руками оторвут!

– Тогда зачисляйте меня, – я протянула ей результаты ЕГЭ.

2

Списки поступивших вывесили первого августа. Когда я увидела свою фамилию – Инякина – среди тех, кто прошёл на бюджет, то радости почему-то не было. Было простое чувство: совершается то, что должно совершаться. А ещё усталость от шумного, суматошного города, и желание поскорее вернуться домой.

Мама была не слишком довольна моим поступлением, но перед людьми, как положено, хвасталась:

– Настька поступила на вышку. В городе, наверное, останется. Сможет статьи в интернет писать, отзывы на фильмы оставлять, или на радио работать. Или даже в телевизор попадёт, журналисткой будет!

Отчим (я всегда звала его дядя Лёша) принял новость о том, что я поступила на другой факультет, куда спокойнее. Главное, поступила – и хорошо. Сам он несколько лет работал в ГОКе фрезеровщиком четвёртого разряда, и считал, что главное – иметь стабильную работу с нормальным доходом и официальным трудоустройством, чтобы уверенно смотреть в завтрашний день. И спорить с ним, в общем-то, было не о чем. С тех пор, как мама сошлась с дядей Лёшей, мы стали жить намного лучше: сделали дома ремонт, купили моторку и трактор, обзавелись мебелью и даже за одеждой стали ездить не в свой магазин, а в Енисейск. На людях мать всегда хвалила мужа и говорила, что цены ему нет. Да его и вправду было не в чем упрекнуть: не пьёт, работает, заботится о ней – чего ещё надо? Честно говоря, объективно он был лучше моего родного папы, которого убили в пьяной драке, когда мне шёл десятый год, а Маринке – шестой. Ко мне и сестре дядя Лёша относился хорошо, и постепенно я начала к нему тянуться. Но тут как раз родился Киря, долгожданный первый сын у отчима, да и у мамы, и вся любовь, как полагается, досталась ему, младшему.

Все, кто вместе со мной окончил одиннадцатый класс, поступили – одни в Енисейский колледж, другие в красноярские техникумы и вузы. Самые амбициозные пошли в аэрокосмическую академию на заочку или на платку, потому что (по их словам) проскочить на бюджет в год нашего выпуска было практически нереально. Я поздравила с поступлением всех, кто тоже приехал домой на остаток лета и, честно говоря, хотела, чтобы кто-нибудь из ребят искренне порадовался за меня. Но друзей как таковых в классе у меня никогда не было, поэтому пришлось услышать только стандартные вежливые слова. Я училась хорошо, меня уважали, просили списать и не задирали, но всю дорогу считали слегка не от мира сего.

Конечно, я заглянула в школу к своим учителям. Борисовна и Зоя поздравляли меня, но даже в их приветливых словах мне слышалось какое-то недоверие, будто они сомневались, что я в самом деле стану их коллегой. Школа была пустая, гулкая, остро пахла краской. Пройдя по пустым коридорам, я впервые со всей отчётливостью поняла, что больше сюда не вернусь, и от этой мысли захотелось плакать.

Легко мне было только с детьми. Маринке исполнилось уже тринадцать, она корчила из себя взрослую, а Кириллу было только шесть, и он ещё не вполне понимал, что скоро я уеду из дома на долгих четыре года. Погода стояла жаркая, я бегала на речку вместе с ним и другими ребятишками, брызгалась с ними, купалась, плавала в лодке до острова. Ходила с ними за лесной смородиной, за прячущимися в высокой крапиве шампиньонами.

– Одних шпиёнов принесла. Что с ими делать-то мне? – беззлобно проворчала на меня бабушка, мама моего покойного родного отца, когда я в конце августа зашла её проведать.

– Других грибов не было, баб, – развела я руками, улыбаясь, и удобно устроилась с ногами в старое широкое кресло.

Я не сразу заметила, что бабушка не одна: из летней кухни вышла её соседка и приятельница, маленькая, сухопарая татарка – мама уважительно обращалась к ней «тётя Соня», а остальные обычно звали «Соня Петровичева» по отчеству её уже покойного мужа.

Тётя Соня спросила меня, куда я поступила учиться.

– На филфак, – ответила я, сомневаясь, что она знает такое слово.

Бабушкина подруга и вправду на секунду задумалась, а потом спросила:

– Это чё, философия, что ли?..

Я не стала пускаться в тонкости и попросту объяснила:

– Учителем буду.

– А-а, – задумчиво кивнула тётя Соня. – Знаешь, учитель – это должен быть человек святой.

– Как это?! – поразилась я.

– Ну как… Он всё же остальным не ровня. Вот мы можем где-то обмануть, и матюгнёмся, и возьмём, что плохо лежит. Так? Так. Простому человеку это всё можно. А учителю… Учителю нельзя.

– Почему это? – взялась спорить моя бабушка.

Тётя Соня сердито поглядела на неё:

– Она ещё спрашивает! Разве не так раньше было? К учителю все со своими бедами ходили. Помнишь, Макаровы-то у нас работали? И выслушают всех, и бумажку помогут справить, и с ребятами занимались как хорошо.. Всем были пример.

– А я так смогу? – мне ужасно захотелось, чтобы она ответила «да».

Но тётя Соня вернула своему лицу обычное отстранённое выражение.

– Да я откуда знаю, – сказала она.

– Да ладно, Сонь! – махнула рукой моя бабушка. Пример, святой… Наболтала тут. Это уже давно всё не так. Работа как работа, да и всё.

– Ну, щас не так, – примирительно согласилась тётя Соня. – А в молодости нашей, не спорь, было так. Когда в Горевке только начали руду добывать…

– Ну, тогда, Сонь, время другое было…

Я снова физически ощутила боль от того, что мне угораздило родиться в какое-то «не то», унылое, безгеройное время, и теперь я обречена на бессмысленную, отупляющую жизнь, которая ещё неизвестно, где хуже, – тут, в родном посёлке, или в чужом многолюдном Красноярске.

Первого сентября две тысячи четырнадцатого года я плакала, сама не зная отчего. Может, потому, что пришлось уехать из привычного, знакомого Новоангарска. Или потому, что в свои семнадцать всё ещё не вполне понимала, кем мне быть и чему посвятить жизнь. А, может, просто потому, что напрочь забыла номер аудитории, в которой должны были поздравлять нас, первокурсников филфака, и провела полтора часа в обществе будущих химиков.

Но потом всё пошло так славно, что я и не могла себе представить. Сказать, что учиться мне понравилось – значит не сказать ничего. Я зачитывалась пропповской «Морфологией волшебной сказки», хохотала над «Кубышкой» Плавта и от души жалела Софоклову Антигону, скрупулёзно водила карандашом по карте в поисках границ диалектов, восхищалась гениями Гумбольдта и Сепира, которые считали, что люди, говорящие на разных языках, и мыслят по-разному.

Я читала запойно: пока было тепло – на лавочке в парке, с наступлением холодов – в торговом центре. В общаге я старалась проводить поменьше времени, хотя соседка попалась довольно спокойная, а в бытовом плане вообще не оказалось никаких проблем – общежитие было практически новое, светлое, красивое. Мама, приехав навестить меня, первым делом обеспокоилась, есть ли на общей кухне хорошая плита. Плита имелась даже лучше, чем у нас дома, был и холодильник, доставшийся от прежних поколений студентов. Но я готовила редко и вообще старалась свести бытовые заботы к минимуму. Мне с лихвой хватало их дома – два летних месяца нужно было тяпать, поливать, полоть, обрезать ветки, собирать ягоду, пока до неё не добрались дрозды, помогать маме солить огурцы и закатывать салаты. Да ещё заниматься с Кириллом, который должен был пойти в первый класс, но ещё не умел читать.

Буквы в Кириной голове путались, играли в догонялки. Слово из двух слогов он ещё мог прочитать без запинки, а что-нибудь типа «ребёнок» мог произнести и как «ренёбок», и как «берёнок». «Палка» у него могла превратиться в «плаку», работа – в «рабту». Я поговорила насчёт него с Борисовной. Она сказала, что Кириллу всегда будет трудно читать, но дальше всё-таки пойдёт лучше.

– Как тебе, нравится учёба? – спросила она.

– Да, – ответила я совершенно искренне.

– А тренироваться на живых детях вы когда будете? – вмешался Киря. – Или сперва на роботах?

Я засмеялась:

– На каких ещё роботах?

Братик был серьёзен:

– Ну, сначала, наверное, нельзя к живым детям подпускать, когда пойдёте на урок. Надо на андроидах поучиться.

Людмила Борисовна улыбнулась и сказала Кириллу, что, слава богу, и учеников, и учителей никогда не заменят механизмы. Она обняла меня и пригласила на четвёртом курсе обязательно устраиваться на практику в родную школу, а не в какую-нибудь городскую.

3

Я же ещё не знала, захочу ли вернуться домой, и даже не была уверена в том, что действительно стану учителем. Девчонки с нашего курса в школу вообще не стремились. На первых курсах они подрабатывали в кафе официантками, разносили рекламные листовки, торговали косметикой «Эйвон». Потом стали писать обзоры и отзывы на книжки и фильмы, отправляли свои заметки в газеты, сочиняли рекламные тексты. В рекламе однажды попробовала себя и я, когда однокурсница Алинка однажды без всяких предисловий сказала:

– Слушай, Настя, а почему ты не займёшься копирайтингом? У тебя же хороший слог.

Она выдала мне ТЗ – технические задания, по которым нужно было составить рекламный текст про какой-то магазин чешского фарфора. Я посмотрела фото на сайте и написала как можно красивее. В том духе, что без этого фарфора у вас и дом не дом. Сама я отнеслась к своим сочинениям очень иронично, зато Алинке, к моему огромному удивлению, они понравились. Она озадачила меня написанием рекламных статей о ремонте холодильников и телевизоров.

– Так это для меня тёмный лес, – возразила я. – Если только с отцом посоветоваться…

– Ну что ты, не понимаешь, как надо делать, – со снисходительной улыбкой ответила Алинка. – Берёшь тексты из инета, рерайтишь их – слова местами переставляешь, прогоняешь через «Антиплагиат», и готово. Цену нормальную платят.

Платили и правда неплохо – сто рублей за тысячу знаков. Но вскоре я бросила это дело, с ужасом представив, что вот такой ерундой мне придётся заниматься всю жизнь. Меня тянуло совсем не к этому.

В книжках по лингвистике я читала про великие открытия, в русских летописях и романах Гюго – про великие события, в трагедиях древних греков – про великие характеры. А в жизни великого и героического было удручающе мало, – всё только мелкая и скучная обыденщина, поиски акций в магазинах, перемыванье костей соседям по общаге, мамины жалобы по телефону на сердце, погоду и цены.

Я хотела подвига, хотела посвятить себя чему-то великому, отдать себя всю людям, как горьковский Данко из рассказа «Старуха Изергиль». Вслух, естественно, об этом никому не говорила. Только надеялась в глубине души, что однажды встречу такого человека – хотя бы одного, с которым смогу без страха поделиться своими переживаниями, которые копились во мне, начиная уж не знаю со скольки лет. Конечно, я завела дружбу (скорее, приятельство) с несколькими девчонками, ходила с ними в бассейн, в кино, гулять в парк или на Театральную площадь. Одна из них как-то пригласила меня поиграть в команде «Своей игры», где четверо участников – все, кроме моей подружки, были парни из военно-инженерного института. Один из них мне очень понравился, и казалось, что это взаимно, однако после нескольких прогулок по набережной он неожиданно прислал мне такую эсэмэску:

– Настя, ты очень хорошая девушка, но давай останемся друзьями. Ты просто слишком умная для меня, тебе нужен кто-то другой.

На несколько секунд я впала в ступор, а потом начала истерически смеяться. Пережить подобное в одиночку было сложно, и я излила душу другой подруге – тусовщице Катьке, которая уж точно знала толк в парнях. Катька, которой я не раз помогала с контрольными и курсаками, посочувствовала мне от всей души и дала совет:

– Ты правда слишком умно говоришь. Парни этого не любят. Я уже давно знаю – они любят, когда их слушают. А ты, наверное, начала этому своему рассказывать что-нибудь про Циолковского или Блока…

– Как ты поняла? – моему удивлению не было предела.

Я в самом деле однажды стала говорить этому парню про то, как однажды Циолковский увидел выписанное на звёздном небе слово «Рай», и загорелся мечтой полететь в космос.

– Догадалась… – вздохнула Катька. – Послушай меня: в другой раз познакомишься – поменьше говори. Лучше вообще молчи. Улыбайся такая и кивай. Короче, соглашайся с ним. Это они очень, очень любят, – Катька сладостно-мечтательно улыбнулась пухлыми губами.

Катюхе нельзя было не поверить, но соглашаться с её правдой мне как-то не хотелось. Я снова с головой ушла в учёбу. К концу третьего курса моя память напоминала старую флешку, где можно было отыскать что угодно, хотя приходилось порой основательно порыться в папках. Я не была идеальной студенткой – наоборот, иногда забывала дома тетради, опаздывала на семинары, не делала вовремя задания – но на экзаменах и зачётах всегда откупалась знаниями и сдавала всё на пятёрки. Если какой-нибудь реферат казался мне скучным, я писала его спустя рукава, едва ли не методом «копировать – вставить». Преподаватели слегка ругали меня, заставляли переделывать, но всегда относились ко мне благосклонно. Честно говоря, я была у них одной из любимых учениц. Да и они казались мне очень приятными людьми, особенно трое – завкафедрой языкознания Алексей Петрович и преподаватели русской литературы Сагунова и Кириллов.

Я любила бродить по городу, кататься на автобусах в любых направлениях и мечтать, мечтать, мечтать. Я воображала себя то радисткой в пору Великой Отечественной войны, то женой декабриста, которая следует за мужем из роскошного Петербурга до самой Читы, несмотря на холод, лишения и бесчестья.

Однажды Владимир Васильевич Кириллов разбирал с нами малоизвестный обычным людям тургеневский роман «Новь». Василич (так его звали все студенты) зачитал отрывок, где «постепеновец» Соломин наставлял главную героиню – революционерку из народников Марианну. Соломин говорил, что настоящая жертва – не в том, чтобы не помня себя, броситься под колёса с криками «Ура! За республику!». Он предлагал Марианне другой путь:

«А вот вы сегодня какую-нибудь Лукерью чему-нибудь доброму научите; и трудно вам это будет, потому что не легко понимает Лукерья и вас чуждается, да еще воображает, что ей совсем не нужно то, чему вы ее учить собираетесь; а недели через две или три вы с другой Лукерьей помучаетесь; а пока – ребеночка ее помоете или азбуку ему покажете, или больному лекарство дадите …По-моему, шелудивому мальчику волосы расчесать – жертва, и большая жертва, на которую немногие способны».

– Вот такой, вот такой текст, – бормотал Василич в бороду, делая руками такие движения, будто укачивает младенца. – Вот это, кстати, традиционное христианское понимание подвига. Постоянного, ежедневного труда физического и духовного. Для нашей литературы традиционное. Вот это путь подвижничества…

«Подвига?! Подвижничества?!» – встрепенулась я, услышав до боли желанные слова.

В тот же день в комнате я перечитала это место из романа. Надо сказать, Василич на лекциях поругивал образ тургеневской девушки и даже один раз обозвал её (ту самую девушку, в которой я угадывал и себя) дурой. Но я для себя решила, что это было сказано сочувственно, как слово сострадания её нелёгкой судьбе и неприкаянности по жизни.

Шелудивый мальчик больше не дал мне покоя. Несколько дней я беспрестанно варила в голове мысль о том, что мне нужно делать, чем заняться, чтобы послужить людям, и так, чтобы – взаправду. Решение пришло само: зачем выискивать что-то новое, если передо мной открывается лучший способ применения сил – стать учителем. Таким, как Людмила Борисовна, только даже лучше.

4

Летом я побывала дома только в августе, а в июле устроилась на подработку в детский лагерь. Старшая вожатая и директор считали меня слегка чокнутой из-за бешеной энергии, с которой я выполняла все дела, и за то, что по доброй воле любила играть и разговаривать с детьми. Осенью и зимой я прочитала Ушинского, Дистервега, Корчака и Макаренко. «Педагогическая поэма» вдохновила меня настолько, что на паре тетрадей я даже вывела инициалы своего кумира – А. С. М., то есть Антон Семёнович Макаренко. Я боялась одного: что в нынешних довольно унылых условиях жить в полную силу, так, как этот великий человек, будет сложно.

Училась я очень хорошо, выступала на разных студенческих конференциях, и после успешного окончания практики (меня всё же уговорили пройти её в престижной городской гимназии, где классы делились на подгруппы) завкафедрой Алексей Петрович стал подумывать о том, чтобы взять меня в аспирантуру.

– Такие кадры, как вы, нам нужны, – сказал он, смерив меня внимательным взглядом с головы до ног. – Вы, Настя, очень энергичны, талантливы… Вам можно профессионально заниматься наукой.

Он пригладил редкие волосы на лысине и улыбнулся, наверное, ожидая от меня радостного положительного ответа. Мне не хотелось расстраивать его отказом. Но провести много лет на кафедре за компьютером, пусть и среди очень милых, приятных людей, тоже не хотелось.

– Алексей Петрович, вы знаете… Я ведь решила пойти в школу учительницей, – я от смущения стала сгибать ногти на левой руке. – А вы…как к этому относитесь?

– Это подвиг, – только и сказал А. П.

Мне хотелось обнять его и наговорить кучу благодарных слов за то, что он так быстро всё понял, и заодно за то, что многому научил.

Примерно такого же мнения была о моей будущей работе и Раиса Трофимовна Сагунова.

– Настенька, хочу заметить – я преклоняюсь перед теми, кто трудится в школу.

– Ну уж вы скажете тоже, – недоверчиво пожала я плечами.

– Нет-нет, это на самом деле моё мнение… Я всего один школьный урок провела в своей жизни. Сегодня дети такие шумные, такие…развинченные! Они же совсем, совсем не умеют слышать…

Раиса Трофимовна в который раз принялась рассказывать историю, как её однажды попросили провести занятие у семиклассников, и они своим шумом, гамом и вообще недисциплинированностью заставили её так распереживаться, что после обеда у неё поднялась температура.

Я самоуверенно подумала, что это уж Сагунова такая чувствительная, а со мною ничего подобного случиться не может.

Уже где-то перед выпуском Алинка, к тому времени набивший руку копирайтер, спросила:

– Настька, а ты куда пойдёшь работать?

– В школу, – сказала я уверенно.

– В шко-олу? Ты же вроде умная.

– Это тебе показалось, – ответила я запальчиво.

Зато Катюха была за меня искренне рада.

– Это суперская работа! Тебя же дети любят. Я бы сама пошла учителем, но, – Катька засмеялась, – боюсь, что серого вещества не хватит!

– Да брось ты, – я ободряюще похлопала её по плечу.

– Не, не… Я лучше кружок какой-нибудь буду вести. Эх! Настька, заканчиваем учёбу, ура! А я вот с Серёгой рассталась на той неделе. Да и фиг с ним, раз он такой тормоз… Давай в Тиндере зарегимся, а?

– Да ну, – отмахнулась я, в глубине души уже зная, что соглашусь на это предложение.

Катька ржала в голос, зачитывая мне вслух то, что писали парни и мужики с сайта знакомств. С несколькими из них она поболтала по телефону, с одним согласилась встретиться. Я немного переживала за неё: всё-таки ушла без телефона неизвестно с кем… Но Катька вернулась посреди ночи слегка пьяная и ещё веселей обычного. Тогда я страшно позавидовала её лёгкости и захотела хоть на какое-то время стать, как она. Благо, мою фотку на Тиндере оценили тоже. Я выбрала двух кандидатов, которые казались мне серьёзней других, и договорилась о встрече с обоими. Первый стал жаловаться мне на жену, которая не любила его друзей и не разрешала приводить гостей в дом. Мне стало жалко его, и захотелось сказать:

– А я хорошо к гостям отношусь, пусть бы приходили.

Он посмотрел на меня недоверчиво и заявил:

– Такого не бывает. Бабы – они всегда своё гнездо берегут, а чужих выгоняют. И детей чужих не любят. Только своих.

Разведёнец довёз меня обратно до общаги и укатил, оставив наедине с трагикомической мыслью о том, что я, оказывается, не существую. На какое-то время я растерялась и, помнится, пару дней вообще не заглядывала на сайт знакомств. Однако упрямство, которое всегда жило во мне, взяло верх, и я дала себе клятву, что уже в этом году непременно найду «кого-нибудь» (увы, именно так я это и формулировала) и не останусь одинокой. Что я, в самом деле, хуже Катьки?!

Ждать пришлось совсем недолго. Второй парень с Тиндера, которого звали милым именем Вадик, пригласил меня на бильярд, а потом на прогулку по длинному острову Татышеву. Он всё рассказывал и рассказывал о своей семье, о друзьях, о деревне (да, парень тоже был деревенский), а я, помня совет многоопытной подруги, кивала и слушала. Мы забрели в какое-то глухое место, где не было ни одной живой души, только шумящие широкими листьями высоченные тополя.

– Слушай, а ты не боишься, что я маньяк? – внезапно спросил Вадим.

Я оглядела его крепкую приземистую фигуру, стриженные ёжиком светлые волосы, мясистый нос, глубоко посаженные голубые глаза. Взгляд вроде добрый, но кто его знает…

– Поздно уже бояться, – устало выдохнула я.

Он расхохотался.

– «Поздно уже бояться!» Ты интересная! Я вообще такой, как ты, никогда ещё не видел. Расскажи немного о себе?

Я рискнула рассказать, но не вдавалась в подробности: сообщила, что родом из Новоангарска, что заканчиваю универ и собираюсь стать учителем.

– Хорошая работа, – одобрил он. – У меня мама воспитатель в детском саду.

Наверное, последние несколько месяцев, а то и лет, мне так не хватало поддержки, что после этих простейших слов я с благодарностью обняла его. Он понял это по-своему и неловко меня поцеловал. Я не стала его отталкивать: хотелось наконец расслабиться и плыть по течению: пусть всё идёт, как идёт.

Днём я готовилась к защите диплома, а вечером мы с Вадиком гуляли по широкому, длинному проспекту имени газеты «Красноярский рабочий» (все местные зовут его попросту Красрабом) и отходящим от него боковым улочкам, и Вадим всё время обращал моё внимание на разные дома:

– Это – сталинская постройка, это – ещё времён немецких пленных. А то, где мы были вчера, такие синие дома – Каменный квартал. Говорят, на этом месте нашли стоянку первобытного человека. Там сейчас сорок седьмая школа построена на месте разрушенного храма… Много всего интересного в Красноярске! Я же на архитектора поступал, двух баллов не хватило. Представляешь, какая несправедливость?! У тебя будет высшее образование, а у меня нет. Не очень хорошо для пары.

– Да, не очень, – соглашалась я, про себя удивляясь тому, как быстро мы стали парой с какими-то совместными планами.

Диплом я защитила на «отлично». Мама прислала денег, чтобы я после выселения из общежития смогла снять какую-нибудь комнатку у бабушки. Но Вадик, придя поздравить меня и заодно Катьку, без обиняков объявил:

– Переезжай ко мне. Мы с ребятами снимаем большую двушку на Спутнике.

Катька завизжала от восторга и принялась нас поздравлять. Я была в смятении. Домой мне возвращаться не хотелось; как-то объяснять Вадику, что я собиралась пока пожить отдельно, казалось слишком тяжело. Я не хотела терять его: время от времени всплывал страх, что другого парня может и не быть, да и Вадик иногда казался таким добрым, домашним, простым, что хотелось обнять его и не отпускать от себя.

«Пора, пора, – говорила я себе. – Так у всех бывает. А если станет плохо, соберёшься и уйдёшь».

Но, впервые проснувшись с Вадиком вместе, я со всей отчётливостью осознала, что никуда от него не уйду – это будет просто не в моих силах. В моём чувстве к нему было что-то материнское, какая-то снисходительная нежность. У него была аллергия на апельсины и шоколад, и мне доставляло особое удовольствие отказывать в этих продуктах и себе. Я с нежностью вспоминала наши прогулки в первое время знакомства, даже самые мелочи: эсэмэски с трогательными пожеланиями доброго утра и приглашением встретиться, сиреневый полумрак угасающего дня над Коммунальным мостом, рассказы о случаях из детства и взаимный беззаботный смех, горячий кофе с нарисованным сердечком на стакане и не менее горячие поцелуи на скамейке парка в тени раскидистых лип. Ничего подобного у меня, как ни крути, раньше не было. Это он показал мне, что можно (хотя бы иногда) жить просто так, без постоянного следования великой цели, – жить и наслаждаться. И свою радость от этого открытия я приняла за любовь к Вадиму.

Сначала я не видела в своём парне никаких недостатков, но спустя пару месяцев начала их замечать. Вадик любил похвастаться настоящими и не очень успехами, старался казаться эрудитом, но говорил неграмотно; брался рассуждать об истории, ничего не смысля в ней; любил подчёркивать, что читает со старших классов регулярно и превозносил романы Лукьяненко как образец словесного искусства. Однако я понимала, что он хочет показаться сведущим ради меня, и его дилетантские суждения поначалу вызывали больше умиления, чем раздражения. Больше всего я ценила в нём то, что он всячески поддерживал моё желание стать учителем, и вообще оберегал, как мог. От скуки – сериалами, от дождя – огромным зонтиком, от излишней возни на кухне – покупкой мультиварки. Это было неожиданно и приятно, ведь раньше мне обычно самой приходилось за кем-то следить.

Мама была не в восторге от Вадика, сказала, что можно было найти кого-нибудь «посерьёзней» (то есть с зарплатой побольше) или хотя бы повыше ростом, а насчёт учительской работы посоветовала ещё раз подумать:

– Доченька, это же такой труд, такие нервы… Мало того, что ученики хамы, так ещё и бумаг полно. Я же с Людмилой Борисовной говорила… Она тоже подтверждает, что трудная работа…

– Но сама-то она работает, – возразила я.

– Ну, в её время особо выбора не было, а теперь есть.

Вадим вмешался в разговор:

– Вы знаете, ваша дочь очень талантливая. У неё обязательно получится.

Мама посмотрела на него с укоризной:

– Не в этом дело, получится или нет. А сколько труда приложить и сколько денег получить за это… Не пришлось бы плакать. Говорили мы с отцом, надо было на логопеда поступать.

– Э, надоела ты, мама, – отмахнулась я. – Всё пугаешь, пугаешь.

Молодая, эх, молодая

1

Я разослала резюме в шесть школ, где требовались филологи. В трёх из них новенькой без опыта отказали сразу, в одной мне дали от ворот поворот после собеседования, и только в двух согласились принять на место. Я выбрала «углублёнку» – одну из тех школ, которые называют хорошими и куда дисциплинированные родители стремятся устроить своих чад-первоклассников.

В конце июля мы съездили в деревню к родителям Вадика. Они приняли меня тепло, особенно ни о чём не расспрашивали, кормили вкусностями и не заставляли делать ничего, разве что посуду иногда помыть.

– Я сказал им, что у нас серьёзно, – пояснил Вадик, и я опять удивилась про себя тому, как теперь легко складывается у меня личная жизнь. Не хуже, чем у Катьки.

Вадикова деревня оказалась меньше, сиротливей нашего Новоангарска – глухомань, если говорить по правде. Из этого места с красивыми сосновыми лесами, в которых, говорят, каждый год собирают богатый урожай брусники, рыжиков и боровиков, люди уезжали кто в райцентр, кто в Канск, а самые энергичные добирались до Красноярска. Вадик гордился тем, что вошёл в число последних.

– Ты не скучаешь по родной земле? – спросила я однажды Вадима, заметив, как равнодушен он к природе.

– Тут развития нет, – резонно объяснил он. – Сбербанк и тот в соседней деревне. Магазина даже нет нормального. – Молодёжь вся сваливает, кто адекватный, одни дауны остаются. Я вот счастлив, что уехал. Жаль только, не поступил, пришлось путягу заканчивать. Но ничего, малыш, я ещё своё возьму – предпринимателем стану.

– Разбогатеть мечтаешь? – улыбнулась я. – Тогда, может, здесь магазин построишь.

– Нет, солнце… Сюда соваться нечего. Тут, в деревне, старики своей смерти дожидаются, – и всё. Пусто будет.

Я понимала, что Вадик формально прав, но мне становилось не по себе при мысли о том, что сотни и тысячи километров на север от Красноярска когда-нибудь обезлюдеют, и все пшеничные поля зарастут бурьяном и сосняком.

Мы с Вадиком вскоре переехали из двушки на Спутнике и поселились в широкой панельной девятиэтажке. Первый этаж там занимали многочисленные магазинчики и конторы. Отдельную комнату в двенадцать квадратов нам любезно предоставили дед с бабушкой – хозяева в меру уютной трёхкомнатной квартиры, которую им некогда подарил за труды на благо советской Родины завод КрасМАШ. За удовольствие спать на полутораспальной панцирной кровати, пользоваться собственным столом, двумя стульями и шкафом в полстены мы отдавали в восемнадцатом году всего семь тысяч рублей аренды. Никакой нищеты, о которой кричала побывавшая в гостях мама, я не замечала. Меня распирало от гордости из-за того, что я в этой комнате – настоящая хозяйка, скоро буду получать зарплату, сама покупать продукты и готовить для себя и своего парня всё, что захочу.

На двоих у нас была одна подушка, одно синтепоновое одеяло, одни домашние тапочки и один купленный мне на первом курсе ноутбук, за который мои родители вот-вот должны были доплатить кредит. Окно в комнате было, конечно, тоже единственное. Из него я видела убегающие вдаль трамвайные пути, которые терялись на горизонте в густой листве высоченных тополей, избушки и коттеджи Суворовского посёлка, автобусную остановку и синий ларёк с мороженым.

Школа располагалась немного подальше, через километр с лишним от дома.

Уже на первой нашей встрече директриса так обрадовалась, что даже слегка напугала меня своим бурным проявлением чувств:

– Вот хорошо, что молодые учителя приходят, новая кровь! Я молодёжь люблю! – без стеснения признавалась мне директор Тамара Егоровна. – У нас в этом году географ, информатик, это самое… физик, хореограф – вот сколько! А Вы у нас кто?

– Филолог я. По русскому…

– Ну да, ну да! А что – по русскому тоже надо учителя, что ли? Ну да, Яшунина-то в декрете, всё правильно. Ну, Настенька! – она вдруг хлопнула меня по плечу, отчего я даже вздрогнула. – Пойдёмте-ка смотреть рабочее место! Вера, дай от 309-го ключик!

Мы прошли в кабинет на втором этаже.

– Духота! – директриса быстрым движением открыла окно. – Фу, какие рамы старые. Надо всё это менять. Настя, будешь менять!

Я только успела подумать о том, что никогда не училась на монтажницу окон, как мой взгляд упал на доску с нестёртой до сих пор надписью «Двадцать девятое мая».

Золотой солнечный свет ложился на крышки широких парт, портреты писателей, плакаты, зелёную стеклянную вазу.

Я представила, как в этом кабинете на месте пустых стульев окажется двадцать пять или даже тридцать юных человек, готовых меня слушать. Можно ли мне их доверить – людей, настоящих, живых?..

– Доверим тебе классное руководство, – тон моей начальницы сменился с непринуждённого на более строгий. – Класс хороший, 5 «Б», без особых хулиганов.

Она ещё рассказала мне о школе, о том, сколько стараний приложили учителя, чтобы заслужить её нынешний престижный статус. Следующую нашу встречу начальница назначила на 17 августа.

2

– Где вы были? Я вас искала.

Завуч отчитывала меня семнадцатого числа, не раз упомянув, что из-за моего отсутствия убирать 309-й кабинет пришлось «другим». По тону её голоса я сообразила, что этим невезучим другим, наверное, оказалась она сама, и пыталась оправдаться:

– Но Тамара Егоровна сказала приходить семнадцатого… И я принесла все бумаги.

Завуч улыбнулась как-то ядовито, и медленно проговорила:

– Вообще-то, шестнадцатого августа была приёмка школы. Как вы этого не услышали – ума не приложу.

– И как, приняли? – решила спросить я.

Моя собеседница свысока промолчала.

Надо сказать, что завучей у меня оказалось целых три: Демьянкина – шеф над восьмыми – девятыми классами, Кузнецова – заместитель директора по воспитательной работе и та, о которой сейчас веду речь – куратор всех учителей русского и литературы. Её звали Светлана Константиновна, и это имя, как мне всегда казалось, ужасно не шло к её смолисто-чёрным гладким волосам и карим глазам-миндалинам. Обычно я звала её Завучем на шпильках, потому что она всегда приходила на работу в красивых деловых костюмах и туфлях с высокими тонкими каблуками, которые звонко цокали по мраморному школьному полу.

– Кабинет у вас, конечно, не очень, – поделилась впечатлением Завуч на шпильках. – Надо менять окна, менять линолеум… А финансирования не будет. Собирайте деньги с родителей.

– Как собирать? – не поняла я.

– На родительском собрании, конечно… Так, у вас всё? Я пошла.

– Погодите, – жалобно попросила я. – А какие у меня классы? Мне ведь так ещё и не сказали.

– Ну, 5 «Б» у вас… Не знаю. Надо посмотреть. Давайте так: через час заходите ко мне.

Я закрыла за ней дверь и осталась совсем одна в своём старом кабинете с вытертым линолеумом и антикварными окнами. День был тусклый. Я забралась на подоконник и стала смотреть, как пацаны во дворе гоняют мяч. Их фигурки казались такими маленькими, что трудно было угадать, сколько лет этим мальчишкам – десять или все пятнадцать.

«Может, это мой 5 «Б» там играет?» – подумала я.

В учительском столе нашлось много разных рефератов, листов и листочков. Мне было жаль всё это выкидывать, но завуч уже заявила, что ничего нужного в 309-м не осталось, а места под будущие мои собственные тетради, планы и конспекты требовалось, наверное, немало.

Через час Завуч на шпильках сообщила, что русский язык и литературу мне предстоит вести в 8 «Б», 8 «Г» и, разумеется, 5 «Б». Добавлялись ещё занятия по журналистике, неведомый «региональный компонент» и ещё более непонятный «электив».

– Что мне сейчас делать? – поинтересовалась я.

– В смысле? – спросила Светлана Константиновна с таким пренебрежением, как будто я происходила из учительской династии, а, значит, должна была знать все тонкости работы давным-давно.

– Чем в ближайшие дни здесь заниматься?

– Ну, вообще-то, писать рабочие программы! Вы имеете представление о том, как это делается?

Я вновь почувствовала себя троечницей, как в старом добром восьмом классе на геометрии.

– Неа…

– Что мне с вами делать… Придут вот так люди, и ничего не умеют… Держите флешку. Там, правда, по истории, но структуру посмотрите. Журналистику и электив я Вам скину попозже готовые.

– А завтра конкретно что делать?

– Окна помойте в своём кабинете… Как следует.

3

Назавтра я, вооружившись тряпкой, губкой и порошком, приступила к наведению чистоты. Мыть окна мне нравилось, процесс шёл ходко, как вдруг в дверь кабинета кто-то постучал.

Я спустилась со стула и раскатала рукава кофты.

– Входите!

– Можно? – внутрь заглянул средних лет мужчина с пакетом в руках. – Мне сказали, вы классный руководитель в 5 «Б».

– Да-да…

Это оказался отец одной из моих будущих учениц. Он принёс мне документы и, не откладывая в долгий ящик, решил рассказать, где и как раньше училась девочка, почему они развелись с её матерью – словом, всё очень серьёзные вещи. А я отлично понимала, что с хвостом на макушке, в джинсах и жёлтой тряпочной толстовке смотрюсь просто катастрофически несерьёзно.

«Ну что тебя принесло, милый человек! – сердилась я на дядьку про себя. – Пришёл бы, как положено, на перекличку – я бы хоть выглядела повзрослее, глядишь, произвела впечатление получше!»

За тот день я покончила с уборкой в кабинете и уже вечером всецело отдалась писанию рабочих программ. Составлять их оказалось не так уж сложно, однако муторно и долго. Программы из интернета нужно было зачем-то переделать на другой лад: поменять местами колонки «Дата урока» и «Универсальные учебные действия», а сбоку добавить столбец «Используемые электронные ресурсы».

В школе на следующий день я не знала, куда себя деть. По коридорам блуждали учителя, обсуждали учеников, зарплату, новшества в программах. Меня никто не знал и не приглашал к себе. Я добрым словом вспомнила универ и общагу: там как-никак всё же было с кем побеседовать.

Я решилась сама заглянуть к одной учительнице, чтобы спросить, как мне вести себя в первые дни, и что ещё, кроме программ, предстоит сделать.

– А, вы новенькая? – признала она. – Ну, добро пожаловать!

Это была пожилая преподавательница – словесница, как и я. Усадив меня за первую парту, она принялась рассказывать, какие хорошие ученики были в восьмидесятых годах, и как сложно ей было однажды вести сразу два классных руководства.

– А я вот сейчас прямо не знаю, что мне и делать, – призналась я.

– Ой, да со всем скоро разберётесь! – махнула рукой учительница. – Ну, извините, мне сейчас надо проверить тут кое-что.

И завтра, и послезавтра повторилось то же самое: ходьба учителей по коридору, обсуждение учеников, перекладывание бумаг. Казалось, что каждый был занят какими-то делами, но от меня катастрофически ускользал смысл всей происходящей суеты.

– Добро пожаловать в Матрицу, – поприветствовала я сама себя, в очередной раз переступая школьный порог.

Проведя в школе ещё один бестолковый день, назавтра я решила в неё просто-напросто не идти и лучше посвятить драгоценное время рабочим программам, которые предстояло сдавать уже в ближайший понедельник.

Около одиннадцати утра мне позвонила секретарь.

– Анастасия Ильинична, вы почему не на работе?

– А я… Я рабочие программы пишу. Планы.

– Вы должны планы писать в свободное от работы время! – было мне объявлено решительным тоном. – Приезжайте сейчас же!

«Какое уж там свободное, – ворчала я про себя, нехотя собираясь на службу, – с этим планированием и минуточки свободной нет!»

Рабочие программы я старалась написать как можно лучше, добавить в них требуемые «электронные ресурсы» поинтереснее, и потому была сильно разочарована, когда завуч Кузнецова просто приняла их у меня и пометила в своей тетради галочку – даже не полистала!

«Ну, ничего! – утешала я себя. – Первое сентября уже совсем скоро».

4

С утра я оглядела себя в зеркале. Всё, как положено: белая блузка с пышными рукавами, юбка-карандаш, новые колготки. Завитые на концах русые волосы до плеч. Большие серые глаза с желтоватым венчиком вокруг зрачка, бирюзовые тени на веках. Высокая. Симпатичная…

Погода в первый школьный день выдалась ясная, светлая. Нарядным был не только разукрашенный лентами и шарами фасад школы, но и зелёные с прожелтью клёны, и блестящие от солнца крыши домов. Вадик проводил меня до угла школы и уехал на работу – он устроился сборщиком мебели в какую-то маленькую компанию, где ему пообещали платить целых сорок тысяч.

Ученики из подопечного 5 «Б» теснили меня со всех сторон. Не без помощи завуча Демьянкиной нам удалось встать в более или менее ровный строй и продержаться в таком состоянии целых полчаса, пока с крыльца напутствовала школьников директор Тамара Егоровна и демонстрировал своё искусство местный ансамбль.

В классе я заранее положила каждому на парту подготовленную стопку учебников. Детишки быстро заняли места, кто какое хотел, сложили руки и стали пытливо смотреть на меня.

В классе на секунды повисла такая тишина, что я даже немного растерялась – показалось, будто ребята напуганы и потому не решаются даже пошевелиться. Знать бы мне тогда, что такое бывает только в первые два урока, пока детишки изучают нового учителя!

Я провела перекличку, потом программу первого классного часа, взятую с сайта для классных руководителей. Развлекательное действо у меня порядком затянулось, начали уставать дети и, наверное, совсем изнемогали родители, которым всё это время пришлось торчать за дверью кабинета.

Наконец долгий классный час закончился, папы и мамы с цветами вошли внутрь. И тут меня ждал неприятный сюрприз, когда одна мамочка спросила:

– А куда мы сегодня пойдём отмечать первое сентября?

О таком я совершенно не думала. Мне казалось, что вполне достаточно классного часа, но другая родительница поддержала первую:

– Мы всегда на первое сентября ходим праздновать! С Любовь Аркадьевной в кафе ходили.

Мне пришлось объяснить, что никакого похода на сегодня я не предусмотрела. Немалая часть родителей и детей ушла явно разочарованными, а я почувствовала себя виноватой.

– Ничего, – ободряюще сказала мне мама ученика Кириллова. – Ещё только первый день, обязательно потом куда-нибудь сходим. Вы такая молодая! Дети любят молодых учителей. Успехов Вам.

Я поблагодарила её за участие, но настроение у меня оказалось уже подпорчено.

Назавтра в мой 309-й кабинет к первому уроку пришёл 8 «Б». Так же, как пятиклашки, они дружно встали поприветствовать меня, скромно заняли свои места за партами. Многие ребята в этом классе – и парни, и девочки, – были очень рослыми и развитыми. Я невольно вспомнила о своей сестре Маринке, которая в этом году поступила в гуманитарно-экономический техникум и вполне могла скоро нагрянуть к нам с Вадиком в гости.

«Какие большие, серьёзные… И детьми-то не назовёшь», – подумалось мне.

– Здравствуйте, – поприветствовала я восьмиклассников. – Меня зовут Инякина Анастасия Ильинична. Я буду вести у вас русский язык и литературу.

– А стоит ли?

Я оглянулась на того, кто задал этот вопрос. Худой мальчишка с длинными руками и кипенно-белыми волосами смотрел на меня, пытливо прищуриваясь.

– Конечно, стоит, – ответила я с некоторым недоумением и хотела продолжить урок, но меня перебило сразу три или четыре человека.

– Как, как Вас зовут?

Спасибо завучу Демьянкиной! Это она ещё перед перекличкой подсказала мне, что все фамилии, даты, названия нужно писать на доске. А я-то не хотела верить и думала, что всё прекрасно понятно и на слух.

Молча показав рукой на доску, я наконец вернулась к теме занятия.

Русский прошёл нормально, хотя по глазам детей я видела, что мои разглагольствования на тему общего происхождения языков от единого индоевропейского корня не очень-то им интересны. Незаметно для себя иногда я начинала говорить точь-в-точь как наша преподавательница по старославянскому – то есть слишком по-учёному, по-институтски. Спохватываясь, я ловила себя на этом и старалась изъясняться со своими учениками попроще.

На перемене восьмиклассники расспрашивали меня о том, где и как я училась, где живу, откуда у меня на платье серебристо-оранжевый значок, почему я пришла работать в их школу. Я с удовольствием отвечала им и думала с беспримерной наивностью: значит, им всё-таки понравился урок, раз они подошли пообщаться.

А их, конечно, намного больше интересовала я, чем урок. Я была новой, диковинной, неизученной: только закончила универ, носила модное платье из «Планеты» (родители подбросили денег на обновление гардероба), умела рисовать (я вывесила свои работы меловой пастелью на стенде в классе) и пока что ни разу не пугала двойками. Ни дать ни взять Аэлита с Марса – эту книжку мне ещё в шестнадцать лет дала почитать Борисовна.

На первой литературе в этом же восьмом классе меня подстерегала новая и очень неприятная неожиданность. Я добросовестно подготовилась к занятию по учительской методичке, записала к себе в тетрадь схематичный план.

Темой урока была литература Древней Руси, а начать занятие предстояло с простого, как апельсин, вопроса:

– Какие произведения древнерусской литературы вы изучали в прошлом году?

В классе повисло молчание, которое через пару секунд грубо оборвал визгливый звонок чьего-то сотового телефона.

– Неужели никто не помнит? – не поверила я.

– Эта была… Катя, помнишь, про Петра и Февронию? – спросил мальчик на первой парте у своей соседки.

– Да, да… Про Петра и Февронию! – радостно подтвердила та.

– Ну, как же называется произведение? – мне хотелось получить полноценный ответ, как предполагала методичка.

– Эта… Как.. – терзался мальчик. – Повесть!

– «Повесть о Петре и Февронии Муромских», – сказала наконец девочка с длинной косой.

– Я тоже помню! – неожиданно обрадовалась другая ученица, в белом свитере, который обтягивал её пышную грудь. – Там было про любовь. Я про любовь только люблю читать. А про всякое другое не люблю.

– А ещё у нас была тоже интересная книга в прошлом году! Про Оливера Твиста, – вспомнил кто-то.

– Да ну, отстой…

– Всё, хватит, хватит! – почти закричала я, пытаясь вернуть разговор в нужное русло. – Мы с вами сегодня ведём речь о древнерусской литературе.

Я напомнила ребятам произведения, которые он должны были изучать в 7 классе, но никто не мог сказать о них ничего внятного. Дальше оказалось того хуже: не помнили они и того, что такое композиция, и в каком веке возникла литература Древней Руси, и тем более, что такое житие, – хотя методичка уверенно утверждала, что всё это знать мои ученики должны.

5

Вначале я списывала всё на летние каникулы. За лето всегда отвыкаешь от учёбы – это я знала и по себе, и по Маринке с Кирей. Мама звонила несколько раз в неделю, радостно делилась тем, что Кирины дела с чтением стали намного лучше, да и в спорте он преуспевает – записался в волейбольную команду, собирается вступать в РДШ. За братика я была искренне рада, но, когда мама расхваливала Маринку, поступившую в техникум на банковское дело, к горлу у меня невольно подступал комок: на моё поступление она реагировала совсем не так радужно. Я не ссорилась с мамой, но, беседуя с ней, чувствовала себя кем-то вроде приятельницы, с которой можно в задушевном разговоре поделиться проблемами и успехами своей семьи. С дядей Лёшей мы никогда особенно не откровенничали и, наверное, именно поэтому разговаривать с ним в последнее время стало проще: он, как и раньше, относился ко мне пусть слегка отстранённо, но всегда с уважительным интересом.

Больше всего моими рабочими делами озаботилась, как ни странно, мама Вадика. Она давала мне советы:

– Говори с ними попроще, доступней! Я вот в садике прямо каждое слово выделяю, что хочу донести.

Будущая свекровь (так я рассматривала её для себя) казалась мне удивительным сочетанием простодушия и житейской хитрости. Она никогда не читала никаких книг и журналов, кроме кулинарных и тех, что непосредственно касались деятельности воспитателя, коверкала названия стран и городов, но у неё определённо было чему поучиться. Она знала людей. Я видела, что на работе её уважали, дети побаивались и слушали, и даже муж нередко менял своё мнение на иное, стоило Вадиковой матери игриво улыбнуться и полушутливо что-то объяснить.

Я решила внять её совету и стала не только составлять планы уроков, но заранее придумывать фразы, какими буду говорить. Всё, что казалось мне интересным и интригующим, для ребят было непонятным и скучным, а порой и хуже того – запутывало. Например, как-то на русском довелось рассказать, что слова «стол» и «столица» когда-то были однокоренными, и князь правил в стольном граде Киеве. После этого случая несколько учеников уверенной рукой выделили в слове «столица» корень стол-, не в силах понять, что одно дело – двенадцатый век, а другое – двадцать первый.

Но это, конечно, были мелочи по сравнению с тем, что уроки у меня по сути вообще рассыпались. В 8 «Г», который оказался спокойнее, мне удавалось удерживать внимание учеников первые десять минут, у «бэшек» – только пять. Потом, когда надо было согласно плану урока читать и изучать теоретический материал, все начинали заниматься своими делами. Кто потихоньку, а кто и не таясь. Разговаривали, играли на телефоне в карты, сидели в мессенджерах. Девочки могли достать косметичку и перебирать её содержимое. Если я подходила к парте вплотную, они выпускали из рук тюбики и брали ручки, делая вид, что будут писать. Но стоило мне отойти, как они прекращали работать. Кудимов Денис и Толик Леонов отличались тем, что разговаривали всегда. И в начале, и в середине, и в конце урока. Разговаривали практически в полный голос, не обращая на меня никакого внимания. Под настроение могли так же точно болтать весь урок и три закадычные подружки из 8 «Б» – Ленка, Тоня и Василиса Панина, которую все звали Васькой.

Однажды после уроков ко мне зашла завуч Демьянкина:

– Настя, как у вас идут дела?

Я пожаловалась, что планирую урок до мелочей, а детям всё равно неинтересно.

Она грустно усмехнулась и покачала головой:

– Нет, конечно, ФГОСы, федеральные образовательные стандарты, нас убеждают, что интересно надо делать всем и всегда… Но, знаете, реальная школьная жизнь и эти стандарты – как говорят в Одессе, две большие разницы. Восьмой «Б» к тому же – сложный класс. Там один Леонов чего стоит.

– Леонов? – зачем-то переспросила я.

– Ну да, толстый такой, с наушниками ходит… Он же на учёте в детской комнате полиции состоит.

Я так удивилась, что даже не стала спрашивать, за что, а Демьянкина продолжала:

– Или Кожин, у которого мама умерла.

– Такой тихий, маленький? В пиджаке?

– Он самый. В прошлом году вены резал, бабушка спасла…

– Господи! – вырвалось у меня.

Демьянкина прокашлялась и переключила разговор на рабочие моменты:

– Вы им, наверное, слишком много говорите. Понимаете? Надо, чтобы они работали. Тогда им будет некогда скучать. Нагружайте их побольше, нагружайте. И надо чередовать виды деятельности. Послушали вас пять минут – упражнение написали. Потом таблицу сделали. Потом параграф читаем – и устный опрос.

У неё был приятный, успокаивающий голос, и мне было хорошо уже от того, что я не совсем одинока в этой школе, что кто-то подсказывает мне, интересуется моими делами.

Но советы Демьянкиной при всей их полезности помогали мало. Если бы я знала, что первые два урока – это драгоценные восемьдесят минут, когда ученики составляют о тебе впечатление раз и навсегда! Именно за это время они решают – считывают, как сканеры – кто ты такой, чего от них ждёшь, стоит ли тебя уважать и слушаться. И, чтобы не заставлять их гадать, лучше всего с первых минут пребывания в классе оговорить правила, которые устанавливаешь в этом кабинете именно ты, учитель.

Я вспоминала Сагунову, которая говорила нам на методике про открытость, демократичность и совместное творчество с учащимися, и впервые в жизни была зла на неё. Какая может быть демократичность в этой стае?! Ещё больше я, конечно, злилась на себя – за то, что упустила время. Теперь восьмиклашки считали меня интересной, талантливой (они сами говорили об этом), но плохо воспринимали как учителя.

Я пыталась загружать их по полной программе, но больше двух письменных упражнений на уроке не делал почти никто.

– С прошлой учительницей мы так много не писали! – жаловались они, и я уже догадывалась, что это неправда, но заставить никого не могла.

Если я переходила на устную работу, тут получалось ещё хуже. Поняв, что писать больше ничего не придётся, ученички попросту складывали все свои пожитки в сумку и сидели сложа руки. Паша Николаев, тот самый, которыйзадал мне на первом уроке вопрос «А стоит ли?», носил в школу только сумку для обуви, в которой лежала сменка и одна-единственная тетрадь по всем предметам. И русскому там за сентябрь было отведено всего несколько строчек.

6

Радовал меня в 8 «Б», по большому счёту, только Паша Левченко – румяный парень с сияющими карими глазами, всегда приветливый, всегда готовый к уроку. Он сидел за второй партой вместе с милой девочкой и старался выполнять все задания. В конце сентября мне довелось ехать с ним в автобусе. Он сам узнал меня и сел рядом:

– О, это вы, Анастасия Ильинична! Как вам в нашем классе? Буйные мы, да?

– Да нормальные вы, наверное… – вздохнув, отвечала я. – Только как-то не получается у меня найти к вам подход.

– Просто вы слишком добрая, – сокрушённо заметил Паша. – Вот все и пользуются. Надо строже с ними…со всеми! Чтоб сидели тихо. Посмотреть как-нибудь так страшно! Или двоек хотя бы наставить. А когда все заткнутся, то и урок пойдёт нормально. Вы же всё понятно объясняете.

– Понятно объясняю? – я постаралась не показывать слишком явно свою радость.

– Конечно. Дурак, и то поймёт. Нет, ну первые уроки были ещё не очень… там про всякую заумную теорию… А потом пошло хорошо. Только они же не слушают вас.

Я попыталась напустить на себя суровый вид, перестала улыбаться, но помогало всё равно плохо.

– Панина! – громко возмутилась я однажды Васькой, которая бурно эсэмэсилась с кем-то на литературе. – Телефон сейчас же убери!

Васька подняла на меня умоляющие чёрные глаза.

– Ну, Анастасия Ильинична, это жизненно важно. Очень, очень. Я скоро.

От того, что я трачу впустую столько сил, мне было уже плохо.

– Да что же мне сделать наконец, чтоб вы меня слушали?! – воскликнула я.

– А вы покричите хорошенько на нас, – посоветовала Васькина подруга Лена – та самая, которая, по её словам, признавала книжки только про любовь.

– Вы что, издеваетесь?..

– Нет, нет! Вот другие учителя на нас знаете как орут? О-о! На математике-то! И мы там тихонько сидим, – поделилась впечатлениями Катя.

– Правда, всё равно ни фига не делаем, – гадко хихикнул Леонов.

– Ты за себя отвечай! – перебил его Паша Левченко.

– А Тамара Егоровна как орёт! – воскликнул со странной гордостью Николаев. – На всю школу слышно!

Директриса в самом деле обладала громоподобным голосом, так что от одного её приказа «Встать!» и у меня начинали бегать мурашки. Но оратьблагим матом на людей, которые уже получили паспорт, казалось мне чем-то неправильным.

На пятиклашек я, правда, всё-таки стала иногда кричать. С ними занятия шли, конечно, получше, но образцовой тишины в классе всё равно не наблюдалось. Этим детям было ещё интересно учиться, хотелось узнавать новое, хотелось отвечать, получая за это похвалы и хорошие оценки. Наперебой пытаясь высказаться, дети забывали поднять руку, перебивали друг друга, отчего порой опять же получалис шум и гам.

– Тихо! Я сказала, рты закрыли! И говорите по одному! – однажды закричала я во всё горло, когда ребята подняли гвалт. – Тишина!!

Народ притих и сложил руки на парты.

– Вот вы молодец, Анастасия Ильинична! Вот так! – одобрила меня Даша Емелькина самым искренним тоном.

Но я подумала, что если каждый урок буду так злиться на детей, то надолго меня не хватит. Да и голос пропадёт: и без того в последнее воскресенье пришлось пить чай с коньяком и мёдом, по совету Вадиковой мамы.

Пятиклашки, у которых я стала классным руководителем, быстро привязались ко мне, прибегали на переменах поведать о разных своих делах, показывали свои игрушки и рисунки, наперебой интересовались, как мы будем праздновать Новый год и куда поедем на каникулах. Вместе с несколькими девочками мы после уроков украсили класс, наклеили на стены рисунки в виде кошек и почему-то корабликов. На классных часах дети уверенно тянули руки, с азартом играли. Видя такую их отзывчивость, я надеялась, что со временем нам удастся найти общий язык, и скоро наши дела пойдут совсем хорошо.

Но оказалось, что родители пятиклашек были другого мнения. В самом конце сентября ко мне подошла завуч по воспитательной части Кузнецова и сказала:

– Настя, жалуются на тебя.

– Кто?

– В твоём 5 «Б» родители. Дисциплины нет. Досуг не проводишь, мероприятия ни одного не было…

– Какой досуг…

– Главное, дисциплина. Вот заходи ко мне на этот урок в этом классе, и посмотришь, как надо.

Сутулая, широкоплечая, но удивительно быстрая в движениях Кузнецова вела у моих детишек историю. Дисциплина у неё и впрямь стояла железобетонная. Стоило только кому-нибудь пошевелиться, она могла так рявкнуть, что ученик мгновенно вытягивался в идеально прямую линию. Перед самым уроком она заставила всех выложить дневники и напомнила, что все нарушения поведения будут зафиксированы и показаны родителям.

– Вот видишь, Настенька? – многозначительно спросила она меня после занятия.

– Вижу.

– Дисциплина – это первое дело. Не будет дисциплины, ничего небудет. Надо, чтобы они у-ва-жа-ли. Нам, учителям, и так никакого уважения в обществе нет. Вот дневники собирай. В пятом классе пускай ещё бумажные ведут, а потом в электронку будешь писать. Чуть что – пиши! Пиши, не сомневайся! Звони домой. Родители борзые стали – всё на нас вешают. Сами не умеют воспитывать и не хотят. А ты на них кивай. Балуется – р-раз, и в дневник. Потом мамаше предъявляешь: а он у вас нарушает дисциплину. А на особо одарённых докладные пиши. Иначе так и будут всё на тебя сваливать. А ты говори: это не я плохой учитель, а дети ваши себя плохо ведут. Понятно?

– Понятно, – ответила я, но про себя подумала:

«Нет, с родителями воевать – это последнее дело».

7

Совесть стала меня мучить от того, что дети, которые были настроены работать на уроке, ничего толком не слышали и не понимали. А виноват был в этом, получается, не кто иной, как я. Те, кто хотел учиться, не могли делать этого полноценно, потому что им мешали. Жалко мне было и остальных, этих мешающих. Всё-таки родители отправляли их в школу, надеясь, что там они научатся чему-то хорошему. А я только едва могла следить, чтобы они никуда не девались из кабинета да не швырялись друг в друга тетрадями. Карандаши, конфеты и самолётики из сложенных листочков летали регулярно.

Иногда мне всё-таки удавалось занять и увлечь, но, увы, не больше чем на семь – десять минут. Потом снова начинался шум, и, чтобы всех утихомирить, приходилось задавать письменное упражнение или начинать опрос с выставлением оценок. Я выучила волшебную фразу «Открываю журнал», которая в пятом классе очень способствовала наведению порядка. Мы стали учиться по простой схеме: проверка домашки, чтение вслух учебника, устный опрос и выставление колонки оценок. Тишина более или менее установилась, но уроки получались не очень-то захватывающими и интересными. Не о том я мечтала в студенческие годы… Хоть бы тему как-нибудь донести!

Второго октября ко мне в 5 «Б» пришла на русский Завуч на шпильках.

– Здравствуйте, Светлана Константиновна, – как можно вежливее поприветствовала её я, уже догадываясь, что её приход ничем хорошим для меня не обернётся.

– Я буду присутствовать у вас на уроке, – коротко объяснила она и заняла место за последней партой.

Все сорок пять минут Завуч на шпильках делала какие-то пометки, а во время перемены подошла ко мне со своим объёмистым журналом.

– Ну, что я хочу сказать, качество преподавания у вас довольно низкое.

Я молчала и внешне никак не реагировала – только внутри что-то глухо щёлкнуло, как транзистор в неисправном телевизоре, который однажды чинил дядя Лёша.

– Во-первых, по ФГОСам дети самостоятельно должны называть тему. А вы сразу же написали её на доске. Это огромная ошибка. Потом, вы владеете современными технологиями? Презентации хотя бы умеете делать?

– Да, конечно.

– Так делайте. Есть самые разные, между прочим, методики работы. Не только классическая, когда учитель объясняет и проводит опрос, но и самостоятельное изучение материала – так называемый перевёрнутый класс, и проблемный подход, и работа в группах. Вы в курсе?

– Да, – ответила я коротко.

– Распишитесь.

Я бегло прочитала то, что Завуч на шпильках успела написать обо мне и моём злосчастном уроке русского языка.

«Смазан орг. момент».

«Учитель не владеет ИКТ-технологиями».

«Не используется работа в парах и группах».

«Не используется раздаточный материал».

Мне пришлось вынужденно расписаться в собственной ничкчёмности и проводить Завуча на шпильках тоскливым взглядом.

Близился день учителя. Ради этого торжественного события Тамара Егоровна издала повеление сократить уроки до 30 минут, а ровно в час дня устроить торжественное поздравление и концерт в актовом зале.

С утра ко мне пришли две родительницы из пятого класса и вручили зелёную стеклянную вазу.

– Надеемся, у вас всё уладится с нашими детьми и будет лучше, чем сейчас, – расплывчато сказала одна из мамочек, и я не понимала, что таится в этой фразе – надежда или упрёк.

Дети подарили шоколадки, девчонки обступали меня и обнимали. Но настрой в этот день у ребят был совсем не учебный. В 8 «Б» меня с порога обсыпали конфетти и вручили вафельный торт. Я приготовила викторину, но никто не хотел делать вообще ничего – даже ручки не доставали.

– Давайте сегодня отдохнём! – предложила Васька Панина, в театральной мольбе протягивая ко мне руки. – Сегодня же праздник!

– Ваш праздник! Мы вас так поздравляем!

Они говорили мне какие-то приятные слова, написали на доске поздравление, но ещё не прошедший юношеский максимализм не давал мне радоваться и спокойно принять то, что уроков сегодня не будет. Я открыла конспект и начала что-то говорить, но через пару минут увидела, что ребята передают друг другу какие-то записки.

– Так, убрали всё, – попыталась приказать я.

За одноклассников вступился не кто иной, как Паша Левченко:

– Анастасия Ильинична, ну праздник же! Мы же в ансамбле. Нам выступать сегодня! Надо подготовиться.

– Не до русского нам!

Нервы у меня, пожалуй, были расстроены уже давно, и одной довольно обидной реплики оказалось достаточно, чтобы мне захотелось плакать. Я кое-как сдерживалась, но по лицу, наверное, было всё заметно, и чернявая Васька встревоженно воскликнула:

– Настечка Ильинична! Вы не переживайте так. Мы вас любим! Завтрамы будем лучше себя вести.

– За себя отвечай! – хохотнул Леонов.

8

После уроков и концерта все педагоги отправились отмечать праздник в школьную столовую. На квадратные столы поставили майонезные салаты, резанные ломтиками колбасу и рыбу, фрукты, вино, пироги. У входа установили микрофонную стойку.

Я ожидала, что Тамара Егоровна, как на первом сентября, заведёт длинную речь, но, к моему удивлению, она просто громогласно объявила:

– Поздравляю вас, труженики мои!

Все в пару секунд уселись за столы. Я хотела присоединиться к своей кафедре, но там все места оказались заняты, и пришлось составить компанию учителям труда и информатики, по какому-то странному для меня принципу оказавшимся в одном школьном методическом объединении.

– Ты новенькая у нас? Русичка, да? – спросила глухим отрывистым голосом «трудовичка» Прокопьева, фамилия которой мне запомнилась на собрании в самом начале сентября.

Я кивнула и улыбнулась.

– Ну, милая моя, ты пришла работать в женский коллектив, – сказала грузная коротко стриженная учительница. – И от того, как у тебя сложатся отношения с этим коллективом, и будет зависеть твоя здесь судьба.

В то время я придерживалась мнения, что моя профессиональная судьба зависит совершенно от других факторов, и пропустила слова малознакомой коллеги мимо ушей. Отлично помню, что Прокопьева решила поддержать меня:

– Ты девочка хорошая! Сразу видно. Мы тебя не обидим.

– Мы-то нет, – поддержал её пожилой информатик, один из немногих мужчин в школе. – А другие – может быть…

Дальше этой зловещей фразы разговор не пошёл. Грянула музыка, нам станцевали бальный танец красивые юноша и девушка – ученики одиннадцатого класса. Ребята из ансамбля, среди которых было несколько моих учеников, спели две или три песни.

Ради особого дня учительницы нарядились в красивые платья и костюмы, надели бусы и сделали причёски, но праздника в их глазах я не видела. Завели речь о подарках, которые принесли ученики. Кому-то презентовали белую скатерть, кому-то – чайный сервиз.

– Ширпотреб, – заключила обладательница новой посуды. – У меня «вэшки» все бюджетники, что с них возьмёшь… И на том спасибо.

Мои соседки стали обсуждать учеников.

– Вы знаете, что мои в четвёртом классе отчебучили? – громко рассказывала учительница за соседним столом. – Вопрос задала: «Какая религия распространилась по Европе в Средние века?» Думаю: ну-ка, что ответят?

– И что ответили? – с нетерпением спросили собеседницы.– «Густые леса!» Прикиньте, девочки, написали, что густые леса! Только один сказал, что рыцарские турниры.

– Ну, это талант какой-то у тебя!

– Ге-ений!

– А что вы смеётесь, средняя школа?! Скоро вот эти мои густые леса к вам придут! Вы тогда все ФГОСы на помощь призывайте!

Женщины смеялись, но их саркастичный тон рождал во мне гнетущее чувств. «Тошно мне!» – говорила в таких случаях бабушка. Прекратив перемывать кости ученикам и их родителям, постепенно перешли на кулинарные рецепты. Я совсем заскучала, захотелось уйти поскорей на улицу, несмотря на то, что там поливал дождь. Но двери столовой были плотно закрыты, и выходить в самом разгаре праздничных посиделок показалось невежливо.

Пили белое за себя, потом, хотя это удивительно, за учеников, потом, как водится – за какую-то непонятную любовь. А после включили музыку, и собравшиеся поднялись танцевать. Присутствовавших мужчин, конечно, ангажировали мгновенно. Сильно развеселившаяся Тамара Егоровна подхватила в пляс какую-то хрупкую женщину.

Я, как заворожённая, смотрела куда-то сквозь пространство, сквозь тёмно-жёлтые казённые стены столовки. Когда, очнувшись от магии ритмичной музыки, обернулась назад, на накрытые столы, внезапно оказалось, что больше половины народа успело уйти через запасные двери. Я тоже хотела схватить свою куртку, но меня поймала за руку внезапно появившаяся директриса:

– Настенька, нет! Посиди ещё!

Стараясь быть вежливой, я села вместе с ней за стол. Всем присутствующим Тамара Егоровна налила по стопочке водки.

– Девчонки! Дорогие мои! Как хорошо, что вы у меня есть… Давайте выпьем.

Я больше не хотела пить, но почему-то, не повинуясь себе, проглотила острую, как молотый красный перец, ледяную жидкость.

– Ну как вам тут, девчонки, это самое? Хорошо в моей школе работается? – задушевно, как добрая барыня, начала разговор директриса.

«Девчонки», из которых только одна была примерно моего возраста, нестройно соглашались, кивали, и я поддакнула тоже.

– Вот и славно… А если будут какие-то проблемы, то вы обращайтесь ко мне, прямо ко мне. А не куда-то! – неопределённо погрозила пальцем захмелевшая директриса. – И зовите меня мама Тома. Ведь я же вам всем мать. Правда, Надюша?

«Надюша» визгливо рассмеялась и доверительно приникла к материнской груди Тамары Егоровны.

Наконец праздник закончился, широкие двери столовой отворились и выпустили всех в школьный вестибюль.

Я возвращалась домой, завязая каблуками туфель в раскисшей земле, забираясь на узкие тротуары, чтобы не угодить в лужу. Налетал порывами холодный ветер, грубо обрывая с тополей ржавую листву. От него меня неспасала лёгкая ветровка. В Суворовском посёлке яростно залаяла на кого-то дворовая собака, и гавкала так долго, что мне захотелось швырнуть в неё камнем – только бы замолчала.

Добравшись до девятого этажа, я со всей силы продавила кнопку звонка и нетерпеливо начала стучать в дверь. Бабка-хозяйка долго шаркала тапочками по коридору.

– Ну чё так долбить-то…

Я прошла внутрь, бросив свои облепленные грязью туфли у тумбочки.

– Ты подбери хоть за собой! Куда пошла-то?!

– Потом, потом, – пробурчала я, мечтая добраться до угла, где меня никто и ничто не потревожит.

Бабка бормотала вслед нечто неодобрительное, но я не слушала её. В комнате на столе оказалась бордовая роза и записка в пол-листа «Тебе в день учителя». И нарисованное сердечко, старательно заштрихованное карандашом. Как я ненавидела такие нежности! Хуже было, только когда он называл меня котёнком.

Я повертела розу в руках и сама не поняла, как оторвала у неё пару нижних лепестков. К горлу подступал комок, дышать становилось трудно, и я настежь отворила окно. Свежий ветер, такой неприятный на улице, теперь принёс облегчение. Из глаз у меня полились слёзы – вспомнились все школьные дни, начиная с устройства на работу. Да уж, не о такой работе я мечтала! Думала, что мои ученики полюбят язык и литературу, будут слушать меня затаив дыхание и писать вдохновенные сочинения! И уж во всяком случае не будут забывать на урок учебник, тетрадь и ручку… А тут… Кидают самолётики, сидят в Тик Токе… Какой же я учитель, если они себе всё это позволяют?! Да никакой!

Я изорвала Вадимову записку в клочья, будто это она была в чём-то виновата, и бросилась ничком на кровать, пытаясь заглушить свои рыдания ватной подушкой, чтобы бабка с дедом ненароком не услышали их. Слёзы лились и лились из моих глаз. Было абсолютно непонятно, как и зачем существовать дальше. Я слишком долго мечтала о том, как стану учителем, – а тут выходило, что ни Шацкий, ни Дистервег, ни даже Макаренко не дали мне ответов на то, как завоевать уважение моих учеников. И работа в лагере, и практика в гимназии тоже не принесли пользы…

А я-то думала! Считала, что перелопатила всю русскую педагогику да нахваталась от великих самых передовых идей! Что уж умею находить подход к детям, ведь они так чудесно отдыхали под моим руководством в лагере! Что в детстве я управлялась с Кириллом и Маринкой, значит, смогу и с другими! Слушала преподов, которые расхваливали меня – мол, отличница, комсомолка и просто красавица! Ну, не дура ли я?! Самая что ни на есть идиотка!

Перед глазами плыл густой туман. Я соскочила с койки, схватила со стола чахлую розу и, сломав её пополам, выбросила в окно. Она плюхнулась в лужу на козырьке гастронома. После этого мне стало легче. Иссяк поток слёз, наступило какое-то опустошение, как будто больше я не была не способна что-либо чувствовать.

До вечера я повозила тряпкой в засклякощенном коридоре, слегка прибралась в комнате, потом долго бесцельно зависала во «Вконтакте» и на Яндекс Дзене – читала статьи про всё подряд, особенно не вникая ни во что. Когда устали глаза, я опять открыла окно и стала глядеть на трамвайные пути. В голову полезли строчки из песни, которую несколько раз включал Вадик – он всё время слушал рэп, даже десятилетней давности, и всерьёз заявлял, что единственно в песнях Гуфа, Птахи, Оксиморона и Басты есть смысл. Я раньше только усмехалась про себя, но тут, кажется, готова была согласиться:

«И тут мне шепнут эти

Трамвайные пути,

На том ли ты пути и стоит ли туда идти.

И смогут ли эти люди

Пусть не дойти до сути,

Но хотя бы вникнуть в то,

Что хотим донести».

Вот уж точно – на том ли я пути… В голове моей один за другим мелькали образы бабушки и тёти Сони, преподов из универа, мамы, отчима, Вадика, завучей, Тамары Егоровны… Так много людей встретила я в своей двадцатиоднолетней…слова-то такого нет… жизни. И все они меня чему-нибудь учили. А я вот – захотела учить сама. Зачем?

В голове у меня настойчиво всплывало одно слово «послужить». Его, кажется, произносил Василич. Хорошее слово… Я повторила его про себя несколько раз и пришла к успокоительной мысли, что рано ещё ставить на себе крест – я просто на том месте, где должна быть, просто служу, и работаю, может быть, не так уж плохо для новичка. Даже получаю подарки…

– Привет, котёнок! С праздничком! – бодро поприветствовал меня Вадик.

Мне стало жутко неловко за розу, но я ничего не сказала ему о своей недавней истерике.

– А-а… Понимаешь, я подошла с ней к окну, наклонилась, и налетел такой ветер… – с деланной улыбкой солгала я.

– Ну ничего. Тебе теперь несколько раз в году будут дарить букеты! А когда станешь завучем – и подороже подарки.

– Завучем? – удивилась я.

– Ну да! Такая умная, как ты, обязательно скоро пойдёт в гору! – уверенно заявил Вадим.