Читать онлайн Прости. Забудь. Прощай бесплатно

Аленький цветочек

Солнечный луч проколол дырку в портьере и, расширившись, приземлился на маленький кусочек стола у кровати. Следом за ним множество таких

же светящихся конусов пробралось в комнату. Отражаясь от хрустальной вазы

с хризантемами, они серебристыми искрами забегали по Ларисиному лицу. Девушка уже давно не спала. Она просто лежала и вспоминала…

Боль в ногах заставляла ненавидеть себя еще больше. Под плотный

кокон бинтов звуки голоса доносились гулко и раздражающе искаженно.

– Чтобы операция закончилась успешно, вы должны бороться, Лариса.

– Что у меня с лицом? Я хочу умыться и почистить зубы в конце концов.

Когда снимут повязки?

– Мы можем это сделать, но лучше… не сейчас.

– Я настаиваю!

На нее смотрело уродливое существо из комнаты кривых зеркал.

Асимметричность губ и бровей делала лицо похожим на портрет работы Пикас-со. Красный валик вместо левого уха и полное отсутствие перегородки носа…

Это не я! Это кто-то другой! О Боже! Это не я-ааааааааа!

Лара медленно приходила в себя. Лицо горело. Оставалась еще маленькая надежда на то, что вследствие высокой температуры все это ей просто

приснилось. Она коснулась пальцами лица, натолкнулась на бинты и страшно

закричала.

– Локтевая… Лучевая… Так… Берцовая кость срастается тоже хорошо…

Вы будете полноценно ходить, Ларочка, без помощи палочки. Даже бегать.

Лицу же потребуется множественная пластика.

Лариса не отвечала, отвернувшись к стене. Ей было все равно, что

говорил этот мужчина. Происходящее совершенно перестало ее интересовать.

То, что она увидела в зеркале, смотрело теперь на нее из памяти и страшно

кривлялось.

В дверь осторожно постучали.

– Разрешите? Вы мне не поможете?

Молодой стройный мужчина, гибко изогнувшись, как прыгун в прыжке

над планкой, осторожно проскользнул в дверь, не дожидаясь ответа. Быстро ее

закрыв, он прислонил ухо к матовому стеклу и стал прислушиваться к тому, что

происходило в коридоре.

– Я? Помочь? Чем? – удивленно спросила Лара.

1

Не поворачиваясь, мужчина ответил:

– Сестру доставили сюда сегодня ночью. Состояние тяжелое. Никого не

пускают. Я пробрался, естественно.

Усмехнулся:

– Я везде пройду. Доктор – мужик хороший, но очень строгий. Так что…

Можно я у вас пережду, пока там все успокоится?

– Пережидайте.

Гость наконец развернулся и посмотрел на Ларису.

– Не страшно? – спросила она, заметив, как изменилось выражение

его лица.– Я и страшнее видел. Ой! Простите, пожалуйста. Ради Бога! Не то имел в виду.

– Где же, если не секрет? Я вот лично даже не подозревала, что рот

может быть на щеке.

– Под бинтами не видно.

– Спасибо, но поверьте на слово. Ну, так где же? – допытывалась она. –

В Кунсткамере?

Мужчина посерьезнел.

– Работа у меня… мужская. Вот там и видел.

– Горячие точки? Военный?

– И да, и… нет. А что произошло с вами? Если, конечно …

– Я не такая засекреченная, как некоторые. Две курицы спешили рано

утром на работу в собственных авто и не поделили перекресток. Одна, та, которая хотела проскочить на красный, ушла на своих двоих. По крайней мере, мне так сказали. Вторая – перед вами. Теперь, пока я не заговорю, определить, мужчина перед вами или женщина, почти невозможно.

– Я сразу определил, – спокойно сказал незваный гость.

Через прорези бинтов она посмотрела внимательней на стоящего у

дверей человека. Высокий, лет 40-ка мужчина. Совершенно седой. Бездонные

голубые глаза смотрят спокойно, открыто и доброжелательно. Лицо волевое, красивое. Атлетическая фигура… Уверенность в каждом жесте.

– Геннадий.

– Аленький Цветочек. Не подумайте, что Настенька…

Неожиданно для себя она протянула мужчине руку. Он подошел и

осторожно пожал утонувшие в его ладони узкие пальцы.

– Рука у вас… Цветочек действительно как лепесток. Легкая и нежная.

Сказав это, засобирался:

– Похоже, доктор ушел из отделения. Не слышу голосов. Спасибо, что

приютили и не выдали.

– Не говорите глупостей.

– Выздоравливайте.

– Посмотрите, из чего ее достали, доктор. Сорок минут разрезали металл вокруг, так сильно сжало.

– Вижу. Множественные переломы. От некоторых лицевых мышечных

тканей остались лохмотья. Полностью мимику лица восстановить не удастся.

– Это не самая страшная проблема, доктор.

– ?

– Она не хочет жить.

– Не ново… Так бы сразу и говорили: ваш, Сергей Иванович, профиль.

– Мне поэтому и посоветовали обратиться именно к вам. Мы уже все

пробовали. Если не поможете, моя дочь…

– Скажу сразу: не могу гарантировать 100 процентов успеха. Методи-ка хоть и успешно применяется уже несколько лет, но предусмотреть реакциюкаждого индивидуума, простите, невозможно. Восстановительный период тоже будет нелегким.

– Я понимаю и согласен на все ваши условия.

День опять начался с отставленной в сторону тарелки. Над нетронуты-ми фруктами резвились мошки.

– Уберите. Я не буду.

Санитарка, которая мыла полы в палате, сказала в сердцах:

– Уморишь ведь себя. Нельзя так!

Лариса вздохнула и с притворным ужасом спросила:

– Насмерть???

Дверь открылась, и вошел главный врач.

– Как вы себя чувствуете?

– Хуже, чем баклажан, но лучше, чем кабачок. Хотя больше похожа на

брюссельскую капусту. Зачем вы спрашиваете? Знаете, что отсюда я уже не выйду. Попробуете силой кормить или через какие-то трубочки – выброшусь из окна. Вы каждый раз вздрагиваете, снимая бинты, а хотите, чтобы я поверила, что выгляжу сногсшибательно. Вообще-то, правда ваша. Редко кто, увидев, устоит на ногах! Скажете: живут люди еще и с худшими уродствами? Скажете ведь!!! А разве может быть что-то хуже, чем 27-летняя женщина, у которой вместо лица кусок мяса, встретившийся на скорости 80 км/ч с лобовым стеклом!!! Может? Может? Может?!!!

– Ниночка! Укол быстро! Я помогу.

Пелена спадала с глаз. Сознание медленно выныривало на поверхность. Сначала появилась способность различать предметы, а через несколько секунд – и звуки. Так просыпаются с заложенными ушами в полутемном само-лете, летящем много часов высоко над облаками.

У входной двери, прислушиваясь к звукам снаружи, опять стоял вче-рашний посетитель.

– Все прячетесь?

– А! Цветочек! Здравствуйте! Извините, я думал, вы спите. Позиция у

вас уж больно стратегическая. И видно все отсюда и слышно хорошо.

– Как сестра?

– До сих пор в интенсивной терапии. Поэтому и не пускает доктор. Ин-фекции боится. Строго здесь. Не то, что в обычных госпиталях.

– Я ничего в этом не понимаю. Меня привез отец.

Мужчина, казалось, слушал только то, что происходило по другую сторону дверей.

– Нет. Еще там…

– А что произошло с вашей сестрой?

– Автомобильная катастрофа. Какая-то блондинка врезалась в нее на перекрестке. Обе машины в стружку! Мне сказали, что это лучшая клиника ли-цевой хирургии и реабилитации в стране. Сестра у меня тоже одна… Я тут опять с вами посижу несколько минут. Не прогоните?

Прошло уже не меньше часа, а беседа все продолжалась.

– Я ведь еще с института мечтала о серьезном восхождении, – говорила Лариса. – Готовилась, тренировалась. Вы так интересно рассказываете, Геннадий! Как будто побывала с вашей группой на Памире! Самой-то уже не

придется, никогда…

– Правильно! Я бы лично вас с собой не взял.

– Это еще почему? – искренне удивилась Лариса.

– Потому что идешь только с теми, на кого можешь положиться. Кто, заболев, старается помочь здоровым. Кто не оставит друга, даже если сам еле-еле ползет! Знаю, вам плохо. Но вы живы, значит, полпути до вершины уже пройдено! Вот она, рядом… А вы: «Оставьте меня здесь.... я больше не могу…»

Лариса улыбнулась:

– Вот уж действительно нарисовали портрет. Я бы и сама с такой не

пошла. Давайте по яблочку?

Каждый раз, приходя к сестре, которую перевели из интенсивной к ста-бильным, Геннадий навещал Ларису. Он оказался настолько необычным человеком, что девушка не сводила с него глаз и могла слушать часами, если бы… они у них были. С ее головы сняли бинты, и девушка сразу привела свои от-росшие светлые кудри в порядок. Нижнюю часть лица закрывала теперь только марлевая повязка.

Появление Геннадия пробудило не только интерес к жизни, но и при-несло неиспытанное ранее волнение. Она томилась ожиданием его прихода и грустила, когда он задерживался. Ощущения были новые, но инстинктивно и безошибочно узнаваемые любой женской душой. Признаки казались такими же бесспорными, как тяга к соленым огурчикам через месяц после свадьбы.

Девушка и без всяких признаков понимала, что влюбилась в этого человека без памяти.

– Ты, правда, Аленький Цветочек… Добрая, нежная…

Они сидели рядом, взявшись за руки.

Лариса осторожно дотронулась ладонью до его губ.

– Молчи…

Потом бережно, еле касаясь, провела по его волосам и лицу… Он

взял ее тонкие, почти детские дрожащие пальцы и нежно поцеловал. Лариса со счастливой улыбкой закрыла глаза и прижала его голову к своей груди.

– Сергей Иванович! Я готова к серии лицевых операций, о которых Вы

говорили, – заявила Лариса, как только главврач переступил порог палаты.

– Не так это просто теперь, Ларочка, – сказал доктор, устраиваясь на

стуле рядом с ней. – Вы изнурили себя голодовкой и совершенно не подготов-лены к предстоящим испытаниям: как физическим, так и эмоциональным. Но если действительно серьезно решили, то…

Лариса схватила его за руку:

– Очень серьезно, очень!

– Значит, будем работать вместе!

– Гена! Почему у тебя нет жены?

– Это сложно, Лара! Я уже говорил, что…

Геннадий помолчал.

– Что у меня… мужская работа.

– Да, я помню. Точки горячие и еще что-то.

– Вот из-за этого «еще что-то» я не могу иметь семью. Я не принадлежу

себе. Не имею права даже говорить на эту тему.

– Значит, ты… никогда не…?

– Не женюсь, ты хотела спросить? Я на правительственной работе. В любой момент могу понадобиться. Понять такое невоенному человеку трудно.

– Ты можешь уйти из моей жизни, возможно, навсегда, и хочешь, чтобы я это поняла??? – Ларин голос дрожал и срывался. – Я поеду за тобой куда угодно! Геннадий молчал. Подошел к ней, маленькой, хрупкой, развернул лицом к себе и нежно обнял. Он держал это истерзанное операциями, неистово плачущее тельце в своих крепких руках и долго гладил по спине и волосам, пока девушка не притихла.

Потом он пропал на несколько дней и, когда появился однажды утром, сказал:

– Меня вызывают. Это надолго. Я пришел попрощаться.

– Я не спала всю ночь. Думала. Ты не хочешь взять меня с собой потому, что я безобразная? Прости, прости! Я такая дура! Такая дура! – она при-жимала его руки к губам и целовала. – Я хочу сказать, что люблю тебя и благо-дарна судьбе за нашу встречу. Я знаю, что такое любить. Меня теперь можно… в горы. Ты научил…

– Прости меня, Лара!

– Прощаю… Что я говорю! Это ты прости, что мучаю тебя!!!

– Разве ты виноват?

Они долго стояли, обнявшись, пока не прозвенел звонок сотового.

– Я спускаюсь, – сказал Геннадий в телефон.

Помедлил. Взял Ларису за руки.

– Машина уже ждет, мне пора.

Он поцеловал девушку в соленые глаза и, не оглядываясь, вышел.

Из окна она увидела, как Геннадий быстрыми шагами пересек пло-щадь перед корпусом и сел в ожидающий его внизу черный джип. Транспорт-ным средствам, кроме больничных, въезд на территорию был строго запрещен, и машина одиноко стояла у тротуара с включенными фарами… Минуту. Две…

Потом резко взяла с места и выехала за ворота…

Главврач сидел напротив Ларисиного отца в своем уютном кабинете и

щедро разливал коньяк в широкие бокалы.

– Через три дня можете забирать дочку домой, – говорил он светящему-ся от счастья родителю. – Она вне опасности.

– Сергей Иванович! Расскажите мне о вашем методе. Откуда возникла

такая необычная идея?

– Извольте. Еще в самом начале своей карьеры, студентом, я проходил

практику в роддоме. Для женщины потерять ребенка – это огромная психиче-ская травма, а уж возможность рожать… Лежала у нас одна с асфиксией плода и таким букетом заболеваний, что у Мухинской «Колхозницы» было больше шансов забеременеть и родить, чем у нее. Мы не могли помочь бедной женщине, и она угасала прямо на глазах. Ее никто не навещал. Счастье других ро-жениц и звуки кричащих младенцев только усугубляли болезненное состояние и, как следствие, кровотечения… Один из моих сокурсников сильно жалел эту молодую женщину. Каждое утро он стал оставлять на ее окне букет цветов, со-рванных тут же, в саду. При возможности заводил с ней беседу, угощал конфе-тами. Через три дня женщина попросила у соседок по палате зеркальце, а через неделю стала выходить на улицу. Она ждала встреч сильнее, чем морфинист заветного укола. Полюбила. Поправилась. А приятеля моего вскоре перевели в хирургическое отделение. Что уж там дальше с ней стало – не ведаю.

Для женщины потерять привлекательность – это хуже, чем потерять жизнь. Потому что быть привлекательной и есть жизнь для нее. Не имея возможности поделиться своей красотой с мужчиной, традиционно доминировать и восхищать ею, женщина угасает. После тяжелых травм, уродующих внешность моих пациенток, многие из них рано или поздно впадают в тяжелейшую депрес-сию. Для некоторых она заканчивается или прыжком с моста, или… внезапно появившимся интересом к фармакологии. Преимущественно – к количествен-ному аспекту сильнодействующих лекарственных средств.

Еще коньячку? Нет? Я выпью. А! Тогда вы тоже? Видите, я умею угова-ривать! У нас в городе есть свой драматический театр. Довольно скверный, но…

Вот это но и натолкнуло на идею…

– Один из актеров труппы в отличие от остальных играл великолепно.

Глядя на него, я каждый раз забывал, что нахожусь в провинциальном театре.

Не уверен, заметили ли это другие. А это, собственно, и… неважно для моего рассказа. Больше себе не наливаю. Красивый, молодой, талантливый. Роман-тические роли он проживал на сцене так, что невозможно было не поверить в его искренность.

– Первый раз, когда я поговорил с Геннадием и предложил ему работу, он со смехом отверг ее. Второй разговор произошел уже в моем кабинете. Из-за плохих сборов количество спектаклей было сокращено вдвое. Не надо быть Эйнштейном, чтобы догадаться, что и зарплата соответственно. Я услышал обё этом и позвонил… Но окончательно сомневаться он перестал только после того, как я провел его по палатам. Увидел потухшие глаза женщин, ожидающих казни жизнью по выходу из больницы, и согласился. Так Геннадий стал частью моего медицинского штата.

– Ко мне попадают в основном по рекомендации, вы и сами знаете. И еще те пациентки, за которых безуспешно брались психиатры со своими зомби-рующими пилюлями. Безнадежные случаи, в общем. Как ваш. Простите, конечно. В любой операции самый опасный и сложный период начинается после нее.

Большинство пострадавших не хотят никого видеть, хотя нередко и наоборот.

В этой критической ситуации необходимо пробудить и вызвать в них интерес к жизни. Только такой гениальный артист, как Гена, мог убедить полностью поте-рявшую веру в себя и будущее женщину, что он безумно влюблен именно в ее душу, и помятая, изуродованная оболочка не играет роли. Мы требовали и подробно изучали информацию на каждую прибывающую. Предпочтения, хобби, отвращения, вкусы, жизненная философия – все, что могло помочь найти ключ к сердцу этой женщины. Геннадий талантливо и с упоением играет тех, кем ему всегда хотелось быть – героев, таинственных, остроумных и великодушных.

Кстати, не только такой положительный тип нравится женщинам. Был случай, когда целый месяц Гене пришлось хрипло петь под гитару блатные песни и изо-бражать из себя криминального авторитета. Легендой для исчезновения стала его «поимка» и водворение в тюрьму на долгие годы… Придя в себя, женщины сразу торопятся уехать.

– Да! История! Спасибо еще раз, доктор! То, что давал слово о нераз-глашении, помню. Жизнь дочери для меня важней всего.

Гость замешкался, уходя.

– Последний вопрос. Неужели не нашлось ни одной женщины, которая бы не поверила, что Геннадий в нее влюблен?

Доктор улыбнулся и сказал:

– Как может женщина не верить в любовь!? Вы знаете хоть одну, которая думает, что недостойна ее? Все женское существо с самого рождения готовится к любовному трепету. Оно тянется к любви, как дитя к матери. Наш странный мир целиком покоится на хрупких женских плечах, я бы сказал, а не на трех слонах, как многие думают… Хотя вижу, что вы не совсем согласны… с последним, – улыбнулся доктор. – Если бы не женщины, мы, мужчины, уже давно перебили бы друг друга. Вот так, батенька! Подождите минуточку, я вас провожу.Он набрал номер телефона и сказал, наговаривая на автоответчик:

– Геннадий. Отдохни еще пару дней. В среду утром, пожалуйста, ко мне.

Прибывает новая пациентка. Очень тяжелый случай, коллега!

Последнее пари актрисы

Скорая помощь приехала быстро – минут через тридцать-сорок. Врач

с двумя помощниками энергично вошел в дверь, открытую просто одетой, но

очень красивой молодой женщиной.

– Куда идти?

Дама, жестом пригласив следовать за собой, повела их через прихожую, загроможденную массивными кожаными креслами и старомодной, с мно-жеством крючков, дубовой вешалкой. Затем они прошли в просторную гостиную.

Из нее – в маленькую, очень опрятную, почти без мебели комнату и, наконец, в

коридор, заканчивающийся полуоткрытыми двустворчатыми дверями.

– Она здесь.

Пропустив всех вперед, женщина осталась стоять на пороге, прижав

ладони к груди и глядя в полумрак полными тревоги глазами.

Больная лежала на широкой кровати, обложенная подушками. В комнате пахло лекарствами и старыми вещами. Высокий потолок почти терялся в

невероятной высоте. Тяжелые шторы на окнах плотно задвинуты. Слабый источник света, находящийся на столе, тускло освещал коробку из-под обуви, полную разных пузырьков и коробочек. Доктор подошел к кровати и поставил свою

сумку на стоящий у изголовья стул. Женщина часто и тяжело дышала. Глаза

закрыты. Лицо синюшной бледности, усиливаемой лампочкой искусственного

света из единственного горящего рожка старомодного торшера, блестело ка-пельками пота. Доктор взял женщину за левое запястье. Она тут же отдёрнула

руку и открыла глаза.

– Что вы тут делаете?! Я никого не звала!

– Ваша дочь позвонила, – спокойно объяснил он.

– У меня уже давно нет дочери, – произнесла больная хрипло. – Ухо-дите! Ирина! Я же просила, – недовольно сказала она.

Мужчины в халатах подошли ближе.

– Давайте мы хотя бы проверим …

– Нет!

Врач нахмурился.

– Возвращаемся в машину, – приказал он своим спутникам и, взяв со

стула сумку, направился к стоящей у двери молодой женщине.

– Сами видите: больная отказывается от помощи. Значит, она в ней не

нуждается. Выведите нас из этого лабиринта.

Внезапно пациентка застонала и попросила:

– Постойте! Мне действительно очень плохо сейчас. Невероятно болит сердце, вот здесь… и жжет плечо. Простите великодушно!

10

Врач тут же вернулся, доставая на ходу стетоскоп. Поставив сумку на

прежнее место, он склонился над больной и привычно, словно передвигая дам-ки по шашечному полю, внимательно прослушал сердце и легкие.

– Что вы принимаете? Сколько прошло времени…

– Ириша, ответь, – прошептала пациентка.

– Вот нитроглицерин! Немедленно под язык! Если через 5 минут не

поможет, я сделаю укол.

– Вам нужен свежий воздух, – сказал доктор заканчивая осмотр, – а

здесь совершенно нечем дышать!

Он подошел к окну и одним движением раздвинул шторы, впуская поток дневного света. Тот, словно обрадовавшись возможности побывать там, куда ему ранее никогда не разрешали заходить, с любопытством мгновенно

заполнил всю комнату.

Провозившись несколько минут с рамами, доктор недовольно завор-чал:

– Господи! Ведь лето на дворе, а окна ещё заклеены.

Убедившись в нежелании рам подчиниться и полной бесперспектив-ности дальнейших попыток, он достал из кармана ключ, разорвал им бумагу на

огромной форточке и открыл её, толкнув наружу. Коктейль звуков жизни огром-ного города ворвался в помещение.

– Вот так-то лучше.

Поворачиваясь к пациентке, врач хотел добавить что-то нравоучитель-ное, но всмотревшись в лицо пациентки и незамеченные прежде в полумраке

фотографии, глядевшие на него теперь со всех стен, промолчал…

– Постойте! Вы… Не узнал без этих портретов.

– Я и сама себя иногда с трудом узнаю, – видимо, не первый раз отвечая так, усмехнулась женщина. – Мне уже явно лучше. Вы хороший доктор.

– Я ничего для вас ещё не сделал.

– Мне действительно лучше. Резкая боль ушла, а к тупой я привыкла.

Простите, что отняла так много времени.

Она посмотрела с укором на Ирину.

– Могли бы помочь кому-то, кто нуждался в этом больше.

– Не думаю, – отозвался врач. – Вы на грани инфаркта. Считаю, что

безопасней будет госпитализироваться.

Ирина сразу подбежала к постели.

– Нина Георгиевна! Вот видите! Не я одна так думаю. Давно ведь прошу, а вы не слушаетесь.

– Я говорила прежде, повторю ещё раз. В последний, – сказала она от-чужденно и твердо. – Я никуда отсюда не поеду. Ни сегодня, ни завтра! По соб-11

ственной воле, по крайней мере! Только в бесчувственной форме, готовой для

морга или с разумом капусты. . Последнее, что я хочу видеть – это дорогие моему

сердцу вещи, родные стены и потолок этой комнаты, а не больничную палату. В

конце концов я имею Jus vitae ac necis (Право распоряжаться жизнью и смертью)

– Id facere laus est, quod decet, non quod licet. Похвально делать то, что

подобает а не позволяется», —тут же отозвался доктор. —Дело ваше. Не могу

настаивать. Подпишите здесь, что вы отказываетесь от госпитализации, и я по-лечу дальше спасать человечество. Может, все же решитесь?

– Вы добрый! Загляните как-нибудь на огонек после службы. Я уже

всё сказала.

Она поставила подпись и закрыла глаза, показывая, что разговоры

окончены.

Ирина открыла дверь.

– Михаил! Как же я вам рада! Ей опять было плохо ночью. Сейчас

храбрится.

Молодой человек уверенно прошел по тёмному коридору. Вошел в

комнату.– Нина Георгиевна!

– Мишенька! Лучик света! Что привело вас сюда в этот чудесный суб-ботний вечер? Хотя подождите… Поругались, да? А она хорошенькая?

– Как Вы себя чувствуете?

– Замечательно. Вы же здесь!

– Я серьёзно.

– И я тоже.

Актриса с нескрываемым удовольствием разглядывала подошедшего

к ней мужчину.

– Ну зачем вам это надо, Мишель? Право, не понимаю. Вместо того, чтобы успешно кружить головы множеству достойных молодых и красивых женщин… Там где много света, шампанского и прелестных ножек… Вы проводите

столько вечеров здесь и лишаете себя…

– Мне уйти? К… ножкам? – с мнимой угрозой в голосе предложил

гость. – Если вы уйдете, вот тогда у меня действительно случится инфаркт!

Глупость сказала. Пощадите. Конечно я хочу видеть вас как можно чаще. Просто

боюсь отрывать такого замечательного молодого человека от радости общения

с людьми его возраста. Одну жизнь я, кажется, уже загубила, – совершенно

серьезно, с грустью сообщила актриса. – Она была моей самой молодой и пре-данной поклонницей. Когда много лет назад случился первый инсульт, Ирочка

осталась единственной из тех кто поначалу вызвался ухаживать за мной и… не

12

сбежал. Ни на шаг не отходила. Я была совершенно беспомощна и ничего не

могла делать. Это женщина редкостных добродетелей. И какая красивая, Вы

заметили?Михаил быстро перевёл разговор:

– Давайте, я послушаю ваше сердце.

– Нет! Лучше я ваше! Расскажите, наконец о себе. Вам обо мне известно достаточно много. О некоторых местах даже (О Господи!) больше, чем я

бы того желала. Мне же о вас ровным счётом ничего. Я умею слушать. Правда.

– Не так уж много интересного в моей жизни. Работал в художественной мастерской в Загорске. Отец оставил нас, когда мама тяжело заболела. Она

умерла внезапно, ночью, несколько лет спустя. Захотелось тогда всех спасать, чтобы не уходили люди вот так рано. Решил под старость лет стать врачом и

в 32 года приехал в Москву поступать в мед. Поступил, закончил. На жизнь и

учёбу зарабатывал, выполняя заказы за не очень трудолюбивых художников. Я

недурно рисую. Работы хватало. Теперь вот набираюсь опыта на вызовах и в

травме. Скоро куплю себе в центре комнату и будет совсем хорошо. Всё!

– Вы не рассказали о даме сердца.

– Оно слишком большое, чтобы вместить только одну, – отшутился

Михаил.– Слава Богу! Я уже начала беспокоиться…

– С детства обожаю искусство. Театр, кино.... Мне интересно вас слушать, – продолжил Миша. —Я вижу в вас…

– Стоп! Умоляю! Не говорите, что я напоминаю вам бабушку.

Михаил искренне рассмеялся.

– Ну, может быть, только красотой. Чудесного друга. Вот кого! И безумно интересную собеседницу.

– Ладно. Это я ещё могу принять, заулыбалась Нина Георгиевна. —

Готовьте глаза и уши. Не запросите пощады? Предупреждаю – её не будет!

Ирочка! Принеси нам ,пожалуйста, альбом. Мой любимый. Спасибо, дорогая!

Она начала бережно переворачивать страницы и рассказывать:

– Театральные роли… Женя Евстигнеев… А это киношные. Здесь мы

с Тихоновым снимались… А на съемках этого фильма (там внизу подписано, видите?) за мной ухаживал Бондарчук. Смешной случай тогда произошёл…

Ириша украдкой вытирала слезу, радуясь появившемуся интересу к

жизни у её самой, самой, самой любимой и лучшей актрисы на свете. И не было

ревности к этому мужчине, которого её любимица ждала, как цветок солнца.

Необычный он. Ирина личная жизнь, увы, не удалась. Да и когда? Даже учёбу

в Строгановке пришлось оставить. Ведь она ухаживала за дорогой ей Ниной

Георгиевной уже 11 лет. Наверно поэтому и не сложилось, но ни о чем, даже на

мгновение, Ира не жалела.

13

Во время просмотра альбома разгорелись нешуточные страсти.

– Да, именно! Почему полное равнодушие к судьбе такой великой актрисы?! Может быть, кому-то и все равно, а мне нет, – горячился Михаил.

Нина Георгиевна спокойно выслушала и сказала:

– Миша! Мне не нужна их жалость. Жалость тех, кому по сути безразлично, существовала я когда-либо или нет. Вы бы приняли помощь от таких

людей? Миша молчал, насупившись.

– Вот и я тоже думаю. Давайте к этой пустой теме больше не возвращаться. Опять принесли торт, Мишенька? Будем пить чай!

Однажды, поздно ночью, в трубке зазвучал взволнованный голос Ири-ны:

– Умоляю! Я знаю, что вы приедете быстрее скорой. Ей плохо. Очень

плохо. Актриса лежала в постели, слегка наклонившись на левую сторону.

– Я пыталась её усадить, но она все время падает, – расплакалась

Ирина. Михаил проверил зрачки.

– Нина Георгиевна! Вы меня слышите?

Слегка кивнула. Он взял её за пальцы.

– Сожмите мои руки так крепко, как только можете.

В ответ, правая кисть ощутимо сдавила Мишину ладонь. Левая… даже

не шевельнулась…

– Я сделала всё как вы велели, – взволнованно докладывала Ирина.

– Сразу раздавила аспирин в порошок и дала ей с водой проглотить.

– Вы умница, – похвалил Михаил и, взяв телефон в руки добавил: —

сейчас буду звонить в свою больницу и договариваться о транспортировке.

Актриса затрясла головой.

– О нет! Никуда не поеду, – еле слышно, одними губами сказала она.

– Вы забыли. Я ещё жива.

Нина Георгиевна восстанавливалась после инсульта на удивление

быстро. Пальцы на левой руке уже шевелились, и она старалась садиться в

постели без посторонней помощи.

– Доктор! Смотрите, что я могу.

– Подождите! Я вам подушку подложу.

– Не подушка мне нужна, Мишенька, а надгробный камень.

– Вы знаете, что я не люблю такие ваши шуточки, – с преувеличенной

строгостью сказал Михаил.

14

– Любите, любите! Вот и Иришка тоже ко мне пристает последнее время. «Давайте говорит, Нина Георгиевна, вставим вам керамику». А зачем? Чтобы у меня были самые красивые зубы на кладбище?

Все рассмеялись.

– Ну, вижу, дело пошло на поправку, – похвалил Михаил.

– Нина Георгиевна!

– Да, Ириша.

– Я давно хотела вас спросить… Не сердитесь на меня, ладно? Ваша

дочь… Вы не желаете… Вобщем, чтобы я позвонила ей и пригласила приехать…

– Считай, что я не слышала этого вопроса.

– Но вы же мучаетесь....

– Дорогая моя Ириша! Я давно простила её. За всё. Не в этом дело. Ты

эту… женщину не знаешь. Видишь во всех доброе… Я ещё не остыну, а она уже

метры квадратные да статуэтки считать начнет. Кстати. Ту, которую подарила

мне Уланова, оставь себе и никогда не продавай. Ценная вещица. А Наталье

позвонишь, если захочешь, только когда я уже буду на ладан дышать. Актриса

задумалась…

– Вообще-то хорошо, что ты спросила…

И совсем другим тоном добавила:

– Ирочка! Возьми ручку и бумагу. Вон там, в столе. О Господи! Кому я

это говорю. Ты лучше меня всё тут знаешь. Сейчас, я продиктую вам, голубушка, кое-что. Вы записывайте, не спорьте и не перебивайте. Сделайте в точности

как я скажу.

И актриса начала тихо диктовать, не обращая внимания на протестующие жесты и возгласы, прерывавшие иногда её монотонную речь. Закончив, она потребовала:

– А теперь дай мне ручку.

Спросила число. Поставила и размашисто расписалась.

– Мой последний автограф, – грустно сказала она и добавила с иро-нией – Самый дорогой… Во всех отношениях. Прочитай вслух.

Ирина начала читать, громко возмутившись в нескольких местах, но

актриса с любовью смотрела на неё и только улыбалась.

– Боюсь… Я не смогу… так, – сказала Ирина.

– Хорошо, – произнесла наконец Нина Георгиевна, дождавшись, когда её доверенная успокоится. – Мы заключим пари. Если я ошибаюсь в своей

дочери и она прольёт хоть одну слезу у моей постели, – поступишь по-совести.

Так, как подскажет сердце. Значит, ты выиграла, и я не научилась разбираться

в людях. Если же нет… То победа останется за мной. Согласна? А то… буду

являться тебе каждую ночь и включать свет. Пари?

15

– Пари, – улыбнулась Ирина, вытирая выступившие слёзы.

Через неделю у актрисы случился ещё один удар, и она лежала в постели совершенно без движения, не реагируя на звуки и прикосновения. Михаил приходил теперь каждый день обрабатывать страшные раны, которые появились на

её спине. Как доктор он знал, что улучшения не будет и ничто не может защитить

обезвоженные ткани от безжалостного разрушения, но. . он должен был что-то

делать для ставшего таким дорогим и близким ему человека. Хоть что-нибудь!

– Наталья Станиславовна! Не бросайте трубку. Ваша мама при смерти.

Если приедете завтра, то, возможно ещё сумеете её застать и попрощаться. Да, адрес тот же. Она дома. У нас ничего не изменилось. Всё как и 11 лет тому назад.

Дочь приехала с мужем в тот же вечер. Ирина открыла, поздоровалась

и, извинившись, ушла. Зайдя в квартиру, супруги брезгливо принюхались и первым делом начали придирчиво осматривать состояние стен и сантехники. Муж

недовольно морщился:

– До чего всё запущено. Стекло в ванной треснуто. Лепнина вон в центре осыпалась. Остатки сбивать придется. Я на такую высоту не полезу.

– Тебя никто и не заставляет. Наймем кого-нибудь.

Зайдя наконец в последнюю, дальнюю, комнату Наталья Станиславовна с неприязнью посмотрела на лежащую без движения и дышащую, словно

забыла, как это делается, мать.

– Ну вот и всё, – произнесла дочь, победоносно оглядывая обста-новку вокруг и удобно устраиваясь на стуле, с которого только что поднялась, уступая ей место, бледная Ирина.

– Всё! Дождалась!

Тут она заметила лежащий на тумбочке, прижатый настольной лампой, лист бумаги с аккуратно написанными строчками и знакомой размашистой за-корючкой в самом низу.

– Это ещё что?

Её глаза цепко и быстро пробежали по тексту. Брови несколько раз

поднялись и опустились.

– Хм… Даже так? Вот сука!

Дочь полезла в сумочку и достала пачку «Мальборо». Держа её как

солонку, она вытряхнула оттуда одну сигарету и, щелкнув зажигалкой, жадно

затянулась.

К ней в ужасе подбежала Ирина.

– Наталья Станиславовна! Что вы делаете! Тут нельзя курить, – изумленно запричитала она. —Вы…

Насмешливо глядя возмущенной Ирине в глаза, она картинно, как

фокусник на сцене, взяла документ и подожгла его снизу язычком пламени от

зажигалки. Оно почти мгновенно охватило весь лист. Наталья Станиславовна

16

подула на слегка прихваченные жаром от прогоревшей бумаги подушечки пальцев, демонстративно отряхнула ладони и громко крикнула вглубь квартиры:

– Витя!

Муж бесформенной глыбой возник в дверном проёме.

– Возьми эту приживалку за вешалку, – сказала она, стряхивая пепел

с сигареты на пол, – и выпроводи отсюда с вещичками на лестницу.

– Вовремя успела, ой, вовремя, – говорила она себе, довольно улыбаясь, пока муж грубо выталкивал сопротивляющуюся Ирину из комнаты.

– Ирке, «серой шейке» придурошной, квартиру со всей обстановкой, а

докторишке дачку отписала, значит! При живой дочери!!!

В дверь настойчиво зазвонили.

– Если это Айболит, то заходить не разрешай. Скажи через дверь, что

мы теперь сами о маме заботимся.

Ириша сидела с Михаилом на лавочке в парке и рассказывала:

– В квартиру меня больше не пустили, даже попрощаться… Так на

ступеньках и сидела. Соседи несколько раз предлагали подремать у них до

утра, но я и слышать не хотела – чувствовала, что уйдет она скоро. Боялась

пропустить, когда забирать приедут. Умерла наша Ниночка ещё до рассвета.

Не ошиблась я… Санитаров дождалась, тронула её ладошкой, перекрестила…

Эх! Великие актрисы рождаются раз в столетие, а такие души, бескорыстные и

светлые, того реже.

Михаил сидел серый. Не было сил даже плакать.

– Хоронят её послезавтра в полдень. Мэр выделил достойное место.

Опомнились! Вот адрес… И ещё… Нина Георгиевна для вас видеокассету оставила. «Лично в руки». Там в самом начале завещание записано. Вы о нем ничего не знаете, Миша. Неважно уже. Это она придумала для подстраховки, чтобы

не сказали, что силой принудили. Всё предусмотрела! Ей уже позже мысль пришла на дом нотариуса вызвать. С ним официальное завещание, как положено, и составила. По закону и при свидетелях. А на кассете… Она вам что-то долго

наговаривала. Меня выйти попросила. Сказала, личное. Кассета у её адвоката.

Вот визитка. Он велел сразу после похорон зайти. Побоялась я за вас… Не

стала звонить. Думаю, приедет… Горячий ведь, дров наломает… На ночь глядя

все равно ничего не изменишь, а утро оно всегда мудренее.

Помолчали. Прощаясь, Ирина сказала:

– А пари своё она выиграла. Она всегда их выигрывала. Но это последнее… Так надеялась проиграть…

17

собрАние, или тАежный инцидент

Этот несерьезный, но повлекший серьезные последствия для некоторых товарищей «лингвистически некорректный» инцидент действительно имел

место произойти на одной из строек БАМа, в начале постперестроечного перио-да. Ну, может, не совсем именно так, но…

Заместитель таежного леспромхоза Виктор Григорьевич Синельников, устало придя с работы домой, как всегда делился своими проблемами с молодой женой Элиной. Предприятию исполнялось 15 лет и помимо желанных

сторон события – таких, как премии, банкет и раздача наград – ожидались и не

совсем приятные в лице высоких представителей центрального руководства.

– Подумать только, – говорил зам с полным ртом, потрясая вилкой. –

Аж из самой столицы притащится начальство! Прохоров вызвал меня сегодня и

говорит: «Григорич! Я дам указания по устройству людей, а ты уж обеспечь выступающих. Минимум две штуки. Приезжие шишки хотят услышать глас народа, простых, так сказать, рабочих. Выполняй!» Слова не дал вставить!

Элина ласково обняла мужа.

– Так назначь кого-нибудь, пусть выступят.

Виктор раздраженно отстранился.

–Ты понимаешь, что говоришь? Ты хоть когда-нибудь на одном собра-нии была? Там, если в сказанном предложении два слова не матерных попадут-ся, считай, повезло! Да у нас народ без мата не встает и не ложится! Реверансы

друг перед другом класть не приучены. Работяги они. Не артисты! Ну, как это

приезжим интеллигентам объяснить! Ведь не поймут! Уши-то у них не то, что

наши. Что делать, ума не приложу! Да и выступать со сцены народ не очень

рвется. Я уже пробовал сегодня кое-кого уговорить. Все только посылают.

– А ты бутылку пообещай, – подсказала с улыбкой Элина.

– Эх, душа моя! Если пройдет слух, что за выступление бутылка полагается, то сцену оцепить придется – столько желающих набежит. Вот как с их

«французским» быть?

– Сам напиши речи. На бумажках. Читать-то они умеют.

– А что! Дельно говоришь, жена! Чтецов только надо побезопасней выбрать. Виктор прижал к себе Элину и первый раз за сутки улыбнулся.

На следующий день после обеда в кабинете зама уже сидели вы-званные посыльным кандидаты в ораторы, и Синельников проводил с ними

разъяснительно-вербовочную работу:

– Откажетесь выступать – лишу премии! А согласитесь, то лично от

меня получите по кон-вер-тику плюс день к отпуску. Не обижу. Ну, чего вы бои-18

тесь? И всего-то делов – прочитаете по бумажке, что я там напишу. Народ по-шлепает вам ладошками. Потом добро пожаловать к банкету, на который вы, как выступающие, естественно, приглашены.

Старый рабочий Потапов и воспитательница детского сада Мария

Сергеевна, не сказавшие пока ни одного слова, переглянулись, вздохнули и

кивнули. Согласные, значит.

– Ну и отлично, – потер руки Виктор Григорьевич. Сейчас по рабочим

местам, а вечером, после работы, ко мне на репетицию.

Выбору выступающих предшествовал серьезный разговор с Прохоровым.

– Согласен с кандидатурой Потапова, Виктор. Старожил, уважают его опять

же. Мужик он и так не очень многословный, а тут совсем оробеет, со сцены-то. .

Думаю, за пределы бумажки не выйдет. Главное, проследи, чтобы не принял для

храбрости перед выступлением. Прикрепи пару активистов, и пусть даже в туалет

его водят. Второй должна быть женщина. У нас, как ты знаешь, демократия. Ну, так

вот. Есть там на твоем участке одна воспиталочка в детсадике, Мария Смирнова.

Она к нам всего год назад на заработки приехала. Значит, многому набраться еще

не успела, – заключил Прохоров. – Профессия у нее мирная, с детками все время.

Так что ты, Григорич, дерзай. Не подведи! Проинструктируй их там, как следует.

– Неплохо! Правда, неплохо! Вы, главное, от текста не отклоняйтесь, – говорил Синельников азартно, переводя глаза с одного докладчика на другого. – Ну, если уж совсем невтерпеж станет, то врежьте слово так в промежуток между фра-зами, – добавил он, глядя исключительно на Потапова. – Полегчает! Ясна задача?

– Понятно теперь, почему Вы, Виктор Григорьевич, когда выступаете, так много такаете, – лукаво заметила Мария Сергеевна.

– Не обо мне речь, Смирнова, – подчеркнуто сурово и явно не ожидая

такой острой ремарки от скромной воспитательницы, остановил ее зам. – Не

обо мне! Теперь домой, отдыхать. С начальством все уже обговорено, и завтра

у вас выходной, чтобы… значит, подготовились, как следует. В клубе смешай-тесь с народом. На сцену вас вызовут.

В юбилейный вечер усталый люд, заходя внутрь незатейливо, но нарядно украшенного хвойными ветками актового зала, одобрительно кивал и крутил

головами по сторонам. Воздух в нем был холодным, как в кладовке для хране-ния овощей и заготовок. Помещение из-за редкого использования обогревалось, только чтобы совсем не замерзло да не полопались трубы. Следующей в цепи

стояла школа, и все сэкономленное тепло шло детям. На сцене был установлен

длинный стол, покрытый пунцовой скатертью. За ним пока никто не сидел. Об-ластные представители, привыкшие к местным условиям и порядкам, терпеливо, сохраняя субординацию, ждали команды от главного. Они негромко переговари-вались друг с другом, сидя на синих от холода стульях за сценой. В стороне от них, в том, что было когда-то потертым кожаным креслом, грустил один из москвичей.

19

Главный столичный представитель – толстый дядька в унтах и длинной шубе, вы-говаривал багровым от напряжения директору и его заму свои претензии:

– Что у вас за бардак! Кого вы к нам вчера прислали? Мы в номере, отдыхаем с дороги. Согреться… пытаемся… Вваливается какой-то полупьяный

битюк и говорит:

– Тут вам начальство… бл… обогреватель поставить приказало, чтобы

вы свои, – толстенький засопел сердито, – жэ не поморозили.

Завхоз, стоявший рядом, пожал плечами:

– Все верно, я послал. Холодина-то ведь какая. А что, не нужно было?

Зал уже набился битком, когда на сцене включили наконец весь свет

и «лучшие представители народа» вышли из-за кулис длинной цепочкой. Воз-главляемые своим суровым предводителем, они следовали друг за другом, за-кутанные и по старшинству, как жены бая Абдуллы в «Белом солнце пустыни».

Зал разразился аплодисментами. Нечасто весь народ собирался вместе, но уж

коли случалось, то радовался такой возможности дружно, возбужденно и весело. Этому в большой степени способствовало и ощутимое количество спирт-ного, принятого по привычке после работы, локоть верных товарищей, а также

присутствие чужих, принарядившихся к празднику женщин.

Первым выступил директор. Поблагодарил собравшихся, представил

гостей, рассказал про только ему известные успехи, достигнутые за эти годы.

Их, очевидно, было негусто – свернулся коротенько. Хлопали поэтому дружно.

За ним торжественно пригласили главного гостя. Он, немного подобрев, поздравил всех с юбилеем, сыпал цифрами и неизвестными именами, но тоже

быстро закруглился, после того как услышал, что кто-то из зала крикнул:

– Хорош! А премии сколько дадут?

Тут по плану должно было выступать районное начальство, но секретарша напутала и вызвала Потапова. Когда он с интонацией пишущей машинки

прочитал последнее слово с ходившей в его руках ходуном бумажки, директор

и зам облегченно перевели дух и захлопали громче всех. Зал поддержал. Свой

ведь! Да и трудно вот так выступать. Понимали. Не каждый сможет!

Логически продолжая ошибку, позвали на сцену Смирнову. На ее речи

Синельников собирался уже отдохнуть, или, как говорят на БАМе, расслабить ре-зинку на трусах. Раскинулся на стуле. Давай, мол, Мария! Мечи нам всю правду.

Мария Сергеевна не заставила себя долго ждать и взлетела на сцену в

распахнутой шубке, надетой на нарядное платье цвета ягод калины. Точно на середине она остановилась и откинула воротник назад, открывая алые плечики. Это

сделало ее похожей на раскрывающуюся в вазе розу. Затем она медленно обвела

зал глазами, облизала мгновенно пересохшие от волнения губы и, шумно набрав

воздух в легкие, хрипло крикнула «так, так, так!» прямо в сигаретный туман. Повернув голову в сторону президиума, Мария Сергеевна с благодарностью посмотрела

20

на зама. Брови у того от удивления поползли вверх, но он сдержанно и одобрительно кивнул на всякий случай. Зал заинтересовался происходящим, заулыбался

и захлопал. Он первым понял, что эта докладчица не чета предыдущим.

Глубоко вздохнув и выдохнув еще раз, она вдруг наморщила лоб и

быстро начала шевелить губами, как бы стараясь что-то вспомнить, затем лихорадочно зашарила по карманам шубы… скорее просто не замечая, чем не

обращая внимания на нарастающий смех. Выудив из одежды что-то похожее

на квитанцию, она явно обрадовалась и попыталась ее прочитать, прищуривая

глаза и двигая листок то ближе, то дальше от глаз.

– По-лу… Не вижу ни… , – начала она незатейливо про себя.

Как бы не так, про себя! Зал услышал, оживился и захлопал еще громче с криками:

– Машка! Не робей!

Она и не собиралась, а только повернулась к Синельникову и на весь

зал шепотом спросила доверительно:

– Слышь, Григорич! Не та бумажка-то! У тебя еще одной нет?

Теперь уже любому было понятно, что докладчица приняла для куражу, да видно, не рассчитала.

– Мария, а ты в… поищи, – выкрикнул кто-то из зала, и он утонул в

хохоте. Народ разогревался!

Лица у президиума застыли, как на старомодной черно-белой семейной фотографии. Особой белизной выделялись два из них.

Но первый акт еще даже не начинался. Так, разминочка, не более.

Представительница народа, услышав последнюю реплику, отверну-лась от агонизирующего президиума, прищурилась и медленно стала приближаться к краю сцены.

– Вы че, – начала она тихо, постепенно набирая обороты и громкость с

каждым словом. – Приперлись! Сидят тут… Козлы и лизы! Рожи пьяные! Твой

сынок – кретин, Винокуров, не ржи. И ты, и жена твоя! Че-то вас не позвали в-в-выступать, – ехидно и с вызовом прокричала она в зал, взгромождая ладони по

обе стороны бедер. – А не хотите слушать, я уйду, – заявила Мария и притворилась, что направляется к ступенькам.

Отпускать такую артистку со сцены народ не желал и дружно зашумел, возражая.

– Ладно. Тогда я коротенько и своими словами, – объявила докладчица

более миролюбиво.

От этого заявления Синельников поперхнулся, оттянул галстук вниз и

расстегнул непослушными пальцами верхнюю пуговицу рубашки. Он уже представлял огромный гвоздь, забиваемый в крышку гроба его карьеры. Даже точно

знал, кто будет молотком.

21

Ораторша тем временем, приободренная вниманием зала, продолжила:

– 15 лет. И ни… для себя не построили, б…! Ни… ! – последнюю фразу

она произнесла трагически, по слогам, кивая на каждом головой.

– Вот так, – добавила Мария, заканчивая свою непродолжительную

речь, потонувшую в аплодисментах.

– Теть Маш! А у тебя без бумажки лучше получается, – похвалил ее из

зала детский голосок, когда все успокоились.

–А то, – ответила девушка, перекрывая хохот, и бросила короткий

взгляд на застывший президиум.

Внезапно озорные искорки появились в ее глазах, и она, крикнув распевно:

– Но мы-то есть! Значит, все еще б–у–у–у–дет! – дивно раскинула руки

и пошла лебедушкой прямо к главному начальнику.

Было в этом что-то захватывающе жуткое. Как если бы вы случайно

оказались свидетелем отчаяния человека, стоящего на краю высокого моста и

готового прыгнуть вниз. Но народ сердцем понял. Сейчас он жил и чувствовал, как единый организм, и Маша была его частью, его кровиночкой. Захлопали, да

как!!! Девушка подплыла к президиуму и церемонно, по-русски поклонившись до

пола, протянула свою розовую ладошку надутому начальнику. И тут случилось

неожиданное. Толстяк резко и брезгливо оттолкнул ее руку и заголосил:

– Не трогайте меня… вы!

Зал, как один, включая Винокурова и его рыжую жену, вскочил в него-довании на ноги, готовый защитить, прийти на помощь. Раскрасневшаяся, посе-рьезневшая Мария повернулась к людям, успокаивая порыв жестом поднятой

раскрытой ладони. Распрямив гордо плечи, как к исполнению государственного

гимна для победителей на Олимпийских играх, она вдруг звонким, красивым

голосом затянула «Коробейников». Народ уже давно распирало изнутри, и он

в тот же миг присоединился единым аккордом. И… полезли местные Иваны да

Марьи на сцену, пританцовывая и припевая. Начальство тем временем тихонечко вывели с заднего хода.

Народное гулянье в чем-то сродни бунту. Пока не отгорит, лучше не

трогать. Само пройдет, как простуда. Но береженого все же Бог бережет!

Рано утром делегация, сократив свой официальный визит, уезжала.

Толстый, садясь со своим помощником в машину, качал головой, раздраженно

повторяя:–Ужас! Ну что за люди здесь живут! Что за люди!

Когда машина отъехала, Синельников в сердцах рубанул рукой морозный воздух и крикнул вслед:

– Что за люди? Да разве вам когда-нибудь понять! Люди как люди!

Наши, русские… Твою мать!

22

крАжА

У Марии Сергеевны украли лук. Из огорода. Факт может показаться не-значительным городскому жителю, но для сельского! Чтоб понятней было – это

как если бы у вас увели старую, но на ходу машину, прямо из-под окон, только что

помытую, с запаской и ключами. Обидно? А-а-а! То-то же! Ну, так вот! Люди узнали

о краже рано утром, потому что голос у Марии Сергеевны – обычный, деревенский.

Это значит, что когда она кричит вслед своему мужу, уходящему на работу, скажем: «Степа! Да у тебя вся жопа в опилках!» – то слышит все село. Ну, а сейчас. .

Мария Сергеевна сидела на лавке около дома и качалась взад-вперед

со скрещенными на груди руками, как неутешная вдова. Пронзительное «украли» уже отзвучало в ушах сограждан, и теперь ее голос гудел в субнизком

«сейсмическом» регистре. Потерпевшая выдавала только один звук у-у-у, но

такой мощности, что он вызывал дребезжание ложки в стакане на подоконнике

и семибалльную головную боль у мужа, не говоря уже о преждевременной и

безвозвратной гибели миллионов нервных клеток. Контуженный многолетней

семейной жизнью муж, морщась, стоял рядом с женой и только повторял:

– Ладно, Маш. Ну ладно!

И так несколько минут.

В конце концов Степан устало сказал:

– Хватит жаловаться, мать!

– Я не жалюсь, а переживаю!

– Так это одно и то же! Не вижу разницы!

– Не видишь?

– Нет!

– Одно и то же? Да?

Степан насторожился, услышав перемену тона голоса жены к повышению.

– А кто его поливал, растил, пропалывал, – заголосила она. – Кто заботился, чтобы. . – тут Марья Сергеевна замолчала и как-то нехорошо посмотрела на мужа.

Повисла пауза. Но это не был момент отдыха или долгожданного пере-мирия. Скорее секунда перед выстрелом снайпера. Ощущение оказалось вер-ным. Супружница начала привставать, мрачно надвигаясь на Степана. Рука ее

медленно потянулась к лежащему на колоде у лавки топору.

– Разницы. . говоришь. . сейчас узнаешь! Точную, – выдавила Мария Сергеевна, чеканя слова и повышая голос до крика. . – Между обкакаться и обосраться! !

Степан быстро отступил на шаг назад. Он не испугался, нет! Понимал, что не ударит. Только посмотрел на жену убийственно и демонстративно от-вернулся. Обиделся!

Тут к ним подошел бывший участковый Фролов. Его нескладное, более чем

двухметровое тело приблизилось к Степану и протянуло ему ладонь размером с ки-23

тайскую ракетку для настольного тенниса. Поздоровались. Сергеевне кивнул. Один

глаз у Фролова был стеклянным, другой слезился, и поэтому между собой сельчане

звали его «маяком». Сверкающее око узнавалось издалека, и это было удобно народу. Раньше. . Раньше – это когда гоняли за самогон и такого рода научные занятия.

Сейчас участковый уже отдыхал на пенсии, и его, конечно, больше не боялись, но

уважали – это точно! Без Б/У, как его немедленно перекрестили после ухода на за-служенный отдых и за вторую женитьбу, не обходилось ни одно веселье или печаль-ное событие на селе. Власть в глубинке всегда была, есть и будет властью!

Переизбытка работы, в бытность участковым, у Фролова не было.

Убийства и тяжелые увечья случались редко. Дружеские потасовки в самом

злачном заведении села – «Чайной», обычно в результате братания паленой

водки с пивом, разводились местными силами без осложнений. Ну, воровали

по чуть-чуть друг у друга. Жены били пьяных до непонимания мужей. И все.

Для раскрытия преступления в деревне много делать не нужно, а просто ждать, пока кто-то проболтается или настучит из зависти.

– Слышал, обидели тебя, Сергеевна!

– Не обидели, а убили веру в человека. На-по-вал!

– А чего за топор держишься?

– А… это?

Сергеевна махнула свободной рукой, а другой, вогнав сверкающую

сталь глубоко в колоду, пояснила, покосившись на Степана:

–Учебное пособие.

Место преступления выглядело по-сельски обыденно и без больших

сюрпризов: пустые разворошенные луковичные грядки и свежая, хорошо заметная тропинка к широкой дыре в заборе. Ни оброненных паспортов, ни других

удостоверяющих личность документов на земле не валялось. С отсутствием

таких нужных улик исчезали и шансы на быстрый успех в нахождении пропажи.

– Подозреваешь кого, Сергевна?

– Да я б сама дала, если нужно, – по-бабьи запричитала она. – Если б

по-человечески попросили, объяснили, что нужда!

– Да, – пробурчал в сторону Степан. – Ты б дала… топориком.

– Ну, тогда бывайте. Пока. А чего у вас собаки-то нет?

– Да и не было отродясь. Зачем нам? – Сергеевна хмыкнула. – У нас

Степка заместо. Шуму только от нее!

– Подумай, если лучок любишь.

Сергеевна задумалась.

На экстренно созванный совет был приглашен постоялец, проживаю-щий у них уже год, мужчина образованный, положительный, к словам которого

стоило прислушаться. Сосед, дед Алексей, притащился сам с целью одолжить

что-то у Степана и теперь, вовлеченный нечаянно, мялся вокруг, надеясь на

24

угощение. Степан участия в сходке не принимал, на жену внимания не обращал

и игнорировал происходящее, как бывший алкоголик пьянку.

Дед Алексей весело посмотрел на Степана, угрюмо сидящего у окна.

– Соседка! Че! Поругались что ли?

– Да сам видишь! Изображение есть, а звука нет, – ответила Мария

Сергеевна, поглядывая на мужа, молча вставшего со стула и гордо проплываю-щего мимо благородного собрания в сторону двери.

– Тааак! Ладно! Одного бойца потеряли. Будем думать с теми, что имеем. Ну? Заводить мне собаку или нет?

Дед Алексей, торопясь внести свою лепту и стать причастным к собы-тию, а значит, и к последующему за ним обеду, высказался:

– Да ну этих собак! И что от них хорошего? Никакого умного поведения

не просматривается. Скажем, пукнешь на людях секретно, а она уже тут как

тут – возле тебя крутится, воздух нюхает. Одни неудобства! – закончил старик.

– Ну, а если бы она у твоей бабки заначки отыскивала? – спросил с

улыбкой постоялец.

Дед сразу оживился.

– А что, есть такие? Какой породы?

Тут сын Колька со школы пришел. С фингалом.

– С кем подрался? – Мария Сергеевна ждала.

– С Федоровым. Он меня обезьяной обозвал.

– Если бы ты был обезьяной, то лучше бы учился в школе, – отрезала

мать. – Быстро мыть руки и за стол! И позови отца. Давайте обедать,– обратилась она уже мягче к своим советникам.

– А с собакой мы… повременим, пожалуй. Жили без нее и еще поживем.

Из открывшейся двери подъехавшего сельского автобуса спустилась

по ступенькам усталая женщина с огромной хозяйственной сумкой на тележке.

Переведя дух, она потащила ее за собой по пыльной дороге. Сумка икала раз-болтанными колесами и сопротивлялась, как могла.

У дома встретился дед Алексей.

– Откуда, Сергевна?

– Да вот!

Она усмехнулась.

– На рынок ездила. Лук свой покупать.

Когда дед отошел, женщина сказала сама себе:

– А, может, действительно нужда была. Тогда пусть. Я не в обиде.

Потом она затащила поклажу на крыльцо и, отворив дверь, миролюбиво крикнула внутрь:

– Стеееп! Хорош дуться! Я тебе тут кое-что привезла. Беееленькая!

25

софия

Молодая охотница внезапно остановилась. Она почувствовала: сейчас что-то произойдет. В ту же секунду сзади обрушился страшный удар, швыр-нувший ее лицом глубоко в снег. Ружье слетело с плеча и утонуло в сугробе.

Женщина быстро перевернулась на спину, смахнула рукавицей снежную крошку, забившую глаза и… прямо перед собой увидела оскаленную волчью пасть.

*

Обледенелые верхушки елей сверкали звездами не хуже кремлевских.

Лежащие на ветках пласты слежавшегося в причудливые формы снега напоми-нали старые елочные игрушки из папье-маше, серебристые и серые. С высоты

земля выглядела манящей, пушистой и мягкой, как взбитый крем на поверхности свадебного торта. Авиаторы знают, как обманчива эта кажущаяся мягкость.

Случись что непредвиденное, спасти сможет только лишь искусство и талант

пилота. Плохие на Севере, к счастью, не летают.

Самолет приземлился неожиданно и жестко. Как же я была рада тому, что мы катим по твердой земле и утомительная воздушная часть путешествия

наконец-то закончена. Моя доченька, так и не почувствовав посадки, спала, утомленная качкой, у меня на руках. Открыли дверь, впустив в салон волну непривычно холодного воздуха, от которого малышка закашлялась и проснулась.

Подвели и закрепили обледенелый трап. Даже ступить на него было страшно, но сильные мужские руки уже уверенно и осторожно принимали нас с верхней

ступеньки. Я только успевала повторять: «Спасибо, благодарю, спасибо».

– Да не за что! С прибытием!

Работник аэропорта, одетый в тулуп, валенки и огромную кроличью

шапку, донес чемодан до ожидавшей меня «нивы» и попрощался, помахав мох-натой рукавицей. До работы мужа и моего нового места жительства еще долго

нужно было добираться на машине, но после болтанки перелета хотелось думать, что самое тяжелое осталось позади.

Так началась моя жизнь в небольшом таежном поселке, расположен-ном в 100 километрах от Тынды. Казалось, что невозможно привыкнуть к тяжелому климату, редкому солнцу, без которого я очень страдала, затяжным дож-дям летом и жестоко низкой температуре зимних долгих месяцев. А вот дочка

совершенно не замечала холода и каждый раз отвечала на мой призыв идти

домой обычным детским: «Ма… Еще чуть-чуть» – как будто речь шла о купании

в теплом море. Она – гибрид сугроба и человечка, возвращаясь с улицы, пере-ступала порог, смешно переваливаясь и звеня при этом свисающими с головы

до ног сосульками.

26

Я училась нелегкому женскому труду в еще более нелегких условиях.

Когда я жила дома, то хозяйством занималась мама, и принцесса, как она меня

шутя называла, в свои 20 лет о многих вещах не имела ни малейшего пред-ставления. Но мама была далеко, а муж – рядом, и о нем надо было заботиться.

К концу второго года пребывания в Сибири я, похоже, начала осваиваться и, благодаря мудрости и терпению супруга, стала смотреть на свою судьбу пози-тивнее. Солнце мне заменяла растущая дочь, а тепло – любовь мужа.

Однажды со мной из-за неопытности случилась беда. Разгоряченная, в одном халате, я выбежала за непослушной загулявшейся дочкой на улицу и, подняв ее на руки, почувствовала, что в пояснице что-то хрустнуло. Опустила

ее осторожно на землю, а… разогнуться не могу.

Местная фельдшерица, вызванная на дом, потому что мне становилось хуже, и я уже была не в состоянии без помощи подниматься с дивана, только качала головой. Подумав некоторое время, сказала:

– Если не поможет укол, то скорее всего придется везти в Тынду. Есть

здесь, правда, одна женщина, старуха. Человек она… сложный и людей сто-ронится, но может вылечить, если согласится. А может и дверью хлопнуть без

всяких объяснений. Я расскажу, как до нее добраться.

Муж Николай без промедления собрался и отправился к знахарке. К

счастью, избушку нашел сразу. Пройдя через калитку и взойдя по ступенькам

на крыльцо, он мощно и нетерпеливо постучал кулаком по бревенчатому косяку.

Дверь открыла маленькая, худенькая женщина и кивком головы спросила: «Что

нужно?» Николай объяснил все, как есть: жена, мол, просто загибается и, если

знахарка не поможет, может и умереть. Та, выслушав, усмехнулась:

– От этого не умирают. Ладно, пусть приходит!

Муж завозражал, говоря, что я даже ходить не могу, на что старуха

строго ответила:

– Хоть на санки сажай, хоть на трактор. Мне дела до этого нет. Хочешь, чтобы выздоровела – привезешь.

*

Волк неожиданными бросками старался добраться до горла, хватал

клыками за плечо, раздирал полушубок сильными и быстрыми ударами лап.

Когти одной из них, чудом не зацепив глаза, скользнули по лицу и оставили на

лбу глубокую рваную рану, из которой сразу хлынула кровь…

*

27

После того как муж внес меня в комнату и положил на топчан, София, так звали знахарку, помогла мне перевернуться на живот. Затем ее твердые, как дверная ручка, пальцы тщательно обследовали спину. Сев сверху, старуха

несколько раз неглубоко, но резко надавила ладонями вдоль позвонков.

Почти сразу я почувствовала облегчение. Вздохнула. Муж заметил это

и заулыбался. София, не обращая на нас внимания, продолжила манипуляции.

Упершись одной рукой чуть выше бедра, она согнула другую ногу в колене и

быстрым, сильным движением дернула ее вверх и в сторону. Раздался хруст.

Боль я почувствовала только на долю секунды, но ее сразу сменили тепло и

легкость в пояснице.

– Вот эту мазь будешь втирать в спину по утрам, – наставляла знахарка

моего мужа, передавая ему маленькую баночку, когда я уже сидела в санках. –

Не вздумай на ночь, а то не заснет. Через неделю пусть опять ко мне придет.

Сама. К этому времени, не сомневайся, сможет.

Заснула я крепче, чем набегавшаяся за день дочка. Правда, наутро все

тело ныло. «Упиралась ты слишком сильно, – объяснила мне потом София, – от

страха, что больно сделаю».

Лечение помогло, и через день я начала вставать, а через три – выходить на улицу. К концу недели я сама пришла к Софии, и она выдала мне

собственноручно сшитые, как по мерке, беличьи трусики с широким поясом со

словами:– Поваляешься с мужем и сразу одевай. В другие разы не снимай. Носи

все время.

Больше проблем с поясницей у меня не было.

София не была похожа ни на одну женщину, которую я знала. Будучи

уже в преклонном возрасте, она делала все с невероятной энергией и никогда

не сидела без дела. После нервных городских жителей меня сразу поразили

в ней спокойствие, неприхотливость, простота в мыслях и поступках. Жила

знахарка в избушке, которую построила сама, топором и пилой, без чьей-либо

помощи. Жилище находилось в получасе быстрой ходьбы от поселка, у самой

кромки леса, и увидеть его можно было только поднявшись на пригорок. Вид

оттуда открывался чудесный – настоящая иллюстрация к русской сказке. Перед

крошечным домом зеленая лужайка, огороженная неровной, но крепкой изго-родью из толстых веток; деревянная скамейка под развесистой лиственницей, окруженной кустами можжевельника и брусники. На заднем дворе, за ухожен-ной грядкой растущих в огороде овощей, уже начиналась тайга.

Устройство дома было незатейливым, но практичным. Две невысокие

ступеньки вели на дощатое крыльцо. Дверь открывалась в узкий, но длинный

коридор. Если сдвинуть доски, из которых были сделаны его стены, то по обе

стороны открывались полки, на которых София хранила хозяйственные запасы.

28

Там было много чего: и прессованное в брикеты сено, веревки и нехитрые инструменты, мотки лески, мешки с солью и рулоны пленки. За второй дверью в

конце коридора находилась крошечная закопченная комната с высокой печкой

в углу. Возле нее – деревянный стол с двумя лавками и топчан, покрытый само-дельным матрасом, набитым травой.

Было время, когда многие люди с ума сходили по импортным гарни-турам. Я сама мечтала о таком, но, пообщавшись с Софией, почему-то начала

находить все это не таким уж необходимым.

Вылечив меня, она, не без колебаний, разрешила ее навещать. Я приходила с дочкой, которая уже звала ее бабушка, будучи в полной уверенности, что это папина мама. Леночка забиралась на печку и играла там тихонько со

своими куклами, пока мы о чем-нибудь беседовали. Голос у Софии был тонкий, старческий, но не резкий. О чем говорить со мной, она поначалу толком

не знала и, будучи с детства немногословной, предпочитала уважительно, но

односложно отвечать на мои вопросы. Оживлялась знахарка только тогда, когда я спрашивала ее про маму. Тогда на лице старушки появлялась улыбка, и, подперев голову рукой, она неизменно начинала:

– Ни одна мама не любила свою дочь так, как моя мама любила меня.

В такие моменты можно было разговорить Софию и попросить рассказать что-нибудь о себе. Прочитав в детстве Киплинга и Арсеньева, я непро-извольно сравнивала ее с Дерсу Узала и «волчонком». Так велико было это

сходство в главном – душевной чистоте и наивности. Про жизнь за пределами

поселка София не знала ровным счетом ничего. Она совершенно не умела

лгать и не понимала зачем. Жадность ей тоже была незнакома. Окружали ее

только необходимые для жизни вещи. Животных она добывала исключительно

для пропитания и вне сезона размножения. В тайгу уходила, бывало, на несколько дней, в такие места, где, кроме нее и матери, человек никогда не бывал.

Когда ей нужны были грибы или ягоды, она точно знала, где их найти. Так же, как и то, где живут лоси, зайцы, кто из животных ожидал прибавления и какие

тропы ведут к медвежьим берлогам. Животные признавали ее и даже приходили за помощью, особенно в суровые зимы. Я сама видела, как лесная птица однажды села к ней на вытянутую руку, а горный козел, неизвестно как забредший

сюда, ел с ее ладони. София никогда не удивлялась этому, а мой вопрос «как

это возможно?» был знахарке просто непонятен. Животными ее удивительный

контакт с природой не ограничивался. Комары в тайге лютые, и страдали мы

с дочкой от них неимоверно, не успевая сгонять с лица. А вот София никогда

не жаловалась и не махала руками. Я спросила однажды: «Почему?» На что

старушка спокойно ответила:

– Думаете не о том.

29

Иногда София предупреждала меня, что уйдет на несколько дней в

тайгу. Я каждый раз волновалась:

– А если что случится?

И получала на это ставший привычным ответ:

– Вот там как раз ничего случиться не может. Я животных не боюсь.

Мне же старушка всегда наказывала:

– Никогда не ходи в тайгу.

– Почему?

– Ты слабая. Зверь чувствует слабых издалека.

Но бывало, что животные заглядывали к ней не только за помощью.

Однажды, когда мы с дочкой пришли угостить Софию приготовленным

мной студнем, она поведала нам, что ночью в ее дом забирался медведь, пришлось даже «стрельнуть из ружья». Моя дочка спросила:

– Ты убиля его, бабушка?

– Нет, маленькая. Выстрелила в воздух, он и убежал. Глупый! С него и

испуга хватит.

Студень, как ни странно, Софии понравился, в отличие от многих других привычных для нас продуктов, которые она раньше, не стесняясь, отверга-ла. Попробовав мое угощение, она неожиданно попросила:

– Знаешь что! Есть тут один старый глухарь. Помирать ему скоро. Так

я его лучше завалю, и ты мне на Рождество вот такой же холодец сделаешь.

Хорошо?Многие продукты ей были не по душе. Особенно тушенка.

– Консервы? Зачем, когда всегда можно взять с собой мясо.

Я терпеливо объясняла, что если куда-то идешь на один-два дня, то

это нормально, а если дольше, оно же испортится! София несогласно крутила

головой:– Тьфу! Гадость! Пахнет мертвецом!

И тут же интересовалась, как это мясо так ловко закрыли в банку.

Ее метод консервации, которому она научилась от матери, был прост.

Завалив лося, София щедро пересыпала тушу солью, которую обменивала для

этих целей мешками. Затем разрезала мясо на части и тщательно заворачива-ла в толстую строительную пленку, идущую обычно на теплицы. Мой муж доставлял ее Софии по мере надобности рулонами. Потом она зарывала пакеты

в мерзлоту.

Вернувшись как-то из очередной поездки в Крым к маме, я угостила

Софию вином и грецкими орехами. Вино ей понравилось, а вот орехи – нет.

– Кедровые все же лучше. От них сила чувствуется. Эти же… делают

меня ленивой.

30

Она расспрашивала меня про жизнь в городах, но их устройство казалось ей непостижимым, и единственное, что она поняла, это то, что «там

живут председатели». Космос тоже вызывал вопросы, но мои объяснения про

размеры вселенной и то, что звезды невообразимо далеко, София восприни-мала скептически. «Горы, вон, тоже кажутся далеко, но дойти-то до них все же

можно», – приводила она свой аргумент. Подарки категорически не любила и не

знала, что с ними делать. Принесенную мной сковородку назвала «кастрюлей

с хвостом» и никогда ей не пользовалась, а нижнее белье, переданное моей

мамой, аккуратно сложила и хранила в сундуке. Оказалось потом, что она его в

жизни не носила. Ни своего возраста, ни тем более дня рождения София не знала. «Зачем мне праздновать день рождения, когда я праздную каждый день» –

такова была ее нехитрая философия.

*

Нож съехал куда-то за спину, и до него невозможно было дотянуться.

Кровь заливала глаза и практически лишала возможности видеть. Волк продолжал неутомимо и методично вырывать куски полушубка с плеча и груди…

*

Сила у Софии была, можно сказать, нечеловеческая.

Как-то я заметила, что один из деревянных столбов калитки у дома Софии расшатался, и попросила мужа его поправить. Ему нравилась моя дружба

со старушкой, так как после Крыма, в котором я родилась и выросла, адапти-роваться здесь мне было трудно. Очень скучала без общения, пока муж был

на работе, и София была единственным взрослым человеком, с которым я со-шлась и могла поговорить.

Я прошла в дом, а муж остался у калитки, примериваясь, как лучше

укрепить наклонившийся столб с помощью захваченных из дома тяжеленного

молотка и топора. София приветливо кивнула мне и вышла на крыльцо. Спросила удивленно, увидев моего мужа с инструментами в руках:

– Иваныч? А что там за беда?

– Да вот жена вызвала. Столб, говорит, качается. Сама, небось, и рас-шатала. Гостей-то у вас, я слышал, немного. Пришел подсобить.

София проворно, а она только так и умела ходить, сбежала вниз и по-трогала столб рукой.

Разволновавшись, что муж меня ругает, как ей показалось, она сует-ливо заговорила:

– Да я сама сейчас. Пустяшное дело.

31

И на наших изумленных глазах она, поставив столб вертикально, несколько раз ударила сверху по его торцу кулаком.

– Ну вот, больше не шатается. Спасибо, Иваныч, за заботу.

Коля потрогал калитку.

– Трактором не свернешь.

София пригласила нас в дом, но муж отказался и, посмеиваясь, ушел, сославшись на дела.

Мы сидели друг напротив друга и пили из железных кружек чай. София

думала о чем-то и молчала. Потом она как-то по-особенному посмотрела на

меня и спросила:

– А что деток-то… только одна. Не выходит больше?

Я засмеялась:

– Муж тоже уговаривает, да мне что-то пока не хочется. С этим верете-ном еле управляюсь.

София с лаской, которой я от нее не ожидала, вдруг сказала:

– Ты молодец. Вижу, муж тебя любит. Только никогда не знаешь…

Сделала паузу.

– Придет муж с работы или нет. Проснется ли утром. А ребенок-то только один. Мужская судьба… она на небесах делается. Это женская – на земле.

Я о таких вещах в силу своего возраста еще не задумывалась и ответила беззаботно:

– Мы еще молодые, успеем.

На что София спокойно произнесла:

– Как знать. Может, и обойдется.

К этой теме София вернулась позже, но несколько с другой стороны.

Она готовила в печи свою основную еду – картошку и завела между делом такой разговор:

– Муж твой – человек занятый. На работе устает. Примелькалось ему

там все, да и дома тоже. Я знаю, что любит он тебя, но в костер, если щепку

не подбросишь, затухает он. А дровцами-то для огонька твое поведение должно быть и манеры верные. Я вот что скажу. Ты к его приходу подготовиться

должна. Малая не мешает, другие тоже время не крадут. Принеси-ка мне завтра

халатик, какой у тебя есть.

Я принесла. София оценила:

–Хо-о-о-роший халат! Не видала такого. Только главных деталей не

хватает. Белый горошек на синем – это красиво, но мало. Есть у тебя дома

какая-нибудь светлая материя? Еще ножницы нужны и нитки.

Материя у меня, конечно, была, и я тут же помчалась обратно, гадая, что София такого придумала. Через час вернулась и принесла все, что могло

32

подойти по цвету, а также целую коробку с иголками и разноцветными катушка-ми. София выбрала старый шелковый шарфик.

– Надо пришить белые манжеты и сделать белый воротничок.

Я даже не ожидала, что такие маленькие дополнения могут так сильно

изменить внешний вид вещи. Здорово получилось. Когда я накинула халатик, София одобрительно закивала.

– Не знаешь, на что смотреть! Теперь тебе надо научиться его носить.

Рукава подними до локотка. Пуговицы верхние расстегни. Встретишь его у двери и сразу в комнату к столу. Сядь и закинь ногу на ногу. Когда муж войдет, встань, пройди за чем-нибудь и нагнись перед ним, как что-то с пола подни-маешь. Оглянись с улыбкой. Нальешь ему в чай ложечку вот этой настойки и

подай… для согрева.

Я приготовила мужу в этот вечер его любимые пельмени, накрыла красивый стол. Встретила своего дорогого, усталого, помогла раздеться. Далее, как учила София, прошла в комнату и присела, поджидая, пока он войдет. Коля

не вошел, он влетел. Устроился по привычке на стуле, но вижу – ерзает. Тут я

ему и чаек принесла, не забыв по дороге на кухню нагнуться и медленно поправить теплые тапочки. Муж отпил несколько глотков и подошел ко мне. Я тут

же обняла его за шею…

Пуговицы от халата я находила потом по всей комнате. Такой бурной

ночи у нас не было с рождения дочери.

На следующий день, придя к Софии, я чувствовала себя неловко, ожидая расспросов. Самой говорить мне было стыдно, но она разговор на эту тему

не заводила. Правда, думаю, что по моим счастливым глазам догадалась, как и

что. Я тогда наивно подумала:

– Наверное, забыла. Ну и хорошо.

*

Громадные челюсти схватили голову в районе виска, но соскользнули, выдирая кусок кожи с волосами. Женщина понимала, что если что-то сейчас

же не предпринять, то долго она не продержится. Когда волк в очередной раз, пытаясь укусить, широко открыл пасть, охотница железной хваткой вцепилась в

челюсти зверя обеими руками. Потом она крепко обхватила ногами мечущееся

из стороны в сторону тело. Волк, начинающий осознавать смертельную опасность, на секунду замер, попытался попятиться, но его задние лапы теперь не

имели опоры. В то же самое время охотница, увеличивая с каждой секундой

усилие, начала давить на челюсти в противоположных направлениях. Волк

заметался и страшно забил передними лапами, пытаясь вырваться. Теперь

33

за жизнь уже боролся он. Набрав в легкие воздух и собрав в крике все силы, женщина рванула челюсти в разные стороны. Раздался хруст. Она продолжала держать их, пока не почувствовала, что волчьи лапы ослабели, и животное, сотрясаясь в конвульсиях, не упало с хриплым выдохом на нее. Полежав не

более мгновения, охотница, столкнув в сторону поверженного зверя, не без труда встала на колени и на ощупь нашла в снегу упавшее ружье. Расслабляться

было нельзя – вокруг могли быть другие волки. Только сейчас, протерев снегом

глаза и разглядывая убитого хищника, она почувствовала страшную боль во

всем теле…

*

В доме Софии икон не было, но иногда я видела, как старушка моли-лась, закрыв глаза и беззвучно шевеля губами.

– Молитва – это то, что отличает нас от зверей, – говорила она мне. – И

уж коли мы стоим над ними, то должны разумно и не жестоко к ним относиться.

– А о чем ты молишься, София? – спросила я ее как–то.

– Благодарю за маму дорогую, что мне дал. И за трудности жизненные, что научили жить честно. Тому, кто трудится до пота, редко плохие мысли в

голову лезут. Некогда.

– А Вы знаете, что София означает «мудрая»!

– Какая мудрая! Неграмотная я. Книгу только на расстоянии и видела.

Даже боюсь в руки взять, а ты… мудрая! Вот шкурку отделать – это я мастерица.

Мои никогда не портятся. Секреты знаю. Вон, видишь волчью шкуру на полу?

Так ей уже лет пятьдесят. Как новая. Я с ней не расстаюсь. Напоминает о том, что в тайге надо быть всегда ко всему готовым.

– Вы его сами добыли, София? – спросила я восхищенно. – Огромный!

– Это он меня почти добыл, – усмехнулась старуха. – Зимой это случилось. Волки в это время злее. Зачем я тогда по тропам бродила, не помню.

Только прыгнул он на меня сзади. Ни шорохом себя не выдал, ни звуком. В

сугроб сразу утоптал. Хорошо, я до этого, перед выходом, глоток водки сделала.

Не для согрева, не думай. Это народ сдуру придумал, и замерзают потом, бед-ные. Просто почему-то лицо не так мерзнет от этого дыхания. Мама научила.

Так у меня от этого глотка злость откуда-то появилась звериная. Он мне плечо

грызет, к шее подбирается, надеется, кровью изойду и ослабну, а я обхватила

его туловище ногами, повисла на нем, а руками за челюсти схватила и начала

давить на них.

София сложила руки и показала, как, чтобы мне было понятней.

– Сердце у волка заколотилось бешено. Почувствовал, что конец. Тут

я ему из челюстей ножницы и сделала. Шрам на голове и на лбу, видишь? На

34

плече еще хуже. Главное при опасности – не допустить страх в мысли. И ружье

будет в руках, а не выстрелишь.

Я занималась хозяйством и не навещала Софию дня три. Отношения у

нас были очень теплые, и все же старушка иногда давала понять, что у нее своих

дел тоже хватает. Закончив с праведными домашними трудами, я, прихватив с

собой пачку индийского чая, наконец отправилась к своей замечательной под-ружке. Калитка была заперта, а это делалось только тогда, когда София куда-то уходила. У нас было множество своих знаков, по которым легко узнавалось: приходила я или кто чужой, дома ли хозяйка, куда ушла и когда будет. Дело в

том, что София панически боялась представителей власти. Тот ужас, который

передался ей с рассказами матери о жизни за проволокой, никогда не покидал

ее, и она дрожала при одной мысли о тюрьме. А тут появился новый участковый.

Молодой, неопытный, но рьяный. Когда его вызывали по поводу разборок или

поножовщины, он обычно прятался, а тут, прослышав от кого-то о «старухе из

леса без бумаг», начал неожиданно проявлять служебное рвение. Несколько раз

он тарахтел мимо нас своим мотоциклом, направляясь к старушке с визитом.

Мне София призналась, что, заслышав звук мотора, выставляла оконце, выхо-дящее в огород, и убегала в тайгу. Тогда же у нее впервые заболело сердце.

Я решила посмотреть – нет ли других знаков. Ведро, означающее, что

она ушла, не было выставлено. Значит, дома. Потрогала дверь. Не заперта.

София лежала на своем топчане лицом вверх. Я сразу поняла, что она

мертва, но, что удивительно, никогда до этого не видевшая мертвого человека, я совершенно не испугалась. Просто села рядом. Поговорила с ней. Поплакала.

Подумала… вот ведь, не зверь тебя сгубил – его ты не боялась, а человек.

Старый участковый с уважением относился к нашей семье. Уйдя на

пенсию, он перебрался к детям и внукам на Большую Землю, которой мы называли все находящееся за пределами БАМа. Соскучившись по родным местам, приехал к брату погостить. Заехал и к нам. Разговор коснулся, естественно, и

политики, и перемен в регионе, происшедших в его отсутствие. Мужчины по-сетовали на стремительный рост наркомании в связи с возросшим количеством

представителей «теплых» республик, прибывающих на БАМ за длинным ру-блем. Упомянула я и про Софию. Никогда не ожидала от этого сурового седо-го человека таких неожиданных и проникновенных слов. То, что он рассказал, меня просто поразило.

София родилась в тюрьме. Этого я не знала. Ее мать – Дарья уже провела долгие годы в заключении, когда девочка появилась на свет.

Однажды в лагере начались массовые беспорядки, и группа заключен-ных бежала. С ними и мать Софии. Некоторых поймали сразу, а Дарье удалось

уйти глубоко в тайгу и там начать новую, нелегкую жизнь. Сама построила маленькую избушку. Ближайшие поселения находились за десятки километров, и

35

Дарья ходила туда, притворяясь поселенкой из соседнего села, чтобы только

заработать на одежду, соль и инструменты. Так и жили они вдвоем, собирая

грибы, ягоды, ставя самодельные силки и капканы на мелкую живность. Хотелось бы завести и свою, но любые домашние животные немедленно вызвали бы непрестанный и опасный интерес диких зверей. А то и хуже –человека.

Когда один добрый старик, чувствуя, что отходит, отдал Дарье свою старенькую «тулку», жизнь совсем наладилась. Оказавшись прирожденной охотницей, Дарья теперь добывала еды с избытком. Что не съедали – засаливали и за-капывали в никогда не прогревающийся грунт вечной мерзлоты. После одного

похода в селение за патронами мать внезапно серьезно заболела и, с трудом

вернувшись домой, через несколько дней умерла. Софии тогда было не больше

пятнадцати. Так девочка осталась одна. Похоронив мать, она ушла на долгие

годы еще дальше в тайгу.

Что привело ее, уже пожилую к тому времени женщину, в поселок, участковый не знал. По долгу службы он посетил ее. Документов у женщины не

было никаких. Она даже не понимала, что это такое.

К ее счастью, прошедший всю войну и закончивший ее сержантом

участковый выслушал историю Софии и оставил ее в покое. Он рисковал тогда

многим, но сам, познавший достаточно боли, страданий и несправедливости в

жизни, не доложил о ней вышестоящему начальству. Женщина столько пере-жила! Как он выразился: «Долг участкового – следить за порядком и тем, чтобы

торжествовали закон и справедливость, а не наказывать детей за ошибки их

родителей».

– Вот, значит, как. Успокоилась София, – грустно сказал, качая головой, наш гость. С матерью своей теперь наконец. Она мне тогда еще сама говорила, что раз в году обязательно навещает ее могилку. А это три дня пути, не меньше.

Вот какая была. Уважал я ее. Гостей старушка не любила, так что зря ее не беспокоил. Тем более, мужчин она не жаловала, избегала всячески. Мне хватало

дел с другими поселенцами. Так, значит, девицей и померла.

– Как девицей? Да разве… – изумилась я и замолчала, вспоминая все

советы, данные мне Софией.

– Девицей! Мы тогда с ней душевно о многом поговорили. Заходила

речь и об этом. Я спрашивал ее, не из любопытства – была ли замужем. Мне

положено знать. Она сказала, что никогда.

Тогда я спросил ее:

– Вы что ни разу не любили?

Она ответила:

– Я и сейчас люблю.

– Значит, все же… познали любовь?

– Я познала Бога!

36

– И ее не смущали ваши вопросы? – удивилась я.

– Нет! Напротив! Тема была ей интересна. Она даже поделилась, что

не понимает, например, почему люди целуются. Ведь мужчина и женщина… это

чтобы дети были. Я ей объяснил, что человек испытывает при этом нежность к

другому, подготавливает его к близким отношениям. Самому аж как-то неловко

стало. На что она продолжила меня расспрашивать:

– Это обязательно?

– Нет! Это не правило. Только если чувствуют желание. И обычно женщина закрывает при этом глаза.

– Зачем?

Я, помню, засмеялся тогда:

– От удовольствия и, наверно, чтобы не видеть, с каким дураком целу-ется! А София только пожала плечами. У нее, по-моему, совершенно отсут-ствовало чувство юмора.

Участковый, тепло попрощавшись, уехал, а мы еще долго говорили об

этой удивительной женщине и ее не менее удивительной судьбе.

Я думаю, что она, носящая в своей светлой и чистой душе Бога, каким-то неведомым образом знала, что моего мужа скоро не станет. Он умер через

год. Внезапно. От сердечного приступа. Мне кажется, что София хотела защитить меня от одиночества. Чтобы было, кому позаботиться обо мне в старости, чтобы была у меня опора в жизни. Навсегда так и останется загадкой, как женщина, никогда не знавшая мужчины, так много понимала в любви. Была ли это

ее неутоленная мечта и фантазия, воплощенная с моей помощью?

Однажды София показала мне в ночном небе свою любимую звездочку. Теперь, когда мне грустно, я всегда нахожу ее и мысленно беседую со своей

подруженькой. Делюсь, и становится легче.

А еще она говорила:

– Мы рядом, пока о нас помнят.

Может быть, и вы, прочитав эти строки, помянете добрым словом рабу

Божью Софию.

37

чудо

С любовью,

посвящается брату Владимиру

Маленькие домики с деревянными крышами неторопливо паслись в

зеленой долине.

В пять часов ночь сняла с поселка свою дырявую шапку, и он медленно, как поднимающееся тесто, стал наполняться светом. Зашевелился раз-буженный легким ветерком воздух, и все вокруг начало, потягиваясь, вылезать

из-под уходящих теней. Живи, в общем, и радуйся! Только не всем было хорошо этим утром.

Николай страдал…

Выпитый глоток воды из предусмотрительно оставленной на стуле

кружки ртутью наполнил его тело. Оно вжалось в постель, словно под воздей-ствием гигантской центрифуги в Центре подготовки космонавтов. Но в космо-навты Николай не собирался. А собирался он в магазин… Пока только мысленно. Закрыв глаза, виртуальный странник уверенно пробежался по хорошо

знакомому прилавку местного «Мыло-вина-гвозди», не задерживаясь на безли-ких дорогих напитках, пока не остановился на родной сестре выпитой им вчера

бутылки водки.

Желудок резко сжался от спазма до размеров яблока, и внимание

быстро переместилось к группе темных пивных посудин с веселыми синими

бушлатиками «Балтика».

Это придало сил, и Николай сел, упираясь в края покатого матраса.

С решимостью героя-летчика, пробующего протезы, и движением, напоминаю-щим прыгающего с трамплина лыжника, он встал на ноги. Окружающая среда

встретила его недружелюбно. Пройдя несколько шагов, Николай опустился на

стул, чтобы передохнуть.

День начинался скверно.

Жена должна была приехать от любимой тещи с «гуманитарной помощью» только через неделю, и вопрос финансирования приобретал гамлетов-ский оттенок. Соседок, натренированных женой за долгие годы, не стоило даже

брать в расчет. Бесправные коллеги по полу сами всегда блуждали в поисках.

Спасти могло только чудо.

Банкрот тяжело и глубоко вздохнул. Это сместило центр его тяжести

вперед, побуждая к действию, и он неуверенно встал. Сейчас Николай состоял

как бы из нескольких тел, вложенных одно в другое. Все они начинали дрожать, как желе на тарелке, от любого самого маленького движения, сливаясь в одно

маятниковое где-то в центре головы. Она тошнотворно кружилась, и, даже пол-38

39

ностью замерев, трудно было остановить этот изнуряющий ход. Сердце неожиданно выдало дробь и застыло стоп-кадром. Душа нерешительно выглянула из

темечка, отталкиваясь от немедленно вспотевших волос невидимыми ручками.

Под левой лопаткой резко и неприятно защипало, как если бы огромную новую

батарейку приставили контактами к мокрой спине. Казалось, что на голову на-бросили целлофановый пакет, внезапно и катастрофически прекративший до-ступ кислорода в легкие.

Страшно стало и темно.

Кто пил – тот знает!

Но тут какая-то неведомая сила взболтнула сердце в груди, заставляя

сотрясаться пульсациями все тело, а легкие резко и сипло всосать воздух. Душа

смущенно ушла в пятки, а рот немедленно наполнился кислой ватой. Николай

вцепился руками в стол, стараясь не упасть, но уже понимая, что отпускает. Он

часто задышал и вытер с облегчением пот со лба.

Надо было что-то срочно предпринимать. Ноги тряслись. Треники, повидавшие трудные и долгие годы, безжизненно висели на нем, как сбитые

меткими пулями стрелков аэростаты в хронике военных лет. Жена постоянно

выбрасывала легендарные портки (на тряпки порвать боялась), но Николай неизменно возвращал их в свой ящик. Новые вещи он не любил и назидательно

повторял жене, что его самый лучший и удобный костюм – это трусы и майка.

Упругость свежего воздуха, ворвавшегося в открытую Николаем дверь, на мгновение толкнула его обратно в дом, но потом, как вакуумом, вытянула

наружу, заставив сделать несколько шагов на середину крыльца.

Тарзан (его Николай подобрал в лесу) радостно метнулся к ногам, бешено виляя хвостом. Хозяина он любил. Тарзан был собакой полудикой, недо-верчивой и злой, но к Николаю ласкался самозабвенно. Каждый раз, падая на

спину, он как бы говорил: «Вот он, мой живот! Кусай, если хочешь! Ты вожак!».

Хозяин никогда не кусал его, и не знавший доселе много ласки Тарзан

помнил это и ценил.

Николай потрепал собаку по холке и направился к колодцу. Студеная

вода помогла договориться с нежелающим ему принадлежать телом. Оно стало

неохотно, но все же отвечать на путаные приказы головы, и вату мышц замени-ла приятная бодрящая дрожь.

Дорога до магазина, к которому Николай угрюмо направлялся со

слабой надеждой подзаняться, пролегала вдоль железнодорожного полотна.

Станции в деревне не было, и до ближайшей надо было тащиться «мало не

покажется». На электрички Николай не обращал внимания. Ну, бегают себе и

бегают. Хотя некоторая польза, конечно, была. Совсем уж точное время никому

40

не нужно в деревне, но и без часов тоже нельзя, а тут кукушка на колесах. Вот

первая пошла. А это двухчасовая, после перерыва, а вот и последняя…

Николай отвлекал себя на пути к станции такими вот разными мыслями. А до нее было еще… Дожить бы! Кстати! Николай притормозил на минутку, достал из-за пазухи крестик, сотворил быструю молитву любимому святому

Николаю Угоднику, как он это всегда делал в трудные минуты своей жизни, и

зашаркал вперед.

Воздух к полудню как будто загустел и остановился в дреме. Легкие на-полнялись неохотно, и даже пчелы, перелетая с цветка на цветок, недовольно

ворчали.Жжжжжжжара!

Теплый воздух гнал их вверх от вкусной пищи, и их полосатые тушки

лениво сопротивлялись восходящим потокам.

Ход мыслей прервала грохочущая электричка. Идет. Воняет пылью.

Все как обычно, и тут! Из проходящего открытого окна выпорхнула какая-то

цветная бумажка. Струями воздуха от движущихся вагонов ее бросило сначала

вниз, потом резко вверх, и оттуда она совершала медленное и произвольное

падение, меняя направления и способы спуска от быстрого вращения до паре-ния листом.

Николай как-то сразу понял, что фантики и обертки от шоколадок так

не летают, и вцепился взглядом в объект, как жонглер в падающий мячик.

Когда говорят об интуиции, то почему-то сразу вспоминают женскую.

В вопросах жизни и смерти мужская ей не уступает.

Ноздри раздулись мощным потоком адреналина, и Николай устремил-ся к предполагаемой точке посадки. И вот тут возникло неожиданное осложне-ние. Школьно-хрестоматийное. «Из пункта А в пункт Б навстречу друг другу спешили два поезда…» Поездом из пункта Б оказался какой-то мужик с несвежим, но очень любознательным лицом и явным намерением прибыть в точку встречи

с купюрой быстрее Николая. Когда денежка после неудачных попыток обоих

претендентов поймать ее в воздухе все-таки опустилась на землю, незнакомец, который при близком рассмотрении оказался водителем-экспедитором из соседнего села, и Николай схватили ее мертвой хваткой одновременно. Ну, или

почти одновременно. Николаю досталась меньшая часть.

Медленно увеличивая усилие, Николай потянул на себя зажатую же-лезными пальцами купюру. В физике он был силен больше с практической

стороны – забор там подправить или дровишек нарубить. Закон действия –

противодействия, о котором он напрочь забыл, тем не менее напомнил о себе

немедленно.

41

Точно с такой же силой и скоростью бумажка была возвращена в изна-чальное положение.

Тяжело дыша, мужчины крепко смотрели друг на друга, обменявшись

неизбежными в такой ситуации словами:

– Ты чего?

– А ты чего?

Оба знали, что рваную Тамарка не возьмет ни за что и действовать

надо с предельной осторожностью. Так что лучше прийти, так сказать, к консен-сусу, что бы это ни значило.

– Реакция у тебя неплохая!

– И ты не зеваешь!

– Что делать будем?

– Шутишь?! Делить, конечно, – ответил Николай.

Только тут они оба обратили внимание на достоинство купюры.

– Отпусти, порвем!

– А чего не ты?

– Тогда так и понесем до магазина.

Их взволнованные лица смотрели в разные стороны, и, для того чтобы

можно было двигаться в одном направлении, Николаю пришлось развернуться.

Побелевшие пальцы он разжал только после того, как надежно запечатал банк-ноту другой рукой.

И зашагали они, каждый держась за свой край, даже не задумываясь о

том, что выглядели со стороны очень странно.

Но это только со стороны! Изнутри их лица сияли!

Так несут флаг к флагштоку боевого корабля или чтобы покрыть им

могилу павшего товарища, не меньше – бережно и с гордостью! И ни солнце

теперь не мешало им, ни пыль, ни расстояние!

Жизненный афоризм, что мужчина веселеет задолго до того, как вы-пьет, приобретал фундаментальное подтверждение.

Продавщица Тамара, приняв купюру, тщательно проверила ее и, взглянув быстро и пронзительно на каждого поочередно, наклонив слегка голову, с кивком спросила:

– Чего?

– Тамар, нам бы разменять…

– Не банк. Чего брать будете?

Недолго совещаясь, мужчины выбрали по бутылке водочки и по паре

пива. Там еще оставалось, и экспедитор назвал чипсы, булку и кусок неизвест-ной колбасы. Так много денег на закуску Николай никогда не тратил и сначала

даже огорчился расточительству, но потом вспомнил, как деньги достались, и

только махнул рукой.

42

– Давай, чего уж там.

Выйдя из магазина, мужчины, не сговариваясь, открыли по бутылке

пива, сорвав приставленные к ближайшему дереву «бескозырки» точными ударами кулаков, выпили их почти мгновенно и, переведя дух, впервые посмотрели

друг на друга дружелюбно.

Николай первым протянул руку, представился. Потом и экспедитор.

Сергеем оказался.

Они были, похоже, одногодки или около того. Николай просто выглядел старше.

– Ты куда теперь?

– Не знаю. У меня жена дома, запилит. Ни отдохнуть по-человечески, ни выпить! Вчера с тестем напраздновался. Денег нет. Сегодня чуть не умер.

– Так давай ко мне! У меня только Тарзан. Все добрее твоей жены будет. А две бутылки всегда лучше, чем одна. Дольше делятся!

И они весело зашагали в деревню. Тут, как в сказке, догнала их машина. Серегин сменщик домой возвращался. Доехали с ветерком! Бывает же

такое! Николай распахнул калитку, и, пока Тарзан решал извечный собачий

вопрос «Кусать незнакомца или любить», Серега уже шагнул в дом.

Потом они еще долго разговаривали, смеялись и курили в сарае, лежа

на сене, точно зная, что после таких удивительных событий ничего плохого с

ними случиться не может. Ну, просто не может и все!

И Колькины ноги, простреленные в Афгане, уже вроде и не так болели.

Вот как! А вы говорите – чудес не бывает.

43

Месть По ПрАвилАМ или угол ПАдения Мести рАвен…

Не торопитесь… Не всегда то, что кажется явным, верно.

Каблук сломался в самый неподходящий момент. Перед уходом. Хотя

разве есть для этого подходящий? В клубе лучше было бы или на улице? Елена

Владимировна не огорчилась. Только усмехнулась и подумала:

– Даже «Жафре», похоже, начали делать в Китае. В этой паре ноги

чувствовали себя так комфортно! Что поделаешь! Жаль!

– Ма! Я поехал! – раздался голос из прихожей.

– Тебя ждать сегодня?

– Нет! Мы с ребятами подберем девчонок… знакомых, и в «Шанхай».

– Когда ты наконец найдешь себе постоянную девушку?

– Таких, как ты, нет, ма. Чего зря стараться?

– Болтун! Денег хватает?

– Что за вопрос! Их никогда не хватает.

– Возьми из кармана моего пальто те слезы, которые твой отец оставил

мне на вечер.

– Действительно, слезы, – услышала она удивленный голос сына. – Тут

только на час в казино и хватит.

Елена лукавила. Денег было значительно больше. Это она сама положила заведомо смешную сумму, а остальное убрала. Нечего мальчика пере-кармливать. Потом опять же факт, что он на ее стороне, был всегда приятен.

За сыном захлопнулась дверь, и Елена Владимировна вышла в коридор, изящно неся, как и положено бывшей балерине, свое великолепное тело, из-за которого у нее уже давно не было постоянных подруг. Все они чувствовали себя толстыми и неухоженными на фоне ее безукоризненной фигуры и