Читать онлайн Отдаю любовь мою в твои руки… бесплатно

От автора

Однажды я прочитала историю любви А. Блока и Н.Н. Волоховой, его «Снежной Девы». Она стала героиней цикла «Фаина», пьесы «Песня Судьбы», «Сказки о той, которая не поймет его». Ей посвящены многие стихотворения 1907 года. Удивительные, красивые стихи о любви. О такой любви, наверное, мечтает каждый. И мне захотелось рассказать о красивой женщине и поэте, поклоняющемуся ей, как богине. Рассказать о прогулках влюблённых по заснеженному Петербургу, о синих метелях. Но с первых строк всё пошло не так.

Я почувствовала огромную симпатию и интерес к другой женщине, причастной к этой истории любви – жене Блока, Любови Дмитриевне Менделеевой-Блок. В 1906 году молодой женщине было двадцать пять лет. Их супружескому союзу всего три года. Что произошло? Почему стали возможны взаимные измены? Неужели поэт больше не любит свою Прекрасную Даму? И почему Блок пишет об измене жены с такой болью в 1908 году, уже после разрыва с Волоховой?

Но час настал, и ты ушла из дому.

Я бросил в ночь заветное кольцо.

Ты отдала свою судьбу другому,

И я забыл прекрасное лицо.

Он любит её. Каждая строчка стихотворения дышит любовью. Есть влюблённость, есть страсть, а есть – любовь. Она естественна как воздух, как сама жизнь. Когда любимый человек рядом, ты перестаёшь замечать его. Если он уходит, ты начинаешь понимать, как он тебе дорог: без него трудно дышать, жизнь теряет смысл:

Летели дни, крутясь проклятым роем…

Вино и страсть терзали жизнь мою…

И вспомнил я тебя пред аналоем,

И звал тебя, как молодость свою…

Любовь Дмитриевна – удивительная женщина. Талантливая, независимая. Она глубокая, настоящая. Она, действительно, Прекрасная Дама.

Я не пишу историю жизни моих героев. Я взяла на себя смелость рассказать о последнем дне женщины, жене великого поэта и дочери учёного с мировым именем. Как она прожила свой последний день, о чём вспоминала? Конечно о любви: «Помни, что кроме моей любви и тебя, у меня ничего нет на свете. Отдаю любовь мою в твои руки без всякого страха и сомнения».

I

Сентябрьское ленинградское утро просочилось в комнату. Слабый серенький полусвет упал на портрет мужчины в натуральную величину, окрасил в жемчужный цвет светлые стены, письменный стол, заваленный бумагами, пёстрые подушки на кушетке, растёкся по удобным креслам, и только после этой рассветной прелюдии решился побаловать обитателей квартиры робким солнечным светом.

Лицо на портрете выступило из полумрака. Из-под слегка приспущенных век светлые глаза спокойно и немного надменно смотрели в незашторенные окна, из которых открывалось небо, тронутое едва уловимой осенней бледностью, мокрые крыши и стайки голодных голубей.

Военная прямизна, выправка и стройность придавали фигуре мужчины рыцарское благородство. Он, как когда-то очень тонко подметила его жена, прекрасно воплощал образ героического арийца1. Образ арийца дополняла сдержанная манера в одежде и осознание своего превосходства над окружающими. Он имел на это право, особенно теперь, когда бессмертная душа его осталась жить в стихах и в этом портрете.

Слухи и сплетни, недомолвки и громогласная шумиха вокруг его имени теперь не досаждали поэту. О его короткой и такой противоречивой жизни было написано немало. Но только та, что жила здесь, в такой странной для нового мира квартире, пропахшей изысканным ароматом духов, наполненной сохранившимися от старой жизни немногими, ценными для хозяйки образами искусства, могла свидетельствовать о семейной драме супругов, взаимоотношениях между мужем и женой, рассказать о поэте и человеке Александре Блоке много разного… Но его поэзия всё-таки стояла выше мирской молвы, и никто, даже она, не имели права его судить.

Чуть слышный шорох заставил рассвет притаиться за портретом. В комнату вошла пожилая женщина в скромном платье, с собранными в узел волосами. Шаркая шлёпанцами по чисто вымытому полу, она неторопливо подошла к зеркалу и привычным движением коснулась пальцами флакона духов, перенесла аромат на себя. Потом безразлично осмотрела своё отражение и стала доставать из ящиков комода перевязанные ленточкой письма, какие-то милые сердцу безделицы.

Завтра ей должны нанести визит две дамы из Литературного архива. После обмена любезностями и короткого разговора она обещала передать архивным дамам свою личную переписку, письма мужа, фотографии, бумаги. Любовь Дмитриевна2 считала, что не имеет права оставлять архив у себя, потому что Александр Блок – мировое достояние (для неё это было не позёрство). Утаивать для изучения его жизни письма и фотографии было бы неправильно. Он не принадлежал ей одной. Вернее, он никогда никому не принадлежал. Как все гении, он был рабом своего дара, который считал не подарком судьбы, а тяжелым бременем ответственности. Бессонные ночи, сомнения, бесконечная работа мозга и воображения тянули его в омут безумства, страх перед которым он или заглушал вином или утолял в объятиях продажных девок.

Любовь Дмитриевна пытается вспомнить лица посетивших её женщин из архива, но видит одинаковые серые узкие длинные фланелевые юбки с разрезами, резиновые галоши на каблуках из которых видны простенькие туфли из прюнели3 (погода все дни стояла туманная и дождливая). На старшей было просторное шерстяное клетчатое пальто и тёмная шляпка с большим нелепым цветком. На другой пиджак с накладными карманами и крупным воротником. Любе не нравились эти приталенные с широкими плечами новомодные пиджаки. Юбка женская, а пиджак – мужской. Ну, Бог с ними. Пусть носят, что им нравится. Странно было то, что в одежде не было красок, поэтому и лица казались серыми, как небо за окном. Вот и не запомнила. А одежду запомнила. Эта привычка осталась от прежней актёрской жизни, когда своим туалетам Любовь Дмитриевна уделяла большое внимание и умела одеваться «всегда по моде и к лицу».

II

Менделеева посмотрела в затянутое серой пеленой дождя окно, и ей вспомнилось небо Парижа: «В дождь Париж расцветает, словно серая роза…». Это у Волошина хорошо, очень в точку. Серая роза. Красиво. Кроме серого здесь есть и розовый. Великолепное сочетание.

В 1900 году Менделеева Люба поступила на Высшие курсы. Перед началом учебного года она с матерью отправилась во Францию. В Петербург юная курсистка привезла не только влюбленность в Париж, но и всякие парижские прелести. Особенно полюбила Любаша «визитное платье», сшитое у хорошей парижской портнихи. Как странно сегодня звучит это словосочетание. А тогда визитное платье было просто необходимо девушке из хорошей семьи для посещения театров, концертов, в нём принимали гостей и наносили ответные визиты.

Сухие губы чуть слышно прошептали: «У мамы было черное платье из тончайшего сукна. А мое такое же, но «blue pastel».

Она прекрасно помнит, что цвет ткани был очень матовый, приглушенный голубой, чуть зеленоватый, чуть сероватый, ни светлый, ни темный. Платье великолепно подходило к её волосам и цвету лица.

Менделеева улыбнулась, вспомнив, что раз в театре одна чопорная дама, негодуя, вскричала: «Боже, как намазана! А такая еще молоденькая!» Но ведь Любочка была чуть напудрена. Она никогда «не мазалась». Природа наделила её прекрасным цветом кожи, ярким румянцем и нежными розовыми губами.

В этом платье «blue pastel» Любаша была на курсовом вечере в Дворянском собрании, откуда Блок увел её в снежную морозную ночь.

– Странно, – подумала Любовь Дмитриевна, – Александр начинает говорить женщинам о любви, когда по Петербургу гуляют снежные вихри, а снег лежит голубыми сугробами.

Так было с Любой, а потом – с Волоховой4, его Снежной маской.

Сначала Люба и Саша молча шли по Итальянской, к Моховой, к Литейной. Здесь они часто гуляли год назад, осенью 1901. Но Люба быстро прекратила эти встречи. Ей стало холодно и скучно в философском и фантастическом мире поэта. Он тянул её с собой на ту немыслимую высоту, где оказался сам. Любочке, живой и тёплой, хотелось любви не отвлечённой, а земной, обычной.

Когда подходили к Фонтанке, к Семеновскому мосту, Блок начал говорить. Говорил долго, сбивчиво. Девушка почти не слушала его. Она замёрзла от холода и напряжённого ожидания. Александр остановился, взял её руки и тихо сказал:

– Любовь Дмитриевна, я люблю Вас. Люблю давно. У меня нет холодных слов в сердце. У меня громадное, раздуваемое пламя в душе… Я дышу и живу тобой, солнце моего мира. – Он незаметно перешёл на «ты», речь становилась всё горячей. – Мне невозможно сказать всего, но ты поймешь. Я думаю, ты поняла и понимаешь, чем я живу, для чего я живу, откуда моя жизнь. Если бы теперь этого не было, – меня бы не было. Если этого не будет – меня не будет. – Он немного помолчал и печально закончил – В твоём ответе моя судьба…

Несчастная женщина чувствует, что по щекам текут слёзы. Забыла, когда плакала. Не было повода. Тыльной стороной ладони она вытерла глаза и продолжила перебирать свои сокровища.

Менделеева берёт в руки мятый пожелтевший листок, с размытыми от снега или слёз строчками. Этот сложенный листок Саша отдал ей после объяснения в любви и, целуя Любе руки, сказал:

– Если тебя не будет, я совершенно исчезну с лица земли, исчерпаюсь в творении и творчестве. Я последнее время часто бродил по городу, я видел Смерть. Она сказала, что придёт ко мне в свой час. И этот час мог наступить завтра утром, если бы не твой ответ.

Девушка не помнила, что она отвечала, но понимала, что говорила и действовала помимо своей воли, как под гипнозом. Вероятно, она в каких-то словах приняла его любовь, и этот листок оказался в её руке. Люба скомкала его и прочитала только тогда, когда оказалась в своей комнате. Это была предсмертная записка.

III

Как много лет прошло с тех пор. Любовь Дмитриевна осторожно разгладила листок и прочитала строки, которые знала наизусть:

«Мой адрес: Петербургская сторона, казармы Л.Гв. Гренадерского полка, кв. Полковника Кублицкого No 13. 7 ноября 1902 года. Город Петербург. В моей смерти прошу никого не винить. Причины ее вполне «отвлечены» и ничего общего с «человеческими» отношениями не имеют. Верую в единую святую соборную и апостольскую церковь. Чаю воскресения мертвых. И жизни будущего века. Аминь. Поэт Александр Блок».

Любовь Дмитриевна положила листок на стол и вернулась к комоду за другими письмами. Она снова посмотрелась в зеркало. Нахмурилась:

– Да, Любушка, постарела ты, постарела…

Взгляд упал на флакон духов. Она всегда очень любила духи яркие, крепкие, не для барышень.

Менделеева порылась и нашла среди извлечённых из комода предметов пустой серебристо-розовый флакон с названием парфюмерного дома Houbigant. Крепкий цветочный аромат «Coeur de Jeannette» был создан специально для Всемирной Парижской выставки 1900 года5. Мама купила их в Париже для неё.

Эти новомодные французские духи нравились Блоку. Он иногда от удовольствия закрывал глаза, вдыхая свежий морозный воздух, смешанный с головокружительным запахом духов любимой.

К духам Любовь Дмитриевна относилась трепетно. Когда она брала флакон, то начинался настоящий магический ритуал. Вот где магия уместна. Она и сейчас с удовольствием ощутила в ладонях прохладу и нежность пустого маленького флакона и погрузилась в приятные воспоминания.

Любочка собирается на свидание. Она легко порхает по комнате среди разбросанных вещей, выбирая наряд. Наконец девушка одета и осторожно открывает духи и наносит аромат подушечками розовых пальчиков за ушками, легко касаясь золотых волос, ложбинки груди под тонкой светлой блузкой, гибкой шейки, тонкие запястья. И начинается волшебство.

Сначала духи раскрываются медленно, неуловимо, как цветок, распускающийся под покровом ночи и наполняющий ароматом тёплый воздух. Лёгкий запах акации, сирени и лимона заполняет комнату. Люба мечтательно улыбается.

Но что-то вдруг меняется… Сердце вдруг начинает томиться от запаха роз и гвоздик, к которым примешивается благородный, спокойный апельсиновый цвет и ещё что-то очень нежное, похожее на жасмин. Это жимолость. А потом властно врывается томное благоухание туберозы. Оно кружит голову, пьянит, как шампанское, наполняя всё вокруг запахом первого снега, осеннего янтарного мёда.

Проходит немного времени, и ароматическая композиция меняется. Теперь пахнет теплее и соблазнительнее. Чарующий аромат пропитывает всё, к чему она прикасается, заставляет грациозно двигаться, говорить тише. Глаза темнеют и загадочно поблёскивают. Сегодня она ослепительно хороша.

Любовь Дмитриевна нюхает флакон. Он сохранил свой аромат, и ей слышатся звуки аккордеона, плывущие над Парижем. Они с мамой сидят в небольшой уличной кофейне и пьют кофе. Чёрная суконная юбка и шелковая светлая блузка, купленные на Монмартре, делают её тонкой и стройной. Высокая причёска. Завитые волосы тяжёлым ореолом лежат вокруг лица. На макушке – тугой узел. Она чувствует себя старше и с удовольствием ловит на себе восхищённые взоры мужчин.

Любовь Дмитриевна медленно поставила флакон. Есть небольшая капля дёгтя для неё в этих духах – лёгкий запах лилий, который она с некоторых пор терпеть не может.

IV

Менделеева подумала о том, какими духами пользовались вчерашние визитёры? Кажется, «Красной Москвой»6. Духи терпкие, насыщенные… Говорят, они нравились императрице Александре Фёдоровне.

Диалог с собой был прерван острой болью под сердцем. Она прикрыла глаза и как молитву зашептала привычные слова: «Сейчас пройдёт, сейчас пройдёт». И боль, такая привычная и обыденная, начала потихоньку отступать.

Как-то вдруг, незаметно разболелось сердце, и иногда ни до чего было, только бы не больно. Поэтому её переход к старости произошел безболезненно, именно благодаря этому. Безразлично и отстранённо Любовь Дмитриевна воспринимала своё нынешнее состояние.

– Когда болит, – думала она, – зеркало меня не смущает – это я от болезни такая ужасная, а вовсе не от старости. И не обидно…

Любовь Дмитриевна считала, что эта боль – подарок судьбы. Судьба смилостивилась над ней, освободив от дурмана унизительной влюблённости в какое-нибудь ничтожество, подсунутое ею же. Тело уже не хотело любви. И хотя сердце беспрестанно болело, то, по крайней мере, не от очередного предательства. Душа успокоилась. Она почувствовала себя на всю жизнь вылеченной. Жаль, что в молодости не ощущалось такой гармонии между душой, телом и сердцем. Любовь Дмитриевна надорвала и истерзала себя сама. И болезнь, и старость казались случайными, а влюбленность ей самой до глубины души отвратительна. Измученная женщина этого не хотела. Любовь принесла ей только горе и опустошённость.

Она тяжело вздохнула и опять почувствовала ноющую боль в груди. Серебряная глубина зеркала замутилась. Любовь Дмитриевна смахнула вновь навернувшиеся слёзы, а когда подняла глаза, увидела в жемчужной глубине гостиную в доме отца, ярко, до боли в глазах, освещённую хрустальной люстрой. Огоньки радужно играли на зеркалах, перед которыми стояла юная дева в бальном платье.

Через прозрачную ткань сквозит красивое холёное тело. Девушка досадливо хмурит брови: «Зачем так нельзя показаться на балу?» Она кокетливо улыбается, делает реверанс и, привстав на пальчики, начинает вальсировать. Все в доме спят, двери Любаша закрыть не забыла. Она останавливается, решительно сбрасывает платье. И замирает… Белоснежная кожа, никогда не опалённая загаром, стройные длинные ноги, тонкая талия и грудь, как у Венеры Джорджоне7. Она оглаживает живот, грудь, плечи, с удовольствием ощущая прохладную бархатистую кожу. Девушка откровенно любуется своим гибким, нежным телом, похожим на белый дурманный цветок, скрывающий в сердцевине огонь:

– Ах, как я хороша, как хороша, – тихонько напевает она.

Люба выгнулась, потягиваясь, как грациозное животное, и лукаво улыбнулась. Она создана для любви. А она, кажется, влюбилась. Ей, именно ей, поклоняется молодой поэт. Он красив, говорят, талантлив. Только с ним Любаше не всегда уютно. Она не может с ним кокетничать, как с другими, капризничать или играть. Она немного робеет в его присутствии. Любаша вновь залюбовалась своим отражением. Хороша. Очень хороша! Она вытащила шпильки, и волосы золотом рассыпались по плечам.

А ещё… хотелось бы, чтобы он страстно желал её. Нежный румянец заалел на тонкой коже. Зеркало вновь помутнело, и Любовь Дмитриевна вернулась в своё больное старое одиночество.

– Да, я была очень хороша, я помню, несмотря на далеко не выполненный «канон» античного сложения. Задолго до Дункан8, я уже привыкла к владению своим обнаженным телом, к гармонии его поз, и ощущению его в искусстве, в аналогии с виденной живописью и скульптурой. Не орудие «соблазна» и греха наших бабушек и даже матерей, а лучшее, что я в себе могу знать и видеть, моя связь с красотой мира. Поэтому и встретила я Дункан с таким восторгом, как давно прочувствованную и знакомую.

Курсисткой, она тайно и жадно читала Мопассана, Бурже, Золя, Лоти, Доде, Прево9. Книги открывали ей запретные тайны жизни. Но чистому всё чисто. Любочка не была посвящена в тонкости отношений мужчины и женщины и представляла, читая, какую-то невероятную чепуху. Даже подруги стеснялись посвящать её в свои тайны и шептались, хихикая, без неё.

Как давно это было. Тридцать восемь лет назад. Да, это была весна 1901 года. Она жила ожиданием любви. Ждала событий и была влюблена в своё тело, видя в нём связь с красотой мира, носила, как корону, свои золотые волосы. Что спрашивать с глупой, сумасбродной девочки, с нетерпением ждавшей прихода взрослой жизни. У всех Любашиных подруг были серьезные флирты с поцелуями, с разговорами о замужестве и скорой свадьбе.

Одна она ходила дура-дурой, никто и руки' у девушки ещё не поцеловал, никто не ухаживал. Говорили, что она слишком серьёзная, неулыбчивая. И молодые люди, хотя и заглядывались на неё, не решались на ухаживание с цветами и конфетами.

V

Женщина снова занялась работой. Она складывала в картонные коробки письма, рукописи, фотографии. Всё было значимым, всё пропущено через боль, стыд, унижения, радости.

В руках пожелтевшая от времени фотография, с которой на неё смотрит красивая черноволосая женщина. Любовь Дмитриевна рукой опирается на стол, дышать трудно… Фотография падает на пол. Дышать совсем нечем… Как больно… Под рукой всегда вода и лекарство. Она запивает горькие капли, некоторое время сидит неподвижно, как бы прислушиваясь к работе натруженного сердца. Полегчало. Тяжело наклоняется и поднимает упавший снимок. Смотрит напряженно. Мысли смешались в плотный клубок. Она силится и не может поймать кончик нити, чтобы размотать воспоминания и выстроить их в стройную систему образов, сцен, реплик и фраз. Жена поэта, артистка и автор книги о балете, она придавала всему некоторую театральность и изящество.

Наконец Любовь Дмитриевна кладёт фотографию перед собой. Наталья Николаевна Волохова… «Снежная дева» Александра Блока.

Менделеева с трудом встала, подошла к окну и, глядя поверх домов в посветлевшее небо, подумала, что та далёкая зима 1906-1907 года нашла её совершенно подготовленной к очарованиям лежащего в сугробах города, «маскам», «снежным кострам», легкой любовной игре, опутавшей и закружившей, казалось, всех в морозной круговерти. «Мы не ломались, упаси Господь! Мы просто и искренне все в эту зиму жили не глубокими, основными, жизненными слоями души, а ее каким-то легким хмелем».

В ту далёкую снежную зиму она часто стояла у окна, глядя на утонувший в сугробах город, на низкое небо и бесконечный снег. Вздохнув, Любовь Дмитриевна вернулась к столу и снова взяла фотографию в руки.

Да, Волохова тогда была дивно обаятельна. Высокий тонкий стан, бледное лицо, тонкие черты, черные волосы и глаза, именно «крылатые», черные, широко открытые «маки злых очей», как точно подметил Блок. Её улыбка никого не оставляла равнодушным. Кто-то сказал тогда, что ее глаза и улыбка, вспыхнув, рассекают тьму.

– Красива. Очень красива, как раскольничья богородица.

Время будто остановилось, а потом повернулось вспять. Глаза сидевшей за столом женщины смотрели сквозь время и пространство, мыслями она была более чем на тридцать лет назад.

Снежный декабрь отсчитывал последние дни уходящего 1906 года. От бесконечного кружения снега в сером полумраке город казался призрачным, размытым. Силуэты зданий колебались в вечерней мгле, сменяющей похожий на вечер день. Плыли вдоль улиц фонари. Висели над белой пустотой мосты. Люди, лошади – всё двигалось нехотя, лениво, с одним желанием оказаться где-нибудь там, где есть свет, тепло, жизнь.

Уже несколько дней на Офицерской в театре В.Ф. Комиссаржевской10 шли репетиции блоковского «Балаганчика»11. Постановка маленькой феерии, отвлечённой, причудливой, намечена была на конец декабря. Именно туда направлялся высокий молодой человек. Каракулевая шапка запорошена снегом, руки засунуты глубоко в карманы. Несмотря на долгую прогулку по заснеженным улицам города, он шёл лёгкой походкой, но не быстро. Он шёл, не замечая никого вокруг. Красивое лицо было неподвижно. Большие светлые глаза устремлены в снежную круговерть. Молодой человек повернул на мост и внезапно остановился, словно споткнулся о невидимую преграду.

Перед ним из снежной мглы возникла маска. Она сверкала холодным серебристо–голубоватым светом. Крылья маски богато убраны жемчугами, а из прорезей для глаз на него внимательно и немного насмешливо смотрят горячие глаза.

Поэт невольно сделал шаг, другой… Вдруг ветер смешал, скомкал видение, закружил вихрем и, сбросив с моста, помчался вдоль канала. Судорожно вцепившись в перила моста, Александр смотрел на уносящийся вихрь. А ветер, словно наигравшись, резко остановил свой бег и помчался назад к оцепеневшему поэту, рисуя метелью прекрасное женское лицо. Змеились волосы, сверкали глаза, похожие на крылья маски. На нежных губах застыла улыбка. Лицо росло, глаза нестерпимо горели, обжигая сердце. Он чувствовал, что силы оставляют его. Как вдруг… всё исчезло, улёгся ветер. И лишь редкие снежинки сверкали в тусклом свете фонаря.

VI

На репетицию Блок опоздал. Прислонившись к косяку входной двери, из темноты зрительного зала, никем не замеченный, он наблюдал за сосредоточенной работой труппы. Приближалась генеральная репетиция. На сцене частично была установлена декорация. В глубине сцены – окно. За покрытым чёрным сукном столом сидели «мистики». Костюмами им служили чёрные картонные сюртуки. Немного нелепо и смешно из-за костюмов торчали головы, а из манжет виднелись кисти рук. С ними рядом сидел Мейерхольд12, слушал, поправлял. Иногда он прерывал актёров и читал за них сам, закрывая глаза:

– Прислушивайтесь к невидимому, жуткому. Вы чувствуете, оно приближается…

– Что приближается? – почти шёпотом спросил один из «мистиков».

– Вот! – закричал режиссёр. – Именно так и произносите реплику. А вы, – он ткнул пальцем в сторону председателя, – придайте голосу звонкость. И жесты… жесты должны быть говорящими. А вы водите руками, будто не знаете, что с ними делать.

«Балаганчик» из зрительного зала воспринимался по-новому. Сегодня актёры надели полумаски, всё вокруг преобразилось, стало волшебным. Играли вдохновенно. Но особенно чудной была молодая актриса из третьей пары влюблённых. Александр тревожно вглядывался в её лицо, и сердце забилось, толкаясь в груди, словно пойманная птица. Снова стало трудно и больно дышать. В голове скомканные мысли: «Она… Снежная маска… Я знал, я знал… Это она».

Бывая в театре, Блок постоянно чувствовал какую-то неясную тревогу, но он не искал её истоков. Смятение души рождает новые образы и стихи. Он прекрасно понимал, что сейчас рискует навлечь на себя недовольство критиков, друзей, врагов и ещё бог знает кого из-за своего «Балаганчика». К тому же ставил пьесу Мейерхольд, скандальный режиссёр, не боявшийся экспериментов. Он появился в театре Комиссаржевской волею судьбы. В Москве у него дела не шли, и он попытался исправить своё положение в Петербурге.

Казалось, всё складывалось как нельзя лучше. Вера Фёдоровна очень устала и решила сделать перерыв, это и сделало возможным поставить Мейерхольду пьесу Блока. Он уловил мистический смысл феерии, нашёл нужную для неё сценическую форму. А главное, очаровал актёров, подчинил их своей воле и умело дирижировал всем и всеми.

Потом будет премьера. Успех-провал. Несколько представлений. Недоумения и восторги. Ссора и разрыв Мейерхольда с Комиссаржевской, но это потом. А сейчас все захвачены новизной, ощущением будущего скандала, мистикой, головокружительной музыкой поэзии Блока.

Нет, его тревожило что-то другое. Странное чувство охватывало Александра, когда он, часто неосознанно, заходил в гримёрную к актрисам, некоторое время оставался там, иногда не произнеся ни слова, и уходил, не понимая, почему его так тянет туда.

Красивые молодые женщины, талантливые актрисы. Приятно быть в таком окружении, но его тянуло туда не желание пофлиртовать, а «крылатые глаза» Натальи Николаевны. Теперь он это понял, упиваясь её чарующим голосом, серебристым смехом. Как грациозны движения, выразительны жесты. Она совершенна. Она та Снежная дева, явившаяся ему в ореоле голубой метели.

Блок рассеянно отвечал на вопросы актёров и режиссёра, делал какие-то замечания, но мыслями он был не здесь. Увидеть ЕЁ, говорить с НЕЙ. Поэт вдруг резко повернулся и ушёл за кулисы, оставив в недоумении труппу, и столкнулся с Волоховой на лестнице.

Она уже переоделась и собиралась ехать домой.

– Александр Александрович, добрый вечер. Вам понравилась сегодня наша игра? – певучий русский говор всегда завораживал молодого человека, действовал на него магически.

Он, молча, без улыбки снизу вверх смотрел на неё, мучительно подыскивая вылетевшие из головы все слова, которыми мог так виртуозно играть. Она тоже перестала улыбаться и тревожно на него смотрела:

– Что с вами, Александр Александрович? Вам нехорошо?

Но он уже ничего не слышал. Надломленные колени опускались на ступени, рука потянулась к черному шёлковому подолу платья, забрызганному золотыми звёздами. Перед такой красотой можно только склониться в глубоком поклоне, смиренно ожидая своей участи. Наталья Николаевна недоумённо смотрела на коленопреклонённого поэта и не двигалась. Он крепко держал край её скромного тёмного платья и что-то шептал. Наконец поднял на неё свой светлый взгляд:

– Звезда, Мария. Я нашёл тебя. Нашёл. Ты пригрезилась мне в снеговой пелене. Дай насмотреться на тебя.

Он ещё что-то бессвязно бормотал, почти беззвучно, и женщина, оцепенев, была действительно похожа на ледяную статую.

Блок медленно поднялся с колен и, величественно выпрямившись, смотрел на свою звёзду. Она была не просто красива, а ослепительна. Высокая, стройная, в чёрном шёлковом платье с золотым поясом. Плечи окутаны соболями. Шлейф в звёздах волнами лежал у её ног. Бледное лицо спокойно и торжественно. И глаза… чёрные, огромные, нестерпимо жгут, проникая в самую душу. Кажется, она что-то говорит, но Александр не понимает, мысли путаются в голове. Ступени исчезают из-под ног – и он летит в бездну. Ему холодно, губы немеют, закостеневшие руки не слушаются. Он весь скован ледяными цепями. А влюблённое сердце изо всех сил пытается разогреть застывающую кровь, вернуть живое тепло в непослушное тело.

Его кто-то осторожно теребит за плечо, пытается разжать судорожно сжатые на платье длинные пальцы. Поэт недоумённо осматривается, смущённо освобождает из невольного плена актрису.

– Бога ради, простите Наталья Николаевна.

Голос слаб и сух. Он некоторое время сидит на ступеньке лестницы, прислонившись спиной к стене. Поднимается, ощущая дрожь в ногах. Блок не любил показывать свою слабость. Раздражение на самого себя придало ему силы, и уже в следующую минуту он произнёс звучным приятным голосом:

– Извините, Бога ради. Я вас напугал?

Он бережно берёт её руки, целует их, чувствуя на губах нежную прохладу: «Позвольте проводить вас. Уже поздно, я буду вашим верным рыцарем, чтобы никто не посмел обидеть мою госпожу».

Они неторопливо шли по заснеженным петербургским улицам. Больше молчали, чтобы лучше понять, почувствовать друг друга. Между двумя людьми должна возникнуть та духовная интимная близость, которая разрушит стену отчуждённости, позволит им понять друг друга с полуслова, стать откровенными и естественными.

Разговор разгораясь, сразу затухал, но паузы не были мучительными. Им было приятно идти вдвоём по снежному городу, молчать, наслаждаться ночной тишиной Северной Пальмиры13 и думать о своём. Поэт был полностью поглощён необычной новизной своего чувства. Ему казалось, что он наконец-то обрёл свою мечту. В той, что шла с ним рядом, он видел и Прекрасную Даму, и Незнакомку. И ещё не совсем оформившийся в сознании новый, фантастической образ небесной звезды, принявшей облик обворожительной женщины. А Наталья Николаевна, опершись на руку спутника, с грустью думала о недавнем разрыве с любимым человеком, о пролитых слезах, жалела себя и Александра. Что это? Любовь или игра его воображения? Как понять то, что она видела и слышала в театре? Она не знала, что выхождение из чувственного мира присуще великим поэтам. Для Блока это было не просто «выхождение», а слияние с миром. Сначала тоска – потом радость. Мир его поэзии рождался из тоски, а заканчивался просветлением. Он погружался в экстатическое состояние, преображался и преображал реальность.

Но всё это было слишком сложно для молодой актрисы. Мысли о странном поведении спутника недолго беспокоили красавицу. Молодость, влюблённость поэта, прогулка по любимому городу напрочь избавили её хорошенькую головку от тягостных раздумий. Дома, лёжа в постели, она попыталась ещё раз подумать о странностях прошедшей ночи, но через несколько мгновений крепко спала, и ей ничего не снилось.

VII

Блок пришёл домой почти под утро. В комнате горела настольная электрическая лампа, освещавшая просторную комнату. Он сел за стол, положил на скатерть руки с длинными нервными пальцами. В полумраке задумчивое бледное лицо его напоминало древнюю греческую фреску. Рассеянный взгляд упал на книжный шкаф, где сидела сказочная птица с длинным клювом. Казалось, она, наклонив голову, внимательно смотрит на поэта. Вдруг её круглый глаз моргнул, клюв слегка приоткрылся, и она хрипло выдохнула: «Влюбился в Снежную деву, неразумный поэт. Она принесёт тебе боль и разочарование и ускользнёт от тебя вольной птицею».

Александр взъерошил руками волосы, отгоняя наваждение. Встал, подошёл к буфету и, стараясь не греметь, достал гранёный хрустальный графин и рюмку. Снова сел за стол, налил, но пить не стал. Так он и просидел с рюмкой в руке, забыв обо всём на свете, не слыша и не видя ничего вокруг себя. И меньше всего он думал о той, что лежала, не шелохнувшись, на невидимой в темноте кровати и горячие слёзы текли по её щекам.

Как странно и нелепо сложилась её судьба. Почему она вообще вышла замуж за Блока? Как она, рассудительная, чуткая, уравновешенная, могла совершить такой опрометчивый шаг? Ей всегда была чужда мистика. Отвлечённые рассуждения не доводили до нервического экстаза. Детство в доме отца было солнечным, радостным, счастливым, шумным. А юность… Юность была похожа на буйно цветущий яблоневый сад, наполненный ароматами и звуками весны. Она наслаждалась жизнью, одинаково с удовольствием посещая занятия на Высших женских курсах, студенческие концерты и балы. Жизнь била ключом и радовала её своими нехитрыми подарками. Знакомство с Блоком осталось сначала только знакомством, и она, если и вспоминала о нём, то кроме досады и раздражения ничего не испытывала.