Читать онлайн Малодушие бесплатно

Начальная, Диалог

⁃ Ну, слушай: всегда же сочувствовали люди, несмотря на все, благородному чему-то, высокому. Нам ведь без правды нельзя, и даже если она только кажется ею. Она нужна. Если смысла нет, думаю, можно еще как-то жить. Но не во лжи.

Эти слова сказал мне мой друг. Было нам по 16. Обоим.

Пожалуй, мы были лучшими друзьями – так постоянно говорили окружающие.

Ни я, ни он не имели и не хотели бы иметь других знакомых, посему мы всегда были одни. И всегда вместе.

В 8 лет, гуляя с ребятней, с которой возился я тогда, по дороге наткнулись мы на кучку подростков. Через некоторое время и те, что были со мной, и те, которых большинство из нас видело впервые, – в общем все, кроме меня самого, были заняты, что называется, избиением.

Он ошибался. Я так считаю, по крайней мере. Действительно, друзья мои должно быть твердо убеждённые были, что причиняемые мне страдания совершаются во имя правды. И какая разница: какой? Все равно – они в ней уверены. Людям ведь правда нужна только как костыль, как то, на что эгоизмом можно опереться, непонятным образом сосуществующем в столь жалких существах. В этом и весь смысл ее.

В тот раз я сказал не это. Может быть, не был уверен до конца, может вовсе не хотел верить. Но что вызывает сомнение, мы всегда выражаем иначе:

⁃ Однако, если отказался от нее, то еще не значит, что он «живет во лжи». Наоборот, он снова думает, что прав.

В сущности, друг говорил то же самое. Зависит от смысла, который закладывался в слова? Нет, не зависит. И слова, и мысли – все всегда об одном. Возможно, раньше и не понимал свой ответ так, как теперь его понимаю. Может – ничего не понимал. Это неважно. Правда в том, что правды никакой и нет, и в любом своем изречении она всегда являет собой одно и то же: пустоту, ничто.

Мы живем, страдаем, любим и умираем под сопровождение постоянного, монотонного звука. Им мы вечно и неустанно болтаем. Мы декларируем, высказываем и отстаиваем этот звук, даже вполне его не расслышав. Да и как? Мы ведь уверены, что два человека, продолжающие диалог, непременно говорят разные вещи, если слова для этого подбираются другие.

⁃ Да только вот мы заболтались и отвлеклись. Я ведь спрашиваю тебя..

⁃ Да нет же, не отвлеклись, это относится к твоему рассказу. Просто выражаю мысли по поводу твоих… Но слушай: жаль будущие поколения! Почему не подумал о них? Ведь сказано так много и обо всем, и им ничего не остается… Впрочем, цель твоя, видно, и была, чтоб творчество просто убить.

⁃ Можешь не издеваться?

Он засмеялся.

Мой рассказ был глуп, плох. Сам я был нестерпим и смешон. И от того более всего, что даже мысли не допускал подобной.

Несносны люди, которые мнят себя повзрослевшими, и, молодыми-то не побывав, отвергают эту молодость.

Да, я был… самоуверен. И уверенность моя, можно сказать, проявлялась в том, что ее то я и презирал.

Но ведь, право, никогда не может человек быть ни в чем справедлив. Никогда не может он постоять ни за одно свое слово, заручиться… Он проклят, обречен быть ничтожеством, пустословом. Ему вечно суждено бросаться словами на ветер – и это говорю я!

Конечно, не исключено, что существует справедливость там какая-то; бесполезная, ненужная справедливость, которой мы недостойны. Которую оскверняем мы и обесцениваем словами, ртами своими грязными…

А сегодня, когда уже больше года как минуло с того нашего разговора, с утра пошел снег. Начал несмело, неспешно, едва отличным от дождя образом, но уже к вечеру разыгрался так, что прогнал меня таки домой. Я немного походил туда-сюда по комнатам, почитал какое-то время, но скоро все бросил и сел у окна. На душе лежало нечто давившее меня, и это было решение сегодня же начать писать, какой-то текст, новый какой-то текст, которым я попробую хоть что-нибудь сделать. Но я тянул, бежал, потому что ведь до невозможности сложно в этом роде начать, да и идей в голове нет никаких. И вот, сидя у этого окна и невольно припоминая свой печально-известный рассказ годовой давности, и вдобавок ощущая неприятную тяжесть своего намерения, я вдруг вспомнил, – глядя, конечно, на этот бесконечно валившийся снег, – вспомнил свое детство.

Я вспомнил, как мои чистые, светлые глаза терпеливо отыскивали в ночной темноте следы, уже затоптавшие снег. Как, найдя, я прыгал по этим следам, и искренно ругал себя, если случалось нечаянно оступиться, и, таким образом, как только можно медлил (лишая себя к тому же обычных детских зимних увеселений), – и все это потому, что верил, будто снег – он живой. Мне было его жалко. Мне было его искренне жалко. Эта мысль пришла тогда нечаянно, никто мне ее не внушал; я просто вдруг подумал ее и уже не мог избавиться.

Воспоминание об этом меня поразило. Моя проклятая идея о том, что добродетели не существует, а равно и правды, к сегодняшнему дню окончательно задавила меня. И теперь вдруг вспоминаю, что я сам ее давно, кажется, оспаривал: ведь никто даже не узнал от меня, что снег живой, что его нельзя убивать; напротив, надо мной даже смеялись, а я дрался, а я мстил – и не за себя. Я несколько лет бескорыстно охранял то, чего никогда не было, но в итоге даже не пожалел об этом.

Но почему? Какая ложь кроется здесь, какой самообман довел меня до такого? Можно, конечно, предположить, а все-таки… Я отошел от окна и начал писать эти записки.

⁃ Ты теперь наверно мою оценку ждешь, мнение хочешь услышать… Слушай, а писать-то зачем надо было? Нет, я конечно не говорю, что плохо, – хорошо, очень хорошо! (он, однако, лукаво заулыбался) Но все-таки: зачем? Каждый год такое «очень хорошее» по сотне штук пишется; твоя сто первая нам еще к чему?

⁃ А почему нет?

⁃ Нет, друг, ты скажи мне: во-первых, зачем это читать; во-вторых, опять же, зачем это писать?

⁃ Что значит: «зачем писать»? А нужна какая-то причина? Стой, то есть, по твоему мнению, я написал что-то обыкновенное?

⁃ Да.

⁃ С чего бы это! Сам, наверное, прочитал как-то… Да ты ничего не понял!

Он уставился на меня, лицом изображая искреннее негодование:

⁃ Слушай, а что тут понимать-то?

⁃ Что? Ты даже представить не можешь, сколько всего сюда вложено!

Мы сидели в совершенной темноте – в этой его тесной комнате, в которой никогда не включали света. В паре метрах друг от друга: он – в кресле, я же, не знаю почему, на ковре. За ним было открытое окно, но с улицы не доносилось шума. Абсолютная тишина. Как всегда валялись везде вещи, всякие, а в углу лежал разобранный, сломанный компьютер.

В общем, было приятное ощущение мальчишеской комнаты и полная уверенность, что нас никто не слышит. Но мне не было приятно. Я ждал целый месяц, когда наконец-то он дочитает мою рукопись, специально даже не виделся с ним ради этого, и сегодня – наконец! Он позвонил, и я пошел.

Пошел – и ожидал нечто на вроде этого: дверь его частного дома, мой стук и сразу же вслед за тем торопливо приближающиеся шаги; я наскоро придаю своему лицу самое серьезное и равнодушное значение, до того равнодушное, что когда через 4 секунды открывается дверь, я даже отстранененько поглядываю куда-то в сторону. Он, впрочем, нисколько не смущаясь этим, тут же самое малое берет и взрывается передо мной, чем наконец обращает на себя мое вялое внимание. В самом возбужденном состоянии им совершается масса самых же резких телодвижений, суть которых я не могу углядеть за инертностью своего душепереживания, но, видимо, благодаря которым мы вдруг оказываемся в его комнате, а он пытается мне что-то сказать. Не слушая его и даже не видя, я замечаю только включенный в комнате свет и многозначительно улыбаюсь (но про себя). Потом, обойдя взором трепыхающуюся фигуру, я вижу, что на диване, на самом видном месте (что значит это «на самом видном месте» я и сам не знал, но все-таки) – в общем, на самом видном месте – и раскрытая где-то на половине! – лежит моя рукопись, а в голове у меня по этому поводу проносится лишь одна мысль: «перечитывал!» Он же, уловив эту мысль, хватается за тетрадь и тут же опрокидывает на меня целую тонну фраз, точнее обрывков, понятно свидетельствующих не об их сути, но о состоянии, в котором находится человек – состоянии последней степени потрясения, с попытками что-то высказать и без понимания того, как это сделать. Но наконец начинает – и начинает с оценки слога, как самой приметной части работы, и говорит, что «не было никогда ничего лучше, никогда ничего сопоставимее, и что, наконец, может быть только Пушкин (он плохо разбирался в литературе) способен тягаться с таким талантом». Я сухо отвечаю, что, действительно, «этот» слог не имеет никаких альтернатив, «по крайней мере из известных», и что он вовсе не результат чего-то влияния, а чистейшей воды мое открытие и личное изобретение. Проговорив же это сухо, я вдруг нечаянно начинаю улыбаться (с этой минуты моя экзальтация только усиливается) и добавляю, что, «вообще-то», слог у меня не то, чтобы один, а он постоянно видоизменяется по ходу произведения, «если ты заметил», и это, естественно, «сделано специально», потому что… – и проч. Впрочем, никакого и проч. не случается, потому что мой друг, перебивая меня, восторженно переходит от предмета с названием слог к бесчисленным иным предметам, и то вспоминает сцену в трактире, где, «ты помнишь?, „жеванием, плеванием, говорением и кружкой!“», то комментирует 3 главу, которая, как ему кажется, «вообще является самым сильным местом». Замечает и великолепные образы, например, про цифру шесть, делает какие-то свои предположения, беспрестанно удивляется и хлопает меня по плечу. Говорит, наконец, и про персонажей (тут я уже нахожусь в высших небесах), про то, какие они, так сказать, вечные образы по типу Фауста или кого-то там еще, и что, вероятно, их в будущем будут ставить на спектаклях и писать по ним целые романы. Подхватываю эту идею и говорю, что у меня была точно такая же, и потому даже дал им, персонажам, нарочно обозначения: оппозиционер в короне и трусливый герой, что их исчерпывающе описывает. Тут я замечаю, конечно, что заболтался, ведь двумя словами исчерпывающе их описать же нельзя, и затыкаю свой рот, – но ненадолго, потому что наудивлявшись на всякие второстепенные вещи, он приступает наконец к самому главному, – а именно к мысли, к идее, здесь заложенной… И что же тут начинается! Да, эта идея действительно уникальна, своеобразна, я до сих пор считаю ее таковой. Считаю, что это в самом деле иной взгляд на вещи, хотя конечно и многие говорили про добродетель, про правду, про их отсутствие, но никогда с таким… В общем, тут начинается разговор на более пониженных тонах, как бы в знак уважения к великой идеи и в связи с бессознательным ощущением тайны, к которой удалось прикоснуться, но зато и с более пристальным вниманием к предмету обсуждения – и да, начинается обсуждение. Я же ведь в самом деле считал, что произведение мое, при известном приложении сил, не только можно легко понять, но и, сверх того, обладает великой силой потрясения, открывает глаза. Изменяет. Ничего этого, как мне стало теперь известно, не было, да никто так ничего и не понял. Это ведь не шутка все, я так примерно себе это и представлял – и даже хуже намного. Каждую строчку нужно было прокомментировать, каждую – я думал это когда еще писал и сам удивлялся заранее всему. «Величайший писатель всех времен», «гений», «это произведение изменило литературу» и прочее в том же духе беспрестанно вертелось у меня в голове. Он (друг) должен был сказать, например, что это очень глубокая и чрезвычайно точная мысль, вот про пробоину-то настоящего, – а мы уже плакать к этому времени оба. Затем сказать, как ловко и как мастерски я обесценивал все эти великие мысли, этими вот повторениями, «смешными речами» и прочими, и прочими приемами, и как это трагично, на самом-то деле…

Ничего этого не было. И представьте, как должно было быть обидно, когда я зашел в комнату, прищурился, пытаясь отыскать его в темноте, а он кинул в меня мою же рукопись, в шутку, и громко прокричал:

⁃ Явился наконец, писака!

Память, провинция и лето 2022

Много позже:

От поля вашего зрения отдирается картинка…

Эту фотографию мы сделали, когда впервые пришли сюда. На ней стоит Антон, облокотившись к дереву и одетый в ту самую футболку «провинция». Прямо смотря в объектив, он вытянул вперед свою руку, как бы заслоняясь от солнца. С тех пор Антон изменился, но не сильно: все те же черные волосы в короткой стрижке, все тот же остренький нос; лишь глаза окончательно утратили свой детский оттенок, уступив место твердому, серьезному и безумному взгляду.

В те времена в этих чертах можно было углядеть что-то красивое; теперь же его лицо поблекло совсем…

Память, провинция и лето 2022

Через сутки – и опять вечером.

Целый день меня преследует это приятное ощущение того, что я снова пишу. Мне поэтому и хорошо, и грустно. Вспоминаются времена, когда я работал над рассказом, когда я думал, когда я жил им. Все это было здорово – кажется мне сейчас.

Сегодня я слишком долго гулял, один – и продрог. Снег стоит на своем месте, как был, только ледышки разбились о городские тротуары.

Так сказал мне один человек: про ледышки – и пар заклубился около его головы. Кажется, он просто сочинял стихотворение, но придумал только эту фразу. А я запомнил. Подвыпивший, он взял у меня последнюю мелочь и скрылся в ближайшем магазине. Мне было уже слишком холодно.

Я зашел домой, сразу кинулся под плед и, немного отдохнув, начал… Вот пишу теперь. Даже не переоделся, а только куртку снял. Но надо все-таки…

Мне позвонил Антон, когда я переодевался:

⁃ Алло?.. – судя по звуку, он был на улице.

⁃ Алло, да?

Спросил насчет сочинения итогового. Несколько дней назад мы проходили… Да так, пустяк. Я привел в пример Достоевского – не свой же рассказ приводить, верно?

⁃ Да, сдал.

Я бросил трубку, будто бы считая, что диалог окончен. «Вообще-то я веду себя до ужаса смешно» – думаю, снимая футболку и глядя на себя в зеркало. С чего-то вдруг решил поссориться и сам же первым от этого страдаю. Чертово все!

Но я опять под пледом. Дрожу и думаю: хорошо это, все-таки, – писать. В памяти у меня всплывают разные случаи, во время или после которых создавался тот или иной фрагмент. Вот, к примеру, фраза «восторжествует справедливость» – это результат одной ссоры в школе. Учительница по-английскому, наш давнишний враг, опустила как-то на одном уроке язвительную шуточку насчет волос Антона, – что-то про то, что он лысый – в вот таком духе. Стоит сказать, что Антон, хоть и стрижется очень коротко, но лысым все-таки никогда не бывал. Ну, и таким образом, слово за слово, разгорелся скандал, причем я сразу же вступился и основной конфликт постепенно перелез на меня.

И тут она прокричала:

⁃ Восторжествует справедливость, Новосельцев! Помяните мое слово!..

«Justice will prevail!» – смеялись мы потом, действительно по много раз на уроках и в домашних работах помянув это ее слово.

А вот имя Двуглас Шитов, как звался правитель великого царства Цитель, уже непосредственно связано с Антоном – то есть, это про его любимую группу: «ssshhhiiittt!». Мне было смешно с людей, пишущих на русском языке и использующих имена по типу Стефани, Кайла и прочее, и я решил сделать пародию такую с именами, придумывая их сам и постепенно увеличивая степень абсурда.

А вот однажды…

Налил себе чай, обдумывая, как буду описывать один случай – один особый случай. Его трудно будет описать.

Знаете, я вдруг почувствовал себя персонажем ремарковской книги – читал как-то такую. Там была одна женщина: она сидела перед камином, а еще плед, и книга… Не знаю почему, но мне это запомнилось.

Я очень люблю те вещи, которые запоминаются, они все ужасно дороги мне. Все эти моменты, мелкие ощущения, намеки, ассоциации… Мне интересны также и те, которые запоминаются другим. Я люблю слушать что-нибудь в этом роде: есть здесь какое-то волшебство, в этом… В общем, даже не знаю как это сказать. Это особенное, слишком особенное чувство.

Вот и тогда, сидя там в лесу, ночью, перед костром и тихой рекой, я был во власти этого впечатления. И я смотрел в эту реку и казалось мне, что вовсе это и не река; она захватывала собою все поле моего зрения, так что передо мной лежало уже море, мерцающее тысячами цветов, кричащее этим; и ничего из этого не бесило, не раздражало. Стоял огромный шум, да и все было огромным, но и способствовало все какому-то особенному чувству, особой гармонии, чему-то тихому, тонкому. Через этот океан я, будто через какое-то око, видел и небосвод, и звездочки, посаженные на него, и лес кругом, и… – словом, я видел все. Но повторюсь: главное здесь – цвет. Яркий, разный, будто скинул в кучку звезды кто-то; скинул в реку эту, перемешал, а я сижу и смотрю неотрывно, не моргая, завороженный… И все это – результат всего дня; оно копилось часами и вот рухнуло, не выдержав, и вот потекло теперь. Прошлое, преследовавшее меня все время, весь тот день, – причина этому.

Дело было в начале лета. С утра я пытался дозвониться до Антона – не выходило, но скоро он пришел сам. Был в своей обычной одежде: черные спортивные брюки и старая футболка «провинция». Ничего примечательного.

Смотря в окно со второго этажа моей квартиры, он сказал: «Слушай, а я телефон сегодня разбил». Это ничего: компьютер он сломал за день до этого.

Предложил потому пойти отправиться в лес, и даже с ночевкой. Антон до ужаса любит всякого рода авантюры; в его понимании идея, пришедшая самым случайным и неподходящим образом – самая ценная. Я во многом разделяю это убеждение.

Мы приготовили портфель, забили его всякого рода продуктами и необходимыми вещами, какие нашли; плюс к тому у нас были кое-какие деньги. Купив все, что нужно, и наконец собрав сумку, мы пешком отправились по направлению к лесу. Наш путь время от времени сопровождал нудный шум проезжающих машин.

Смутное чувство какой-то ностальгии появилось у меня почти сразу же. Моего отца и на этот раз не было дома; вторую неделю я жил один. И снова лес…

⁃ Что ты думаешь насчет нашего города? – спрашиваю.

Он вздернул плечами:

⁃ Я его очень люблю.

Мы шли уже полчаса. Была моя очередь нести сумку.

⁃ Да? – удивился я. – А почему?

⁃ Ну, он отсталый такой… Особенный. Нам же еще расти и расти до прогрессивных городов, а вот они все друг на друга похожи. Там ничего не происходит.

⁃ А у нас?

⁃ А мы стремимся пока что, чтобы на них похожими быть. И чтобы и у нас ничего не происходило.

Я подумал.

⁃ Это ты больше про людей так?

⁃ Возможно. Общее такое настроение… – он остановился: нагнулся, чтобы завязать шнурки. – Плюс мы, то есть эти все, – разводя рукой по сторонам, – постоянно собираются, постоянно что-то у них там… Не отвыкли еще по улице гулять.

⁃ А ты откуда знаешь как у других? В других городах мол.

⁃ Ну да, вообще-то не знаю… Нигде по сути не бывал. – сказал он, поднявшись. – Но с такими мыслями легче это все переносить.

Вообще-то Антон мог бы и сам нести сумку. Он был намного сильнее меня физически (да и кого угодно из наших сверстников).

Но у нас везде и во всем было треклятое равноправие.

***

В небе уныло летала какая-то птичка. Мы шли. Шли и шутили над девушками, умеющими плакать, – даже искренне, – в компании подруг, и тем демонстрирующих зрителям свой особенный внутренний строй; снова и снова обсуждали одноклассников, многих из которых мы, может быть, за целое лето не встретим, – а иных и после… То есть, даже не иных, а многих. Очень многих.

«Перевод в десятый Крючковой не пережить» – смеялись мы, целый час потом мусоля эту тему с Крючковой, придумывая тысячу шуток в основе которых непременно лежала ее недалекость.

Параллельно я думал и о том, как именно буду продолжать свой рассказ. Я пытался понять: нужно ли углублять описание города и народа вместе с ним, снабжать их дополнительными подробностями, выводя это из абстрактного понятия на передний план, – и если да, то как же это сделать? Я искал ответ в том, что окружает меня – в моем городе, но он вовсе не казался мне сказочной столицей древнего королевства (хотя древним казался вполне).

…И тут мое внимание привлек один дом. Мы дошли уже до окраины города: дома здесь были все частные; встречались и достаточно солидного вида хоромы. Этот дом был из их числа: большой, в три этажа, темно-красного цвета, он казался еще новым; не был обнесен забором и стоял на виду. Смотря на него, во мне опять что-то шевельнулось.

Правда и то, что он привлекал внимание – из окна первого этажа высунулась голова какой-то старушки, в исступлении кричащей что-то совсем уже бессвязное. С первого взгляда можно было точно понять, что старушке требовалось огромных усилий даже дойти до окна, но сил хватило еще и на крик. Тем временем, мальчишка лет 8 или 9, по-видимому, повинный в этом, стоял возле мотоцикла, находящегося тут же перед домом, и самозабвенно тыкал в сигнал. И, что самое главное, делал он это с каким-то видимым равнодушием (что казалось странно), с какой-то даже тоской; он не смотрел на старушку; стоял, как бы погруженный в себя, и фигура его была вся вялая.

⁃ Ах ты!.. Чертово ты отродье! – кричала бедная – Прекрати… прекрати тебе говорят!

Но он не обращал внимания. Либо же, наоборот, издевался: делал вид будто бы уходит, а когда старушка умолкала и уже было уходила обратно вглубь своей комнаты, быстро подбегал и опять начинал сигналить.

Антон, конечно же, вмешался:

⁃ Эй, ты! – вскричал он, подходя. – А ну прекращай, ты чего это? а? Тебя как зовут? – он схватил мальчика за руку.

⁃ Миша. – ответил тот робко. Вторая рука его уныло повисла немного на расстоянии от тела – одежда у него была пыльная, ладони грязные, чем он видимо тяготился.

⁃ Ты что же это, Миша, творишь?

⁃ А он, гад, наученный! – не унималась высунувшаяся голова. – Бесенок… и бесы эти… Ишь ты! – неуклюже кончила она, поправляя свой платок.

⁃ А ты не лезь, дура. – рявкнул неожиданно Мишка.

⁃ Эй-эй, ты чего?! – Антон вытаращил глаза и дернул его за руку – Ты как это со взрослыми разговариваешь? Тебя что, совсем не учили ничему?

⁃ Учили, да не тому выучили!

⁃ А ты не лезь!! – опять прокричал Миша.

Я заулыбался про себя. Начиналось что-то, чему я мог быть зрителем, не принимая в этом никакого участия.

Антон уговорил старушку (ее звали Надя) уйти себе отдохнуть. Оказалось, что мальчик мешал ей спать, а дома никого кроме нее не было.

Мы отошли в сторону.

⁃ Ну, рассказывай теперь: почему ты это сделал?

⁃ За маму… – сказал тот нехотя.

⁃ За маму?..

⁃ Да… Они маму мою обидели! – всхлипнул он.

Мы посмотрели друг на друга.

⁃ Это как? – спросил уже я.

⁃ Вот так… Не буду я ничего рассказывать!

Хотя Миша и в самом деле не рассказал ничего, наши симпатии быстро переметнулись в сторону этого бедного, униженного существа, особенно выигрывавшего на фоне разъяренной старушки-Нади, у которой на старости лет, казалось, ничего не осталось, кроме как злобы и способности кричать.

Мы дали ему немного еды, оставшихся денег; объяснили, что де «так делать, все–таки, не стоит…» – и пошли.

…Правда, не далеко, потому что почти сразу же услышали за собой опять чьи-то крики. Мы обернулись… – и были поражены: какой-то мужик, лет 30 или более, приставил Мишку к стенке и бил его, причем без малейшей жалости; рядом валялась еда, неподалеку стоял автомобиль и дверь его была открыта…

Мы подбежали:

⁃ Эй, вы чего творите?!

Надя была опять тут: она смотрела из окна и всецело одобряла действия своего сына.

⁃ А вы идите, идите! – Замахала она на нас руками.

Мужик же, ни на что не обращая внимания, просто продолжал побои; мальчик кричал и плакал:

⁃ Ай! Хватит! Пожалуйста-а!!

⁃ Ах ты тварь ползучая, ах ты… – Он свалил Мишу на землю.

⁃ Так его, так его!..

⁃ Эй, это же ребенок! – кричали мы. Но безуспешно.

Он колотил его уже ногами. У Миши шла кровь. Он задыхался.

⁃ Лупи его, Федька, лупи!..

И тут Антон не выдержал: с диким криком: «прекрати!!» он въехал мужику прямо в челюсть, всей своей силой. Тот остановился на миг… И с бешеным рывком кинулся на Антона:

⁃ А ну иди сюда, собака!

Я метнул в него консервой; баба-Надя истерично что-то визжала на фоне, а Антон изловчился из-под рук мужика и, бросившись к машине, ударом ноги захлопнул ее дверь – специально, чтобы разозлить. Он заулыбался зло.

⁃ Ааа!! – Закричал Федька что-то, ничуть не понятное, но ужасно пугающее. Я страшно струсил и даже банку бросил, которую было взял.

Но не Антон. Мужик кинулся к нему, но он, вместо того, чтобы убежать, снова, но еще с большей силой вдарил по машине… Я заметил, что Федька на миг как бы замедлил свой рывок: отчаянная наглость этого парнишки вводила в ступор, пугала даже. Человек мог быть доведен до белого каления, но эта дерзкая улыбка как бы срезывала все силы и уверенность.

Читатель уже догадывается, что случай этот, должно быть, послужил основой для сюжетной линии Каура, где он защищает свою сестру от двух взрослых мужиков. Да, Антон тоже обладал недюжей силой, но, конечно, он не мог да и не стал бы избивать взрослого мужчину – не в том было дело. Но, сверх того, Антон был еще и решителен, храбр и отчаян до безумия – а против этих качеств, бывает, и сила чувствует себя бессильной…

Впрочем, это был только миг и, может быть, мне только показалось так, что Федька замешкался. Тем не менее ему не удалось схватить Антона, тот опять от него ускользнул.

⁃ Твари, тва-арри! – метала через окно обезумевшая Надя словами. Миша должен был быть уже далеко; я же, подкравшись сзади, хотел облить Федьку содержимым из двух банок консервов. Вышло не очень: Федька хотел было и за мной погнаться, но передумал и остановился вдруг. Бой был проигран. Мы подобрали сумку, которую скинули еще тогда, и убежали восвояси.

***

Я был впечатлен произошедшим и уже обдумывал, как буду это использовать.

Скрывшись среди кучи каких-то бетонных плит, мы сидели, тяжело дыша и лыбясь друг-другу. Поток слов готов был вот-вот обрушится и выразить восхищение от пережитого опыта.

«А приятно это, все ж таки, делать добро» – пронеслось в голове моей ехидно. Я плюнул. Ненавижу. Если от сделанного «добра» приятно, то какое же это добро?!

⁃ Узнал дом? – прервалось вдруг молчание.

⁃ Стоп, что?! – удивился я.

⁃ Ну дом.

⁃ Черт, неужели!

⁃ Да?

Снаружи проезжала машина – я услышал ее рокот.

⁃ Так… а что за дом-то? Мне он и вправду показался очень знакомым…

⁃ Ну конечно. – сказал он. – Знаком. Помнишь, лет в 10 нас вот так же отмудохали?

⁃ Неужели это…, – стал я догадываться, – когда еще бластеры сломали, и телевизор… да?

⁃ Да.

⁃ Черт! – хлопнул я руками. – Подожди! почему же мы думали, что это заброшка? Дом то построен!

⁃ Построен, верно. Не знаю… – он посмотрел наверх. – Как будто все повторилось, согласись?

⁃ Согласен. – повернулся я к нему, приподнявшись слегка. – Только на этот раз нас не «отмудохали», как ты говоришь. Спасены! – крикнул я. – Но мне весь день не только это припоминалось, а еще как, помнишь, в 13 лет… – и вдруг меня поразило еще кое-что. – Подожди!.., подожди, подожди, подожди!! Я не понял, так мы все время шли сюда?!!

⁃ Сюда? – повторил он, глядя мне в лицо.

⁃ Ну в лес, черт, ты чего тупишь, будто не понимаешь?

⁃ Ну да, сюда. Получается так.

⁃ И тебя это не удивляет?! – спросил я, чуть повысив голос. – Хотя… я-то на машине ехал и не мог запомнить в какую сторону меня везут. А ты пешком, и сам искал это место, где…

⁃ Ну да, я догадывался, что где-то тут жили родственники эти твои.

⁃ И ты не сказал? Почему?

⁃ Не знаю. – ответил он просто. – Так что тебе еще припоминалось?

⁃ Да вот как ты пришел ко мне, когда нам по 13 было… и тогда снова не было моего отца дома, представляешь себе! И в 10 не было, и в 13, и сейчас его нет! – засмеялся я громко, радуясь удивительному совпадению. – Фу-ух… В общем, ты пришел и сказал, что разукрасил машину этого соседа… как там его?…

⁃ Борис. Дядя Борис.

⁃ Да!, – И теперь он на тебя чуть ли не охоту объявил.

⁃ Помню. – он поднялся и стал уходить.

⁃ Куда ты? – тоже поднимаясь. – Тогда, – продолжал я о своем, – мы и пошли впервые в лес этот, бегая от твоего соседа, который за нами и не гонялся совсем!

Он остановился, облокотившись на стопку плит.

⁃ Да уж… Воспоминания. – сказал он. – Грустно это.

Еще машина, быстрее. Чей-то крик.

Я молчал и просто смотрел на него. Грустно? Да, грустно. Но неужели это говорит он?

⁃ Неожиданно, знаешь ли, от тебя такое слышать.

⁃ Почему? Впрочем, знаешь о чем я думаю? Может нам найти этих твоих родственников, а? Может быть они, в случае чего, и защитить смогут Мишу?

«Так что идем» – сказал он. И мы пошли.

Лет 6 назад, отец, уезжая в командировку, оставил меня у родственников на какое-то время. Жили эти родственники где-то тут, на окраине города. Ну, и я здесь пробыл. Нам с Антоном очень запомнился период времени, проведенный здесь – мы как бы попали в какой-то новый мир, другой, совсем не похожий на тот, что знали ранее: в этом мире не было квартир, одноклассников и школы, соседки с нижнего этажа, встречающейся на каждом углу улицы с протянутой в руке угощением, не было злого дяди Бориса и историй, связанных с ним; зато здесь были свои истории и свои дома, и были они большие, своеобразные, и у каждого дома был свой двор, хозяйственный садик, а порой даже какое-нибудь животное; нередко через один чей-то двор, через какие-то его неслыханные пути, причудливые калитки и листья, можно было попасть в другой – в другой двор, к другим людям; это было похоже на мой совсем еще детский сон, где я, в каком-то дремучем древнем лесу, убегал от огромного динозавра, в ужасе не смея на него даже обернуться. Каждый день мы воровали груши, игрались в заброшке, которая, как оказалось, совсем не была «заброшкой»; мы влюблялись, нас никто не знал и мы никого не знали; мы просто вдруг очутились здесь, и потом также вдруг исчезли. Да, это было похоже на какое-то село, на деревню, и здешняя атмосфера глубоко впечатлила нас. Но была во всем в этом и своя, особая причина: дело в том, что Антону все-таки надо же было найти меня, потому что я вообще не знал, где и в каком направлении я нахожусь. Когда я смог связаться с ним, позвонив его матери с чужого телефона, он сразу же решился отыскать это место. И я ему помогал. Как мы это делали? Антон просто ходил целыми днями по городу, приставив к своему уху телефон, откуда мой голос безостановочно талдычил ему, описывая Антону все, что я видел вокруг себя, т.е. дома, улицы, примечательные вещи всякие… Да, так мы и искали. Вы спросите: «а нельзя было, что ли, просто название улицы узнать?» Ну да, представьте: мы не додумались. Вернее, не сразу додумались. В любом случае, наш изначальный способ был все-таки намного интереснее, – и увлекательнее!, – чем поздний, и нам бы не запомнилось все это столь хорошо и тепло, если бы с самого начала мы избрали скучный и рабочий метод с названиями и улицами. Так что не спишите обвинять нас в глупости, глупцы.

***

«Для нас еще не время» – таинственно сообщала надпись на стене, увиденная нами, когда мы искали дом моих родственников. И стена, и эта надпись были нам знакомы – не потому, чтобы мы хоть раз ее видели, когда в лес ходили; нет, мы видели ее задолго до этих походов. Да, в лес, оказывается, мы тоже шли примерно по тому же направлению, куда меня отправили тогда. В том все удивление и было: мы с Антоном, оказывается, с тринадцати лет проходили предельно близко к тому, о чем так долго помнили и раз за разом о чем вспоминали, – и не знали об этом! Вернее, я не знал.

Еще мы нашли водонапорную башню, заброшенную. Одним днем, все в ту же пору 10 лет, мы играли здесь с четырьмя местными ребятишками в прятки. Помню, что одного мы звали Денчик, а второго, высокого и светловолосого парня наших лет, Эдиком Старостиным. Двух других я, к сожалению, забыл. К Эдику Старостину мы после игры еще домой зашли, в большой и красивый его дом, и играли там в компьютер в его комнате. Кажется, у него были младшие брат и сестра, и еще один старший Леонид, в наш приход отсутствовавший где-то. Эдик много рассказывал нам в тот раз про него, так много, что я даже имя его запомнил. Мне очень хотелось увидеть тогда этого Леонида; теперь же я думаю: хорошо, что тайна так тайной для меня и осталась.

⁃ А Денчик, если признаться, лучше всех играл. – говорил я Антону.

⁃ Без сомнения. – подтверждал он мне.

Солнце еще светило вовсю, когда мы, после нескольких неловкостей, не к месту сказанных фраз и выпитого чая, вышли, наконец, от родственников. За нами захлопнулась дверь ворот, а мы так и остались со всем тем впечатлением, что оставил на нас этот день. Некоторое время мы шли молча; больше не было необходимости идти к автомобильной заправке у большой дороги, разделяющей город и лес, потому как телефон свой я зарядил у родственников. Да, я говорил, что направление нашего похода было всегда примерно сюда, но это было именно что примерно; на самом же деле мы брали маршрут немного правее, чем тот, по которому мы бы наткнулись на ту же «заброшку». Это было близко, но не совсем то. Сейчас же все пошло не по-обычному именно затем, что мне надо было поставить телефон на зарядку; мы знали, если прикинуть, в какую сторону идти, дабы набрести на знакомую нам заправку.

Оказалось, что история Миши, точнее даже его матери Ольги Степановой, была известна всей округе. Нам рассказали все: выяснилось, что Мишка был сирота: «умер, бедный, год как… Андрюшей звали». Тот дом принадлежал отцу Миши, этому самому «Андрюше», и раньше они все жили в нем. С ними же жили и остальные члены семьи по отцовской линии, то есть мать Андрея, брат его, кто-то еще… Я не помню точно: толи и сын был нелюбим в этой их семье, толи только жена его; в любом случае, после смерти мужа, Ольгу просто выгнали из дома. Теперь она поселилась вместе со своим сыном в какой-то «старой, бедной лачуге». Нам, однако, сказали особо не переживать: жила она тут же, рядышком, и в случае чего они, родственники, действительно, не дадут никого «ни в обиду, ни в беду».

А еще тетушка Люда (рассказывавшая нам всю эту историю), активно изображая из себя Ольгу, корчась, изгибаясь и принимая самые нелепые позы, по-видимому, пыталась таким образом построить перед нами картину трудной жизни и работы Ольги, или чего-то там еще. Всего этого я уже не слушал и просто ждал, когда уже будет прилично встать и уйти.

…Я шел, напевая какой-то знакомый мотив. День близился к концу. «Как хорошо, – думаю, – еще одна история; лежит непочатая, неизведанная. Это здорово…». Вы дивитесь на мою реплику, хотя бы она была и про себя? Ну да, конечно, бедная мать, бедный ее сын… «А мне плевать!» Нет, правда, плевать. Скажите мне, какой интерес был бы нам жить, если б не было б таких вот бедных совсем на свете, а? И какой интерес вам был бы им сопереживать, если бы в этом не было бы никакого интереса?

Эту фразу я еще тогда сочинил идя. Очень гордился собой. «Использовать в рассказе или нет?…» Я и вообще очень горжусь собой…

Я скажу вам, за что мне реально стало тогда стыдно: за мой «добрый поступок». Нас ведь хвалили там. Говорили, какие мы, так сказать, молодцы; «какие хорошие парни выросли!». Чушь. Однако, хоть и чушь, но слушать чертову эту похвальбу было невероятно приятно…

⁃ Ты это чего поешь?

⁃ Не знаю, – отвечаю я. Мы вновь проходили около водонапорной башни.

⁃ А я, кажется, догоняю. – говорит подумав. – «Нас не догонят».

«Тупой каламбур»

⁃ …Небо уронит ночь на ладони… – без особого энтузиазма пою я в ответ. – Точно. Мы тогда ее вечно слушали.

Он улыбнулся широко:

⁃ Помню.

«Скажет еще что-то?.. Точно скажет.»

…

«…просто „помню“..?»

⁃ Кстати сказать, и машина этого мужика была точь-в-точь такая, которой ты в 13 лет пугался…

Сказал все-таки.

Вместо того чтобы ответить, я поднял голову, я посмотрел на небо… «Лето» – думаю с удовольствием. В вышине – в красивом, в невероятно синем небе – летали облака, целая цепь из них. «Цепью целою из них… Очень те белы были…» – придумывал я строки, странно улыбаясь. Как же не любить мне этот город, в котором столько воспоминаний, столько всяких моментов?.. Город, из каждого угла которого мне тысячу ощущений маячат – где-то когда-то забытые, где-то – бережно хранимые… Так как же не любить тебя, а, мой город? Как?

Я закрыл глаза, приятно чувствуя, как мои ноги сами несут меня, и влекут… совершенно даже не зная – куда. Я представил, что мы врозь: ноги – те не от меня; от меня только глаза мои, глаза и есть Я; и я закрыл их, игриво и назло…

И потом только, через какое-то количество определенных воспоминаний и еще какое-то количество памятно ставших дней, Антон скажет мне, опять же про мой город:

⁃ В этом неправильном ведь гораздо больше разнообразия; случая побольше, хаотичности… и так далее. Много. А идеал твой – он один, монотонный, понимаешь? Ты представь себе нашу школу: если б она была не тем, так сказать, бредом старым, чем сейчас есть, а каким-то красивым там… новым и чистым особняком, – ты представляешь себе, как это скучно?!

Но тогда мне уже не нужны были эти его слова…

И причина, по которой мы с Антоном шли до 10 класса, была проста: просто нам было весело в школе, просто нам хотелось этого… Этого «старого бреда» – хотелось! У нас, в нашей компашке то есть, не принято было особо о будущем думать: ведь устраивало нас и наше настоящее; и мы жертвовали ему всем – и будущем тоже, т.е. вовсе не наоборот, как оно часто бывает…

И потому я не думал тогда еще об этих его мыслях. Я, может, и вовсе не думал…

И я только шел тогда, закрыв глаза, и в глаза мне билось солнце через веки. И было мне чертовски весело…

***

Мы лежали как-то здесь, на траве, ночью. Лежали и на звезды смотрели. Тихо… Я напомнил Антону об этом; после упомянутого мной сверху диалога, он уже непрерывно пел свою «нас не догонят», – то громко, то тише, – чем и надоел мне наконец, честно сказать. Родители Антона очень беспокоились, – ну, тогда, – тем, что время такое позднее, а сын их где-то пропадает еще. И мать, позвонив на номер, по которому я обычно связывался с Антоном, нашла его. Мы в это время, наверное, просто молчали друг-другу. Я запомнил звезды. Приехала машина. Утащила Антона. Я запомнил все.

⁃ А помнишь…

Мимо нас проходил какой-то парень – на вид наш сверстник. Я подумал: а может это…?

⁃ …помнишь, мы у твоих соседей груши воровали?

Ну конечно, черт тебя побери. «Почему я злюсь на него?..»

⁃ Ты еще именно в их дочку втюрился. – отвечаю. – Умудрился же… – хотя и не важно это все. «Черт, что я несу?»

Этот парень посмотрел на меня, я тоже. Но он не отводил взгляд.

Да, Антон влюбился тогда страстно в Олю какую-то; мы сначала еще не знали, что это их груши мы тырим. Только потом, когда…

«Может это – Эдик Старостин?..» – пришло мне в голову и вдруг мне ужасно захотелось, чтобы это было так. Как же он там? Вообразить только! у него вся жизнь прошла, он все это время жил. Но… – мне невероятно интересно знать: как? Только раз, в далеких детствах наших, мы пересеклись на своем пути, – и теперь мы уже совершенно не те, что были… Но есть же у нас воспоминание!..

Но он просто прошел мимо.

⁃ Кстати, я ее искал недавно. Нашел Вконтакте ее и написал.

⁃ Ого, и как?

⁃ Притворился, что я друг какой-то ее из детства. Наговорил всякого бреда и в итоге она даже поверила; говорит даже помнит кое-что.

Я засмеялся.

⁃ А сейчас что? – спрашиваю.

⁃ Предложила потом встретиться; говорила, что в центр часто ходит и прочее. – он остановился на секунду. – Потом, через какое-то время и фотку попросила скинуть…

⁃ Ии-и?…

⁃ Я скинул ей Ерофеева! – взорвался он хохотом.

⁃ Что-о?! – кричал я, смеясь. – Ну ты даешь!.. Вот же гад!

⁃ Да-а… Она заблокировала меня…

⁃ Серьезно?!.. – задыхался я.

⁃ Да!..

Мы смеялись, долго, и было это хорошо. И чего же я ругал его про себя? Друг мой! В детстве, когда я спал на втором этаже кровати своей, на стене прямо передо мной была выбоинка – даже несколько выбоин, маленьких, – и, засыпая, я долго тер в них пальцем, кругами, тер–тер, снова и снова, с усердием, и впадины становились глубже, с каждой ночью все глубже и глубже… И об этом знал только он – Антон, друг мой!.. Ох, дурак я, дурак!

Ну… так и что же? Вспоминал ли обо мне, о нас, о тех днях, наш Эдик? Может, и действительно это был он, и, проходя мимо, он думал ровно то же, что и я? Точно то же самое!.. Может быть мне стоит все же подбежать к нему и спросить у него, а?!

Наконец, мы пришли в лес.

***

От поля вашего зрения отдирается картинка; вы вдыхаете какой-то аромат… Это тот же самый пейзаж, что и на фотографии – вам ясно видны деревья, стоящие несколько вкривь, как бы расступившись перед вашим взглядом; чуть дальше, за густой лиственной сенью, течет речка, спокойно катящаяся на берег и отступающая назад; правда только, что темно и солнца уже нет, как на фотографии, но все равно вас до самого верха наполняет детством…

Разожгли костер; я завороженно гляжу сквозь…

Эту фотографию мы сделали, когда впервые пришли сюда. На ней стоит Антон, облокотившись к дереву и одетый в ту самую футболку «провинция». Прямо смотря в объектив, он вытянул вперед свою руку, как бы заслоняясь от солнца. С тех пор Антон изменился, но не сильно: все те же черные волосы в короткой стрижке, все тот же остренький нос… лишь глаза окончательно утратили свой детский оттенок, уступив место твердому, серьезному, – в то же время и насмешливому, – и… какому-то безумному взгляду. Да и в целом, раньше еще можно было углядеть в чертах его лица что-то красивое (наверное, из-за этой самой детскости); теперь же оно поблекло совсем. Впрочем, он не то чтобы и урод. Так, ни рыба ни мясо.

Берег по другую сторону начинается с крутого обрыва; на его вершине взгромоздилось много-много деревьев, больших и ровных: стоят они, как древнее войско, как дружина какая-то, прискакавшая только что и теперь остановившаяся, дабы осмотреть окрестность.

Я б хотел вам рассказать, как попасть сюда – но не хочу. Это место – излюбленное мной и моим другом; мы посещаем его не то чтобы часто, зато посещаем всегда именно его. И главное: здесь никогда никого не бывает; почему-то никто не приходит посидеть на стульях, склеенных неизвестно чьими руками, перед такими же точно деревянными столами.

«К Толику!» – говорим мы, говоря об этом месте. Так называем его.

Расскажу, пожалуй, как нашли мы нашего «Толика»:

Случилось это несколько лет назад (т.е., в те самые 13 лет, о которых так говорено выше), опять же летом. Антон прибежал ко мне, весь взволнованный какой-то, с «провинцией»; прибежал и говорит, что баллончиком машину дяди Бориса разукрасил, и теперь тот за ним гоняется.

⁃ Солью стрелял… – говорит он страшно, показывая баллончик.

У него с дядей Борисом была давняя вражда, основанная на совершенно непонятных мне причинах. Антон был добрым малым – зачем же с ним враждовать? – не понимал я.

Я очень испугался сразу и первое, что мог сказать, это:

⁃ Ну молодец, прибежал именно сюда!

Имелось ввиду, что моя квартира – самое очевидное место, куда мог бы спрятаться виновник. Значит, за нами скоро придут… Кстати сказать: ни в чем он не был виноват. Несмотря ни на какие вражды, такой человек, как Антон, никогда не стал бы разукрашивать машину. Какую угодно. Но обмануть меня – запросто.

Но об этом после.

⁃ Надо бежать! – запаниковал кто-то. Возможно, что и я.

Антон уже выходил, уже открыл дверь и стоял у порога, но услышал вдруг чьи-то шаги. Кто-то поднимался. Он прихлопнул дверь обратно и, хватая в руки свои кеды, быстро придумал:

⁃ Спускайся один.

…и пошел куда-то по коридору, вглубь квартиры. Но я, обуваясь, не смотрел на него.

Я вышел, и в воздухе пахло чем-то съестным, пирожками; было тепло. Я закрывал на ключ дверь своей квартиры, нисколько не обращая внимания на человека, стоящего позади меня и внимательно на меня поглядывавшего, – даже не думая о нем, закрывал свою дверь.

Он, каким-то грубым голосом, спросил меня:

⁃ Дима?

⁃ А? – отвечаю, но не смотрю

⁃ Ты?

Чувствуя, как жмет мне обувь, я резко дернул левой ногой, еще раз, – и неторопливо оборотился к нему. Меня зовут Дима. На дверной ручке соседей печатная реклама, еще не снятая. Я выбросил ее (со своей двери) час назад, когда выходил в магазин; у них же она как стояла, так и стоит. «Висит» – подправил я себя мысленно. «Это потому, что…» Надежда Дмитриевна еще не скоро вернется с работы, и муж ее, кажется, умер недавно. Значит, этот странный человек, на вид лет 42, одетый не в меру тепло в такую жаркую погоду: в какой-то зеленый рваный свитер, в классические брюки, и в кепке с какой-то надписью, явно не к Надежде Дмитриевне пришел, «да и зачем ему к ней? Тогда, возможно, к Васнецовым…» А, точно! Он же перед моей дверью стоял, когда я вышел, и меня окликнул, «именем назвал», – значит, наверное, ко мне он.

⁃ Я; чего тебе? – говорю, почесывая себе руку и смотря на его обувь, которая вся в какой-то грязи была – «это дождь…» шел пару дней назад; но в остальном, кажется, хорошие сапоги.

«Значит это он поднимался? – думаю я про себя лукаво.

⁃ …и, так сказать, – договаривал он что-то, – понимаешь? твоей матери…

Всего остального я не слушал.

⁃ Хорошо. – Я спустился.

Я спустился и быстро нагнал на себя страху – и совершенно безотчетно: чтобы произвести нужный эффект, нужно было выглядеть подобающим образом, а не с каменным лицом вещать.

Антон же, в свою очередь, слез со второго этажа через балкон, мы с ним часто так делали. Встретившись в переулке неподалеку, мы на ходу повели диалог о случившемся. Несомненно для нас было одно: за нами гоняются.

Никогда прежде я не видел этого человека; значит, единственное объяснение тому, что он меня знает, это:

⁃ Это от дяди Бориса! Это был не сам дядя Борис, но кто-то от него! И он знал меня!

Нужно было бежать… – и бежали мы долго; скрывались от какой-то черной машины, постоянно преследовавшей наш путь; гадали, где бы нам спрятаться; боялись, обсуждали, спорили, – и много чего еще. Казалось, весь город ополчился против нас. Все будто бы догадывались, что именно мы разукрасили эту злосчастную машину, – даже и те, кто вел себя обыкновенно: просто они играли роль, чтобы быть незамеченными. Но я же все замечал.

Теперь, конечно, трудно понять, как Антону удалось так удачно меня обмануть – настолько хорошо, что эта ложь даже потащила нас в лес (тогда мы и пошли туда впервые). Возможно, я и сам внутренне не очень-то и верил всей этой истории, – но только внутренне. Важно было не допускать сомнений, чтобы не портить себе предстоящего приключения. Важно было обмануться.

***

…И вот мы гуляли по лесу.

Шли около деревьев, которые мы разукрасили при помощи баллончика; разговаривали о чем-то… Вдруг – какой-то шум. Мы посмотрели назад и нашему взгляду предстал мальчик, щуплый и возрастом нас младше, в грязных, рваных сапогах и с голым торсом; в руках у него была зажата палка, которою он постоянно размахивал. Самое удивительное в нем было странное равнодушие, кажется, не смутившееся даже от того, что он оказался замечен(он, очевидно, хотел нас отдубасить своей палкой).

Впрочем, не стану подробно описывать наш диалог. Отмечу только несколько вещей.

В первую очередь, стоит сказать, что, сидя там около костра, мне в голову невольно пришла замечательная мысль: а ведь этот щуплый мальчик был поразительно схож с Мишкой! Значит, бессознательно я помнил и это.

Во-вторых, Толик, как назвался наш новый щуплый друг, рассказал нам о некоем доме неподалеку – доме в лесу: это было, по его словам, большое, черное здание, на первом этаже которого вьются бесчисленные змеи, на втором – страшные львы; а на третьем, самом верхнем этаже, в очень темной комнате, посередине которого стоит стул, спит на этом стуле безобразное нечто: черт, или даже сатана, – но черношерстное, с когтями… и самая жуткая примета: на груди чудовища висит ржавый, толстый крест.

Толик предложил нам посетить этот дом, но предупредил, что никто еще не возвращался оттуда живым. Правда, стоит только, по его словам, прикоснуться к ржавому кресту, чтобы в тот же миг уничтожить зверей, ползучих тварей, дом весь, и обрести…

⁃ Что? – спросил я. Но мне не ответили.

Увидели ли мы этот загадочный дом? Тоже нет, хотя мы и согласились посмотреть. Но вместо жуткого черта, Толик показал нам это прекрасное место, с тех самых пор ставшее нашим любимым.

Придется отклониться

Потому что сегодня я говорил с Антоном. Я и так, кажется, растянул с этим рассказом, да и еще после тянуть придется – но что ж поделать? хоть отдохнете.

В общем-то ничего особого и не случилось. Просто я сидел на уроке, думал, к примеру, о том, что вот уже который день я пишу, вот уже и снег растаял… Мне казалось – мне оно и сейчас кажется, что последнее написанное (где-то начиная от «поля вашего зрения…») получилось так себе, и я раздумывал: как можно было бы это исправить? Гнет какой-то и неверие в себя мало-помалу накапливалось во мне.

Паршиво.

Так вот. По биологии у нас был тест сегодня, а место рядом со мной было свободно. И ко мне подсел Антон, попросил помочь с заданиями.

⁃ Да я сам ничего не знаю, – говорю, – нашел у кого списывать.

⁃ А я, – сунул он руку в карман, – знаю. Дам тебе ответы. Хочешь? – протягивает мне бумажку.

Я беру, не отказался. Но это все тут по сути значения не имеет. Просто когда я списывал эти ответы, он меня таки разговорил (напомню, что мы с ним в ссоре), и в ходе диалога я сказал ему о том, что, так и так, «вот что надумал,

⁃ …пишу теперь, нечто вроде рецензии, критики, но художественно…

И…» Словом, пытался что-то сказать. Но ему было неинтересно, или не особо интересно, не знаю. Он никогда не пытался это скрыть.

В общем-то – и все.

Я размышлял: что бы купить возвращаясь домой? Как уроки, мол, кончатся.

А все-таки… Да, я надеялся, что хотя бы чтобы дружбу нашу вернуть он заинтересуется, прочтет. Ага.

С другой стороны, если так уж думать стать, то, кажется, я это себе… надумал… может быть. Ну, то что ему неинтересно дескать, и «даже не скрывал». Да напротив ведь! был заинтересован аж…

«Но прочесть-то все-таки не испросил!» – било мне в голову, чертово.

И я возвращался со школы. «Сладкое что, может?» – думаю, подходя к подъезду, в котором находился магазин. У магазина этого два входа: со двора первый – и входить нужно как в квартиру; и другой, противоположный, со стороны дороги.

Из подъезда выходила какая-то женщина, с пакетами в руках и вместе с мальчиком лет пяти. Я пропустил ее – выждал и зашел. Может, когда-нибудь, когда он подрастет, я встречусь где с этим мальчиком, а? Или, может, я сегодняшний, как есть, останусь в его памяти, в его детских драгоценных воспоминаниях?! Чистых… И он как-то вспомнит обо мне; вспомнит, что когда-то, выходя из этого подъезда с матерью, которой в то время уже не будет в живых, один прекрасный парень уступил ему и ей дорогу, и эти сумерки, и этот шум, и эти ветви… О Боже, пусть я стану его воспоминанием!

Мне даже в голову пришло быстро заскочить в магазин, купить что-то, догнать и отдать мальчику сладость какую-то – так он точно запомнит! Но меня отвлек шум, доносившийся с лестничной площадки второго этажа, с базы.

На базе была компания Сановых, они о чем-то там говорили о своем. Я поднялся к ним; они меня поприветствовали и сходу спросили о чем-то, не помню. В подъезде мне было потеплей. Полумрак. Я облокотился о стол. Собственно, благодаря этому маленькому деревянному столу, который стоит на межэтажной площадке, и существует база. Мы ее так назвали промеж себя с Антоном, и в принципе мы любим давать разные названия местам, которые посещаем. Да и не только местам: вон, Сановые – тоже нами названы. Магазин же, таким образом, получился «под базой»; сама база все-таки точка поважнее для нас.

Ну, вот они, три пацана, сверстники нам: Миша, Саша, Коля… Сколько я их знаю, они всегда ходят вместе, дружат; и сколько я их знаю, говорят все о какой-то безделице. А в общем-то, они просто аутсайдеры… Миша, Саша, Коля… нет никакого смысла о них говорить.

Я спустился в магазин, но так и не выбрал что купить. Не хочу. Вышел через второй ход (где дорога) и, жуя семечки, полученные от Сашки Смирнова, зашагал домой.

Тут-то мне в голову и пришла мысль, что надо сегодняшний день описать. Я подходил к светофору, он мигал красным. Описание даст мне возможность переделать, переиначить, «переписать» рассказ о наших бегах в 13 лет; рассказ, воплощение которого мне, как я уже обмолвился, не нравилось.

Зеленый на светофоре. «А ведь в тот самый день его починили» – мелькает у меня мысль. Отлично, это можно использовать. Я перешел дорогу, достал телефон и записал в заметки: «в тот раз починили наш светофор; я возвращался домой, а на улице…»

Я думал: нужно переписать, начав с самого начала того утра: все могло иметь значение. Но, как вы видите, я этого не сделал: та версия, которую вы прочли – самая первая и есть. Именно та, что меня не устраивает. Мне просто лень.

…Ближе к подъезду ко мне приходят мысли совсем о другом. Они все отчетливее вырисовываются, с каждой ступенькой становясь весомее; уже укладываются в слова, в определенные выражения. Стоя на ступеньках между первым этажом и своим, я пишу:

«…Впрочем, в самообмане ничего хитрого нет: стоит его только захотеть, и мозг сам будет подкидывать нам нужные доказательства и искать поводы. И даже если глубоко затаенное сомнение дразнит нас своим голосом, то и в этом нет ничего для нас страшного: мы ведь с готовностью, с каким-то даже азартом идем на риск, принимаем вызов; ведь нам нравиться «брать все на себя» и себе довериться. Совершая великий грех, великий обман – самое приятное будет осмеять его величие, низвесть его до низу, отнесясь к нему легко, беспечно, за просто так – ведь это означает нашу силу, ведь здесь пахнет нашим могуществом…»

Задумывалась эта сентенция как продолжение, следовавшее непосредственно после фразы: «…важно было обмануться». Но туда не подошло бы никак, всё таки; сама мысль слишком большая на фоне явления, ее вызвавшего. Потому вставляю сюда.

…Стою у двери – и одновременно в двух временных точках, все перед той же дверью, хоть и набираю сейчас какие-то простые и скучные буквы будучи не там совсем, а сидя за столом, на кухне. Как и сказано, я сорвал с двери бумажную рекламу, отворил ее и вошел, тринадцатилетний. Потом приготовил себе еду, сел за стол ровно там же, где и сейчас, и включил видеоролик посмотреть – про «атаку мертвецов», знаете?

Во многом то странное и даже смелое поведение мое перед незнакомым человеком в подъезде и было вызвано этим роликом, зарядившим меня соответствующим «героическим» настроением. Это очень воодушевляет и мотивирует на всяческие… подвиги.

Я пишу, а тринадцатилетний я встает изо стола – к нему ведь стучится Антон «с провинцией». А дальше вы уже знаете: мы выбегаем, каждый по разному; встречаемся в переулке и бредем на базу, у Сановых помощь искать; Сановых не бывает – вместо них лишь привычный мусор, стол, грязные исписанные стены да валявшиеся по всей площадке спички на пару с шелухой.

…Ну, и так далее, все описывать смысла нет. Антон обманул меня тогда – это ясно; но обман был все-таки ради приключения, а в этом ничего плохого нет. Повторюсь, и сам я в глубине души понимал, что мне лапшу на уши вешают, да не хотел сомнение прямо выражать. И как же так можно, коли уж начал играть в ложь, вдруг ее взять и оборвать? Неприлично даже.

Неприлично было и не разозлиться, когда ложь вскрылась, потому я с напускным раздражением сорвался на него и, обидевшись и дуясь, побрел домой. В след же шел мне Антон, извиняясь…

Кстати, я так и не понял до сих пор, что же это за человек-то был тогда в подъезде? И не от дяди Бориса… Он ведь имя мое знал – откуда узнал-то?! Загадка.

Особый случай

И вот я сидел ночью в лесу, перед костром и тихой рекой, под властью могучего впечатления…

Весь этот день можно было представить туманным полем, в далеком отдалении которого виднелись какие-то силуэты: они смутно блуждали меж высоких трав и пахли чем-то до боли знакомым; знакомым, но неразгаданным. Бывшие на границе реальности и вымысла, время от времени они перебегали эту черту, и сердцу было приятно.. приятно и горько от того, что нельзя было никак к ним приблизиться.

Таков был этот день. Но теперь силуэты сами ко мне приблизились; они разогнали туман и свет от костра осветил их лица. Горечь моя исчезла.

Я смотрел в реку и казалось мне, что вовсе это и не река; она захватывала собою все поле моего зрения, так что передо мной лежало уже море, мерцающее тысячами цветов, кричащее этим. Яркие, разные, будто собрал их кто-то властной рукой, цвета… Я глядел в них неотрывно.

Меня охватило безумное вдохновение; я писал и писал, и слова выскакивали из-под клавиатуры легко и свободно. Я записывал то, что понял за секунду, в мгновении; оно само лезло на свет и заставляло пальцы двигаться. Вдалеке от меня в том же бешенстве, сминая высокую траву, бежал Антон, и я знал что он бежит и в бешенстве. Он кричал и слова его разлетались по деревьям – я слышал их и не обращал внимания; я писал, писал, писал… Третья глава ровно, буква за буквой, вылезала из телефонного света в темь – не вся, но большая часть ее. Этот сказочный парк, этот лунный свет… – голова в бреду принимала все за чистую монету, и я ходил вместе с Келем, громадный замок высился перед взглядом, а из глубины парка долетали ко мне крики Антона, бежавшего где-то совсем недалеко, пока я не отрывал взгляд от яркого экрана.

Это было опасно; удивительно, что мы вообще живы остались: кричать и бегать ночью в лесу… Но что поделаешь: мы оба как-то и независимо друг от друга обезумели и ни о какой безопасности не думали.

И вот, когда я в исступлении строчил про Келя, очнувшегося в доме Эльзы в окружении каких-то людей, батарея моя резко разрядилась. Мы много фотографировались в лесу и снимали видео, потому зарядка и села.

Я заорал. Тут же поднялся и побежал бегом по направлению к городу. Все еще мало соображая о вещах, не касавшихся рассказа, я таки сумел вспомнить о заправке, в которой мог зарядиться. Надо было спешить.

Я бежал, а в моей голове дело уже подвигалось к финалу: к сцене, где главный герой в сумасшествии несется по городу и разваливается; к этой страшной сцене… Моя любимая часть.

И я бежал и бежал. Город должен был быть уже недалеко, хотя я ничего и не видел. Ухватившись за какой-то куст, я поднимался на бугорок: уже почти поднявшись, я отступился и скатился вниз.. и тут в голове, как гром, прогремела последняя фраза: «правду надо было давить».

В секунду я преодолел бугор и со всех ног помчался к заправке. «Надо записать, быстро!»

Скоро сквозь деревья стали мелькать какие-то огни, сильнее и сильнее; я обрадовался и припустил бег. Пересекши лес, я вижу, что вышел прямо перед заправкой. Забежал внутрь.

Обыкновенно тут останавливались проезжающие по большой дороге машины, и водители ходили перекусить в кафе при заправке. Я тоже зашел в кафе и сел около окошка. В помещении было несколько посетителей. Я поставил телефон зарядиться, и, отыскав в карманах брюк кое-какую мелочь, пошел заказывать себе чай. Когда я вернулся к столику, телефон уже включился и на экране показывало время: 22:04.

Я закончил писать ровно тогда, когда заведение закрывалось. Кроме меня уже не было посетителей. Женщина, стоявшая у кассы когда я зашел, принесла откуда-то ведро с водой и принялась тряпкой мыть пол. Я обошел ее и, наступая на вымытое место своей грязной обувью, вышел.

Пройдясь некоторое время по улицам, в которых не зажигали почему-то фонарей, и всматриваясь в окна домов, – представляя себе жизнь, которая могла меня там ждать, – я наткнулся на какой-то переулок, обнесенный с одной стороны кирпичной стеной, с другой же – железной сеткой. Я сел туда и, прислонившись к сетке, достал написанное и раз десять его перечел. Удивительно! Какая была здесь глубина, какая… Знали бы все эти люди! – эта женщина у кассы, и бывшие там посетители, и мужик, оравший: «Бавария! Бавария!», – знали бы все они, что я написал!.. Знать бы им всем и сил найти понять, хотя бы чуточку!..

Так думалось мне тогда. Я смутно ощущал рану на коленке, полученную от падения в лесу; подняв голову вверх, я долго смотрел на ночное небо, будучи совершенно довольным…

***

Так и написал я лучшую часть рассказа. Мне и теперь она кажется наиболее удачной.

Я поднялся скоро и поковылял домой – не в лес же теперь возвращаться было. Думал и Антон вслед за мной ушел скорее всего: один в лесу он не остался бы ночевать, верно? Но, как оказалось, не верно.

Говорит, когда увидел меня бегущего, подумал что и я за ним повторяю, тоже в таком сумасшествии… Но потом я не вернулся. А он все-таки остался.

Пустячки Один

Нет ничего мучительнее написания книги. Ночью мучаешься, что не заснуть от появляющихся идей, а к утру не усидеть на месте, ведь давит невозможность написать и обязанность это сделать. А по итогу выйдет, поверьте мне, только когда вы окончательно и насовсем отчаетесь.

И это очень интересно. Ведь мы вот читаем книгу, смотрим: автор такой благородный весь из себя, прямой, и все ему нипочем, и все он до дна познал – в общем, одна сплошная поэзия и возвышенность. А пойди посмотри как работал, как мучился от проклятой лени, как душа ежедневно у него парализована бывала, и как он во взъерошенных волосах проклинал себя и руки свои, ломавшиеся перед ним, – в общем, посмотришь как-то на все это, посмотришь – да и на пол плюнешь, и прямо в собрание его сочинений.

Сюжет, "На полпути вверх"

Не ищите сюжета здесь. Конец этой книги, ее главная цель – издание. Если вы ее читаете – значит, конец вам уже известен… – Больше месяца назад написал я и забросил письмо почти что насовсем. Лишь какие-то незначительные заметки собирал мало-помалу.

Но сегодня 27 февраля. Я увидел информацию о некоем конкурсе на сайте «Литрес:Самиздат», думаю теперь в нем поучаствовать. Называется так: «Глава первая». Суть конкурса, насколько мне понятно, в том, чтобы помочь таким как я лентяям сесть наконец за черновик и дописать работу. Дописать же надо где-то за 3-4 месяца, и в процессе выкладывать по частям, по крупинке на платформу, в виде бесплатных черновиков.

Вроде как понятно.

Понятно и то, что моя фраза, помещенная в начало, потеряла теперь всякую цель и всякий смысл: коли вы, мой читатель, читаете эти строки, то скорее держите в руках не что-то изданное по-настоящему, а всего-то лишь бесплатные черновички на сайте «литрес». Впрочем, и в «черновичках» нет ничего плохого.

Повторюсь опять: эта книга – нечто вроде дневника с моими рассуждениями. Ежели вы ожидали от нее и от меня что-нибудь в виде какого-то привычного вам сюжета – то обломитесь, господа. Его не будет.

Очень часто, по ходу чтения, вам должно будет казаться, что вот теперь-то идет некое развитие, что сейчас-то произойдет… И ничего не произойдет. Это жизнь; не вымышленная какая-то чепуха, а жизнь как есть она – настоящая, без выдумок. В ней сюжетов не бывает.

Более того, за последнее время у меня выработалась натуральная неприязнь ко всякому выдуманному головными потугами сценарию. Не терплю. Все эти вот космическо-масштабные события с обязательно наличествующими взрывами, громадами, самопожертвованиями и жертвами – и прочим, и прочим; к чему это? Вот скажите.

Думая над тем, что происходило в моей жизни и пытаясь представить это в контексте данной книги, мне невольно приходило в голову и то, как можно было бы это взять да переиначить и, немного переиначив, выдать за какой-то супермега сюжет… – В эти моменты я чувствовал себя, честно сказать, грязнейшим из подлецов, очень мерзко… Так вот каковы все те, кто сочинительствует! Я знаю вас. Представляю себе эту довольную мину в момент, когда ваша голова воспроизвела на свет еще один остросюжетный сюжет или прямоугольный сюжетный же поворот. Брр, словом.

Толи дело жизнь! У нее есть один существеннейший пункт, который и дает ей все несоизмеримое превосходство. «Какой?» – спрашиваете вы, нетерпеливые. Отвечаю: она реальна, истории ее – реальны. А потому что жизнь у всех на самом-то деле одна (да! одна на всех, вы не ослышались), то и получается, что, рассказывая о жизни какого-то одного человека, мы, немного иными словами, но рассказываем жизнь всех людей. Всех.

Конечно, на деле это не совсем прямо так, как мной здесь описано; но в целом все верно.

Но зачем нам одна жизнь на всех, да к ней еще и история единственная, постоянно однообразная? Я мог бы обвести это предложение кавычками, ведь вы наверняка сейчас этим вопросом и задаетесь. Да вот только не может быть человеку ничего приятнее, особенно если жизнь его уже прошла, осталась позади, – не может быть ничего приятнее, чем вспомнить эту свою потерянную жизнь. Слушать истории, отдаленно напоминающие наши, да и вообще окунуться опять мысленно в этот мир – ни одна тугозеленая сюжетная линия не даст нам такого, друзья.

Всякая книжка – мусор; любой сценарий великолепного фильма достоин своего скорейшего сожжения. Бросьте это, я вас уверяю: все ненужно нам. Оглянитесь вокруг: столько людей… – так поговорите с ними! Говорите, чего стесняться? Рассказывайте и сами. Общайтесь. Я уверен, – я почти что уверен, что доселе вы вовсе не замечали всей этой прелести – в вот этих вот устных диалогах; вам даже иногда казались они скучны… О, как же вы слепы были-то, друзья! Да мы ведь просто-напросто привыкли все к этому, слишком привыкли. Да ведь нам кажется теперь заранее и априори, что если что в книжке написано – то это все хорошо, это определенно высоко и прекрасно; а коли мы слышим голос не из поднебесий доносящийся, а вот тут, рядышком который пищит – тогда мы думаем сразу, что плохо, ужасно, не то, не то! Сами вы, дурни, не те. Замечайте же их прелесть! Попробуйте. Поговорите наконец хоть раз со своими родителями, с домашними своими. Давайте. Вы всю жизнь живете ролью чужого-родственника; вы за всю жизнь так и не узнали мать свою родную, бедные. Стыд вам.

Именно потому я и обращал свое внимание и буду обращать в данном тексте на каких-то незначительных вещах, из которых и складывается на самом-то деле наша с вами жизнь. Эти вещи незначительны, да, но именно потому никому они не заметны и от всех скрыты. Надпись на стене, увиденная нами, когда мы гуляли с Антоном вослед шажкам нашего прошлого – одно это больше всей что есть на земле фантастики. Ну, и проще, разумеется.

Чего скрывать: я горжусь своим сюжетом на рассказ. Но потому горжусь, что и сюжеты мне нелегко даются. Что-то выдумывать… Вы бы здорово ошиблись, решив, что хоть что-нибудь из написанного мной здесь – плод моего скудного воображения.

Вот что еще хотел сказать: ведь цельного-единого сюжета, как я и сказал, здесь нет, – поэтому, если какая-то часть покажется, вот лично тебе читатель, не интересной, ты смело можешь ее пропустить – не многое, я думаю, потеряешь. Более того, можешь позволить себе и такую роскошь: читать записки в произвольном порядке. Ибо порядка никакого и не нет.

Но если пришлось вам столкнуться с этим текстом на сайте «литрес» (что скорее всего так, иначе как бы вы его нашли?), то вы естественно задаетесь одним вопросом: где же, черт побери, этот рассказ, о котором так много ведена речь? И что это за рассказ вообще? Объясняю: вбиваете в поисковике название: «На полпути вверх», открываете (покупаете..) – и, наконец, все! – готово к чтению. Но не совсем.

Дело в том, что рассказ получился, ну… когда он был написан, мне казалось поначалу: «ну, гениально!» – И так оно, наверное, и есть… Да только вышло слишком сложно и непонятно, как оказалось, и читать, наверное, нелегко.

Я вот что предлагаю: можете сами себе выбрать что вам делать и как вам быть. Хотите – вовсе не читайте. Ну, коли хотите, то и этот текст бросьте (Бог с вами!). А хотите – можно попробовать рассказик-то все-таки осилить, самим и своим умом его понять постараться. Не подходит? Да ничего страшного: в этом тексте, на всем его протяжении, тут и там будут всплывать всякие поясняющие рассказ фразочки, буковки, предложения, а иногда целые главы даже – читайте их и смело к рассказу приступайте. Тогда пойдет. Или, не знаю, как примечание использовать годится. Для удобства буду отмечать названия таких поясняющих глав, из самых значительных, по мере того, как они будут появляться в черновике. Вот прямо тут: «В чем же суть?», «Диалог, Середина», «Мы вышли в надежде…», «Сочинение», «Ответ Веры Дмитриевны», «На полпути вверх».

Ищите и читайте.

(Как и сказал, порядка как такового нет, так что прочесть вы их можете прямо сейчас.)

Диалог, Продолжение

⁃ Ты просто не разбираешься в литературе!

⁃ Не разбираюсь?

⁃ Да, не разбираешься.

⁃ Ну хорошо, мне оно и не надо, разбираться в этом.

⁃ Ну конечно! – воскликнул я. – Как говорил Ницше…

⁃ «Как говорил Ницше» – передразнивая, – Да ты смешон, друг мой, смешон! Мало ли что твой Ницше там сказал, а? Да и все остальные из вас, мало ли чего не наговорили. Люди глупы еще – еще пишут книги.

⁃ Глупы говоришь?

⁃ Да, глупы, да, говорю; а были бы умны, книг бы не писали, романов этих ваших. Не было бы. Достаточно одной только фразы потому что: «человек, значит, существо странное» – и все! вот тебе и роман.

⁃ Да ты сам смешон!

⁃ Ага, задело!

⁃ Заткнись! Никак он не странен, а ты просто болтун. Сам странным хочешь показаться.

⁃ А ты что, взрослым?

⁃ Да зачем же ты издеваешься надо мной?

⁃ Чайку?

⁃ Что?!

…Сидим все в тот же день, все в той же самой комнате. На улице проезжающая машина светит фарами в открытое окно. Я гляжу как тени перемещаются по стенам.

И снова тихо – автомобиль проехал. Мы молчим уже минуту.

Завтра опять идти в школу. Завтра опять будет завтра, ведь ничего сегодня не изменило… Так странно. Мне казалось – стоит это написать, и вдруг поменяется все, весь мир непременно спасется. Но нет. Машины снова и снова едут за окнами, а следом опять наступает все та же тишина. Как и всегда.

Он сказал, что читать было скучно. А я, с деланной стойкостью, ответил:

⁃ Ну и что? Каждое великое произведение всегда немного скучное. – Прям таки цитата достойная паблика любителей книг за 40.

И все-таки – что-то здесь было не так. Неужели ничего не будет?

⁃ У меня появился телефон, кстати.

В комнате зажглось что-то яркое.

⁃ Ага. – ответил я, смотря вниз. – Ты говорил уже.

⁃ Ого, когда?

⁃ Когда позвонил мне. По телефону.

⁃ Вот же! Неужели я сам же тебя и позвал?

Тишина.

Он поднялся с кресла, стал ходить по комнате. Его сегодня не было в школе – почему? Первый учебный день…

⁃ А завтра… – тихо, – второй…

⁃ Что?

«Да так, ничего…» Проехала еще одна машина.

⁃ Я покурю.

⁃ А что ты, – спрашиваю, – понял из рассказа?

⁃ Что я понял? Ну, то что ты приговор такой сделал всему: что ничего великого на свете нет, ничего высокого… – он вынул из пачки сигарету. – Ты знаешь, может и прав. Все дно и все пусто!

Конечно, он так не считает.

Нет уж! Нужно взять себя в руки и нормально с ним поговорить. Если даже не хочет – заставить. Он явно что-то играет, а иначе как же?..

Перекинув ноги через открытое окно, он сел в эту ночную тишину и закурил. «В эту ночную тишину…»

Для разговора еще не время. Нужно стоять и прислушиваться у двери: следить, не зашел ли кто домой? Когда закончит, обязательно поговорю.

Дым медленно пускался в воздух. Пропадал. Прямо как в том фильме…

Так выходит не быть тому, чего я… так долго ждал? Это непонятно. Сложно. Сложно смириться, если только что уверен был одним только словом своим весь мир разнести. И вдруг – никого это не трогает. Машина за окном. И тишина.

Нельзя себя обмануть, сказав, что Антон – единичный случай. Он самый умный человек, которого я только знал – он не мог не понимать того, что надо понять.

А значит и понимать тут было нечего.

⁃ Почему в школе не был?

Он закончил курить.

⁃ Болел я. – Отвечает садясь. – А что там?

⁃ Ты болеешь?

⁃ Да.

⁃ Скажи мне честно: ты не хочешь об этом говорить? – я держал в руках рукопись.

⁃ Не хочу. Честно.

⁃ Да мне все равно. – говорю. – Все равно будем.

⁃ Хорошо, давай.

А что сказать?..

⁃ Я тебе даже «рукопись» эту подготовил. Специально напечатал текст, считай книгу дал, специально, для тебя. И ты так.

⁃ Извини. – он положил ногу на ногу. – Да и чего ты? Неужели тебя это так расстраивает?

⁃ Конечно расстраивает!

⁃ Почему же? Кстати, не хочешь чаю?

⁃ Не хочу.

⁃ Да, ты прав. – зевает, прикрывая рот рукой – И рукопись, и чай, и не выходил со мной целый месяц. Все ждал что прочитаю. Кстати, как там та девушка, о которой ты мне рассказывал, нашел ее?

⁃ Нет… Ищу ещё. Не отходи от темы

⁃ Темы? Да какая у нас тема. Ты говорил она живет сейчас в Питере?

⁃ Нет.

⁃ И она была очень умной, хорошей и понимающей. И так далее. Но вы почему-то расстались. Так?

⁃ Мы не расстались, я ее заблокировал так как хотел доказать… И вообще я просил тебя не отвлекаться. Почему ты меня так бесишь? Ты не представляешь как мне все это неприятно.

Он пристально посмотрел на меня.

⁃ Может, поедим чего?

⁃ Черт с тобой! – крикнул я.

Скоро пришли его родители. Я пошел здороваться с ними, Антон отпустил пару шуток. Теперь то я понимаю – слова действительно не находятся. Ни у кого и ни про что. Иногда мне начинает казаться, что это только нашего поколения болезнь: просто не о чем болтать… Опустела глотка.

Я наврал сильно, назвав эту главу «диалогом».

⁃ Пойми, мне неинтересно это обсуждать. Я не знаю что говорить. Ну прочел я и… И вообще – правды нет, сам сказал, ну вот и твой рассказ неправда – зачем нам о нем говорить?

⁃ Речь не про это! – раздраженно.

⁃ А про что тогда речь? Объясни мне, я слушаю. Вот ты говоришь, например, что специально слог тут менял, а скажи тогда: зачем? Сможешь мне объяснить?

⁃ Ну, это… понимаешь, когда ты уже…

⁃ Нет, ты мне прямо объясни, что это означает. Можешь?

⁃ Могу.

⁃ Так объясняй, не тяни.

⁃ Ну…

⁃ Ну?

⁃ В общем, я не знаю.

⁃ Видишь! – крикнул он, хлопая руками.

⁃ Что видишь? Конечно же я не помню, – продолжал я раздражаться, – столько времени прошло. Там столько всего – все невозможно в голове удержать!

Затем, правда, диалог кое-как, но пошел. Я открестился от рассказа – его я мог не помнить, но ведь дело и не в нем же! Самой главной была идея, ее мне было не забыть. О ней и заговорил.

Возник спор, достаточно хаотичный. Он что-то отвечал, то же самое и я… – но в действительности мы не понимали друг друга.

Выписать сюда весь спор было бы невозможно, да и бессмысленно тоже. Я сам там ничего не сказал, лишь пытался. Потому в следующей части постараюсь осуществить то, что тогда так и не удалось сделать мне.

В чем же суть?

«Странно бывает у человека: всегда он более расположен к чему-то оппозиционному, к такому, которое будто бы особняком от главного стоит, а на деле, может, и не далеко от главного отличается. Возможно, и сама оппозиция верит сама себе – отчего бы не верить? Может, она действительно верит в собственную правоту, в собственную чуть ли не святость, не находя ничего подобного в главном. Поставятся даже перед ней штук десять собственных дурных качеств, а противу них она тут же отыщет таковых, только благородных, сто, причем половину выдумает, уверенная в правоте своей выдумки… Да! Всегда-то человек уверен в своей правоте! Всегда! Назовет себя подлецом – и уверен, что прав, а к тому еще радуется, что не струсил мол, и признал, что подлец, – выходит, и не подлец вовсе. Вот так-то! Оппозиция эта, сделавшись главной, тотчас забудет всю свою сотню, забудет то, во что действительно всей душой сама верила, – или наплюет, но все таки уцепиться за какую-то мельчайшую, незначительнейшую безделицу, за какую-то песчинку, нарядит и ее в благородную черту и на этой-то одной черте и удержится. Если даже и не найдется таковой, тут же выдумает, что, мол, и правды ведь никакой нет, да и те, дескать, такие же шельмы, да и весь свет такой, да и не было, чтоб благородие в мире выказывалось. Закрепит, наконец, все такими словами, мол, «да-с, правда – ложь!», но совершенно будет уверена в том, что права. И тут же до черты все-таки додумается, поняв что права, а другие-то признать не смеют.

Но главный предмет же в том, что оппозиция-то, несмотря на труднейшее свое положение, в то же самое время положение наилучшее, счастливейшее и скорее этим счастьем и располагающее к себе. Да и оппозиционная она, конечно, только благодаря этому счастью. И, что не говори, но так, как уверена в своей правде оппозиция, не уверен никто – и в этом роде, она, конечно, действительно чуть ли не святая.»

Теперь замените слово «оппозиция» чем вам угодно: идейным писателем, революцией, пламенным поэтом, бунтарем, вашим знакомым из 5-го подъезда и тем человеком, который кричал слишком громко и много, пока его не успокоили и он не затих. Вставьте, наконец, и себя.

…Человек никогда не признается в том, что он подлец, не признав перед этим, что подлец – это вовсе не есть что-то плохое. И сейчас я готов признаться вам, друзья: я – подлец.

Но как и вы все.

***

Вы слышали песню Наутилусов «Красные листья»? Нет? Послушайте.

Удивительно, насколько родствены по духу песня эта и мой рассказ – вплоть даже до того, что и тут и там речь идет о городе. Уверяю вас, я ничего не крал и песню услышал сравнительно недавно. Но сходство, как говорится, налицо.

Впрочем, это одно лишь отражение, лишь ярко-зеленая веточка на верхушке… – но надобно посмотреть в корень. Надо вопрос поставить на самый предельный уровень – тогда только поймем.

…Как много вам приходилось разочаровываться в людях? Думаю, что много. Интересно, но поначалу ведь они были все идеальны, совершенны, хороши. Это потом что-то с ними сделалось.. – обычно именно тогда, когда вы с ними сблизились, узнали получше. Кстати, я пойду у них о том же самом спрошу и точно то же они и об вас скажут, – странно, не находите? Безусловно, вы и только вы правы, те же врут и оправдываются лишь. В чем же, в самом деле, могли бы быть повинны вы? Я говорю это всем. Всем.

Все мы прекрасно знаем: правда есть, добро есть. А люди? Добрый, праведный… – есть ли? Ведь вот так поверишь в них, а они опять возьмут да и обманут. Или ж не обманывают они?.. Тогда, может, и вовсе таких не было? Праведных, добрых… Может и правды и добра тоже.. не было?

Случается и такое: в восторге дружеских излияний вдруг крикнешь:

⁃ Да почему же все вокруг такие козлы?! Почему только мы с тобой нормальные, а?!

Б.

Скоро и друга козлом назовешь, если дружить с ним продолжишь, поверь. Или уже в душе частенько называешь?

Он тебя – да, кстати.

Согласитесь же, вы за всю жизнь ни разу не считали себя за негодяя, не считали что неправы вы. Но сколько раз считали так об иных! Вы всех за подлецов считали, всех! Понимаете ли, что точно также и они вас? Каждый из них. «Но у меня же есть ко всему оправдание…» – так оно и у тех есть. Есть. И тоже они себя за тварей никогда не считали. Как и вы.

И скажите честно: разве вам самим не тошно от всего этого? Что вы всегда начинаете с добрых объятий, с восторгов, что вы думаете, насколько этот человек хорош, идеален и т.д., а кончаете неизменно тем, что клянете его, проклинаете, топчите на чем только свет стоит… Что называете лицемером и предателем. И клянете ведь вместе с другими же людьми, точно также которых обзывать будете потом, и которые точно также и вас будут потом. Так где же, скажите мне, эта праведность?! Так что же, выходит из этого – быть добрым, праведным – было не так уж и просто, как казалось?

Подумайте: вы одни совершенно – и были, и есть, и будете. Любили и любите вы только себя, и никогда иначе не сделается. Любите вы иных ведь только ради себя, делаете вы шаг в дороге ведь только ради себя, не соглашайтесь вы со мной – и ведь только ради себя. Живете и умираете вы себя ради. Добродетельный, самый скромный человек до нитки последней самоотвержен, но в то же самое время лелеет в душе своей мысль: «ох, какой же я добрый! Ох, какой же хороший я! Ох, заметьте меня! Цените меня, хвалите меня, кричите меня, помните меня, упоминайте меня! И иначе же как? Я столько всего вам дал – неужели теперь не получить мне ответ? Но раз так, испытайте же на себе мой гнев – праведный!»

И самый яростный противник гордыни, издеваясь в каких-нибудь своих произведениях над ней, будет в то же самое время о себе волей-неволей – может быть и не думать, но чувствовать: «ох, хорошо что не таков я! Хорошо что лучше я, выше я! Хорошо бы заметить вам это, люди, хорошо бы после смерти моей отметить во мне вам это, хорошо бы говорить за моей спиной вам это, хорошо бы в опущенных глазах моих читать вам это!» – Иначе откуда бы знать ему так хорошо о гордыне, как не от себя?

И тот, кто будет бороться против своей гордыни – тот будет бороться ради своей гордыни. Чтобы потом, лежа перед сном, лежа на заслуженном покое, шептать тихонько себе под ухо: «ох, горды они! Ох, грешны все мы: и я горд, и они все тоже горды, ох! Но.. только я один борюсь с нею, только я один мучаюсь от нее!» – И как же не знать ему, что только ради этой сокровенной единственной минуты своей он борется? Как же не знать ему это?

Смотрите на следующего: он оплакивает беду, он чувствует и сочувствует. «Ох, скажите обо мне, что я чувствую и сочувствую, и как добро мое сердце.» – Добро у него сердце.

Смотрите на следующего: он смеется и плачет, он живет для себя и о себе это знает. Он кричит людям напротив, он против людей и с ними не считается; он не заинтересован ими. Люди ниже его, он выше их. Он знает и признает эту истину: любить можно только себя и любит он только себя. И он мечтает: «заметьте же, как не важны вы мне! Как солнцу всевидному червяков не видать, так и мне не видны вы. Не любить мне вас, не знать мне вас; любить себя мне и знать только себя мне… Так скажите обо мне, что я смел так поступить! Так скажите обо мне, что я смел не считаться! Так удивляйтесь же мной! Говорите, как не похож я и как далек от вас я!» – Верно: признания хотим мы, друзья, – но признание тех, кто ищет признания у нас. Ведь эгоизм, заточенный в себе же самом, и не был бы эгоизмом. Затем он и эгоизм, что зависим и от людей.

Впрочем, не надо понимать превратно: не надо думать, что признание важно нам в том смысле, что мы считаем себя за пустяка, за червяка. Напротив, совершенно напротив! Жажда признания – всего-то разновидность себялюбия: мы демонстрируем себя, мы навязываем себя, мы хотим, чтобы говорили о нас и единственный волос на голове нашей ценнее всего мнения света нам.

И все равно, посмотрите на свои фотографии – разве не хотели вы, чтобы смотрели на вас и думали о вас? Поставьте перед собой зеркало дабы видеть свое движение – разве каждое движение ваше не сопровождено этим, неустанным? «Я буду холоден, отстранен и закрыт; я буду загадочен и они будут думать, что я загадочен и что я лучше их» – думайте вы, ехидно улыбаясь под маской. Я смеюсь, смотря на портреты великих людей: они все серьезны! Я смеюсь, глядя в объектив: он хочет, чтобы я улыбался!

Любое мнение, не хвалящее нас – хвалит нас. Любой человек, не преклоняющий перед нами колени – опускается для нас, преклоняется перед нами. Ведь мы – мера всего. И потому мера, что мы – всегда правы.

Но вы понимаете превратно! Хорошо, я объясню:

На деле мы все конечно в большинстве своем добры – этого не отнять у нас. Кто сказал, что мы горды в том смысле, что это видно? Не нужно перекрашивать действительность идеями – от этого риск выдумать такую реальность, которая удобна нам; но надо видеть скрытое в том, что есть: понять, что не только все подлецы, но даже и мы сами.

Но, опять же, подлец – слово-преувеличение, задуманное обозначить в обществе определенную ее часть. Наша же задача дать характеристику всему обществу, и оттолкнуться в этом деле от себя любимого – ведь все равно никто ни от кого не отличается ни на грамм.

И это буквально единственный способ! Если искать здесь понимания через оценку других людей – набредешь всю на ту же перекраску действительности под себя. Поэтому да’рить нужно в свое же «Я», и этим сразу попасть по всем и каждому.

Да, мы эгоистичны, но мы вовсе не выбирали быть такими, – но, оказывается, мы в принципе ничего не выбирали. Не осуждают же паука за то, что он плетет паутину и не может ответить нам на вопрос? Так точно и человек просто не способен вырваться из пут самообожания и прикоснуться к добру.

Я опять повторюсь, что мы добры – но в той системе, которую для того и выдумали, чтобы себя так называть. Никого мы не убиваем, врем мало и, надеюсь, красть еще не пристрастились; может не злы и в более тонких материях даже… Но ведь еще одна функция этой системы: тыкать пальцем в остальных людей, обзывать их какими-то не такими и себя лучше их посчитать. То есть, обвинять.

Обвинение – главное оружие добродетели; как только вы его задействовали – вслед сразу же следует утверждение, будто бы вы в подобном не виновны и никогда бы не стали. Более того, вы ставите себя выше. Коли человек осуждает других за высокомерие – неужто он себя не посчитал лучше? И неужто и он сам тогда не высокомерен?

Самые обыкновенные люди удивительно хорошо способны обвинять. Как же у них получается? Ведь для этого и самому стать безгрешным надо, разве не верно? «Кто сам без греха, пусть первым бросит камень.»

И какова вы думаете цена речам любым – если они только порождение эгоизма нашего? Что же за правда, какая возвышенность и доброта может быть, если в первую очередь все утыкается в себя любимого и там же и останавливается? Вспомните же того человека, которого вы уважаете и которого почитаете за идеала, в коем доброта, свет и кротость, и скромность размером с планеты – вспомните, а потом поймите, что вся надежда его на в том и стояла, чтоб вспомнили вы именно его.

Лишь капля эгоизма – и в вас уже гниль да падаль. ВСЕ ЧТО В ВАС ЕСТЬ растворено в эту каплю, ради этой капли и существует.

Значит, нет ничего ценного в принципе. Одна пустота и дальше, и дальше, и дальше… Ведь всеми и каждым движет одно, – и не говорите что именно вами-то как раз нет – этим вы только докажете правдивость моих слов. И я и любой из нас – тот же один, повторенный с десяток миллиардов раз…

Но вы понимаете превратно! Гоните прочь из головы всем приевшуюся мысль эту про всеобщую эгоистичность, – она вовсе здесь не главная, как не была ею и мысль о признании. Ведь что хочу донести, это, во-первых, что мы всегда себя за правыми почитаем и быть такими хотим; во-вторых, что мы никогда не правы и никогда не можем быть, невозможно потому что; и в третьих, что подлецы мы все те же, что и другие, которых подлецами обзываем, просто их мы обвиняем, а себя оправдываем. Прощаем. Мы себя действительно считаем за идеальными. Совершили, положим, какую-то пакость? Это ничего: можно же сказать, что, хоть здесь мы злы, но зато в массе других случаев поступали благородно. И ведь эти же массы других случаем мы специально копим, чтобы себя оправдывать в вот эти вот моменты…

…И выходит, что правды нет. И в вас тоже. – Это трудно принять, не так ли? Я понимаю: сложно свыкнуться с мыслю, что для вас не будет исключений, потому что и вы не исключение. Вы ничем не особенны, потому что никто ничем и не особен. Но что же с этим делать? Кто знает. Я, наверное, закрою уже эту часть, слишком уже разрослась она. Да и, сколько не говори, теперь мне кажется все бестолку будет: мысль вы уловите скорее всего не так, как надо.

А потому скажу последнее:

Говоря о правде и о добре, я говорил примерно об одном и том же. Но может выйти некоторая путаница, например: почему я говорю именно что «правды нет», – а добро как? есть, что ли?

Правда – не в смысле обыкновенном каком; правда – в смысле человеческой возможности быть правым, добрым, поступать верно. «Я прав.»

Добро есть. Мной, в общем-то, и не утверждалось (хотя иногда я думаю и так, но все же), будто бы убиение человека – это дело хорошее, а кормить кошку почему-то может быть плохо. Не утверждалось и то, что эти деяния равносильны. Но мной утверждается то, что человек, накормивший кошку, может быть и человеком убившим; а если даже нет, мной утверждается, что оба этих человека одинаковы: никто из них ни добрее, ни злее. Понимаете? То есть, добро-то может и существует и Бог там с ним! да только не дано человеку оно совсем. Добро есть, а доброты нет. «Людям ведь доброта нужна только как костыль, как то, на что эгоизмом можно опереться, непонятным образом сосуществующем в столь жалких существах. В этом и весь смысл ее.»

***

Тем хороши песни, что их слушаешь по много раз и открываешь все стороны и грани вложенного смысла этим переслушиванием. Здесь такое не работает. Нельзя передать мысль прямо так, как оно надо: непременно пойдет куда-нибудь не туда. Язык ограничен, все ж таки. Подобным утверждениям слабо доверяешь, но он (язык) действительно мало пригоден для того, чтобы мысли им выражать. В этом деле куда более эффективна песня; поэзия, в конце-концов.

Старый телевизор

На дальнем углу планеты валяется забытый старый толстый телевизор. Он постоянно включен и кидает на тесные стены какие-то картинки. Бывает, я прихожу посидеть около него и послушать… Там рассказывается о людях, которые упали на полпути вверх.

«Еще один, кто не смог» – шепчу я грустно, когда слышу об очередном несчастном. Я вижу, что все вокруг кричат него: «сдался! продался! предал!» В толпе нередко я различал и вас, читатель.

Вас спрашивают, и вы отвечаете:

⁃ Да, действительно, еще никого не видел я, чтоб он не продался… Потому именно я и не продамся, я обещаю!

Через пару выпусков – опять вы, читатель, тоже продавшийся, – и так по кругу, снова и снова, снова и снова…

…Вы все же сказали в свое оправдание:

⁃ Я старался… но в силу определенных… и.. из-за вашей!.. так что это вы… вообще.. вы знаете сколько… не имеете права меня обвинять!..

И что-то еще, и что-то еще. Из-за ветра, качающего антенну, связь барахлит и я не могу слышать всего. Впрочем, все всегда говорят одно.

Там я видел много людей и нет ни одного, кто бы не попал туда. На целом свете – ни одного. Все амбиции и все величие вмещается в тесный выпуклый экран, и телевизор постоянно шипит, когда люди что-то говорят.

Честно сказать, я ненавижу тех, кто хулит. За свою жизнь народ этот успел возненавидеть каждый свой идеал, и я не понимаю, на ком они держатся, когда проклинают последних своих абсолют. Я понимаю, что в первый раз это производит определенный эффект: человек самых возвышенных настроений и лучших позиций, вдруг – и ни с того ни с сего – оборачивается какой–то лютой гадиной, что и сказать нельзя. И тогда, опираясь за оставшиеся у нас идеалы, которых тогда еще полно – мы плюемся в подлеца, – ведь все плюются! Первый опыт. Мы убеждены в доброй воле обезумевшего, убеждены в реальности предательства… Но время проходит, а предательства повторяются и повторяются.

⁃ Так как это работает в вашей голове? – спросили хулителей однажды.

Они, наверное, думали, что люди эти изначально просто обманывали, притворялись.

⁃ Прямо все?

⁃ Да. – отвечают они, убежденно.

⁃ А вы?..

Антенну трясет, связь куда-то уносит и начинается совсем другой выпуск – юбилейный: на нем хулят плачущего автора программы и я удрученно повторяю свое: «еще один, кто не смог».

Много раз я видел себя в числе хулителей и тогда не понимал: как же меня тут же не пригласили на съемки в новый выпуск? Готовясь к этому, я заранее сообразил ответ; вот он: «Никто никого не предает. Оппозиция становится главной и забывает свою сотню…»

⁃ …она ведь действительно верит в то, что делает. – скажу я еще. – Как и вы сейчас верите…

⁃ Однажды я читал у вас, – крикнет мне проходящий мимо, – но вы соврали! Вы написали и то, что я говорю, но и в этом вы соврали! И вы сказали, что больше не будете писать ту часть, но и в этом вы соврали! Вы предали…

⁃ Мне пришлось, – пробормочу я в оправдание, – мне пришлось писать дальше… потому что вы бы не поняли…

⁃ Это всего лишь оправдание! Оправдание оправдание оправдание

…оправдание оправданиеоправдание…

И опять трясет антенну.

И нельзя верить в добро, если не было ни одного доброго. Нельзя.

Ведь лишь тот добрый, кто никогда не омрачался грехом. Кто раз отступился – уже подлец. Разве надо доверять остальным заслугам сына, убившего своего отца?

Нужен абсолют. Нужен Гетс Ральский, нужен Кель Дельвинг… Но и в их случае понятно, что абсолют – дело случайное.

⁃ Я абсолют! – заорал как-то человек с экрана.

Я выбежал из дома с телевизором, и, исходя ветра и снег, подбежал к этому человеку сзади:

⁃ Врешь! – вскричал, – И даже если вы, мой читатель, – стал я говорить, смотря в камеру, – еще ничего плохого не делали или только думаете пока, что не делали – не сомневайтесь же: вам просто не приходилось. Не было, значит, ситуации подходящей.

«Никто из вас не стал бы Иисусом, как бы сейчас вы на него не походили» – вставили в конце выпуска как цитату. И начался новый.

И я думаю, что это верно. Только безгрешный имеет право говорить о доброте – и даже он не имеет, ведь кичиться – тоже зло.

Но вы повинны – за каждую обиду, вами нанесенную, за каждый вздернутый в небо свой нос. Повинны и безвинны одновременно.

Ведь безгрешных – нет.

Меня всегда раздражали рассуждавшие о романе «Идиот». Там он был – безгрешный этот человек, но люди зачем-то видели себя в нем, а не в обществе, которое окружает его. Его – князя Мышкина.

«Это роман о противостоянии добра и зла» – говорят они и бесят. Потому что нет тут зла.

Каждый герой (исключая идеального Льва Мышкина) где-то хорош, где-то плох. Добр, зол. Эта неопределенность заставляет убрать выдвинутые категории в принципе. Общество вовсе не зло, – нет, оно такое же точно, как и вы. Оно вы и есть.

Ни рыба, ни мясо.

И антенну снова трясет. Оказалось, я говорил это в телевизоре: все-таки удалось мне попасть в программу… Как же хорошо.

Сквозь помехи начинает опять что-то просачиваться: это город. Сначала вид сверху, затем улица, другая, дома, дома, люди… Все они с футболками – с надписью из пару слов. Я схватил пульт, которого не было до этого, нажал на паузу. Записал: «кровожадными вы…».

Через полчаса уже собрал воедино:

«Точно также и все уверены в том, что правы они – сколь бы кровожадными вы не видели взгляды их, как не казались бы они вам злы и бесчеловечны, они к ним относятся с тем же трепетом – как к чему-то правильному, нравственному и доброму. ”Безнравственны и кровожадны" – а может быть, это вы? Но нет: не видно нигде тех злодеев из кинофильмов детства. Но и героев тоже не видать»

Я выключил старый телевизор. Мне надоело.

Нет тому названия

Через день как написал это – теракт в «Крокусе».

Если честно, стало тошно от себя.

…Я шел по улице, ночь, ни души, и там увидел вывеску: «веселая пицца». Захотелось вырвать.

Включил музыку; было невыносимо все это, но необходимо ведь вполне прочувствовать, войти во вкус и насладиться… Как же я не убью себя? Как же мы живем?

Как?

Я гад – и оправдываю себя тоннами философского текста. Трезво говорю себе, что то, что сейчас чувствую – самообман, показное сочувствие неизвестно чему, кому… И веселая пицца. Выглянь из себя дуло автомата, стрельни и прикончи весь этот чертов мир. Умоляю.

Я вырос

«Пын-пын, пын-пын» – звенит в ушах. Думаю о салфетки на кухонном столе.

Но сижу, в руках «Бесы», и вы подозреваете, что это опять Достоевский. Верно: не просто и Мышкина вспомнил ведь… Пойду – выброшу салфетку.

…Мне, в общем, 18 исполнилось; недавно; зимой, – уже после того, как писать начал. И книгу, «Бесы», мне подарили. Антон подарил.

Нет, не мирились мы.

На титульном листе книжки написал, давно еще, как только читать приступил, вот что:

«Но зачем же? и почему? И неужели в самом деле это…

Я?

– На свете чертовом столько людей.. – но среди всей этой огромности мне выпало быть именно таким!

Быть гадкой, гадкой, гадкой гадиной – мне!»

Думаете, что бред какой-то? Ладно.

Вообще-то я люблю очень вот так вот исписывать страницы какими-то случайными фразами, цитатами, предложениями своими. Мне нравится это. А когда уверен, что не буду никогда больше перечитывать (обыкновенно это те произведения, которые особенно понравились: не хочу их снова), то я выхожу, брожу как правило ночью по городу и место ищу поинтереснее, куда мог бы бросить такую вот книжку. Это очень увлекательно, уж поверьте: возвращаться и по дороге домой и мечтать: кто же ее подберет? как отреагирует и подумает ли что о начальной фразе? Подумает ли обо мне?.. Этот человек должен будет потом листать страницы и видеть мои многочисленные (нет, правда…) заметки, всякие подчеркивания и замечания; читать ее вместе со мной. Замечания мои в сочинениях, конечно же, всегда интересны…

Пойду – отнесу наконец «Идиота». Давно он лежит. Любимый.

Диалог, Середина

Наконец, я решил встать с пола.

Глаза привыкли к темноте, несмотря на то, что недавно мы с Антоном выходили из комнаты – поздороваться с его родителями. На диване, где, по моему мнению, на самом видном месте должна была лежать рукопись, валялась только расческа синего цвета. «Я вспомнил…» – волнуясь, глядя на эту расческу, произнес я. Сел на диван. С компьютерного стола, улыбаясь, глазел на меня маленький, игрушечный кот.

⁃ Я вспомнил… – говорю, – Вот как можно сформулировать это! Смотри, типа…

Антон как-то качнулся вперед.

⁃ Подожди, эй! Подожди!

⁃ Чего?

⁃ Остановись.

…игрушечный кот. Рядом с ним, откинутая даже мной, и лежала рукопись. Захотелось взять ее снова.

⁃ Ну чего? – Взял, – и вертел в руках, – расческу.

Он помолчал немного. Лицо серьезное.

⁃ Слушай, – говорит, – тебе не кажется наш диалог смешным?

⁃ Мне вот смешно, – продолжает, – прям тошно…

Дурак.

⁃ Да что тут смешного!

⁃ Ну не знаю! – он взмахнул рукой, переставил ногу на ногу. – Будто бы твоя глава восьмая, знаешь, такая же чушь.

⁃ А споришь тогда зачем?

⁃ Мне нравится это. Ну, спорить нравится, не знал?

«Такая же чушь» – повторяю себе мысленно. Мгновенно вспомнил, как однажды сказал так какой-то девушке: она показывала мне песню на послушать, а я очень не любил ее рисунки.

⁃ Я подумал, слушай, может ты с нас героев своих списывал? А? Скажи. Думаю, что король этот – я, похож на меня; а второй…

А второй, типа Кель, это уже я.

Просто делает вид, будто имя забыл. Впрочем, возможно и забыл, потому что немного позже (или раньше, не помню точно) он говорит мне:

⁃ На самом деле, я еще пять дней назад это прочел.

⁃ В смысле? – ответил ему тогда. – Почему же тогда не сказал?

⁃ Да чтоб забыть уж точно все это, и чтоб, выходит, ты не донимал меня вопросами и расспросами.

Я замолк. На долгое время. Вроде, Антон что-то говорил мне… Я не слушал.

Я не слушал, но мысль моя как-то успокаивалась, отвлекалась на что-то… Тихо качались занавески. Иногда я думаю, что есть сейчас где-то человек: стоит он на высокой крыше, почти самоубийца; ветер бьет ему под ноги и сердце – бешеное… А я его почему-то совсем не понимаю.

…Он не договорил. Не сказал, то есть, кто «второй».

Остановившись на секунду, обдумав, Антон выдал:

⁃ А вообще-то нет. Не Кель ты, наверное. Помнишь, у тебя в самом конце Йан через букву «я» написан? Помнишь?

⁃ Помню, конечно.

⁃ Ну вот, я думаю это нарочно ты. Знаю, что нарочно…

Дома – в других комнатах – особо не слышно было шума. Как я и писал, домашние приехали и я уже здоровался с ними. Только телевизор кряхтел стенки через две.

Мне понравилось это слово – «нарочно». Наконец-то стало приятно.

Хотя бы от чего-то.

⁃ Значит, – продолжал Антон, – если тут «я» это стоит, то это типа ты?

⁃ Нет, не так… – отвечаю.

Отец Антона – человек совершенно загадочный. Это он телевизор смотрел. В их семье больше не было детей: ни братьев, ни сестер у Антона. Первый ребенок, мальчик, умер еще в младенчестве; потом, говорят, боялись долго, не хотели: вдруг тоже помрут? Затем Антон. Родился все ж.

Всегда-то все сильные личности выходят из совершенной случайности; как-то хрупко, на костылях кажется их начало. Дунешь – и улетело бы. Но – череда чудесных совпадений – и итогом они устояли все-таки. Устояли и воплотились в что-то совершенно невероятное.

Антон, безусловно, человек невероятный и натура сильная; я о нем расскажу как-нибудь, в отдельной главе.

Но отец его – абсолютная загадка. Он практически не разговаривает, почти что спит на ходу и имеет лицо в форме вопросительного знака. Всегда-то этот человек толи пристально, толи, напротив, рассеянно (даже не разберешь же) глядит куда-то в сторонку, и стоит вам посмотреть туда же, по тому же самому направлению то есть, что и он – как он в другое какое-нибудь место начинает глядеть.

Но это все ни о чем. Кто из нас не поглядывает в сторонку? Ведь каждый третий такой. Нет, никак нельзя понять, насколько странен этот человек. Никак не объяснить.

Словом, жизнь моя вертелась.

И часто очень видел его стоящим с дядей Борисом: тот жаловался на его сына, а он стоял, слушал, слушал… и будто забывал напрочь через минуту: что говорят и кто он вообще? В конце концов, он уходил в середине разговора – ни с того, ни с сего, уходил себе домой. Конечно, дядя Борис мотал себе на ус: яблоко от яблони…

Дома Петр (так зовут отца) занимался – и по сей день, думаю, занимается… – тем, что закрывал дверь в свою комнату и включал телевизор. Наверное, даже смотрел его.

Очень странный отец, и, как по мне, очень странный отец для Антона. Как же они живут? общаются, как день их проходит? Я думал себе, моделировал разные ситуации и пытался понять: каким образом покажут они себя в каких-нибудь условиях, обстоятельствах – и совершенно обыденных, и совершенно обычных. Не мог.

⁃ Нет, не так. – ответил я и посмотрел на часы. Было, как сейчас помню, без шести минут десять. Затем я посмотрел на разобранный компьютер. «Когда он его починит?»

Антон верно угадывал – это тоже меня радовало: что он пытался, значит, разобраться в произведении; как-то копался и анализировал. Но тут он несколько ошибся.

Это «я» в имени короля Йана было действительно нарочно там поставлено, но оно вовсе не означало автора. Не означало меня.

Я – указание на эго. Кажется, будто король, наконец появившийся в последней главе, заговаривает вдруг вполне себе понятным, нормальным языком.. в том плане «нормальным», что он человеческий. Не какого-то кровопийцы язык, не тирана даже, нет. Человека, и нормального. У него даже обнаруживаются какие-то высокие побуждения…

Но в том-то и дело все. Это ж ведь именно Кель, а не Йан, стал в рассказе настоящим тираном, в каком-то смысле… – в идеальном и невозможном понимании этого слова. Такие тираны ведь только в головах наших. Ну, или в фильмах, в книжках там, в чем-то даже еще… Не в реальности.

Реальный портрет тирана – Йан. Ведь тиран сохраняет черты нормального человека, обычного, то есть тоже верит в свою правду. А то есть: и нормальный человек, и тиран по сути своей друг от друга не отличны. – Человечество, как видно, всегда страдало избытком слов, но пустотой в сути. Избытком чертовых синонимов к простому ничему.

Йан придумал себе свою правду, оправдал ею свои злодеяния, свою собственную гадину, а потом еще кругом всех обвинил, как будто он один такой весь из себя хороший. Ведь нам-то всем – не только королевским кровям – всем от роду известно, что истина всего дороже и истине все в должности. И именно поэтому знаем мы, что истина нам все оправдает. Да и такая добрая она, такая хорошая… «И мы-то, на самом деле, такие добрые, такие хорошие – это вы нас не поняли. Вот в чем дело.»

⁃ Ты не понял, – продолжал я после «нет, не так». – Нет, я не придерживаюсь точки зрения короля. Он мне даже больше всех отвратителен. Да, я поддерживаю героя, – говорю, и тоже как-то героически. – Потому что он понимает… Я хочу сказать, что тиран не перестает быть человеком, понимаешь? не становится каким-то там мудрецом, который всю жизнь, всю суть человека понял. Нет, не понимает он этого. Он простой человек, человек, который в замке родился. Другой простой человек, допустим, родится в поле, – и потом пахает это поле, понимаешь? А мог бы тоже в замке.. родится… Никак не отличаются они. Тиран такой же ничтожный.