Читать онлайн Молчание Соловья бесплатно

Глава 1. Загадочное происшествие на Пригородном вокзале

Беспросветно-плотные, сырые тучи накрыли город, и сумерки сгустились гораздо раньше, чем это обычно происходило при ясной погоде. От теплого летнего дня не осталось и следа. Его остатки уничтожил внезапно налетевший холодный ветер, остервенело треплющий темную листву деревьев и опустошающий городские улицы от последних прохожих.

Ветер ворвался во двор дома №47 по улице Кривохаткинской, закрутил маленькие смерчи-гномики из мелкого мусора и погнал по кругу унылую потрепанную картонную коробку безымянного предназначения.

Дарья Митрофановна встала со скамейки, отряхнула с юбки семечковую шелуху и поглядела на мрачное небо. «Не к добру разгулялось», – вынесла она свой вердикт в адрес небесной канцелярии.

В это время дверь подъезда заскрипела и с натугой открылась.

– Ты чего это надумала, милая моя? На ночь глядя, да по такой погоде! – Дарья Митрофановна всплеснула руками, увидев соседку с большими сумками. – Кому сейчас твои пирожки понадобятся?

Соседка поставила сумки на землю, с трудом разогнулась и махнула рукой:

– Дождя-то не будет, точно. А до вокзала меня Пашка подбросить обещал, да вот не едет что-то, паразит…

– Неужто, Серафимовна, на железнодорожный поедешь торговать?

– А что? Скоро проходящий поезд будет, в самый раз успею. Раскупят все в два счета. Да куда же этот малохольный подевался? – Серафимовна оставила сумки, вышла на дорогу и посмотрела вдоль улицы:

– Едет, чертяка.

Дарья Митрофановна, кутаясь в вязаную кофту, подошла к соседке:

– А может, не поедешь? Сегодня день-то… – она оглянулась настороженно по сторонам и понизила голос, – день ведь – тот самый!

– Так вот ты о чем! – соседка отмахнулась. – Делать тебе нечего, только всякие сказки пересказывать. Не верю я, и ты не верь. Ерунда все.

Бренча плохо закрепленными железными внутренностями, подъехал старенький «Москвич». Из машины выскочил наголо стриженый парень в серой футболке и джинсах и наспех покидал сумки на заднее сидение автомобиля.

– Павлик, деточка! Поосторожней, – забеспокоилась Серафимовна, – смотри, чтоб крышки с кастрюль не съехали. Остынут пирожки – тогда хоть выкидывай!

Оба сели в «Москвич». Серафимовна помахала соседке из-за стекла, и машина, газанув, вылетела на дорогу.

Дарья Митрофановна и опомниться не успела, как осталась одна посреди темного и пустынного двора. «Какие же это сказки, – развела она руками, – когда сама Великоцкая из пятой квартиры позавчера рассказывала, что своими ушами слышала, как Фомичу брат говорил и божился, будто собственными глазами видел, как третьего дня…».

Дарья Митрофановна снова посмотрела на тучи, перекрестилась и заторопилась домой, продолжая на ходу мысленный заочный спор с уехавшей соседкой.

Серафимовна торговала пирожками на железнодорожном вокзале уже не первый год. Не то, чтоб пенсия у нее была слишком маленькая. Здесь она утоляла, прежде всего, свою неизбывную жажду общения, чувствовала себя нужной, причастной к чему-то большему, нежели ее простая, незатейливая жизнь. На вокзале всегда было тепло, светло, людно и шумно. Играла музыка, тренькали игровые автоматы, бегали мальчишки, предлагая газеты и журналы, сновали во все стороны серьезные грузчики, катя перед собой тележки с багажом.

Однако сейчас при виде аквариумного здания, подсвеченного изнутри тусклым, голубоватым светом, Серафимовна почему-то сникла. Ей очень захотелось обратно домой, но идти на попятную было поздно – пообещав «забрать бабулю часика через полтора», Пашка уехал так же стремительно, как и появился в свое время во дворе дома №47. Деваться Серафимовне было некуда, и она, ступая медленно и настороженно, вошла в здание вокзала через распахнувшиеся перед ней автоматические двери.

Огромный зал ожидания оказался безлюден и тих. Одинокое эхо шагов Серафимовны отозвалось в стеклах высоких окон и растаяло в сумрачных лестничных пролетах. Пустота и холод царили там, где обычно было не протолкнутся даже в самое позднее время. Электронное расписание поездов не работало. Билетные кассы и справочная были закрыты. Только в углу на пластмассовой железнодорожной скамье дремал, поеживаясь от вечерней сырости, бомжеватого вида старичок в мятой шляпе. Да замусоленная, словно сшитая из разных лоскутов кошка, бродила, обнюхивая визитные карточки, оставленные днем ее случайными ухажерами.

Серафимовна присела на краешек скамьи подальше от старика и утерла внезапно выступившую на лбу испарину. Она была женщиной простой, малообразованной, но при этом не суеверной. И рассказы о странных и загадочных случаях, которыми так любили делиться ее соседи, вызывали у Серафимовны, в зависимости от настроения, когда скуку, а когда и смех. Она не верила ни в инопланетян, ни в домовых, ни в гадалок и ни в целителей.

Но в последнее время все больше ходили слухи, самые разные, от которых у чувствительных кормящих мам пропадало молоко, пацаны, напившиеся пива, трезвели в момент, а старушки богобоязненно крестились и шептали «Чур, меня! Чур!». Вот говорили будто бы, что, когда первый день новолуния выпадает на первое число месяца, которое к тому же еще и понедельник, на пригородный железнодорожный вокзал нельзя приходить ни в коем случае. А кто придет без особой нужды, тот и пропадет без следа. Неужто об этом самом дне хотела предупредить ее Дарья Митрофановна, отговаривая от поездки?

«Сказки всё, – сказала сама себе Серафимовна, пытаясь унять неприятную дрожь в руках, – брехня…». Но найти вразумительное и простое объяснение происходящему она так и не смогла. Торчать здесь целый час до приезда внука? От этой мысли Серафимовне и вовсе стало жутко.

Она засобиралась выйти на улицу, но тут бомж, что примостился на лавочке в другом конце зала, повел плечами, пару раз кашлянул и еще выше поднял воротник своего пиджачка. Серафимовна скосила в его сторону глаза: «Ишь ты, холодно ему, наверно. И костюмчик-то на нем прохудился. И забыл, поди, бедолага, когда ел в последний раз…».

Старушка вздохнула, сняла крышку с одной из своих кастрюль и достала оттуда внушительных размеров пирожок, источающий восхитительные ароматы хорошо пропеченного дрожжевого теста, горячего сливочного маслица и начинки, намешанной из рубленого яйца и молодого зеленого лучка. Медленно, с опаской она приблизилась к старичку, положила ему на колени пирожок, предусмотрительно завернутый в салфетку, и быстро засеменила обратно на свое место.

И вдруг в тот момент, когда Серафимовна вновь склонилась к кастрюле, чтобы укрыть свою уникальную продукцию от губительного охлаждения, кто-то внезапно схватил ее за руку. Она охнула, подняла глаза и потеряла дар речи. Старичок, что спал крепко всего лишь секунду тому назад на другом конце зала, стоял теперь напротив Серафимовны, крепко вцепившись в ее запястье, и сверлил ее взглядом желтых, как у тигра, глаз.

«Убивают!» – заголосила Серафимовна, но не услышала сама себя, будто кричала в подушку.

Старик усмехнулся и прикоснулся пальцем к губам: «Тс-с-с! Тише. Это – всего лишь сон… Обычный сон».

«Как же, знаем мы эти ваши сны, – возразила мысленно Серафимовна, пытаясь освободить руку, – после таких „снов“ половины выручки не досчитаешься».

А старик, словно зная, о чем она думает, усмехнулся, надкусил пирожок и приподнял шляпу.

«Разрешите откланяться. И, что бы ни случилось, очень прошу Вас, оставайтесь на месте, пока все не закончится», – услышала у себя в голове Серафимовна его голос, но удивляться своей внезапно открывшейся способности к телепатии у нее уже не было сил. Она хотела бежать, но ее ноги, ставшие в один момент ватными, не смогли оторваться от пола. Оцепенев от ужаса, Серафимовна смотрела на старика. А тот еще раз усмехнулся, доедая гостинец, а затем повернулся и пошел к кассам.

Все, что произошло затем в здании пустого пригородного вокзала и свидетельницей чему случайно стала пожилая женщина с двумя кастрюлями жареных пирожков, не укладывалось ни в какие рамки обычного житейского мировосприятия и впоследствии в корне изменило отношение Серафимовны к разного рода слухам и мистическим россказням.

Сначала что-то неуловимо поменялось в мире, ставшем в один момент пугающим и незнакомым. Стены здания загудели подобно гигантскому органу и потянулись вверх, туда, где на головокружительной высоте возник треск тысяч плотных, тугих черных крыльев, несущихся в стремительном водовороте. Пол задрожал под ногами и раздался потусторонний звук, отдаленно напоминающий гудок приближающегося поезда.

Внезапно окошко кассы №2 озарилось малиновым светом и распахнулось само собой. Табло расписания ожило, засветилось, защелкало, и по нему помчались со страшной скоростью неразборчивые сочетания горящих букв и чисел.

Пестрая кошка села посреди зала и уставилась на табличку с надписью «Выход в город». Посмотрела в том же направлении Серафимовна и увидела, как большие стеклянные двери бесшумно разошлись в стороны, и в зал ожидания стали входить люди.

Первой шла высокая, стройная женщина в вечернем темно-синем платье с блестками. Казалось, прибыла она сюда прямо из театра, если бы не ее домашние туфли, отороченные розовеньким пухом. Наклонив голову и крепко прижимая к груди фотографию в простой деревянной рамке и самодельную, сшитую из лоскутов куклу, женщина двигалась прямо на Серафимовну, словно слепая. Не дойдя до скамейки, на расстоянии вытянутой руки она остановилась, прислушиваясь к чему-то, от чего стала похожа на большую испуганную птицу. Затем откинула волосы со лба, обошла скамейку и направилась к кассам. Серафимовна следила за ней, прижав руку к губам и еле сдерживаясь, чтобы не закричать: у женщины не было глаз!

Другие люди, что появлялись в зале, выглядели не менее странно. Профессорского вида старичок в пляжных шортах и большим кожаным портфелем, из которого торчали наспех уложенные листы бумаги; футболист в испачканной форме, запыхавшийся и растерянный; жених без невесты; молодая мамаша с пустой детской коляской, – все они тоже шли на ощупь, молча, прислушиваясь только к одним им доступным звукам, иногда сталкиваясь друг с другом, и также в полном молчании расходясь в разные стороны. В конце концов, они достигали освещенного малиновым светом окошка кассы, где их ожидал старик в мятой шляпе, получали от него билеты и уже более уверенным шагом выходили на перрон.

Снова раздался гудок поезда, уже более высокий и пронзительный. Электронное табло расписания, наконец, успокоилось, и на нем ярко зажглась зеленая надпись: «Ваше время вышло. Переход на станцию КОНЕЧНАЯ».

Последним вышел на перрон маленький мальчик в школьной форме с собачьим поводком в руках. Пустой ошейник на конце поводка волочился по полу, позвякивая металлическими заклепками. Вслед за ним двинулся и старичок. За старичком побежала кошка, разбрызгивая во все стороны зеленые и золотые искры. У самых дверей она обернулась на Серафимовну и, усмехнувшись, сказала: «Повезло тебе, бабуля!».

Двери закрылись, табло погасло, и стало темно.

Глава 2. Поздний посетитель

Рабочий день давно завершился. Большие настенные часы в приемной гулко пробили семь раз.

Секретарша докрасила последний свой ноготок ярко-красным лаком, полюбовалась на весь маникюр в целом и обратила, наконец, внимание на невзрачного, щуплого старичка, который томился в углу на краешке стула:

– Так это Вас ожидает господин Водопьянов?

– Именно так, – старичок привстал, прижимая к груди помятую фетровую шляпу.

Секретарша поджала пунцовые, в тон ногтей губки и щелкнула кнопкой громкой связи:

– Тут один гражданин утверждает, что ему назначено. Хорошо. Конечно. А я могу быть свободна? Спасибо. Входите, он ждёт, – сказала она, с сомнением разглядывая позднего посетителя.

Старичок согнулся в извинительном поклоне и просеменил в кабинет. Тяжелая дубовая дверь с табличкой «ООО „Вторсырье“. Генеральный директор К.С.Водопьянов» мягко закрылась.

В кабинете было темно и тихо. За окном мерцали огни вечернего Нурбакана. Единственная в комнате канцелярская лампа бросала пятно белого света на массивный дубовый стол, за которым сидел хозяин кабинета. Лицо мужчины скрывала абажурная тень. Видны были лишь тонкие пальцы, спокойно лежавшие на темной полировке стола.

Войдя в кабинет, поздний посетитель внезапно и разительно переменился. Его фигура, прежде бесформенная и будто помятая, напряглась, обнаруживая скрытую силу. Он взял один из стульев, стоявших вдоль стены, передвинул на середину комнаты и уселся, не спрашивая разрешения.

– Зачем Вы пришли, Модест? – нехотя поинтересовался хозяин кабинета. – Ведь мы уже обо всем договорились.

– Видите ли, господин Водопьянов, появилось одно небольшое обстоятельство, которое не вписывается в прежние договоренности.

– Ну ладно. Выкладывайте, что у Вас там.

– Гудвин влюбился. Если так можно выразиться.

На безымянном пальце левой руки Водопьянова блеснула золотая печатка.

– Мой Преемник? Это невозможно. Он уже готов к Переходу. Он – почти в Пустоте.

Модест пожал плечами:

– Значит, Вы ошибаетесь – он ещё не готов. Или мы что-то упустили, или Вы что-то скрываете от меня. Моя задача…

– Бросьте! Это – не Ваше дело. Вы уже справились со своей главной задачей! Я – Ваш враг – повержен! А Вы все никак не насладитесь своей победой!

Водопьянов резко встал из-за стола. Лампа качнулась, и световое пятно заметалось по полировке.

По-прежнему оставаясь в тени, Водопьянов прошелся по комнате, стараясь не приближаться к Модесту, и остановился напротив окна. Его хищный, острый силуэт четко выделялся темным контуром на фоне мерцающего моря городских огней.

– Вы пришли, чтобы еще раз вкусить это захватывающее чувство?

– Вы не мой враг. Вы мой соперник. Помните? «Вечная борьба равных, и равновесие вечной борьбы…». Я всего лишь восстановил нормальный, естественный ход событий и остановил Разрушителя.

– А что, если я не Разрушитель? Что, если я, наоборот, Созидатель? Созидатель нового мира?

– Вершители уже вмешались, – продолжил Модест, – и Талисман все равно перейдет Вашему Преемнику, как и предусмотрено Заповедями. Но уже – без Вашего участия. Хотя Вы отчасти правы: я пришел, в том числе и для того, чтобы убедиться еще раз – Вы не передумали и сдержите данное Вами слово.

– Причем тут мои обещания? Всё и так идет без моего участия. Или я – всё же могу повлиять на процесс?

– Нет, не можете! – излишне торопливо ответил Модест и нахмурился, почувствовав, что допустил некоторую оплошность.

В его взоре, спрятанном под низкими густыми бровями, мелькнул золотистый сполох:

– Никто до Вас не пытался нарушить Заповеди. Все Скитальцы в конце цикла готовят себе Преемников, передают им Талисман, становясь простыми смертными, и уходят в небытие. И только Вы посягнули – дважды посягнули на Талисман, превратив его в личную собственность, а Преемников – в закуску. Вы ставите под угрозу всю нашу Миссию. Вы полагали, что это пройдет незамеченным? Безнаказанным?

– А разве в самих Заповедях не написано: «И придет Разрушитель в конце времен…»? Кто-то должен был это сделать. Почему – не я? – с воодушевлением заявил Водопьянов и снова заходил по комнате, прячась в тени.

Модест, не меняя позы и крепко сжимая в руках свою шляпу, внимательно следил за его перемещениями.

– Они забрали у меня мой Талисман! – настроение Водопьянова вдруг резко сменилось с болезненного оживления на неприкрытую озлобленность.

– Не Ваш.

– Мой! Слышите, МОЙ Талисман! – Водопьянов стукнул себя кулаком в грудь. – Нельзя вот так просто дать такую вещь, такую силу!.. А потом – забрать! Как пирожное – у провинившегося ребенка!

Тут Водопьянов остановился и впился взглядом в Модеста:

– Скажите честно, Модест, а Вам самому не приходило в голову попытаться нарушить Заповеди?

– Для чего?

– Как это – для чего? – Водопьянов всплеснул руками, удивляясь недальновидности старичка. – Послать к чертям эту Вашу непрекращающуюся борьбу и жить в своё удовольствие! Жить – вечно!

Модест не ответил, и Водопьянов продолжил с нарастающей горячностью:

– Видите ли, мне нравится слово «Вечность». Оно внушает уверенность в завтрашнем дне. У меня можно забрать Талисман, но никто, слышите, – никто не в силах заставить меня отказаться от мечты жить ВЕЧНО! От самой мысли о возможном бессмертии!! И пока есть эта мечта – ничего не предопределено. Потому-то Вы и суетитесь, бегаете, заглядываете мне в глаза, пытаясь увидеть там то, что Вам хотелось бы увидеть. Но там этого нет, смею заверить!

Водопьянов снова хохотнул, крепко потирая ладони, будто раздавливал ими грецкий орех.

– Так как же быть с девушкой? – поинтересовался Модест, проигнорировав очередной водопьяновский пассаж. – В любом случае, нельзя допустить, чтобы пострадало это невинное дитя.

– Почему? Разве она – единственная женщина, которая страдала рядом с Гудвином? Ну ладно, кто она – Вам известно? – Водопьянов вернулся обратно за свой стол.

– Стефания. Она работает в городской телекомпании – недавно устроилась простым корреспондентом. Родителей нет. Живет с теткой. Она совсем молода. Ей чуть больше двадцати.

– Кому? Тетке?

– Стефании.

– А она тоже – увлечена?

– Это не просто любовь. Я бы не взялся даже подыскивать слова, чтобы описать ее состояние. Их чувства взаимны – хотя оба об этом даже не подозревают – и усиливаются с каждым днем. А это может дестабилизировать ситуацию при Переходе Гудвина. Надо срочно предпринять какие-то меры, пока они еще сами не осознают глубины и силы своих чувств, не до конца понимают, что с ними происходит.

– Они… они уже – любовники?

– Нет. Опять же, к счастью, – нет. Еще не поздно. Помогите мне, выведите девушку из игры. Это в общих интересах. Пустота не потерпит Любви, как и Любовь – Пустоты.

– Может быть я и прислушался бы к Вашей просьбе, – Водопьянов помолчал, сделав многозначительную паузу и наблюдая исподтишка за приободрившимся Модестом, – но… Но, ничего не выйдет. И знаете, почему? Вы сами виноваты в этом. Вы слишком заинтриговали меня, и теперь я хочу напоследок позабавиться. Кто сказал, что нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте? Я создам ТАКУЮ повесть! Такую чудовищную трагедию! И может быть, когда-нибудь найдется перо, достойное описать эти страдания. А пока – пока я буду наблюдать за душераздирающим зрелищем прямо из первого ряда и…

Водопьянов, увлекшись, воздел руки к потолку, и тут Модест не выдержал. Впервые за все время весьма напряженного и непростого разговора он встал и направился к столу, за которым укрывался хозяин кабинета.

Водопьянову это явно пришлось не по вкусу. Он вскочил и резко выбросил руку вперед, но старик проигнорировал предостерегающий жест и приблизился к своему противнику почти вплотную.

Так они и застыли друг против друга, разделяемые лишь столом и желтым ламповым светом, тяжело дыша и чувствуя, как их тела постепенно наполняются невыносимой, сверлящей черной болью.

– Прекратите, – не выдержал первым Водопьянов, с хрипом сгибаясь пополам, сминаясь, словно лист бумаги в невидимой чудовищной руке. – Нам нельзя приближаться…

Модесту тоже было очень плохо. Его руки, вцепившиеся мертвой хваткой в столешницу, почернели, кожа лопалась и плавилась. Из-под ногтей засочилась кровь. Но он не отступал:

– Вы знаете, меня трудно чем-то напугать…

Водопьянов рванул ворот рубашки и начал сползать с кресла. Настольная лампа предательски осветила его лицо – длинное, костистое, с тонкими, плотно сжатыми губами.

– …но даже мне, – продолжал Модест, прилагая невероятные усилия, чтобы удержаться на ногах, – даже мне не по себе, когда я представляю, что может произойти с этой девочкой! Она ведь еще почти ребенок! И…

Модест не договорил. В кабинете словно взорвалась невидимая бомба, и мощная воздушная волна отшвырнула противников друг от друга, опрокидывая стулья, сметая со стола бумаги и канцелярскую дребедень. Ощутимо дрогнул пол. Звякнули, еле устояв, оконные стекла.

Водопьянова вмяло куда-то в угол, рядом с железным сейфом. Модеста отшвырнуло к противоположной стене, и он, больно ударившись, упал на колени, совершенно обессиленный и изможденный.

Такая диспозиция сохранялась еще некоторое время – осоловелый Водопьянов, бессмысленно шаривший руками по воздуху, и его гость, который корчился на полу, изо всех сил натягивая на голову свою шляпу.

– Н-н-неплохая ра-ра-разминка, – слегка заикаясь, Водопьянов делал безуспешные попытки заползти обратно в свое черное кожаное кресло. – Что же Вы, мой друг, сами на-на-нарушаете, а? Какой Вы мне подаете пример? За этим всегда следят оттуда, – и он показал куда-то наверх одними глазами.

Придя в себя, он вновь устроился за своим столом, достал носовой платок, вытер со лба крупный, ледяной пот и со слабой усмешкой стал наблюдать, как Модест поднимается на ноги, тяжело дыша и цепляясь синими пальцами за спинку стула.

– Кстати, а как поживает Ваш Преемник?

– Вас это не касается, – Модест взял стул и снова водрузил его в центре комнаты.

– Еще как касается. Я же должен знать, с кем придется иметь дело Великому и Ужасному Гудвину. У моего Преемника должен быть достойный противник. Но мне кажется, что Ваш пенсионер не потянет. Нет, не потянет. Да и нянчитесь Вы с ним чересчур, сюсюкаете. Разве можно так воспитать настоящего Скитальца?

– Разберусь как-нибудь, – Модест привычным движением поправил шляпу и двинулся к выходу. Но, взявшись за ручку двери, остановился.

– Что-то еще? – с деланным воодушевлением поинтересовался Водопьянов.

– Да, – Модест помедлил и оглянулся. – Археологическая экспедиция. Раскопки. Талисман уже влечет Гудвина. Влечет неудержимо. Если он доберется до него раньше положенного ему времени…

– Теперь это пусть заботит самих Вершителей. Надо же, выдумали упрятать мой Талисман в глубине столетий. Приятно было побеседовать. Мой водитель может отвезти Вас туда, куда Вы пожелаете.

Но Модест пожелал удалиться пешком и в неизвестном направлении.

Оставшись один, Водопьянов задумался, потирая пальцами переносицу. Потом встал и закружил по кабинету, засунув руки в карманы брюк и разглядывая лакированные носы своих безупречных черных ботинок. Сделав некоторое количество кругов, он подошел к сейфу, достал оттуда допотопную картонную папку со шнурочками и надписью «Годовой отчет». С этой папкой Водопьянов вновь уселся за стол и, помедлив немного, открыл ее.

Модест несколько припозднился со своими откровениями – Водопьянов уже знал о Стефании, с недавнего времени наблюдал за ней и позаботился о том, чтобы наполнить картонную папку десятками ее фотографий, газетных вырезок и справок. Не посчитав нужным тратить последние оставшиеся силы, присущие лишь Скитальцам, он ограничился примитивными, человеческими технологиями сбора информации. Так, на всякий случай.

Теперь же озабоченность Модеста и его просьбы заставили Водопьянова взглянуть на ситуацию несколько иначе.

Конечно, девица, без сомнения, хороша. Хотя, на первый взгляд, немного примитивна, как примерная старшеклассница. Копна кудрявых волос затянута в обычный хвост. Несколько кругловатое лицо носит остатки подростковой припухлости. Аккуратный фарфоровый носик. Нижняя губа немного поджата, словно в мимолетной обиде. Джинсы, футболка, сандалии. Простая сумка-торба перекинута через плечо.

Вот Стефания выходит из магазина и, щурясь от солнца, оглядывается по сторонам. Вот сидит в уличном кафе, и ветер треплет ее волосы, почти закрывая ими лицо. Вот она – на художественной выставке, среди подвыпившей и скучающей богемы. А теперь – сидит в салоне серебристого «Лэнд Крузера», крутой бок которого кощунственно помечен надписью «Телекомпания «Импульс», и отстранено смотрит в окно. В руках у девушки – микрофон и блокнот.

Ничего особенного, за что можно было бы зацепиться. Так почему именно этой девушкой так увлекся сам Гудвин, он же – владелец мощной финансово-промышленной корпорации, миллиардер, фактически купивший Нурбакан, – Вадим Александрович Лещинский? Причем, увлекся настолько, что это начало мешать процессу его Перехода?

Еще раз, уже не теша себя надеждами, Водопьянов решил просмотреть снимки более внимательно. В конце концов, один из них он, отложив в сторону прочие, взял в руки и сосредоточился. Здесь девушка, словно почувствовав на себе чей-то взгляд, оглянулась назад, через плечо и смотрела сейчас прямо в глаза Водопьянову, нахмурив брови, угрюмо, словно медвежонок.

«Это последний шанс, – подумал Водопьянов, – надо рискнуть. Главное – правильно рассчитать силы и не растратить лишнее».

Он положил снимок на стол и, продолжая всматриваться в него, сжал пальцами виски и забормотал еле слышно на каком-то удивительном языке, где в словах почти не было гласных звуков.

Минут через пять настольная лампа, несколько раз мигнув, погасла окончательно, маятник больших настенных часов в приемной остановился, зависнув в невообразимом положении, а фотоснимок озарился изнутри мрачно-красным светом. И в этом свете лицо Стефании неуловимо преобразилось. Его черты заострились. Линии губ стали тверже и требовательней.

Но самые большие изменения претерпел ее взор – словно огромная черная птица резко расправила крылья. Тяжелый и демонический, страстный на грани самоуничтожения, взгляд ее летел вперед, как стрела, сметая все преграды, настойчиво требуя, жаждая невероятных событий, пусть даже несовместимых с самой жизнью.

Натолкнувшись на этот взгляд, Водопьянов на долю секунды почувствовал себя мальчишкой, о чем впоследствии старался не вспоминать.

Он резко отшатнулся назад и судорожно вздохнул. Лампа на столе вновь загорелась кабинетным светом, часы в приемной ударили одиннадцать раз. Снимок потускнел и приобрел прежний вид.

Водопьянов медленно и осторожно, словно боясь обжечься, сложил все фотографии обратно в папку и завязал тесемочки тугим узлом.

Вот оно что. Девчонка-то непроста. Редкостный экземпляр. Какие скрытые силы! Какая дремлющая мощь! Такая действительно может пробиться к Гудвину через барьеры Пустоты. И что тогда? А тогда – снова неопределенность. Но – Неопределенность, которая может стать союзником.

Водопьянов встал и снова закружил по кабинету, бесшумно скользя по шелковому турецкому ковру. Вернулся к столу, открыл шкатулочку с сигарами, выбрал, повинуясь скрытым мотивам, одну из шести. Достал из отдельной коробочки гильотинку (он не любил носить ее в кармане), уверенным движением отсек сигаре шапочку, сделал «холодную» затяжку, оценивая вкус незажженного табака, а затем – закурил.

Он долго сидел в кресле, прикрыв глаза, окутанный призрачным сигарным фимиамом. Могло показаться, что Водопьянов дремлет. Но он не спал – он думал.

Шло время. За окном занимался слабый рассвет. Столбик холодного пепла с потухшей сигары отломился и упал на ковер, рассыпавшись невесомой серой пылью.

Когда первые солнечные лучи окрасили теплым розовым светом верхние этажи небоскребов, Водопьянов открыл глаза. Во взгляде его, остром, как бритва, и темном, как омут, не было ни тени сна.

«Интересно. Очень интересно… – произнес он, улыбнувшись одними губами. – А что, если…».

Но он не договорил. Ощутив легкий, волнующий трепет зарождавшейся надежды, Водопьянов резко оборвал фразу, не желая спугнуть ее даже звуком собственного голоса.

Глава 3. Катер в тумане

Иван Тимофеевич Паляев не относился к категории тех людей, которые страдают избытком самомнения. Причиной тому были не только его весьма обычная внешность и скромные запросы, но и обыденность, стандартность сопровождавших его жизнь обстоятельств.

Школу он закончил так себе, средне, и пошел работать на завод слесарем. Когда познакомился со своей будущей женой Надей, решил, по его собственным словам, немного подтянуть интеллект и поступил заочно на юридический. Он хотел, чтобы жена гордилась им. Но та была женщиной сердобольной и понимающей. Будучи не в силах наблюдать мучительный процесс усвоения Паляевым основ юриспруденции, Надежда Петровна убедила мужа в том, что любит его такого, какой он есть. И Ивану Тимофеевичу нет необходимости забивать себе голову «китайской грамотой». Впрочем, поискать другую, более интересную работу, уточнила супруга, тоже бы не мешало.

Так Паляев годам к сорока оказался на таможне Нурбаканского порта, сначала в скромной должности простого инспектора отдела специальных таможенных процедур, а затем потихоньку дорос до старшего.

Рост этот проходил нелегко. В коллективе он всегда оставался чужаком, слыл замкнутым, некомпанейским и молчаливым, разделявшим корпоративный досуг своих коллег исключительно по долгу службы. Товарищи по работе, после ряда неудачных попыток растормошить Паляева, оставили его в покое и общались с ним исключительно по существу дела.

И все же новая работа очень понравилась Ивану Тимофеевичу, как и понравился ему непрерывный металлический лязг портового терминала, илистый запах речной воды и огни больших судов, стоящих на рейде. Каждый день вместе с другими инспекторами он поднимался на борт судов, что прибывали в порт Нурбакана из далеких стран, и открывал границу. Главный инспектор отдела, для своих – Тарасыч, усаживался в кают-компании за чтение судовой документации, а Паляев, вооружившись фонарем и другой нехитрой досмотровой техникой, проверял жилые каюты, осматривал машинное и грузовое отделение, привычно делал замеры топлива и масла, заглядывал в огромные темные трюмы, где мог бы поместиться целый дом в несколько этажей. Потом возвращался в кают-компанию и докладывал Тарасычу: «Порядок на судне». Инспекторы и члены команды пожимали друг другу руки и говорили «О кей!». Паляев сходил на берег по трапу, оглядывался назад и вдыхал полной грудью речной воздух.

Одного только не любил Паляев – вынужденных отлучек из города, связанных с работой. К некоторым судам приходилось выезжать на дальний рейд, идя на катере вниз по Реке километров двадцать. Когда катер отваливал от причала, оставляя за собой вспененную воду и высокий городской берег, утыканный небоскребами, Паляев начинал чувствовать себя неуютно и тревожно, мрачнел, работал сухо, с напряжением и успокаивался лишь тогда, когда возвращался обратно.

Шло время. Налаженная, стабильная жизнь катилась по рельсам, делая остановки только в положенных, отмеченных местах: новоселье в малогабаритной квартирке блочного пятиэтажного дома, цветной телевизор «Рубин», польская «стенка», шуба из искусственного меха для жены и теплые семейные праздники. Как-то незаметно выросла, вышла замуж и уехала в маленький провинциальный городок Топольки, что южнее Нурбакана, единственная дочь Паляевых Светлана. Старики, как начали сами себя называть Паляевы, погрустили, да со временем привыкли к своему новому положению, довольствуясь лишь письмами, открытками и редкими визитами новоявленной четы Смоковниковых, радовались рождению внучки, не ощущая при этом никаких серьезных изменений в своем жизненном укладе.

Даже Великие потрясения Эпохи экономических и политических реформ самым удивительным образом обошли семью Паляевых стороной, почти не потревожив. Словно со стороны наблюдал Иван Тимофеевич, как на смену генсекам приходили президенты, простые нурбаканские магазины уступали место бутикам и торговым мега-центрам. Как вслед за обычными столовыми и закусочными исчезали с лица города неоновые рекламы типа «Летайте самолетами Аэрофлота!», «Берегите дом от пожара!» и «Спички детям – не игрушка!», как строились православные храмы и рушились финансовые пирамиды.

Но по-прежнему на удивление спокойной и незыблемой была жизнь Паляева, подобно жизни моллюска – в его известковой раковине. И казалось ему, что нет в мире таких страстей, таких переживаний и чувств, которые могли бы нарушить четкий ритм сменяющих друг друга и происходящих с ним событий.

Потом Паляев не раз пытался вспомнить, с чего все началось. Когда, в какой момент, а главное – ЧТО – вдруг увело его с ясной, прямой и понятной дороги в полную глухомань, на смутную тропу, покрытую мраком неизвестности, петляющую в зарослях прежде неведомых ему страхов, тоски и отчаяния? Был ли ему дан какой-то предостерегающий знак о предстоящем роковом повороте? Терзаемый этими мыслями, чаще всего вспоминал Паляев только один случай.

Однажды он отправился в очередную, так неприятную ему поездку к дальнему рейду. Поначалу все шло, как обычно. Катер, затарахтев, отвалился от берега, оставляя за собой серый, пасмурный, по-осеннему унылый город. Мужики, любители побалагурить и потрепаться, собрались в каюте погреться крепким чаем, анекдотами и семейными байками. Иван Тимофеевич, посидев с ними для вида минут пятнадцать, вышел на свежий воздух и уединился на корме.

Погрузившись в раздумье, он не заметил, как начал сгущаться туман. Катер пошел медленнее, а затем и вовсе остановился. Двигатель заглох. Наступила белая тишина.

Паляев вытянул вперед руку и не увидел кончиков собственных пальцев. Он опустил глаза вниз и не увидел даже палубы. Молочный туман окутывал его плотно, словно кокон. Мир исчез, и вместе с ним стал исчезать Паляев. Он растворялся – словно сахар в стакане горячего чая. Он становился частью тумана. Он и был – туман.

И тут Паляев закричал. И не услышал своего голоса. И решил, что его – не стало…

Он опомнился лишь тогда, когда палуба, разбуженная ожившим двигателем, вновь завибрировала под ногами, и катерок, сначала несмело, а потом все более решительно двинулся вперед, туда, где сквозь истончающуюся мглу стали проглядывать солнечные лучи.

Этой же ночью Ивану Тимофеевичу приснился странный сон. Будто едет он в автобусе по серой, пустынной степи, а вокруг сидят незнакомые ему люди с размытыми, нечеткими лицами. Автобус остановился, и против своего желания Паляев оказался высаженным прямо на пыльную землю. Двери захлопнулись, автобус уехал, и Паляев остался один.

Вокруг до самого горизонта расстилалось унылое, ровное, как стол, безжизненное пространство. Ни травинки, ни камешка, ни ручейка. Небо было – как застиранная простыня – такое же однотонное и унылое.

Невероятная тоска и одиночество сжали сердце Паляева. Он хотел бежать, но не мог решить – в какую сторону. Отчаявшись, он сел на землю, покрытую слоем тончайшей пыли, и обхватил голову руками.

И тут со всех сторон начало окружать его и все больше приближалось нечто, неподдающееся описанию, но разрывающее душу настолько болезненно, что от ужаса Иван Тимофеевич проснулся весь в холодном поту, долго потом не мог уснуть и сидел на кухне, стакан за стаканом выпивая холодную воду.

Как человек сугубо практического склада ума, чуждый всякой мистике, Паляев не склонен был придавать снам вообще какое-либо значение. Однако против собственной воли несколько дней он пребывал в состоянии смятения от одолевавших его дурных предчувствий. Но проходили дни, недели, месяцы, а жизнь текла привычным чередом, и со временем сон этот забылся.

Супруга Паляева при всей ее королевской стати и красоте была женщиной скромной, тихой и в такой степени мудрой, что могла, незаметно и не ущемляя достоинства мужа, держать в своих маленьких, мягких ручках руководство над всеми остальными сторонами их жизни. Покладистый и тихий Паляев никогда не противился такому положению дел, и все шло словно само собой. Поэтому, когда Надежда Петровна внезапно и тяжело заболела, Иван Тимофеевич почувствовал, что земля закачалась у него под ногами.

Он приходил к жене в инфекционное отделение больницы, пропахшее хлоркой и лекарствами, приносил в сумке фрукты, печенье и конфеты, но она почти ничего не ела. На какое-то время состояние ее улучшилось, температура пошла на убыль, и Надежда Петровна даже пыталась вставать с кровати и выходить из своей палаты в коридор. Но главный врач, глядя ей вслед, сомнительно качал головой.

Однажды он пригласил Паляева к себе в кабинет и сказал: «Мы сделали все, что могли. Но менингит развивается стремительно, возможности медикаментозного лечения практически исчерпаны. Теперь либо случится чудо, либо…».

Он встал, Паляев тоже. «Крепитесь!» – сказал врач, прикоснувшись к плечу Ивана Тимофеевича.

Чуда не случилось.

В последние дни Надежда Петровна стала вести себя очень странно. Она не узнавала Ивана Тимофеевича и не понимала, где находится. В редкие минуты просветления говорила всякие бессвязные глупости: то картавила и капризничала, подражая пятилетнему ребенку, то грубо сквернословила и кидала в мужа все, что могло попасться ей под руку в полупустом изоляторе. Но однажды она, будто на несколько секунд очнулась и, посмотрев на мужа твердым, ясным взглядом, произнесла:

– Передай дочери, пусть обязательно заберет конверт. Слышишь? ОБЯЗАТЕЛЬНО ЗАБЕРЕТ КОНВЕРТ!!!

Иван Тимофеевич возвращался вечером в опустевшую и холодную квартиру, и ему становилось страшно. Он взахлеб пил кофе и забывался неспокойным сном при свете настольной лампы.

Надежда Петровна умерла солнечным, апрельским днем, тихо и быстро, во время обеденного часа. Когда Иван Тимофеевич вышел из палаты, чтобы отнести ее посуду на кухню, она была еще жива. Сидела возле тумбочки и смотрела в окно, грызя хлебную корку и роняя вокруг себя крошки. А когда Иван Тимофеевич вернулся обратно, она уже не шевелилась. Словно просто заснула также сидя, положив голову на руки. Паляев опустился рядом с ней, обнял еще теплое и мягкое тело. «Врачи подождут, – подумал он, – не к спеху».

О них вспомнили лишь только к вечеру, когда медсестра пришла делать Надежде Петровне очередной укол.

Последовавшие за кончиной супруги тяжелые хлопоты, чуть было, его самого не свели в могилу.

Провожать Надежду Петровну пришло людей совсем немного: Паляевы вели довольно замкнутый образ жизни, и родни у них было совсем ничего, а единственный брат Паляева – Феликс исчез с горизонта их жизни много лет назад, не обремененный ни семейными узами, ни детьми.

Светлана приехала одна, без мужа и дочери. Она пробыла с Иваном Тимофеевичем целую неделю, боясь оставить отца хотя бы на минуту, под руку водила его по квартире, из спальни на кухню, из кухни в ванную, кормила чуть ли не с ложки, а по ночам плакала, уткнувшись в подушку.

Паляев за эти дни превратился в безмолвный камень, весь ушел в себя. И только на девятый день, стоя над свежей еще могилой супруги, он вдруг судорожно и глубоко вздохнул, опустился на колени и заплакал. Ему сразу стало легче, а с легкостью пришло и чувство вины перед дочерью, на которую он словно бы переложил все свои непомерные страдания вместо того, чтобы самому быть для нее поддержкой и опорой.

Перед отъездом Светлана долго говорила с отцом о том, как же им быть дальше. Она по-прежнему боялась оставлять Паляева одного, но и взять с собой в Топольки тоже не могла, объясняя это стесненными жилищными условиями.

Стоя на перроне железнодорожного вокзала, Паляев клятвенно заверил дочь, что ей совершенно не о чем беспокоиться, что он, в конце концов, мужик и, как ни как, глава семьи, хотя и живут они в разных городах и видятся редко. Что жизнь продолжается. Что он возьмет себя в руки…

В общем, говорил он, провожая Светлану, все те обычные слова, которые произносят, чтобы успокоить своих самых близких людей, и в которые трудно верится самим.

Выполнить обещание было необычайно сложно. Оказалось, что Паляев к самостоятельной жизни совершенно не приспособлен. Ему пришлось узнавать и осваивать совершенно незнакомые прежде стороны жизни, которые пугали его и ввергали в глубокую депрессию. Он впадал в настоящую панику при виде горы квитанций, счетов об уплате коммунальных услуг и всяческих налогов, путался в своем маленьком личном бюджете, пытаясь свести доходы с расходами, и по неопытности, сразу же влез в довольно серьезные долги. Он не умел готовить, стирать и гладить. Он не знал, как включается пылесос, где в доме хранится утюг, и почему нужно периодически размораживать холодильник.

Не прошло и недели с отъезда дочери, как Паляев превратился в полного анахорета, неопрятного, потухшего старика. Сил его едва хватало выходить на работу, которая уже не приносила никакого удовлетворения. И с еще большим отвращением возвращался он по вечерам обратно, едва волоча ноги, стараясь не думать о том, как он войдет в свою квартиру, где царит одиночество, тишина и полное запустение.

Как-то раз, в один из выходных дней Иван Тимофеевич в особо унылом настроении ходил по дому, небритый, несвежий, в полном непонимании того, с чего же нужно начать разгребать накопившиеся дела.

За окном шел серый, нудный дождь. В стенах паляевской квартиры было также беспросветно, серо и нудно.

Простояв полдня перед окном, Иван Тимофеевич в который раз уже решил пересмотреть альбомы со старыми фотографиями – единственное, к чему в последнее время он еще оставался неравнодушным. Этим он занимался почти до самого вечера, отвлекаясь от воспоминаний и переживаний кружкой вчерашнего чая.

Непонятно, почему, но на сей раз картины прошлого, текущие перед его глазами неспешным, непрерывным потоком, тронули его гораздо сильнее, чем прежде. Будто бы посмотрел он на свою прожитую жизнь другими глазами, со стороны. Иван Тимофеевич поначалу даже не понял, понравилось ли ему то, что он увидел, или наоборот. Но внутри у него все словно бы сдвинулось с места. Сердце вдруг застучало часто и тревожно, как у человека, разбуженного ночным телефонным звонком.

Паляев закрыл альбом.

Дрогнувшими руками взял чашку чая, отнес ее на кухню и брезгливо вылил мутные, ржавые остатки в раковину, поверх горки грязной посуды. Постоял, опираясь на стол и разглядывая настенный календарь, который в последний раз отрывала Надя в тот день, когда ее отвезли в больницу. Затем вернулся в комнату в полной решимости навести хотя бы маломальский порядок и принялся собирать альбомы и выпавшие из них фотографии, открытки и старые конверты.

Среди прочего попался ему в руки ничем не примечательный тетрадный листок, исписанный аккуратным детским почерком, пожелтевший и осыпающийся по краям. Паляев хотел было положить его к другим бумагам, но, вглядевшись, передумал.

Этот листок попадался ему прежде на глаза десятки раз, но Паляев до сих пор не знал, что же там написано.

Порой Иван Тимофеевич задумывался над этими вопросами в самые неподходящие моменты, к примеру, на работе, и торопился вечером домой, чтобы по возвращению первым делом утолить свое давнее любопытство. Но его всегда что-то отвлекало. А порой Паляев, наоборот, сознательно сдерживал внезапно загорающийся интерес и откладывал свои намерения на неопределенное время, словно боясь разочароваться и столкнуться с чем-то обыденным, вроде школьного диктанта. И он тешил себя придуманной историей о каких-то своих давно забытых детских переживаниях и тайных откровениях, которые его робкая рука доверила когда-то тетрадному листку.

Теперь же ничто не мешало ему осуществить задуманное.

Паляев подошел к окну, чтобы лучше разглядеть выцветшие от времени буквы.

Это были стихи.

Паляев не спеша, со вкусом вчитывался в текст, и первые же строки стихотворения пролились в его иссохшую душу живительным водопадом.

Нелюдимо наше море,

День и ночь шумит оно.

В роковом его просторе

Много бед погребено.

Смело, братья! Ветром полный

Парус мой направил я:

Полетит на скользки волны

Быстрокрылая ладья.

Облака бегут над морем,

Крепнет ветер, зыбь черней,

Будет буря: мы поспорим

И поборемся мы с ней.

Смело, братья! Туча грянет,

Закипит громада вод,

Выше вал сердитый станет,

Глубже бездна упадет.

Там за далью непогоды,

Есть блаженная страна:

Не темнеют неба своды,

Не проходит тишина.

Но туда выносят воды

Только сильного душой…

Смело, братья! Бурей полный,

Прям и крепок парус мой!1

Паляев еще долго стоял перед окном, слушая, как по стеклам стучит разгулявшийся дождь.

И вдруг, как от толчка, ожил, рванул на себя раму и распахнул окно.

В комнату с очищающей силой ворвался холодный, мокрый ночной ветер.

* * *

С этого момента Паляев, пережив внезапный внутренний перелом, начал сам себя тащить за волосы из болота, и на новом для него, непростом пути в особо трудные моменты подбадривал себя, повторяя немного переиначив последние строки стихотворения. «Смел и крепок парус мой!.. Смел и крепок! Смел и крепок…», – шептал Паляев как заклинание. И дело постепенно шло на лад.

Освоив азы самостоятельной жизни вдовца и почти пенсионера, приведя квартиру и себя в божеский вид, расплатившись с долгами и подтянув другие «хвосты», он с завидным упорством двинулся дальше.

В очередной раз отправившись в ближайший торговый центр за покупками, Паляев не ограничился приобретением привычного и скромного набора продуктов питания, состоявших в основном из полуфабрикатов. Он приобрел в книжном отделе самую большую, какая была, кулинарную книгу, а в отделе промышленных товаров – несколько белоснежных футболок, кеды, спортивный костюм и мужской одеколон.

По дороге домой Паляев забрел в «Кофейную лавку».

Много раз Иван Тимофеевич проходил мимо этого магазина, лишь заглядываясь на витрину, украшенную яркими плакатами и постерами, вдыхая мимолетный легкий аромат, который выносили с собой на улицу вместе с товаром довольные покупатели. Ему всегда очень хотелось сюда зайти, но каждый раз некая сила в последний момент сдерживала Паляева. Не решившись переступить через порог, он отпускал дверную ручку и со вздохом то ли облегчения, то ли сожаления, спешил дальше домой, заверяя себя, что уж на следующий раз он обязательно заглянет внутрь.

Один раз ему даже приснилось, что он зашел сюда, чтобы купить несколько зерен кофе, блестящих, жирных и шелковистых. А продавец – какой-то небритый старик в помятой шляпе – начал сыпать перед ним этот кофе прямо из мешка. Зерен было много, и они сыпались очень долго. И Иван Тимофеевич увяз в них сначала по колено, потом по пояс, а затем – по грудь. Коричневая масса стала поглощать его, забираться в рот, в уши, в нос…

Он проснулся в холодном поту и несколько дней ходил на работу другой дорогой, обходя «Кофейную лавку» стороной, словно опасался встречи с вредным стариком.

Но теперь Паляев, произнеся мысленно свое заклинание «Смел и крепок парус мой!», решительно вошел в стеклянные двери с нарисованными на них кофейными чашечками. Вошел и остолбенел. Его окружило настоящее царство кофе.

Сотни прозрачных банок с коричневыми зернами самых разнообразных оттенков от зеленоватого до почти черного занимали слева целую стену. Другая противоположная стена представляла собой витрину, заставленную различными принадлежностями, при помощи которых процесс варки напитка можно было довести до уровня высокого искусства. Здесь были ручные кофемолки различных форм и размеров, попроще и с наворотами, украшенные множеством деревянных и металлических деталей, и похожие поэтому на маленькие сказочные домики. Здесь были турки – керамические, медные, стеклянные и еще вообще не понять какие, от строгой минималистической формы для кухни в стиле «хай-тэк» до украшенных арабской вычурной резьбой, отливающих зеленоватым металлическим налетом. Здесь красовались обычные фарфоровые кофейники и элегантные балансирные сифоны, десятки различных вариантов кофейных сервизов и отдельных кофейных пар. И еще – несколько великолепных изданий о кофе, познавательных и полезных.

В центре зала за прилавком стояла продавщица в форменном костюмчике двух цветов – коричневого и цвета топленого молока. Она, довольно улыбаясь, взвешивала покупателям товар. Зерна сыпались в пакеты с таким звуком, будто перешептывались о чем-то между собой. Иногда жужжала кофемолка. Негромко играла ритмичная музыка, напоминающая о бразильских карнавалах и танцующих мулатках, сильных, стройных и твердых, словно вырезанных из дерева и отполированных любвеобильными руками.

От красок, запахов, необычных форм и фактур Паляев словно захмелел. На покупки в «Кофейной лавке» он потратил половину своей скромной месячной зарплаты.

Дома, на кухне он отвел для своих драгоценных приобретений самое почетное место и до полуночи зачитывался книгой «Как варить настоящий кофе». Он узнал, что в мире существует более двадцати сортов кофе, но чаще всего выращивают только два – арабику и робусту; что главный враг кофе – это кислород, и поэтому кофе лучше покупать в вакуумных упаковках, а дома плотно закрытую банку с зернами надо положить в морозилку; что в Средние века кофе считали лекарством и продавали только в аптеках, и что фильтрационную кофеварку изобрел парижский архиепископ Жан-Батист де Беллуа еще в 1800 году. Затем он дошел до слов российского академика Дубинина «…научиться готовить кофе будет легче, если представить себе сущность химико-физических процессов, происходящих в кофейнике», и почесал затылок. По физике и химии у Паляева стояли в аттестате о среднем образовании вялые «троечки». А после того, как на следующей странице Иван Тимофеевич вычитал, что «букет» кофе состоит из двадцати четырех ароматов, в том числе ароматов земли, картофеля, пота и так далее, и что именно они, вместе взятые, образуют характерный кофейный запах, он крепко задумался и на некоторое время отложил книгу в сторону. Потом показался сам себе смешным и продолжил занимательное чтение дальше.

Так началась его новая жизнь.

Соседи с осуждением смотрели ему вслед, когда он рано утром в своем пижонском спортивном виде пробегал мимо, направляясь в ближайшую кленовую аллейку, ритмично дыша и правильно размахивая руками. С их точки зрения утренние пробежки были несовместимы с ощущением утраты близкого человека.

Примерно через неделю здорового и активного образа жизни Паляев, вернувшись с пробежки, не стал идти в душ и заваривать кофе. Простояв минут пять на кухне и разглядывая приобретенный кофейный сервиз, он с холодным спокойствием разбил об пол одну за другой шесть миниатюрных чашечек с перламутровым отливом и ушел к себе в комнату. Так и не сменив одежды, он упал на диван и пролежал очень долго, до темноты, уставившись неподвижным взглядом в потолок.

А на следующее утро сосед Петюня из седьмой квартиры, собирая по кустам аллеи пивные бутылки, вновь увидел Паляева на черной от сырости асфальтовой дорожке и неодобрительно покачал ему вслед головой, цыкая языком сквозь желтые прокуренные зубы.

В конце концов, Иван Тимофеевич научился готовить, причем довольно сносно, и втянулся в утренние пробежки. Он обставил свою одинокую жизнь вдовца целой системой тщательно соблюдаемых ритуалов. Здесь были и недурно сваренный по всем правилам молотый кофе, и ежедневно непременно свежие до снежного хруста футболочки, в которых он, выйдя из душа, направлялся на кухню, и прогулка в киоск «Роспечати» за пачкой новых газет и журналов.

И выбить его из проложенной им же колеи не смогло даже неожиданное сокращение штатов на работе и вынужденный уход на пенсию – за полгода до положенного срока.

И засыпать он стал снова спокойно и быстро, и не казалось ему уже больше, что кто-то ходит по темной пустой кухне мягкими, еле слышными шагами и позвякивает посудой в буфете.

Но иногда вечерами его охватывало чувство смутного беспокойства, и тогда он долго стоял у окна, глядя, как в оранжевом закатном мареве плавает над крышами домов живое ртутное солнце.

Солнце ныряло в конец проспекта. Большой город погружался в фиолетовую тьму, расчерченную огнями многоэтажек и электрическими потокам автострад, а Паляев продолжал стоять у окна, не включая в комнате свет. И больше всего угнетало его то странное обстоятельство, что глухая нарождающаяся тоска никак не была связана ни с уходом жены, ни с его вынужденным и поздним одиночеством. Казалось ему, будто он должен был сделать давным-давно что-то очень важное, но забыл, что именно, и никак не может вспомнить.

Глава 4. Угрожающая Тень

Трудно поверить, однако за всю свою жизнь Иван Тимофеевич Паляев так и не испытал ни нужды, ни желания выехать из своего города дальше дачных поселков хотя бы на несколько дней. И дело не только в том, что он был домоседом. Причиной тому являлся и сам Нурбакан, его всепоглощающая многоликость, самодостаточность и полнота. В этом городе Паляев находил для себя все то, что поддерживало его интерес к окружающему миру, и все то, что, в свою очередь, удовлетворяло бы этот незатейливый интерес.

На многие километры раскинулся Нурбакан вдоль извилин Реки по ее правому, самому отвесному берегу. Здесь, воспевая дух воинствующего урбанизма, сверкали зеркальные небоскребы деловых центров и высотки современных жилых комплексов. Левый, более пологий берег, покрывала паутинная сеть автомобильных развязок, заправочных станций и постов дорожно-патрульной службы. Берега соединяла длинная, словно парящая в воздухе железобетонная дуга широкого автомобильного моста, по которому весь световой день сплошным потоком двигались машины.

С самой верхней точки моста открывался вид на речной порт, своими размерами сам напоминавший небольшой город. Словно огромный дикобраз, щетинился он иглами грузовых кранов, не зная покоя ни днем, ни ночью, переваливая тысячи тонн металла, цемента, угля и зерна. Десятки ангаров, складов, огромных резервуаров складывались в целые кварталы и районы со своими улицами и перекрестками, по которым без устали сновали вагонные и автомобильные составы, автопогрузчики и прочая мудреная техника.

Справа от моста, выше по течению Реки, открывалось взору великолепное здание речного вокзала. У его причалов, словно огромные остроносые айсберги, покачивались на мелкой волне девятипалубные круизные лайнеры, снисходительно терпя соседство с туристическими теплоходами попроще и снующими во все стороны юркими рабочими катерками.

От речного вокзала на несколько кварталов протянулась гранитная набережная – излюбленное место прогулок нурбаканцев. Минуя шумные районы, она уходила в сторону тихих, заповедных мест и заканчивалась у здания городского яхт-клуба, отгороженного от суеты повседневной жизни полосой вечнозеленой растительности и массивным забором. Издали можно было видеть лишь его полупрозрачные купола, воздушные и летящие, словно наполненные ветром паруса.

Мягкий южный климат редко позволял зимним холодам заковывать Реку в лед, и чайки почти круглый год носились над ее водами, выпрашивая милостыню у рыбачьих лодок.

В городском краеведческом музее сохранилось немало сведений, касающихся даты основания Нурбакана и личностей, имеющих к этому непосредственное отношение. Но все сведения были настолько разрозненны и противоречивы, что никто до сих пор так и не смог воссоздать точную хронологию связанных с возникновением этого города исторических событий.

Не внесло ясности в вопрос и изучение архитектурной среды. Была она столь же многообразна и многолика, сколь запутана и бессистемна, так что невозможно было понять, откуда берет начало этот странный и удивительный город. Он словно бы начинался отовсюду и ниоткуда, возник, будто бы, вчера и в то же время существовал извечно.

Попытки описания отдельных городских районов, между которыми так и не сложились четкие границы, тоже не принесли ощутимого результата. Более того, создавалось впечатление, что эти границы жили по каким-то своим неизведанным законам, самым непостижимым образом менялись и передвигались, превращая Нурбакан в настоящее вавилонское столпотворение различных архитектурных стилей и направлений.

Мусульманская мечеть в этом городе соседствовала с домами – уменьшенными копиями сталинских высоток. Футбольный стадион, спроектированный троечником-монументалистом, вклинивался в комплекс зданий времен ренессанса, выстроенный, как поговаривали, самим Брунеллески. Элитные жилые новостройки распространялись по городу гламурно-глянцевыми метастазами, оставляя у себя в тылу по неизвестным причинам то примитивное типовое здание кинотеатра середины прошлого века, то целый индустриальный квартал с его скучными трубами, эстакадами и длинными бетонными заборами. Из окна обыкновенной хрущевской малогабаритной квартиры открывался великолепный вид на круглую площадь с римскими фонтанами. А по соседству с рядовым липовым сквериком и его гипсовыми пионерами и сталеварами вилась мощеная улочка, уставленная испанскими зонтиками уличных кафе и лотками со свежей рыбой.

Мчатся со всех ног по улице босые загорелые мальчишки, раздувается от южного ветра сохнущее на балкончиках и верандах белье, вялятся на поддонах янтарные абрикосы. И вот уже кажется, что внизу, за черепичными крышами домов блестит на солнце не Река, а темно-синее, жгуче соленое Средиземное море.

А еще были в Нурбакане глухие, тихие, как деревня зимой, брошенные кварталы, застроенные одноэтажными, старыми домами, и прозванные в народе не иначе, как «проплешины». На их пустынных улочках никогда не появлялись ни прохожие, ни транспорт. Не встретить здесь было ни домохозяйки с продуктовыми сумками, ни школьников с портфелями, ни почтальонов. И даже собаки лаяли на этих улицах осторожно, с оглядкой, а участковые инспектора обходили «проплешины» стороной.

Здешние палисадники давно оказались предоставлены самим себе, разрослись вкривь и вкось, взъерошенные, будто непокорные вихры на голове подростка. Днем выглядели они довольно безобидно. Но когда садилось солнце, ветви неухоженных, одичавших деревьев мрачно выделялись на фоне красного неба, словно чьи-то скрюченные, обуглившиеся руки.

Поговаривали в народе, что, несмотря на кажущуюся нелюдимость и заброшенность, живут «проплешины» некоей тайной, загадочной жизнью, скрытой от посторонних глаз. Ходили даже слухи, будто люди, случайно забредшие сюда к вечеру и не успевшие выбраться до сумерек, так и пропадали без следа, словно сгинув в лесном болоте. И хотя мало кто верил в эти детские сказки, никто не желал всерьез разбираться, как и откуда возникли эти глухие районы, кто там живет и живет ли вообще. И уж, тем более, никто и никогда не пытался вторгнуться на их территорию.

Только один человек за всю современную историю Нурбакана осмелился бросить вызов «проплешинам». Это был молодой, подающий надежды бизнесмен Вадим Лещинский, известный тогда лишь узкому кругу лиц. По его указанию в один прекрасный день на территорию самой обширной «проплешины» в центре города вторглась целая армия мощных экскаваторов, грейдеров и другой тяжелой техники, которая в кратчайшее время практически стерла ее с лица Нурбакана. На расчищенном месте появился целый лес высотных кранов, вереницы машин со строительными материалами и несметное число рабочих в касках и оранжевых жилетах.

Буквально на глазах у изумленных горожан стала стремительно расти и тянуться к небесам Великая Башня – здание, в котором предстояло разместиться главному офису недавно созданной Лещинским финансово-промышленной Корпорации «Элефант». Его возведение сделалось предметом искренней гордости всех нурбаканцев – в проект были заложены параметры, побившие все известные в регионе и прилегающих к нему территориях рекорды высотного строительства.

Через год с небольшим при стечении международной общественности и прессы, представителей высших эшелонов власти, культурных деятелей, богатейших людей страны и «звезд» шоу-бизнеса, под гром оваций и водопады роскошных фейерверков, окутавших Великую Башню от первого этажа до самого шпиля, состоялась грандиозная церемония открытия здания, которому отныне суждено было стать настоящим бриллиантом Корпорации и сердцем всей финансово-промышленной системы региона.

Похожая на гигантский сталагмит, сверкающая стеклянными панелями и увенчанная шпилем, пронзающим, как казалось, саму стратосферу, Башня была видна из любого района Нурбакана и задолго до подъезда к городу. На ее пятидесяти этажах разместились самые шикарные отели, рестораны, офисы, торговые центры и жилые апартаменты. Между этажами курсировали двадцать скоростных лифтов. Полсотни фонтанов разного калибра, позолоченные скульптурные формы, великолепные цветники и изумрудные лужайки, большие и живописные, как поля для гольфа, украшали прилегающую к Башне территорию, а на крыше здания под воздействием ветров вращалась, вырабатывая электроэнергию, огромная турбина.

Все это великолепие отражалось в водной глади рукотворного водохранилища, окруженного пышной зеленью парков и ботанических садов. Судоходный канал со сложной системой мощных шлюзовых камер соединил водохранилище с руслом Реки.

Большие и малые денежные потоки всего региона, чутко уловив благоприятные перемены, развернулись в сторону территории перспективной застройки. Одно за другим стали появляться по соседству с Башней новые высотные здания, в которых размещались офисы крупных банков и компаний, биржи, брокерские и адвокатские конторы, торговые и развлекательные центры, отели, жилые апартаменты класса «люкс», фешенебельные магазины и салоны, казино и рестораны. Местная городская среда становилась все более насыщенной и плотной, ускоряя все протекающие здесь процессы и события, придавая им масштабную значимость и судьбоносность.

Обустраиваясь на новом месте, здешние толстосумы соревновались друг с другом в размахе своего бизнеса, дороговизне интерьеров и баснословности расходов на мелкие пустяки и капризы. Зеркальную гладь водохранилища усеяли яхты стоимостью в миллионы долларов. Бентли, Феррари и Майбахи стали обычным делом на улицах нового квартала. А стоимость главной Рождественской елки, которую ежегодно устанавливали на набережной водохранилища, была сравнима с годовым бюджетом какого-нибудь провинциального и не самого захудалого городка.

За высоту и роскошь небоскребов, особенный колорит и стиль жизни новый квартал получил в народе меткое и точное название – Эмираты.

Со временем финансово-промышленная корпорация «Элефант», которую возглавлял Лещинский, объединила в различных регионах страны около десятка банков и страховых компаний, промышленные предприятия и перерабатывающие комбинаты, крупные строительные компании, портовые терминалы и посреднические фирмы. Лещинский владел значительной долей металлургических активов, а в последнее время интенсивно инвестировал определенную часть средств в развитие туристической инфраструктуры региона.

Не смотря на относительно молодой возраст – ему не было еще и сорока лет – Лещинский успел стать личностью не просто популярной, а легендарной, почти мифической. В народе даже ходили слухи, что нет на самом деле такого человека, что Корпорацией управляет теневой кабинет, а роль ее главы исполняет всего лишь подставное лицо – неизвестный актёрчик неизвестного театра, потому как не может в реальной жизни один человек так много совершать, быть столь успешным и обладать такой массой достоинств и непреодолимой привлекательностью. И что биография Лещинского, история его стремительного взлета на вершины бизнеса, о которую стерли перья все журналисты центральных и местных СМИ – всего лишь умело слепленная и оплаченная большими деньгами подтасовка, «легенда», говоря языком разведчиков и шпионов.

Первые упоминания о фактах биографии Вадима Лещинского со ссылкой на неофициальные источники относились к самому трудному и драматичному периоду эпохи Великих Экономических потрясений – начальному – и содержали в себе целый ряд противоречий и недомолвок. Одни утверждали, что еще, будучи студентом – при этом не упоминалось, какого именно вуза – юный Лещинский тяготел к идеалам демократии и был даже замечен во время известных событий девяностых годов на московских баррикадах с автоматом Калашникова наперевес. Другие возражали, что именно в тот период Лещинский активно развивал бизнес на Дальнем Востоке, таская на своих плечах через российско-китайскую границу баулы с китайскими термосами и контрафактными «адидасами».

Первый значительный и документально зафиксированный успех пришел к Лещинскому, когда в Эпоху большого дефицита он организовал поначалу небольшое предприятие по производству уксуса и горчицы. Поговаривали, что к реализации этой простой бизнес-идеи его подтолкнули ежедневные сетования соседки по коммунальной квартире, которая не представляла без уксуса и горчицы свое любимое блюдо – холодец. Оказалось, что десятки, сотни тысяч людей в разных регионах страны тоже испытывали нужду в этих нехитрых продуктах. Но кому было дело до этого в тот момент, когда покупались и перепродавались целые отрасли экономики?

Лещинского, сделавшего свой первый солидный капитал на специях и приправах, окрестили Уксусным Королем. Это звание прочно приклеилось к нему и продолжало сопровождать его некоторое время даже после того, когда путем, казалось бы, невероятных, стремительных слияний и поглощений он практически на пустом месте в кратчайший срок создал свою Корпорацию.

В весьма неспокойные периоды дележа сфер влияния и рыночных сегментов Лещинскому удавалось успешно отбивать атаки рейдеров на свои особо прибыльные предприятия. Ему самому был свойствен атакующий стиль во всем, чем бы он ни занимался, и даже коррупционно-чиновничий аппарат испытывал трепет при одном упоминании о его имени. Правда, случилось как-то раз одна тёмная история.

Возглавлявшее региональную контрольно-счетную палату лицо, занявшее этот пост в результате череды скоропостижных кончин своих крайне болезненных предшественников, предъявило Корпорации серьёзные претензии относительно законности созданных Лещинским благотворительных фондов. В прессу стали просачиваться невероятные слухи о том, что под прикрытием этих фондов отмывались огромные деньги весьма сомнительного происхождения, и кто-то из особо ретивых местных депутатов в своем публичном выступлении попытался даже увязать имя Лещинского с торговлей оружием и наркотиками. По всему было видно, что у истоков механизма, в одночасье заработавшего против молодого и удачливого предпринимателя, стояли очень серьезные лица.

Конкуренты потирали руки. На лакомые куски мысленно уже поделенного пирога открыли рот и государственные структуры. Их желудочный сок начал выделяться особо интенсивно после того, как Лещинского все же упекли в следственный изолятор.

Оглядев скромный интерьер помещения, в котором он оказался, оценив пробелы в его санитарно-гигиеническом содержании, Лещинский затребовал у охраны ведро с водой и под восхищенные возгласы надзирателей вымыл заплеванный пол камеры своим белоснежным пиджаком от Роберто Кавалли. Завоевав таким способом расположение сотрудников пенитенциарной системы, Лещинский умудрился, находясь под следствием, получить в свои руки ценный компрометирующий материал на своих противников. На первом же судебном заседании, войдя, как говорится, в кураж, и, опираясь на упрямые факты добытого компромата, он произнес столь зажигательную речь, в которой обличал прогнившую насквозь коррупционную систему, ставшую настоящей «цитаделью беззакония», что был моментально оправдан и стал называться с тех пор в народе не иначе как «Гудвин – Великий и Ужасный».

Нимб, витавший над знаковой личностью Лещинского, озарял своим волшебным светом практически все, к чему имел отношение финансовый магнат, в том числе и деятельность его Корпорации. Крупнейшие предприятия и фонды могли, закрыв глаза, под честное слово участвовать вместе с «Элефантом» в самых невероятных проектах, и никогда об этом не сожалели. И даже крутые менеджеры из РАО АЭС не пользовались у девушек Нурбакана таким же успехом, какой умел завоевать безусый компьютерщик-практикант только потому, что он работал в «Элефанте».

Если бы не финансово-промышленный бизнес, Лещинский вполне мог бы сделать солидную карьеру в бизнесе модельном. Этот сероглазый брюнет относился к тому типу мужчин, которым невероятно идет трёхдневная щетина, распахнутая на груди чёрная шелковая рубашка, золотая цепочка и взъерошенные в тщательно продуманной небрежности волосы. Лицо его было утонченно и красиво. Правда, линия рта могла бы показаться излишне мягкой и женственной. Но это с лихвой компенсировали твердый, решительный подбородок, аскетические щеки, и сильный, пронзительный взгляд из-под низких ровных бровей.

Лещинский был худ, стремителен и порывист, а движения его и походка настолько легки, что казалось – основные усилия он прилагает главным образом лишь для того, чтобы не оторваться от земли и не воспарить на невероятной высоте. Его манера одеваться и стиль поведения всегда были в моде у молодых мужчин, а фирма, производящая часы «Фрэнк Миллер» сэкономила огромные деньги на рекламе во всем регионе, потому что «Фрэнк Миллер» носил сам Лещинский.

Как-то раз, выступая на одном из городских телеканалов, Лещинский упомянул, что в юности не пил пива, да и сейчас не особо жалует этот напиток. В народе поговаривали, будто вслед за этим значительная часть подростков Нурбакана перешла исключительно на лимонад, что поставило на грань банкротства региональное торговое представительство одной крупной пивной марки. Другая показательная история была связана с изданием ежегодно обновляемого справочника «Лицо бизнеса», в котором опубликовали биографический материал о Лещинском и несколько фотографий из его личного архива, среди которых были армейские (Лещинский сдает зачет по стрельбе. Лещинский выполняет упражнения на брусьях. Лещинский готовится спрыгнуть с парашютом). После этого военкомат, уже несколько лет подряд недовыполнявший план по призыву, был взят в плотную осаду мальчишками, для которых служба в армии стала пределом юношеских мечтаний. Они хотели быть похожими на Лещинского: также метко стрелять и лихо разбивать ладонью сразу несколько кирпичей.

В то время, когда вся чиновничья номенклатура меняла теннисные ракетки на белые балахоны для занятия дзюдо, в Нурбакане началось повальное увлечение снукером. И нет особой нужды объяснять – почему.

Однажды спортивный комментатор одного из специализированных изданий Даша Кикс в своей статье под заголовком «Дуэт коварства и изящества» написала: «Вадиму Лещинскому удалось сделать с помощью бильярдного кия то, что сделала в свое время с помощью скрипки Ванесса Мэй – придать своей игре глубокую чувственность на грани эротизма. И если вспомнить досужее утверждение о том, что многие женщины считают главным сексуальным органом мужчины его интеллект, то Лещинский сумел использовать снукер – игру джентльменов и аристократов – как веский аргумент в пользу этого утверждения на все сто пятьдесят процентов».

Говорят, что именно после знакомства с публикацией Даши Кикс оперная мега-звезда Princess изменила график своего мирового турне и приехала в Нурбакан, где в тот момент проходили встречи по снукеру. Она расположилась в ложе для VIP-персон, окруженная переводчиками и телохранителями, и с непроницаемым лицом следила за игрой Лещинского: как он, весь в черном, медленно ходит вокруг стола, прищурившись, оценивает расположение шаров, или сидит в стороне, ерошит на макушке волосы и пьет минеральную воду маленькими глотками, слегка морща нос от шипучих пузырьков.

И лишь в те моменты, когда он склонялся над бильярдным столом, целясь кием в биток, и рука его мягко ложилась на зеленое сукно, обуревавшие Princess чувства выдавали себя легким трепетом ее ноздрей и чуть более нервным стряхиванием пепла с сигареты прямо на паркетный пол.

После игры их представил друг другу личный пресс-атташе Princess, хорошо владевший русским языком. Лещинский в легком наклоне поцеловал певице руку, а та, ничуть не смущаясь, ответила ему тем же и произнесла своим неподражаемым виолончельным голосом: «Такие руки нужно ваять». Пресс-атташе перевел Лещинскому ее слова. Миллиардер ответил: «Завтра же позвоню Церетели».

В течении трех следующих дней Лещинский и Princess в сопровождении невозмутимого пресс-атташе прогуливались на яхте миллиардера, наслаждаясь видами Реки и ее берегов, беседуя об искусстве, большом бизнесе, спорте и прочих утонченных вещах, угощаясь шампанским и загорая в шезлонгах на верхней палубе. На четвертый день в Нурбаканском аэропорту приземлился личный самолет певицы. Лещинский провожал ее, стоя у трапа. Princess нежно поцеловала его в трехдневную щетину, произнесла на своем родном языке: «Прощай, мой Чёрный Фламинго» и улетела в облака. Последняя ее фраза осталась без перевода.

Они расстались с той же видимой легкостью, с какой и сошлись.

Несколько недель спустя весь мир был шокирован печальным известием об автокатастрофе, в которой трагически погибла оперная мега-звезда Princess. Однако одно из зарубежных и не очень читаемых изданий осмелилось опубликовать статью о том, что подлинной причиной смерти певицы стала якобы передозировка наркотиков. В статье содержались и намеки на то, что столь пагубное пристрастие одолело певицу после одной любовной и весьма темной истории, случившейся с ней во время поездки в Россию, и было отчаянной, безуспешной попыткой выйти из жесткой депрессии. Но публикация эта так и осталась практически никем незамеченной.

Будучи столь же привлекателен, сколь и недоступен для уз Гименея, Лещинский до сих пор не обзавелся семьей и детьми, и это было предметом живейшего обсуждения на страницах светской хроники; тем более что являл он собой пример человека весьма увлекающегося и ценившего в женщинах одному ему понятные особенности. И хотя увлечения эти скрыть было сложно, даже самые прожженные папарацци не рисковали придавать широкой огласке очередную лирическую историю миллиардера и обсуждать публично связанные с нею подробности.

Время шло, а марш Мендельсона не звучал. На светских тусовках и иных мероприятиях глава Корпорации по-прежнему появлялся исключительно в сопровождении своей старшей сестры Катерины – женщины неброской внешности, незамужней, тихой, спокойной и молчаливой. И постепенно все свыклись с мыслью о том, что Вадим Александрович Лещинский женат исключительно на своем бизнесе, и что единственным плодом этой взаимной любви так и останется уникальная по своей живучести, конкурентоспособности, прибыльности и влиятельности финансово-промышленная корпорация «Элефант».

Уже долгое время Корпорация находилась в полосе особого финансового расцвета и приносила региональной и городской казне немалые доходы в виде налоговых отчислений. Щедрый меценат и спонсор, Вадим Лещинский содержал школы и детские сады, помогал больницам и библиотекам, принимал на свой счет огромные расходы по реставрации уникальных объектов культурно-исторического наследия. Он строил дороги, мосты и детские санатории. Его баловала вниманием деловая и общественно-политическая пресса. Казалось, для Лещинского нет ничего невозможного. Он крепко держал в руках основные финансовые потоки всего региона, а что касается Нурбакана, то этот город попросту лежал у его ног.

Но в последнее время что-то разладилось в этом гигантском механизме, какая-то невидимая червоточинка стала разъедать его изнутри. Еще текли щедрым потоком баснословные прибыли, еще блистал на своем финансовом Олимпе недосягаемый для мирских сует Великий и Ужасный…

Но словно холодная, тревожная тень легла на все это великолепие. С каждым днем тень становилась плотнее, как будто постепенно и необратимо приближалось загадочное, непостижимое Нечто, пока еще невидимое глазу, но все больше и больше заслоняющее дневной свет.

Глава 5. Пожар в небоскрёбе

– Как ты не права, Зиночка! Нельзя решить проблему, делая вид, что ее не существует. Только страусы прячут голову в песок. Именно тогда их и можно застать врасплох. А мы должны быть готовы встретить во всеоружии… Куда я подевала свои салфеточки? Да нет, не эти. Они по цвету совершенно не подходят к кофейным чашкам!

– Какая тебе разница, возьми эти. Ну и что, что они голубенькие? Лучше бы ты прекратила смотреть по телевизору всякую чепуху.

– Твои бразильские сериалы – вот уж чепуха! Но как ты можешь называть чепухой грядущие климатические сдвиги?! Гольфстрим умирает! Через пятнадцать лет от ледников Килиманджаро не останется и следа! А еще недавно передавали, что скоро к Земле должен приблизиться… Господи, опять мне в нашем магазине подсунули несвежий сыр. Надо пожаловаться в отдел по защите прав потребителей. О чем это я? Ах, да! Должен приблизиться убийственно огромный метеорит! И если все человечество не объединится…

– Да ладно тебе! Раскипятилась. И потише бы, а то девчонку разбудишь. Сегодня выходной, пусть отоспится.

«Поздно спохватились», – подумала Стэф, не открывая глаз и прислушиваясь, как на кухне звякают посудой. Повернулась на другой бок и уткнулась носом в чей-то теплый, дышащий мех. Пришлось прозреть.

– Графит, ты слышал? Наша тетушка переживает, что случится новое оледенение. Ты боишься нового глобального оледенения?

Огромный, беспросветно черный кот, свернувшись клубком на подушке, безразлично зевнул и показал свою розовую ребристую глотку.

– Куда тебе! С такой-то шубой!

Стэф забралась пальцами в мохнатые и толстые складки кошачьего живота, но Графит лениво дернул лапой, потянув за собой прядь ее рыжих кудрявых волос.

– Больно же, придурок, – девушка шлепнула кота по лбу и столкнула с подушки на пол.

Графит посмотрел прямо перед собой ничего не видящим, очумелым взором, мягко завалился набок и вновь уснул.

На кухне продолжали пить кофе и громко перешептываться.

Стэф легла на спину, посмотрела на желтый, облупленный потолок. Можно было спать еще целый час, если бы не тетушкин громовой шепот.

– Конечно, я, может, и не доживу до таких страстей, – сокрушалась тётушка Мила, – но мы должны думать о наших детях и внуках. А ещё вот пишут, будто на Солнце появились трещины!

– Мила, ты только вдумайся, как могут появиться трещины в огненном шаре? Ты знаешь, ведь Солнце представляет собой огромный огненный шар, по сравнению с которым наша планета…

– Зина!

– Что «Зина»? Выпей-ка лучше чаю с мятой. Очень хорошо успокаивает. А твой кофе сведет тебя в могилу. И если не прекратишь нести всякую околесицу, я уйду.

– Меня скорее сведет в могилу твой невообразимый спортивный костюм. И цвет волос.

– Чем тебе не нравится мой костюм? У нас на рынке все такие носят.

«С добрым утром», – сказала сама себе Стефания и накрыла голову подушкой, пытаясь забыться хотя бы в легкой дремоте. Но тут в прихожей раздалась трель телефонного звонка, и тётушка прошелестела по коридору на его призыв, охая и вздыхая по поводу очередного тайфуна, который пронесся над островами Огненного кольца.

– Нет, это просто возмутительно! Сегодня выходной, а вы беспокоите ребенка с самого раннего утра! Какая машина? Когда?

В голосе тетушки Милы зазвучали металлические ноты, а жёсткие интонации стали уж и вовсе беспрекословными. Таким голосом она вполне могла бы убедить вернуться на свои прежние места и тёплое течение Гольфстрим, и ставшие такими непоседливыми блуждающие магнитные полюса Земли, если бы это ей вообще пришло бы в голову.

– Стэфочка, детка, тебе звонят с работы. Говорят, надо срочно куда-то ехать, – тетушка Мила вошла в комнату, неся на лице скорбное выражение невосполнимой утраты. – Подойди к телефону, узнай, что там случилось.

Стэф слушала сердитое жужжание в телефонной трубке и ковыряла ногтем бронзовую краску деревянной рамы, обрамляющей тусклое, древнее зеркало:

– Хорошо, Александр Николаевич. Я буду готова. Да, я успею. До свидания.

Она положила трубку и уставилась на свое зеленоватое, волнистое отражение. Собрала волосы в пучок на затылке, сурово нахмурила брови. Скорчила рожицу. Вздохнула. Показала сама себе язык: «Дура! Надо было придумать что-нибудь на ходу. Про больной зуб, про сломанный кран и сантехника, про что угодно – лишь бы остаться в этот день дома!».

Она взяла с телефонной тумбочки какой-то позапрошлогодний гламурный журнальчик, который так обожала перелистывать тётушка Мила. Прочла на затертой обложке анонс статьи «Как сделать босса своим союзником». Попыталась представить в роли своего союзника главного редактора отдела оперативной информации Шестакова. Но ничего не вышло.

– Что случилось? – выросла у нее за спиной тётушка Мила. – Куда ты собралась? А завтрак?

– Я успею позавтракать. Шеф звонил. Придется сегодня поработать. Очень ответственное задание. Сказали, что доверить могут только мне.

Услышав кодовую фразу «ответственное задание», тётушка гипнотически преобразилась и метнулась на кухню.

– Я знала. Я верила, что её способности оценят по достоинству, – делилась с Зиночкой Мила, пока Стефания умывалась. – Господи, ну кому же, как не ей!..

– Ешь не спеша. Так лучше переваривается пища, – суетилась тётушка, когда Стэф уселась за стол. – Одежду я тебе уже приготовила. Там в комнате, на стульчике. Думаю, к твоей шелковой черной юбке очень подойдет мамина белая блузка. Помнишь, та, с оборочками?

– Хорошая блузка, хорошая, – поддакнула Зиночка и сочувственно поглядела на девушку.

Стэф спокойно пила кофе и ела бутерброд с маслом, глядя перед собой отсутствующим взором. Лицо ее было непроницаемо. Она лишь кивнула в знак согласия.

Уже стоя на пороге, Стэф поцеловала тетушку в напудренную щёчку:

– Спасибо, Мила, ты очень заботливая. Пока-пока!

Выйдя на лестницу, девушка спустилась этажом ниже и позвонила в дверь, оббитую коричневым, потрескавшимся дерматином.

Дверь открылась, и на пороге возник белобрысый, худощавый парень лет восемнадцати, в прозрачной сетчатой майке и шортах. Его заспанные щёки еще не отошли от розовеньких рубцов, оставленных подушкой, но глаза уже взирали на окружающий мир с выражением усталого скепсиса, свойственного лишь глубоким циникам и тем, кто просто очень долго жил на этом свете.

Оглядев соседку с ног до головы, её белые оборочки и черную дореволюционную юбку, он не удержался и хмыкнул.

– Костыль, у меня только две минуты, – сказала Стэф, – поэтому я убью тебя, когда вернусь. А сейчас перейдем к делу.

– Ну что ж, проходи.

Ровно через две минуты Стэф вышла из квартиры, совершенно преобразившись. Теперь на ней были надеты потертые голубоватые джинсы, кроссовки и красная футболка. Кудрявые пышные волосы стянуты на затылке в тугой узел.

– А ты не боишься, что когда-нибудь я спалю эту лягушачью кожу, которую ты каждый раз сбрасываешь, выходя из дома? – сказал Костыль, лениво почесывая под майкой худые, ребристые бока.

– Но ведь тогда тебе придется бросить свой компьютер и отправиться спасать меня из лап Кощея Бессмертного.

– Как угодно, – пожал плечами Костыль. – Рано или поздно её спалит кто-то другой. Только без рук! – Он привычно и ловко увернулся от затрещины.

Стэф, промахнувшись, погрозила ему кулачком и побежала вниз по лестнице.

– Но я мог бы взять с собой ноутбук, – помедлив немного, обратился парень к коричневым дерматиновым трещинам.

– Повезло тебе с девчонкой, – порадовалась за подругу Зиночка, когда тётушка Мила, проводив племянницу, вернулась на кухню. – Такая послушная. Положительная. По нынешним временам – просто чистое везение.

– Это ей повезло со мной, – заявила тётушка Мила и налила себе очередную порцию кофе. – С тех пор, как мой братик с невесткой ушли из этого мира в лучший, я – единственный для Стэфочки человек, на которого она может опереться. И один Бог знает, чего мне стоило вывести ее в люди. И если Стэфочка будет прислушиваться к моим советам, то сможет чуть-чуть подрасти в карьерном смысле. Может быть, даже замуж выйдет. Будет, конечно, непросто выдать ее…

– Почему? – удивилась Зина.

– Видишь ли, – несколько замялась Мила, но лишь для вида, поскольку коснулась темы, которую ей давно хотелось с кем-нибудь обсудить, – Стэфочка вообще-то – того…

– То есть? – в полном недоумении вскинула брови Зина.

– Со странностями, – Мила перешла на шепот и почему-то огляделась по сторонам, – еще с детства. И только моя несгибаемая воля и железный характер удерживают Стэфочку в приемлемых рамках социума…

* * *

– Ну и где же это чудо? Стоим уже пятнадцать минут, – Александр Николаевич Шестаков посмотрел в зеркало заднего вида, закурил и зло вышвырнул спичку из окна машины.

– Успокойся, Николаич, – умиротворенно заметил водитель, откинулся на спинку сидения и сдвинул кепку на нос. – Не надо было на пятнадцать минут раньше приезжать. Она хоть и приходит в самый последний момент, но никогда не опаздывает. Так что у нас есть еще три минуты, чтоб вздремнуть. Ты нас всех поднял в такую рань! И к ней ты зря придираешься.

– Зря, говоришь? Какое там! Это же не журналист, а ходячая гуманитарная катастрофа! На прошлой неделе прямое включение запорола! Как я теперь буду объясняться со спонсорами?

– А мне понравилось. Я вот раньше, к примеру, и не знал, что «Элефант» переводится как «слон». И что слоны, избавляясь от присосавшихся пиявок, могут брать хоботом палку и соскребать ею кровососов. Такие штучки, между прочим, зрителю нравится. У тебя, как это… рейтинг повысится.

– Давление у меня повысится! Это было прямое включение с открытия международной ярмарки, а не бродячего цирка. Она же бросила камень в огород самого Лещинского! Слышишь? Ле-щин-ско-го!!!

– Ничего она не бросала. Это – эзоповский язык.

– Эзопов язык.

– Пускай так.

– В любом случае наша компания выживает только благодаря помощи того самого слона-элефанта. Тебе нравится твой «Лэнд Крузер»? – Шестаков похлопал по обивке кресел и передней панели. – Все эти штучки с кондиционерами, коробками передач, музычкой и прочей хреновиной? Так вот, не забывай: эта тачка у нашей компании появилась только благодаря Лещинскому. Это – его тачка. А вот переход на цифровое оборудование теперь нам может только сниться.

– Да он, поди, уже и забыл об этой истории.

– Как же. На днях нашему Главному уже звонили из Корпорации насчет Стефании.

– А что хотели? Уволить требовали?

– Нет. Ты не поверишь – аккредитовали на сегодняшнее мероприятие. Потому – мы здесь.

– Шутишь! Так это же здорово!

– Ничего в этом хорошего нет. Это подстава. Меня хотят снять, и им нужен повод. Еще один скандальчик.

– Слону не нужен повод, чтобы пиявку… – начал было Виктор и тут же осекся, увидев, как лицо Шестакова наливается свекольным цветом.

– Это я – пиявка?!

– Стоп, Николаич! Согласен, шутка не удалась! – Виктор, сдаваясь, поднял руки вверх. – Лежачего не бьют. Мы – не пиявки-дармоеды и не питаемся подачками. Мы отрабатываем рекламой.

– Кому она нужна, такая реклама, – Шестаков махнул рукой. – Рекламировать в Нурбакане Корпорацию Лещинского все равно, что рекламировать воздух или воду. Он – везде, и он – всё. А мы никто, и зовут нас – никак. Но наша пигалица не понимает, что в данном случае нужно тщательней подбирать выражения. А вот и она, кстати.

Шестаков высунулся в окно и махнул рукой:

– Пошевеливайся, наказание.

Стэф подошла к машине и остановилась, нахмурив брови:

– Куда ехать?

– В таком виде можно ехать только в Нижние Выселки, на областной конкурс машинного доения. Садись быстрее, мы опаздываем.

– Мы уже опоздали, – буркнула Стэф, забираясь на заднее сидение

– В смысле?

– Коров начинают доить часа в четыре утра. Или они до сих пор терпят? Ждут, когда мы приедем?

– Бедные коровы! Как мне жалко вас! – пропел первые ноты похоронного марша Виктор.

– Дошутишься сейчас у меня, Витя. Ты свой лимит импровизаций на сегодня уже исчерпал. Ну и коллективчик! За что ты меня так наказываешь, Господи?.. Ты отправляешься на благотворительный детский бал или что-то в этом роде, – сказал Шестаков, обращаясь к Стэф. – Его проводит «Элефант» в торговом центре «Южное Сияние». Начнется через час. Успеете. Оператор доберется туда сам, на своей машине, так ему удобнее. И кстати, это не мое решение. Тебя заказали спонсоры. Не знаю уж, за какие такие «заслуги». А ты, Витя, сначала выбросишь меня возле речного училища. Заберешь на обратном пути. Я как раз управлюсь.

– А Вы не поедете на бал? – уточнил Виктор.

– Нет. Не хочу быть свидетелем очередного позора. Лучше напьюсь для быстрейшего достижения стадии полного пофигизма.

Шестаков, спустив пары, умолк. Так и ехали они в полном молчании, выбирая улочки поспокойнее и потише, пока не остановились перед большим двухэтажным зданием сталинской постройки – с белыми оштукатуренными колоннами и барельефами, изображавшими наиболее яркие вехи в строительстве социализма. Здание чем-то напоминало сельский дом культуры.

– Можете десантироваться, – прокомментировал завершение поездки Виктор.

Об этой его забавной особенности в телекомпании буквально ходили легенды. Говорили, будто бы Виктор ни разу не повторялся в таких случаях, и что из его подобных комментариев уже можно составлять большую энциклопедию. «Попрошу покинуть дирижабль!», – мог сказать он съемочной группе после возвращения с задания. Или: «Осторожно! Причаливаемся!», или «Трап подан!», или еще что-нибудь в этом роде. Но ни разу он не произносил скучного «Пока», «До свидания» или «Приехали».

Шестаков легко выпрыгнул из машины, бросив на ходу девушке: «Только без фокусов!», и побежал вверх по массивным ступеням главного входа.

Стэф посмотрела ему в след:

– Интересно, что такого может происходить в речном училище в субботу утром, что стало бы поводом напиться?

– Говорят, директор училища – школьный приятель Шестакова – получил звание какого-то там заслуженного педагога. Сейчас начнется торжественная часть, а потом, понятное дело – обед-фуршет и все такое. Тонкая, недоступная простым людям аристократическая жизнь. Впрочем, Золушка тоже сейчас отправится не куда-нибудь, а на бал. И, может быть, встретит там своего принца, – и Виктор, глянув на Стефанию в зеркало заднего вида, ободряюще подмигнул.

Напевая под нос «Тореадор, смелее в бой!», он нацепил на нос темные очки, включил радио и под звуки местного нурбаканского шансона направил внедорожник к более оживленным городским автомагистралям.

Стэф откинулась на спинку сидения и прикрыла глаза, рассчитывая хотя бы на кратковременный, мимолетный сон. Но буквально через несколько минут резкое торможение спугнуло робкую дремоту: внедорожник попал под красный свет и теперь останавливался на каждом светофоре.

– Что сейчас читаешь, дядя Витя? – спросила Стефания водителя, не открывая глаз.

– «Паразиты мозга». Это – вещь, скажу я тебе! Там, рядом с тобой должна лежать. Только закладку не вырони.

– А как же «Мнимости геометрии» Флоренского?

– Каюсь. Не дочитал. Не одолел я эти «мнимости…».

Стэф нашла на сидении потрепанную, зачитанную чуть ли не до дыр книгу, взяла в руки, с трудом прочла на затертой обложке «Колин Уилсон. «Паразиты мозга» и улыбнулась, задумавшись о парадоксах жизни.

Вот – дядя Витя. Простой водитель, всю жизнь за баранкой просидел. И даже со своей женой познакомился, сидя за рулем, «в процессе, так сказать, вождения», как он любил выражаться. Но любую свободную минуту он тратил на чтение. Причем читал все в подряд и взахлеб: «Охоту на овец» Харуки Мураками, «Предназначение души» Майкла Ньютона и «Блуждающее время» Юрия Мамлеева. Он засыпал в ожидании съемочной группы, прикрыв лицо размышлениями Бехтерева «Человеческое бессмертие как научная проблема» и кощунственным образом пачкал переплет исторического детектива «Заговор бумаг» обеденным соусом от котлет. А всезнайка Костыль, родившийся с монитором вместо головы, вообще не подозревает о существовании книг: таких бесполезных штучек, сшитых из множества бумажных листочков.

– Как работается тебе в нашей конторе? – остановившись на очередном светофоре, Виктор незаметно, но внимательно посмотрел на девушку в зеркало заднего вида.

– Что? Ах, да. Нормально. Нормально работается.

– Да брось, знаю, что тяжело. У Шестакова характер сложный. Но мужик он нормальный. На него можно положиться. Вот если бы не его метод «японского эскалатора»…

– Чего-чего? – заинтересованно переспросила Стэф. – Какого эскалатора?

– Это я в одной книге про японские обычаи вычитал, – объяснил Виктор. – У них, у японцев этих, продвижение по служебной лестнице и все прилагающиеся к этому блага зависят, прежде всего, от того, сколько ты на фирме проработал. Можешь рогом упираться, землю рыть, но если ты «зеленый юнец», – подтяни потуже пояс и помалкивай. Жди своего времени. Короче, занял свою ступеньку на этом самом эскалаторе, а дальше он тебя сам повезет, и не стоит попусту брыкаться.

Загорелся зеленый свет. Виктор замолчал на какое-то время, выполняя сложный маневр на перекрестке, а затем продолжил:

– Поэтому Шестаков никогда не дает журналисту в первый год его работы, будь тот хоть Опра Уинфри, хорошую тему. Это у шефа называется, как ты знаешь, «поработать на навозе». И он очень болезненно переживает, если его система по каким-то причинам дает сбой. Как в твоем случае. Кстати, как это тебя занесло на открытие ярмарки?

– Антонина заболела. Некому было заместить, кроме меня.

– Ах, вот оно что! Теперь Шестаков голову пеплом посыпает. Готов накрыться простыней и ползти в сторону кладбища.

– Из-за пиявок?

– Из-за них самых. Говорит, что из Корпорации, якобы уже звонили, тобой интересовались. Приготовился тебя увольнять, но я отговорил… Эй, ты чего так побелела? Чисто – мел! Я же пошутил.

– Насчет звонка?

– Нет, насчет увольнения. А что звонили, так это правда. Наверное, заценили твой креатив. Видишь вот, пригласили освещать. Но Шестаков – нет, не заценит. Такой вот у нас эскалатор. Такая вот у нас…

Виктор не успел договорить и резко нажал на тормоз. Джип остановился как вкопанный, и Стефанию бросило лицом на спинку переднего сидения.

Поблизости взвыла сирена, замелькали тревожно сигнальные огни. Мимо, прижав «Ланд Крузер» к обочине, пронеслись две пожарные машины, а вслед за ними – реанимационный желтый фургон.

– Что за напасть? – озадаченно посмотрел им вслед водитель. – Наверное, что-то серьезное.

– Тогда наши ребята с радиостанции наверняка уже знают, – предположила Стэф. – Настройся на них, дядя Витя.

Виктор вручную настроил радиоприемник и прибавил громкости.

«…только что стало известно о сильном пожаре, который начался в культурно-развлекательном центре „Южное Сияние“ в районе Эмиратов, – голос ведущего был встревожен, – как сообщают очевидцы, которые сейчас звонят прямо в студию, пожар возник на крыше центра и теперь быстро спускается по обшивке фасада на нижние этажи здания. Ситуация принимает особо драматическую окраску: сегодня здесь проводится много мероприятий, центр заполнен людьми. Близко к очагу пожара расположен детский игровой комплекс, где сейчас проходит благотворительная акция для детей-сирот. Эту акцию организовала корпорация „Элефант“. По предварительным данным, на мероприятии должен был присутствовать сам Глава корпорации Вадим Лещинский. Есть риск, что игровой комплекс может быть блокирован распространяющимся огнем».

– Вот тебе раз! – Виктор в сердцах стукнул кулаком по рулю. – Бедные детишки! А нам-то теперь что делать? Ехали на бал, а приедем на пожар?

– Так и сделаем, – помолчав немного, тихо сказала Стэф, и в ее голосе Виктор уловил какие-то новые интонации. – Вперед, дядя Витя! Поднажми. Будет Шестакову сюжет.

– Слова не мальчика, но мужа, – оценил ее решимость Виктор. – Позвольте Вам категорически не возразить.

В следующие минуты внедорожник показал на забитых транспортом улицах невероятную маневренность, сравнимую разве что с гоночным мотоциклом. Самым фантастическим образом Виктору удалось сесть на «хвост» огромному красному ЗИЛу с белой полосой. И теперь они ехали с большой скоростью, минуя все светофоры.

Стэф, вцепившись в спинку переднего сидения побелевшими пальцами, по-прежнему была внешне спокойна.

Сохранял хладнокровие и Виктор. Он лишь успел снять солнцезащитные очки и забросить их в бардачок, да сделал погромче радио.

«… На месте происшествия уже работают несколько пожарных расчетов, и с каждой минутой подъезжают новые, – продолжал ведущий эфира, – но почти вся площадка перед входом забита личным транспортом. Эти машины приходится растаскивать чуть ли не на руках, чтобы пропустить пожарных и фургоны „скорой помощи“! Секундочку… вот еще один звонок. Нам говорят, что делаются попытки выдвинуть пожарную лестницу, но она достает только до одиннадцатого этажа. Не дотягивает до огня и напор водометной пушки, а финская спецтехника, которая может поднимать пожарных на высоту до пятидесяти этажей, застряла где-то в автомобильной пробке. Люди начинают прыгать из окон, хотя подъехавшие пожарные еще не растянули тенты!.. Им пытаются помочь простые горожане. Кто-то уже по крышам машин забрался на бетонный козырек здания и пытается сорвать с него рекламные растяжки. Наверное, их хотят использовать вместо тентов. Но выдержат ли они? И еще… пожарным никак не удается оттеснить от стен здания зевак, хотя люди в толпе подвергаются большой опасности – сверху уже начали падать куски горящей обшивки… Одна из них попала прямо на крышу расположенного рядом кафе!..».

– Не передумала? – спросил, не оборачиваясь, Виктор.

– Нет, – коротко и жестко ответила Стэф.

Буквально на плечах одного из пожарных расчетов «Лэнд Крузер» влетел на автомобильный мост, соединяющий берега обширного водохранилища. Отсюда уже было видно, как на противоположном берегу высотное здание торгового центра окутывается клубами черного дыма с прожилками пламени.

Виктору пришлось оставить машину за добрую сотню метров от высотки. Дальше протиснуться было невозможно. На площади перед центром скопилось около десятка пожарных расчетов и бригад «скорой помощи». Под вой сирен к горящему зданию подъехали еще три пожарные машины, большие, как паровозы. В тревожную какофонию звуков вклинивались усиленные мегафонами призывы удалиться на безопасное расстояние и убрать автомобили. Бойцы пожарного гарнизона в брезентовых куртках, блестя на солнце белыми касками, тянули к зданию торгового центра все новые и новые пожарные рукава.

– Ну, и что теперь дальше? – озадачился Виктор. – Искать здесь нашего оператора, все равно, что иголку в стоге сена. Что будем делать?

– Знаешь, дядя Витя, я передумала. Не нужен мне ваш оператор, – неожиданно заявила Стэф и открыла дверцу машины.

– А кто ж тебе нужен? – машинально переспросил Виктор.

– Кто? – Стеф сделала паузу, а потом взглянула исподлобья так, что у Виктора вдруг нехорошо замерло сердце. – Золушке нужен ее Принц.

И Стефания, стремительно выпрыгнув из машины, стала продираться сквозь толпу зевак к самому входу.

– Эй, не дури! – закричал ей вслед Виктор, понимая, что это бесполезно.

«Совсем без тормозов девчонка! Сейчас таких дров наломает!» – подумал он, плюнул в сердцах, выдернул ключи зажигания и тоже выскочил из машины.

От всеобщего грохота, криков, гудков машин у Виктора заложило уши, а то яркого света и едких, химических запахов защипало в глазах.

Он толкался, кричал, звал Стэф, но при этом словно слышал и видел себя со стороны, почти ничего не чувствуя по поводу происходящего. Резкая смена событий повергла его в эмоциональный ступор.

Людской поток подхватил его, и против своей воли Виктор оказался почти у самого входа в торговый центр. Ему на руки упала женщина, только что выбежавшая из здания. Пожарные окатили пострадавшую водой, но одежда на женщине продолжала тлеть. Виктор, сразу промокший под потоками воды, подхватил ее, понес к ближайшей скорой, передал врачам и вернулся обратно.

– Эй, мужик! Помоги! – окликнули его, ухватив за плечо. – Держи одеяло!

Вместе с другими Виктор побежал к стене здания, расталкивая зевак, спотыкаясь о шланги, провода, перевернутые столики уличного кафе, стал под окнами и растянул одеяло, чтобы принять тех, кто решится прыгнуть из окна. Сердце его бешено стучало, а руки тряслись. Но он мертвой хваткой вцепился в свой угол полотна, стараясь натянуть его как можно сильнее, и почему-то без конца повторял засевшую в мозгу дурацкую с учетом ситуации фразу: «К черту японский эскалатор! К черту японский эскалатор! К черту…».

Все происходящее оглушило Стэф, понесло за собой подобно снежной лавине. Ее толкали со всех сторон, она запуталась в шлангах и чуть не упала. Ей что-то кричали, тянули за собой. Какая-то обезумевшая женщина схватила Стэф за плечи и затрясла, выкрикивая ей прямо в лицо: «Мой мальчик!.. Где мой мальчик?!».

Людской водоворот, в панике смявший оцепление, подхватил девушку и, стиснув, словно клещами, повлек прямо к дверям парадного входа, где в клубах едкого дыма она совсем перестала видеть и потеряла способность хоть немного соображать.

Где-то сверху раздался резкий звук лопнувшего стекла, в толпе снова закричали, и на голову обрушился бритвенный дождь осколков. Ей резануло щеку, но ни страха, ни боли она не ощутила.

Вдруг чья-то рука схватила ее и резко дернула с места. В следующую секунду туда, где она только что стояла, с противным визгливым звуком рухнула огромная стеклина и взорвалась, словно граната. Но Стэф была уже в безопасности.

Высокий, худощавый мужчина в разорванной, обгоревшей рубашке оттащил ее под навес, к самой стене. На руках у него была девочка лет пяти с голубым бантом в спутанных волосах. Онемев от испуга, она таращила на Стэф огромные зеленые глаза. Стэф хорошо запомнила ее маленький, испачканный сажей носик и дрожащий подбородок. Мужчина прижал их к себе, закрыл спиной и только скрипнул зубами, когда пара особенно крупных осколков зацепила его плечо.

– Нормально, нормально, – повторял он шепотом, касаясь губами ее щеки.

Стэф, слегка отстранившись, взглянула на него, и ноги ее подкосились. Это был Лещинский. Лицо его тоже покрывала копоть, но она без труда узнала бы его среди тысячи таких же закопченных лиц.

– А мы уже с Вами встречались! Ну что, пресса, жаркий сегодня выдался денек, не правда ли? – спросил он Стэф и широко, азартно улыбнулся.

Она смотрела на Лещинского, не в силах оторваться, забыв обо всем на свете. Сейчас, в эту минуту единственным, что стало важным для нее отныне и навсегда, были его серые глаза и то, что она в них увидала, то, к чему неосознанно и изначально стремилась – бесконечную свободу, неутолимую жажду жизни и невероятное наслаждение абсолютно всеми ее, даже самыми мучительными и приносящими страдание, проявлениями.

Глава 6. Призрак из прошлого

Сейчас уже никто не возьмется с достоверной точностью объяснить, почему массовое строительство, пришедшее в Горбатый переулок города Нурбакана, не затронуло одного небольшого его участка. То ли в проект застройки вкрался недочет, то ли межевые дела не состыковались – кто теперь скажет. Но, так или иначе, один из самых старых домов этого района – дом под номером «4», примостившийся в начале переулка, – стал единственным зданием, который чудом избежал поголовного сноса ветхого жилья.

Теперь его узкий, пятиэтажный фасад, опутанный сетью ржавых, трухлявых водостоков, подпирали с боков современные железобетонные «свечки». И старый дом стал похож на большую древнюю книгу, по недосмотру забытую хозяином на полке среди других, новеньких и глянцевых изданий.

Каждая его деталь, будь то бурые кирпичи, облупившиеся рамы или осыпающиеся фронтоны, были омыты временем, словно галька морскими волнами. Оконные стекла, покрытые многолетним слоем пыли, и полуразрушенные балконы прятались в темных простенках, как запавшие, потускневшие глаза на древнем морщинистом лице.

Даже днем, освещенный полуденным солнцем, дом №4 выглядел заброшенным и нелюдимым. Можно было часами стоять напротив единственного его подъезда, выходящего в переулок, но так и не дождаться момента, когда откроется деревянная, рассохшаяся дверь. Лишь редкие почтальоны по долгу службы приостанавливались здесь, торопливо просовывая в общий ящик газеты, журналы и какие-то квитанции, а затем, не оглядываясь, и с видимым облегчением спешили дальше по своим почтовым делам.

Темными вечерами, когда холодный ветер со скрипом раскачивал металлический фонарь над входной дверью, в окнах дома №4 загорался свет. И тогда сквозь пожелтевший тюль и заросли чахнущих на подоконниках растений случайный прохожий мог разглядеть немногие детали скудных интерьеров и чьи-то смутные силуэты.

Но зрелище это не грело душу. Наоборот. Ветер казался еще холоднее, а темнота – еще непрогляднее. Случайный прохожий зябко ежился на пустынной улице, и, подняв воротник, торопился вернуться к себе домой, где все было так знакомо, просто и понятно.

В один из теплых, солнечных сентябрьских дней к дому №4 по Горбатому переулку подошел Иван Тимофеевич Паляев. Он постоял перед входом, с сомнением разглядывая растущую возле подъезда, почерневшую от безысходности акацию, достал из кармана почтовую открытку и в который раз перечитал указанный на ней адрес. Сомнений не было: именно здесь проживает теперь его старший брат Феликс, исчезнувший с горизонта семейных событий почти тридцать лет назад.

«Дорогой Ваня, – сообщал в открытке Феликс неуверенным, шатающимся почерком, – хотелось бы встретиться с тобой как можно скорее. Болезни и прочие тяготы жизни незаметно подточили мое здоровье. Возможно, эта наша встреча станет последней, а я не хочу покидать этот мир, не увидев тебя на прощанье».

Эту открытку Паляев извлек из своего почтового ящика неделю назад, и все это время старался о ней не думать: Феликс остался где-то в далеком прошлом, залег в глубинах паляевской памяти холодным, мутным осадком, который так не хотелось тревожить. Давным-давно Иван Тимофеевич свыкся с тем, что между ним и братом окончательно разорваны и потеряны какие бы то ни было связи, и совсем не тяготился их отсутствием. И сейчас перспектива встречи с некогда близким родственником радовала Ивана Тимофеевича не более, чем встреча с призраком.

В молодости Феликс слыл красавцем необычайным. Судьба даровала ему не только яркую внешность, но и тонкую душевную организацию в сочетании с оригинальностью мышления, задатками несомненного лидера и харизматичностью, над развитием которых, к тому же, Феликс неустанно трудился. Младший Паляев, Иван, сколько помнил себя, всегда был в тени своего старшего брата, но это не портило их отношений. Оба вполне были довольны отведенными им ролями – Феликс с великодушной снисходительностью опекал Ивана, а тот, в свою очередь, искренне гордился своим необыкновенным братом, даже не пытаясь подражать ему или копировать столь безукоризненный во всех отношениях образец.

Единственным недостатком Феликса с раннего детства был небольшой речевой дефект: он не мог произносить звук «ст». Отсюда, собственно, и пошло его прозвище – Перс. Еще мальчишкой он передразнивал деда, который, жалуясь на не сложившуюся жизнь, любил поговаривать: «Один я, один, как перст!». Но у юного Феликса вместо слова «перст» получался только «перс», и ничего более. Так и стали называть его в семье – Перс.

Как ни бились над этой проблемой врачи и другие специалисты, так и не смогли они найти объяснение подобному отклонению – мальчик был во всех отношениях абсолютно здоров. Пришлось смириться с этой невесть откуда взявшейся напастью, учиться с ней жить. Со временем Феликс приноровился автоматически избегать слов, в которых было звукосочетание «ст». Вместо «прости» он говорил «извини», вместо «часто» – «нередко», вместо «чувства» – «ощущения». Иногда ему не удавалось быстро найти подходящие слова, и он на ходу выдумывал новые, поэтому его речь принимала странное звучание и была похожа на речь иностранца, освоившего довольно сносно русский язык.

Но эта способность не помогла Феликсу избежать серьезных проблем в школьные годы, когда он выходил с устным ответом к доске. Ну как тут подберешь замену таким словам, как «растение», «Австралия», «шесть», «естествознание», «история»? Да и из литературы – прозы и поэзии, тоже слов не выкинешь.

В конце концов, Феликса перевели на индивидуальный режим обучения, позволив ему отвечать на вопросы и делать домашние задания исключительно письменным образом.

Невзирая на трудности, в учебе Феликс достиг больших успехов, смог получить два высших образования, и ему прочили блистательную карьеру инженера-конструктора или ученого. При этом был он человеком чрезвычайно широкой эрудиции, в равной степени интересовался вопросами изобразительного искусства и архитектуры, медицины и археологии, истории и географии. Энергия его, жажда познания самых разных сторон жизни и постижения всех ее проявлений буквально била через край. Увлекшись очередной идеей, Феликс мог не спать сутками, на многие недели исчезал в дальних поездках, из которых возвращался еще более энергичный и воодушевленный. И со всех сторон, если взять, ему предстояла долгая, бурная, интересная жизнь, насыщенная яркими свершениями в работе и любви.

Но потом – Паляев уже и не мог вспомнить точно, когда именно – что-то произошло в жизни Феликса, после чего он мгновенно поник, замкнулся и даже постарел не по годам. Он перестал выезжать и забросил свои исследования. Ходил как автомат на работу в какое-то скучное конструкторское бюро, где добросовестно и попусту отсиживал положенные ему часы. Изредка заглядывал к Ивану в гости, а затем и вовсе сделался затворником.

Так прошло несколько лет. С большим трудом Паляеву удалось вытащить Феликса из дома под веским предлогом – на свою свадьбу. Феликс смотрелся среди приглашенных как загнанный, смертельно усталый зверь. Его ужасный вид сильно смутил невесту Ивана Тимофеевича, Надю, и Паляев отпустил брата домой, испытывая неловкость за то чувство облегчения, которое он ощутил с уходом Феликса.

Постепенно следы Феликса затерялись, но Иван Тимофеевич все эти годы никогда не пытался его разыскать, подсознательно избегая такой встречи, как стараются избежать встречи с тяжелобольным или умирающим человеком.

Паляев словно чувствовал себя виноватым за то, что они поменялись ролями; за то, что жизнь старшего брата, вопреки всеобщим ожиданиям, не сложилась, а младший – живет и здравствует, нянчится с дочкой, ходит с семьей в театр и цирк, ставит на Новый год в квартире елку, а накануне 8 Марта спешит домой с букетом пряных мимоз.

И вот теперь Феликс вынырнул из небытия по ему одному известным причинам. И причины эти должны быть чрезвычайно вескими, если только его характер не претерпел за минувшие десятилетия серьезных изменений.

Дом – нынешнее пристанище Феликса – напоминал Паляеву старый, стоптанный ботинок. А Паляев терпеть не мог старую обувь. Войти в этот дом для него было равносильно тому, чтобы одеть чужой, слипшийся от грязи и заскорузлый от употребления башмак. В жизни Паляева прежде не было места подобным вещам. Его мир наполняли предметы светлые, простые, чистые и теплые, которые от времени становились еще светлее и теплее, как выгоревшая на солнце и белесая от морской соли парусина.

Сделав над собой неимоверное усилие, Паляев приблизился к входной двери и потянул на себя витую медную ручку, неприятно липкую на ощупь.

«Смел и крепок парус мой! Смел и крепок, смел и крепок…» – шептал Паляев свое волшебное заклинание, поднимаясь по деревянным, скрипящим ступеням. Лестничные пролеты казались ему лабиринтами заброшенного средневекового замка. Здесь было сумрачно, плесневело, пахло кошками, масляным чадом и опять же – старой обувью.

Паляев старался дышать через раз.

Достигнув третьего этажа, Иван Тимофеевич остановился перед дверью Феликсовой квартиры, обтянутой кострубатым, потрескавшимся дерматином, давно потерявшим свой изначальный цвет. Ему пришли на память лермонтовские строки:

«Селима прежде звал он другом.

Селим пришельца не узнал.

На ложе, мучимый недугом…»

«Черт, как же там дальше? Мучимый недугом. Недугом… Один он молча… мучимый… Ах, да! Один он молча умирал».

Паляев в раздражении давил на кнопку дверного звонка, пытаясь избавиться от навязчивой стихотворной строки. «Скрепясь душой, как только мог, Гарун ступил через порог. Или сначала „ступил через порог“, а потом „на ложе, мучимый“?».

Дверь открылась. На пороге возник щуплый старикашка и уставился на Паляева поверх мутных, захватанных руками очков.

Внешний облик хозяина квартиры вобрал в себя все приметы старости и увядания: абсолютно седые, давно переставшие расти волосы, глубокие морщины, узловатые, желтые, плохо гнущиеся пальцы и сутулая спина.

В одной руке старик держал кухонный нож, а другой придерживал полы потертого, стеганого халата.

Из недр жилья пахло жареной рыбой.

– Вам кого? – скрипучим голосом и с явным неудовольствием спросил старик.

– Здравствуй, Перс, – с трудом произнес Паляев, обуреваемый противоречивыми чувствами. Язык его словно прилип к нёбу. Во рту пересохло от волнения.

– Иван?! – Феликс отступил назад и поднял к лицу руку, будто пытаясь защититься от удара, хотя Иван Тимофеевич не подавал никаких признаков агрессивности. – Ты все-таки пришел. Я уже и не ждал.

Феликс опустил трясущиеся руки, а затем медленно, словно с опаской, отступил назад, освобождая гостю место для прохода.

Паляев шагнул в прихожую, размышляя, стоит ли обниматься при встрече. Но Феликс уже повернулся к нему спиной и засеменил вглубь квартиры, чем избавил его от принятия сложного решения.

Внутреннее убранство феликсова убежища вполне соответствовало внешнему облику дома. Узкий, длинный и темный коридор, по которому последовали братья, был заставлен пыльными картонными коробками, завален тряпочными узлами, ржавыми велосипедными колесами разного размера, на покрышках которых засохла вековая уличная грязь, лыжными палками без лыж и прочей дребеденью.

Братья вошли в сумрачную комнатку с маленьким тоскливым окном, за которым открывался такой же безрадостный, монотонный вид на глухую стену соседней новостройки. Недостаток солнечного света не позволял создать даже приблизительного представления о размерах комнатки, вместившей на своей территории старый комод, пару покосившихся этажерок с книгами, диван с протертой обивкой и большие напольные румынские часы-шкаф с позеленевшим медным циферблатом. Посреди комнаты стоял круглый стол, накрытый темно-красной плюшевой скатертью с бахромой, и пара венских гнутых стульев.

Паляев в замешательстве огляделся и не сразу заметил Феликса, который затаился под ветками некогда роскошной пальмы, доживающей свой век в скучной, рассохшейся кадке. Паляев-старший сверлил Паляева-младшего выжидательным взглядом и молчал.

Ивану Тимофеевичу стало невыносимо тоскливо. Захотелось на улицу, где светило осеннее солнце, и катались под ногами на сухом асфальте коричневые лакированные шарики вызревших каштанов. Собравшись с силами, он еле выдавил из себя:

– Ты, вот, написал. Я и пришел. Ну, как бы проведать.

Феликс осторожно выбрался из-под пальмы и приблизился к Ивану Тимофеевичу почти вплотную, продолжая цепко и выжидательно вглядываться в его лицо.

– Ты что – без шляпы? – осведомился Феликс словно бы с некоей опаской.

– В смысле? – подивился Паляев неуместному вопросу. – Там вообще-то тепло. Да и не ношу я шляп. Не носил никогда.

– В самом деле? – Феликс вздохнул с явным облегчением. – Это хорошо. Очень хорошо. Хотя, как еще посмотреть. Может?… А впрочем…

Паляев, сбитый с толку странным поведением брата, не знал, что ответить. Ему и без того сложно было подобрать подходящие для такого случая выражения, а бессмысленные вопросы Феликса окончательно выбили его из колеи.

– А давай-ка, братец, выпьем за наше увидение!2 – настроение Феликса внезапно улучшилось, причем настолько, что он даже попытался приобнять Ивана Тимофеевича за плечи, не выпуская из рук кухонный нож, облепленный рыбьей чешуей. Вышло как-то неуклюже. Однако на фоне прочих несуразностей, с самого начала сопровождавших появление Паляева, этот конфуз не очень-то и бросился в глаза.

– Да, пожалуй. Не мешало бы, – согласился Иван Тимофеевич, и Феликс с неожиданной прытью исчез на кухне.

Оставшись один, Иван Тимофеевич с облегчением вздохнул и немного расслабился. Оглядевшись, он прошелся по комнате и остановился возле книжных полок, трогая корешки ветхих изданий.

В памяти его возникли картины далекого детства. Вот они с Феликсом, держась за теплые мамины руки, идут в гости к бабушке. Бабка – потомственная дворянка, пережившая голод и репрессии, но несгибаемая, как Снежная Королева, величественно восседает в своем кожаном «вольтеровском» кресле и ведет аристократическую беседу с невесткой. Братья, затаив дыхание, обследуют настоящие сокровища, которыми в изобилии заставлены полки витых этажерок. Там можно было найти и стеклянные розеточки, и плетеные из цветного бисера безделушки, и фарфоровых китайцев, и мудреных зверушек, вырезанных из моржовой кости, и колоду затертых гадальных карт. Миниатюрные модели парусных судов соседствовали с пожелтевшими фотографиями в резных рамках, а огромные морские раковины и засушенные крабы – со шкатулками, открывать которые нельзя было под строжайшим запретом. Казалось, само время остановилось и осело там, обретя конкретное вещественное воплощение.

Но здесь, в квартире Феликса, сколько не ищи, не находилось никаких материальных следов, оставленных прошедшими годами. Будто живущий здесь человек так и сразу и родился глубоким стариком, завернутым в свой полинялый халат, не отягченный никакими воспоминаниями о прожитой им большой и интересной жизни. Тут даже не было ни телевизора, ни радиоприемника, ни проигрывателя или магнитофона. Лишь книги, часы, пустые пыльные шкафы да сохнущие, заброшенные растения – все выглядело как декорации в спектакле плохого режиссера, который не позаботился придать им хотя бы минимум реалистичности.

Паляев внутренне содрогнулся, пытаясь представить, как живется здесь Феликсу. Чем он занимается, что делает? Часами сидит в кресле, глядя в узенькое оконце? Перелистывает свои книги? Жарит рыбу на прогорклом масле? Спит на этом продавленном диване, уткнувшись носом в обивку? И так – недели, месяцы, годы.

– Эй, брат, ну-ка, взбодрись! – Феликс появился в комнате, держа в руках початую бутылку коньяка и две рюмки. – Мой коньяк, пожалуй, одна в доме вещь, которую годы не портят, а украшают. Присаживайся вот здесь.

И он кивнул на стол, как будто были еще какие-то варианты, чтобы присесть и выпить.

Коньяк и в самом деле оказался на удивление великолепен. А главное – пришелся к месту.

Словно само солнце – пряное, ароматно-терпкое с невесомым шоколадно-бархатистым привкусом окатило Паляева своей теплой волной, просочилось во все уголки и клеточки его напряженного тела, невероятно утомленного смутным чувством беспричинной вины, беспомощности, сожаления, сострадания к чужой загубленной жизни и другими непродуктивными, тягостными переживаниями. Тяжелые оковы спадали одна за другой – с сердца, с мыслей, с души.

Ивану Тимофеевичу даже показалось, что комната стала светлее и просторнее. Пальма теперь выглядела более зеленой, Феликс – более молодым и румяным, а обстановка – вполне милой и даже забавной.

Состояние испытанного им облегчения было столь ярким и внезапным, что Паляев решил закрепить достигнутый успех и самостоятельно наполнил обе рюмки по второму разу.

– Выпьем за встречу! Не скрою, мне непросто было решиться увидеть тебя снова, после стольких лет, – неожиданно для самого себя разоткровенничался Иван Тимофеевич. – И все же – я рад! Я рад, несмотря ни на что. Мы снова… Мы же – родная кровь!.. В общем, давай выпьем!

От внезапно нахлынувших родственных чувств Паляеву стало хорошо и радостно. Ему захотелось сделать что-нибудь очень важное для своего старшего брата, вернуть его к прежней, активной жизни. Он ощутил себя готовым на полное самопожертвование и самоотречение и удивился тому, как это он прожил столь долгую жизнь, не испытав подобных чистых устремлений.

Окрыленный и порядком захмелевший, Иван Тимофеевич даже не заметил, как пристально и пронзительно пялится на него Феликс, улыбаясь лишь одними желтыми, сухими губами.

– Я тоже рад тебя видеть, – процедил Паляев-старший. – Скажи-ка, Ваня, ты по-прежнему увлекаешься поэзией? Продолжаешь сочинять?

Иван Тимофеевич от неожиданности чуть не выронил рюмку:

– Я? Увлекаюсь стихами? Поэзия?! Ты что-то путаешь! – он засмеялся и, потянувшись через стол, похлопал Феликса по костлявому плечу. – Нет-нет, конечно, ты путаешь!

– И, правда, – быстро согласился Феликс и захихикал. – Мозги ведь уже не те. А помнишь наш дом в Нижнеречье?

Паляев живо откликнулся, и оба брата погрузились в воспоминания далекого детства. Правда, каждый – на свой манер. Расслабленный Паляев умилялся до слез от любого пустяка, махал руками, то и дело подскакивал на стуле, пытаясь вновь и вновь обнять своего старшего брата.

Феликс же с холодным вниманием вслушивался в его слова, словно процеживая их через сито в поисках чего-то особенно важного. Не находя того, что ему было нужно, он кисло морщился, отмахивался от невидимой мухи, снова задавал разные вопросы, тщательно подыскивая слова, и снова вслушивался, поглядывая зачем-то в сторону румынских напольных часов.

А Иван Тимофеевич все говорил и говорил.

Он в жизни не говорил так много, так ярко и эмоционально, как сейчас, лишь дальним уголком своего затуманенного сознания удивляясь этому необычному обстоятельству. Немногословие и скованность были для него вполне привычной формой существования. Теперь же он внутренне ликовал, чувствуя непривычную, невесомую легкость тела и мыслей, жонглировал словами и фразами, которых ему прежде и не приходилось слышать, которые словно бы сами по себе рождались где-то внутри него, всплывали на поверхность как пузырьки в бокале шампанского, распускались диковинными по форме и расцветке великолепными бутонами.

Феликсу становилось все труднее направлять их беседу в одному ему известное русло. Посторонний наблюдатель легко бы заметил, что хозяин квартиры уже давно не скрывает своего раздражения и нетерпения: время шло, Паляев понемногу трезвел, а о самом главном, судя по всему, речь так и не зашла.

– Так чем же ты занимаешься сейчас? – задал очередной вопрос Феликс. – Как поживает супруга? Дети?

– Детей у нас всего – один… Одна. Дочка. И внучка уже есть, Ксеня. Они в Топольках живут, давно от нас отделились. А Надя… Она умерла. Скоро будет полгода. Такие вот дела.

– Как? Уже? – вскинул жиденькие бровки Феликс. – Уже умерла? Уже полгода? Но этого не может быть!

– Почему – не может? – переспросил Паляев и икнул.

Феликс вдруг резво, не по-стариковски подскочил и забегал по комнате, бормоча: «Не может быть! Расчеты показывают… Я не мог ошибиться… Как же так!..».

Своими мелкими суетливыми движениями он напомнил Паляеву маленького желтого крабика, торопливо перебирающего пляжный песок. «Как трогательно!», – снова умилился Паляев, ничуть не удивляясь столь необычной реакции Феликса и не пытаясь вникнуть в смысл бредового бормотания.