Читать онлайн Чистые слёзы бесплатно

Начало

Сейчас я сижу в этом холодном коридоре и пытаюсь отбиться от вопросов, возникающих один за другим в моей голове: «Это произошло со мной? Это вообще я? Как? Почему это случилось с ним? За что?» Смотрю на побелевшие руки, трясущиеся от холода, или от страха, или от ужаса, который может меня ожидать. Большая железная дверь в тупике коридора редко открывается, иногда оттуда выходят и спокойно проходят мимо меня люди в белых халатах. На дверях зелёная табличка: «Детское реанимационное отделение».

В квадратных деревянных вазонах, стоящих вдоль длинного оконного переплёта, растут китайские розы. Они похожи на миниатюрные яблоньки с обильно спадающей кроной. Хрупкие веточки так сильно усыпаны листочками, что их совсем не видно, а вместо плодов между листьями пурпурными огоньками рассыпаны яркие соцветия. Я никогда не видела столько цветов на китайской розе. У меня дома растёт такая, но по сравнению с этим садом она какая-то недоразвитая. Если и зацветает, то дарит один-два ярко-красных цветочка, которыми мы восхищаемся. А здесь такое обилие багрово-красных роз, что невольно задаёшься вопросом: кому здесь они приносят радость? Я нервно тереблю пальцами плотную структуру зелёных листочков и пытаюсь понять, что сделала не так, ведь в своей жизни я всё пыталась планировать, а такого в моих планах ну точно не было…

Именно сегодня, в воскресенье, 26 декабря 1999 года, мы должны были все вместе дома наряжать ёлку. Оценки почти выставлены, скоро зимние каникулы, готовились к утренникам. Осталось ещё несколько рабочих дней, правда, не таких напряжённых, и я планировала сходить к гинекологу, чтобы разрешить для себя главный вопрос последних двух недель: да или нет? И если да, то в новогоднюю ночь, под бой курантов, обрадовать любимого мужа (наверное, удивлю сегодняшнее молодое поколение, но тестов, определяющих наличие беременности, тогда и в помине не было, и однозначный ответ мог дать только врач, да и то иногда после сдачи анализов). Как-то чувствую я себя не совсем хорошо, сильно устаю, и очень хочется покоя. Есть подозрение, что это случилось полтора месяца назад, когда мы отвезли Женю ночевать к маме, а сами устроили ужин при свечах. Повод был: я достойно и довольно качественно провела открытый урок по развитию речи на районном методическом семинаре, состоявшемся на базе нашей школы, в 7 «В» классе по теме: «Выразительные средства в лирике Тютчева». Это маленький (всего шестнадцать человек), но работоспособный класс. Есть несколько человек, с которыми можно работать на аудиторию, а гостей, учителей русского языка и литературы, было двадцать четыре. Нужно сказать, что в начале урока дети были немного зажаты, но потом стали работать и помогать мне. Фишкой урока стало написание миниатюрного сочинения. А когда вслух читала работу Оли Шуляк (моя палочка-выручалочка), явная реакция учителей стала выражаться на их лицах. По улыбкам и глазам я поняла, что преподаватели дадут хорошую оценку уроку. Кульминацией стал итог, прозвучавший из текста мини-сочинения ученицы. Дети меня не подвели. Всё получилось. Безусловно, без замечаний не обошлось: не уложилась во время, заняла пять минут перемены, и какие-то наброски по ходу, где можно было что-то опустить, а что-то, наоборот, развернуть. Ну не может быть всё идеально, надо работать и продолжать совершенствоваться! Наслушавшись дифирамбов (мне вправду было приятно услышать мнение опытных педагогов), честно говоря, я выдохнула, что всё это закончилось. Подготовка морально вымотала меня, а волнение не давало нормально спать и спокойно жить вот уже три недели моим близким. Я рано пришла домой и решила испечь «Зебру» – любимый торт на скорую руку.

Включила диск с Кузьминым, зазвучала песня «Когда меня ты позовёшь…». Зажгла свечи. На столе с клеёнчатой скатертью – шоколадный торт, бокалы. На улице темно. Зашторив окно, села ждать мужа. Услышав, как хлопнула входная дверь на первом этаже, и его шаги (а я всегда знала, что это идёт он), подбежала к двери. Раздался звонок. Я повернула замок и открыла дверь. Увидев интимную обстановку, он заулыбался, но свет включил.

– Дай хоть разуюсь, – произнёс он, подставляя щеку, и прошёл в ванную, а я включила газ, чтобы разогреть картошку. Этот вечер был особенный. Я делилась своей радостью: урок получился. Смаковала моменты, которые удались, описала неудачные, которые могли меня смутить, но всё прошло. Саша рассказал о поездке. Вино было терпковатым. Мы перебрались в комнату. Кузьмин продолжал своё дело: «Пять минут до дома твоего, / Мне уже не нужно ничего, / Только б посмотреть в глаза твои-и-и…» – сильным надрывом пронизывал струны моей души музыкант…

Я хорошо помню тот удивительный вечер, «Поле чудес» на экране телевизора, вкусный бисквит и наши мечты…

«О чём это я?» – прервала я наплывающие мысли, уносящие в тот мир, который был обычным и ничего не предвещавшим ещё вчера. Ах да! «С чего всё началось? Когда и где я что-то пропустила и почему мы здесь оказались?» – снова сыпались вопросы, на которые я пыталась ещё пока найти ответ, и в моей голове судорожно переворачивались события злосчастной недели.

В понедельник, 20 декабря, у меня вторая смена. Уроки заканчивались в половине шестого, но мне надо было задержаться, так как семиклассники должны сдать долги по стихам (не все хотят учить вовремя). Приближался конец четверти, а через пару дней надо уже сдавать табель. В любом случае забрать Женю из садика я не успевала, Саша тоже ещё не приехал. Для меня эта ситуация не являлась проблемой, потому что есть мои родные, которые всегда выручают. Я набрала из школы домашний номер 2-32-05. Подняла трубку моя сестрёнка:

– Да!

– Танюша, это я. Заберёшь сегодня Женю из садика, а то не успеваю, – попросила я её.

– Ладно, а где нам тебя ждать?

– Зайдите с ним в ателье на примерку, брючки почти готовы. Утренник в пятницу, вы придёте? – спросила я, имея в виду маму и её.

– Не знаю ещё, – ответила Таня. – А мне брючки забирать?

– Ну, если готовы; если нет, завтра буду бежать в школу – часов в одиннадцать – заберу сама. Если задержусь, пусть он по горке полазит, там и встретимся, хорошо?

– Ладно, только не сильно задерживайся, а то мне надо к подружке идти.

– Постараюсь, – ответила я вздыхая.

Вечером, уже около семи, подбежала к площади. На горке из сваленного в кучу снега ребята разных возрастов лазили, как муравьи. Дети постарше – на картонках – с радостными криками слетали вниз, а малыши у подножия грязного и гладкого айсберга пытались прорваться сквозь ледяные наросты к многочисленным вершинам. Но было очень скользко, и они, как колобки, тоже с ликующими возгласами скатывались вниз. Мой тоже, увидев меня, закричал:

– Мам, смотри, где я! Я сам залез!

– Молодец! – оценила я его достижения.

Мы с Таней перекинулись несколькими словами, стянули его вниз и быстро пошли домой, благо жили через дорогу, потому что Женя, хоть и довольный, был уже мокрый, как гусь.

Вечером, укладывая его спать и увидев синячок на ножке, спросила:

– Это что ещё такое?

– Рома толкнул Лизу в снег, а я защищал её! – с гордостью сказал он мне.

– А по-другому нельзя было договориться?

– Нет, он всех обижает, – произнёс, нахмурившись, Женя. – Мам, у меня ножка болит.

Да, да, точно, именно тогда он произнёс это в первый раз, но я восприняла эти слова не так серьёзно, как должна была, считая причиной боли обыкновенный ушиб, появившийся после детской разборки. Я намазала ножку мазью, нежно гладила её, мы повторяли стишок, выученный к утреннику, который должен был быть в пятницу, 24 декабря. Конечно, я думала, что всё пройдёт к утру. К сожалению, не почувствовала тогда, что это был обычный вечер последнего обычного дня, что все мы были уже на краю страшной бездны…

Утро не принесло желанного выздоровления. Женя проснулся со словами:

– Мама, ножка сильно болит.

Я спустила его с кроватки, и, пытаясь сделать шаг, он вскрикнул:

– Ой, больно, не могу идти!

В течение часа мы были уже в приёмном отделении больницы, рассчитывая на то, что именно там опытный хирург поставит диагноз. Саша нёс сына на руках и всё время меня успокаивал:

– Странно, на перелом не похоже. Может быть, растяжение связок. Неужели на горке так ударился? Ладно, сейчас посмотрит доктор, сделаем снимок и всё узнаем.

Женя не плакал, только иногда всхлипывал, сдерживая голос, иногда постанывал, и тогда я не думала, что боль была сильной. Лучше бы он кричал, может быть, тогда мы к этому отнеслись бы по-другому. Зачем, зачем мы так воспитывали своего ребёнка, учили его не быть нытиком? И он не был им…

Разве мы знали болезни костей, кроме перелома, вывиха, растяжения? В тот день я наивно думала: «Только бы не перелом», – и как я тогда ошибалась, ведь такой диагноз был бы меньшим из зол на тот момент.

В санпропускнике, пока ждали врача, встретили уже выходящую из детского отделения Иру Алексеенко. Оказывается, Никите сделали операцию по удалению аппендицита. Я удивилась ещё и тому, что четырёхлетний ребёнок лежал в больнице один. Утром она покормила его и теперь убегала на работу до обеда. Так я впервые стала узнавать больничные правила, в которых нет нужды в обычной жизни.

Осматривал Женю опытный хирург Коростелёв Александр Владимирович, и я была спокойна, что мой мальчик в надёжных руках. Основательно прощупав каждый сантиметр его ножки, он тоже сделал вывод, что больше похоже на растяжение связок, чем на вывих сустава. В момент осмотра Женя также мужественно терпел и практически не издавал никаких звуков, которые бы говорили о сильной боли.

– Перелома однозначно нет. Снимок делать необязательно. Рекомендую зафиксировать сустав (нижнюю часть голени) эластичным бинтом, обеспечить покой конечности. При необходимости дать болеутоляющий препарат, – сказал доктор и добавил: – Если в течение трёх дней не станет лучше, приходите. Больничный нужен?

– Нет, – глубоко выдохнули мы.

В его словах не услышали сомнений. Мы успокоились, понимая, что ситуация вполне рядовая. Больничный я не взяла, так как была последняя неделя учёбы, нужно было закрывать четверть. А с Женей, я знала, с удовольствием побудут бабушки.

Вспоминая эти два дня, вторник и среду, конечно, я корю себя, что не была рядом с моим сыночком, а думала, что нет ничего важнее, чем выставление четвертных отметок в тот момент. Я как будто усыпила бдительность поставленным диагнозом и перекинулась на работу, решая, как мне казалось тогда, более важные проблемы. Будь я рядом с ним, может, заметила бы, что ситуация не улучшается. Может, я вернулась бы, попросила сделать снимок, а не выжидала эти три дня, которые должны были привести к выздоровлению.

Трёх дней не прошло. В ночь со среды на четверг мы практически не спали, лишь ждали утра, чтобы снова ехать в больницу. Почему не поехали ночью? Да потому что и ночью с Сашей предполагали, что это не растяжение, а всё-таки, наверное, перелом. И всё равно придётся ждать до утра, чтобы сделать рентгеновский снимок. Женя совсем перестал становиться на ножку и, засыпая на короткие промежутки, протяжно и глухо стонал. Так я поняла, что даже таблетки не успокаивали боль. Появилась небольшая, но нездоровая припухлость в нижней части голени. Температуры всё ещё не было.

Я так подробно описываю симптомы, а вернее, их отсутствие даже на третий день после начала заболевания, чтобы снять все претензии по отношению к врачу. Действительно, сколько раз мы потом задавались вопросом: почему изначально всё пошло не так, как у всех? И столько же раз мы сделаем выводы, насколько загадочен человеческий организм. В медицинской литературе описаны лишь общие симптомы, потому что каждый человек неповторим – в этом и состоит загадка мироздания. Много раз возвращаясь к нашему началу, не скоро ещё поняла, что это были наши испытания, не похожие ни на чьи другие, и пережить их предстояло именно нам.

Рано утром в четверг, 23 декабря, мы стали собираться. Конечно, понимали, что надо делать снимок. Но даже и в это утро ещё не осознавали, что нас ждёт в этот день. У Саши заканчивался срок действия прав, и нужно было срочно их поменять до Нового года. Мы решили, что он поедет в Клинцы решать свой вопрос, а мы с мамой отвезём Женю в больницу с её знакомым водителем, который помогал ей на работе (такси, если что, ещё тогда не было). Собираясь в больницу, мы совсем не предполагали, что у нас начинается другая жизнь, иначе, бесспорно, Саша поехал бы с нами, но мы наивно думали, что просто наложат гипс и мы приедем домой. Единственное, что беспокоило: как попасть на новогодний утренник? Вы представляете, какими детьми мы были в свои двадцать семь лет?

К нам вышел снова Коростелёв А. В. Разбинтовав ножку, он неожиданно поднял голову и тихо спросил, пристально глядя мне в глаза:

– Вы на машине?

– Да, – почувствовала что-то нехорошее я.

– Срочно нужно ехать в Брянск – на операцию. Подозреваю, что это остеомиелит.

Конечно, произнесённый им диагноз мне ничего не сказал. Я впервые слышала это слово, но его тревожный взгляд, страшное слово «операция», срочность поездки обозначали серьёзность ситуации, и, естественно, моё настроение стало резко меняться.

Пока врач готовил направление в детскую областную больницу, мама договорилась с нашим водителем, чтобы он отвёз нас в Брянск, объясняя неожиданность ситуации. Ждать Сашу мы не могли, так как он сказал ещё утром, что может задержаться до вечера. Через несколько минут мы были уже в пути, но надо было заехать домой за вещами. Мы жили тогда в съёмной квартире по адресу: улица Ленина, дом пятнадцать, квартира сорок. Я быстро собрала необходимые вещи. На шкаф положила одну на другую три стопки тетрадей с контрольными диктантами. Поднялась на четвёртый этаж к тёте Альбине, чтобы позвонить в школу (у нас телефона не было). Директор, Алевтина Яковлевна Кузовлева, ответила.

– Алевтина Яковлевна, здравствуйте. Это Лена Волкова. У меня Женя заболел. Мы едем в Брянск, в больницу, сказали, скорее всего, на операцию. Больничный откроют там. Алевтина Яковлевна, Саша завтра принесёт тетради с диктантами, нужно оценки выставить и потом уже выводить четвертные. Пожалуйста, попросите Елену Михайловну, пусть она сделает это. Если будут спорные, поставьте в сторону ученика – мой подарочек на Новый год, а я после каникул с ними разберусь.

Вспоминая потом эти волнения об отметках, я корила себя за то, что и в эти минуты не понимала значимости ситуации, в которую мы попали. Если бы я знала тогда, что мой ребёнок, сидящий с мамой в машине, стонущий от боли, ждёт от меня помощи и каждая минута уже была поставлена на счёт его жизни… Разве я думала бы тогда об этих нелепых отметках? Разве я думала бы тогда о чём-то, кроме его жизни?

– Конечно, конечно, Леночка, поезжай и ни о чём не думай, – участливо произнесла Алевтина Яковлевна. – Главное, выздоравливайте.

Саше оставила записку: «Мы поехали в Брянск, вечером мама тебе всё расскажет. Отнеси завтра в школу все тетради, лежащие на шкафу. Бауло в курсе. Целую». Да, мы жили тогда без сотовой связи, и даже проводные телефоны были не у всех. И «загуглить» непонятное слово остеомиелит я тоже не могла. Ещё не скоро я стану читать медицинские журналы, энциклопедии, которые расскажут мне об этом заболевании, но это будет потом, а пока мы ехали в неизвестность.

Эти два дня у Жени был совсем плохой аппетит. Утром он тоже ничего не ел. Сказками и прибаутками с мамой заставили его съесть бутерброд. Мы и тогда не понимали, что этого делать нельзя, ведь ребёнку предстоит операция. Несмотря на боли, Женя вёл себя как всегда: мы сочиняли истории о животных, якобы встретившихся нам по пути. Лишь к концу дороги Женя задремал.

В начале первого мы приехали в областную детскую больницу. Наш водитель внёс спящего Женю на руках в приёмную палату, положил на кушетку. Я села рядом с сыном, мама – на стуле возле большого окна, и мы стали ждать врача.

Вдруг дверь неожиданно распахнулась и в комнату, как вихрь, ворвался человек в белом халате. Это был высокий, худощавый мужчина лет сорока, с удлинёнными вьющимися волосами и, как мне показалось тогда, очень тонкими и какими-то неприятными чертами лица. Он окатил нас холодным взглядом и стал странно расхаживать по палате, высоко задирая ноги. Повышенным и резким тоном задавал мне вопросы, иногда переходя на крик. Я растерянно отвечала на них и не понимала, в чём виновата, что сделала такого, что этот «гусь» со мной так разговаривает. А первый его вопрос прогремел в нашу сторону:

– Почему поздно приехали?

Я начала объяснять, что мы выехали в десять утра, как только получили направление, но он прервал и нервно крикнул:

– Да я не про сегодня! Вы же говорите, что нога заболела в понедельник, а сегодня четверг – слишком поздно!

Оторопев, я попыталась рассказать, что было за эти дни, но он не дал мне сказать ни слова. Снова заорал:

– Надеюсь, мальчик ничего не ел?

И тут я тоже стала оправдываться, что он час назад съел бутерброд с колбасой.

Человек в белом халате недовольно зыркнул на меня, бросив напоследок фразу:

– Теперь благодаря вам, мамаша, его ещё нужно готовить к операции. Мы упускаем драгоценное время!

Он хлопнул дверью и умчался.

Мы с мамой переглянулись. Что это было? Это врач? Почему он даже не развернул ногу, чтобы осмотреть? Я не знала, что такое «готовить к операции», но поняла одно: во всём виноваты мы. Я совсем не почувствовала участия, какого ждала от доктора. Его неадекватное, как нам показалось тогда, поведение вызвало у меня недоверие к этому человеку. А ведь только он в этой комнате знал, на сколько времени была задержана помощь моему ребёнку. И от этого зависела жизнь моего сына. И только он понимал сейчас это. А я – такая цаца! Видите ли, со мной был выбран неправильный тон, задето моё самолюбие. Как я ошибалась тогда! Это была наша самая главная, как я потом убедилась, удача – попасть к детскому хирургу Красюку Сергею Алексеевичу.

Тут же вошла медсестра, стала заполнять историю болезни. Мы при этом немного успокоились. Вошла другая с медицинским чемоданчиком и взяла кровь из пальчика Жени. Он не заплакал.

– Вам нужно на снимок. Пройдите по коридору, а я скоро вернусь с каталкой, и поедем в отделение, – произнесла медсестра, отдав историю болезни в кабинет рентгенолога.

Мы сидели под дверью и ждали, когда нас позовут. В глубоком молчании каждый думал о своём, только Женя прерывал наше растерянное состояние, задавая бесконечные вопросы. Наконец нас позвали. Я внесла Женю на руках и посадила под аппарат, куда показал врач. Придав ножке нужное положение для снимка, он спросил:

– Вы будете выходить?

– Нет, – однозначно ответила я: конечно, боялась, что он нечаянно дёрнет ножкой и снимок (лишнее излучение) придётся повторять.

Я не могла оставить Женю в этом холодном тёмном кабинете, не могла позволить, чтобы он хоть на секунду испытал страх или испуг, потому что меня не было рядом. Это самое меньшее, что я могла сделать для своего сына. Я ни с кем это никогда не обсуждала. Это нужно было мне самой – быть всегда рядом.

– Тогда наденьте фартук, – сказал врач, закрывая дверь.

Надев такой же, как у Жени, тяжёлый клеёнчатый фартук, я держала пяточку. Аппарат щёлкнул. Доктор вышел, чтобы перевернуть ножку и снять в другой проекции. Осторожно взяв Женю на руки (ножка сильно болела, и при каждом прикосновении он вскрикивал) и выйдя в коридор к маме, я увидела её заплаканные глаза.

Заметив приближающуюся медсестру с каталкой, мы начали прощаться. Мама с невероятной нежностью стала прижимать внука, целовать его и что-то шептать ему на ушко. А я в этот момент по-детски разрыдалась. Мне стало страшно, что остаюсь одна. Я вдруг почувствовала себя маленькой, беззащитной девочкой и нуждалась в таких же тёплых маминых объятьях. Я была уверена, если бы это зависело от мамы, она осталась бы с нами. И если бы могла, она бы отвела эту беду, но это было не в её силах. Я слушала и верила её словам:

– Доченька, не плачь, а то Женя будет бояться. Ты должна быть сильной ради него. Здесь хорошие врачи, они ему помогут. Сегодня же позвоню Вере, она сделает всё, что надо, не волнуйся. Главное, не плачь… – Она сдавила меня, обнимая, и я ещё раз выплакалась ей на грудь.

Я не представляю, о чём в ту минуту могла думать моя мама. Но спустя какое-то время поняла, что легче было как раз мне, потому что я была рядом с моим самым дорогим человеком – моей кровинкой, а ей, отдавшей ему столько любви, находящейся на расстоянии, ничего не видящей и не знающей, приходилось лишь глубоко страдать, ожидая известий. Милая, родная мамочка, спасибо тебе за правильные, нужные слова, которые ты всегда находила для меня, хотя сама пребывала в невероятном отчаянии. Спасибо за то, что ты никогда не плакала при мне, придавая мне тем самым уверенность, что всё идёт своим чередом. Я искренно верила только тебе, и твои согревающие глаза и доброе сердце – то, что держало меня на плаву. Ты всегда знала, как и что нужно мне сказать, чтобы я не сломалась. Ты делилась своей силой, отдавала себя всю, но где ты её черпала – не знаю. Мамочка, любимая, спасибо тебе, родная, за то, что ты у нас такая!

В палате было пять коек. Медсестра указала на высокую кровать справа, возле стены. Уже через несколько минут ребёнку ставили капельницу (это и была подготовка к операции – выводились токсины из крови, которые попали к нему с пищей). Глядя на эту ужасающую картину, думала только о том, что судьба несправедлива ко мне и моему ребёнку. Горечь обиды заполняла моё сердце. Я не понимала ещё, что ждёт моего сына, старалась не плакать, держалась, пока он не спал. Но только он впадал в забытьё, я выбегала в коридор и меня охватывали судорожные рыдания. Когда мой мальчик держал меня за руку, я теребила его волосики, усмиряя не только его страх, но и свой. Сердце разрывалось от мучений, которые сын испытывал: он постоянно стонал, вскрикивал, тяжёлое дыхание не давало ему говорить и забирало последние силы. И я уже сама стала ждать эту операцию, надеясь на то, что она принесёт долгожданное освобождение от боли.

Через час медсестра завезла каталку в палату. Я переложила раздетого до трусиков сыночка, она накрыла его лёгкой простынёй, и мы вместе повезли его в операционную, находящуюся в конце длинного коридора. Естественно, я осталась за дверью. В этой части отделения свет почему-то не горел. В окне, находящемся в тупике, метрах в десяти от меня, начинало уже смеркаться. За дверью сначала были слышны голоса, а затем стало тихо, только иногда слышалось лязганье медицинских инструментов. Я погрузилась в пустоту. И, хотя с другой стороны отделения ходили дети, слышны были чьи-то голоса, я ни на что не реагировала. Тогда я знала одну молитву, пробовала читать её: «Отче Наш, иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь: и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим, и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Аминь». Так начинала читать много раз, но пробегающие мысли постоянно прерывали её, и я снова погружалась в гулкую пустоту. Я не думала тогда ни о чём: ни о хорошем, ни о плохом. Попыталась представить, что сейчас происходит на операции, ведь в чём она заключалась, мне никто не объяснил. И про болезнь, кстати, тоже. Я оставалась в полном неведении. Понимала только, что, наверное, будут резать ножку.

В мучительных мыслях прошло бесконечных для меня пятьдесят минут. Это время я ходила, как зверь в клетке, до окна и обратно много-много раз. Приседала на корточки (стульев здесь не было), но сидеть не могла, мне надо было двигаться, и я снова поднималась и ходила, ломая руки от бессилия.

Дверь распахнулась. Ненормальный доктор с горящими глазами, стягивая маску и колпак, остановившись на секунду возле меня, произнёс:

– Теперь ждём! – и умчался в ординаторскую.

Чего ждём? Кого ждём? Неужели ещё не всё? Я ничего не понимала, но спросить боялась.

С медсестрой мы перевезли ещё находящегося под наркозом Женю в палату. Переложили на кровать. Ножка была перебинтована, в лангетке, только в нижней части голени проявлялось кровяное пятно – выделялось место операции. Сидя в полном оцепенении, я ждала, когда очнётся мой сыночек. Тут влетел (да, именно влетел, я не зря употребляю эти слова) доктор и уставшим голосом намного мягче и спокойнее произнёс:

– Так, смотрите за ним, если будет хуже, сразу зовите медсестру. Его сегодня будут ещё капать, делать ему уколы.

Честно вам скажу: я замирала от страха, когда этот человек приближался. Кроме того, мне казалось, что такой странный тип не может быть хорошим врачом. И уточнить, что значит «хуже», я панически боялась. Моя дерзость, решимость и смелость появятся намного позже, а сейчас, хоть и двадцати семи лет, я была такой же ребёнок, как мой четырёхлетний сын, впервые оказавшись в глубоком одиночестве вдалеке от дома и ощущая безысходность своего положения.

Я сидела в своих путаных мыслях, держала тёпленькую ручку Жени, чтобы он случайно не дёрнул её и не вырвал иглу из вены, и смотрела стеклянными глазами в окно. Вдруг кто-то прокричал: «Все на ужин!» Маша (ещё одна мама, которая поступила тоже сегодня утром с четырёхлетним мальчиком Ромой) тихо вышла, пока её сын спал. За ней потянулась девочка лет девяти, которая лежала на койке посредине палаты (два места оставались пустыми). А я смотрела в окно на улицу, где уже зажглись фонари, и провожала завистливым взглядом машины, в которых ехали, как мне казалось, счастливые люди. Страшную обречённость и глубокую тоску я почувствовала в этот момент. Незаметно, так же как вышла, вошла Маша, держа в руках поднос. Одну тарелку со стаканом чая она поставила на своей тумбочке, другую – поднесла к нашей:

– Леночка, тебе надо поесть. Ты, наверное, ничего не ела, – проговорила она почти шёпотом, выставляя тарелку с двумя сырниками и стакан чая на нашу тумбочку.

Я дико посмотрела на неё: «Как можно сейчас думать о еде?» Но тут же почувствовала, что очень хочется пить, и залпом выпила еле тёплый, приторно-сладкий чай. Маша села возле меня и взяла за руку:

– Лена, у тебя должны быть силы. Подумай, как ты нужна сейчас своему сыну. Ты должна есть.

Почувствовав её искреннее участие и сочувствие, я бросилась ей на грудь, беззвучно разрыдавшись, боясь разбудить детей.

Тепло обняв меня и сама еле сдерживая слёзы, она стала гладить меня по спине и успокаивать:

– Успокойся, всё будет хорошо. Нас лечит замечательный врач. Но ты не должна падать духом несмотря ни на что, потому что ты как никто нужна сыну.

Я поверила или мне хотелось верить ей (Маша была намного старше меня – её старшей дочери двадцать один год). Я послушно проглотила эти два слегка кислых сырника, зная, что Женя сегодня есть уже ничего не будет. Меня предупредили, что после наркоза ему давать только одну кипячёную воду. То ли сладкий чай разбудил аппетит, то ли я была голодна, ведь действительно ничего сегодня не ела, но ужин мне показался очень вкусным. Я как-то очнулась после еды. Дети спокойно спали, а мы с Машей сели на пустую кровать, и она шёпотом стала рассказывать свою не менее жуткую историю.

Сколько таких историй я ещё услышу, и все они о том, как люди учились жить в условиях, которые им предоставила судьба. Каждый из нас, оказавшись в непредвиденной ситуации, старался быстрее свернуть с этой дороги – дороги тяжелейших мук, нестерпимой боли, невероятной тоски и горя – полагая, что это временный путь. Мы тогда ещё не понимали, что теперь наша жизнь и пойдёт по этой дороге, с неё уже никогда не свернуть, и, встречаясь с новыми путниками, мы становимся другими, обретая, насколько это возможно, мужество и веру, решимость и надежду. Все эти жизненные истории подтверждали, что я на этом пути не одна. И есть ещё более тяжёлые судьбы, для которых уже ты становишься поддерживающим огнём.

У Ромы была проблема с пищеводом, надо было постоянно контролировать, что и как ест ребёнок. Его тоже сегодня утром прооперировал Красюк С. А. Это была палата с закреплёнными за ним больными. Как объяснила Маша, трубка пищевода, подходя к желудку, должна иметь небольшое расширение. У него же она сильно сужалась. Четырёхлетний мальчик давился пищей, если она была не протёрта, сразу начиналась страшная рвота. Родители не предполагали, что это была болезнь, требующая оперативного вмешательства в строение органа. Не раз они обращались в местную больницу, но всегда поднимался вопрос не как он ест, а что. Мама постоянно наблюдала за питанием и видела: если Рома кушал протёртый суп или кашу, самочувствие было хорошее, но если ребёнок ел твёрдую пищу, а это происходило, когда мамы не было рядом, то реакция организма была незамедлительной. Страшно было подавиться рвотными массами, поэтому старались соблюдать строжайшую диету. Местные врачи, в очередной раз подавив приступ, успокаивали родителей, что организм не воспринимает твёрдую пищу временно. Мол, с возрастом всё пройдёт… Пока ребёнок накануне чуть не задохнулся, его чудом удалось спасти, даже делали искусственное дыхание. И сегодня ночью их на скорой доставили из Мглина. Мальчик сразу попал на операционный стол. Так что Маша тоже ещё отходила от стресса, который испытала за истекшие сутки.

Она добавила, что Сергей Алексеевич – лучший врач отделения. А ведёт он себя немного странно, потому что он детский врач, и его необычный стиль общения как раз странен для нас, взрослых, а дети его очень любят. Я обрадовалась этой обнадёживающей информации. Тут же она мне ответила, почему и нас положили с детьми, ведь в больницу не кладут родителей, если ребёнку исполнилось более трёх лет. Рома был «тяжёлым», его нужно было кормить, строго соблюдать диету, а мой сын нуждался во мне, потому что «неходячий» и требовал особого ухода. С другими же детьми родители находились только в день операции, всё остальное время дети были одни. Существовало негласное правило, что мамочки, которые лежат тут со своими детьми, должны присматривать за другими детками в своей палате. Конечно, об этом даже и не надо было просить. Мы хорошо понимали, как непросто малышам, оставшимся в одиночестве среди чужих людей. Многие мамы (и это было приятно) благодарили нас за внимание, оказанное их детям. Но были и такие, которые полагали, что это наша прямая обязанность – вытирать попки, укрывать по ночам, кормить, проверять температуру, успокаивать их рёв и т. д. Но дети не виноваты, если у них привередливые мамы. Мы совсем не обращали внимания на их снобизм. Немного посудачив с Машей, просто делали свои дела и помогали чужим детям.

– Давай спать, – устало промолвила Маша. – Сегодня был тяжёлый день.

Спросив у медсестры разрешения прилечь на незанятые койки, мы легли на холодные матрасы, накрывшись тонкими покрывалами. Это была та из немногих ночей, когда я спала не с Женей, скрутившись клубочком у его ножек, а на отдельной кровати. И это ещё одно больничное правило: если маму положили с ребёнком, совсем не значит, что она должна спать на отдельной койке. Всё время, проведённое в больнице, мы ложились вместе, если это было возможно. Часто кровати были узкие – детские, и спать тогда приходилось либо на двух стульях, либо на полу. Главное, что я находилась с ним. А удобство, комфорт – эти понятия стали далёкими и ненужными. Важно выздороветь и уехать домой – с этой мечтой засыпали каждый вечер.

Я ещё долго не спала. Потом подхватывалась всю ночь. Женя, просыпаясь, просил пить, «ходил» в пластмассовую бутылочку, выполнявшую функцию мальчишечьего туалета.

Так закончился день 23 декабря 1999 года. Совсем недавно на уроках литературы я знакомила детей с трилогией А. М. Горького «Детство. В людях. Мои университеты». Один из уроков начинала с эпиграфа, в котором звучали слова автора: «На день надо смотреть как на маленькую жизнь», – и сегодня я всем своим нутром ощутила на себе смысл этой фразы. Прокручивая в голове последние события, произошедшие с нами, я поняла, что это был первый день другой жизни, о которой никто никогда не мечтает, но которая может случиться с каждым…

Наступил новый день – 24 декабря. Ровно в шесть часов вошла медсестра, включила свет, сделала уколы Роме и Жене, попросила нас:

– На посту возьмите градусники, померьте температуру всем троим.

Проснулись даже не от света и не от движения в палате, а от Жениного крика во время укола. Накануне у него было взято много анализов из пальца (общий) и из вены, и он почти не плакал. Но как мой сын реагировал на укол, слышали в отделении все. Он не просто кричал, он неистово орал. Мне кажется, если бы мог, он бы просто убежал. Каждый раз я пыталась его убеждать, что это быстро, что это нужно, чтобы быстрее уехать домой. Чего только не обещала, заговаривала! Но всё безрезультатно: это были настоящие истерики – и всё снова повторялось при следующей инъекции. Когда пройдёт время, Красюк предположит, что у Жени случился особый болевой синдром. Он мог вытерпеть всё, но не уколы.

Я начинала постигать азы больничного ухода, которым никто не учил. Так как нельзя было передвигать Женю и тревожить больную ножку, утренние процедуры заключались в протирании влажным полотенцем всего остального тела. Сыночек учился всему вместе со мной: обнимал меня за шею, а я приподнимала его осторожно, чтобы посадить на утку. Если затекало тело, искали позы, чтобы поменять положение. Сама тоже быстро приводила себя в порядок: чистила зубы, умывалась – в нашей палате был умывальник, и я скажу, что это очень удобно.

Около девяти ждали обход. Вошёл Красюк С. А., сегодня он был какой-то свежий и спокойный, начал с Прокопенко. Подойдя к нам, дал указание медсестре, фиксирующей позади него рекомендации, потом обратился ко мне:

– У меня в десять операция. Подойдите в ординаторскую в полдесятого.

– Хорошо, – пыталась произнести я ровно, хотя внутри вся дрожала от страха.

Только они вышли, открыла дверь санитарка:

– На завтрак! – и добавила: – Волкова, к вам пришли.

Я улыбнулась. Конечно, я ждала Сашу и надеялась, что он приедет.

Пока Маша не пришла из столовой, я не могла оставить детей одних. А потом почти бегом направилась к выходу из отделения. Хотя мы и расстались вчера утром, казалось, что не виделись вечность – так много всего произошло за сутки. Опираясь на подоконник, муж стоял в накинутом на плечи не совсем белом халате (ему выдали в гардеробе, где он разделся). Мы обнялись. Я со слезами на глазах описала всё, что произошло вчера. Он слушал, и только скулы напрягались на его побагровевшем лице.

– Остеомиелит? – тоже удивился он. – Откуда он? Что это?

Тут же рассказал, что моя крёстная, Вера, вчера уже позвонила в департамент здравоохранения – его возглавляет её подруга. Главврач в курсе. Если что, сразу идти к нему. Короче, из обычного пациента я мгновенно превратилась в протеже самого главы департамента. Тут же промелькнула мысль, что и Красюк уже осведомлён, потому что сегодня был несколько официален и отношение ко мне, как показалось, тоже стало другим.

Успокоившись, я спросила у медсестры, можно ли мужу пройти. И, получив положительный ответ, провела его в палату. Он привёз две огромные сумки. Там было всё, что приготовила мамочка: укутанный в полотенце ещё тёплый бульончик в пол-литровой баночке, какао – в литровой, блинчики, печенье, булочки, творожок, молоко, колбаска, кружка и тарелка, которые мы не взяли с собой, – в общем, сразу запахло домом и маминым теплом. Я принялась выкладывать всё съестное в тумбочку, а Саша подсел к Жене и стал спрашивать, что и как. Мы вместе попытались покормить сына, но нам удалось впихнуть в него одну ложку каши и немного чая с печенюшкой.

В полдесятого я постучалась в ординаторскую:

– Можно?

Стол Красюка стоял прямо напротив двери, он махнул головой, показал рукой на стул:

– Присаживайтесь.

Начал сам:

– Ваше заболевание очень тяжёлое. Лечение будет долгим. Остеомиелит – от слова остео – кость, милос – мозг, итис – воспаление – дословно: гнойное воспаление костного мозга. Остеомиелит приводит к разрушению костей. Чем меньше времени происходит процесс воспаления, тем меньше последствий. Прогнозировать ничего нельзя. – Его фразы были короткие и быстрые.

Я замерла, пытаясь воспринять смысл таких страшных слов.

– А откуда эта болезнь? – вырвался вопрос у меня изнутри.

– Чаще заболевание возникает после травм, повреждений кости, ранений… – начал он.

– Но он никогда не болел ничем серьёзным, – возразила я.

И то, что я услышала от врача, меня поразило ещё больше:

– Плохо, что не болел. Ребёнок должен болеть – тогда его иммунная система работает. А то, что ваш сын заболел остеомиелитом, подтверждает, что у него нет иммунитета. Гематогенный остеомиелит возникает в результате проникновения микробов в кость из фурункулов, ран. В вашем случае, наверное, повлиял синяк.

Он говорил всё это, а я как будто была раздавлена.

– Как? Из синяка? – не понимала я.

– Да, но он лишь спровоцировал, а предпосылки уже давно накопились в организме. Может быть, экология.

– А в чём заключалась операция? И что делать дальше? – выдохнула я.

Сергей Алексеевич на Женином снимке показал, в каком месте повреждена кость. В нижней части голени была вскрыта полость, и теперь, как он выразился, гнойная инфекция в идеале должна выйти наружу. Только потушив воспаление, можно будет говорить о восстановлении конечности. Сказал и о том, что, если бы сразу при таком вялотекущем течении болезни был взят общий анализ крови, диагноз был бы поставлен раньше, так как на сегодняшний день СОЭ (скорость оседания эритроцитов) 42 мм/ч при норме 2–10 мм/ч – а это и есть главный показатель наличия воспалительного процесса. Доктор также объяснил, что теперь Жене будут десять дней капать лекарства, делать уколы – всё для того, чтобы помочь организму справиться с воспалением.

– А сколько будем лежать?

– Хорошо, если за месяц управимся.

– Значит, и Новый год здесь встретим? Можно привезти телевизор?

– Да, можно.

Доктор посоветовал завести дневник и записывать любую информацию: по самочувствию, дыханию, количеству принятой еды и жидкости, реакции на лекарства и даже вести учёт выхода мочи и кала. Честно говоря, удивилась последним рекомендациям, но потом поняла, почему это важно. Так азы медицинского ухода стали входить в мою жизнь, а фиксирование ежедневных подробностей приведёт в будущем к достоверным воспоминаниям.

Всё это обсудили с Сашей. Сидели, держась за руки, и понимали, что на вопрос, кто виноват, – нет ответа. Виноват мальчик, ударивший Женю? Виноват доктор, не пославший на снимок и анализ крови? Виноваты мы, не придавшие ситуации серьёзного значения? Виноваты воздух, вода? Кто? Что? Почему стечение этих обстоятельств привело моего сына на больничную койку? Почему в конце концов страдает сейчас он, а не я?

Уже позднее я узнала о статистике данного заболевания на то время: выздоровление – 67 %, 23 % – с последующими рецидивами, 7 % – никогда не вылечивают, а 3 % – смертельные случаи. К большому сожалению, в 67 % мы не вошли.

Процесс лечения был запущен, и тяжёлое состояние Жени подтверждало, что болезнь не отступает. Я стала взрослеть, прекратила жалеть себя и поняла, что только я могу помочь своему сыну и только я несу ответственность за его выздоровление. Надо бороться? Я буду бороться. Надо надеяться? Я буду надеяться. У меня хватит сил и терпения на то, чтобы помочь моему маленькому мальчику…

В этот день у нас было ещё два посетителя, о которых нужно обязательно рассказать. К вечеру Саша привёз на машине схимонаха Никиту из Тихвинской церкви провести обряд соборования болящих чад. Всё это организовали тётя Валя с двоюродной сестрой Мариной. Воскресную школу этого храма посещал Серёжа, старший Маринин сын. Конечно, мы просили разрешения у Красюка С. А. Он буркнул, что это возможно после шести часов вечера, когда останется только дежурный персонал, чтобы не нарушать режим больницы. Естественно, обряд провели и для Ромы. Всё прошло достаточно торжественно, как мне показалось. Лишь один момент не давал покоя: когда Саша вёз отца Никиту обратно, святой отец сказал, что переживает больше за чадо Евгения, ибо его состояние очень тяжёлое.

Чуть позже к Роме с Машей приехала её старшая дочь Лена, студентка второго курса БГПУ. Вошла стройная, с тёмными распущенными волосами до пояса, черноглазая красавица в светло-сером приталенном костюме. Я невольно наблюдала и любовалась, как играла сестра с маленьким братишкой, искренно радовалась за них. А сама всё время думала, что уже три недели моя ещё пока тайна дарила надежду на радостные события, которые могут с нами произойти. Но пока об этом рано было думать: «Всё потом, главное сейчас – Женя…»

С девятнадцати до двадцати часов разрешено звонить по межгороду на медпост. Номер телефона я отдала Саше. В это время все ребята, кто мог передвигаться, выходили из палат и усаживались на диванчиках в холл ждать звонка из дома. Хотя лимит и устанавливали на три минуты, не всегда он соблюдался. Ребёнок, услышав на том конце провода родителей, мог просто плакать, а в это время несколько человек пробивались на линию, чтобы услышать родной голос и хорошие новости. А с другой стороны, дома твои родные начинают крутить бесконечное количество раз маленькое колёсико с заветными цифрами, чтобы пробиться на эту линию, а тут всё время занято и занято… На тумбочке всегда лежал листочек с перечисленными вещами и продуктами, которые нам были нужны, чтобы продиктовать вечером. Сегодня трудно оценить значимость тех телефонных звонков, когда у каждого в кармане лежит сотовый. Но это было так. Целый день ждали предстоящего разговора, а дождавшись, сообщали какую-нибудь важную «мелочь»: съел сегодня три ложки супа вместо вчерашних двух; назначили другое лекарство, быть может, оно облегчит боль; сегодня улыбнулся; спал ночью несколько часов спокойно; играл с детьми в палате; снова орал на всё отделение во время уколов; о перевязках и капельницах, облегчающих состояние; о дне очередного снимка (каждые две-три недели), который давал новую надежду – вот этими рутинными новостями была заполнена теперь наша жизнь, ими делились и с нашими родными. Сколько было этих междугородних звонков? И кто больше нуждался в них? Сколько денег было потрачено на эти звонки?! Мама оплачивала телефон до восьмисот рублей в месяц – это при папиной-то пенсии три тысячи рублей! Но разве о деньгах шла речь, когда была возможность услышать родной голос… Они полагали услышать добрые вести, а мы – побывать в кругу родных дома. Это была ещё одна соломинка, которая не давала утонуть. Провод, протянувшийся где-то под землёй, сближал и не позволял чувствовать себя одиноким. Так и жили мы от звонка до звонка…

В субботу, 25 декабря, всё шло по больничному режиму: утром уколы, обход дежурного врача, капельница – так выстраивался наш день. В палате остались только мы с Машей и нашими детьми. Девочку вчера выписали. После обеда к нам поступил мальчик восьми лет – Алёша. Из приёмного отделения сразу попал на операционный стол, а потом в нашу палату. Сопровождала мальчика мама. Пока он отходил от наркоза, поделилась, что подтвердился перитонит, еле успели. Плакала. Алёша занимался танцами и завтра утром должен был ехать со своим коллективом на конкурсное выступление в Смоленск, а теперь всё сорвалось. Ещё одно подтверждение истины: мы предполагаем, а Бог располагает. Никто таких вещей не планирует. Сначала нам показалось, её заботили больше расстроенные планы, но слабое состояние мальчика, дренаж в боку, в конце концов наши истории – привели маму в чувство, и она тоже поняла, что сейчас нет ничего важнее выздоровления сына. Наверное, мы все ведём себя неадекватно, когда судьба словно приостанавливает наш размеренный ход жизни. Пару дней назад я так же переживала о пропущенном утреннике и чужих отметках.

А уже вечером, после полдника, открылась дверь и неожиданно вошёл наш папа с большой сумкой (с кем-то приехал попутно). Мы не ждали его, обещал только в понедельник. Он привёз маленький телевизор из кухни и видеомагнитофон, кассеты с мультиками. Поставили его на шкаф напротив нашей кровати. Дети обрадовались. Мама передала две небольшие подушки: одну Женечке под ножку, другую – мне. Конечно, были и мамины домашние деликатесы: супчик и картошечка с рыбкой, солёные огурчики в баночке. И как мамочка всё успевает? В общем, привет из дома оказался не только вкусным, но и приятным. Быстро настроив технику, Саша уехал, потому что его ждали.

Ночь была очень тяжёлая: Женя почти не спал, всё время стонал, иногда кричал от боли. Звала медсестру. Она делала болеутоляющие уколы, но они совсем не помогали. Затишье наступало на несколько минут. Я ждала, чтобы скорее наступило утро, надеялась, что врач найдёт средство, чтобы помочь сыну. Но долгожданный рассвет не наступал, и это уже становилось пыткой.

Так, в воскресенье, 26 декабря, открылась дверь. Вошёл дежурный врач. Мне показалось, это был совсем молодой мужчина. Запаниковала, что не сможет помочь. Женя сидел, опираясь на две подушки. Ножка укрыта пелёнкой, но сам очень тяжело дышал. Пот, проступавший на лобике, я постоянно вытирала. Он весь изнемогал от боли, от усталости, потому что всю ночь не спал. Врач сделал два шага навстречу к нам и произнёс только одну фразу, и то не для нас, а для медсестры, стоявшей позади него:

– Волкова в реанимацию.

Мне показалось, я оглохла. Дыхание остановилось. Они оба мгновенно развернулись и вышли. Только услышала, как медсестра, повернувшись ко мне, успела сказать:

– Раздевайте мальчика, – и сама крикнула в пустоту коридора: – Оля, вези каталку.

Я стала оглядываться вокруг, на Машу, которая тоже застыла, как столб. Руки не слушались. Очнувшись, побежала за врачом, который шёл в ординаторскую:

– Доктор, подождите, что случилось?

– Мальчик задыхается. Он не справляется. Теряем время, – бросил он, даже не посмотрев на меня.

Я остановилась. Ноги еле держали. Мне хотелось бежать к сыну, а я не могла, как будто гири повесили на ноги. Хлопнула дверь в ординаторской – я вздрогнула. Тут увидела медсестру, она уже везла каталку к нашей палате, я ринулась туда. Когда заскочила в палату, Маша стояла с Женей и что-то ему говорила. Я подбежала к сыну, стала расстёгивать пуговички на рубашке и вдруг почувствовала, что его огненно-горящее тельце стало оседать у меня в руках. Я убрала подушки, поддерживающие моего сыночка, и он просто упал мне на руки. В эту минуту подошедшая медсестра стала давать чёткие указания, которые я выполняла беспрекословно:

– Стелите простынь на кушетку. Под голову и под ножку положите подушки. Накрыть можно одеяльцем, там очень холодный коридор.

Пока спускались в лифте, ехали по длинным безлюдным коридорам, я всё время держала его маленькую горячую ручку, смотрела в его потухшие глазки и беспрестанно говорила:

– Сыночек, тебя везут к главному доктору больницы, который знает, как лечить твою болезнь. Меня туда не пустят, но ты не бойся. Я буду за дверью тебя ждать. Скоро приедет папа, и мы поедем домой…

Всё это повторила несколько раз, не давая возможности ему меня о чём-то спросить.

Когда мы приблизились к двери, медсестра стала дёргать щеколду, чтобы открыть вторую половину, и у меня была секундочка, чтобы обнять сына. Я наклонилась к своему мальчику, поцеловала несколько раз, почувствовала его тёплые ручки на своём лице и отпустила…

Дверь громко захлопнулась. Я слышала удаляющиеся звуки маленьких колёсиков каталки, а потом наступила гулкая тишина.

«Что сейчас с ним делают? Что чувствует мой ребёнок, оставшись наедине с чужими людьми? Бедный мой мальчик, потерпи, я с тобой! Ты не один, нас разделяют всего какие-то пара стенок», – проносилось у меня в голове.

Через несколько минут вышла медсестра.

– Идите в отделение. Вас всё равно не пустят, – отрезала она и повезла каталку с подушками и одеяльцем обратно.

– Нет. Я побуду, – ответила я не ей, а себе.

Наступила зловещая тишина. Мысли обрывались. Я словно замерла между двумя пространствами. Там, за дверью, моё счастье, мне-то только и нужно, чтобы мы были вместе, чтобы этот ужасный сон закончился.

…Как здесь холодно!.. Сколько же здесь градусов? Пятнадцать? Восемнадцать? Не чувствую ног. Ах да, цветы!.. Для них здесь климат как раз подходящий. Посмотрев на эти огненные розы, поняла вдруг, что эта холодная оранжерея дарит жизнь только им. Напротив стоит тумба из трёх пуфиков с кожаным покрытием, но сидеть совсем невозможно – ноги коченеют. А за окном снег, он всё падает и падает…

Прошёл час. Всё так же тихо, словно за дверью вообще никого нет. Надо пойти переодеться и позвонить домой. Что я им скажу? Мамочка, прости меня, но я уже час не знаю, что с моим ребёнком…

Оглянувшись ещё раз на безжизненную дверь, я двинулась по коридору. Пыталась идти быстро, но ничего не получалось: мои конечности замёрзли. Передвигалась, как на обледеневших ходулях. «Позвонить и теплее одеться!» – твердила я себе задачи, которые нужно было немедленно выполнить.

Мне разрешили сделать звонок из ординаторской. Трубку поднял папа.

– Пап, – постаралась я говорить спокойно, но дрожащий голос выдавал тревожное состояние, – Женю перевели в реанимацию. Срочно найди Сашу, пусть приезжает. Пап, всё, говорить больше не могу…

Я не дала ему сказать ни слова. Опасалась, что разревусь, хотя безудержные слёзы уже застилали глаза.

Вошла в палату, все молчали. На разобранной кровати лежали вещи: маечка, клетчатая рубашка и трусики. Поднесла к лицу маечку. Влажная от пота, ещё пахла сыном. Ощутив на себе сочувствующие взгляды, очнулась и увидела сквозь влажную завесу Алёшу с мамой, Рому с мамой. Но в эту секунду я сдержалась. Какой-то внутренний холод сковал мои слёзы, и я не зарыдала, а, наоборот, сложила Женины вещи под подушку и стала быстрее натягивать водолазку и колготки: мне нужно вернуться туда скорее, чтобы быть ближе к моему сыну. Мне нужно убежать отсюда, от этих безмолвных, смотрящих на меня жалостливых глаз.

Набрасывая на ходу халат и завязывая пояс, обратилась к Маше:

– Приедет Саша – скажи, что я возле реанимации на втором этаже. Пусть идёт туда.

Она пыталась остановить меня:

– Лена, подожди его здесь.

– Нет, я буду там, – кинула я почти на бегу, хлопнув дверью.

Снова прилетела в этот безлюдный коридор. Немного согрелась, перебегая по лестнице с этажа на этаж (не могла ждать лифта). Тут всё было так же – тихо и холодно. Я села на тумбу, и тишина заставила шевелиться мои мысли. Стала представлять, как папа положил трубку, потом набрал номер сватов 2-10-59, огорошил «новостью». Потом стал одеваться и, я уверена, помчался на рынок, где работали мама и Танюша. Я думаю, именно сестрёнка побежит к нам домой, а папа будет помогать собираться маме: какая теперь работа. Какая же я эгоистка! Думала только о себе, а им каково? Прости меня, папочка… Пыталась представить чувства каждого, дрожащие руки родителей, мамины глаза, а главное – опустошение и безудержный страх, которые появляются после произнесённого слова реанимация. Но я отвлекала себя от чёрных мыслей, сдерживая себя тем, что сын там не один, там врачи – они борются. И надежда – это то, что заставляло меня здесь сидеть.

Через дверь стали выходить люди в белых халатах, но они проходили мимо, как будто меня тут и не было. Сначала я вздрагивала, вскакивала, поднималась навстречу, но, убедившись, что идут не ко мне, пропускала их, а сама садилась на своё нагретое место.

Просидев какое-то время, я вдруг почувствовала какие-то движения внутри себя: сначала лёгкую тошноту, но имен-но потому что ещё не ела сегодня, она быстро прошла. Затем неприятные ощущения и тянущие позывы внизу живота, потом тёплую влагу. Я переключилась: что это? Поднялась – закружилась голова, тошнота проступила яснее. Почувствовала выделения – как? У меня же ничего нет! Что это? Нужно было идти в аптечный киоск на первом этаже. Боясь надолго оставить свой пост, снова пошла в палату за деньгами. Голова сильно кружилась. Шла, как пьяная, цепляясь за стены, опасаясь упасть. Не давая возможности Маше меня о чём-либо спросить, взяв кошелёк, сразу же вышла.

Закрылась в туалете на первом этаже… С ужасом вспоминаю этот момент своей жизни. Спазмы живота придавили к полу. Я всё поняла, почувствовала себя такой несчастной, одинокой. Судорожные рыдания, охватившие меня, выдавили из нутра всё, что можно: кровь, слёзы, безудержный голос. Я отчаянно закричала, а потом, закрыв лицо руками, долго плакала навзрыд. Чувствуя, что просто теряю сознание, я ухватилась за влажную железную трубу, стала подниматься, сознавая, что упаду сейчас прямо здесь. Боль потери не давала мне сил потянуть за леску, чтобы слить воду. Я стояла у окна и плакала. Не знаю сколько: горе вошло в меня… Опустошённая, зарёванная и подавленная, я шла по холлу первого этажа и уже приближалась к лестнице, чтобы подняться на второй этаж. Стук входной двери заставил оглянуться – сквозь пелену слёз я распознала знакомую фигуру. У меня подкосились ноги, Саша подскочил, подхватил меня и с ужасом услышал мои слова:

– Мы его потеряли…

Но тут же поняла по меняющемуся взгляду, что он слышит не то, что я хотела сказать.

– Нет, нет: Женя в реанимации. У меня выкидыш… – И я ощутила его глубокий выдох.

Мы сели тут же, муж обнял меня. Я уткнулась в его дублёнку и стала со слезами выплёскивать пронзающую боль. Чувствуя его дрожь, я посмотрела на него. Его красные водяные глаза подтверждали, что ему тоже тяжело. Это были жуткие мгновения нашей жизни, сделавшие нас взрослыми буквально за один день. Потом мы молчали, чувствуя своё бессилие. Тупо смотрели в пол. Потом он хрипло проговорил:

– Не плачь, у нас будут ещё дети. Главное, чтобы Женя выжил.

Он как-то сразу провёл черту между тем, что есть, и тем, что будет.

– Тебе нужно к врачу, – настоятельно произнёс Саша.

Но, конечно, ни о каком враче сейчас не могло идти речи. Я резко ответила:

– Потом.

В общем-то, все события, которые последовали дальше, не давали возможности вспоминать о произошедшем. И правда, к этой потере мы больше не возвращались.

Когда успокоились, он сказал, что Вера позвонила главврачу. Но так как воскресенье, нас ждал заведующий реанимацией. Мы вдвоём пошли по знакомому мне маршруту к той двери, за которой находился наш сын.

Ждали недолго, вышел врач в бирюзовом костюме и оранжевом колпаке. На лице маска. Видны только густые белёсые брови и голубые глаза. На кармашке вышиты буквы: «Карпичков А. А.». Он снял маску:

– Волковы?

В едином порыве мы махнули головами:

– Да.

После недолгой паузы, вероятно, выбирая выражения, он осторожно и размеренно произнёс слова, которые помню по сей день:

– Ребёнок очень тяжёлый. Состояние критическое. Делаем всё, что можем. Но мы не всесильны. Может случиться самое страшное. Готовьтесь ко всему. Не стойте здесь зря, идите лучше в церковь. Если что-нибудь понадобится, сообщим в отделение.

Нас накрыло. Как будто лавина мгновенно снесла нас в какую-то узкую расщелину, где нет ни света, ни звуков, ни воздуха – ничего. Одна промозглая чернота. И только гулкое эхо вторит: «Готовьтесь ко всему». Тело стало ватным. Саша держал меня под локоть, но я чувствовала и его усиливающуюся дрожь.

Мне казалось, что происходящее – результат моего воспалённого восприятия. На самом деле всё не так страшно. Но произнесённые доктором слова подтвердили ужас ситуации. Мы молчали. Он повернулся и пошёл в отделение, закрыв за собой дверь. Наверное, такие фразы он произносил не раз. Но мы-то попали в эту яму впервые. Что чувствовали тогда? Молодые мама и папа, у которых отобрали жизнь. Мы синхронно повернулись и молча поплелись по коридору, уцепившись друг за друга. Потерянные во времени и пространстве, медленно шли, шли, спустились на первый этаж и, не сговариваясь, приземлились на сиденья. В выходной день родители навещали своих детей: одни возились с принесёнными игрушками, другие плакали и просились домой, третьи кушали принесённые гостинцы. А мы не слышали и не видели этой суеты. Просто молчали, потому что не было смысла ни в каких словах. Главное сказано. Думать о чём-то в таком состоянии невозможно, мозг просто остановил свою работу. Каждый из нас переместился на свой остров. Казалось, что нарушить наше уединение невозможно. Оцепеневшие от услышанного, мы тихо сидели и смотрели пустыми глазами сквозь серую пелену за перемещающимися силуэтами.

Всё происходящее потом было как в тумане. В полусознательном состоянии меня вдруг подхватила под локоть Марина Кравцова (двоюродная сестра) и силой потащила на улицу. Следом потянулся Саша. Морозный воздух обдал холодом, и я, словно утопленник, стала хватать ледяной пар ртом, пытаясь глубоко вдохнуть. Марина с Сашей удержали меня, оседающую на заметённой лестнице:

– Куда? Ты видишь, я в халате?

Саша уже снимал дублёнку, чтобы накинуть на меня. Перебежками дошли – не добежали – до стоянки, залезли в кабину тягача DAF. За рулём Витя Анищенко (он привёз Сашу и ждал его). Марина села в легковую машину, за которой мы и поехали. Отдышавшись, я посмотрела по сторонам: Витя обескураженно и безмолвно вёл машину, Саша, согнув плечи, опустил голову, сдерживал рыдания. Но я понимала, что они близко.

Подъехали к воротам Свенского монастыря.

– Иди сама. Я побуду здесь, – не терпящим возражений подавленным голосом произнёс муж.

Я потянулась за Мариной. Еле поднявшись по крутым деревянным ступенькам, мы открыли дверь храма. Она подошла к лавке купить свечей, заказать литургию по болящему младенцу Евгению. Я двинулась к иконостасу. Службы не было. Монахи тихо переговаривались между собой. То ли от слабости, то ли от ладана, то ли от удушья в маленьком помещении мне стало плохо. Не сказав ни слова, повернула к выходу. Спустилась, отпустила поручни, заплетающимися ногами пошла к выходу из монастыря.

Неожиданно слева от меня из неприметной двери вышла женщина, вытирая слёзы. И я открыла эту дверь только из любопытства. В небольшом помещении безлюдно. На стенах много икон, искрился огонь свечей. А в центре – крест с распятием. Шагнула. Как только подняла голову, силы покинули меня – и я рухнула у подножия на колени. Случились даже не рыдания, а причитания, с которыми я обращалась к Нему: выдавливала и вопросы, и просьбы, и требования, и соглашения, и негодование – а потом стенания и мольбы о том, чтобы Он не забирал моего сына. Я пыталась молиться, но знала только одну молитву. Она постоянно прерывалась, и я переходила на разговор. Я боялась поднять глаза, смотрела в пол и долго ещё убеждала Его, что несправедливо так поступать с нами. Вы скажете, что всё это богохульство. И это правда. Но вдруг я ощутила какой-то лёгкий толчок, невероятное тепло в сердце и тогда подняла глаза на Иисуса. Я знаю, что это звучит неправдоподобно, но я уловила свет в Его глазах. Он взирал на меня. Вы не поверите, но я ощутила, что Он здесь. Он слышит меня. И вот тут я прочитала «Отче Наш». Было так тихо, будто мы не на земле. Благостная безмятежность окутала меня в тихой и святой келье. Его образ радужно светился. Я ощутила покой. Да! Он слышал меня! Я чувствовала это. Не могу передать состояние, но это было похоже на полёт, когда тебе совсем не страшно. И теперь я точно знала, что мой мальчик останется жить.

Я поднялась с колен, вытерла лицо и спокойно пошла к машине. На выходе догнала Марина. Увидев мужа с заплаканными глазами, лишь произнесла:

– Всё будет хорошо. Женя будет жить.

Честно говоря, посмотрел он на меня, как на малахольную, но промолчал.

Так закончился день 26 декабря 1999 года. Саша остался ночевать у родственников в Брянске, а я пришла в палату и, не говоря ни слова, отвернувшись к стене, уснула на кровати, сжимая в руках пахнущую сыном маечку…

Между небом и землёй

Вдруг я очнулась. В палате было тихо и темно, лишь тусклый свет отдалённых уличных фонарей освещал её. Сумрачный свет позволил оглядеться. Да, все спали. И вдруг опять какой-то неясный, скулящий звук. Приподняв голову, я прислушалась. Откуда-то доносился детский плач, но не рёв, а тихое, невнятное хныканье. Я лежала и слушала, а ребёнок всё скулил и скулил. Монотонный плач подтверждал мою догадку: ребёнка никто даже не пытался успокоить. А может, он без мамы? На цыпочках я выскользнула из палаты и пошла в сторону, откуда раздавался этот звук. Дверь соседней палаты была приоткрыта. Вкрадчиво стала всматриваться в просвет, плач прекратился, и я шире открыла дверь. Прямо на меня смотрели огромные заплаканные глаза ребёнка, ухватившегося за тонкие жёрдочки детской кроватки, в которой он стоял. Увидев меня, малыш сразу потянул ко мне ручки и заплакал громче. Либо мама вышла, либо её вообще здесь не было – больше похоже на второе. Непроизвольно мои руки подхватили ребёнка, и я стала вытирать заплаканное сопливое личико. Ползунки были мокрые, малыша надо помыть (функцию памперсов тогда выполняли марлевые прокладки). Ребёнок затих, оказавшись на руках. Положил головку мне на плечо, его всхлипывания перешли в невнятное бормотание. Чтобы не разбудить остальных деток, мы вышли в коридор. Я стала шёпотом успокаивать малышку. Да, мне показалось, что это была девочка годовалого возраста, может, меньше, уж очень была хрупкой. На поручнях кроватки висели сухие ползунки. Взяла их, чтобы переодеть. Направляясь к ванной комнате, мы крадучись проходили через пост медсестры. Она лежала на диване. Неожиданно подскочила и с недовольным ворчанием отобрала у меня малышку:

– Жалостливые тут нашлись. К рукам приучают. А мы потом что будем делать?

И прикрикнула:

– Идите спать, мамочка, без вас разберёмся!

Вспоминаю это сейчас, и мне стыдно за себя. Я безропотно передала ей малышку и послушно вернулась в свою палату, не сказав ни слова. А она понесла её обратно. Слышала, что выговаривала ей, как взрослой:

– Спи и не плачь! Нечего тут нюни распускать, придёт мамка твоя – вот тогда и реви! – и, странное дело, девочка не произнесла больше ни звука, словно понимала каждое слово.

Утром, наскоро умывшись, застелив кровать и избегая неловких разговоров с Машей, я устремилась к выходу из отделения. Саша уже ждал, как мы и договаривались. Молча пошли по хорошо уже известному нам лабиринту больничных коридоров и оказались у злополучной двери.

Услышав шаги позади себя, мы обернулись. В верхней одежде шли на работу врачи, медсёстры.

– Что вы хотите? – обратилась к нам женщина, расстёгивая на ходу пальто.

– Узнать насчёт Жени Волкова.

– А когда он поступил?

– Вчера.

– Ждите, – уклончиво ответила она.

Мы отошли к окну, освобождая проход, потому что в конце коридора появилось ещё несколько человек, следующих сюда.

Вышла медсестра, вероятно, дежурившая ночью:

– Вы насчёт Волкова? Всё по-прежнему. Тяжёлый, вам же уже всё сказал доктор, – и, обращаясь ко мне, добавила: – Будьте в отделении, вас позовут, если что.

– Сейчас пойдём к главврачу, как сказала Вера, – разозлилась я.

Спустились на первый этаж, там находился кабинет главврача детской больницы. В коридоре нас окутал аромат свежей выпечки, обоих поманил сладкий запах. Животный инстинкт заставил идти в сторону буфета. Я не ела уже много часов, и именно сейчас во мне взбунтовалось всё моё нутро. Жуткий голод проснулся и начал высасывать мои последние соки. Мне стыдно было думать о еде, но мой мозг целенаправленно вёл меня туда. Саша подтолкнул:

– Пойдём-ка поешь, а то завалишься сейчас.

Мы заняли очередь: было достаточно много родителей с детками, приехавшими на утренних рейсах из районов на приём к врачам. Малышей усаживали прямо на подоконники в коридоре, пытаясь покормить горячим. Немного опьянев от жизненных запахов, прислонилась к стенке. Я стояла и наблюдала, как проходила обычная процедура завтрака. Мамы, нервничая, пытались всунуть в своих чад что-нибудь съестное, а дети, крича и сопротивляясь, отказывались от пищи. Смотрела и молчала. И уже совсем не плакала, погрузившись в какой-то особенный транс. Саша прервал моё тупое погружение. Взяв под руку, повёл в буфет. Он купил четыре булочки, два бутерброда с колбасой, два чая и сок в пакете. Обхватив ладонями стеклянный стакан с горячим чаем, я мгновенно почувствовала теплоту в конечностях, а глотнув вожделенной сладкой воды, ощутила, как стали оживать клеточки моего бесчувственного, опустевшего тела. Саша рассказал о продолжительном ночном разговоре с Женей Долгим. В другое время мне было бы интересно послушать о родственниках, но не сейчас. Не воспринимала, о чём рассказывал. Он замолчал. Разговор не получался. Я выпила весь чай и лишь надкусила булочку, тело отказывалось от пищи, но я хотя бы согрелась. Во мне прекратилась внутренняя дрожь, которая не проходила вторые сутки. Тут я вспомнила о ночной истории с маленькой девочкой.

– А где её мама? – спросил он.

– Да не знаю я ничего.

После посещения главврача мы сидели в холле и думали, что делать дальше. Мы почувствовали к себе особое отношение, как только оказались в кабинете. Нас успокаивало, что ситуация под контролем у руководства больницы.

Но постоянно звучали оговорки, что врачи не всесильны. Тут же мы узнали о том, что, если лечащий врач разрешит транспортировку, мальчик будет доставлен в Обнинскую детскую больницу вертолётом. Но пока Красюк С. А. не разрешает ввиду тяжёлого состояния ребёнка. Дескать, там есть искусственное сердце, которое можно подключить к больному. Но пока об этом не может быть и речи. И это мнение не только одного лечащего врача, это решение консилиума. Нам также сказали, что к лечению подключены лучшие реаниматологи (тут услышала фамилию Ладоша). Ни о каком посещении не может быть речи – это даже не обсуждается. О состоянии можно узнавать утром, в семь часов, по окончании ночного дежурства. Иконку и бутылочку со святой водой отнести разрешили. Самое важное сейчас – ждать и не нагнетать сложившуюся ситуацию. Когда главврач произнесла слово сепсис, у нас не дёрнулся ни один мускул. Мы не понимали, что это значит. Уже потом я узнала, что этот диагноз – один из тяжелейших, ведёт чаще к необратимым последствиям, нежели к выздоровлению. И как хорошо, что тогда мы находились в некоем вакууме незнания медицинской терминологии, иначе реальность поглотила бы нашу и так весьма хрупкую надежду.

Вы, наверное, думаете, какими мы были тупыми, если не знали элементарных вещей, которые сейчас у всех на слуху. Однако хочу сказать в своё оправдание, что передач о здоровье и фильмов, где умные доктора лечат смертельные болезни, было очень мало. Много времени я проведу в читальном зале городской библиотеки, изучая специальную медицинскую литературу. Тогда-то и станет мне страшно от приобретённых знаний о диагнозах…

Так как ребёнок поступил сначала в хирургическое отделение, а оттуда в реанимационное, то место в хирургическом числится за ним, поэтому я законным образом остаюсь ждать сына на его койке в отделении.

Наступило время обеда. Саша поехал в Тихвинскую церковь, а я вернулась в палату. На моей тумбочке стояла тарелка красного борща, заботливо принесённая Машей, а я поделилась с ней булочкой, оставшейся после завтрака в буфете. Она выложила всё, что узнала о маленькой девочке. Звали её Алина, ей десять месяцев. Лежит уже пятый месяц, тоже исправляют хирургическим путём врождённые дефекты пищевого тракта. Позади три операции, ожидает четвёртую. И главный вопрос: почему она одна? Мама у неё есть, но беспутная. Девочку родила неизвестно от кого, скорее всего от нерусского, об этом свидетельствовали раскосые глаза малышки. Сначала родительница лежала с ней, а потом бросила и ушла, свалив все обязанности на мамочек в палате и медперсонал. Она и раньше появлялась изредка, раз в неделю. Побудет часок, поносит на руках по коридору, чтобы её увидели, и исчезает. Сейчас ей запрещено приходить вообще, так как выявили венерическое заболевание. Я решила посмотреть, как малышка. Дверь была открыта, и мне не пришлось заходить в палату. Девочка тихо сидела в своей кроватке и держала в руках неполную бутылочку со смесью. Заметив меня, она попыталась схватиться за поручни, чтобы встать. У меня же в груди чуть не разорвался жгучий комок жалости, который я испытывала к малютке. При этом я хорошо понимала, что в словах, произнесённых медсестрой, есть здравый смысл. Она не щенок, которого можно погладить и приручить. А что будет дальше? Я вернулась в палату, соотнося несправедливость судьбы по отношению к девочке, жаждущей оказаться на руках матери, и ко мне, обречённой на разлуку с сыном, желающей только одного – скорее оказаться рядом с ним.

С этого дня я приступила к наказу, который дал мне отец Тихон, – читать сорок раз в день молитву: «Богородице, Дево, радуйся, Благодатная Мария, Господь с Тобою, благословенна Ты в жёнах и благословен плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших».

Саша привёз молитвослов «Молитвы родителей за детей своих», и я учила продолжение: «Милосердия двери отверзи нам, Благословенная Богородице, надеющийся на Тя да не погибнем, но да избавимся Тобою от бед: Ты бо еси Спасение рода христианского». Сначала читала из сборника, переписала себе на листочек и всё время проговаривала. Пробовала считать, потом сбивалась, снова читала и считала, снова сбивалась. А потом перестала считать. Как только думы вели к нехорошим мыслям, сразу начинала читать молитву и уводила себя от от лукавого. Так молитвы становились моим спасением.

Прошло ещё три похожих дня: у дверей реанимации я слышала одни и те же слова о критическом состоянии. День мой проходил в молитвах, их я читала либо сидя на кровати, либо вечером ходила, как маятник, по коридору, когда в отделении оставались в основном одни дети. Саша уехал в Унечу, звонил каждый вечер.

Тогда же встретила на лестнице больницы Люду – она работала в нашей школе лаборантом в кабинете химии. Сейчас в онкологическом отделении с дочкой Викой. Кстати, девочка – моя ученица из 7 «Г» класса. Заболела Вика этой осенью. И свою болезнь она тоже совсем не ждала. Вот уже три месяца лечились здесь. И если в школе наши отношения с Людой сводились к случайным встречам, то теперь мы как-то сразу породнились. Мы оказались в одних условиях и боролись с одним врагом, неожиданно напавшим на наших детей. Люда старше меня, по-матерински обняла, стала успокаивать и деликатно перешла на свою тему. Сказала, что Вика сейчас проходит очередную химиотерапию, и позвала их навестить, назвав номер палаты. Вечером, собрав гостинец, пошла к ним. Даже не знаю, что вам сказать о моём визите. Войдя в отделение, я увидела, что расположение палат было несколько иным, нежели в хирургическом. Сначала ты попадаешь в холл и удивляешься, что он слишком уж разрисован самыми разными красочными картинками до самого потолка. Я остановилась рассмотреть рисунки: герои мультфильмов, сказок, детских кинофильмов – они словно дружили друг с другом, все они существовали в одном мире. Пока я притормозила здесь, ко мне неожиданно подошёл лысенький мальчик лет десяти. Я назвала номер палаты, куда нужно было попасть.

– Вы к Вике? – спросил он.

– Да, – удивилась я.

– Она моя соседка, пойдёмте, покажу вам.

И я послушно пошла за ним.

Палаты представляли собою боксы, разделённые на два отсека.

– Вот здесь Вика, а здесь живу я, – сказал мальчик, проводя меня в палату.

Да, он произнёс «живу», и я просто подавилась слюной, потому что дыхание сделалось редким и сдержанным от увиденного. Приближаясь к палате, честно говоря, я уже не знала, правильно ли сделала, что пришла сюда. Моё подавленное состояние – я поняла именно при встрече с этим ребёнком – здесь совсем неуместно. Здесь был иной мир иного детства. И я мгновенно попыталась нарисовать на своём лице хотя бы улыбку. В эту секунду мы с мальчиком вошли в палату.

– А к тебе гости, – желая обрадовать Вику, заявил он.

Люда подскочила со стула, чтобы встретить меня. Измученная и уставшая, Вика лежала на кровати под капельницей. Всё то недолгое время, которое провела у них, я пыталась вести себя как можно естественнее, старалась не останавливаться, рассказывая ей об одноклассниках, что они все ей передают привет и ждут в школе. Боже, какой бред я несла, всё трепалась о предстоящих новогодних каникулах, чудесах и желаниях, которые нужно только загадать, и они обязательно сбудутся. Правда, мне было очень непросто произносить это всё девочке, по-взрослому смотрящей на меня пустыми, потухшими глазами. Она выдавливала грустную улыбку в момент нестерпимой боли, стараясь оставаться воспитанной, и, наверное, хотела одного: только чтобы я быстрее убралась оттуда. Но Люда притянула меня за руку к маленькому столику у окна и посадила рядом с собой. Повисла небольшая пауза, которую нарушила сама Вика:

– Елена Александровна, как ваш сын? Ему не лучше?

Прозвучали слова много пережившего человека, а я почувствовала себя полной идиоткой. Тяжело выдохнув, я стала рассказывать им обеим, что с ним произошло. Они внимательно слушали, не прерывая. А мне стало как-то легко и спокойно с этими людьми, именно потому что они меня понимали, пережив уже всё это. Люда незаметно подходила, постоянно поправляла катетер на руке, давала дочери попить водички. Так я у них просидела, пока не кончилась капельница. Медсестра унесла штатив.

Потом девочка спокойно промолвила:

– Вы не переживайте, всё будет хорошо.

Когда она произнесла важные для всех нас слова, я поняла, что самый мудрый здесь человек – эта девочка, которая за последние месяцы перенесла столько, сколько перенёс не каждый взрослый, а тем более сверстники, размеренно ведущие обычную жизнь. Конечно, они не виноваты в этом. А этот ребёнок, оказавшись волею судьбы здесь, виноват? В чём? Бедная девочка, как быстро ты стала взрослой! Ещё в сентябре Вика училась, но как-то на уроке просто упала – и очнулась уже в другой жизни: анализы, диагноз, госпитализация, химиотерапия. За эти три месяца ею было понято и принято то, что некоторые не осознают за всю жизнь. Я обняла её. Только тут я заметила, что на голове у неё была косынка, плотно обтягивающая голову. Люда сама подняла тему потери волос. Как я поняла, она надеялась, что я найду нужные слова.

– Вика, твои волосы у тебя ещё вырастут, это точно. Главное – уничтожить болезнь, борись, ищи силы, помогай маме. Если ты будешь злая, тебя никто не победит. Твоё имя родители выбрали не зря, ты должна справиться, у тебя нет иного выхода. – Я держала её за руку, а она слегка сжимала мою, подтверждая, что согласна со мной.

– Елена Александровна, вы скажете, когда Жене станет лучше? – спросила она. – Я буду ждать вас с хорошими новостями, – так закончила она, эта взрослая маленькая девочка.

Люда вышла меня провожать и сказала, что у дочки плохое настроение, потому что химиотерапия – очень тяжёлая процедура, а главное, на этой неделе у них в отделении умерли двое детей. И хотя тела уносят ночью, утро начинается с того, что дети все друг друга проверяют. Мне стало ужасно страшно, какие недетские новости разлетаются здесь по утрам.

Весь вечер я пыталась переварить то, что увидела. Никакой фильм ужасов не сравнится с теми испытаниями, какие выдерживают в реальности эти мальчики и девочки. Та пропасть, которая разделяла их, находящихся здесь, и тех, кто жил дома будничной нормальной жизнью, становилась всё шире и шире. А вопросы – почему так и за что? – не покидали не только меня. И чтобы освободиться от них, я читала молитвы.

День 30 декабря 1999 года принёс нам немало испытаний.

Как обычно, утром в семь часов я примчалась к реанимации, переговорила с медсестрой: состояние Жени прежнее, главное – не хуже – и вернулась в отделение.

Сегодня мы почти не спали: Роме было очень плохо, рвало всю ночь. Бедный ребёнок, он стал похож на хрупкое изваяние, не мог ни плакать, ни говорить, был крайне измотан. Вызывали дежурного врача, всю ночь ставили капельницы. Машу, обессиленную, подменила под утро, чтобы хоть чуть-чуть подремала. К обходу нужно было измерить температуру Роме, и я вышла к посту взять градусник. На столе лежал раскрытый журнал, где медсестра отмечала температуру, как раз сейчас она и раздавала остальным детям термометры. Случайно мой взгляд уловил родное имя в табличке – Волков Женя… и – напротив – умер.

Трясущимися руками я перевернула журнал, вгляделась помутневшими глазами – и действительно, это страшное слово было напротив нашей фамилии. Что? Ведь я только оттуда! Подходившую медсестру я даже ни о чём не спросила, а пальцем стала беспрестанно тыкать в журнал, голоса своего я тоже не слышала.

Не понимая, в чём дело, она стала смотреть в журнал и визгливо пискнула:

– Ой, это ошибка, не туда написала…

Стоять я уже не могла и рухнула на диван, а она продолжала лепетать обиженным и противным голосом, что лезу, куда не надо:

– Ночью подростка привезла милицейская машина, его нашли на одной из строек, упал на груду железа, печень разорвана в клочья, родители – алкоголики, сегодня не далипокоя! И в вашей палате всю ночь мучения – не смена, а кошмар! Поэтому и написала не туда, куда надо! Из отделения только двое в реанимации – Волков и Воронин, сейчас исправлю, а тут ещё и фамилии похожи… – закончила она тираду.

Маша прибежала на шум. Не поняв, из-за чего сыр-бор, но увидев моё ватное состояние, утащила меня в палату. Немного погодя, когда вышла из оцепенения и отупения, передала, что я испытала сейчас. Наверное, та секунда и называется точкой невозврата. Но, слава Богу, это не наша точка. Тут я осознала, что нужно менять тактику. Во мне пробудилась такая ярость, что я готова была сейчас к любым боевым действиям. Внутри всё кипело.

Дождавшись окончания обходов, я спустилась к главврачу. Сегодня наш диалог проходил в несколько ином настроении. Теперь перед ней сидел не загнанный и затравленный зверёк, а львица, готовая выпустить когти в любое мгновение за своего детёныша. Она почувствовала это. Механизм невероятной злости во мне запустила сегодняшняя ситуация, но я также приняла для себя решение: не ждать непонятно чего, а бороться вместе с ними. Из кроткой овечки я превратилась в бешеную фурию. Я чувствовала в себе проснувшийся гнев и готова была перевернуть здесь всё. Конечно, в ходе беседы я снизила свой нахрап, учитывая особое к нам отношение, но стала несколько настойчивее просить, во-первых, общения не с медсестрой, а с врачом-реаниматологом, чтобы я получала сведения не только о состоянии, но и о ходе лечения, а во-вторых, я настоятельным тоном всё-таки попросила увидеть сына. Сначала она отрицательно покачала головой:

– Это исключено, – но, встретившись с моим огненным взглядом, произнесла: – Мы подумаем.

Мне нужно было сделать важный звонок Вере, чтобы и она со своей стороны додавила. Только чтобы меня пустили к нему. В голове у меня стояло сейчас только одно: увидеть сына. Да, я позвонила ей из отделения. Она пообещала. Вера, родная, милая, спасибо тебе за всё, что сделала для нас! Лишь через несколько лет ты расскажешь мне правду. Тебе тогда сказали, что мальчик не выживет, во всяком случае, будет великим чудом, если этого не произойдёт. И ты, услышав тяжёлый приговор, умоляла свою подругу пустить меня, чтобы я в последний раз увидела сына живым, и только на этом условии в тот день состоялась неожиданная встреча… Всего этого, конечно, я не знала.

Согревающий свет

– Волкова, вас ждёт доктор в реанимации, – выкрикнула с поста медсестра.

Мой боевой дух нисколько не иссяк, и я уверенным шагом двигалась по коридору. Решимость нисколько не угасла, даже наоборот, подталкивала вперёд.

Наша встреча была неприятна нам обоим. Михаил Николаевич – сын Валентины Григорьевны Ладоши. Конечно, то, что мы из Унечи и вместе работаем с мамой в школе, ему хорошо было известно. Думаю, и руководство больницы давило на него.

В общем, выйти ко мне он вышел, но говорил с явным негодованием:

– Что вы хотите услышать? Название препаратов? Вы медик? Я вот сейчас не с вами должен находиться, а с пациентом…

Тон его был крайне резким и даже грубым, но меня это-то как раз и успокоило: передо мной человек, не разводящий демагогию, а желающий выполнять своё дело без назиданий со стороны хоть кого-нибудь. Дело в том, что, являясь реаниматологом первой категории, он один имел доступ к введению какого-то экспериментального препарата, требующего непрерывного присутствия (об этом позже узнаю от Валентины Григорьевны).

– Извините меня, – лишь успела я проговорить в спину, потому что он даже не хотел меня слушать.

Да и что я могла ему сказать? Это был наш единственный разговор – больше мы никогда не пересекались. Лишь добавлю, что Михаил Николаевич – настоящий профессионал, врач по призванию. Я узнала потом, что он и после своего дежурства приходил и контролировал состояние Жени (поскольку жил рядом с больницей), контролировал проявление побочных действий введённых лекарств. И самое главное: всё, что делал он, – это не по указаниям и просьбам, а просто потому что качественно выполнял свою работу. Я очень благодарна судьбе за то, что Михаил Николаевич в тот момент оказался рядом с моим сыном. Многие родители даже и не подозревали, какая важная работа проводилась этим немногословным, пусть и грубоватым, но не кричащим о своих заслугах и регалиях доктором.

Вечером на пост позвонила Вера и сообщила желанную новость: после двадцати часов меня проведут к Жене. Когда сегодня смотрю фильмы о врачах и вижу, как рядом с тяжелобольными находятся их родственники, понимаю, как это правильно. Но тогда это посещение носило исключительный характер. На фоне моей с сыном разлуки и угнетающих сообщений о неменяющемся критическом состоянии эта встреча была глотком спасительного свежего воздуха для меня и, как оказалось, для Жени. Мы нередко произносим фразу: в жизни нет справедливости. Тогда я тоже так думала, оценивая ситуацию маленькой Алинки, с которой должна находиться её мама. Именно сегодня планировали провести очередную операцию малышке, естественно, с последующим уходом, в котором нуждается каждый послеоперационный больной, тем более малыш. Но мама по телефону заявила лечащему врачу о невозможности присутствия по причине её занятости на новогодние праздники. Якобы на это время у неё другие планы, отложить которые невозможно. Честно говоря, эту ситуацию предугадывали врачи, ведь перенос операции, оказывается, был уже не в первый раз – и снова по причине «занятости» мамочки. Мучил вопрос: почему и за что этой девочке досталась такая мама? Ясно, что родителей не выбирают. Где и в какой момент просыпается или не рождается вообще материнский инстинкт? Умиляемся, когда наблюдаем за дикими животными, с нежностью ласкающими своих детёнышей, и ужасаемся, когда сталкиваемся с равнодушием и бессердечием таких мамаш.