Читать онлайн Краткий миг бесплатно

1

С утра передали: за последние сутки в Москве выпало 40 % месячной нормы осадков. Зима 2043-го года выдалась на редкость снежной, Москву заваливало, снегоочистители не справлялись.

В такую погоду у неё всегда болела голова: вероятно, в природе что-то происходило с давлением, а у неё с юности оно было пониженным.

Однако вечером пришлось поехать на встречу со студентами своего бывшего факультета. Такая была традиция — встречи нынешних студентов с особо успешными выпускниками факультета. Она значилась среди успешнейших: Председатель Госкомитета по народному воспитанию и массовым коммуникациям. Название дурацкое, впрочем, скоро название её должности заменят каким-нибудь «думным дьяком» или чем-то вроде — в рамках борьбы с неоправданными заимствованиями. Заменили бы уж давно, но подлинно «слов не хватает» для замены всех бюрократических терминов. Однако учёные-лингвисты стараются, ищут. И находят.

Говорили, как водится, об успехе, хотя Прасковья не любила эту замыленную тему. Молодых надо ориентировать на то, чтоб дело делать, а не добиваться «успешного успеха». В американском учении об успехе всегда виделось ей что-то нечистое, трюк какой-то. Надо заканчивать с этими разговорами о личном успехе. Но подробно обдумать этот вопрос не хватало жизненного ресурса: слишком о многом приходилось думать. Впрочем, черкнула в телефоне: «Успех: прекратить говорить».

Задавали вопросы о СМИ, о государственной информационной политике, о свободе слова, о женской карьере. Опасливо осведомлялись, правда ли, что все журфаки страны скоро закроют. Действительно, идея такая висела в воздухе, притом принадлежала она лично Прасковье, выпускнице журфака. Прасковья разговорилась, удачно отвечала на вопросы, её не хотели отпускать, совали книжки для автографа. Студентки облепили её и фотографировались, как детсадовская малышня вокруг любимой воспитательницы. Вроде и голова прошла. Прав отец, учитель труда: работа и коллектив — лучшее лекарство.

Однако на выходе из университетского скверика на Моховую, стало хуже. Она ощутила чёрную безнадёжную тоску: в такой же вот снежный день на этом самом месте встретила она Богдана. Только было это днём, а не вечером, тогда было ещё светло. Жизнь тому назад это случилось. Больше двадцати лет прошло. Их дети выросли. Правда, считаются они не их детьми, а её и её мужа. Зачем она согласилась? Казалось, так будет удобнее всем. Ведь Богдана не вернёшь. Впрочем, Мишка поехал в свою чертовскую школу под фамилией Богдана: так велела прабабка. Та самая «чёртова бабушка».

Когда выходила из калитки, на миг показалось, что он где-то тут, рядом, и она встретит его опять. Того, молодого, с кудрями, запорошенными снегом. И сама она — молодая, в голубом наивном пуховичке с капюшоном, в котором ходила в университетские времена. Её начинала накрывать тоска.

Она была знакома с этой тоской и умела с нею справляться. Главное — не пытаться противиться, а, наоборот, надо поддаться тоске, раствориться в ней, даже усилить, сколь возможно. Просто сесть в укромное место и повспоминать. Вызвать в памяти Богдана, как вызывают нужную страничку в интернете, мысленно обнять, положить голову на грудь, рассказать о своей жизни. И тоска, дойдя до своей наивысшей точки, постепенно начинает проходить, а жизнь — продолжаться. Вполне сносная, даже хорошая, незазорная, очень даже завидная, по общему мнению, жизнь.

Но сейчас накрыло как-то по-особому жестоко — вот что значит место. Ощущение такое, что она его увидит, непременно должна увидеть. Она ведь никогда до конца не верила, что его нет на свете. Он где-то есть, он растворён в пространстве и времени, потому что, если б умер — она бы почувствовала; может быть, тоже умерла или, по крайней мере, заболела, а она ничего даже не ощутила в тот момент.

Чепуха какая-то, сентиментальный вздор. С годами она становится идиотски сентиментальной, вероятно, скоро климакс. Некоторые боятся климакса, а чего его бояться? Климакс — и климакс. Детей ей не рожать, нравиться тоже некому. Публике? Ну, с этим у неё всё в порядке: по её роли красоткой быть и не требуется. Мужу? Это уж совершенно лишнее, да и сам он, скорее всего, лишний. Хорошо, что он всё правильно понимает и его такое положение устраивает. Так что даже и неплохо быть старой. Современный мир не приемлет старость и смерть — он их словно бы отрицает, точно и нет их вовсе. Сегодня старой быть стыдно, все должны молодиться, хорохориться, колоться гормонами и ботоксом; она и сама ходит каждую неделю к косметичке. А ведь, если подумать, в честной старости есть своя прелесть. А может, она просто устала и надо побыть одной.

Она отпустила водителя, дошла до гостиницы «Националь» и зашла в кафе «Доктор Живаго».

Он сидел за столиком перед окном и смотрел на улицу, где падал и падал снег. Перед ним белела кофейная чашка.

Прасковья не удивилась. Вот они и встретились. «Чтоб мы увиделись хотя б на краткий миг…» — вспомнила она строчку из его стихотворения — единственного читанного ею. Кстати, почему «краткий миг»? Раз миг — значит краткий; она тогда не обратила внимания.

Во время их жизни он никогда не показывал ей своих стихов — кстати, почему? — а то единственное стихотворение, которое она прочитала, было в блокноте, что принёс Родион. Уже после. И вот сегодня этот «краткий миг» наступил, и они встретились. Значит, чего ж удивляться?

Он не видел её, потому что сидел вполоборота к окну, а она стояла и смотрела, смотрела, смотрела. Точно такие же плотные кудри, только наполовину седые. Соль с перцем. Твидовый пиджак в ёлочку — под цвет кудрей: он всегда удачно подбирал одежду. Он что-то почувствовал и обернулся. И мгновенно узнал. Несколько секунд они смотрели друг на друга. Потом он стал медленно подниматься, опираясь о край стола. Или ей показалось, что медленно. Вспомнилось давнее: в день их свадьбы он впечатлил директрису родительской школы тем, что никогда не сидит, когда женщина стоит. Они стояли и смотрели друг на друга, не говоря ни слова.

Она жадно впитывала его облик, насыщалась им. Похудел, постарел, глубокие морщины на лбу, у глаз, возле рта. На правом виске шрам, частично прикрытый волосами. Те же внимательные глаза, но совсем не голубые, как было прежде, а совершенно серые. Или, может, освещение тут такое. Белая рубашка с расстёгнутым воротом, кажется, льняная; ему, как и ей, всегда нравился лён.

— Можно я присяду? — наконец выговорила она.

— Да, конечно, — очнулся он. Отодвинул ей стул. — Памятным ей, неповторимо элегантным движением он помог ей снять шубу, но потом долго и неловко возился с вешалкой, кажется, у него дрожали руки; наконец сумел повесить.

Несколько минут сидели и смотрели друг на друга. У него на правой руке — тонкое обручальное кольцо, как было когда-то. Кольнуло что-то вроде ревности. Что у неё тоже есть кольцо, и не только кольцо, но и муж есть — она напрочь забыла. Стёрлось из сознания.

— У тебя есть жена? — указала она глазами на кольцо.

Он несколько секунд, прищурившись, смотрел на неё, словно пытаясь понять, о чём она. Потом утвердительно качнул головой.

— Когда ты приехал? — спросила она. Было трудно говорить. Просто технически трудно: не выговаривались слова.

Он снова смотрел на неё, как будто не понимая. Потёр лоб, словно соображая, и ответил:

— Сегодня. Прямо сейчас.

— А где ты живёшь? — она тоже очень плохо соображала.

— Здесь, — он показал взглядом вверх, — в этой гостинице.

Подошёл официант. Она заказала зелёный чай и тотчас о нём забыла. Они сидели и молча смотрели друг на друга.

— Ты приехал один? — спросила наконец она, имея в виду его жену.

Он опять сделал видимое усилие, чтоб понять. Наконец понял и кивнул.

— Зачем ты приехал? — после паузы сумела сформулировать она.

Он на несколько секунд задумался, чуть сморщив лоб, и наконец ответил:

— Не знаю.

— Как не знаешь? — удивилась она. — Ты же зачем-то приехал?

— Чтобы быть здесь. — Он помолчал, словно пытаясь сообразить, что бы ещё сказать, но не придумал и проговорил только:

— Лучше я не умею объяснить.

Они ещё некоторое время молчали. Может быть, долго. Прасковья попыталась пить свой зелёный чай, но получалось плохо: чай совсем остыл.

Он тёр лоб, закрыв лицо ладонью. Прасковья почему-то всё время видела его обручальное кольцо.

— Парасенька, — обратился он к ней тем давним именем, которым её никто никогда больше не звал и от которого у неё заболело внутри. — Я приехал потому, что мне это было разрешено. Раньше не разрешалось, — он внимательно глядел в свою недопитую кофейную чашку. — Тебе, надо полагать, сообщили, что я погиб. — Она коротко кивнула. — А я, к счастью или к несчастью, выжил, — он болезненно поморщился. — Спасли меня самые что ни наесть международные террористы, враги рода человеческого, — он одновременно поморщился и усмехнулся. — А наши воины света за то, что выжил, ну и так, по совокупности заслуг, упекли в наш чертовский Гулаг. Я и не знал, что у нас это есть. Притом вовсе не в Сибири. Это был элегантный, современный, усовершенствованный Гулаг, вернее, шарашка при нём. Впрочем, там я приобрёл много ценных навыков и умений. И даже кое в чём продвинул нашу дьявольскую науку. Такой вот curriculum vitae. О тебе я кое-что прочёл в интернете за последние три дня. До этого текущих новостей я был лишён. Восхищён, но не удивлён твоими успехами.

Он говорил монотонно, точно докладывал начальству, и в конце доклада словно выдохся и безмерно устал. Прасковья жадно смотрела на него и молчала. Не могла говорить. Они ещё посидели молча, неотрывно глядя друг на друга.

— Парасенька, может быть, хочешь поужинать? Ты ведь с работы, как я понимаю, а здесь, кажется, несколько приличных ресторанов, — в его голосе была смертная тоска.

2

Прасковья отрицательно покачала головой. Как удивительно: двадцать с лишним лет назад они гуляли в этих местах, и он всегда заботился о том, чтобы её повкуснее накормить. С этого всякий раз начиналась их встреча: она выходила после занятий, и они шли обедать. И ей это очень нравилось: поесть в хорошем ресторане было тогда для неё ценной оказией.

— Нет, Богдан, спасибо, не хочу, — помотала она головой. — Я…я обнять тебя хочу, — это выговорилось само собой.

Он сделал едва заметное движение от неё и взглянул с испугом.

— Когда-то мы с тобой ходили в театр и на каток — помнишь? Есть теперь каток на Красной площади? — он ещё раз чуть отодвинулся, улыбнувшись жалкой улыбкой.

— Кажется, нет, — покачала она головой. Выходит, он, как и она, вспомнил самое начало. — А если б был, мы пошли бы с тобой на каток? — усмехнулась она. — Ты, в самом деле, помнишь то время?

— Конечно. Всё-всё помню. — Он словно посмотрел куда-то вглубь себя. — «Царя Бориса» в Малом театре помню, — он улыбнулся той же жалкой полуулыбкой.

— продекламировала Прасковья из «Царя Бориса». Голос был почему-то хриплый и грозил оборваться.

— А ведь и впрямь, кажется, так, — откликнулся он всё так же бесцветно. — Кажется, Русь стоит. И это вселяет сдержанный оптимизм. Слава Богу, что не случилось большой смуты.

— И твой вклад весьма велик в то, что не случилась, — она протянула руку к его руке, но ему вдруг понадобилось размешать давно остывший кофе. Она почувствовала себя оскорблённой.

— Ну, всё то, что было — это ургентная мера, кавалерийская атака, на ней жизнь не построишь, — отверг он её похвалу. — Страна должна богатеть, планомерно укрепляться, вооружаться. Это единственная надёжная мера против смуты. А правда, что страну переименуют в Русь? И к ней присоединится несколько ближних стран?

Он говорил с усилием. Ей показалось, что говорит он об этом, чтоб не говорить о чём-то ином, что хочет скрыть.

— Да, есть такая идея… но вряд ли… — ответила она рассеянно. — Богдан! — решилась она наконец, — Мне бы хотелось побыть с тобой… как это сказать… наедине, в замкнутом пространстве. Без людей.

Он молча смотрел на неё, словно опять не понимая, чего она хочет.

— Давай поднимемся в твой номер, — попросила она. — Пожалуйста.

— Парасенька, но… видишь ли… — он замолчал.

Прасковья почувствовала, что вот-вот расплачется от обиды. Он решительно отвергал её. А она — обидно его любила. Все эти годы любила. И сейчас любила до боли, до умопомрачения. У него есть жена? Бог мой, какая разница! Кому станет плохо от того, что обнимет его? Прижмётся к телу, положит голову на грудь, на самую шёрстку. Она столько лет мечтала об этой шёрстке. А он категорически этого не хочет. Она собрала остатки достоинства.

— Хорошо, Богдан. Рада, что мы увиделись. Уже поздно, мне пора. — Она сама понимала, что голос её звучит жалко. — Провожать меня не надо. — Она поспешно встала, ощущая, что вот-вот брызнут слёзы.

— Парасенька, — он тоже встал и впервые прикоснулся к ней — взял за обе руки. — Парасенька, не оставляй меня! Побудь ещё чуть-чуть. Я понимаю, тебе надо быть дома, тебя, наверное, ждут, но… прошу тебя, ещё чуть-чуть. Его голос звучал умоляюще. Она освободила руки.

— Ты хочешь ностальгически вспомнить былое и одновременно сохранить верность своей жене? — проговорила с плаксивой иронией.

— Ничего не понимаю! — растерялся он. — О чём ты, Парасенька?

— Ну, ты же сказал, что у тебя есть жена. Вероятно, ты, как честный человек, желаешь быть лояльным. — Он слушал с напряжённым недоумением. «Господи, как идиотски я выражаюсь!» — мелькнуло у неё в голове.

Неожиданно он рассмеялся. Смех был дребезжащий, старческий; прежде он так никогда не смеялся.

«Господи, за что? Зачем он смеётся надо мной?»

— Ну да, у меня есть жена. С которой я обвенчан. А то, что ты подумала, настолько абсурдно, что такого вздора я и вообразить не мог. Потому тебя и не понял. — Он смотрел на неё с грустной иронией взрослого по отношению к ребёнку. — Ты совершенно меня забыла, Парасенька. И помимо этого, вовсе не представляешь себе той жизни, которой я жил. Это хорошо, что не представляешь, не надо тебе этого. Но не бросай меня сейчас, ладно?

Прасковья совсем ничего не понимала. Она вновь опустилась на стул.

— Мне хочется обнять тебя, Чёртушка, — проговорила тихо.

— Хорошо, пойдём, — согласился он, как на что-то тяжкое для себя.

Едва они вошли в номер, который оказался менее роскошным, чем можно было предполагать, судя по местонахождению гостиницы, она обвила руками его шею, прижалась к груди. Расстегнула две пуговицы рубашки и поцеловала шёрстку, ставшую за эти годы тоже полуседой. Сняла и отбросила его твидовый пиджак. Целовала его лицо, шею, вдыхала, впитывала в себя его тело и, как ей казалось, его душу — всё, о чём тосковала столько лет. Запустила пальцы в его полуседые кудри, нащупала твёрдое. Поняла: за эти годы у него выросли рожки, о которых он когда-то рассказывал, что они вырастают у зрелых, опытных чертей. Таким чертям уже можно доверять самостоятельную работу, — вспомнила она давние рассказы Богдана. «Чёртушка любимый». Ей ужасно захотелось взять в руки и поцеловать его чертовский хвост, покрытый чёрной нежнейшей шёрсткой, как нос кота Насилия. Почему-то вспомнился его кот, о котором она не думала много лет. «А может, хвост тоже поседел?» — подумала мимоходом. Ей хотелось расстегнуть его ремень, но она не решалась.

Он же был на редкость скромен. Гладил её плечи и голову, скорее успокаивая, чем отвечая на её ласки.

Она вдруг осознала, что за всю жизнь не научилась обольщать и соблазнять. Просто понятия не имеет, как это делается. Какие-то, говорят, есть эрогенные зоны… Ей никогда в этом не было нужды. С Богданом всегда было прекрасно и так, а Гасана вся эта канитель не интересовала. А других… других как-то и не случилось. В результате она неумела и неловка, как провинциальная старшеклассница.

«Госпожа министр пытается переспать с собственным бывшим мужем, — насмешливо подумала о себе. — А почему с бывшим? Он же считает меня женой, так почему же… Господи, другая бы уж давно…»

Опять, как всегда в момент провала и упадка, явились эти «другие» — успешные, умелые, компетентные, знающие, далеко опередившие её, убогую. Они окружили её насмешливой толпой, показывали пальцем и обидно смеялись. В последние лет десять, вместе с её служебным и социальным возвышением, «другие» как будто покинули её, а вот теперь опять они тут как тут и опять отравляют жизнь.

— Сядь, Парасенька, — наконец проговорил он и подтолкнул её к маленькому диванчику. Сам сел в кресло, стоявшее возле письменного стола. — Расскажи мне про нашу Машу. Как она? Где она?

Прасковья немного отвлеклась и успокоилась.

— Да, собственно, ничего выдающегося. Заканчивает филфак МГУ; вероятно, пойдёт преподавать русский с литературой в школу; уже теперь немного преподаёт. Правда, ей по нынешним правилам надо отслужить два года на гражданской службе — ты, вероятно, об этом читал: каждый должен посвятить два года службе Родине. Кому можно доверить оружие — идёт в армию, а кому нет — выполняет какие-то трудные, может быть, неприятные работы, в малоосвоенной местности. Многие, кстати, там и остаются. Это хороший старт карьеры. В Москве карьеры не сделаешь: слишком большая толкотня. Машка, наверное, поедет в какую-нибудь Тьмутаракань преподавать или уж не знаю, что делать. Специальность её — русский язык. Ей это нравится. Так что наша учительская династия не прервётся. Сейчас у нас очень поощряются наследственные профессии; наши критики говорят, что мы пытаемся возродить древние сословия или даже создать индийские касты, что, разумеется, вздор. Хорошо бы, но не получится. А вообще-то было бы полезно, если б человек, вступая в жизнь, уже более-менее знал своё место в ней. (Богдан согласно кивнул). Талантливый, особенный — пробьёт свою особую дорогу, а для среднего человека знать, чем ему заниматься — большое облегчение. Словом, наследование родительской профессии у нас поощряется. Вот Машка и унаследовала. Знает и твой любимый церковнославянский и древнерусский и несколько славянских языков, учила древнегреческий, уж не знаю, много ли выучила. Ну там английский, испанский — само собой. Языки ей легко даются, в этом смысле, видно, в тебя пошла. — Прасковья соображала, что бы ещё сказать. «А вот, про спорт».

— Занималась довольно успешно художественной гимнастикой, но потом оказалась такой дылдой, что серьёзно больше заниматься не могла. Увлеклась фехтованием, ей это идёт. Будет работать в школе — возможно, станет вести кружок или что-то в этом роде по фехтованию. Но главное, будем с нею апробировать наши методики идеологического воспитания школьников. Вообще, она неглупая девчонка, хотя никакими особыми талантами не одарена. Амбициозности немножко недостаёт. Я, помнится, всегда старалась быть первой, а ей как-то всё равно. Но, слава Богу, ничего нет в ней от золотой молодёжи. Она очень дружит с бабушкой, часто ездит к ней, а с бабушкой — не забалуешь.

Богдан молча очень внимательно слушал. При упоминании о бабушке — чуть улыбнулся.

— А почему ты не интересуешься Мишкой, — удивилась Прасковья. Ей, в самом деле, показалось странным, что он спросил прицельно о Машке.

— Мы встретились с Мишкой, буквально четыре дня назад, — Богдан чуть сморщил лоб. — Я ведь свободен без году неделя, Парасенька. Да, в полном смысле ровно неделя. А с Мишкой, оказывается, мы несколько лет были почти что соседями, — он опять болезненно скривил губы, вспомнив что-то тягостное для себя. — В завершение моей эпопеи мне поручили прочитать им лекцию о… по узкопрофильной теме. Как там полагается, выступал я под псевдонимом. Так вот, среди моих слушателей был Мишка. Мы мгновенно узнали друг друга. Не знаю, как это случилось, но случилось мгновенно. После моего выступления он подошёл ко мне и с соблюдением всех военных ужимок, как это у них принято, испросив permission to speak, сказал: «Сэр, мне показалось, что…». И замолчал. Так мы стояли и смотрели друг на друга. Вроде как мы с тобой сегодня, — он грустно улыбнулся. — Внешне похожи мы с Мишкой до комизма. Ты не представляешь, какое дикое ощущение, когда родной сын называет тебя «сэр». Чувствуешь себя распоследним дерьмом.

— Да, вы очень похожи, — Прасковье захотелось погладить его кудри, она протянула руку, но не дотянулась. — И что же ты ответил?

— Я сказал по-русски: «Ты прав». Мишка выдохнул с облегчением. Чуть позже, когда у него случилось личное время или как это там у них называется, мы проговорили около двух часов. Он хорошо говорит по-русски, правда, иногда что-то затрудняется формулировать, но в целом — хорошо. Я и сам-то, по правде сказать, не был уверен, смогу ли прилично говорить по-русски, но оказалось: могу. Вообще, хороший парень, интересный. Ты наверняка знаешь его любопытную специальность — investigative history. Он очень этим делом увлечён, хочет приехать в Россию исследовать, вернее, расследовать, историю Перестройки и роль нашего чертовского воинства в этой тёмной истории. Правда, они должны ему утвердить эту тему, в этом отношении ясности ещё нет. Но в любом случае это страшно интересно. Ты видишь его иногда, Парасенька?

— Да, примерно раз в год мы видимся, — ответила Прасковья. — Он приезжает на каникулы… ненадолго. Но, по правде сказать, мы не близки. Я даже не знаю, что такое эта самая как её… history. Он никогда не рассказывал.

— Почему не близки? — спросил Богдан с настороженным удивлением.

3

— Трудно сказать. Он… — Прасковья замялась, но не стала скрывать, — он не очень любил своего отчима. Не понимаю, почему. Отчим всегда хорошо к нему относился. (Хотела сказать: «мой муж», но ей показалось абсурдным, что у неё есть какой-то муж, и сказала «отчим»). Машка с ним очень дружна, с отчимом. А Мишка вечно что-то таил. И с удовольствием уехал из дома, хотя было ему всего двенадцать лет.

— Бедняга. Двенадцать лет… — Богдан болезненно поморщился. — Я остался без родителей в пятнадцать, но и то было несладко. А в двенадцать… Жертва русской революции… — он горько усмехнулся.

— Его увезла твоя бабушка Светлана Сергеевна. Сказала, что ему в любом случае придётся служить в вашем чертовском воинстве, значит, лучше заранее подготовиться.

— Ты была знакома с ней, Парасенька? — он опять тёр середину лба. У Прасковьи было впечатление, что делает он это, когда ему хочется закрыть лицо.

— Да, она приезжала ко мне, мы говорили о тебе, — пояснила Прасковья.

— Воображаю, что она говорила, — произнёс Богдан с тоской. — Она умерла. В возрасте гораздо больше ста лет. Похоже, её хоронили с максимальными чертовскими почестями. Как ни мало мы знали об окружающем мире, но и до нас дошло: был объявлен траур по всему Аду и его земным подразделениям. Знатная чертесса почила. У нас говорят, что там, по ту сторону, она будет с золотыми вилами. Не буквально, просто выражение такое. — Он немного помолчал, а потом продолжил:

— Перед смертью выходит дело решила пристроить правнука, раз уж внук оказался столь неудачным. Теперь я понимаю, почему и как Мишка оказался в самой престижной чертовской школе. Считается, что учиться там — огромная честь для всякого чертёнка. Эта школа считается кузницей кадров для высших чертей.

— Если Мишка приедет в Россию, и ты будешь здесь, вы сможете лучше узнать друг друга, — постаралась успокоить его Прасковья. — Мишка, кстати, неплохо играет на рояле и, кажется, поёт, — вспомнила она, словно для Богдана это может быть особенно интересно.

— Да, разумеется, на рояле, — проговорил Богдан, думая явно о другом.

— Вообще, у них очень странное образование, — припомнила Прасковья то немногое, что удержалось в голове из Мишкиных рассказов. — Каждый выбирает для себя что хочет учить и ему дают чуть не персональных учителей. А общие для всех предметы — это языки, физподготовка и военное дело. Что-то ещё… я забыла… Чертология, наверное, или как это — демонология, — она слегка рассмеялась.

Вдруг Прасковья сделала открытие: Мишка ей безразличен. Сначала была слишком погружена в их с Чёртушкой любовь и свою карьеру, на детей её не хватало. Потом оплакивала Чёртушку и искала забвения опять-таки в работе. Ну что ж, так получилось, ничего уж не изменишь. Как знать, возможно, Богдан сумеет с ним подружиться…

— Мне бы очень, очень хотелось стать ему полезным, — вздохнул Богдан. — Ну пусть не полезным, но хоть малой поддержкой. И Маше, конечно, тоже, но у неё всё-таки есть ты, потом она в своей стране, ей легче. А наш с тобой чертёнок вырос в чужих людях. Впрочем, для нас, чертей, это обычно, но Мишка-то до двенадцати лет воспитывался как человек…

— «Наш с тобой чертёнок», — повторила она. — Чёртушка мой… Сядь ко мне.

Она хотела, чтоб он сел к ней на диванчик, но он опустился на пол возле её ног, положил голову ей на колени. Она гладила его волосы, трогала его рожки. Он целовал её руки, прижимался к ним лицом. Господи, какая дивная реминисценция: он так же сидел у её ног, когда она впервые пришла в его квартиру.

— Помнишь, когда ты впервые вот так сидел? — Прасковья накрутила его полуседую кудряшку на палец.

— Конечно, помню, моя девочка, — он погрузил лицо в её ладони. — В тот день, когда ты согласилась выйти за меня замуж. Мы сидели вот так и смотрели новости. Хочешь сейчас включить телевизор?

— Нет, Чёртушка, — она наклонилась и поцеловала его чертовский рожок. — Знаешь, чего я на самом деле хочу? — Он напряжённо смотрел на неё снизу вверх. — Хочу, чтоб мы разделись, легли под одеяло и прижались друг к другу. Очень хочу к тебе прижаться. Вот чего я хочу! — выговорила она то ли с вызовом, то ли с отчаянием.

Он сжал её руки, торопливо встал и проворно отошёл в угол возле стола. Кажется, будь такая возможность — забаррикадировался бы столом.

— Я понимаю тебя, Парасенька, — он потёр середину лба. — Но, видишь ли… — он замолчал. — Видишь ли… мне нечем тебя порадовать, моя девочка.

— Меня и не надо радовать, Богдан. Давай сделаем то, что я тебя прошу.

— Парасенька, прости меня. Я помню, как тебе это нравилось. И мне нравилось… Но сейчас… нет… — он судорожно помотал головой.

Она напряжённо слушала его, но он молчал. Он смотрел вниз, и она не могла видеть выражения его лица. Наконец он снова заговорил:

— Когда мы расстались… я тогда твёрдо сказал себе: этого нет в моей жизни. Нет вообще. И никогда не будет. Мне это не нужно, даже противно. Так я себе сказал. И этого не стало. Вообще, напрочь не стало. Я не знаю, понимаешь ли ты меня.

Она, кажется, понимала. Она знала по опыту, что значит сила мысли и как она формирует действительность. Он меж тем продолжал, всё так же глядя в пол.

— В общем, Парасенька… — продолжил он с усилием. — Эта сторона жизни для меня закрылась. Давно, очень давно. Я люблю тебя, моя бесценная девочка. Ты безмерно дорога мне, ты солнце, свет моей жизни, моя прекрасная дама, моё сказочное воспоминание, но… это невозможно. Словом, не надо мучить себя и меня. Прошу тебя, не надо. Я далеко не то, что ты обо мне помнишь. Ни молодости, ни здоровья — ничего не осталось. Ровно ничего. Я рад, что сказал тебе это. Чтоб не было иллюзий. И вообще… тебе, вероятно, надо быть дома. Уже поздно, — закончил он едва слышно.

Он стоял, не шевелясь. Он как-то мгновенно постарел. Высохший, седой, морщинистый старик. Худоба его не стильная, а какая-то измочаленная — как она сразу не заметила? Она — гораздо моложавее, хотя всего двумя годами младше. И всё же никогда ни к кому не тянуло её сильнее, чем к нему. Да, по правде сказать, ни к кому её никогда и не тянуло, кроме него.

— Я тоже не та, которую ты помнишь, — проговорила она. — Но всё же я хочу, очень хочу прижаться к тебе.

И совсем жалобно:

— Чёртушка, родной, я столько лет тосковала о тебе. Давай проведём эту ночь вместе. Не надо мне никакого секса, всех этих глупостей, честное слово, не надо. Мне нужен ты. Неужели не понимаешь?

Он напряжённо смотрел на неё. Что-то в нём происходило. Наконец заговорил с усилием.

— Парасенька, но ведь это невозможно. У тебя семья, моя девочка, тебе надо домой.

— Хочешь, я сию минуту позвоню мужу и скажу всё как есть? — произнесла она отчаянно.

Богдан вышел из своего угла и присел рядом с ней. Обнял её за плечи, поцеловал в голову.

— Бедная моя девочка… Хорошо, мы всё сделаем, как ты хочешь. Но, сколь я понимаю, нужен двухместный номер. Сейчас я этим займусь. А ты позвони домой и… соври что-нибудь что ли… Господи, как всё это… — он болезненно поморщился. — Я сейчас вернусь.

Она позвонила Машке и радостно прощебетала, что встретила однокурсницу, они заболтались и Прасковья заночует у неё.

Гасан в отъезде, на родине. Слава Богу, у них не принято перезваниваться без практической надобности.

Вдруг ей показалось, что Богдан не придёт никогда. Он сбежал от неё. А может, померещился ей. Зачем она сидит поздним вечером в гостиничном номере? Надо немедленно уйти отсюда. Да, нужно уйти. Она сунулась в прихожую, чтобы надеть шубу.

4

В этот самый момент появился Богдан со служителем. Служитель понадобился, чтобы перенести его чемодан в другой номер: господа постояльцы тут не перемещают свой багаж самостоятельно. Служитель поставил маленький полосатый чемодан Богдана на элегантную тележку и покатил её по коридору. Богдан снова обнял её за плечи и, принуждённо засмеявшись, проговорил:

— На рецепции, вероятно, приняли меня за умелого ловеласа: едва приехал — и уже подцепил даму.

— Притом явно не профессионалку: профессионалок такого преклонного возраста не бывает, — отозвалась Прасковья.

— Я думаю, своих профессионалок они знают. А тебя наверняка уже зафиксировали. Федеральный министр ночует в гостиничном номере с заезжим австралийцем. Такое не каждый день случается.

— Почему австралийцем? — удивилась Прасковья.

— Паспорт у меня австралийский. Country-side Commonwealth[1], как дразнился мой давний одноклассник. В этой гостинице я австралиец. Говорю с ними исключительно по-английски: это дисциплинирует персонал. — В его интонации прозвучало что-то неожиданно колониальное.

В новом номере стояла громадная кровать king-size. Прасковье стало страшно. Он тоже смотрел на это нагло раскинувшееся посреди комнаты ложе с опаской.

Она подошла к Богдану вплотную и обняла за шею, потёрлась щекой о щёку.

— Чёртушка…

Ей было непонятно, что дальше.

Наконец взяла себя в руки: она сама хотела провести с ним ночь — значит, надо провести. Вот кровать, вот ночь. Ты этого хотела? Не этого? Думать надо было раньше.

— Кто первый идёт в ванную? — спросила бодро, каким-то пионервожатским тоном.

— Давай я, — ответил он бесцветно.

Она тем временем сняла жакет, уличные сапожки, надела гостиничные тапочки, сразу потеряв сантиметра четыре роста. Посмотрела на телефоне своё расписание на завтра. Конференция с китайцами «Уроки площади Тяньаньмэнь и Новой площади». Именно там, на Новой площади в тот жутко-памятный день собралась густая угрожающая толпа, а потом нежданно-негаданно организованно разошлась восвояси.

Совершенно выветрилась из сознания эта конференция, а ведь она — один из главных спикеров, пардон, докладчиков. Сейчас слово «спикер» отменили: если есть соответствующее русское слово запрещено использовать иностранное; по крайней мере, в СМИ и в официальном обиходе. Так вот она — один из важнейших докладчиков — как автор книжки про те события, ну и, вообще, как заметная фигура. Ладно, конференция в час, утром успеет подготовиться. Говорят, Луначарский умел выступать на любую тему, в том числе такую, о которой узнал в машине по дороге в то место, где был назначен его доклад. И всегда выступал блестяще, и имел бурный успех. Прасковья — человек не блестящий: ей надо готовиться, хотя бы немного. Единственное её сходство с Луначарским и одновременно отличие от современных политиков и начальников в том, что она никогда не пользуется текстами, написанными референтами. «Если мне есть, что сказать — говорю, нет — молчу. А шпаргалками я не пользовалась даже в школе». Эта мысль, высказанная в давнем интервью, помнится, вызвала раздражение многих её коллег.

Из ванной вышел Богдан в гостиничном махровом халате.

— Завтра будет российско-китайская конференция про уроки Тяньаньмэнь и Новой площади — представляешь? — обратилась она к нему, словно это имело какое-то значение.

— Угу, — отозвался он равнодушно. — Они меня даже, представь себе, пригласили как австралийского специалиста по речевому воздействию, и я зарегистрировался. Там есть секция уж не помню, чего, каких-то там слоганов и кричалок что ли… Но вряд ли поеду.

— Почему? — удивилась она.

— А зачем? — поморщился он. — Не могу же я им рассказать, как было на самом деле, а переливать из пустого в порожнее… Эти так называемые историки… — он махнул рукой. — Давай лучше спать.

— Хорошо, Чёртушка, я мигом, — отозвалась она и скрылась в ванной.

Там она долго полоскалась под душем, тщательно намазывала тело гостиничным приятным лосьоном. Выстирала свои трусы и колготки: замены с собой не было. Повесила на сушилку для полотенец. Что-то всё это живо напоминало. И не что-то, а их первую брачную ночь. Тогда она тоже боялась и тянула время. И было это двадцать три года назад. Вероятно, люди обречены ходить по кругу по собственным следам. Какой-то писатель, Хемингуэй, кажется, говорил что-то вроде того: сколько бы у тебя ни было женщин — это всё одна и та же женщина, только имена у неё разные. Вот буквально вчера её домработница жаловалась: в третий раз замужем и всё — пьяницы. Разные мужики, а на самом деле — всё один и тот же. А у неё, Прасковьи, и того лучше: с одним и тем же одно и то же.

Наконец она вышла, в таком же гостиничном халате. Сбросила халат и нырнула к нему под одеяло. Он тотчас выключил свет.

Она прижалась к нему, обняла за шею, ощутила его тело. Сильно похудел, но всё тот же, родной. И шёрстка на груди и на плечах та же.

— Чёртушка, милый, как я любила лежать на твоей грудке, на самой шёрстке! Помнишь? — Она положила голову на его грудь.

— Всё помню, девочка моя любимая. — Он нежно гладил её по волосам, по спине.

— Как чудесно спать на твоей груди. — Она целовала его шёрстку.

— Да уж, — она почувствовала, что он улыбается. — В этом есть нечто байроническое.

— В каком смысле — байроническое? — не поняла она.

— Ну, помнишь, в “Fare thee well”[2] — его жена тоже любила спать у него на груди. Дай вспомнить… что-то

— Потрясающе! Неужели ты всё это помнишь?

— А как же! Я же зять двух поколений учительниц литературы. И даже чуть-чуть муж министра пропаганды. Так что noblesse oblige[4], — он вроде шутил, но как-то невесело. — К тому же для меня Байрон — это то, что для тебя «шалун уж отморозил пальчик». Моя мама любила Байрона. Кстати, в «Евгении Онегине» есть что-то из “Fare thee well”, я обратил внимание, когда готовился сдавать на российский аттестат экстерном. Думаю, когда Маша будет проходить со своими учениками Пушкина и Лермонтова, они будут обсуждать и Байрона тоже. — Богдан говорил много и неважное, явно чтоб скрыть смущение.

— Ты сильно похудел, Чёртушка. Что с тобой? — Она тихонько целовала его ключицы, шею, щёки.

— Не знаю, моя девочка. Устал немножко. Если буду тебе нужен, я постараюсь… постараюсь привести себя в форму. Мне надо подкачаться, я понимаю. А ты — всё такая же, даже лучше. Ты стала красивее, Парасенька. Стильнее. Значительнее. Твой муж, без сомнения, тобой гордится.

— Ты ревнуешь? — невесть зачем проговорила она. «Господи, зачем я это сказала?». Она сразу почувствовала, как он напрягся.

— Нет-нет, это не ревность, как бывало когда-то в молодости, — чуть отодвинулся он. — Теперь иное. Похоже на тяжесть какую-то. — Он перестал гладить её волосы. — Ну и стыд, конечно, — проговорил он куда-то вбок. — Я гражданин Австралии, мы с тобой на наёмной кровати, на постоялом дворе, ты уже соврала что-то мужу, если встретимся завтра на людях — ты меня не узнаешь. Скажи мне кто-нибудь в молодости, что к своим почти пятидесяти я буду вот это вот — мне кажется, я бы застрелился. Превентивно. Однако живу.

— Не нужно, родной мой. Пожалуйста, — она поцеловала его в памятно шершавую щёку. — Мне так хорошо с тобой, мой любимый. Давай отдохнём вместе. Это такое счастье. А на всё остальное давай смотреть с юмором.

— Ты исключительно мудра, моё солнышко, — усмехнулся он, — юмор — это как раз то, что нам требуется. Любовник собственной жены — это прелестная водевильная роль, в высшей степени юмористическая. Особую пикантность ей придаёт то, что любовник — платонический.

Она поняла: упоминание о юморе оскорбило его — ему показалось, что для Прасковьи происходящее неважно и несущественно, что-то вроде шутки.

— Чёртушка мой любимый, — ей было ужасно жалко этого навечно родного ей человека. — Она тихо-тихо и нежно-нежно ласкала его измученное тело, пытаясь хоть чуть успокоить униженную душу. — Люблю тебя, всегда любила, всегда буду любить. Мы всё решим, всё устроим. Мы встретились — ведь это чудо. И всегда будем вместе, вместе, как теперь. Давай отдохнём…

Они обнялись, как когда-то обнимались, и ненадолго заснули. Проснулась она, ощутив судороги его тела. «Господи, что с ним?».

— Чёртушка, любимый мой, успокойся.

— Прости меня, Парасенька, что тебя потревожил. Спи, моя девочка.

Но они не заснули. Они нежно и совершенно бесполо ласкали и целовали друг друга. «Наверное, мы вконец состарились и нам ничего больше и не надо», — думала Прасковья. В сущности, с нею и с ним произошло одно и то же. В обоих выключился секс. Исчерпался. Да, у неё есть муж, но никакой потребности в сексе нет. Похоже, и у мужа тоже нет. Так, для порядка, это изредка происходит, не принося радости. В последнее время всё реже и реже.

Разница между двумя её мужчинами в том, что к Чёртушке ей хотелось прижиматься, бесконечно гладить и ласкать его, а Гасан был не то, что противен, но совершенно безразличен. Попросту говоря, Богдана она любила, а Гасана — нет, никогда. И изменить это невозможно. Это либо есть, либо нет.

5

Они снова задремали, тесно прижавшись друг к другу. Проснувшись, Прасковья запустила руку в его седую, но, как прежде, густую кудрявую шевелюру, нащупала чертовские рожки, шептала: «Чёртушка!». Почему-то рожки вызывали восхищение, отдалённо похожее на страсть. Словно сексуальное желание, разбавленное во много-много раз. Ей захотелось потрогать его хвост: его чертовская сущность когда-то сводила с ума.

— Чёртушка, — попросила она, — дай мне твой хвост.

— Возьми, — прошептал он. — Только прищемили мне хвост, — он принуждённо усмехнулся.

Он повернулся на бок, чтоб ей удобнее было взять в руку хвост. Она провела ладонью по его спине, почувствовав какую-то неровность, спустилась ниже, ощутила нежнейшую шёрстку хвоста. Ниже, ниже — и хвост вдруг кончился. Он оказался больше, чем вполовину короче.

— Чёртушка, тебе было больно, милый? — у неё вдруг заболело в позвоночнике, точно хвост отрубили ей.

— Немножко, — слегка усмехнулся он. — Это, в сущности, мелочь. Собакам ведь обрубают хвост, вот и мне обрубили. Мне даже повезло.

— Почему повезло? — изумилась она.

— У нас, чертей, на кончике хвоста есть что-то вроде естественного чипа, по которому наши начальники нас всегда могут найти. А ты жила со мной и не знала, — он поцеловал её в шею, как любил делать ещё в той, прошедшей, жизни. — Так вот, если чип мёртв — значит, и чёрта больше нет. Довольно наивно — верно? Но в общем-то правильно: за всю историю черти очень редко теряли хвосты и оставались жить. Почти никогда такого не случалось. Так что это работало.

Словом, наше руководство получило информацию, что я погиб при исполнении задания — ну и сообщило об этом всем, кому полагается, тебе в том числе. Ну а я без сознания, с раздробленным хвостом, да и не только хвостом, попал к так называемым террористам. Они, естественно, сочли меня шайтаном, а то, что я выжил, ещё более укрепило их в этом мнении. Врач, который меня пользовал, говорил, что, согласно медицинской науке, которую он изучал аж в Великобритании, жить я не должен был ни при каких обстоятельствах. Уж в условиях военно-полевой медицины — должен был помереть быстро и гарантировано. С шайтанами тамошний лекарь прежде дела не имел, а потому не знал, что мы, черти, сильнее и живучее людей. Лечили они меня, понятно, не из соображений гуманности, а в надежде продать в ЦРУ и крепко заработать. Рассудили они здраво и логично: поскольку я шайтан, а ЦРУ — это ад кромешный, значит туда меня и надо продавать. Но потом они решили, что «такая корова нужна самому», и оставили шайтана себе для использования по специальности. Ребята они неплохие. Ценили меня за мои шайтанские умения и за хорошее знание Корана: это у них неизменно уважается. Мы даже, бывало, вели богословские собеседования, когда случалось затишье.

Был забавный случай, когда буквально на коленке удалось мне склепать аппаратик по психической обработке местного населения. Слабенький, плохонький, но ведь работал! Это была профессиональная удача, можно сказать — победа, я до сих пор немножко горжусь. Если ещё учесть, что я тогда с трудом двигался и сильно болела голова после контузии. Эта история их совершенно уверила в том, что я шайтан. В сущности, оно и впрямь так… Но наше светоносное воинство всё-таки меня обнаружило. Даже не обнаружило — скорее, вычислило, основываясь на наблюдениях за моими клиентами-террористами: без чертовской помощи они бы не сумели воздействовать на население. И наши меня выкрали. Я удостоился спецоперации, — усмехнулся он. — Словом, выкрали. И наказали. За то, что опять самовольничаю: должен был помереть, а — выжил.

— Господи, как ты только выжил, — ей было болезненно жалко его.

— Выжил я благодаря тебе, моя девочка, — он легонько провёл пальцем по её лбу и носу.

— Как это? — изумилась она.

— Да вот так… — Он поцеловал её в висок. — Когда бывало мне совсем худо, я вызывал твой образ, как файл в компьютере. И смотрел, смотрел, смотрел на тебя, беседовал с тобой. Вероятно, в бреду, в наркотическом сне, но, знаешь, очень реалистично получалось. Не знаю, понимаешь ли ты меня.

— Очень даже понимаю, — прошептала она, вспомнив как сама она вызывала его образ, когда накрывала тоска. — Я тоже так делала.

— Ну вот, значит, понимаешь, — произнёс он без удивления. — И ты смотрела на меня, а я на тебя. И я оставался по эту сторону. Я не надеялся, что увижу тебя когда-нибудь в реальности. Просто ты была на свете, и мне удавалось вызвать твой образ — и мне этого было достаточно, чтобы жить. Знаешь, я понял, что значит прекрасная дама — в самом что ни наесть практическом смысле. Я тебе обязан жизнью, моё солнышко, — он прижал её к себе. — Хотя жизнь моя — не вполне очевидное благо.

— Не говори и не думай так, — она целовала шёрстку на его груди. — Тебе было очень больно?

— Всяко бывало, Парасенька, — проговорил он неохотно.

— Объясни мне всё-таки: почему ты не дал мне знать, что ты жив. Я бы ждала сколько надо, всегда бы ждала.

— Видишь ли, технические средства для этого не годились. Меня б немедленно обнаружили наши. Как, собственно, потом и произошло. Я прибег к самому древнему методу — к обычной почте. Один из моих товарищей-террористов отправлялся… я даже и не помню, а может, и не знал никогда, куда именно он отправлялся. Но туда, где есть почта. Я написал ему на листке из блокнота твой адрес и адрес твоих родителей, который он должен был скопировать на туристическую открытку. А в качестве текста что-то вроде “Greetings from…” и то место, откуда отправляется открытка. Ну и моя подпись одной буквой. Попросил разослать побольше таких открыток. Разумеется, ты бы поняла, что я жив. Но… ни одна не дошла, как я понял, а парень тот погиб. А потом, вскоре, меня похитили наши светоносные воины. И там, где я провёл дальнейшие годы, никакой связи не было в принципе. И жил я в чистенькой бетонной коробочке два с половиной на два с половиной метра. Впрочем, разрешалось гулять по часу в день, ближе к концу побольше, в аккуратненьком дворике, дышать воздухом и даже видеть небо и солнце. Это неплохо, могли бы послать и туда, вниз… — Прасковья побоялась уточнять, что значит «вниз». В Ад? Богдан продолжал:

— Давали задания по специальности, иногда весьма амбициозные, особенно к концу; я, признаться, увлёкся. Я стал руководителем группы подобных мне горемык. Приобрёл навык руководства группой разработчиков, прежде-то я был кустарём-одиночкой, а тут пришлось руководить, да ещё малознакомыми людьми. Я даже не знал, кто они и откуда, черти или люди, языком общения был английский, работали преимущественно онлайн, как у нас — помнишь? — при ковиде. Помимо работы ни о чём не разговаривали, это не полагалось. Зато разрешалось читать в сети художественную и кое-какую философскую и религиозную литературу до двадцатого века и слушать музыку, почему-то только инструментальную. Чего я только не прочёл! Решил для себя: в хронологическом порядке и только в оригинале. Выучил на старости лет древнегреческий, как дедушка Крылов. Впрочем, не совсем с нуля: на Кипре в школе я его учил, хотя и поверхностно. Читал Эсхила. Потом всё подряд: от «Освобождённого Иерусалима» до «Потерянного Рая». А «Божественная комедия» мне даже понравилась. Попробовал немного её переводить на русский. Забавно, что известный перевод Лозинского был мне недоступен: это литература ХХ века, так что в своих опытах я был совершенно независим. Случись сегодня областная олимпиада по литературе, я, пожалуй, заткнул бы тебя за пояс. — Он слегка засмеялся.

— Там, Богдан, не спрашивают ни Тассо, ни Мильтона, — Прасковья ещё раз потрогала его рожок.

— По правде сказать, — он глубоко вздохнул, — я ухитрился хакнуть тамошнюю систему, — в голосе его прозвучала почти детская гордость, — и всё-таки протырился в российский сегмент интернета. Я готов был написать тебе. Хотя вообще-то за это полагалась смерть. Самыми страшными преступлениями в той системе считаются информационные. Узнать то, что тебе знать не положено — это страшнее всех преступлений. Но я решил рискнуть, очень уж тосковал. Подлинно смертельно. Казалось, всё равно… то на это… Словом, хакнул. И легко нашёл известия о тебе, узнал, что ты успешно делаешь карьеру, известный публицист и… и что ты замужем за значительным бизнесменом, даже фотографию увидел всей семьи, Машеньку увидел в платьице в горошек. Я понял, что… что всё кончилось, и тебе лучше меня не знать. Удивительно, но взлом не заметили и мне пришлось жить дальше. Правда, после этого я странно заболел, была высокая температура, которую не могли сбить, галлюцинации, но потом ничего, выздоровел: сильны мы всё-таки, шайтаны. И стал жить. Мне даже сделалось словно бы легче. Наверное, от знания, что с тобой всё в порядке. Работал, придумал кое-что интересное, за что не стыдно отчитаться после смерти перед лицом Светоносного Отца. Смотрел на небо, больше смотреть там не на что. Научился любить тебя как воспоминание.

— Как это? — удивилась Прасковья.

— Очень просто, — он поцеловал её шею. — Погружался в прошлое и проживал заново нашу жизнь: ведь она была такая прекрасная, такая долгая-долгая. Я был счастлив, всегда, каждый день в течение всех этих семи лет нашей жизни. Разве это мало — столько счастья? Ведь мы с тобой так ни разу и не поссорились, и всегда я ждал с радостью тебя с работы. Даже не просто с радостью — с замиранием каким-то. И я снова и снова проживал нашу жизнь, день за днём, шаг за шагом. Я научился чуть ускорять или замедлять эти шаги. Например, я вспоминал, как в самом-самом начале, в театре, ты передала мне программку, и мне безумно захотелось погладить твою чудесную, ангельскую руку, но я, разумеется, этого не сделал: ты бы сочла меня вульгарным приставалой. Вот так я и проживал тот вечер в театре, шаг за шагом. Как мы сидели, как гуляли по фойе, как пошли в буфет, где ты не хотела брать пирожное, чтобы не дай Бог не потолстеть. Я видел это давнее бисквитное пирожное с кремовым узором, с какой-то красной синусоидой посредине и чувствовал, что тебе хочется его съесть, но ты проявляешь волю и характер. Я видел ярко-синие стены, золотые светильники, твои золотые волосы и синюю кофточку. И, знаешь, я был счастлив.

А в другой раз я проживал воскресенье, которое проводил с детьми. Им было пять лет. Ты была в командировке в Италии, во Флоренции, а мы с Мишкой и Машенькой встали поутру, позавтракали, и я повёз их в парк на аттракционы, они тогда были помешаны на всех этих качелях-каруселях. Я заново шёл вместе с ними от дома до метро, мы ехали в метро, по прямой рыжей линии. Я показывал им на схеме, где мы едем. Машенька, кажется, ничего не понимала, но потом показала бирюзовую линию и сказала: «Хочу сюда!». А потом они катались на аттракционах, а я их ждал и ужасно скучал по тебе. Не удержался и позвонил, хотя обычно старался тебя не отвлекать: вдруг ты занята, с кем-нибудь говоришь. Я сказал: «Очень скучаю». А ты ответила: «Я тоже». Я был невероятно счастлив. Золотая яркая осень, наши дети, аттракционы на ВДНХ… Я всё-всё помнил: какой был солнечный день, как кто был одет, хотя, как принято считать, мужчины этого не запоминают. Машенька, в ярко-зелёном пальтишке, была такая ласковая-ласковая, всё вилась вокруг меня, висла на руке. А Мишка был серьёзен и сдержан, спрашивал: «Что такое ВДНХ?», и я старался объяснить. Знаешь, я внутри себя очень по-разному относился к детям. Машенька и ты — это было что-то единое, неразделимое, ангельское. А в воспоминаниях и вовсе всё спуталось, и думал я о вас с Машенькой как о чём-то совсем слитном. Господи, как я вас любил!

— А Мишку? — удивилась Прасковья.

— Ну, Мишка — это что-то попроще: мужик, чёрт. А Машенька ангельской породы. Так я чувствовал с самого начала, когда они только родились.

А потом ты вернулась из Италии и привезла детям деревянного буратино, точно такого, как на картинках в книжке Алексея Толстого, которая принадлежала ещё твоей маме и, кажется, бабушке. Ты сказала, что там везде продают этих буратин, разного размера, это, вероятно, каноническое изображение. Он сидел у нас в кухне на холодильнике.

Прасковья тесно-тесно прижалась к нему, положила голову на шёрстку и очень старалась не плакать.

6

А ближе к утру всё у них случилось. Нежданно и как-то само собой. Было очень долго, печально и нежно. По-осеннему как-то. Совсем не похоже на то, что бывало прежде. Прежде было весело, молодо, победительно. Прасковье нравилось набрасываться на него, покусывать его плечи, нравилось, что он называет её хищницей. «Хищница моя ненасытная!», — шептал он, гордясь и радуясь её радости. А она наслаждалась его крепким, гибким телом. Отдельно — изгибистым чёрным хвостом, которым он иногда шутливо стегал её. В той, прежней, жизни Богдан был чертовски красив, особенно когда загорал, а загорал он, едва выйдя на солнце. Ей было радостно и горделиво, что это стройнейшее и крепчайшее тело совершенно подчинено ей, стремится исполнить любое её желание. Впрочем, желания были незатейливы: быстро, сильно, агрессивно — так ей нравилось. Потом она мгновенно и сладко засыпала: секс был для неё лучшим снотворным. А он вставал и часа два ещё работал. Говорил, что в такие моменты хорошо соображает. Он был чертовски работоспособен.

Всё это было не просто давно — это было с какой-то другой женщиной. Та, что была сейчас, тихонько гладила и целовала его постаревшее, измученное тело, боясь быть хоть каплю навязчивой. Она совсем не искала удовольствия себе, а только любила, любила, любила. Это было совершенно новое чувство, такого она не ощущала никогда. Прежде в центре её вселенной всегда стояла она сама. Растворяться в другом, в других она не умела. Наверное, поэтому и с детьми не задалось.

Это новое чувство растворения длилось и длилось, а потом их тела, не спросившись у них, соединились и долго-долго и нежно-нежно любили друг друга.

— Парасенька, родная моя девочка, — шептал он, — не бросай меня.

— Люблю, люблю, люблю, — повторяла она.

Ближе к концу он тревожно спросил:

— Парасенька, а можно…?

Она не сразу поняла его, а сообразив, ответила:

— Ни о чём не думай, родной, — хотя на самом деле ничего не знала и не понимала: вопросы контрацепции остались далеко в той, прошлой, жизни. А он вот вспомнил. Он всегда был ответственным и дисциплинированным любовником. Впрочем, нет, любовником он не был никогда, сначала был другом, а потом мужем, а кто он сейчас — Бог весть…

— Парасенька, родная моя девочка, ты волшебница, — шептал он потрясённо. А она, утомившись, снова задремала. И даже увидела сон: они, молодые, идут вдоль моря, держась за руки.

* * *

В шесть часов их разбудил будильник в телефоне: он у Прасковьи всегда стоял на шесть.

Они ещё с полчаса лежали и целовались, как делали когда-то, молодыми, в начале их жизни. При свете она увидела, сколь жутко изранено его тело: особенно почему-то впечатлили следы пуль на спине. И шрамы, шрамы от ран, не слишком аккуратно зашитые. Она целовала его тело и молчала, чтоб не заплакать. Он расшифровал её состояние как разочарование.

— Парасенька, я постараюсь.

— Что постараешься? — не поняла она.

— Постараюсь привести свою потрёпанную тушку в порядок, — он улыбнулся, — чтобы чуть-чуть тебе нравиться. Знаешь, я когда-то ужасно гордился, что тебе нравлюсь. Я и сейчас очень-очень этого хочу — тебе нравиться. Ну хоть чуть-чуть… — его голос прозвучал жалобно-просяще, что к нему не шло. — Я подкачаюсь, потом схожу в какую-нибудь приличную косметическую лечебницу: пускай они меня подшлифуют; наверняка ведь, есть какие-то способы. В общем-то я умею приводить себя в порядок: поначалу я и ходил-то еле-еле, а сейчас даже слегка бегаю. Разыщу своего старого тренера, а нет — так нового найду.

А ты — всё такая же красивая. Господи! Как я люблю тебя! — он прижал её к себе.

«Удивительно, как мужчины связывают с этим делом чувство собственного достоинства, — думала Прасковья. — Даже такие умные, как Богдан. Ведь это всего лишь физиологическая реакция — как пищеварение или ещё там что-нибудь».

— Я постарела, Богдан, ровно на те же пятнадцать лет, — она положила голову ему на грудь.

— Я этого не вижу, моё солнышко. Ты волшебница. Я и предположить не мог, что на эдакое способен. Правда-правда! Я такого от себя ну никак не ожидал. И всё это ты. Ты можешь всё, что захочешь, я это всегда знал.

— Я тебе ещё чертёнка рожу, — сказала она неожиданно для самой себя. И тотчас испугалась. С ним она говорила что-то неконтролируемое, хотя в остальной жизни привыкла очень взвешивать даже самые проходные реплики.

— Господи, неужели это возможно? — прошептал он с растерянным изумлением.

— А тебе бы хотелось? — она поцеловала его седую шёрстку.

— Конечно, хотелось бы, родная. Но всё это так потрясающе, так невероятно… я не в силах этого переварить. Это совершенно невозможное, нездешнее счастье. В этой жизни такого не бывает.

— В этой жизни пора вставать, — она поцеловала его шершавую щёку. — Позавтракаем не торопясь. Когда начинается тут завтрак — в семь?

— В полседьмого, — ответил он.

— Тем более пора. Я люблю в поездках приходить рано на завтрак.

Он мгновенно собрался, как всегда делал в прежней жизни. Она умылась и ощутила стянутость кожи: крема для лица не было. «Как привязан современный человек ко всей этой муре: крема нет — и уж жизнь не в жизнь, — подумала Прасковья. — Как раньше-то люди жили?». Впрочем, сто лет назад в её годы женщина была начинающей старухой, а она — почти юная невеста собственного бывшего мужа.

Они спустились по лестнице, держась за руки, как ходили когда-то.

— Девочка моя любимая! — он украдкой поцеловал её куда-то повыше уха.

Сели возле окна, с видом на Исторический музей. Он сидел напротив неё и молча глядел с печальной лаской. Глаза его лучились, окружённые сухими морщинками. И были они голубыми: с чего она взяла, что глаза его стали серыми?

Она почувствовала, что голодна: не ела со вчерашнего обеда.

— Давай возьмём чего-нибудь, — сказала она. — Ты что ешь на завтрак? Кашу «Пять злаков»? — напомнила она о том первом в их общей жизни завтраке. Он рассеянно улыбнулся: не понятно, вспомнил или нет.

Она наложила на тарелку вкусной снеди и принялась её уписывать. Прасковья всегда наедалась на завтраке в хороших гостиницах. Просто рефлекс какой-то: наесться на хорошем шведском столе. Как ни преуспела она на ярмарке житейской суеты, а всё осталась девочкой из провинции.

Богдан взял блин, поковырял его и недоел.

— Давай я тебе принесу чего-нибудь вкусненького, — предложила она: её встревожило полное отсутствие у него аппетита. «Господи, что с ним? И эта худоба…»

Подошедший официант налил им кофе.

— Кофе — это, пожалуй, то, что нужно, — улыбнулся он. — По утрам мне редко хочется есть.

— Послушай, Богдан, а чём тебя кормили… там? — смущаясь, спросила Прасковья.

— Ты будешь смеяться, — улыбнулся он. — Собачьей едой.

— Правда что ли? — растерялась она. — Прямо собачьей?

— По виду совершенно собачьей: коричневые хрустящие гранулы. Давали на день синюю пластиковую миску таких гранул и двухлитровую бутыль воды. Этого хватало для поддержания работоспособности. Гранулы были даже персонифицированные: в них подмешивали что-то нужное именно данному нумеру. Время от времени брали кровь и на основании анализа определяли, что подмешивать. Проявляли, можно сказать, заботу о людях. Так что питание там было вполне здоровое, — он иронически усмехнулся. — Побочным эффектом такой кормёжки была полная потеря интереса к еде. Я никогда не был особым гурманом, но в прежней жизни кое-что всё-таки нравилось: хорошие стейки, виноград, помню, нравился. А теперь всё это совершенно отпало. Жую, просто чтоб были силы.

— Ну ведь когда-нибудь ты чувствуешь голод, — растерянно настаивала она.

— Наверное… — неопределённо произнёс Богдан. — Но это проявляется как-то по-другому, не так, как раньше. Я просто слегка слабею и тогда понимаю, что надо что-нибудь съесть — всё равно, что.

— Чёртушка, вот и съешь что-нибудь, пожалуйста. Ну, за папу-за маму-за Просю — ладно? И не беспокойся, пожалуйста. Я всё улажу, — она прикоснулась к его руке. — Мы будем жить вместе, всё будет хорошо. Я разведусь с мужем; у нас нет несовершеннолетних детей, в этом случае предусмотрена упрощённая процедура, хотя вообще-то после революции новая власть развод усложнила. Я откажусь от раздела имущества, и Гасан с лёгкостью со мной разведётся. Для него имущество — это очень важно, а тут он получит всё, сто процентов. От такого варианта он не откажется. Никаких чувств между нами нет, да и не было никогда.

— Тогда, прости, зачем вы поженились? — с усилием произнёс Богдан.

— Глупо звучит, но оба мы женились по расчёту. Он не может иметь детей, чем-то переболел в детстве, я, признаться, не вникала. А тут хорошие дети, двое разом. А с моей стороны… просто из удобства.

— Парасенька, ты сильно всё упрощаешь, — он потёр середину лба. — Да, сильно упрощаешь. Я абсолютно не знаю твоего мужа, разве что прочитал в интернете в связи с тобой, но для меня совершенно ясно, что он не заслуживает того, чтоб о нём говорить с такой лёгкостью. Он, безусловно, масштабная личность, и я его очень уважаю.

— Но ты же его не знаешь, — удивилась Прасковья.

— Разумеется, не знаю, — подтвердил Богдан. — Но одно то, что человек создал значительный бизнес — уже говорит о том, что это масштабная личность. Бизнес соразмерен человеку. Мелкие людишки способны только критиковать правительство и требовать пенсий. Бизнесы создают крупные люди. И второе, — он грустно улыбнулся. — То, что этот человек… не будем тревожить слово «полюбил» — скажем «обратил внимание» на тебя и даже решился связать свою жизнь с твоей, и ты ведь согласилась! — это говорит о том же самом. Это масштабная личность с безупречным вкусом.

— Это косвенный комплимент самому себе? — насмешливо спросила Прасковья.

— Нет, — отверг Богдан её насмешку. — В моём случае было иначе. Ты мне была дана свыше. Ты — моя судьба, моя суженая. К тому же я не создал никакого бизнеса, — улыбнулся он. — А что до вкуса, — добавил он после небольшой паузы, — то да, у меня хороший вкус. Словом, коротко говоря, твой муж не заслуживает того, чтобы отодвинуть его как мелкое препятствие или обронить по дороге. Это плохое свойство, вероятно, имманентно присущее женщинам: если не люблю — значит, плохой. Анна Каренина, сколь я помню, тоже нашла массу недостатков и даже пороков в своём муже, когда изменила ему. И это было крайне несправедливо и дурно. Мне неприятно думать, что в этом ты похожа на неё.

7

— И что, мы должны во имя масштабного человека жертвовать своими мелкими жизнями, Богдан? — Прасковья погладила его руку.

— Парасенька, родная моя, — он сбился с критического тона. — Я хочу сказать только одно. Прошу тебя всё хорошо обдумать. Я со своей стороны приму любое, я подчёркиваю: любое твоё решение. Я заведомо готов на любое место в твоей жизни, какое ты только захочешь мне отвести. Но это должно быть твоё, и только твоё решение.

— Почему моё, а не наше общее? — удивилась Прасковья.

— Потому что моё желание быть с тобой — неизменно и… и просто по-другому быть не может. Я безусловно хочу жить с тобой. И не просто жить, а быть твоим мужем. Это самое прекрасное, что я могу себе представить. Тут нечего обсуждать. Знаешь, ещё сутки назад я и помыслить об этом не мог, — он замолчал, глядя куда-то внутрь, возможно, в глубины прошлого. Потом всё-таки сделал усилие над собой и закончил. — Свободное сожительство, признаюсь, было бы мне несколько тягостно, но и его бы я принял. И даже эпизодические встречи постарался бы принять. Да что «постарался» — принял бы, конечно. Так что всё зависит только от тебя. Со своей стороны, я хотел бы одного: чтобы любое твоё решение не создавало тебе трудностей и проблем. Хотя бы больших. Потому что трудности всё равно будут. Но я всё-таки хочу, чтобы любое твоё решение хотя бы не слишком ухудшало твою жизнь. И семейную, и служебную. Ты же понимаешь, что брак или сожительство — безразлично — с таким мутным типом, как я, очевидно, не укрепит твоё служебное положение и не улучшит имидж. Подумай об этом, хорошо подумай.

Она улыбнулась:

— Когда родились наши дети, мы только что привезли их из роддома, и было какое-то недоразумение с моей мамой — помнишь? И ты тогда назвал себя мутным типом. Помнишь?

Он кивнул.

— И я тогда сказала, — продолжала Прасковья, — что желаю нашей Машке в будущем быть такой же счастливой, как я с моим мутным типом. — Богдан смотрел куда-то внутрь себя, рассеянно улыбаясь.

— Я ведь люблю тебя, Богдан, — Прасковья положила ладонь на его руку и не убрала. — И всегда любила. И всегда буду любить. Остальное как-то сложится. Сказать по правде, единственное, что меня беспокоит, это твоё здоровье. Вот этим мы с тобой должны заняться. А остальное я обдумаю, постараюсь как-то организовать. Как ты, вероятно, догадываешься, кое-какие возможности и связи у меня есть.

— Моё здоровье предоставь, пожалуйста, мне, — Богдан чуть прищурился, что в прежней жизни всегда означало у него скрываемое раздражение. — А вот чтобы тебе лучше думалось: я мутнейший гражданин Австралии Theodor Light, приехавший сюда в качестве приглашённого профессора для чтения лекций по прикладной лингвистике. По нынешним политическим нравам, как мне они видятся при торопливом и поверхностном ознакомлении, меня следовало бы немедленно выслать. Разумеется, читать лекции по прикладной лингвистике я могу и буду, мне есть, что сказать им. Но обратившись в австралийские университеты, российские компетентные товарищи такого лингвиста там не найдут. Если посмотреть по научным публикациям — они есть под этим именем, но буквально единицы. Возникает вопрос: что за нужда такая приглашать эдакого специалиста? И кто его пригласил?

— В самом деле — кто же? — заинтересовалась Прасковья.

— Этот вопрос, по-моему, ответа не имеет. Но в чертовской канцелярии сделали так, они умеют.

— Но подожди, ты завтра или в другой день будешь читать лекцию. Кто-то из научной среды с тобой созванивается, сообщает тему или ты ему сообщаешь свою тему, вы согласовываете, куда приходить, что говорить. Вероятно, изображая австралийца, ты будешь говорить по-английски, значит, кто-то должен переводить? Или сейчас уже не переводят? Или ограничиваются автоматическим переводом? Тебе российским консульством была выдана виза — значит, всё более-менее в порядке. Твои покровители о тебе позаботилось.

— Мои позаботились, но не слишком. А теперь я расскажу, как это выглядит со стороны российских компетентных товарищей, — он невесело усмехнулся. — Полусамодеятельный шпион, крайне кустарно залегендированный, приезжает в Москву и, о удача! Не зря говорят, что дилетантам и дебютантам везёт. В тот же день, прямо напротив Кремля, он знакомится с чиновницей максимально высокого ранга. Шпион староват и потрёпан жизнью, но со следами былой очаровательности. — Прасковья улыбнулась, показывая, что помнит, как в начале их жизни, на Кипре, упрекала его в очаровательности. — Словом, он ухитряется уболтать даму, — продолжал Богдан. — Чиновница попадает в медовую ловушку: они проводят ночь вместе, а потом долго нежничают на завтраке. Я бы такому субъекту аннулировал визу немедленно. До следующего завтрака.

— Богдан, не надо, прошу тебя, — поморщилась Прасковья. — Я обещала, что мы будем вместе, так и случится. И будем ежедневно нежничать на завтраке, сидя у себя на кухне.

Он с сомнением посмотрел на неё своим голубым печальным взглядом.

В его номере, куда зашла она, чтобы взять свою шубу, долго стояли обнявшись. Надо уже идти, а невозможно оторваться. Вдруг больше не увидятся? В той, прошлой, жизни они легко расставались и весело встречались. Она висла у него на шее, а он кружил её. Это хорошо получалось, потому что шея была крепкая, и он — значительно выше её. А потом он подхватывал её на руки и… Вспомнила — и сладкая волна пробежала по телу.

— Я не буду тебе докучать, — он провёл рукой по её волосам. — Когда сможешь — звони, пиши. А я буду ждать. Всегда. Если не позвонишь, всё равно буду ждать.

— А что будешь делать? — спросила тоном строгой матери подростка-сына.

— Переговорю о работе. Займусь поиском квартиры и при успехе — сниму. Тебе какой район предпочтительнее? Центр, вероятно? В районе Тверской?

— Широко живут у вас, шайтанов, бывшие зеки: гостиница — так «Националь», квартира — так в Центре, — иронически произнесла Прасковья.

— Ну, деньги кое-какие у меня пока есть: я же чертовски квалифицированный… прикладной лингвист, — последнее он произнёс с усмешкой. — А серьёзно говоря, мне неожиданно много заплатили за мои подневольные труды. Ведь ты же знаешь: наш Светоносный Отец — покровитель финансов. В сущности, он ими руководит в мировом масштабе. Что ему сто́ит отсыпать немного старому потрёпанному чёрту за почти тринадцать лет добросовестной работы? Так что совершенного альфонса ты в моём лице не приобретёшь. Правда, тебе придётся кое в чём мне помочь.

— С удовольствием, — проговорила Прасковья и ощутила мгновенное неудовольствие. Он тут же почувствовал.

— Не беспокойся, Парасенька. Тебе это будет не слишком обременительно, а мне полезно. Введи меня при возможности в курс современных российских политических и государственных обычаев и нравов. Я неделю читаю всякое-разное и многого не понимаю. Я тебе говорил, что все эти годы у меня был очень ограниченный доступ к интернету. Вообрази, даже художественную литературу я мог читать только до 1901 г. Я мог догадываться о происходящем разве что по техническим задачам, которые мне ставили. Сейчас я вроде старика Хоттабыча, попадающего из прошлого в наши дни. Я уже много начитал, читаю я, если помнишь, быстро, но мне нужна твоя помощь. Мы с тобой когда-то так чудесно беседовали обо всём на свете, вот и сейчас бы хотелось.

— Ну разумеется, мы обо всём поговорим. А ты подумай, что тебя преимущественно интересует, можешь мне написать, и я по возможности подготовлюсь.

— Отличница моя любимая, — растроганно уткнулся он в её шею. — Ну, иди, иди, моя прелесть.

Она сделала шаг к двери, и тут он удержал её за руку.

— Прасковья, если по уму, я тебе не нужен. Нет, не нужен, — он судорожно помотал головой в разные стороны. — Иди, — он почти грубо подтолкнул её к двери.

На конференции Прасковья вглядывалась в публику: вдруг он всё-таки приехал? Нет, его, кажется, нет. Наверное, так лучше, а всё-таки было обидно.

Возвратившись после конференции на работу, увидела в приёмной роскошную корзину красных роз.

— Привезла цветочная компания, от кого — почему-то не обозначено, — пояснила секретарша. — Мне думается, от китайцев: они любят всё красное, коммунистическое. Принесли ещё перед обедом, часа на два задержали: проверяла безопасность.

— Не заминировано? — усмехнулась Прасковья.

Написала Богдану: «Спасибо за цветы, но больше так не делай». Хотела добавить: «Люблю», но не добавила: показалось неуместным и даже пошлым в деловой обстановке. Что-то из сериала. А дальше погрузилась в дела, и то, что несколько часов назад казалось душераздирающе важным — отодвинулось.

Приехала домой почти в десять, усталой, и сразу легла. Позвонила Богдану. Он ответил мгновенно:

— Парасенька, солнышко моё, единственная моя радость, прости мне эти дурацкие цветы. Я совершенно потерял голову, никогда такого не было, люблю тебя безмерно, ты каждую минуту со мной, — бормотал Богдан каким-то не своим, безумным голосом. — Я, кажется, никогда, никогда не любил тебя так, как сейчас. Ты вся моя жизнь, вся, вся, без тебя мне ничего не надо.

«Пьян он что ли? Или вообще под кайфом? Арабы, террористы, вполне мог приучиться к наркоте, — заподозрила Прасковья. — Вот этого только не хватало».

— Что с тобой, Богдан? — спросила сколь могла мягко.

— Не знаю, моё солнышко, не знаю. Но знаю, что без тебя ничего не имеет смысла. Я не хотел с тобой встречаться, видит Бог — не хотел. Я ехал в Россию, потому что… просто чтобы быть здесь. Но теперь, когда мы встретились… я больше не могу. Когда ты ушла… Я не думал, что такая тоска возможна.

— Что с работой? — она попыталась вернуть его к реальности.

— С работой? Очень хорошо, — ответил он рассеянно. — Мне предложили два очень интересных проекта — в самом деле, интересных. Я подумаю неделю, что выбрать, и можно будет начинать. Они оба интересные, но оба я не потяну. Один с китайцами, выучу китайский, любопытно. Ты волшебница, ты приносишь удачу. Люблю тебя безмерно, моя прелесть. Когда ты позволишь тебя увидеть? Просто увидеть…

Прасковья вдруг ощутила острое желание видеть его, чувствовать, ласкать.

— Я тоже, тоже, Богдан, — проговорила она тихо. — Ты в «Национале»? Хочешь, я приеду к тебе прямо сейчас?

8

Она, действительно, готова была схватить такси и нестись к нему, хотя полчаса назад мечтала лишь об отдыхе и сне.

— Очень хочу, моя девочка, но — не надо. Не надо. Я не хочу… не хочу, чтобы ты уставала. И вообще… всё это ужасно… Поспи, моя прелесть. Может быть, завтра, послезавтра, когда-нибудь днём… Я буду очень-очень ждать.

Когда они наконец простились, Прасковья почувствовала острое недовольство собой. Нужно что-то решать. Так жить нельзя. Был такой фильм в эпоху «перестройки», о нём им рассказывали на журфаке. Так и назывался — «Так жить нельзя». И им так жить тоже нельзя: слишком много сил отнимает это всё. Отнимает, не давая ничего взамен. Они не юные влюбленные, у которых вся жизнь впереди. Сколько осталось им? Надо успеть слизнуть последние капли мёда, что предлагает судьба.

Гасан вернулся утром: хорошо, что она не уехала. Зашёл к Прасковье, обрадовался и словно удивился, увидев её.

— Ты дома? Молодец!

— А где я должна быть? — вяло спросила Прасковья.

— Мало ли… — протянул Гасан неопределённо. — Про Светова знаешь? — посмотрел он изучающим взглядом.

При имени Богдана Прасковья внутренне вздрогнула и молча утвердительно кивнула.

— Ты вот что… — проговорил Гасан, прямо глядя на Прасковью, — ты главное не руби сплеча. Такое вот дело, Красавица. А я пойду посплю пару часов. В мои годы ночь не поспишь — и в голове сплошная вата. Взял по привычке билет на ранний рейс, вроде время экономишь, а чего его экономить? На старости лет надо днём летать. Ладно, я пошёл.

— Погоди, откуда ты знаешь про Светова? — задержала его Прасковья.

— От Ивана Никанорова, — ответил он безо всякого выражения. Всё, иду на боковую, сил нет. — И он вышел.

«А ведь прав Богдан, — подумала Прасковья. — Человек он значительный. Во всяком случае, людей понимает и ситуации видит. Выяснять, скандалить и требовать — значит, подтолкнуть меня к уходу. А ему этого не нужно. И он ведёт дело к тому, чтобы я осталась. При этом делать вид, что ничего не происходит — тоже не находит нужным. В самообладании ему не откажешь. Оба мои мужа отличаются превосходным самообладанием». Ей не показалось удивительным, что об обоих одновременно она думает как о мужьях. «А ещё странно: как узнал Иван Никаноров, её давний начальник, столь быстро о появлении Богдана? И зачем он немедленно доложил об этом Гасану. Очевидно, не из бабьей болтливости доложил. Тогда зачем?»

На работе думать обо всём этом было некогда. Сейчас утверждается десятилетний план подготовки к воссоединению Украины с Россией — к новой Переяславской Раде, которая состоится в 2054 году. Всё пропагандистское оснащение — на её ведомстве. Прасковья требовала от своих сотрудников детальной росписи всех мероприятий, с полным их описанием. При новом царствовании стало требоваться очень детальное планирование — и это правильно. Никаких тебе «дорожных карт» — только чёткий план: что делать — сроки — ответственные — ресурсы. Составить такой план, конечно, не просто, но составив — работаешь не вслепую, а понимаешь, что сделано и что ещё предстоит сделать. От своих сотрудников она требует ещё и чётко сформулированной цели каждого этапа и каждого мероприятия.

Удивительную силу имеет план — он прямо-таки придаёт смысл жизни. Есть план — есть и будущее. И есть мощная тяга, направленная в это будущее. Нет плана — приходится каждый день сочинять заново. А сейчас известно и понятно: какие книги надо написать, какие фильмы снять, какие песни сочинить. И понятно, кто и когда всё это делает.

С песнями, правда, беда: десятилетия господства бардов вроде покойного Кренделя привели к тому, что и композиторы, и авторы текстов (язык не поворачивается назвать их поэтами) просто разучились или не научились делать что-то качественное. Всё это, понятно, камуфлируется разговорами о новых ритмах, о свободе творчества, о том, что молодёжь именно этого требует, а на самом деле — не умеют. Хоть тресни! Но Прасковья старается. Непрерывно проводятся конкурсы, отыскивают перспективных авторов, она сама старается объяснить, что именно требуется. С фильмами получше: наладились снимать приличные исторические фильмы. Не ахти какие глубокие, но красивые, по крайней мере, и идеологически выдержанные — так, кажется, выражались при советской власти. Книжки неплохие написали про украинскую войну, как теперь называют бывшую «специальную военную операцию». Прасковья сама лично помогала двум парням, прошедшим эту войну с первого дня до последнего, закончить и издать свои произведения. И главное, конечно, поверить в себя. Разумеется, с такой мощной рекламной поддержкой они оба стали известными, узнаваемыми, что, впрочем, не мешает одному из ветеранов медленно, но неуклонно спиваться. К несчастью, такое случается с ветеранами всех войн, и кабы только с ними… Надо, кстати, узнать, как поживают её протеже.

Дальше пошла сплошная круговерть встреч, совещаний, и она больше не принадлежала себе.

Домой вернулась около десяти и сразу легла, даже чай пить не стала.

По привычке, сформировавшейся ещё при Богдане, попробовала читать перед сном, но не получилось. Хотелось обнять Богдана.

Без стука вошла Машка. У них повелось, что вечером, возвращаясь с занятий, с работы или с гулянки — она заглядывала к матери: «показаться, что жива», как они говорили.

Машка села в кресло — высокая, 175, прямая, напоминающая стройной статью Богдана. Прасковье вдруг неодолимо захотелось рассказать ей про их встречу: ведь это её отец. И ещё было неосознанно-бабье: поделиться. Машка должна по-женски понять мать, её любовь. Ведь ей почти двадцать три: в эти годы Прасковья как раз повстречала Богдана, вышла замуж. А может, было и подсознательное: отрезать себе путь к отступлению.

— Маша, — проговорила Прасковья деловито, — мне хотелось бы тебе кое-что сообщить.

Машка удобнее устроилась в кресле и приготовилась слушать.

— Дело в том, Маша, — Прасковья вдруг пожалела, что начала, но всё-таки закончила. — Выяснилось, что твой отец Богдан Светов жив. Он вернулся, и мы встретились.

Машка напряжённо слушала, как слушают неприятные и угрожающие известия — подавшись вперёд, взявшись руками за подлокотники и слегка наморщив лоб.

— А где же он был прежде? — спросила подозрительно.

— На войне, а потом… практически в заключении.

— Замечательно! — враждебно-иронически проговорила Маша. — И что же теперь?

— Маша, я должна сказать тебе, что весьма вероятно, мы с Богданом будем жить вместе, — решительно выговорила Прасковья то, что хотела.

— Что-о-о? — вскрикнула Маша. — Ты — с ним — жить? С этим гопником? Я не ослышалась?

— Маша! Это твой отец. Выражайся почтительнее. («Господи! Зачем, зачем я начала этот разговор?!»).

— Да, к сожалению, он мой биологический отец. А родителей, согласно, древней максиме, не выбирают. Он меня не интересует. Меня интересуешь ты. Ты что — собираешься бросить мужа?

— Машенька, так иногда случается.

— Ты — председатель государственного комитета — медийная фигура — известная писательница — пропагандистка семейных ценностей — супруга значительного предпринимателя — бросаешь семью ради проходимца. Так я тебя поняла?

— Маша, что ты такое говоришь? — Прасковья даже не возмущалась, а скорее изумлялась. — Судьба его непроста, но назвать его гопником и проходимцем — абсурдно.

— Назовём его шаромыжником, попрошайкой.

— Маша! Это абсолютно неверно и крайне несправедливо. Богдан — вполне почтенный, достойный всяческого уважения человек и весьма серьёзный профессионал. Я бы хотела, чтобы вы встретились. Ты можешь не считать Богдана отцом, что, кстати, тоже неправильно и несправедливо, но поверь, это очень умный и глубокий человек. Именно поэтому тебе с ним имеет смысл встретиться, — вразумляла Прасковья.

— Если мне потребуется умный и глубокий, мамочка, я пойду пообщаюсь с моим научным руководителем. А не окажется его — зайду на соседнюю кафедру: наш филфак кишмя кишит умными и глубокими ценой в три копейки.

— В последнее время им радикально повышена зарплата, — обиделась Прасковья на «три копейки»: она несколько лет добивалась этого повышения.

— А встречаться мне с твоим Световым не требуется: я и так знаю, кто он такой и зачем явился, — ярилась Маша.

— И кто же? И зачем же? — спокойно спросила Прасковья. Всё это было настолько нелепо, что не способно вызвать возмущения.

— Он престарелый облезлый гопник, — убеждённо ответила Маша. — Поболтавшийся по миру и ни черта не словивший. Без имущества, без копейки денег, без жилья, без работы, потому что кто ж его возьмёт в таком возрасте и с таким CV? Зато наверняка с кучей болезней, спасибо, если не венерических. Естественно, нужны деньги на лечение. И вообще — нужны. Поэтому он является к тебе, рыдая, припадает к твоим стопам и, перемежая цитаты из Гейне, Байрона и Лоренцо Великолепного, клянётся, что всю жизнь любил только тебя и тосковал о наших деточках, — последнее Маша произнесла особенно издевательски. — Именно так поступают глубокие и умные. Правда, у нас на филфаке они способны пленить максимум третьекурсниц из общежития. Четверокурсниц и магистранток глубокие и умные уже не впечатляют. А вот некоторых министров, оказывается, впечатляют. Твой Светов знал, где можно поживиться — тут следует отдать ему должное.

— Маша! — прервала её Прасковья. — Всё, что ты наговорила, от первого до последнего слова — злобный вздор. Характеризующий, к сожалению, гораздо больше тебя, чем Богдана. Ничего подобного нет даже отдалённо, — произнесла Прасковья служебным тоном, повысив голос: рассказанное Машей оскорбительно походило на правду.

— Нет отдалённо? — Маша залилась краской негодования. — Может, он тебя не бросил в своё время беременной с двумя детьми? Я ведь всё-о-о знаю, мамочка!

— Что же ты знаешь? — всё тем же служебным голосом спросила Прасковья.

— Знаю, что он тебя бросил, потом, как сейчас выясняется, с помощью своих подельников имитировал собственную гибель. После того, как он слинял, у тебя сделался выкидыш на позднем сроке, жуткое кровотечение, от которого ты едва не перекинулась. Спасибо, что тебя спасла тётя Рина, а то я была бы с шести лет круглая сирота. А потом тебя ещё полгода всем миром вытаскивали из чернейшей депрессии. Все вытаскивали: и бабушка, и дед, и даже твой начальник, и жена начальника. Известия из первых рук: мне бабушка рассказала, а кое-что бабушке рассказывала тётя Рина. Тебе сказочно повезло, что встретился папа Гасан. Этот святой человек взял тебя с двумя детьми и избавил ото всех житейских забот, которые ты так не любишь.

9

Прасковья находилась в непроходящем изумлении: вот, оказывается, какая версия семейной истории живёт в машкиной голове.

Интересно, и Гасан тоже думает весь этот вздор? Скорее всего, нет. Точно, нет. Он не может так думать. Гасан любит всё основательное, достойно-престижное, вроде хрустальных ваз и паркета в ёлочку. «Интеллигентное», как он выражается. А что за престиж — подобрать брошенку? То ли дело — жениться на вдове героя, погибшего при исполнении служебного долга. Портрет Богдана работы Шутова, заказанный в своё время Гасаном, висит по-прежнему в её домашнем кабинете. Вот этот портрет она точно возьмёт из квартиры Гасана.

Дочь меж тем продолжала:

— Очень сомневаюсь, что без папы Гасана ты бы стала тем, чем стала. И теперь ты хочешь его бросить ради проходимца, гопника и шаромыжника? Да ты в ноги должна поклониться папе! А твоего Светова гнать поганой метлой.

— «Бросил», «святой человек», «взял с детьми», «поклониться в ноги», «гнать поганой метлой» — это вы по фольклору что ли проходили? — рассмеялась Прасковья.

— Нет, мамочка, это не фольклор — это жизнь, — авторитетно разъяснила Маша.

— А в жизни, Маша, меня никто не может ни бросить, ни взять, и никому я не кланяюсь в ноги. Кстати, оба мои мужа это понимали, принимали и уважали. А вот вы с бабушкой как-то не заметили.

— Да ты, мамочка, гляжу я, просто феминистка! Свободный зрелый индивид! — с издевательской интонацией проговорила Маша. — Только вот этот индивид бежит по первому зову за гопником, который тебя нагло обманул и бросил. И ты станешь давать ему деньги, которые будешь брать у папы Гасана, потому что траты высших чиновников насквозь просвечиваются, а папа Гасан будет оформлять их как благотворительность. Взносы в дом инвалидов! — добавила Машка с особо злой издёвкой.

— Маша, что-то ты подозрительно много говоришь о деньгах. Тебе нужны деньги, дочка? — осведомилась Прасковья.

— Спасибо, мамочка, мне хватает. А вот твой Светов наверняка будет с тебя тянуть. Для того и явился.

— Хватит! — наконец прикрикнула Прасковья. Раздражение искало выхода в каком-нибудь движении, и она спустила ноги с кровати, готовая встать. — Всё это твои выдумки, Маша. Ничего из того, что ты тут наговорила, не было и нет. Впрочем, ты вольна думать что угодно. Но знай, что этого не было и нет, — произнесла Прасковья раздельно.

— Чего не было и нет, мамочка? — иронически проговорила Маша. — Элегантный полиглот тебя не бросил беременную и с двумя детьми? Этого не было? Он же не явился через пятнадцать лет врать о любви? И этого тоже не было? Это всё неправда? Это мне примерещилось?

— Элегантный полиглот… — задумчиво произнесла Прасковья. — А ведь и впрямь похоже: элегантный полиглот.

— Это бабушка его так называет, — пояснила Машка сбавив иронию. — Ух, как его ненавидит! Не его, конечно, а память о нём: она ж не знает, что он жив. С бабой Зиной они вдрызг разругались — из-за него. Баба Зина его почему-то обожала. Считала благородным идальго и знатоком всех наук и искусств. Старушачья фантазия. Бог с ней, с бабой Зиной. Мы говорим о Светове. Так что же, мамочка, все эти очевидные факты — неправда?

— Неправда! — убеждённо ответила Прасковья. Она нащупала ногами тапочки, встала, отошла к окну и присела на холодный мраморный подоконник. Надо же, что открывается… До сегодняшнего вечера она понятия не имела, почему поссорились сёстры — мама и тётя Зина. Да как поссорились! До полного разрыва.

— Факты, мамочка, — упрямая вещь. Спорить с фактами — занятие неблагодарное, — подвела итог Машка.

— Факты, девочка, это труха, — произнесла Прасковья поучительным тоном, который сама в себе не любила. — Это, философски говоря, явление. А за явлением стоит сущность, и увидеть её не так-то просто. Маркс где-то, кажется, в «Капитале», говорил: если бы сущность совпадала с явлением, всякая наука была бы излишней. Понимаешь? Поверхность, картинка, факты — это одно. А существо дела — совсем другое.

«Ведь каждый день пред нами солнце ходит, / Однако ж прав упрямый Галилей» — проходили это на филфаке? И точно так же происходит во всём на свете. То, что вы с бабушкой видите, это картинка. Поверхность поверхности. А то, что есть на самом деле — это иное. Так чаще всего бывает.

Кстати, предъявление вроде бы очевидных и несомненных фактов — иди и смотри! — это главнейший приём пропагандистской манипуляции сознанием. Это я тебе как профессионал говорю. При этом факты могут быть правильные, совсем не фейковые, а вполне подлинные, а сущность — совсем иная. Тебе, девочка, пора бы об этом задумываться. А теперь иди, я устала.

— Хорошо, мамочка, я уйду, но мнения своего о Светове не изменю, — непримиримо произнесла Машка. — А поскольку критерий истины — практика, жду с нетерпением, когда он попросит у тебя денег на лечение. Разумеется, взаймы, исключительно взаймы и со скорой отдачей. И это будет очень хорошо по двум причинам. Во-первых, он не отдаст никогда и предпочтёт исчезнуть, и его, слава Богу, не будет. А во-вторых, я испытаю интеллектуальное удовлетворение по причине экспериментального подтверждения моей гипотезы.

— Бедная девочка, — вздохнула Прасковья. — Тяжко, верно, думать такое дерьмо о родном отце. Впрочем, в фантазии тебе не откажешь.

— Кстати, о дерьме, — оживилась Машка. — Если предмет выглядит как дерьмо, воняет как дерьмо, цвет имеет дерьма, форму дерьма, то, скорее всего, он и есть дерьмо. Это к вопросу о сущности и явлении, а заодно и о господине Светове.

Маша удалилась, гордая тем, что оставила за собой последнее слово. Но уже выйдя из двери, вдруг вернулась и зло произнесла:

— А кстати, ты не боишься, что я вот возьму и расскажу о твоих шашнях папе Гасану?

«Какое мерзкое слово — “шашни”, — с острым отвращением подумала Прасковья. — И какие пошлые, тривиальные у неё мысли. От бабушки что ли?».

— Не боюсь, — тихо произнесла вслух. — Гасан всё знает. — Уйди.

Машка вышла.

* * *

Сна как не бывало. Пробовала опять читать, вроде получилось. Но по-настоящему хотелось только обнять Богдана. С чего это она взяла, что ей не нужен секс? С Гасаном не нужен, а вообще-то… Она покрутила и потрясла головой, чтобы не думать о глупостях. Однако думалось. Было уже за полночь, но Прасковья поняла, что не заснёт, если не услышит Богдана. Но, с другой стороны, звонить не хотела: вдруг он спит? Колебалась-колебалась — и позвонила. Он опять ответил тотчас. Голос хороший.

— Что ты делала, Парасенька?

— Да так, с Машкой немного поворковали.

— О чём же?

— Да так, о разном… О философии. О сущности и явлении.

— Как бы я хотел поворковать вместе с вами, — мечтательно проговорил Богдан. — Очень хотелось бы её увидеть. С Мишкой мы общаемся, переписываемся практически каждый день. И представь, тоже обсуждаем философские вопросы. Для меня это маленькая ежедневная радость. Только вот без тебя плохо, ужасно плохо, — проговорил он печально. — Впрочем, не жалуюсь, не жалуюсь…

— Богдан, давай съездим куда-нибудь в субботу на воскресенье, — проговорила она нечто неожиданное для самой себя. — В субботу я с утра работаю, а потом — свободна. Можно в Муром, например. Там очень красивые церкви, монастыри. Тебе понравится, ведь прежде ты там не был, кажется. Закажи гостиницу — ладно? Или не Муром… Выбери что-нибудь.

— Солнышко моё, это будет чудо, — по-детски обрадовался он. — Люблю тебя невероятно. А ты… ты, в самом деле, сможешь уехать?

— Смогу! — решительно ответила она.

* * *

В пятницу Богдан написал: «Мы едем завтра в Муром, не так ли?». В этом «не так ли» явственно просвечивало: «aren’t we?», и это Прасковью необъяснимо раздражило. Строго спросила себя: в чём настоящая причина раздражения, и поняла: вовсе не в его английской конструкции, а в том, что она должна огорчить и обидеть его тем, что не поедет с ним в Муром.

Прасковья позвонила Богдану, извинилась, объяснила, что в субботу будет занята допоздна. Он вроде не слишком огорчился.

— Хорошо, я отменю бронь. Буду счастлив увидеть тебя, Парасенька, когда ты сможешь. В субботу и в воскресенье я в гостинице, так что… — он не решился пригласить её. — Кстати, я квартиру, кажется, нашёл. В Столешниковом переулке, в старинном доме. Она немного великовата, по правде сказать, но вдруг… — он опять не решился сказать, что хотел. — Вдруг Мишка захочет жить со мной? Вообрази, там даже есть пианино. Так что заранее приглашаю тебя на новоселье. Они ещё чуть-чуть поговорили и спокойно расстались.

Было уже за полночь, когда пришло сообщение: «Девочка моя, безумно скучаю, не могу больше, позвони, когда сможешь». Она позвонила тотчас. Он обрушил на неё поток восторженно-безумной чепухи, которая её возмущала, возбуждала и восхищала одновременно.

— Парасенька, где ты? Что делаешь?

— Дома, в спальне, пытаюсь спать, — ответила она.

— А твой муж? — несколько озадаченно произнёс он.

— Он тоже дома, в своей спальне, спит, наверное, — ответила Прасковья.

— А я не могу, не могу спать без тебя. После той ночи я как-то совсем… ослабел что ли… Днём ещё ничего, нормально, даже придумал кое-что интересное, а ночью — жуть, тоска… Мы увидимся, Парасенька? Ты хочешь этого? Прости мне этот бред…

— Мы увидимся, — она старалась говорить спокойно и резонно. — Я сделаю что возможно, чтобы освободить субботу и воскресенье на будущей неделе. Мы поедем, поедем в Муром. Может, на неделе увидимся, но не обещаю. Давай поспим, мой хороший.

— А я нашу Машу видел.

— И что? Вы говорили? — слегка напугалась Прасковья. «Этого только не хватало…».

— Да, чуть-чуть. Она высокая, красивая, похожа на тебя, да и на меня немного… Ты что-то сказала ей про нас?

— Да, кое-что, и жалею об этом, — нехотя ответила Прасковья.

— Я так и понял…

— Она нахамила тебе? — прямо спросила Прасковья.

— Да нет, — произнёс он, словно сомневаясь, — она молодец, защищала своё гнездо. Как птичка. Люблю тебя очень-очень, моя родная, гораздо больше, чем тогда, в молодости. И птичку нашу тоже… Ты придёшь ко мне, Парасенька? — говорил он восторженно-пьяным голосом.

Они долго прощались, наконец расстались. Было уже около двух. Машка не заходила, обиделась что ли? Ну и фиг с ней.

10

Встретились за завтраком. Гасана не было, он уехал рано. Когда Прасковья появилась из своей спальни, он, уже одетый на выход, приветливо помахал им обеим рукой. Белозубый, загорелый (он любил в одиночку ездить в Эмираты), густоволосый, седоватый. Ей впервые пришла в голову мысль о сходстве обоих своих мужей, даже внешнем: оба легко загорают, у обоих густые полуседые волосы… При этом Гасан, хоть и старше Богдана лет на пять, выглядит бодрее. Гармонично выглядит; на свою жизненную кочку взобрался удачно и сидит крепко, а большего и не надо. Правда, похудеть бы ему килограмм на десять… Но, наверное, для ресторатора это невозможно. А Богдану бы наоборот… К врачам бы с ним сходить, сам он вряд ли всерьёз займётся своим здоровьем. Много в нём неприкаянности, неухоженности, которые старается он скрыть элегантным твидовым пиджаком и пятизвёздочным отелем. Поселить бы его здесь, откормить, приласкать… Почему этого нельзя сделать? Почему надо рвать с кровью, с мясом, рушить, унижать, мучить… Почему нельзя жить всем вместе, дружно?

Она уже давно не мыслила цитатами, как в молодости, но теперь вспомнилось из «Анны Карениной»: «Одно сновиденье почти каждую ночь посещало ее. Ей снилось, что оба вместе были ее мужья, что оба расточали ей свои ласки. Алексей Александрович плакал, целуя ее руки, и говорил: как хорошо теперь! И Алексей Вронский был тут же, и он был также ее муж. И она, удивляясь тому, что прежде ей казалось это невозможным, объясняла им, смеясь, что это гораздо проще и что они оба теперь довольны и счастливы».

Почему это невозможно в нашей культуре? Мусульманин может иметь двух жён, а она почему не может иметь двух мужей? Ведь где-то в мире, она читала, есть полиандрия — многомужие. В Непале, кажется. Или на Тибете. Или там и там. Два брата иногда женятся на одной женщине. Или даже не братья… Фу, какая чушь лезет в голову с недосыпа. Прасковья даже помотала головой, чтобы вытряхнуть из неё несанкционированные мысли.

Машка сделала кофе себе и матери, разложила в мисочки неизменный творог с вареньем, который ели они на завтрак. Потребление молочной продукции теперь считается патриотическим делом — поддержкой активно развиваемой молочной отрасли. Прасковья молчала: была уверена, что заговорит Машка. И она заговорила.

— Видела я твоего Светова, — произнесла с некоторым вызовом, глядя, впрочем, не на мать, а в творог. Прасковья не отреагировала, ожидая продолжения. И оно последовало:

— Была его лекция у нас на факультете, для прикладных лингвистов. Я в этой лингвистике ни бум-бум, но поняла, что Dr. Theodor Light из Мельбурна — это он, и пришла. Смотрится он вполне годно, надо признать.

— А как лекция?

— Я же сказала: я в этом ничего не смыслю, — пожала плечами Маша, — но народу было много, задавали вопросы. Были и явно не наши, а чистые инженеры, не менее половины. Твой Светов просто распластывался, отдавал себя народу без остатка, по любому поводу готов был рассказать байку, как что-то там использовали и что из этого вышло, почему не вышло, что следует изменить, такой метод, сякой метод…

— По-английски-то ты понимаешь? — поинтересовалась Прасковья.

— Вестимо, — обиделась Машка. — К тому же Светов очень внятно выражался, прям из кожи вон лез, чтоб быть понятым и понравиться: всем всё разъяснял, готов был помогать, какому-то немытому похмельному аспиранту сам вызвался что-то посчитать — представляешь? Отец родной он этому аспиранту! Явно набивался на народную любовь. Сорвал аплодисменты, хотя, как ты понимаешь, на лекциях аплодировать не полагается.

А потом вышел из здания и пошёл к реке, к смотровой площадке. Я за ним. Когда его почитатели отстали, окликнула.

— Как окликнула? — спросила Прасковья.

— Ну как? Богдан Борисыч! Не Mr Light же мне его звать. Он остановился. Узнал. Вернее, сообразил, что это я. Весь такой элегантный, любезный, комильфотный, прям английский джентльмен эпохи Оскара Уальда, — произнесла Машка издевательским порхающим тоном, соответствующим, по её представлению, образу английского джентльмена. А потом совершенно изменившимся, злым голосом:

— Аферюга, проходимец, дамский угодник, бабник, говоря по-простому… ух, ненавижу.

— Ну и что было дальше? — строго спросила Прасковья. — Придерживайся фактов.

— Факты? Пожалуйте факты. Он остановился и, глядя в голубую даль, продекламировал: «Какие странные повторы в моей бессмысленной судьбе!» И после театральной паузы: «Твой брат Мишка меньше месяца назад тоже подошёл ко мне после лекции». Представляешь наглость: обратился ко мне на ты.

— Продолжай! — поморщилась Прасковья.

— Я, естественно, наглость не спустила. Сказала: «Мы с Вами, господин Светов, брудершафта не пили». А он смотрит на меня наглым взглядом и изрекает безумным каким-то голосом: «А это идея! Может, выпьем? Тут в домах возле метро есть симпатичный бар. Выпьем, Машенька, за встречу». Мама! Убей Бог, я не понимаю, как можно этого клоуна принимать всерьёз. Гони его взашей! К тому же, очень возможно, он алкаш. Иначе с какой стати ему знать, что в домах у метро есть бар? Я тут сто лет учусь, и ничего такого не знаю. А он один раз оказался — и в курсе.

— Может, ему похмельный аспирант указал, — предположила Прасковья. — Ну и пошли вы в бар?

— Естественно, нет! За кого ты меня держишь? — вознегодовала Машка. — Я решительно отказалась. Тогда он предложил прогуляться. Какова наглость?

— Не вижу особой наглости в прогулке на смотровой площадке, — поморщилась Прасковья. — И что же было дальше?

— А дальше я сказала то, за чем пришла. Я серьёзно и со всей определённостью заявила: «Богдан Борисович, я требую, чтобы Вы немедленно прекратили Ваши домогательства к моей матери Прасковье Павловне Петровой. Оставьте в покое нашу семью». Он смотрит своим безумным взглядом и говорит с эдаким эротическим пришепётыванием: «Маша, не вмешивайтесь в жизнь других людей, даже если эти люди — Ваши родители». Ну тут я за словом в карман не полезла: «Вы, Светов, мне не родитель. А в жизнь других людей вмешиваетесь именно Вы».

— И что же тебе ответил Богдан? — Прасковья ощутила болезненный спазм в груди.

— Он изрёк что-то вроде: «Родительство — это необратимо и от нас не зависит». Не помню дословно, но по смыслу — вот это. Ну я ему выдала: «Я, — говорю, — не считаю Вас отцом, Вы — чёрт, а я человек и хочу быть человеком». Тут уж он мне нахамил. Смотрит эдак с прищуром и говорит с усмешечкой: «Человеком? Это амбициозная задача, Маша. Вам придётся много работать над собой!». Представляешь?

— Что представляю? — спросила Прасковья.

— Хамство! Якобы сейчас я не человек. Ну, я, по правде сказать, не удержалась и высказала что думала. Это я, конечно, зря. Я сказала: «А Вы, Светов — сволочь!». Говорю это тебе, потому что он всё равно донесёт.

Прасковья ощутила мгновенную сердечную боль: она безумно жалела Богдана, которого мучила Машка. Она не злилась на Машку, Машка — это просто явление природы, часть враждебного мира, который против них с Богданом. Прасковья только жалела Богдана. Машка меж тем продолжала:

— Он мне отвечает голосом эдакого Чайльд-Гарольда: «Мне, Маша, и самому это приходило в голову, но потом я понял, что это не так. Это самоуничижение, которое паче гордости». Этому наглецу, мамочка, не откажешь в артистизме. Этим он, видно, тебя и взял. Это ещё бабушка говорила. Говорила, что он тебя охмурил, опоил дурманом, лишил своей воли, подмял, крутил тобой, как хотел, а ты всё терпела и всё прощала. К тому же у него ноль застенчивости. Плюнь в глаза — божья роса. Но я этого не допущу, мамочка!

— Чего не допустишь? — не поняла Прасковья.

— Чтоб он к тебе опять прилип. Я его отважу.

— И что ты сделаешь? Выйдешь на тропу войны с собственным отцом?

— Он мне не отец, мамочка! — негодующе закричала Машка.

— Хорошо, пусть так, — поморщилась Прасковья. — Чем же закончилась ваша встреча?

— Он сунул мне свою карточку и тоном провинциального трагика продекламировал: «Маша, если Вам потребуется какая-то помощь, информация — пожалуйста, обращайтесь. Мы же с Вами отчасти коллеги. Рад быть полезен чем смогу». Ты видишь: ему всё нипочём. Наглость беспредельная, абсолютная. Смутить его — невозможно. Бабушка совершенно права. А дальше отвесил элегантный полупоклон — и пошёл. Я подождала, чтоб он подальше ушёл, и тоже пошла в сторону метро. Но Светов твой не ушёл, вижу — на лавочке сидит, весь такой задумчивый, лепит снежок. Вроде холодно. Впрочем, он чёрт, ему, может, не холодно. Вот и всё.

— Дай-ка мне эту карточку, — попросила Прасковья.

— Какую карточку? Световскую? Да я её выбросила в первую урну.

— Почему? — спросила Прасковья и тут же поняла глупость вопроса.

— Потому, мамочка, что я стараюсь не загрязнять окружающую среду и выбрасываю мусор в урну.

— Маша, — Прасковье не хотелось спорить с Машкой. Раньше надо было воспитывать. — Маша, ты многого не понимаешь. Не о Богдане — о жизни. Прошу тебя, не лезь в эту ситуацию. Ты способна её только ухудшить. При любом развороте событий ты не пострадаешь. Ты взрослый человек, будешь работать. Ведь ты же едешь на гражданскую службу — верно? Ну а потом, когда вернёшься, многое будет видеться по-другому. Потребуется помощь — у тебя есть я, есть Гасан, есть бабушка и дедушка, баба Зина. Я сожалею, что рассказала тебе о Богдане. Мне померещилось, что ты меня поймёшь. Это была слабость с моей стороны. Может, глупость. Да скорее всего, глупость.

— Мама, я ненавижу Светова! — пылко воскликнула Машка.

— Напрасно. Разумеется, это твоё дело, Маша, но это глупо и несправедливо. Ненавидеть вообще плохо. Для себя же плохо. В твоём случае и нерасчётливо даже. Иметь в друзьях зрелого, опытного, умного человека, притом очень великодушного и расположенного к тебе — было бы вовсе не лишним. Мне пора. — Прасковья поставила кружку в мойку и вышла.

Удивительное дело, как формируются убеждения. Машка выросла в обществе главным образом тёти Зины. Тётя Зина никогда плохого о Богдане не говорила. И не думала. Плохое говорила бабушка, с которой Машка общалась гораздо меньше. И вот — пожалуйста: убеждённая ненависть к родному отцу. Да, плохое, притом сенсационное, «заходит» гораздо быстрее и легче, чем хорошее. Недаром это главные темы народной прессы. Вообще, думать плохое — легче и проще, чем думать хорошее. Думать хорошее — это карабкаться вверх, думать плохое — комфортно съезжать вниз. Думать плохое — энергетически выигрышно. Не выигрышно, конечно, но менее затратно. Именно поэтому большинство людей думает о других плохо. Как пропагандист она это знает, а в своей семье — непростительно облажалась. Хороша, нечего сказать! Не знала, ну просто понятия не имела, что думает родная дочь о родном отце.

Огорчило ли её это знание? Нет, не огорчило. Вернее, так. Умственно огорчило. Как принято говорить в политическом обиходе, разочаровало. Disappointed. А эмоционально — нет, не затронуло. Есть один человек на свете, который затрагивает эмоционально — это Богдан. Чёртушка. А остальные… Родители, дети, Гасан — постольку-поскольку. С ними она корректна, в меру сил справедлива, дружелюбна, но и только. На них её не хватает. Думать о том, что они думают и чего они не думают — так она бы не смогла делать и десятой части того, что делает ежедневно и много лет. В сущности, со своими домочадцами она мало знакома и не слишком стремится познакомиться.

11

Тогда что? Тогда надо просто взять и оставить всех этих знакомых незнакомцев и уйти к Богдану. Просто прийти и начать жить. А потом развестись с Гасаном, на любых условиях, зарегистрироваться с Чёртушкой — и плевать на всех. Так что же она виляет? Чего она, в сущности, боится?

Она призналась себе: боится за свою карьеру. После того, как власть взяли военные, на самом высоком уровне поставлена задача бороться за укрепление семьи. Инициатором была не она, но пропагандистское оснащение — это было дело её ведомства. Мало того, именно она в первом лице много говорила и писала о том, что человек с сомнительной личной жизнью — политически неблагонадёжен, ему нельзя доверить значительный пост в государстве, что верность и чистоплотность — понятие единое и распространяется равным образом на служебную и личную жизнь. Собственно, так оно и есть.

По нынешним временам странно подумать, что четверть века назад (всего четверть века!) среди высших лиц государства были трижды разведённые, с детьми от разных браков, с «официальными» любовницами, которых назначали на важные должности. И всё это варево самодовольно бурлило и пенилось, и играло всеми цветами и красками, и считалось в порядке вещей: а как по-другому-то? Таков мир, такова человеческая натура — это было необсуждаемое представление. Более того, сервильные социологи, психологи и всякие там антропологи от имени науки утверждали, что всё именно так и должно быть, и современный человек не может и не должен всю жизнь жить с одной женой или с одним мужем, а надо менять их несколько раз в зависимости от потребностей каждого жизненного этапа. Даже термин придумали: «последовательная моногамия».

И вдруг всё волшебно переменилось. Началось после провала революции, а продолжилось и набрало обороты при новом царствовании, как всё чаще говорят меж собой высшие функционеры, пардон, руководители. Говорят, вроде иронически, точно апробируя новый-старый термин, а заодно и реальность, которая этим термином обозначается. Говорят, точно проверяют ногой возле берега, крепок ли лёд, можно ли на него ступить.

Президента теперь называют Государем. Была идея даже провести референдум по этому поводу, но потом решили не проводить, а переименовать в рамках общей борьбы за очищение русского языка от необоснованных заимствований. Очень просто и логично: первое лицо государства — государь. На царство его ещё не короновали, но это дело времени — таково неколебимое мнение Прасковьи. Впрочем, мнение чисто личное. Про такую перспективу говорить особо не принято, чтоб не дразнить гусей. Время придёт — и станет Россия монархией и империей. Это её естественный образ. Недаром, русский человек взыскует царя — грозного, справедливого и могучего. И ищет его в любом верховном правителе. Отца ищет. Любой русский человек в душе монархист. На поверхности либерал-западник, а поскребёшь — монархист. Именно поэтому непреклонные критики режима, которых множество было на журфаке в её студенческие годы, приписывали тогдашнему Президенту какую-то просто нечеловеческую силу и универсальные, сверхъестественные, почти божественные возможности: он может всё, что хочет — то и делает; он инфернальный чёрный властелин, воплощающий всё зло мира. Культ личности наизнанку. Это ли не глубинный монархизм?

А покуда новый Государь, Алексей Николаевич Ростов, посаженный военными, повёл борьбу за очищение нравов. Нравы, считает он, во многих случаях важнее законов.

Екатерина II в знаменитом Наказе будущим законодателям учила не пытаться исправлять законами те пороки, что коренятся в нравах. Нынешний Государь не раз и не два приводил эту мысль государыни-матушки. Мысль-то, на самом деле, не Екатерины, а Монтескье, но ссылаться на Екатерину — патриотичнее. Сам Государь — образцовый семьянин, жена учительница, бывшая его одноклассница, их дочь учительница, завуч по начальным классам, сын — военный, служит в том самом Забайкальском военном округе, над которым иронизировала в незапамятные времена Прасковьина однокурсница Рина.

Известно: всякая организация по стилю похожа на своё первое лицо. Организация Россия как-то естественно и ненатужно начала приобретать эстетику столетней давности — рубежа 40-х и 50-х годов ХХ века: скромно-солидную и серьёзно-трудолюбивую.

Кто бы мог поверить, положим, в давнем, 2020-м году, что так будет? Что уже в 30-х годах чиновники станут отдавать свои особняки под дома престарелых и дома детского творчества. За ними потянулись и бизнесмены. В начале века это было невозможно вообразить, потом трудно себе представить, а ближе к нашим дням стало казаться: а как по-другому-то бывает? Впрочем, Гасан, посмеиваясь, говорил, что здоровенные усадьбы с бассейнами, конюшнями и гаражами размером с автобазы при нынешнем налоге на недвижимость ни продать, ни содержать — невозможно. Да и не нужна современному человеку вся эта феодальная роскошь. Морока от неё одна. Поэтому освободиться от неё — уже некоторое благо. Как разгрузить склад неликвида. А тут ещё и пиар-акция: я отдаю свою недвижимость тем, кто в ней больше нуждается. Мы все одна семья. Россия.

У Прасковьи никакой роскошной недвижимости сроду не бывало. Она вообще никогда не понимала роскоши. Не имела к ней вкуса. Когда вышла за Богдана, ощутила себя невероятной богачкой: могла покупать в «Библио-глобусе» любые книжки, какие только нравились. Вот это была её роскошь. На большее никогда не замахивалась: как-то в голову не приходило.

Став министром, она продолжала жить там, где жила — в старинном доме в Китай-городе. Только полицейский пост поставили возле дома. Кстати, теперь полицейских всё чаще называют «городовыми» — в стиле царской России. «Нет, ничего ни предвидеть, ни предсказать нельзя, — нередко думала Прасковья, оглядываясь на свою жизнь. — Вернее, в какой-то мере можно, но только на этапах равнинного течения истории. А когда оно обрывается, когда поток начинает завихряться и пениться — тут уж точно нельзя. И когда начнётся этот обрыв, когда кляча-история пустится вприпрыжку — этого нам тоже знать не дано. И самое поразительное то, что это непредвиденное, необыкновенное очень скоро становится самым что ни наесть обычным, и начинает казаться, что так всегда и было, и ничего особенного в этой дивной нови нет».

А потом, когда их старинный дом сделали музеем Москвы XVII века, она переехала в квартиру Гасана, которую тот приобрёл ещё до женитьбы, а потом много лет сдавал, почти не получая дохода: весь его съедал налог. Квартира просторная, 250 метров, с террасой, откуда открывается вид на Центр Москвы. В тёплое время там иногда пили чай. Или домашнее вино, привезённое Гасаном из родной деревни. Так и жили, платя огромный налог на недвижимость. Прасковья даже не получала налоговую льготу, которая полагалась бы ей, будь квартира её. В теперешней жизни налогообложение сосредоточилось на недвижимости, что вообще-то верно: недвижимость — это то, что труднее всего спрятать. Прасковья иногда порывалась продать эту квартиру и взять что-то поменьше, но Гасан стоял неколебимо.

А вот когда их квартиру в Китай-городе забрали под музей, Гасан посоветовал отказаться от компенсации, которая полагалась ей и ему, как и всем владельцам квартир, в том историческом дом. Так и сделали — отказались. «Что ты спрятал — то пропало, что ты отдал — то твоё», как говорят грузинские братья, — любил цитировать Гасан из «Витязя в тигровой шкуре». При этой цитате он всегда лукаво подмигивал, точно знал какой-то секрет. «Есть время хапать — и время делиться», — часто повторял Гасан: он хорошо чувствовал гул времени, оттого, наверное, был у всякого времени в фаворе. Компенсация, от которой отказались Прасковья и Гасан, пошла на обустройство музея.

В квартире Богдана сидела администрация музея и так называемый методический отдел; где была детская — расположились реставраторы во главе с ярко-рыжей толстухой — иконописицей и реставраторшей. Лицом толстуха была миловидна, а фигурой странна: сверху размера примерно сорок шестого, а внизу, наверное, пятьдесят шестого. Ходить любила в народной одежде и в XVII веке, без сомнения, считалась бы писаной красавицей. Впрочем, и в двадцать первом Гасан поглядывал на реставраторшу с одобрением.

Прасковья ходом вещей оказалась чем-то вроде дамы-патронессы этого культ-просвет-учреждения.

Со страхом шла она в дом своей молодости и минувшего счастья. Казалось: будет ужасно, невыносимо. Оказалось — наоборот. Разорённая квартира Богдана поставила последнюю точку на прошедшей жизни. Дом стал музеем, а прошедшая жизнь — музейным экспонатом. И стало легче. Та жизнь окончательно умерла, перестала существовать.

С тех пор она дважды была в том доме: на открытии музея и на конференции «Бунташный век». Тема актуальная: нынешний век тоже бунташный. И война, вспыхивающая то там, то тут очень похожа на Тридцатилетнюю. А всё никак не заканчивающиеся вспышки мятежей — на Смуту. Слава Богу, что она вроде закончилась, но кто знает, что там тлеет под землёй скрытно от глаза.

Конференция была длинная и основательная, два полных рабочих дня. Учёные подсчитывали убытки от бунтов и восстаний, и каждый докладчик, словно мусульманин свою обязательную формулу «Во имя Аллаха, милостивого, милосердного», повторял цитату из «Капитанской дочки»: «Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный».

Один молодой, патриотически заточенный учёный с помощью математических методов даже подсчитал, на сколько лет отстала Россия в своём развитии вследствие того или иного бунта. Прасковья слушала и думала насмешливо: а ведь деды и прадеды нынешних обличителей бунтов и революций прославляли всех без изъятья бунтовщиков, заговорщиков, повстанцев, с тем же рвением, с которым нынешние обществоведы хором клянут всех, кто расшатывает государство и покушается на власть. А ведь как старались деды и прадеды! И Спартак, и Стенька Разин, и патентованные террористы-народовольцы — все, все до единого, кто был против царя и любых властителей — все оптом зачислялись в народные герои. А убийство царя Александра II террористами так прямо официально называлось — «казнь царя народовольцами» — она сама видела в школьном учебнике истории. И не двадцатых годов, а начала семидесятых прошлого века.

Докладчик бубнил свои изыскания, уснащая их математическими формулами, производящими особое впечатление на гуманитариев из провинциальных вузов. «Впрочем, все гуманитарии имеют слабость к математическим формулам и графикам, не надо обижать провинциальных препов», — одёрнула себя Прасковья. По её расчёту докладчик должен был уж давно кончить, а он всё бубнил и бубнил, хотя ведущий ему уже не раз показывал на часы. «Какой феерический дурак», — думала Прасковья.

12

Она сверилась с программкой: фамилия докладчика была Федюшкин, кандидат исторических наук. Тут же прочитала о нём в интернете: специализируется на квантитативных методах в историческом исследовании и математическом моделировании исторических процессов. Вспомнилось: когда писала рассказы по истории России для начальных классов, попался давний советский школьный учебник истории для 8-го класса, автор которого был тоже Федюшкин.

Когда докладчик наконец кончил и попросил задавать вопросы, Прасковья спросила:

— Не Ваш ли родственник автор советского учебника истории за восьмой класс?

— Это мой прадед, — польщённо отозвался учёный. — В нашей семье все историки.

— А в моей — учителя русского и литературы, — ответила Прасковья.

— Ваш прадед вряд ли бы одобрил Ваш доклад, — с материнской лаской и затаённым ехидством проговорила Прасковья. — Тогда революции считались «локомотивами истории», по выражению Карла Маркса, и всячески одобрялись и прославлялись. Доживи Ваш прадед до наших дней, он был бы крайне изумлён Вашим докладом. Вам так не кажется?

— Да, историческая наука идёт вперёд, — почтительно ответствовал молодой учёный. — В исследования вовлекается всё больше материала, совершенствуются методы и приёмы его обработки. Те методы моделирования, которыми пользуюсь я, были безусловно неизвестны моему прадеду, хотя его историческая эрудиция и широкие познания неизменно вызывают моё восхищение.

Он, кажется, ничего не понял. «Неужто и Мишка такой же безмозглый конъюнктурщик, готовый радостно подбирать исторические факты под любые начальственные предписания? Ведь он тоже вроде как историк…» — мимолётно подумала Прасковья о сыне. И, забыв про Мишку, стала думать про этих историков. Ведь одно дело история для народа, история как часть агитпропа и другое — история подлинная. История как наука. Это совершенно разные вещи. А есть ли она, наука? Может, и нет. Но есть она или нет — это во многом зависит от самих историков. Никто им не мешает думать своей головой, профессиональное сообщество совершенно свободно в своих рассуждениях и обсуждениях — и вот, пожалуйста. Молодой парень радостно бубнит ходовые общие места и даже пришпандорил к ним какие-то математические построения для вящей научности. «Я не знаю ни его, ни его науки», — одёрнула себя Прасковья, но фон раздражения не исчез.

Вот таким был её второй визит в тот старинный дом, где жило её молодое счастье.

* * *

А во вторник случилось нелепое и фантастическое. Месячные, что бывали у неё день в день, не пришли. Одно из двух: либо ранний климакс, либо беременность. Наверное, всё-таки климакс. Ну, может, не совсем климакс, а просто она стареет, и цикл начинает путаться. Однако вечером по пути домой купила в ближней к дому аптеке самый дорогой и чувствительный тест на беременность.

Утром тест показал неоспоримое: беременна. Смотрела на тест и глупо улыбалась. Было радостно и гордо: она молодая, плодородная — с одного раза получилось. Почему-то особенно гордилась, что с одного раза: говорят, такое только в двадцать лет бывает, уж точно до тридцати. И тут же накрыл страх: всё так невнятно, у неё масса работы, которую она не может прервать. Положение в мире тревожное, всё висит на волоске, того гляди — большая война. А война — значит, перевод агитпропа на военные рельсы. Да, план есть, но одно дело план, а другое жизнь. Нет-нет, она не может себе позволить ребёнка. Аборты запрещены, но зачем доводить до аборта? Сейчас, говорят, есть какие-то средства, таблетки что ли, если на малом сроке… откладывать нельзя… Кажется, таблетки тоже запрещены. Господи, она совсем ничего не знает обо всём этом, словно не взрослая женщина, а девочка-подросток. Впрочем, нынешние подростки, наверное, знают больше. Богдану, разумеется, не говорить ни в коем случае. Надо только сообразить, к кому обратиться. Галчонок — врач, наверняка знает.

И тут же, в ванной, поняла, что никогда этого не сделает. Ни за что в жизни не уничтожит она его ребёнка. Он ведь так хотел от неё детей, как же она… нет, невозможно. Почему-то думала именно об его ребёнке, а не о своём, словно она была только средством для его ребёнка. Не может она его так обмануть. Что бы там ни было, а она должна родить. Ну что ж, что сорок пять? Она здоровая, сильная, справится.

Прасковья поняла: они с Богданом должны увидеться. И не просто увидеться — побыть вместе и решить всё окончательно. Да, собственно, и решать-то нечего. Сама жизнь распорядилась, чтоб они были вместе. В пятницу они едут в Муром.

* * *

Было уже темно, когда она вышла из конечной станции метро Купавна, что расположена как раз на Горьковском шоссе, по которому им предстояло ехать. Никогда она не бывала тут, да и что ей делать в какой-то неведомой Купавне. «Купавна, купавна — кажется, так называется жёлтый цветочек, вроде кувшинки, а может, и сама кувшинка, или я что-то путаю, — вскользь подумала Прасковья. — Да, кажется, так и есть: в отделке станции есть какие-то жёлтые цветы». Метро стало таким огромным, что побывать даже на малой части станций — немыслимо, а ведь есть очень красивые, которые неплохо бы и посмотреть. Впрочем, с 30-го года расползание Москвы запретили. И запрет вроде действует. Но Москва всё равно огромна.

Богдан ждал в арендованной машине на стоянке. Прасковья нырнула внутрь. Они попробовали поцеловаться, но получилось плохо: у этих больших машин сиденья далеко. «Мог бы взять машину и поскромнее, только деньги выбрасывать на ветер», — подумала, но не сказала Прасковья. Он поцеловал ей руку, приложил её ладонь к своей щеке.

— Родная моя, солнышко… Я так счастлив, что тебе удалось сбежать… В романе XIX века ты должна быть в шляпе с опущенной вуалью. К сожалению, в нашем веке всё про всех известно и вуалью не закроешься.

— Богдан, я уже забросила чепец за мельницу, чего уж жалеть о шляпе с вуалью.

— Парасенька, ты… ты самая-самая… — проговорил он растроганно.

Горьковское шоссе, по счастью, было довольно свободным. С тех пор как получили распространение маленькие частные самолётики, дороги сильно разгрузились.

— Как жаль, что темно и я не могу увидеть, что вокруг. Наверное, всё изменилось. Дорога, во всяком случае, прекрасная. В нашем климате — выше всяческих похвал.

— У тебя стариковское умиление, — улыбнулась она.

— Угу, — согласился он. — Когда ты рядом — я впадаю в стариковское умиление. Правда-правда. Это очень верное наблюдение.

— Богдан, — начала она, — я вот что прежде всего хочу сказать. Я хочу извиниться за поведение Машки. Она рассказала про вашу встречу, и мне очень стыдно. Прости меня за неё. Она плохо воспитана. Это моя вина. Недоработка. — Прасковья с облегчением выдохнула: высказала.

— Парасенька, ну что ты, — с лёгкой досадой проговорил Богдан. — Ты тут вообще ни при чём: Машенька не ребёнок, она сама отвечает за своё поведение. Да и мне не на что обижаться. На что я могу рассчитывать в моём положении? Явился через пятнадцать лет, угрожает спокойствию семьи. Так что понять её можно. Мне она понравилась: решительная, энергичная, убеждённая. Красивая. Мне кажется, она сделает немалую карьеру. Школе сейчас, как я понял из моего беспорядочного чтения, уделяется особое внимание, так что там можно сделать карьеру. Потом она и по характеру, как мне показалось, подходит для преподавания.

— Чем подходит? — удивилась Прасковья.

— Убеждённостью, склонностью упрощать, схематичностью мышления. Привлекательной внешностью, наконец. Для педагогической профессии это важно. Вероятно, многое тут от бабушки; она ведь очень хорошая учительница, как я помню.

— Зато ты — прямая противоположность всему перечисленному кроме, разве что, привлекательной внешности… — Прасковья ощутила смутное раздражение. — Неужели тебя машкина выходка совсем не обидела?

— Ну, как сказать… Непосредственно, в тот момент мне было… неприятно, скажем. Но тем не менее я хотел бы с ней подружиться. То, что она наговорила, уверен, было сказано из лучших побуждений.

— Всё равно это недопустимо, — Прасковье вдруг показалось, что Богдан просто равнодушен или высокомерен. Такая мелочь, как машкино хамство, не способно его затронуть.

— Чтобы сделать карьеру, даже небольшую, надо в первую очередь владеть собой и уметь прилично себя вести, — произнесла она поучительным тоном.

— Кто бы спорил, Парасенька! Но Маша мне всё равно понравилась. Возможно, тебе не следовало говорить ей о нас. При этом я понимаю, что тебе хотелось сказать. Я и сам проболтался Мишке. Написал ему, что мы встретились. Очень хотелось сказать ему. Господи! У меня есть семья. Это настолько потрясающе, что я… я, а не Машенька, не владею собой. Вот и написал ему. Только то, что встретились.

— И что он ответил? — с опаской спросила Прасковья.

— А вот, — Богдан нашёл на телефоне ответ.

Прасковья прочитала: «I do not dare to ask about the future. I pray for both of you»[5].

— А почему по-английски? — удивилась Прасковья.

— Клавиатуры русской, видимо, нет.

— Да… — протянула Прасковья неопределённо. — Двойняшки, а такие разные.

— Моя бабушка Светлана Сергеевна не раз говорила, что в нашем роду сильные, решительные женщины, правда, их мало, и никчёмные мужичонки-неврастеники. Которые, как им и полагается, льнут к сильным женщинам. Вот как я к тебе и к Машеньке, — он улыбнулся. — И Мишка, как типичный представитель рода, это поддерживает. Вот видишь, я всё объяснил, — он нашёл и поцеловал её руку.

— А кому он молится? Кому у вас положено молиться? — перевела Прасковья разговор на другое.

— Ну, в чертовских учебных заведениях, очевидно, Светоносному Отцу. Там никакой свободы вероисповедания нет. Там проводятся коллективные молебны Светоносному Отцу. Ну а частным порядком… Взрослый чёрт обязан сохранять только политическую лояльность. Нелояльных чертей ликвидируют, хотя случается это крайне редко — нелояльность. Ты невольно присутствовала при крайне редком явлении, — он грустно усмехнулся. — А веровать чёрт может, как хочет. Это не декларируется, но допускается. Светоносный Отец для нас что-то вроде богоподобного монарха. Мы его почитаем, верны ему, но веровать можем по-разному. Наше отношение к Светоносному Отцу — это скорее клятва сюзерену, чем религиозная вера. При этом Светоносный Отец ближе к практической жизни, чем Бог; например, он заведует финансами, деньгами, богатством. Он заведует войной, оружием. Поэтому, вероятно, большинство, молятся именно ему. Кому молится Мишка — не знаю. Надеюсь понять.

13

— А знаешь, Богдан, этой ночью я воображала вот что. Мы с тобой соединяемся. Женимся. Меня вынуждают подать в отставку, поскольку сегодня очень не поощряются разводы руководителей любого ранга, а уж высшего — тем более. Я наконец становлюсь домашней хозяйкой. Мы куда-нибудь уезжаем, живём себе потихоньку, ты работаешь, а я варю борщ, я, кстати, умею.

Хотела сказать, что муж научил прилично готовить: он ведь повар, притом наследственный, но вовремя затормозилась.

— Как ты смотришь на такую перспективу?

— Ты всерьёз? — удивился Богдан.

— Всерьёз, — подтвердила она с некоторым вызовом.

— Если всерьёз, то вопрос следует разделить на две части. Технически и экономически это возможно. Содержать тебя на уровне… ну, скажем, middle middle class[6] я способен, а работать я могу, находясь где угодно. Это часть первая. Теперь часть вторая. Я не хотел бы этого.

— Почему? — спросила Прасковья. — Тебе, как и моему мужу, нравится быть супругом высокоранговой особы?

— Ну, можно сказать и так. Нравится — что уж греха таить. Раз уж самому не удалось стать высокоранговым. В самом деле, мне нравится, что ты занимаешься важными вещами. Но не это главное. Я бы не хотел, чтобы ты чем-то жертвовала ради меня. Нет, не хотел бы. Потому что тебе не было бы хорошо. Нет, не было бы, — проговорил он, словно взвешивая свои слова. — Роль домашней хозяйки для тебя абсурдна. Я не могу заменить для тебя весь мир, я не так интересен и значителен.

— Ну, занятие у меня будет. Буду писать, у меня есть несколько замыслов, на которые сейчас времени нет, — возражала Прасковья, понимая, что он прав.

— Я кое-что прочитал из твоих писаний.

— И тебе не понравилось. И ты считаешь, что я бездарна, — выговорила Прасковья то, что часто думала о себе.

— Я ничего подобного не сказал и не подумал, — остановил её Богдан. — Но мне кажется, всё то, что ты пишешь, хорошо и ценно вместе с твоей ролью и твоей деятельностью. А само по себе… Само по себе — это… гораздо менее интересно. Ну, вот такая, например, аналогия. Вообрази: то, что писал, предположим, Победоносцев, писал не он, а какой-то неизвестный автор. Просто некий журналист. Это было бы совсем не то. Другое действие, другое впечатление. Так мне кажется. И относительно тебя, и относительно Победоносцева, — он улыбнулся. Она всегда чувствовала по голосу, когда он улыбается. — Возможно, я ошибаюсь.

— Неужто ты читал Победоносцева? — удивилась Прасковья.

— Читал… всех читал: и прогрессистов, и так называемых мракобесов. Времени было достаточно. Часа три-четыре в день на чтение оставалось. Знаешь, что я открыл? Так называемые мракобесы во всех народах заметно умнее прогрессистов. Во всяком случае, на всех основных европейских языках мракобесы писали умнее.

— А я бы хотела, — вздохнула Прасковья, — просто пожить с тобой. Я так устала… И от мракобесов, и от прогрессистов.

— Не знаю, малыш, тебе, конечно, виднее. Но мне кажется, ты заблуждаешься относительно самой себя. Ты всегда заблуждалась относительно самой себя. Ты себя хронически недооцениваешь. Тебе надо успокоиться и по возможности отдохнуть. От меня, правда, тебе сплошное беспокойство…

Некоторое время ехали молча. Она смотрела на его чёткий, «древнегреческий» профиль, и ей хотелось плакать, хотя в обычной жизни она никогда не плакала. А ещё было что-то похожее на разочарование, что её пугало, и она старалась не допускать этого чувства до сознания.

Остановились поесть в придорожном кафе «Сочник». Кафе из новой сети — диетической. Много лет говорили, что надо создать диетический фастфуд: быстро, вкусно, но при этом не вредно, а по возможности полезно. И вот наконец, кажется, получилось. Впрочем, в эту сеть, похоже, вложились производители молока, которые очень заинтересованы в сбыте. Приносит ли новый фастфуд прибыль — Бог весть.

Даже странно подумать, что тридцать лет назад в стране была нехватка молока. Сейчас всё Нечерноземье производит молоко — и такое вкусное, какое пивала Прасковья разве что в детстве, от соседской коровы. Корова была чёрная, и звали её Журка. У родителей сохранилась тёмно-коричневая, почти чёрная, фаянсовая пол-литровая кружка, из которой она пила молоко. Парное, считавшееся особо полезным, она не любила, а вот холодное — очень даже. Особенно со свежим чёрным хлебом… Вот теперь молоко точно такого вкуса выпускают промышленным способом. На первой перемене всем учащимся и учителям всех учебных заведений полагается стакан молока от местного производителя. Имя этого животновода сообщается учащимся, иногда устраивают поездки к нему в гости. В её школе висит целый стенд, рассказывающий об их поставщике молока, есть фотографии его, его семьи, его коров. Всё это — поддержка местных фермеров. Пропагандистское сопровождение этого процесса — лежит на её ведомстве. И надо сказать, дело сдвинулось: люди стали значительно больше потреблять молочных продуктов.

«Всего можно достичь, если за дело взяться с умом и с верой» — подумала Прасковья и тут же устыдилась банальной поучительности этой мысли: всё-таки она провинциальная зубрилка, выбившаяся в люди.

Кафе «Сочник» украшено живописными пейзажами и натюрмортами с полевыми цветами: кажется, и живописцев тоже поддерживают таким манером. У входа забавная скульптурка козы, а по всему залу — её семеро козлят. Какой-то малыш сел на козу верхом. Нечто детсадовское, но симпатично. Ассортимент тоже детсадовский: сырники, вареники с творогом, запеканка творожная с изюмом и какими-то ещё сухофруктами. Несколько видов творога, к нему разные виды мёда, варенья. Галушки-вареники с разными начинками.

Поймала себя на том, что старается всё разглядеть, чтоб рассказать Гасану: ему будет интересно. Он утверждал, что полезный фастфуд существовать не может: либо придёт к тому, что было искони — жирно-сладко-жареному, либо прогорит. А вот вроде как существует. Выходит, и Гасан прочно существует в её жизни, если хочется рассказать ему об увиденном.

Боялась, что Богдану ничего не понравится из ассортимента «Сочника», но против ожидания он съел кус запеканки, лежавший на элегантной вытянутой тарелке. Взял большой стакан компота из сухофруктов.

— Какая прелесть! Помнишь, баба Зина варила детям из своих припасов? — он печально смотрел Бог весть в какие дали прошлого. — Какие чудесные провинциальные слова: «сварить детям компот из сухофруктов». Как я всегда мечтал о провинции, о своём уголке на земле! Как я ненавижу космополитизм, всех этих граждан Вселенной, нынче здесь — завтра там… Знаешь, это подлинно убогая и провинциальная мечта — жить в Нью-Йорке или в Париже. Провинциал мечтает стать космополитом, а я, к несчастью, настоящий космополит, всегда мечтал о своём углу. Или угле? С разноцветными церквами и компотом из сушёных груш из своего сада.

— Я, Богдан, выросла на этом компоте, — погладила его руку Прасковья. — Мало того, лет с шести я была ответственной за сушку яблок. У нас росла полудикая яблоня, ты мог её видеть; говорят, она недавно засохла, и её срубили; я давно не была у родителей. На яблоне было видимо-невидимо кислых яблок. Годились они только на компот да на шарлотку. Вот их-то я резала и сушила. Я когда-то сама сшила мешок для хранения сухих яблок из спины старого маминого халата. А груши брали у тёти Наташи: у неё на огороде росла груша, здоровенная, как дуб. Груш вырастали целые кучи, ими раньше кормили свинью. Груши я резала пополам.

— Ты моя трудолюбивая девочка, — он поцеловал её запястье, как любил делать в старые времена. Выше запястья, как всегда, у неё был браслет, подаренный Богданом в день помолвки. Он увидел браслет и благодарно сжал её руку — Расскажи мне о твоих родителях, о брате, о тёте Зине. Что они? Как они? А ваш домик? Я вспоминал его. Растёт ли трёхцветная сирень? Сосна, достающая до неба, жива? А что Клавдия Ивановна?

— Неужели всё помнишь? — Прасковья прижалась к его плечу.

— Всё-всё, родная, даже кое-что становится ярче. Наверное, это старость. Говорят же, что в старости помнят давнее, а вчерашнее забывают. Правда, вчерашнее и сегодняшнее я ещё не забываю, но как знать, может, скоро начну. Кстати, о дне сегодняшнем. Обрати внимание на одинокого гражданина в углу: он опекает тебя. А то я уж удивился: неужели прогресс зашёл так далеко, что ограничиваются техникой. Не-е-т! Человека ничем не заменишь.

— Откуда ты знаешь? — удивилась Прасковья.

— Ну, он и не таится, он даже демонстрирует своё присутствие. Увидишь: как только мы встанем — поднимется и он. Вероятно, твои друзья намеренно показывают тебе, что знают, где ты и с кем. Но это так, наблюдение по ходу. А теперь расскажи про своих родных. Я бы очень хотел их увидеть, но вряд ли… вряд ли они захотят меня знать.

— Ну, что тебе сказать… — смутилась Прасковья. — Ты прав: тебя там не ждут. При этом тётя Зина всегда тебя любила, с нею ты можешь встретиться. И Клавдия Ивановна всегда тебя очень ценила. И Егор тоже. А вот родители считают, что ты мне испортил жизнь.

— Что ж, они почти правы, хотя, наверное, многим родителям хотелось бы иметь дочь с такой же испорченной жизнью, как твоя. Я примерно понял, что твои родители обо мне думают, из беседы с Машенькой. А сами-то они как? Здоровы? Работают? На пенсии?

— Отец работает, там же и тем же. Ремонтирует дом, что-то в нём усовершенствует. Эта деятельность никогда не кончается и занимает всё свободное время. К нему приходят ученики, он показывает на практических примерах, что и как надо делать. Они ему помогают. Кто-то умудрился пожаловаться, что он-де эксплуатирует детский труд на своём участке. Мне рассказывали, что даже какая-то проверка приходила. Но тут налетели мамашки и хором заверещали, что великий человек Павел Петрович учит их оболтусов самому нужному: содержать в порядке дом. Верещали так громко, что комиссия перепугалась и отъехала. Сейчас, ты, наверное, заметил, взят курс на индивидуальное строительство, выделяется земля. Государство берёт на себя самое дорогое и сложное — инфраструктуру, а дома строят граждане за собственный счёт. Это прекрасная альтернатива бетонной коробочке, но содержать дом — дело непростое. Так что мой отец ходом вещей стал учителем жизни.

— В самом деле, это важно и непросто — техобслуживание дома, — уважительно согласился Богдан. — Пожалуй, я бы не сумел совершенно самостоятельно этим заниматься. Обучиться бы мог, но так вот влёт — нет, не сумел бы. При этом я вовсе не безрукий теоретик: у моджахедов я считался универсальным техническим умельцем. Так что папа твой — большой молодец. При случае я бы с удовольствием у него поучился. А мама что?

14

— Мама немного преподаёт, часов у неё мало, но совсем не работать она не может, так уж она устроена, — Прасковья почувствовала неясное раздражение против мамы, но продолжала:

— В нашу школу считается очень престижным поступить: как же, там преподают родители само́й Петровой. Но лично маме от этого никакой прибыли: когда я не была большим начальником и знаменитостью, она подрабатывала репетиторством — она превосходный репетитор, вмиг определяет пробелы в знаниях и быстро подтягивает. А теперь, когда репетиторству объявили бой, ты наверняка об этом не знаешь, но бой объявлен — ну, ей стало неловко, она и бросила. А вообще-то жаль: репетитор — своеобразный талант.

— А в чём повинно репетиторство? — удивился Богдан.

— Считается, что оно создаёт неравные условия. У детей богатых семей есть возможность иметь репетиторов, а у бедных нет.

— Странно. У богатых вообще больше любых возможностей, не только в смысле репетиторов.

— Ну да, это ясно, — согласилась Прасковья. — Но тут, видишь ли, одно за другое цепляется. Идёт борьба за рождаемость. Ну и Государь (как теперь называют президента) считает, вернее, его убедили, я даже знаю, кто именно убедил, в том, что люди станут больше рожать, если не будет такой мысли: вдруг я не сумею дать ребёнку хорошего образования? Вот и хотят, чтобы у всех были равные условия. Потому и теснят репетиторов.

— По-моему, это наивно, — улыбнулся Богдан. — Равенство не такое универсальное благо, как многим до сих пор кажется. Оно достижимо только по низшей планке.

— Вообще-то, в Китае теснить репетиторов начали двадцать лет назад. Успехи были минимальными. А они в тысячу раз дисциплинированнее наших. Но такова политика, и моя мама против неё идти не может. Не будь меня, можно было бы, не особо афишируя, давать уроки для своих, а из-за меня она не может. Видишь, моё вроде бы высокое положение никакой выгоды моим родственникам не несёт. Даже скорее наоборот. Такова нынешняя жизнь. В некотором смысле она представляет собой противоположность прежней жизни.

— Это страшно интересно, мне надо это осмыслить. Государь… потрясающе… А что тётя Зина? — спросил Богдан; ей показалось — с искренним интересом.

— Тётя Зина совсем уж старая, она ведь старше мамы, но зрение пока приличное, она рукодельничает, даже участвовала в какой-то престижной выставке дамских рукоделий, ездила в Брюссель, где ей отчаянно не понравилось. А вообще-то поездка в Западную Европу по нынешним временам сравнительная редкость, но тётя Зина не оценила. С мамой они смертельно поссорились. Есть мнение — из-за тебя. — Богдан вздохнул.

— Егор, — продолжала меж тем Прасковья, — по профессии автомеханик, у них с одноклассником мастерская, заправка, мойка, кафе — вот это всё. У них с женой трое детей, все мальчишки, помогают родителям. Словом, живут классической мелкобуржуазной жизнью. Собирается открыть станцию техобслуживания мелких самолётиков, которые очень распространились. Тебя, между прочим, вспоминает, называет «классным мужиком». Вот, отчиталась.

— Хороший парень, Егор… — проговорил Богдан, словно что-то припоминая. — Парасенька, посмотри на ту картину: не ваши ли это места? — он показал на висящую прямо напротив них картину.

— Может быть, очень похоже, — кивнула Прасковья. — У нас на кромке леса так бывает: незабудки не сплошные, а словно небольшие озерца из незабудок.

— Озерца из незабудок, — повторил он мечтательно. — Мне бы очень хотелось съездить в мае в эти места. Вдруг получится? Кстати, я заметил повсюду много картин, притом в стиле какого-то нового реализма. Иногда мелькает нечто от моего любимого Кустодиева. Это что-то новое. Это ведь не случайно, Парасенька?

— О, ты увидишь в казённых присутственных местах, если случится попасть туда, прямо-таки историческую живопись. Из истории заведения, из истории отрасли, великие люди отрасли в прошлом и настоящем. Иной департамент — прямо-таки картинная галерея. То же в вузах, даже и школах. Государство в лице Министерства культуры прямо высказалось, какое искусство оно поддерживает, и все, вздохнув с облегчением, принялись за дело. Это реализм, патриотизм, традиционные представления о прекрасном, опора на народное искусство. Этому учат в художественных учебных заведениях, это заказывают для украшения министерств, посольств и всего подобного. Бизнес, понятно, примазывается: эти покупки, сколь я помню, исключаются из налогообложения.

— А другие стили?

— Не поддерживаются. Но, разумеется, никто их не запрещает, их не подвергают гонению и осмеянию. Просто чтобы лишний раз не привлекать к ним внимание и не создавать дармовую рекламу. Адепты иных стилей могут продавать свои труды кому и как хотят, снимать залы по рыночным ценам и устраивать выставки. Я была однажды на такой выставке: в основном, они смотрят сами себя, то есть друг друга. Внешней публики я там вообще не заметила. Ну и хвалят, как петух и кукушка. Словом, другие стили существуют, но на периферии общественного внимания. В государственных учреждениях абстрактной и всякой там авангардной живописи нет, а в частных — пожалуйста, сколько угодно. Любые инсталляции и перфомансы за собственный счёт. Но покупают их неохотно. Ведь кто обычно покупает картины, особенно дорогие? Предприниматели. А они — жуткие конформисты, стараются примазаться ко вкусам власти. Но главное даже не это, а то, что простые люди любят красивое и реалистичное, а предприниматели в подавляющем большинстве — простые люди.

— Потрясающе! Неужели всё так просто? — удивился Богдан.

— Именно так, и даже ещё проще. Не зря говорят, что история искусства — это история заказчика. В России появился достаточно богатый и уверенный в себе заказчик.

— Уверенный в себе настолько, чтобы назвать неумелую мазню мазнёй и сказать: «Унесите это немедленно!»? — улыбнулся Богдан.

— Ты всё правильно понял, не зря я всегда говорила, что ты жутко умный, — Прасковья на мгновение прижалась к его плечу.

— Умный, да, но как-то по-дурацки, — вздохнул Богдан. — Скажи лучше, кто этот уверенный в себе искусствовед?

— Ну, в первую очередь министр культуры. За ним, как мне кажется, стоит Государь, который увлечён сталинским ампиром и исторической живописью, впрочем, это моё приватное наблюдение. А так — есть комиссия, которая разрабатывает общую политику. Я тоже в неё вхожу. Мы разрабатываем общие принципы, а Академия художеств формулирует их в терминах, понятных преподавателям художественных заведений, самим художникам. Это оказалось гораздо проще, чем даже представлялось вначале. Главное, формулировать требования в положительной форме. Это, кстати, самое трудное. То есть говорить о том, что надо и правильно, а не о том, чего не надо и что неправильно. И повторять, повторять, повторять. И упорно искать таланты. Это критически важно. Вытаскивать и поощрять, выдвигать, если надо — учить. Это работа на десятилетия, можно сказать, навсегда. В этом, собственно, и состоит культурная политика — в формулировании принципов в положительной форме и в поощрении талантов и их правильного поведения.

— Потрясающе… — задумчиво проговорил Богдан. — А почему же в Советском Союзе это не получилось?

— Получилось. Превосходная живопись, музыка, поэзия. Другое дело, что всё это потом пошло прахом. Ошибка была в том, что гнобили всех альтернативщиков. Их следовало просто предоставить себе — всех этих абстракционистов и иже с ними, и они бы вымерли сами по причине недостатка общественного интереса. Но тогда было всё огосударственно, и частник не мог даже зал снять. Их по-дурацки разгоняли, чем и подогревали общественный интерес к ним.

В 70-е годы была так называемая «бульдозерная выставка». Какие-то абстракционисты что-то выставили в Измайлове, кажется. И их разогнали, чуть ли не бульдозером. Что за убожество мысли! Ну дали бы показать своё искусство. Никто бы ими не заинтересовался, и всё бы рассеялось само собой. Честное слово, советские начальники эпохи упадка заслужили своё место на свалке истории.

Поедем что ли? Посмотрим, как поведёт себя товарищ в углу.

Товарищ, как и предсказывал Богдан, тотчас поднялся и направился на стоянку.

Гостиница оказалась очень стильной: старинный двухэтажный домик тёмно-красного кирпича с белой окантовкой окон. Формально — за территорией монастыря, но на самом деле совсем рядом и, вероятно, прежде относился к монастырю. Внутри — кирпичные стены, дощатый пол, белые льняные занавески и льняное постельное бельё. Расшитая незабудками салфетка на маленьком круглом столике и умилительная вышитая дорожка с мережкой, наброшенная на телевизор. На вышитой круглой салфетке — букет белых роз в белой фаянсовой крынке, напомнившей бокастый кувшин, тоже белый, который в прошлой жизни стоял у них на журнальном столике из окрашенных паллет. Икона Богоматери с зажжённой лампадкой, на которую, войдя, перекрестился Богдан.

Новая сантехника в стиле ретро. И даже вышитые тапочки.

— Надо же, и тут незабудки… — словно про себя проговорил Богдан.

— Монашки, наверное, вышивают, — предположила Прасковья.

— Вряд ли, — улыбнулся Богдан, — монастырь мужской. Впрочем, может, у них кооперация. Смотри, тут написано, что, если хочешь взять их с собой, вот цена.

— Потрясающе! — она обняла Богдана за шею. Хотела повиснуть, как когда-то, но не решилась: вдруг ему будет тяжело? Впрочем, с тех пор как она висла у Богдана на шее, она даже похудела на пару килограммов. — Как тебе удалось найти такую прелесть? — она обвела рукой интерьер.

— Я старался… А тебе, правда, нравится? — обрадовался он.

— Ужасно! Похоже… на твою квартиру. И лён, лён, — ей хотелось плакать, но вместо этого она запела, кружась по комнате:

— Ты знаешь эту песню? — спросила Богдана.

— Нет, понятия не имею, — покачал головой Богдан. — Знаю только, что для тебя она совершенно не актуальна: тот, который тебе хоть немного нравится, влюблён в тебя по уши. — Он обнял её и немного приподнял над полом, как любил делать когда-то.

— Вот так прокалываются шпионы, — проговорила Прасковья с шутливой поучительностью. — Ты вроде русский, а важной русской песни не знаешь. Значит, в детстве ты тут не жил.

— Я и впрямь не жил, да и шпионом никогда не был, — Богдан ещё раз обнял её. — Доведись быть шпионом, я бы поработал над базовыми текстами, подтянулся.

— Послушай, а букет роз у них тоже элемент интерьера?

— Нет, это я заказал, — он поцеловал её в шею. — И они, видишь, не забыли, исполнили.

— Родной мой, любимый, как я счастлива… Как я тебя люблю, — она нащупала его чертовский рожок. — Словно мы двадцать лет назад в твоей квартире. — Она, в самом деле, была счастлива непрочным, шатким счастьем.

15

— Солнышко моё… А что сталось с нашей квартирой?

— Дом стал музеем. Если хочешь — сходим туда, — в ту минуту Прасковье казалось, что они вот так запросто, держась за руки, пойдут в музей Москвы XVII века.

— Девочка моя любимая… Тебе только по музеям со мной ходить… Разумеется, я был бы рад, но я и в одиночку схожу в тот музей. — Он погладил её по волосам.

— Ну что, будем ложиться? Или выйдем ненадолго? — она пыталась понять, устал ли он.

— С удовольствием прогуляюсь, — с готовностью согласился Богдан.

Они спустились по старинной чугунной лестнице. Невероятная красота: ярко сияющая луна, скрипучий снег, крещенский мороз. Что-то во всём этом было нереально-банально-театральное. Или, может, открыточное. Бывают такие открытки с блёстками и переливами.

Очень скоро почувствовали холод. Она накинула капюшон. Он был, как всегда, без шапки. Прасковья осознала, что кроме соломенной шляпы на Кипре у него никогда не было никакого головного убора.

— Рожки не отморозишь? — спросила шутливо.

— Да нет, — он сжал её руку. — Шерсть хоть седа, да густа.

Он снял перчатку, зачерпнул пригоршню снега и попробовал слепить снежок.

— Ты не представляешь, как я скучал по снегу… — он попытался бросить не получившийся снежок в глухую стену их гостиницы, но он развалился на лету.

У неё вскоре стали мёрзнуть ноги, и они вернулись.

Он снял с неё шубу, раздел, словно нянька ребёнка.

— Родная моя, единственная, солнышко моё, — он целовал её нежными поверхностными поцелуями, которые почему-то особенно кружили ей голову.

Когда залезла к нему под одеяло, проговорила торопливо:

— Богдан, ты меня прости: устала очень, давай поспим.

— Ты великодушно щадишь мою честь? Или моя хищница стала вегетарианкой? — иронически усмехнулся Богдан.

— Причём тут честь, Богдан? — возразила Прасковья каким-то педагогическим тоном, который самой показался противным. — Я, правда, устала, да и ты, думаю, тоже. Так хорошо поспать рядом, — она пристроилась к его плечу, поцеловала в шёрстку.

Какое всё-таки успокоение — спать с родным телом! А стала ли хищница вегетарианкой? Может, и стала… Она сама не понимала, хочет ли она секса. В любом случае, проявлять инициативу она не будет. А вот спать с ним, ласкать его, брать в руку хвост, вернее, обрубок хвоста, и целовать его — вот этого она точно хочет. И завтра утром, и целый день они будут гулять, говорить обо всём на свете, непрерывно ощущать и ласкать друг друга. А потом опять лягут спать, как теперь, и опять прижмутся друг к другу.

— Чёртушка любимый! — она обняла его за шею, запустила руку в кудри и нащупала чертовский рожок.

Они задремали, а потом, среди ночи, в полусне, гладили и ласкали друг друга. И с ними случилось то же, что в прошлый раз, в гостинице: их тела сами соединились и долго-долго и нежно-нежно любили друг друга. Они лежали на боку, как никогда не делали в прошлой жизни, она держала в руке его хвост, и целовала, целовала, целовала шёрстку на груди. И это длилось и длилось и, казалось, никогда не кончится. А когда кончилось, она почему-то заплакала.

— О чём ты, солнышко моё? — встревожился он. Она не понимала. Только чувствовала, что потребуется много усилий, напряжения, а сил всё меньше, и непонятно, как всё это будет и как она выдержит.

Он целовал её заплаканное лицо, и ей показалось, что он тоже плачет. Может, так и было.

А потом они заснули, и Прасковья проснулась, когда было уже светло, а за окном светило солнце и искрился снег. Богдан сидел возле неудобного круглого столика за ноутбуком. Букет он переставил на глубокий подоконник одного из двух окон.

Прасковья обняла своего Чёртушку, тесно-тесно прижалась всем телом.

— С днём рождения, мой хороший! — поцеловала она в шершавую щёку, которая ей всегда так нравилась.

— А ведь верно — нынче мой день рождения, — сообразил он. — Как вспомнишь, сколько мне лет — оторопь берёт.

— Пойдём позавтракаем? — предложила она.

— Мне надо ещё чуть-чуть пробежаться, чтоб не терять своих микроскопических достижений, — улыбнулся он.

— Ну беги, любимый! — она поцеловала его рожок. — Я пока приведу себя в порядок.

Он вытащил кроссовки и, как был в майке, вышел из комнаты.

Она встревожилась: на улице под минус двадцать, но возражать не решилась.

Вернулся Богдан бодрым, раскрасневшимся, помолодевшим, с голым торсом: обтёрся снегом. Она не знала, радоваться за него или беспокоиться: не случилось бы чего, ведь не слишком-то он здоров.

Похоже, и он тревожился об её здоровье. Пощупал губами лоб, как ребёнку:

— А у тебя нет ли температурки? Мне показалось, что ночью тебя знобило…

— Ничего, Богдан, всё нормально, — успокоила она. — Это не страшно, это женские дела. — Он посмотрел внимательно, но ничего не сказал.

Завтрак был в сводчатом помещении в полуподвальном этаже. Они сели в угол за колонну, где их было почти не видно, а они видели только маленькое окошко, расположенное на уровне земли. Прямо за стеклом искрился рассыпчатый снег. По стенам развешены фотографии, повествующие о монастыре, его истории и реставрации. Прасковья с любопытством вглядывалась в фотографии. «Следовало бы сделать белее развёрнутые подписи», — сказал в ней старый пропагандист. На прилавке замечательный домашний творог, который она ценит, свежайшее молоко с монастырской фермы, козий сыр, жирные желтоватые сливки, варенец с пенкой, ватрушки с творогом с пылу-с жару. Их приносила толстая, раскрасневшаяся от жара печи тётка прямо на противне и ссыпала в широкую низкую корзинку. Богдан после пробежки ел ватрушку с некоторым аппетитом.

Прасковья захватила на завтрак подарок — икону его святого покровителя — Феодота. Икона рукописная, специально заказанная у той самой известной иконописицы-реставраторши. Она была главная по реставрации их старого дома в Китай-городе. По правде сказать, занималась заказом иконы не Прасковья, а её помощник, и тот сделал всё с государственным солидным размахом, как для официальных подарков иностранцам: серебряный оклад, изящная деревянная коробка, справка о святом, напечатанная на настоящем пергаменте красивым шрифтом, стилизованным под устав. Прасковья, когда получила счёт, была несколько шокирована дороговизной иконы.

— Спасибо, Парасенька. Очень тронут, — он поцеловал ей руку. — Я не ценитель икон, но здесь видно очень тонкое письмо.

— Прочти «объективку» на твоего святого. Феодот — это Богдан по-церковному.

Богдан вытащил пергамент из коробки и принялся читать вслух:

«Священномученик Феодот был епископом в городе Киренее, на острове Кипр. Жил в начале IV века, в царствование жестокого гонителя христиан Лициния. Прежде, нежели стал епископом, своей проповедью он обратил ко Христу множество язычников острова Кипр. Когда правитель острова, ненавистник христиан, подобный Лицинию, Савин приказал привести Феодота к себе на суд, но святитель, узнав об этом и не дожидаясь прихода посланных, сам явился к правителю. Феодота всячески мучили и наконец бросили в темницу, чтобы придумать для него лютейшую казнь. Но в это время воцарился Константин, гонения на христиан прекратились; объявлена была свобода верования, и Феодот, освобожденный из темницы, снова начал епископствовать в Киренее и через два года скончался. Это было в 320 году».

Ого, да тут и английский текст есть, да ещё и шрифт стилизован под готику.

Богдан смотрел на неё расстроганно-печально.

— Согласись, в ваших биографиях есть кое-что общее, — погладила его Прасковья по руке. — Ты ведь тоже сам явился.

— Ну… чуть-чуть есть общее, — согласился Богдан. — Правда, есть… Недаром существует мнение, что имя влияет на судьбу человека. Вот, видимо, отсюда и сходство. Как знать, может и у меня впереди два года. Не так уж это мало, если вдуматься. Мы прожили с тобою неполные семь, и это было так чудесно, так долго…

— А где это — Кириней? — поспешно спросила Прасковья, хотя её это не слишком интересовало.

— Это северное побережье, сейчас турецкая часть. Не слишком далеко от того места, где мы с тобой бывали.

Наконец Прасковья собралась с духом.

— Чёртушка! — проговорила она, глядя в его голубые лучистые глаза. — У меня для тебя ещё один подарок. Впрочем, кто его знает, подарок это или не подарок… — Он продолжал смотреть на неё с печальной лаской, подперев щёку ладонью. Ей стало страшно. Вдруг не надо ему всё это? Он так устал, да и она устала, зачем новые хлопоты?

Ей показалось, что в глазах его мелькнула догадка. Что делать? Надо сказать.

— Богдан, я, похоже, беременна.

— Солнышко моё, — он взял её руку и потёрся об неё лицом. — Неужели правда? Ты не ошиблась? Ведь мы с тобой… всего один раз… Неужели тогда?

— Выходит, что тогда. Срок ещё микроскопический. Однако тест показал. У меня, действительно, небольшая температура, ты верно заметил. Это бывает в начале беременности, называется термотоксикоз, скоро пройдёт.

— Девочка моя, я так ошеломлён, что… я даже не знаю, что сказать, — он подвинул свой стул к её, обнял за плечи. — Неужели это возможно? Так страшно… за тебя… и за всё. Страшно тебя отпускать. Мы, конечно, должны жить вместе, но заниматься всем этим: объяснением с мужем, разводом и прочим — это тебе сейчас не по силам. Ведь как я понимаю, дело не только в муже… Не хватало тебе ещё дополнительной нагрузки. Давай сделаем так: отдохни, просто отдохни эти два дня, а потом… потом решим, что и как — ладно?

— Ну, конечно, — легко согласилась Прасковья. — Всё равно дело сделано, сама судьба распорядилась, чтоб мы были вместе.

— Господи, ведь мы такие старые… — Богдан слегка прикусил нижнюю губу, словно вспомнив что-то страшное. — Впрочем, мои родители родили меня тоже довольно поздно.

— Скажи, — спросила она неожиданно для самой себя, — а твои родители любили друг друга?

— Да, — ответил он уверенно, словно удивившись её вопросу.

— Ты мало мне о них рассказывал. Кое-что об отце, а о маме — почти ничего…

— Знаешь, я родителей немного побаивался, — улыбнулся он. — Любил, конечно, но побаивался. В них было что-то грозное, важное, мне хотелось подтянуться, быть лучше, достойнее. Ведь они меня оставили при себе, не отдали в чертовскую школу, значит, они были для меня не просто родителями, но и начальниками. Признаться, я не знаю, почему им позволили не отдавать меня в чертовскую школу, что вообще-то не принято. Думаю, оттого, что у обоих — независимо друг от друга — было высокое место в чертовской иерархии. У нас, чертей, ведь иерархическое общество, и каждый знает своё место в иерархии. Так вот у моих родителей было высокое место. Я их не просто любил как родителей, но и уважал как высших и заслуженных чертей. При этом помню свою детскую мысль: если у меня когда-нибудь родятся дети — буду с ними проще, ближе, чем мои родители со мной. А ещё родители мои были очень красивые, породистые, чистокровные черти, и это мне очень нравилось. Фотографии этого не отражают, — он, чуть улыбаясь, смотрел куда-то внутрь себя. — Отец был скорее интеллектуал, учёный, изобретатель, а мама — настоящая боевая чертовка. Диверсантка. Чертовски смелая. И чертовски красивая. В молодости лично участвовала в самых рискованных операциях, а потом — планировала операции, готовила боевых чертей. Родители поженились в ранней молодости, по выходе из школы, у них были два сына-двойняшки, они выросли и служили в самом элитном чертовском спецназе и погибли совсем молодыми, одновременно, до моего рождения. Я не встретился с ними в этом мире. После их смерти родили меня. Знаешь, когда я был на границе этого и того мира, а я там побывал, и даже дважды — мне кажется, я их видел. Крепкие, здоровые, красивые черти — я их узнал. Они пришли ко мне с той стороны — наверное, чтоб поддержать меня. Ну ладно, не буду тебя утомлять мракобесием, как выражалась моя тёща.

Я, как ты знаешь, получился ни то ни сё. Разве что научился плавать и стрелять довольно прилично. Но плавание не пригодилось, пострелять, правда, пришлось. Психически я больше похож на отца, некоторая техническая изобретательность у меня от него.

16

— Ты не рассказывал мне об этом… Вот, оказывается, почему у нас получились двойняшки, это, говорят, наследственное свойство.

— Наверное… — неопределённо протянул Богдан.

— Ты мне говорил, как звали твою маму, но я забыла; как-то необычно.

— Аглая Андреевна, если по-русски. Аглая это имя одной из трёх граций, означает это «блеск, красота, сияние» — вполне чертовское имя. Кажется, так звали одну из дочерей Зевса. Бабушка называла её на французский лад — Аглаэ. Одного из моих братьев звали Андреем — в честь деда по матери… Ты ещё не сходила к врачу, Парасенька? — вернул он её к сегодняшнему дню. — Пожалуйста, сделай все, какие ни есть, анализы — ладно? Мы ведь такие старые, а я ещё и очень потрёпан.

— Пока нет, анализы не делала. Через пару недель можно будет уже сделать УЗИ. Ну и анализы сдам.

— Господи, это какое-то чудо, — проговорил Богдан словно про себя. — Так должно было случиться… Наш третий…

— На самом деле, Богдан, — четвёртый, — сказала Прасковья и тут же пожалела, что сказала.

— Как? — он весь болезненно напрягся. — Это было… тогда? И ты?..

— Да, Богдан, тогда я тоже была беременной. И был мальчишка, чертёнок, УЗИ уже показало хвост и всё что положено. Но случился выкидыш на позднем сроке, сильное кровотечение. Я долго болела. До сих пор жалею того чертёнка. Ты, наверное, подумал, что я сделала аборт. Так вот этого не было, даже в мыслях не было. Я так и звала его про себя — Чертёнок. Думала: ты вернёшься — и назовёшь, как захочешь, а пока — Чертёнок.

— Бедная моя девочка, — Богдан напряжённо смотрел на неё, словно боясь дотронуться. — Сколько ты из-за меня натерпелась, моя ясочка.

— Это не так, мой родной, — возразила Прасковья. — Всё лучшее в моей жизни — от тебя и связано с тобой. Как-то раз Егор сказал: «Не было бы Богдана — не было бы и твоей карьеры. Ты сделала свою карьеру из его жизни».

— Какая странная мысль, — с сомнением прищурился Богдан. — Особенно для автомеханика странная.

— Может быть и странная, но ты на всякий случай помни: ты — вся моя жизнь. Все мои мысли — так или иначе от тебя, все мои радости — тоже от тебя. Ты ведь ужасно умный, и как раз ты, а не я себя недооцениваешь. Помнишь, ты предсказывал, что партий не будет, а будет что-то вроде рыцарских орденов?

— Ну да, что-то, возможно, говорил… — неопределённо промямлил Богдан.

— Так вот это случилось. Это есть! Наше объединение «Святая Русь», в которой и я состою, — это ведь не партия — это рыцарский орден. Что-то отдалённо напоминающее орден меченосцев. И отчасти КПСС, но не реальную, эмпирическую КПСС, а КПСС в замысле, в идее. К сожалению, эту идею никто не понял, включая самих советских руководителей, которые были довольно туповаты. Может быть, Сталин отчасти понял… Но сейчас, кажется, понимание пришло. — Богдан слушал, подперев щёку ладонью и задумчиво глядя на Прасковью, а она продолжала.

— И всё руководство страны, на всех уровнях — сегодня члены этой организации орденского типа. Я тебе потом поподробнее расскажу. И у них повышенная сравнительно с обычными гражданами мера ответственности и орденская дисциплина. И это именно и есть то, что ты когда-то предсказывал. Ты это предвидел ещё тогда, когда не было ни слуху ни духу о такой организации. И когда мне надо что-то придумать — я мысленно спрашиваю тебя, советуюсь. Я считаюсь государственным деятелем, говорят, что у меня кругозор, то, сё, а я — маленькая провинциальная зубрилка и больше ничего.

— Знаешь, Екатерина II, которая нынче почему-то, как я уловил, вошла в моду, — улыбнулся Богдан, — писала, что она-де вовсе не умна — просто она умеет подбирать умных людей.

— Ну вот, — засмеялась Прасковья. — А мне и подбирать не надо: у меня есть ты. И был всегда. Я тебя вызывала и говорила с тобой. И до конца никогда не верила, что тебя нет. — Сейчас ей казалось, что она, в самом деле, не верила и ждала.

— Я тоже, моё солнышко, с тобой беседовал, — растроганно проговорил Богдан. — Давай я принесу тебе горячего чая. Тебе ведь пока можно пить без ограничений? Помню, с двойняшками тебе нельзя было много пить…

— Ну, это уже в конце было, а теперь ещё всё можно. Даже бокал шампанского по случаю твоего рождения.

— Давай лучше безалкогольной медовухи — ладно? Сходим в ресторан русского стиля и выпьем медовухи. А после завтрака пойдём прогуляемся, посмотрим церкви. А завтра воскресенье — помолимся. Нам есть, о чём молиться. — Богдан вздохнул.

Они ещё с полчаса посидели, прихлёбывая чай с мёдом и умилённо глядя друг на друга. Богдан заметно посвежел, морщины вокруг глаз почти исчезли и во всём облике его появилось что-то изумительно привлекательное, чего не было прежде. Она вспомнила: «красивые, чистокровные, породистые черти». Да, он такой. Однако время от времени он взглядывал на неё со смесью испуга и мольбы, его чёткие красивые губы словно складывались, чтобы что-то сказать, но он ничего не говорил, а лишь иногда облизывал губы и чуть морщил лоб. И тут же опять превращался в элегантного, уверенного в себе, красиво стареющего мужчину несколько южного типа.

— Ты похорошел, Богдан, — она провела пальцем по его щеке.

— Твоё облагораживающее влияние плюс косметический салон, — он поцеловал её пальцы. — Я сначала как-то смущался, а потом увидел, что мужики туда ходят за милую душу.

— Публичные персоны — все, — подтвердила Прасковья. — Это я точно знаю.

— Меня удивило, что пользовал меня молодой парнишка, несколько гомосечного вида. Я не знал, что именно мне надо, и попросил совета. Он с парикмахерской развязностью осведомился: «Anti-age? Избираемся куда-то? Или молодая жена?». Я выбрал молодую жену. Он очень толково обследовал мою потёртую физиономию с помощью какого-то оптического приборчика и дал рекомендации, которые тут же и исполнил. Поскольку у меня, в самом деле, молодая жена, перед которой не хочется ударить в грязь лицом, буду навещать этого гомика. — Богдан говорил шутливым тоном, но во взгляде была не проходящая тревога.

Прасковья перепробовала все двенадцать сортов мёда с монастырской пасеки, выставленных на особом столике. Возле каждого сорта — надпись полууставом, из какого растения мёд.

Теперь она просто сидела и смотрела, смотрела, смотрела на своего Чёртушку, впитывая дивную сладость их встречи пополам со сладостью мёда.

— Люблю тебя, — проговорил он одними губами, без звука, но она поняла. Счастье было густое и тягучее, как мёд. И как мёд, чересчур сладкое. И одновременно короткое, как этот завтрак в сводчатом полуподвале. Вдруг возле стола с мёдом раздался звук разбиваемой посуды. Невесть почему упала и разбилась вдребезги розетка — одна из тех, на которые полагалось накладывать мёд. Что вдребезги — понятно: тут каменный пол, а упала-то почему? Никого не было возле стола, сквозняка тоже не было. Прасковье почудился тут мрачный символизм: их счастье не только короткое, но и хрупкое. Она увидела, что и он болезненно поморщился. Кажется, он подумал о том же самом.

— Пойдём, мы же поели, — она торопливо встала.

— Да-да, — согласился он. Они вышли, держась за руки.

17

День уже начал меркнуть, когда они выходили из монастырских ворот, намереваясь погулять, а потом направиться в ресторан «Мишка»: Богдана привлекло название, и он забронировал тут столик, хотя вообще-то в этом не было нужды: туристов в эту зимнюю стужу в Муроме очень мало.

Едва вышли из ворот, к Прасковье подошёл старый монах. Откуда он взялся — вроде не было никого?

— Прасковья Павловна? — в его голосе было что-то не монашеское, даже анти-монашеское. Так говорят люди, привыкшие командовать.

— Да, это я, — не узнавая, взглянула Прасковья на старика. Богдан тоже окинул его изучающим взглядом.

— Здравствуйте, Прасковья Павловна, — продолжал старик. — Моё мирское имя Валерий Николаевич Золочевский, в постриге — отец Варфоломей.

— Я помню Вас, — проговорила Прасковья: она, в самом деле, вспомнила. Старик — тот самый Валерий, покровитель Рины, с которым та однажды пришла к ней. Тогда их близнецам был месяц от роду. Гости очень хвалили интерьер, и Валерий что-то рассказывал о своих дочках. В ту пору Валерий был крупным функционером, одним из организаторов Агентства по разработке национальной идеи, которое Рина презрительно нарекла «министерством правды»; из него после множества преобразований получилось ведомство, ныне возглавляемое Прасковьей. Потом Валерий исчез; впрочем, она и не искала его. Думала мимолётно: может, вместе с Риной уехал за границу. Да, своеобразный поворот судьбы крупного государственного чиновника! Надо будет прямо в понедельник заказать справочку на этого Валерия.

— Прасковья Павловна! Я задержу вас всего на несколько минут. Я хотел бы только выразить Вам глубочайшее уважение и восхищение той высокополезной деятельностью, которой Вы заняты. Возможно, впервые в новейшей истории России благодаря Вам удалось соединить усилия Церкви и государства для воспитания и духовного окормления нашего народа. Вместе с братией нашего монастыря ежедневно молюсь о ниспослании Вам сил и крепости духа для того громадного труда, который Вы вседневно несёте.

Прасковья отметила чёткое синтагматическое членение его речи.

— Когда-то Вы стояли у истоков этой работы, — она не знала, как назвать его — отцом Варфоломеем или Валерием Николаевичем, и не назвала никак. — Кстати, Вы ведь не знакомы, — она слегка подтолкнула вперёд Богдана, стоявшего на полшага позади. — Мой муж Богдан Борисович Светов. — Прасковья ощутила, что ей сладко назвать его мужем, словно восемнадцатилетней дурашке, первой в классе выскочившей замуж.

Богдан почтительно поклонился: он единственный из известных ей современных людей умел кланяться. Ей показалось, что мужчины обменялись острыми, подозрительными и понимающими, взглядами.

— Богдан, когда-то Валерий Николаевич был у нас, тогда только что родились наши дети. Тебя в тот момент не было дома.

Богдан почтительно-неопределённо улыбался. Они поговорили ещё немного о монастыре, о погоде, о сельскохозяйственной работе монахов и вроде готовы были разойтись, но тут Богдан вдруг проговорил тем светски-любезным тоном, который мама определяла как «не наши нравы» и пылко ненавидела:

— Отец Варфоломей, позвольте просить Вас сделать нам честь и присоединиться к нашей маленькой семейной вечеринке в ресторане «Мишка», тут поблизости.

— Да, — поддержала удивлённая Прасковья, — сегодня день рождения Богдана и мы намеревались отметить его вдвоём. Было бы чудесно, если бы Вы нашли время разделить с нами этот вечер.

Валерий прищурил глаза, сомневаясь, и после короткой паузы проговорил:

— Благодарю. Я буду. В котором часу?

— Столик заказан на шесть, — ответил Богдан.

Валерий принёс в подарок свою книжку, довольно роскошно изданную, «Останься в миру! Беседы с моим духовным сыном». Под заголовком было написано твёрдым ясным почерком уверенного в себе человека: «Богдану Борисовичу в день рождения с пожеланием счастья и помощи Божьей в делах».

Прасковья сразу поняла, что книжка агитпроповского жанра. Она заметила, что в последние годы наметилась маленькая, но выраженная тенденция: высшие государственные служащие вдруг бросают всё и уходят в монахи. При этом вроде никакого компромата за ними не числилось. Спецслужбы, их психологи и антропологи, пытались понять, но пока не поняли. И вот книжка, где якобы духовник убеждает крупного чиновника остаться на своём месте и там приносить пользу людям. Заодно они беседуют о разных актуальных вопросах.

— А это реальный Ваш духовный сын или, как выражается моя мама, учительница литературы, «собирательный образ»? — напрямки спросила Прасковья.

— Абсолютно реальный, — ответил Валерий. — Мне даже пришлось изменить кое-какие политические и бытовые детали, чтобы он перестал быть узнаваемым. Ведь он остался не только в миру, но и на значительной государственной работе.

— Большое спасибо, отец Варфоломей! — поблагодарил Богдан. — Я очень тронут. Заглавие Вашей книги напомнило мне юность. В точности такие слова, только по-гречески, сказал мне когда-то мой собственный духовник. Я когда-то жил с родителями на Кипре, учился в православной школе и мечтал о монашестве. Но судьба распорядилась иначе.

— Значит, Вы имеете религиозное образование? — с интересом спросил Валерий, словно что-то прикидывая.

— Ну, это было давно, и образование моё — на самом начальном уровне, — ответил Богдан. — Хотя богословие меня всегда привлекало.

— Богдан, между прочим, знает арабский и читает Коран, — похвасталась Прасковья.

— Это замечательно! — похвалил Валерий, и, кажется, искренне похвалил.

Прасковья перелистала книгу.

«Молиться за людей — это труд! И кто знает, может быть, многие из скептиков и совопросников века сего, и даже хулителей монашества, всё ещё живы только потому, что где-то какие-то монахи о них молятся.

В монашество не прячутся, как в нору. В монашество карабкаются, как на скалу».

«Монашеская жизнь трудная — это всем известно, а что она самая высокая, самая чистая, самая прекрасная и даже самая легкая — что говорю легкая — неизъяснимо привлекающая, сладостнейшая, отрадная, светлая, радостью вечною сияющая — это малым известно. Но истина на стороне малых, а не многих. Потому Господь и сказал возлюбленным ученикам: не бойся, малое мое стадо! Яко изволи Бог даровать вам — что? — думаешь, отраду? богатство? наслаждение? Нет! — Царство!.. Царство это — Царство всех веков, перед которым все величайшие царства мира сего — дым, смрад! И в том-то Царстве света и веселия тебе уготовано, и всем возлюбившим Господа Иисуса, царское место», — писал преподобный Анатолий Оптинский (1855–1923).

Прасковья открыла последнюю страницу.

«Напомню завещание печальника земли русской преподобного отца нашего Сергия: “Уготовайте души свои не на покой и беспечалие, но на многие скорби и лишения”»,

— так заканчивалась книга. Многообещающее окончание.

— Я сегодня же внимательно прочту эту книгу, — проговорил Богдан задумчиво. — Мне, в самом деле, интересно.

— Мне это приятно, Богдан Борисович, — слегка наклонил голову Валерий. Забавно: чем более благочестивы были его манеры, тем меньше хотелось ей называть его про себя отцом Варфоломеем. — Приятно потому, что Вы — верующий человек, воцерковленный, — повторил Валерий.

Прасковье почему-то стало противно: «Воцерковленный — это что? Свечечки и просвирки?», но, естественно, промолчала. И словно отвечая на её мысль, Богдан проговорил:

— Вера формируется в раннем детстве. Кто не получил религиозного образования, церковной формации — редко становится верующим. Говорят, можно уверовать в зрелые годы, но мне кажется, это большая редкость. У атеиста совсем иная душевная структура. Для меня вера, связь с абсолютом — громадная поддержка. Без этой опоры очень трудно выдержать испытания, принять смерть. Но опять-таки вере, религии надо учить сызмальства. Это зависит в первую очередь от семьи, но и от школы, от Церкви.

Прасковья поразилась, как схватывает Богдан её мысли. Вероятно, их души настолько открыты друг другу, что и слова не нужны.

— Церковь у нас отделена от государства, — напомнил Валерий. — Пока. — Он учительно поднял палец. — Церковь и государство активно идут навстречу друг другу. У них общее дело — воспитание и духовное окормление народа. Так что мы, Богдан Борисович, с Прасковьей Павловной делаем одно общее дело, хотя она — человек абсолютно светский.

— Нет, отчего же, — возразила Прасковья. — Я очень уважаю религию. Я, действительно, не получила соответствующего образования, но уважаю очень. Может быть, Богдан мне поможет, — она озарила застолье политической улыбкой. Богдан смотрел на неё грустно и понимающе.

— Если Вы, Прасковья Павловна и Вы, Богдан Борисович, найдёте время, готов быть Вашим гидом по муромским монастырям. Они у нас удивительные. Между прочим, из нашего монастыря, как с Дона, выдачи нет. Муромские леса издавна прятали не только разбойников. Но и тех, кого преследовали за их богоугодные, благочестивые дела. А таких в нашем мире во все времена было немало.

— Блажени изгнани правды ради: яко тех есть Царствие Небесное, — после паузы со значением произнёс отец Варфаломей. Мужчины снова обменялись острыми, понимающими и совсем не церковными взглядами.

Когда расстались и прошли метров двести, Богдан то ли с иронией, то ли с лёгким недовольством проговорил:

— Шпионом мне стать не привелось, а вот приятеля в спецслужбах волею судеб обрёл.

— Ты так думаешь? — с сомнением спросила Прасковья.

— Да за версту видно, — уверенно проговорил Богдан. — Впрочем, зачем я ему? А с тобой он, думаю, мог пообщаться и без этой художественной самодеятельности. Или он хочет поиграть со мной в доброго следователя и спасти меня в обители? Может быть, кстати…

— Вообще-то ты его пригласил… — заметила Прасковья.

— Верно, я. Я как-то ошалел от свободы и возможности вот так взять и познакомиться с кем угодно. Вам, свободным людям, этого не понять. Так я и познакомился с начинающим клириком и опытным спецслужбистом в одном флаконе.

— Я прямо в понедельник выясню, кто он и что. И не беспокойся, пожалуйста, прежде времени.

— Да я и не беспокоюсь, Парасенька. Ни прежде, ни позже времени. — Богдан недовольно замолчал.

— Вот и не беспокойся. А иметь обитель, где можно спрятаться — всегда полезно. Почём нам знать, чем дело обернётся.

18

Воскресным утром она, проснувшись, увидела его, как обычно, сидящим за ноутбуком. Подумалось: «Это ведь вторая и последняя ночь, сегодня после обеда уедем в Москву, и когда увидимся — Бог весть».

— Иди ко мне, — позвала она Богдана. — Ей хотелось ещё полежать с ним в постели.

— Погоди, я занят, — проговорил он рассеянно, подняв отстраняюще руку. Прасковья удивилась, молча поднялась и пошла в ванную. Он даже не взглянул на неё.

— Парасенька, ты можешь пойти одна на завтрак? — проговорил он всё так же рассеянно. Мне тут кое-что интересное пришло в голову, не хочется прерываться. Сходи, а? — Он что-то торопливо писал в блокноте.

Ей стало обидно. Но ведь не маленькая же она, чтоб ревновать его к работе. Надо — значит надо. Она, стараясь не шуметь, оделась и выскользнула из комнаты.

В полуподвале сидела семья: весьма пожилой отец, мать помоложе, но тоже далеко не первой молодости и совсем маленькая, лет пяти, девчонка. «Ну вот, родили же эти на старости лет, а Богдан почему-то боится», — подумала Прасковья.

Когда-то лет двадцать-тридцать назад было даже модно заводить детей в возрасте внуков, это было признаком витальности, моложавости, было призвано продемонстрировать городу и миру, что ты ещё ого-го. Но потом эта мода схлынула, заменившись другой: социально и экономически продвинутые стали рожать много детей. Ну, не то, чтоб уж очень много, но четверых, а то и пятерых. Тремя-то нынче никого не удивишь: это считается нормой. А больше трёх — это что-то вроде дорогой и престижной покупки: можем себе позволить.

Прасковьино ведомство немало сил приложило к созданию этой моды, к формированию в общественном сознании связи: успешный — многодетный.

Чтобы побудить людей к любому поведению, надо сделать это модным и престижным. Модным может стать всё: быть умным и быть дураком, быть карьеристом и быть шалопаем, хорошо учиться и плохо учиться, жить скромно и жить роскошно, в моде может быть разгул, а может — целомудрие. Когда-то было модно курить. А потом это стало признаком отсталости и, главное, низкого социального статуса и неудачничества. Точно так модно может быть иметь детей и не иметь. Экономические стимулы тут не работают. Вернее, они работают, но только на самые низкие и бедные слои населения. Это подтвердил опыт начала этого века: пытались поднять рождаемость экономическими мерами, выплатой денег, а результата не получилось. Потому что был пропущен один важный этап: ЭТО должно стать прежде модным, престижным, а раз модным — значит, и желанным. И вот когда стало модным — тогда надо подсыпать денежек.

Слава Богу, прасковьино ведомство научилось разгонять моду. Не велика наука, если вдуматься, но важно было ею овладеть. И овладели. Теперь могут сделать модным всё, что потребуется. Выпущена двухтомная, по шестьсот страниц каждый том, довольно толковая пошаговая инструкция для служебного пользования, как и что надо делать. Уйдёт Прасковья, изменится ситуация, а потребуется на новом витке исторической спирали разогнать новую моду — пожалуйста: открывай методичку и действуй.

Да, что ни говори, а немало она потрудилась за эти годы, — по-ветерански подумала Прасковья и тут же устыдилась такой мысли. Впрочем, как знать, может, она и впрямь себя недооценивает. Главное, ей удаётся из каждого дела извлечь методичку, алгоритм, чтоб можно было неограниченно повторять успех. У Прасковьи всегда была неистребимая тяга к методичкам и пошаговым инструкциям: делай так и вот так, и вот так — и всё у тебя получится. Наверное, это потому, что она бездарна. Талантливые люди способны импровизировать, фонтанировать идеями, а ей потребно твёрдое правило. Притом такое, которым способен воспользоваться каждый и любой. Да-да, наверное, это потому, что она бездарна. А может, плюс к этому, потому что учительская дочь. Про маму всегда говорили, что она прекрасный методист. Вот и Прасковья получилась прекрасным методистом. Только область деятельности и масштаб у неё другие.

Прасковья не успела додумать эту мысль до конца: в полуподвале появился Богдан.

— Парасенька, если ты готова, пойдём в церковь, — он положил руку на её плечо.

Эти простые слова почему-то обидели Прасковью, а жест показался оскорбительно хозяйским. Быстро он освоился с ролью мужа и повелителя.

— Знаешь, Богдан, что-то мне не хочется, — проговорила она безразлично-миролюбиво. — Мне надо ещё кое-то прочитать, подготовиться к завтрашнему совещанию. Я ведь провинциальная отличница: по-прежнему готовлюсь к занятиям. Иди сам.

Он понял и слегка наморщил лоб.

— Если это пародия на моё утреннее поведение, то… то ты несправедлива. Но всё равно… прости меня. Мне правда было важно не упустить мысль; по-моему, в прежние времена ты это понимала и мне прощала.

— Что прощала? — деланно удивилась Прасковья.

— Ну, некоторое эпизодическое невнимание что ли… Парасенька, ну ты же знаешь что́ ты для меня, зачем ты?.. — он снова болезненно поморщился, словно от зубной боли. — А если тебе надо что-то делать, то чуть позже мы можем сесть в нашей уютной комнатке и заняться каждый своим. Это же прекрасно. А теперь прошу тебя: пойдём в церковь.

— Ну хорошо, — Прасковья поднялась.

— Спасибо тебе, — он сжал её руку.

В церкви было неожиданно много народа. Прасковью умилило, что принесли трёх не ходячих ещё младенцев и со всех сняли шапочки: мальцы оказались мужеска пола, а им полагается в храме обнажать головы. Она даже испугалась: холодно же! Слава Богу, на младенцев накинули капюшончики. Присматривалась к изрядно позабытым малышам: скоро и у неё такой будет, если всё пройдёт благополучно. Богдан дал ей три свечки, она поставила Богородице, Матроне Московской и Пантелеймону-целителю — потому что ему ставили больше всего свечей. Как всегда в церкви, она испытала неловкость и поглубже надвинула капюшон. Богдан был серьёзен, сосредоточен, но ей показалось, что прежнего погружения в молитву в нём уже не было. Может, показалось… А может, разочаровался в своей молодой истовой вере.

На выходе к ней подошли две девчонки лет тринадцати.

— Прасковья Павловна, можно с Вами сфотографироваться? — спросили, смущаясь.

Прасковья сфотографировалась. Спросила:

— Какую книгу вы сейчас читаете?

— «Неточку Незванову», — ответили обе разом. Прасковья удивилась. Неужто в самом деле свершилось: школьники читают классику.

— А кто вам больше всего запомнился из героев? — проговорила учительским тоном, проверяя, вправду ли читают.

— Скрипач Б., — тотчас ответили подружки, вызвав ещё большее изумление Прасковьи. Богдан стоял чуть в стороне и задумчиво улыбался.

— Хорошие какие девчонки, — проговорил он, когда подружки ушли. — Наша Маша будет таких учить. Удивительно: читают классику. Твоя работа?

— Ну, отчасти… — скромно ответила Прасковья.

— Ты потрясающая! — проговорил он то ли и испугом, то ли с изумлением. — «Неточка Незванова» — это Достоевский, кажется? Я не читал. Сегодня же прочту. — Прасковья прижалась к его плечу: утренняя обида исчезла. Что за глупость, в самом деле?

— продекламировала Прасковья. — Это уже было. Лет сто назад. Но нам удалось повторить. Сейчас читать — модно. Особенно бумажные книжки. Это вообще знак роскошной жизни. В полном смысле книга стала лучшим подарком. Люди снова стали составлять библиотеки — представляешь? Но электронные книжки абсолютно преобладают.

Он молча восхищённо глядел на неё.

После обеда пустились в обратный путь. Богдан был молчалив и задумчив. Ей казалось, что думает он о своей работе, и она решила его не отвлекать. Остановились, как в прошлый раз, в Покрове, на полдороги. Она съела свежеиспечённый пирожок со смородиновым вареньем, он ничего есть не стал, достал блокнот и что-то торопливо писал. Странно: при всей технической продвинутости он любил писать от руки. Интересно, почему?

— Богдан, почему ты пишешь от руки? — спросила, чтобы что-нибудь сказать.

— Так лучше думается, — ответил он бесцветно.

Она достала телефон и попыталась сосредоточиться на завтрашнем совещании, попробовала набрасывать своё выступление. Сейчас они расстанутся, она войдёт в метро и… Бог весть, когда они снова встретятся. Совсем скоро метро Купавна, откуда она вышла позавчерашним вечером.

Вот и метро.

— Парасенька, иди, — проговорил он, не глядя на неё. — Тут нельзя стоять.

Она отстегнула ремень, но вдруг почувствовала, что не может уйти: вот не может, и всё тут. Ноги не несут.

— Богдан, довези меня до Центра, я там где-нибудь выйду, — попросила, раздражаясь на себя за безволие.

— Хорошо, — кивнул он, продолжая думать о своём. — Только, знаешь, в городе могут быть пробки, воскресенье, многие возвращаются домой. На метро ты доедешь быстрее, — его голос вдруг сломался.

— Богдан, — она почувствовала, что не властна в происходящем, и за это презирала себя. — Богдан, поедем к тебе… я не могу, никуда не могу, не могу жить без тебя, — произнесла она с какой-то даже враждебностью. В этот момент она почти ненавидела его.

— Я тоже, — глухо ответил он. — Но я… я боюсь за тебя. Ты лучше понимаешь, что может из этого выйти. Тебе надо беречь себя, не хватало скандала…

— Богдан, я не могу, — настаивала она. — Не гони меня.

— Солнышко моё… — он нашёл её руку и приложил к своей щеке. — Ну что ты такое говоришь? Куда я тебя гоню? Я только боюсь за тебя. Ведь я не могу ни защитить тебя, ни укрыть… Что если русские власти завтра меня вышлют? — она машинально отметила, что он сказал на иностранный лад: «русские» вместо «российские». — Я не знаю, как отреагирует твой муж, твои начальники… Я совершенно не боюсь за себя, после всех моих передряг я вообще ничего не боюсь, но ты… ты… в твоём положении… вот за это всё я… — он замолчал.

— Богдан, поедем к тебе, я по-другому не могу, — монотонно проговорила Прасковья, ощущая, что лишь озвучивает диктовку какой-то высшей силы, которой не способна противиться.

— Хорошо, — согласился Богдан. — Только позвони сейчас же мужу и скажи, что не приедешь, иначе он будет тебя искать, — добавил он с той болезненной интонацией, с которой всегда говорил об её муже и семейной жизни.

Прасковья достала телефон. Гасан ответил тотчас. Подчиняясь всё той же высшей силе, она проговорила:

— Гасан, добрый вечер. Я задержусь на некоторое время. Когда приеду — всё объясню. До свидания.

— Хорошо, Красавица, — ответил Гасан обычным тоном. — Отдыхай, развлекайся. Вернёшься — позвони.

19

Завтра ей на работу, значит, надо купить костюм. Дело это не хитрое: в Столешниках и окрестностях видимо-невидимо магазинов российских дизайнеров одежды, есть даже правило, введённое Московской Думой, что в Центре должны быть представлены только российские производители. И оно неуклонно выполняется. В Центре сплошные «Сударушки» да «Матрёшки». Правда, говорят, реально работают там итальянские дизайнеры, но тут уж ничего не попишешь: дизайн — это итальянское искусство. В конце концов, Кремль тоже строили итальянцы. Скоро уж и итальянцев-то в мире не останется: заместят их пришлые племена, как когда-то заместили они древних римлян. Так что, вполне возможно, Москве принадлежит честь сохранения итальянского художественного гения.

Зашли в магазин деловой одежды, с галантерейной креативностью названный «Мадам Коллонтай». На стенках там и сям разбросаны вперемешку изображения самой героини и кадры из древнего советского фильма «Посол Советского Союза». А вот целая стена с картинками деловых дам прошлых времён, реальных и вымышленных: тут и модная ныне Екатерина II, и кинематографическая Мымра из «Служебного романа», и какие-то делегатки, депутатки и женсоветовки — довольно интересно.

Прямо на входе к Прасковье подлетела продавщица, тоже одетая в стиле бизнес-леди, немедленно её узнала и застрекотала:

— Здравствуйте, Прасковья Павловна, мы очень рады, что вы выбрали наш магазин. Что Вам предложить?

— Пиджак классический, лучше на одной пуговице, приталенный, подлиннее, — Прасковья точно знала, во что ей одеваться, и никогда не изменяла однажды выбранному стилю и фасону. Это позволяло не тратить умственный ресурс на пустяки. Цвет? Ну, предложите, что мне идёт, — задала она задачку продавщице.

Девушка начала стаскивать Прасковье разные пиджаки. Богдан скромно стоял у стены и рассматривал картинки; девушка с любопытством зыркнула на него. Ни одна модель Прасковью особо не впечатлила, однако делать нечего — что-то надо купить. Прасковья уже готова была взять классический и всепогодный синий пиджак. Неожиданно Богдан, прежде безучастный, вытащил невесть откуда жакет в мелкую сине-голубую клетку.

— Примерь, это в цветах твоего свадебного наряда, — он улыбнулся — то ли смущённо, то ли печально.

Примерила — и оказалось то, что нужно. Он удивительно умел подбирать одежду — при полном равнодушии к моде, стилю, дизайну и всей этой муре.

Найти синие брюки, юбку, белую шёлковую блузку и голубой пуловер — труда не составило. Два пиджака — это уже почти гардероб.

— Ничего не забыла? — заботливо осведомился Богдан.

Она с неловкой поспешностью взяла возле кассы плотные колготки и носки. Ей было стыдно, словно все знали, что она сбежала от мужа и наскоро составляет новый гардероб.

— Ваш спутник выбрал очень удачный жакет, — проговорила продавщица, желая, вероятно, подольститься к Прасковье.

Богдан критически поднял левую бровь и смерил девушку взглядом колонизатора на аборигена, который по необъяснимой странности дерзнул что-то вякнуть.

Он расплатился, взял объёмистый бумажный пакет, молча кивнул кассирше, и они вышли.

— Богдан, почему ты так уничтожающе посмотрел на девушку? — Прасковье стало мимолётно жаль продавщицу, которая даже съёжилась под его взглядом.

— Потому что она не должна была… она вела себя крайне непрофессионально, — ответил Богдан раздражённо.

— Что не должна, Богдан?

— Оценивать клиентов не должна, ставить их на одну доску с собой не должна, — продолжал он с прежним раздражением. — Не учат их что ли? Тоже мне — «ваш спутник»! — проворчал он себе под нос.

Вот, оказывается, в чём дело: его задело то, что его определили как «спутника» Прасковьи. Его унижало и раздражало его невнятное положение по отношению к Прасковье и повсюду чудилось унижение, даже в одёжном магазине. Она стиснула его руку: всё образуется, разрешится.

Молча прошли пару сотен метров, что отделяли магазин от его дома. Переулок пешеходный, совсем узкий, но, пересекая его, она чувствовала, что переходит Рубикон. Того, что было, уже не будет. Она возвращается к своему исконному настоящему мужу? На самом деле, ни к кому возвратиться нельзя. И он уж давно не тот, кто был в эпоху их молодого брака, и она другая, и мир вокруг другой. Но всё-таки она, повинуясь неведомой силе, идёт в этот старинный дом. Идёт, чтобы жить. Долго ли, коротко ли — Бог весть, но именно жить.

Подъезд был старинный и странный. Без лифта, без консьержки, но с массой видеокамер. Впрочем, чистый, и почему-то с будуарной хрустальной люстрой с висюльками. Откуда взялась эта люстра? Кто придумал её повесить? Поднялись на второй этаж, Богдан, как полагается джентльмену на лестнице, шёл впереди дамы: никакие передряги не могли изменить его галантного поведения.

В просторной прихожей Прасковья расстегнула свою дорожную сумку, с которой ездила в Муром, и первым делом вытащила расшитые незабудками тапочки из гостиницы. Купила, потому что понравились; думала: пригодится кому-нибудь из бабушек в подарок, а вот пригодились — себе.

Прошлась по квартире, впечатлившей размером и элегантностью. В гостиной — белое пианино, вероятно, чтобы не выбиваться из общего тона — белого с мятно-зелёным.

Вид — нежилой, гостиничный. Только в кабинете заметно присутствие Богдана: несколько английских справочников на стеллаже, исписанные листки из блокнота, придавленные фарфоровой статуэткой лежащего кота, зачем-то санскритско-английский словарь, узкий диван, застеленный клетчатым пледом. И рабочее кресло, отдалённо похожее на то, давнее, на котором вертелась Прасковья, когда впервые пришла в квартиру Богдана в Китай-городе. Три санузла с новой дорогой сантехникой. Белые махровые полотенца усугубляли сходство с гостиницей.

Прошлась по квартире, заглянула в спальню, увидела по-гостиничному застеленную просторную кровать.

— «Парень, презирающий удобства», а ты неплохо устроился, — иронически проговорила Прасковья. — И сколько же стоят эти хоромы в месяц?

— Ну, сколько-то стоят… не могу же я приглашать тебя в однушку на окраине. Да и сам я сыт по горло бетонной клеткой.

— Но всё-таки сколько, мне любопытно? — продолжала настаивать Прасковья.

— Это не женское дело — цена жилья, — слегка поморщился Богдан.

— Ого! — изумилась она. — А что же женское?

— Кухня, дети, пропаганда! — он, извиняясь за излишнюю категоричность, поцеловал её в висок.

— В оригинале была церковь, — отметила Прасковья.

— Твой коллега доктор Геббельс писал: «Партия — моя церковь». Так что всё сходится, моё солнышко. Церковная проповедь и светская пропаганда — это одно и то же, это ты знаешь лучше меня. И береги, ради Бога, нашего чёртика. Или кто там сидит… Этих забот тебе более, чем достаточно. — Он ещё раз поцеловал её куда-то за ухом. — Вдруг там девчонка-чертовочка… — проговорил он мечтательно и грустно. Прасковья спрятала лицо у него на груди; хотелось плакать.

В кухне Прасковью удивила скрытая комнатка за кухонным гарнитуром. Кажется, что это дверца шкафа, а на самом деле — дверь в комнатку кухарки: в XIX веке, когда строился дом, при кухне делали такое помещение. Сейчас оно пустовало.

— Можно я сделаю здесь себе кабинетик? Как раз возле кухни — согласно твоим предначертаниям.

— Ну конечно, малыш! Закажи что хочешь или поручи мне, если тебе более-менее всё равно.

— У меня никаких требований к мебели нет. Стол, стул и небольшая этажерка или стеллаж для книг.

— Ты моя прелесть, — он умилённо прижал её к себе. — Ты всё такая же студентка, как когда-то пришла ко мне. Мне всегда ужасно нравилась твоя бесхозяйственность. Правда-правда.

— Ты всё-таки очень противоречивый человек, Богдан, — она накрутила на палец его кудряшку. — Можно сказать, в одной реплике указываешь женщине на её место у печки, и тут же — восхищаешься её бесхозяйственностью. А я, между прочим, когда осталась без тебя, ужасно стыдилась, что прежде жила словно у тебя в гостях и ничего не делала по дому. Ужасно себя ругала. Прямо простить не могла.

— Бедная моя девочка…очень напрасно ругала, — Богдан гладил её волосы. — Живи, как тебе удобнее. Уверен, сегодня ты ничего по дому не делаешь. А вот когда будет малыш, тебе придётся потрудиться, молочко ему давать придётся. А сейчас — ничего не надо. Приходит тётка убирать, я её унаследовал от предыдущих арендаторов, ты с ней познакомишься, ты как-никак хозяйка, но она и сама всё знает. А еда тут устроена замечательно: прямо во дворе итальянский ресторанчик, откуда можно заказывать что нужно. А можно спуститься поесть там, я обычно так делал. Хочешь сейчас спустимся?

— Нет, Богдан, не хочется, — она почувствовала усталость. — Я бы выпила молока, можно с мёдом — и спать. Молоко с мёдом перед сном на меня хорошо действует. Ляжем, почитаем, — она потянулась.

— Молоко есть! — обрадовался он. — А мёд ты ведь купила, да? Сейчас я подогрею молоко в микроволновке. Присядь на минутку.

Она села на удивительно удобный то ли стул то ли кресло с полукруглой спинкой. Богдан смущённо суетился с молоком. Ему, похоже, тоже было неловко начинать вторую серию их семейной жизни. Она меж тем вытащила баночки с разными видами мёда из сумки.

— Тебе какой? — она погладила его руку и подёргала за поседевшую шёрстку.

— Липовый, я больше никакого не знаю, — он умилённо поцеловал её руку.

— Хорошо. Тебе липа, а мне акация. — Она с видом священнодействия разложила мёд по кружкам и размешала. — С новосельем! — они чокнулись кружками. — Надеюсь, ты не выставишь меня до официальной регистрации брака, как делал когда-то — помнишь?

— Не выставлю… ты ведь моя венчаная жена. — По лицу его пробежала тень. — Но официальной регистрации я бы очень хотел. А сейчас допиваем — и спать. Ты и впрямь приустала.

На кровати было застелено абсолютно новое, идеально выглаженное, льняное бельё в едва заметную бело-голубую полоску.

— А ты что, тут не спишь? — удивилась Прасковья.

— Нет, — покачал он головой. — Это широченное ложе… я тут чувствовал бы себя слишком одиноким. Потом за эти годы я привык к узкой кушетке. Я сплю в кабинете на диване. А в спальне… это я приготовил на тот случай, если ты придёшь ко мне. Мечтал об этом и боялся. И ты пришла… — он прижал её к себе, поцеловал в шею, как любил делать когда-то.

На тумбочках по краям кровати стояли настольные лампы, напоминающие рабочие. Он заметил, что она смотрит на лампы.

— Если захочешь читать — тебе будет удобно, они отлично освещают страницы. По условиям найма тут запрещено сверлить стены без согласования с собственником, ну я и купил эти настольные лампы.

— А есть что читать? — спросила Прасковья.

— Ну, кое-какая русская классика есть. Есть кое-что по-французски, осталось от предыдущего арендатора-француза, всё больше вздор, но ты, кажется, по-французски и не читаешь. Или научилась? Иди сюда, выбирай. — Прасковья вытащила роман Лескова «Некуда». Она не помнила, читала она его или нет. Знала, что он числится антинигилистическим, но, кажется, не читала. Вот и прочтёт постепенно.

— А тут что, было изначально льняное бельё? — полюбопытствовала Прасковья.

— По правде сказать — нет, — почему-то не слишком охотно ответил Богдан. — Я сменил матрас на супер-ортопедический, ну уж вместе с ним и бельё. Тебе ведь нравилось льняное бельё… А ортопедический матрас полезен мне: у меня по-стариковски побаливает спина. Кстати, есть и льняные полотенца из какого-то варёного льна — хочешь? Я уж заодно купил.

Прасковья взяла льняное полотенце, оказавшееся, в самом деле, очень приятным, и удалилась в ванную. Поскольку халата не было, обмоталась выше груди тем же полотенцем. Удивительно: вторая серия её семейной жизни похожа на первую до деталей. Богдан ждал её в постели; телевизор был включён, начинались главные вечерние новости. Она сбросила полотенце, нырнула к нему под одеяло и прижалась, устроив голову на плече; он обнял её. Обнял скорее по-родственному, но всё равно тепло и успокоительно. Пожалуй, другого и не надо. И матрас, в самом деле, супер-ортопедический, изумительно расслабляющий.

— Это тоже ваша работа? — кивнул он в сторону телевизора.

— Отчасти. Общие подходы и главный контент даём им мы, ну а как воплощать — они сами решают. Им даже так удобнее; я давно заметила: все эти творческие люди ужасно не умны. И испытывают значительное облегчение, когда им сообщают требуемые мысли. Сами-то они о себе думают строго обратное, они считают, что у них есть собственный взгляд на политику, экономику и всё на свете, но реальность такова, как я сказала. Так что заказываем музыку мы, а уж исполняют они. Не всегда хорошо, но они стараются. Это — главный канал. А вообще-то мы работаем на всех каналах массовой коммуникации и на все аудитории.

— Контент генерите автоматически?

— Базовый — вручную. Ну а дальше работает искусственный интеллект. Но основу создаём мы — и только вручную.

20

Пошли-побежали дни, странно похожие на те давние, когда они вернулись из свадебного путешествия на Кипр. Как и в те давние дни, после работы Прасковья радостно бежала домой — иногда прямо физически бежала: дом её теперь, как и тогда, был в паре кварталов от работы. И как тогда, было ощущение непреодолимого движения навстречу друг другу. Каждый день они становились ближе и ближе, и было это радостно, страшно и удивительно. Вечерами сидели, обнявшись, на диване и говорили, говорили, говорили, словно стремясь наговориться за пятнадцать лет разлуки.

Ей хотелось всё о нём знать, но она боялась спрашивать. Вопросы о войне, о шарашке, а особенно почему-то о его здоровье вызывали болезненное напряжение его тела, которое она ощущала как своё. К тому же, задавая ему вопросы, она должна была рассказывать и о себе, а эти простые и житейские известия вызывали в нём то же мучительное напряжение. Так получилось, что они стали говорить о политике и недавней истории, что обоим было интересно и было не так болезненно, как рассказы об их раздельной жизни.

— Расскажи мне всё-всё подряд, как это было. Я хочу представить. Особенно так называемый военный переворот.

— Знаешь, я и сама толком не поняла, что происходило.

— Как не поняла? — удивился Богдан. — Ты занимала очень приличную должность. Ты была близка к высшей власти…

— И при этом ничего не понимала, — подхватила Прасковья. — Наверное, находясь внутри исторических событий, человек ничего не понимает. — Что «лицом к лицу лиц не увидать» — это совершенно так и есть. Наверное, Есенин писал на основании личного опыта.

Внутреннего механизма не знаю абсолютно. А что говорят и пишут — всё это мифология. Вроде мифологии Октябрьской революции 1917 года.

Знаешь, у тёти Зины сохранилась тетрадка — дневник, который вела моя прапрабабка. Звали её Лидия Григорьевна. Она была из простых, из мещан нашего городка, но у родителей была столярная мастерская, а потому нашлись деньги, чтоб выучить её в гимназии, а потом перед самой революцией она приехала в Петроград на Бесстужевские высшие женские курсы. Почему в Петроград, а не в Москву — не знаю. Училась на историко-филологическом факультете, или отделении — уж не помню точно. Забавно, что преподавал у них ни много-ни мало Бодуэн де Куртене.

— Кто это? — с удивлением спросил Богдан.

— Это очень знаменитый лингвист, полфранцуз-полполяк, кажется, а в итоге — русский. Звали его Иваном Александровичем.

— Да-да, вспомнил, его имя мелькало во введении в языкознание, — припомнил Богдан. — Он как-то отметился в фонологии. Тогда Эдисон изобрёл фонограф и все бросились заниматься фонетикой.

— Ну да. Бодуэн был один из тех, кто, между прочим, готовил орфографическую реформу, которую осуществили большевики в восемнадцатом году. Он был очень революционно настроен, сиживал даже в каталажке, а какую-то книжку свою издал без ятей и твёрдых знаков. После революции он очутился, кажется, в Польше.

— Ну и дурак твой Бодуэн, — рассмеялся Богдан. — Только всё испортил. Старая орфография была чудесной, красивой. Все эти как бы бессмысленные твёрдые знаки, яти, фиты и ижицы — это так чудесно. Ну да, она была труднее в освоении, но писать человек учится, ну, максимум до пятнадцати лет, а дальше в основном читает. А читать в исторической орфографии легче и быстрее, чем в фонетической.

У меня было несколько дореволюционных книг. Тогдашняя орфография погружала тебя в историю. Фита — значит, слово пришло из древнегреческого. Даже бессмысленный твёрдый знак напоминал, что когда-то русские говорили слегка по-другому, был некий слабый призвук после согласных на конце. Значит, язык был более певучий.

— Богдан, откуда ты это всё знаешь? — удивилась Прасковья.

— Просто предполагаю по аналогии. Во французском же пишется бессмысленная «е» на конце. Моя учительница французского говорила, что когда-то она произносилась, да и сейчас иногда звучит лёгкий призвук. В этом ненужном, нерациональном, лишнем и есть настоящая красота. Не только в орфографии — во всём. Кстати, французы и англичане сохранили же свою нерациональную орфографию. Болван твой Бодуэн. Не знаю его и знать не хочу! — добавил он по-детски капризно. — Расскажи лучше про дневник прапрабабки.

Она легла к нему на колени и продолжила:

— Так вот она там пишет о своей жизни. Просто о жизни: о лекциях, экзаменах, подругах. О том, как купила дороговатые для её кармана, зато очень красивые и модные высокие ботинки со шнуровкой — такие и сейчас носят. О том, как ездили с подругами в Финляндию и наелись до отвала чудесных молочных продуктов со свежим хлебом в буфете на станции. Там был раскинут стол, и за небольшую денежку ешь сколько хочешь — это её впечатлило: видно, в Питере уже стало голодновато. Рукотворный голод в столице — лучших фон для революции. В 1991-ом году тоже такое было. Так вот прапрабабушка Лида, тогда вполне взрослая, образованная, всем интересующаяся, прогрессивная: курсистка ведь — ничего не понимала. Любопытно, что ни о Ленине, ни о большевиках ничего не слыхала. Слышала о Троцком, мельком. Видела революционных матросов. А прямо 25 октября её подруги скинулись и купили бочку квашеной капусты для революционных матросов и поставили её в подъезде. Таким манером они поучаствовали в революции. А потом Лида убралась в наш городок от греха подальше. На этом тетрадка кончается. Это я всё к тому, что в момент события ничего не видно и не понятно.

И в нашем военном перевороте я тоже ничего не поняла.

И так всегда и со всеми. Помню, отец мне рассказывал о распаде Советского Союза. В 91-м году никто из советских людей ни сном ни духом не знал и не думал, что нас якобы победила Америка в холодной войне и теперь вроде как нас оккупировали и забирают контрибуцию. Даже тени такой мысли не было! Отец говорил: «Да скажи нам, что Америка нас побеждает — я бы в ополчение пошёл, как деды шли».

— Да его б, наверное, и так призвали, — улыбнулся Богдан. — Или послали на завод готовить молодых рабочих из подростков. Я хорошо представил Павла Петровича в рабочем комбинезоне на фоне плаката «Всё для фронта, всё для победы!». А что он думал в 91-ом году о происходящем? Он тебе рассказывал?

— Ну, что… Что все думали, то и он. Думал, что «народы, распри позабыв, в великую семью соединятся». Что, слава Богу, закончилось противостояние капиталистической и социалистической систем, почва для вражды исчезла, вооружаться больше не нужно, и будет теперь до скончания веков одна сплошная дружба народов. Раньше у нас была дружба народов СССР, а теперь эта дружба распространится на весь мир. Русские же любят со всеми брататься. Мне даже кажется, что и Горбачёв по своей колхозной ограниченности думал что-то в этом роде.

— Всё это потрясающе интересно, но давай вернёмся к последнему перевороту. Как это было?

— Ты, вероятно, читал, что переворот произошёл по классической схеме: в момент смены верховной власти. Накануне был избран новый Президент, и он должен был приступить к своим обязанностям — и тут-то всё и случилось. А кто и как готовил — это мы, думаю, достоверно никогда не узнаем. Но сделано было на славу. Знаешь, Богдан, — проговорила она, немного помолчав, — самое умное, что ты мне когда-то сказал…

— Я сказал тебе что-то умное? — рассмеялся Богдан.

— Представь, да. В день нашей свадьбы ты сказал, что всё важное делается в темноте. За кулисами. А то, что происходит, как говорится, в публичном пространстве — всё это пустопорожняя суета и клоунада. Что-то вроде чеховской пьесы: люди сидят, пьют чай, говорят о пустяках, а в это время рушатся их судьбы, воздвигаются новые…

— Ну, не всё так однозначно, — раздумчиво протянул Богдан. — Не всё, не всё… Расскажи лучше: как внешне это выглядело?

— Внешне переворот выглядел так, — принялась вспоминать Прасковья, стараясь говорить только о том, что видела лично. — В принципе, у меня это записано, но я тебе всё равно расскажу. Вдруг с самого раннего утра прервалось телевизионное и радиовещание, был отключён интернет для публики. И по всем телеканалам показали группу высокопоставленных военных, большинства из которых никто прежде не слышал и не видел. Кое-кого, впрочем, видели. Мы их знали как героев минувшей войны на Украине. Но это были наименее засвеченные персоны из героев войны. Второго ряда.

Главный из них объявил бытовым, усталым голосом: мы-де предотвратили масштабное предательство, которое гнездилось на самой верхушке власти. Выиграв войну, наша страна легко могла проиграть мир. Готовилась массовая сдача всех позиций нашему геополитическому противнику. Мы, военные, патриоты России, ветераны боевых действий, не могли этого допустить и взяли управление страной в свои руки, — просто сказал генерал. — Мы Россию отстояли, мы будем ею управлять. Эта фраза стала мощным мемом. Она впоследствии была продублирована на мириадах плакатов. Это реминисценция из Ленина, из брошюры «Очередные задачи советской власти», вряд ли ты читал, да и никто этого текста сегодня не помнит.

— А вот и нет! Кажется, читал, когда учил русский язык и русскую историю. Но тогда я больше налегал на статьи Троцкого.

Она меж тем продолжала:

— Дальше генерал Львов сказал, что первые лица прежней власти: члены правительства, руководители Администрации Президента и сам новоизбранный Президент — арестованы и интернированы. Позднее сообщили, что они находятся в достойных условиях в доме отдыха на Алтае, где многие трудоустроены по той специальности, которую имели до политической карьеры. Забавно, что нечто подобное описано в юмористической повести Юрия Полякова, которую ты, разумеется, не читал — «Демгородок» называется. («Не читал», — покрутил головой Богдан). Объявили, что работа министерств и ведомств остановлена. Создаётся Комиссия Кадрового Контроля, цель которой проверить всех руководителей всех уровней власти ниже самого верхнего: верхний, как ты понимаешь, обнулился и находится на Алтае. ККК называли сокращённо эту самую Комиссию Кадрового Контроля. Остряки немедленно прозвали её «кака». Было объявлено, что временно за всем надзирают военные, а потом они назначат кого надо. Сообщили, что руководители, которые, не пройдя комиссию, сбегут за границу, назад однозначно приняты не будут. Они и их домочадцы. Это билет в один конец. Касательно простых граждан — будут разбираться персонально с каждым сбежавшим. Действие Конституции — приостанавливается.

21

— А как всё это выглядело внешне? Как отнёсся народ?

— Ну как… Я, собственно, самого-самого начала не видела: была в больнице, именно там увидела по телевизору сообщение. Потом вышла и увидела на улицах Москвы танки или скорее бронемашины что ли, я мало в этом понимаю. Помню картину на Тверской: простые тётеньки приносят военным еду и питьё, видела даже старушку лет восьмидесяти, которая принесла зелёный пластиковый тазик с домашними плюшками: «Кушайте, сынки, ещё тёпленькие». Кстати, есть еду, которую несли граждане, военным запретили. Они её брали, чтоб не обижать горожан, но не ели. Несли еду, впрочем, немногие и совсем простые, таких в Москве не особо много. А тётеньки рангом повыше, позаковыристей, кричали: «Убийцы!», это я сама слышала. Хотя вообще-то никто никого не убивал. Ходили слухи, что где-то кого-то расстреливают, на каком-то полигоне по переработке каких-то отходов, но ничего достоверного я не знаю, и ни у кого из знакомых никого не расстреляли. По внешности это фейк, это могу сказать как пропагандист: реминисценция Бутовского полигона, на котором при Сталине расстреливали врагов народа. Эту историю про Бутовский полигон когда-то очень раскручивали антисталинисты. Сколь я понимаю, при современных технологиях в полигонах нет нужды. Уничтожать людей, а потом аннигилировать трупы, кажется, научились.

А что касается начальников прошлого режима, то они с чадами и домочадцами до сих пор на Алтае. Вряд ли их выпустят. Хотя политически активные тётеньки иногда выходят на одиночный пикет с плакатиком: «Свобода узникам путча». Одиночные пикеты разрешаются, на них не требуется никакого специального дозволения. Но на тётенек-пикетчиц оскорбительно не обращают внимания.

— Почему именно тётеньки? — удивился Богдан. — А дяденьки куда делись?

— Не знаю, Богдан, но сцены народного протеста я видела именно в исполнении тётенек. Социологи говорят, что самые политически активные у нас — очевидные, бескомпромиссные старухи. Вообрази, во время переворота одна старуха притащилась с двумя то ли костылями, то ли палками для скандинавской ходьбы — это я видела своими глазами. Замахнулась на бронемашину и потеряла равновесие. А может, поскользнулась: тогда скользко было. И шлёпнулась посреди улицы. Солдатик из машины выскочил и давай её поднимать. А старуха толстая, неуклюжая, в полтора раза тяжелее его, он её поднимает, а она всё продолжает горланить насчёт путча и режима. Словно заклинило её с перепугу.

Известно, что женщины более догматичны и внушаемы, чем мужчины. Если уж она преисполнилась какой-то идеи — пиши пропало. Будет стоять до конца. Сомнения нашей сестре неведомы. Вероятно, потому что женщины способны охватить умственным взором гораздо меньше фактов, чем мужчины. Оттого они уж если привяжутся к какой-то мысли — трактором не сдвинешь. А может, дело просто в том, что старухи не боятся никаких неприятностей от властей, которых они ругают почём зря. Исправно получая при этом пенсию, заметь. Мне не известен ни один случай, чтобы такая протестная старуха гневно бросила в лицо режЫму свою пенсию. РежЫм относится к ним по-доброму. Кто, в самом деле, будет трогать старуху глубоко за семьдесят, да ещё почасту инвалидку? В каталажку что ли её тащить? Ведь развалится на ходу. Смех да и только! Вот старухи, а вернее их спонсоры и вдохновители этим пользуются. У них своеобразный инвалидско-старушачий иммунитет.

— А как восприняли путч твои родственники?

— Прямо на следующий день после того, как я вернулась из больницы, приехала ко мне мама. Это было, как ты, вероятно, знаешь, в январе, в каникулы, накануне начала третьей четверти. Так вот маме, как я поняла, очень хотелось меня увидеть, пока она более-менее свободна.

Вошла какая-то расхристанная, на груди, прямо на пуховике, красный бант, мятый. Может, в электричке толкотня была. Бросилась мне на шею, плачет и приговаривает: «Наши вернулись! Наши вернулись!». И слёзы в три ручья, хотя вообще-то она никогда не плачет, как ты помнишь.

— Наши? — Богдан чуть прищурил глаза.

— Я тебе, по-моему, рассказывала, но ты, верно, забыл. Это из преданий нашей семьи. Прабабка Прасковья рассказывала это моей маме — своей внучке. Когда прабабка партизанила в Белоруссии, крестьяне говорили ей: «Наши ещё вернутся!». Не большевистские агитаторы говорили, не партизаны даже — нищие белорусские крестьяне.

Кстати, первую мою статью после переворота я так и назвала: «Наши вернулись!». Там я рассказала в числе прочего о моей прабабке.

Я прабабку, как ты знаешь, не застала. Она умерла в конце 91-го года, в декабре, от пневмонии. То ли антибиотиков не было, то ли в больнице их продали на сторону, а может просто она слабая была, старая уже… Время тогда лихое было. Полный распад и упадок, в магазинах шаром покати, инфляция аховая. Прабабке давали кислород, она с трудом дышала и всё повторяла в бреду: «Наши ещё вернутся». А умерла вместе с СССР — как раз в тот день, когда спустили флаг над Кремлём. Такой вот символ.

— Потрясающе… — покачал головой Богдан. — Про флаг ты мне раньше не рассказывала. Но вернёмся к военному перевороту. Что ты думала, чувствовала? У тебя совсем не было сомнений в новой власти? Ведь всё-таки произошёл, что ни говори, путч, обычно с этим связывают какие-то жестокие рестрикции, репрессии, политические преследования, Пиночет, Сальвадор Альенде…

— Да как сказать… Пожалуй, сомнений не было. Во-первых, у меня было ощущение, что всё худшее в моей жизни уже произошло. Лимит несчастий я исчерпала. Я потеряла тебя, потеряла ребёнка — ну что ещё может отнять у меня судьба? Так что лично со мной и с детьми ничего плохого произойти не может — так мне казалось. А во-вторых… что касается не моего маленького, а большого мира… Сло́ва «диктатура» я никогда не боялась. В конце концов, любое серьёзное дело требует диктатора. Любая организация: фабрика, школа, поликлиника, — управляется диктаторски. Управлять демократически можно разве что мелкой артелью, да и то вряд ли. А уж государством, да таким огромным… это уж точно невозможно. Всё зависит от содержания этой диктатуры. Важно, чтобы «диктатура» была квалифицированная и национально ориентированная. А эти вояки сразу сделали то, чего не могла сделать демократия за целые десятилетия. Они, кажется, своим первым указом отменили двойное гражданство, потом, очень быстро, национализировали банковскую систему, ввели монополию внешней торговли, запретили свободное трансграничное движение капитала — мне это показалось очень правильным. Интеллигенция приходила в ужас: ах, железный занавес, ах, нас не будут пускать за границу, а меня это как-то не впечатляло. Да хоть бы и никогда туда не пускали! У нас и дома дела много. За границу, кстати, пускают. Какие-то ограничения есть только со стороны самой заграницы, но они невелики. Но вся эта заграница как-то утратила актуальность и притягательность, внимание с неё сместилось на другое. Мне-то лично век бы там не бывать, — повторила она. — Я тутошняя, понимаешь?

— Тутошняя? — переспросил Богдан, не поняв слова.

— Ну да, в смысле — местная, здешняя. Прабабушка Прасковья рассказывала, что в 1939-ом году белорусских крестьян спрашивали о национальности, а они не понимали, отвечали: «Тутошние мы». Вот и я тутошняя. Вся моя жизнь — тут. Ехать мне некуда и незачем. Благодаря тебе настрополилась стрекотать по-английски, но внутри я та самая провинциалка, о которой ты грезил.

— Ты — чудо, Параська! — он растроганно прижал её к себе. — Для российской интеллигентки, а тем более для политика твои мысли просто потрясающие.

— Богдан, я не интеллигентка и не политик. Политики в старом смысле сейчас нет. Если под политикой понимать публичную борьбу за власть в западном стиле. Если у нас и есть политика, то в изначальном, аристотелевом смысле — искусство управления полисом. Я ведь не получила своё место в результате борьбы — я химически чистый назначенец. Так владелец бизнеса назначает руководителя фабрики, магазина или уж не знаю, чего. И все министры, которых вот-вот переименуют в думных дьяков — точно такие же. Они не политики, а просто руководители отраслей. Отчитываются они перед Государем, который тоже посажен военными. Главный у нас генерал Львов, но он себя не выпячивает и редко появляется на публике. На первом плане Государь, Ростов Алексей Николаевич. Он имеет кличку «Полковник», поскольку в момент переворота якобы произнёс историческую фразу: «Не могу не подчиниться старшему по званию: он генерал, а я только полковник» — я тебе, кажется, об этом рассказывала. Генерал Львов приказал ему занять место Президента.

— Всё-таки президента — не государя? — уточнил Богдан.

— Да, прежде он назывался Президентом, — подтвердила Прасковья. — Но потом в рамках борьбы за очищение русского языка от неоправданных заимствований его переименовали в Государя. Государь назначает министров и руководителей государственных комитетов. Их формально никто не должен утверждать, но я думаю, что утверждает, так сказать, «хунта». А может, один Львов. Партий практически нет. В западном смысле партий нет. Я сказала «практически», потому что Союз «Святая Русь» — не партия. Это рыцарский орден. Ты это предсказывал, но, думаю, не надеялся, что увидишь в этой жизни. Что касается меня, я делаю то, что мне велят.

— С какой степенью детализации велят? — спросил внимательнейшим образом слушавший Богдан.

— Хороший вопрос! — похвалила Прасковья. — С минимальной степенью детализации. Большую часть того, что мы делаем, мы придумываем сами.

— Мы — это ты? — улыбнулся Богдан.

— Да нет, конечно. У нас есть Совет, мы привлекаем специалистов-психологов, писателей, иногда художников, режиссёров. В общем, как говорил Сталин, «Мы с товарищами посоветовались и решили…».

Нам поручена работа по воспитанию российского патриота. И мы это делаем. Кстати, те давние-предавние наработки, которые я по твоему наущению сделала, целиком пошли в дело. Мы создали идеологию, то есть светскую религию. И продвигаем её по всем каналам: образование, СМИ, искусство, религия. Сотрудничаем с церквами основных религий. Стараемся, чтобы все дудели в одну дуду. Но тут у нас ещё много недоработок, нестыковок, противоречий. Но мы стараемся! Придумываем разные дискуссии, иногда намеренно вбрасываем какую-то идею, противную нашей, и обсуждаем. Это придаёт жизни некую перчинку. Этого, как я поняла, очень не хватало в Советском Союзе.

— Послушай, а расскажи побольше о люстрации. Эта самая «кака» сохранилась? Расскажи о ней побольше. Как она работала? Кто входил в комиссию?

— Богдан, как всё было устроено изнутри — я и тогда не знала, и теперь не знаю, а пересказывать тебе то, что пишут, не хочу: ты читаешь с бешеной скоростью и можешь прочитать что угодно. Когда прочитаешь — я готова прокомментировать. Могу только рассказать о внешней канве событий в те давние времена.

Меня вызвали на комиссию на пять утра. Отсюда понятно, что работала ККК круглосуточно. Сама комиссия помещалась совсем рядом с нашей тогдашней квартирой. Сидела комиссия в здании так называемого Делового Двора, построенного в 1913-м году. Это, можно сказать, первый в России бизнес центр: гостиница, офисы. В 30-е годы там находился наркомат тяжёлой промышленности, где работал, кажется, сам Серго Орджоникидзе. Потом сидели разные конторы. Во время путча их выгнали или они сами сбежали. Когда вошла, поразил общий вид здания — словно в фильме о первых днях Октябрьской революции 17-го года. Какие-то объявления, криво приклеенные скотчем к дверям и прочим поверхностям. Усталые военные. Повсюду вооружённые посты.

Я вошла в указанную мне комнату. Молодой парень-лейтенант повёл меня по коридору куда-то дальше. Там сидели за столом трое военных, один точно генерал, остальные… не помню, может быть, полковники. Главный открыл на ноутбуке, надо полагать, моё досье. Спросил, что́ я собираюсь делать. Я ответила: готова уехать в родной город, преподавать в школе, где работают родители и где училась сама, имею информацию, что меня примут. Готова работать по журналистской специальности в нашей районной газете, где меня знают. Не привязана ни к Москве, ни к руководящей позиции. При этом хочу быть полезной и открыта к любым предложениям.

22

Прасковья отчётливо увидела те давние дни, генерала с красными от бессонницы глазами. Подумала: «красные от бессонницы глаза» — штамп военного или шпионского романа, если встретишь в книжке — поморщишься от банальности. Но глаза у генерала, в самом деле, были красные и, кажется, даже слезились; ей почему-то показалось это забавным: оживший штамп. Страшно не было абсолютно: не убьют же они её, в самом деле. А остальное… как-нибудь устаканится. Она готова была к любому развороту событий. Место работы её — Агентство по разработке национальной идеи — обнулилось, больше не существует, туда ему и дорога. Будет что-нибудь ещё. Она будто смотрела на всю эту ситуацию откуда-то сверху. Словно она пари́т под потолком и видит всё происходящее оттуда. Генерал ещё что-то спрашивал, она отвечала, лукавить и скрывать нужды не было. Генерал смотрел задумчиво, без вражды, но и без выраженного дружелюбия, а может, он просто устал. У него был хороший, дорогой, но заляпанный ноутбук, и рядом лежала дешевейшая школьная ручка. Ей хотелось вытащить из сумки влажную салфетку, которую всегда имела при себе, и протереть генеральский ноутбук. Генерал меж тем покрутил в толстых пальцах тонкую ручку и наконец спросил:

— Чем занимался Ваш муж?

— Он говорил, что занимается вопросами речевого воздействия, но деталей не раскрывал, — ответила она почти правдиво.

Военные этим ответом, странным образом, удовлетворились. Подумала: если они спросят, кто был муж, она ответит: чёрт. А что ей скрывать? Но они сказали другое.

— Вы были больны, — деловито произнёс один из военных. — Как Ваше здоровье теперь?

— Удовлетворительно, — ответила она, вспомнив, что врачи обозначают здоровье этим термином. И добавила:

— Полностью работоспособна.

Генерал одобрительно кивнул.

— Вы свободны, Прасковья Павловна. Но просим находиться в Москве. На днях мы Вас вызовем, — сказал генерал.

Она удивительно чётко всё помнила; как была одета — помнила до деталей: чёрная меховая куртка с капюшоном, синий костюм с юбкой в складку, под жакетом трикотажный пуловер в горошек, на ногах чёрные высокие ботинки — не модные, но удобные. Отросшие волосы собрала сзади в хвостик белой пластмассовой заколкой, которая попалась под руку в ванной.

— И меня, Богдан, в самом деле вызвали через три дня. Сказали: «Прасковья Павловна, мы Вам верим», именно «верим» сказали, а не «доверяем» и назначили вот этим самым, что я есть по сей день. Тщательнейшие проверки продолжались ещё около полугода, даже, пожалуй, года — не в отношении меня, а вообще.

— А ККК распущена, ликвидирована? — спросил Богдан.

— Нет, она существует, но подчиняется спецслужбам. Вообще, высшие кадры подбирает Союз «Святая Русь», а проверяет эта самая «кака». Про «Святую Русь» я тебе расскажу отдельно когда-нибудь, в другой раз.

— Послушай, а откуда взяли достаточное количество преданных опричников-спецслужбистов? Ведь совершенно очевидно: для такой масштабной операции их потребовалась целая армия. Ведь их как-то подбирали, готовили заранее, надо полагать… Гигантская операция, — проговорил Богдан восхищённо.

— Затрудняюсь ответить, — пожала плечами Прасковья. — Самый общий ответ: все они ветераны украинской войны.

Помню, был такой курьёзный случай. На пресс-конференции молодой и задорный немецкий журналист спросил у Государя, почему у нас у власти военные. Это-де не демократично и означает, что у нас военная диктатура. На это Государь ласково ответил: ваш великий философ Гегель, очень ценимый в нашей стране, в книге «Феноменология духа» писал, что приказывать и властвовать может лишь тот, кто способен поставить на кон свою жизнь, кто ею рисковал, кто смотрел смерти в лицо. А кто не рисковал — тот должен подчиняться. «Перечитайте этот пассаж — он многое объясняет», — по-доброму посоветовал Государь. Щелкопёр, разумеется, заткнулся: говорить о Гегеле он был явно не готов.

— Вот это да! Полковник Скалозуб с досады перевернулся в гробу, — рассмеялся Богдан. — Неужели современные русские военные читают Гегеля? Кстати, темнейшее сочинение — эта самая «Феноменология», в дальнейшем он как-то научился выражаться пояснее.

— Ну что ж, на то и «сумрачный германский гений», — тоже засмеялась Прасковья. — А что до «Полковника», то он по происхождению штабной офицер, старательный, трудолюбивый, многознающий, довольно начитанный. Между прочим, из простых, из какой-то сельской, не из военной семьи. Народ его любит, впрочем, без фанатизма. Он не яркий человек, не зажигательный оратор, не народный трибун, но дело своё знает и ведёт твёрдой рукой. Главное, он тоже «тутошний»: никто у него не учился за границей, никому и ничьему бизнесу он не покровительствует…

* * *

Оглядываясь позднее на свою жизнь, Прасковья поняла: начало новой жизни с Богданом — это был момент абсолютного счастья. Она отгородила себя от прошлого, от будущего, от детей, от родителей — и просто была счастлива. Какой-то частью сознания понимала, что потом придётся что-то делать, решать, с кем-то объясняться, но это потом. А пока — счастье. Шаткое, временное, скорее всего, недолгое, но — счастье.

И работалось легко, решения приходили словно сами собой из ноосферы, и были они дивно точны и продуктивны, попадались нужные люди, а ненужные отпадали сами собой безо всяких конфликтов и неприятностей. Съездила в Киев на фестиваль российско-украинской дружбы, удачно выступила перед толпой, с венком на голове, который ей неожиданно шёл. Её фотографию в венке, очень удачную, сделанную украинским репортёром, Богдан поставил себе на рабочий стол.

Даже явление Машки не могло омрачить счастья.

А было так.

Они уже собирались ложиться, когда раздался звонок по домофону.

— Здравствуйте, — с некоторым удивлением ответил Богдан: гостей не ждали.

— Это Гасанова Мария, — прозвучал голос Машки. — Здравствуйте, Богдан Борисович. Я не займу у Вас много времени.

— Пожалуйста, Маша, очень рад, открываю, — ответил Богдан с ещё большим удивлением.

— Я не выйду, — нервно потрясла головой Прасковья. Мы с нею уже наговорились, хватит. — Богдан бросил на неё удивлённый взгляд:

— Я ничего об этом не знал, Парасенька.

— И нечего тут знать, — раздражённо передёрнулась Прасковья. — Буду сидеть, как мышь за веником, в кухаркиной каморке. И удалилась в потайную комнатку за кухонным гарнитуром.

Богдан отворил дверь и ждал на пороге гостью, которая решительным шагом поднималась по лестнице.

— Здравствуй, Маша, рад тебя видеть, — проговорил он приветливо.

— Не могу Вам ответить тем же, — с угрюмой энергией проговорила Машка. — Приступим к делу.

— Разденься, так будет удобнее приступать к делу, — Богдан говорил с ласковой иронией, игнорируя машкин злой напор. Прасковья всё слышала из своего убежища. Вероятно, он помог Машке снять шубку.

— Хочешь чаю с мороза? — спросил Богдан тем же родственно-ласковым голосом. — Есть даже мёд, разных сортов. — Иди сюда, я сейчас поставлю чайник. Они прошли на кухню. Он налил воды в чайник, включил.

— Богдан Борисович! — со странной торжественностью проговорила Машка. — Как Вы, вероятно, догадываетесь, мне нужны не Вы.

— Очень жаль, — вставил Богдан с лёгкой насмешкой.

— Не перебивайте меня: мне нужны не Вы, а моя мать Петрова Прасковья Павловна. Мне доподлинно известно, что она живёт здесь с Вами, не вздумайте утверждать, что это не так. И я хочу, требую, настаиваю, чтобы Вы прекратили её удерживать.

Богдан рассмеялся:

— Машенька, боюсь, что ты начиталась дамских детективов: похитить, удерживать — это откуда-то оттуда, не иначе.

— Не болтайте, Светов! — раздражённо оборвала Маша. — Где? Моя? Мать?

— Пей чай, Маша. — Богдан разлил чай по кружкам. — Вот мёд. С монастырской пасеки, между прочим. Никаких известий о маме я тебе сообщать не буду. Я не её пресс-секретарь, и уведомлять о её перемещениях не входит в мои обязанности. Звони маме, договаривайся о встрече, если хочешь.

— Она не отвечает мне, — угрюмо проговорила Машка.

— Наверное, на то есть причины, Маша. Это уж точно не мой вопрос. Я не буду вмешиваться в ваши отношения, — Богдан выделил слово «вмешиваться».

— А вот если я найду маму тут — что вы скажете? — запальчиво проговорила Машка и пошла осматривать квартиру. Разумеется, не нашла.

— А Вы нехило устроились! — насмешливо отметила она после обхода квартиры. — Откуда что берётся…

— Заходи, Машенька, если нравится, — ответил Богдан. — Буду рад, я часто бываю дома.

— Вы страшный человек, Светов! — почти закричала Маша. — Вас нельзя оскорбить, даже смутить. Плюнь в глаза — божья роса. Вы нагло эксплуатируете маму, вы её подавили, лишили воли, она пляшет под Вашу дудку. Это подло, низко, Светов!

— Господи, зачем? — Богдан с тоской прикрыл лицо ладонью. — Зачем кому-то плевать в глаза, кого-то подавлять, лишать воли, ну что ты такое говоришь? Ты же сама не веришь в это. Маша, Маша, ну зачем, зачем ты обижаешь старого отца?

— Вы мне не отец, Светов! — завопила Машка, как ужаленная. — Запомните это наконец! — Прасковья услышала: что-то упало и разбилось. Вероятно, Машка слишком стремительно вскочила на ноги и что-то уронила.

— Зачем, зачем ты так, Машенька? — печально вопрошал Богдан.

— Прекратите мне тыкать, Светов! — зло прокричала Маша.

— Машенька, мне трудно говорить тебе «Вы», в прошлый раз было ужасно трудно, — тихо сказал Богдан. — Я слишком помню, как таскал тебя на руках. Мне это безумно нравилось, а мама говорила: «Не приучай к рукам». Потом ты любила ездить у меня на плечах, а ещё я учил тебя плавать на Кипре. Ты хорошо плаваешь теперь? Ты помнишь что-нибудь, Маша?

— Богдан Борисович, не надо, — Машке, кажется, стало слегка неловко. Или жалко Богдана. — Не надо примазываться. Я не мама: меня воспоминаниями не проймёшь. И запомните: Вы мне — не отец.

— А кто же, Маша? — с той же печалью спросил Богдан.

— Вы мне — посторонний человек. Запомните это, Светов.

— Ах вот как! — с неожиданным весельем воскликнул Богдан. — В таком случае, mademoiselle, немедленно покиньте мою квартиру. Прямо сию минуту. Моё консервативное воспитание не позволяет мне присутствовать при этой абсолютно неприличной сцене: молодая девушка в поздний час является в дом к постороннему мужчине. Это меня скандализует. Поэтому требую, чтоб Вы немедленно вышли вон. Вот Ваши вещи. — Прасковья услышала звук открываемого замка.

— Вы в уме, Светов? — проговорила Маша в крайнем недоумении.

— В высшей степени, — ответил Богдан холодно-высокомерно. — Я в прекрасной интеллектуальной форме. И для её поддержания мне требуется определённый образ жизни. Он исключает присутствие посторонних девиц в моей квартире. Поэтому повторяю моё требование немедленно очистить помещение. Иначе я позову городового, что дежурит у нас в переулке, чтобы он Вас выдворил.

— Вы комедиант, Светов! — зло вскрикнула Машка. Хлопнула дверь.

23

Прасковья вышла из своего убежища. Погладила Богдана по щеке:

— А ты и впрямь комедиант, а я и не знала.

— Видишь ли… — Богдан был грустен и устал. — Я не хочу, очень не хочу ссориться с Машенькой. А эта комедия позволит ей, если она, конечно, захочет, обратить всё в шутку.

— Тебе всё ещё хочется с ней общаться? И даже шутить? — удивилась Прасковья.

— Угу, — кивнул Богдан. — А тебе нет?

— Мне не нравится, что она, как щедринский органчик, бубнит одно и то же. Притом какое-то злобное одно и то же. Я не знаю, откуда это. Наверное, я её где-то упустила.

— Упустила… возможно… Это можно понять: ты была слишком занята, её воспитывали… другие люди. Но всё равно она наша, Парасенька. К тому же она очень молодая ещё, принципиальная. Вырастет, станет завучем… Я как-то хорошо вижу её завучем. С указкой. Принципиальная… — повторил он.

— Глупые у неё какие-то принципы… — вздохнула Прасковья.

— Не без того, — согласился Богдан. — Да и указок сейчас нет: доски-то электронные. Может быть, позднее, со временем, что-то изменится. Видишь, она тебя ищет, значит, не всё потеряно.

— Послушай, Богдан, — проговорила Прасковья раздражённо. — Ты просто Франциск Ассизский, Махатма Ганди, Платон Каратаев или я уж не знаю, какой непротивленец. Во всём есть предел.

— Платон Каратаев — это… — не мог припомнить Богдан.

— Это из «Войны и мира», — подсказала Прасковья.

— Ах да, вспомнил, его встретил Пьер в плену, что-то круглое, изрекающее народную мудрость. Я, кстати, не люблю «Войну и мир». Впрочем, это не имеет никакого значения. И я, Парасенька, не Платон Каратаев. И точно не Махатма Ганди. Вот уж кто был подлинный комедиант, так это Махатма Ганди. Политический комедиант высочайшего класса. Мне до него как до Луны.

— Не знаю, мне поведение Машки противно, — настаивала Прасковья. — Она обязана уважать родного отца. Просто по определению. И меня, кстати. Ей не пять лет, она должна понимать, что ты мне дорог, и уважать это. Просто уважать, больше ничего. И свои соображения, отец ты ей или не отец, держать при себе. При себе, — раздельно повторила Прасковья. — Вместо этого она устраивает непристойнейшие сцены.

— Знаешь, Парасенька, — проговорил Богдан раздумчиво. — Мой отец учил меня всегда искать причины своих неудач, провалов и неприятностей — в себе самом. Я помню, он говорил: «Если что-то пошло не так, спроси себя: что я сделал неправильно? Если ты будешь честен с собой, ты найдёшь ответ и сумеешь исправить положение. Никогда не ищи причины своих бед вовне — они всегда в тебе».

— Какие у вас, чертей, ригористические принципы, — проговорила Прасковья, стараясь скрыть раздражение. — А если на тебя напали? Тоже искать причину в себе?

— Разумеется! Ты дал повод. Своим неправильным поведением. Своей слабостью, в конце концов. Слабость провоцирует агрессию. Что конкретно до Маши, то тут дело, очевидно, не в слабости, а в том, что я столько наворотил в своей жизни, что ответка должна прилететь, и не одна.

— Ответка на что? Чем мы с тобой в данном конкретном случае перед ней виноваты?

— Я, Парасенька, не должен был… ничего не должен был… ты сама знаешь… Я не должен был приезжать в Россию. Я… врал самому себе. Я говорил себе, что еду в Россию, а на самом деле я ехал к тебе. Я так безумно хотел видеть тебя, что… что это не могло не произойти. Сознательно я бы не посмел искать встречи с тобой, но я безумно хотел тебя видеть. Мне кажется, сама реальность прогнулась и ответила на моё безумное желание. Я не должен был разорять твоё гнездо. — Он отвернулся к окну. — Машино поведение, нелепое и аррогантное (Прасковья отметила это несуществующее в русском языке слово), по существу дела, это знак неправильности в моей жизни, в моём поведении. Да и в твоей, скорее всего. Так мне это видится.

— Что именно неправильно? Что мы любим друг друга? — Прасковья повернула его к себе. — Что я жить без тебя не могу? Я ведь, Богдан, правда не могу. Я это поняла, когда мы вернулись из Мурома. Если б я не приходила к тебе каждый вечер, я б, наверное, умерла. — Она почувствовала, что у неё вот-вот брызнут слёзы. — Что у нас будет ребёнок — в этом мы виноваты? Что мы захотели слизнуть последнюю каплю мёда в своей жизни? Это неправильно? — Прасковья всхлипнула.

— Не надо, Парасенька, прошу тебя, — он обнял её, погладил по голове. — Дай-ка я, кстати, уберу разбитую розетку с мёдом. А то мёд растечётся, ты в него наступишь, будет липко и противно.

— Нет, ты мне всё-таки объясни, что неправильно? — настаивала Прасковья. — И кто мне смеет указывать на неправильность? Эта дура филологическая, как назвал её как-то раз Мишка? Баба Надя будет мне указывать? Да ноги моей там больше не будет!

— Не надо, прошу тебя, не надо, побереги себя, — он старательно вытирал мокрой губкой пол, где пролился мёд из разбитой Машей розетки. Прасковья поняла, что наклоняться ему трудно, болит спина, он старается этого не показать. Господи, какой он был гибкий! У неё словно тоже заболела поясница. Богдан меж тем протёр кусок пола бумажным полотенцем. Вымыл руки. Внимательно посмотрел на неё.

— Парасенька, не надо, — повторил ещё раз.

— Ладно, давай спать. Только, Богдан, обещай мне перед Машкой больше не унижаться. Обещаешь?

— Хорошо, малыш, я постараюсь, и давай больше об этом не говорить, а то мы, действительно, придаём всему этому излишнее значение. Вот и не будем придавать. Давай поговорим о чём-нибудь другом, — он погладил её по спине. — Не будем погружаться в быт и семейные дрязги. Ты обещала рассказать мне, как действуют суды чести. Это правда работает?

— Богдан, давай завтра. Я буду лучше соображать. А сейчас… сейчас расскажи ты. Почему ты не любишь «Войну и мир»? Я этого не знала, — вспомнила она прервавшийся разговор. — А я тебе в качестве культурного обмена расскажу о судах чести.

— Культурного обмена? Это что? — он улыбнулся.

— Это то, что мы проводим с разными странами. Иногда бывает интересно, чаще — нудно. — Она вспомнила недавний российско-украинский фестиваль, который по замыслу стоял в ряду мероприятий, которые должны предшествовать новой Переяславской Раде и полному воссоединению Украины с Россией. Планируют его на 2054 г. — на четырёхсотлетие Переяславской Рады. Воссоединять-то, впрочем, придётся ошмётки прежней Украины: Западная уже давно в значительной части принадлежит Польше и Венгрии, а Восточная, Новороссия, и так уж много лет в России. Но нынешний украинский президент со смешной фамилией Забейворота намеревается стяжать славу Богдана Хмельницкого. Отсюда и бесконечные нудные братания. Но хоть и нудно, а нужно.

— Вот сейчас идёт целая серия культурных обменов с Украиной. Очень нудно, — сказала Прасковья.

— У нас с тобой — не нудно, — Богдан поцеловал её руку. — Я имею в виду культурный обмен. Так вот почему я не люблю «Войну и мир»? — он задумался. — Не люблю, и всё! — тряхнул он кудрями. — А с какой стати я обязан её любить? Я же не учитель литературы. Вот Машенька обязана любить, а я нет. Я не поклонник Льва Толстого. Мне не нравится его философия истории. Вернее, там нет никакой философии истории, он отрицает историю. Потому что история — это трудное восхождение, это трагедия, это смерти. А он отрицает всякое величие, подвиг, героизм, жертву. Вообще, всё высокое. Он над этим смеётся, вернее, не смеётся, смеяться он не умеет, а — издевается. Его идеал — это плоская равнина, где все пасутся и щиплют травку на равных основаниях. Его идеал — колхоз. Не случайно впоследствии он договорился до отрицания культуры — это естественно и логично. Он пацифист-анархист, а я ровно обратное. Он считает, что все должны пахать землю и рожать детей, а больше ничего и не надо. Его любимый женский образ — клуша, une couveuse, как он сам где-то выражается.

— Чего-чего? — не поняла Прасковья.

— Ну, на современном языке — инкубатор, а тогда — клуша, несушка. В общем, курица. У меня другие идеалы.

— А герои-мужчины? — спросила Прасковья.

— Герои — тоже какие-то безмозглые бабы. Все эти Пьеры, Левины…

— Почему Левин безмозглый? — удивилась Прасковья.

— Потому, например, что не мог понять, как происходят выборы предводителя дворянства. Тоже мне — бином Ньютона! Если помнишь, он отрицал земскую деятельность и, кажется, заодно уж, до кучи, железные дороги. Это по-своему логично: железные дороги нужны правительству для мобилизации армии. Кстати, сам Толстой отрицал телеграф, это я точно помню. Писал что-то вроде того, что народу он не нужен, а нужен барыне, которая возвращается из Ниццы и сообщает мужу дату и номер вагона.

— Ну, послушай, то, что он отрицал государство и право — это, конечно, странновато; по-моему, он сам до конца в это не верил. А что был против войны — разве это плохо? Тем более, что сам он воевал и знал, что это такое. Ты ведь до сих пор мучаешься своими военными воспоминаниями.

— Парасенька, мы, кажется, говорили о графе Толстом, а не о моей скромной особе, — поморщился Богдан. — Но, тем не менее, мука, боль, в том числе и боль военных воспоминаний — это тоже часть восхождения. Если уж говорить обо мне лично, то о многом я хотел бы забыть, но… я не хотел бы совсем вычеркнуть военные воспоминания из своей жизни. Нет, не хотел бы… Да, бесспорно, борьба за мир благородна и нужна, но при этом народ, не готовый убивать и умирать — не заслуживает высокой роли, не достоин места в истории. Несколько не воевавших поколений — и народ вырождается. Становится толпой неврастеников и извращенцев. И, самое интересное, они начинают вымирать просто так, безо всякой войны. Так случилось с обитателями так называемых передовых стран. Кстати, Николай II был большим активистом принятия конвенций о гуманном ведении войны. Гаагская конференция, если мне память не изменяет, была открыта в 1899 г. в день его рождения — из уважения к его заслугам в деле пацифизма. Вот он-то, такой гуманный и чадолюбивый, пустил прахом свою империю. Это очень логично и естественно.

— Я помню, Богдан, твоё непримиримое отношение к Николаю II, — Прасковья поднялась на цыпочки и поцеловала его в лоб. — А теперь давай спать.

24

Та зима была разом и холодной, и снежной, хотя принято считать, что так не бывает: либо одно, либо другое. Не бывает, но — есть. А ведь лет двадцать назад стоял вселенский вой по поводу глобального потепления. Однако вместо потепления случилось глобальное похолодание. Притом именно в Европе. И теперь там стоит вой уже на эту тему. Энергетический кризис в странах, где политкорректно закрыли неправильные электростанции, стал хроническим.

Впрочем, климатическая буча — это было ясно уже двадцать пять лет назад — была трюком для того, чтобы колёса капитализма продолжали крутиться. Надо было закрыть тепловые электростанции, лучше их снести, и начать строить нечто новое. Пусть менее эффективное, но — новое.

Сейчас Россия настолько уверена в себе, что об этом климатическом вое и не вспоминает. Делает, что надо, да и всё тут. Президент в недавней поездке в Италию процитировал слова Данте: Segui il tuo corso e lascia dir la gente.[7]

Итальянцы были в восторге. Просто в воздух чепчики бросали. Но самое-то интересное, что именно так и происходит: страна идёт своим путём. При этом очевидно, что «идти своим путём» можно только когда за тобой стоит сила. Есть ли сила? Достаточно ли её? Прасковья часто и тревожно об этом думала. Иногда казалось, что есть, иногда — что многое — блеф. Оружие вроде есть и украинская кампания показала это, впрочем, в оружии она точно ничего не понимает.

Воспитанием занимаемся, тут успехи есть. Тут уж она наверняка может сказать: это её епархия. Это важно, жизненно важно. Когда-то её покойная бабушка говорила: «Если наладить правильное воспитание и образование — остальное приложится», правда, потом неизменно вздыхала: «Далеко нам ещё до этого». В детстве Прасковья думала, что бабушка так говорит, потому что учительница, а ещё потому, что — бабушка.

А теперь Прасковья сама так думает. Да, главное — воспитание народа. Недаром Наполеон говорил, что войны выигрываются на треть пушками и ружьями, на две трети — воинским духом. Воинский дух вроде формируем, мальчишки охотно идут в кадетские училища. Даже казаки, прежде комическая самодеятельность, пришлись кстати. Во всяком случае, ту атмосферу ползучего бабства, что господствовала двадцать лет назад, не до конца преодолели, но всё-таки переломили. Постепенно складывается мужской, воинский стиль, стиль верноподданного служения, как когда-то выразился Богдан, а она запомнила.

Так или иначе, руководство страны настолько уверено в себе, что может плевать на все эти международные климатические пугалки. Вышли из всех договоров на этот счёт и живём своим умом.

Кстати, лет двадцать назад очень помогли международные санкции против России. Сначала со скрипом, а потом всё более споро и уверенно страна стала индустриализироваться. Удалось одолеть злокачественную гуманитаризацию образования, закрыть все эти эколого-филологические богадельни. Нет, их не закрыли насильно — просто им придали статус народного университета культуры. И они умерли за три сезона по причине отсутствия клиентуры. Доказав своей смертью, что шли туда просто за «дипломом государственного образца» и ни за чем больше. В последние годы молодёжь, слава Богу, потянулась после 9-го класса в ПТУ и техникумы. Рабочих мест всё больше, не оправдалось предположение, что работать будут сплошные роботы. После нескольких грандиозных аварий с участием роботов стало ясно, что без людей не обойтись. Так что молодёжь охотно идёт на производство, что даже двадцать лет назад было непредставимо. А поработав рабочими и техниками — процентов десять-пятнадцать идёт потом в вузы. В общем, жизнь наладилась, кто работает — получает приличную зарплату, народ вроде доволен, умиротворён. Правда ли это? Спецслужбы говорят: вроде правда…

Разумеется, ни на минуту не прекращается работа её ведомства. Если вдуматься — главного из всех. Почему главного? Они формируют сознание. А все действия коренятся в сознании. Тут Маркс был не прав: не бытие определяет сознание, а ровно наоборот. Вернее так: основой взаимовлияния бытия и сознания всё-таки является сознание. Недаром в старину главным сословием было духовенство — создатели смыслов, формовщики мыслей, воспитатели народные. Потому что все дела, хорошие и плохие, богоугодные и богопротивные, зарождаются в сознании. А кто его формирует — тот формирует и жизнь. Великие беды происходят там и тогда, где и когда формирование сознания отдают на откуп «людям безответственной мысли», как была названа интеллигенция в знаменитых «Вехах». Или не в «Вехах»? — засомневалась Прасковья. Но сказано прекрасно: «люди безответственной мысли». «Свериться», — черкнула в телефоне. Сейчас, слава Богу, дело воспитания налаживается. И она, Прасковья, девочка из провинции, стоит у руля такого дела! Вроде привыкла, а удивительно. Вот Богдан говорит: отдохни, постарайся не очень утомляться. А как не утомляться? Да и привыкла она. Двенадцать часов работы в день — давно её обычная норма. И ездит немало, хорошо хоть по заграницам много ездить не надо: она уж много лет под личными санкциями главных стран. Они правильно рассудили: она — ключевая фигура в российской мощи. Ну, пускай не ключевая, но — важная.

Ключевая-то ключевая, а развестись с мужем — трусит. Придётся объясняться с комиссией по нравственности «Святой Руси». И тут Гасан, пожалуй, прав: многие захотят воспользоваться и свести счёты. Объясниться напрямую с Государем? Очень не хочется мешать, что называется, личное и общественное. Даже со своим давним начальником и теперешним другом Иваном Никаноровым до сих пор не встретилась, не посоветовалась. Иван теперь генерал безопасности, его совет мог бы стать полезным. Смущало то, что Иван не только её друг, но ещё и друг Гасана: ещё до их брака Гасан и Иван жили в одном доме, там познакомились и подружились. Было это, как теперь всё чаще выражаются, до войны, подразумевая украинскую «спецоперацию». Теперь Гасан живёт в том же доме, и она до последнего времени там жила, а Иван давно съехал и теперь живёт за городом, в коттеджном посёлке. Недавно, как она слыхала стороной, переехал в какой-то другой посёлок.

Иван позвонил сам.

— Прасковья, долго не задержу. Мы с Галкой очень ждём вас у нас на субботу-воскресенье. Погуляем, пообщаемся без спешки. Можешь?

— Пожалуй, да. Спасибо.

— Адрес знаешь?

— С кем ты меня приглашаешь? — неловко спросила Прасковья.

— С мужем, естественно, — спокойно ответил Иван. — Познакомимся наконец. Погода чудная, прогуляемся как следует, у нас тут самое место для прогулок. Галка свой знаменитый торт спечёт; он тебе всегда нравился, вот и супруг попробует. Прямо с утра и приезжайте, часов в одиннадцать. Если раньше сумеете — ещё лучше. Если поедете на своей машине — сообщите номер, на твоей казённой — номер известен. Ждём. Галка уж соскучилась.

В пятницу вернулась поздно. Села на кухне на свой любимый стул с круглой спинкой. Устала. Настолько, что не было сил двигаться. Перед глазами мелькали люди, разговоры. Богдан сделал чай, есть не хотелось.

— Богдан, очисти мне апельсин, а я кое-что расскажу. — Богдан принялся чистить здоровенный апельсин с целлюлитной толстой шкурой. —

— У меня две новости, — проговорила, съев первую дольку. — Обе хорошие. Первая. Мы едем на субботу и воскресенье в гости к моему другу и бывшему начальнику Ивану Никанорову.

— Я помню твои рассказы о нём, Парасенька. Тогда, давно. А что он теперь?

— Генерал безопасности. Безпеки.

— Чего-чего? — не понял Богдан.

— «Безопасности» по-хохляцки. Это я так, не обращай внимания. Сегодня целый день на работе говорили об Украине. К Ивану это отношения не имеет. Похоже, занимается он как раз тем, что и ты: инструментальной промывкой мозгов. Это дело поручено чекистам; нам, штатским, не доверяют, — рассмеялась она. — Когда-то мы были все вместе, а потом разделились: мы действуем по старинке, а они — инструментально.

А сам он, да, генерал безопасности. Помнишь: «Не дай мне Бог стать генералом, не дай невинно поглупеть».

— Да, этого несчастья мне удалось избегнуть, — усмехнулся Богдан. — Я имею в виду генеральства. Хотя один высокопоставленный чёрт мне сказал: «Что ж ты наделал, дурья башка! Был бы теперь генералом».

— Аццким генералом? — улыбнулась Прасковья.

— Ну, у нас это называется «высший технический советник». Это генеральский чин для технического состава. Ну а поскольку этого не случилось и адской генеральшей тебе стать не удалось, пришлось тебе стать российским статским генералом.

— Я думаю, для одной семьи два генерала — это перебор, — ответила Прасковья, жуя апельсиновую дольку.

— А удобно мне с тобой ехать? — поёжился Богдан.

— Он специально звал нас с тобой. Он знает о тебе. Гораздо больше, чем мы с тобой можем себе представить.

— Ну что ж, я готов. Но зачем с ночёвкой? По-моему, это необязательно.

Богдан был, похоже, недоволен чем-то, что-то его смущало.

— Мне кажется, таким образом мы лучше познакомимся и всё обсудим.

Есть у меня и вторая новость, — Прасковья погладила его по щеке, он поцеловал её ладонь. — Я побывала у врача. Сдала анализы, сделала УЗИ, генетический анализ. Сегодня получила результаты. — Богдан смотрел на неё с восторженным испугом. — В общем, всё в порядке, мой хороший, — она ещё раз погладила его по щеке.

— Что значит «в общем», Парасенька? — чуть сморщил лоб Богдан.

— Ровно ничего. Слово-паразит. Всё в порядке. Во всяком случае, современная медицина никаких подозрений не имеет. Клиника самая-самая. Это не женская консультация, куда я ходила с близнецами, это гораздо круче и замысловатее. Хотя и близнецы получились вполне приличные. Физически, во всяком случае, — она вспомнила машкин приход.

— Господи, как хорошо. Просто гора с плеч, — он по-старушечьи перекрестился, чего прежде никогда не делал. — Родная моя девочка. Ужасно быть старым: с близнецами я совершенно не волновался, а тут… по правде сказать, всякие кошмары мне мерещились.

— Какие кошмары?

— Ну всякие там дауны, уроды… Я же не знаю, чем они меня лечили, что кололи, как это может повлиять… Прошу тебя, Парасенька, не утомляйся так сильно, береги, береги себя.

— Вот завтра и поедем отдыхать, — она ещё раз погладила его по щеке. — Но я ещё не всё тебе доложила. Поскольку сделали хромосомный анализ, стало известно, кто там сидит. К сожалению, чертовочки, как ты заказывал, не получилось. Увы! — она шутливо развела руки. — А получился чёртик. Мальчишка.

— Ну и прекрасно! — Богдан растроганно ткнулся лицом в её ладони. — Я мальчишку и хотел. С чего ты взяла про девчонку? А что чёртик — вообще класс. Девчонка, конечно, забавно, но парень, да ещё и нашей породы — понятнее, воспитывать легче. Сразу ясно, что с ним делать. Господи, как я тебя люблю, моя прелесть. Только не уставай так, ладно? Обещаешь?

— Знаешь, моя врачица говорила ровно то же самое, раза четыре повторила. Говорила: «Будь Вы работницей — дала бы справку для перевода на облегчённую работу. А так — просто прошу не утомляться. Не летать на самолёте, не ездить в командировки». Я постараюсь, но в пару командировок съездить придётся.

Богдан вздохнул.

— Солнышко моё… не надо бы тебе ездить в командировки… Страшно за тебя.

— Не надо, Богдан, считать меня больной. Я крепкая, здоровая тётка. Давай из этого исходить. Всё со мной будет в порядке, я уверена.

Богдан только поцеловал её руку.

25

В субботу встали рано, как на работу. Внутренний будильник у неё с давних пор был поставлен на шесть. Впрочем, и внешний тоже — в телефоне. Телефон стоял на зарядке на кухне, и она его не слышала. Но внутренний будильник сработал отлично: она проснулась. Богдана по обыкновению рядом не было: он уже принялся за свои штудии.

— Богдан, иди сюда, — позвала она: хотелось немного полежать с ним.

— Пять минут! — ответил он из кабинета. Ладно, обычная история: утром ему хорошо думается.

В ванной решилась посмотреть на себя в увеличительное зеркало — прибор, способный в мгновенье уронить самооценку до нуля и ниже. Именно поэтому в их с Гасаном квартире такого зеркала не было. Лучше в него не смотреть. Но — решилась. Надо признаться, она ожидала худшего. Не девочка, но весьма ухоженная дама. Намазала лицо пенкой, смыла, почистила зубы, нанесла крем, и тут сзади её обнял Богдан.

— Солнышко моё, доброе утро!

Она повернулась и закинула руки ему на шею. Они стояли и целовались, старые дураки, а Богдан бормотал свою непередаваемую любовную чепуху. И она верила хрупкой минутной верой, что самая красивая, самая нежная и атласная, самая умная и чудесная.

— Знаешь, что мне подумалось? — он опять принялся целовать её намазанные кремом щёки, шею, плечи.

— Что?

— Ведь это наш с тобой медовый месяц. Именно поэтому у нас в холодильнике столько мёда.

— Мёд не надо хранить в холодильнике, — она запустила руку в его кудри и нащупала чертовский рожок.

— А я и не знал, — он поцеловал её голое плечо. — Я, собственно, хотел сказать, что кроме мёда ничего нет. Я совершенно упустил из виду, что надо купить. Только кофе и молоко.

— Ну и ладно, — согласилась Прасковья. — Меньше жрёшь — меньше жиреешь, — повторила она свою любимую сентенцию. — К тебе, впрочем, это не относится. Но мы поедим по дороге. А лучше — в гостях. Галчонок, это его жена, — выдающаяся кулинарка. Просто от Бога. — Хотела сказать, что знает только двух столь же выдающихся кулинаров: Галчонка и своего мужа, способного приготовить буквально кашу из топора, но вовремя затормозилась. Вместо этого озабоченно произнесла:

— Мне надо начинать тщательно следить за весом. Не больше восьми килограммов общего привеса за всё время.

— Господи, как всё это сказочно: следить за весом, восемь килограммов. Мы словно снова молодые…

Она погладила его лицо, поцеловала глаза.

— Ладно, иду делать кофе. А ты, если собираешься на пробежку — беги сейчас, пока народу нет.

Богдан убежал, а она пошла на кухню и вынула всё, что нашла. Готовить-то и впрямь нечего.

Вытащила дорожную сумку и стала соображать, что взять. Положила косметичку, трусы и свитер. Натянула тёплые брюки-шароварчики: они ей идут. Сверху — голубой пуловер с любимым вырезом лодочкой: она часто носила что-то сине-голубое с вырезом лодочкой или уголком. Голубой джемпер был на ней и той памятной зимой, когда познакомилась с Богданом. Но тот был из какой-то синтетической дряни, а этот — кашемировый. Надела и загадала: если он отметит сходство с тем, давним — значит, всё у них будет хорошо. Загадала и тут же устыдилась: «Глупеешь ты, мать».

Богдан вернулся порозовевшим, хотя и чуть задыхаясь, чего в прежней жизни вроде не было.

— Поросёночек мой розовый, восемь кил привеса, да ты совершенная студентка! — воскликнул на пороге.

— Почему? — спросила Прасковья, проверяя.

— А у тебя тогда было что-то похожее. Помнишь?

Прасковья прижалась к его груди.

— Ты бегай как-то поаккуратнее, Чёртушка — ладно?

Богдан рассмеялся:

— Ну вот! Выходит, мы всё-таки не студенты. Всё время уговариваем друг друга быть осторожными, поберечься, остеречься и прочий пенсионерский вздор. А мне вдруг захотелось — всего! Попрыгать с парашютом, пострелять, понырять. Ведь я во всём этом был не из последних.

— Ты с врачом советовался, дайвер-парашютист? — Прасковья встала на цыпочки и потрогала его рожок.

— Он мне уже сказал: «Богдан Борисович, Вам показана ЛФК и понемногу можно подключать плавание. И без эксцессов», — Богдан произнёс это скрипучим омерзительно-поучительным тоном. — А мне хочется эксцессов — понимаешь?

— Каких же эксцессов тебе хочется, мой хороший? — Прасковья снова потрогала его рожок.

— Разнообразнейших: научных, технических, спортивных, сексуальных, чёрт побери! Ведь у меня молодая жена, медовый месяц, я молодой отец, я придумал потрясающую вещь… Правда-правда! Абсолютно потрясающую основы. — Он схватил Прасковью и закружил её по прихожей. Вдруг резко остановился, выпустил её из рук и проговорил совсем другим, сломанным, голосом:

— Я, действительно, старый комедиант, Маша права. Нам надо собираться.

Ей хотелось спросить, что с ним, но она боялась. Смотрела на него искоса и боялась. И любила его, невероятно любила. Гораздо больше, чем прежде, больше, чем всех на свете вместе взятых. Дети, родители — всё это вздор и мелочь по сравнению с ним.

Богдан пошёл в ванную, а она — варить кофе.

* * *

Выехали, когда ещё не начинало светать. По дороге, уже за городом, зашли в большой торговый центр — купить Богдану тёплые ботинки: у него не было. Он перемерил несколько пар, но ни одна ему не понравилась.

— А вот эти почему тебе не нравятся? — робко поинтересовалась Прасковья. — Они вроде удобные.

— Да-да, очень удобные. Боты «прощай, молодость» — вот их-то мы и возьмём.

— Богдан, это совсем не обязательно, не хочешь — не бери, — проговорила Прасковья миролюбиво.

— Нет-нет, мы их возьмём, ты совершенно права. Это именно то, что мне нужно. — Он быстро оплатил, и они ушли.

Когда подошли к машине, он с раздражением кинул пакет в багажник.

Прасковья понимала, что он унижен: своей физической немощью, вернее, своим представлением о собственной немощи. Многие в его годы не только не лучше, но и похуже бывают, но он-то помнит, как это было пятнадцать лет назад, когда пробежать десять километров, а потом проплыть ещё пять — было пустяком. Потом он наверняка часто плохо себя чувствует, у него что-то болит, он тайком глотает таблетки, позавчера в мусоре заметила шприц. Она не наблюдательна, но поневоле что-то замечает, хоть и мало бывает дома. Из гордости он никогда не говорит о дурном своём самочувствии, но она-то понимает. И ничего не может сделать. Он даже говорить о своём здоровье не разрешает. Хорошо хоть находится под врачебным наблюдением. Он как-то обмолвился, что чертями занимается специальное подразделение военных медиков. Надо полагать, они их изучают. Ну и лечат заодно.

Потом он унижен своим неопределённым положением по отношении к ней. Этим идиотским австралийским паспортом. Тем, что ему запрещено работать на военных и политику, а только в бизнесе, в рекламе, вот он и работает на какие-то коммерческие компании, кажется, китайские. Конечно, сегодня нет непроходимой стены между государством и бизнесом, но ему-то хочется иного. Да, его нынешние работодатели, похоже, хорошо платят, деньги у него есть, но… Не об этом мечталось в юности.

— Богдан, — проговорила она деловито. — Ты просил меня рассказать о судах чести. Если намерен слушать — могу рассказать.

— Разумеется, расскажи, мне это очень интересно, — ответил он с преувеличенной готовностью, за которой скрывалась неловкость за своё утреннее поведение. — Только позволь мне включить диктофон. Для меня это важно.

— Ну что ж, включай, — согласилась Прасковья.

— Суды чести — это неотъемлемая часть нашей орденской структуры, которая носит название Союз «Святая Русь», — начала Прасковья. — «Святая Русь» — это своего рода религиозный рыцарский орден, куда входят люди, всецело посвятившие себя служению Отечеству. Это ни в коем случае не партия в современном западном смысле прошлого и начала нынешнего века: союз для того, чтобы протыриться в парламент. — Она сказала «протыриться», чтоб немного разбавить лекционный стиль. «Как всё-таки действует диктофон: тут же начинаешь не говорить по-человечески, а выступать». А выступать ей теперь приходится чаще, чем говорить по-человечески.

— Это некая современная реинкарнация ордена меченосцев, — продолжала Прасковья. — Между прочим, говорят, что Сталин хотел превратить компартию в подобие ордена меченосцев, хотя мало ли что о нём говорят… Налицо также сходство с платоновскими «стражами». — Прасковья вспомнила, как бабушка Богдана в свой первый приезд к ней говорила о «стражах» Платона — что именно такой жизнью должны были бы жить, по её мнению, черти. И старуха была мучительно похожа на Богдана. И Прасковья думала: Богдана нет, а старушонка — вот она, жива-здорова. Теперь справедливость вроде как восстановлена: Богдан жив, а старухи нет.

Прасковья умела думать о своём, не теряя нить речи, а потому продолжала:

— Словом, «Святая Русь» — это союз тех, кто всецело посвящает себя служению государству, готов пожизненно нести эту службу и связанные с нею тяготы и ограничения. Эти люди назначаются на все значимые посты в государстве, они получают большие права и полномочия, но они же имеют и повышенную ответственность. Притом внепроцессуальную и вообще не юридическую. То, на что простой гражданин имеет безусловное право — эти люди сделать не могут.

— Например? — с громадным интересом спросил Богдан.

— Например, они не имеют права заниматься бизнесом. Если кто-то из их домочадцев это делал до вступления своего родственника в Союз, то это со скрипом допускается, но злополучный родственник-бизнесмен просвечивается всемыслимыми рентгенами: не используется ли служебное положение родственника-члена Союза? И при малом подозрении — только подозрении! — могут приказать закрыть. Не требуются доказательства, как в судебном процессе: достаточно подозрения. Презумпции невиновности тоже нет — есть скорее презумпция виновности, т. е. ты сам должен доказывать, что ты не верблюд. Мне известны такие случаи.

26

Мой муж, ресторатор, притом ресторатором он был с незапамятных времён, задолго до женитьбы, половину своей чистой прибыли отдаёт на благотворительность. Просто чтоб не создавать проблем мне. А то будет велено закрыть бизнес. Так что развестись со мной — это ему выгодно чисто экономически. — Она физически ощутила, как сжался Богдан при упоминании её мужа. Но спросил он о другом:

— Что значит: приказать закрыть бизнес? Кто приказывает — общественная, в сущности, организация? Разве она правомочна?

— Вот тут-то мы и подходим к самому главному, — продолжала Прасковья. — В отношении члена Союза действуют все общепринятые законы плюс ещё многие правила, вытекающие из членства. Например, обычный гражданин не несёт ответственность за своих взрослых детей, а мы — несём. Если наш сын или дочь ведут себя неподобающе, например, не работают, ведут себя просто-напросто нескромно — родитель, если он член Союза, — в ответе. Как он такое допустил? Почему не воспитал сына должным образом?

— И что с ним сделают, с нерадивым папашей?

— Ну, для начала вызовут для разговора, а потом, в зависимости от обстоятельств — могут исключить из Союза. А это для нас позор и большая неприятность, поскольку очень реально лишиться своего поста. Я же говорила, что все значимые государственные должности занимают члены Союза. Но главное — позор. Это что-то вроде отлучения от церкви для истинно верующего и воцерковленного человека. В сущности, кадровая работа стоит в центре нашего союза.

Мы насаждаем древнерусский взгляд на власть: власть — это не привилегия, которой домогаются. Это тягота и религиозная обязанность, которую человек принимает на себя.

— Древнерусский взгляд на власть… — проговорил Богдан задумчиво. — Как мало я знаю историю… А где об этом можно прочитать, Парасенька?

— Так влёт я тебе не скажу, но я подумаю, — ответила Прасковья. — А вот! Был такой Шахматов, племянник, известного филолога. После Октябрьской революции он оказался в эмиграции в Чехии и написал книжку о структуре древнерусской власти и вообще о психологии власти; может, тебя это заинтересует.

Что же касается не древности, а современности и может меня затронуть, то это, например, развод. Каждый гражданин имеет на него право. А нам, членам Союза «Святая Русь» приходится серьёзно объясняться в местном отделении Союза. Как же так? Мы работаем над укреплением семьи, а тут члены Союза, которые должны во всём являть пример, — разводятся.

— М-да, — проговорил Богдан. — Смелая ты женщина. Помню, на нашей свадьбе ты мне приписала желание сбежать через окно. Так вот сейчас я подлинно близок к этому, чтобы не портить тебе карьеру.

— В этом случае, Богдан, я прыгну вслед за тобой. В то же самое окно. Уедем с тобой в твою родную Австралию, заведём кенгуру… Ты же обещал в случае чего меня содержать.

— Обещал. Но лучше бы до этого не доводить, — покачал головой Богдан. — А в родной Австралии я никогда не был. Лучше бы остаться здесь. Здесь так потрясающе интересно. В самом деле, возникает новый мир. То самое Новое Средневековье, которое мне когда-то мерещилось. Хотелось бы это видеть и, как знать, может, и участвовать… Лучше бы так…

— Лучше бы… но чепец уже за мельницей, — усмехнулась Прасковья. — Вернёмся пока к Союзу «Святая Русь», — продолжила она. — В сущности, члены Союза обязаны отвечать на любые вопросы своих товарищей по Союзу и, в особенности, конечно, руководителей. Притом вопросы могут касаться всех сторон жизни. В том числе мыслей. Может быть, именно их, главным образом. У нас нет понятия privacy. Вернее, так: вступая в Союз, человек отказывается от личной тайны и, в сущности, от личной жизни. Вся его жизнь оказывается так или иначе общественной. Наши отчёты на собраниях напоминают публичную исповедь, как, кажется, бывало в некоторых католических монастырях и в протестантских сектах. Впрочем, насчёт монастырей и сект — не уверена, это можно у Мишки спросить — вот уж кто набит всякой исторической информацией — это он.

— Да, он, как мне показалось, немало знает, — сдержанно согласился Богдан, — правда, мне не нравится слово «набит» — это навевает ассоциации с «дураком набитым».

А какой взгляд на брак, вообще на «половой вопрос», как это называлось лет сто пятьдесят назад, вы придерживаетесь?

— Самый что ни наесть традиционный, подчёркнуто традиционный: пожизненный брак, супружеская верность, воспитание детей, не меньше двух, лучше трёх и более. Вообще, мы ориентируем народ на троих детей. В рекламе, если заметил, у нас фигурируют трое детей.

— По правде сказать, я как-то не увидел рекламы, и меня это удивило, — заметил Богдан.

— Да, — согласилась Прасковья. — Рекламы стало радикально меньше. Она дозволяется только в местах продажи. Притом рекламироваться должны только какие-то физические качества товара: тёплое, сладкое, удобное по такой-то причине и т. д. Имиджевая реклама, апелляция к престижу, использование известных людей, product placement — всё это категорически запрещено. У меня лично был курьёзный случай. Я ведь каждую субботу являю свой лик в телевизоре и полчаса провожу что-то вроде воскресной проповеди, в данном случае — субботней. Так вот бдительная зрительница донесла: на Петровой постоянно жакет одной фирмы; вероятно, она её рекламирует. А я, признаться, и не знала, какой это фирмы: купила когда-то несколько пиджаков, которые мне подходили, да и всё. Я ведь не любительница наряжаться…

— Наверное, эту тётку спонсировали конкуренты, — улыбнулся Богдан. — Так что насчёт семьи?

— Да, я отвлеклась, — вспомнила Прасковья. — Наш союз выступает за традиционную православную семью. Очевидно, в реальности отклонения есть, и немало, но они ни в коем случае не считаются нормой. И за них строго взыскивают. Все эти так называемые «гражданские браки», «отношения» — безусловно не признаются. Это, разумеется, касается только членов Союза. К «мирянам», так сказать, требования пониже, но в целом мы насаждаем именно эти воззрения. И вот что интересно: наши нормы понемногу просачиваются и в мир. Недавно прошло негласное социологическое исследование, очень широкомасштабное, разностороннее и репрезентативное, мне буквально вчера прислали результаты. И выяснилось интересное. Молодые девушки, рождения 15-го-20-го годов, отрицательно относятся к добрачным и внебрачным связям и считают неприемлемыми внебрачных детей. Свыше шестидесяти, почти семьдесят, процентов. Это очень много.

— Да, много, — согласился Богдан. — Впрочем, это естественно: вы своего рода высшее сословие, и вам подражают, в том числе в образе жизни. Как горничная подражает барыне. А для молодой девушки самое понятное и актуальное — это личная жизнь. Вот она и берёт нормы личной жизни у высших — так я это вижу.

— Наверное, так и есть, — согласилась Прасковья. — В общем, члену Союза предписано жить в честном, по сути, христианском браке, хотя и не обязательно церковном. При этом церковный брак очень уважается, как и вообще религиозность. Но пока сохраняется возможность быть атеистом. Во всяком случае, не придерживаться никакой религии. Между прочим, мусульмане-члены Союза как-то вписались в эти правила. Я ни разу не слышала, чтобы были какие-то проблемы с многожёнством. Может, как-то особо тщательно скрывают.

— Это естественно, — согласился Богдан. — Если человек занят серьёзным делом, он должен либо жить в честном христианском браке, либо… ну, либо быть монахом в миру: «могий вместити да вместит». И в том, и в другом нет никакой особой трудности — если, конечно, человек всецело занят важным делом. Серьёзное дело несовместимо с беготнёй за юбками.

— Я знаю твой ригористический взгляд, но… в жизни по-всякому бывает. Может, он отдыхает от важных дел в беготне за юбками? — Прасковье почему-то хотелось возражать, хотя по существу она была согласна.

— Очевидно, есть люди, для которых лучший отдых — вываляться в дерьме, как свинья в луже, — рассмеялся Богдан. — Они не внушают мне почтения. И доверия не внушают. Более того, они мне кажутся ненадёжными что ли…Мне кажется, такой человек в какой-то момент подведёт.

— Вот-вот, и у нас в Союзе «Святая Русь» именно так и считается. Мне кажется, иногда мы перегибаем палку, но возможно, и нет. Наш Президент говорит, что всё начинается в семье, а она, в свою очередь, начинается в нравах, касающихся личной жизни. Крепкая надёжная семья, считается у нас, выпускает в жизнь хороших граждан. Семья на грани развала — неврастеников и… какое-то ещё он слово сказал, но я забыла. Это была цитата. Возможно, он прав.

— Абсолютно прав, — убеждённо подтвердил Богдан.

— Но, согласись, после той вакханалии, что была двадцать или даже пятнадцать лет назад — это очень резкий поворот.

— Верно, резкий, — согласился Богдан. — Но ведь это касается небольшого сообщества — вашего Союза. А только потом должно распространиться на весь народ. Кстати, сколько вас?

— Не более ста тысяч.

— Ну видишь, в масштабе страны — совсем чуть-чуть. А предполагается сделать из этого более массовую организацию?

— Пока вроде нет. Чтобы не размывать. Но есть много организаций, которыми мы руководим: молодёжные, детские, женские, есть даже такая забавная массовая организация под названием «Партия чистоты». Но это не партия в западном смысле слова — это массовое движение, почти исключительно женское. Началось с компании, которая продавала швабры и тряпки и всякое такое. Они ходили по домам и продавали. Потом стали устраивать субботники, бороться за чистоту — подъезда, улицы и т. п. А потом распространили это на чистоту нравов, помыслов и т. п. Это совершенно аполитичная контора, но она придерживается патриотических принципов и старается содействовать нам во всём. Их символ — веник.

— Ого! — удивился Богдан. — Отсылка одновременно к ведьмам и к опричнине.

— Ну, не все такие начитанные, как ты. Там говорят, что веник — это древний славянский символ. Их слоган: «Выметем сор из нашей общей избы!».

— Боевито! — оценил Богдан.

— Об этом надо рассказывать отдельно, сейчас только скажу, что это одна из многих организаций, которыми руководит Союз. От членов этих многочисленных объединений ничего особенного не требуется. Это совершенно аморфные образования, куда люди приходят, откуда уходят, когда надоедает. Но какую-то роль они играют, их руководители иногда принимаются в наш Союз, но это вовсе не правило.

— А как вступают в ваш Союз? Это происходит по собственному желанию или Союз должен пригласить нового члена?

— Слушай, ты задаёшь очень точные вопросы! — удивилась Прасковья.

— Ну, я кое-что прочитал, потом есть исторические аналогии, хотя в истории я довольно невежествен.

— Ладно, не скромничай по своему обыкновению. А вступают к нам по-разному. Человек может сам подать заявление в первичную организацию. А бывает и так, что мы наблюдаем жизнь и работу какого-то человека и предлагаем ему вступить.

— А с тобой как было?

— Мне предложили. Но это было в самом начале. Можно сказать, я была если не среди отцов-основателей, то где-то рядом. Ну а дальше кандидат изучает наши материалы, устав (у нас есть такой документ, но он слабо отражает нашу реальную деятельность). Его должны рекомендовать три члена Союза, притом они несут ответственность за свою рекомендацию. Ещё до формальной рекомендации они готовят этого парня к вступлению.

— Почему парня?

— Чаще это парень, сравнительно молодой мужчина, лет тридцати пяти. Женщин у нас процентов двадцать-двадцать пять. Мы их не отвергаем и не зовём специально, соотношение полов складывается стихийно, само собой. Наверное, это естественная пропорция среди тех, кто готов посвятить себя служению государству. Кстати, заметь: я говорю «полов» — слово «гендер» мы отменили, как бессодержательное по существу и предназначенное только для враждебной нам пропаганды. Впрочем, я отвлеклась. Закончу про вступление. Кандидата готовят, а заодно и решают для себя вопрос, готовы ли они дать ему рекомендацию. Если да — он получает рекомендацию, его вызывают на собрание организации, он рассказывает о себе, ему задают любые вопросы, и он обязан отвечать. Темы вопросов самые разные и ничем не ограничены. От его взглядов на международные события до личной жизни. Между прочим, непременно знакомятся с его семьёй.

— А как устроены организации? Помнится, я читал про КПСС, что они были устроены по территориально-производственному принципу, но я не уловил, что это такое было.

— У нас — скорее по территориальному. Даже не так. Есть около тысячи местных организаций Союза. При современных средствах связи больше и не нужно. Вот туда и вызывают новичка. Иногда онлайн, но я лично против этой практики. Если его кандидатура в целом устраивает — он становится кандидатом. На два года. В этот период ему дают проверочное задание. Обычно проверяется его способность чем-то руководить, но не только. Часто даётся задание, связанное с понижением уровня житейских удобств: уехать в необжитую местность, например. Ты, вероятно, прочитал, что у нас ставится задача заново обжить свою страну. Строятся дороги, малоэтажные поселения, а попросту — большие деревни. Любопытно, что вытащили на свет плоды архитектурных дискуссий 20-х годов ХХ века про новый быт и новые пролетарские поселения. Знаешь что-то об этом?

27

— Да, кажется, что-то знаю… — припомнил Богдан. — Это, видимо, отзвуки идеи города-сада…

— Это верно, но не только. Была обширная дискуссия, как должен жить победивший пролетариат. Лучшие архитекторы разрабатывали генпланы поселений. Но осуществить мало что удалось: не хватило ресурсов. Но идеи и чертежи остались. Несколько посёлков было, впрочем, построено. И вот сейчас проектируются поселения, состоящие из стандартных одно-двухэтажных домов, окружённых садами. Домики технически стандартизированные, но на вид совершенно разные и очень симпатичные. Многие проекты заранее предусматривают возможность расширения: увеличилась семья — достраивается дом. И они не только проектируются — строятся. Вряд ли ты это знаешь, но Менделеев когда-то считал, что в России промышленность должна развиваться в сельской местности. Сельскохозяйственный год у нас короткий, зимой народ не занят, вот и нужно его снабдить работой. А сейчас в собственно сельском хозяйстве вообще занято мало людей, современные технологии этого не требуют, ну и в этих поселениях строят предприятия самого разного профиля. Ты можешь посмотреть на коробке от твоих ботинок: там должно быть указано, где это сделано, в самых больших подробностях. Почти наверняка где-нибудь на селе. Вот в такие новые посёлки, да ещё далеко от больших городов, да ещё на стадии строительства, и предлагают поехать тому, кто хочет вступить в наш союз «Святая Русь». Это трудно, это некий стресс, это нередко отказ от привычной жизни, но так проверяется твёрдость намерения человека посвятить жизнь служению государству. Но это не единственный путь.

Была у нас учительница, я лично её рекомендовала. Она не занимала никогда и не хочет занимать никаких административных должностей, но она реально создала очень действенные методики патриотического воспитания школьников сначала начальных, а потом и средних классов. И знаешь — это работает. Мы отслеживаем её учеников, их жизненный путь. Современные средства это позволяют. В сущности, жизненный путь каждого человека отслеживается в подробностях. Существует разный уровень доступа чиновников к этой информации. Положим, я имею доступ к информации практически о любом гражданине. Исследование больших данных помогло нам увидеть неочевидные корреляции: какие правильные книги надо в детстве читать, в какие кружки записываться. Так вот, возвращаясь к учительнице, мы заметили, что среди её учеников, т. е. тех, на которых применяется её методика, очень много людей, подлинно готовых трудиться и сражаться во имя родины — уж извини за патетику. И они делают это! А это, знаешь, не на демонстрацию сходить, кричалки поорать да флагами помахать.

— Здорово! А как вы определяете, годится вам человек или нет? Какие-то формальные критерии есть?

— Нет. Формальных нет. И никакого плана приёма тоже нет. Всё происходит чисто интуитивно. Мы, между прочим, отговариваем кандидата. Рассказываем, как это трудно, какие высокие требования, ограничения и всё прочее. Не только для него, но и для семьи. Быть членом «Святой Руси», в самом деле, непростое дело. Человек обязан поехать туда, куда его пошлют, делать то, что велят. Поэтому и отговаривают от вступления. В общем, «останься в миру», как выразился наш с тобой приятель Варфоломей. Вот уж кто мутный субъект, так это он: я позавчера получила на него развёрнутую справку от наших чекистов. Ты был прав: он их человек. Впрочем, я сразу посмотрела в правительственной базе и поняла, кто он такой. Ну а подробности мне добавили. Кстати, моя однокурсница Рина, впоследствии мисс Революция, ты наверняка помнишь такую, была его любовницей. Не то, что любовницей — скорее, гризеткой: секс в обмен на продвижение, и куда-то он её и впрямь двигал. Но как-то не достаточно энергично двигал, потому-то она его и бросила — за бесполезность. Думаю, он не слишком опечалился.

— Какой игривый святой отец! — рассмеялся Богдан. — Просто монах из Декамерона.

— Тогда он ещё не был монахом, — улыбнулась Прасковья. — А потом ему сказочно повезло: все бабы его побросали — и жена, и любовница, и даже дочери. Впрочем, речь не о нём, а о нашем Союзе.

— А суд чести какую роль в нём играет? — спросил Богдан.

— Самую непосредственную. Провинности члена Союза рассматривает Суд чести. Любые провинности. Никакого кодекса нет в принципе. И никогда не будет. Это суд товарищей по общему делу, по единой вере.

— Похоже на инквизицию?

— Ну, знаешь, «мы с нею вместе не служили», — засмеялась Прасковья. — Как работала святая инквизиция — я толком не знаю. Но, наверное, похоже. Когда я разведусь и меня будут судить — вот тогда я тебе более подробно расскажу.

— А ты когда-нибудь присутствовала? — спросил Богдан с таким же опасливым любопытством, с каким она когда-то спрашивала его про Преисподнюю.

— Да, однажды. Была защитником. Там тоже есть обвинение и защита. Назначаются они всякий раз заново. Можно выразить желание. Вот я и выразила такое желание. Но его всё равно исключили из Союза.

— А в чём суть дела? — Богдану, похоже, было подлинно интересно.

— У дочери был бизнес, которому отец, используя свои административные рычаги, вроде как помогал. При этом врал, что никакого бизнеса ни у кого нет. Обманывал товарищей. У нас это худшее преступление — ложь. Никакая «постправда» у нас не признаётся: правда есть правда, а ложь — ложь. Выгнали. Мы считаем ложь главным преступлением. Мы вообще восстанавливаем в правах истину. Человечество завралось. А в обстановке непрерывного вранья невозможно ориентироваться и принимать верные решения. Именно поэтому мы больше всего наказываем за ложь. Ну вот папаша и попал под раздачу.

— А нормальное дело о коррупции нельзя было возбудить?

— Пробовали, но юридического основания не оказалось. Я же говорю: только в нашем Союзе основанием может служить подозрение. Он обманул товарищей — этого достаточно для недоверия. А тем, кому мы не доверяем, нет места в нашем Союзе. Вот такие, сударь, в нашем городе жестокие нравы. Как тебе?

— Ну, в первую очередь, страшно интересно. Я всегда говорил, что нас ждёт новое Средневековье. А почему не слышно воя с Запада про тоталитаризм и попрание прав? И вообще в западных источниках об этом очень мало. Я, кстати, начал с западных источников и нашёл крайне мало.

— Вой есть, но руководство его не боится. Потом наша репутация на Западе столь одиозна, что можно делать всё: хуже не будет. Репутация — это огромная сила, притом как хорошая, так и плохая. Под парусом можно идти и по ветру, и против ветра. Так и плохую репутацию можно использовать к своей выгоде. Тут нужно умение, и, кажется, мы его выработали. А вообще-то мы постоянно под санкциями. Вот я, чтоб ты знал, сподобилась личных санкций: не имею права въехать в США.

— Это достижение, малыш! Правда-правда, я не шучу. Немцы говорят:

Viel Feinde, Viel Ehre — больше врагов — больше чести. Ты потрясающая, — он нашёл её руку и приложил к своей щеке. — Я им очень признателен — тем, кто наложил на тебя санкции: ты гарантированно не полетишь в командировку за океан.

— Мы, кажется, наконец отстроились от западных мнений и представлений. Быть может, не до конца, но в значительной степени.

— Мы — это кто? — решил уточнить Богдан.

— Руководящий класс, я бы так сказала. Похоже, мы стали способны мыслить о своих делах без оглядки на Запад. Не спрашивая себя беспрерывно: а как делают, думают, как поступают в соответствующем случае на Западе, что они о нас скажут? И не боясь, что нас вдруг сочтут дикарями, провинциалами, не демократичными, не инклюзивными, не толерантными. Ведь мы невероятно долго были умственной колонией Запада, со времён Петра I, я думаю. Все моды, мысли, все вероучения — оттуда. Вот, кажется, сейчас удалось стать немного взрослыми. Ведь раньше как? Либо ты западник, либо антизападник, но в основе-то всё равно Запад. Вот сейчас мы научились жить — как бы это сказать? — ни за, ни против, а мимо Запада.

— Неужели удалось изменить то, чего не изменили все революции и мировые войны? Я помню, ещё Данилевский писал, что для нас Запад — это всеобщая «княгиня Марья Алексевна». И вам удалось вылечить эту духовную болезнь за 15 лет? Ты не ошибаешься?

— Мне кажется, нет, не ошибаюсь. Или ошибаюсь не слишком. Потом, нам очень помог сам Запад. Своим зримым упадком и своими уродствами. Наша жизнь гораздо здоровее. И, кстати, она привлекательна для многих людей с Запада. В Россию многие переезжают жить. В первую очередь люди с русскими корнями, но не только. Потом ещё, знаешь, — продолжила Прасковья, — западным пропагандонам не выгодно особо нас критиковать. Потому что в этом случае они поневоле будут вынуждены говорить, что в России высших чиновников держат под прицелом и всячески щемят. А ведь тамошний обыватель устал от коррупции. И вот они своими руками будут лепить образ страны, где она реально минимизирована? Это опасно. Поэтому вселенского воя нет. Вернее, он есть, но умеренный и скорее ритуальный. Им не выгодно говорить, что наше не демократическое в западном смысле государство, на самом деле, очень даже народное. Все трудятся, нет ни роскоши, ни социального дна. Потом мы имеем настолько плохую репутацию, на Западе, что можем себе позволить делать что угодно: испортить её уже нельзя. В этом выгода плохой репутации. А сама конструкция нашего Союза как тебе?

— Мне бы хотелось лучше разобраться. Не только в Союзе, но и во всём жизнеустройстве. Но на первый взгляд, это, я имею в виду Союз, выглядит очень хрупко. А значит, хрупко и само жизнеустройство, потому что Союз — это его стержень, как я понимаю.

— Почему? — спросила Прасковья. — Я тоже, признаться, так думаю, но мне интересно, что скажешь ты.

— Видишь ли… — проговорил Богдан задумчиво, — в горячей, пылающей атмосфере войны, борьбы, стремления к высокой и трудной цели, в атмосфере напряжённой веры — это может работать. Но в атмосфере теплохладной, а она непременно наступает вслед за горячей фазой, такая организация может и, по-моему, непременно должна деградировать в союз карьеристов для захвата тёплых местечек. Тогда что? Разрастание роли спецслужб, всяческого контроля, полиция мысли, как бы она ни называлась. Потребуются чистки — всё более жёсткие. И дальше кто-то из членов и даже скорее руководителей вашего Союза решит: а нафиг нам всё это нужно? Хочу жить мирно, не напряжённо, в своё удовольствие. Что-то было у Маяковского… желаю сидеть у речки на травке.

— «Я желаю, очень просто, отдохнуть у этой речки», — подсказала Прасковья.

— Вот-вот, моя отличница, — подтвердил Богдан. — И отсюда созреет масштабное предательство. Предательство именно в верхах. Возможно, в спецслужбах. Те в какой-то момент подумают: с какой стати нам быть овчарками при этих разложившихся уродах? Мы тоже жить хотим. Так было, сколь я понимаю, в СССР. Как его предотвратить — предательство в верхах? Это большой вопрос. Разумеется, культивирование атмосферы борьбы, преодоления, опасности. Культивирование образа врага, перед лицом которого надо сплотиться. Это всё более-менее понятно. Но достаточно ли этого? Не знаю, не уверен. Что надо ещё? Не знаю. Но чего-то не хватает. Так мне это видится — опять-таки на первый и поверхностный взгляд. Эти люди должны быть особенными людьми. Кстати, моя отличница помнит, кто был назван «особенным человеком»?

— Конечно, — улыбнулась Прасковья. — Рахметов. «Что делать?».

— Ты потрясающая, — засмеялся Богдан. — А я собрался блеснуть тем, что прочитал это сочинение. В общем, они должны быть совершенно выдающимися людьми. Вопрос в том, сколько найдётся таких людей и долго ли они продержатся в таком состоянии. Тут нужна пламенная вера, с одной стороны, и мощная инквизиция — с другой. В сущности, это идеократическая или даже теократическая монархия. Осуществима ли она сегодня? Логическими рассуждениями тут ничего не установишь. Тут нужен широкомасштабный эксперимент. Многое зависит от исполнения, от людей… Страшно интересно. Прожить бы ещё лет десять и посмотреть, что получится, — проговорил он мечтательно.

— Почему только десять? — испугалась Прасковья. — Нам ещё ребёнка поднять надо.

— Хорошо, малыш, я буду стараться… — Богдан улыбался так, как взрослые улыбаются на детские глупости. — Просто я имел в виду, что лет через десять многое будет видно.

— Ну да. В такой формулировке принимается, — согласилась Прасковья. — Сейчас фактически каждый шаг каждого человека отслеживается, — продолжала она. — И лет через десять, лучше двадцать, накопится достаточно данных для понимания того, какие действия приводят к формирования таких граждан, которые нам нужны.

28

Между прочим, могу рассказать тебе любопытный и не вполне тривиальный факт. Уже сегодня понятно, что в набор качеств подлинного гражданина входит некий уровень нонконформизма. Он должен обладать критическим отношением к властям. Полный конформизм — это как раз признак потенциального предателя. Как и принципиальное несогласие со всем и во всём, что говорит и делает власть. Анализ больших данных это очень хорошо показывает: признак потенциального предателя — это полный конформизм, а также воинствующий нонконформизм, несогласие буквально со всем, во всём и в каждой точке. А лет через десять мы получим ещё много нетривиальных знаний.

— Любопытно… то есть, выходит дело, то, чему учил апостол Павел, при буквальном исполнении — признак потенциального предателя? Так показывают ваши большие данные?

— А чему он конкретно учил? Я помню только, что несть власти аще не от Бога. А больше ничего не помню. Кстати, что такое «аще»?

— «Если», — улыбнулся Богдан. — Вот Машенька наверняка знает церковнославянский, и это очень правильно. А говорил Павел вот что:

Вся́ка душа́ власте́мъ предержа́щымъ да повину́ется: нѣ́сть бо вла́сть а́ще не от Бо́га, су́щыя же вла́сти от Бо́га учине́ны су́ть.

Всякая душа да повинуется высшим властям, потому что нет власти не от Бога; существующие же власти установлены от Бога.

Тѣ́мже противля́яйся вла́сти, Бо́жiю повелѣ́нiю противля́ется: противля́ющiися же себѣ́ грѣ́хъ прiе́млютъ.

Поэтому сопротивляющийся власти противится Божию установлению. А сопротивляющиеся принимают на себя грех.

Кня́зи бо не су́ть боя́знь до́брымъ дѣло́мъ, но злы́мъ. Хо́щеши же ли не боя́тися вла́сти? Благо́е твори́, и имѣ́ти бу́деши похвалу́ от него́:

Бо́жiй бо слу́га е́сть, тебѣ́ во благо́е. А́ще ли зло́е твори́ши, бо́йся, не бо́ безъ ума́ {всу́е} ме́чь но́ситъ: Бо́жiй бо слуга́ е́сть, отмсти́тель въ гнѣ́въ зло́е творя́щему.

Ибо начальники страшны не для добрых дел, но для злых. Хочешь не бояться власти? Делай добро, и будешь иметь похвалу от нее,

ибо начальник — это Божий слуга, тебе во благо. Если же делаешь зло, бойся, потому что он не напрасно носит меч: он Божий слуга, отмститель в гневе тому, кто творит зло.

Тѣ́мже потре́ба повинова́тися не то́кмо за гнѣ́въ, но и за со́вѣсть.

Сего́ бо́ ра́ди и да́ни даете́: служи́тели бо Бо́жiи су́ть, во и́стое сiе́ пребыва́юще.

Воздади́те у́бо всѣ́мъ до́лжная: ему́же у́бо уро́къ, уро́къ: [а] ему́же да́нь, да́нь: [а] ему́же стра́хъ, стра́хъ: [и] ему́же че́сть, че́сть.

И потому надобно повиноваться не только из боязни гнева, но и по совести.

Для этого вы и подати платите, ибо они Божии служители, поставленные как раз для этого.

Потому отдавайте всем должное: кому подать — подать; кому дань — дань; кому страх — страх; кому честь — честь.

— Неужели ты всё это дословно помнишь? — изумилась Прасковья.

— Церковнославянский текст — да, практически дословно. Этот текст меня очень поддерживал в моём узилище, я ощущал своё положение как справедливое и законное. Ты и апостол Павел были мне опорой. Странная компания — правда? — он слегка рассмеялся. — А русский перевод — это я просто перевёл тебе, всё ж я какой-никакой переводчик в анамнезе, вот и перевёл. В принципе, имеется канонический перевод на русский, утверждённый Синодом, можешь посмотреть в интернете, я его практически не знаю. Он какой-то плоский и безвкусный, Бог с ним, а церковнославянский текст — красивый.

Так что же выходит по вашим большим данным: кто дословно исполняет слова Павла — тот потенциальный предатель? Дивны дела твои, Господи! Может, вы что-то не так поняли?

— Мне кажется, очень просто, — чуть подумав, ответила Прасковья. — Апостол учил массу простых людей. Он учил их идеалу, который, как известно, недостижим, а отклонению от идеала их учить не надо: сами сообразят, как отклониться. Так что никакого противоречия нет. Большие данные говорят: если вдруг встретится человек, который не отклоняется от строго правильного поведения, начальники должны насторожиться.

— Пожалуй, что так… — согласился Богдан.

* * *

Они подъехали к КПП при въезде в коттеджный посёлок. Прасковью немного огорчило, что прервался такой интересный для неё разговор.

— Господи, тут прямо блок-пост, неплохо оборудованный. Жить в таком месте… Брр-р… — Богдан передёрнулся, вероятно, вспомнив про КПП, за которым он жил так долго.

Прасковья показала в окно своё служебное удостоверение, но это было лишним. Охранник отдал честь, впрочем, довольно расхлябанно. Шлагбаум тотчас поднялся. «Странно, — подумала она, — за каждым нашим шагом следит искусственный интеллект или как это теперь называется, но есть какая-то иррациональная потребность поставить допотопный шлагбаум с охранником».

— продекламировала Прасковья.

Иван встречал гостей на крыльце: надо полагать ему сообщили с блок-поста, как назвал это сооружение Богдан. Розовый, седовласый, в светло-серой вязаной кофте с косами, похожий на деда Мороза.

— Здравствуй, Иван, — они с Прасковьей наскоро обнялись. — Ты чего мёрзнешь?

— Да вот вас жду-не дождусь. Входите в дом.

В не слишком просторной прихожей с зеркальной стеной, за которой скрывались шкафы для одежды, Прасковья начала было их знакомить.

— Погоди, вы разденьтесь, а потом познакомимся с чувством, с толком, с расстановкой, — проговорил Иван добродушно-ворчливым дед-морозовским тоном. Разделись, переобулись в привезённую сменную обувь. Богдан, молодец, захватил свои мягкие-мягкие мокасины, а она — тёмно-синие бархатные тапочки с незабудками: ни одних туфель под рукой не оказалось. Появилась Галина-Галка-Галчонок — так она называлась в разных обстоятельствах и разными людьми. Тоже седовласая, красиво завитая, в розово-сером платье, очень к ней идущем. Не в тапочках, а в чёрных лакированных лодочках. Дед Мороз и Снегурочка. Кстати, оба похудели, постройнели: видно, старались.

— Богдан Борисович Светов, — проговорила Прасковья и тотчас ощутила смутное недовольство Богдана. — Галина Ивановна Никанорова. Иван Никитич Никаноров.

— А можно без отчества? — добродушно улыбнулся хозяин. — Мы тут все без отчеств. С Прасковьей давние соратники, хоть она нас в последнее время подзабыла. Очень рад, Богдан, с Вами познакомиться.

— И я очень рада, — протянула руку Галчонок, принимая купленный по дороге букет розовых роз, оказавшийся очень подходящим к её наряду. Руку Богдан не поцеловал, а просто пожал.

Новый дом Ивана Прасковья видела впервые. По-модному одноэтажный, впрочем, с обитаемой мансардой, во внешней отделке он был подчёркнуто традиционным: красно-кирпичный с белой окантовкой. Внутри всё одновременно очень традиционно и современно. Стены гостиной покрашены в умиротворяюще зелёный цвет, местами — белая кирпичная кладка. В углу — огромный фикус. Прасковья знала: этот фикус — исторический, его вырастила Галчонок из семечка, которое посадила в третьем классе. И вот он рос-рос и вырос до гигантского размера.

История фикуса была обязательным блюдом в этой семье.

— Как фикус перевезли? — спросила Прасковья у Галчонка.

— О, это была непростая операция, кое-какие ветки поломали, но видишь — стоит.

Рос фикус в гигантской дощатой кадке, окрашенной в белый цвет: тоже своеобразное ретро. Да и сам фикус — ретро. На подоконниках — множество цветущих гераней.

Мебель — белая, и вдруг красивый зелёный резной буфет, украшенный вырезанным из дерева виноградом.

— На заказ? — спросила Прасковья.

— Да, — кивнула Галчонок. — Эти ребята очень любят своё дело, всё время выдумывают новые фасоны, изучают старинные буфеты, черпают оттуда идеи. У каждого их буфета — своё имя. Этот знаете, как называется? «Зелен виноград». Правда, забавно?

Кухня-столовая перетекает в гостиную. В кухне одна из стен — полукруглая и остеклена с пола до пололка. За стеклом — молодые яблони, кусты у забора, фундаментально оборудованная кормушка для птиц — летом наверняка тут замечательно, да и зимой чудесно. А дальше снежная равнина и сосновый лес: дом на краю посёлка. Вдоль кромки леса — тактично выкрашенная в зелёный цвет ограда: посёлок закрытый.

В столовой белый овальный стол, рассчитанный человек на двенадцать как минимум. На одном конце накрыто к завтраку, тут и знаменитый торт — белый, нарядный, тоже подходящий под интерьер. В нём тоже что-то дед-морозовское.

Галчонок провела по дому. Всё очень компактно, ничего лишнего. Спальня, кабинет хозяина и гостевая спальня. На границе прихожей и гостиной очень красивая винтовая лестница с коваными перилами, ведущая на мансарду. На перилах тоже виноград — кованый. Лестница напомнила ту, что сделал Гасан, когда объединил их квартиры в старинном доме.

— Вот ваша комната, — показала хозяйка. Тут ваш санузел, полотенца и всё прочее.

«Всё прочее» было дорогое, породистое, отменного качества и строго российского производства.

Гостевая спальня окрашена в ярко-лимонный цвет. Стенной шкаф, широкая кровать с тумбочками по бокам, пара стульев и даже письменный столик — всё, как в гостинице. На стене средиземноморский пейзаж с лимонами, недурно сделанный, на взгляд Прасковьи.

— По-моему, это Кипр, — мечтательно проговорил Богдан. — Мне кажется, это окрестности Пафоса. Почти наши с тобой места. Давай съездим туда в апреле, там всё будет цвести. Мушмула, черешня… Тебе можно будет поехать — как ты думаешь?

— Ты собирался любоваться незабудками в мае, — напомнила Прасковья.

— Ну что же, это ещё лучше, — Богдан поставил их сумку в шкаф и ещё раз взглянул на кипрский пейзаж. — Представил тебя в венке из незабудок. Ты самая-самая… — он поцеловал её в лоб.

— Венок из незабудок вряд ли удастся, Богдан, — Прасковья погладила его по щеке, — Венок надо плести из одуванчиков или из ромашек.

29

Иван показал гостям своё любимое помещение — стильно обставленную сауну с громадным самоваром в одном углу и баром в другом. Забавно, что вход туда был из хозяйского кабинета. Как поняла Прасковья, то была не столько сауна, сколько мужской клуб.

— Вот тут мы с Вами, Богдан, сегодня вечером можем посидеть, попариться, выпить, если будет желание. Чего угодно: от земляничного чая до напитков любой крепости, — предложил Иван.

— Пожалуй, я бы предпочёл земляничный чай: его я никогда не пробовал — в отличие от напитков любой крепости, — улыбнулся Богдан.

Иван понимающе взглянул на него: сообразил, что он хочет избежать алкоголя.

— А попарившись, можно выскочить на снег, если захочется.

Тут у нас специальная площадочка предусмотрена, обсаженная туями, защищающими от нескромных взглядов. Но это строго по желанию: и парилка, и всё остальное, — закончил он, поняв, что Богдану ничего этого не хочется: ни раздеваться, ни пить. Иван, слава Богу, не из тех, кто будет втягивать и настаивать.

Наконец сели за стол. Галчонок разрезала свой знаменитый пирог, разложила по тарелкам. Всё было замечательно вкусно и красиво. Тонкая посуда, на которой с ботанической скрупулёзностью нарисованы листья, травы и целые растения с корнями, снабжённые латинскими названиями, идеально подходила к интерьеру. Серебряные приборы — к общему стилю дома и даже к серебряным сединам хозяев. Прасковье очень понравилось: в её бывшем с Гасаном доме в стиле новорусского барокко всё было как-то чересчур, с перебором, а здесь — всё умеренно, почти скромно, но очень элегантно и уютно. В чём-то похоже на нынешнюю квартиру Богдана, но лучше, стильнее. И что особенно приятно, это дом, а не пятизвёздочный отель.

— Как у тебя хорошо! — от души похвалила Прасковья дом. Галчонок расплылась от удовольствия.

— Принцип один, — стала объяснять она секрет красивого интерьера, — обставляться с нуля, не тащить в новый дом старья. Если что-то нравится или дорого как память — возьми в качестве цитаты из прошлого, но надо понимать: ты это тащить с собой не обязана. Я просто раздала старые вещи. Они же хорошие. И для кого-то стали новыми.

— Картины тоже новые? — полюбопытствовала Прасковья.

— Абсолютно. Куплено на выставке дипломных работ. Поддержала молодых художников.

— Галина, а что за пейзаж в комнате, которую вы нам отвели? — спросил Богдан.

— Это Кипр. Мы очень любим Кипр. Был у нас домик на Кипре, но потом стало… не то, что запрещено иметь недвижимость за границей, но… для таких, как мы, стало слегка не… комильфотно что ли. Ну, мы и продали.

— А почему стало не комильфотно иметь дом на Кипре? — с интересом спросил Богдан. — Я сильно отстал от жизни.

— Ну, как сказать… я и сама толком не знаю. Вот Иван и Прасковья лучше объяснят.

— Видите ли, Богдан, — вступил в разговор хозяин дома, — сейчас происходит процесс… как бы его назвать? Ну, скажем так: очищения власти от собственности. До небезызвестной Вам бучи многие чиновники были просто владетельными грандами. Ну а после подавления мятежа, когда власть взяли военные — я думаю, Вы более-менее знаете вехи новейшей истории — так вот после этого начался быстрый и грандиозный передел власти и собственности.

— То есть революция, в сущности, произошла, раз власть и собственность оказалась в других руках, — задумчиво произнёс Богдан.

— Ну, в некотором смысле — да. Не так, как задумывалось нашими врагами, но произошла. Власть взяли военные. Это не говорится прямо, но и не скрывается: нынешний президент — это, безусловно, креатура патриотически настроенной военной верхушки.

— То есть вас? — уточнил Богдан.

— Нет-нет, это армейские, не чекисты, — Иван отгородился ладонью от такого предположения.

— А, теперь я, кажется, догадался, почему вошла в моду Екатерина II, — понимающе улыбнулся Богдан.

— А в самом деле, — рассмеялся Иван. — Я как-то в этом направлении не думал.

— Вань, дай людям поесть, — одёрнула мужа Галчонок. — Политинформация — на десерт. Скажи, почему недвижимость нельзя иметь, и дело с концом. Хоть я, может, наконец пойму.

— Ладно, закругляюсь, — добродушно согласился Иван. — В общем, почти как после Октябрьской революции 1917-го года, новая власть при полной поддержке народа конфисковала крупные состояния, происхождение которых их владельцы не могли объяснить. А большие богачи практически все не могли объяснить происхождение своих больших богатств. Да и повсюду в мире изначальное происхождение больших состояний объяснить невозможно. Раскулачили и многих высших чиновников бывшего режима. При восторженном улюлюканьи широких демократических масс.

— Да уж, — подтвердила Прасковья. — Такие мероприятия обречены на успех у широких демократических масс.

— Большинство западных стран, не предвидя последствий, не признали новую власть и конфисковали всю российскую собственность в своих странах. Так что многие из прежнего истеблишмента оказались в незавидном положении. М-да, не позавидуешь, — со значением ухмыльнулся Иван, видимо, припоминая чью-то известную ему судьбу. — Мы, кстати, ответили зеркально. Акции добывающих отраслей, принадлежавшие иностранцам, уже давно были национализированы. В общем, поквитались.

— И сейчас госслужащим, а паче того — членам Союза «Святая Русь» — знаете, что это такое? — обратился он к Богдану.

— Чуть-чуть, — кивнул тот.

— Словом, людям нашего круга запрещено иметь собственность за границей. Самое смешное, что наш дом на Кипре не был конфискован тамошними властями. Он продолжал оставаться нашим: может, забыли. Но в нынешней обстановке мы его продали, существенно ниже рыночной цены, потому что спешили, а деньги потратили на галерею молодых художников. И знаете, я почувствовал какое-то облегчение: всё-таки содержать дом — это забота. Когда ещё ты в нём живёшь — это ладно, а вкладывать деньги и суету ради двухнедельных каникул… По правде сказать, я доволен. Галчонок даже плакала, а я доволен.

— Я сфотографировала это место на память, — вздохнула Галина, — и один молодой художник мне сделал картину. Вот она-то и висит в той комнате. А деньги за дом мы потратили на эту самую галерею, как уже сказал Иван. И подарили её городу, вернее, району.

— Прямо как Третьяковы, — рассмеялся Иван.

— Но всё-таки я не понимаю, почему нам нельзя иметь домик на Кипре, — печально вздохнула Галина.

— Не на Кипре, Галчонок, а вообще за границей, — терпеливо разъяснил Иван. — Государство хочет, чтобы его слуги сосредоточили всю свою жизнь здесь, чтоб не имели запасных аэродромов. Как это сказано в Евангелие…? В общем, где богатство, о том и думаешь.

— Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше, — тихо подсказал Богдан.

— Вот-вот! — почему-то обрадовался Иван. — Это очень верно!

— Знаешь, Богдан, — заметила Прасковья, — однажды в узком кругу наш Президент сказал такую вещь: «Даже ворованные деньги, если они остаются в стране — работают на нашу экономику». Это, конечно, не приглашение воровать, но против этого не поспоришь.

— А воруют? — с живым интересом осведомился Богдан.

— Мало. Неизмеримо меньше прежнего, — серьёзно ответил Иван. — Все транзакции ведь просвечивается. Свободного трансграничного движения капитала нет. Введено что-то весьма близкое к государственной монополии внешней торговли. Главное — всё просвечивается. Все мои, например, или Прасковьины доходы и расходы — как на ладони, вплоть до покупки внуку мороженого. Вывести за границу деньги сейчас невозможно, остаётся, скрепя сердце, быть честным, — он засмеялся.

— И превратить собственный дом на Кипре в ничейную картинную галерею, — ещё раз вздохнула Галина.

— Не ничейную — в народную! — мягко, но определённо поправил Иван.

— Туда можно пойти? — спросил Богдан.

— Отчего же нет? Конечно, можно, — слегка удивилась вопросу Галина. — Это на окраине Измайловского парка. Так и называется — «Галкина галерея». Там при входе сидит галка на краю гнезда. Ну, скульптурка такая. А в гнезде — птенцы разевают клювы. Намёк на поддержку молодых художников.

— Превосходное название, очень милая аллегория и аллитерация, — от души одобрил Богдан. — А кто придумал?

— Это вот он, — указала Галина на мужа.

— Когда-то в юности я любил придумывать заголовки с аллитерацией, — ностальгически проговорил Иван. — Правда, в той газетке, где я тогда служил, этого не ценили.

— Вам надо было служить в британской газете. «Галкина галерея» — вполне английский заголовок. — Я тоже люблю английские заголовки с аллитерацией. А ещё чудесно, что Вы постоянно поддерживаете молодые таланты. А что это за место, что изображено на картине? Мне кажется, в районе Пафоса что-то подобное было. В детстве я жил с родителями на Кипре, ходил там в школу. Потом мы с Прасковьей проводили отпуск на Кипре, сначала вдвоём, потом с детьми… — Она почувствовала, что ему сладко говорить о своём семейном быте.

— Да-да, это рядом с Пафосом! — почему-то обрадовались супруги.

— Значит, мы почти соседи. Правда, хронологически немного разминулись, — с лёгкой печалью заметил Богдан. — Мы с Прасковьей в нашу первую поездку на Кипр нашли то место, где я жил с родителями, но дом не сохранился, на его месте оказалась гостиница.

— Значит, у нас с вами есть нечто общее. И Ваш и наш — оба дома исчезли, — вздохнула Галина. Богдан ностальгически улыбнулся и продолжил:

— Я рискую быть нудным, но мне очень хочется понять нынешнюю жизнь, — обратился он преимущественно к Ивану. — Скажите: сейчас что, конструируется власть практически без собственности?

— Ну, пожалуй, что так, — согласился Иван. — Ведь так, Прасковья? — Прасковья кивнула.

— То есть взят курс на то, чтобы люди, которые руководят государством, практически не имели существенной собственности? Так я понимаю? В принципе не имели? — слегка озадаченно спросил Богдан.

— Ну да, собственность за границей исключена в принципе. А вот собственность в России — это не так абсолютно. Но существенная собственность, тем более, собственность предпринимательская — это практически исключено. Особенно для члена Союза «Святая Русь», а почти все, за малым исключением, государевы слуги, — он произнёс это с лёгкой иронией, — состоят в этом союзе.

30

— Я рассказывала тебе, Богдан, — пояснила Прасковья, — это своеобразная орденская структура.

— То есть, иными словами, у власти находится монашеский орден, у которого нет собственности и чья исключительная цель — служение короне. Так? — уточнил Богдан.

— Ну, не короне, так у нас не говорится, скажем: государству, отечеству, народу. Желаешь быть собственником — становись предпринимателем, купцом. Это совершенно иной, и тоже уважаемый жизненный путь. Притом ограничения госслужащего распространяется и на семью. Кстати, слово «чиновник» у нас сейчас не употребляется. Мы говорим «государственный служащий» — как в Советском Союзе. Слово «чиновник» ассоциируется с тотальной коррупцией, воровством, распилами. Это слово просто отменено, стало неприличным. Удивительно, правда? Слово-то, казалось бы, при чём?

— Ну да, так бывает… — задумчиво проговорил Богдан. — После падения режима Муссолини из итальянского языка исчезло слово «Patria» — «Родина»: оно ощущалось связанным с павшим режимом, хотя существовало оно со времён древнего Рима. Заменили его словом «Страна» с большой буквы.

— Я тебе нынче утром это рассказывала, Богдан, про современных госслужащих, — напомнила Прасковья.

— Да… помню… Но ведь это должны быть особенные люди, — проговорил Богдан с недоверчивым изумлением.

— Ну да, особенные, — подтвердил Иван. — Преданные делу, которые служат ради чести, а не ради прибытка. При этом они, разумеется, вполне обеспечены с точки зрения житейских удобств. Их жалованье позволяет им вести вполне комфортабельный образ жизни, впрочем, без роскоши и без излишеств. У кого-то из них есть какая-то наследственная недвижимость, если нет — они вполне могут приобрести вполне качественное жильё, ездить отдыхать, как им нравится… Но они живут не этим.

— Я понимаю: честью. Но вы совсем не боитесь масштабного и массового предательства? Не боитесь, что эти люди, имеющие большую власть, прельстятся собственностью и захотят обменять власть на собственность, как это, сколь я понимаю, произошло в Советском Союзе? — Богдан явно хотел всё понять и уяснить.

— В Советском Союзе, я думаю, было всё не так однозначно. Но предательство в верхах — да, было, — согласился Иван.

— И вы не боитесь повторения? — настаивал Богдан.

— Ну, за всеми надо присматривать… Но я не понимаю, почему Вы, Богдан, не допускаете, что человек может служить именно, как Вы сказали, ради чести, ради Родины, ради славы, в конце концов, чтобы сделать большое дело. И при этом просто не стремиться ни к какому обогащению. Ну вот лично Вы желаете иметь большое имущество, стать подлинно богатым человеком? — ласково-терпеливо спросил он Богдана.

— Нет, это не моя тема, — улыбнулся Богдан. — Мои материальные притязания не распространяются дальше бытового комфорта.

— Ну вот, видите, одного такого особенного человека мы нашли. Второй такой человек сидит рядом с Вами. Это — Прасковья, которая даже отказалась от компенсации за квартиру в историческом здании в Центре, которую по закону получают все жильцы домов, изымаемых для государственных целей. Так вот Прасковья от компенсации отказалась. Мотивировала знаете чем? «Мне есть, где жить».

— Ну, Прасковья, безусловно, особенный человек — это я всегда знал, — Богдан мимолётно прикоснулся к её руке.

— Не спорю: особенный, — согласился Иван. — Но людей, не слишком привязанных к собственности и не стремящихся к обогащению — совсем не мало. Вы сами сказали, что Вы — один их них.

— Видите ли, Иван, — продолжал настаивать Богдан, — для того, чтобы человек не льстился на дорогие машины, яхты или пятизвёздочные отели, чтоб его этим невозможно было соблазнить, он должен вырасти в семье с традиционным достатком, где многие поколения — именно поколения — всё это имели, и достаток превратился во что-то неотъемлемое, необсуждаемое, вроде воздуха, которым дышат.

— Вы, как я понимаю, выросли в такой семье? — уточнил Иван.

— Да, в такой. Я из старинного служилого рода. Мои предки известны с шестнадцатого века, активно действовали в Тридцатилетней войне, и многие достигли высокого положения. Таких людей очень трудно купить: им просто нечего предложить. А вот человек из более низкого слоя довольно легко может соблазниться. Чтобы этого избежать, нужно иметь слой служилого дворянства, из которого черпаются люди власти. Но, как я понимаю, в современной России вопрос таким образом не ставится. Иными словами, в России сегодня конструируется власть, лишённая собственности и одновременно широко открытая и привлекающая людей из разных, в том числе и весьма демократических, слоёв. Так ведь?

Иван кивнул.

— А это, — продолжил Богдан, — на мой взгляд, содержит опасность масштабного предательства. Человек, выросший в скудости, ну пускай не в скудости, но в крайней скромности, вдруг открывает для себя возможность иметь виллу на Средиземном море, яхту, кабриолет, девиц без счёта, что там ещё есть на свете соблазнительного… Это кружит голову. — Богдан покрутил своей изящной рукой вокруг головы. — Так мне кажется. Собственно, это и случилось в Советском Союзе, сколь я понимаю. Впрочем, вопросами крушения Советского Союза занимается наш сын Мишка, историк, — сказал Богдан; Прасковье показалось — с застенчивой гордостью. — Посмотрим, что он нароет. Он рассказывал мне ужасные вещи, — Богдан поморщился словно от боли.

— И что же он Вам рассказал? — с интересом спросил Иван.

— Коммунистическая верхушка просто в очередь вставала, чтобы продаться давним, непримиримым врагам своего государства, — проговорил Богдан с наивным негодованием. — А когда государство рухнуло, никто из его бывших начальников не застрелился, никто не воззвал к борьбе — все принялись трудолюбиво стаскивать в норку обломки поверженной империи, которой они буквально вчера руководили. Для меня это абсурдно, безумно, непостижимо. Даже отдалённо не могу представить себе, например, своих родителей в этой роли. Нет, не могу, при всём напряжении воображения. — Он судорожно покрутил головой.

— А что бы сделали Ваши родители? — мягко спросил Иван.

— Очевидно, боролись бы, — воскликнул Богдан то ли с болью, то ли с возмущением. — Как? По-разному, глядя по обстоятельствам. В предельном случае погибли бы с пистолетом в руке.

— А родители Ваши живы? — спросила Галчонок.

— Нет, — покачал головой Богдан. — Никаких родственников у меня нет.

— Плохо, когда ребёнок один, — поучительно произнесла Галчонок. — Вот я своих детей уговаривала-уговаривала побольше потомства завести, а получился только один внук. Морока, конечно, от них, от детей, но и без них плохо.

— Да, плохо, — согласился Богдан; Прасковье показалось, что не формально, искренне согласился. — А какого возраста Ваш внук?

— Тринадцать, самый трудный возраст. Он скоро должен сюда приехать: у него занятие по английскому, а оттуда — прямо к нам. С этим английским — беда. Не хочет учить: скучно, говорит.

— Ну, в тринадцать вполне можно хорошо знать хотя бы один иностранный язык, — бестактно заметил Богдан.

— Послушай, Богдан, — вмешалась Прасковья, — не все же такие талантливые к языкам, как ты. Галя, этот парень знает до десятка языков. Ему они очень легко даются, он тут не эксперт.

— Неужели десяток? — изумилась Галчонок.

— Да нет, поменьше, наверное, — скромно улыбнулся Богдан.

— Как хорошо, что мы об этом заговорили! — обрадовалась Галчонок. Нам Вас судьба послала. Придёт мой Димон — посоветуйте, как ему лучше учить язык.

— Пожалуйста, — согласился Богдан. — Но я вообще-то и без него могу. Десять слов ежедневно выучивать. Грамматические упражнения, если грамматика ещё не усвоена. И заучивать тексты наизусть. Хотя бы по полстраницы в день. Лучше по странице.

— Как наизусть? — не поняла Галчонок.

— Прямо наизусть, да и дело с концом.

— А пересказывать? — недоумённо проговорила Галчонок.

— Что пересказывать? — не понял Богдан.

— Ну, тексты. Им задают пересказывать своими словами.

— Галина, — укоризненно проговорил Богдан, — свои слова появляются, когда заучено наизусть примерно… ну минимум двести тысяч знаков текста.

— Я не понимаю эти знаки, — растерялась Галина.

— Ну, это примерно половина небольшой книжки, — уточнил Богдан.

— Полкнижки наизусть? Погодите, Богдан, дайте мне это переварить. Вы проповедуете какие-то совершенно средневековые методы преподавания, — недоумённо проговорила Галчонок.

— Наверное, оттого, — улыбнулся Богдан, — что я люблю Средневековье. Правда, очень люблю. Но я ничего не проповедую.

— Нет, серьёзно, — настаивала Галчонок. — Сейчас ничего не принято заучивать наизусть. Сейчас принято учить коммуникации. Вы же слышали, наверное: коммуникативные методики.

— Нет, не слышал, — покрутил головой Богдан. — Я никогда ничего не преподавал. Языков уж точно.

— Погодите, я хочу понять. Вы лично таким садистским способом учили языки?

— Ну да, — подтвердил Богдан. — А чего тут садистского? Бери да учи.

— Ну, современные методики не предполагают зубрёжку, — с сомнением произнесла Галчонок. — Они ориентированы на понимание, на коммуникацию, на интерес. А зубрёжка — это когда без понимания, просто зубрят и всё.

— Ну пусть понимают… — милостиво разрешил Богдан. — Лишь бы учили наизусть. А что именно они должны понимать? — вдруг удивился он. — Главное — набрать некий минимум текста в голову. Тогда при надобности ты сможешь извлечь из этого материала то, что тебе требуется. Для коммуникации, как Вы выражаетесь.

— А как учить? — недоверчиво спросила Галчонок.

— Это каждый должен найти для себя. Но вообще-то надо комбинировать все способы: слушать в записи, переписывать по несколько раз, переводить на русский, а потом со своего перевода — назад на иностранный и сверять.

В результате за два года можно научиться говорить на уровне… ну, близком к культурному туземцу.

Галчонок слушала с недоумением.

— Богдан, — ещё раз встряла Прасковья. — Не забывай: то, что можешь ты, не может каждый. То, что ты рассказываешь, — это спорт высших достижений.

— Ничего подобного, Парасенька, — возразил Богдан. — То, о чём я говорю, это вовсе не спорт высших достижений — это физкультура. ОФП. Максимум нормы ГТО.

— Нет, Богдан, ты не должен всех ровнять по себе, — настаивала Прасковья.

— Я и не ровняю. Для меня язык — это полгода. А в норме, для среднего человека — два года. Недаром серьёзные курсы иностранного языка длятся два года. А когда учат годы и годы и в итоге ничему не научают — это безобразие. Таких учителей нужно гнать из профессии и лишать диплома.

31

— А что такое спорт высших достижений в области иностранного языка? — спросил Иван: оказывается, он внимательно слушал.

— Ну, это говорение на уровне, неотличимом от образованного носителя, чтобы отличить мог только специалист. Способность писать какие-то осмысленные тексты на этом языке. Положим, написать в иностранное издание статью, которая не нуждается в правке с точки зрения языка. И главное, что требуется от спортсмена высших достижений, это знание базовых текстов туземной культуры. От священного писания до ходовых анекдотов, и не только. Ведь наше общение пронизано ссылками и отсылками, намёками и скрытыми цитатами — вот это надо освоить. Это и будет спорт высших достижений. — Богдан улыбнулся, вероятно, чтоб не быть чересчур назидательным.

— У Вас, Богдан, мне кажется, были очень строгие родители. И неработающая мама, которая организовывала Вашу учёбу, — проговорила Галчонок с задумчивым недоумением.

— Не совсем так, — снова улыбнулся Богдан. — Строгие — да. Перед родителями я внутренне всегда стоял навытяжку. Особенно, странным образом, перед мамой. Она была старшим военным офицером, готовила боевых пловцов-диверсантов. Это уж, правда, был спорт высших достижений! И в семье как-то так было поставлено дело, что я должен был постоянно предъявлять достижения: иначе, мне казалось, меня не будут уважать родители. Ну и любить, конечно, не будут. Как можно любить того, кого не уважаешь?

— Вот, Богдан, — проговорила Прасковья с юмористическим торжеством. — Ты прокололся: «военный офицер» — это калька с английского, по-русски так не говорят. По-русски, офицер — это уже подразумевает: военный.

— Да, согласен, — огорчился Богдан. — В своё оправдание могу сказать лишь то, что ты — специалист. А простой слушатель мог этого не заметить.

— Послушайте, Богдан, ведь это кошмар! — Галчонок даже прижала стиснутые кулаки к груди. — То, что Вы рассказали — это воспитание тяжёлого невротика. «Предъявлять достижения»! — это ужас какой-то. Ребёнок может сорваться, пойти вразнос, стать наркоманом. Нельзя только требовать и требовать.

— Ну, наркоманом я не стал, — улыбнулся Богдан. — Я лишился родителей в пятнадцать лет, и ничего особо худого со мной не случилось. Влияние родителей, надо сказать, длилось очень долго. Когда что-то делал, всё время думал, да и сейчас иногда думаю: одобрили бы они меня или нет.

— Вам повезло, — покачала головой Галчонок. — А могло и не повезти. Я знаю случаи, когда ребёнка держат в ежовых рукавицах, в тисках, запихивают в него массу знаний, спорт с двух лет, то, сё, а потом он говорит: хватит, знать вас не хочу, убегает из дому. Да чего далеко ходить: двое наших соседей по посёлку такие.

— Вероятно, мне повезло, — легко согласился Богдан.

— А я теперь понимаю, — произнёс Иван добрым дед-морозовским голосом, — почему Богдан в своё время пленился Прасковьей. Она похожа на его маму.

— Не знаю… вряд ли… — Богдан внимательно разглядывал лежащий перед ним кусок торта. — Но, наверное, в какой-то глубине — похожа, да, Вы правы, — он взглянул на Ивана с интересом.

В этот момент появился внук по имени Дима. Белобрысенький, худенький, воспитанный. Вежливо поздоровался и был представлен гостям.

Галчонок посадила его между собой и Богданом, выдала кусок торта и объявила:

— Вот, Дима, Богдан Борисович расскажет тебе, как надо учить иностранные языки. Он сам знает их десять штук, и у него свой метод.

— Вы что — учитель? — с подозрительной скукой спросил Дима.

— Нет, даже близко нет, — рассмеялся Богдан. — Учить я тебя ничему не буду. Лучше ты мне расскажи, чем интересуешься, что любишь.

— Языки терпеть не могу, скучно, — произнёс Дима с вызовом, пользуясь тем, что при гостях бабушка его ругать не будет. — И вообще никому сейчас языки не нужны, — спешил он высказать заветную мысль. — Сейчас есть прекрасные прикладные программы, которые что надо переводят. Устно, письменно, синхронно, на несколько языков разом. Уж тридцать лет никому это не надо. Или сорок. Разве что для интереса, вроде вышивания крестиком, а кому не интересно — не надо. Всё это устарело.

— Вот, Богдан Борисович, объясните ему, что языки всё равно нужны, — настаивала бабушка.

— А мне не нужны. Скучно, — возражал внук, продолжая, как видно, старую распрю.

«Какая странная жизнь, — думала Прасковья. — Проходят десятилетия, гремят войны, вершатся революции, рушатся и вновь возникают империи, меняются экономические уклады, а социально продвинутые родители всё хлопочут и хлопочут об этих злосчастных иностранных языках». Точно то же самое теми же словами четверть века назад говорили своим лоботрясам родители её учеников, когда она студенткой подрабатывала репетиторством.

— Вот скажите, скажите ему, Богдан Борисович! — запальчиво настаивала Галчонок.

— Да я не знаю, что сказать, — раздумчиво проговорил Богдан. — В самом деле, это не очень требуется сегодня, Дмитрий прав. Если требуется, то далеко не всем. А многим, возможно, большинству — можно обойтись.

— Вот, бабушка! — обрадовался Дима нежданному обретению союзника, который к тому же называет его полным именем.

— Богдан Борисович! — возмутилась бабушка. — Вы мне только что рассказывали, как Вас обучали языкам самыми садистскими методами. А теперь говорите, что это не нужно.

— Я и не отрекаюсь от садистских методов, как Вы выразились, Галина. Моя мысль очень проста: если знать язык надо — вот надёжный способ его освоить. А надо или не надо — это отдельный вопрос, его мы не обсуждали.

— Лично мне не надо! — объявил Дима.

— А что бы ты хотел освоить? — спросил Богдан с искренним интересом.

— Он хочет заниматься стрельбой, — ответила за внука Галчонок. — Но мы с его мамой поставили условие: пятёрка по английскому — и можешь записываться на свою стрельбу.

— Из чего стрелять? — с любопытством поинтересовался Богдан.

— Из пистолета, — не слишком охотно ответил Дима.

— Ну, это не просто, — уважительно поощрил Богдан, — зато интересно.

— А Вы умеете? — спросил Дима.

— Умею, — кивнул Богдан. Прасковья отметила, что он не сказал своего привычного «чуть-чуть», как обычно отвечает на вопросы о своих умениях.

— Вот это совсем не обязательно, — покачала головой Галчонок. Только золотое время терять. Понадобится, не дай Бог, стрелять — научится.

— По-моему, — заявил Дима, — уметь прилично стрелять важнее, чем говорить по-английски.

— Убедительнее, во всяком случае, — рассмеялся Богдан, а Галчонок осуждающе покачала головой.

— задумчиво продекламировал Богдан.

— Дима, иди переоденься, сейчас все вместе идём гулять, — не выдержала бабушка такого безобразия.

Дима нехотя ушёл.

— Галина, если так станется, что Дима пойдёт записываться в секцию, кружок или как это называется — возьмите меня с собой. Я посмотрю, что они там делают, что за тренер и всё прочее. Я говорю «если», — он широко улыбнулся.

— Вы, Богдан, мне всю обедню испортили, — полушутя-полувсерьёз упрекнула его Галчонок. — Вы лучше бы посмотрели, что нам с английским делать.

— Это само собой, одно другому не мешает, — согласился Богдан. — Но опять-таки, я не знаком с современными методами. Я знаю только старые, которые работают.

— Ой, Богдан, тяжело, наверное, с Вами Прасковье, — вздохнула Галчонок.

— Да, я довольно нудный субъект, — согласился Богдан серьёзно.

После завтрака пошли гулять.

Галина хлопотливо пыталась надеть на Богдана лыжную шапочку, но он уверял, что голова у него никогда не мёрзнет, а в случае чего он накинет капюшон.

Был хрусткий и солнечный зимний день, но свет уже весенний. На берёзе Прасковья увидела серёжки. Зима-зима, а где-то внутри идут тайные процессы жизни. Вот и в ней, как в берёзе, живёт и развивается новая жизнь. Она почувствовала общность судьбы с бессловесной берёзой и погладила её шелковистый белый ствол.

На кормушке суетились воробьи, невдалеке синицы склёвывали сало, нанизанное на ветки; тинькали они уже по-весеннему. Прилетела сойка — и синицы разлетелись, уступив крупной птице. «Как всё гармонично в животном мире: никакого равенства, каждый знает свой размер и свой шесток», — подумала Прасковья. Вслух спросила:

— А снегири у вас бывают? У моих родителей есть дача, а на самом деле старая деревенская изба, в деревне Сойки, но там соек я не видела, зато видела много снегирей, и они мне очень нравятся.

— Есть, есть и у нас снегири, — закивала Галчонок. — И белки к нам приходят. Мы их подкармливаем орехами. Но с рук они не берут, как я ни старалась. А вот в московских парках — берут. Не понимаю, почему.

— Дикие у нас белки, — заметил Иван. — А там культурные, городские.

Пошли по неширокой, расчищенной дорожке: впереди Богдан с Димой; к ним пристроилась Галчонок — наверное, чтобы Богдан не научил внука дурному, например, нигилизму в отношении ещё каких-нибудь учебных предметов кроме иностранных языков. Прасковья с Иваном отстали.

— Как живёшь, Прося? — спросил Иван, беря её под руку. Странно, он никогда не называл её этим именем.

— Да ничего живу, в двух словах и не скажешь.

— А ты не в двух, — улыбнулся Иван.

— Трудно сказать… Хорошо, очень хорошо живу, — твёрдо ответила Прасковья.

— Хорошо, коли хорошо живёшь, — задумчиво произнёс Иван. — Я, правда, очень рад за тебя.

В памяти Прасковьи вдруг всплыла цитата, чего уж давно не случалось. Это из сцены, где Долли приезжает в имение Вронского навестить Анну Каренину.

Ты смотришь на меня, — сказала она, — и думаешь, могу ли я быть счастлива в моем положении? Ну, и что ж! Стыдно признаться; но я… я непростительно счастлива. Со мной случилось что-то волшебное, как сон, когда сделается страшно, жутко, и вдруг проснешься и чувствуешь, что всех этих страхов нет. Я проснулась. Я пережила мучительное, страшное и теперь уже давно, особенно с тех пор, как мы здесь, так счастлива!..

32

Иван внимательно смотрел на Прасковью:

— Красивая стала, прям страшное дело, до чего.

— Удивительно от тебя такое слышать, — усмехнулась Прасковья. — Прежде ты на подобные мелочи внимания не обращал.

— Видишь! Раз обратил даже такой дубоватый мужик, как я — значит, правда.

— Конечно, правда: сорок пять — баба ягодка опять. Всё по расписанию, — согласилась Прасковья.

Несколько минут шли молча.

— У меня дело до Богдана, Прося, и важное, — проговорил он наконец голосом серьёзным и усталым. Вот погуляем, пообедаем, а дальше сядем втроём у камина, и я обозначу это дело. Вы, как говорится, переспите с этой информацией, а завтра с утра вернёмся к этому вопросу. Согласна?

— Согласна, разумеется. Но лучше, по-моему, говорить вдвоём с Богданом, если дело касается его, — заметила Прасковья.

— Можно и так, но от тебя это не секрет. Вы для меня — одно.

— Боюсь, что для твоего ведомства мы всё-таки разное, — усмехнулась Прасковья. — Mr Theodor Light из далёкой Австралии и я… м-да… — усмехнулась Прасковья. — Вряд ли мы одно и то же.

— Я не сказал «одно и то же» — я сказал «одно», — мягко поправил Иван. — Видно же, как вы друг на друга смотрите…

— Как смотрим? — Прасковья почувствовала неловкость и раздражение.

— Да так, что наглядеться на можете, — Иван по-доброму усмехнулся. — Не обижайся, Прося, кое-какая профессиональная наблюдательность у меня есть. В общем, поговорим.

Тут к ним присоединилась Галчонок, отставшая от Богдана с Димой.

— Я там лишняя, — объяснила она, беря Прасковью под руку. — Они теперь друзья — не разлей вода. Английский побоку, обсуждают типы пистолетов. Я и понятия не имела, сколько наш Димон об этом знает.

— Родители, а тем более бабушки, обо всём узнают последними, — рассмеялся Иван.

Вскоре дошли до цели прогулки — деревянной церкви в окружении высоких ёлок.

— Помнишь, Богдан, ты когда-то хотел, чтобы мы обвенчались в сельской деревянной церкви. Помнишь? Вот она — такая церковь, — Прасковья сжала его руку.

— Конечно, помню, — кивнул Богдан. — По твоему наущению я тогда прочитал повесть Карамзина «Наталья — боярская дочь».

— А ты, Дима, что сейчас читаешь? — спросила Прасковья у Димы. — Я недавно встретила в Муроме двух девочек примерно твоих лет. Они читали «Неточку Незванову» Достоевского. Я, по правде сказать, удивилась.

— «Неточку Незванову» у нас только девчонки читают, — презрительно сморщил нос Дима.

— А ты что читаешь?

— «Как закалялась сталь» читаю, — ответил Дима.

— Нравится тебе Павка Корчагин? — спросила Прасковья и тут же отметила невольно учительскую интонацию.

— Нормальный мужик, — буркнул Дима.

— А знаешь, — скоро в Художественном театре выпустят спектакль по этой книге. Ожидается, как я слышала, что-то необыкновенное. — Хочешь билет на премьеру? — спросила Прасковья. Дима, не сомневаясь, кивнул.

— Я пришлю вам три билета, а вы уж сами решите, кто пойдёт. Скажи мне твой адрес, Дима, — Прасковья черкнула памятку в телефоне.

В церкви они оказались почти одни. Богдан купил дюжину свечек и предлагал всем. Дима, к удивлению Прасковьи, взял три штуки и поставил их к определённым, известным ему, иконам.

Богдан в полутьме церкви вдруг показался ей совсем молодым, таким, каким был в первую их поездку на Кипр. Она смотрела на его чёткий профиль, губы, беззвучно шепчущие слова молитвы, и сама себе она вдруг показалась юной, влюблённой и почти не жившей на этом белом свете. Она смотрела и смотрела, боясь пошевелиться, чтобы продлить видение, но оно всё равно кончилось.

После обеда Галчонок удалилась с внуком для каких-то занятий, а Иван, Прасковья и Богдан сели у зажжённого камина. Камин был красивый, облицованный мрамором, но какой-то чересчур казённый что ли. Для официальной встречи у камина. Прасковье больше нравилась белёная печка в родительском доме, к которой было приятно прислониться спиной. Про покрытую белой плиткой печку в квартире Богдана и про саму квартиру она старалась не вспоминать: слишком много разного связано с той печкой и той квартирой.

— Как привлекателен живой огонь, — проговорил Богдан мечтательно. — Чего мне не хватает в моей сегодняшней квартире — это печки или камина. А ведь она была там когда-то, определённо была, дом-то старинный. И дымоход наверняка есть. Вы не поверите, но я пятнадцать лет вспоминал тепло той печки в Китай-городе, в моей прошлой квартире. — Прасковья изумилась, что они думали об одном и том же.

— А я, Богдан, Вы не поверите, ещё пятнадцать лет назад мечтал с Вами познакомиться и пятнадцать лет очень жалел, что этого не случилось, — проговорил Иван задумчиво. — Когда товарищи впервые показали мне Ваши разработки, я, признаться, не поверил, что такое вообще возможно.

— А как они оказались у товарищей? — настороженно поинтересовался Богдан.

— Ну, Вы же понимаете, разведки непрерывно действуют и в ту, и в другую сторону. Ваши разработки меня тогда просто сразили.

— Ну, это, во-первых, делал не я один, — чуть поморщился Богдан, — а во-вторых, всё это было на той, пятнадцатилетней давности, технической базе. Сейчас те достижения интересны разве что в историческом плане, да и то не слишком.

— Не скромничайте, Богдан! — отвёл его возражения Никаноров. — Ваши достижения оказались достаточными, чтобы остановить революцию, которую для нас готовили наши, условно говоря, оппоненты. А попросту — враги. Мы это хорошо знаем и помним. Помним и то, что Вы на это пожертвовали свою карьеру, да и жизнь свою поставили на карту.

Богдан судорожно покрутил головой:

— Иван, я делал то, что считал должным. Вспоминать обо всём с этим связанным я не люблю. Те события принадлежат истории. Не в том смысле, что они важные, а в том, что давно прошли, и не надо… не надо… И поверьте, моя роль… словом, не надо. Мне неприятно говорить о себе.

Прасковья физически ощутила, как болезненно напряглось и сжалось его тело. Она встала с кресла, словно желая подойти ближе к пылающему камину и погреть руки, но потом не вернулась в своё кресло, а присела на подлокотник кресла Богдана и положила нагретую огнём камина ладонь на его плечо. Ощутила его одеревеневшую спину. Ей хотелось погладить, успокоить, но она боялась и сидела, не шевелясь.

Иван продолжал гнуть своё. Он, видимо, решил расставить точки над i.

— Послушайте, Богдан. Мы серьёзные люди и должны уважать объективные факты, как бы мы к ним ни относились. А главный факт, который для меня и для нашего руководства имеет определяющее значение, состоит в том, что пятнадцать лет назад Россия стояла на пороге революции и дальнейшего развала. Наши «друзья», он иронически выделил это слово, — по ту и эту стороны границы готовили нам этот сценарий. Но благодаря Вам такого исхода удалось избежать.

— Прекратите, Иван. Не надо лепить из меня героя, — раздражённо остановил его Богдан. — Как сказал бы товарищ Сталин, «Это не большевистская точка зрения, это эсеровская точка зрения», — произнёс Богдан, изображая грузинский акцент. Он принуждённо улыбнулся, стараясь свести всё к шутке и тем извиняясь за своё раздражение. Но Иван был настойчив.

— Богдан, не увиливайте. Ваша роль очень велика. Она, можно сказать, определяющая. И для нашего руководства, и для меня лично, Вы — несомненно, герой. К сожалению, так получилось, что мы даже спасибо Вам не сказали. И это, без сомнения, надо исправить, и это будет исправлено.

Богдан слушал с таким выражением, словно у него внезапно и резко заболел зуб.

— Благодарить, Иван, меня не за что и исправлять нечего, — твёрдо произнёс он, желая прекратить этот разговор.

— Почему же? — Иван с удивлением подался вперёд.

— Потому что я, по существу дела, преступник, предатель. А Рим предателей не вознаграждает. Знаете такую историческую поговорку? Она верна. И я, Иван, вовсе не герой. А — повторю ещё раз — преступник, предатель. Да, искупивший, отбывший, отсидевший, отработавший, какие там ещё существуют сопливые слова на эту тему, но — предатель. А как я вам уже доложил, Рим предателей не вознаграждает.

— По-русски говорится: «Рим предателям не платит», — отметила Прасковья. Ей хотелось увести разговор в филологические сферы.

— Ну да, так лучше звучит, — согласился Богдан. — Просто в оригинале “non premia” — «не вознаграждает»: «Roma traditoribus non premia». Но «не платит» — по-русски звучит ритмически определённо лучше.

— Послушайте, Богдан, — Никаноров положил ладонь на предплечье Богдана. Стариковская промытая кисть ярко белела на чёрной водолазке Богдана. — Для нас Вы не предатель. Вы были российским гражданином и повели себя как подлинный патриот России. При этом действовали Вы решительно, быстро, инициативно, смело. И ни у кого не спрашиваясь, — добавил он со значением.

— Да уж… — усмехнулся Богдан. — Моя мудрая бабушка ещё в детстве говорила мне: «Самоуправство у тебя в крови, и до добра оно тебя не доведёт».

— Да, в принципе, Вы могли бы посоветоваться с нашим руководством, но не стали этого делать. Но суть не в этом. Своим поступком Вы по факту сделали выбор в пользу России, а не в пользу вашей… скажем так: страны происхождения. А дальше, как я понимаю Вашу историю, Вы добровольно явились к Вашим начальникам и, в сущности, сами решили понести наказание за свой поступок. В Ваших действиях, простите, не прослеживается логики. Я, во всяком случае, её не улавливаю. Вы сделали выбор в пользу одной из противоборствующих сторон — и дальше уже надо было действовать в логике этого выбора.

Богдан молча и напряжённо слушал. Наконец проговорил словно с усилием:

— Иван, это не были противоборствующие стороны. Положим, Штаты и Россия — это противоборствующие стороны. А Диавол и Россия — это иное. Это разнопорядковые явления. Диавол — это уравновешивающая сила. А для меня ещё и высшая инстанция, которой я обязан подчиняться без рассуждения. — Никаноров взглянул с опасливым изумлением.

— Вам это трудно понять, — Богдан уловил его взгляд. — Но просто поверьте, что это так. И никакого выбора я не сделал и не мог сделать. В конечном счёте моя история — это драма двойного гражданства. Вы очень правильно сделали, что запретили двойное гражданство, — Богдан нахмурился и вздохнул. — Сколь я понимаю, это был один из первых законов новой российской власти — запрет двойного гражданства. Но в моём случае эта проблема не имеет решения. У меня две родины — страны, где живёт моя душа, страны, которую я обязан защищать. Которую я не могу не защищать. Это Россия и страна Нашего Светоносного Отца.

— Это Ад? — озадаченно спросил Иван.

— Ну да, тривиально говоря, Ад. Разумеется, он не такой, как изображён у Данте или у кого там… В общем, то, что Вы назвали страной происхождения.

Я защищал Россию, как мог. Вы говорите, что получилось. Ну и слава Богу. При этом я предал Отца нашего — Диавола. И за это был наказан, как это у нас принято. То, что я выжил — это удивительная случайность. Таких случаев — единицы за всю историю. То, что меня отпустили — вещь совершенно необъяснимая. Я был уверен, что до конца дней останусь в дьявольском Гулаге. Я работал в тамошней шарашке, говоря на русский лад. Но они меня отпустили. Я не понимаю, почему. Похоже, я сделал что-то очень для них полезное: черти умеют быть благодарными. По моим давним наблюдениям, благодарность чертям свойственна больше, чем людям. А может, это была просто провокация.

33

Иван напряжённо слушал, а Богдан продолжал:

— При этом более чем вероятно, что моя работа в дьявольском Гулаге была направлена против моей родины России. Я не говорю наверняка, но многое может быть использовано. Может быть, не будет никогда использовано, а может быть — будет использовано завтра. Так что, поверьте, благодарить вам меня не за что. И благодарности я ни от кого не принимаю. И заранее ото всего отказываюсь.

— Богдан, речь не идёт о материальной благодарности, хотя наше руководство считает её необходимой. Речь хотя бы о политической признательности Вам… О простой человеческой признательности…

— Ах, да, я понял, — Богдан был так раздражён, что Прасковья замерла от предчувствия чего-то ужасного и неприличного. Она никогда не видела его таким взбешённым. Но, кажется, его бешенство заметно лишь ей: внешне он был насмешливо-спокоен. — Я понял: Вы хотите назначить меня главным ветераном, заслонившим, предотвратившим, подставившим плечо… и всякое такое. Мне отвратительна эта роль, Иван. Ancien combattant[8], как называют это героические кривляки из латинских стран.

— Богдан, у нас говорится «романские страны», — ввернула Прасковья, опять стараясь перевести разговор в филологическое русло о тем успокоить его. Это отчасти удалось.

Богдан несколько раз глубоко вздохнул, вероятно, желая успокоиться. Наконец потёр середину лба и кротко спросил:

— Иван, Вы позвали меня, чтобы сказать всё это?

— Нет, не только и не всё, Богдан, — мягко ответил Никаноров. — Жаль, что я не сумел донести до Вас мою мысль. Может быть, мне удастся это сделать позднее. Но у меня есть к Вам, Богдан, ещё и вполне конкретное и конструктивное предложение. Можно сказать, просьба. Мы Вам верим и рассчитываем на Вашу помощь, несмотря на всё, что Вы тут нарассказывали о себе. В общем, как учил товарищ Сталин, которого Вы, как я понял, уважаете, «чтобы не ошибиться в политике, надо смотреть вперёд, а не назад», — Иван глядел на него с лёгкой и доброй усмешкой. — Вот я и хочу Вас пригласить посмотреть вперёд.

— Очень странно и интересно, — с некоторым смущением проговорил Богдан. — Я бы не стал доверять такому двусмысленному типу, — покачал он головой.

— Ну, тут проглядывает парафраз старинного парадокса «Лжец»: если двусмысленный тип прямо заявляет, что он двусмысленный тип — является ли он двусмысленным типом? — улыбнулся Иван. — Словом, мы Вам доверяем. Почему? Потому что Вы — искренний человек. И человек, извините за патетику, идейный. Сегодня это невероятная редкость. Почти сто лет, и уж гарантированно — пятьдесят, как этот человеческий тип — редчайший, ископаемый. Притом во всех странах. Мы пытаемся его возродить, воспитать, потому что без него расползается сама ткань общества. Народ, состоящий из одних шкурников, стяжателей и потребителей — погибает. Наша организация «Святая Русь» — это своего рода заповедник идейных людей. Если б Вы захотели вступить в неё — я бы с полным убеждением дал Вам рекомендацию, Богдан.

— Ну, это в высшей степени преждевременно, — нахмурился Богдан. — И к тому же я не гражданин России.

— Преждевременно — возможно, — согласился Иван. — А гражданином Вы сможете стать, если захотите. Вернее, не стать, конечно, а восстановить гражданство, которое у Вас было. — Богдан взглянул на Ивана с удивлением.

— Так вот о чём же я хотел бы Вас просить, Богдан, — продолжал Иван. — Наши разработчики трудятся над внедрением в сознание таргетных групп населения требуемого контента с использованием низких и малых доз излучения. Иными словами — мы хотели бы «подсвечивать» некоторые моменты в транслируемом контенте, и делать это очень выборочно и адресно. При этом не облучать всех подряд высокими дозами, как делали прежде. Очень уж велики оказались побочные эффекты. Люди подлинно сходили с ума. Это во всём мире списали на «вирус безрогих коз», помните, был этот новый, уж не помню, который по счёту, штамм. У нас старушки говорили, что он «ударяет в голову». Но мы-то знаем, что вирус ни при чём… Просто мы немного перестарались. В общем, сейчас мы пытаемся сколь возможно уменьшить дозу и действовать адресно. Адреса мы получаем довольно точно — тут анализ больших данных работает с приемлемой достоверностью. Но вот подсвечивать малыми дозами не очень получается. Это, сами понимаете, легче сказать, чем сделать. Мы пока в начале пути, работаем, но результаты очень скромные. Могли бы Вы нам помочь? Это ведь Ваша тема?

Богдан сидел, неопределённо улыбаясь и глядя куда-то в видную лишь ему даль.

— Да… моя… В высшей степени моя, — произнёс он задумчиво. — Вы, действительно, неплохо поработали, раз знаете, чем мы занимались в последнее время.

— Так вот не могли бы Вы возглавить группу разработчиков? Мне кажется, они зашли куда-то не туда.

— Мне было бы любопытно посмотреть, что они делают и куда зашли, — мечтательно проговорил Богдан. — Но принять Ваше предложение я не могу, — проговорил он, словно очнувшись. — Видите ли… — он вздохнул, — Расскажу Вам всё, как есть. Когда меня отпускали, я удостоился аудиенции у весьма высокого лица в нашей чертовской иерархии. Ему оказалось любопытно взглянуть на выжившего ослушника: никогда прежде ослушники не выживали, да и было их очень мало, буквально считанные единицы за всю историю. Этот высокопоставленный чёрт, третий после Диавола, сказал мне буквально следующее: «Езжай, куда хочешь, ты свободен. Но дай слово не играть против нас. Работай с торгашами: в рекламе, в маркетинге, в продвижении товаров. Помогай им впаривать никому не нужное. На твой век этого хватит, хотя скоро потребительская вакханалия кончится и весь этот маркетинг загнётся. Но на твой век, повторяю, возможно, хватит. Главное, не суйся в политику, войну, государственные дела. Следующего раза для тебя не будет».

И я дал слово. И сегодня уже работаю в рекламе. Разумеется, это технологии двойного назначения, реклама и война сегодня сомкнулись, реклама стала оружием массового поражения. Не летальным, но эффективным. Как когда-то в двадцатом веке гражданские предприятия быстро перепрофилировалсь в военные, а потом, помните, была в моде так называемая конверсия — обратное перепрофилирование. Так и теперь: воздействовать на мозги населения можно в самых разных целях — военных и мирных. Собственно, между войной и миром сегодня нет непроходимой стены. Однако в рекламе используются гораздо более слабенькие конструкции. Профессионально мне особо не интересные: это вчерашний день. Разумеется, мне было бы интереснее работать не с торгашами, а с героями.

Увидев лёгкое непонимание Ивана, пояснил:

— Я очень люблю простенькое эссе Зомбарта “Handler und Helden” — «Торгаши и герои». Тоже, видите, аллитерация в заглавии — как Вы любите. Мне было бы интереснее работать с Helden, чем с Handler. Торгашей я не понимаю и не чувствую, это чуждый мне психотип, хотя, конечно, технически могу на них работать. Я, разумеется, предпочёл бы работать с вами, Иван. Но я связан словом. Жульничать я не могу и не хочу. Да это и невозможно, за мной наверняка следят, при ослушании ликвидируют, и правильно сделают.

При слове «ликвидируют», да ещё произнесённом совершенно спокойно и обыденно, Прасковья внутренне вздрогнула.

— Согласен. Я готов был к такому ответу, — спокойно ответил Иван. — А вот такой вариант. Не могли бы Вы поучить, потренировать наших специалистов? Или даже просто подобрать способных людей.

Богдан слегка рассмеялся.

— Уже.

— Что уже? — не понял Иван.

— Уже начал.

— Что начали? — изумился Иван.

— Подбирать пригодных людей, — ответил Богдан. — Это единственное стоящее дело — подбирать годных людей.

— Годных людей?

— Ну да, тех, кого Карлейль называл able men, — пояснил Богдан. — От них всё зависит — не от общественного строя, не от «институтов», — он произнёс это слово со злой иронией, — а только от них. Побеждает та система, которая позволяет лучше находить и выдвигать годных людей. В России с этим плохо, очень плохо. Отвратительно. В этом огромная слабость России. Но я стараюсь! — проговорил он с детской похвальбой.

— Богдан, Ваша бабушка была абсолютно права: самоуправство у Вас в крови, — покачал головой Иван. — И кого же Вы нашли?

— Двоих нашёл, — улыбнулся Богдан. — Один — просто потрясающий. Познакомьтесь с ним. Ему лет двадцать пять, он аспирант МГУ. Зачем он аспирант МГУ — это, кстати, для меня загадочно. Его нужно привлечь к серьёзной работе, а он занят нелепой ритуальной вознёй.

— Какой вознёй? — удивился Иван.

— Изготовлением так называемой диссертации под руководством каких-то старых баб обоего пола. Вообразите абсурд: идёт война, мировая борьба нарастает, ожесточается, изощряется. А потрясающий учёный, изобретатель масштаба Леонардо да Винчи, способный создавать оружие этой войны, — занят правильным оформлением какой-то здоровенной тетради, называемой диссертацией. Старые бабы и врождённые научные импотенты упрекают его в неправильном оформлении каких-то ссылок, отсылок и чего-то в этом роде. Представляете? — Богдан раскраснелся, негодующе жестикулируя. Прасковья любовалась его наивным возмущением.

— Диссертация, Богдан, у них нечто священное. Это не лечится, — примиряюще заметил Никаноров.

— Иван, это же нелепость! Абсолютно средневековая процедура, происходящая из средневековых схоластических диспутов. Не зря на некоторых языках «защищать диссертацию» дословно звучит как «поддерживать тезис». Это прямая отсылка к схоластическому диспуту. При всей моей любви к Средневековью не могу не признать это абсурдом. Ну ладно, всякие там старые бабы, научные импотенты, преподавальцы — пускай жуют своё мочало, но мой Женя должен работать. Должен дело делать. Создавать нечто новое, не существовавшее прежде; это единственное дело, достойное мужчины. Создавать и воевать, бороться. Если это новое помогает воевать — значит, жизнь твоя не идёт впустую. А его вынуждают жевать жвачку. Иначе его не признают полноценным учёным, как он мне объяснил. Понимаете, Иван, надо спешить, эта отрасль развивается очень стремительно. А Ваши люди ведут себя так, словно впереди вечность.

Иван откровенно любовался негодованием Богдана.

— Это не мои люди, — покачал он головой.

— Так сделайте их своими, чёрт побери! — воскликнул Богдан. — Я сказал Жене: «Наймите какую-нибудь тётку с кафедры, чтобы она Вам всё правильно оформила, я это оплачу, а Вы давайте работайте, не отвлекайтесь». Но он как-то мнётся, стесняется, тьфу.

— Как его фамилия? — деловито спросил Иван.

— Сидоров Евгений… Васильевич, кажется; да, Васильевич.

34

— Мы займёмся им, Богдан, обещаю Вам, — Иван черкнул в телефоне. — Но давайте поговорим о Вас. В каких формах Вы могли бы нам помочь?

— Разве что в форме домашнего семинара. Я могу им накидать много идей, но, естественно, нужны люди, способные их воспринимать и прикладывать к делу. Потом, чтобы идеи возникали, нужен диалог, обмен мнениями, ну, вы понимаете. Много ребят не надо. Нужны качественные люди. Разумеется, за мной следят. Я стараюсь не выходить за рамки общетеоретических разговоров, хотя, конечно, руки чешутся… — Богдан нетерпеливо пошевелил своими изящными длинными пальцами, на одном из которых было то самое потёртое обручальное кольцо, вызвавшее в Прасковье укол ревности. — Для меня результат — это работающее устройство, — проговорил Богдан, словно споря с кем-то. — Желательно испытанное боем. Но чтобы в Аду, как Вы изволили выразиться, в случае чего создалось впечатление, что я тут ни при чём, я направил мысль коллеги Сидорова не то, что по ложному, но скорее по несколько неоптимальному пути.

— Что же это за путь? — с интересом спросил Никаноров.

— В принципе, есть два способа упаковки контента, при малых излучениях. Я испробовал оба, мы долго экспериментировали, и у нас был принят второй. Он несколько дороже, но проще и надёжнее. Но я на всякий случай направил Женю по первому пути. Чтобы создать у возможного наблюдателя впечатление, что он дошёл до этого сам. Вообще, он бы и дошёл, он пойдёт очень далеко. Берегите его. Думаю, в ближайшее время мы вплотную подойдём к реализации древней идеи знаний в таблетках. Он, кстати, об этом мечтает. Говорит, ещё в школе мечтал. Проглотил — и тут же освоил те предметы, которые тебе не интересны. Представляете, как когда-то придумали обогащать соль йодом, так и мы будем в ту же соль встраивать нужный нам контент. Прямо в кристалл. Соль едят все, и все же будут получать этот контент. И вот вам «идейно-политическое единство советского народа» — так это, кажется, называлось? У Щедрина, если я правильно помню, было: «Проект о введении единомыслия в России». А мы это скоро сможем. Достаточно просто есть соль, — Богдан рассмеялся, показав свои по-прежнему крепкие сплошные зубы. Прасковья не поняла, иронизирует он или всерьёз.

— А второй кто? — спросил Иван.

— Второй — физтех, пока студент. Очень восприимчивый, имеет сносную инженерную подготовку, которой лично мне временами не хватает, хорошую фантазию, правда, ленив и склонен к неопрятным загулам. Привёл его Женя.

— Между прочим, моя племянница тоже занимается инженерной лингвистикой; может, она Вам пригодится. Говорят, она девчонка с головой.

— А вот этого не надо, — решительно отверг Богдан. — Хорошо, что Вы напомнили, а то я бы забыл сказать: я не работаю с женщинами. В принципе. Ни с какими.

— Это ещё почему? — удивился Иван.

— Ну, видите ли… В нашем деле они не эффективны. Попросту — не пригодны. Пусть занимаются чем-то другим, более им сродственным. Потом я люблю в процессе работы без цензуры выражать свои мысли, не в смысле дурных слов, хотя и это, конечно, бывает. Но просто я люблю иметь возможность назвать глупость — глупостью, невежество — невежеством, дурака — дураком, а с дамами я обязан быть галантным кавалером. Нет-нет, считайте это капризом, но женщин быть не должно, ни одной.

— И даже секретаря-даму Вы не допускаете? Я имею в виду не в данном случае — в принципе.

— Мне это не нужно. Есть прекрасные офисные программы, они вполне справляются.

Иван весело рассмеялся.

— При этом мама у Вас была боевым офицером, а жена — член правительства великой державы.

— Так получилось — развёл руками Богдан, невесть к чему относя эти слова: то ли к карьерам своих родственниц, то ли к своей неспособности работать с женщинами.

— О, ты, Иван, его не знаешь, — вступила в разговор Прасковья. — Он домашний тиран и постоянно указывает мне моё место за печкой и цитирует про «три ка». У нас есть нефигуральное место за печкой: я тебе его покажу. Вот там я и сижу.

— Наверное, для разнообразия тебе это нравится, — улыбнулся Иван.

— Правду сказать, ужасно нравится! — Прасковья зажмурилась и помотала головой.

Она изумлялась, как быстро Богдан успокоился и преобразился. Он даже помолодел, и в его движениях появилось что-то лихое, чертовское. Придумывать, изобретать, стать первым, непременно довести до работающего технического устройства — вот что ему нужно. Это заставляет его вставать до света, это в прежней жизни заставляло вскакивать с ложа любви и садиться на своё крутящееся кресло за стол. Нет, её это совершенно не обижало — только слегка удивляло, а через столько лет поняла: это его заряжало, давало энергию. А может, он умел преобразовывать энергию секса в эту совершенно недоступную ей изобретательскую энергию. Как знать… Вдруг он мгновенно сник.

— Я постараюсь, Иван… что смогу… — проговорил Богдан печально. — Но, простите, рисковать собой я не могу. Будь я один — ещё куда бы ни шло, но у меня семья. — Он с грустной улыбкой взглянул на Прасковью. — Я не могу её во второй раз так подвести. Нет, не могу. — Богдан помотал головой. — По правде сказать, мне кажется, меня провоцируют. Не случайно мои начальники придумали объявить меня приглашённым профессором и устроить мне лекции в МГУ. Я рассказывал устарелые ещё двадцать лет назад банальности, но самое смешное, что даже имел успех. Что наводит на печальные размышления об этом лучшем, как говорят, учебном заведении.

— Возможно, Вы лично имели успех, — предположил Иван. — Вы наверняка хороший оратор, очень эмоциональный. В Вас есть что-то древнегреческое, — улыбнулся он.

— Да-да, мне говорили, — рассеянно согласился Богдан. — Но я, собственно, вот о чём. Очень возможно, мои коллеги из Ада хотели увидеть, что я буду делать и с кем общаться. Таким образом они узнают тех, кто занимается соответствующий тематикой. Я не уверен, что это так, но это не исключено.

— В самом деле, это не исключено, — согласился Никаноров. — Но это совсем не обязательно. Это предположение звучит чересчур прямолинейно. Но в любом случае, наши люди позаботятся о Вашей безопасности. И спрятать мы Вас сумеем, если потребуется.

— Там, откуда, как с Дона, выдачи нет? — улыбнулся Богдан.

— Вы очень разносторонне эрудированный специалист, Богдан. Товарищи говорили мне это ещё пятнадцать лет назад, — согласно покачал головой Никаноров.

— Ах, Иван, — проговорил Богдан с печальной иронией. — Не знаете Вы наших… Я был бы рад поработать с Вами, но вынужден вести себя очень оглядчиво. Говорю это заранее, поскольку эта позиция пересмотру не подлежит. Максимум — это домашний теоретический семинар. Абсолютно теоретический.

— Ну что ж, домашний — так домашний. Теоретический — так теоретический. Тем не менее давайте обсудим житейскую прозу: какой размер и порядок оплаты Ваших услуг Вы предпочитаете?

— А вы потянете? Я ведь дорогой работник, — рассмеялся Богдан. — Как выкачу вам цену…

— Выкатывайте! — улыбнулся Иван.

— Ну, ежели серьёзно, — Богдан погасил улыбку. — Домашний семинар — это, безусловно, бесплатно. Я сам ещё должен многое понять, войти в курс, познакомиться с людьми. Что будет дальше — посмотрим. Но у меня условие: ребятам за их работу надо платить. Прилично. Сколько — я не знаю, но столько, чтобы они чувствовали себя независимыми от денег, чтоб о них не думали. Мой сосед по дому, с которым мы вместе бегаем, забавный парень, сказал мне как-то умную вещь: «Для меня деньги — это средство индивидуальной защиты. Как противогаз». Это очень верно. Индивидуальное средство защиты от мерзостей жизни и житейской прозы. Потому их должно быть достаточно. Я буду этих ребят понемногу отсматривать, а Вы уж формируйте из них рабочую группу, ставьте задачу и вперёд. Будут трудности — они ко мне обратятся, но делать что-то в первом лице я не могу. Вот Вам, Иван, мой ответ. Возможно, он Вас разочаровал, но другого нет.

— Богдан, мне понятна Ваша позиция, — Иван не казался разочарованным. — Вашего Женю мы пригласим на собеседование. А что скажет Прасковья? Ты что-то весь вечер молчала.

— Когда мужчины говорят о серьёзных вещах — женщине полагается молчать, — улыбнулась Прасковья. — Ну а уж если мне позволено что-то сказать… прошу тебя, Иван, не втягивай его во что-то опасное и рискованное. Вообще, не втягивай его слишком глубоко. Он ведь азартный, он может втянуться. Как кот в пылесос. А ему нельзя — по тысяче причин. Он этого не выдержит. И я не выдержу. И Россия потеряет разом двух — как ты сказал? — разносторонне эрудированных специалистов. Даже двух с половиной.

— Как это двух с половиной? — не понял Никаноров. Прасковья лукаво улыбнулась.

— Мы, Иван, ждём ребёнка, — произнёс Богдан серьёзно.

Иван смолк, переваривая.

— Сильный поступок! — оценил он после минутный паузы.

— Не спорю: сильный, — согласился Богдан. — А поскольку поступок — мой, и он всё-таки взрослый, вы с Прасковьей не говорите обо мне, точно я трудный подросток, которого берут на поруки в детской комнате милиции. Я более чем совершеннолетний. Печально, но факт. А хотелось бы побыть подростком. Когда вся жизнь впереди, — проговорил он мечтательно.

— Ты и есть подросток, — тихо сказала Прасковья.

— А я теперь я понял, почему ты стала такая красивая, — обратился Иван к Прасковье.

Она мгновенно почувствовала, что Богдану это неприятно. Он ещё тогда, в прошлой жизни, разражался, когда кто-то хвалил внешность Прасковьи.

— Вместе с тем, Иван, я хотел бы посмотреть вашу техническую базу, познакомиться со специалистами, — проговорил он подчёркнуто сухо и по-деловому. — Надо подумать, как поменьше засвечиваться. Полагаю, Вашим людям следует об этом серьёзно позаботиться. Я думаю, надо начинать уже сейчас, у нас мало времени. Мало времени, очень мало времени, — проговорил он словно про себя. — Знаете, когда-то очень давно, в альпийском отеле, где я был ещё с родителями, я увидел на стене тарелку, на которой было написано: «Es ist später, als du denkst — Уже позднее, чем ты думаешь». На меня это произвело сильное впечатление, запомнилось на многие годы. В данный момент мне потребуется час, я напишу просто на листке из блокнота вопросы, на которые Ваши ребята мне должны ответить. Чтоб понять, на каком мы свете — как любила выражаться моя тёща, — Богдан грустно улыбнулся. Прасковья в очередной раз удивилась его памяти: мама, действительно, любила так говорить, когда приступала к репетиторской работе с новым учеником. — Если Вы через час-полтора переправите эти вопросы по закрытым, естественно, каналам связи и Ваши парни ответят до завтра часов до двух по полудни, к исходу завтрашнего дня у меня будет довольно объёмная картина того, с чего начать и кто там работает. С послезавтрашнего утра можно уже что-то делать. Но главное сейчас для меня: понять, что есть. И — найти годных парней. Если даже ничего нет, но есть годные ребята — всё решаемо. А вот наоборот — значительно труднее. То есть главное — найти годных парней. Это потребует времени. Работать будут они. Я — только чуть-чуть помогать. Даже не помогать — скорее, вдохновлять.

35

— К тому же у меня своя работа, — добавил Богдан. — За которую мне платят деньги, которые, как Вы понимаете, нужны. Хотелось бы как минимум арендовать, а как максимум купить загородный домик, чтобы… ну, в общем, чтоб всем было хорошо. — Из суеверия, вероятно, Богдан побоялся сказать о будущем малыше, о котором постоянно и тревожно думал.

— Богдан, я никогда не слышала о загородном домике, — засмеялась Прасковья. — Ты хоть иногда уведомляй меня о своих планах.

— Уведомлять я тебя буду о фактах, — Богдан положил руку на её плечо. — Не забивай голову бытовой трухой. Голова твоя не безразмерна и для этого не приспособлена.

Тут весело рассмеялся уже Иван.

— Если б я так ответил Галине — мне бы несдобровать! Где, как, куда и зачем жить — всё придумано и выбрано ею.

— А я, Иван, всегда жила у него в гостях. Хорошо или плохо это — до сих пор толком не знаю.

— В наши годы поздно менять привычки, так что продолжай, — улыбнулся Богдан.

— Может быть, поискать какие-то возможности в нашем посёлке? — предположил Никаноров. — Здесь, во всяком случае, надёжно, хотя и не очень близко от Москвы. Вы-то, как я понимаю, привыкли к Центру…

— У вас симпатичный посёлок и чудесная лесная церковь, но мне он кажется каким-то чересчур замкнутым что ли… Мне хочется найти что-то в обычном поселении, где ходят люди, ездят машины, где детишки бегают в школу, где есть какой-нибудь рынок, где продают такие герани, как у вас…

— А Вы представляете, каково вас двоих в таком умилительном посёлочке охранять? — вздохнул Иван. — Ну ладно, посмотрите, подумайте, и мы подумаем. Может быть, что-то придумается. Когда у вас прибавление?

— В середине октября, сколь я понимаю, — Прасковья вдруг почувствовала, что невесть почему краснеет. Взглянув на Богдана, она поняла, что и ему неловко. Словно они затеяли что-то непристойное.

— Вообще-то мне ищут два риэлтора — и готовые дома, и участки для строительства, но пока ничего путного не нашли. Я бы предпочёл готовый дом, хотя построить новый — тоже интересно. Сегодня мне пришло это в голову. Такой же красивый и удобный, как у вас. И ещё мне хочется, чтобы росли берёзы возле крыльца.

— Ну, это у нас мигом вырастет! — заверил Иван. — Берёза — дерево-сорняк.

— Хорошо, — проговорил Богдан, относя это неизвестно к чему. — Я иду писать вопросы вашим ребятам. Мне нужен один час. Он торопливо встал и удалился в их спальню. Иван пошевелил почти догоревшие дрова в камине.

— Заметь, — раздумчиво произнёс он. — Сейчас субботний вечер, завтра воскресенье. Он у тебя отдыхает когда-нибудь?

— Конечно! — заверила Прасковья. — Мы очень часто отдыхаем.

— А как вы отдыхаете? — с любопытством спросил Иван. Прасковья попыталась что-то вспомнить, но не вспомнила и сказала:

— Ну как отдыхаем? Сидим себе и отдыхаем. Или прогуливаемся по переулкам. Вот в театр скоро пойдём, — обрадовалась она, вспомнив. — На «Павку Корчагина». Я вам тоже билеты пришлю.

— Сидим и отдыхаем, — как бы про себя повторил Иван. — Мой папа, начальник цеха на электроламповом заводе, говорил, когда встречал таких отдыхающих: «Если б все так работали — мы бы уж давно коммунизм построили». Но — увы: не построили.

— Может, ещё и построим что-нибудь вроде этого, — Прасковья тоже пошевелила в камине. — Вот вы с Богданом наладите систему, научитесь обогащать идеями коммунизма соль — и всё получится. Представила себе пачку соли «Коммунистическая, среднего помола». Я тоже сяду поготовлюсь к понедельнику — ладно? Богдану я мешать не буду, пристроюсь здесь.

Прасковья устроилась под торшером и стала набрасывать своё выступление на совещании. Надо, действительно, подтянуться, прав Богдан. Идёт мировая борьба, а мы живём, точно ничего не происходит. Вот об этом она и скажет в понедельник.

Во вторник конференция лучших воспитательниц детских садов в редакции «Весёлых картинок» на тему патриотического воспитания дошкольников. Идея такая: начинать надо даже не с детсадовского, а с ясельного возраста. Что она скажет? Что самое главное закладывается в раннем детстве. Нужна ясная картина: вот наша Родина, мы её любим, у неё есть враги, они могут напасть, они уже не раз нападали, но мы их победим, как побеждали в прошлом. Мы любим Родину, как любим маму и папу. Не за что-то, а потому что мама и папа. Основа — её книжка. Книжка простенькая: беседа мамы с её двумя детишками-дошколятами. Их так и зовут — Маша и Миша. Мама рассказывает, что такое наша страна, Россия, как мы её любим, чем она отличается от других стран. На базе этого текста за прошедшие годы возникло много разных детских текстов в стихах и прозе. И всякому автору ясно, какие идеи надо доносить до детей. Очень удобно.

Иван ушёл, но вскоре вернулся.

— Не помешаю? — спросил он, желая подсесть к Прасковье.

— Садись, — пригласила та.

— Ну, слава Богу, познакомились, — проговорил Иван, обращаясь то ли к ней, то ли говоря про себя. — Я очень рад, Прося. Спасибо, что приехали. Очень, очень рад, что познакомился с Богданом. Тебе спасибо за него огромное. Я впечатлён. Правда, очень… Впечатлён, да, но не удивлён. Знаешь, я Богдана именно таким и представлял.

— Каким таким? — не поняла Прасковья.

— Ну… немножко воином, немножко философом, немножко изобретателем, немножко талантливым ребёнком. Ты только береги его — ладно?

— Как странно, — удивилась Прасковья. — Когда мы много-много лет назад познакомились, он казался мне невероятно взрослым и опытным. Он столько знал, столько повидал. Правда-правда. — Ей самой показалось это очень странным. Ничего себе: талантливый ребёнок! А может, это она состарилась?

— Иван, — проговорила Прасковья после паузы. — Я тебя об одном прошу: не втягивай его во что-то опасное. Он тебе со всей откровенностью рассказал о своей ситуации. Если он пострадает, я не знаю, что со мной будет. Ничего не будет, меня не будет. Правда, Иван, это так. А на меня многое завязано, — добавила она, стараясь говорить шутливо.

— Поверь, Прося, я очень ценю его прямоту и открытость. И, безусловно, ни во что рискованное для него мы его втягивать не будем. Даже с чисто наших узковедомственных позиций он нам нужен живым и здоровым. А он нам очень нужен.

Я вот ещё что хотел сказать. Не об общественном — о личном. Гасан на тебя не в обиде. Ты это знай и имей в виду. Он умный мужик, понимающий, тебя очень уважает. Он мне сказал, что зла на тебя не имеет никакого и готов помогать, как сможет; скажи только, как. Так что ты, Прасковья, встреться с ним и всё обговори. Прятаться не надо. И тебе стыдиться нечего.

— Да я понимаю, Иван. Но… тяжко всё это. Кстати, я была очень удивлена, что ты ему немедленно доложил о появлении Богдана. Вернее, двумя вещами была удивлена: что ты об этом сразу же узнал и что немедленно рассказал Гасану.

— Ну, узнал я по своим каналам. Это было для нас огромной новостью. Мы утратили Богдана из виду после сообщения о его смерти. А о вашей с ним встрече мы узнали немедленно. В режиме реального времени, как любит выражаться моя Галка. Она Димке всё повторяет: «И не вздумай самовольничать и меня обманывать: всё равно всё узнаю в режиме реального времени». Вот и мы о его появлении и вашей встрече узнали в режиме реального времени. А Гасану я сказал, чтобы облегчить твоё положение. Гасан ведь умный и понимающий мужик, устраивать истерики не будет ни в каком случае.

— Вероятно, придётся мне с товарищами объясняться?

— Думаю, да. Но мы тебя поддержим. В обиду не дадим.

— А что говорят?

— Что говорят? Завидовать, говорят, надо. Помнишь анекдот про Сталина?

— Какой анекдот?

— Ну, вроде как Сталину пожаловались, будто маршал такой-то имеет множество любовниц. «Что делать будем?» — спрашивают жалобщики. А маршал — очень ценный и нужный. «Как — что делать будем? — отвечает Сталин. — Завидовать будем».

Бабьё наше, конечно, будет негодовать. Да и как по-другому-то: два мужа, и оба завидные. А у них, может, и одного нету, а если есть, то такой, что лучше потерять, чем найти. Но ведь бабьё у нас в меньшинстве, а мужики к этим делам более снисходительны. Но вообще-то пока широкой огласки твои семейные перипетии не получили. Может, лучше тебе встретиться с Полковником. Объяснишь ему всё, как есть. Думаю, этим твои проблемы и закончатся.

Ровно через час появился Богдан с четырьмя страницами из блокнота, плотно исписанными его чётким почерком с выраженным нажимом.

— Извините, по-английски. По-русски так быстро не могу, не помню многих терминов, а может, и не знал никогда. Ну и вообще давно по-русски не писал, боюсь наляпать ошибок.

Прасковья с удовольствием взглянула на рукописный текст Богдана: по-английски он писал, как в старинных прописях — с хвостами.

— Но говорить готов по-русски, разумеется, — уточнил Богдан. — Повторюсь: если Ваши парни будут готовы, пускай приедут ко мне послезавтра в четыре по полудни. Если не готовы — пусть ещё поготовятся день. Пусть позвонят по этому телефону. Их количество не имеет значения. Мне представляется число от одного до трёх, но как уж там получится. Вот как будто бы всё. Галина хотела от меня что-то по части языков — я готов.

— Пойдём, я Вас к ней отведу, — поднялся Иван. Они с Богданом стали подниматься по винтовой лестнице на мансарду. Прасковья снова погрузилась в прерванную подготовку к совещанию.

* * *

— Богдан, ну зачем ты так странно говорил с Иваном? — спросила Прасковья, когда они оказались одни в комнате с кипрским пейзажем.

— А что я такого сказал, малыш? — проговорил Богдан, стараясь не обнаружить раздражения.

— Ну, ты сам знаешь — про ветеранов, героических кривляк…

Ты что, в самом деле подросток? Он в любом случае наш друг. Ну, может, он чего-то не понимает, но он в течение многих лет показал себя как вполне лояльный, надёжный человек. Ты ему нужен, и он тебе может быть полезен. За что ты на него взъелся?

— Я почувствовал, что он меня жалеет. А он не имеет права меня жалеть. Меня это унижает. Никто не может меня жалеть. Только ты, Парасенька, имеешь привилегию, да, привилегию — он выделил слово «привилегия», — меня жалеть. И больше никто. Каким бы он ни был лояльным и замечательным.

— «Человека унижает жалость» — это что-то из Горького, кажется, — припомнила Прасковья. Из «На дне».

— Я не читал, — покачал головой Богдан. — Это, надо полагать, литература уже ХХ века. Что-то, кажется, читал Горького, в глубоком прошлом. Не впечатлило. Но жалость меня, в самом деле, унижает. А ты — жалей меня, жалей. Это меня не унижает.

— Я тебя очень-очень люблю, Богдан. Это другое, совсем другое. Иногда жалею, но редко. И это не должно тебя унижать. Ты лучше, значительнее меня. Правда-правда, не возражай. Но, тем не менее, не надо так себя вести — ладно? — проговорила Прасковья примирительно.

— Солнышко моё, малыш мой любимый, — Богдан гладил и целовал её, словно ребёнка. — Родная ты моя девочка. Господи, как же ты без меня-то будешь?

— Богдан, — она резко повернула его лицо к себе. — Что ты такое говоришь? Почему я должна быть без тебя? Что ты затеял? Я не хочу без тебя! Я не могу без тебя! Богдан, давай никогда не расставаться — ладно?

— Парасенька, поверь, я ничего не затеваю. Но ты же понимаешь, всё возможно. Но ты помни на всякий случай: там, в другом мире, мы будем вместе. Точно. Я знаю это. И это уже навсегда.

— А вдруг не встретимся, Богдан?

— Встретимся, — он прижал её к себе. — Непременно встретимся. Я сам тебя найду.

36

Прасковья почувствовала, что устала, и решила пораньше лечь. Богдан попробовал её лоб: вроде температуры нет. Тревожно покачал головой.

— Богдан, а ты иди, пей чай или что там у них…

Богдан вышел, а она взяла случившийся на полочке двухтомник Маршака, с удовольствием растянулась и открыла раздел переводов. Молодец всё-таки Маршак. Исключительное мастерство: ни одной плохой или даже слабой строчки.

Минут через двадцать вернулся Богдан с томом Горького из хозяйской библиотеки.

— На старости лет прочитаю это самое «Дно». А ты что читаешь — стихи? Для тебя это редкость.

— Богдан, а почему ты никогда не показывал мне своих стихов? Мне когда-то Родион принёс твой блокнот с одним стихотворением. Вот это одно стихотворение я и прочитала.

— Ну, какие это стихи, Парасенька? — смутился Богдан. — Иногда что-то вдруг приходило в голову, и я писал прямо в блокноте среди рабочих записей. Я их редко собирал вместе. Когда-то, был такой период, вырывал из блокнота и складывал в коробку от твоих туфель в чулане, а потом кое-что перечитал, да и кинул в печку. Вместе с коробкой. Это, понятно, ещё в той, прошлой, жизни.

— Ужасно жалко… А на каком языке или языках ты писал?

Богдан засмеялся:

— Совершенно как Тютчев: стихи только по-русски. Сермяжную прозу писал главным образом по-английски, а читать приходилось уж на каких придётся.

— Значит, ты всё-таки русский! — Прасковья потёрлась об его плечо.

— Малыш, просто все эти строчки о тебе. А о тебе я думаю по-русски. Только по-русски. Может, поэтому за столько лет не забыл русский.

— Тогда я ничего не понимаю: а почему же ты мне ничего не показал? — Прасковье стало ужасно обидно.

— Парасенька, ты меня припираешь к стенке, — он поцеловал её волосы. — Видишь ли, я не показывал тебе своих стихов ровно по той же самой причине, по которой никогда не дарил ничего ювелирного.

— Как это? — удивилась Прасковья.

— Ну, просто те украшения, которые я мог бы тебе купить, мне всегда казались недостойными тебя. Я всегда чувствовал, что тебе нужно дарить что-то совершенно необыкновенное. Не из обычного ювелирного магазина, а… даже не знаю, откуда. Из королевской коллекции или, лучше, из какой-нибудь небесной констелляции.

— Созвездие, Богдан!

— Верно, я забыл это слово. Будь я шпион — провалился бы уж несколько раз.

Так вот стихи, посвящённые тебе, тоже казались мне убогими и недостойными. Писать о тебе надо на уровне… ну, как минимум лорда Байрона. Или лучше Лермонтова, да, лучше Лермонтова, он сильнее как поэт, чем Байрон:

— Вот это да! — впечатлилась Прасковья. — Это ты читал в твоей келье?

— Нет, — вздохнул Богдан, видимо, вспомнив о своей жизни, — нет, это я всегда знал. Это чистая правда. Так именно и было: я знал тебя… ну, лет с пятнадцати. Да, с пятнадцати. А встретил я тебя на Моховой через десять лет после того, как узнал.

— Богдан, ты не перестаёшь меня удивлять!

— Наверно, это неплохо, — Богдан ещё теснее придвинулся к ней и поцеловал в шею. — Это способ не так быстро надоесть тебе, — она услышала улыбку в его голосе. — Но на самом деле, я тебе когда-то говорил, что знал тебя гораздо прежде нашей встречи.

— Да, помню, говорил, но мне это казалось…

— Любовным бредом, романтическим вздором, — подсказал Богдан. — А это был, как выражался Остап Бендер, медицинский факт.

— Расскажи! — она положила голову на его полуседую шёрстку.

— Ну что ж… попробую.

Это был печальный период моей жизни. Тогда погибли мои родители, и я остался один. Бабушка не в счёт: она была всегда очень далеко и высоко. Жил я тогда в Америке и мне там очень нравилось, друзья появились. Но мне сказали, что я должен учить русский язык и ехать в Россию. Что должен быстро подготовиться и сдать экзамены за русскую среднюю школу.

— Кто сказал? — спросила Прасковья.

— По-русски, наверное, это называется куратор. По-нашему — наставник, учитель. Ментор — мы его называли. У нас ведь сетевая структура: каждый знает своего, так сказать, гуру и начальника, а также одного-двух чертей своего уровня. А когда вырастет, будет знать ещё и своего ученика.

Мне не хотелось в Россию; казалось, что там очень холодно и враждебно, но потом я заинтересовался. Русский я осваивал легко, с удивительной быстротой этот вроде бы трудный язык вливался в сознание. Наверное, всё-таки в одной из жизней я жил в России и говорил по-русски. Я словно вспоминал что-то давнее. Узнал историю Кирилла и Мефодия, меня она впечатлила. Впечатлило, что у меня и у русских общая вера. Я рано начал читать по истории России, тогда и открыл для себя Карамзина. Я тебе рассказывал кое-что об этом.

Потом меня прямо-таки потрясло, что именно там, в России, была предпринята попытка построить царствие божие на земле. Это ведь именно такая была попытка, а марксизмом только прикрывались. В какие-то моменты я ходил просто опьянённым всеми этими образами, представлениями, тенями прошлого. Они приходили ко мне, я говорил с ними. Я читал Ленина, Троцкого, Бердяева, слушал революционные песни.

— Неужто понимал? — поразилась Прасковья.

— Да, многое понимал, а что не понимал — додумывал. Помню, поражали послереволюционные статьи Троцкого про разруху. Казалось, всё, конец. Холод, голод, нет паровозов, ничего нет. И — одолели. Фантастика!

А ещё меня потрясла история мелкопоместного польского панича, который сначала хотел стать монахом, как и я, а в итоге оказался во главе, можно сказать, советской инквизиции. А потом восстанавливал железную дорогу. И восстановил. Потрясающий человек, потрясающая судьба. Потом я увидел фотографию, как ему сносят памятник. Его символически повесили. Говорят, наши черти в этом участвовали. Не знаю, так ли это. Может, Мишка разберётся.

— Богдан, мы твоего панича вновь причислили к пантеону наших героев. Даже в хрестоматии для начальных классов есть рассказы о его детстве. И как он собирал беспризорников.

— Рад это слышать… В общем, всё это открывалось мне, поток меня захлёстывал. Было это ещё не в России, а в Штатах. Мы к тому времени уехали с Кипра, жили в Америке. Была у меня чудесная учительница, русская. Оказалась она в Штатах по диссидентской части ещё в советские времена, муж у неё был знатный советский диссидент, потом, уже в Америке, они развелись. За годы жизни в Америке она трансформировалась из диссидентки в горячую русскую, даже я бы сказал — советскую, патриотку. Пыталась вернуться в Россию, но почему-то не получилось. Много мне рассказывала о Советском Союзе, о своей жизни, о детстве. После полугода занятий я прилично говорил по-русски и читал серьёзные тексты. Привязался к моей Наталье Николаевне. И тут сказали: пора в Россию. Наталья Николаевна даже плакала, когда мы прощались. Обещала приехать ко мне, но — увы. Кстати, она вскоре умерла, не слишком старой. Словом, пора — так пора. Я только выговорил себе право съездить ненадолго на Кипр. Наши черти там вовсю орудовали на британской военной базе, прямо как у себя дома. Даже и непонятно было, то ли это британская база, то ли чертовская, а может, это одно и то же. И я там бывал. Тренировался по программе спецназа и учил русский, много читал; на Кипре у меня тоже была учительница русского языка, но она мне не нравилась. Молодая была и противная, — Прасковье показалось, что Богдан поморщился.

Родители мои вскоре оказались недалеко — на Ближнем Востоке. Вот именно во время этой командировки они и погибли. Мой ментор сказал: «Плакать нельзя. Надо учиться, трудиться, быть достойным. Родители смотрят на тебя, они всё о тебе знают. Единственное средство от тоски — быть постоянно занятым».

— Мне отец говорил то же самое, — прошептала Прасковья.

Богдан продолжал:

— Вроде я был очень занят, но иногда бывали моменты ужасной тоски и одиночества. В эти моменты я думал: мои все погибли, братья, родители — значит, и я должен погибнуть. А там мы встретимся, я всех увижу и мне будет гораздо лучше. Я неколебимо верил, да и сейчас верю, в потустороннюю встречу. — Он поцеловал её. — Очень мне хотелось увидеть своих братьев. Родители были очень строгие, а братья, казалось мне, будут ближе, хотя они тоже намного старше, чем я. Они мне, в сущности, в отцы годились, разница меж нами была девятнадцать лет. Я говорил тебе, что они были боевые пловцы, диверсанты. Погибли очень рано, фактически в первой своей операции. В детстве я о них думал, представлял их. И мне всегда казалось, что в море я ближе к ним, чем на суше. Я много плавал и по плаванию выполнял нормативы боевых пловцов. Но меня готовили не к этому. Это была просто память о братьях.

— Ты поразил меня своим умением плавать, когда мы впервые попали на Кипр.

— Да, тогда я прилично плавал. Помню, впечатлил вашего школьного учителя физкультуры… как его?.. дядя Коля, кажется, когда в пару махов переплыл вашу реку. Сейчас, конечно, всё не то…

Так вот тогда, в мои пятнадцать, мне взбрела в голову идея отправиться на некий скалистый островок, в одиночку, непременно в одиночку, на гребной лодке. Доплыву — значит, я молодец, не доплыву — слабак, но зато встречу братьев. Сама понимаешь, пятнадцать лет, дури много, к тому же тоска. Плюс романтика, холодное бушующее море, лорд Байрон, который переплывал Ламанш и Дарданеллы.

37

— продекламировала Прасковья в ответ. Богдан поцеловал её в шею и продолжал:

— Было это после моего дня рождения, на рубеже января и февраля, погода самая романтическая. Там ветры дуют как раз в эту пору. В общем, до острова я добрался, потом начался приличный шторм, лодка перевернулась, дальнейшее происходило вплавь. Как ты понимаешь, я доплыл. Но переохладился, так как был, естественно, не в гидрокостюме. По человеческим меркам, очевидно, должен был без вариантов замёрзнуть и утонуть. Но я как-никак чёрт и кое-как выбрался, даже до дома добрёл. Началась довольно тяжёлая пневмония, высокая температура, антибиотики почему-то не действовали — словом, «отсюда не пускают, туда не принимают», как пел Высоцкий.

И вдруг случилось чудо. Я увидел ангела. Очень отчётливо. Это была девочка моих примерно лет или чуть моложе с лёгкими светлыми волосами средней длины, до плеч. Ты понимаешь: в тех краях тип очень мало распространённый. Она присела на табуретку рядом с кроватью. Я увидел её удивительное, ангельское лицо, которое навсегда впечаталось мне в память. Это был всего один миг. Краткий миг. А потом она наклонилась, и волосы заслонили лицо, и больше я почти его не видел, но запомнил навсегда. Затем она положила мне на лицо свою руку. Потрясающе лёгкую, нежную и необыкновенно красивую. Безо всякого маникюра, без колец, просто прекрасную саму по себе. Я понял, что это ангел, и не удивился. Я лежал и чувствовал, как мне становится легче. Тогда я попытался дерзновенно поцеловать её руку, которая лежала у меня на лбу. Но тут девочка-ангел исчезла.

— Богдан, ангелы бесполы. Девочек-ангелов не бывает, как и мальчиков, — Прасковья накрутила на палец его кудряшку.

— Ну да, знаю, что бесполы. По-итальянски даже выражение есть: «дискутировать о поле ангелов» — значит «вести беспредметные разговоры». Но факт есть факт: после прихода девочки мне стало гораздо лучше, и я начал быстро выздоравливать. Таков был главный мистический опыт моей жизни.

Я рассказал об этом своему духовнику, тот ответил, что это мог быть мой ангел-хранитель или местночтимая святая. Сказал, что надо учиться, молиться и соблюдать чистоту — телесную и в помыслах. Я и так в тот период много молился. Просил послать мне её снова, но этого не случилось.

Я часто вспоминал ту девочку-ангела. Вернее, не так: я постоянно её помнил. А потом, уже в России, мне подумалось, вернее, я понял, что это был не совсем ангел, а скорее девушка, которую мне суждено любить, хотя и ангел, безусловно, тоже. Что она где-то есть, мне её показали, и я её встречу. И, разумеется, тотчас узнаю. Может быть, это моя будущая жена, если я удостоюсь. А если нет — буду просто любить на расстоянии. И мне стало очень легко, прямо помню это чувство облегчения: мне не надо бегать за девицами, как делают другие, не нужны все эти унизительные, в сущности, ужимки и манёвры, приобретение сексуального опыта, как выражался мой тогдашний сокурсник и приятель. Ничего мне этого не нужно, а нужно только ждать и готовиться.

— Как готовиться? — с удивлением спросила Прасковья.

— Очень просто. Стать умным, знающим, умелым. И, разумеется, сильным, крепким, красивым. Чтоб понравиться той девочке, когда её встречу. Ну чтоб она хотя бы обратила на меня внимание. Я очень старался. Во всём, что делал — старался быть первым.

— Я тоже, — прошептала Прасковья, целуя его кудрявую шёрстку на груди.

— Даже, смех сказать, в строевой подготовке отличался, не зря меня твоя подруга назвала солдафоном, — усмехнулся Богдан, — я же учился на военного переводчика: так мне велели мои чертовские начальники. Мои русские преподаватели-военные говорили: «Когда Светов появляется на экзамене, он может рта не разевать, за одну выправку можно ставить пятёрку». В общем, я старался, а девочка моя задерживалась.

Мне очень хотелось понять, где она, что делает, где живёт. И вот однажды на выставке я увидел картины Кустодиева. Они меня просто потрясли, хотя я видел и Лувр, и галерею Д’Уффицци, да и в Нью-Йорке есть что посмотреть, и ничто меня не потрясло. Вообще-то я туповат по части искусства. А вот Кустодиев — потряс. Я понял, что моя девочка-ангел — там. Она живёт в какой-то живописной провинции, невероятно красивой, и похожа на кого-то из героинь Кустодиева. И руки у неё именно такие.

— Я всё-таки не такая толстая, Богдан, — слегка обиделась Прасковья, — при этом всегда завидовала по-настоящему худым, сорок второго размера.

— Ну, Парасенька, речь ведь не об одёжном размере, а о каком-то внутреннем стиле что ли… о духе. Этим духом меня очаровал Кустодиев. Я даже позднее, когда появились свободные деньги, заказал себе несколько приличных копий его картин. Я смотрел на них и мечтал иметь на земле свой уголок, свою малую родину, как это говорится, хотя я не люблю этого выражения. Ведь мы, черти, безродные космополиты, как выражался товарищ Сталин. Да, именно так: нынче здесь, завтра там. Нынешние хозяева земли хотят и у людей отнять свой уголок, учат, что надо быть гражданами мира — ух, как я ненавижу это выражение! Мне всегда хотелось прямо противоположного: жить в своём углу, в особом, ни на что не похожем. Говорить на родном языке, в быту на диалекте. А у меня ведь даже родного языка толком не было. Греческий, пожалуй. На нём я учился религии, истории. Но родители его не любили, хотя и знали, особенно отец хорошо знал. Дома говорили по-английски, ведь чертовское воинство говорит по-английски, это удобно, поскольку мы нередко участвуем в американских операциях по всему миру. Порою, впрочем, играем и против американцев, так что английский для нас — язык вероятного противника или союзника. А вот с бабушкой почему-то полагалось говорить по-французски, но она появлялась довольно редко. Она говорила на очень изысканном французском, современные французы уж давно так не говорят. А я ужасно полюбил русский. Было время, я читал подряд словарь Даля и его же «Пословицы русского народа» и старался научиться замысловатым словам и выражениям. Мне очень нравилось, что он там отмечал, в какой губернии что говорят. Я читал «казака Луганского» и очень хотел стать русским.

Ну вот, кажется, я тебе всё доложил, всё вычерпал до самого дна. А дальнейшее ты знаешь сама.

— Чёртушка, а почему ты мне никогда об этом не рассказывал? — Прасковья погладила его по щеке. Он поцеловал её ладонь.

— Не знаю… Стеснялся как-то. Вдруг тебе это покажется выспренней пошлостью? Ведь эта история — на грани дамского фэнтези, я понимаю. Тогда я стеснялся. А теперь всё можно списать на стариковскую сентиментальность. Ведь старому седому дураку дозволительно быть сентиментальным и даже иногда всплакнуть по-стариковски — верно? Когда вспоминаешь о былых счастливых временах. Вот я и вспоминаю.

— Вспоминай, это так удивительно, — прошептала Прасковья в изумлении. — Теперь я поняла, откуда у тебя «ясочка».

— Ну да. Не darling же мне тебя называть. Какое мерзкое слово — darling! Что-то пластиковое, суррогатное, фастфудное. А ты — ясочка, солнышко моё, свет моей жизни. Ясный зимний день, снег переливается на солнце — это ты, ясочка. Не случайно мы встретились зимой. Знаешь, когда я увидел тебя, — продолжал Богдан, — я даже не особо удивился. Помню свою мысль, чисто техническую: если ты не захочешь со мной говорить, я буду ждать тебя у этого забора столько, сколько потребуется, каждый день буду ждать, но это возможно, только если ты тут учишься, а не зашла случайно. Именно поэтому первое, что я спросил, было: «Вы тут учитесь?». А потом ты сняла голубую вязаную перчатку, чтобы поправить волосы, и я увидел ту самую руку, которую ты когда-то клала мне на лоб. Без колец, без этих безумных разрисованных ногтей, чуть-чуть пухлую, — Богдан поцеловал её руку. — Господи, как я любил тебя! Ты была в тот день такая усталая, грустная. И я подумал, что теперь моя очередь тебе помочь, позаботиться о тебе. А когда ты сказала, что твой дом в старинном городке — я просто лишился дара речи. Я, наверное, произвёл на тебя впечатление если не придурка, то тормоза.

— Всё было с точностью до наоборот. — Прасковья запустила руку в его кудри и потрогала рожок. — Помню, сначала я не хотела продолжать с тобой знакомство, потому что ты показался мне чересчур красивым, лощёным и светским.

Богдан рассмеялся.

— Значит, я слегка переборщил с самосовершенствованием. Хотя прилично себя вести я был приучен с детства.

Ужасно хотелось тебя привести к себе, согреть, вкусно накормить. В этих мыслях не было никакой эротики: ты же была ангелом. И чтоб ты не бегала по урокам, чтоб уставала поменьше. Мне было как-то неловко, что я живу в весьма комфортабельных условиях, что у меня довольно большая зарплата, а мой ангел зарабатывает на хлеб уроками двоечникам и живёт в общаге, где даже отдохнуть толком нельзя. Но не мог же я дать тебе денег или поселить к себе. Оставалось водить по ресторанам и театрам.

— Мне это очень нравилось, Богдан, — Прасковья ещё раз потрогала чертовский рожок. — Рестораны особенно нравились. Я ведь, в отличие от тебя, люблю вкусно поесть, а в общаге, ты прав, какая еда?

— А ещё меня мучило: как ты отнесёшься к тому, что я чёрт. И вообще, я не понимал, нравлюсь я тебе или нет. То так казалось, то эдак. Пожалуй, немножко нравился — верно? Ты смотрела на меня с интересом, с приязнью. Но мне казалось, что я, чёрт, не могу даже мечтать о любви ангела. По правде сказать, мне хватало моей любви к тебе, а от тебя было достаточно… ну, дружбы, интереса к себе.

— Всё это очень даже было. Но мне казалось: зачем тебе, москвичу, обитателю Центра, да ещё такому импозантному, какая-то провинциальная студенточка, к тому же толстая? Ты был такой взрослый, элегантный, уверенный в себе.

Богдан рассмеялся, как давно не смеялся — по-мальчишески как-то.

— Угу! И даже способный оплатить ужин в «Метрополе».

И Прасковья вспомнила, как они ели там перед «Ревизором» в Малом театре и её поражало, как он естественно и по-хозяйски держится в этой удивительной, насквозь буржуазной, обстановке. А ей было тягостно-неловко за свою акриловую кофтёнку с катышками, за дешёвый рюкзачишко. И казалась она самой себе Хлестаковым в юбке, который невесть почему сел не в свои сани и его оттуда вот-вот выкинут пинком под зад. И ещё почему-то боялась, что придётся говорить по-английски, особенно после того, как Богдан непринуждённо перекинулся парой реплик с американцем и американец рассмеялся его словам, в которых она ровно ничего не поняла. Вспомнилось очень подробно и ярко, и было это ужасно смешно, и она тоже засмеялась.

38

— А решился я тебе сделать предложение — знаешь, почему? — Богдан гладил её по голове. — Потому что понял, что тебе хочется остаться в Москве, а ты не знаешь, сумеешь ли найти постоянную работу и хватит ли денег снимать квартиру.

— А тебе не было обидно, что я вроде как вышла за тебя по расчёту? — спросила Прасковья то, что хотела спросить много лет.

— В каком смысле? — удивился Богдан.

— Ну, благодаря замужеству я улучшила своё материальное положение.

— Это ж хорошо! — так и не понял её Богдан. — Я был очень рад, что хоть чем-то, хоть в самом начале, помог тебе в жизни. Во всём остальном расчёт оказался неверным, — он поцеловал то место, где шея переходит в плечо. — Никакой житейской пользы от меня тебе не было, а неприятностей — воз. Ты настоящий ангел, связавшийся с чёртом.

— Чёртушка мой любимый! — Прасковья принялась целовать его грудь, шершавые щёки, любимые голубые глаза. — Чёртушка, как же я тебя люблю… Это невероятно, но правда: я люблю тебя всё больше и больше, я даже не представляю, как бы жила, если б мы не встретились. Помнишь, как я тебя заталкивала в постель в «Национале»? А ты, чёрт эдакий, упирался всеми четырьмя лапами. Я бегу к тебе каждый вечер, как молоденькая дурочка. Тогда, в самом начале, в молодости, и потом, когда мы жили вместе, ничего подобного не было. Не было такого сумасшествия. Ты мне нравился, я любила тебя, но и только, а теперь — я подлинно с ума схожу. Я никогда… никогда ничего такого… — она прижималась к нему, осыпала поцелуями его тело.

— Парасенька, солнышко моё, — он гладил её волосы и плечи, то ли успокаивая, то ли отвечая на её ласки. — Парасенька, прошу тебя, не здесь, не сейчас… не надо…давай побережём нашего чёртика.

— Ему не будет плохо, — прошептала Прасковья, чувствуя, что обоим им хочется одного. — Наш чёртик нас поймёт, мой любимый.

На этот раз было так, словно время повернулось вспять и не было этой страшной разлуки, а они были, как прежде, молодыми. Она даже куснула покрытую шерстью складочку на его плече, и он прошептал, как когда-то:

— Хищница моя любимая.

И как всегда, её неодолимо потянуло в сон. Сквозь наползающую сонливость она испугалась: он сейчас встанет и уйдёт.

— Не уходи, Чёртушка, останься со мной, — попросила она, обхватив его за шею.

— Я с тобой, ясочка моя любимая, я тут, я не уйду, — он теснее прижался к ней. — Атласная моя. — Она нащупала его одновременно упругий и нежнейший хвост и стала падать, падать и падать в сон.

— Чёртушка мой…

* * *

Первое, что она увидела, проснувшись, был малиновый восход, поднимавшийся над ёлками. Пока готовилась сфотографировать, восход стал отгорать, и фотография уже не передавала его яркую красоту. Богдана по обыкновению рядом с нею не было: наверное, он на пробежке. На столе — исписанные листки, придавленные ноутбуком. Нет, отдыхать он определённо не умеет, тут прав Иван.

Она приятно растянулась на ортопедическом матрасе. Всё-таки хорошо спится за городом. Верно говорит Богдан: надо переселяться из Москвы. Тем более, что всё больше вещей можно делать онлайн.

Двадцать лет назад казалось, что в наши дни, в сороковые годы, всё будет онлайн, ан нет — не всё. Но теперь сложился обычай: собрания офлайн — это что-то особо важное и престижное. А рядовое — всё онлайн. Ну и можно жить за городом и не ездить каждый день на работу. В конце концов, можно организоваться так, чтобы и людей принимать дома. Царские сановники нередко так и делали. Но всё-таки Прасковья ежедневно ходила на работу, и от подчинённых требовала того же. Казалось: дома разболтаются. Потом физическое соединение способствует развитию некоего коллективного разума. Синергия возникает. Но, с другой стороны, многие ведомства перешли на полную удалёнку, и ничего. Но у них ведомство особое; Прасковья в глубине души считала: самое главное. Одновременно творческое и боевое. Соединяющее кшатрийские и брахманские энергии.

Так-то оно так, но приобрести загородный дом было бы неплохо. С семнадцати лет не жила она в доме, а вот теперь — хочется. Богдан хорошо придумал, он понял, что именно этого она и хотела, хотя не формулировала даже для себя. Будет малыш, она станет катать его в коляске. А зачем катать? Выставила в сад — вот тебе и прогулка. И сад будет казаться ему огромным, местами даже страшным — вспоминала она своё детство. Малинник — колючий, опасный. Но сколько в нём дивных ягод! Особенно вкусна жёлтая малина, её интересно срывать и надевать на пальцы — вроде напёрстков, а потом съедать по одной. Правда, могут прилететь дрозды — и всё расклевать подчистую. Забота, однако, с этими дроздами. Против них в детстве ставили чучело. Она сама рисовала фломастером зловещую рожу. Потом пошёл дождь и всё размыл; оказывается, нужно было купить особый фломастер. Ещё больше, чем малину, дрозды любили войлочную вишню — мелкую, но изобильную. Как хочется прожить ещё раз вместе с новым чёртиком своё далёкое детство. А какое детство без сада? Богдан отлично придумал.

* * *

Прасковья надела второй из двух имевшихся у неё свитеров и вышла в столовую. Там хлопотала Галина — жарила оладьи к завтраку на специальной сковороде, на которой оладьи получались идеально круглыми и одного размера. Хотя зачем им быть одного размера? В этом есть что-то казённое. Кривые оладьи даже лучше.

— А где Богдан? — спросила Прасковью Галина словно с испугом.

— Понятия не имею, — пожала та плечами. — На пробежке, наверное.

— Погоди, — Галчонок вышла на крыльцо. — Машины его нет. Прося, позвони ему.

— Слушай, он же не твой Димон: приедет, — лениво ответила Прасковья.

— Приедет-то приедет, но ты же должна знать, где он, — настаивала Галчонок.

— Галь, а ты что, знаешь во всякую минуту, где твой муж?

— Конечно! — с искренним убеждением воскликнула Галина. — А как же? Мы постоянно в контакте, на связи. Он мне всегда звонит, из командировок, отовсюду. — Прасковье послышалось в её голосе чувство превосходства.

— А мне вот нет, — ответила Прасковья смиренно. — Я всё узнаю в последний момент. Если вообще узнаю. — Галчонок то ли укоризненно, то ли озабоченно покрутила головой, поджав губы.

— Прося, ты меня извини, но я вот ещё что хотела сказать относительно Богдана Борисовича. — Прасковья удивилась: они вроде общались без отчеств. — Я его очень, очень уважаю. И мой Иван от него просто в восторге и уважает… ну, просто больше всех своих сотрудников… знакомых.

— Хорошо, — поморщилась Прасковья. — Давай пропустим про уважение и сразу перейдём к сути.

— Видишь ли, Прося, Богдан Борисович пригласил Димку к себе в гости. И не просто в гости, а заходить запросто. Они выяснили, что от димкиной школы до вашего дома три остановки по прямой на метро. Димка, естественно, в восторге: завёл такого взрослого удивительного друга, который всё знает, всё умеет, с которым они отправятся в тир, чуть не на полигон, ну и всякое такое. Так вот, Прося, очень тебя прошу, ты постарайся объяснить Богдану Борисовичу, что так у нас не делается. Ну, не принято, что ли. Да ты и сама знаешь. А он, скорее всего, не знает нынешних обычаев, ну ты ему объясни в тактичной форме.

— Галя, а что тут такого? — спросила Прасковья. — Ну да, они понравились друг другу, Богдан не доиграл со своими детьми и вот добирает с чужими.

— Ну что ты, Прося, я же понимаю, Богдан очень хороший человек и видно, что любит детей, — Галчонок сложила ладони на груди. — Но пойми и ты: сейчас так не принято, не положено. Я понимаю, это глупо, но так принято, вернее, что я говорю — наоборот: не принято. Я что-то совсем запуталась. В общем, не положено.

— Что именно не положено? — сухо спросила Прасковья, хотя, разумеется, поняла.

— Ну, не положено, чтоб мальчик-подросток ходил к взрослому мужчине. Тем более, что за нами наблюдают. И тебе это тоже ни к чему. Нам надо быть безупречными, мало ли что придумают сплетники?

Прасковья вспомнила слова Гасана о задушевных друзьях, которые задушить готовы.

— По-моему, Галя, гомики и педофилы уж лет десять как абсолютно не актуальны, о них даже не вспоминают, уж ты поверь профессионалу агитпропа. Но если хочешь, я устрою так, чтобы Дима приходил… ну, когда я дома что ли… Или чтоб они ходили куда-то вместе. В общественное место, — проговорила она с усмешкой. — Да и некогда вообще-то Богдану.

— Спасибо тебе, Прося, не обижайся только на меня, — проговорила Галчонок с видимым облегчением. — Ты всегда была понимающей, спасибо, — повторила она. — Я-то лично, ты же знаешь, ничего такого даже отдалённо не подозреваю, — она опять приложила к груди свои красивые руки с ярко-розовыми ногтями. — Но ведь знаешь какие люди бывают… Да и Димка у нас ещё не ездит самостоятельно по городу, только на занятия, по известным маршрутам, а если куда дальше — возит водитель, ну ты понимаешь… не столько возит, сколько приглядывает. А Богдана Борисовича я очень, очень… Очень, очень симпатичный человек и мужчина такой очаровательный… — Галчонок неожиданно расплылась в мечтательной улыбке. «Надо же, — удивилась про себя Прасковья, — Столько лет прошло, а Богдана по-прежнему зовут очаровательным».

В эту минуту на пороге появился сам Богдан, как и полагается очаровательному мужчине, с букетом цветов. Жёлтых тюльпанов.

— Это в честь чего? — кокетливо спросила Галчонок.

— В честь скорой весны, которая уже на подходе, — улыбнулся Богдан. — Мне захотелось прокатиться по окрестностям. Очень симпатичный у вас тут район. Жаль не сохранилось старинных деревянных домиков, как у родителей Прасковьи.

— У Шукшина, кажется, был такой рассказ — «Выбираю деревню на жительство». По-моему, Богдан тоже выбирает деревню. — В столовую входил Иван.

— А мы с Прасковьей уж заволновались, Богдан, что Вас нет, — с тем же странным кокетством проговорила Галчонок.

— Я не волновалась, — отмежевалась Прасковья.

— Ну что ж, рассаживайтесь, оладьи готовы, всё остальное тоже, — пригласила Галчонок. Букет был водружён в центр стола в лаконичную белую фарфоровую вазу, чрезвычайно подходящую по размеру.

— Может заехать ещё один гость, — сообщил Никаноров. — Но ждать мы его не будем, он говорил, что застрял в буране, хотя у нас я никакого бурана не наблюдаю: так, снежит слегка. Когда приедет — тогда и приедет.

— А где Дмитрий? — удивлённо спросил Богдан.

— За ним мама поздно вечером заехала, — торопливо ответила Галчонок. Богдан взглянул удивлённо.

39

Прасковья подумала: Галчонок знает, что Богдан — чёрт и боится этого. Между прочим, Иван мог бы и не рассказывать ей. А теперь она за внука боится. Что тот попадёт в лапы к чёрту. А Иван — нет, не боится. А может, всё это ей только кажется.

Галчонок преувеличенно хлопотливо ухаживала за Богданом, которому, как обычно по утрам, есть не хотелось. Он с усилием прожевал половину оладья, политого мёдом и, включив свою очаровательность, любезно и заинтересованно беседовал с хозяйкой о мёде, рассказывал, сколь разнообразны сорта меда, вырабатываемые на монастырской пасеке в Муроме, заодно рассказывал о Муроме. Богдан совершенно не утратил своих светских навыков: со стороны могло показаться, что он действительно интересуется мёдом, Муромом и Галчонком, но Прасковья чувствовала: что-то его раздражает. Галчонок начала объяснять, какие продукты пчеловодства особо полезны для здоровья.

— Вот Вам, Богдан, надо непременно есть пергу: по одной кофейной ложечке ежедневно. Это Вам будет очень-очень полезно.

Прасковья сразу почувствовала, что ему это неприятно: Галчонок дала понять, что считает его если не больным, то не совсем здоровым.

— Галина, это невозможно, — покачал головой Богдан. — Мой организм с детства отвергает всё полезное. Редкий вид аллергии. — Он улыбался всеми своими сплошными зубами, но глаза вдруг стали не голубыми, а серыми. Галчонок тоже что-то поняла и перевела разговор на другое.

— А были вы в Муроме в картинной галерее? Там картины и выставляются, и продаются. Есть несколько очень недурных местных художников. Я кое-что купила, когда была на празднике Петра и Февронии. Хотите — покажу, они у меня на мансарде.

Прасковья поняла, что картины у неё служат универсальной темой при всяком затруднении.

— Мы были в Муроме всего два дня, в галерею не попали. Как знать, может, попадём в следующий раз. Будет повод приехать, — глаза Богдана опять мечтательно поголубели.

— Ехать не надо, Богдан! Муром с нами, — объявил Иван с юмористической торжественностью. В столовую входил отец Варфоломей. Скорее, впрочем, Валерий Николаевич Золочевский, т. к. был он в элегантном, ладно сидящем и, похоже, дорогом спортивном костюме. Прасковья в очередной раз отметила, что ничего не понимает в марках одежды. Да и в марках людей тоже, похоже, не очень. А ещё отметила, что Валерий похудел, что к нему шло; впрочем, это почти ко всем идёт.

Валерий наскоро приветствовал хозяйку и тут же подошёл к Прасковье.

— Прасковья Павловна! Вы не поверите, какой это чудесный сюрприз — встретить здесь Вас. Богдан Борисович, здравствуйте! Так приятно Вас снова видеть.

Богдан поднялся.

— Здравия желаю, отче! — проговорил он интимным полушёпотом.

— Юмор — Ваш семейный стиль, — рассмеялся Валерий. — Я это понял в давние времена, когда все были более, чем на двадцать лет, моложе и я оказался в Вашей квартире совершенно случайно — за компанию с моей тогдашней стажёркой, однокурсницей Прасковьи Павловны. Кстати, где она? Прасковья Павловна, Вы не поддерживаете знакомства с Вашей сокурсницей, мисс Революцией?

— К сожалению, нет, — покачала головой Прасковья. — После всех событий она вскоре оказалась за границей. Думаю, если б появилась здесь — связалась бы со мною. За ней ничего криминального не числится, и она вполне может вернуться, никто бы её преследовать не стал.

— Это особенно обидно для революционера, — со значением улыбнулся Валерий. — Порою хуже всяческих репрессий.

— Что ж тут обидного? — удивилась наивная Галина.

— Отнимает смысл жизни, — веско проговорил Валерий.

— Прасковья Павловна, Прасковья Павловна! Как я рад Вас видеть. Позвольте поцеловать Вашу прелестную ручку. — «И этот тоже о прелестных ручках!» — удивилась Прасковья и даже искоса взглянула на свою руку: ничего особенного. Валерий меж тем продолжал свою восторженную воркотню:

— А то, знаете, в нынешнем моём положении мне все целуют руку, — он весело рассмеялся. — А мне бы хотелось поцеловать Вашу. Сегодня я могу это себе позволить, пребывая, так сказать, в штатском. — Встретив недоумённый взгляд Прасковьи, сбавил игривость и продолжил торжественно-уважительно:

— Вы даже не представляете, Прасковья Павловна, что Вы делаете, какого масштаба и размера. Я не знал, что встречу вас здесь. И вообще многого, видимо, не знал. За стенами монастыря многие важные вещи теряются из виду, зато многое становится яснее. А с Прасковьей Павловной и Богданом Борисовичем мы встретились в Муроме, — оповестил он супругов Никаноровых, — и я был даже любезно приглашён на семейную вечеринку по случаю дня рождения Богдана Борисовича. С тех пор я помню, что день его рождения совпадает с Татьяниным днём.

Валерию налили кофе, свежеотжатого сока, Галчонок слегка разогрела оладьи — не в микроволновке, а на сковороде. Обставила Валерия разнообразными вареньями, медами и сметаной.

— С удивлением и с радостью узнал, что Богдан Борисович получил религиозное образование, — Богдан намазал оладий густой светло-жёлтой сметаной.

— Самое базовое, — слегка прищурился Богдан, словно ему было противно смотреть на происходящее.

— Богдан — очень разносторонний человек, — проговорил Никаноров ласково. — Вот пытаемся его уговорить нам помочь, почти уговорили. — Богдан то ли с удивлением, то ли с осуждением поднял левую бровь. Прасковья знала, что с этого начинаются у него приступы мучительного бешенства, тем более мучительные для него, чем незаметнее они окружающим.

— Уверен, что Богдан Борисович вам… то есть нам поможет, — проговорил Валерий с политической улыбкой. — Нужное это дело, для всех нужное. Для России, уж извините за патетику. То, чем мы все занимаемся, — он обвёл мягким широким жестом всех присутствующих, — особенно, конечно, Прасковья Павловна — это наиглавнейшее нынче дело, важнейшее и грознейшее оружие настоящей и в особенности будущей духовной битвы. Возможно, и не только духовной. Битвы этой не избежать. — Он говорил тоном человека, который не сомневается, что его внимательно слушают. — Всякий патриот России и всякий православный христианин должен занять свой окоп в этой битве и изготовиться к обороне духовной. А кому Господь дал больше сил и знаний для этой борьбы, — он со значением взглянул на Богдана, который при этом сосредоточенно любовался молодой ёлкой за окном, обильно присыпанной снегом. Но такие мелочи, как отвлечённость собеседника, Валерия смутить не способны. — Кого Господь наградил разумением и мастерством, тому идти в первых рядах, без колебания и уклонения, — заключил он своим поставленным пасторским голосом.

«Какой бесстыдный демагог! — подумала Прасковья. — Впрочем, все мы служим по демагогическому ведомству, он профессионал, только и всего», — одёрнула она сама себя. Вспомнилось, как Богдан в день их свадьбы говорил: у любого профессионала есть профессиональная деформация личности. Вот у Валерия деформация налицо, можно сказать, профессиональное заболевание. Но раздражение не исчезло. «Иван — тоже хорош, мог бы и предупредить», — перевела она раздражение на Ивана. При этом она не знала, что было бы, предупреди её Иван заранее о появлении Валерия. Слегка беспокоило поведение Богдана: вот он отвернулся от окна и смотрит на Валерия с затаённой насмешкой. Насмешкой была и его манера обращаться к нему не иначе, как «отче». «Зачем всё это? Может быть, стоит пойти погулять? Тут, Богдан сказал, есть хороший каток, коньки выдают. Пойти покататься…».

Валерий меж тем перекрестился на красивую и дорогую копию афонской иконы Иоанна Предтечи в дорогом окладе, что располагалась в углу столовой, и принялся с не монашеским аппетитом поглощать оладьи с мёдом и сметаной, похваливая кулинарное умение хозяйки.

— Чудесная икона! — проговорил святой отец, насытившись. — Это с Афона?

— Да-да, — подтвердила Галина с готовностью. — Это сослуживцы Ивану подарили, когда он уходил с прошлой работы, где они когда-то с Прасковьей и познакомились. Прямо оттуда, с Афона; это копия известной тамошней иконы.

— С намёком? — лукаво хохотнул Валерий.

— Что с намёком? — не поняла Галчонок.

— Ну, предтеча. Предтеча великого дела. Которое потом развернула Прасковья Павловна.

— Признаться, я как-то не думал в этом направлении, — с лёгким недовольством проговорил Иван.

— Ты — человек светский, а я, старый клерикал, стразу опознал намёк, — Валерий улыбался, словно сытый кот, наевшийся сметаны. — Мой университетский учитель рассказывал, что советские редакторы были мастера во всём находить намёки. Аллюзии — по-научному. Думаю, это искусство понемногу возродится. Как думаете, Прасковья Павловна?

— Я, знаете, тоже не думала в этом направлении, — скромно ответила Прасковья.

— А вот Вы, Богдан Борисович, видите тут аллюзию? — обратился Валерий к Богдану.

— Нет, я ничего не увидел, — покачал головой Богдан. — Возможно потому, что мне неизвестен послужной список Ивана. Доведись мне выбирать ему икону в подарок, я бы, пожалуй, предпочёл Иоанна-Воина или, лучше, Иоанна Златоуста. Да, Иоанна-Златоуста, пожалуй, лучше… А скажите кстати: что, сейчас принято дарить иконы соответствующего святого?

— Ну, в наших кругах, пожалуй, принято, — ответила за всех Галка. — А ещё — картины. Прасковья, я тебе подарю картину с Кипром. Тем более, что она напомнила Богдану детство, это всегда приятно. А ещё принято дарить красивые книги. Книги теперь, как в старину, стали немножко роскошью. Чем-то старинно-бесполезным: читают-то по большей части в электронном виде.

— Спасибо, Галина, — наклонил голову Богдан. — Очень интересно, — продолжал он, задумчиво глядя на икону. — На свой день рождения я получил именно икону и книгу. Оказывается, я в тренде. Можно сказать, изготовился к обороне духовной.

Валерий поощрительно улыбнулся, то ли в похвалу благочестию, то ли давая понять, что оценил юмор.

— Галина, а дайте-ка мне этот одинокий оладушек, что остался, — обратился он к Галине. — Больно уж хороши они у вас, пышные такие, упругие.

— Очень приятно, Валерий, — радовалась Галчонок. — А то я уж подумала, что не удались: Прасковья с Богданом пощипали слегка, да и отставили.

— Оладьи отличные! — возразила Прасковья. — Просто мне надо следить за весом, а оладьи всё-таки диетическим блюдом не назовёшь. Ну а Богдан вообще по утрам почти не ест.

— Тогда, Прасковья, Богдан, ешьте яблоки. Экологически чистые, из нашего сада. Строго на органике, ни грамма химии. Представляете, в прошлом году посадили колоновидные яблони, а в этом — уже урожай. Небольшой, но всё-таки.

— А у моих родителей, Галя, почти все яблони посажены ещё моим прадедом, кряжистые, как дубы, старые-престарые, а всё продолжают исправно приносить яблоки. Хотя в пособиях по садоводству написано, что яблоня больше двадцати лет не живёт. Но наши яблони, видимо, не читали этих пособий и живут да живут. Антоновка у нас очень вкусная. Моя тётка прежде варивала из неё изумительное повидло. У нас оно стояло в трёхлитровых банках в подполе. Там было темно и страшно, но хочешь варенья — надо лезть. И яблоки там тоже хранились до самой весны; помню, ещё в весенние каникулы лазила за ними. Признаться, не знаю, варят ли у нас сейчас то повидло.

40

Распогодилось, даже солнце выглянуло. Мужчины и Прасковья оделись и вышли в сад. Галина осталась дома, сказала, что болит нога со вчерашней прогулки, да и к обеду надо кое-что доделать.

С куста жасмина вспорхнула сойка, показав яркую синеву крыла. Богдан слепил снежок и метко кинул в тонкую молодую берёзу.

— Валерий Николаевич, тут чудесная деревянная церковь в окружении ёлок, — обратилась Прасковья к отцу Варфоломею. — Мы там были вчера. Церковь шатровая с деревянной гонтовой кровлей, удивительно сочетается с силуэтом ёлок.

— Ну раз вы уже там побывали, второй раз, наверное, неинтересно, — ответил Валерий. — Да и я, грешный человек, с удовольствием провёл бы день в чисто светской обстановке.

— В таком случае тут недалеко есть приличный каток, тоже в окружении ёлок. Там выдают коньки напрокат, — предложил Иван.

— Да-да, я видел его, мне очень понравилось, — поддержал его Богдан. — Мы с Прасковьей в молодости любили кататься на коньках. В Измайлове. И на Красной площади катались — мы тогда ещё не были женаты, — он чуть улыбнулся воспоминанию. — Потом иногда приходили с детьми. Правда, я боюсь, что после длительного перерыва и на коньках-то не удержусь.

— Ничего, на коньках, как и на велосипеде, не разучиваются, — ободрил его Валерий.

— Ты каталась без меня на коньках? — украдкой спросил Богдан Прасковью, улучив момент. Та отрицательно покрутила головой. На самом деле, она не помнила, каталась или нет, но почувствовала, что именно такой ответ будет ему приятен: в катке заключена какая-то маленькая тайна их общего прошлого.

Решили отправиться на каток.

— Пешком или на машине? — спросил Иван. — Это пара километров.

— Пешком, пешком, мы ребята крепкие, — заверил Валерий.

Разбились на пары: впереди Валерий с Прасковьей, позади — Иван с Богданом. Валерию постриг пошёл явно на пользу: за прошедшие десятилетия он почти не постарел, хотя по расчётам Прасковьи ему должно быть около семидесяти. Шёл он бодрой, упругой походкой, с любопытством глядел по сторонам, развлекал Прасковью достойной беседой.

— Валерий Николаевич, Вы в отличной форме, — похвалила Прасковья. — Вероятно, тишина и воздух Мурома на Вас хорошо действуют.

Валерий рассмеялся, продемонстрировав мировой уровень муромской стоматологии.

— Тишина и воздух — да, бесспорно, но главное — я наконец нашёл свою жизненную дорогу. Это смешно звучит в мои годы, но это так. Как говорится, лучше поздно, чем никогда. Я занимаюсь тем, во что верю и что нахожу насущно нужным. В сущности, тем же, что и Вы, но с другой стороны — со стороны Церкви. Церковь крайне недостаточно занимается воспитанием народа. Буквально до последнего времени люди церкви не шли к народу, они прямо-таки боялись этого. Они не несли слово Христово в мир, хотя и должны были это делать по примеру святых апостолов. Церковь работала, да и то довольно условно, только с теми, кто туда уже пришёл. Идти к людям, в школы, по месту жительства — этого не умели. Маленький пример. Педвузы выпускают учительниц русского языка, которые не знают церковнославянского. Вообще! — он жестом пригласил Прасковью присоединиться к его негодованию. — Учительницы получают кое-какие сведения по древнерусскому языку, а церковнославянского не знают вовсе. Я спрашивал: почему? Отвечают: у нас нет соответствующих специалистов. И Церковь смотрела на такое положение вещей совершенно отстранённо. Была даже придумана теория, совершенно несостоятельная, почему этого и не надо делать. Надо, видите ли, ждать, когда человек сам уверует и придёт в церковь. Теперь мы разделили население на страты, в смысле — на слои, — поправился он, — и работаем с каждым в соответствии с его потребностями и возможностями восприятия. И, знаете, я во многом вдохновлялся Вашим примером. Кое-что прямо срисовал.

— Что же именно Вас особенно вдохновило? — удивилась Прасковья.

— В первую очередь то, что в вашем ведомстве выпущен целый ряд очень понятных и ценных методических материалов: делай так, делай так и вот так. Это потрясающе. Я слышал, что Вы лично этим занимаетесь.

— Вы хорошо осведомлены! Материалы ведь для служебного пользования, в открытом доступе их нет, хотя они и не секретны, — засмеялась Прасковья. — Это правда: я сама написала несколько методик. Я ведь из учительской семьи, мама у меня прекрасный методист. Она по семейной линии сохранила почти эзотерические по нынешнему времени знания по советской методике преподавания разных предметов — русского и литературы главным образом. Старые советские учителя, провинциальные преимущественно, прямо-таки унесли свои светильники в катакомбы. Сберегли учебники, методики. У моей мамы сохранились даже конспекты её институтских лекций и записи к семинарам по методике. Это в квартире хранить негде, а у нас есть такие замечательные хранилища, как чердак и сарай. И даже старый курятник, в котором давно нет кур. Ведь Вы не представляете, какой развал был в школе лет двадцать назад: учителя не умели учить писать, дети не умели работать с текстом — кошмар. Так что я, можно сказать, наследственный методист. Хорошо, если Вам что-то помогло из нашего опыта.

— Уверяю Вас, очень, очень многое, — Прасковье показалось, что говорит он искренне.

— Но что касается разделения на страты… слои, — поправилась она, — и работы с каждым слоем — это уж точно не мы придумали. Так работали американцы при подготовке к цветным революциям, так они делали на Украине на рубеже веков. Да, собственно, повсюду они так работают.

— Прасковья Павловна! — рассмеялся Валерий. — Вы очень критичны к себе и не позволяете приписать себе чужие заслуги.

— Чужие заслуги приписывают себе те, у кого нет своих. А давно Вы… живёте в Муроме? — спросила Прасковья, желая спросить, давно ли он монашествует.

Валерий понимающе улыбнулся.

— Да уж нынешней весной будет десять лет. И очень, очень счастлив. Мне удалось освободиться от пустых, ненужных связей, от людей, которые мне не нужны и которым я не нужен. Жаль, что этими людьми оказались в числе прочих члены моей семьи, но… увы. Надо принять действительность такой, какова она есть. Это, разумеется, моя вина, я её признаю, но это так.

— А Ваши дети Вас иногда навещают?

— Нет, никогда. У меня две взрослые дочери, есть внуки, но они мною не интересуются. Даже скорее так: активно не желают меня знать, хотя в качестве отца я ничем себя не скомпрометировал. Думаю, их мать, моя бывшая жена, повлияла на них в этом направлении. Я молюсь за них всех, но и только. В остальном полагаюсь на высшую волю.

«У всех одно и то же, — подумала Прасковья. — И почему нельзя жить без этих дрязг?».

— А Ваши близнецы чем занимаются? — с живым любопытством спросил он. — Вы в прошлый раз недорассказали, что-то нас отвлекло.

— Маша заканчивает филфак МГУ, готовится стать учительницей русского языка и литературы. Ей ещё предстоит гражданская служба, вероятно, где-нибудь в дальней деревушке будет преподавать, а может, ещё куда-то пошлют. Ей ведь надо куда потруднее: наша семья на виду. Чтоб ни у кого не было впечатления, что она имеет хоть тень привилегий. Миша — историк-востоковед, сейчас где-то на Тибете. Думаю, приедет скоро.

— Дружите с детьми?

— Да как сказать… Сын дружит с Богданом, они почти ежедневно переписываются, что-то обсуждают, со мной Мишка общается гораздо меньше. А Маша очень близка с бабушкой. Наверное, они сошлись на педагогической почве.

Каток оказался превосходным, лёд гладкий, коньки наточенные, Ивану Галчонок предусмотрительно сунула с собой три пары вязаных носков, Прасковье достались верблюжьи — словом, полное удобство. Прасковья опасливо прокатилась возле бортика, но быстро поняла: не разучилась. Богдан крепко держал её за руку:

— Осторожно, малыш, осторожно, тебе падать нельзя.

Но она и не думала падать, а радостно описывала круг за кругом, ощущая в своей руке крепкую руку Богдана.

Неожиданно оказалось, что Валерий довольно прилично катается. «Как хорошо придумали пойти на каток!».

В углу катка, у самого бортика, из огромного, настоящего, не электрического, самовара разливали чай; Прасковья с Богданом подъехали и с удовольствием выпили по кружке. Самовар на шишках, как дома у родителей Прасковьи. Приятно, что чай наливают в фаянсовые кружки, а не в пластиковые стаканчики. На кружке нарисованы ёлки в стиле наиф. Тётка, разливающая чай, одета в расшитую райскими птицами по подолу дублёнку и в павловопосадский красный платок.

Они всё ещё стояли возле самовара, когда к ним подкатил Валерий.

— Богдан Борисович, Вы позволите пригласить Прасковью Павловну прокатиться со мной кружок-другой? — с юмористической церемонностью обратился он к Богдану.

— Мне кажется, Прасковья устала, — ненаходчиво ответил Богдан. — Ты ведь долго каталась, — обратился он к Прасковье.

— Да нет, на один круг у меня сил хватит, — проговорила Прасковья, беря под руку Валерия.

— Будь осторожна, — посмотрел на неё Богдан таким напряжённо-тревожным взглядом, что она пожалела, что пошла.

— Богдан Борисович может быть спокоен: несмотря на старость, я крепко держусь на ногах, и Вам упасть не дам, — широко улыбнулся Валерий. Прасковья не поняла, упомянул он о своей старости из кокетства или в том смысле, что Богдану ревновать не стоит. «Боже, какая глупость», — одёрнула она себя.

Когда пришли домой, у Прасковьи гудели ноги.

— Ты невероятно красивая, — шепнул ей Богдан, снимая с неё пуховик. Посмотрела на себя в зеркальную дверцу шкафа: молодая, растрёпанная, тонкие, лёгкие волосы наэлектризовались под шерстяной шапкой, румянец во всю щёку. Ей показалось, что такой примерно она была, когда на зимних каникулах в школе и в университете каталась на катке, что расчищали на пруду вблизи родительского дома. Да, беременность определённо идёт ей на пользу. А может, дело не в беременности, а в том, что её тело, душа, каждая прожилка жадно добирает то, что когда-то оборвалось, было недожито, недочувствовано, недолюблено, недоласкано. Кажется, и в нём происходит что-то подобное. Морщины заметно разгладились: вряд ли одним лишь походом в косметический салон можно достичь такого результата. И полуседая шевелюра на фоне модельной фигуры и идеальной выправки кажется особой породистой мастью, а вовсе не признаком старости.

41

Когда зашли на минутку в их комнату, Богдан вдруг принялся целовать её холодные щёки, а она, закрыв глаза, видела лёд, коньки и ледяную пыль из-под коньков, и почему-то грезился ей не тот каток, на котором они только что были, а другой — из детства. В этот момент Галчонок позвала обедать. Прасковья осознала, что проголодалась.

Обед был выше всяческих похвал и сервирован по-старинному — на белой скатерти, с льняными салфетками в кольцах — возможно, даже серебряных. Посреди стола — утренние жёлтые тюльпаны, привезённые Богданом. На столе толпились затейливые бутылки с напитками: водки для мужчин и вина для дам. В затейливо резном графинчике — самодельная смородиновая настойка. Наверное, вроде той, что делает её отец.

Хозяин наполнил рюмки. Богдан выбрал смородиновую настойку.

— Что-то подобное делал мой тесть, — пояснил он. — Впервые я попробовал этот удивительный напиток на нашей свадьбе, так что смородиновая настойка вызывает у меня ностальгические чувства.

Прасковья попросила самодельного яблочного сока, слегка мутного, который изготовила по осени домовитая Галина.

— Давайте за встречу, — проговорил Иван. — Я невероятно счастлив вас всех здесь видеть, и, не скрою, особенно Богдана. Я много лет мечтал с ним познакомиться — и вот судьба подарила мне эту встречу. Вот за неё мне и хочется выпить. Спасибо судьбе и Прасковье, что привезла мне Богдана.

— Спасибо, Иван, — печально улыбнулся Богдан. — Думаю, судьба лучше нас знает, где, когда и с кем нам надо встретиться, и устраивает эти встречи.

— Я тоже благодарен судьбе за то, что встретил всех вас, — присоединился Валерий. — Прасковью Павловну, помимо той давней встречи у неё дома, я встречал несколько раз на официальных мероприятиях, тоже очень давно, но мы даже не говорили. Наверняка Вы меня не заметили и не запомнили, Прасковья Павловна. И вот после стольких лет судьба захотела, чтобы мы снова встретились. Притом одновременно с Богданом Борисовичем, что для меня большая честь и радость. За это особая благодарность Прасковье Павловне. — Богдан взглянул чуть исподлобья со скучливым раздражением. Валерий, хоть и не робкого десятка, внезапно запнулся.

На первое был суп из белых грибов из супницы — забытого ныне предмета столового убранства. Супница — часть того же, огромного, по-видимому, сервиза, разрисованного разными растениями с подписями на латинском языке. Оказалось, что грибы собрала сама Галина с Димкой и до сей поры хранила в морозилке. Рецепт супа — самый классический: с картошкой и перловкой. И со сметаной, разумеется. Сметана тут совершенно потрясающая — от местной старушки, что держит двух коров. Ей их разрешают пасти на территории, принадлежащей посёлку, что вообще-то не положено, но поскольку она продаёт вкусную сметану важным и влиятельным жителям — то для её бурёнок делается негласное исключение.

— Галина, Ваш грибной суп — это целый обед, больше, по-моему, ничего не надо, — от души похвалил Богдан.

— Что значит не надо? — возмутилась Галчонок. — И не выдумывайте! Вам следить за весом не требуется, так что ешьте и не рассуждайте.

— Мне всё больше хочется переселиться куда-нибудь поближе к лесу, — мечтательно проговорил Богдан. — Парасенька, ты умеешь делать такой суп?

— Умеет, умеет, — ответила за Прасковью Галчонок. — В случае чего я ей на бумажке напишу, что и как.

— Богдан Борисович! У нас под Муромом такие грибы тоже растут в изобилии. А какие подосиновики, какие маслята — пальчики оближешь! А какая радость их находить! Представляете — молодой подосиновик, в облегающей красной шапочке, наподобие купальной, на чёрно-белой плотной толстой ножке — восторг. Или кучка крепеньких маслят всемыслимых размеров в сосняке, где вся земля засыпана иголками: ни травинки — сплошные иголки, и на них — маслята. Так что рассмотрите вариант с Муромом. У нас и Ока, и до Дивеевского монастыря сравнительно недалеко, и богословские беседы мы Вам обеспечим на самом высоком уровне. А работать нынче можно отовсюду.

— Спасибо, отче! — Богдан неопределённо улыбался. — Я очень ценю Ваше приглашение. Правда. Как знать, может, в будущем я осуществлю свою детскую мечту о монашестве. Тогда о лучшем месте и мечтать невозможно. Но это потом, не скоро. Сейчас мне предстоит много дел иного свойства.

На второе была нежная и душистая тушёная утка с айвой и капустой, а также мастерски запечённая свиная шейка с картошкой, дополненная зелёным салатом.

Прасковья отметила, что Богдану утка, похоже, понравилась. «Надо ему иногда готовить утку, — подумала, словно о ребёнке, который плохо ест. — Это ведь так несложно, надо только гусятницу купить».

— Необычайно вкусно, Галина! — похвалил Богдан. — Только после вашего грибного супа хочется, но невозможно съесть и утку, и свинину. Вы потрясающая кулинарка.

Но что невозможно Богдану, оказалось вполне по силам Ивану и Валерию. Очень скоро от утки остались лишь опрятно обглоданные косточки, от которых так легко отделялось нежное мясо, а вместо впечатляющего куска свинины на изящном белом блюде в двумя ручками лежали сущие пустяки.

В столовую вошла дивной красоты чёрно-рыжая овчарка с промытой шелковистой шерстью, дисциплинированно уселась в классической собачьей позе возле стула Ивана, поймала на лету кусок свинины и столь же дисциплинированно удалилась.

— У меня никогда не было собаки, — вздохнул Богдан. — Кот, правда, был. Он сам ко мне когда-то пришёл. Чёрный-чёрный. Это было очень давно. Он долго жил с нами.

После того, как с пищей телесной было в основном покончено, святого отца потянуло к пище духовной. Ему захотелось поговорить о возвышенном, и он решил произнести тост.

— Дорогие друзья, — начал Валерий своим одновременно вкрадчивым и авторитетным пасторским голосом. — За встречу мы выпили, а теперь мне хочется поднять этот тост за наше общее дело. Мы все, кто собрался за этим столом, всеми доступными нам средствами служим богоугодному, христианскому делу — воспитания и духовного окормления нашего народа во славу Божию и во славу любезного нашего Отечества. Господь наш Иисус Христос для нас прибежище и сила в этом нелёгком труде. Все мы молимся за то, чтоб Господь преклонил милость к нашей работе. Дело это, повторю ещё раз, богоугодное и наихристианнейшее. А потому хочу пожелать нам всем сил и крепости духа для его продолжения. За наше общее дело!

Богдан слушал Валерия с каким-то ужасом, как показалось Прасковье. Он словно присутствовал при богохульстве, при оскорблении святыни. При этом он, находясь в гостях, не мог высказать всего, что думал. Была секунда, когда Прасковье показалось, что Богдан сейчас встанет и съездит по физиономии Валерию. Прасковья взглянула на Ивана: тот слушал всё это как ритуальную политическую дребедень. А Галчонок и вовсе не слушала: она прикидывала, когда и как лучше сервировать чай.

Наконец Валерий закончил, и все, кроме Богдана, выпили. Прасковья тоже отхлебнула сока.

— Отче, — проговорил Богдан смиренно, — я тоже желаю успеха делу, которым занята Прасковья и, по-видимому, и Вы тоже, и я в меру сил буду ему споспешествовать. Дело это нужное, спасительное для отечества и, скорее всего, неизбежное в условиях, в которые все мы поставлены историей, судьбой, промыслом Божьим. Но, отче, прошу Вас, умоляю, если угодно: не называйте это дело христианским. Оно не христианское. Оно не имеет ничего общего с Христом. В некотором смысле оно противоположно Христу, оно антихристианское. Как христианин я очень чувствую всю противоположность христианству этого нашего дела, всю греховность его, если угодно. Да, наше дело неизбежно, оно есть меньшее зло, позволяющее избежать зла большего и разрушения нашего отечества. Но прошу Вас: не называйте его христианским. Это оскорбляет меня как христианина. Поскольку то, что мы делаем, есть тяжкий грех.

— Почему, Богдан? — спросили одновременно Иван и Прасковья.

— Мне кажется, — примирительно заметил ничуть не смутившийся Валерий, — наш разговор чересчур серьёзен для застольной беседы.

— Вот именно! — опомнилась Галина. — Богдан, Ваша философия лично мне не по плечу. Я просто этого не понимаю. По-моему, все вы делаете очень важное полезное государственное дело, значит, и христианское.

— Галина, может быть, это и не тема для застольной беседы, но то, что говорит отец Варфоломей, ужасно, — произнёс Богдан с подлинной болью.

— Да что ж ужасного-то? — изумлялась Галина. — Объясните уж нам. И мы с лёгким сердцем будем чай пить.

«Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить?» — сама собой всплыла цитата в голове Прасковьи.

— Галя, — обратилась она к хозяйке. — Давай выпьем чаю, а потом желающие обсуждать философские вопросы сядут у камина и всё обсудят.

Галчонок быстро собрала посуду, ловко погрузили её в мойку и тут же расставила чайную посуду и сладкое — нарядное безе, самодельную ореховую коврижку и яблочный пирог — надо полагать, из своих яблок.

Серебряная ваза на высокой ноге с местной антоновкой и красиво разложенными виноградными гроздьями вызывала в памяти картины старых голландцев. В хрустальных вазочках было разложены разные сорта варенья, в том числе, как заметила Прасковья, любимое варенье её детства — крыжовниковое.

— Сама варила? — спросила Галину.

— Это мы с Димкой в четыре руки — собирали ягоды и, главное, обрезали хвосты маникюрными ножницами. К сожалению, не получилось сохранить зелёный цвет, но со вкусом всё вроде в порядке.

— Богдан, попробуй крыжовникового варенья, — Прасковья погладила его руку, но он был отвлечён и погружён в свою мысль. — В детстве у нас варивали это варенье. (Она намеренно сказала «варивали» — как в старинном романе). — Давай я тебе положу, — она зачерпнула варенья и осторожно перелила в хрустальную розетку.

Белый фарфоровый чайник впечатлял крутыми боками и мощными габаритами — литра три, не меньше.

Богдан зажмурился, сделав усилие, чтобы вернуться к реальности и проговорил, обращаясь к Галине:

— Прекрасный чай, чудесное варенье.

— Откуда Вы знаете? — засмеялась Галчонок. — Вы же не пробовали.

— Богдан — ценитель чая, — поддержала Прасковья чайную тему, надеясь, что богословский спор не состоится и Богдан не будет нервничать понапрасну. Но к теме неожиданно вернулся Иван, чего Прасковья уж никак не ожидала.

— Богдан, — обратился от своим ласковым дедморозовским голосом прямо к Богдану. — А что Вы находите не христианского и даже, как Вы сказали, антихристианского в нашей работе? Мне это настолько интересно, что я не могу дождаться конца чаепития, чтобы спросить. Мне, напротив, кажется, что мы ищем и находим наилучшие способы распространения наших принципов, которые в основе своей христианские и уж точно не противоречат христианству.

42

— Противоречат, Иван, и сильно противоречат, — Богдан сощурил глаза, словно превозмогая боль.

— Чем же? — настаивал Иван.

— Тем, — проговорил с усилием Богдан, напряжённо глядя на розетку с янтарным крыжовниковым вареньем, — что Христос требовал свободного и сознательного принятия истины христианства, а вы… мы… воровски, контрабандно протаскиваем наши истины в сознание людей. В сущности, мы насилуем их разум, их волю. Как бы высоки и прекрасны ни были истины, которые мы несём — примем за верное, что они именно таковы — но самый путь их распространения, лучше сказать — внедрения в умы, противоречит Христу. Я считаю, что это — государственно необходимая деятельность, и готов участвовать в ней с полным убеждением, но она — антихристианская. Она есть грех, который сознательно совершают некоторые люди ради определённой политической цели. Я не знаю, какую позицию занимает по этому вопросу Православная Церковь, но моя личная позиция как православного христианина — вот она такова. — Было заметно, что он почувствовал облегчение, высказав свою мысль. Все присутствующие молчали, осмысляя.

Первым заговорил Валерий:

— «Зачем же Ты пришел нам мешать? Ибо Ты пришел нам мешать и Сам это знаешь», — с насмешливой торжественностью процитировал он Достоевского. Кажется, даже подмигнул лукаво Богдану.

Заметив, что присутствующие не опознают цитату, Прасковья уточнила:

— Это из Достоевского? Из «Легенды о великом инквизиторе»? Хотя сама-то она отлично знала, откуда.

— Ну да, естественно, оттуда, — улыбнулся Валерий. — Вот и Богдан Борисович — из лучших, разумеется, побуждений, из чистоты душевной, хочет помешать нашей и своей, сколь я понимаю, своей! своей! деятельности. Ну или, как минимум, деятельности своей супруги.

— Я не могу, да и не хочу, никому и ничему мешать, — тихо проговорил Богдан, глядя в злополучную хрустальную розетку с крыжовниковым вареньем.

— Не хотите, но мешаете. Самым изощрённым и действенным образом: путём обесценения, — проговорил Валерий неожиданно серьёзно и твёрдо.

— Вовсе нет, я не пытаюсь ничего обесценить, — возразил Богдан. — Я, напротив, высоко ценю всякий профессионализм, в любой области. Я высоко ценю работу Прасковьи и восхищаюсь ею.

— Ещё бы не восхищаться Прасковьей Павловной! — проговорил Валерий, точно про себя. — А Вы её деятельность одновременно цените и обесцениваете, — чуть громче произнёс он.

— Ничуть! — энергично возразил Богдан. — Но работа по психологической обработке населения не может быть признана христианской, — настойчиво повторил он. — Любая манипуляция сознанием, а особенно инструментальная, техническая, а впрочем, нет — любая, как например классическая реклама — это насилие над сознанием, над душой человека. И это — дело антихристианское. Да, собственно, и классический агитпроп, в который я включаю и коммерческую рекламу, потому что это одно и то же, так вот всё это противоречит свободному избранию истины, которому учил Спаситель. Это не христианство, это нечто совершенно иное, противоположное. Да, всё это нужно, это неизбежно, это спасительно для государства, достойные люди в этом участвуют с полным убеждением, но это противоречит Христу. Это грех, да, грех, — он настойчиво повторил это слово, — который некоторые люди должны взять на себя ради государства, ради своего отечества. Вполне возможно, что в фундаменте всякого государства лежит нечто антихристианское. Даже если это, в предельном случае, теократическое государство.

— Знаешь, Богдан, — примирительно проговорила Прасковья, — я где-то читала, ещё в университете, что некий мудрец, древний грек, не помню, как его звали, считал, что убеждать кого-либо — безнравственно и недопустимо. Максимум, что можно сделать, это привести собеседнику те факты, которые сформировали твоё мнение — не больше. Тем не менее, все люди во все времена старались убеждать своих собеседников. То есть воздействовать на сознание.

— И именно греки придумали софистику — прямую манипуляцию сознанием, — добавил Иван.

— Между прочим, Богдан, как я тебе, кажется, говорила, мы существенно ограничили коммерческую рекламу. Стараемся её приблизить к простой информации о новых товарах.

— Ну да, вы хотите иметь государственную монополию на манипуляцию сознанием. Чтобы всякие там частники и торгаши не путались под ногами, — с невесёлой иронией проговорил Богдан. — Великий Инквизитор был бы вами доволен.

Богдан, мгновенно, как он это умел, нашёл на телефоне текст Достоевского:

— «пятнадцать веков мучились… с этою свободой, но теперь это кончено, и кончено крепко. Ты не веришь, что кончено крепко? Ты смотришь на меня кротко и не удостаиваешь меня даже негодования? Но знай, что теперь и именно ныне эти люди уверены более чем когда-нибудь, что свободны вполне, а между тем сами же они принесли нам свободу свою и покорно положили её к ногам нашим. Но это сделали мы, а того ль ты желал, такой ли свободы?».

— Ну причём тут свобода, Богдан? — Прасковье было и жалко Богдана, и неловко за него. — Каждый должен иметь столько свободы, в том числе и духовной свободы, сколько он способен переварить, освоить и употребить во благо, и столько прав, сколько ему необходимо для хорошего исполнения своих обязанностей.

— Прасковья Павловна! — со слегка иронической торжественностью проговорил Валерий. — Я никогда не встречал более простого и лапидарного определения свободы. Правда-правда, я не шучу.

— Это не свобода Христа, это свобода Великого Инквизитора, — возразил Богдан с той же болью. — Именно об этом я и говорил. Собственно, об этом же писал Бердяев в очерке о притче Достоевского. Вот смотрите, — он, как всегда стремительно, нашёл нужный текст:

— «Где есть опека над людьми, кажущаяся забота о их счастье и довольстве, соединенная с презрением к людям, с неверием в их высшее происхождение и высшее предназначение, — там жив дух Великого Инквизитора. Где счастье предпочитается свободе, где временное ставится выше вечности, где человеколюбие восстает против боголюбия, там Великий Инквизитор. Где утверждают, что истина не нужна для счастья людей, где можно хорошо устроиться, не ведая смысла жизни, там — он. Где соблазняется человечество тремя искушениями дьявола — превращением камней в хлеба, внешним чудом и авторитетом, царствами мира сего, там — Великий Инквизитор.

Дух Христов равно невыносим и охранителям старого здания древней государственности и церковности, и строителям нового здания социально-позитивной вавилонской башни. Великий Инквизитор, скрывающийся под этим зданием человеческим, с враждой, иногда скрытой, иногда открытой, восстает против свободы Христовой, Христова призыва к вечности. Люди хотят устроить землю без неба, человечество без Бога, жизнь без смысла ее, временность без вечности и не любят тех, которые напоминают им об окончательном предназначении человечества, о свободе абсолютной, о смысле и вечности. Люди этого Духа мешают строителям здания человеческого благополучия и успокоения. Свободные, истинные слова не нужны, нужны слова полезные, помогающие устроить дела земные».

— Последнее Богдан выделил голосом.

— И он прав! — согласилась Прасковья. — «Свободные, истинные слова не нужны, нужны слова полезные, помогающие устроить дела земные». Очень хорошо сказано. Это остров здравого смысла среди разливанного моря белибердяевского мутномыслия. Это именно так и есть, и по-другому быть не может. В реальной, здешней, грешной жизни с этим падшим человечеством. Великий Инквизитор был хорошим пастырем человеческого стада и ответственным, умелым руководителем. — Ей хотелось и одновременно не хотелось спорить, но что-то в словах Богдана задело её лично. И она проговорила, обращаясь лично к нему:

— Богдан! Ни Достоевский, ни Бердяев никогда ничем не управляли. Бердяев, сколь я помню, пробовал управлять поместьем, полученным по наследству, но не осилил; поместье, как я понимаю, профукал. А Достоевский и собой-то, как известно, не всегда управлял, чему в Баден-Бадене установлен монумент, — она засмеялась, чтобы не быть чересчур назидательной. — Поэтому Достоевский с Бердяевым тут не авторитетны. Да, мы управляем человеческим стадом, если угодно. А чтобы управлять людьми, им в первую очередь надо дать правильные мысли. И посредством повторения внедрить их в головы. Это основа всякого обучения: повторенье — мать ученья. Я не говорю об инструментальных методах: я в них не понимаю, но что внедрение идей в сознание необходимо — это не подлежит сомнению.

Я не жила в 90-е годы прошлого века, — продолжала она, — но нам рассказывали наши преподаватели. В те годы государство ушло из сферы формирования сознания. И что же? Произошло ровно то, что бывает на войне, когда ты уходишь с территории: её тут же занимает противник. Именно так и случилось.

— Прасковья, — обратился к ней Богдан так, как никогда не обращался. — Я ведь не о том говорю. Я лишь о том, что дело это противоречит Христу. Это не христианское, грешное дело. Ты говоришь, что оно необходимо — я с этим абсолютно согласен. Это позиция Великого Инквизитора. Который, как ты знаешь, в притче Достоевского посылает Христа на костёр. Вы все в той или иной форме — служители Великого Инквизитора. Бердяев говорит о том же самом, вот послушай, это коротко: «Наша эпоха не создает титанов, не найти в ней и Великого Инквизитора в одном образе привлекательного по иным чертам своим "страдальца, мучимого великой скорбью и любящего человечество"; но маленькими великими инквизиторами полон наш мир».

— Почему же маленькими? — засмеялась Прасковья. — Я считаю себе Великим Инквизитором, по крайней мере, среднего звена.

Валерий и Иван одновременно одобрительно рассмеялись.

— Я думаю, Великий Инквизитор был бы недоволен твоей подменой тезиса в нашей небольшой дискуссии, — усмехнулся Богдан. — И посоветовал бы тебе изучать средневековых схоластов-логиков, чтобы попасть в среднее звено.

— Причём тут подмена тезиса? — не поняла Прасковья.

— Как причём? Я утверждаю, что дело это — антихристианское. А ты съезжаешь с темы, — он улыбнулся деланной улыбкой, — и говоришь, что оно полезное. Это и есть подмена тезиса. Ignoratio elenchi — назвал бы это Великий Инквизитор.

43

И тут в разговор вступила Галина, прежде молча разливавшая чай. Возможно, ей показалось, что Богдан и Прасковья готовы поссориться и она хотела это предотвратить.

— Достоевский для меня — это чересчур умно. Я никогда его не понимала и не могла дочитать до конца ни «Бесов», ни «Братьев Карамазовых». Хотя принималась, и несколько раз. А Бердяева вообще не читала, хотя у Ивана в библиотеке он есть. Я как-то, протирая пыль с книжек, открыла, прочитала страницу, ничего не поняла и больше к этому не возвращалась.

Но я и без этих мудрецов твёрдо знаю, что людей надо воспитывать. Знаю как мать, как бабка, как бывшая заведующая отделением в больнице, как заведующая галереей имени себя.

Что значит воспитывать? А очень просто. Вот как мы воспитываем детей? Это все знают. Точно так же и всех надо воспитывать. И рабочих, и крестьян, и учёных, и инженеров, и военных, и журналистов, и писателей — всех без исключения надо воспитывать. Что значит воспитывать детей? Опять-таки очень просто. Внушать им правильные мысли и ограждать от неправильных. Вот, собственно, и всё. Нельзя им сказать: «Думай что хочешь». Вот я на минуту представила: нашему Димону сказать: «Думай, что хочешь!». Да от этого один шаг к «Делай что хочешь». Мало ли что он захочет? Может, он водку пить захочет или ещё чего похуже?

Кто должен сказать, что думать? В случае детей — родители, учителя, воспитатели. В случае взрослых — духовные пастыри, — она взглядом указала на отца Варфоломая, — начальники, наставники, — она перевела взгляд на Прасковью. — Те, кто стоит выше и видит дальше. Вот Прасковья знает, что́ простые люди должны думать. По-моему, тут не о чем спорить. Те, которые больше знают, кто опытнее, у кого кругозор шире, те и указывают, что́ надо думать. А уж как правильные мысли внедряются в головы — это не так уж и важно. Можно обычным, традиционным способом, а можно этот процесс, что называется, механизировать и автоматизировать. Главное, чтоб мысли были правильные и полезные. И вели к правильным действиям.

Притом все должны в целом дудеть в одну дуду, как говорится. Вот в семье должны все взрослые занимать одну позицию, тогда и дети воспитываются правильно. А если мама говорит одно, а папа другое — ничего путного не получится. Дискуссии по частным вопросам — полезны, но главное, фундаментальное — стоит незыблемо. Что надо учиться, трудиться, приносить пользу людям, служить государству. Герой — тот, кто пожертвовал жизнью ради народа и государства. А кто против государства — тот преступник. Очень же просто.

Да и дискуссии по частным вопросам должны вести те, кто в этих вопросах разбирается, а не все подряд.

В Галине, похоже, проснулась бывшая заведующая отделением. В голосе зазвучали начальственные нотки.

— Вот помню, у нас во время пандемии некоторые медсёстры высказывались против вакцинации. Я такие разговоры пресекла самым решительным образом. Тут не место личным мнениям: раз государство говорит вакцинироваться — ты, медработник, обязана считать это полезным и благотворным. И потом какое такое мнение может быть у медсестры? Откуда оно, извините? Из какого материала она способна выработать это мнение? Её задача — делать уколы и проводить процедуры, вот об этом она и должна думать. Вот я врач, но и у меня никакого значимого мнения нет, поскольку я не иммунолог, исследований не проводила, о вакцинации знаю лишь то, чему меня учили в вузе сорок с лишним лет назад. Все эти личные мнения, если разобраться, гроша ломаного не стоят, — Галина пренебрежительно махнула рукой. — И политика то же самое. Ну чего о ней рассуждать, когда ты ровно ничего в ней не понимаешь, ни истории не знаешь, ни географии, ни происхождения тех проблем, о которых говорят. Вот я, когда ко мне человек с банальной простудой обратится, и то стараюсь какой-никакой анамнез собрать, а эти знатоки ничего не знают, но мнение имеют. Был у нас такой доктор, сейчас он, слава Богу, на пенсии — вот уж понимал, как управлять государством! И всё ему не так, всё не по нём! — Галина осудительно покачала головой. — Я лично о политике не думаю и не рассуждаю, и считаю, что это правильно. Ты, кажется, со мной не согласен, Иван? — обратилась она к мужу. — А вы как думаете? — обратилась она ко всем присутствующим.

— Я совершенно согласен с Галиной Ивановной. В рассуждениях публики о политике вижу мрак невежества и суемудрия, — проговорил Валерий назидательно, но с едва заметной иронией.

— Ты по-докторски прямолинейна, Галчонок, — улыбнулся Иван. — Политика, в смысле — рассуждения о ней, это давно род культурного досуга. В совсем простых кругах перемывают кости соседям и родственникам, в чуть более замысловатых — пробавляются историями из жизни звёзд. В ещё более образованных кругах всё это презирают, но зато перемалывают в своём праздном мозгу политические известия. Что они ровно ничего в этом не понимают и не способны придумать ничего путного — тут ты совершенно права. Но зачем лишать людей невинных развлечений? Именно для этого и даётся ежевечерний политический телеспектакль. К подлинным событиям это если и имеет отношение, то весьма косвенное.

— Лучше б делом занялись, — недовольно проговорила Галина. — Почитали бы по специальности, повысили квалификацию. Или хоть домашним хозяйством, с детьми бы занялись. И то польза.

— Знаете, Галина, — Богдан вдруг впервые взглянул на Галчонка с интересом. — Вы, вполне вероятно, очень правы. Каждый должен знать своё место и думать мысли, соответствующие этому месту. У меня есть друг — индиец, он когда-то рассказал мне легенду про древнего мудрого царя Раму. Сюжет примерно такой. В древние времена, когда правил царь Рама, был золотой век, жизнь была изобильна и справедлива. Всё шло правильным порядком, а потому дети никогда не умирали раньше родителей. И вдруг у одного знатного и уважаемого человека умер малолетний сын. Это было явное отклонение от должного хода вещей. Мудрый царь Рама решил сам расследовать причины непорядка и самолично отправился в обход своего государства. И вот он увидел, что некий простолюдин молится богам так, как надлежит молиться только брахманам: простым людям полагается исполнять гораздо более простой ритуал и обряды. Мудрый царь Рама понял, что именно тут и коренится непорядок. Он натянул тетиву своего лука, выстрелил и поразил ослушника в самое сердце. Порядок был восстановлен. И тут же мёртвый мальчик воскрес.

— Очень умная сказка, — обрадовалась Галина. — Это как раз то, что я и хотела сказать: каждый должен находиться на своём месте, заниматься своим делом и думать мысли, которые положены по его месту. Медсестра — медсестринские, врач — врачебные, государственный человек — государственные. А то все думают о том, о чём им не положено, а своё дело — в небрежении и в беспорядке, — она явно вспомнила кого-то из своих медсестёр. — Конечно, рассуждать о геополитике куда как приятнее и легче, чем лишний раз в палату к больному зайти.

После обеда Валерий стал прощаться: ехать ему далеко. Пожал руки мужчинам и церемонно поцеловал женщинам.

— Доброго пути, отче! — пожелал ему Богдан.

— Буду молиться о Вас, Богдан Борисович. Чтобы Господь преклонил милость к вашему проекту, который Вы не признаёте христианским.

Он ушёл, а Богдан с Прасковьей зашли в лимонную комнату, чтобы сложить свои немногочисленные пожитки.

Прасковья, как была в одежде, растянулась на удобной кровати.

Богдан ходил из угла в угол, силясь и не решаясь что-то сказать. Наконец сказал:

— Среди всей честно́й компании был только один христианин. И тот чёрт. Прелестно, правда?

— Ты слишком строг к нам всем, Богдан, — отозвалась Прасковья. — Мы, как можем, веруем, все православные, — она приятно потянулась. — Каждый, разумеется, верует несколько по-своему, с разной интенсивностью, выделяя разные аспекты религии. Это, по-моему, нормально. Нельзя требовать от простых людей невозможного.

— А вот для тебя что такое религия? — спросил он как об очень-очень важном.

— Для меня? — Прасковья задумалась: хотелось ответить честно. Наконец сообразила и даже села на кровати, обрадовавшись пришедшему в голову ответу. — Ты знаешь, вероятно, эту фразу Ленина: «Газета — не только коллективный пропагандист и коллективный агитатор, но также и коллективный организатор». Поставь вместо «газеты» «религия» и ты получишь ответ на твой вопрос. Да-да, — она обрадовалась счастливо найденной формуле. Именно так: коллективный агитатор и коллективный организатор.

— И всё? — проговорил Богдан разочарованно.

— Пожалуй, всё, — ответила она честно.

— Это лапидарно выраженная позиция Великого Инквизитора, — проговорил он устало. — Ты очень выросла за эти годы и, действительно, уже не маленький Великий Инквизитор, а вполне заслуживаешь звания Великого Инквизитора среднего звена.

— Знаешь, Богдан, когда-то на нашей свадьбе ты сказал, что у меня нет профессиональной деформации личности, потому что и профессии-то пока нет. Я запомнила, потому что было обидно, хоть и правда. Так вот теперь у меня, как видно, есть и то, и другое: и профессия, и профессиональная деформация. К добру или к худу, но это так и исправлению не подлежит, — засмеялась Прасковья.

— Я восхищён тобой и… сожалею, — проговорил он печально.

— Ну что ж, every acquisition is a loss, every loss is an acquisition[10], как ты меня учил, когда у меня ещё не было профессиональной деформации личности.

Некоторое время они молчали, а Богдан с необычайным тщанием, убирал свои вещи в сумку.

— А знаешь, Парасенька, — Богдан, словно извиняясь, присел рядом и поцеловал её руку. — В процессе нашей довольно нелепой дискуссии я вдруг открыл для себя нечто новое.

— И что же это? — заинтересовалась Прасковья.

— Я не говорил тебе об этом, но я возобновил контакт с Дадабхаи — тем самым моим индийским другом и давним сотрудником из Гуджарата, которого ты мельком видела тогда, давно. Он был очень рад, искренне, я это почувствовал. Он один меня до конца поддерживал, тогда… Он очень интересный человек, княжеского рода, между прочим.

— Я помню, в честь него ты выучил гуджарати. А меня в нашу единственную встречу впечатлил его образцовый английский. Жаль, что ты не подружил нас, мы и виделись-то с ним, кажется, один раз.

— Стыдно признаться, но я не хотел, чтоб вы подружились, из идиотской ревности, — поморщился Богдан. — Он казался мне чересчур красивым и интересным, я проигрывал на его фоне. Высококастовые индийцы бывают очень породистыми, он именно такой и был, и мне померещилось, что тебе он понравился. Это дурь, от которой я до конца не избавился и поныне, — он потёр лоб. — Но я не об этом. Когда я сделал то, что сделал, и должен был за это ответить, Дадабхаи сказал мне: «У тебя всё пошло наперекосяк, потому что ты неправильно женился. Ты женился на женщине выше тебя по варне: она брахманка, а ты кшатрий, а это неправильный брак: мужчина должен быть или выше, или равным по варне. Это серьёзно, и нарушение наказуемо». Я часто возвращался к этой мысли: неужели та, которую я всегда предчувствовал, знал и ждал, на самом деле неправильная для меня жена? Это невозможно, что-то тут не так. А сегодня я понял, что ты не брахманка, ты — кшатрийка. Ты — дева-воительница. Так что наш брак — в этом смысле правильный.

— А я тебе больше скажу, — Прасковья потянула его за руку и заставила сесть рядом с ней. — Ты женился на женщине ниже себя по варне, как и полагается в идеальном браке.

— Почему? — не понял Богдан.

— Потому, что ты — брахман, мыслитель по своей сущности. Ты способен создавать смыслы, а занимался всегда трансляцией чужих смыслов. Ну и вообще другими вещами. Ты всю жизнь играешь роль кшатрия, воина. Возможно, в этом твоя ошибка. Может быть, Мишка исправит эту ошибку и будет следовать этой, как её? — ну, правильной дороге.

— Дхарме, — подсказал Богдан.

44

— Вот-вот, и возможно, ты просто не понял своей дороги, и за это и был наказан. Потому что ты мог бы стать сильным брахманом, а не стал. Вот это, возможно, наказуемо: неиспользование своего дара.

— Может быть, — задумчиво проговорил Богдан. — Это надо обдумать. Я полагаю, нам тоже пора отправляться домой. Хозяева очень милы, но думаю, мы их утомили. Богдан застегнул молнию на сумке и решительно вышел из комнаты.

Галка впихнула Прасковье банку крыжовникового варенья, хлопотливо предостерегая, чтоб та её не разбила. Долго прощались, приглашали к себе, Галка не без удовольствия, как показалось Прасковье, обнимала Богдана. Наконец Богдан освободился от её настырных объятий и, подхватив сумку, торопливо пошёл к машине. Иван на минуту задержал Прасковью и тихонько проговорил:

— Береги его, Прося — ладно? А уж мы поможем, поддержим.

Прасковье показалось это неприятным: Богдан нужен, он полезный инструмент. Но ничего не ответила. Тогда Иван добавил:

— И с Гасаном встреться.

— А как тебе вся эта публика? — спросила Прасковья, когда они выехали из посёлка.

— Неплохие люди, — неопределённо ответил Богдан. — Похоже, Ивану я сильно нужен, но, к сожалению, придётся его разочаровать. Кстати, ребята его мне ответили. Они кое-что знают и могут. При иных обстоятельствах я бы охотно с ними поработал. И Галина менее тривиальна, чем мне показалось вначале. Я даже готов иногда с ними общаться — не по делу, а просто так.

— А ты с кем-нибудь общаешься, пока я на работе? — полюбопытствовала Прасковья.

— Ну, иногда с соседом, очень мимолётно и поверхностно, — ответил Богдан. —

Я бы охотно пообщался с Дадабхаи, очень жду Мишкиного приезда, с ним интересно. Не потому, что сын, а просто как с человеком интересно. Там… был у меня интересный собеседник — высокопоставленный чёрт. В сущности, он был начальник, заказчик работы. Но иногда удостаивал меня беседы. Мы там все были под номерами, а он звал меня Теодором, это было трогательно. Мы говорили о профессиональных вещах, но мне неизменно казалось, что говорим мы о чём-то бо́льшем, и было очень интересно. Он был очень циничным и проницательным. И чертовски многознающим. Иногда мне его не хватает. Он много лет провёл там, внизу. У него есть знак «золотые вилы» — это высочайшая награда для глубинных чертей — маленький значок в виде золотых вил.

— А что, там правда есть черти с вилами? — поёжилась Прасковья.

— Да нет, конечно, — улыбнулся Богдан. — Сейчас уже нет, а когда-то были. Ну как щит и меч — в качестве вооружения исчезли, а как символ — живут.

Но, знаешь, когда я общаюсь с людьми, я всякий раз убеждаюсь, что по-настоящему интересна мне только ты.

— Из женщин? — уточнила Прасковья.

— Из женщин — само собой. Но, пожалуй, и из мужчин тоже.

— А скажи, Богдан, неужели тебе никогда за все эти годы не нравилась никакая женщина? Ну хотя бы мимолётно? — спросила Прасковья то, что давно хотела спросить.

— Мимолётно? — рассмеялся Богдан. — Ну хорошо, я сделаю тебе признание: мимолётно нравилась. — Прасковья отметила иностранную конструкцию: по-русски так не говорят: «сделаю признание». — Расскажу тебе, как я приставал к даме, — сказал он уже совершенно по-русски.

— Потрясающе! Расскажи немедленно.

— Дело было в самолёте, на предпоследнем перелёте. Меня впечатлила одна стюардесса: она показалась мне похожей на тебя. Силуэт был похож. Поскольку перелёт был ночной, освещение приглушили, детали были неразличимы. Я подозвал её, но пришла другая. Я задал какой-то пустой вопрос, попросил воды. Наконец «моя» стюардесса прошла мимо меня. Я немедля её подозвал и начал нести какой-то вздор: якобы мне нужно было сделать пересадку, чтобы лететь… уж не помню, куда. Я очень ненаходчивый пикапер. Но всё-таки мне удалось её разглядеть. Чуда не произошло: она была не та. Вернее, не ты. Совершенно не ты, просто похожая причёска, как ты носила в те далёкие времена, и общий силуэт. Она мне что-то говорила, куда надо обратиться, я задавал уточняющие вопросы и всё больше разочаровывался. Я поблагодарил, и она ушла. — Он замолчал.

— Ну и что же было дальше? — спросила Прасковья.

— Ничего не было. Если бы я увидел её ещё раз, я бы, пожалуй, извинился за свои глупые вопросы. Я готов был сказать: «Вы показались мне похожей на мою бывшую жену», но этого не потребовалось. А ещё я понял, что безумно люблю тебя, — проговорил он с усилием, словно превозмогая боль. — Прежде я думал, что люблю тебя как воспоминание, а там, в самолёте, я понял, что просто люблю. Такое вот случилось со мной любовное приключение, — улыбнулся Богдан. — Я безумно, безумно любил тебя. Ехал в электричке до Белорусского вокзала и любил тебя. Там, почти рядом, на метро Динамо, у меня был заказан номер в гостинице «Аэростар». Но я не поехал туда. В метро я по ошибке сел в другую сторону, а когда заметил, не стал пересаживаться и вышел в самом центре. Ноги сами несли меня на Моховую. Я, толком не понимая, что делаю, вошёл в вестибюль «Националя» и спросил номер. — Прасковье почудился русский роман XIX века: герой старинного романа мог войти и «спросить номер». Богдан меж тем продолжал:

— Номер нашёлся. Я положил чемодан в комнату и тут же спустился вниз. Я сказал себе, что выпью кофе и пойду бродить под снегом по Москве, которой не видел пятнадцать лет. От всех перелётов, от смены часовых поясов и от ощущения нежданной свободы у меня что-то перепуталось в голове, мне вдруг показалось, что вот я пойду к той калитке и встречу тебя — ту, студентку в голубом пальтишке. Я вроде и понимал, что ты теперь другая, взрослая, важная, знаменитая политическая дама, что забыла меня, но… я ничего не мог с собой поделать: мне казалось, что та прежняя ты где-то здесь. Наверное, это и есть те самые тени минувшего. Может быть, это призрак прошлого, возникший из метели. Ведь мы с тобой встретились тоже в метель. Вдруг я почувствовал, что ты — тут. Я обернулся и увидел — тебя. И как-то не особенно удивился. Как и тогда — в первый раз. Вот такое было у меня любовное приключение.

— Богдан, это не приключение — это другой жанр. Но неужели тебе никто никогда не нравился?

— Не-а, — покрутил он головой. — Мне вообще не нравятся женщины. Как-то они мне не интересны. Вот я смотрел на эту — так называемого Галчонка. Она и миловидна, и любезна, и рассудительна, и в домоводстве хороша, и не так глупа, как мне сначала показалось, но я смотрел на неё и невольно соболезновал Ивану. И Димке тоже. Постоянно всё это слушать…

— Богдан, ты ничего не понял. Она там духовный лидер. Иван пляшет под её дудку. Поверь, он не мог бы жениться на совершенной блондинке. Кстати, она не лишена некоторого героизма. Когда была эпидемия, она, будучи уже на пенсии, добровольно работала в красной зоне, получила награду за это. А потом вернулась и опять принялась гонять внука с английским ровно так же, как прежде гоняла медсестёр.

— Она, безусловно, молодец, но я бы её не выдержал.

— Ну, Богдан, Галчонок — старуха. Ты должен смотреть на машкиных ровесниц.

— Раз должен — непременно буду смотреть, — серьёзно обещал Богдан. — Но надо подождать, когда я сделаюсь слюнявым старцем и начну что-нибудь преподавать на филфаке. Вот тогда начнётся моё время! — произнёс он, стараясь изобразить голосом предвкушение. — Мне говорил один грек, что ветхим старикам нравятся подряд все женщины; чем старше старикашка — тем сильнее нравятся. А там ходят целые косяки молодых прелестных девушек.

— И они тебе совсем-совсем не нравятся?

— Ну как сказать? Нравятся, конечно, как нравятся кошечки или птички какие-нибудь. Помнишь, как давным-давно мы ходили с Натальей Владимировной на кошачьи выставки? Кажется, это было в Сокольниках.

А вообще пространство моей души, которое отведено под всё это: любовь, женщина, отношения с нею — целиком заполнено тобой. И всегда так было — с юности, с тех пор, как я встретил ангела.

— Знаешь, — проговорил он после некоторой паузы, — иногда говорят, а может, сейчас уж и не говорят: «Ты всё для меня», ну или там «Ты вся моя жизнь». Я тебе признаюсь: ты — не всё и не вся. Вернее, иногда я чувствую так, но лишь иногда. И я не уважаю себя в эти моменты. Это плохие моменты. А в хорошие моменты в моей жизни есть другие очень важные вещи. Но любовь, женщина — это ты и только ты.

Снегопад усиливался, переходя в метель, дворники едва успевали разгребать снег на ветровом стекле. Богдан ткнул кнопку магнитофона. Полилась торжественно-тревожная музыка, дивно созвучная метели.

— Что это? — спросила Прасковья.

— О невежественнейшая из министров пропаганды! — рассмеялся Богдан. — Твой коллега доктор Геббельс тотчас узнал бы Вагнера.

Под музыку Вагнера поняла, что нельзя больше прятаться, а надо перестать бояться, а переговорить с Гасаном.

45

Решалась два дня, пока не стала сама себе противна за то, что тратит умственные силы на бытовую труху. Наконец позвонила Гасану и попросила о встрече.

— В любой день, Красавица, — ответил Гасан безмятежно. Вечерами я всегда дома.

— А Маша? — спросила, ощутив тоскливую неловкость.

— Машка у бабушки с дедушкой. Бабушка приболела что-то, вот и поехала проведать, — проговорил Гасан с той же безмятежностью.

— А что с бабушкой? — встревожилась Прасковья.

— Да ничего серьёзного, — успокоил Гасан. — Простуда, видно. Может, вирус какой. Осипла, потеряла голос, преподавать не может. Но это уже проходит.

В среду с утра предупредила Богдана, что придёт поздно. Он, кажется, хотел что-то спросить, но не спросил.

После работы водитель подвёз Прасковью к подъезду её бывшего дома. Вошла в подъезд, показавшийся ей с отвычки очень помпезным: теперешний её подъезд неизмеримо скромнее. Это обрадовало: не хватало ей ещё раз улучшить своё благосостояние благодаря замужеству. У неё был ключ, но она позвонила: это больше не её дом, а в чужую квартиру полагается звонить. Гасан тотчас открыл. Он ничуть не изменился, разве что завёл широкую художническую бархатную блузу, разумеется, чёрную, как почти вся его одежда.

— Здравствуй, Красавица, — приветствовал он её, как всегда, дружелюбно. — Отлично выглядишь. Сейчас борща похлебаем — твой любимый.

— Да я, собственно, поговорить пришла, — ей было очень неловко.

— А чего на голодный желудок говорить? — возразил Гасан. — Поедим и поговорим.

Пошла помыть руки. На полочке увидела свой шампунь, на подзеркальнике свою щётку. Почему он не убрал всё это, не выбросил, наконец?

Борщ оказался очень кстати: она ощущала холод, почти озноб. Наконец поели, и она решительно произнесла:

— Гасан, нам надо поговорить. — Тут же ужаснулась: «Господи, какая пошлая фраза. Просто из сериала. Стыд-то какой!»

— Ну что ж, поговори, — с лёгкой иронией отреагировал Гасан. Они сели в гостиной. Она в кресло, он на диван. Почему-то подумалось нелепое: Гасан ни за что не мог бы сесть на ковёр и положить голову ей на колени. Такое невозможно, исключено в принципе.

— Даже не знаю, с чего начать, — призналась Прасковья, рассматривая вишнёвый узор персидского ковра, на который ни за что не сел бы Гасан. Ковёр персидский, а купил его Гасан в своих любимых Эмиратах.

— Я тебе помогу, Красавица, — широко и белозубо улыбнулся Гасан. — Ты хочешь развестись со мной — так ведь? — он смотрел на неё безмятежно-иронически.

«Может, он рад этому? — подумала Прасковья. — Может, я его освобождаю от себя?».

— Да, ты прав, Гасан, — кивнула она. — Именно об этом я хотела бы просить тебя. Разумеется, никакого раздела имущества мне не надо, — добавила она торопливо. — Я заберу только некоторые книги и личные вещи.

— Оч-ч-чень романтично! — усмехнулся Гасан. — Книги и личные вещи! — произнёс он с иронической торжественностью. — Так поступают философы и поэты. Но я, Красавица, не романтик — я ресторатор, если ты вдруг забыла. Если надо, — он перешёл на деловой тон, — разведёмся честь по чести. Твоего имущества тут много, да и деньги твои тоже имеются. Мало того: половина ресторанов, что открыты за время нашего брака, — тоже твои. А их немало. Забирай! Найдёшь управляющего, будет тебе доходец, это дело никогда не лишнее. Если, конечно, управляющий не всё украдёт, — лукаво подмигнул Гасан.

Прасковье было гадостно и стыдно.

— Гасан, мне, правда, ничего не надо, — проговорила она с усилием. — Я не умею и не хочу управлять никакими ресторанами, да и нельзя мне это… И я благодарна тебе за ту жизнь, которую мы с тобой прожили.

— Ну а раз благодарна, — Гасан продолжал говорить тем же безмятежно-ироническим тоном, — тогда послушай, что я тебе скажу, Красавица. Скажу прямо, без романтики. Для романтики у тебя, как я понимаю, другие кадры, — усмехнулся он. — Так вот без романтики.

Для того, чтобы переспать со Световым, — Прасковья внутренне вздрогнула при упоминании фамилии Богдана, а слово «переспать» показалось невыносимо вульгарным, — так вот, чтоб переспать со Световым, — Гасан словно нарочно повторил это вульгарное слово, — раз, два, десять раз, не требуется рушить всю жизнь. Соображаешь? — он постучал согнутым пальцем по лбу. — Не требуется рушить жизнь для этого. Надо тебе — повстречайся с ним, поживи. Может, потом и не надо будет. Такое в жизни часто случается. Что он прекрасный-необыкновенный-замечательный-несравненный-интеллектуальный-героический — это мне всё Иван разобъяснил. Поскольку я твоего Светова не знаю, а Иван, надо полагать, знает — ну, я ему верю. Пусть так. Но что у тебя с ним получится — наперёд этого никто сказать не может. Что было в молодости — это одно, а что сейчас — это другой коленкор.

Слышать эти резонные соображения Прасковье было невыносимо.

— Гасан, — перебила она. — Зачем ты мне это всё говоришь?

— Чтоб ты глупостей не делала — вот зачем, — пояснил Гасан. — Я так и Машке сказал: попробуй — и увидишь. А вся эта любовь-морковь… тьфу, глаза б не глядели. — Гасан махнул рукой и брезгливо поморщился.

— Погоди, при чём тут Машка?

— Ну да, ты большой человек, мелкими делами не заморачиваешься! — усмехнулся Гасан. — Год назад наша с тобой дочь, — Гасан выделил «наша с тобой», — вдруг надумала замуж. Он перуанец, любовь до гроба — дураки оба, как дразнились в старые времена. Учился этот парнишка у нас тут, не помню, на каком факультете, но не на машкином. Красивый такой. Кудрявый. — Гасан со значением усмехнулся. — Как и следовало ожидать, без гроша, ветер в кармане и вошь на аркане. В общем, «Папа, мы решили пожениться».

— А почему я об этом ничего не знала? — изумилась Прасковья.

— Недосуг было, надо полагать. Машка не сказала, ну а я… решил не ябедничать.

— И как же это кончилось? — с некоторым страхом спросила Прасковья.

— Просто. Я сказал: съезди в это самое Перу, осмотрись, поживи с ним, а потом возвратимся к этому вопросу. Ну, съездили вместе в Перу на прошлые зимние каникулы, ещё пару недель прихватила. Вернулась одна, весёлая, загорелая. В подоле не принесла. Про этого самого Мишку, по-ихнему Мигеля, — думать забыла. И то сказать: Мишка у нас свой есть, зачем нам ещё одного из-за моря тащить.

Смутно вспомнилось, что Машка, в самом деле, ездила куда-то в Латинскую Америку, но что ездила она почти что к мужу — этого Прасковья даже и предположить не могла: думала, какое-то университетское мероприятие.

— Гасан, всё это прекрасно, но я тебе всё-таки не дочь. Есть между мной и Машкой некоторая разница, — Прасковье было тягостно и противно.

— Дочь — не дочь, а человек ты мне не чужой, — ответил Гасан безмятежно. — И рушить жизнь я бы тебе не посоветовал. А посоветовал бы то же самое, что Машке: поживи с ним, погляди, пообвыкнись, а там видно будет. Жизнь сама подскажет.

— Гасан, — проговорила Прасковья как можно дружелюбнее, — давай всё-таки разведёмся. Судя по тому, что ты говорил, я тебе в общем-то безразлична, что и к лучшему. Вероятно, у тебя есть какая-то альтернативная личная жизнь.

— Альтернативная — это как? — белозубо рассмеялся Гасан. — Нетрадиционной ориентации что ли? О да! Этого добра у меня навалом. Поваров имею, бухгалтеров имею, поставщиков имею с особенной страстью, архитекторов и всяких там дизайнеров имею, налоговая меня имеет. Недавно, например, им показалось подозрительным, что я слишком много жертвую на благотворительность. Уж не отмываю ли я какие-то левые доходы? — Гасан явно развлекался.

— Гасан, — натужно улыбнулась Прасковья. — Я ценю твой юмор, но всё-таки я прошу тебя со мной развестись. Мне кажется, так будет правильно. У тебя будет, а может, и есть, другая женщина, более тебе подходящая.

— Спасибо, Красавица, за заботу, — Гасан приложил руку к груди. — Но забота твоя — излишняя. Баб и машин я могу в любой момент времени иметь ровно столько, сколько захочу. Ни одной больше и ни одной меньше. На то и другое, слава Богу, заработал. Но — увы — не интересно. Пропал интерес — понимаешь, Красавица? К тому и другому — пропал.

— Тогда тем более разведёмся. Зачем тебе я, если интерес пропал?

— А ты что — баба? Или машина? — Гасан опять безмятежно рассмеялся.

— Ну, всё-таки что-то общее с бабами у меня, пожалуй, есть, — Прасковья изумилась, насколько мало она знает своих домочадцев.

— Ни черта нету общего! — добродушно махнул рукой Гасан. — Бабы — это совсем другая материя, уж ты мне поверь. Другое, понимаешь, тесто. Замес другой, — он сделал в воздухе движение, словно месит тесто. — У тебя больше общего с машиной. Железная. Мощная. Много лошадиных сил. Туповатая иногда. А на бабу ты совсем не похожа. Баба — это «что моё — моё, а о твоём торговаться будем». А «книги и личные вещи» — это из другой оперы.

— Послушай, Гасан, зачем я тебе? Зачем тебе это унизительное положение? — Прасковью начало раздражать это хождение по кругу.

— А шут его знает — зачем, — всё так же безмятежно проговорил Гасан. Он прищурился, словно раздумывая. — Так как-то… сам не знаю. Вот зачем ты Светову? Ведь прибежал же, теряя тапки, едва смог.

— Гасан, мы встретились случайно, — с нажимом возразила Прасковья.

— И ты веришь, Красавица, в такие случайности? — расхохотался Гасан. Он сидел, раскинувшись на диване, похожий на большого, сытого, породистого кота — гладкий, промытый, загорелый, белозубый, безмятежный.

— В данном случае — верю, — убеждённо ответила Прасковья.

— Такая большая, а веришь в сказки, — снова рассмеялся Гасан. — К кому и зачем он ехал, как не к тебе? Впрочем, это не моё собаческое дело, как выражается мой приятель-поляк, поставщик ежевики. В общем, я высказал свою позицию. Торопиться нам некуда: какие наши годы! — снова широко улыбнулся Гасан. — Ты свободна, живи, как хочешь, где хочешь, с кем хочешь. Давай не пороть горячку, а подождём до конца года и, положим, в следующем январе вернёмся к этому вопросу. Что-то мне подсказывает, что выйдет, как с Машкой и перуанским медвежонком.

— Гасан, — наконец собралась с духом Прасковья, — я беременна.

Гасан на секунду замер в изумлении, а потом расхохотался.

46

— Ай да Светов! Ай да сукин сын! — захлопал он в ладоши. — Прямо восемнадцатилетний пэтэушник.

— При чём тут пэтэушник, Гасан? — не поняла Прасковья.

— Шустры они, пэтэушники, на это дело. С первого раза у них выходит. Была вот недавно история. Поварята к нам пришли на практику, из разных колледжей — училищ, по-нынешнему. Слово «колледж» вы же отменили — верно? Вот буквально вчера парнишка с девчушкой познакомились — и пожалуйста: она уже с пузом. Ну, жениться решили, меня позвали. У самих — ни кола ни двора. Ну ладно, пристроил их. Такие вот они шустрые — пэтэушники, прям как твой Светов.

— Гасан, не надо про Светова, — попросила Прасковья.

— Да ты не обижайся, Красавица, это я так — из зависти, — широко улыбнулся Гасан. — Признаюсь: завидую. Я б тебя с удовольствием обрюхатил. Как Светов. Но, видишь, не судьба, — он весело развёл руками.

Они помолчали. Потом Гасан вдруг снова расхохотался.

— Ты что, Гасан? — удивилась Прасковья.

— Я представил заголовок в жёлтом таблоиде: «Прасковья Петрова выходит по залёту за гастарбайтера». А что? Всё чистая правда.

— Жёлтые таблоиды у меня под контролем, — поморщилась Прасковья.

— Но ты зацени заголовок! — веселился Гасан. — И никаких твоих журфаков не кончал!

— Ты молодец, Гасан. Может, тебе завести таблоид?

— Очень может быть, очень может быть, Красавица. А тебя найму главным редактором. Когда тебя выпрут из министров. Как это называлось сто лет назад при советской власти? Словцо какое-то было прикольное. Дай вспомнить… Во, вспомнил: «бытовое разложение». Вот за это самое тебя и выпрут.

— Откуда у тебя такая терминология? — удивилась Прасковья.

— Да так, почитываю на досуге кое-что историческое. А ты, Красавица, готовься. Твои враги уже в низком старте.

— Да у меня нет особых врагов.

— Врагов нет только у того, кто из себя пустое место, — проговорил он поучительно, словно беседовал не с Прасковьей, а с Машкой. — Если ты полный нуль — тогда и врагов нет, и все тебя любят-уважают-обожают. Даже помочь-пособить при случае могут. Вроде как старушку через улицу перевести. Но это когда ты — полный нуль. Ну а когда не полный — это совсем другой коленкор. А ты — кое-что из себя представляешь, чего уж скромничать. Значит, врагов у тебя — навалом. А знаешь, за что тебя особо ненавидят? За скромность в быту — ещё один советский термин. Попросту говоря, ты ничего не украла, не прикарманила, живёшь на зарплату. Такое не прощается. Биография у тебя кристальная: из учительской семьи, дочь тоже учительствовать послала. Родители твои как жили в избе, так и живут. Учительствуют. Сын, ежели ты за большими делами не забыла, востоковед-тибетолог, а не начальник банка. У детей никакого бизнеса, я скромный трактирщик, как выражается моя двоюродная тёща, административным ресурсом не пользуюсь, в политику не суюсь, налоги плачу сполна, благотворительностью занимаюсь. Вон поварятам квартирку на свадьбу справил. Маманя ихняя рыдала у меня на плече: ах, как любит она мою многоуважаемую супругу Прасковью Павловну, замечательную женщину, ни одной передачи не пропускает с тобой. «Прямо, — говорит, — заряжаюсь позитивом, когда вижу Вашу супругу в субботу по телевидению. И получаю ответы на все вопросы. Как возникнет вопрос — так тотчас ответ получаю. Прямо чудо какое-то».

Представь теперь, как ненавидят тебя твои задушевные друзья! Да своими руками бы задушили задушевные! Шкуру б содрали, живьём сожрали. Даже мне жуть подумать, как они тебя ненавидят. А главное, ты ко двору допущена. Надёжа-государь тебя призывает, с тобой совет держит. Даже в моём ресторане со своими гостями изволил отобедать — вон какая честь. А знаешь — зачем? Ну, понятно, надо было показать, что у нас тут сплошная дружба народов: ты русская, я лицо кавказской национальности, — Гасан лукаво хохотнул. — Но главное — не это. Показал он тебе, дурачине, что ты в милости, что позволяет тебе иметь мужа-трактирщика. Ведь сама знаешь, как вашего брата за бизнес теснят. А тебе — дозволяется. И вот ты преподносишь такой подарок твоим друзьям-ненавистникам. Прасковья Петрова, почти святая, без единого пятнышка, бросает мужа и выходит за невесть какого иностранца. Ведь Светов, мне Иван сказал, считается иностранцем — так ведь? Иносранец! — усмехнулся Гасан. — И вот Петрова выходит за иносранца и на старости лет родит от него. Та самая Петрова, которая столько лет распиналась о семье, верности, патриотизме и всякой такой лабуде. Это особенно замечательно смотрится. А российский паспорт они твоему Светову не выпишут. Они сумеют. Чего хорошего сделать — нет, а это — сумеют. Эдак, знаешь, бюрократически: что какой-то там квоты не выделили или справки какой-нибудь у него нет, или анализы устарели, или экзамен провалил. По русскому языку. Или по российской истории. А то, может, по-другому сделают: шпионом его объявят. Так оно и лучше! Наверняка ведь, можно что-нибудь измыслить в этом роде. У нас сейчас шпионы в моде, сама понимаешь.

— Неужто у меня не хватит административного ресурса на один российский паспорт? — усмехнулась Прасковья.

— Может и не хватить, — покивал головой Гасан. — Потому что ты одна, а их много. Я имею в виду друзей твоих задушевных.

— Послушай, Гасан, — вдруг вспомнила Прасковья. — А зачем, на твой взгляд, тебе о Богдане рассказал Никаноров?

— Зачем рассказал Иван? — на секунду задумался Гасан. — Думаю, по дружбе. Дружба ведь она, как и любовь, очень по-разному выглядит, — он лукаво хохотнул. — Он, думаю, решил изменить мой взгляд на то, что ты меня бросила. Знаешь, как у нас в ресторанном деле. Если просто пьют — это пьянка. А пьют с тостами — мероприятие. Ивент, как в старину говорили. Так и тут. Если тебя жена просто так кинула — она… ну, нехорошая женщина, а если кинула ради великого человека, чуть не гения и спасителя отечества — она молодец и тебе она, можно сказать, честь оказала, — хохотнул Гасан. — И тебе не обижаться надо, а гордиться. Вот я и горжусь — как в анекдоте об энурезе.

— В каком ещё анекдоте, Гасан? — досадливо проговорила Прасковья.

— Не знаешь такого прекрасного анекдота? Тогда слушай: приходит мужик к психотерапевту, жалуется на энурез. В штаны, говорит, писаюсь, такая стыдоба — хоть плачь. Доктор провёл свои процедуры, повысил мужику самооценку, научил позитивному мышлению, велел прийти через две недели. Через две недели мужик приходит, весёлый такой. «Ну как, прошёл энурез?» — спрашивает доктор. — «Нет, — отвечает мужик, — Не прошёл, но теперь я им горжусь!». Вот, как я понимаю, Иван и выступил в роли этого психотерапевта. Впрочем, может, и не так, сама у него спроси. Он же твой бывший начальник и приятель.

— Гасан, давай вернёмся к нашим делам, — сказала Прасковья. Что ты конкретно предлагаешь? Я не понимаю, объясни чётче, — проговорила Прасковья официальным голосом, потому что понимала, что именно предлагает Гасан, и боялась этого понимания.

— Предлагаю я, Красавица, простую вещь. Оставить всё как есть. Встречайся с ним, роди ребёночка, а формально всё останется по-прежнему. Светов будет — ну, друг дома, как это бывало во французских романах, — Гасан лукаво подмигнул блестящим карим глазом.

— Откуда ты знаешь о французских романах? — удивилась Прасковья, уверенная в том, что читать всё это можно только ради экзамена по истории зарубежной литературы.

— Да так, почитываю кое-что перед сном. Кстати, ты меня к этому делу и приохотила. Отлично после этого спится. А чего? Делать мне всё равно нечего: работай да читай. За бабами я не бегаю: надоело, в рестораны, как сама понимаешь, без нужды не хожу, спортом не увлекаюсь, не говоря уж о рыбалке, свободного времени навалом, что хоть Толстого с Достоевским штудируй.

Так вот я о чём, Красавица. Надо нам втроём со Световым собраться и сесть, как там по-вашему говорится, за стол переговоров. Чтоб спокойно, интеллигентно всё обсудить и обо всём договориться. Мы же взрослые интеллигентные люди. Думаю, и мне, и твоим начальникам важно одно: чтобы вся эта история не носила вызывающего характера. Что и кто будет знать — это, в конце концов, не имеет большого значения. Всё это можно объявить грязными сплетнями завистников, которые всегда окружают добродетельную женщину. А в твоей официальной биографии всё идеально, есть муж, дети, вся эта лабуда. Ты ведь, Красавица, на сцене, у тебя роль. А ты хочешь с бухты-барахты эту роль переменить и играть другую. Играла, понимаешь Гамлета, а потом ни с того ни с сего — стала Митрофанушку играть. Этого тебе не простят. И Светов, если он такой умный, как говорит Иван, должен это понять.

— Что же получается? — раздумчиво проговорила Прасковья. — Ребёнок тоже будет числиться твоим?

— А мне впервой что ли световских детей растить? — рассмеялся Гасан. — Отличные, кстати, детки у вас получаются, здоровенькие, красивенькие, умненькие, я целиком «за». Между прочим, на той неделе была у меня Машка в ресторане. Там важный корпоратив гудел. Так вот несколько человек, незнакомых совершенно, сказали: похожа, сразу видать — дочь. Выходит, даже сходство воспитать можно. Был же какой-то там агроном, забыл его фамилию, который пшеницу воспитывал.

— Лысенко его фамилия, — поморщилась Прасковья.

— Во-во, а я забыл. Так мы с ним и воспитали: он — пшеницу, я — Машку.

— Послушай, Гасан, — проговорила Прасковья как можно дружелюбнее. — Объясни мне, пожалуйста: а тебе, вот лично тебе, зачем всё это нужно? Ты ведь не играешь никакой роли ни из какой пьесы, на твоей карьере развод никак не отразится, люди будут так же ходить в твои рестораны. Ты точно так же будешь дружить с Машкой. Мало того, я не буду претендовать ни на какое имущество. Тебе будет сплошная выгода. Так зачем тебе вся эта унизительная для тебя конструкция?

— А может, она меня не унижает, Красавица, — опять засмеялся Гасан. — Может, она меня возвышает. Ну, или, по крайне мере, забавляет и развлекает — откуда ты знаешь?

— Развлечения, конечно, у всех разные, но всё-таки… странно это… — проговорила Прасковья. — Ты же мусульманин, восточный мужчина — по идее ты так думать не должен.

— Да я и вообще не очень много думаю, — снова рассмеялся Гасан. — Разве что по делу. Да и мусульманин я, надо признаться, не больше, чем ты православная. К тому же я — современный человек, сторонник этого, как его? Гендерного равенства, — Гасан радостно хохотнул. — Как мусульманин я могу иметь несколько жён? Могу. До четырёх. А почему моя жена не может иметь всего каких-то завалящих двух мужей? У нас же гендерное равенство! Или теперь это слово отменили, ну не гендерное, а как его? Ну, ты понимаешь. В Конституции написано. При этом, заметь, ни на какие эти шуры-муры я претензии не имею: милуйся со своим Световым сколько влезет, а мне баба с возу — коню легче. А числиться будешь за мной. Многие мусульмане так и делают, если ты не в курсе. Сам Пророк, — Гасан поучительно поднял указательный палец, — женился на вдовах своих погибших однополчан. Он их знать-то не знал, этих тёток. А тоже — жёны. Так что не журись, Прасковья Павловна! Главное ведь что в семейной жизни? Чтоб всем было весело и никому не обидно. Так ведь, Красавица? — он дружески потрепал её по щеке, как делают итальянцы. — Но всё это надо, конечно, обговорить со Световым, заодно и познакомимся наконец; мне аж любопытно его увидеть. Думаю, он не станет артачиться: ему все удобства и никакого убытка.

47

Эта самая мысль приходила в голову и ей, но теперь, услыхав её от Гасана, Прасковья гадливо поджалась.

— Гасан, — проговорила она, ощущая что-то похожее на озноб. — Я уверена: он не согласится. Он, в отличие от нас с тобой, по-настоящему верующий православный. Ну и вообще… Нет, не согласится.

— Красавица, не рассуждай за клиента! — широко улыбнулся Гасан.

— При чём тут клиент? — не поняла Прасковья.

— Это я так своих работников учу. Клиента надо спрашивать, стараться понять, а не рассуждать за него наперёд: понравится ему, не понравится, надо ему, не надо… Спроси — и узнаешь. Вот я и спрошу твоего Светова и всё узнаю.

А насчёт «не рассуждай за клиента» — это меня моя приятельница научила. Умнейшая женщина, Василиса Васильевна. Вот на такой и надо жениться, если по уму. Да ведь таких на всех не напасёшься. У неё компания сетевого маркетинга. Продаёт товары для уборки — раза в три выше рынка.

— Что значит «раза в три выше рынка»? — не поняла Прасковья.

— Что значит, что значит! То и значит: цена раза в три выше типичной по рынку.

— И берут? — изумилась Прасковья.

— Всё в улёт, подвозить не успевает. Я же говорю: умнейшая женщина. Вот она-то и учит своих продавщиц: не рассуждай за клиента. А то они как начнут рассуждать: в нашем-де городе все бедные, потому наш товар не возьмут. Или про какую-нибудь клиентку: она не любит убирать, потому не возьмёт, и всякое такое. А Василиса Васильевна учит: «Не рассуждай — предлагай!». И дело идёт преотлично.

— Никогда не слышала о такой твоей приятельнице.

— Могу познакомить, Красавица. Она тебе подарит швабру. Ты ведь любишь домашнее хозяйство, — Гасан снова подмигнул лукавым карим глазом.

— Погоди, это «Партия чистоты» что ли? — сообразила Прасковья.

— Ну да, ты высоко летаешь! — иронически хмыкнул Гасан. — А Василиса Васильевна скликает тёток на заработок. Иногда они собираются и машут мётлами за Святую Русь и прочие правильные вещи, а главное-то копейка. Заработок. Экономический базис.

В общем, так. Ты всё обдумай и реши. Как решишь, так и сделаем.

* * *

В пятницу Прасковья закончила работу пораньше. Хотелось поиграть роль домашней хозяйки: приготовить ужин, потом посидеть с Богданом перед телевизором. Вдруг он захочет сесть возле её ног и положить голову ей на колени. А нет — так просто попить чаю и поговорить. О том-о сём. Один из русских царей, она забыла, кто именно, кажется Александр III, писал, что в петергофской вилле Александрия он чувствует себя не государем императором, повелителем шестой части земной тверди, а просто супругом богатой помещицы, и больше ничего. Такой минутный дауншифтинг в последнее время был приятен и ей. Всё чаще являлось желание почувствовать себя простой домашней хозяйкой, которой надо купить что-нибудь на ужин. Нет, всё-таки не домашней хозяйкой, а работающей женщиной, которая торопится домой, забегая в соседний магазин. Открыла своим ключом и в прихожей увидела парня примерно мишкиных лет и Богдана, который встречал гостя.

— Ты сегодня пораньше, Парасенька, — Богдан поцеловал её в висок и снял пальто. — А у меня коллега, нам надо кое-что обсудить.

— Познакомь меня с коллегой, — Прасковье было слегка досадно, как тогда, в Муроме, что у него — дома! — есть что-то важнее и срочнее неё.

— Разумеется. Позволь тебе представить Евгения Сидорова, проговорил Богдан церемонно. — Он аспирант МГУ и делает невероятные вещи. Если его разработки не полностью засекретят — мы о нём услышим как об очень значительном учёном.

— А это моя жена Прасковья Павловна Петрова, — Богдан положил ей руку на плечо. Прасковья протянула молодому человеку руку.

Будущий великий учёный смотрел на Прасковью так, как если бы встретил крокодила в подземном переходе. Выражение лица у него было предельно далёким ото всякого интеллектуализма. Наконец он выдавил:

— Очень приятно.

— Ну хорошо, вы занимайтесь, а я пока приготовлю ужин. — Прасковья забавлялась изумлением молодого человека. Он имел вид человека, чья картина мира рухнула.

Переоделась в домашнее. Платье из тяжёлого бархатистого материала коричнево-золотистой расцветки, длинное, до щиколотки. Что-то боярское. Ей очень подходит под цвет волос. Наверное, платье считается нарядным, едва не сценическим, но она взяла для дома: ей хотелось нравиться Чёртушке, быть красивой. Платье купила позавчера, в своём же переулке в магазине народной одежды «Матрёшка», Богдан ещё не видел.

В последнее время традиционную народную одежду стали употреблять всё чаще и чаще в самых разных обстоятельствах: в гости, в театр теперь нередко ходят в народном костюме. Появилось много стилистов, разрабатывающих народную одежду. На неё даже есть мода, появляются новые детали, каждый сезон преобладают какие-то цвета и тона — значит, дело живое.

Повязала фартук, сделанный в лоскутной технике, купленный там же, и принялась за дело. Когда котлеты зажарились, постучала в дверь кабинета.

— Молодые люди, ужин готов! — позвала Богдана и его гостя.

— Мне даже неловко, я лучше домой, — парень казался настолько замороченным, что вот-вот заплачет.

— Куда домой? — по-матерински одёрнула Прасковья. — В общагу? На Вернадского? Даже не думайте.

— Как Вы узнали? — с каким-то ужасом спросил аспирант.

— У Вас произношение не московское, — улыбнулась Прасковья. — Вы откуда-то из Тулы или Воронежа, судя по выговору. Ну и вообще… видно, что мама у Вас далеко. Да Вы не смущайтесь, я сама девочка из общежития. Приехала в МГУ из подмосковного городишка.

— А я из Тульской области, — почему-то печально проговорил аспирант.

Прасковья разложила удачно поджаренные котлеты с жареной во фритюре картошкой по тарелкам.

— Ешьте, Женя.

— Спасибо большое. — Парень был настолько озадачен, что, кажется, даже есть не мог. — Мне и во сне бы не приснилось, что буду есть котлеты, поджаренные Прасковьей Павловной Петровой.

— Мне тоже! — рассмеялся Богдан. — Я женился на студентке МГУ — и вот чем дело обернулось.

— Не на студентке — я как раз в тот момент уже получила диплом, — поправила Прасковья. Она почувствовала, что ему приятно воспоминание о тех давних временах.

— Если я кому-то расскажу, что ел котлеты, приготовленные Прасковьей Павловной Петровой — мне никто не поверит, — аспирант не решался приступать к котлетам.

— Разумеется, не поверит, — согласилась Прасковья. — А Вы всё равно ешьте, а то они остынут и станут невкусными. Ну а потом можете проэкспериментировать и рассказать. И Вам, действительно, никто не поверит. Во многом поэтому информационная среда насыщена всяческими фейками: истина часто крайне трудна для восприятия. Да что трудна — невозможна. Неперевариваема. В отличие от котлет. Потому что некрасива, неудобна, противоречива. А фейки изначально приспособлены к массовому сознанию.

— Да, конечно, — согласился аспирант, — но не до такой же степени!

— Ещё и не до такой! — рассмеялась Прасковья.

Тут зазвонил телефон Богдана.

— Здо́рово! — Богдан просиял. — Тебя встретить? Ну хорошо, не надо — так не надо. Но, в общем, жду… ждём. — Его радость словно увяла.

— Сын приезжает, — оповестил Богдан. — Он историк-востоковед. Я Вас познакомлю, — обратился он к аспиранту. Тот глядел с недоумением, что-то соображая.

Мишка появился через два дня. Заселился в самой дальней маленькой комнатке. Придя следующим вечером, застала идиллию: Мишка играл на белом пианино что-то сложное, а Богдан задумчиво слушал, глядя в неведомые дали.

Прасковья ощутила, что Мишка тут третий лишний. Лучше бы он всё-таки жил у Гасана, как прежде. Но сказать, разумеется, она этого не могла. Слава Богу, что через три дня он уехал в Петербург работать в архиве Собчака. Видно, утвердили ему тему о Перестройке.

48

Он позвонил воскресным утром. Они сидели на кухне и неторопливо пили кофе.

— Привет, Красавица. Срочное дело. Я зайду. Ты не против? Ненадолго. Не более получаса.

— Ну… заходи. — «Этого только не хватало. Что может быть за срочное дело?».

Богдан вопросительно посмотрел на неё: вероятно, лицо её выдало неприятную новость.

— Что-то случилось? — Богдан заглянул ей в глаза.

— Да нет, ничего страшного. Сейчас придёт Гасан, мой муж. У него что-то срочное. Может быть, с детьми, с родителями… не знаю.

Гасан уже звонил в домофон: очевидно, он был рядом.

— Открываю, — ответила Прасковья бодро.

— Мне надо присутствовать? — поёжился Богдан.

— Поздороваться, во всяком случае, следует, — ответила Прасковья.

Гасан появился на пороге, свежий и гладкий, излучающий благополучие и довольство.

— Познакомьтесь: Гасан, Богдан, — представила она мужчин друг другу. Они пожали друг другу руки. Гасан расплылся в радостной, а Богдан в вымученной улыбке.

— Да я прямо к завтраку! — балагурил Гасан. — Как знал, вот и прихватил нашу фирменную кондитерку — пахлаву и маковый рулет. С пылу-с жару. — Он протянул Прасковье фирменный пакет своей ресторанной сети, в котором были коробочки со сластями и маленький букетик фиалок, заранее помещённый в вазочку. Мистер Комфорт правильно оценивал хозяйственные дарования своей бывшей супруги: подходящей вазочки в её доме могло бы и не найтись.

Делать нечего — Прасковья пошла ставить чайник.

— О! Да вы неплохо устроились, — невесть чему радовался Гасан. — Можно посмотреть квартиру?

Прасковья повела его по квартире. Богдан остался стоять, прислонившись лбом к оконной раме и внимательно глядя на улицу. Рама в окнах, выходящих в переулок, с внутренней стороны была светло-зелёного цвета, что приятно перекликалось с цветом дома, расположенного напротив.

Прасковья думала, что Гасан хочет что-то сказать ей наедине, но он не спешил начинать.

— Зачем ты пришёл, Гасан? — наконец спросила она.

— Это я вам обоим скажу, — опять радостно улыбнулся он, словно готовил приятный сюрприз. — А сейчас ты мне скажи только одно: у тебя всё в порядке?

— Да в общем, в порядке, — удивилась Прасковья его вопросу.

— Не обижает он тебя? — спросил заботливо, словно она была не бросившая его бывшая, а дочь или сестра.

— Не обижает, — пожала она плечами.

— Ну и слава Богу, — удовлетворённо кивнул он. — Тогда пойдём чай пить.

Маковый рулет был, как всегда в его ресторанах, выше всяческих похвал: изобилие мака, пышное сдобное тесто. Прасковья не удержалась и съела два куска, хотя сладкое старалась ограничивать. Богдан откусил какую-то мышиную дозу пахлавы — вероятно, чтоб не было впечатления, что он демонстративно не ест.

— Красавица, я хочу с тобой развестись. Немедленно! — провозгласил Гасан, отставляя выпитую кружку. — Прямо завтра.

Богдан слегка наклонил голову, то ли одобряя, то ли просто показывая, что понял.

— Что ж, согласна, — произнесла Прасковья с некоторым удивлением. — А почему такая поспешность?

— Жениться хочу. На молодой, — Гасан подмигнул блестящим карим глазом. — А молодая, сама понимаешь, ждать не любит.

— И сколько же ей лет, молодой? — Прасковье стало любопытно.

— Я у дам возраст не спрашиваю. Я и про тебя-то не помню, сколько тебе лет. В общем, молодая, красивая, всё путём. — Гасан неопределённо покрутил ладонью с растопыренными пальцами в воздухе возле лица.

Прасковья отметила у него на руке то самое обручальное кольцо, которое он всегда носил.

Богдан внимательно и недоверчиво посмотрел на Гасана.

— Поэтому, не откладывая дела в долгий ящик, — продолжал Гасан, — завтра, прямо с утра, мы с тобой отправимся подавать заявление о разводе. Без твоего присутствия нельзя, надо, как они выражаются, «учинить подпись». Годится тебе завтрашнее утро? Со всеми, с кем надо, договорено, займёт это у тебя пять минут плюс дорога. Словом, клади на это дело час. В девять я за тобой заеду. До десяти доставлю на работу. Согласна?

Прасковья взглянула в своё расписание на завтра. Кивнула:

— Годится.

— Ну вот и ладненько, — Гасан положил свою тёплую мясистую ладонь на её руку. — Не буду больше вас отвлекать от воскресного отдыха. Спасибо за ваше время, как выражаются наши американские друзья. А по-нашему: спасибо за чай. Рад был, брат, с тобой познакомиться.

Богдан чуть кивнул головой, вымученно улыбнувшись. Глаза у него были серые.

— Ты чего это, брат, — обратился Гасан к Богдану. — Волком смотришь. Я ведь к тебе всей душой.

— Признаться, я не вижу для этого ни единой причины, — болезненно поморщился Богдан.

— Как это не видишь? — удивился Гасан. И зачем-то снова сел. — Как я могу тебя не уважать? Ты отец моих детей.

Богдан взглянул на него затравленно и тут же отвёл глаза.

Гасан почувствовал, что сказал что-то не то, но не мог сообразить, что именно — не то. Впрочем, он был не из тех, кто смущается собственной оплошностью.

— Красавица, — обратился он к Прасковье. — Я что-то не так сказал?

— Гасан, — произнесла она возможно более миролюбиво, каким-то психотерапевтическим тоном. — Мужчины так не говорят, это женская формула.

— А у нас равенство! — белозубо улыбнулся Гасан. — Тоже мне: мужская формула, женская формула! Я вам не филолог, я ресторатор. Людей накормить — это по моей части, а все эти цирлих-манирлих — в этом я не бум-бум. Так что извиняй, брат, если чего не так. А люди вы оба мне не чужие. С нею мы с тобою оба немало лет вместе прожили, и дети выросли. Это просто так не зачеркнёшь, да и незачем зачёркивать.

Всё путём, не журись! Мы же интеллигентные люди, — добавил он свою любимую сентенцию.

Поднялся надел свою неизменную чёрную кожаную куртку, приветливо помахал рукой и был таков. Прасковья подумала, что за многие годы так и не узнала, была ли это одна и та же куртка или они время от времени менялись.

Богдан налил себе в большую кружку чая с лимоном и удалился в свой кабинет.

— Парасенька, мне тут надо кое-что сделать, — проговорил он торопливо.

— Надо — значит надо, — ответила Прасковья, — но мы вроде собирались пойти погулять. Погода отличная.

— Сходи сама — ладно? — проговорил он бесцветным голосом. — Или с ним погуляй, он, похоже, не против.

— Да ты что, Богдан? — изумилась она. — Он — слышал? — женится на молодой.

— Да-да, на молодой, это отличная идея, — проговорил Богдан всё тем же бесцветно-безумным голосом. Когда ты меня бросишь, я тоже женюсь на молодой.

— Богдан, да что с тобой? Что ты несёшь такое? — Прасковья была изумлена: подобного вздора она никогда от него на слышала. — Ладно, иди уж, занимайся. У меня тоже есть чем заняться. — Она не обижалась на него: на такую глупость невозможно обижаться. Была лишь лёгкая досада, смешанная с жалостью. И вдруг ей подумалось: «А ведь могла буквально сейчас, четверть часа назад, взять и уйти с Гасаном. И жить с ним как ни в чём не бывало. Он был к этому готов». Подумала и тотчас замотала головой, чтобы отогнать эту нелепую мысль. «Господи, чушь какая, он ведь женится, да ещё на молодой, зачем я ему?». Было ощущение, что она предала Богдана.

* * *

Она удалилась в свою каморку за кухней, которую успела полюбить за непритязательный уют. Ей вообще всегда нравились маленькие комнатки, как в её родном доме, большие комнаты её угнетали: живёшь, словно на вокзале. В детстве они всей семьёй ездили в речной круиз, и ей очень полюбилась каюта, где все они жили. Она звала её «каютка-уютка». И вот теперь у неё опять есть каютка-уютка. Иногда ей даже казалось, что каютка покачивается на волнах.

Нашла на ноутбуке файл детской повести, что писала по мотивам рассказов родителей о советском пионерском детстве. Писать не хотелось, но она заставила себя написать пять тысяч знаков. Перечитала: вроде ничего себе. Как изделие агитпропа вполне годно, а на высокую прозу она не претендует. Впрочем, её произведения гораздо чаще публикуют в школьных хрестоматиях, чем высокую прозу. Так что можно сказать, что она производит хрестоматийную бездарность.

За окном нахмурилось: жаль, что не погуляли.

В дверь постучал Богдан.

— Парасенька, можно?

— Ну конечно, — она встала из-за стола навстречу ему. Положила руки ему на плечи.

— Прости меня. За всё, — проговорил он с усилием. Лицо его было страдающее и постаревшее. — Он лучше меня, — проговорил Богдан, чуть поморщившись, словно у него болел зуб. Имелся в виду, очевидно, Гасан. — Тебе было лучше с ним — я это понял. Я не должен был… Если бы ты ушла с ним — это было бы правильно и справедливо. Он лучше, гораздо лучше…

— Чем же лучше-то, Богдан?

— Он великодушнее, шире, чем я. Я… я сам себе был противен. Мы пили этот дурацкий чай, а я… я представлял вас в постели и что он делал с тобой. И мне хотелось двинуть ему в челюсть, выкинуть его в окно, растерзать. Я ненавидел его, и ничего не мог с собой поделать. Нет-нет, он гораздо лучше меня.

— Ну и прекрасно, — Прасковья твёрдо решила не спорить с Богданом. — Лучше — так лучше. Вот он и женится на молодой, а тебе приходится довольствоваться старой. Во всех смыслах слова.

Богдан улыбнулся, чтобы обозначить, что понял юмор, но улыбка вышла жалкой.

Она обняла его за шею, прижалась к груди.

— Всё хорошо, Богдан. Я сама тебе навязалась. Ты уж точно ни в чём не виноват, ты отбивался от этой настырной тётки, как мог. — Она взяла его лицо в ладони:

— Богдан, ты же умный, ты всё понимаешь. Мы не можем жить друг без друга, и ты, и я. Мы уже живём вместе, совсем скоро родится наш чёртик, и всё будет хорошо. — Она словно убеждала ребёнка или недоумка.

49

Богдан с сомнением покачал головой.

— Прости меня, — повторил ещё раз.

— Мне не за что тебя прощать, — она ещё раз обняла его и нащупала рожок. — Я же люблю тебя. А сейчас пойдём пройдёмся: мне ведь надо гулять. — Она положила его ладонь себе на живот. — А потом зайдём куда-нибудь пообедаем.

Она надела удобные кроссовки, настолько устойчивые и пружинящие, что казалось, будто они сами тебя несут вперёд. Интересно, кто их делает? Посмотрела на коробке. Какая-то деревня во Владимирской области. Когда-то Менделеев говорил, что промышленность в России надо развивать в сельской местности. Сельскохозяйственный сезон у нас короткий, на селе избыточное население — вот и надо дать людям возможность работать. Это вполне соответствует нынешней политике расселения: люди должны жить в индивидуальных домах с участками.

Они спустились вниз, держась по обыкновению за руки. Она тихонько гладила его ладонь, он не отзывался, сосредоточенный на своём. Она подумала, что невозможно представить, чтобы она ходила с Гасаном «за ручку»: детсад какой-то. А вот с Богданом ходит — и ничего, вроде нормально. Странно всё это…

Уже на улице Богдан проговорил, виновато заглядывая ей в лицо:

— Парасенька, может быть, нам стоит побывать наконец в «Галкиной галерее»?

Похоже, у него сохранился рефлекс: раз вышел с дамой — хочешь-не хочешь, а надо её развлекать.

— Отличная идея! — она сжала его руку. — Доедем до Измайловского парка на метро по прямой, а там пешком дойдём, заодно и прогуляемся по парку.

В вагоне метро разом три женщины узнали Прасковью, закивали, заулыбались:

— Здравствуйте, Прасковья Павловна, мы Вас каждый раз смотрим, не пропускаем. Вы нам очень помогаете понять, что к чему. Очень Вам верим.

— Кто вы по профессии? — спросила Прасковья.

— Я учитель математики, а они вот, — женщина указала на товарок, — в малом бизнесе.

Прасковья увидала на груди у тех двоих значок, изображающий метлу. Да, это они — те самые, о которых рассказывала Богдану.

— Спасибо Вам, — ещё раз повторили тётеньки, направляясь к выходу. Одна, которая учительница, обернулась и с острым любопытством зыркнула на Богдана.

— Вот она, моя аудитория, — улыбнулась Прасковья Богдану. — Веник заметил?

— Разумеется, — кивнул он. И вдруг произнёс серьёзно и с убеждением:

— Ты ангел. Ты их всех осеняешь крылом. И не вздумай возражать.

— Да я и не возражаю! — рассмеялась Прасковья. — Ангел — так ангел. Ты это ещё при случае отцу Варфоломею скажи. Он тоже вроде как всех осеняет. Вернее, окормляет.

— Варфоломей ни при чём. Ты — настоящая. А он — лицедей. Возможно, полезный, но лицедей. Я когда-то ещё в молодости понял, что ты последняя настоящая, а остальные — цифровые.

И она вспомнила, что он, в самом деле, говорил именно это в тот самый вечер, когда сделал ей предложение. Они шли от его дома к метро Лубянка. Вспомнилось удивительно чётко.

На станции остановились возле статуи партизан.

— Вот такая примерно и была моя прабабка Прасковья, — проговорила она. — Тут, если я правильно помню, исходно был портрет товарища Сталина, но потом его замазали в рамках хрущёвской десталинизации.

— Какой ужас была эта десталинизация, — поморщился Богдан. — Ещё тогда, прежде, можно сказать, в первой серии моей российской жизни, я читал об этом и был потрясён злонамеренным идиотизмом. Плевать в своё прошлое… Каким бы оно ни было… А тут ведь было оно достойное, в высшей степени достойное… Если нет прошлого или оно признано преступным, постыдным — тебе не на что опереться, чтобы идти вперёд. Ведь чтобы сделать шаг — надо опереться на что-то твёрдое. Я очень остро это чувствую. Не случайно так называемые аристократы всегда культивировали память о предках, гордились тем, сколько поколений семьи известно. И в Англии, и в Америке, и в Германии, и у нас, чертей, этим гордятся. И это вовсе не сословное тщеславие — это поиск опоры. Уверен: и твоя прабабка Прасковья тебя поддерживает. — Прасковья кивнула согласно. — Я слышал вот что. Якобы хрущёвская десталинизация была делом исключительно местным, хрущёвским. А вот вторая серия борьбы со Сталиным, уже в рамках «перестройки» — вот это, мне говорили, уже дело наших, дьявольское дело. Увидели, насколько это эффективно деморализует народ — ну, и воспользовались историческим опытом. Ведь то, что народ в «перестройку» не возражал против сдачи страны Западу — это результат той давней деморализации. Я в этом уверен. Вот приедет Мишка — он много интересного расскажет об этой самой «перестройке» и о роли нашего чертовского воинства.

А как теперь вы теперь оцениваете Сталина и его эпоху?

— Положительно. Детей учат так: Сталин — это вождь советского народа, главный командир во время Великой Отечественной войны.

— Не поспоришь, — согласился Богдан. — А как насчёт репрессий, Гулага и прочего?

— По теперешним правилам, полагается на одну статью о репрессиях давать три о тогдашних достижениях и преобразованиях, о людях и т. д. — всё в положительном ключе. Это я говорю о чистом агитпропе. А что касается подлинных историков, то они имеют довольно взвешенный взгляд и на коллективизацию, и на репрессии. Репрессии — это была брутальная форма смены элит. А коллективизация была тоже брутальной формой перехода к современному индустриальному сельскому хозяйству. Можно ли было сделать по-другому, лучше? Наверное, можно. Любую работу можно сделать лучше. Но делают её так, как умеют, как получается при тех ресурсах и при тех ограничениях, которые имеются на данный момент.

— Послушай, а кто и как считает эти статьи три к одному? Искусственный интеллект отслеживает?

— Да, просто, — Прасковья удивилась наивности его вопроса. — Каждый главный редактор, а это ныне лицо ответственное, обязан опубликовать в своём издании в том же выпуске, где статья о репрессиях, одну статью положительного характера о том времени, а потом в течение максимум трёх месяцев ещё две вдогонку. Там есть какая-то формула по срокам: в зависимости от периодичности издания. Три месяца — это, сколь я помню, для ежемесячных.

— Твоё ведомство разрабатывает такие формулы?

— Вестимо. — Сказала и отметила, что машкино словцо. «Эх Машка, Машка…».

Если у него нет таких материалов, — продолжала Прасковья, — ну, тогда и статья о репрессиях подождёт. К тому же особо жгучего интереса к событиям столетней давности широкая публика не имеет. Если его не раздувать — об этом просто забудут; да забыли уже. Главное, что должно остаться в сознании народа — это гордость своим прошлым и доверие к руководству страны. Словом, «Прошедшее России было удивительно, ее настоящее более чем великолепно, что же касается до будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение». Знаешь, кто сказал?

— Остзейский немец граф Бенкендорф, — улыбнулся Богдан. — Какие были чудные служаки! Какая страшная потеря для трона.

— Ну, Богдан, снявши голову по волосам не плачут. Трон потеряли. Твой любимец Николай II трон слил.

— Под троном я подразумеваю вообще верховную власть. Иметь под рукой верных служак — великое дело. Притом традиционных, из поколения в поколение. Это очень здорово, когда человек, можно сказать, рождается с обязанностью служить короне. Есть такие сейчас? Наверняка, пока не сформировались.

— Видишь ли, Богдан, чтоб были наследственные служаки — для этого нужно сословное общество, чтобы сын наследовал общественное положение отца. А у нас этого пока нет. Хотя я вижу движение в этом направлении. И мы поддерживаем семейные профессии, стараемся повысить роль семьи в формировании гражданина и профессионала.

Об этом мы поговорим в следующий раз, а вот афоризмом служаки Бенкендорфа мы поверяем наши агитпроповские тексты.

Он сегодня играет для нас роль своего рода камертона.

— Не заиграться бы… — проговорил Богдан с сомнением.

Пошли, сверяясь со схемой, напрямую через парк. Возле площадки аттракционов встретили знакомого Богдана по дому, того самого, с которым они вместе бегают по утрам; Прасковья его не знала. Он ждал, пока дочка покатается на карусели.

При виде Прасковьи на лице соседа изобразилось недоумение.

— Я Олег, его сосед, — он кивнул в сторону Богдана.

— А я Прасковья, его жена, — в тон ему ответила Прасковья.

— «Так ты женат? Не знал я ране», — улыбнулся сосед. — Выходит, это дело самого последнего времени? С тебя причитается!

— Да нет, не совсем последнего… — неловко промямлил Богдан.

— А раз причитается, — весело проговорила Прасковья, — мы приглашаем Вас сначала посетить Галкину галерею тут поблизости, а потом вместе пообедать. Как Вам такая идея, Олег?

— Спасибо, Прасковья, я бы с удовольствием, — замялся сосед, — но у меня дочка, потом ещё сына надо навестить.

— Ну вот и отлично, — настаивала Прасковья. — Берите их всех и пойдём в галерею молодых художников. Её создала наша знакомая меценатка.

— Нет-нет, это невозможно, — смутился Олег. — Видите ли, у меня всё не просто, — он вздохнул. — В воскресенье люди отдыхают, а я работаю: навещаю троих детей от двух бывших жён. Они не монтируются друг с другом, так что тут непростая логистика. С огромным удовольствием, но в другой раз, если ваше приглашение остаётся в силе. — Он заторопился.

— Я понятия не имел, что он такой… многосемейный, — покачал головой Богдан, когда Олег удалился.

— Да, сложно живут люди, — согласилась Прасковья. — Интенсивно. Знаешь, когда-то в юности мои бывшие одноклассники сначала поженились, а потом вскоре развелись. И я тогда почувствовала некое почтительное изумление их активному демографическому поведению: надо же, я даже и на свидание-то толком не ходила, а они — вон что успели. Правда-правда, мне было почти что завидно.

— Да уж… было чему завидовать, — засмеялся Богдан. — Вообще, знаешь, в интенсивной личной жизни есть что-то не мужское, бабье.

— Почему бабье, Богдан? — удивилась Прасковья. — Для личной жизни, во всяком случае, в традиционном формате, требуются разнополые граждане.

— Я имею в виду, что погружение во все эти отношения, переживания… во всём этом есть что-то такое… ну, что можно ещё так-сяк допустить для женщины, но в мужском исполнении это как-то мелко и недостойно. Я не могу хорошо это объяснить, но я так чувствую. Я не уважаю себя, когда… когда я погружён во всё это. А я часто бываю погружён. Сегодня… я сам себе был противен. Мужчина создан не для этого. Я уж не говорю про браки-разводы, а вообще погружаться во всё это, во все эти ревности, страсти-мордасти… — Он замолчал.

— Богдан, всё будет хорошо, — она гладила его руку.

50

Галкина галерея оказалась изящным особнячком на краю парка, сделанным из тёмно-вишнёвого кирпича неоднородного цвета, под старину. Над входом — навес, а на нём — металлическая скульптура, натуралистически изображающая гнездо, на краю которого сидит птица и кормит птенцов. Птенцов четверо, и каждый по-своему разевает клюв и у каждого, похоже, свой характер. Птенцов хотелось разглядывать. Ниже шла надпись, словно сложенная из веток: «Галкина галерея».

В галерее было неожиданно оживлённо: проходила выставка военной живописи. Толклись военные, закупавшие картины для военных училищ. «Интересно, — подумала Прасковья, — а сама Галка склёвывает какие-то крошки от тех денег, что платят покупатели? Вряд ли: Иван бы этого не допустил. А впрочем…».

Тут же возникла и сама Галка — в деловом светло-сером костюме, в шёлковой розовой блузке с бантом и в чёрных лодочках на устойчивом каблуке. Бессмертная классика: точно так она могла выглядеть сто лет назад.

— Прося! Ну как не стыдно: могла и предупредить. Мы бы подготовились.

Прасковья не стала уточнять, к чему бы и как подготовились. Сказала только:

— Мы просто гуляем, не отвлекайся на нас.

— Мне давно хотелось увидеть Вашу галерею, — сказал Богдан.

— Ну, тогда вы смотрите, а я пойду улаживать недоразумение, — чуть поморщилась Галка. — Представляешь, Прося, давно всем известно: мы ориентируемся на строгий реализм, никакой мистики, никакого этого авангарда, абстракционизма и всего такого прочего. И вдруг здрасьте-пожалте — ангелы с крылышками, — она помахала руками, видимо, изображая крылышки. — Сюда же пришли военные отбирать картины батальной тематики для учебных заведений, нужно что-то патриотическое, духоподъёмное, а тут — убитый солдат и ангел. Такое повесить в военном училище! И моя помощница вместо того, чтоб сказать: «Ошиблась, исправлю», — начинает спорить и утверждать, что картина реалистическая. Ну да, реалистическая по манере, а в целом — мистика.

— И религиозный дурман, — с мягкой иронией улыбнулся Богдан.

— Вот именно! — согласилась Галка. — Терпеть не могу, когда медсёстры спорят. Ну не медсёстры, а эти… искусствоведы.

— А можно увидеть картину? — спросил Богдан с интересом.

— Можно, в последнем зале, её как раз убирают с показа. Там где-то и автор, неловко перед ним: выставили, потом убрали… Порядок должен быть! — проговорили Галка, явно недовольная собственной недоработкой.

— Начнём с последнего зала? — предложил Богдан.

Картина изображала лежащего солдата, к изголовью которого склонилась девушка-ангел. Хоть ангелы и бесполы, эта была явно девушкой, в современной одежде, и крылья, подробно прорисованные, были белыми, как у инкубаторской курицы, как когда-то сказала Прасковья Богдану. Вдали догорало что-то похожее на водокачку. Богдан задумчиво смотрел на картину. Сделано было, на взгляд Прасковьи, хорошо. Очень точный и чёткий рисунок, что она всегда ценила: импрессионизм в глубине души считала простой неумелостью.

Богдан внимательно, почти завороженно, глядел на картину.

— Вот-вот, это и есть та самая злополучная картина, — Галка подошла к ним сзади.

— Мне кажется, — проговорил Богдан, словно очнувшись, — это очень реалистическая картина. И в высшей степени традиционная, никакого авангарда. И вообще всё так и бывает, Галина. Ровно так. Художник знает не понаслышке то, что изображает.

— Богдан, Вы всегда говорите оригинальные вещи, но нам это не подходит.

К ним уже приближался служитель с намерением снять картину.

— А могу я её купить? — спросил Богдан решительно.

— Можете, разумеется, но не у нас, а непосредственно у художника, он где-то тут. Это будет даже хорошо, мне бы не хотелось его обижать. Он ветеран, инвалид, человек нездоровый, что-то у него с позвоночником… Как Кустодиев… у того что-то тоже было с позвоночником. Люда, — подчёркнуто сухо обратилась она к помощнице, — подведите Богдана Борисовича к Пименову.

Прасковья осталась с Галчонком, а Богдан пошёл знакомиться с художником.

— За всем надо следить, буквально за каждым шагом, — пожаловалась Галка. — Но интерес к нашей галерее есть, и растёт. Последнюю выставку про железную дорогу подчистую раскупили для украшения вокзалов. А до этого было «Мать и дитя» — для роддомов и детских поликлиник.

— Как вам удаётся собрать столько картин на одну тему? — с профессиональным интересом спросила Прасковья.

— А что тут мудрёного? — удивилась Галка. — Кидаем клич: «Надо то-то и то-то». И сами приносят. Расписание выставок имеется на год вперёд. Им-то, художникам, какое облегчение! Ничего выдумывать не надо, высасывать из пальца. Вы же сами и сформулировали: реализм, историзм, опора на народное искусство. Вот я так и ориентирую живописцев. Да они и сами всё понимают: их же именно так и учат! Ну, иногда что-нибудь отчебучат, вроде этого ангела, но такое мы не берём. Пускай где-нибудь ещё выставляются.

— Мне кажется, это слишком строго. Ангел — это, можно сказать, «освоение классического наследия», как учил архитекторов товарищ Сталин, — улыбнулась Прасковья.

— Я ж не говорю, что это плохо. Это просто не по нашей части. И не путай меня, пожалуйста: реализм — значит, всё как в жизни. А в жизни ангелов не бывает. Нечисть всякая, правда, бывает, — усмехнулась Галина и вдруг смутилась, сообразив, что Прасковья могла её не так понять.

— Это точно, — согласилась Прасковья.

В этот момент появился Богдан с художником, неопрятно-бородатым невысоким мужчиной с презрительным выражением лица. Они прощались. Художник взглянул на Прасковью, явно узнал, но не изменил презрительного выражения и не проронил ни слова. Прасковья приветливо кивнула.

— Всё в порядке, Парасенька, картина куплена и на днях будет доставлена.

— Простите, Богдан, а за сколько Вы её купили? — поинтересовалась Галка. Богдан назвал цену.

— Богдан! Вы переплатили почти в два раза! — возмутилась Галка.

— Ну и что? — не огорчился Богдан. — Это ж не кило картошки. Я купил своё впечатление, свои воспоминания наконец, Бог весть что… Может, через сто лет это будет классическое полотно, которое обогатит моих наследников, — улыбнулся он. — Не торговаться же мне с ним.

— Ох, Богдан… — только и произнесла Галка.

* * *

Весна в тот год была бурной и мгновенной: вот вчера, когда они были в Галкиной галерее, в Измайлове лежал снег, а сегодня — даже лужи высохли, набухли почки, молодая острая травка показалась из-под опавшей листвы. В апрельские дни, когда снега уже не было, а листья ещё не распустились и город ощущался закатанным в асфальт, Прасковье всегда остро хотелось на волю, к земле, к деревьям, а потом это чувство, странным образом, проходило. В один из таких дней Богдан сказал ей за завтраком:

— Малыш, а я, кажется, нашёл место, где мы построим наш домик.

— И где же это? — удивилась Прасковья: она уже забыла об идее завести дом за городом.

— Это очень странное место: кусок старой дачной местности, сохранившийся среди города. Вокруг многоэтажная застройка, а тут — даже петухи поют. В этом есть что-то волшебное, мистическое: город словно не заметил этот посёлок, обтёк его и устремился дальше.

— И когда же можно увидеть это заколдованное место? — заинтересовалась она.

— Очень скоро, я договорюсь, — он явно обрадовался её интересу. — Хочешь посмотреть на карте?

— Да нет, чего смотреть? Давай сразу поедем.

Но прошла ещё пара недель, Прасковья съездила в командировку в Краматорск, потом в Новосибирск, прежде чем воскресным ярким утром выдалась возможность поехать.

По дороге Богдан рассказал: это старинный дачный посёлок, более чем столетней давности, 1936-го года постройки.

— Как раз в те годы советское руководство стало отходить от коммунистических мечтаний двадцатых годов и начало раздавать полезным государству людям участки. Это была сдача всех коммунистических позиций. Так делали цари в Московском царстве. И вот в 30-е годы эта практика возобновилась. Дача ведь и происходит от слова «дать» — так ведь, Парасенька?

— Ну да, кажется, так.

— Вот эти участки, как мне рассказали, были даны офицерам военной академии — самым нужным в те годы людям. Впрочем, слова «офицер» тогда, кажется, не употребляли…

— Да, оно было восстановлено, позднее, уже во время войны, — подтвердила Прасковья.

— Участки тут сравнительно большие — примерно по половине, по четверти гектара или даже больше. В общем, этот посёлок — памятник советскому Термидору.

— Термидору? — не сразу поняла Прасковья.

— Ну да. Конец революции, начало Реставрации. Реставрировалась империя, даже казаков, верных защитников трона, восстановили, кажется, в том самом году. Троцкий написал свою «Преданную революцию» именно в тридцать шестом году. Представляешь, как всё монтируется: Троцкий, сидя в Мексике, именно в тридцать шестом году пишет «Преданную революцию», а в Подмосковье в то же самое время раздают участки преданным служакам. А поскольку вам не раздают — нам с тобой приходится покупать один из тех, давних, — улыбнулся Богдан.

Она ощутила что-то неприятное, даже обидное, в его словах, но не поняла, что именно.

— Ты что — читал книжку Троцкого? — спросила с усмешкой.

— Угу, сравнительно недавно. Он у меня на тумбочке в спальне, ты не заметила. Теперь я могу наконец приняться за двадцатый век, который от меня был закрыт все пятнадцать лет.

— Историком следовало быть тебе, а не Мишке, — сказала она недовольно, ощущая всё ту же смутную обиду.

— Ни в коем случае! — помотал он головой. — Но история, а главным образом, конечно, религия меня поддерживают на плаву. Они, каждая по-своему, помогают мне поместить себя в мироздание что ли… Без них ужас жизни был бы совсем невыносим. Лучше я не умею объяснить.

— И что же было дальше с этими участками? — спросила Прасковья, испытывая всё то же смутное раздражение.

— Да ничего особенного не было. Дальше жили дети и внуки первых поселенцев, их правнуки. Продать на сторону эти участки при советской власти было нельзя. В начале российского капитализма, в 90-е годы, участки приватизировали, и внуки тех давних офицеров стали их продавать — совершенно по модели «Вишнёвого сада». Покупали их новодельные богачи. И вот на одном из таких участков начал строить дом некий постсоветский нувориш, но, не достроив, куда-то делся; может, удрал от греха подальше за границу. Участок остался бесхозным и оказался в собственности местного муниципалитета, а потом его купила строительная компания и вот — продаёт. С условием, что мы закажем у них строительство или реставрацию, — продолжал Богдан. — Поэтому сегодня мы встретимся со строительным специалистом, который скажет, можно ли восстановить дом. Будет там и какая-то дизайнерша, итальянка, между прочим, она у них работает. Звать Катарина Ка́мпиче, я запомнил. Она сразу будет оценивать ландшафт и всё прочее с точки зрения эстетики. Наверное, это правильно.

51

— И сколько же это будет стоить? — опасливо поинтересовалась Прасковья.

— Тебе не надо об этом думать, Парасенька. Думай об одном: нравится тебе или нет? Хочешь или не хочешь? А вопрос с деньгами я решу. Тем более, что они дают рассрочку платежа.

— Ипотеку что ли? — недовольно спросила Прасковья.

— Нет, просто небольшую рассрочку.

— Богдан, я ведь тоже не бесприданница, — усмехнулась Прасковья. — Кое-какие деньги у меня есть.

— Вот и отлично! — улыбнулся Богдан. — Ты купишь что-нибудь из домашнего обихода: посуду там, ложки-плошки-поварёшки. Ведь у нас ничего этого нет. Мы с тобой, словно молодожёны, впервые в жизни будем обставляться. Как знать, может, тебе это покажется забавным. Будем спорить по поводу цвета занавесок и, возможно, впервые наконец поссоримся.

— Плохо себя представляю в этой роли, — хмыкнула Прасковья.

* * *

Ехали долго. Впрочем, Прасковье, как обитательнице Центра, всё кажется долго и далеко. «И зачем всё это? — думалось с непрошедшим раздражением. — Летом можно снять дачу или жить в загородном отеле, а зимой в квартире в двух шагах от работы».

Но когда въехали в посёлок, где вместо улиц — лесные просеки среди вековых дубов, сосен и елей, мысли о трудностях езды улетучились. Эти дубы, очевидно, росли тут задолго до советского Термидора и его обличителя Троцкого. Впереди — кирпичная арка, нависшая над улицей. В арке было что-то сказочное, таинственное, что хотелось разгадывать. Зачем она? Кто её сделал? Может, это вход в иную реальность? Или в их новую жизнь? Въехали в арку и, не проехав и сотни метров, остановились.

— Вот участок, — показал Богдан. Возле забора из сетки-рабицы уже стоял маленький джипик канареечного цвета. Сразу видно творческих людей.

Участок был просто куском леса, где росли дубы и три сосны, вроде той, что достаёт до небес — из Прасковьиного детства.

Посреди участка — то ли недоделанный, то ли полуразвалившийся недострой красного кирпича, вокруг которого успела сформироваться настоящая чаща. По участку ходили сотрудники строительной компании. Мужчина обмерял и обстукивал кирпичные руины, а женщина фотографировала с разных точек.

Женщина обернулась — и… оказалась Риной Рузаевой.

— Прасковья? — проговорила Рина изумлённо. — И Богдан… А я как прочитала: «Контактное лицо — Богдан Борисович», почему-то без фамилии, так даже вздрогнула, но, признаться, подумала: нет, такие чудеса не возможны. Вы, Богдан, прямо выходец с того света, — произнесла она с неизменной иронией, с которой всегда говорила с Богданом.

— Вы оба — выходцы с того света, — водворила справедливость Прасковья. — Я была уверена, что ты за границей.

— Я и была за границей. Закончила Лондонскую школу дизайна, поучилась архитектуре в Италии, в Венеции. Диплом защищала в зале, выходящем на Canal Grande. Ка́мпиче — это фамилия моего итальянского мужа, с которым я, хвала небесам, развелась. Впрочем, он мне помогал учиться, как ты когда-то, и практически сделал диплом по архитектуре: он сам архитектор. Оба мои диплома сделаны доброхотными подаяниями. Такова, видно, моя судьба. — Она засмеялась.

— Как я понял, Вы теперь занимаетесь тем делом, о котором прежде только писали, — улыбнулся Богдан светской улыбкой.

Рина отреагировала неожиданно.

— А что мне оставалось делать? — в её голосе прозвучало что-то от тех давних заполошно-митинговых интонаций мисс Революции. — Они отняли у меня профессию. Надо же как-то выживать.

Прасковья поняла, что они — это современные российские власти, но не хотела углублять эту тему. Богдан, кажется, тоже понял, что разговор неожиданно принимает политико-идеологический оборот и проговорил тем светски-любезным тоном, который мама терпеть не могла, считала лживым и неискренним:

— Прошу прощения, медам, я ненадолго вас оставлю: мне надо переговорить со специалистом.

Богдан подошёл к строительному специалисту, который что-то обмерял лазерной рулеткой.

— Так, выходит дело, Богдан жив и вы опять вместе? — обратилась Рина к Прасковье, стараясь скрыть острое любопытство, что ей не слишком удавалось.

— Да, как видишь, — неохотно ответила Прасковья. Ей очень не хотелось отвечать на вопросы о Богдане. Но Рина спросила другое.

— А как же твой восточный муж — не зарезал вас обоих?

— Как видишь, — повторила Прасковья.

— И даже не скандалил вовсе — просто собрался и ушёл? — изумилась Рина.

— Ушла я. И никто не скандалил.

— Всё-таки у тебя дивный талант — управлять мужиками! — восхищённо проговорила Рина. — Мои, сколько их ни было, когда я их кидала, скандалили так, что земля тряслась. Ты не заметила — у вас люстра не качалась, — засмеялась она, — когда мой Ка́мпиче угрожал себе вены взрезать? Наследник древнего Рима! Ну и резал бы, болван! Так нет — отсудил у меня всё имущество, голышом оставил.

— А детей у вас нет? — поинтересовалась Прасковья.

— Какие дети? — с необъяснимым возмущением отвергла Рина её предположение. — Это у вас тут всем велено размножаться, как кроликам, а там у них говорят: i figli costano — «дети — это дорого». А цивилизованные европейцы за копейку удавятся. Да и сама я не особо этих детей…ну их.

— Значит, ты теперь живёшь в Москве? — неопределённо проговорила Прасковья, чтоб свернуть с детской темы.

— Да, теперь опять москвичка. Уж два года на днях исполнится. Живу в той самой родительской квартире на Соколе, где ты бывала в студенческие времена. А родители постоянно на даче, на берегу канала. Ведут здоровый образ жизни, купаются до холодов: хотят, видно, до ста лет прожить. Я там, признаться, и не была никогда. А ты мало изменилась. Встретишь — не подумаешь… — она не закончила, и Прасковья так и не узнала, что именно «не подумаешь».

Прасковья с Риной пошли прогуляться по периметру участка. Увидели остатки заброшенного сада, развалины древней теплицы, оставшейся, видно, ещё с самых первых владельцев, три одичавшие яблони, заросли беспородной малины. А в углу участка белело целое поле лесных подснежников, похожих на маленькие торшерчики. Они уже отцветают, а на смену им приходят другие цветочки, тоже подснежники — интенсивно-голубые.

И вдруг она увидела незабудку. Одну-единственную, первую в сезоне, хотя незабудкам очень рано ещё появляться.

— Рина! Смотри: незабудка, — Прасковья сидела на корточках и глупо улыбалась. — Помнишь, как ты мне перевязывала букет из незабудок и говорила: «Бедная Лиза отдыхает». Помнишь?

— Да, в ЗАГСе, помню, — пожала плечами Рина.

Прасковья любовно рассматривала незабудку, и ей безумно хотелось тут жить. Она выпрямилась и громко позвала:

— Богдан! Богдан! Поди сюда скорее!

Богдан торопливо выпрыгнул из полуразрушенного кирпичного проёма то ли окна, то ли двери, чуть сморщился: вероятно, нога у него болела, но он очень старался это скрыть, и подбежал у ней, на ходу отряхивая джинсы от кирпичной пыли.

— Что, Парасенька? — взглянул на неё тревожно.

— Богдан! Я хочу здесь жить, — проговорила она с необъяснимым восторгом.

— Ну вот и решили! — он ласково-удивлённо глядел на неё голубым и лучистым, как теперешнее небо, взором.

— Смотри, Богдан, незабудка, — показала Прасковья. — А у тебя глаза не такие, как незабудка, а другого оттенка, — сморозила она неимоверную глупость.

— Раз есть незабудка, остальное вырастет, — ответил Богдан такой же восторженной глупостью.

— Глеб! — обратился он к подошедшему специалисту-строителю. — Мы берём этот участок.

— Очень хорошо! — улыбнулся Глеб. — Только об этом надо говорить не со мной, а с нашим руководством. Давайте завтра с утра Вы приедете к нам в офис, мы заключим договор, наметим дальнейшие шаги. Кирпичная кладка в порядке, фундамент ещё два таких дома выдержит, сейчас таких крепостей уж и не строят. Ну, а вся эстетика — это Катарина.

— Хорошо, я приеду, но не утром, а во второй половине дня: утра мне жалко, утром я работаю, — Богдан умиротворённо улыбался.

— Вы, как я понял, были прежде знакомы, — не удержался от комментария Глеб.

— Да, в юности мы встречались, — уклончиво ответила Прасковья.

52

Все направились к машинам.

— Если однокурсницы хотят пообщаться, — любезно проговорил Богдан, — мы будем рады пригласить Рину в ресторан тут поблизости. Он расположен в довольно живописном окружении, на берегу то ли пруда, то ли озера. Или можем доехать до нашего дома. Выбирайте, Рина.

— Если выбор за мной — конечно, к вам, — решила Рина. — Никогда не была в гостях у чиновника такого ранга.

Глеб сел в канареечный джипик и укатил, а они — в машину Богдана и тоже тронулись в обратный путь. Всем троим было слегка неловко, а потому оживлённая беседа не смолкала. Лучший способ преодолеть неловкость — оживлённо говорить.

— Лет за десять до нашего рождения в России, была страшная мода на красный кирпич, — рассказывала Рина тоном экскурсовода. — Трудно сказать, почему, но все почему-то хотели построить что-то из красного кирпича. В народе эту моду прозвали «краснуха» — болезнь раннего российского капитализма. Нужно было непременно завести толстый-претолстый ковёр, кожаный диван, джакузи и бильярд. И всё это в уродливом красно-кирпичном доме, часто с башенкой. Но потом у многих новых богачей или кончались деньги, или их убивали, или они куда-то сваливали… Бывший владелец вашего участка — из таких. Начал строить на рубеже 80-х и 90-х годов. А что — вам настолько нравится красный кирпич, что вы хотите сохранить эти руины? — словно спохватившись, произнесла Рина с удивлением.

— В принципе, да, нравится, — согласился Богдан. — А сохранить руины, как сказал Ваш коллега, технически вполне можно. Нам очень с Вами повезло. Вы видели мою давнюю квартиру — вот и сделайте нам обстановку в этом стиле.

— Да, у вас была очень стильная квартира, — задумчиво проговорила Рина. — Я даже сохранила фотографии в своём профессиональном архиве, могу Вам скинуть. Давайте адрес — скину.

— Пожалуйста, Рина, если не трудно, — обрадовался Богдан.

— А ты что думаешь? — обратилась Рина к Прасковье.

— Признаться, ничего, — ответила та. — Мне очень нравилась та квартира, и, если получится что-то в том же стиле — это будет прекрасно. Но в любом случае дом — это затея Богдана, вот с ним и согласовывай. За каждое дело должен быть один ответственный.

Рина рассмеялась:

— Знаете, это мой четвёртый проект в этой фирме. И никогда — никогда! — я не взаимодействовала с мужиком. Только с женщиной, с хозяйкой. Изредка с ними обоими. Это, кстати, хуже всего: они меж собой не могут сговориться, чего хотят.

— В нашем случае таких проблем не будет! — заверила её Прасковья. — Мне просто не до этого. А Богдан — заказчик требовательный, но не вредный.

— Богдан мог бы сам спроектировать. Интерьер уж точно, — польстила Рина.

— Мог бы, — просто согласился Богдан. — Но лучше это сделаете Вы. Закупка мебели, всех этих занавесок — это требует много времени и специфических знаний. А Вы, Рина, знаете примерно, что нам надо — это большое облегчение для всех. Очень просто, традиционно и ничего лишнего — такой вот стиль нам нравится.

В квартире Рина цепким дизайнерским взглядом осмотрела все помещения.

— Сделано грамотно, но без фантазии, — вынесла она своё заключение. — Изюминки нет. А что, теперь высших начальников селят в исторических зданиях? — спросила с затаённым ехидством.

— Нет, Рина, они сами селятся. Эту квартиру снял Богдан, когда вернулся в Москву, а я в неё пришла. Со спортивной сумкой, где ноутбук и кой-какое бельишко. Как когда-то в молодости. — Её самоё поразило не замеченное прежде буквальное сходство двух главных событий её жизни.

— Так эта квартира — съёмная? — изумилась Рина. А кто же владелец?

— Частное лицо, — ответил Богдан. — Вдова некоего деятеля строительного бизнеса.

— Прасковья, я испытываю культурный шок, когнитивный диссонанс или как это там ещё называется. — Рина глядела расширенными глазами.

— Почему же? — не поняла Прасковья.

— Что ж, выходит, ты даже квартиры не выслужила у режима? Ведь ты там у них крупная шишка, одна из первейших.

Прасковья рассмеялась.

— Знаешь, Рина, это похоже на сцену встречи Павки Корчагина с его первой любовью Тоней Тумановой. Если помнишь, Павка строил узкоколейку, а она стала женой буржуазного инженера. И Тоня спрашивает примерно то же самое, что ты: «Что же ты, ничего лучшего не выслужил у новой власти?».

— По правде сказать, — поморщилась Рина, — я твоего Павку не читала. Ни в школе, ни в вузе. Эти совковые коммуняцкие агитки мне всегда были противны до желудочных колик. Прочитала краткое содержание и дело с концом. У меня иной круг чтения.

— Помню, что иной. Но сцены получились очень схожие.

— Нет, это выше моего понимания! — продолжала изумляться Рина. — В моём представлении ты должна жить в… ну, скажем, квартире метров в двести-триста в элитном доме и иметь дачу в Серебряном Бору. И всё это тебе должен бесплатно выдать режим. Ведь ты же — его верная слуга, опора, несущая конструкция. Кто, как не ты?

— Рина, сейчас во власть рекрутируются люди, готовые служить не ради прибытка, — улыбнулась Прасковья. — Ты слышала о Союзе «Святая Русь»? Вот мы все служим народу и государству не ради прибыли, а…

— А ради чего? — перебила её Рина. — Ради чистой власти что ли? Чтоб иметь возможность невозбранно нагибать ближнего?

— По идее, — попыталась объяснить Прасковья, — мы служим ради того, чтобы сделать большое дело, ради страны, выражаясь пафосно. Ну уж точно не ради дачи. Дачу можно приобрести значительно проще. — Ей хотелось добавить, что у её бывшего мужа Гасана квартира в двести с лишним метров, притом именно в элитном доме, но не могла этого сказать в присутствии Богдана.

— Ну, это фигня! Извини меня за резкость, — убеждённо заявила Рина. — Так не бывает. Пропаганда и фигня, — повторила она ещё раз, словно стараясь утвердиться в своей правоте.

— Медам! — мягко вклинился в их разговор Богдан. — А вот что точно не фигня — это обед. Нам надо принять важное решение: мы идём в итальянский ресторанчик, что внизу во дворе, или заказываем сюда. По времени это одно и то же.

— По мне — сюда, — решительно заявила Рина.

— Тогда делаем заказ, — Богдан раскрыл на ноутбуке меню.

Рина, даром что худенькая, заказала кучу разных яств итальянского стиля, начиная с томатного супа. Особенно она почему-то заботилась о качестве чабатты с чесноком и пристрастно выбирала итальянское вино, являя в нём утончённую осведомлённость. Все вина, что предлагались в ресторане, её по той или иной причине не устраивали.

— Рина, да ты просто сомелье! — пошутила Прасковья.

— Сомелье-не сомелье, — удовлетворённо отозвалась Рина, — а кое-что понимаю. Жизнь слишком коротка, чтобы заливать в глотку всякую дрянь. Может, в ваших кругах принято изображать из себя пролетариев, как делали советские начальники-коммуняки, а сами жрали чёрную икру из распределителей. Впрочем, если Богдан захочет косить под пролетария, у него вряд ли что получится: элегантный вид и утончённые манеры его выдадут.

— Мне не надо, Рина, косить под пролетария, — улыбнулся Богдан. — Я им являюсь.

— Какой же Вы пролетарий, Богдан? — засмеялась Рина. — Пролетарий — это Шариков. А Вы — человек интеллигентный.

— Шариков — это кто? — озадаченно спросил Богдан.

— Булгаков. «Собачье сердце», — торопливо подсказала Прасковья.

— Ах да, вспомнил. Там собаку в человека превратили. Плохо помню.

— Богдан, только Ваше военно-техническое образование Вас извиняет, — усмехнулась Рина. — «Собачье сердце» может не знать только настоящий пролетарий.

— Ну вот! Значит мне можно. Я и есть настоящий, — засмеялся Богдан. — У меня нет капитала, я продаю свой труд, так что вполне подпадаю под марксистское определение пролетариата. У меня и собственности-то никакой нет. Надеюсь, вместе с Вами соорудим мне какую-никакую недвижимую собственность.

— А что это за марксистское определение пролетариата? — спросила Рина недоумённо. — По-моему, и марксизм, и пролетариат — всё это было двести лет назад и безнадёжно устарело.

— Да нет, и то и другое вполне актуально. Вот Вам определение пролетариата. — Он мгновенно нашёл в телефоне и прочитал:

«Пролетариатом называется тот общественный класс, который добывает средства к жизни исключительно путём продажи своего труда, а не живёт за счёт прибыли с какого-нибудь капитала, — класс, счастье и горе, жизнь и смерть, всё существование которого зависит от спроса на труд,… от колебаний ничем не сдерживаемой конкуренции». Так писал Маркс.

Вот это самое и есть я.

— Ну, знаете, Богдан, тогда получается, что и я пролетарий. Если Вам нравится быть пролетарием — пожалуйста. А я всё-таки считаю себя интеллигенцией, средним классом. Фрилансером в конце концов. Но не пролетаркой.

— «Пролетарка, пролетарий, посетите планетарий», — продекламировала Прасковья. — Реклама Маяковского.

— Как бы ни называлась наша с Вами, Рина, социальная позиция, — ласково-примирительно проговорил Богдан, — слава Богу, что есть работа, которая и Вам, и мне нравится, и есть доход, позволяющий небольшие удобства жизни.

— Я очень рад за Вас, Рина, — проговорил он после небольшой паузы, — что Вы реально, практически заняты любимым делом. Правда-правда. Прежде Вы только писали о моде, стиле, красоте, а теперь создаёте всё это в реальности. Это далеко не всем экспертам и аналитикам удаётся — действовать в реальности, — добавил он с лёгкой иронией. — Найти себя в практическом деле — это большая жизненная удача, — добавил он уже серьёзно.

53

— Это была вынужденная посадка, Богдан, — энергически возразила Рина. — Чтобы избежать другой посадки — в Матросскую Тишину. — Рина сама рассмеялась своему каламбуру. — Очень мне не хочется сидеть в тюряге. Потому-то я и оставила свою исконную и в самом деле любимую профессию — журналистику. Но очень не хочется сидеть в тюрьме, — повторила она ещё раз.

— А что, есть такая опасность? — удивился Богдан.

— А то Вы не знаете?! Информационное пространство зачищено. Шаг вправо — шаг влево — побег. Как в Гулаге. Знаете, есть такой гербицид сплошного действия — раунд-ап называется. После него не остаётся ни былинки-ни травинки. Наши ландшафтники, прежде чем делать газон, обрабатывают почву этой гадостью. Вот таким раунд-апом обработано и наше информационное пространство. Там растёт только то, что нужно режиму. А за что не нужно — упекают в каталажку. Свободное слово режиму невыносимо. Спросите у Прасковьи, может, она Вам объяснит, как обстоит дело.

— Удивительные вещи Вы рассказываете, Рина, — раздумчиво проговорил Богдан. — Парасенька, — обратился он к Прасковье, — неужели всё так ужасно?

— Да нет, конечно, — поморщилась та. — Всё это выдумки эмигрантской прессы и западного агитпропа, и больше ничего. Никто никого не сажает.

— Ага, не сажает! — Рина почти подскочила на стуле. — И Новицкий, по-твоему, не сидит?

— Кто такой Новицкий? — удивился Богдан. — Я живу в России совсем недолго и многого не знаю.

— Вот именно — не знаете, — удовлетворённо произнесла Рина. — А он сидит. И именно за свободное слово.

— Новицкий, Богдан, — пояснила Прасковья, — это знамя антиправительственной тусовки. А сидит он вовсе не за свободное слово, а за то, что злостно врал об источнике финансирования своих медиа. В России есть закон, обязывающий всех владельцев СМИ, всех издателей сообщать источник своего финансирования. Везде, буквально везде: на книге, на программке спектакля, под заголовком газеты, в титрах фильма сообщается, на какие средства осуществляется издание. Даже по радио полагается раз в какое-то время прерывать вещание и объявлять об источнике финансирования. Помнишь, ты обратил внимание и спрашивал меня, что означают эти назойливые надписи. Если происходит демонстрация, митинг, массовое мероприятие — организаторы обязаны нести в первых рядах плакат с указанием источника финансирования мероприятия. На первый взгляд выглядит глупо, но что поделаешь… Если имеется сцена, с которой выступают участники митинга — на ней должен присутствовать такой плакат. Кажется, даже размер его обозначен в каких-то нормативных документах. Мы отказались от конструкции «иностранный агент» и заменили его тотальной прозрачностью источника финансирования.

— Тоталитарной — лучше сказать, — произнесла Рина насмешливо.

— Можно и так сказать, — согласилась Прасковья, — кому как нравится. Сокрытие или искажение информации о финансировании, использование фирм-прокладок составляет серьёзное правонарушение. Поскольку сейчас все банковские транзакции просвечиваются, а наличные платежи сильно ограничены — скрыть источник финансирования непросто. Можно, разумеется, но непросто. Да, за нарушения этого рода можно угодить в каталажку, как выражается Рина. Но не сразу, не сразу! Далеко не сразу. Надо проявить некоторое упорство и настойчивость. В законе предусмотрена административная преюдиция: сначала это административное правонарушение, за что полагается штраф, ну а если гражданин упорствует — он может и присесть, тут Рина права. Вот именно за такие действия и сидит господин Новицкий. Он долго, явно и упорно нарывался: вероятно, его покровители намеренно ковали из него узника совести, невольника чести или как это там у них называется. Помню, Новицкий врал, что его финансируют какие-то адыгейские фермеры что ли. Вряд ли он так уж младенчески наивен, чтоб придумать столь элементарно проверяемую чушь; думаю, намеренно нарывался, чтоб потом можно было голосить о растоптанных правах и попранных свободах.

— Богдан, такой цензуры, как в современной России не было ни в царской России, ни в Советском Союзе, ни в нацистской Германии — нигде, — авторитетно заявила Рина. — Ничего критического опубликовать нельзя. Просто в принципе. Все живут с кляпом во рту, слова сказать боятся. Ни в одной нормальной стране этого нет. Это стало настолько привычным, что люди перестали замечать. Принюхались! — усмехнулась она. — Вам удалось построить вполне полноценное террористическое государство.

И знаете, как они здорово придумали? — обратилась она лично к Богдану. — Они прикрываются апостолом Павлом! Он что-то там вякнул, вроде «никакой болтовни, а только назидание в вере» — дословно я, естественно, не помню.

— Вся́ко сло́во гни́ло да не исхо́дитъ изъ у́стъ ва́шихъ, но то́чiю е́же е́сть благо къ созда́нiю вѣ́ры, да да́стъ благода́ть слы́шащымъ, — тихо подсказал Богдан.

— Вот-вот, это самое, — непонятно чему обрадовалась Рина. — Цензурный гнёт теперь оправдывают религией — как Вам такое кощунство? А вы сами — настоящие язычники! — с обличительным пафосом Мисс Революции припечатала Рина Прасковью.

— В каком смысле язычники? В Перуна веруем? — кротко осведомилась та.

— Ты сама знаешь, в каком смысле, — угрюмо проговорила Рина.

— Мне кажется, Рина, — осторожно предположил Богдан, — даже самая строгая цензура, как правило, не возбраняет свободно высказываться о дизайне интерьера. Вы ведь на этом, сколь я помню, специализировались.

— Очень ошибаетесь, Богдан. Журнал “Ways of Living”, где я работала, именно и попал под цензурные гонения и его выдавили из страны. А писал он, действительно, о стиле жизни. Но Ваша супруга лично объявила, что нам нужно пропагандировать иной стиль жизни — бодрый и трудовой, а не извращённый и упадочнический. Прасковья Вам может очень многое об этом рассказать. Вы поспрашивайте.

— Да, непременно, — кивнул Богдан. — Я ещё многое должен понять. А пока, Рина, Вы позволите задать Вам не вполне скромный вопрос личного характера? — проговорил он серьёзно-задумчиво.

— Задайте! — разрешила Рина.

— Рина, а зачем Вы приехали в эту ужасную террористическую страну? Я серьёзно спрашиваю, безо всякого ехидства и иронии. Понимаю: не каждый недовольный жизнью в России или в любой другой стране решится собраться и уехать в другую страну. Эмиграция — это всегда стресс, это всегда непросто. Но Вы-то уже были там, в нормальной стране, как Вы выражаетесь. Зачем же Вы вернулись?

— Вернулась я, Богдан, с единственной целью — для выживания, — проговорила она с необъяснимым пафосом, словно с гордостью.

«Ого! — подумала Прасковья. — Не ты ли учила меня всегда представлять себя успешницей и победительницей? А тут вдруг — “выживание”. Укатали Сивку крутые горки».

Богдан слушал Рину внимательно и удивлённо.

— Кому я там нужна? Журналистикой я заниматься не могла — это понятно и очевидно.

— Не вполне понятно, — мягко заметил Богдан.

— Ну, Богдан, что тут непонятного? — Рина сделала раздражённую гримаску. — Там мы нужны только в качестве диссидентов и русофобов. Чтоб ругать российскую власть, попросту говоря.

— Да, когда-то бесконечно давно мне попадалась Ваша публикация в “Corriere del Giorno”, — слегка съехидничал Богдан. «Зачем?», — подумала Прасковья.

— Может, что-то и было, — легко согласилась Рина. — Но на эти позиции — ругать российскую власть — слишком большой конкурс, не протолкнёшься, — она зло хохотнула, видимо, вспомнив кого-то их своих знакомых. — А больше мы там ни зачем не нужны, Богдан, не будьте наивным. Даже Дмитрия Пугачёва, — она произнесла это имя торжественно, словно был он общепризнанно великим деятелем, — даже его никто там не спешил трудоустраивать. Да, кое-какие деньги у него остались от прошлого, но в итоге он всё равно спился и умер. Они его использовали и выкинули, как порожнюю водочную бутыль, — Рина зло усмехнулась.

— А работать в туземных СМИ разве нельзя? Не как русские диссиденты или как они там называются, а просто наряду с итальянскими журналистами? — спросил Богдан.

— Богдан! О чём Вы говорите? Как Вы себе представляете работу в западных СМИ на чужом языке? Это невозможно. В принципе невозможно. Невозможно знать чужой язык как родной.

— Почему же? — удивился Богдан. — Выучить язык на уровне образованного туземца — вполне реально. Тем более европейский.

— Вы знаете какой-нибудь язык на уровне носителя? — раздражённо спросила Рина.

— Да, — просто ответил Богдан.

— Ну, я не такая талантливая, — так же раздражённо проговорила Рина. — А дизайнеров и архитекторов в Италии и без меня навалом. Я уж там в какой-то момент до того достукалась, что русский язык преподавала. «В котором часу вы встаёте по утрам? Сколько времени вы затрачиваете на дорогу с работы и на работу?», — кривляясь, произнесла она, изображая урок русского языка. — Это уж вообще верх убожества. «Полный зашквар», как говорили в нашу юность. А ты его ещё найди — этот зашквар! Преподавашек русского — пруд пруди. Все эти так называемые «русские жёны» — их в Италии до фига и больше, прямо нацменьшинство образовалось. Потом ещё украинки во время войны подвалили. Засунули свою мову в… — она явно хотела выразиться непечатно, но затормозилась и сказала: «куда подальше». — И стали щирые и свидомые хохлушки завзятыми русистками. Только по гыканью и опознаются.

Тут Рина, видимо, вспомнила, что мать и бабка Прасковьи — учительницы русского языка, и добавила с наивной торопливостью:

— Преподавать, как твоя мама преподавала — это нормально, а так, как я — полный зашквар, — хотя было совершенно непонятно, в чём разница.

Прасковья и не уточняла; она молча слушала и диву давалась. Она не узнавала Рину: произнести слова «зашквар», «убожество» и «выживание» применительно к себе — в прежнее время она и помыслить не могла. Рина меж тем продолжала:

— И потом, жить среди этих европейцев… не дай Бог. Там непрерывно нужно что-то выгадывать, высчитывать, откладывать, экономить. Мой бывший, человек не богатый, но и не нищий, требовал от меня отчёта в каждой копейке. Зачем я это купила, да это дорого, а туфли надо покупать на распродаже в конце сезона, а не в начале, а того и этого мы не можем себе позволить, тьфу! В России другие люди. Принципиально другие, другая биохимия мозга: есть деньги — гуляем, нет — лапу сосём. Да что я говорю: Вы ведь жили за границей. И здесь тоже жили.

— Да, жил… — задумчиво протянул Богдан. — Но заграница — это не что-то единое и однородное. Можно было, наверное, обосноваться в Штатах…

— Там, Богдан, таких, как мы, ещё больше, — перебила его Рина. Вот Вы же ведь тоже вернулись.

— Ну, у меня иная история… тоже не сладкая. Но работать-то я как раз могу везде… — проговорил он задумчиво. — А про ужасные гонения и террор в России я узнал прямо сейчас, от Вас. Сам я ничего такого не заметил.

— Вы, Богдан, живёте под сенью министра пропаганды, оттого ничего не замечаете, — отчеканила Рина. — Но террор террором, а живём мы всё-таки в бытовой повседневности. И в России так или иначе возможно дышать. Нет той мелочности, копеечности, как там.

— Знаете, что мне это напомнило? — проговорил Богдан задумчиво. — Рассказ о том, как Александр I, взяв Сперанского за границу, спросил его, как ему нравится Европа сравнительно с Россией.

— И что же он ответил? — с оттенком неудовольствия спросила Рина.

— То же, что и Вы, широко улыбнулся Богдан. — «Там учреждения лучше, а у нас люди лучше».

— По-моему, это байка, — поморщилась Рина.

— Ну да, байка, — согласился Богдан, — рассказанная, кажется, Ключевским. Но Ваше впечатление очень похоже. Наверное, всё именно так и обстоит.

54

— Люди, разумеется, в любой стране есть разные, но заниматься журналистикой в условиях жуткого цензурного пресса — невозможно, — авторитетно заявила Рина. — Бессмысленно. Всё равно ничего сказать нельзя. Вы придумали сплошные запреты: о том нельзя, об этом нельзя, у нормальных журналистов руки опускаются. На волне — бойкие оболваненные конъюнктурщики-бездари.

Прасковье показалось, что под конъюнктурщиками-бездарями Рина подразумевала её, но не обиделась: очень уж несчастной показалась ей когда-то недосягаемо удачливая Рина. К тому же она, Прасковья, не Бог весть как литературно одарена. С точки зрения высокой литературы можно сказать — бездарна. Так что всё верно, всё правда, а на правду, как всегда учили родители, не обижаются.

— Парасенька, а о чём нельзя писать и говорить в СМИ? — с живым интересом спросил Богдан.

— Богдан, да ничего особенного. Нельзя воспевать половых извращенцев, оскорблять отечественных исторических деятелей, неуважительно отзываться об исторических событиях с участием России, ставить под сомнение необходимость защиты Отечества — ты всё это можешь прочесть за десять минут. При твоей скорости чтения — за две. Чего абсолютно нельзя публиковать — имеется список на две страницы, он в открытом доступе, можно ознакомиться. Есть более длинный текст, разъяснения Верховного Суда по правоприменительной практике. А так — решает каждый отдельный редактор и издатель. Мы ориентируем их на то, чтобы публикации имели какое-то воспитательное, облагораживающее воздействие, а не были бы просто глазной жвачкой, но до реализации этого принципа нам ох, как далеко. Есть у нас и довольно бульварные издания, но в целом мы стараемся их облагородить по силе возможности; не всегда получается… В целом мы поставили цель не опускаться до уровня потребителя контента, а по возможности тянуть читателя, зрителя, слушателя вверх, оставаясь, впрочем, на почве его естественных интересов. Что-то вроде «подстройки и ведения» в НЛП. В советском агитпропе и вообще в издательской практике с ведением было всё в порядке, а вот подстройка хромала. А без подстройки любое ведение бесполезно. — Богдан слушал её с огромным вниманием, а она продолжала:

— Какого рода терроризм мы ещё практикуем? У нас запрещена анонимность в интернете. Мы решили так: читать можно, а хочешь писать — открой личико. Когда читаешь любого интернетовского автора, тут же тебе принудительно открывается маленькая справка: где учился? Где работал? Чем занимается сейчас? Вот это и есть главный раунд-ап: тявкать из-под забора теперь нельзя. И всякая шавка сначала подумает, сто́ит ли ей тявкать или лучше оставить свои мысли при себе или для домашнего использования. Вот, собственно, и всё. Таковы основы информационной политики. Всё элементарно, как блеянье баранов адыгейских фермеров, которые якобы финансировали издания г-на Новицкого.

— Ты, Прасковья, прям вроде товарища Сталина: «Мы с товарищами посоветовались и решили», — усмехнулась Рина.

— Мне, конечно, лестно такое сравнение, но до Сталина мне работать и работать, — миролюбиво заметила Прасковья. — Но верно то, что мы стараемся не потакать дурным вкусам публики, а понемногу её воспитывать, как делалось при Сталине. Стараемся делать это менее грубо и назойливо, чем в Советском Союзе, используем современные техники воздействия. Частью иностранные, частью отечественные наработки. Осваиваем наработки англосаксов: они по-прежнему как были, так и остаются пропагандисты № 1 в мире; тут наше отставание приходится признать. Но и мы кое-что умеем и имеем свои оригинальные наработки.

— Главная ваша наработка, как и при вашем любимом Сталине — Гулаг или минимум каталажка, — насмешливо проговорила Рина. — Ты что, думаешь, один Новицкий сидит? Политзаключенных — масса. Только вы умеете всем заткнуть рот, чтоб о них не узнали.

— Рина, — Богдан взглянул на неё с явной насмешкой, чего прежде себе не позволял. — Я очень обеспокоен. В обстановке того информационного террора, о котором Вы говорите, Ваша жизнь и уж как минимум свобода в страшной опасности. Вы уже наговорили, притом в доме крупного государственного чиновника, на весьма приличный срок. Здесь же наверняка установлена не просто прослушка, но и прямая круглосуточная трансляция на Лубянку. Вы неизбежно будете ввергнуты в узилище, и я лишусь разом архитектора, дизайнера интерьера и декоратора. Смена подрядчика — это всегда затруднение и замедление работы — это я знаю из собственной практики: сейчас мне пришлось подхватить работу другого подрядчика — это очень неприятно. Так что я весьма обеспокоен.

— «Ввергнуть в узилище» — где это Вы нахватались церковнославянизмов — от Прасковьи что ли?

— Не-е-ет, — покрутил головой Богдан. — Прасковья церковнославянским не владеет, что вообще-то стыдно. А я, напротив, очень люблю.

— А я терпеть не могу! — заявила Рина. — И знать не желаю всех этих аще и иже. Меня от них тошнит червяками и вишнёвыми косточками.

— Оставим узилище. Скажем иначе. Вы совсем не боитесь угодить в пенитенциарное учреждение?

— Я верю моей подруге, Богдан. Если уж не верить, что Прасковья меня не выдаст, тогда и вообще жить не стоит.

— Послушай, Рина, — Прасковье пришла в голову конструктивная мысль. — Раз ты мне веришь — помоги мне. Давай сделаем большое нужное дело. Ты и твои друзья, вероятно, знают то, чего не знаю я. В большом государстве, бесспорно, есть всякие безобразия, о которых не знает центральная власть. Неизбежны эксцессы исполнения, да вообще всякая дурь на местах. Не сомневаюсь, и у нас это есть в изобилии, в том числе и в области информационной политики. Расскажи мне о таких случаях, я хочу лично этим заняться. Я хочу устроить показательную порку тех дураков, которых заставь их Богу молиться — так они себе лоб расшибут. Если ты не желаешь огласки — анонимность я тебе гарантирую. Желаешь — мы тебя публично поблагодарим. Я подлинно хочу знать, какие имеются нарушения в области свободы слова, об этих сидельцах за свободное слово и прочих подобных, о чём ты сегодня говорила. Разумеется, я получаю отчёт о положении дел, но я не всему верю. Я хочу получить знания из другого источника.

Рина слушала с напряжённым недоумением. Потом расхохоталась.

— Ты меня вербуешь? — с насмешкой спросила она.

— Ну, можно сказать, вербую. В том смысле, что прошу помочь. Я в этом очень заинтересована. Мне кажется, и ты заинтересована: ведь ты поборник свободы слова — не так ли? — Прасковья почувствовала раздражение на себя за это дурацкое «не так ли». — Вот мы вместе с тобой водворим закон и порядок, оборим нарушения и злоупотребления.

Раздражение, как всегда с ней бывает, искало выхода в движении. Прасковья стала энергично собирать со стола и ставить посуду в посудомойку.

— Давай прямо сейчас будем пить чай или кофе, кто что хочет, и не откладывая, обсудим, как мы организуем наше взаимодействие.

— А с чего ты взяла, что я завербуюсь? Нет, Парасенька, — она произнесла это слово издевательски. — Хорошо или плохо, но я буду делать то, что делаю. А вы уж проводите свою информационную политику, как хотите. Я этого не знаю и не понимаю.

Так что Вы, Богдан, не лишитесь ни архитектора, ни дизайнера. Если, конечно, меня в самом деле не упекут в каталажку.

— Не упекут, Рина, не мечтай, — заверила её Прасковья. — Каталажка — это казне расход. Держи тебя там, корми…

— В вашем Гулаге ведь работать заставляют, так что своё содержание сиделец окупает, — иронически проговорила Рина.

— Для тех работ, что производятся в Гулаге, ты малопригодна по неумелости и слабосилию. Так что от бремени свободы рЫжЫм тебя не избавит, не надейся. Но вообще-то зря отказываешься, могла бы полезное дело сделать. И мне бы помогла по старой дружбе.

— Тебе лично как человеку я готова помочь любым доступным мне способом. А с режимом я не сотрудничаю. Быть стукачом и сексотом — это отвратительно. Хоть Богдан и объявил меня пролетарием, но я всё-таки считаю, что принадлежу к интеллигенции, а интеллигенция с властями, тем более такими, как нынче в России, а они в России всегда такие за краткими и редчайшими исключениями, так вот с властями интеллигенция не имеет ничего общего. Настоящая, конечно, интеллигенция. Это исконная, самая главная роль интеллигенции в России — обличать власть. Недаром интеллигенция — это чисто русское явление, на Западе это слово даже пишут латинскими буквами, если Вы, Богдан, не в курсе. («Я слышал», — скромно кивнул Богдан). Западные интеллектуалы — это другое, — продолжала разъяснять Рина, — они давно и прочно продались власти. А настоящий русский интеллигент если и обращается к власти, то только с обличением её уродств, чтобы они там наверху совсем берега не потеряли. Только благодаря этому в стране ещё кое-как теплится жизнь.

Богдан смотрел на Рину с опасливым изумлением, как смотрят на тяжкого душевнобольного. Рина, вероятно, заметила его взгляд и примирительно произнесла:

— Вы, Богдан, интеллектуал, а я, простите, интеллигентка, и ничего с этим не поделаешь.

— Ну какой я интеллектуал, Рина? — вздохнул Богдан. — Так, пролетарий умственного труда. Впрочем, Вы правы в том, что я не интеллигент: я воспитан в иной парадигме. В ней к власти следует обращаться не с обличением, а с вопросом: «Что я могу ещё сделать полезного?».

— Ну, на это мне нечего сказать! — негодующе развела руками Рина. — Такой сервильности я не ожидала даже от Вас.

— А раз нечего — давай посмотрим твоё портфолио, — проговорила Прасковья примирительно.

— А потом я напишу Вам самое начальное и общее проектное задание, — согласился Богдан.

— Ты иди пиши, а мы с Риной посмотрим картинки, — Прасковье хотелось услать Богдана, чтобы Рина и он больше не пререкались.

— Отлично! — Богдан понимающе улыбнулся и удалился.

— Послушай, Прасковья, — проговорила Рина, едва за Богданом закрылась дверь, — мне тоже хочется задать тебе нескромный личный вопрос.

— Ну задай, — без особого энтузиазма согласилась Прасковья.

— Богдан нынче спросил у меня: зачем я вернулась из нормальной страны? А я по аналогии спрашиваю тебя: зачем ты вернулась к нему от нормального мужа? Ты уж извини, я всегда была хамкой, ею и осталась. А ты меня уж без малого тридцать лет знаешь.

55

Прасковья рассмеялась:

— Прямота многое искупает. Отвечу честно: не знаю. Есть вещи, которые выше и сильнее нас. Вот это одна из таких вещей. Я по-другому не могла.

Рина поняла это по-своему.

— Ну знаешь, в нашем возрасте пора бы и угомониться, — передёрнула она плечами. — Во всяком случае, не ставить постельные ценности во главу угла. На тебя, кстати, и не похоже.

Прасковье такая интерпретация показалась настолько забавной, что она рассмеялась. Потом вспомнила давние рассказы Рины о её сексуальных похождениях и рассмеялась ещё раз. Не зря, видно, говорят, что самые непреклонные моралистки получаются из прежних развратниц.

— Рина, расскажи мне лучше об Италии. Мне она всегда очень нравилась, хотя бывала я там немного. Ты в какой области жила?

— Венето, в районе Вероны, той самой, где Ромео и Джульетта. Италия хороша для туризма, но не надо путать туризм с эмиграцией.

— Здесь, как я поняла, тебе лучше?

— Здесь, согласно богдановой байке, люди лучше. Потом, здесь я сама себе хозяйка, что-то зарабатываю, ни к кому не надо подлаживаться. Это начинаешь ценить, когда лишаешься.

Разговор не клеился.

— Знаешь, Прасковья, — вдруг безо всякой связи с предыдущим сказала Рина, — я даже отдалённо не могла вообразить в университетские времена, что ты станешь тем, чем ты стала. Ни с какой стороны не могла вообразить. Писать ты толком не умела, лидерства в тебе тоже особого не наблюдалось, во всяких там общественных организациях ты если и была, то на третьих ролях…

— Да я и сама не могла вообразить, — легко и искренне согласилась Прасковья. — Так как-то, вынесло… Революция кстати подвернулась. Наполеон верно говорил: революция — это десять тысяч вакансий.

— Ну уж вынесло! Сама небось ручонками-ножонками загребала резво. Я, знаешь, встретила твоего Илью Филипыча, который был у тебя руководителем диплома.

— И что он? — поинтересовалась Прасковья, больше из вежливости.

— Постарел, как мы все. По-прежнему преподаёт — правда, не у нас, а в чём-то военном. Он ведь тебя засунул в то агентство, с которого всё пошло…

— Засунул… — Прасковье вспомнился её научный руководитель и то, что с ним было связано. — Он ведь многим предлагал, — заметила она, — а я согласилась. Просто у меня выбора не было. Вы были люди творческие, а я так — провинциальная зубрилка.

— Да, зубрить ты здорова была, — припомнила Рина. — А правда, что ты надумала все журфаки закрыть? Это мне твой Илья насплетничал.

Прасковья хотела было возразить против того, что эта идея была персонально её, но тут же раздумала.

— Не то, что закрыть, а скорее преобразовать. Мне это видится как возврат к тем давним Коммунистическим институтам журналистики, которые собирали разного рода самодеятельных журналистов, всяких селькоров, рабкоров и учили их тому, чего им не хватало: общей культуре, литературе, истории… Они приходили туда от сохи, от станка и приносили что-то от жизни. А девочка-стобалльница, выпорхнувшая из школы, за душой ничего не имеет и ничего кроме пересказа учебников не умеет. Это я о себе тогдашней говорю. Сейчас, когда народные массы пишут в интернете, выкладывают видео и стримы, легко можно выискивать интересных авторов и приглашать их поучиться. На курсе разной продолжительности и направленности. Вот такова моя идея. Но всё это мы хотим сделать мягко и никого не обижая: кто учится — дадим доучиться, кто имеет диплом — никто его не собирается отменять и обесценивать.

— Любите вы пролетариат! Вот уж где половое извращение — любовь к пролетариату! — воскликнула Рина. — Раньше контент создавала девочка-стобальница, а теперь будет создавать Шариков, недопроизошедший от дворняжки из подворотни. Так, по-вашему, несравненно лучше, — Рина воздела руки к потолку.

— Дался тебе этот Шариков! — рассмеялась Прасковья. — Рядовой контент давно генерит искусственный интеллект, это ты и без меня знаешь. Я тебе ещё более страшную вещь скажу. У меня в рукаве ещё кое-что припрятано. Идея, чтобы все журналисты три дня в неделю работали в реальном секторе, а два или три — по своей журналистской специальности. Чтоб не отрывались от земли и от народа. Но это чересчур радикально и должно подождать. Но артподготовка началась. А ведь и впрямь хорошо бы было, если б в каждом СМИ была штатная единица — менеджер по связям с реальностью.

Рина засмеялась.

— Слушай, откуда у тебя такая ненависть ко всему культурному, интеллектуальному, что хоть чуть выше уровня Шарикова? Ведь ты из учительской семьи. Богдан что ли на тебя так действует?

— Может быть… — загадочно улыбнулась Прасковья. — Наследственность плюс семейное окружение. Отец у меня учитель труда, в дипломе у него, кажется, значится: «мастер производственного обучения», брат — автомеханик, так и не получивший высшего образования, муж — солдафон, предыдущий — шашлычник. Есть у кого научиться!

— Выходит, я тебя так и не поняла, Прасковья из Подмосковья… — грустно усмехнулась Рина. — Но в любом случае, если ничего не сорвётся, будем работать над твоим проектом. Слушай, а разве таких, как ты, не охраняют? Ведь раньше большие начальники вроде как жили в каких-то особых резервациях для начальства на Рублёвке — так, по крайней мере, мне это представлялось.

— Сейчас этого нет. Но я должна буду поставить в известность службу охраны, где я намереваюсь жить. Вероятно, они должны организовать какой-то полицейский пост или не знаю уж что. Потом устанавливают какие-то инструментальные средства охраны, они сейчас сильно изощрились и усовершенствовались. Здесь, где мы с тобой сидим, имеется специальный городовой, который приглядывает за порядком, а что будет в Соловьёвке — это не мой вопрос. Но вообще преступность радикально снизилась, а от квалифицированного диверсанта, вооружённого всей мощью современной техники, не убережёшься.

— Ну да, — съехидничала Рина, — в террористических режимах обычно низкая преступность: они не выносят конкуренции. В Италии говорят, что при Муссолини даже мафия притихла.

В этот момент появился Богдан.

— Рина, я послал Вам примерный состав помещений, которые надо запроектировать. Вот я распечатал это своё письмо, тут приложен наскоро набросанный эскиз, Вы, надеюсь, разберёте. Общая идея: дом для семейного проживания, не для приёмов. Но в мансарде я бы хотел иметь совершенно независимую студию. Дом немного расширьте в южную сторону, вот здесь я изобразил.

— Вы очень стремительны, Богдан, — то ли похвалила, то ли осудила Рина. — А сейчас мне пора.

— Мы проводим Вас, — любезно предложил Богдан. — Прогуляемся, Парасенька?

Они вышли на Тверскую и направились к Охотному ряду. Гуляющая молодёжь сновала туда-сюда, лизала мороженое, целовалась. Богдан задумчиво улыбался, глядя по сторонам.

У метро Рина проговорила с привычной иронией:

— Ну что ж, Прасковья Павловна, Богдан Борисович, спасибо за обед и милую беседу. Сильно надеюсь на получение заказа. Поеду в свою обитель на Соколе и осмыслю всё увиденное и услышанное. Как говорится, век живи — век учись. Постараюсь пережить свой культурный шок и примирить когнитивный диссонанс. Правда-правда, я сегодня узнала много нового и неожиданного.

— До свидания, Рина. Завтра я, скорее всего, буду у вас в офисе во второй половине дня. Точное время могу Вам сообщить или, лучше, Вы его узнаете у Вашего руководства. — Богдан почтительно, но с затаённой иронией, наклонил голову.

Прасковья глядела вслед уходящей Рине. Она была так же стройна, спина была так же пряма, как четверть века назад. Невесть почему вспомнилась покойная бабушка Богдана: та тоже была худа, стройна и пряма — во всех смыслах.

— Богдан, глядя на Рину, я почему-то вспомнила твою бабушку Светлану Сергеевну, — сказала Прасковья.

— Да, силуэт схожий, — согласился Богдан, — а остальное… Нет, я не стал бы сравнивать Рину с бабушкой. Впрочем, знаешь, Рина мне своеобразно понравилась.

Пойдём прогуляемся по переулкам, — он взял её за руку, что, похоже, стеснялся сделать при Рине.

— Чем же тебе понравилась Рина? — удивилась Прасковья.

— Независимостью. Она совершенно не пытается подладиться к тебе, а ведь ты — очевидно ценное знакомство. Ещё словцо какое-то было детское, я забыл, не подладиться, а под…

— Подлизаться? — подсказала Прасковья.

— Да-да, именно «подлизаться». Так вот Рина совершенно не пытается это делать, что радикально противоречит всем принципам нетворкинга, которые она сама же когда-то преподавала тебе. А ведь, без сомнения, знакомство с тобой могло бы ей чем-то помочь, как-то её продвинуть. Да хоть госзаказик отхватить через тебя. На оформление дома культуры какого-нибудь — поди плохо! А она говорит с тобой едва не презрительно. Мне почти хамит. Меня это впечатлило. Отчасти развлекло. В ней есть какая-то гордость пролетария умственного труда. Возможно, я ощутил некий род классовой солидарности, — Богдан засмеялся.

— Богдан, она вела себя со мной как с однокурсницей, а не как с большим начальником. К тому же она необратимо втянулась в свою роль диссидентки и ненавистницы любой российской власти. Это её любимая роль, притом обкатанная на протяжении десятилетий. Она к ней очень привязана. Вот почему привязана — я, признаться, не понимаю. Она любит всё новое, современное, а это диссидентство попахивает нафталином и плюсквамперфектом. Теперь я поняла, почему я непроизвольно вспомнила бабушку. Всё это какой-то идейный бабушатник. А вот зачем ей нужен этот бабушатник — этого я не понимаю. По-моему, она просто дура.

— Идейный бабушатник… — Богдан сжал прасковьину руку. — Хорошо сказано. А что касается Рины, то она, конечно, не могучего ума, но привязана к этому идейному хламу не по глупости.

— А почему же? — Прасковье стало любопытно.

56

— Она — неудачница. Субъективная неудачница, по её собственному ощущению. В молодости жизнь манила-манила, да ничего не дала. Не совсем ничего, но не то, что обещала. Ты, помнится, ею восхищалась, рассказывала, какая она способная, даже талантливая — не в пример тебе. Так тебе тогда казалось — я же помню твои рассказы. Романы с важными кавалерами, поездки в не доступные простым смертным места. В общем, мнилось, что она вот-вот дотронется до звёзд, как выражаются её несостоявшиеся соотечественники-итальянцы. Потом эдакая Валькирия Революции…

— Да, пожалуй, она косила под Ларису Рейснер.

— Это кто? — не понял Богдан.

— Это так, не важно, — потом сам в сети посмотришь. Это двадцатый век, — улыбнулась Прасковья, — ты его ещё не проходил. Продолжай.

— Да собственно, и продолжать-то нечего… Дальше она оказалась… тем, чем оказалась. И у неё есть потребность самой себе объяснить, почему она не на Олимпе, а всего лишь в мастерской «Архитектор Карпов», и видимо, не на первых ролях. Изображает из себя итальянку, чтобы хоть чем-то выделиться. Само по себе это неплохое место, но ей-то хотелось не просто неплохого, а необычайного. И вот к её услугам объяснение, почему необычайное не состоялось. Причём объяснение привычное, обкатанное, можно сказать — намоленное, даже ничего выдумывать не нужно: террористический режим, нет свободы слова, а за границей — ужасные люди, да и язык выучить в достаточной мере — невозможно в принципе.

Любой революционер и ненавистник режима — это неудачник. Первый — активный, второй — пассивный, — с убеждением произнёс Богдан.

— А разве не бывают удачливые революционеры и ненавистники режима? — с сомнением спросила Прасковья.

— Ни в коем случае! — Богдан отстранил ладонью такое предположение. — Революционер и ненавистник режима — это амбициозные неудачники. Они мучительно недовольны своим положением. Реализовать свои амбиции при наличном режиме — нереально, перспектив нет. Кем были бы Робеспьер или Ленин при старом режиме? Неудачливыми адвокатишками и малоизвестными публицистами. Те и другие — пятачок пучок. А хочется-то великого! Значит, нужно раздолбать режим. Раздолбать, конечно, не всякий возьмётся, это трудно и опасно, ну тогда хотя бы плаксиво ненавидеть. Это вариант Рины. Антигосударственно настроенный интеллигент — это всегда человек, который подсознательно ищет объяснения своему жизненному неуспеху. Не я плохой — начальство плохое. Ну или там страна плохая, режим. А то бы я ого-го где был. Вот у нас, чертей, этого нет. Нас учат религиозному почтению к власти. Как, кстати, полагается и христианину тоже. Поэтому всякому чёрту приходится искать причины своего неуспеха в собственных ошибках. Это гораздо конструктивнее: нет возможности улизнуть от ответственности за свою жизнь в критику режима.

— Знаешь, Чёртушка, — задумчиво произнесла Прасковья. — Мне кажется, я способна прожить с тобой до ста лет и не соскучиться. Правда-правда, с тобой никогда не скучно. Откуда ты всё это берёшь, я имею в виду твои социологические построения?

— Понятия не имею, — пожал он плечами. — Так, из окружающей среды, из чтения. Отчасти мне помогает моё невежество в истории. Легко выдумывать конструкции, когда мало знаешь фактов, — он улыбнулся всеми своими сплошными зубами, ничуть не постаревшими за прошедшие пятнадцать лет.

— Но ты мне всё-таки не объяснил, чем тебе нравится Рина.

— Ну, как чем? Я, кажется, объяснил. Независимостью. Своеобразной гордостью пролетария умственного труда. Она не клонит голову перед власть имущими. Возможно, я подсознательно испытал к ней что-то вроде пролетарской классовой солидарности.

Заметь, она не клонит голову и перед клиентом. Это выглядит совершенно потрясающе, ты как-то не оценила. Попробуй представить итальянского архитектора, который заявляет клиенту: «Вздор и пропаганда». Это не представимо! Да не только итальянского — любого. Для американского исполнителя клиент — свят. Всю силу НЛП профессионал бросает на охмурение клиента. Да вот хоть меня возьми: я бы ни за что не решился возражать клиенту. С клиентом я «чего изволите?» и «будет исполнено».

— Ну, знаешь, для Рины мы с тобой не обычные клиенты, — заметила Прасковья.

— Даже очень необычные, — согласился Богдан. — Нормальный клиент после нашей беседы с Риной позвонил бы её хозяину и сказал, чтобы её убрали немедленно. Да и то, если б этот клиент оказался настолько широко мыслящим, чтобы не отказаться вообще от услуг этого самого архитектора Карпова. Вот за такую смелость (она же крайняя непрофессиональнось) мне и понравилась Рина. Впрочем, не до такой степени, чтобы с нею активно общаться и проводить время. Идейный бабушатник хорош в небольших дозах.

Некоторое время шли молча по пешеходному переулку. Богдан с грустной улыбкой поглядывал на с парочку, что целовалась с особенным энтузиазмом.

— Параська, — вдруг назвал он её этим редким именем, — как хочется быть молодым и целовать тебя посреди улицы!

— Так за чем дело стало? — рассмеялась Прасковья. — Хочется — так поцелуй.

— Тебя немедленно засекут папарацци, — улыбнулся Богдан. — А главное, я далеко не молодой. Да и молодым я всегда стеснялся целовать тебя на людях. А теперь жалею. Дурак был… — он поднёс её руку, за которую держал, к губам и поцеловал.

В прихожей Прасковья, не сняв кроссовок и жакета, крепко обвила его шею левой рукой, а правой нащупала чертовский рожок. Одновременно ощутила губами его чёткие, упругие губы.

— Параська, гадкая девчонка, — он одновременно уворачивался и ласкал её, — я не то имел в виду.

— А я — то! — категорически заявила она.

Хотя был ранний вечер, Прасковья заснула: секс неизменно действовал на неё как снотворное. А он — сел за работу: совершенно как в молодости. Ей снился виденный сегодня лесной участок, на котором она играла с близнецами лет трёх — с теми, давними, Мишкой и Машкой. Они бегали вокруг сосны, а Мишка кидался прошлогодними шишками. И была она счастлива.

57

На майские праздники Прасковья выкроила себе огромные — четырёхдневные каникулы. Четыре дня — целый отпуск! Решили провести их в Соловьёвке — рядом с местом, где строится их новый дом. Прямо на той же улице. Там оказалось огромное красно-кирпичное поместье, покинутое сбежавшим владельцем и ставшее загородной гостиницей.

Имение воплощало собой описанные Риной вкусы раннего российского капитализма: очень много красного кирпича, несуразные строения и какая-то башня, вроде дозорной, оказавшаяся впоследствии голубятней. У подножья её расхаживали павлины и гадко орали, но посмотреть на них было приятно. Богдан арендовал раскидистое кирпичное бунгало, стоящее на краю участка. Здание строилось как конюшня, на фасаде даже были конские барельефы, но конюшней оно так и не побывало, а вскоре после постройки было переделано под жильё. Об этом Прасковье рассказал старожил этих мест, называвший себя управляющим. По старости и малосилию он ровно ничем не управлял, а просто жил себе на покое при гостинице, как в старинных романах жили при поместье старые слуги. Управляющий проявлял большую любезность к высокопоставленной постоялице и охотно делился местными преданиями. Старик был горд тем, что прошёл весь жизненный путь вместе с хозяином поместья. Путь стартовал в начале 90-х годов прошлого века, когда они оба были молоды и босс поднимался на производстве водки «Федерация». Впрочем, где теперь хозяин и жив ли он вообще — управляющий отвечал неопределённо, да они и не настаивали.

Интерьер бывшей конюшни был, на взгляд Прасковьи, чересчур помпезным: тёмная мебель, точно такой же паркет, бронзовые светильники. Единственное, что примиряло с помпезностью, были многочисленные изображения лошадей, разбросанные повсюду. Тут и картины, и статуэтки на камине, и акварельные картинки с конными статуями разных исторических персонажей. Была даже здоровенная кобыла в прихожей, вставшая на дыбы и выкрашенная золотой краской. На кобылу Прасковья надела свою соломенную шляпу; получилось неожиданно красиво. Была столовая и даже полномерная кухня, умело замаскированная, так что Прасковья не сразу её обнаружила. Готовить Прасковья, естественно, не собиралась, но попить чая здесь очень приятно. Чай и кофе разнообразных марок и отличного качества были к услугам постояльцев. А обедать они пойдут пешком в ресторан «Чайка» на берегу озера. Там, в самом деле, носились многочисленные чайки и на бреющем полёте что-то выхватывали из воды.

Назавтра с утра ждали гостей: брата Егора с женой и тётю Зину.

Зина, узнав, что Богдан вернулся, охнула, заплакала и тут же попросилась в гости. Но вот пригласить её получилось только теперь. Живёт она, удивительное дело, в доме Егора — кто бы мог ожидать? Жить в московской маленькой квартирке, купленной Гасаном, у неё не получилось. Жаловалась: как в клетке. Что и говорить, кто родился и вырос на земле, тому жизнь «на этажах» душна и тягостна. А в Зининой квартире, поместился старший сын Егора Савелий — студент автомеханического института — того самого, который в своё время начал, но не закончил Егор. Может, и Савелий заедет повидать знаменитую тётку.

С квартирой вышло так. Когда сёстры — тётя Зина и мама — поссорились до полной невозможности жить в одном доме, Зина решила съехать, продав свою половину дома. Родители с помощью Прасковьи выкупили Зинину половину, а потом Гасан приобрёл Зине небольшую квартирку недалеко от их старинного дома на Китай-городе. Суммы, вырученной от продажи Зининой половины, далеко не хватило, и Гасан щедро добавил, сколько требовалось. Прасковья по своей всегдашней бытовой отвлечённости даже и не знала, сколько именно. Идеальный был муж Гасан, заботливый не только к ней, но и ко всей родне, — запоздало подумала Прасковья. Виноват был лишь в том, что она его никогда не любила. Понимал он это? Скорее всего, понимал, но понимания своего никогда не обнаруживал: «Мы же интеллигентные люди!». Прасковья вдруг по-иному поняла это его присловье, и ей стало неопределённо-стыдно.

По совету «управляющего» Олега Георгиевича решили сделать шашлыки в саду на красивом кованом мангале. Олег сам вызвался съездить на известный ему рынок за мясом и овощами.

— А давайте съездим вместе, — неожиданно предложил Богдан. — Должны же мы знать, что здесь где.

Прасковья ехать на рынок не захотела и пошла прогуляться по улицам-просекам и посмотреть, как строится их дом. Архитектор Карпов обещал к концу лета строительство закончить, чтоб к зиме можно было въехать.

Она понимала, что их участок где-то в двух шагах, но по свойственному себе топографическому идиотизму повернула в другую сторону и оказалась на параллельной улице. Там, среди помпезных сооружений эпохи раннего российского капитализма оказался совсем не похожий на своих соседей заросший лесом участок с деревянной избушкой-развалюшкой и калиткой, которую нельзя было ни открыть, ни закрыть: она вросла в землю в одной позиции.

Прасковья с любопытством разглядывала избушку, когда из-за плотных кустов жасмина выползла древняя, согнутая почти до перпендикуляра старуха в когда-то белом, а теперь однородно грязном, заляпанном чем-то рыжим плаще и в серой зимней вязаной шапке. На кончике носа у неё едва держались разболтавшиеся от старости очки из розовой пластмассы. «Баба Яга!» — с детским восторгом подумала Прасковья. Как и положено Бабе Яге, старуха опиралась на самодельную сучковатую клюку.

— Чего пялишься? — обратилась она к Прасковье сурово, впрочем, без злобы. — Всё равно не продам. И не мечтай.

— Что не продадите? — не поняла Прасковья.

— Участок не продам! — отрезала старуха. — Ходят тут, ходят, продайте да продайте… Не продам. Это моя родина, а родиной — не торгую. Поняла?

— Поняла, — дружелюбно отозвалась Прасковья. Старушка становилась всё интереснее. — Я и не собираюсь покупать участок. Мы уже купили здесь, поблизости.

— Это где же? — с прежней суровостью осведомилась Баба Яга.

— Я не помню, как называется улица. Это параллельно вашей, в сторону леса.

— Это Мишки Грязнова что ли? С красным домом?

— Вероятно, да. Но я не знаю имени бывшего владельца.

— Да какой Мишка владелец? Шантрапа помоечная. Настоящий-то владелец был генерал, он умер в восемьдесят пятом году. А когда вся жизнь прахом пошла — вот тогда его дочки, я их знала, продали участок Мишке Грязнову, местной шпане. А что делать? У генеральских-то дочек всего добра — квартира да дача. Деньги — пшик, улетучились, — старуха резко растопырила пальцы с грязными ногтями, изображая пшик. — А жрать-то хочется. А зарплата — шиш! — Яга показала кукиш. — По полгода зарплату не платили: как знаешь — так и вертись. Вот дачу и продали. А Мишку потом грохнули. Свои же и грохнули.

— А мне говорили, что он сбежал за границу, — возразила Прасковья.

— Сбежал, сбежал! — передразнила Баба Яга. — Любят люди выдумки про «сбежал». То Александр I у них сбежал, то Гитлер тоже сбежал.

Мишку грохнули, верно тебе говорю, — она потрясла клюкой. — И тебя грохнут, — она внимательно посмотрела снизу вверх на Прасковью.

— Это ещё почему? — Прасковье на мгновение стало не по себе.

— А всех вас, богачей, грохнут, — убеждённо проговорила Яга.

— Зачем? — удивилась Прасковья.

— А вы зачем пришли? Зачем нашу Соловьёвку к рукам прибрали? — старуха потрясла сухой грязной ручонкой, похожей птичью лапку. Прасковья почему-то вспомнила лапу динозавра из детской книжки.

— Соловьёвка — наша, — убеждённо провозгласила Баба Яга. — Наша, а не ваша. Вы её у нас отняли. Этот участок моей бабушке дали. За заслуги дали — не за деньги.

— А кто была Ваша бабушка? — в Прасковье пробудилась стажёрка районной газеты «Гласность». Тогда, тридцать лет назад, собирая материалы по истории улиц своего старинного городка, она встречалась порой с изумительно странными бабками.

— Бабушка моя заведовала кафедрой иностранных языков Военной Академии, — с гордостью оповестила Яга. — И сама преподавала немецкий язык. И ей от Академии выделили участок. Она учебник написала по немецкому языку для военных. Язык вероятного противника! Слыхала о таком?

Прасковья кивнула. Старушка продолжала:

— У нас тут много немецких книг лежит. А вы хотите участок забрать, дом сломать, книги сжечь, как нацисты сжигали. Не выйдет! Вон Федька Смурной, водочник с тремя классами образования, пять участков скупил по той улице, а на моём зубы обломал, — произнесла она с гордостью. — Он уж и деньги предлагал, миллионы бешеные, и пугал, и электричество мне обрезал, воду отключил, а я насмерть стою: не дам — и всё тут.

Прасковья сообразила, что Федька Смурной — это, скорее всего, бывший владелец тех красно-кирпичных хором, что потом стали гостиницей, где они теперь живут.

— А где он теперь? — с интересом спросила Прасковья про Федьку.

— Исчез, испарился, нету его! — с удовольствием сообщила ведьма. — Может, и на свете его больше нету. А знаешь, почему нету?

— Почему? — Прасковье в самом деле было интересно.

— А потому, — торжественно провозгласила старуха, — что к моему участку лапы свои тянул поганые. И ты знай: пока я тут — стоит Соловьёвка. Не будет меня — и Соловьёвке капут. Снесут всё подчистую, а место — небоскрёбами застроят. Так и запомни. А вы все со своими бешеными деньгами — пропадёте к чёртовой бабушке. — Она негодующе подняла свою динозаврью лапку, напомнив боярыню Морозову с известной картины. — Как Федьку кокнули, так и тебя кончат! — провозгласила Яга.

Прасковья поёжилась. И в ту же секунду увидела Богдана, шедшего по улице. Он увидел её, просиял и радостно помахал ей рукой. Её неизменно поражала и умиляла детская радость, которой освещалось его лицо, когда он видел её после самой краткой разлуки. А может, не детская, а собачья: говорят, так радуются собаки при виде хозяина. Но собака у неё была только в детстве, и ничего подобного она не помнила.

— Вот ты где! — он подошёл к ней, увидел старуху и почтительно наклонил голову. — Пойдём, скоро гости приедут, — он взял её за руку.

— Погоди, Богдан, тут интересно, — тихонько проговорила она. — А это мой муж Богдан, — обратилась она к старухе. — Кстати, я не представилась, меня зовут Прасковья.

— Меня — Антонина Георгиевна, — недовольно произнесла старуха.

— Богдан, Антонина Георгиевна рассказывает интересные вещи по истории посёлка. Её бабушка заведовала кафедрой иностранных языков в Военной Академии. И она получила этот участок.

— Бабушка была очень образованная женщина, не в пример нынешним, — заявила Баба Яга, точно возражая кому-то. — Знала в совершенстве три иностранных языка. От неё осталось много немецких книг, старинных, со старинным шрифтом, забыла, как он назывался.

— Готический? — подсказал Богдан.

— Вот-вот, готический, — А вы хотите участок купить, а книги сжечь!

Богдан глядел с удивлённой полуулыбкой.

— Фашисты, настоящие фашисты! — старуха опять потрясла своей птичьей лапкой. — Те тоже книги жгли. И Федька Смурной на своём участке книги жёг, сама видела. Фашист проклятый!

58

— Антонина Георгиевна! — вдруг проговорил Богдан. — А можно увидеть эти книжки? Я очень люблю старинные книги и готический шрифт. Кстати, его насаждали нацисты при Гитлере.

— Ну что ж, проходите, — сурово разрешила Баба Яга. — Только калитка у меня не открывается, боком протискивайтесь.

Весь участок плотно зарос лесом, настоящая чащоба. За домом — развалившийся сарай, а за сараем — высокая кирпичная стена, что огораживала участок, когда-то принадлежавший, как они знают теперь, Федьке Смурному. Интересно, это кличка или фамилия?

Вошли на крыльцо, где отсутствовала одна из половиц, а остальные шатались, потом на захламлённую веранду, из неё — в бревенчатый дом. Белёная печка, что-то вроде кухни, в которой, впрочем, отсутствовала почти вся посуда: вероятно, растащили бомжи. Замки и любые запоры тоже отсутствовали: скорее всего, их выломали те же бомжи. По счастью, эта публика книгами не интересуется, вот они и сохранились.

Яга привела их в маленькую комнатку, где к окну был приделан навесной самодельный столик, покрытый древней клеёнкой в голубой ромбик. А рядом стоял стеллаж, тоже самодельный, полный книг. Свет не горел, поскольку Федька Смурной давно обрезал провода, а через немытое окно проникало очень мало света. Однако у старухи нашёлся фонарь, которым она любезно осветила стеллаж. Богдан принялся с увлечением копаться в книгах. Вытащил сказки братьев Гримм с картинками, напечатанные в XIX веке, действительно, готическим шрифтом. «Фауст». А вот пять книг Ремарка.

— О! Вот мне чтение на вечер, — обрадовался Богдан.

— Вы умеете читать по-немецки? — подозрительно спросила старуха.

— Да, немного, — скромно ответил Богдан. — Ремарк — это довольно простое чтение.

А вот тот самый учебник, написанный, как я понимаю, Вашей бабушкой.

— Антонина Георгиевна, — обратился он к Бабе Яге. — Если Вам не нужны эти книги, продайте их мне. У Вас они в ближайшее время пропадут от влаги, от перепада температур, а у меня сохранятся. Давайте прямо сейчас посмотрим в интернете, сколько стоят такие книжки, и я куплю у Вас вот эти семь книг.

Старуха смотрела подозрительно.

— Нет! — покачала она головой, поджав губы. — Я книжками не торгую. Торговля — это не по моей части. Раз читаете по-немецки — забирайте даром. Может, и впрямь пригодится.

— Спасибо за прекрасный подарок, Антонина Георгиевна, — Богдан ещё раз наклонил голову. — Я Вам тоже постараюсь подарить какие-то интересующие Вас книги. Что Вы любите читать?

— Да я уж всё перечитала, что хотела, — ворчливо ответила старуха. — И глаза у меня не ахти. Да и не живу я тут. Я в Москве живу, в квартире. Дачу я только навещаю иногда. Она старая, и я старая. На этой даче я выросла. Ей уж больше ста лет. В тридцать седьмом году была построена, считай за двадцать лет до моего рождения, а всё стоит.

— Дом моих родителей ещё старше — 1902-го года постройки, — улыбнулась Прасковья.

— А до Ваших родителей мне дела нету, — сурово поджала губы старуха. — Меньше знаешь — крепче спишь. Так что забирайте книги и ступайте себе подобру-поздорову. Вот вам в чём нести, — она протянула подвернувшийся под руку грязноватый полиэтиленовый пакет. Пакет, должно быть, очень старый: теперь в магазинах полиэтиленовые пакеты не продают, а предлагают льняные сетки-авоськи, не слишком дешёвые, какие были в употреблении сто лет назад.

На пороге Яга повернулась и, не прощаясь, удалилась в заросли.

— Какая удивительная встреча, — задумчиво проговорил Богдан, перелистывая на ходу учебник, написанный ведьминой бабкой. И какой толковый учебник! Господи, тактика танкового сражения! Впрочем, чего удивляться? Самое время — тридцать девятый год. Надо мне внимательно прочесть этот учебник, а то я многих терминов не знаю по-немецки. Пассивно понимаю, а влёт не скажу.

— Богдан, не кокетничай, — засмеялась Прасковья. Она не верила, чтобы он мог не знать каких-нибудь слов, особенно военных.

— А вот на совершенно другую тему, — Богдан захлопнул учебник. — Объясни мне, если можешь, это удивительное явление: дети и внуки бывшего советского истеблишмента сдались без сопротивления, уступив место Федьке Смурному или как их там зовут…

— Ты сам сказал: «Вишнёвый сад», — пожала плечами Прасковья. — Когда ты мне в первый раз рассказывал об этом посёлке. Вечный и всемирный процесс: приходят новые собственники, новые хозяева жизни. Недаром эта скучная пьеса играется в театрах по всему мира. Я как-то видела афишу в шведской глубинке. А в Дублине даже смотрела “Cherry Orchard” в театре.

— Это правда, но не вся. Меня вот что поражает и огорчает. В России в 90-е годы дети привилегированного слоя спокойно и дружно пали на дно. Ты помнишь: для меня «привилегированный слой» — это не ругательство. Это те, кому много дано, но с них и спрос особый. Но в России этот слой добровольно всё сдал. Вот эта старушка — одна из них. Её родители послушно согласились стать ничем, а она — с готовностью пала на социальное дно. Вот это удивляет. Что ж получается — России приходится постоянно начинать с нуля?

Во всех странах руководящий слой изначально формируется из лихих людей — всяких там разбойников, пиратов и флибустьеров. В Советском Союзе, сколь я понимаю, это были победившие большевики, тоже своего рода флибустьеры. Это нормально, но потом этот слой должен рафинироваться, укрепиться, закалиться в борьбе, отточить свои жизненные навыки. И крепко держаться за своё место наверху. Английская, немецкая аристократия живёт почти тысячу лет. Нельзя всякий раз начинать сызнова.

— Богдан, мне кажется, ты всё усложняешь. «Кто был ничем, тот станет всем», — пелось в «Интернационале». Отсюда логически вытекает и обратное: кто был всем или, по крайней мере, кое-чем — тот становится ничем. Таков закон революций. Что мы и наблюдаем в отдельно взятой Соловьёвке.

— Нет, Параська, я не удовлетворён ответом. Чего-то не хватает. Надо ещё подумать. А какие книжечки… — он зажмурился от предвкушения вечернего удовольствия.

Прасковья вспомнила слова Никанорова, сказанные про Богдана: «талантливый ребёнок». В самом деле, что-то такое есть. Удивительно, что в первой серии их жизни он был для неё неоспоримо старшим и авторитетным. А сейчас она часто ощущает его как младшего, как ребёнка. Почему? Не в детство же он впал? Он по-прежнему говорит умные вещи, делает что-то сложное и важное, чего она отдалённо не понимает. Может быть, дело тут в жалости и тревоге за него, которые она постоянно испытывает? Это ведь материнские чувства. Она не успела додумать эту мысль, потому что они уже подошли к калитке, ведущей в их лошадиное бунгало. Прасковья приложила карточку, и калитка открылась.

* * *

Мангал был уже готов, угли разогреты, мясо нанизано на вертела, стол в беседке накрыт: «управляющий» и его подручные своё дело знали.

Возле калитки остановился «Москвич» новейшей модификации, из которого выходили Егор с женой, их сын Савелий и наконец тётя Зина. Тётя Зина показалась Прасковье удивительно маленькой, высохшей и очень старой, хотя она даже завилась и надушилась ради торжественного случая какой-то назойливо пахнущей дрянью. Жена Егора Марина имела вид довольный и процветающий, чем напомнила Гасана. На Маринке был костюм цвета фуксии, точно такие же губы и даже кроссовки. Тётя Зина тоже принарядилась — в тёмно-зелёный шерстяной костюм собственной вязки, отделанный белой цветочной вышивкой.

Тётя Зина рванулась к Богдану, хотела что-то сказать, но не сумела, а только молча обняла его, прижалась к груди и зарыдала. Богдан, ужасно смущённый, гладил её по спине, повторяя:

— Зинаида Алексеевна, не надо, не надо, пожалуйста.

Прасковья перецеловалась с остальными родственниками, а тётя Зина всё не могла отлипнуть от Богдана. Чтоб вывести его из затруднения, Прасковья обратилась к тётке:

— Тёть Зин, нужен твой хозяйственный совет, — проговорила она домовито-деловитым тоном, не зная, чем закончит.

Это сработало: тётя Зина, встав на цыпочки, в последний раз поцеловала Богдана в щёку и пошла с Прасковьей к мангалу.

— Тётя Зина, начинаем жарить? — ненаходчиво спросила Прасковья. — Ты мне помоги — ладно? Здесь и фартук есть. Руки помыть тут.

Богдан вымученно беседовал с Егором и Савелием, а жена Егора Марина присоединилась к женщинам.

Разместились на лавках вокруг стильного «медвежьего» стола, обсаженного туями. Тётя Зина пристроилась рядом с Богданом, взяла его под руку и попыталась положить голову ему на плечо, что было очень неудобно: Богдан на полторы головы выше Зины.

— Богдан, сыночек мой дорогой, — бормотала умилённо, поглаживая его руку.

— Зинаида Алексеевна, Вы слишком добры ко мне, — промямлил Богдан. — Наверное, я должен что-то объяснить…

— Ничего, ровно ничего не надо объяснять, — тётя Зина продолжала гладить его руку. — Я уверена: всё, что ты делаешь — хорошо и правильно. Плохого ты сделать не можешь.

Прасковья никогда не видела Богдана таким потерянным. Лицо его пошло красными пятнами, он облизывал сухие губы и силился что-то сказать. Наконец произнёс:

— Извините меня, я сейчас вернусь, — и торопливо ушёл в дом.

— Тёть Зин, ну что ты человека смущаешь? — упрекнула Прасковья.

— Да я и сама… — тётя Зина высморкалась в ярко-белый платочек. — Я и сама растерялась. Ведь он мне сыночек любимый. Ты, — обратилась она к Прасковье, — ты была и осталась племянницей, а он — сыночек, — Зина опять готова была плакать.

— Ладно, поплакали и хватит, — остановил тётку Егор. — Радость же, что Богдан с нами, все живы-здоровы. Тоже ведь, поди, в аду побывал. Радоваться надо, а ты плакать.

Прасковья давно отметила, что, вернувшись с войны, Егор словно стал понимать то, чего не понимал прежде и чего не понимают другие. И в семье он начал претендовать на роль старшего и главного. Но поскольку родители, не простив ему отсутствие высшего образования, продолжали числить его маленьким и глуповатым, он усвоил ироническое к ним отношение.

— Егор, — обратилась она к брату. — А что родители?

— Нормально, — ответил Егор с лёгким недовольством. — Здоровы. Учат. — проговорил он со значением. Прасковья не стала уточнять, кого и чему учат.

— Богдан всё хочет к ним приехать, — с сомнением проговорила Прасковья.

— А вот это вот не надо, — со всей определённостью ответил Егор.

В этот момент появился Богдан — вполне спокойный и почти весёлый. Сел рядом с Савелием, начал расспрашивать его об институте, об учёбе.

«Как это он так быстро успокоился? — с привычной тревогой подумала Прасковья. — Не иначе, глотнул чего-нибудь или даже вколол…». Почему-то мысль об уколах её особенно пугала.

Богдан меж тем беседовал с Савелием о новостях автостроения, беседовал, как он это умеет: незаметно возвышая собеседника и давая ему показать свои незаурядные познания в предмете. В этом, видимо, и состоит искусство светского small talk’ a. Прасковья когда-то специально овладевала этим делом, а Богдану это словно дано изначально. «Всё-таки дворянское происхождение ничем не заменишь», — подумала впервые совершенно не свойственную себе мысль.

59

Наевшись превосходного нежнейшего мяса, пошли гулять по окрестностям: родственникам не терпелось увидеть, как строится их новый дом. Работы там продолжались ежедневно, без перерыва на праздники. На участке встретили трудолюбивую Рину: итальянская дизайнерша вполне русским матерком объясняла каменщику, как ему следует работать, а тот утверждал, что у него есть свой начальник и Рина ему не указ.

— Послушайте, Богдан, — обратилась она прямо к своему заказчику, проигнорировав Прасковью. — Очень кстати, что Вы тут. Наш начальник Сомов спрашивает: можно ли на фронтоне сделать барельеф сома?

— Кого, простите? — не понял Богдан.

— Ну, сома, рыбы, — пояснила Рина. — Он же «арихитектор Сомов». И на всех своих постройках, если хозяева не против, помещает фигурку сома.

— Да-да, я помню, — вмешалась Прасковья, — был какой-то московский архитектор эпохи модерна, который всюду сажал фигурку льва, потому что его звали Лев. Забыла, как его фамилия.

— Кекушев его фамилия, — подсказала Рина. — Вот и наш Сомов подражает классическим образцам. Ну так что — можно?

— Да, собственно, пожалуйста… — согласился Богдан. — Как ты, Парасенька — готова видеть сома на фронтоне?

— Пожалуйста, — пожала она плечами.

— Можно сделать и флюгер в виде сома, — вдохновилась Рина. — А однажды мы делали даже литые опоры скамейки: вроде как сомы держат скамейку. Но это дорого. А барельеф и флюгер — это для вас бесплатно.

— Делайте, делайте, — махнул рукой Богдан. — Сом — это даже забавно. А представляете: вырыть прудик, здесь это можно, поскольку грунтовые воды близко, и в нём будут лениво лежать в тине жирные сомы. Пришли гости — ты вылавливаешь сачком парочку сомов — и на сковородку.

— Вы серьёзно, Богдан? — удивилась Рина. — В принципе, это возможно.

— Ни в коем случае, — отверг её предположение Богдан. — Наше хозяйство должно быть предельно простым.

Пошли прогуляться по лесопарку к лесному озеру, на самом деле — пруду. Лес в отличном состоянии, хотя, по рассказу «управляющего», двадцать лет назад он был завален засохшими деревьями, которые погибли от нашествия жука-типографа, которое случилось в начале века. Тогда отменили лесников в местном лесопарке, а на том месте, где они прежде жили, выходцы с Кавказа принялись разводить баранов, и те потоптали всю траву. В пруд сливали нечистоты, усадьба сгорела, и казалось, что лесному озеру и его живописным окрестностям скоро придёт конец. Ходили слухи, что лес вырубят, пруд засыплют, а землю отдадут под застройку. И вдруг всё дивно изменилось. Причём не медленно-постепенно, а буквально «с пятницы на субботу», как выразился «управляющий». Пруд спустили и очистили, а потом наполнили снова, за слив нечистот стали неуклонно взимать бешеные штрафы, появились лесники, убрали мусор и сухостой, который распилили и продают желающим на дрова для камина.

— И вот тогда я понял, что сделалась революция, — заключил свой рассказ старик. — А то я думал: побузят там в Москве, языки почешут, как обычно, да всё и останется по-старому. Ан нет, не по-старому. Военные — они разговоров не любят: приказ — и изволь выполнять.

Прасковья и Богдан удалились от родственников в чащу и вышли к таинственному болотцу; возле такого грустила Алёнушка на известной картине. У края болотца лежало толстое бревно, на которое удобно было сесть: верх бревна был обрезан, чтобы поучилось малозаметное, но удобное сиденье. Они сели на бревно, Богдан обнял её за плечи. С соседней кряжистой берёзы спустилась полусерая-полурыжая белка, внимательно посмотрела на них и удалилась восвояси. Тут Прасковья заметила прилаженную к ёлке кормушку: выходит, они её спугнули. Как странно, вокруг город, а тут — прямо настоящий лес.

— Пойдём, малыш. Тут, кажется, сыро. Не хватало нам ещё простудить чертика.

— На меня тебе наплевать, — засмеялась Прасковья, поднимаясь. — Лишь бы твоё чертовское отродье было в порядке.

— А знаешь, — проговорил Богдан, продолжая обнимать её. — Я иногда и впрямь чувствую проблески отдельной любви к нашему чёртику. Не к тебе, не к вам обоим — это-то всегда было, а к нему отдельно. Это неожиданно, удивительно и страшно.

— Почему страшно, Богдан? С ним же — мне сказали — всё в порядке.

— Всё равно страшно. Вдруг с ним что-то такое, чего не улавливают анализы? Так хочется его увидеть. Давай назовём его, а? Как ты хочешь?

— Давай Андреем. Ты говорил, что так звали твоего брата. Или как хочешь. С твоим отчеством всё сочетается.

— Хорошо, — он умилённо ткнулся в её в шею. — Пусть будет чёртик Андрюшка. Ты позволишь мне носить его на руках, сколько захочу? Помнишь, близнецов ты не разрешала, а я контрабандой всё равно брал их на руки. А ты говорила, что я их испорчу, они будут всегда проситься на руки, нужна дисциплина и всякое такое. А я, сторонник всякой дисциплины, всё равно брал их на руки.

— А я помню другое: ты ложился на ковёр, а они по тебе ползали — вот это помню. А наша няня возмущалась, что ковёр может быть пыльный, грязный, что-то о микробах говорила. Кстати, дети получились довольно организованные. Машка, во всяком случае. Мишка, наверное, тоже.

— Какое чудо, что он есть — Мишка. Я мечтал быть поддержкой ему, а оказалось наоборот: он мощнейшая поддержка мне. Он как-то удивительно принял меня, мгновенно. Как есть. Я безумно ему благодарен. А нового я буду эгоистически баловать безудержно. Ведь психологически он мне больше внук, чем сын.

— А в чём разница?

— Ну, ты же знаешь, принято считать, что деды-бабки безответственны: до результатов своего баловства они не доживут. Это, помнится, говорила моя бабушка — в том смысле, что она не такая. Она была, правда, не такая.

— Послушай, Богдан, признайся: ты в самом деле считаешь себя старым или кокетничаешь по-дамски?

— Считаю, — убеждённо ответил Богдан. — Я, в самом деле, ощущаю себя старым. Точно, не молодым, во всяком случае. Тебя я чувствую гораздо моложе себя. Это, упаси, Боже, не комплимент тебе. Но моё ощущение таково: ты для меня незаслуженно молодая жена. К тому же ты значительно выше меня по социальному уровню.

— Чёртушка, не считай себя старым — ладно? — она прижалась к нему, потрогала полуседые завитки на груди. — Ты же знаешь, какова сила мысли. Давай думать правильные и полезные мысли. Мы оба с тобой молодые родители. У нас если не всё, то многое впереди. И результаты твоего воспитания проявятся, ты успеешь увидеть. А социальный уровень — всё это такая эфемерность: нынче так, завтра — эдак.

— Ох уж этот мне русский анархизм! — неодобрительно покачал головой Богдан.

60

Всё было налажено для удалённой работы, Прасковья теоретически была уже в декрете, но всё ходила и ходила на работу. Чего тут пройти-то? Пару кварталов. А сидеть дома перед компьютером или на работе — какая разница? А ей всё равно положено гулять. Было какое-то суеверие: не будет её на работе — всё разболтается, потом не соберёшь. Тем более, что чувствовала себя она неизменно хорошо, только ноги стали чуть-чуть отекать, да и то самую малость. Богдан провожал ласково-тревожным взглядом, когда она уходила, но ничего не говорил.

Иногда встречались с Богданом в кафе на Пушкинской и обедали вместе, но это бывало редко, может, раза три за всё время: она старалась совместить с обедом какую-нибудь деловую встречу. Хотелось увидеться со всеми полезными людьми до того, как она хочешь-не хочешь на пару месяцев должна выпасть из трудовой жизни.

Живот был не особо большой — не такой, как в прошлый раз, с близнецами. Мягкий синий жакет, купленный как раз для этой оказии, оказался очень подходящим: и вид вполне деловой, и живот помещается. Кто Прасковью не знает, мог бы подумать, что она просто толстушка. Белая, гладкая кожа с лёгким, не городским, румянцем. Что уж скрывать: она себе нравилась. Может быть, так влияли на неё неизменно восхищённые, полные нескрываемого любования взгляды Богдана. Иногда ей казалось, что смотреть на неё так, как он смотрит, на публике неприлично. Впрочем, они не часто бывали не публике вместе.

Он, кажется, успокоился и чувствовал себя прилично — и физически, и морально. Особенно после того, как ей прислали на работу подчёркнуто буднично, среди прочей почты, российский паспорт Богдана и их свидетельство о браке со штампом «дубликат» и указанием даты бракосочетания того давнего года — видно, Никаноров знатно постарался. Богдан заметно успокоился и повеселел. Ей даже слегка смешно было: какое преувеличенное значение придаёт он этой казённой бумаге. Но и она была счастлива.

Всё вокруг было счастьем. Работа удавалась. Видимо, многолетние её усилия, которые, казалось, никогда ни к чему не приведут и не сдвинут закосневшую и затвердевшую махину, наконец дали отдачу и жизнь покатилась по той колее, которую с привычным трудолюбием отличницы много лет прокладывала Прасковья.

Все, с кем она соприкасалась по работе, поразительно быстро и точно её понимали. Они словно ждали, когда она сформулирует то, что они и сами знали и хотели сделать, но просто не могли так точно выразить. Кого ни возьми: издатели, писатели, художники, кинематографисты — все, все, все всё правильно понимали и готовы были работать над одним — воспитанием истинного русского патриота.

Наконец была принята её давняя идея: считать, что все мы русские, но при этом у каждого есть своя малая родина; кто-то бурят, кто-то еврей, кто-то татарин — чего проще. Нового тут ничего нет, именно так и считалось в царской России: раз подданный русского царя — значит, русский. При этом каждый народ может и должен развивать свою местную культуру, «вышивать свою вышиванку», как она выражалась. Это даже очень поощряется. В сущности, в этом и состояла давняя идея «культурной автономии», которую продвигал Сталин на знаменитых большевистских дискуссиях по национальному вопросу. Но победил тогда Ленин и его идея национальных республик, автономий, областей и всего того, что потом так болезненно откликнулось. Сейчас готовится и почти готов проект деления России на экономические районы — безо всякой этнической подкладки. Идея тоже давняя, но вот только теперь, кажется, удастся её осуществить. Но это уже не её участок работы.

А вот что её зона ответственности — ставить задачи перед людьми искусства по воспитанию русского патриота.

* * *

За последнее время Прасковья дважды встречалась с Государем, он был доволен её работой. В последний раз, уже в конце встречи, он, словно смущаясь, сказал:

— Вы, как я понимаю, ждёте ребёнка. Хочу пожелать Вам ни пуха ни пера или что положено в таких случаях желать…

Она заверила, что в долгий отпуск не уйдёт, останется, что называется, на боевом посту; он удовлетворённо кивнул.

Даже погода была удивительная: никакой слякоти, сухая золотая осень, переходящая в сквозное, сосредоточенное предзимье. Прасковье казалось, что и все люди вокруг любят её и счастливы её счастьем. Иногда её останавливали на улице, обычно это были совсем молодые девушки или даже школьницы, или начинающие пенсионерки, и говорили что-то приятное или просили разрешения с нею «сфоткаться». Она ужасно не любили этого слова, но неизменно соглашалась.

Чёртик Андрюшка своим порядком жил внутри неё, плавал, шевелился, что было даже приятно. Богдан любил класть руку на её живот, и чёртик непременно тыкался в его ладонь, словно понимал, что именно этого от него хотят. Наблюдавшая её врачица заставляла Прасковью каждую неделю сдавать анализы, которые неизменно оказывались абсолютно в норме, но врачица всё равно глядела с профессиональной медицинской озабоченностью, качала головой, поджав губы, и повторяла, что надо непременно заранее лечь в стационар. Прасковья обещала, но откладывала, стремясь подчистить все мелочи и оставить хозяйство заместителю в идеальном порядке.

Всё началось, как в прошлый раз — неожиданно, подтвердив её давнюю мысль: нам суждено ходить по кругу по своим собственным следам. Вроде по расчётам должно быть ещё через неделю, а началось ночью на понедельник. Первая мысль была: на завтра вызваны люди, неудобно. В общем, всё в жизни повторяется: точно так же, неожиданно и некстати, было и с близнецами. Только вёз её на этот раз не Богдан, а приехала машина из медцентра. Здоровенная. Внутри всё так оборудовано, что, кажется, не только роды принять, но и покойника оживить можно. Хорошо, что ночь, дороги свободны.

Богдан категорически отказался присутствовать при родах, что нынче принято: «У женщин и мужчин — свои задачи, не надо их путать и смешивать», но внизу, возле машины, по-старушечьи перекрестил её, прошептал: «Помоги тебе, Господи» и был испуган и, наверное, бледен, хотя в темноте этого не было видно. Прасковья если и боялась, то скорее за него. Почему-то была уверена, что родит совершенно благополучно.

— Паспорт взяла? — спросил Богдан, чтобы хоть на секунду задержать её.

— Мы Вас знаем, Прасковья Павловна, — отозвалась акушерка, что приехала за нею.

Роды прошли как нельзя лучше, хотя нагнали туда аж двенадцать человек врачей и уж невесть каких специалистов. В промежутках между схватками Прасковья их пересчитала и насмешливо припомнила слова Льва Толстого, повторенные несколько раз в разных произведениях: «Несмотря на то, что его лечили, он всё-таки выздоровел».

К рассвету вылез чертик Андрюшка. Накрепко запечатлелось: поднимается бледное осеннее солнце (дело было на семнадцатом этаже) и на фоне этого солнца орёт и извивается её новенький хвостатенький сыночек. А хвостик жалкий, голый и коротенький, как у Богдана теперь. У Мишки хвостик был заметно длиннее. Вот и говори после этого, что приобретённые качества не наследуются. Ещё как наследуются! Прасковья стала вспоминать, как называется учение о том, что наследуются. Вспоминала-вспоминала и вспомнила: ламаркизм. Чёртика меж тем обтёрли, взвесили. Не большой-не маленький — ровно три кило. Положили чёртика ей на живот. Он живо подполз к груди и присосался.

— Вот это да! Какой активный! — изумилась молодая акушерка, похожая скорее на актрису, играющую роль акушерки.

— Я всегда говорила, что мутация «ц-1518» даёт очень активное, сильное потомство, — авторитетно заявила пожилая, но тоже очень ухоженная, картинная какая-то, врачица. Поздравляем, Прасковья Павловна, с замечательным ребёнком. А такие роды теперь и не встретишь, всё как по нотам.

— А почему «ц-1518» — спросила Прасковья? — Почему так называется?

— Не знаю, — покачала головой врачица. — Все мутации как-то обозначаются, чисто условно, может, латинское сокращённое наименование…

Прасковье расхотелось говорить: после напряжения родов пришла слабость. Что-то делали с ней, что-то с ребёнком — ей было всё равно.

Палата, куда её привезли, оказалась двухкомнатной: в одной она, а в другой ребёнок с персональной медсестрой. «Интересно, а каковы сегодня условия нормальных родильниц, с улицы?», — подумала с государственной заботой. Но додумать государственную мысль не успела, потому что заснула. Во сне видала что-то похожее на картину Босха: вроде как полоса прибоя, а в ней море гоняет туда-сюда младенческие ручки, ножки, головы, и вроде как это нормально и не только не пугает, но даже и не удивляет.

Как только проснулась, принесли поесть овсяной каши. Почувствовала, что именно этого ей хотелось — той самой счастливой каши «5 злаков». После каши дали покормить чёртика. Он сразу присосался к груди и сосал деловито, но не больно, как когда-то Мишка; тот присасывался так, что искры из глаз сыпались. Насосавшись, чёртик уснул. Молодец, понимает, что у мамы кроме него забот полон рот.

61

С некоторым опозданием позвонила Богдану. Он уже всё знал.

— Солнышко моё, как ты? Можно к тебе?

— Ну разумеется, можно, — ответила Прасковья, — сейчас это разрешается. Не так, как во времена Мишки с Машкой.

— Тогда буду минут через десять, я тут рядом.

— А почему не позвонил? — удивилась Прасковья.

— Боялся… боялся вас с ним побеспокоить…

— Жду тебя, мой хороший.

Минут через пять дверь отворилась и на пороге появился… Гасан. Был он в одноразовом медицинском халате, который неожиданно к нему шёл. Загорелый, белозубый и по обыкновению довольный собой. Он был похож на того, кем и был — на повара.

— Гасан, зачем ты? Уходи немедленно! — неловко проговорила она.

— Ну и ну! — засмеялся Гасан. — Где твоё «здравствуй»? А ещё народ воспитываешь, уму-разуму поучаешь!

— Как ты вообще сюда попал? — недоумевала Прасковья. — Я тебе не заказывала пропуск.

— У тебя, Красавица, мания величия, — снова засмеялся Гасан. — Если ты не закажешь пропуск — никто уж никуда и не попадёт — ни в ад, ни в рай. А я вот, как видишь, попал. И даже подарочек тебе принёс. На роди́ны. — Он вытащил из борсетки ювелирную коробку.

— Гасан, немедленно это убери, я никаких подарков у тебя не возьму. И уйди, уйди, пожалуйста.

— Тогда я подарю этот подарочек твоему лечащему доктору. Скажи, как её звать.

— Гасан, уйди немедленно!

— А к чему такая спешка, Красавица? — Гасан сиял своей обычной улыбкой.

— Гасан, прошу тебя… Сейчас сюда придёт Богдан, ему будет это очень неприятно.

— Да видел я тут твоего Богдана, — снова просиял Гасан. — Мы с ним прекрасно пообщались. Как братья. Мы же интеллигентные люди! — Это старинное присловье Гасана, которое она слышала сотни раз, показалось ей отвратительным. Гасан же без тени смущения продолжал:

— Твой Светов мне наконец объяснил, как устроено это самое оружие на новых физических принципах, о которых все говорят. Объяснил — и я понял, а раньше даже один академик объяснял, который с другими академиками или кто там они, обмывал свой академический титул в моём ресторане. Объяснял-объяснял, а я всё равно ничего не понял. А Богдан объяснил — и я всё понял. Теперь могу и тебе объяснить, Красавица. — Гасан был издевательски благодушен.

— Гасан, я сейчас позову охрану, и тебя вытолкают взашей, и для этого хватит старых физических принципов. Я не шучу, Гасан.

Вероятно, он понял, что она и впрямь не шутила. Не торопясь, он встал, ещё раз озарил палату своей фирменной улыбкой и направился к выходу. От самой двери огорчённо развёл руками:

— И сына не увидел! — Так сказал, словно сын был его.

«Зачем он явился? Он вроде не был жестоким и мстительным. И глупо-наивным тоже не был. Тогда зачем?» Но думать было некогда: в палату входил Богдан.

На нём тоже был одноразовый медицинский халат, который подчёркивал его бледность и измождённость. Халат придавал ему что-то загнанное, арестантское. Прежде, чем сесть на стул, огляделся, словно чего-то ища. Прасковье показалось, что он ищет Гасана. Поцеловал её руку.

— Как ты себя чувствуешь, Парасенька? Как наш чёртик? Где он?

— Чувствую хорошо. — Она старалась быть бодрой. — Чёртик тоже хорошо, уже сосал. Он рядом. Я сейчас его привезу. Она хотела встать, но тут сестра привезла тележку с младенцем. Он спал.

— Господи, я никогда таких маленьких не видел, прошептал Богдан с растерянным умилением. Его напряжённое лицо разгладилось. — Близнецов когда увидел, им было дней десять, кажется. А этому — всего несколько часов. Удивительно: я на днях в новостях показали по телевизору, как младенцы лежат в каких-то прямо-таки космических капсулах, а тут — словно тележка в супермаркете.

— В космических капсулах недоноски лежат, — засмеялась Прасковья. — А твой — сильный, здоровый, доношенный младенец, всем на загляденье. Ему никакой капсулы не нужно. — Богдан ещё раз поцеловал её руку.

— И хвостик у него есть? — спросил он, словно стесняясь.

Прасковья почувствовала себя оскорблённой: неужели он подозревает, что это не его ребёнок? Кстати, мог быть и бесхвостый — как Машка. Но виду, понятно, не подала.

— Есть, разумеется. Мне сказали: мутация «ц-1». Ты не можешь предположить, что это значит, откуда «ц»? Как по-латыни «хвост»?

Богдан чуть сощурился и вспомнил: cauda.

— Да-да, именно так; помню, басня какая-то была, где фигурировали разные хвосты. Ну а буква называется в русской традиции «ц».

— Погоди, надо уточнить. Может, она сказала не «ц», а «ч».

— Поскольку буквы «ч» в латинском языке нет, может, это просто «чёрт»? — предположил Богдан. — Очень просто. Иногда простые предположения оправдываются.

Прасковье показалось, что здесь содержался намёк на что-то, чего она не могла понять по причине слабости.

— Богдан, — проговорила она, собравшись с силами. — Здесь был Гасан. Я его не звала и, по сути, выставила вон. Честное слово, я не виновата и никакого повода к такому поведению не подавала. С ним всё кончено, я с тобой, а он — с молодой женой.

— Парасенька, ну разумеется, всё так и есть. — Богдан глядел ласково и устало. И, как ей показалось, недоверчиво. — Не думай о пустяках, Парасенька. Тебе надо давать молочко нашему чёртику — вот это сейчас важно, — он ещё раз поцеловал её руку. Ты должна быть спокойной. Постарайся — ладно? Можно его взять на руки, Парасенька?

— Ну конечно! — Прасковья подняла чёртика из коляски, подержала на руках и передала Богдану.

Тот смотрел на него ласково и держал уверенно. Чёртик открыл глаза, сморщился и захныкал. Богдан покачал его, бормоча что-то ласковое, и он смолк.

— Ты молодец, не утратил навыков, — похвалила Прасковья.

— А как же! — удовлетворённо проговорил Богдан. — Но, по-моему, он хочет молочка — тебе не кажется?

Прасковья твёрдо решила кормить по часам, хотя теперь это не принято. В тот момент время кормления ещё не подошло, но ей ужасно захотелось показать, как сосёт чёртик. Она взяла его из рук Богдана, расстегнула пижаму и приложила малыша к груди. Тот с готовностью присосался. Богдан глядел умилённо.

— Это — единственное домашнее занятие, которое мне нравится в твоём исполнении, — проговорил он с ласковой улыбкой. — Это невероятно красиво. Пожалуйста, давай ему молочко подольше.

— Это уж как он сам захочет, Богдан. Если помнишь, Мишка отказался сосать ровно в полгода, а Машка ещё полгода сосала.

— Ну что ж, пускай сам решает, будущее покажет. Но побудьте с ним тут подольше, не спеши домой — ладно? Я буду скучать, но так будет лучше, надёжнее что ли… Пусть они вас обоих как надо обследуют, а ты отдохни, расслабься. И не пытайся работать — ладно? Обещаешь?

— Хорошо, Чёртушка. Не беспокойся. Твой Чёртик получит самое питательное молоко. Шестипроцентное, — засмеялась Прасковья, а Богдан ещё раз поцеловал её руку.

— И я непременно отдохну. Они уже нашли мне квалифицированную няньку с медицинским образованием. Она придёт сюда завтра.

— И в каком она звании — твоя нянька? — засмеялся Богдан.

— Главное — чтоб нянчила хорошо, — Прасковья провела рукой по его щеке.

* * *

Они ещё поговорили о текущих событиях: о войне между Кореей и Японией, о войне на Американском континенте, обсудили, когда и чем кончится гражданская война в США.

— Штормит, штормит в мире, — проговорил Богдан задумчиво. — Мне порой кажется, что наш Светоносный Отец заигрался в свою роль Катехона. Определённо заигрался.

— Почему, Богдан? Объясни лучше.

— Да видишь ли… Он своей уравновешивающей деятельностью не даёт никому победить. В результате этого войны, боевые действия продолжаются бесконечно и безрезультатно. Разумеется, я не вижу всего того, что видит Он, но, по-моему, надо было бы дать кому-то победить, а кому-то проиграть. Такое положение… как бы это сказать? — здоровее что ли.

— И что же? На чьей стороне Он должен выступить?

— Да ни на чьей! — Богдан словно удивился её непонятливости. — Он просто должен перестать уравновешивать, дать событиям течь: пускай людишки сами ковыряются.

Прасковье послышалось высокомерие высшего существа.

— Богдан, — проговорила она мягко. — Помни: ты женат на «людишке» и дети твои наполовину людишки.

— Солнышко моё… — он погладил её руку. — Ты — не людишка, ты — ангел. И родство у нас, чертей, считается по отцовской линии, так что дети наши, по чертовским представлениям, — черти. Даже Маша, в принципе, чертесса, хотя и бесхвостая. Я понимаю, что эта мысль ей отвратительна, но это так. А людишек я люблю. Мне всегда хотелось им с пользой служить.

— Ну вот и служи, — примирительно проговорила Прасковья. — И не презирай людишек за слабость и неспособность. Высокомерие — это плохо.

— Парасенька! — Богдан вздохнул, наклонился к ней и поцеловал в голову. — Если бы ты знала, как я далёк ото всякого высокомерия. Я чувствую себя постоянно и безмерно виноватым. Перед всеми. И против всякой логики — перед теми, чьи позиции взаимно противоположны… Я виноват перед Светоносным Отцом — и одновременно перед русской земной властью. Светоносный Отец явил невероятное великодушие и отпустил меня, но вина-то осталась. И русские власти явили безмерное великодушие… я понимаю, это сделано благодаря твоим заслугам, но всё равно… Ведь они не поставили мне никаких условий. Никаких! — Он болезненно поморщился и потряс головой, точно освобождаясь от чего-то тягостного. — Я чуть-чуть помогаю, и это им кажется достаточным. Я понимаю: это ты, ты укрываешь меня своим ангельским крылом.

— Богдан, — засмеялась Прасковья, — ты знаешь, как выглядят ангельские крылья? Это что-то вроде куриных. Да-да, это крыло белой инкубаторской курицы. — Ей хотелось несколько снизить патетику. Но Богдан торопился договорить:

— Я виноват перед тобой, перед детьми, перед твоими родителями, перед твоим мужем… — он словно боялся не успеть. — Все вы были потрясающе, незаслуженно великодушны и добры ко мне, и это усугубляет мою вину. Может быть, только Машенька воздала мне должное, только она была справедлива ко мне; возможно, ещё твоя мама… А ты… ты… явила подлинно королевскую, ангельскую милость ко мне, что захотела жить со мной, что родила мне сына… Господи, чем я смогу оплатить эту милость? — он с болью помотал головой, словно пытаясь освободиться от чего-то. — Я с юности, можно сказать, с детства старался быть перфектным, я хочу сказать… как это?.. безупречным. И вот — виноват перед всеми. — Богдан сидел, словно безмерно устав, уронив руки на колени и слегка наклонившись к тележке, где безмятежно спал их новорождённый сын. Прасковье вспомнилось это выражение безмерной усталости: именно так он выглядел тогда, когда они встретились в кафе в «Национале» и он рассказывал о своей жизни.

— Богдан, я сейчас отвезу его в ту комнату и скажу тебе нечто важное. — Она встала с кровати и, не найдя тапочек, босиком осторожно откатила тележку в другую комнату. Чёртик и не думал просыпаться.

62

— Так вот, Богдан, — проговорила она ласково, но твёрдо. — Ты был безупречен. Это сказал мне Александр Владимирович. Он привёз мне твою медаль, она до сих пор в квартире Гасана, надо, кстати, забрать. Ты не прятался, не жалел себя, и они это оценили и поняли. Ты исполнил свой долг, как его понимал. Так ведь?

— Ещё не хватало бы мне… — пробормотал Богдан, глядя в пол. — Александр Владимирович умер… да…

«Кажется, он не знает об обстоятельствах смерти своего начальника, и слава Богу, что не знает», — подумала Прасковья.

— Он был очень одинок, Александр Владимирович, — Богдан по-прежнему напряжённо глядел в пол. — Я для него много значил. Может быть, заменял ему несуществующего сына. И он для меня много значил. Родители часто бывают пристрастны к своим детям, а такой человек — не кровно близкий, но любящий — более объективно смотрит на ребёнка и может увидеть то, чего не видят родители и помочь правильно развиваться. Он мне во многом помог.

— Ты был знаком с ним с детства? — удивилась Прасковья; она этого не знала.

— Да, с детства. При этом он никогда не был фамильярен, держался прохладно, слегка отстранённо. Но он захотел взять меня в ученики, и многому научил. Отец однажды рассказал мне, что ему издавна нравилась моя мама, но она рано вышла замуж за моего отца, и вопрос отпал сам собой. Мои родители и он вместе учились. Не совсем вместе: там были отделения для чертей и отдельно для чертесс, но они все одного выпуска.

— Именно поэтому он и не женился? — предположила Прасковья.

— Не думаю, — отрицательно покачал головой Богдан. — Просто не сложилось. У него была хлопотная жизнь, в разных странах, очень разные задания…

— А где была эта школа? — Прасковье вдруг стало боязно, словно она приблизилась к чему-то опасному и одновременно волнующе-притягательному.

— Below, — Богдан усмехнулся и показал пальцем вниз. — Помнишь, у Льюиса: “our Father below” — это чистая правда, всё так и есть.

— Я, представь, так и не сподобилась прочитать за столько лет, тем более, в оригинале.

Но что бы то ни было, Александр Владимирович назвал твоё поведение безупречным, Богдан. Уверена, что и в твоей работе в дьявольской шарашке ты делал всё, что мог и больше того. И сделал что-то ценное. За это тебя и отпустили. Иван, который следил за твоей работой с очень давних пор, говорил, что ты один делаешь работу не то, что отдела — целого института.

— Ну, это сильное преувеличение, — поморщился Богдан. — Стариковская восторженность. Твоему Ивану она свойственна.

Уже начинались сумерки, когда Богдан засобирался домой. К нему должны были прийти его ученики.

— Сегодняшний день я целиком посвятил личной жизни и ничего путного не сделал, — проговорил он с досадливой усмешкой. — Тревожился, молился, потом зачем-то рассказывал твоему мужу… Гасану… научно-популярный вздор. Господи, какой стыд! — он потёр середину лба.

— Иди отдохни, Чёртушка, — она погладила его руку. Как только они уйдут, ложись и выспись, и всё покажется в ином свете. Ведь всё, всё хорошо, а будет ещё лучше.

Он поцеловал её голову и торопливо вышел.

Прасковья с удовольствием вытянулась, поставив рядом с кроватью тележку с малышом. Парень оказался хоть куда: сдержанный, дисциплинированный; с таким можно жить. Счастье, несмотря на тревогу о Богдане, продолжалось.

Было уже поздно, когда она, покормив Чёртика, позвонила Богдану.

— Ясочка моя… — только и произнёс он. — Ей показалось, что он плачет.

— Что с тобой Богдан? — спросила она.

— Ничего, моя прелесть. Очень страшно, когда… когда всё хорошо. Пожалуйста, убедись, что с нашим малышом всё в порядке.

— Да с ним точно всё в порядке! Его уже обследовала целая толпа врачей.

— А я тебе подобрал тренера, чтобы помог тебе восстановиться, подтянуться, — проговорил он всё тем же странным голосом на грани плача.

— Богдан, а знаешь, кто мне помогает подтянуться? Андрюшка! Когда он сосёт, что-то внутри словно собирается. Как здорово устроила природа!

— Ну хорошо, — проговорил Богдан обычным голосом. — Андрюшка будет подтягивать изнутри, тренер снаружи — и ты придёшь в норму за пару месяцев.

Прасковья вспомнила того зверя-тренера, который гонял её после рождения близнецов, и поёжилась. Ну что ж, надо — значит, надо.

Открыла ноутбук и на неё вывалилось море поздравлений. Поздравляем… желаем… «он будет жить в той новой России, которую мы под Вашим руководством строим». Ну, про руководство — это, как выразился бы Богдан, — сильнейшее преувеличение. А вот про новую Россию — это хорошо и правильно. Лет сто назад сказали бы: «Он будет жить при коммунизме». Ленин в 21-м году в знаменитой речи перед комсомольцами говорил: те, кому сейчас пятнадцать лет, будут жить при коммунизме. Очень трудно придумать хоть минимально новые пропагандистские ходы. Вернее, все они оказываются старыми. Но всё равно хорошо: мы вместе строим новую жизнь для счастья детей.

А ещё вот забавное сообщение: работницы текстильной фабрики из Ивановской области шлют дорогой Прасковье Павловне набор пелёнок. А вот и швейники подтянулись: швейная фабрика детской одежды «Бабушка и внучка» из села Сосновка Костромской области шлёт приданное для малыша из особым образом обработанного местного льна. Откуда они знают, что Прасковье нравится лён? Впрочем, лён очень пропагандируется. В отличие от хлопка это традиционный местный продукт. Поставлена задача: мы едим только российские продукты и одеваемся в российскую одежду — и она неуклонно выполняется. А вот и коляска-кроватка — тоже от фабрики в какой-то деревне. Спрашивают, куда доставить.

С утра Прасковья позвонила секретарше, выдержала поздравления и распорядилась переадресовать все дары тем, кому они больше нужны: в так называемые центры материнства — попросту туда, где могут временно находиться те, кто хочет родить без огласки, или в приюты для несовершеннолетних матерей. «Поступила по-ленински, — насмешливо подумала о себе. — Ленин, по преданию, в голодные годы отдавал еду, что слали ему крестьяне, в детские дома и сады». В материнских приютах и так всё есть, но коляски-пелёнки лишними не будут. Или пусть отдадут дары трудящихся просто тем, кому материально трудно.

Прасковья многие годы пробивала и отстаивала простую вроде идею: нам нужны все дети. Аборт — это убийство, душегубство. А потому, если ребёнок тебе не нужен — роди и отдай. Все дети — наши общие, дети нашей матери — России. Это не стыдно, это, конечно, менее почётно, чем воспитывать его, но — не стыдно. Всякая женщина может при желании провести беременность в приюте, родить, можно сказать, анонимно, а ребёнка отдать тем, кто хочет и готов воспитывать. Будущие усыновители иногда знакомятся с теми, кто готовится родить и отдать, помогают им, если требуется. При этом любая роженица получает приличное пособие независимо от того, отдаст она потом ребёнка или оставит себе. Об этом сделали много фильмов, сериалов. Прасковья сдержанно гордилась: ей удалось изменить норму морали. Удалось совершить блестящий рефрейминг: из постыдной матери-кукушки женщина, отдающая ребёнка, превращается в женщину-патриотку, которая работает на Россию, родит ей новых граждан.

Мишка, когда узнал, усмехнулся лукаво:

— Мам, учти: в Древнем Риме эпохи упадка это не удалось.

— А что было в Древнем Риме? Я что-то забыла или не знала никогда.

— Ну, там матроны не хотели рожать новых граждан Рима. Развлекались с гладиаторами, а детей не производили. И вот свободным беднякам, гражданам Рима, стали платить за размножение. Их называли пролетариями, от proles — потомство. Потом слово «пролетарий» стало обозначать просто голодранца, а века спустя Маркс назвал этим словом лишённых собственности наёмных рабочих. Так вот в Риме практика оплаты деторождения себя не оправдала. Впрочем, все исторические ситуации уникальны; у нас, может, и оправдает.

— И у нас злые языки говорят, что некоторые рожают и сдают ради пособия, вроде как бычков откармливают, — ответила тогда Прасковья. — Может, иногда так и бывает, но факт есть факт: рождаемость медленно но верно ползёт вверх.

На третий день Прасковья согласилась на короткое интервью для телевидения. Девица-корреспондентка оказалась из тех, которые участвовали в той памятной встрече со студентами журфака, после которой она встретилась с Богданом. Это показалось хорошим знаком. Держа Андрюшку на руках, Прасковья сказала:

— Это мой третий ребёнок. Так что теперь я выполнила план: каждой семье — минимум три ребёнка. Уверена: мой сынок Андрюша не помешает, а даже, может быть, и поможет своей маме работать с полной отдачей. Ведь трудимся мы для наших детей, для их счастливого будущего. Хочется пожелать всем женщинам России, и мужчинам, разумеется, тоже, чтобы у них рождались дети, побольше детей. Эти маленькие существа дают нам много сил и вдохновения. А воспитать их вам поможет наше государство. Спасибо всем, кто меня поздравил, спасибо всем за подарки. А одна девочка из детского сада даже нарисовала меня с моим малышом. Ей отдельное спасибо.

Телевизионщики тут же вывалили детскую картинку в стиле наскальной живописи: она, Прасковья, с лимонно-жёлтыми волосами держит рукой, напоминающей грабли, запелёнутого по-старинному ребёнка. Интересно, откуда девочка это узнала про запелёнутого младенца, ведь теперь детей не пеленают. Из книжки, наверное, какой-нибудь.

На выписку приехали Богдан с Мишкой. Богдан выглядел неважно, устало-озабоченно. Мишка улыбался и держался уверенно, словно он был молодым отцом, а не Богдан. «А ведь он мог бы», — мимолётно подумала Прасковья.

Он был опасно красив и чертовски похож на Богдана — того, которого она встретила больше двух десятков лет назад.

— Прасковья Павловна! Ждём Вас года через полтора за девочкой, — напутствовала её та самая пожилая красивая врачица, с которой она разговаривала о мутации «ц-1».

— Спасибо Вам, огромное спасибо, — наклонил голову Богдан, отдавая врачице белые розы.

63

Детская была оборудована рядом с их спальней чьими-то умелыми руками. Нет, не создана Прасковья для домашнего хозяйства и всю жизнь как-то ухитрялась жить в гостях.

Осмотрела детскую. Всё сработано на славу, даже картинка на стене тематическая — зайцы Юрия Васнецова. И на пеленальном столике тоже зайцы. Всё в бело-голубых тонах, поскольку мальчик. Нянька ждала её: суровая, деловитая, в медицинской униформе, лет тридцати пяти. Назвалась Ларисой. Нянька Прасковье понравилась: без сюсюканья. Лариса хотела переодеть малыша, но Богдан не отдал:

— Позвольте мне, хочется вспомнить, как это делается.

Вполне квалифицированно сменил подгузник и поднёс к кроватке.

— Кладём на живот? Чему учит сегодня педиатрическая наука?

— Можно на живот и без подушки, — авторитетно отозвалась нянька, почувствовавшая себя представительницей педиатрической науки. — Исключительно спокойный ребёнок.

Спокойный ребёнок тут же сморщился и завопил. Богдан тотчас снова взял его на руки и стал укачивать, бормоча что-то неразборчиво-ласковое.

Ощутила что-то похожее на ревность: неразборчиво-ласковое предназначалось ей. И тут же устыдилась.

— Кормить рано! — объявила Прасковья твёрдо: решила кормить по расписанию, чтобы выгадать себе время для жизни. — Я Вам сейчас напишу расписание и вот здесь где-нибудь повешу.

— Прасковья Павловна, — возразила нянька скромно, — вообще-то кормить по расписанию — это старая советская методика. Это было сделано, чтобы работница могла работать, а дети находились в яслях при фабрике. Там специально выделялось время, чтобы мама могла прийти и покормить ребёнка, даже в трудовом кодексе это было зафиксировано. А теперь принято кормить по требованию, то есть, когда просит ребёнок. Это более физиологично считается.

— Советская методика — это то, что надо! — обрадовалась Прасковья. — Мы старые родители, будем воспитывать ребёнка в стиле ретро и кормить по расписанию, потому что работница, то есть я, должна работать.

— Ну хорошо… — с сомнением произнесла нянька.

Богдан меж тем укачал своего чертёнка, осторожно поместил в кроватку и удалился в свой кабинет, плотно закрыв дверь.

Нянька осталась в детской, а Прасковья с Мишкой сели на кухне выпить чая. Мишка пил из огромной кружки Богдана чай с молоком, который вообще-то полагается кормящей маме, а себе Прасковья заварила специальный чай, который ей прислали с Алтая зрители её передачи. Якобы он способствует выработке молока. Молока, впрочем, и так достаточно, а грудь стала похожа на рекламу силиконовых имплантатов. «Какая выдающаяся самка пропала! — подумала о себе Прасковья. — Могла бы принести обширное потомство, а родила всего троих, да и то только потому, что первые — двойняшки. А могла бы десяток. И что же вместо этого вышло? Невесть какой государственный деятель и крайне посредственная писательница. То и другое забудут через полгода после ухода даже не из жизни — просто в отставку».

— А я, знаешь, тоже готовился к появлению брата, — улыбнулся Мишка, показав такие же сплошные зубы, как у Богдана. — Разучил четыре колыбельных. Вообще, я ему буду играть классическую музыку: и ему полезно, и мне упражнение. Он приучится к хорошей музыке и у него сформируется иммунитет ко всей этой мути, что выдаётся за музыку.

— Ну, сейчас по радио звучит много хорошей музыки, — обиделась Прасковья. — Моими в том числе трудами.

— Это здорово. Но молодёжь слушает очень низкокачественную продукцию, это я заметил по общению со своими бывшими одноклассниками. Я кое с кем возобновил знакомство.

Прасковья поняла, что говорит он об этом, чтоб не говорить о чём-то другом, о чём не решается сказать.

— Мам, — проговорил он наконец, внимательно глядя в кружку, чем остро напомнил ей Богдана. — Я вот что хотел сказать. Отец как-то очень подавлен, я не понимаю, почему. Он вроде и рад, что родился Андрюшка, он его очень любит, правда, очень, но что-то его угнетает. Даже позавчера сердце прихватило, только не выдавай меня — ладно? Официально ты ничего не знаешь. Я даже с перепугу вызвал неотложку, за что получил потом грандиозный нагоняй. Вскоре после неотложки прискакал его врач, хотел увезти отца в больницу, но он не поехал, отбился. Может быть, он получил какое-то неприятное известие… Ты не можешь предположить, что с ним и чем я могу помочь?

Прасковья задумалась. Она и сама заметила перемену в Богдане.

— Ты… помочь… А знаешь — можешь! Именно ты. Может быть, это не воздействие на главную причину, но может принести ощутимую пользу.

— Что же я могу сделать? — заинтересовался Мишка.

— Видишь ли, Богдана очень тревожит, что он не молод и не здоров, и потому не успеет воспитать Андрюшку. На это накладывается предыдущий опыт и сильное чувство вины за то, что он с шести лет не воспитывал вас с Машей.

— Да, — раздумчиво протянул Мишка. — Я заметил, что он вроде как чувствует себя виноватым передо мной. За что? Он решительно ни в чём не виноват. А если и виноват в чём-то, то точно не передо мной, и я ему не судья. Я его люблю, бесконечно уважаю и горжусь им. И всегда чувствовал, что он жив, что он есть. Я правда это чувствовал. Может быть, поэтому я никогда не мог принять Гасана. Если уж начистоту, мне всегда было оскорбительно, что Гасан рядом с тобой находится на том месте, где был отец. А когда прабабушка показала мне чертовскую школу — я тотчас захотел там учиться. Мне почудилось, что там я буду ближе к отцу. Так оно и оказалось потом. Я, правда, очень его люблю, и прощать мне ему точно нечего. Машка несла мне какую-то ахинею про отца, но я даже слушать не стал, просто ушёл и всё. Мне кажется, сочетание филологического факультета с провинциальной учительской средой абсолютно лишает даже проблесков разума. Может, гражданская служба её слегка отрезвит.

— Ты говорил Богдану про твоё отношение к нему… и к Андрюшке? — спросила Прасковья.

— Говорил, — кивнул Мишка, — Хотя такие разговоры мне нелегко даются. Мне как-то неловко.

— И что же? — спросила она.

— Не поверил. Ответил что-то вроде: «Спасибо, конечно, ты очень добр ко мне и незаслуженно великодушен». — Прасковья прямо-таки услышала голос Богдана.

— Знаешь, что тебе следует сказать ему?

— Что?

— Скажи ему, что ты очень любишь Андрюшку, считаешь своим братом и в случае чего не бросишь.

— А кем я его ещё могу считать? — изумился Мишка. — Разумеется, не брошу. По-моему, это очевидно каждому.

— Ну, видишь ли… У тебя ведь будет со временем своя семья, жена. Неизвестно, как она отнесётся. А Андрюшка ещё такой маленький, его воспитывать и воспитывать… Вот всё это, возможно, угнетает Богдана.

— Зачем мне такая жена, которая плохо отнесётся к моему родному брату? — изумился Мишка. — И вообще странное предположение, что я способен его бросить, устраниться. За кого вы меня принимаете?

— Вот и найди случай сказать обо всём этом Богдану. Для него это важно, мне кажется.

Мишка, простая душа, вывалил это на следующий день, за завтраком. Прасковья покормила Чёртика, он уснул, а они пошли на кухню выпить кофе. Вернее, мужчины — кофе, а она — чай с молоком: кофе Чёртику не полагается.

Чёртик получился исключительно дисциплинированный: сосал да спал. Нянька Лариса сказала, что никогда такого удивительного ребёнка не видела.

— Не сглазьте! — со старушечьим каким-то испугом проговорил Богдан. — Впрочем, наши старшие, близнецы, одного из которых Вы тут видите, были тоже довольно спокойные дети. Говорят, с близнецами трудно, заорёт один — и тут же другой, но наши как-то не слишком орали.

— Вы замечательно управляетесь с маленькими детьми, — похвалила Лариса прежде, чем удалиться.

— Удивительно, как всё отчётливо помнится: как мы привезли вас с Машенькой, как купали, как всё это было… Управляться с малышами я, пожалуй, умею. А вот дальше… В школу вы пошли уже без меня, и воспитывали вас совсем другие люди. Бог весть, с кем будет Андрюшка… — Богдан болезненно поморщился.

— Пап, ну зачем ты впадаешь в какой-то, извини меня, бытовой агностицизм? — негодующе произнёс Мишка. — Не знаешь, кто будет воспитывать!

Ты будешь воспитывать. Мама будет воспитывать. И я буду воспитывать. Музыкой буду с ним заниматься… Он же мне родной, не так ли?

Прасковья машинально отметила это «не так ли»: это, очевидно, “isn’t he”, всё-таки думает он в высокой степени по-английски.

— Или вы меня не считаете своим? — он даже слегка покраснел от возмущения.

Богдан смотрел на него с грустной, понимающей усмешкой.

— Считаем, разумеется, своим, — он положил руку на Мишкино плечо. — Но ты же понимаешь: жизнь сложнее схем. Сейчас весь мир в зоне турбулентности. Ты — служивый чёрт, себе не принадлежишь. Тебя могут оставить здесь и поручить тебе какие-то исследования, а могут — отправить… к чёрту на кулички, — Богдан улыбнулся. — Будем надеяться, что всё обойдётся и Андрюшка вырастет с нами… с тобой…

Мишка встал и ушёл, похоже, с чувством исполненного долга. Она осталась вдвоём с Богданом. Вдруг поняла: надо просто спросить. Вот так взять и безо всяких околичностей спросить. И она спросила:

— Богдан, скажи мне: тебя что-то беспокоит?

— А что — заметно? — устало улыбнулся Богдан.

— Заметно, — подтвердила она.

— Хорошо, я отвечу. Сколько у меня времени на доклад? — с лёгкой иронией спросил он.

— Ну, полчаса есть, — ответила она.

— Прасковья, я не хотел бы тебя беспокоить, но дело вот в чём… — он замолчал, подбирая слова. — Дело в том, что в западных СМИ, притом важных СМИ, появилось сразу несколько публикаций о необычайно успешной идеологической работе в России. Много пишут о твоём ведомстве, и как это устроено в школе, и везде…

— И ты из-за этого обеспокоился? — она погладила его по руке. — Так было всегда, сколько себя помню. Меня об этом осведомляют; по-моему, ничего сверх обычного.

— Может быть, может быть… хорошо бы, — протянул Богдан. — Но я тем не менее подготовил тебе ссылки на несколько довольно серьёзных публикаций. Прочти их, они того сто́ят.

— И это всё, что тебя беспокоит? — уточнила Прасковья.

— Да, всё, — кивнул он. — Но эта мелочь может оказаться тем облачком из «Капитанской дочки», из которого возник буран. Бояться, а тем более паниковать — не надо. Бояться вообще ничего не надо, но надо знать. Прочти, пожалуйста. Обещаешь?

— Ну, хорошо, — согласилась Прасковья.

Начала читать, но отвлеклась и не закончила. Надо попросить референта сделать подборку на эту тему.

64

С утра, кормя Андрюшку, зачем-то прослушала гороскоп на неделю: просто поленилась выключить радио. Гороскоп обещал её знаку, Тельцу, важную встречу с человеком из прошлого. «Машка что ли опять заявится», — подумала вяло: со своими родными, решительно отвергшими Богдана, она отношений не поддерживала, хотя Богдан время от времени порывался поехать к её родителям. Она не разрешала: к чему нарываться на оскорбления? Пожала плечами и выключила астрологов.

Она уже выходила на службу — ненадолго, в перерывах между кормлениями, но и это дисциплинировало сотрудников. Их дом в Соловьёвке был почти готов, Рина закупала домашний обиход, а они всё жили и жили в той самой съёмной квартире в Столешниках: очень уж удобно жить в двух кварталах от работы.

Когда возвращалась домой, при повороте с Тверской с ней рядом оказался высокий брюнет в клетчатой кепке и в чёрной куртке, показавшийся чем-то знакомым.

— Прасковья Павловна, — проговорил он более утвердительно, чем вопросительно.

— Да, это я, — подтвердила она.

— Добрый вечер. Я Родион Чернов, — деловито проговорил мужчина. — Мне необходимо говорить с Вами и с Богданом. Это ургентно.

Было ясно, что Родион давно не говорит по-русски.

— Рада Вас видеть, Родион, — радушно ответила Прасковья. Она и впрямь была более рада, чем не рада. — Я живу тут рядом, Богдан дома.

— Я знаю, где Вы живёте, и Ваш личный телефон тоже знаю, и даже адрес Вашего нового дома знаю, но мне не хотелось предупреждать. Я решил, что так будет лучше. Богдана я тоже не предупреждал.

— Лучше так лучше, — согласилась Прасковья.

«Точно так же, без предупреждения, пришла когда-то «чёртова бабушка». Видно, у чертей так принято», — подумала Прасковья.

Молча вошли в подъезд, поднялись на второй этаж. Прасковья открыла дверь своим ключом.

— Богдан, к нам гость, — проговорила она в прихожей с несколько наигранной бодростью.

Богдан всмотрелся и сразу узнал:

— Ты? Решился навестить ослушника и арестанта?

— Могу себе позволить навещать кого угодно и где угодно, не докладывая начальству, — ответил Родион серьёзно. — Дослужился, — проговорил он с непонятным недовольством.

— Ваше превосходительство что ли? — засмеялся Богдан. Прасковье показалось, что засмеялся невесело.

Мужчины запоздало и неловко обнялись.

— Идите в гостиную, я покормлю ребёнка и присоединюсь, — сказала Прасковья. — У нас, Родион, малыш. Я Вам его потом покажу.

— Покажите, конечно, но я не ценитель, — покачал головой Родион.

— Да-да, я помню, Вы не любите детей, — согласилась Прасковья.

— Не то, что не люблю, но предпочитаю взрослых, — Прасковье послышалось что-то от прежнего насмешника.

— Ну вот и отлично, поговорите, а я скоро вернусь. Она удалилась в детскую, где уже орал её дисциплинированный ребёнок, привыкший к расписанию кормлений.

Когда Прасковья вернулась, уложив Андрюшку, мужчины сидели на кухне и пили чай. По соображениям Прасковьи, им следовало бы пить что-нибудь покрепче.

— Родион, может, вы хотите есть: тут очень удобно, можно заказать из ресторана прямо внизу.

— Предлагал, не хочет, — пояснил Богдан.

При ярком освещении Прасковья с интересом рассмотрела Родиона. В хорошей форме, даже седины мало. Под тонким трикотажем водолазки видны рельефные мышцы. По-прежнему густые волосы, как и положено у чертей. Богдан когда-то объяснял: выражение «чёрта лысого» именно и означает «ничего», потому что лысых чертей не бывает; густая пышная шевелюра им нужна, чтобы скрыть рожки. Но было в Родионе и нечто новое, что его упорно старило — Прасковья не поняла, что именно.

Она заметила, что и Родион её искоса рассматривает. Всем троим было неловко.

— Ну что ж… вы снова вместе, — наконец проговорил он. — Очень рад.

— Когда-то на нашей свадьбе ты сказал: «Главное — будьте. В наши дни это главное, остальное приложится», — припомнил Богдан. — Как насчёт того, чтобы выпить за это?

— Потом… не сейчас, — поморщился Родион. — Мы непременно выпьем за это нетривиальное достижение — просто быть, но выпьем чуть позже. Ты прав: в нынешнее время просто быть — уже подарок судьбы. Вот об этом я хотел бы говорить, — произнёс он как-то по-иностранному. Богдан напряжённо-вопросительно смотрел на него.

— Прасковья, и ты, Богдан… — начал он неловко. — Я вот что имею сказать… Я намеренно не говорил этого Богдану и ждал Вас. Словом, Прасковья, Вы должны немедленно выйти в отставку. И жить частной жизнью.

«Вот те на!» — с изумлением подумала Прасковья, но промолчала, ожидая продолжения. Родион продолжил:

— Вам надо прекратить Вашу деятельность. Полностью. Очень удобно, что у Вас есть такой естественный предлог: Вы — молодая мать, — он слегка усмехнулся, — и желаете посвятить себя полностью воспитанию ребёнка. Иначе, Прасковья, Вам… как это?.. несдобровать.

— Почему? — изумилась Прасковья.

— На Вас и Вашу многогранную деятельность обращено пристальное внимание.

— У Вас? — уточнила Прасковья.

— У нас, — устало вздохнул Родион.

— Мне показалось нечто подобное по… по некоторым американским публикациям, — согласился Богдан. — Помнишь, — обратился он к Прасковье, — я тебе показывал, но ты не придала значения. И даже, кажется, не прочитала.

— Ещё лучше, если Вас выгонят, уволят и как это у вас называется? Дадут по шапке. Иначе, подчёркиваю, у Вас могут быть, нет, я неправильно выразился: у Вас будут очень большие проблемы. Вплоть до летального исхода.

— Родион! — Прасковья не могла, не хотела верить этому абсурду. Всё её существо сопротивлялось этой новости. — Родион! Кому это может быть интересно? Мы занимаемся самым простым, допотопным агитпропом. Мне кажется, ваш Светоносный отец такими пустяками не заморачивается. Откуда вообще такие сведения? Это Ваши предположения или есть конкретные факты?

— Прасковья, — голос Родиона звучал устало. — Позвольте Светоносному Отцу самому определять, чем ему заморачиваться, а чем не заморачиваться, как Вы выразились. Он сам решает, что важно, а что не важно, и понять его критерии порою недоступно нашему слабому уму, — проговорил Родион строго-укоризненно. Что касается меня, то вряд ли я бы приехал с противоположного пункта Универсума… я хотел сказать — Вселенной, чтобы высказывать свои предположения. Я говорю о достоверных и реальных вещах. Я не должен Вам этого говорить, но я говорю, поскольку… потому что… я люблю Вас, — проговорил он безо всякой нежности и даже с какой-то враждебностью. — Вас обоих, — тут же уточнил он. — Вас и Богдана. — Богдан с удивлением взглянул на Родиона, а тот продолжал:

— Именно поэтому я приехал. Ваша работа, Прасковья, по патриотическому воспитанию детей и молодёжи признана необычайно эффективной. Вам удаётся формировать генерацию… поколение крайне убеждённых людей, и эта убеждённость в истинах вашей религии… идеологии даёт существенные преимущества вашей стране.

А Наш Светоносный Отец в качестве Катехона этого допустить не может. Он не может допустить того, чтобы любая из противоборствующих сторон непропорционально усиливалась. А непропорциональное усиление связывается с Вашей фигурой, Прасковья. Это, конечно, большая честь, но… я бы настоятельно посоветовал Вам закончить Вашу карьеру.

— Родион, — Прасковья по-прежнему отказывалась верить. — То, чем мы занимаемся, это совершенно открытые вещи. Этим искони занималась церковь, все церкви, с особенным успехом — католическая. Этим же с туповатым усердием занимался советский агитпроп. Ну, мы…я… разработали методики, но в них, поверьте, нет ничего тайного, никакого ноу-хау. Мне кажется, в Вашей информации есть какая-то фундаментальная ошибка.

— Возможно, Наш Светоносный Отец ошибается и переоценивает Ваши достижения. Но принимать решение о Вашей участи он будет на основании этих ошибок, Прасковья.

— Послушайте, Родион. То, что делаете вы, Богдан, в конце концов — вот это по-настоящему мощное психическое оружие, а то, чем занимаемся мы — ну, это некая помощь, создание фона, подтанцовка. То, чем занимаемся мы, это… ну, скажем так: не лекарство, а так — витамины и БАДы.

Вдруг Родион расхохотался. Богдан, прежде внимательно слушавший, подперев щёку, взглянул на него с недоумением.

— Прасковья! — он поцеловал её руку, — Вы — настоящая, стопроцентная русская женщина. Акцент не на женщина, а на русская. Можно сказать: «русский человек». Так даже лучше.

— В чём же моя русскость? Объясните лучше, Родион.

— В том, Прасковья, что Вы совершенно, абсолютно, притом искренне, не цените того, что Вы сами делаете. Вот где-то там, за морем, делается подлинное, настоящее, а мы тут так, подтанцовка, нечто пустяковое и второсортное. Вот так Вы совершенно искренне считаете. Это глубоко укоренённое свойство русского сознания.

— Это очень верно, Родион, — согласно закивал Богдан. — Прасковья себя хронически недооценивает. Я говорил ей это много раз и впервые ещё до нашей свадьбы. И, пожалуй, ты прав: это не личное, а национальное свойство. Отсюда это самое «низкопоклонство перед Западом» — так это, кажется, называлось, Парасенька?

— Ну да, был такой термин советского агитпропа, — с неудовольствием ответила она.

— Они кое-что уловили верно, я имею в виду советский агитпроп, — продолжал Богдан, — с этим духом самоуничижения надо бороться. А чего-то не поняли. Дело тут не в Западе, а дело в ощущении своей недостаточности, не взрослости, второсортности. В тебе, Парасенька, это есть, и это тебе мешает.

— Может, это самоуничижение, что паче гордости, — проговорила Прасковья с лёгким раздражением.

— Нет, скорее всего, нет, — возразил Богдан. — Ты совершенно органично и искренне считаешь: то, что ты делаешь — это так, пустяки. И что бы ты ни делала — это всегда оказывается для тебя пустяками. Это свойственно многим русским, это очень типично для русского сознания. Когда после Великой Отечественной войны начали борьбу с космополитизмом и низкопоклонством — это было схвачено верно. Но потом всё смешали в одну кучу и получилось глупо и смешно. А бороться надо с духом самоуничижения и неверия в себя. Вернее так: надо повышать веру в себя, свои творческие возможности и формировать привычку гордиться своими достижениями. Хотя бы отмечать их в своём сознании.

65

— То-то ты, Богдан, гордишься своими достижениями! — рассмеялась Прасковья.

— Ну, речь не лично обо мне, мне и впрямь гордиться особо нечем, — раздражённо поморщился Богдан, а Родион расхохотался:

— Глядите, люди добрые: перед вами истинно русский человек! Притом именно такой, как ты сам его и обрисовал.

— Мне кажется, Богдан, — возразила Прасковья, — то, что ты говоришь, и то, что говорит Родион, — это какая-то глубокая философия на мелких местах. — Что-то её сильно раздражало. — Моя мысль очень простая: в нашей, в моей деятельности нет никакого ноу-хау, ничего инновационного. Разумно со стороны противника или уравновешивающей силы ликвидировать того, кто является носителем каких-то удивительных знаний, технологий, умений. Хотя вообще-то умнее его заставить работать на себя, но это я так, в скобках. Но в моём случае никаких уникальных знаний и умений — нет. Я больше скажу: мы даже не заставляем наших сотрудников подписывать бумагу о неразглашении секретных сведений. Нет их у нас! Каждый может повторить наши достижения.

— И всё-таки, Прасковья, — возразил Родион, — Вы создали — и реализовали — методику патриотического воспитания народа. Целого народа. И это делает его мощным, практически непобедимым. Ещё Наполеон говорил, что победы одерживаются на треть пушками и ружьями, а на две трети — боевым духом. Вот его-то вы и научились формировать. Это не моё мнение, не моё предположение, как вы изволили выразиться — это позиция нашего руководства. И в этом видят большую опасность.

— Но тут нет никакой техники! — ещё раз настойчиво повторила Прасковья.

— Тогда скажу Вам ещё одну вещь, которую не должен говорить. — Родион вздохнул, попытался налить себе чаю из большого фарфорового чайника с аляповатой розой, но чай кончился.

— Богдан, завари, пожалуйста, ещё, — попросил он. Богдан встал, чтобы приготовить чай, а Родион продолжил.

— Сейчас в наших кругах наметился поворот к нео-традиционализму. Вернее так: наблюдается сильное разочарование в технических средствах контроля и формирования сознания.

— Почему? — удивилась Прасковья. — По-моему, эта отрасль активно развивается. Я имею в виду технические средства формирования сознания.

— Развивается, да, — согласился Родион. — Вы правы: возникают новые методы, новые аппаратные решения, процесс идёт. Но это на среднем уровне. При этом высшие руководители всё более разочаровываются. Огромная побочка, рост психических заболеваний в разы. Но дело даже не в этом. Результат невелик! И держится недолго. Облучишь ты его — он что-то сделает. Облучит твой противник — он будет делать противоположное. Двадцать лет назад только мы, воинство Светоносного Отца, владели этим оружием, а теперь… теперь практически все значимые страны этим владеют. И используют! До Светоносного Отца они не дотягивают, но всё-таки… Плюс всякие самоделочные устройства, — он с намёком взглянул на Богдана и даже чуть сощурил левый глаз. — При этом часто, как я уже сказал, эти устройства дают бешеные дозы облучения… как это говорится?.. стреляют из пушки по воробьям. Полный аналог грязной бомбы. Я думаю, скоро будут пытаться это дело запрещать.

Кстати, готовится международная конвенция о запрете инструментальной манипуляции сознанием, но вроде как в этом случае под запрет попадает радио и телевидение, а также, разумеется, интернет.

— И хорошо бы, — улыбнулась Прасковья. — Проект конвенции, сколь я знаю, не опубликован. Впрочем, мне присылали проект, ещё очень сырой.

— Я читал проект. Называется пафосно: «О защите свободы воли». Но Наш Светоносный Отец вроде бы против этой конвенции.

— Послушай, Родион, — вмешался Богдан. — Причём тут грязная бомба? Уже давно разрабатываются более-менее чистые бомбы, и ты наверняка знаешь, как это работает. И в политике, и в коммерции, и на войне. Тебя не бьют обухом по голове, а аккуратно подсвечивают нужный контент, притом персонально и целенаправленно. А кому что подсвечивать, это определяется в результате анализа больших данных. Вот в этом — в анализе больших данных — русские очень преуспели.

— С твоей помощью, полагаю?

— Вовсе нет, — словно обиделся Богдан. — Но эти технологии я довольно хорошо себе представляю. Даже лучше, чем хотелось бы, — печально усмехнулся он.

— Не ставя под сомнение твою обширную эрудицию, — проговорил Родион с лёгкой насмешкой, — всё же хочу расширить ваш взгляд на реальность. Говорю главным образом для Прасковьи, хотя и для тебя тоже. Наш Светоносный Отец и его приближённые испытывают большое разочарование в технологиях, которые Вам, Прасковья, кажутся последним словом прогресса и вообще единственно ценным изобретением в области управления массовым сознанием. У вас, людей, те, кого вы называете гуманитариями, имеют совершенно суеверное отношение к технике, математике и к тому подобным совершенно вспомогательным вещам. Я это заметил ещё тогда, когда жил в России.

— Что значит суеверное, Родион? — возмутилась Прасковья. — Не суеверное, а просто мы в этом ничего не понимаем, вот и всё. Это вы, черти, не делитесь на гуманитариев и технарей, а мы просто слабее, нам трудно освоить всё. Были когда-то гении Возрождения, которые были одновременно то и это, но сейчас у нас, людей, узкая специализация.

— Ладно, специализируйтесь, — милостиво разрешил Родион. — Я, собственно, не о том.

Очень вероятно, что мы находимся накануне радикальной смены парадигмы в области управления сознанием масс. Произойдёт переход к старинной технологии, которую использовали святые апостолы, католическая церковь, гениальные англосаксонские пропагандисты и пиарщики, их туповатый, но старательный ученик и эпигон геноссе Геббельс, трудолюбивый советский агитпроп и что по сути дела существовало с начала времён. Потому что аппаратные технологии себя не оправдали по многим причинам, которые я постарался вам обрисовать беглыми штрихами. А вот люди, прошедшие обработку традиционными методами, в результате оказываются истинно верующими. Эти методы длиннее, сложнее, требует больших трудозатрат. Но в итоге они нам гораздо выгоднее, потому что формируют подлинно убеждённых людей, которые к тому же несут свою веру дальше, они её… как это?.. забыл слово… не проповедуют, а…

— Исповедуют, — подсказала Прасковья.

— Именно так! — обрадовался Родион. — Исповедуют. И их не надо дополнительно накачивать и даже подпитывать верой. Мало того, замечено, что со временем многие твердеют и укрепляются в вере. И в настоящее время Наш Светоносный Отец обратил Своё высочайшее внимание на традиционные методы управления сознанием масс. Разумеется, тут тоже есть и должны быть свои технологии. Но технологии не аппаратные, а какие-то иные.

И вот наше руководство обратило внимание именно на Вас и Вашу работу, Прасковья. Мне сказали, что Вы как-то по-особому взаимодействуете с Церковью и умудряетесь добиваться некой синергии. Но мы об этом знаем крайне мало. Тот высокопоставленный чёрт, который рассказывал мне об этом, был в необычайном восхищении Вашей деятельностью. Он, разумеется, не знал, что я с Вами знаком. Вы в его рассказе представляли собой какую-то прямо-таки Василису Премудрую или как это называлось в русских сказках…

— Да-да, она такая, — печально закивал головой Богдан.

— Я подлинно возгордился, что знаком с такой необыкновенной особой, — усмехнулся Родион. — Но давайте обобщим всё, что я тут наговорил.

Первое. Сейчас происходит радикальная смена парадигмы в области управления сознанием масс. Происходит переход от аппаратных методов к традиционным: воспитание, образование, религиозная проповедь, средства искусства. Второе. Тот, кто владеет этими методами, тот владеет массами. Третье. Считается, что Вы, именно Вы, Прасковья Павловна, создали и руководите самой эффективной, на взгляд Нашего Светоносного Отца, системой управления сознанием масс. Её эффективность доказана событиями последних военных конфликтов и вообще высокой управляемостью масс вашей страны.

— Послушайте, Родион, ну не я же одна… — возмутилась Прасковья. Родион отстраняюще поднял руку:

— Я излагаю точку зрения, принятую в аппарате Нашего Светоносного Отца. Личного мнения по данной тематике не имею. Во всяком случае, релевантного. Его трудно ожидать от малообразованного старого хакера. В настоящее время Наш Светоносный Отец считает, что Россия непропорционально усиливается и это связано в числе прочего и с успехами управления сознанием масс, а эти успехи связаны с Вашей деятельностью. В высокой степени вероятно, что Нашим Светоносным Отцом будет принято решение о Вашем устранении. Более ничего не имею сообщить, — закончил он с заметным раздражением.

— Знаете, Родион, когда мы с Богданом только встретились — во второй раз встретились — мне вдруг впервые в жизни захотелось стать домохозяйкой. Тогда ещё не было Андрюшки, всё у меня шло успешно и замечательно, но — захотелось. А Богдан был решительно против. Сказал, что роль домохозяйки для меня абсурдна.

— Это уж как Вам будет благоугодно, — сухо ответил Родион. — Я доложил Вам, что мог, а дальше вы решайте, что надо делать. А теперь давайте допьём чай и я отправлюсь восвояси.

— А где Ваше «свояси»? — тихо спросила Прасковья.

— Тут, в двух шагах, на той стороне Тверской. Завтра я возвращаюсь в страну пребывания. — Родион пружинисто встал и направился в прихожую.

— Постой, я провожу тебя, — поднялся за ним Богдан. В прихожей Родион сухо поклонился:

— Честь имею! — И уже совсем в дверях добавил:

— Прощайте, Прасковья Павловна.

Мужчины ушли, а Прасковья села допивать чай с молоком. Мыслей никаких не было.

Вдруг она поняла, что именно старило Родиона, сохранившего прекрасную спортивную форму и отличную осанку. Он перестал быть насмешником! Не то чтобы он стал серьёзным — нет, скорее усталым. Похоже, он в чём-то разочаровался, может, в своей службе Светоносному Отцу. Не так-то сладко шататься из страны в страну, вскрывать чужие секреты, а зачем — чёрт его знает. Может, в глубине души ему тоже хотелось бы завести семью, чертёнка, но — увы. Да, он стал чертовским генералом, вероятно, превзошёл многих своих товарищей, но ему тоскливо и одиноко. Может, он и приехал, чтобы прислониться к ним, возобновить дружбу? А она не сумела удержать его… «Да, он приехал для этого, — вдруг поняла Прасковья. — Его рассказ об опасности — просто предлог. Не может быть так, чтобы сам Диавол заинтересовался моей работой. Абсурд какой! Просто Родиону одиноко, и всё видится в чёрном свете. А я должна всё видеть в белом свете, белом-белом, как молочко, которое я даю Чёртику».

66

Она в последний раз за день покормила Чёртика и, усталая, легла. «Да-да, я всё правильно поняла: Родион не то, что выдумал всё это, но сильно преувеличил. Не может такого быть». На этой мысли она уснула и даже не заметила, когда Богдан лёг рядом.

В седьмом часу утра, уже покормив Чёртика, Прасковья готовила незатейливый завтрак себе и Богдану. Богдан вышел в шёлковой пижаме переливчатого серо-чёрного цвета, которая ему необычайно шла, подчёркивая его породисто-чертовскую стать.

— Как тебе это? — спросила, подразумевая приезд Родиона. Богдан понял её.

— Парасенька, давай выберем время и спокойно всё обсудим. Единственное, что могу сказать сразу: Родион не стал бы тревожить тебя попусту.

— Но он мог преувеличивать, Богдан. Ты сам знаешь: при планировании войны всегда есть разные сценарии, план А, план Б и не знаю, что там ещё. Я не верю в опасность нашей работы для — смех сказать! — судеб мира.

— М-да, — усмехнулся Богдан. — Для судеб мира… Иногда они, эти судьбы, зависят от подлинных пустяков. Тебе следует посоветоваться с твоими начальниками.

— Начальник мой — Полковник, ты сам знаешь, — недовольным тоном проговорила Прасковья. — А что я у него спрошу: уходить мне или нет? Как ты себе это представляешь?

— Парасенька, тебе надо изложить то, что тебе стало известно. Очевидно, они об этом не знают, иначе были бы приняты меры по усилению твоей безопасности. Ты ведь практически не охраняешься. Твоя охрана может обезвредить разве что подвыпившего фаната, который домогается автографа. Ты носишь с собой обычные гаджеты, на которые может быть послан смертельный импульс, вообще, есть масса способов уничтожения такого хрупкого создания, как человек.

— Совершенно верно, Богдан, но смысла нет. Уничтожить, в принципе, можно любого и в любой момент, но — зачем? Из нас двоих ты, по-моему, гораздо опаснее Вашему Светоносному Отцу. Ты умеешь гораздо больше. Не просто больше, а принципиально иные вещи. Родион ничего о тебе не говорил? — она ощутила привычную тревогу о нём.

— Он напомнил мне, что я не должен соваться в политику, войну и прочее подобное, а работать только с торгашами. То, что он практически дословно повторил слова, которыми меня напутствовало очень высокое лицо, третье в чертовской иерархии, говорит о том, что Родион общается на очень высоком уровне. Мне такой уровень никогда не был доступен даже отдалённо.

— А сам он что?

— Сам… живёт. Одинок, как прежде. Иногда пытается шутить в прежнем духе. Сказал мне: «Из вашей истории даже толкового детектива не сляпаешь: всё известно с самого начала и все обо всём предупреждены». И это чистая правда: в нашей истории нет ровно ничего таинственного.

— Послушай, а когда он уезжает? — невесть почему спросила она.

— Завтра. Ему захотелось поболтаться по Москве. Говорит: потрясающий стал город. Это правда. Ты, вероятно, не замечаешь, а после длительного перерыва — заметно.

— Ну, знаешь, ещё двадцать лет назад, когда я впервые попала в Париж, я подумала: «И это тот самый Париж, о котором столько разговоров?». По сравнению с даже тогдашней Москвой он показался мне обшарпанным, грязным и каким-то бывшим. Потёртым и заплёванным. А сейчас, наверное, контраст ещё разительнее.

— Словом, если хочешь видеть Родиона, у тебя ещё есть день. Правда, мне не кажется это нужным. — Когда Богдан волновался, в его речи проскальзывали иностранные конструкции. — Разве что уточнить что-то…

— Уточнять вроде нечего. Он сказал, что хотел. Я не поверила. История нас рассудит, — засмеялась Прасковья.

— Тем не менее доложи начальству. Это твоя обязанность, в конце концов.

— Есть доложить, товарищ командир! — улыбнулась она.

Прасковье почему-то казалось, что Родион сам захочет ей что-то сказать. Так и случилось: он позвонил, когда она ненадолго зашла на работу и уже собиралась домой кормить Чёртика.

— Прасковья, я отложил отъезд на день и хотел бы видеть Вас, — произнёс он сухо. — Мы могли бы выпить кофе у меня в гостинице.

— Приходите к нам, Родион. Я сейчас иду домой, покормлю ребёнка и буду свободна. Вот и поговорим.

— У вас я уже был. А Вы у меня — нет. Так что отдайте мне визит, — он говорил одновременно властным и насмешливым голосом. Поверьте, больше я Вас утруждать не буду.

— Ну хорошо, — согласилась она. — Я буду часа через два. Позвоню снизу.

Дома только ребёнок с нянькой, так что Богдана можно не оповещать. Прасковья надела удобные пружинистые ботинки и тихо вышла из квартиры.

Они встретились в баре. Прасковья заказала зелёный чай, он — что-то алкогольное, она не разобрала, что именно.

— Для храбрости, — пояснил он с невесёлой усмешкой. Прасковья недоумевала.

— Прасковья Павловна, — проговорил наконец Родион. — Я имел наглость пригласить Вас сюда, чтобы сообщить Вам следующее. Если Вы захотите уехать в гарантированно безопасное место и проживать там вместе со мной и Вашим ребёнком в наилучших бытовых условиях, не сравнимых с Вашими теперешними, и в отличном климате — Вы можете это сделать в любую минуту. Достаточно дать мне знать.

Прасковья молчала, переваривая. Наконец осознала и расхохоталась.

— Родион! Ну что Вы такое несёте? Нехорошо соблазнять замужнюю даму, к тому же жену Вашего, можно сказать, однополчанина. Ай-ай-ай, Родион, — она шутливо погрозила ему пальцем. Действительно, серьёзно относиться к такой абракадабре было невозможно.

— Почему бы и нет? — Родион отхлебнул своего алкогольного пойла. — Я предлагаю Вам и Вашему ребёнку безопасность и комфорт, чего здесь у Вас нет и не будет.

— В этом климате, Родион, я родилась и выросла, а комфорта мне достаточно. Я ведь из простой провинциальной семьи, роскоши никогда не знала. Всё у меня есть, Родион. И муж есть. Вот такая история.

— Как это… «Я другому отдана, я буду что-то там ему верна», — насмешливо продекламировал Родион. — Так, кажется, учит великая русская литература, с которой принято носиться. Вообще-то назначение женщины…

— О! Скажите, в чём же состоит назначение женщины?

— Ну уж точно не в том, чтобы рисковать жизнью на посту министра пропаганды, — проговорил Родион с какой-то даже брезгливостью.

— А в чём же? — настаивала Прасковья.

— Мне кажется, — Родион крутил свой стакан, внимательно глядя на жидкость, которая завихрялась в нём, — мне кажется, самое древнее и подлинное назначение женщины — быть трофеем победителя. Того, у кого больше ресурса. Такое поведение эволюционно оправдано.

— Ну какой я трофей? — снова засмеялась Прасковья. — Я старая, усталая, трудовая, к тому же ещё и кормящая тётка. Совершенно эволюционно не оправданная. Вы с Вашим ресурсом можете найти себе молодую, длинноногую, звонкую, которую к тому же не надо отбивать у старого друга. В общем, старой тётке пора домой. К старому мужу и новому младенцу.

— Хватит болтать! — грубо оборвал он Прасковью. — Я вот что скажу. Предложение моё бессрочное. Надо будет — дай мне знать. Вот по этому адресу. Набери любой знак, один любой знак. Я приеду.

— Вы уже говорили это, Родион, про бессрочное предложение, — ответила она и тотчас пожалела о сказанном.

— Говорил. — Родион проглотил одним махом остатки алкоголя. — К сожалению, я крайне неоригинален: ничего нового придумать мне не удалось за многие годы.

Ей не хотелось говорить ему ничего обидного: ведь скорее всего они больше никогда не увидятся, насовсем лучше расставаться по-доброму.

Он проводил её до выхода. Уже на улице зло произнёс, глядя на носки своих рыжих ботинок:

— Я понял: чтобы понравиться русской женщине, надо быть неврастеником, инвалидом и завязавшим наркоманом. Как твой… как это?.. благоверный.

— Не разочаровывайте меня, Родион, — проговорила Прасковья сколь могла мило. — Зачем Вы говорите гадости о своём друге и однокашнике? Это нехорошо.

Прасковья шла по подземному переходу и размышляла: почему Родион назвал Богдана завязавшим наркоманом? С чего он это взял? Предположим, это так. Но ему-то откуда это может быть известно? Спросить у Богдана? Нет, не будет она ничего спрашивать. Скорее всего, Родион просто сбрендил от одиночества. Иногда простые наивные объяснения оказываются самыми верными. Не мог же он в здравом уме и твёрдой памяти предположить, что она вот сейчас бросит свою работу, Богдана, схватит в охапку ребёнка и сбежит с ним невесть куда. Он служилый чёрт и понимает, что её служебное положение не ниже, чем его, понимает он, и что такое служебное честолюбие. И что за нелепый разговор о ресурсах? У неё тоже есть кое-какие ресурсы. Нашёл чем соблазнить — комфортным жильём и хорошим климатом, болван! Что предупредил об опасности — спасибо ему; наверное, надо усилить охрану. Но трястись, как Премудрый Пескарь, она не будет. В конце концов все умрут, и надо не трястись, а стараться побольше сделать. Сказать ли Богдану? Не стоит. И почему это он так привязан к рыжим ботинкам? Вспомнилось, что и в той, давней, жизни он часто носил рыжие ботинки.

Зазвонил телефон.

— Прасковья Павловна! — голос Родиона был серьёзен и устал. — Если я оскорбил Вас — прошу меня простить. И забыть то, что я Вам сказал в последнюю нашу встречу. Мне очень стыдно. Забудьте. И позаботьтесь о Вашей безопасности.

— Уже забыла, Родион, — ответила Прасковья. — Счастливого Вам пути.

Прасковья сообщила своей службе безопасности. Те сначала встревожились, потом вроде что-то выяснили и сказали ей, что всё не так опасно, как казалось вначале. Впрочем, охрану усилили, от чего усилилась разве что одна докука: теперь даже в магазин невозможно зайти без назойливого сопровождения.

Она наконец прочитала те американские статьи, которые так встревожили Богдана. Ничего особенного. В одной из них, длиннейшей, какая-то дурища, по имени Aliona De Santis, видно, бывшая наша, распиналась о том, как уже в детских садах, с трёх лет, детей накачивают патриотической пропагандой, и нигде от неё не скрыться, даже в церкви, потому что и попам велено заниматься тем же самым. Прасковья вздохнула: будь оно всё так хорошо, как пишет Aliona, ей, Прасковье, можно было бы ставить памятник при жизни, но оно, к сожалению, вовсе не так хорошо, далеко не так…

Богдан вроде слегка успокоился, узнав, что меры по усилению безопасности принимаются.

67

Перед новым годом переехали в новый дом. Рина очень старалась, и получилось неплохо. Гасан прислал книги из бывшей квартиры Богдана, аккуратно упакованные в коробки. Их расставили на стеллаже, который Рина спроектировала максимально похоже на тот, давний. Богдан листал свои старые книги, не в силах произнести ни слова, и она видела, что у него дрожат руки.

— Параська, господи… взгляни.

Прасковья взглянула через его плечо:

Hippolyte Taine. Les origins de la France contemporaine[11]. Тяжёлый старинный фолиант. Отметила, что хорошо видит на большом расстоянии. Умей она читать по-французски — могла бы читать. Видно, формируется старческая дальнозоркость.

— Это мне бабушка подарила на день рождения, на шестнадцать лет. Потрясающая книга, совершенно у нас не популярная. — Он открыл книгу, и она увидела меж страницами какое-то сено. Оказалось: хрупкие выцветшие незабудки, давно переставшие быть голубыми.

— Откуда они? — удивилась Прасковья.

— Это я… я… это из твоего букета. Он завял, и ты сказала, чтоб я выбросил, а мне стало жалко, и я решил его сохранить и разложил по всем томам Тэна. И вот, видишь… господи… — Богдан закрыл лицо ладонями и замотал головой.

— подхватил Богдан, рассеянно улыбаясь.

— И тот, и та — живы. И уголок налицо. — Он растроганно обнял Прасковью. И тут заорал проголодавшийся Андрюшка.

* * *

Второе открытие памятника Дзержинскому назначили на день его рождения — 11 сентября. Стояло солнечное бабье лето, в саду собрали первый маленький урожай яблок, на клумбе ярко пестрели не слишком породистые, но многочисленные астры. Семена строго отечественного производства.

Впервые Прасковья остро ощутила, что очень не хочется уезжать из дома. «Остаться бы, поиграть в саду с Андрюшкой, почитать ему», — подумалось тоскливо. — В свои неполные три года уже читать начинает. А как хорошо им в саду! Всё-таки дом и сад притягивают, что ни говори. Не иначе, старость подбирается: раньше её тянуло на работу, а теперь вот — в сад. «Мелкая частная собственность — контрреволюционный фактор, правы марксисты», — попробовала Прасковья пошутить сама с собой, но тоска не прошла, а только усилилась, перешла в физическую сердечную боль.

Постаралась сосредоточиться на своём выступлении на митинге, но мысль всё время съезжала с общественного не личное. Хорошо хоть Богдан захотел быть на митинге. Они проведут полчаса вместе в машине. Лучше бы, конечно, ехать на своей, а не на казённой, и совсем вдвоём…

«Что за сентиментальный вздор!» — одёрнула себя.

— Богдан, где ты? — позвала громко, чтоб стряхнуть с себя ненужные мысли.

— Я жду тебя, — отозвался Богдан с некоторым удивлением.

Поцеловала Андрюшку, и они уехали. Когда выезжали из Соловьёвки, показалось, что видит всё в последний раз. «Чушь какая!».

Лубянская площадь была до краёв заполнена народом. Невольно вспомнились дни великого сидения на Новой площади и прилегающих улицах. Прасковья поёжилась: в толпе, даже мирной и организованной, ей всегда чудилась вражда и опасность. Милиция, чекисты в штатском — всё как полагается. А вот и одинокий пикетчик. Это хорошо: надо дать желающим канал самовыражения. На плакате надпись: «Дзержинский — палач русского народа. Позор кровавой гебне!». И ниже ФИО протестанта и его индивидуальный код, по которому можно узнать его основные данные. Услышала мимоходом: одна тётка средних лет спрашивала другую: «А что такое “гебня”?». Та недоумённо пожала плечами. Прасковья обрадовалась: простые люди всю эту диссидентскую муру не знают. Она забылась, исчезла из массового сознания.

Вдруг Богдан остановился возле пикетчика. Остановились и парни в штатском, что их сопровождали.

— Вы идите, — проговорил Богдан.

— Нет-нет, мы тебя подождём, — ответила Прасковья. «Что это ему пришло в голову?», — подумала недовольно.

— Ты бы шёл домой, сынок, — дружески обратился Богдан к молодому парню-пикетчику в обтяжном трикотажном чёрном костюме. — А то не дай Бог накостыляют тебе вон те, — он указал взглядом на двух крепких парняг, кидавших на пикетчика ненавидящие взоры. — Давай-ка в метро — ладно? Сворачивай плакат и живо!

— Полиция обязана меня защищать, па-па-ша, — ответил пикетчик высокомерно. — Я имею право.

— А они безо всякого права встретят тебя и накостыляют, — засмеялся Богдан. — Ты драться-то хоть умеешь? — спросил с какой-то даже не отцовской, а материнской заботой.

— А что, надо? — спросил пикетчик с наивным изумлением.

— Да надо бы… — проговорил Богдан соболезнующе.

— Товарищи, — обратился он к сопровождавших их безопасникам. — Вы бы удалили этого героя отсюда.

— Это не наши функции, — ответил один. — Гражданин имеет право.

— А они его поколотят безо всякого права, — вздохнул Богдан. — Руководствуясь революционным правосознанием, — иронически добавил он, не встретив понимания своей аллюзии и реминисценции.

— Богдан, с чего ты это взял? — вмешалась Прасковья.

— Привык, Парасенька, смотреть по сторонам. Специфический опыт жизни, — усмехнулся он. — Как у тех самых беспризорников, которым покровительствовал железный Феликс.

— Пойдём, — она взяла его за руку и повела на сцену, чего не собиралась делать раньше. Но так надёжнее, а то свяжется ещё с каким-нибудь шибздиком.

— Жалко, невероятно жалко всех, — пробормотал Богдан. — Тяжёлое место.

Зазвучала музыка.

— чётко выговаривал драматический баритон. «Вот умели же всё-таки в СССР писать приличные песни, — в очередной раз подумала Прасковья. — А теперь хоть тресни — ничего не могут. Куда это всё делось? Словно умение заперто на ключ, а ключ на дне морском. Надо вернуться к этому. Впору самой учиться сочинять песни».

Она выступала второй — после городского головы и перед генералом-чекистом. Говорила коротко: «Все, кто служит государству, помнят завет Дзержинского: чистые руки, горячее сердце, холодная голова. И также, как Дзержинский, слуги государства должны быть готовы отдать жизнь за други своя, за народ и оте…».

Прасковья почувствовала удар в грудь, мгновенную боль, которая тотчас прошла. Она увидела сверху и чуть сбоку своё лежащее тело, потом — каких-то людей, которые окружали это тело, откуда-то взялись врачи и что-то делали — она не разобрала, что. Мужчина в клетчатой кепке и таком же шарфе, обмотанном вокруг шеи, фотографировал труп в разных ракурсах. В нём было нечто от эстетики 30-х годов ХХ века. В предвоенном фильме он мог быть шпионом. Увидела Богдана на коленях возле её трупа. Плечи его тряслись, а лица было не видно.

Люди толпились, кричали невнятно, задние напирали, передние хотели выбраться из толпы. Кто мог — побежали с площади, полиция стремилась предотвратить панику и давку и сохранить хоть подобие порядка. Наконец она сообразила: её убили. Убил её же охранник: только доверенные люди могли иметь при себе оружие. Простые участники митинга проходили через рамку металлоискателя и оружие пронести не могли. Кажется, убийцу тотчас скрутили. В её смерти есть что-то опереточное: умерла на сцене. Вроде приснопамятного Кренделя, — усмехнулась она. Но как бы то ни было, а её жизнь кончилась. «И это всё?» — подумала с изумлением. Почему-то стало ужасно жалко убийцу: господи, какой дурак! Ведь ему впаяют пожизненное. А может, и расстрел. Лучше б расстрел, для него лучше. Зачем он это? Кто его послал? Ведь это прямое самоубийство. Господи, господи… Зачем он?

Потом стало ужасно обидно за себя: ведь она только-только начала жить и что-то понимать в жизни. У неё только-только начали появляться мысли, потому что всё, что было до этого, были не её мысли, а перепевы и комбинации чужих. И до пятидесяти лет не дожила — прямо как товарищ Дзержинский. И яблоки, яблоки появились — такой хороший сорт. Ужасно обидно: она не поест этих яблок. Никогда. И вообще всё так дивно наладилось — и с Богданом, и с работой. Кто ж продолжит? Нельзя вот так взять и кинуть на произвол судьбы молодёжь, ведь столько опасностей кругом… А они — не все, но многие — такие дураки, вроде этого пикетчика.

Господи, она так и не подготовила до конца материалы для преемника. Вероятно, им станет её нынешний заместитель, Васька. Он хороший парень, но ему бы хоть ещё пару лет поработать с нею… Потом он всё-таки больше организатор, а не идеолог. А кто идеолог? Она стала перебирать известных ей людей и никого не находила. «Надо непременно подобрать идеолога. Пусть Василий будет первым лицом, а идеолог вторым, но он в любом случае нужен, — думала Прасковья, забыв, что её уже нет. Вдруг вспомнила с досадой. «Господи, как некстати», — подумала словно о простуде, которая мешает посетить важное мероприятие. — Как это я могла не предвидеть такую возможность? Как могла оставить дела в таком беспорядке?»

И Андрюшка — такой он ещё маленький, хоть бы до школы его довести. Она представила его всего — красивого, словно девчонка, кукольно-кудрявого с губками бантиком. Мишка тоже был красивый, в детсаду говорили, что похож на девчонку, только драчливый очень. Но Андрюшка лучше, изящнее как-то. Губки бантиком… Потом они превратятся в чёткие, резко очерченные губы, как у Богдана. Она любила целовать эту линию губ, ощущать её языком. Никогда, никогда этого не будет. Никогда они не будут спать, обнявшись, никогда она не ощутит его кудрявую шёрстку на груди. У Мишки тоже есть шёрстка, и у чёртика Андрюшки будет.

Андрюшка… Она ощутила его нежное и одновременно крепенькое тельце. Увидела его со старинной книжкой сказок с иллюстрациями Васнецова. Что-то про кота-воркота́. В свои неполные три года вот-вот начнёт читать. По-английски уже опознаёт целые слова. Богдан говорил, что его именно так учили читать — не по слогам, а целыми словами. Богдан… Господи, что с ними со всеми будет? Богдан его испортит, будет таскать на руках и во всём потакать. Сказать бы ему, чтоб потвёрже, построже. На Мишку одна надежда… а что Мишка? У него своя жизнь, заведётся девушка, и что ему Андрюшка?

68

Богдан, Господи… как некстати. Как он-то будет жить? Если б с Мишкой — ещё ничего, а один… Может, тётя Зина будет с ним, тогда ничего.

И на Кипр не съездили. Столько времени собирались — да так и не поехали. Ей хотелось съездить вдвоём с Богданом, побыть совсем-совсем вдвоём, каждую минуту вдвоём, как тогда, когда они поехали туда после свадьбы. Всё равно совсем вдвоём им теперь быть не удаётся, всегда есть охрана, но она как-то приноровилась её не замечать. Охрана её и замочила. Не успели съездить. И никогда, никогда этого не будет. Всё время что-то с чем-то пыталась совмещать, ездила в Крым, проводила в отпуске встречи с какой-то там общественностью… тьфу ты! И ничего не успела. И теперь уж никогда!

И она заплакала невидимыми никому слезами, но слёзы не приносили облегчения, и она, сама не зная, как, вдруг тонко и однотонно завыла от безнадёжной боли неосуществлённости. Столько было впереди интересного, а теперь всё, конец. Кажется, Богдан услышал этот вой, он замер, напряжённо вслушиваясь и пытаясь понять, откуда исходит этот звук.

И чего они возятся с её пустым телом. Оно не имеет никакого значения: в нём же нет души. Богдан ведь знает это: чего он липнет к её телу? Он же понимает, всё понимает. Впрочем, какая разница! Главное — они вместе. Им всегда не хватало времени побыть вместе — и вот они вместе. Богдан, её пустое тело и её живая душа.

* * *

Пустое тело выставили на поглядение — сначала в храме Христа Спасителя. Отпевал её сам Патриарх, одетый во что-то белое. Рядом с ним увидела Валерия. «Не упустил случая потереться возле начальства», — подумала вовсе не благочестиво. Храм Христа Спасителя ей никогда не нравился: было в нём что-то казённо-самодовольное. Вспомнилось, кажется, из Пелевина: «солидный Господь для солидных господ». Да, так и есть. Интерьер неуловимо похож на особняк новодельного богатея. Богдан говорил, что не любит византийский стиль. Богдан, господи, тут, стоит в сторонке, молится. Кажется, он единственный из присутствующих взаправду молится. Остальные пришли кто по должности, кто за сенсацией. Вон те тётки в кружевных платочках — что она им? Просто пришли ради развлечения, как в театр. Господи, плачут… В XIX веке было принято плакать в театре, а теперь… — она недодумала и переключила внимание на Богдана. Он стоял сбоку, стараясь быть незаметней, и сосредоточенно молился, шевеля своими чёткими губами, которые она так любила. Вспомнилась деревянная церковь в окружении ёлок недалеко от дома Ивана Никанорова. Богдан тогда тоже истово молился и в полутьме церкви и показался ей удивительно молодым. А теперь она увидела высохшего старика. «Наверняка забывает поесть, хоть бы Мишка напоминал, — подумала с тревожной заботой. — И совсем седой. Как чёртова бабушка Светлана Сергеевна. Разве можно поседеть за один день? Выходит, что можно».

Рядом увидела Мишку, он тоже молился. Интересно, кому он молится: Богу или Светоносному Отцу, то есть Диаволу? Как всё перепуталось: самый лучший, самый чистый и честный человек в её жизни — служитель Диавола, и сам — чёрт. Она постаралась незримо приблизиться к Богдану, но не смогла.

После этого выставили труп в красивом зале, она не разобрала, в каком. В Колонном, наверное. Увидела родителей — седенькие, сухонькие и какие-то одинаковые. Ходят под руку, словно подпирая друг друга. Увидели Богдана, он поклонился, а они молча кивнули и прошли мимо. Наверное, они считают, что это он её загубил. Какая разница… У мамы на голове чёрный кружевной шарф, его связала крючком из пряжи, называемой «ирис», ещё прапрабабка, та самая Лидия Григорьевна, что была петроградской курсисткой. Правда, связала раньше, когда ещё не была курсисткой — выходит шарфу лет сто тридцать. От неё, Прасковьи, тоже останется какой-нибудь неодушевлённый предмет. Браслет! Неужели забыли снять с её трупа браслет? — заволновалась она. — Впрочем, зачем он? Машке? Она не захочет носить. А больше девчонок нет. Мишкиной будущей жене… а когда она ещё будет — жена? Попыталась приблизиться к Богдану. На этот раз получилось: они снова вместе. Он что-то почувствовал, лицо разгладилось.

Народ шёл, звучала музыка, которую она по музыкальной своей темноте не опознавала.

Похороны были пошло-помпезны, как и полагается лицу её ранга. Проходили церемониальным маршем парубки, одетые в какую-то шутовскую форму в стиле ретро. Они напомнили стойкого оловянного солдатика из давней Мишкиной книжки. Были и тут попы, куда ж нынче без них. Вспомнилось, как бесконечно давно, на заре их любви, в скверике у Большого театра декламировала Богдану:

Ведь она уже тогда любила его, всегда любила, только сама об этом ещё не знала. И сейчас, когда её нет, тоже любит. И потом её и его души сольются и… она не знала, что будет дальше, но верила, что будет очень хорошо. Но надо подождать. На этот раз она точно дождётся его. Душа ведь, как сказал ей когда-то Мишка, это энергоинформационная сущность. Значит, она не может исчезнуть, ведь ни информация, ни энергия, не исчезают, а только переходят в другую форму — не зря же проходили в школе: закон сохранения энергии — значит, всё правильно.

Вдруг она заметила какое-то движение. А, понятно: появился Государь. Был он в чёрном костюме и даже в чёрном галстуке. Положил в гроб ярко-красную розу. Вспомнилась та давняя роза, подаренная Богданом накануне краха их жизни: «Помни меня, Парасенька!». Стало страшно: вдруг и сейчас что-то случится? Что за жизнь! Даже умереть спокойно невозможно.

Государь подошёл к микрофону и начал говорить обычные политические пошлости. «Враги народа и государства… политическое убийство… расследуем… дадим отпор… сплотимся, чтобы продолжить дело…» «Как всё-таки трудно придумать хоть что-то новое — в любой области!» — соболезнующе подумала Прасковья: ей было жалко Государя за то, что ему приходится произносить всю эту чепуху. Но главным образом жалела за то, что он потерял хорошего, честного работника — где такого найдёшь? Впрочем, как говорил товарищ Сталин, незаменимых у нас нет. Найдёт, конечно…

Она удачно обвилась вокруг шеи Богдана, и им обоим было хорошо.

Наиболее ёмко и, главное, кратко высказался Валерий Золочевский; поскольку был он в рясе, правильнее сказать — отец Варфоломей.

— Мне хочется лишь вспомнить слова Господа нашего Иисуса Христа, — произнёс он своим властно-вкрадчивым пасторским голосом: «Истинно говорю вам: где ни будет проповедано Евангелие сие в целом мире, сказано будет в память её и о том, что́ она сделала». Вечная память!

Вылезла и директриса родительской школы Клавдия Ивановна Каблукова, мало изменившаяся. Она называла Прасковью своей любимой ученицей, хотя в их классе никогда не преподавала. Была она в своём репертуаре, процитировала Маяковского: «От трудов, от каторг и от пуль, и никто почти — от долгих лет» — и обещала создать в школе мемориальный музей Прасковьи Петровой. И ведь создаст!

Промелькнула зарёванная и хлюпающая тётя Зина в растерзанной и неопрятной длинной чёрной юбке в крапинку. Такого с ней отродясь не случалось: тётка всегда была образцом чистоты и аккуратности. Прасковья сообразила: Зина где-то наступила на подол и разорвала его, не заметив, и теперь за ней волочится кусок грязной материи. Распорядитель почтительно, но твёрдо отвёл её под навес, отведённый для родственников.

Ораторы, сменяя друг друга, говорили и говорили, она не запомнила, что именно: она была с Богданом, а он — с нею. Богдан почему-то не сел с родственниками, а стоял сбоку, словно прячась. Наконец она поняла, почему: место безутешного вдовца было занято — посреди родственников, как петух между курами, по-хозяйски восседал Гасан.

Речи всё длились и длились, долго распинался Прасковьин молодой зам, который называл себя её учеником, последователем и чуть не сыном родным: видать, страсть как охота занять её место. «Ну что ж, он честный, работящий парень, а это его шанс, можно сказать, звёздный час, — подумала по-матерински. — Надо же мальчику расти».

Но Богдан с Гасаном всё-таки встретились. Прасковья видела, как они вдвоём шли к парковке. Испугалась: вдруг выйдет неловкость какая-нибудь? Чуть позади Прасковья увидела Мишку. «Вот и шёл бы с Мишкой», — подумала тревожно.

А людей-то сколько… Господи, плачут. Зачем? Зачем они говорят, что её нет, ведь она есть. Только они её не видят, и она не может им ничего сказать, это ужасно неудобно, что ничего не может сказать. Ведь столько ещё надо всем сказать.

На парковке Богдана взял под руку Иван, они подошли к его машине с водителем. На самом деле — телохранителем: автомобилем-то давно рулит автомат.

— Мы довезём Вас, Богдан, — мягко сказал Иван, подталкивая его к машине.

Богдан напряжённо смотрел на него, что-то соображая.

— Вы как приехали? — тем же психотерапевтическим голосом спросил Иван.

— Я не помню, извините, — ответил Богдан, наморщив лоб. Наверное, на их взгляд, он был жалок и невменяем. Безумный высохший старик. А на самом деле, он просто был не здесь, он был с нею, потому и не понимал их вопросов. Прасковье было ужасно жалко его. Вообще всех было жалко, включая убийцу.

— Нет-нет, Иван, — вмешался подошедший Гасан. — Мы с Михаилом довезём Богдана. Мы позаботимся. — Поехали, Мишка.

— Миша, Вы знаете, куда звонить, если Богдану Борисовичу вдруг станет плохо? — по-докторски прямолинейно спросила Галина. Она была одета очень элегантно: в чёрном деловом костюме и с чёрным шифоновым шарфом на голове. А на ногах — Прасковья разглядела — те же самые, её любимые чёрные лакированные лодочки на среднем устойчивом каблуке. Снимет шарф, аккуратно свернёт, положит в сумочку, может, в пакетик засунет и поедет в свою галерею. Прасковья ясно это видела.

— Так Вы помните, Миша, куда звонить? — повторила Галка настойчиво.

— Да, знаю, конечно, — деловито ответил Мишка. — Его врачу.

— Иван, со мной всё в порядке, спасибо, — проговорил Богдан дребезжащим голосом. — Пойдём, Мишка.

69

Промелькнул молодой учёный Евгений Сидоров, которого Прасковья когда-то кормила котлетами. Он был красен и одутловат, при этом непрерывно сморкался в скомканный клетчатый платок. Оказался возле Богдана, проговорил насморочно:

— Богдан Борисович, Богдан Борисович… как же так… Прасковья Павловна…

Богдан взглянул на него брезгливо:

— Приведите себя в порядок, Женя.

Тот, словно испугавшись, засунул платок в карман и тихо повторял:

— Как же так, как же так?

Прасковья старалась держаться рядом с Богданом, ей хотелось прикоснуться к нему, но она уже поняла, что это невозможно: она была, и её не было, но, понимая это, она продолжала пытаться прислониться к нему, что на ходу было уж никак невозможно. Она напрягалась, старалась, но ничего не получалось, и ей было ужасно обидно. Но Богдан, кажется, чувствовал её старания и тревожно вертел головой, словно ища чего-то. Во взгляде его было что-то забитое, он облизывал сухие губы.

* * *

Она, никому не видимая, плыла в пространстве и никак не могла соизмерить свои движения с сопротивлением воздуха. А может, это было не сопротивление воздуха, а что-то ещё, Бог весть…То она оказывалась впереди, то отставала. Наконец кое-как приноровилась. Услышала разговор. Говорил Гасан:

— Слушай, брат, может, ко мне поедем? Помянем Прасковью. У нас и заночуешь. Не хочется мне тебя оставлять.

Богдан напряжённо слушал, не понимая. Наконец ответил:

— Спасибо. Мы с Мишкой.

— Или, может, мне к тебе поехать? — заботливо настаивал Гасан.

Мишка шептал слова молитвы. Гасан прислушался.

— Это ты по-каковски?

— Это аластори, древний язык, — не очень охотно ответил Мишка.

Прасковья вспомнила: Аластор — это демон-глашатай. По преданию, он дал чертям язык. Сейчас на нём не говорят, но он существует, как существуют классические мёртвые языки; есть грамматики, словари, на нём черти молятся.

— Не хочется мне, брат, тебя оставлять, — продолжал заботиться Гасан.

— Не надо, спасибо, — поморщился Богдан. — Мы с Мишкой. Потом у Вас… у тебя… жена, придётся с ней разговаривать… не хочу… не надо…

— Какая ещё жена? — удивился Гасан. — А! Вспомнил: молодая жена. Так это я тогда соврал, — проговорил он без тени смущения. — Чтоб разблокировать затык. Чтоб Прасковья не переживала, что вроде как меня кинула, — он поморщился. — Ненавижу затыки! — произнёс он твёрдо, при этом с оттенком брезгливости. — Вопрос надо решать и идти вперёд, а не толочься на нём. Проблему надо убивать в зародыше, иначе она разрастётся и убьёт тебя. Молодая жена! Хе! — он насмешливо помотал головой. — Больной я что ли на всю голову? Баб на свете выше крыши, уж не знаешь, куда от них деться. Молодая жена! Хе! — он снова помотал головой, точно освобождаясь от чего-то. — Машка от меня съехала и уж вряд ли вернётся, зато старшая сестра на днях приезжает. Она вдовая, я вдовый. Так вдвоём и заживём, хоть поговорим по-нашему, а то я уж отвык совсем. Да… овдовели мы с тобой, брат, — он отвернулся. Помолчали.

— Слушай, брат, — снова обратился он к Богдану. — Я вот тут арабский начал учить. На курсы записался. Трудно — аж жуть. Одно выучишь — другое забываешь. Голова — решето дырявое. Ты ведь арабский знаешь?

— Ну да, знаю, — ответил Богдан, явно не желая продолжать разговор.

— А мне поможешь? — радуясь невесть чему, воскликнул Гасан.

— Гасан, не сейчас, ради Бога, не сейчас. Лучше найми себе кого-нибудь, честное слово, это лучше. Я не умею, не могу…

— Дядя Гасан, — вмешался Мишка. — Тебе надо пока учить грамматику, набрать лексику. А потом, если потребуется, и я могу в чём-то помочь, и отец тоже. Но это на продвинутых этапах.

— Так это ещё поди продвинься до них — до тех этапов! — недовольно проворчал Гасан.

Вдруг она увидела совсем близко от себя Государя. Думала, что он давно уехал, а он тут. Он подошёл к Богдану; тот, кажется, не сразу узнал его. Государь пожал Богдану руку и проговорил политическим тоном, сквозь который проглядывали и сердечные нотки:

— Ещё раз мои самые искренние соболезнования. Это огромная, невосполнимая потеря для всех нас. Ужасная, — повторил он с подлинной болью. — Прасковья Павловна была выдающимся государственным деятелем, — добавил он ритуальную фразу.

— Она была ангелом, — твёрдо сказал Богдан, не глядя на государя. Всем стало неловко.

— Это невосполнимая утрата, — повторил государь. — Богдан Борисович! — обратился он к Богдану после небольшой паузы. — Когда Вы сможете, я хотел бы встретиться с Вами. Естественно, когда Вы сможете.

Богдан впервые внимательно посмотрел в лицо государю, чуть прищурив глаза и что-то соображая. Так продолжалось несколько секунд.

— Я… могу, — наконец произнёс он. — Завтра.

«Господи, он еле на ногах держится», — ужаснулась Прасковья.

— Спасибо, Богдан Борисович, — государь ещё раз пожал ему руку. — Вас уведомят… о времени.

— Хорошо, — кивнул Богдан и снова ушёл в себя.

— Михаил Богданович, мои соболезнования, — обратился Государь к Мишке. — Ваша мама была великим человеком. Вы должны ею гордиться, Михаил Богданович.

Мишка молча поклонился. Точно, как Богдан; удивительно похож. Наверное, чертей специально учат кланяться, современные люди не умеют.

— Пап, может, тебе не сто́ит…? — с сомнением проговорил Мишка, когда Государь отошёл. Богдан раздражённо махнул рукой, ничего не ответил и сделал пару шагов в сторону.

Верный себе Гасан устроил роскошные поминки в своём новом плавучем ресторане, пришвартованном на Котельнической набережной. Богдан на поминки не поехал, поэтому Прасковье не удалось увидеть, как её поминают.

Вспомнилось: ещё в университете читала американскую книжку по «успешному успеху», и там рекомендовалось такое упражнение — напишите себе некролог, словно ваша жизнь кончилась и вы добились всего, чего хотели. Вот сегодня у неё была возможность присутствовать на собственных поминках и подвести итог своей жизни. Чего она добилась в жизни? Да ничего не добилась, потому что и не добивалась ничего. Всегда старалась правильно исполнить задание — и быть лучшей в классе. Руку тянула, чтоб первой ответить. О чём мечтала в юности? Да ни о чём особенном не мечтала. Вообще не мечтала, просто намеревалась преподавать в школе и писать заметки в газете «Гласность». Ещё семья чтоб была, муж приличный, немножко свободных денег… Вот такой у неё был жизненный замах. Ну, максимум делать что-нибудь в этом роде в Москве. А потом налетел исторический вихрь — и вынес в высшие государственные сферы. И там она так же, как в школе, старалась хорошо выполнить задание и не подвести начальников.

И о любви не мечтала, да и не верила в неё особо, годился просто приличный парень, а случилась — любовь. Единственная в жизни. Да такая, что оказалась длиннее жизни: жизнь кончилась, а любовь продолжается.

Богдан поехал с Мишкой домой в Соловьёвку. Поняв, что Богдан не встретится с её роднёй, Прасковья испытала облегчение.

В Соловьёвке, невдалеке от их дома, на улице возле леса, притаилась под дубом скорая помощь. Видно, предусмотрели на случай, если Богдану, в самом деле, станет плохо. Прасковье показалось это циничным: заботятся, словно хозяин о породистой скотине. Странное дело: покойник — вроде от слова «покой», а ей нет покоя и после смерти.

Андрюшка бросился к отцу, тот взял его на руки. Увидела их всех троих вместе: Богдана, Мишку и Андрюшку — до чего ж похожи!

— Что-то беспокоился целый день, хныкал, — доложила нянька. — Померила температуру — нормальная. На ночь ещё померим.

— А когда мама приедет? — плаксиво проговорил Андрюшка.

— Мама далеко. Давай почитаем вместе, а о маме я тебе расскажу… потом, ладно?

«Что же он расскажет о маме? Неужели что мамы больше нет? — всполошилась Прасковья. — С него станется: он никогда не врал детям, даже самым маленьким. Господи, до чего ж неудобно, что она ничего не может сказать!».

Зато они теперь всё время вместе. Как мечтала она всегда быть с ним, не расставаться ни на минуту! И вот — достигла. Всего-то и надо было — умереть.

Богдан долго читал Андрюшке по-английски глупую историю о Винни-Пухе. «Какой вздор, — думала Прасковья. — В нашей культуре эта повесть живёт единственно благодаря переводчику — Борису Заходеру, а по-английски — сущий вздор. Половина великих иностранных произведений только и существует благодаря улучшенным русским переводам. Когда-то она удивлялась, что туземцы не знают и не читают своих писателей, которых у нас полагается считать великими. Ещё в университете столкнулась: итальянцы не знают Джанни Родари, а англичане — почти не знают Роберта Бёрнса, потом поняла: всё дело в русских переводах. А Милн, что Милн… всего лишь малоуспешный военный пропагандист. Коллега, можно сказать… — усмехнулась Прасковья. — Лучше б по-русски почитал», — подумала о Богдане.

Богдан, словно услышав её, стал читать «Кошкин дом».

Богдан с Андрюшкой долго сидели, разговаривали, потом Чёртик под присмотром отца подготовился ко сну, они вместе помолились Богу, и Богдан сам его уложил. Вошла нянька с градусником. Температура оказалась нормальной.

Обнимая на прощанье отца, Андрюшка вдруг заплакал.

— Не надо, не надо, — Богдан гладил его кудри. — Это только девчонкам можно плакать, а мы — мужчины, нам не положено, — повторял ласково. — Ну разве что самую малость, — он поцеловал в то место, где шея переходит в плечо, куда прежде любил целовать её, Прасковью.

— Спи, малыш, — он уютно подоткнул одеяло.

Прасковья ощутила нешуточную ревность: «малыш» — это ведь ей! ей! всегда предназначалось. «Как он смеет!» — подумала бессильно. И сама заплакала невидимыми слезами.

В отместку Богдану осталась в комнате Андрюшки. Тот словно почувствовал её присутствие, быстро и спокойно заснул. Она ещё посидела и переместилась на кухню, где нашла Богдана с Мишкой, сидящими за столом.

70

Перед ними стояла бескомпромиссная бутыль водки «Столичной» и два хрустальных стакана для воды: видно, решили помянуть её. Она помнила стаканы: сама покупала. Всю прочую посуду купила Рина.

— Взяли бы рюмки, по-человечески, — подумала ворчливо. — Закуску бы какую-нибудь соорудили… — И тут же вспомнила, что рюмок у них нет: собиралась купить сама — и не успела. Как-то всё собиралась, собиралась, три года собиралась — и не успела. Как это ужасно — не успеть!

— Пап, расскажи про маму, — услышала она Мишку. — Как вы познакомились? Я никогда не знал.

— Мама… мама… — Богдан смотрел прозрачным безумным взглядом. — Она ангел. Чёрт и ангел — понимаешь? Это ведь одно слово, только пишется на церковнославянском немного по-разному, а вообще-то исходно, по-гречески, одно — «ангел» значит «посланник». Бога или Сатаны. Мы с тобой посланники Сатаны. По-теперешнему, по-современному — «офицер по связям с реальностью», а по-старинному «ангел». Только пишется по-разному. Чуть-чуть по-разному пишется: над ангелом ставится титло, а мы, черти, титла не сподобились. Над нами, посланниками Сатаны, титло не ставится. — Он не глядя протянул руку и нащупал всегда лежавшую у них на буфете ручку и что-то написал на салфетке, она не разглядела. Наверное, как пишется по-церковнославянски.

— Кстати, тебе они уже присвоили звание? Посланника Сатаны, — он усмехнулся.

Мишка отрицательно покачал головой:

— Нет ещё. Мне нужно досдать кое-какие нормативы. Расскажи про маму.

— Она меня спасла, мой ангел, — проговорил Богдан, зачем-то складывая салфетку по диагонали, а потом ещё раз. — Так и познакомились, а потом ещё много-много раз спасала. Я живу только благодаря ей. И так было всегда, с самого начала. Мне было пятнадцать, когда она пришла ко мне впервые. И спасла, — он помолчал, а потом продолжил всё тем же безумным голосом:

— Она спасла. И я не умер. И потом приходила. Она и сейчас здесь, я чувствую. Она здесь, потому что мне… нам… она нужна. — Богдан всё тем же безумным взглядом озирал пространство кухни. Мишка, в растерянности, тоже осмотрелся.

— Она ангел, а родила мне чертят, — понимаешь? — продолжал бормотать Богдан. — Тебя и Андрюшку. В вас есть чертовское и ангельское. В людях тоже так — чертовское и ангельское, но они слабые, людишки, а мы, черти — сильные. Ты береги Андрюшку — ладно? В нём больше ангельского, потому он слабее тебя. А ты нормативы-то сдай, стыдно не сдать нормативы, я всегда сдавал с первого раза. А я скоро увижу маму. Скоро. Я знаю, чего они от меня хотят.

— Кто они? — Мишка глядел расширенными глазами.

— Да эти, — усмехнулся Богдан. — Начальники. Князи, — Богдан кивком указал вверх. — Государь так называемый. Я сделаю что они хотят. Ты только Андрюшку, Андрюшку береги. Не отдавай. Слышишь? Не отдавай. Не получится! — Богдан безнадёжно махнул рукой. — Они заберут. Как тебя забрали. — Богдан отхлебнул зараз полстакана водки, точно это была не водка, а вода. Прасковья опасливо изумилась: в её представлении таким образом пьют законченные алкоголики. — Увижу маму, скажу: Мишка не отдал Андрюшку. Ты не отдашь?

— Не отдам, — ответил Мишка раздражённо. — Отец, тебе надо лечь. Так будет лучше, — ему явно было неловко.

— Мама… — бормотал Богдан. — Ангел мой, ангел, спаситель, хранитель. Никто её не понимал, только я один, только я, а что толку? Знаешь, кто ещё понял? Этот Варфоломей-Золочевский понял. Он циник, атеист, но дело своё знает. И маму понял. Она тоже знала своё дело. Это главное — знать своё дело. Он хорошо сказал: «Где ни будет проповедано Евангелие сие в целом мире, сказано будет в память её и о том, что́ она сделала». Он атеист, но понял. Она ангел, ангел, — Богдан уронил голову на стол и мелко затрясся всем телом. Его перламутрово-седая голова билась о столешницу, а худая, костистая спина под белой льняной рубахой ритмично вздрагивала.

— Отец, — Мишка положил руку ему на плечо, не зная, что делать дальше.

Вдруг Богдан резко встал.

— Да, ты прав, — проговорил он совершенно трезвым голосом. — Я непростительно распустился. Извини. — Он торопливо прошёл в кабинет.

— Я помогу тебе, — пошёл Мишка вслед за ним.

— Ни в коем случае, — остановил его Богдан. Тот пожал плечами и остался. А потом вдруг уронил голову на согнутые на столе руки и по-детски расплакался.

* * *

Ко всему подлец-человек привыкает. Прасковья понемногу приноровилась жить невидимой тенью возле Богдана. Впрочем, тень не бывает невидимой. Ну, значит, не тенью, а чем-то ещё. Вроде домохозяйки, которой когда-то мимолётно мечтала стать. Это даже неплохо — жить так, как теперь: они всегда вместе. Он это чувствует, кажется.

На следующий день после её похорон была назначена встреча с Государем. Вроде должны были прислать мини-самолётик, потом, как видно, раздумали и прислали казённый автомобиль. Бронированный, как и полагается для перевозки ценного груза. Она, невидимая, была рядом с Богданом. Когда Богдан надел пиджак, стало особенно заметно, как он похудел. Впрочем, на нём всё сидит элегантно: пиджак гляделся как стильный оверсайз. Белая рубаха, серовато-голубой галстук, серый костюм, жемчужные кудри — господи, как он чертовски красив, несмотря ни на что! В него вполне может влюбиться молодая девушка. И они могут родить новых чертят, ведь он всегда хотел чертят. Она когда-то спросила, сколько он хочет, и он ответил: четыре. И добавил: «По мне — сколько Бог пошлёт, но для тебя это будет утомительно. Четыре кажется мне разумным компромиссом между моими чертовскими инстинктами и твоей карьерой. Четыре чертёнка — неплохо, верно?». Это было бесконечно давно, в их общей молодости. А ведь теперь молодая девушка вполне могла бы родить ему хотя бы одного, недостающего до четырёх. Прасковья, понимая, что ни девушки, ни новых чертят никогда не будет, всё равно чувствовала что-то вроде ревности, и это было, странное дело, приятно, ведь ревность связывала её с жизнью, с которой так не хотелось расставаться.

— Мишка-а-а! — услыхала она голос Богдана. — У нас нет портфеля?

— Какого портфеля? — удивлённо отозвался Мишка.

— Ну, обычного классического портфеля для документов, приличного желательно. У меня кроме рюкзака ничего нет, а всё-таки важная аудиенция. Ну ладно, сойдёт и так, — он поморщился и махнул рукой.

— Папа, ты же не мелкий клерк с портфеликом, одетый по дресс-коду, — отозвался Мишка.

— Это верно, — согласился Богдан. — Но играть в комедии жизни надо всё-таки по правилам. Ладно, возьму рюкзак.

Принят Богдан был в рабочем кабинете Государя, очень скромном и небольшом. Прасковья неоднократно тут бывала и помнила, что здесь дают к чаю вкусные крендельки, обсыпанные маком. По форме они аккурат такие, как те давние крендели, что раздавали на великом сидении двадцать лет назад. Каждый раз, бывая у Государя, собиралась посмотреть крендельки в магазине, да так и не посмотрела. Теперь уж никогда… Крендельков уж больше не поест. Эта микроскопическая мелочь была особенно обидна.

В кабинете всё по-прежнему: на столе фотография пятерых внуков на лугу с ромашками, на стене — древнерусский князь на коне; кажется, Александр Невский. Прежде была Екатерина II законодательница в храме богини Правосудия, картина Левицкого. Надо полагать, тучи сгущаются, — подумала тревожно, — раз Екатерину заменили князем на коне.

Государь вышел из-за стола навстречу Богдану, долго тряс его руку. Сели за отдельный столик.

— Богдан Борисович, — начал Государь. — Следствие о… об убийстве Прасковьи Павловны, — выговорил он твёрдо, — активно ведётся. К сожалению, непосредственный исполнитель умер от инсульта практически на месте преступления. Но мы добьёмся истины.

— Это не имеет значения, — проговорил Богдан глядя в угол. — Её ликвидировали по прямому указанию …той стороны, как у вас принято говорить, — его рот дрогнул и чуть скривился. — Избежать, спастись было практически невозможно. Мой бывший товарищ предупреждал Прасковью об этом почти три года назад. Вероятно, она докладывала Вам об этом.

— Да, она говорила, что на её деятельность обращено внимание, что она признана очень эффективной. Она действительно очень эффективна. Но чтобы до такой степени… — Государь глядел пристыжённо. — Прасковья Павловна никогда не сообщала о прямой физической угрозе ей, и наши спецслужбы не видели особой опасности.

— Видите ли, Государь, — проговорил Богдан отстранённо. — Мой товарищ посоветовал ей прекратить её работу, выйти в отставку. Прасковья не поверила ему, не захотела. Это был её выбор. Так что я не вижу, что тут расследовать. Они поступили даже благородно: дождались, пока ребёнок перестанет непосредственно нуждаться в матери.

— Это ужасно, ужасно, — повторял Государь. — Было заметно, что он, в самом деле, подавлен. Некоторое время они молчали.

— Государь, — наконец проговорил Богдан твёрдо. — Я хотел бы поставить Вас в известность о следующем. Когда мне позволили выйти на свободу и по собственному усмотрению выбирать местожительство, между нашей, скажем так, администрацией и мною было заключено джентльменское соглашение. Оно предусматривало существенное ограничение в моей работе. Я был обязан работать исключительно в коммерческом секторе, абсолютно избегая войны и политики. Я строго придерживался этого соглашения. Однако обстоятельства изменились, и не по моей вине. То, что они сделали с Прасковьей, по моему убеждению, обнуляет наше соглашение, делает его ничтожным. И теперь я, — Богдан слегка запнулся, судорожно сглотнул, но твёрдо продолжил:

— Я готов делать всё, что смогу, готов использовать все свои способности и возможности для развития соответствующего направления здесь, в России. А могу я, без ложной скромности, немало. Словом, я предлагаю вам свои услуги в полном объёме. — Было заметно, что он испытал облегчение, проговорив всё это. — Я в основном осведомлён о тех людях и организациях в России, которые можно привлечь к этой работе в качестве субподрядчиков или сотрудников. Все вместе мы можем играть на равных не только с геополитическими противниками России, но и с уравновешивающей силой.

Заметив мгновенное недоумение Государя, уточнил:

— С другой стороной, как у вас принято выражаться. — Государь едва заметно кивнул.

Государь смотрел на Богдана со смесью боли и изумления. Наконец проговорил:

— Богдан Борисович! Вы меня опередили. Примерно об этом я хотел Вас просить. Но я бы не хотел, чтобы Вы входили в прямую конфронтацию с вашей… с вашим… руководством. Мне бы не хотелось подвергать Вас опасности. Мы, разумеется, сделаем всё для минимизации рисков…

— Государь, — невежливо перебил его Богдан, — моя личная безопасность не является для меня приоритетом, хотя, разумеется, она важна. Главное — приступить к работе немедленно, прямо сегодня, да, сегодня, сейчас, сию минуту, если угодно. — Государь глядел на Богдана с крайним изумлением.

— Вот здесь, — Богдан вытащил из рюкзака дешевейший пластиковый скоросшиватель с несколькими листками, — Вот здесь изложена примерная структура организации. Мы способны опередить наших оппонентов на несколько лет, при успехе — на пятилетку. Если повезёт и оправдается одна моя гипотеза — и больше. — Богдан прищурился, одновременно жёстко сжав губы.

71

Прасковья вспомнила: таким, решившимся на что-то важное, последнее, бесповоротное, она видела его в тот вечер перед его отъездом. Тогда казалось: навсегда. Вспомнила — и ужаснулась.

— Богдан Борисович, — проговорил Государь с некоторой опаской. — Наши учёные утверждают, что в принципе возможна система защиты от воздействия противника. Каково Ваше мнение — это возможно?

Богдан чуть улыбнулся, как улыбаются на что-то детски-наивное.

— Да, возможно, — ответил учтиво. — Такая система не только возможна, но и насущно необходима в современных условиях. Это своего рода аналог ПВО. Мой план — он кивком указал на лежащий на столе скоросшиватель, предусматривает создание как пассивной, так и активной системы защиты от психогенных излучений. В идеале вся страна закрывается невидимым куполом. Это надо делать немедленно. А во второй части я коротко изложил, какие наступательные системы мы можем создать немедленно. Кое-что из этого, в ослабленном и упрощённом виде, я уже апробировал в рекламе, работая на китайские корпорации. Результат ошеломил заказчиков и, признаться, даже меня самого. Будь я торгашом по природе — эта штука меня бы обогатила, — Богдан иронически усмехнулся. — Боевая версия этой системы может оказаться атомной бомбой XXI и особенно XXII века.

Государь глядел расширенными глазами, вероятно, соображая, кто перед ним — гений или сумасшедший.

— Богдан Борисович, — наконец оправился он от изумления. — Что требуется, чтобы начать работу?

— Мы подошли к весьма важному аспекту, — проговорил Богдан с едва заметной усмешкой. — Следует иметь в виду, что у нас крайне мало времени. Поэтому работать так, как это делают российские научные коллективы — ни шатко-ни валко — мы не можем. Эту роскошь мы не можем себе позволить. Поэтому мне надо, чтобы все нужные мне люди и ресурсы предоставлялись мне немедленно и по первому требованию. Немедленно. Сразу. В тот же час. Я понятно выражаюсь, Государь? — спросил Богдан с подавленным раздражением.

— Да, вполне, — ответил Государь официальным голосом. — Нужное Вам, естественно, будет предоставлено.

— Немедленно, Государь, — бестактно настаивал Богдан. — То же относится и к специалистам. Если мне нужен какой-то специалист, я должен иметь возможность привлечь его к работе немедленно.

— Ну, с этим сложнее… — раздумчиво проговорил Государь. — Мы не можем вот так взять и приказать специалисту перейти на работу к Вам. Мы можем его привлечь, мотивировать, убедить, но приказать мы не можем. Потом некоторое время занимает проверка со стороны безопасности.

— Государь, у нас нет времени убеждать и мотивировать. Оптимально, чтобы нужные нам люди были в той или иной форме военными, то есть подчинялись военной дисциплине, чтобы им можно было приказать. Чтоб не надо было следовать этим слюнявым законам о труде, непрерывно отдыхать, уходить в отпуска, как это нынче принято, — проговорил Богдан брезгливо. — Потом мы должны иметь возможность привлекать те институты, исследовательские центры и прочее, которые нам нужны. И эти парни должны быть обязаны, — Богдан выделил голосом это слово, — делать то, что нам надо. Замотивируйте их всех самым древним и безотказным способом — деньгами. Во всяком случае, они должны оплачиваться очень хорошо. Как, кому и сколько — это не мой вопрос. Я не мастер мотивации, мне некогда. Мне нужны люди, готовые беспрекословно делать то, что надо. Максимум, что могу я лично — это показать пример систематической и результативной работы. Несколько руководителей направлений у меня уже есть. Безусловно, это будет дорого, но есть случаи, когда цена вопроса — любая. Это как раз тот случай.

— Согласен, — кивнул Государь. — Богдан, — обратился он к нему почему-то без отчества, — Мы всё сделаем, что нужно. Ресурсами мы Вас обеспечим. Непосредственно Вам удобнее всего будет иметь дело с генералом Никаноровым. Вы ведь знакомы и даже, кажется, общаетесь.

— Да, мы знакомы, — согласился Богдан с лёгким недовольством.

— В дальнейшем Вы познакомитесь с генералом Львовым. Со мною Вы сможете связаться в любой момент. Я со своей стороны буду держать Вашу работу постоянно в поле зрения. Ваши заметки внимательно изучу. Что касается Вашего предложения о придании военного статуса всему этому проекту — думаю, так и будет сделано. Есть у Вас, Богдан Борисович, ещё какие-то пожелания?

— Алексей Николаевич! — проговорил Богдан смущённо. — У меня сын, совсем ещё маленький. Если что со мной… — позаботьтесь, пожалуйста, о нём. У него есть родственники, но знаете, как говорится: у семи нянек… В общем, когда… — он поморщился.

— Погодите… — удивился Государь. — Речь о сыне Прасковьи Павловны?

— Ну да, — кивнул Богдан, — это наш с Прасковьей сын.

— Богдан Борисович! Какой может быть разговор? Очевидно, мы позаботимся, — проговорил Государь, как показалось Прасковье, с облегчением. «Не иначе, ему примерещилось, что речь о каком-то богдановом побочном сыне», — подумала Прасковья с усмешкой.

— Не мы, Государь, хотел я сказать, а Вы, — проговорил Богдан твёрдо. — Тогда я буду спокоен.

— Даю Вам слово офицера, — проговорил Государь серьёзно.

— Благодарю, — наклонил голову Богдан.

— Но прежде мы сделаем всё для Вашей безопасности, — пообещал Государь.

— Хорошо, — чуть улыбнулся Богдан, как улыбаются взрослые на детские глупости.

* * *

Совсем избежать поминок всё же не удалось: оказывается, положено собираться ещё и на девять дней, а потом ещё и на сорок. В церкви был помпезный молебен, а сами поминки, слава Богу, что ограничились семейным кругом. Вечером в их дом в Соловьёвке приехала Рина, Егор с женой и тётей Зиной. Когда вошла Машка, Прасковья напряглась: неужто и теперь будет скандалить? Но нет, обошлось; даже обняла Богдана и Мишку по-родственному. Тётя Зина привезла заранее заготовленные блины. Тёти-Зинины блины — это верх совершенства: тончайшие, словно бумага, при этом здоровенные: заворачивай в них что хочешь, и тающие во рту. Марина вытащила трёхлитровую банку красной икры и пояснила:

— Домашнего посола, без консервантов, вчера из Петропавловска.

— Как пить дать, от браконьеров, — с заботой подумала Прасковья. — Неужто не понимает, что нам надо покупать продукты и всё остальное только в официальной торговой сети? Узнают — затрубят: в доме Прасковьи Петровой жрут браконьерскую икру. И вообще всё это недопустимо. Маринка — дура, но Егор-то должен соображать! Сказать ему прямо сегодня, пока из-за ерунды не вышло недоразумения. И тут же вспомнила: она же умерла и ничего не может сказать. И её нет. Есть только её бестелесная душа — энергоинформационная сущность, как назвал это Мишка. Слава Богу, что она может быть с Богданом. Она пристроилась к нему, обняла за шею. Он определённо что-то почувствовал, его худая, напряжённая спина и шея расслабились.

— Богдан, скажи что-нибудь, — обратился к нему Егор.

Богдан не ответил, только отрицательно помотал головой. Она поняла: он не хочет отвлекаться от общения с ней.

Тогда Егор начал говорить солидным тоном главы семейства общепринятые условные пошлости. Маринка кивала, скорбно поджав губы.

Потом все, кроме Богдана, со здоровым аппетитом принялись поглощать вкусную снедь. Она бы и сама с удовольствием завернула петропавловскую икру в тёти-Зинин блин, намазала густой желтоватой сметаной, в которой стоит ложка. Но — увы, всё это кончилось.

Смородиновая домашняя наливка развязала языки, и гости благодушно вспоминали свою жизнь с Прасковьей. Наперебой хвалили её за доброту и душевность, за то, что всем помогала, точно была она соседкой по подъезду. Тон задал Егор, рассказав с громадными и сильно преувеличенными подробностями, как она помогала ему учиться в начальной школе, точно без неё он ни за что не закончил бы четыре класса. Рина рассказала то же самое об университете: как Прасковья помогла ей написать диплом и натаскивала перед экзаменами. Неожиданно вылезла Машка и тоже рассказала, как благодаря неоцененным мамочкиным советам она заняла второе место на каком-то педагогическом конкурсе. Об этом Прасковья ничего не слышала и советов своих не помнила; скорее всего, их и не было. На Машкиной руке, когда рукав чуть задрался, Прасковья увидела свой магический браслет. «Слава Богу, сохранили», — подумала с облегчением.

Тётя Зина уговаривала Богдана что-нибудь съесть, он с усилием жевал яблоко, с трудом проглатывая, а они всё говорили и говорили, какая Прасковья была добрая, всем помогала и какой она была прекрасной мамой, чего, разумеется, не было и близко. Про её работу никто и не вспомнил, точно не было её вовсе. Пытались втянуть в воспоминания Мишку, но он не втягивался. Вместо этого он, ни слова не говоря, резко встал, подошёл к пианино в углу, которое было предусмотрительно приобретено Риной как часть дизайна интерьера, и запел, аккомпанируя себе:

Пел он хорошо, даже чересчур хорошо и профессионально, чётко выговаривая слова, словно был не дома, а на большой сцене. Может, это и есть его судьба, а вовсе не история, которой он занимается? Богдан слушал, по-старушечьи подперев щёку. Когда Мишка закончил, все присутствующие, кроме Богдана, захлопали. Мишка торопливо поклонился и вернулся на своё место возле Богдана. Прасковья обеспокоилась: вдруг это чересчур профессиональное пение показалось Богдану оскорбительным для его горя? Но нет, он положил руку на мишкино запястье и тихо проговорил:

— Ты всё правильно понял. Спасибо тебе. Мама была бойцом и погибла как солдат.

72

После девятого дня что-то изменилось в её незримой жизни. Прежде она была неотлучно с Богданом, а теперь словно понемногу эмансипировалась, стала выходить в люди. Да и Богдан был плотно занят с утра до ночи, не хотелось ему мешать. Он непрерывно встречался с людьми — как она поняла, в каких-то тайных лабораториях. С ним часто бывал Иван Никаноров. Они ездили на полигон в степи, замаскированный под сельхозпредприятие, жили два дня в домике возле реки Маныч. Богдан поставил будильник на пять вместо обычных шести и ухитрялся с утра часа три провести перед своим ноутбуком. Она беспокоилась за его здоровье, но, странное дело, такой график не только не утомил его, но и как-то взбодрил: он, кажется, зацепился за жизнь, за большую задачу. Чтобы жить, ему, да и всем, нужна большая задача. Под задачу даются и силы. Как мог часто, ходил в церковь, а не мог — молился дома. Она пыталась разобрать слова молитвы, но понимала мало: молился он неизменно по-церковнославянски, а иногда и вовсе про себя. Хорошо хоть не на аластори. Однажды разобрала: «укрепи данною тебе благодатию во бранех православное воинство, разруши силы востающих врагов». Сначала стало немного обидно, что не о ней, не о спасении души её он молится, не о том, чтоб увидеться им в лучшем из миров, а о каких-то бранях и победах в них. Но потом поняла: не до того теперь, время военное.

Она никогда не проводила так много времени дома, возле Андрюшки. Бывали они и все втроём: Богдан, когда приезжал, постоянно сидел с Андрюшкой, укладывал спать, читал, они ковырялись в саду, сгребали опадавшие листья. Хорошо! Однажды услышала, что Андрюшка спрашивал:

— Папа, где мама?

Богдан присел на корточки, обнял своего чёртика.

— Мама очень-очень далеко. Видишь звёздочку? (Тогда как раз загорались первые звёзды). Мишка кивнул.

— Вот там теперь живёт мама. Она нас любит и видит. Она всё знает о нас, что мы делаем, как живём, гуляем, учимся, работаем.

— Она прилетит к нам? — спросил Андрюшка.

— Не-е-ет, — честно покачал головой Богдан.

— А мы туда полетим? — спросил Андрюшка, готовый заплакать.

— Полетим. Не скоро. Но полетим обязательно, — твёрдо обещал Богдан.

— И мамочку увидим? — с сомнением спросил Андрюшка.

— Увидим, малыш. Но не скоро.

И почему его в детский сад не отправили — ведь должны были? На следующий день из разговора Богдана с тётей Зиной поняла: они куда-то переезжают. Куда? Зачем? Вероятно, что-то затевается, и Богдан с сотрудниками будет работать где-то вне Москвы. Ну что ж, оно и лучше. А так жаль их домика в Соловьёвке.

Дней через десять бестелесного существования Прасковья совершенно освоилась со своим новым положением. Часто зависала под потолком и глядела на происходящее сверху. Чем-то этот ракурс был памятен. Наконец сообразила: именно так, сверху, она видела происходящее, когда во время военного переворота встречалась с генералами на Комиссии Кадрового Контроля. Наверное, в решающие моменты жизни душа ненадолго способна выйти из тела и взлететь под потолок. Но тот полёт продолжался несколько минут, а теперь она научилась вполне сносно и подолгу летать. Сначала всё кружила вокруг дома, боясь по своему топографическому идиотизму потеряться, а потом стала отправляться в более дальние рейсы. Сообразила, что надо следовать вдоль дорог, тогда не потеряешься. Ведь никакого гаджета у неё нет, крутись как знаешь. С какой скоростью летала — понятия не имела. Но потом сообразила пристроиться к соседскому автомобилю, и получилось, что километров шестьдесят она делает запросто. Больше — трудновато.

Слетала на родину. Чудная золотая осень, синеет река, золотятся купола, наверное, на их улице стоит густой яблочный дух, но чувствовать запахи ей не дано.

Сделала открытие — телепортацию. Оказывается, лететь не обязательно. Достаточно с усилием подумать о чём-то, как тут же оказываешься в том самом месте. Только подумать надо упорно и сосредоточенно.

* * *

Мишка теперь не живёт с Богданом, он сейчас в Москве, а Богдан — в Муроме. Там, на территории того самого монастыря, где настоятелем отец Варфоломей, сделали что-то вроде координационного центра по пси-оружию. Совсем немного сотрудников, Прасковья насчитала пятнадцать, одни парни, как хотел когда-то Богдан. Богдан там главный, и ещё тот самый Женя, которого она когда-то кормила котлетами. Он всё такой же — с оттенком лёгкой немытости и нечёсанности. Богдан, кажется, ещё постарел и ещё больше похудел. Но держится прямо. А кудри совсем белые, точно как у чёртовой бабушки; если нападает снег, будет почти незаметно.

Она догадалась: это главный центр, откуда поступают задания множеству субподрядчиков. Эти пятнадцать парней — мозговой центр огромной организации. Скорее всего, Светоносный Отец их не пощадит, — подумала и ощутила что-то вроде фантомной сердечной боли. Фантомной потому, что сердца у неё нет, его закопали в могилу.

А живут они все в той самой гостинице, куда они с Богданом поехали вскоре после их встречи. Круг жизни замкнулся, краткий миг закончился.

И тётя Зина тут же. Прасковья услыхала, что такое размещение — временное. Им уже начали строить коттеджи и ремонтировать какой-то домик XIX века. Наверное, Богдан станет там жить, — подумала тотчас. — Ведь он любит старинные дома. А может, останется в маленьком домике на территории монастыря, куда поселил его Золочевский, вроде как временно. Там чудесно: неоглядные заокские дали, рядом огороды, что разводят монахи, загоны для скота. Значит, молоко всегда будет свежее, им обоим кстати, — обрадовалась Прасковья.

И кабинет у Богдана очень удачный. Белёные стены, просторный тёмный стол, похожий на тот, что был в его квартире в Китай-городе. И стеллаж из простых досок. В углу икона с лампадкой — та самая кипрская икона Параскевы Пятницы, которую она сама купила в Кикском монастыре на Кипре, когда поехали туда после свадьбы. Значит, Гасан сохранил икону и передал вместе с книжками, молодец Гасан, деловой и пунктуальный. Стол Богдана почти пустой — только ноутбук, блокнот формата А4 и ручка. Хорошая ручка, дорогая, он такие любит. И её, Прасковьи, фотография с Киевского митинга стоит на столе. Так всегда было, Богдан не изменил своим привычкам. Только её нет.

В середине дня он идёт домой — формально обедать, а на самом деле — побыть с Андрюшкой. В кабинете — печка, даже дрова сложены в углу. Будет холоднее — можно подтопить, — обрадовалась Прасковья. А то ведь он, похоже, мёрзнет, согревается горячим чаем из стакана в подстаканнике. Хоть бы конфетку съел, «коровку», ему ведь они нравились когда-то, — она опять ощутила фантомную сердечную боль.

Богдан что-то торопливо писал в блокноте, одновременно глядя в ноутбук. Она знала, что так он пишет, когда боится упустить мысль.

В дверь постучали. Богдан не отозвался. Тогда дверь приоткрылась и всунулась голова одного из его сотрудников — она его мельком видела.

— Богдан Борисович, можно к Вам на минуту? У меня срочное дело.

— Ждите, — махнул рукой Богдан. Парень пристроился в уголке. Стал перелистывать блокнот. Как видно, Богдан завёл здесь моду на бумажные носители.

Наконец Богдан закончил.

— Что у Вас? — спросил нелюбезно.

— Богдан Борисович! — парень говорил одновременно смущённо и напористо. — Меня к Вам послал Сидоров, он говорит, что он не может решить мой вопрос.

— Покороче, — поморщился Богдан.

— Я никак не могу ехать в Индию, на полигон.

— Что значит не можете? — с изумлением взглянул на него Богдан.

— По личным обстоятельствам, — хмуро проговорил сотрудник.

— Какие такие личные обстоятельства? — брезгливо сощурился Богдан. — Кто-то умер у Вас?

— Наоборот, — сокрушённо произнёс парень. — У меня жена рожает. В Нижнем Новгороде. Я должен быть там.

— Вы что — акушер? — со злой насмешкой проговорил Богдан. — До сего момента мне казалось, что Вы инженер.

— Богдан Борисович, — продолжал настаивать парень. — Мне надо присутствовать при родах.

— Зачем? — Богдан смотрел на парня с отвращением.

— Ну, так принято: партнёрские роды, — прошелестел тот, сжимаясь под взглядом Богдана.

— Коротко говоря, я Вас не отпускаю. Вы инженер или баба? Партнёрские роды — это дрянные бабьи выдумки. У меня трое детей, и я ни разу этого не видел. У мужчин и женщин свои обязанности, и Вы извольте исполнять свои. Идите и работайте. — Богдан снова погрузился в свой ноутбук, давая понять, что аудиенция закончена.

Парень неуверенно встал и направился к выходу.

— Богдан Борисович, — проговорил он от двери. — Я буду вынужден уволиться.

— Увольняйтесь, — бесцветно согласился Богдан. — Бабы здесь не нужны.

Когда Богдан выходил, чтобы идти в свой домик на обед, рядом с ним пристроился Сидоров.

— Богдан Борисович, я по поводу Климова. Он увольняется.

— Я говорил Государю, — произнёс Богдан всё так же бесцветно, — что нам нужен военный статус. Чтобы при разговорах о партнёрских родах этих баб можно было поставить по стойке смирно и отправить куда надо. А поскольку этого пока нет — пусть увольняется. Жаль. Он сообразительный инженер. Из него мог бы получиться полезный работник.

При упоминании Государя у Евгения слегка расширились глаза.

— А Вы что думали, Женя, — Богдан понял его удивление. — Без державной воли мы бы получили всё нужное так быстро? Да мы бы два года переписывались и согласовывали. Хорошо, если только два. А так мы на контроле у Государя. В России всё определяет державная воля. Но бабам обоего пола на это наплевать. Они просто не понимают, куда попали и что делают, это не их уровень и не их масштаб. Их масштаб — это родины-крестины. — Евгений озадаченно молчал.

— К сожалению, — раздумчиво проговорил Богдан, — нам придётся искать инженера-электронщика. К сожалению, электроника — это и моё, и Ваше слабое место. Этот — как его? — Геннадий был очень кстати.

— Богдан Борисович, — наконец решился высказаться Женя. — Геннадий хочет работать, но он безумно боится своей тёщи. Она имеет колоссальное влияние на его жену, и если тёща будет недовольна — его жизнь превратится в ад.

— Ад — это ещё не самое страшное место, — усмехнулся Богдан. — А что такое его тёща? — похоже, ему стало слегка любопытно.

— Да, в принципе, ничего особенного. Завуч какой-то школы в Нижнем.

Богдан невесело рассмеялся.

— Тёща-завуч — о, это серьёзно! У меня была тёща-завуч, которая меня категорически и необратимо невзлюбила. Попробуйте, Женя, вот что. Пускай он напишет заявление на моё имя с просьбой его отпустить. А я как бы отвечу: не отпускаю по причине крайней ценности и совершенной незаменимости этого затейника как специалиста. Он покажет бумагу тёще, та поймёт, каким сокровищем владеет, умилится и простит. Такая вот клоунада. Напишет, разумеется, он сам, а я подмахну и печать приляпаю. Но это в первый и последний раз. Просто в честь моей милой тёщи. Если не подействует — пускай этот Геннадий проваливает и не разлагает коллектив. Мы не имеем права погружаться в бабство, быт и семейные дрязги. У нас слишком мало времени.

— Поня-я-ятно, — с сомнением протянул Женя.

— Не «понятно», а «так точно», и больше с этой трухой ко мне не обращайтесь и не думайте о ней, а думайте о деле, — проговорил Богдан недовольно. Вероятно, ему была неприятна собственная слабина.

Навстречу ему уже бежал Андрюшка. Богдан поднял его на руки, прижал к себе. Прасковья увидела, как разгладилось и просветлело его лицо. Евгений глядел на эту сцену озадаченно.

73

Два следующих дня она провела на прежней своей работе. Её зам исполнял её обязанности, и всё шло по заведённому порядку. Это её одновременно обрадовало и огорчило. Вернее так: умственно обрадовало, а по чувству — огорчило. Строго спросила себя: что именно огорчило? И получила ответ: огорчило, что после её ухода всё немедленно не развалилось и жизнь продолжается. «Пока они живут в силу накопленной инерции, хорошо бы посмотреть, что будет дальше», — подумала со служебной озабоченностью.

Со смутной обидой телепортировалась к Богдану, пристроилась в уголок его кабинета. Тут же сидел Женя. За два дня её отсутствия клён за окном стал совершенно красным. Богдан был в бодром, хорошем настроении, что вызвало новую обиду. За эту обиду разозлилась на себя.

Они обсуждали что-то техническое, лишь в конце Богдан произнёс понятное:

— Женя, скажите всем, чтоб завтра оделись официально: приедет высокое начальство. На все вопросы начальников, буде они случатся, отвечать коротко и совершенно откровенно, без всякого политеса. Донесите это до всех.

Утром Богдан вышел из дому чертовски красивым: в сером костюме с голубовато-серым под цвет глаз галстуком и белой рубахе. И запонки с голубовато-серыми камушками — она их у Богдана не видела. Или не обратила внимания — по своему обычному невниманию к одежде. Что это за камушки такие? Она до самой смерти не научилась различать камни; теперь уж не научится. Вспомнилось слово: аквамарин — вроде как голубой. Прасковья почувствовала себя до глубины души оскорблённой этими запонками. Он должен скорбеть, а он — прихорашиваться. Всё равно, что если бы он умер, а она купила себе, к примеру, бусы. Или брошку какую-нибудь; впрочем, она никогда не носила ни бус, ни брошек. Прасковья говорила себе, что жизнь продолжается и она рада за него, но всё равно было ужасно обидно. Когда Богдан прощался с Андрюшкой, тот начал теребить его запонки.

— Эти штучки называется запонки, — пояснил он. Cufflinks, — продублировал он по-английски. — Это мне Машенька подарила.

— А когда она приедет? — спросил Чёртик.

— Машенька сейчас далеко, — ласково проговорил Богдан.

— На звёздочке? — деловито уточнил Андрюшка.

— Нет, поближе, — улыбнулся Богдан. — Она непременно приедет к нам, но попозже. Мы соберёмся всей семьёй: твоя бабушка, твой дедушка, сестра Машенька, брат Миша. И нам будет очень хорошо и весело, — он последний раз поцеловал Чёртика и торопливо пошёл по мощённой камнем тропинке.

— Запонки, cufflinks… — повторил Чёртик, загружая новое слово в память.

Прасковья поняла: Машка получила от Богдана браслет и, не желая быть ничем обязанной, подарила ему запонки. А он, старый дурак, умилился, даже рубашку раздобыл специальную — под запонки. А может, Машка и рубашку заодно подарила. И ей стало по-другому обидно: зачем Богдан опять унижается перед Машкой, которая его ни во что не ставит?

Около часу прилетели Государь и генерал Львов на двух разных маленьких самолётиках. Всего самолётиков прибыло четыре. Из последнего вышел, чуть подволакивая ногу, Иван Никоноров. Генерал Львов был преувеличенно любезен с Богданом, расспрашивал о здоровье. Сказал:

— Примите, Богдан Борисович, глубокие соболезнования по случаю гибели Прасковьи Павловны. Я общался с нею лично всего один раз, когда возглавлял ККК. Она произвела на меня впечатление необыкновенно скромного и самоотверженного человека, настоящего патриота. Потом я следил за её работой на расстоянии. Это огромная, огромная потеря.

«Только не говори, что она была ангелом», — мысленно попросила Прасковья Богдана. И он не сказал, а только почтительно наклонил голову.

Собрали всех сотрудников в маленьком зальце, выходящем в сад.

— Товарищи офицеры, — неожиданным образом обратился генерал Львов к собранию. («Привычная оговорка или готовится перевод их, так сказать, на военные рельсы?» — подумала Прасковья). То, что вы делаете, необычайно важно. Необходимо приложить все усилия, чтобы закончить проект «Купол» максимум до марта будущего года, а проект «Колокол» — до конца будущего года. Это жизненно необходимо. Это не способно остановить войну навсегда, но существенно замедлит сползание к ней. Решающая мировая схватка неизбежна, слишком много в мире накопилось противоречий, и мы должны встретить её во всеоружии. Ваш коллектив находится на направлении главного удара — помните об этом. У вас очень знающий и творческий руководитель, а мы со своей стороны будем всеми силами и средствами помогать вам в вашей работе. Если есть пожелания и потребности — прямо расскажите о них. Сотрудники сидели притихшие, словно только теперь прозрели грозовую неизбежность своей судьбы. Прозрели и приняли — все, как один человек. Прасковья вспомнила цитату из Бердяева, что читал Богдан в доме Никанорова: «Предвечная свобода человека, абсолютное достоинство его, связь с вечностью выше всякого устроения, всякого успокоения, всякого благополучия, всякого недостойного, слабого, жалкого счастья. Последней трагедии мировой жизни все равно не миновать, нужно идти ей навстречу свободно и с достоинством». Именно так мы идём — свободно и с достоинством.

Прасковья присмотрелась к сидящим: тут ли злополучный Геннадий, зять зловещей тёщи. Его, кажется, нет. Похоже, уволился всё-таки, оно и лучше.

* * *

На сорок дней устроили целую научную конференцию её памяти. Прямо в Храме Христа Спасителя. Сначала молебен, а потом конференция в конференц-зале. Молебен проводил Патриарх, на конференции ожидался государь — всё по высшему разряду. Вспомнилась, как встарь, цитата из классики:

«В процессии участвовало три священника, два дьякона, вся мужская гимназия и архиерейский хор в парадных кафтанах. И глядя на торжественные похороны, встречные прохожие крестились и говорили: — Дай бог всякому так помереть». Чехов «Учитель словесности».

Инициатором конференции был её зам Васька — Василий Георгиевич Краснопевцев, он же главный докладчик. А дальше — целый спектакль: сцены из её детских книжек. При жизни этого не было, значит, успели состряпать и отрепетировать. Надо же: Мишка у рояля.

Мелькнули родители и Клавдия Ивановна. Богдан держался рядом с Иваном Никаноровым и украдкой глотал какие-то таблетки, запивая из маленькой бутылки минералкой. Она приблизилась и обвилась вокруг его шеи. Никаноров смотрел в телефон.

— Представьте, Богдан, — проговорил с удивлением. — Штормовое предупреждение, красный уровень опасности. Метель, буран. Вроде ещё золотая осень, какой буран?

Когда вышли на улицу, вовсю валил снег, образуя белую шапку, не отличимую по цвету от седых кудрей Богдана.

Вдруг необычайной силы порыв ветра оторвал её от людей. Одновременно заскрипел и надломился старый клён в садике, окружающем храм.

— Богдан, что с Вами? — это был озабоченный голос Никанорова и последнее, что она слышала. А дальше вихрь подхватил её, закружил и понёс. Странным образом, не было ни холодно, ни больно и ни даже особенно страшно. Что поделаешь: все главные события её жизни происходят в метель. Странно только, что сейчас метель метёт осенью, так не должно быть. Не должно, но есть: снежные хлопья смешиваются с жёлтыми листьями. Как ни суди, а с климатом что-то не так.

Вдруг Прасковья сообразила: её земной путь окончательно завершён, и душа отправляется в тот самый загробный мир, о котором так много и так мало известно. Стало страшно: как там? Холодно? Жарко? Больно? Она ничего об этом не знает, читала разве что «Божественную комедию» в переводе Богдана. Хороший, кстати, перевод, местами лучше Лозинского, как-то проще, лапидарнее. Средневековее.

Богдан говорил, что при переходе в тот мир задают вопросы. Вроде экзамена. Надо отчитаться за жизнь.

Живо вспомнилось: к ним в Соловьёвку приехали Никаноровы и Валерий Золочевский, и Галка принесла длиннейшую книгу про жизнь после смерти, страниц шестьсот, написанную каким-то американцем. На веранде пили чай с яблочной шарлоткой.

— Мне вот что нравится, — объясняла Галина с серьёзным видом, нацепив на нос очень идущие к ней очки без оправы, но с затейливо витыми дужками. — Это не какое-то там мракобесие, которое каждый может сочинить — это научная книга. Тут всё основано на фактах, видите, даже графики есть. Это написал врач, реаниматолог, он собрал множество рассказов тех, кого вытащил с того света.

— А куда попали те, кого не вытащил? — полюбопытствовал Иван.

— Ну, я ещё не дочитала, но теперь мне не так страшно, честное слово. У меня ведь не раз умирала больные, и теперь я понимаю, что они просто попадают в иной мир. Может, и не сто́ит их особо жалеть — как вы думаете?

— Это у отца Варфоломея спросить надо, а не у реаниматологов, — тонко улыбнулся Иван. — Какого мнения на сей счёт Святая Церковь?

— Господь не открыл нам этого в деталях, — ответствовал Валерий скромно. — Посему каждому дозволяется представлять по-своему.

— А вот Вы, Богдан, как представляете? — не унималась Галчонок.

— Меня родители учили так, — Богдан задумчиво глядел в Бог весть какие дали. — Там, на пороге вечности, у каждого спросят отчёт. Скажут: «Тебе дали величайшее благо — жизнь. Ты видел небо, траву, деревья, море, ты узнал любовь и дружбу. Ты изучал науки, искусства. Возможно, тебе были даны какие-то способности и дарования, и ты узнал творчество, которое роднит тебя с Творцом. Отчитайся: как ты использовал эти величайшие сокровища, которые были тебе дарованы? Что ты сделал значительного и важного? На что потратил благо жизни?». Кто прожил жизнь осмысленно и с толком, кто сделал что-то полезное, такое, чего не было прежде — такой человек займёт почётное место в загробном мире, встретит любимых людей, сможет беседовать с теми, кто жил в глубоком прошлом, и это позволит ему понять то, чего не понимал он прежде. Душа его станет тоньше и совершеннее. Ну а кто промотал жизнь бездумно и бессмысленно — тот обречён на вечное сожаление о потраченном даре. Он будет вечно и горько жалеть, что мог бы, но не сделал. А это и есть самая страшная мука, и будет она вечной. Вот такого человека можно только пожалеть. Так говорил мне отец. А в православной школе я не помню, чему нас учили на этот счёт.

— И что же Вы ответите, Богдан? — с докторской прямолинейностью спросила Галка.

— Ну-у-у… — Богдан неопределённо улыбался. — Мне трудно так вот сразу сформулировать.

— Ни за что не поверю, что Вам трудно что-нибудь сформулировать, — продолжала настаивать Галина.

— Ну хорошо, — согласился Богдан. — Я скажу… скажу, что защищал великую Родину, любил потрясающую женщину и бросил вызов… мировой силе. И даже остался после этого жив. Так что жалеть меня точно не за что, — добавил Богдан чуть насмешливо.

«Значит, там спрашивают, что ты сделала. Про что я скажу? — соображала Прасковья, точно не летела в адском вихре, а стояла под дверью экзаменатора. — Значит, коротко: идеология, воспитание, сотрудничество с Церковью. Можно про детские книжки, или это не важно? Ладно, если спросят, отвечу, а сама не буду. Интересно, там зачёт-незачёт или оценку ставят? Какая разница, только б Богдан, Богдан меня потом нашёл. Он обещал, он найдёт!

Метель меж тем усиливалась, и вихрь ускорялся, но холодно не было. Она была маленькой девочкой, и это её совершенно не удивляло. Она катилась на санках с высокого берега реки за домом, но оказывалась почему-то не на реке, а на Моховой, которая была покрыта льдом. И была она уже студенткой и катилась на коньках, ускоряясь, навстречу Богдану. И был он точно таким, каким увидела она его впервые. Он стоял средь метели, ласково улыбаясь, а его молодые тёмные кудри были запорошены снегом.