Читать онлайн Мечты о прошлом бесплатно

Нет, только не здесь. Тут, где лицо обглодают лисы или крысы, прежде чем труп найдут люди. Не-е-т… где угодно… где угодно, только не здесь! Однако сколько разной мелочи всё ещё ползает в траве! Октябрь месяц, а они всё ещё суетятся. Третий день тепло, как летом, вот они и радуются. Есть ли им всем место в обширных реестрах энтомологов? Господи, о какой же ерунде я думаю! Ведь я сейчас запросто могу умереть тут!

Прямо перед глазами тоненькая травинка, по которой деловито ползёт крошечный муравей, а чуть дальше спешит куда-то по земле неизвестной породы козявка. Неужели этот игрушечный лес – последнее, что увижу в этой жизни? Вот ещё какая-то букашка ползёт, и ещё.

А может, смириться, закрыть глаза и… Интересно, чем всё закончится? Вероятно, тем же, чем и начиналось – тьмой. И пора бы уже, но кто-то или что-то твердит: рано, рано, рано. Сын с дочкой огорчатся, но утешатся своими семьями… Любушка опечалится. Кто утешит её? Разве что внуки. Читал где-то или слышал, что у человека перед смертью за мгновение в голове прокручивается вся его жизнь. А у меня не так, у меня не вся жизнь, а какие-то её кусочки. Нет, рано ещё умирать. Сейчас встану, закину на спину рюкзак и пойду. Всего в трёх километрах отличный дом, который был когда-то конторой лесничества. Потом его негласным хозяином стал старик Степаныч. Он следит не только за домом, но и за щуками в озере, что под горой. Летом и зимой дом почти всегда занят, а сейчас межсезонье – как говорится, ни рыба ни мясо. Там печка, там целых три кровати… Чтобы попасть туда, надо просто встать и идти, но крутой, почти вертикальный подъём из широкой долины маленькой реки отнял все силы для движения. Зато остались ещё силы для того, чтобы думать. Лежи вот, думай, вспоминай. Свою жизнь вспоминай. Вернее, её кусочки, отрывочки, сюжетики.

А первым сюжетиком была тьма. Вернее, даже не тьма, а ничто. Как объяснить не кому-то, а самому себе, что такое «ничто»? Очевидно, что «ничто» – состояние, которое было до того, когда пришла тьма. И вот когда я почувствовал тьму, когда понял, что это тьма, вспыхнул яркий свет и стало страшно. Наверное, было ещё и больно. Боль стёрлась временем, а страх запомнился навсегда. Но когда я говорю кому-нибудь, что помню момент рождения, меня выслушивают, вслух удивляются и молча не верят. Краски этого события с годами потускнели, и я уже сам начал сомневаться в его реальности.

Потом детство. Счастливое, солнечное детство. Тропинка, по которой бегал к речке. Вдоль картофельного поля эта тропинка была протоптана по чёрной земле и летними жаркими днями так нагревалась солнцем, что обжигала голые ступни, и надо было бежать по ней быстро-быстро, чтобы добежать до места, где тропинка заросла подорожником и была прохладной и ласковой. А зимой по этой тропинке можно было дойти на лыжах до реки и съехать с пологого берега на речной лёд.

Странно, но школьные годы, армейская служба потихоньку переместились на дальние полки памяти и теперь, чтобы достать их оттуда, нужны некоторые усилия. Зато всё, что случилось потом…

Хорошо, что тут прохожих нет. А если бы и были? Ну лежит человек на обочине, отдыхает, насекомых разглядывает. Букашка поползла по травинке вверх, но на полпути остановилась и поспешила к земле.

Так и я развернулся однажды на полпути, когда на Невском проспекте, около улицы Восстания, сбежал от Ларисы. А до этого разворота была красавица с большими сказочными глазами. Когда я впервые увидел её, она, при моде на сверхкороткие юбки и платья, была в чём-то длинном, гораздо ниже колен. На школьницах младших классов коротенькие юбочки выглядят вполне гармонично, а у взрослых девушек и женщин такие наряды отнимают самое прекрасное, что они имеют, – женственность.

О чём это я? Только что думал о смерти, а свернул на длину женских юбок. Значит, не скоро мне туда, где вообще одежды не будет.

Итак, она звалась… У неё раньше было имя, а теперь мне не хочется его произносить, теперь она просто «та, другая». Кстати, длинное платье, в котором она мне так понравилась во время первой встречи, принадлежало её сестре, которая была выше ростом и на которой платье это выглядело, конечно, короче. Так что впоследствии я часто видел свою избранницу в коротеньких юбочках для младших школьниц. Мне это не очень нравилось, но загадочный, тайный механизм обольщения был уже запущен. Как большинство красавиц, она была капризна и непонятна. Удивительно, но именно эти её качества сильнее всего разжигали во мне страстное желание угождать ей, для того чтобы безраздельно, единолично и вечно владеть этой красотой. Может быть, от того, что я не скрывал своего желания, мы часто ссорились. Ссорились, мирились, потом опять ссорились… а однажды рассорились, как казалось, навсегда. Тогда и появилась Лариса. Друзья, желая отвлечь меня от печали, как бы ненароком познакомили нас. Лариса была полной противоположностью той, другой. Глаза её нельзя было назвать большими и красивыми, но они были… они были безмерно добры и понятны. Лёгкость, простота и искренность были в каждом её движении, в каждом слове, в каждой улыбке и даже в молчании. Если высмеивала меня за пижонство, не обижался; когда укоряла за что-то, искренне соглашался, что это справедливо; когда хвалила, не зазнавался. И главное, мы друг друга понимали. Эх, если бы не та, другая, с большими красивыми глазами… если бы не обида отставленного ухажёра, которая всё тлела и тлела в душе…

Молодость, молодость! Ну почему эффектная, смазливая и загадочно-капризная красота милее тебе, чем красота светлая, ясная и простая?

Во время службы в армии я получил шофёрские права, которые впоследствии неожиданно пригодились для того, чтобы очень своевременно пристроиться шофёром на полевой сезон в лесоустроительную экспедицию. Машина не всегда была нужна, и мне предложили поработать в лесу рабочим. Согласился. Понравилось. Научился топором кое-что делать. В общем-то всё было хорошо. Но и среди щедрой сибирской природы обида моя не исчезала. Переписывался с Ларисой и страдал от разрыва с той, другой. Печаль моя жила, а в мозгу зрела глупая мысль, что я слишком плох для такой девушки, как Лариса, что я испорчу ей жизнь. Хитро придумал? Хитро. Нет обыкновенного влечения к той, другой, недоступной и загадочной, а есть необыкновенное благородство по отношению к понятной и явно ожидающей меня Ларисе!

Полевой сезон закончился, я вернулся в Ленинград и продолжал встречаться с Ларисой, храня в душе тайную надежду на возобновление отношений с той, другой.

Никогда не забуду, как осенью мы с Ларисой побывали в театре, и я проводил её до дома. Было довольно поздно, бабушки её дома не было, и Лариса предложила переночевать у неё. Я согласился. Мне было постелено на кровати (видимо, бабушкиной), а Лариса легла на диване, где она, вероятно, всегда и спала. Сначала в темноте поговорили немного, а потом замолчали, пытаясь заснуть. О чём я думал тогда? Помню! Помню дословно, «домысленно», в красках и мельчайших деталях! Как же такое не помнить? Думал я о том, что моё перемещение к Ларисе на диван было бы совершенно естественным. К сожалению, кроме этих естественных мыслей были и трусливые, искусственные, так сказать, ненатуральные мыслишки, которые взлелеял в себе ещё в сибирских лесах: слишком она хороша для меня, а я слишком несерьёзен и плох для неё. Но это было обыкновенной ложью. На самом деле я отчётливо понимал, что с такой, как Лариса, нельзя играть, с такой искренней и проницательной можно только, как говорится, по-взрослому. Но женившись на этой замечательной девушке, я потерял бы надежду на ту, другую. Под этим флагом утром на Невском проспекте, около улицы Восстания, я, собравшись с духом, сказал Ларисе, что люблю другую и нам нужно расстаться. Она растерянно выдохнула: «Конечно, конечно», а я быстрым шагом, почти бегом, обгоняя попутных прохожих и уворачиваясь от встречных, помчался по Невскому. Острые иголочки впивались в лицо, в шею, в руки, бешено колотилось сердце. Словно боясь, что Лариса догонит меня, шагал и шагал, не сбавляя шага. Даже не помню, как переходил пересекающие Невский проспект улицы. Притормозил только на Аничковом мосту, где отдышался и немного успокоился. Постепенно исчезли иголочки и унялось сердцебиение, и потом много лет ни стыд, ни сожаление о тех словах и моём побеге не посещали меня. Даже когда узнал, что Лариса умерла, подумал только, что мог бы стать вдовцом. Вот, казалось бы, и всё. Но оказалось, что не всё.

Спустя год после этого побега женился на вожделенной и непонятной, ради которой даже в экспедицию на ещё один полевой сезон не поехал, хотя мне там очень нравилось. Ради неё осел в городе. Устроился было водителем в таксопарк, но эта работа мне не понравилась. Повозил пассажиров три месяца с небольшим и уволился. Каким-то чудом, случайно попал в автотранспортный цех большого завода, где из шофёра без особых стараний и как-то безрадостно дорос до начальника этого цеха.

И с той, другой, всё было как у всех: объятия, поцелуи и прочие нежности. Но сколько времени на это уходит в сутки? Час, два… неужели три?! Пусть три, но для чего остальное семейное время? Очевидно, что для трепетной заботы друг о друге, о доме, о детях. И это в некоторой степени у нас было, не было только радости понимания.

Ах, Любушка, Любушка! Встретил Любушку в заводской медсанчасти, поговорил с ней раз, другой и… почувствовал, что пропадаю. Потянуло меня к ней немыслимо. И тогда, чтобы не рушить семью, решил я сбежать из города. Вместе с семьёй, конечно. Предложил обменять нашу квартиру на дом за городом, в котором когда-то жил с родителями. Мне всегда хотелось жить на природе, а тут представился случай и семью сохранить, и мечту свою осуществить. Никаких меркантильных мыслей на этот счёт у меня не было. Тогда деревня рвалась в город и приличный дом с землёй, на берегу реки, рядом с хорошим лесом можно было обменять даже на не очень приличную квартиру в городе. Это потом всё потекло вспять и приличный дом с землёй, да ещё и возле речки, и чтоб лес хороший вокруг, стал стоить как две хорошие городские квартиры. Но тогда мы такого поворота и предположить не могли. Вот и случилась у той, другой, истерика.

Квартиры, квартиры… жилплощадь. Моя квартира, её квартира… Квартирный вопрос не только москвичей испортил, этот вопрос испортил подавляющее большинство жильцов во всех городах.

А та, другая, была не хуже и не лучше подавляющего большинства. Она просто хотела жить со мной в городе, она не хотела жить с «удобствами» на дворе и гневно обличала меня в эгоизме. Такая уж она была. И она была права. Я хотел жить с ней за городом. Такой уж я есть. Может быть, спроси она об истинной причине моего желания уехать в деревню, я бы признался во всём и всё вышло бы по-другому. Она не спросила, я промолчал. Промолчал, смирился, но именно тогда начал понимать, что мы разные люди.

Да-а-а. Такие вот вышли дела. Любушка, словно чувствуя, что может разрушить мою семью, исчезла из заводской медсанчасти. Некоторое время смиренно жил я с той, другой, по инерции, а потом мы начали друг от друга уставать и удаляться. В какой-то момент пришло понимание, что не было у нас родства душ. А к Любушке тянуло всей душой.

«Не было родства душ? Тянуло всей душой?» Да. С одной не было родства душ, а к другой тянуло всей душой, и я подтверждаю этим существование Души как таковой. Ведь если нет родства душ, значит, есть Души! И значит, слово это следует писать только с большой буквы.

И действительно, почему некоторые люди, прожив друг с другом два-три десятка лет, вдруг расходятся? И почему если и не расходятся, то грызутся беспрестанно? А о других говорят, что живут они Душа в Душу? Жаль, что я поздно понял почему. Очень часто сбивает нас с толку красивое хранилище Души. Ничего не поделаешь, так создал нас Господь, чтобы не прерывался род человеческий! А уж что касается счастья да переживаний всяких о родстве Душ, то тут каждый решает сам. Ведь создал то нас Творец прежде всего по образу и подобию своему, то есть творцами! Так что у всех всё по-разному, и у каждого всё правильно. А для меня оказалось важным не только слышать друг друга, но и понимать. Вот так. И поэтому та, другая, никогда бы не разглядела в каракулях на полях вчерашней газеты мои стихи, а Любушка моя разглядела. И Лариса разглядела бы. Какими извилистыми оказались пути у судьбы моей! В молодости упустил своё счастье, польстившись на красоту с Душой, мне непонятной, зато к старости, словно в награду… нет, не в награду, а в подарок, нашла меня Душа родная. Ведь наград не заслужил я своей бестолковой жизнью, а подарок можно получить просто так, как саму жизнь. Или смерть.

А букашка так и бегает перед глазами. Что она тут ищет?

А я что искал всю жизнь? Такую, как Любушка, и искал. Однако холодновато на земле лежать. Вставать ни сил, ни желания нет, а вот привстать, чтобы подстелить под себя мой походный коврик, и желание, и силы найдутся. Вот так.

Коврик этот Любушка моя подарила и не разрешает без него по лесам, как она говорит, шляться. Нашёл я её, а с той, другой, расстался навсегда. Ах, Любушка, поздняя любовь моя! Легка, проста, и искренность в каждом движении, в каждом слове, в каждой улыбке и даже в молчании. Если высмеивает меня за пижонство, не обижаюсь; когда укоряет за что-то, соглашаюсь, что это справедливо; когда хвалит, не зазнаюсь. И главное, мы друг друга понимаем. И я не мечтаю безраздельно и вечно владеть ею, а просто хочу всегда быть моей Любушке нужным.

И жить бы мне спокойно, жить да радоваться, что рядом есть моя Любушка, но неожиданно явилась ко мне из прошлого Лариса. О! Это особая история. На этом я и свихнулся. Это сейчас я понимаю, что сошёл с ума, а тогда был уверен, что всё в порядке. Началось же всё с ерунды – с обычного футбольного матча за Кубок европейских чемпионов.

Не помню уже точно дату, но однажды после работы не хотелось идти домой, потому что моя дорогая и несравненная улетела по горящей путёвке в Турцию, а дом без неё пуст и скучен. Рабочий день я слегка продлил занудными, но нужными отчётами, однако как ни бесконечны были простые арифметические задачи, они в конце концов решились и пришлось уходить. Куда? К детям? У взрослых детей свои заботы. Зачем им мои печали? Сам собой напрашивался вариант зайти к Чаевым. Как хорошо, что есть такие друзья! В любую погоду и в любом настроении хорошо, как говорится, завалиться на чай к Чаевым. Что я и сделал. Вот там в тот вечер и случился переворот в моей жизни. Потому и помню до сих пор всё дословно.

* * *

– Андрей! Заходи! У нас, как всегда, беспорядок, но ты пристрой своё пальто куда-нибудь. Толик футбол смотрит, а я котлеты жарю. Извини! А ты почему один, без Любушки? Поссорились?

– Это молодые ссорятся из-за несбыточного желания перевоспитать спутника жизни, а мы с Любушкой давно такие, какие есть, и перевоспитывать друг друга поздно. Она в Турцию греться полетела.

– А ты что же?

– А я остался и тут радуюсь за неё.

Настя приобняла меня и, ловко прихватив принесённую «к чаю» бутылочку, метнулась на кухню, а из комнаты мужественный бас пропел: «Скажи, скажи, Анастасия, пришла ли женщина ко мне или к тебе пришёл мужчина?» Я не стал ждать, что Настя запоёт в ответ.

– Я, это я пришёл, Отелло недорезанный. Голодный пришёл, съем сейчас все котлеты.

В прихожую вышел сам хозяин.

– Андрюха, привет! Как хорошо, что решил зайти. Кушай на здоровье, а у меня, извини, футбол.

– И кто там с кем на этот раз?

– Милиция московская с «Ларисой» играет.

– С кем?

– «Лариса», клуб такой футбольный… греческий.

– Странное какое-то название для футбольного клуба.

– Да, действительно. Но в Греции город есть такой…

Настя, слышавшая наш разговор о греческой футбольной команде, перевернула на сковороде котлеты и вышла в прихожую.

– «Лариса», граждане, в переводе с греческого – чайка. День ангела[1]… точно не помню… в апреле… в начале апреля.

От Анатолия слова жены отскочили как от стенки горох, а у меня в груди, в животе, в голове и ещё чёрт знает где что-то зашевелилось и зачесалось.

С этого-то всё и началось.

Я тогда засуетился, засобирался и, сказав, что вспомнил про обещание обязательно зайти сегодня к маме, начал одеваться. Помню, как смотрела на меня Настя, и знал, о ком она думала. Она думала не о греческой футбольной команде, а о давно ушедшей из этого мира своей лучшей подруге Ларисе. Так Лариса стала для меня Чайкой. И тогда же, в тот же вечер я неожиданно понял, почему бросил всё и ушёл к Любушке. Потому что характером, походкой, манерой говорить, смеяться она похожа на Чайку. Когда-то испугался такой, как Любушка, а с возрастом стал смелее или… поглупел. В смысле, что умничать стал меньше.

Совсем рядом с лицом произошла трагедия – здоровенный чёрный муравей напал на мирно пасущуюся букашку. Агрессивный какой! Жизнь кипит повсюду, и тут маленькая, но жизнь. И большая трагедия. Перевернусь-ка я на спину. Буду смотреть на кроны берёз, летящие на землю жёлтые листья и во всех подробностях вспоминать свой путь из квартиры Чаевых на эту тропу, под эти берёзы. Кажется, что сорвавшийся с ветки листик летит прямо мне на лицо, но буквально в полуметре почему-то сворачивает и с едва слышным шорохом ложится где-то рядом. Эти листья словно хотят отвлечь меня от воспоминаний, но им меня уже не остановить.

Через несколько дней после футбольного матча «Динамо»-«Лариса» я увидел Чайку во сне. Она не разговаривала со мной, не укоряла и не прощала. Я и сна-то толком не помню. Чайка просто прошла мимо, и видел я её лишь мельком, самую малость. Но эта малость что-то разбудила в моей Душе. Я не только начал всё чаще и чаще вспоминать наши встречи, разговоры, переписку, но совершенно неожиданно начал чувствовать боль от этих воспоминаний. Ко мне вернулись не просто воспоминания о событиях тех лет, ко мне вернулось нечто большее. Не знаю даже, как это назвать. Но самое невероятное и непонятное то, что я начал чувствовать свою вину в её смерти. Почему? Сам не знаю!

Чувство это появилось не сразу. Если бы сразу, то был бы я им просто-напросто оглушён, но оно росло постепенно, и я постепенно к нему привыкал.

До дома на северной окраине города, где живёт моя мама, которую я часто навещаю, от станции метро «Озерки» я дохожу пешком за 20 минут. От Озерков до дома, где я живёт моя Любовь, ехать на метро 40 минут и идти пешком 15. От дома Любушки до станции «Электросила», где я работаю, 15 минут езды, а потом 20 минут ходьбы до рабочего места. А я, где живу я? Мне иногда кажется, что в метро да на улице я и живу. Зато есть время и для размышлений, и для знакомства с газетами, и для чтения сбережённых в памяти чужих стихов, и для придумывания своих.

Раньше я этим и занимался: читал спортивные газеты, с удовольствием читал в уме любимые чужие стихи да пытался свои сочинять. Но после того как во сне прошла мимо меня Чайка, все мои дорожные мысли стали сами собой сворачивать к ней. Воспоминания сначала грели, а потом начали обжигать. Было больно, очень больно. Нечаянно прикоснувшись к горячему, инстинктивно отдёргиваешь руку, чтобы прекратить боль, избежать страдания. Тут всё естественно, просто и понятно. А куда же отдёрнуть Душу от этих жаром пышущих углей? Куда деть её от боли, даже если водка не помогает? Вот и начал я прятать Душу свою там, где причины боли ещё не было – в прошлом. То есть я начал размышлять о том, как бы всё перевернулось, если бы тогда на Невском не сказал Чайке тех трусливых слов. Но надо признать, что в моих фантазиях было маленькое, но очень существенное лукавство: в них я чаще всего вёл себя не как самовлюблённый юный зазнайка, а как молодой человек с опытом шестидесяти прожитых лет. Ну никак не мог я скинуть с себя своих лет и думал теми мозгами, которые имел в настоящее время. Зато я знал, что нужно было делать и что говорить. Что не нужно было говорить и делать, я тоже знал. Но самое главное, я узнал, как можно было её спасти.

К великому сожалению, истина, открывшаяся слишком поздно, бесполезна, но не перестаёт быть истиной. Вот почему болела Душа, вот почему изводило меня чувство вины за смерть чужого, по существу, человека.

Мечта первая

Итак, 1978 год, ноябрь. Утро. Сумерки. Горят уличные фонари. Мы с Ларисой (тогда она ещё не была Чайкой) свернули с площади Восстания на Невский проспект и пошли по нечётной стороне к Адмиралтейству.

Я резко останавливаюсь. Пройдя по инерции несколько шагов, останавливается и Лариса. Она оборачивается и, еле заметно улыбаясь, удивлённо смотрит на меня, словно спрашивая: что случилось, ты что-то забыл? А потом подходит ко мне, берёт под руку и повторяет то, что только что спрашивала глазами: «Что случилось? Ты что-то забыл?» Тогда я глубоко, как только могу, вдыхаю, потом медленно выдыхаю и решаюсь:

– У нас есть полчаса? Надо поговорить… Ничего серьёзного! Так, бытовые мелочи.

– У нас есть два часа на твои… мелочи.

– Это наши мелочи, Лариса, – почти шепчу я.

Она смотрит на свои часы.

– Если так, то у нас есть целых… у нас уйма времени, ведь мне на работу к четырём.

– Достаточно, и даже более чем.

Мы долго идём по проспекту в поисках уютного местечка для неторопливой беседы. Наконец набрели на пирожковую, где нашёлся для нас свободный столик. И куда девалась моя робость? Пока мы разыскивали это место, я успокоился и уже не обдумываю фразы, которые должен сказать, потому что уверен: скажу то, что надо. Во всяком случае, мне так кажется.

– Лариса, мы с тобой говорим о чём угодно, а молчим об одном и том же. И как раз о том, о чём мы дуэтом молчим, я и хочу с тобой поговорить.

– Мне уже интересно! – говорит она, стараясь скрыть волнение.

По глазам я вижу, что она мысленно подбадривает меня, и я, ободрённый её взглядом, продолжаю:

– Я ясно вижу, что ты хочешь создать семью и сама буквально создана для неё. Знаешь, я тоже этого хочу. Я имею в виду семью. Ты мне больше, чем просто нравишься, и ты очень подходишь для этого. Я не говорю сейчас о любви, но ты стала стремительно заполнять собой мои мысли, мою жизнь… а это уже нечто большее, чем вздохи на лестничной площадке… Скажи мне что-нибудь, Лариса.

Помолчав несколько секунд, она заговорила:

– Да, про семью ты прав. И ты мне тоже… нравишься. И мне тоже кажется, что ты подходишь… – она, будто запнувшись, кокетливо, с прищуром, улыбается, – для этого.

– Ну вот и славно. Я очень рад, что монолог превратился в диалог. Поправляй меня, если что-нибудь не так, и останови, если меня понесёт не туда. Хорошо?

Этой фразой я хотел сделать беседу более непринуждённой, а то она становилась какой-то деловой. И Лариса поддерживает меня:

– Хорошо, Андрюш, попробую остановить.

– Знаешь, что такое галс?

– Мне не пора тебя останавливать?

– Ну, разве это «понесло»? Это так – лёгкое отступление. А галс – движение корабля относительно ветра. Когда ветер почти попутный, галс может быть постоянным. Но чтобы корабль пошёл против ветра, он должен менять галс, то есть идти зигзагом, подставляя ветру то правый, то левый борт. А когда корабль валится с борта на борт, то это… я тебе скажу…

– И останавливать пора, и не хочется, – говорит Лариса, подперев кулачком щёку. – Только бы на работу не опоздать.

А я уже в середине своей речи о неизвестно откуда взявшихся кораблях, парусах и встречном ветре понимаю, что меня действительно, что называется, понесло. Теперь надо было как-то выкручиваться. И… как-то нечаянно находятся нужные слова. Что-то в этом роде есть у Шекспира. Полоний считал, что Гамлет отвечает на его вопросы то ли с находчивостью, то ли с проницательностью сумасшедшего. Когда он предложил Гамлету уйти со свежего воздуха, тот спросил: «Куда? В могилу?» А разве я сейчас не такой сумасшедший? И я уверенно продолжаю:

– Тебе, может быть, кажется, что я хожу вокруг да около. На самом деле я двигаюсь навстречу тебе. Против ветра… то и дело меняя галс. Не знаю, как тебя, а меня сейчас сильно качнуло, потому что я поменял галс.

– Интересно, – тихо произносит Лариса и делает несколько глотков остывающего чая, словно от стеснения загородив половину лица чашкой. – Знаешь, Андрюш, а ведь не один ты движешься. Я тоже иду навстречу тебе. Заметил?

– Заметил. Иначе не говорил бы сейчас с тобой об этом. И знаешь, заговорил – и как-то легче стало.

– Мне тоже нравится, что мы наконец… заговорили.

– Мне нужно два-три месяца, чтобы… Понимаешь, нам ведь нужно будет где-то жить. Есть вариант обмена, а для этого нужно время. А насчёт того, надо ли мне менять работу, мы обязательно поговорим. Мне в экспедиции очень понравилось, но я не хочу больше уезжать от тебя надолго. Уверен, что с этим мы как-нибудь разберёмся. Согласна?

– Конечно, Андрюша! – и Лариса как на собрании подняла руку. – Я «за»!

– А знаешь, почему я сегодня ночью даже не пытался перебраться к тебе на диван, хотя и хотел?

Лариса искренне смеётся.

– Очень интересно! И этому человеку я доверялась. И почему же?

– Ну зачем ты смеёшься. Я же серьёзно. Просто я женился когда-то только потому, что неудобно было не жениться.

– Готовишь пути к отступлению?

– Нет, нет, что ты! Просто мне хочется, чтобы на этот раз всё было по-человечески. И потом, ты меня ещё очень мало знаешь. Вдруг запью да загуляю? Ты меня бросишь. А после близости разрыв оставит более неприятный осадок, чем без неё.

– Не говори так больше никогда! Что это ещё за новости? «Брошу, загуляю». Я тебе запью! Я тебе загуляю!

– Прости. А ты воспитывай, воспитывай меня. Знаешь, если мы всё-таки поженимся, то главой семьи буду я, но… во всём и всегда буду слушаться тебя. Ну вот, опять смеёшься. А я же серьёзно!

– Товарищ будущий глава семьи, пошли на улицу.

Мы вышли из пирожковой. Лариса взяла меня под руку, и мы молча пошли дальше. На Аничковом мосту она вдруг останавливается, слегка прижимается ко мне плечом и спрашивает: «А почему, Андрюш, против ветра?»

– Ну что ж… скажу. Я ведь немного побаиваюсь тебя. Ты такая правильная, что я не знаю, смогу ли… соответствовать… быть достойным тебя, что ли. Но я буду стараться. Правда, буду очень стараться!

Она ничего не говорит, только взгляд удивлённый.

Так закончилась мечта первая.

* * *

Дальше. Что было дальше? Вернее, что могло быть дальше?

«Озерки» – «Звёздная», «Звёздная» – «Озерки»… В дороге хорошо думается. Вот я и думал. Думал о том, что могло случиться с нами дальше. А дальше должно было быть всё, как у всех. Знакомство с родителями, подготовка к бракосочетанию и само «таинство». Но ведь это всё детали, а главная идея в том, что я хочу спасти Чайку от смерти на тридцать восьмом году её жизни. А что может продлить жизнь человека? Хорошая жизнь! Но не в смысле чёрной икры на серебряных тарелках, а в смысле отсутствия печалей и наличия постоянных, пусть не больших, но радостей. И как только я подумал об этом, то сразу же нашёл одну из причин, устранив которую, можно было максимально оградить от неприятностей жизнь свою и своих спутников.

Алкоголь

Алкоголь внедрялся в мою жизнь медленно. Очень медленно. Но неуклонно. А начиналось всё, как и у всех: с желания новых ощущений, баловства и подражания старшим. Странно, но выпивая с начала 80-х до конца 90-х всё чаще и больше, я никак не мог сделаться алкоголиком. То есть не умел тогда контролировать количество выпитого. Я терял от водки ум с памятью, и меня тошнило даже от небольших доз яда. Я так тяжело переносил похмелье, что несколько недель, а то и месяцев после возлияния от одной только мысли об алкоголе бросало в дрожь и передёргивало. По этой причине перерывы между выпивками были довольно большими. Выпивал, как говорится, редко, но метко. Страшно вспомнить, сколько зла причинил мне алкоголь, в какие тёмные закоулки бытия он иногда меня заводил! Какие только безумные мысли и идеи ни приходили в одурманенную алкоголем голову! Проснувшись утром, я ужасался вчерашним мыслям и был рад, что не воплощал их в жизнь. Кто удерживал меня от этого? Не знаю. Есть, должно быть, у меня ангел-хранитель, благодаря которому я всё ещё жив и относительно здоров.

Но вот наступил XXI век, и кто-то из нас – то ли алкоголь меня, то ли я алкоголь – наконец победил! Два десятилетия упорных и мучительных тренировок не пропали даром. Я научился «знать свою меру», меня перестало тошнить. Память, ум, честь и совесть почти в целости оставались при мне даже после небольшого перебора (большого перебора я научился себе не позволять), а похмелье превратилось в лёгкое недомогание, которое я наловчился ликвидировать той же водочкой или коньячком. Причём похмеляться стал без отвращения и не морщась!

Эти способности открыли для нас с алкоголем возможность почти безнаказанной дружбы и мирного сосуществования. Мы стали друзьями, как говорится, не разлить водой. Хотя какая уж тут вода?

Последние пять-шесть лет я выпивал часто. Не каждый день, но часто, очень часто. Иногда пятьдесят граммчиков за день, а иногда и все триста! Я даже придумал способ открыто выпивать в общественных местах. Всё гениально просто: берём двести пятьдесят грамм водки и пол-литра какого-нибудь, желательно несладкого, газированного напитка, половину которого выливаем или выпиваем, потом заливаем в освободившееся пространство водку и… всё! Можно ходить по улице или сидеть где-нибудь на скамеечке, спокойно отхлёбывая из безобидной бутылочки «лимонад». И всё прекрасно! И всё замечательно! Но как-то незаметно появилась проблема: если когда-то я мог пить, а мог и не пить, то перейдя какую-то невидимую границу, мог уже только пить.

С некоторых пор каждое утро после вчерашнего пития стал говорить себе: «Хватит. С сегодняшнего дня выпивать буду только по праздникам». Но проходил день, два, три, и я начинал искать себе причину выпить. Основная причина – «сегодня последний раз, а уж с завтрашнего дня…»

После непродолжительного – с неделю – воздержания словно какой-то бес заставлял меня зайти в винный отдел какого-нибудь супермаркета. А там сверкали и переливались на полках разноцветные бутылочки и бутылки вин, водок, коньяков и прочих опьяняющих напитков. И на этих дивных стеллажах я мог с закрытыми глазами найти мою любимую водочку и коньячок в удобных для ношения в кармане плоских стеклянных фляжечках по двести пятьдесят граммчиков!

Потом я шёл к месту ночлега и, отхлёбывая на ходу вожделенный напиток, проклинал своё безволие.

А Любовь моя… А что Любовь? Любушка вся в медицине. Она не то что трудится фельдшером на скорой помощи, она живёт своей работой. От неё пахнет лекарствами, а от меня алкоголем. И что? Почему мы не перевоспитываем друг друга? Могу слово в слово повторить то, что сказал про это когда-то Алевтине: это молодые ссорятся из-за несбыточного желания перевоспитать спутника жизни, а мы с Любушкой давно такие, какие есть, и перевоспитывать друг друга поздно. Я даже спросил однажды у жены, не мешает ли ей моя дружба с алкоголем, и она сильно удивила меня ответом. Сказала, что я, если выпью, не похож ни на одно животное, сходством с которыми общественное мнение награждает алкоголиков.

Конечно, это успокоило меня, но …будь ты «под мухой» хоть ангелом во плоти, всё равно алкоголь – это то, чем поливают хлипкие ростки маленьких неприятностей, чтобы вырастали из них кряжистые деревья бед. Трезвая жизнь не обязательно будет залогом счастья, а вот алкоголизм всегда или почти всегда – путь в никуда.

Неужели нужно было бестолково прожить шестьдесят лет, чтобы понять, от чего необходимо отказаться? Истина, открытая слишком поздно, бесполезна. Хотя и не перестаёт быть истиной.

Тут надо признать, что я несколько преувеличил свои алкогольные «подвиги», но это для усиления эффекта. Чтобы порок выглядел мрачнее, нужно описать все его гнусности как можно ярче.

Мечта вторая

1979 год. 14 апреля, суббота. Полдень. Мы встречаемся на станции метро «Площадь Мужества». Лариса ведёт меня знакомить со своими родителями! Три трамвайных остановки до их дома я предлагаю пройти пешком. Она соглашается.

Солнце приканчивает остатки снега на газонах, сушит тротуары и греет сквозь одежду наши тела. И так хорошо шагать рядом с ней по этой весне! И так прекрасны эти подсыхающие лужи, и так певуче гудят трамваи, и так чудесно предвкушение лета.

– Хорошо, правда? – говорю я, не глядя на свою спутницу.

А зачем смотреть? Я и так знаю, что она тоже щурится от яркого света и радуется ему так же, как и я. Она так же, как и я, наслаждается тем же шумом весенней улицы и дышит тем же воздухом. Она чувствует то же, что и я! И я доволен. И рад. И счастлив. И влюблён.

Да, да! И ничего с этим не поделаешь. Потому что без любви не спасёшь даже воробья.

Лариса медленно, с наслаждением вдыхает в себя этот чудесный воздух и выдыхает: «Хорошо». Тут я не могу сдержаться и, глядя прямо перед собой, медленно, разделяя слова, говорю: «Я тебя люблю». Она ничего не говорит, только на секундочку сжимает пальцы на моей руке чуть повыше локтя. Мы проходим немного молча, а потом я слышу, как она, словно эхо, так же разделяя слова, повторяет: «Я тебя люблю». Теперь молчу я, а Лариса говорит:

– То, что ты сказал, могу сказать и я, и… у нас всё будет хорошо.

– Всё будет хорошо, – повторяю за ней я.

Она задумчиво улыбается и с какой-то особенной нежностью произносит:

– Да.

Нам остаётся идти минут пятнадцать, а если делать это медленно, то и все двадцать. Время есть. И я решаю поговорить с Ларисой об алкоголе.

– Надо поговорить на очень серьёзную тему.

– Про паруса и встречный ветер?

– Мне сейчас нравится всё! И ирония твоя тоже. Но я хочу сделать тебе предложение. Вернее, я хочу попросить тебя кое о чём… вернее…

– Андрюш, ты сейчас запутаешься. Говори, а там… вместе разберёмся.

– Ты знаешь, что такое «подшиться»?

– Н-нет… Хотя, кажется, что-то об этом слышала.

– Алкоголикам, пожелавшим избавиться от пьянки, вшивают под кожу маленькую ампулу, которая очень медленно растворяется в крови. Не знаю точно сколько – два или три года… не важно. Вещество, попадающее при этом в кровь, безвредно или почти безвредно. Но как только в крови появляется хоть немного алкоголя, человеку становится плохо. Очень плохо. Его так колбасит, что он может даже умереть. Дело это добровольное, человек знает, на что соглашается, и даже, может быть, расписывается в том, что ознакомлен с последствиями приёма алкоголя.

Лариса прислонилась к моему плечу.

– Откуда такие познания? Ты что, готовился к этому свиданию в читальном зале библиотеки Академии наук?

* * *

Ах, дорогая, милая Чайка! Ты идёшь под руку с молодым человеком, прожившим на свете шестьдесят лет! А жизнь – самый лучший читальный зал.

* * *

– Я хочу подшиться.

– Чего ещё я про тебя не знаю? Но… когда ты успел?

– Успокойся, я не алкоголик. Пока. И подшиться я хочу не ампулой, а… тобой.

Лариса слегка отстраняется, словно желая посмотреть на меня издалека, и говорит:

– Послушай, давай остановимся ненадолго и поговорим здесь, а то я приду к родителям с таким удивлённым лицом, что… я даже не знаю…

– Я сейчас всё объясню. Ты очень дорога мне, и сто шагов назад я сказал тебе об этом. Так вот, дорогая моя Лариса, я хочу, чтобы ты сейчас пообещала, если впредь увидишь меня не то что пьяным, а просто немного выпившим, почувствуешь от меня запах алкоголя, то сразу прогонишь меня от себя прочь или сама убежишь куда-нибудь далеко-далеко и навсегда.

Она стоит и молча смотрит на меня. Её глаза говорят: «Ты тоже дорог мне, и я только что сказала тебе об этом. Но нельзя же вот так – расставаться из-за… бокала вина…»

Я первый прерываю молчание:

– Я всё вижу.

– Что?

– Я вижу и слышу твои мысли. Хочешь, скажу, о чём ты думаешь?

– Скажи.

– «Ты тоже дорог мне, и я только что сказала тебе об этом. Но нельзя же вот так – расставаться из-за рюмки водки или бокала вина». Так?

– Почти.

– Лариса! Я хочу, чтобы ты прожила долгую, интересную, счастливую жизнь, в которой не будет даже намёка на пьяного мужика. Мы будем с тобой спорить и даже ссориться, но пьяных недоразумений в нашем доме не будет ни-ког-да. Но… если ты настаиваешь, напьюсь на нашей серебряной свадьбе.

Лариса словно и не замечает моей последней фразы.

– Но если ты нечаянно, ну… совершенно случайно всего один раз позволишь себе… значит, мы потеряем друг друга? И ничего исправить уже будет нельзя?

– Поверь мне, одна мысль, что я тебя потеряю, не даст мне даже притронуться к спиртному. Это будет для меня как смерть. А если начну выпивать, значит, водка для меня дороже, чем ты. Зачем тогда я тебе такой? Мне надо только знать, что ты согласна. Не нужно произносить клятв. Скажи только, что согласна.

Она молчит, а я иду и думаю: хорошо, что она не ответила сразу. Она задумалась. Значит, не ответит сгоряча.

Когда мы уже входим во двор дома, где живут её родители, она снова, как и в начале нашей прогулки, пожимает мою руку чуть повыше локтя и тихо говорит:

– Я согласна.

У меня, словно камень с души свалился.

И вот мы заходим в подъезд. Лифт не работает, и приходится подниматься на седьмой этаж пешком.

– Кстати, ты не забыл имена моих родителей?

– Я даже и отчества помню: Лев Трофимович и Елена Павловна. А что будет, если я им не понравлюсь?

– Этого тебе уже не удастся сделать. Я читала им выдержки из твоих писем, и они уже заранее в тебя влюблены.

– Тогда тем более ходить не надо! Зачем разочаровывать людей?

– Милый мой Андрюшечка…

– Ой, не называй меня так слащаво.

– Хорошо, Андрей Львович, не буду. Хочу только сказать, что теперь знаю, что с тобой делать, когда ты меня не слушаешься. Знаешь, куда я тебя отправлю?

– Куда?

Она легонько наклонила мою голову к себе и, обдав меня своим дыханием, шепнула:

– В рюмочную.

Мы обнялись, и наши лица были близко-близко друг от друга. Ещё одно мгновение – и мы бы впервые поцеловались, но… на ближайшей лестничной площадке хлопнула дверь, и мы испуганно отпрянули друг от друга. Потом я вынимаю из газетного свёртка предназначенные для будущей тёщи цветы и с пафосом произношу:

– Ни за что и никогда! Пошли скорей к твоим влюблённым в меня родителям!

А дальше всё было, как обычно. Мы вошли в квартиру, познакомились. Через несколько минут освоились и разговорились. Я рассказывал о своей работе в экспедиции, а мне рассказывали о детстве Ларисы, родственниках в Малой Вишере и планах на лето. Потом сели пить чай с домашними пирогами, и оказалось, что за столом только я пил чай без сахара. И тогда я поднял свою чашку с чаем и сказал тост: «Пусть это будет самым большим разногласием между нами». И все смеялись, и обсуждали вкус чая с сахаром и без сахара, и хвалили пироги.

Время пролетело незаметно. Мы с Ларисой прощаемся с хозяевами, и выходим на улицу. Ещё светло. Я предлагаю прогуляться до площади Мужества пешком, но она жалуется на усталость, и мы садимся в полупустой трамвай. Лариса молча смотрит в окно, а я ни с того ни с сего спрашиваю:

– А как лучше? Сначала купить утюг, подушки, чашки, ложки, плошки, а потом уже жениться, или наоборот: сначала пожениться, а потом уже вместе обустраиваться и покупать утюг, ложки, плошки. Ты за какой вариант?

– За какой и ты, за второй, – не глядя на меня и как-то безразлично говорит Лариса.

Меня удивил этот тон. Что случилось? Словно и не Лариса сидит сейчас рядом со мной. А она, помолчав немного, вдруг повернулась ко мне и тихо говорит:

– Знаешь, мне кажется, что тебе не двадцать три года. Ты гораздо старше.

* * *

Ах, Чайка, Чайка! Как тонко чувствуешь ты погоду! Мне нужно защитить тебя от бурь.

Так закончилась мечта вторая.

* * *

22 февраля – день рождения Анатолия Чаева, семье которого я и обязан знакомством с Чайкой.

Поздравить старого друга с днём рождения – приятная традиция. Тем более что видимся теперь редко и этот день – отличный повод встретится. Вот я и поехал.

Выпивали, закусывали, вспоминали. Я рассказал им о нахлынувших на меня воспоминаниях. Не всё, конечно, рассказал, а только то, что Лариса (для меня Чайка) мне приснилась и что это меня взволновало. Хотел узнать дату смерти и где находится могила, но ни Анастасия, ни тем более Анатолий не смогли мне ничего рассказать.

Зато я узнал кое-что о её семейной жизни. Анастасия сначала ничего рассказывать не хотела, но потом, выпив третью рюмочку за здоровье мужа, разоткровенничалась.

– Лариса очень дорожила своими подругами. Дружба с ними очень много значила для неё. Но знаешь, Андрюша, как некоторые бабы насчёт мужиков дружат? Да и мужики не лучше. Короче говоря, однажды застала Лариса мужа с одной из своих лучших подруг. Конечно, очень переживала. Может, потому и заболела. Не зря говорят, что все болезни от нервов.

Правда это или нет, не мне знать, судить и осуждать. Но я сразу вспомнил, как один неглупый человек сказал однажды: «Рак – болезнь Души».

А ведь я в самом начале застолья хотел расспросить Анастасию, была ли Чайка счастлива в браке? После её слов вопрос мой остался при мне. А так хотелось услышать, что она была счастлива! Тогда моя вина перед ней не была бы такой болезненной. Жаль, что я ничего не знаю о её жизни после моего трусливого побега. А может быть, лучше и не знать ничего? Чувствую, что лезу на чужую территорию, но лезу и, чёрт побери, не хочу уходить. А слова Анастасии, попав в мой мозг, крепко там застряли. Похоже, я уже в каком-то автоматическом режиме собираю любые возможные причины смертельной болезни Чайки, чтобы потом в своих мечтах-фантазиях устранять их.

Вот тогда я впервые подумал: не схожу ли с ума? Но здравая мысль эта затмилась другой мыслью: как бы ни сложилась потом жизнь Чайки, всё равно я внёс свою лепту в кучу причин её смертельной болезни. Вот откуда досада и боль!

Вторая новость сначала рассмешила меня, а потом заставила задуматься. Она состояла в том, что та, другая, не знала, что я полгода переписывался с Чайкой. Странно, но раньше я и не задумывался, знает она об этом или нет. Какое это имеет значение? Но оказалось, что это имеет очень даже большое значение. Дело в том, что она и весной не знала об этом, и всё лето не знала, а осенью узнала. Ей рассказала Анастасия. Зачем? Неизвестно. Но этот факт явно повлиял на её решение меня «простить». Вероятнее всего, она решила бы меня ещё немного помучить или вообще окончательно отправить в отставку, если бы ничего не знала о моих отношениях с Чайкой.

Печально, когда любовь подогревается завистью и ревностью. И как жаль, что мне были неизвестны все эти хитрости до того, как убежал от Чайки на Невском! Что тут можно сказать? Ничего. Можно только воскликнуть: «О, женщины, женщины!» – а потом вспомнить, что мой интерес к той, другой, был подогрет кажущейся её недоступностью и собственной гордыней. Вспомнить, но никому об этом не говорить.

Мечта третья

Вышел новый фильм – «Осенний марафон». Басилашвили, Неёлова, Гундарева! Лариса взяла с меня слово, что я обязательно, как она сказала, «свожу её» на этот фильм. А тут как раз выдалась дождливая неделя, а это самое удобное время для посещения киношки.

Конец мая, а точнее – 26 мая. Суббота. Временами с неба сыплется мелкий-мелкий дождик. Встретиться договорились в два часа у выхода из метро на площади Восстания. Если её не будет на условленном месте, я пойду по Лиговскому проспекту к её дому, а Лариса либо выйдет мне навстречу, либо дождётся меня дома. У неё какие-то срочные домашние дела, она боялась не успеть справиться к двум часам и не хотела заставлять меня долго ждать. Маршрут, которым она ходит от дома к метро, я знал, поэтому, выйдя на площадь и не встретив её, не спеша иду по Лиговке.

Я замечаю её издалека. Светлая куртка, тёмная юбка чуть ниже колен, а на стройных ногах лёгкие спортивные туфли. Она идёт мне навстречу, помахивая сумочкой, такая воздушная, что, кажется, и лететь может, только стесняется. Вот она улыбнулась, легонько тряхнула головой, потом поправила своими длинными пальцами прядь прямых светлых волос, заложив её за ухо. А я смотрю и думаю, что уже люблю и этот жест, и эту походку и с нетерпением жду, когда услышу её голос. Что это? Ах да! Ведь я же люблю эту женщину. А без любви её никто не сможет спасти.

Подойдя ближе, она тоже увидела меня. Радостно улыбнулась, подбежала, взяла под руку, прижалась на секунду головой к моему плечу.

– Ну здравствуй!

– Здравствуй… любимая.

Она как будто бы и не заметила, что я впервые позволил себе такие нежности.

– А я окна помыла! Боялась не успеть до кино, а на вечер оставлять или на завтра очень не хотела. Зато теперь весь вечер свободен.

– Кто же моет окна в дождь?

– Я! – смеётся Лариса. – Ещё в понедельник решила, что в субботу мою окна. Не отступать же теперь из-за какого-то дождика.

– Устала?

– Чуть-чуть, но сейчас немного прошлась, и усталость прошла.

– Ты пришла, усталость прошла, и дождик прошёл. И… пока он не пошёл снова, пройдёмся немного пешком.

И мы идём к площади Восстания, потом сворачиваем на Невский. Проходим по тому самому роковому месту, будь оно неладно. И так неспешно, беззаботно болтая ни о чём, доходим до кинотеатра.

Фильм нам очень понравился. Только самая главная деталь его сюжета занозой застряла в голове, и я уже знаю, что именно должен пообещать Ларисе. Пообещать и сдержать слово.

После кино мы заходим в мороженицу, стоим в обязательной очереди и удачно занимаем только что освободившийся столик у окна.

– Лариса, я хочу поговорить с тобой о… парусах, – начинаю я вполголоса, чтобы нас не слышали за соседними столиками.

– Пора менять галс?

– Обрастаем традициями! Есть уже и пароль, и отзыв.

– О чём мы сегодня будем говорить? – сделав ударение на слове «мы», спрашивает Лариса.

Как я благодарен тебе, Чайка, за это «мы»!

– О сегодняшнем фильме.

– ?

– Ничего особенного…

– Бытовые мелочи, – перебивает меня Лариса с улыбкой. – Помню. А потом ты признался, что хотел перебраться ко мне на диван, и я узнала, в какой страшной опасности провела ночь.

– Ла-ри-са! – картинно восклицаю я почти шопотом. – Не сбивай меня. На этот раз ничего страшного, никакого дивана… ну что ты всё смеёшься? Знаешь, о чём я думал, не посмотрев ещё и половины фильма?

Лариса становится серьёзной. Она задумчиво молчит, склонившись над чашечкой с мороженым. Молчу и я. Неужели догадается? Подождав ещё несколько секунд, я не выдерживаю:

– Я хочу, чтобы ты была счастлива. И поэтому, если мы будем вместе, у меня…

– …Если мы будем вместе, у меня никогда не будет любовника, кроме тебя, – говорит Лариса, глядя мне в глаза.

– Что скажешь ты… – шепчу я, потеряв голос от изумления.

– Могу сказать и я, – спокойно заканчивает мою фразу Лариса.

Так закончилась третья мечта.

* * *

В ночь с 23-го на 24 февраля со мной произошло чудо. Правда, я узнал об этом несколько позже.

23 февраля, в День Советской армии, я пришёл домой слегка нетрезвый, но не потому, что праздник, а потому, что алкоголик. С праздником этим я всех просил и прошу меня не поздравлять, потому что считал его своим только во время службы в армии. Надо будет – снова надену военную форму и оружие в руки возьму, а пока я гражданский человек. Но выполняет мою просьбу только моя Любушка! За это я ей бесконечно благодарен, за это я её и люблю.

Итак, я пришёл домой слегка нетрезвый. Любушка была на ночном дежурстве. Я, как обычно, успокоил мятежную душу рюмочкой коньячка и лёг спать. В голове уже привычные мечты о Чайке. На этот раз всё вертелось вокруг нашего разговора об алкоголе. Я ясно представлял себе, как мы идём с Ларисой по проспекту Шверника и разговариваем. Мысленно представляя себе все перипетии этой беседы, я начал даже ощущать запах весеннего воздуха и её кисть на моей согнутой в локте руке. Это был не сон, а самое начало засыпания. Что-то вроде медитации, когда ни о чём не думаешь, а мысли неизвестно откуда приходят сами и незаметно превращаются в действо.

И вот я прошу Ларису, чтобы она бежала от меня, как от огня, если хоть раз почувствует, что от меня пахнет алкоголем. И она возражает, приводя свои аргументы против таких жёстких и даже жестоких условий. А я настаиваю и объясняю ей, что это необходимо для нашей счастливой жизни. И она молчит. И мы идём некоторое время молча. Я иду и думаю: «Хорошо, что Лариса… не ответила сразу. Она задумалась… значит, ответит без эмоций… не сгоряча». И вот мы входим во двор дома, где живут её родители, и она сжимает пальцы на моей руке, но ничего не говорит, а медленно, очень медленно поднимает глаза… Наши взгляды вот-вот встретятся… Ну почему же так долго она поднимает глаза? Вот-вот, ещё немного – и я увижу, что в них… ещё чуть-чуть… одно мгновенье и… я просыпаюсь. Некоторое время лежу с открытыми глазами. И тут в тёмной комнате, где был только я один, спокойный женский голос тихо, но отчётливо произносит: «Я согласна». Не то что сон, даже сонливость мгновенно улетучилась из меня. Встал, зажёг свет и обвёл глазами комнату, словно надеясь увидеть женщину, которая только что сказала: «Я согласна». Потом сходил на кухню попить водички, вернулся на свой диван, лёг и, как ни странно, мгновенно уснул.

Утром шёл привычным маршрутом к метро и, как обычно, думал о Чайке, но о ночном голосе подумал только мельком, как о простом сне. Забавно, конечно, но это всего лишь сон. А голос… Ну что голос? Почудилось.

А потом и произошло это чудо – я перестал хотеть принимать алкоголь. Специально не говорил тогда «бросил пить», потому что не знал, что будет дальше. А вечером 24 февраля, выйдя из метро, я пришёл домой, забыв даже подумать зайти в магазин за спиртным. У меня ещё было время это исправить. Я даже в бар не заглянул, где от початых бутылок и бутылочек в глазах рябило. Просто не захотел! И это не стоило мне никаких волевых усилий. И вот уже по сей день не хочу ни водки, ни коньяка, ни пива! Не знаю, сколько это будет продолжаться, но это уже чудо! Капитально пьющий алкоголик вдруг перестал не просто пить, а хотеть выпить. И всё это без гипноза, наркоза и прочих медицинских ухищрений!

Хотя всё очень просто – Чайка сказала: «Я согласна», а я боюсь её потерять.

Не знаю, на почве ли недели трезвости я сам вспомнил о письмах, которые писала мне Чайка, или это она мне напомнила о них, но главное, что я о них вспомнил. Очень боялся, что они пропали, но оказалось – целы! Более тридцати лет они молча лежали среди прочих памятных для меня бумажек. Вот они: десять конвертов с её почерком, а в них десять писем с её словами. Разложил эти конверты в хронологическом порядке и… два дня не решался их прочитать. Вспомнилась даже вычитанная где-то фраза, что на письмах запеклась кровь событий. Доставал из ящика письменного стола, подолгу держал в руках и боялся вынимать из конвертов. Но в конце концов решился.

Читал, а у самого всё дрожало внутри. В одном из писем она спрашивает меня, что я ем, где сплю и вообще про мой быт. И тут меня едва не подкинуло на стуле! А ведь я не помню, что ел, что пил, как спал тогда, тридцать пять лет назад. Не помню, мерз ли тогда, страдал ли от жары, голодал ли или объедался. А что же я помню? Помню всё, что не связано напрямую с телом. Радости помню, страхи, восторги, огорчения… Помню всё, что помнит… Душа моя. Вот и ещё одно доказательство существования Души: у смертной плоти память коротка, а Душа бессмертная помнит всё своё крепко.

Когда прочитал седьмое письмо, сердце едва не остановилось. Меня поразила одна фраза: «Если уподобишься всяким Ширко, лучше ко мне не подходи». Я сразу вспомнил, о чём речь. Был в составе экспедиции завхоз по фамилии Ширко. Очень неприятный был мужчина, даже когда трезвый. Пил он не часто, но как-то изощрённо, и в пьяном виде был особенно неприятен. Мне, как водителю, приходилось чаще других с ним общаться, и это сильно омрачало мою безоблачную кочевую жизнь. Я писал об этом Ларисе. И не только об этом. В собственных проступках я ей тоже признавался. Ведь (кстати, о людях хороших) за полгода я, хоть всего однажды, но всё же был, так сказать, «хорош». Подробно своё падение не описывал, просто написал, что напился и вёл себя, мягко говоря, не совсем достойно. Особенно это касалось хвастливых моих речей. Вот Лариса и написала: «Если уподобишься всяким Ширко, лучше ко мне не подходи». Тридцать пять лет назад она говорила мне то, что я сам должен был сказать себе. А если не сказал сам, то почему тогда не написал ей в ответ: «Я согласен»?

Ах, Чайка, Чайка, каким же я был дураком!

После чтения писем мне отчаянно захотелось навестить её могилу. Сначала мне показалось, что это просто.

Вновь посетил Чаевых, но сразу расспрашивать их о том, где похоронена Чайка, не стал, потому что всё, что связано с Чайкой, как-то незаметно стало для меня очень личным, интимным.

Отказавшись от рюмашки и согласившись на чай, согласился и на партию в шахматы. Анатолий игрок серьёзный, а я шахматист непредсказуемый. Если собраться и старательно думать, то могу сопротивляться ему очень долго, но если мысли мои хоть мимолётно отвлекаются от коней и слонов, то начинаю делать несусветные глупости. Вот и тогда, думая, как бы мне начать разговор о месте захоронения Чайки, я двинул своего коня на ладью неприятеля, открыв тем самым чёрному слону и ферзю дорогу в стан своей белой армии.

– Толик, можно я перехожу?

– Нет, – тихо, но непреклонно ответил он, склонившись над доской.

– Почему так сурово? Раньше разрешал.

– Раньше ты со мной выпивал.

– Только поэтому?

– Нет, конечно. Это же игра, а не игрушка! Настюша, принеси, пожалуйста, мне коньячку, а Андрюше чаю!

Анастасия принесла мне большую кружку ароматного чая с лимоном, мужу – коньячный бокал с не менее ароматной янтарной жидкостью, а себе немного красного вина в высоком стакане. Попивая каждый своё, все уставились на шахматную доску. Настя, явно желая спровоцировать меня на разговор о Ларисе, завела разговор о машине времени.

– Вот если бы была машина времени, то не нужно и было бы спрашивать разрешения переходить. Да что там переходить, можно было бы столько ошибок в прошлом исправить!

– В прошлое попасть невозможно ни на какой машине, – авторитетно пробасил Анатолий. – В будущее, пожалуй, можно.

Видя, что мне без машины времени партию не спасти, я спросил:

– А почему вперёд можно, а назад нельзя?

– Вперёд можно. Но только в одну сторону, – словно желая предостеречь меня, заботливо произнёс Анатолий. – Человека нужно заморозить, как лягушку или змею, а потом, через много лет, отогреть, оживить. Вот он уже и в будущем. Только каким окажется это будущее? В прошлое оно, конечно, надёжнее, поскольку прошлое, пусть и в общих чертах, нам известно, но туда нельзя. А стоит ли стремиться в неизвестное будущее, если обратной дороги нет?

Я аккуратно повалил своего белоснежного короля на клетчатое поле и ознакомил друзей со своим детским видением этого вопроса.

– Ещё в дошкольном возрасте часто слышал по радио после сигналов точного времени торжественную фразу: в Москве, мол, 15 часов, там 18, там 20… в Петропавловске-Камчатском полночь! Слушал я это, слушал и однажды спросил у отца, почему это так. Отец, так как глобуса в доме не было, взял мой резиновый мяч и крестиком условно отметил наш дом. Потом поднёс мяч к включённой настольной лампе и наглядно объяснил механизм движения Земли вокруг Солнца и солнечного времени по Земле. Но тут мой папа допустил маленькую педагогическую ошибку: он сказал, что на Камчатке может начинаться новый день, а где-то на западе Европы не закончился ещё вчерашний. Услышав это, я моментально изобрёл машину времени. Нет, не саму, конечно, машину, а её принцип действия. Всё просто: если с невероятной скоростью лететь, убегая от Солнца, на запад, то попадёшь во вчерашний день. Если скорость будет ещё более невероятной, чем невероятная, то не только позавчерашний день посетишь, но и прошлый месяц, а то и год. Ну а если полететь на восток, то попадёшь в завтра, что и ёжику понятно.

Анастасия аккуратно поставила стакан с недопитым вином на стол и по-женски хитро, не оставляя надежд повернуть мои мысли к Ларисе, начала издалека:

– Здорово! На такой, как ты сказал, невероятной скорости полёта вокруг Земли Солнце будет то вспыхивать, то гаснуть, вспыхивать и гаснуть, звёзды на чёрном небе превратятся в сплошные светящиеся полосы!

А Анатолий, дослушав мои фантазии и восторги жены, даже шахматные фигуры складывать перестал.

– Вот почему ты у меня никогда не выиграешь! Потому, что у тебя мозги, – и он сделал возле своего уха движение рукой, словно вкручивает лампочку, – неправильно в голове лежат. И у тебя, Настя, тоже. Нельзя так от земли отрываться… На земле соображать надо, а не воображать.

– В семье один человек обязательно должен быть с холодной головой. Вот и будь таким человеком, а нам не мешай лететь на запад с невероятнее, чем самая невероятная, скоростью. Андрюша, а для чего, ради чего ты полетел бы сломя голову в прошлое? Не для того же, я думаю, чтобы отменить свой неудачный ход конём.

Меня тогда так и подмывало рассказать друзьям о своём трусливом и глупом побеге от Ларисы на Невском, но я сдержался и рассказал о двух своих «ляпах», которые почему-то запомнил на всю жизнь.

– Нет, конечно. Но если бы у меня была возможность вернуться в прошлое, то не все свои глупости и ошибки я стал бы исправлять. Пусть остаются те, которые я сделал, представляя самого себя. Это для воспитания полезно, чтоб не зазнаваться. А вот те… как бы это сказать… Ну, иногда на меня смотрели не только как на отдельную единицу человечества, а как на представителя какой-то организации или даже региона.

– И когда же это ты и где был таким представителем? – с неподдельным любопытством спросил Анатолий.

– На полевых работах в лесоустроительной экспедиции был представителем славного города Ленинграда. Знаете, на ленинградцев всюду как-то по-особенному смотрят. По-особенному, с теплотой, с уважением к нам относятся. Мне даже неловко было иногда от этого. Словно не родители меня родили тут, а я сам подвиг совершил, в Ленинграде родившись.

– Хватит предисловий! – шутливо отрезал Анатолий. – Рассказывай, представитель, что ты там натворил.

Настю явно интересовала только тема любви и всяких нежностей.

– Ой, влюбился там, что ли? Поматросил, значит, и бросил. А Ларисе письма писал…

– Нет! Какая любовь? Кто про что, а вшивый про баню. Я там за один день дважды не только сам опозорился, но и культурной столице подгадил.

– Интересно… – в один голос произнесли супруги.

– А вот если не будете перебивать, расскажу, раз уж сам заикнулся. Дело было в конце июня. Мы уже тогда обжились в посёлке, работа наладилась, и всё шло как по маслу. Но тут моя машинка капризничать начала. Не заводится, окаянная, хоть ты тресни. Все штабные разбрелись кто куда, а я полез под капот…

– А что вы там делали? Лес сажали? – перебила меня Настя.

– Я же просил не перебивать! Какой лес? Вот уж действительно, как шутили у нас инженеры, если приехал из города в какую-нибудь глушь человек с лопатой, то обязательно или лес сажать, или нефть искать. Лесоустроители… ну, чтобы покороче и поясней, изучают, что в лесу растёт и что с этим делать. Ну вот, сбила меня, и я нить потерял. На чём я…

– Ты под капот полез, – любезно, но с некоторой язвинкой подсказал Анатолий.

– Да! Полез я под капот причину капризов двигателя искать, и тут окликает меня мужчина лет сорока. Солидный мужчина. Вид как у научного работника высокого полёта: гладко выбрит, костюм «тройка», белая рубашка, галстук, ботинки начищены. Поздоровался, представился корреспондентом районной газеты «Родные просторы». Ни имени, ни отчества, ни фамилии не назвал. Сказал, что хочет написать о нашей экспедиции, её целях и о наших впечатлениях от природы края и местных людей. А я что? Сказал, что я простой шофёр и если начну давать интервью, то нагорожу такого, что потом не разгрести. Посмеялись. Он спросил, читаем ли мы их газету, и тут же сам начал её… не то чтобы хаять, а принижать и унижать. И маленькая, мол, она, и умного в ней мало, и проблемы мелки, и нам ли, ленинградцам, привыкшим к масштабной, настоящей прессе, этого не видеть. Газетёнка-то действительно куцая. Места свободного много. Очевидно, что материала не хватает. Проблемы на уровне «в краеведческом музее крыша протекла», а весь юмор – слегка изменённые шутки из «Крокодила» да из Литературной газеты. Мне бы газету похвалить за интересные местные новости или промолчать. Нет! Я… грудь вперёд, руки, как говорится, в боки и… да, мол, газетка куцая, и умного мало, и так далее. Ну, в общем, он свою газету вежливо пожурил, а я её по-хамски пнул.

– И что? – удивлённо воскликнул Анатолий. – Он сказал, ты согласился.

– Вот поэтому ты в шахматы хорошо и играешь, что бо́льшая часть Души твоей занята электронно-вычислительной машиной.

Настя ласково приобняла мужа сзади и из-за его могучего плеча вступилась за него:

– Не клевещи на моего мужика! Он умеет, когда надо, быть вполне романтичным. А всё-таки в чём тут твоя… ошибка или глупость?

– Ах, товарищи, товарищи. Знаете, что находчивый ребёнок говорит, показывая взрослому свой рисунок? Он с грустным видом спрашивает: плохо нарисовано, правда? И взрослому ничего не остаётся, как только разубедить юное дарование и похвалить его каракули. Вы, конечно, скажете, что сорокалетний мужчина – не ребёнок. Да, не ребёнок, но что-то детское в каждом из нас остаётся навсегда. И когда я с оценкой его газеты вслух, да ещё с энтузиазмом согласился, он посмотрел на меня так… так… не знаю, как словами его взгляд описать, но почувствовал я себя как-то погано. И дать задний ход, вилять, оправдываться было поздно и бесполезно, потому что будет ещё хуже. А он, пообещав зайти в другой раз, когда будут на базе более осведомлённые люди, сухо попрощался и ушёл. Он ушёл, а мне стало ещё поганее. И тогда я пообещал себе, что впредь буду крепко думать, прежде чем говорить. Или вообще молчать.

– Да-а-а, – разочарованно протянула Настя, ожидавшая от рассказа чего-то более романтичного. А каков второй случай?

– А второго случая могло бы и не быть, если бы свою машинку не починил. А я с её мотором разобрался. Завёл, прогрел, зажигание подрегулировал, сижу, пробую движок на разных оборотах. И тут подбегает – именно подбегает – женщина…

– Молодая?

– Толя, я же просил не перебивать! Не молодая женщина, а такая… мне в матери годится. Но бегает шустро. Подбегает и просит срочно отвезти в аэропорт. Говорит, вопрос жизни и смерти. А я что? Садитесь, говорю, поехали. По дороге она успокоилась и объяснила ситуацию. Театр из города на гастроли приехал, она в этом театре костюмершей служит, зовут Ириной Сергеевной. Вечером первый спектакль, а один ящик с костюмами в городском аэропорту забыли. Но этот ящик с оказией доставили в местный аэропорт. По приезде со спасённым ящиком к местному Дому культуры костюмерша захотела со мной расплатиться и предложила бесплатно провести на спектакль. А у меня, как на грех, одежда, мягко говоря, не театральная. Хоть и периферийный Дом культуры, но всё же стыдно в зрительном зале в замызганной рабочей одежде сидеть. И переодеться у меня тогда не во что было. Были только планы осенью, перед отъездом домой, костюм и пальто купить. И вот я, вместо того чтобы просто сознаться в отсутствии приличной одежды, сказал что-то вроде того, что после ленинградских, мол, театров мне в их театр идти не очень хочется. Да! Я так сказал! И только увидев, как изменилось лицо этой женщины, понял, какую несусветную глупость выдал. И опять ничего уже нельзя было изменить. Слово, как говорится, не воробей. А засмеяться и сказать, что пошутил, было ещё глупее того, что из меня как бы нечаянно выскочило. И как я мог забыть только что данное самому себе обещание молчать или думать, прежде чем говорить? Ума не приложу!

– Плюнуть и растереть! Они и забыли о тебе давно, а ты мучаешься.

Анатолий нарочито грубым резюме хотел меня подбодрить, и я был благодарен ему за это. Однако не важно, забыли ли обо мне эти люди или нет. Важно, что я о них помню.

Хотел я тогда рассказать и о том, как обалдев однажды от кубинского рома, публично объявил себя Архангелом Михаилом. Но, вспомнив об этом случае во всех подробностях, решил промолчать

Уже в прихожей, прощаясь, спросил, знают ли они, где её могила. Друзья не стали валять дурака и спрашивать чья. И за это тоже я был им благодарен, а в остальном благодарить своих друзей было не за что.

Они не помнили не только примерного места на Северном кладбище, но и более-менее точной даты смерти. Заладили на пару, что она немного не дожила до дня своего рождения, 21 ноября. И всё!

На следующий день я позвонил в администрацию кладбища. Мне ответили, что не располагают сведениями о том, кто, где и когда похоронен. И в городском архиве захоронений меня тоже не порадовали, потому что нет у меня нужных сведений.

Зато – и это стало уже традицией – я узнал от Насти кое-что о Ларисе. А именно, некоторые подробности её взаимоотношений со своими родителями.

Чайка очень любила и уважала своих родителей, поэтому была послушной дочерью. Особенно это касалось мамы. Её мнение было для Чайки законом. Анастасия в качестве примера рассказала даже маленькую историю о том, как она вместе с Чайкой работала в заводском зимнем детском лагере. Почему бы не провести две недели зимы на природе вместо заводского цеха? Так вот, их там обманули с зарплатой. Работать их посылали посудомойками, но обещали заплатить как на заводе – «по среднему», но уже в лагере решили платить как штатным посудомойкам. А сколько платят посудомойкам? Минимальная зарплата! Приезжает в первый же выходной день мама Чайки, узнаёт об этом и сразу заявляет, что её дочь тут больше работать не будет. И послушная дочь без разговоров и споров уезжает вместе с мамой домой. Хотя Чайке в лагере нравилось. Жили там подруги довольно комфортно, и работа была не обременительной. И потом, много ли они потеряли в деньгах за две недели? Вот такая история.

И сразу мысль: а достаточно ли я понравился её маме, чтобы она отдала за меня свою любимую дочь? Что будет, если Чайка станет моей женой, а маме её это, мягко говоря, не очень понравится? Может быть, у её мамы есть кандидаты в зятья и получше, чем я. Тогда у Чайки будет болеть Душа от того, что она обидела свою маму. Значит, хоть кровь из носа, я должен получить благословение мамы на этот брак. А заодно и папы. И значит, мне вновь пора отправляться в 1979 год.

Чтобы попасть в прошлое, нужно очень сильное, сочное, на грани галлюцинаций сумасшедшего, воображение иметь. Ведь там же, в прошлом, всё-всё другое было. Там другие запахи, звуки, цвета, даже воздух – и тот другой!

Вот на этом-то я и свихнулся. Сразу и не заметил даже своей ненормальности. С каждым разом двери в прошлое открывались передо мной всё легче, а желание остаться там становилось всё сильнее.

Мечта четвёртая

«Станция “Площадь мужества”». А я так задумался, что не понял, живой машинист объявляет остановки или это запись профессионального диктора. «Осторожно! Закрываются двери», – произнёс мужской баритон, искажённый плохонькой аппаратурой. Двери вагона с грохотом закрылись за моей спиной. Машинист! Значит, я попал по назначению – в 79-й, хотя… всякое бывает. Но задумался я правильно. Чтобы попасть туда, нужно об этом сосредоточенно думать. Вот я и думал о том, что сегодня 7 июня 1979 года, четверг. У меня выходной день, и я еду к проходной знаменитого ленинградского завода встречать Ларису после дневной смены. Только нельзя сразу глазеть по сторонам. Нужно дойти до эскалатора, глядя в пол, и, пока едешь наверх, вспомнить, как там всё должно выглядеть, пахнуть и звучать.

Прямо напротив выхода из вестибюля, на противоположной стороне Политехнической улицы, первый этаж дома занимает большой магазин «Хозяйственные товары». А если пройти вдоль дома и свернуть на проспект Мориса Тореза, то там на первом этаже расположился магазин «Обувь». И на улице обязательно должно пахнуть выхлопными газами. Машин не должно быть много, но этот отряд карбюраторных двигателей, питающихся бензинами отнюдь не высших сортов, придаёт городской атмосфере того времени своеобразие и узнаваемость.

Ещё не выйдя из вестибюля, я чувствую этот запашок и вижу свозь стеклянные двери, какие проезжают автомобили. Я на месте! Теперь можно смотреть по сторонам и, кстати, посмотреть на часы. Ого! Уже без десяти четыре, а первая смена на заводе заканчивается в шестнадцать десять. Так можно и опоздать. Нужно сесть в автобус или троллейбус. А деньги? Быстренько шарю по карманам и нахожу четыре рубля и прилично мелочи. Я богач!

Автобус привёз меня к заводу вовремя. Потоптался возле проходной всего минут пять, и из неё повалил рабочий люд. В основном почему-то женщины. Как бы среди этого обилия юбок и кофточек не пропустить Ларису… Не пропустил! Вон она идёт. Светлая и удивительно лёгкая. К сожалению, шла она не одна, а под руку со своей лучшей подругой Валей. Я ничего не имею против подруг моей возлюбленной, но сегодня мне нужна только она. Мы встретились, поздоровались и поулыбались друг другу.

– Дамы не собираются сейчас пройтись по «колготочным» магазинам?

Они засмеялись.

– Хочешь нас сопровождать? – весело спросила Лариса.

– Это надо же такое придумать, обозвать наши любимые магазины «колготочными»!

– Извините, извините. Не хотел обидеть ваших нежных чувств к местам продажи одежды и обуви. Просто мне нужно поговорить с Ларисой, но если у вас есть какие-то совместные планы, мои вполне можно отложить… до закрытия магазинов.

– Какой язвительный у тебя кавалер, Ларочка! – улыбаясь, говорит Валя, и тут же примирительно добавляет: – Даже если бы и были планы, я бы тебе её уступила. Общайтесь.

Валя попрощалась и ушла. Лариса взяла меня под руку, и мы пошли в сторону Светлановской площади.

– Ты не обиделась на меня за «колготочные» магазины?

– Ну что ты! Конечно, нет.

– А знаешь, ведь дело не в колготках. У нас и продуктовые магазины «колготочные».

– Почему?

– Слово «колгота» – то же, что суета, беспокойство, а «колготиться» – суетиться. Однажды я посмотрел со второго этажа ДЛТ[2] вниз и увидел беспорядочное движение человеческой массы, суету. И в Москве в ГУМ[3] заходил…

– А что делать? Дефицит! Сам-то, я вижу, не отказываешься от красивой рубашки.

– Я тоже часть этой человеческой массы и суеты. Но скоро в магазинах будет всё, а очередей не будет.

– Всё-всё-всё? И джинсы импортные?

– И джинсы.

– Скорей бы.

– А я не хочу туда.

– Куда?

– Туда, где всё есть. Я хочу быть там, где есть ты.

– Но ведь и я там, в том будущем, буду. Мы вместе будем там. Да?

Лариса посмотрела мне в глаза. И… не знаю, как я это выдержал! Чего мне стоило своих глаз не отвести! Что же делать, если не хватает жизни, чтобы дождаться перемен.

– Будешь, конечно, будешь, – ответил я как можно беззаботнее.

* * *

Ах, Чайка, Чайка, ты будешь, ты должна быть! Иначе зачем я здесь? Мысль материальна, и ты будешь жить в моей Душе вечно. Ведь теперь я совершенно точно знаю, что Душа бессмертна.

* * *

– Кстати, ты хотел о чём-то поговорить. Не о магазинах же! Опять галс? Андрюш, мне кажется, что мы всё уже обсудили и остались только мелкие подробности. Но мне жутко интересно, что ты придумал на этот раз.

– Всё правильно. Именно подробности и хочется с тобой обсудить. Куда ты сейчас собиралась ехать? Ты голодна?

– Хотела к родителям зайти. Там и поесть собиралась, но если…

– Никаких «если»! А меня с собой не возьмёшь? Я бы сейчас не отказался от… а что ты будешь там кушать?

– Что дадут.

Лариса явно терпела последние мгновенья.

– Я бы сейчас не отказался от «что дадут».

Тут она не выдержала и, тряся меня за рукав, изображая гнев, сквозь зубы произнесла:

– Хватит меня мучить, наказание моё! Говори скорее про свои подробности, а то никакого «что дадут» не будет! – и, тут же сменив гнев на милость, продолжила: – Андрюша, я же обыкновенная женщина.

– Ты не устала? Может, пешочком прогуляемся? Ведь тут недалеко совсем.

– Я уже готова тебя убить!

– Хорошо, хорошо! Жить мне хочется. И вот именно эту подробность и хочу с тобой обсудить. Я знаю, как ты любишь своих родителей. И мне это нравится. Знаю так же и о том, что ты послушная дочь. И это тоже хорошо. Вот именно поэтому у меня есть некоторые опасения. Мне почему-то кажется, что мнение твоей мамы для тебя много значит. А что, если мы поженимся, а она будет, мягко говоря, не очень довольна этим браком? Кто я? Простой шофёр. Подожди, не перебивай меня! Мне будет больно от того, что ты из-за меня испортишь отношения со своей мамой. Чтобы этого не случилось, нам с тобой необходимо получить благословение твоих родителей на наш брак. Если не нравится слово «благословение», можно назвать это разрешением.

– Ну, не такая уж я и послушная… А мама вроде не против…

– Вроде. А вдруг!

– И… что ты предлагаешь? Когда мы с тобой будем просить… благословения?

– Я предлагаю организовать небольшой, скромный ужин или обед на шесть персон в каком-нибудь уютном ресторанчике. Наши родители познакомятся, а я постараюсь очаровать твою маму. Она окончательно одобрит наш брак, и все будут довольны.

Лариса хитро улыбнулась и спросила:

– А если всё же они скажут «нет»? Кстати, мнение твоих родителей тебя вроде бы и не интересует. Они уже согласны? Ведь и я тоже… «кто я такая».

* * *

На первый вопрос, Чайка, я не знаю, что ответить, зато со вторым всё в порядке.

* * *

– А своих я просто запугаю.

– Чем? – засмеялась Лариса

– Пообещаю им, если будут против, то свою комнату сдам кому-нибудь рублей за десять, а то и за пятнадцать в месяц, и перееду жить к ним. Они меня живо благословят! Шучу. Видишь ли, сына, обычно, женят, а дочь отдают. Разные вещи, правда? А такой невестке, как ты, они будут рады.

– И где ты предлагаешь поужинать?

– В «Охотничьем домике». Это небольшой ресторанчик, он совсем рядом с домом твоих родителей, и там вполне уютно, по вечерам живая музыка. Если предложите что-то другое, обсудим все вместе. Хорошо?

– Хорошо. Я никогда не была в «Охотничьем домике».

Елена Павловна славно накормила нас, и за столом я озвучил своё предложение. Оно было принято. Я даже расспросил её и Льва Трофимовича об их гастрономических пристрастиях.

На следующий день зашёл в сберкассу и снял с книжки сто рублей. На первое время хватит. Около полудня я был в «Охотничьем домике». Решимость устроить всё, как задумал, зашкаливала. Едва войдя в пустой ещё зал, остановил официанта и попросил позвать метрдотеля. Тот ушёл, и через несколько минут из служебного помещения вышел представительный седовласый мужчина. Я представился. Назвал себя и он:

– Михаил Исаакович.

– Очень приятно. Михаил Исаакович, у меня намечается что-то вроде сватовства. Да какое там «вроде»! Сватовство и есть. Шесть персон: родители и будущие жених и невеста.

Михаил Исаакович понимающе кивнул.

– Дело в том, что мне необходимо убедить маму невесты сказать «да».

– Понимаю, – солидно и глубокомысленно произнёс Михаил Исаакович.

– Да то-то и оно, что понимаете, но не совсем. Поверьте, в случае положительного результата, то есть женитьбы, мне не светит богатое приданое или наследство! Я не жулик, и на кону не стоит дом в Крыму. Но мне нельзя ошибиться. Мы в любом случае поженимся, но… такая семья, где очень послушная дочь и очень любящая мать… Вы меня понимаете?

Михаил Исаакович, глядя в пол снова молча кивнул, но я видел, что не зацепило ещё.

– Я хочу… Вы читали «Мастер и Маргарита» Булгакова?

Михаил Исаакович удивлённо поднял глаза и кивнул.

– Я хочу организовать маленький сеанс чёрной магии. Но с обязательным последующим разоблачением!

И тут он дрогнул! Коротким движением руки он указал на столик в углу, предлагая присесть. Мы присели друг напротив друга.

– Я, Михаил Исаакович, хочу с вашей помощью пустить пыль в глаза, а потом, опять же с вашей помощью, эту пыль рассеять. Понятно, что, прежде чем вы решите, помогать мне или нет, а также говорить о вознаграждении за вашу работу, я должен ознакомить вас с, так сказать, сценарием. Согласны? Я не задержу вас надолго.

– Время у меня есть. Четверти часа хватит?

– Хватит. Михаил Исаакович. Я пишу стихи.

Он едва заметно ухмыльнулся. Тогда я молча протянул ему два листка со своими стихами. Он прочитал, потом заинтересованно посмотрел на меня и прочитал ещё раз. Вернул листки и сказал:

– Вполне… недурно, недурно. Чего же вы конкретно от меня хотите?

– Я хочу на время ужина побыть начинающим, но уже вполне известным – в узких кругах – поэтом.

– И как это будет выглядеть? Как вы себе это представляете?

– То, что вы меня знаете, это не удивительно, ведь я заказывал у вас столик. Но меня обязательно должны узнать не меньше трёх посетителей. Два в студенческом возрасте любого пола, а третий должен быть мужчиной постарше. Он будет играть роль редактора какого-нибудь журнала. Этот «редактор», проходя мимо нашего столика, узнает меня, подойдёт и спросит о чём-нибудь. Ну, например, почему материал задерживаю? А студенты просто подойдут за автографом. Найдутся у вас такие? Я оплачу их ужин. И хорошо бы меня попросили прочитать что-нибудь со сцены. Как вы думаете, можно мои стихи читать публично?

Михаил Исаакович впервые улыбнулся не дежурной улыбкой.

– А у вас что-то подобное ещё есть? Можно, можно. А что же насчёт разоблачения?

– Это необходимо по двум причинам. Во-первых, всё равно рано или поздно все узнают, что я, мягко говоря, обманщик. А во-вторых, моя будущая тёща должна понять, что человек, который сумел организовать всё это, сумеет организовать и счастье её дочери.

– Да, интересно. Пожалуй, я помогу вам. А невеста ваша об этом знает?

– Нет.

– На вашем месте я сказал бы. Знаете… как бы чего не вышло. Вам с ней просто необходимо посоветоваться.

– Я подумаю. А теперь нам нужно обговорить размеры вашего гонорара и во сколько обойдутся три ужина для моих «почитателей» и «редактора». Вам пятидесяти рублей хватит?

– Достаточно. А «поклонников» ваших баловать не стоит. Достаточно будет по десятке, а дальше пусть ужинают сами.

Заручившись такой влиятельной поддержкой, я заказал столик не на ближайшую, а на следующую субботу, ведь за один день не успеть подготовиться. Потом обговорил меню и отдал Михаилу Исааковичу задаток. Мы договорились встретиться с ним и подставным народом для репетиции в середине следующей недели. После этого я, весьма довольный собой, поехал на работу.

Я ничего не сказал Ларисе о своих планах. Почему? Боялся? Нет, не боялся, а совершенно точно знал, что она запретит мне это… мероприятие. Вернее, не само мероприятие, а его стиль или, так сказать, жанр.

И вот наступила суббота шестнадцатого июня. Всё отрепетировано, оплачено и приготовлено. Встреча назначена на шестнадцать часов. Я пришёл пораньше, проверил, всё ли готово, а потом нервно ходил по парку в ожидании настоящих и будущих родственников.

Первой пришла Лариса. Странно, но я думал, что она придёт вместе с родителями.

– Мы с Валей прошлись с утра по магазинам. По «колготочным», – добавила она с улыбкой. – С твоей лёгкой руки мы теперь их так и называем.

– Лариса, я хочу попросить тебя… сказать тебе, что… я в том ресторане уже второй раз.

Я хотел предупредить Ларису или, вернее, попросить её ничему не удивляться, но, едва начав, передумал.

– Если честно, у меня на душе как-то неспокойно. Мне кажется, ты задумал что-то. Что? Когда был здесь в первый раз?

– Неделю назад, когда заказывал столик, – с беспечным видом ответил я.

От дальнейших расспросов меня спас приход моих родителей. Пока я знакомил их с Ларисой, пришли и её родители. Все перезнакомились и пошли к столу.

Нас радушно встретил сам безупречный и импозантный Михаил Исаакович. Он приветствовал меня, назвав по имени, но на «вы» и первым протянул мне руку, чем поверг в тихий восторг моего отца, который очень любит и ценит знакомства с влиятельными или просто полезными людьми. А остальные восприняли это как должное. «Ну подождите, голубчики», – думал я, а у самого внутри всё тряслось и потели ладони.

Началось всё, как и было задумано, не сразу. Сначала лёгкие закуски и такие же лёгкие разговоры: погода, природа, политика и дефицит. А потом… потом это началось. И началось так же легко, как закуски и разговоры. Сначала и не понял никто ничего. Просто к нашему столу подошла девушка и обратилась сначала ко всем, а потом только ко мне:

– Извините, товарищи. Андрей, не знаю, как вас по отчеству, можно автограф?

Она подала мне тоненькую книжку. (Хорошо, что не толстую!) На обложке было написано крупными буквами «Дитя моё», а имя автора – Лариса Тараканова (и тут Лариса!) – на самом верху и меленько. Молодец, девушка! Я открыл книгу и, почти полностью закрыв титульный лист рукой с авторучкой, написал: «От автора. Лариса». Девчушка горячо меня поблагодарила и ушла к своему столику, а для меня начались нелёгкие минуты. Первой очнулась Лариса.

– Андрюш, что это было?

Не дожидаясь, когда я отвечу Ларисе, Елена Павловна, как мне показалось, с некоторой долей иронии обратилась ко мне на «вы».

– И много вы уже… написали?

Ох, как бы тяжело мне пришлось, если бы не Михаил Исаакович! Он явно всё видел и руководил процессом. Мимо вальяжной походкой слегка выпившего человека прошёл полный мужчина, но вдруг остановился и, громко воскликнув: «Андрюшка! Ты?», – подошёл к нашему столу.

– Извините, граждане! Всего пара секунд! Андрей, ты куда пропал и где материал? Я тебе почти пять страниц отвёл. Где? Скоро сборник должен уйти на утверждение. Нельзя так поступать со мной!

– Николай Николаевич, давай отложим это на завтра. Хотя… завтра воскресенье. Я в понедельник всё принесу, – бормотал я выученный текст.

– Не-е-ет! Ответишь сегодня и за всё! Граждане, ещё раз прошу меня простить. Не отпускайте его минут пять. И… не дайте ему сбежать.

Мой отец уже достаточно выпил для того, чтобы чувствовать себя свободно. Он тоже начал требовать объяснений. Но по плану я не должен был успевать отвечать на трудные вопросы. И этот план действовал! Громко зафонил микрофон, потом смолк и из динамиков мягкий пьяненький голос «Николая Николаевича» произнёс:

– Товарищи! За одним из столиков сидит сейчас молодой, но уже довольно известный… в узких кругах… ха-ха, поэт. Он зажал свои новые стишки и упрямо не несёт их в редакцию. Давайте попросим его за это прочитать парочку. Но не длинных!

За подкупленными мной столами яростно зааплодировали. Остальные из любопытства их вяло поддержали.

До маленькой сцены было не больше десяти шагов. Пока я шёл туда, постарался успокоиться, ибо понимал, что если провалюсь, то… останется только натурально сквозь землю как раз и провалиться. Подошёл к микрофону, шутливо погрозил кулаком Николаю Николаевичу и, стараясь быть развязным, произнёс:

– Сейчас я прочитаю два небольших стихотворения, которые написал о ней и для неё, для той, которая сегодня пришла сюда вместе со мной.

И боясь смотреть в сторону нашего стола, начал читать:

Приняли на удивление хорошо. «Мои» столы аплодировали неистово по сценарию, но удивительным было то, что и остальные хоть сдержанно, но тоже хлопали! Интеллигентно аплодировал даже стоящий в сторонке и одобрительно улыбающийся мне Михаил Исаакович.

– Я продолжу? – спросил я в микрофон.

И мне разрешили продолжать! И не только мои сообщники! Тогда я обнаглел и, глядя на Ларису и обращаясь только к ней, прочитал:

И это тоже не освистали. Даже наоборот! А когда я шёл, словно от Парнаса к Голгофе, от микрофона к нашему столу, ко мне подскочил молодой человек и попросил автограф. Он сунул мне в руки брошюрку под названием «Запахи в жизни животных». Меня это здорово развеселило и успокоило. Едва сдерживая смех, я написал прямо на обложке: «От автора» и размашисто расписался: «Тварь».

За столом меня опять ждали вопросы. Но план! План – это всё.

– Лариса, мамы и папы! Сейчас сюда подойдёт метрдотель, и я всё вам объясню. Уверяю вас, что никто из вас не уйдёт отсюда в неведении.

Странное дело, но пока я говорил это, ко мне подошли за автографом ещё два человека, и я расписался на листочках с меню. Уж не Михаил ли Исаакович расстарался? А вот и он. Я встал и негромко, чтобы за соседними столиками не слышали, начал разоблачение:

– Уважаемые Лев Трофимович и Лев Петрович! Уважаемые Елена Павловна и Ирина Николаевна! Лариса! Только что вы видели спектакль, который придуман и поставлен мной с помощью Михаила Исааковича, которого я, в свою очередь, уговорил стать моим помощником. Я частично оплатил ужин трём компаниям, и они стали моими поклонниками, почитателями и издателями. Я вовсе не известный поэт даже в узких кругах. Но стихи действительно мои. Это так же точно, как и то, что еда на столе настоящая.

Мужчины засмеялись. Моя мама улыбалась, а Лариса со своей мамой сидели какие-то задумчивые. У меня даже спина похолодела.

– Простите меня! Не хотел никого обидеть. Елена Павловна! Лев Трофимович! Отдайте мне свою любимую, замечательную дочь! Я придумал всё это для того, чтобы вы поняли, что для Ларисы я сделаю всё: сделаю своим… нет, нашим с ней союзником метрдотеля, у нас будут брать автографы… кстати, Михаил Исаакович, оплачено два автографа, а я дал четыре. Откуда ещё два?

Михаил Исаакович широко улыбнулся и проворковал:

– А это уже бремя славы.

После этого он пожелал нам удачи и счастья, и ушёл.

– У купленных поклонников цена невысока, – грустно улыбаясь, сказала Елена Павловна, – но мы согласны. Женитесь… если хотите. Правда, я теперь не знаю…

Она посмотрела на дочь, погладила её по плечу и сказала уже не так грустно:

– Сами разберётесь. Надеюсь, надолго не поссоритесь.

Потом пили кофе с пирожными. Разговаривали. Но о свадьбе ни слова. Хвалили мои стихи и просили почитать ещё, но я отказался и пообещал почитать в следующий раз, когда соберёмся в домашней обстановке.

Когда уходили, на широком крыльце старинного здания нас остановил Михаил Исаакович.

– Дорогие гости! Я надеюсь, что вам у нас понравилось, и хочу предложить вам рекламный проспект нашего ресторана. Тут есть и меню с ценами, и расценки аренды ресторана для мероприятий… Если у вас будет планироваться какое-нибудь торжество, …свадебное, например, может быть, вспомните о нашем заведении. Дома посмотрите.

Он протянул Ларисе конверт и негромко сказал только для неё:

– Выходите за него, не пожалеете.

Мы поблагодарили хозяина и пошли по парку в сторону проспекта Энгельса. Я боялся, что Лариса уйдёт вместе со своими родителями. Очень хотелось поговорить с ней наедине именно сейчас. Она шла под руку со своей мамой. Вышли из парка, дождались трамвая для моих родителей и пошли уже вчетвером к Светлановской площади.

– Лариса, какие у тебя планы?

– Ты хочешь мне ещё что-нибудь предложить?

Она сделала ударение на слово «ещё». Ясно – обиделась.

– Предлагаю себя тебе в провожатые, куда бы ты ни собралась.

Она посмотрела на маму, а та, к восторгу моему, очень миролюбиво произнесла:

– Иди, иди. Вам есть о чём поговорить. Говорить всегда лучше, чем молчать и… и злиться.

Мы проводили Елену Павловну и Льва Трофимовича до дома и, не сговариваясь, пошли в сторону площади Мужества пешком. Некоторое время молчали. Первой заговорила Лариса. Она, как всегда, спокойно спросила:

– Зачем ты это сделал? Ты что, не понял, что, если мои родители согласились знакомиться с твоими, значит, они согласны на наш брак?

– Прости меня! Ну прости! Я должен был посоветоваться с тобой.

– А ведь хотел мне рассказать об этом перед входом в ресторан! Хотел?

– Да.

– А почему не сказал, не посоветовался?

– Сначала думал сделать сюрприз, а потом, когда всё завертелось, боялся, что ты… ну, что тебе это не очень понравится. Меня даже Михаил Исаакович предупреждал… но я очень надеялся на разоблачение.

– Единственное, чего ты сумел добиться, так это того, что скучно не было. С тобой действительно не соскучишься. Знаешь, Андрюша, мне иногда кажется, что ты очень-очень взрослый, а нынче ты был просто мальчишкой младшего школьного возраста.

– Я могу тебе обещать, что это был последний случай, когда я не посоветовался с тобой.

– Верю. Почему-то верю. Наверное, потому что хочу верить.

– Только… можно не советоваться с тобой о том, что дарить тебе в день твоего рожденья… на Новый год. Ты станешь моей женой?

– Можно. Стану. Давай посмотрим рекламу, которую нам дал твой замечательный сообщник.

Мы присели на скамейку, и Лариса достала из сумочки конверт, а из конверта яркие листочки. И тут из них к нашим ногам выпали две двадцатипятирублёвые купюры. Я поднял их и протянул Ларисе.

– Ай да Михаил Исаакович! Он вернул мне деньги за организацию спектакля! Считай, что это мой первый гонорар за стихи. Возьми, отложим на свадьбу.

Лариса, словно не заметив денег, убрала их и спросила:

– А это правда твои стихи?

– Правда.

– И ты написал их обо мне?

– Лариса! Ты мне не веришь?

– Да не знаю я, что теперь и думать. Наговоришь мне всякого, а потом закатишь… разоблачение.

И тут она улыбнулась так, как улыбалась раньше, до моего позора. Всё! Мир!

– А теперь отвечай сейчас же, жалкий самозванец, почему «красы обыкновенной»?

– Ну, я подумал, что слово «краса» – этакая поэтическая превосходная степень от «красивая». Вспомни: «Марья-краса, длинная коса». И ещё «А теперь, краса-девица, на тебе хочу жениться».

– Да, наверно. Прочитай ещё что-нибудь.

Я собрался с мыслями и вспомнил самое последнее из вполне законченного.

– Это тоже про меня?

– Да.

– Что-то я не припомню, когда это ты меня «нечаянно будил»?

– Это так называемый литературный приём. Художественный свист.

И тут Лариса повернулась ко мне, сжала пальцы левой руки в кулак, по-женски размахнулась и, медленно опустив его внутренней стороной мне на грудь чуть повыше сердца, сказала:

– Понятно. Вроде «колготочных» магазинов. А ведь и слезу из меня сегодня чуть не выдавил.

– Я никогда не видел твоих слёз, но уже заранее знаю: мне не нравится, когда ты плачешь.

– Бывает, что женщины плачут от счастья.

– Всё равно мне больше нравится, когда ты смеёшься.

– А ты свои стихи где-нибудь пытался… как это называется… публиковать?

– Нет.

– Почему?

– Не знал, как это делается. И боялся.

– А теперь?

– Теперь ты со мной и я ничего не боюсь. И буду знать, что и как, потому что теперь мне есть с кем посоветоваться.

– Ах ты, подлиза!

И мы пошли по проспекту Шверника так же, как прошедшей весной шли знакомиться с родителями Ларисы, когда признались друг другу в любви. Уже у самой площади Мужества она слегка прижалась ко мне плечом и тихо сказала:

– Прости меня.

– Прости меня, – повторил я и, помолчав немного, спросил: – Как ты думаешь, стоит мне ещё раз извиниться перед твоей мамой?

– Можешь сделать это при случае. Ей, наверное, приятно будет. А так… она ведь поняла, что ты ещё не очень серьёзный человек. Правда, не вредный и безопасный. Короче говоря, мальчишка! И я это тоже поняла, но уверена, что сделаю из тебя мужчину. Ты не против?

– Я? Да зачем же я сейчас иду рядом с тобой?

– Да, Андрюша, с тобой не соскучишься.

Мы доехали на метро до площади Восстания и дошли пешком до дома Ларисы. Там мы расстались, и я пошёл назад. То есть вперёд.

* * *

Так закончилась четвёртая мечта.

Дом, работа, метро… метро, работа, дом. Думал, думал и не мог собрать воедино обрывки мыслей о своей последней мечте. Наконец не выдержал и, едва закончился очередной рабочий день, поехал не домой, а на улицу Черняховского. Там посреди улицы есть бульвар со скамейками. Я присел на одну из них. Возле ног топтались голуби. Машинально крошил голубям заранее купленный для этого случая хлеб и долго смотрел на дома нечётной стороны улицы. В маленьком двухэтажном домике, зажатом между двух пятиэтажек, жила Чайка со своей бабушкой. Я пришёл сюда для того, чтобы подумать, а кормление голубей – отличный способ отвлечься от суеты. Почему я не стал советоваться с Чайкой о программе ужина? Почему? Голуби, расталкивая друг друга, азартно клевали хлебные крошки. Крошки, кошки. А при чём тут кошки? Голуби клюют крошки, а на голубей охотятся кошки. Дикие в основном кошки. А если есть кошки, крысы боятся выходить из своих подземелий. Значит, так: я боялся, что Чайка запретит мне это… мероприятие. Вернее, не само мероприятие, а его стиль или, так сказать, жанр. А ведь Михаил Исаакович предупреждал меня! Почему же в моей голове не сложилось тогда: «Боюсь, что Чайка запретит» – то же самое, что «Чайке это не понравится»? А я боялся, что ей это не понравится, и всё равно встречался с подставными людьми, и мы репетировали мой спектакль. А что это значит? Это значит, что, возвратив на время свою пышную шевелюру, я оставил в будущем свой жизненный опыт. Заигрался! Словно вернулся в прошлое по-настоящему, где был двадцатипятилетним самоуверенным зазнайкой!

Тогда я вновь задумался, не схожу ли с ума? Да что там «задумался»? Я был уже в этом уверен. Но вылечиться не хотел.

* * *

Сколько я уже лежу тут? Час, наверное. Или меньше? Мне полегчало, и можно уже встать и идти, не опасаясь случайно прервать такие живые, словно наяву, воспоминания. Итак, подъём!

* * *

Да, вот о чём я думал тогда, сидя на скамеечке напротив зажатого между двух пятиэтажек маленького двухэтажного дома и кроша хлебные крошки голубям. Голуби клюют крошки, а голубей кушают кошки. Всё оказалось проще простого.

Меня тогда внезапно одолели сомнения: может быть, не зря сбежал я от Чайки на Невском? Неужели я мог испортить ей жизнь, оставшись с ней? Мог, наверное. Каким я был тогда? Глупым вихлявым мальчишкой. А сейчас? Сейчас в своей последней мечте навалял такого дурака, такого нагородил, что вспомнить стыдно. Да, в обычных, мимолётных мечтах можно быть кем угодно и каким угодно, но в мечтах о Чайке нельзя быть зазнавшимся эгоистом. Хорошо, что моего позора не узнает никто. Тысячи острых иголочек впились в тело, где-то внутри головы ритмично и гулко забился пульс. Как всё перемешано в жизни! Крысы, хлебные крошки, голуби, дикие кошки… Так что же происходит со мной? Если уверен, что мог испортить Чайке жизнь, останься я тогда с ней, то мне сейчас надо радоваться тому, что сбежал от неё и женился на той, другой. А сейчас… сейчас я стал лучше, чем в молодости? Что изменилось? Научился пользоваться компьютером, мобильным телефоном, научился нажимать всякие нужные кнопки и решил, что стал лучше? А если… Ах да! Ведь я возвращаюсь туда, чтобы спасти её. Вот откуда иголочки и пульс!

Там, на улице, где она жила, я неожиданно вспомнил… нет, не вспомнил, а услышал голос Чайки: «Уверена, что сделаю из тебя мужчину. Ты не против?» Вот оно что! Милая моя Чайка, я знаю наверняка, что тогда, давным-давно, ты сумела бы сделать это. При тебе мне пришлось бы постараться стать другим. И ты помогла бы мне в этом. Вот всё и сложилось: выстроились правильно хлебные крошки, голуби, дикие кошки и крысы. И сразу исчезли иголочки, и сразу успокоился пульс на виске.

Мечта пятая, короткая

Я уже привык спускаться по эскалатору метро где-нибудь в Озерках в 2014 году, а выходить на площади Мужества в 1979-м. Ничего необычного, просто сошёл с ума. Но сегодня я не поехал на метро, я просто задумался по дороге на работу и легко уехал в прошлое. Конец лета. Какое-то кафе. Не важно какое. Важно, что это свадьба. Наша с Ларисой свадьба.

Уже пережита официальная часть. В загсе мы с Ларисой по очереди сказали «да», а теперь предстояло пережить «торжество по случаю». Мы договорились присутствовать за праздничным столом не больше трёх часов, а потом проститься с гостями и уехать домой для отдыха в уединении. Но, прежде чем сесть за этот самый стол, я отвёл её в сторонку.

– Лариса, я очень волнуюсь. А ты?

– Немножко.

– Но я волнуюсь не об этом… м-м-м… мероприятии. Меня волнует то, что будет после.

– Меня тоже… немножко, – улыбнулась она. – Но знаешь, я думаю, что главное – быть близкими, родными Душой, а со всем остальным мы как-нибудь разберёмся. Так?

– Так. Спасибо, родная моя, – выдохнул я с облегчением.

* * *

И тут кто-то поздоровался со мной. Угол Московского проспекта и Благодатной улицы, раннее утро, суета вокруг. Нехотя возвращаюсь из прошлого и машинально отвечаю на приветствие. Так закончилась коротенькая пятая мечта. Странно, но бракосочетание – самое малоинтересное из того, что могло произойти между мной и Чайкой.

Интересно, заметно ли было со стороны, что я ненормальный? Пожалуй, нет. Любушка чувствовала это, наверняка, чувствовала, но молчала. Умница! А я всё думал, что же ещё нужно сделать, чтобы отвести от Чайки приближающуюся к ней беду. И придумал! Одной из причин онкологических заболеваний является среда обитания. Какая экология, такая и онкология! Не успел подумать об этом, как тут же услужливая память отправила меня в прошлое, в то время, когда я был рядовым водителем.

Итак, гараж. А вернее, транспортный цех. Конец рабочего дня. Пятница. В тот день одному из водителей, замечательному мужику и уникальному специалисту стукнуло пятьдесят лет. С разрешения начальника цеха товарища Эшбы мы нарушили запрет на распитие спиртных напитков на территории предприятия и потихоньку накрыли в гараже стол. Еды было много, а водки Эшба разрешил не более двухсот грамм на человека и обязательно маленькими порциями. Начальник наш был суров, но справедлив, – всем, кому разрешённой дозы окажется мало, он пожелал продолжить праздник за проходной и не найти там себе приключений.

Сели, поздравили юбиляра, выпили немного, закусили. Чтобы избежать вечных шофёрских разговоров о гаишниках и ремонтах, мудрый Эшба попросил юбиляра рассказать о своём детстве, юности и вообще, как он, как говорится, дошёл до жизни такой. Юбиляр под тосты за родителей, семью и удачу рассказывал, все слушали, перебивали рассказчика шуточками, и всем было весело.

В разгар веселья появился механик Жиров, который в то время был в отпуске без содержания по семейным обстоятельствам. Никто не знал, почему он пришёл на работу до окончания отпуска, но встретили его радостно и шумно, усадили за стол, наперебой стали угощать.

Как потом оказалось, он пришёл потому, что не мог более выносить одиночества. Даже нетрезвым мужчинам нельзя было не заметить, что был он чем-то расстроен, подавлен даже и явно искал случая поделиться своей печалью. Под нестройный шум застолья наш приятель молча пил, молча закусывал и думал о чём-то своём. Наконец, поддержав очередной тост и выпив, вместо своей любимой фразы «усё правильно, усё справедливо», он выдавил из себя: «А у меня жена умерла. Неделя как похоронил. Рак. И что это за болезнь такая… сволочная?»

Мы замолчали. Что говорить в таких случаях? А мужик, как бы заслужив это своим горем, налил сам себе водки, выпил и, не закусив, продолжил свой печальный монолог.

– На «Электроне» работала. Мне потом санитарка в больнице сказала, что очень много заболеваний этих… онкологических на «Электроне». От врачей слышала. Ещё какие-то заводы называла. Не помню, не до этого было. А моя на этом проклятом заводе 12 лет отработала.

Он помолчал, играя желваками на скулах, а потом с горечью, почти со слезой, произнёс: «Такую бабу погубили!»

Вот такая история. Только теперь у меня к самому себе есть один вопрос: почему я тогда вспомнил это? Ведь сколько было разговоров, встреч, событий, которые начисто стёрты из памяти заботливым и безжалостным доктором временем. Но этот эпизод двадцатилетней давности почему-то сохранился. Это мистика какая-то, но я очень быстро выуживал из далёкого прошлого то, что подходит для моего плана спасения Чайки. И вот сама собой сформировалась следующая задача: нужно уговорить её уйти с завода, на котором она работала.

Мечта последняя

Ноябрь. Скоро зима. Уже и снег выпадал, но быстро стаял. Мы живём на Гаванской улице в моей комнатке двухкомнатной коммунальной квартиры. Я уже более полугода работаю водителем такси. Машинка у меня, мягко говоря, старенькая, после капитального ремонта. Работаю каждый день по семь часов плюс часовой перерыв на обед. Выезжаю в 16:15, а возвращаюсь в парк в начале первого ночи. График не самый удобный для семейной жизни. Зато по вечерам у таксистов заработок получше, да и Лариса одну неделю работает в утро, а другую, к нашей с ней радости, в вечер. Так что две недели в месяц мы подолгу бываем вместе.

Но это только пока. Во-первых, собираемся съезжаться с бабушкой Ларисы. Во-вторых, меня вот-вот посадят на приличный автомобиль, и я буду работать со сменщиком через день по 12 часов. А в-третьих, и это самое главное, Лариса пока (только пока!) работает на большом, знаменитом на всю страну заводе.

До сегодняшнего дня я не решался начать этот разговор. А нынче решился. Четверг, мой выходной день. Лариса на этой неделе работает в вечернюю смену, и всю неделю первую половину дня мы проводим вместе. По четвергам, пока жена на работе, я обычно занимаюсь хозяйством. Работа в экспедиции и одинокая холостяцкая жизнь многому могут научить. Приходит жена поздно вечером с работы, а дома прибрано и ужин готов. Она каждый раз по-детски этому радуется. А с ней и я. Но сегодня я постарался превзойти самого себя. Уборка в комнате генеральная, а обильный ужин (чтобы и на завтрак осталось) просто праздничный.

Вечером встретил Ларису с работы. Мы пришли домой, поужинали. Всё, как всегда. Но как она всё время догадывается о моих намерениях? Может, на лице у меня всё написано? Или я с ужином переборщил?

– Спасибо. Очень вкусно. Как будто праздник. Ты что, галс менять собрался?

* * *

Ах, Чайка, Чайка, как ты умна! И это не делает тебя менее женственной. И не умаляет моего мужского «я». И я горжусь тобой!

* * *

– У тебя усталый вид… и голос. Давай завтра утром поговорим. Хорошо?

– Я не смогу уснуть от любопытства.

– Нет, все-таки отложим это до утра. Тем более что ничего серьёзного! Так, бытовые мелочи.

Лариса устало улыбается.

– Знаю я твои «мелочи». Но я и вправду очень устала, да ещё объелась. Из-за тебя, между прочим. Хорошо, согласна, – сдалась она, позевывая. – Завтра так завтра.

И вот наступило завтра.

Утро. Ещё не рассвело. За окном сильный ветер срывает с деревьев и гоняет вдоль улицы последние, самые стойкие листья, а болтающийся прямо напротив окна уличный фонарь освещает их полёт. Лариса, как обычно, поднялась раньше меня. Благодаря ей давно уже знаю, что я «соня» и что «давно пора вставать». А она благодаря мне знает, что «когда-нибудь я встану раньше неё, она проснётся и, не вставая, упадёт в обморок от удивления».

Спешить было некуда, и мы, едва притронувшись к остаткам вчерашнего роскошного ужина, пили чай.

– Андрю-ша, – тихо пропела Лариса, а потом продолжила уже без пения, но также тихо: – вчера ты хотел о чём-то поговорить. Я всё жду, жду. Забыл? Или передумал?

Я взглянул в светлеющее окно, в свою чашку, потом посмотрел ей в глаза и твёрдо, как только смог, сказал:

– Я хочу, чтобы ты ушла с завода.

– Почему? – просто спросила Лариса.

* * *

Чайка, Чаечка! Как с тобой хорошо разговаривать и спорить! Ни возмущений, ни истерик. Всегда спокойна, уверенна и рассудительна. Даже в своей неправоте приятно признаваться тебе.

* * *

– Мне хорошо известно, что тебе нравится коллектив на работе. Профсоюз организовывает почти бесплатные экскурсии и поездки. Валаам, Кижи, Петрозаводск… может, и до Парижа дело дойдёт. И потом, ты неплохо зарабатываешь…

Лариса с мягкой иронией прервала мою вступительную речь:

– По-моему, ты уговариваешь меня не уходить с завода.

– Выслушай меня!

Сказал и тут же, словно спохватившись, подумал: «О чём я прошу? Кто, как не она, умеет не только выслушать, но и услышать, понять».

– Выслушай и не отвечай сейчас. Я изложу тебе свои аргументы, которых всего-то два с половиной, а ты подумаешь недельку-другую, прежде чем сказать «да» или «нет». Мы ещё не раз поговорим об этом прежде, чем ты что-то для себя решишь. Скажешь «нет» – так и будет. Деваться некуда, ведь не насильно же тебя дома запирать. Надеюсь, ты не сомневаешься в том, что я желаю тебе, точно так же как и себе, только добра?

И тут Лариса который уже раз удивила меня своим ясновидением. Только я открыл рот, чтобы сказать, что хочу начать с нашего семейного бюджета, как она, хитро улыбнувшись, предупредила меня:

– Андрюш, мне кажется, ты с денег начнёшь. Сознавайся. Угадала?

Я молча встал и достал из серванта керамическую крынку, которая стояла там для красоты со времён моего переезда в эту комнату, и, расстелив на столе газету, высыпал на неё сложенные кое-как рубли, трёшки и пятёрки.

– Вот. Это мой побочный заработок за последнюю неделю.

– Ой, а я-то думала, что это за деньги в кувшинчике лежат? Всё забывала у тебя спросить.

– Я специально для этого разговора после каждой смены всё, что заработал, сюда складывал. Для наглядности. Почти семьдесят рублей получилось.

– Много. Андрюш, а ты там не делаешь ничего такого…

– Нет, нет! Не волнуйся. Я же тебе уже рассказывал – чаевые да попутные пассажиры. Если бы делал что-нибудь «такое», тут было бы гораздо больше.

– Ты хочешь сказать, что денег нам хватит, даже если будешь работать один. Так?

– Точно! После каждой смены я буду складывать всю эту прибыль в крынку. Или в другое место. Мы будем брать оттуда, сколько надо на хозяйство, а мою получку откладывать на крупные покупки. Мы стиральную машину хотели купить. Ну как, согласна?

– Про стиральную машину? Согласна. Но работа меня не тяготит, а денег лишних не бывает.

– Ты абсолютно права! Но вести домашнее хозяйство, даже такое маленькое, как наше, – тоже работа. А что касается заработка, так дома ты не меньше наэкономишь, чем на заводе заработаешь.

– И мои заводские подруги останутся подругами, даже если я уволюсь?

– Умница!

– Нетрудно было догадаться. Но ты говорил про два с половиной аргумента. Где ещё половинка?

– Ты только не обижайся, но то, что твои подруги никуда не денутся, как раз и является половинкой аргумента.

– Есть что-то более важное?

– Есть, Лариса, есть. И это самое важное, что на сегодня мы с тобой имеем, – твоё здоровье.

– Никогда бы не догадалась! Нет, правда, а почему ты уверен, что моя работа угрожает моему здоровью?

– А я и не уверен вовсе. Я опасаюсь. И опасенья эти очень основательны. Дело в том, что я совершенно случайно… действительно, Лариса, случайно узнал, что твой славный завод не последний среди ленинградских производств по онкологическим заболеваниям.

– Но в нашем цехе ничего вредного для здоровья нет. Нам даже за вредность не доплачивают… и молоко не дают.

– Дорогой мой человек! Ты приходишь в свой любимый цех и не знаешь, что находится за стеной, ниже или выше этажом. Ты можешь на территории завода по дороге к своему цеху ежедневно проходить мимо такого, о чём и говорить страшно.

– Ну это ты слишком, – засмеялась Чайка.

– Во время службы в армии мне довелось побывать на радиационном полигоне. Когда-то там испытывали атомное оружие, а потом эту территорию стали использовать для обучения солдат поведению на реально зараженной местности. Хоть это и в Сибири, но там, Лариса, далеко не безлюдные места. Там деревни вокруг, а в них люди живут. И никому до их здоровья дела нет. А чем вы, работники завода, отличаетесь от тех людей, что живут вблизи радиационного полигона? На твоём заводе мощность излучения, может быть, и маленькая, но продолжительность присутствия в нехорошем месте может дать толчок к развитию очень нехороших болезней. Я про онкологию говорю.

– Ты меня запугал, чай остыл, и нам надо выйти на улицу. Погуляем немного. Надо кое-что из одежды купить. Потом пообедаем, и я… пока не уволилась, поеду на работу.

– С удовольствием провожу тебя до самой проходной. Хорошо? Кстати, вот тебе ещё маленький аргумент в пользу моей идеи – дорога из дома на завод. Двадцать минут до метро, тридцать минут в метро и минут пятнадцать до проходной твоего любимого завода.

– Мы обменяем нашу с бабулей комнату и твою на квартиру рядом с «моим любимым» заводом, – весело парировала Чайка, а потом стала серьёзной. – Андрюша, я подумаю.

На улице было влажно, прохладно и легко дышалось. Частые моросящие дождики ликвидировали пыль, а осенние ветры услужливо сдували выхлопные газы немногочисленных грузовиков, легковушек и автобусов.

Мы гуляли, заходили в разные магазины, и мне казалось, что Лариса и думать забыла об утреннем разговоре. Но она, разглядывая мужскую фланелевую рубашку, вдруг сказала:

– Ну, предположим, я уйду с завода. Предположим, что моё здоровье будет в безопасности. А как же мои подруги, которые останутся работать там? Как я буду себя чувствовать, встречаясь с ними? Как дезертир? Давай тебе эту рубашку купим. Как раз к зиме – тёпленькая и мягонькая.

Сказала это как бы между прочим. И не понять даже, что важнее: её работа или тёплая рубашка для меня. Но не для того я несколько недель обдумывал этот разговор, чтобы растеряться от подобного «между прочим».

– Ты должна думать не только о себе. Вдруг у тебя будут дети? Дети у замужних женщин рождаются гораздо чаще, чем у незамужних.

Лариса улыбнулась, сжала свои тонкие пальцы на моей руке и сказала:

– И рубашку купим.

Какое обнадёживающее это «и»!

Потом, нагулявшись, мы вернулись домой, пообедали, и я легкомысленно пообещал помыть посуду вечером. Лариса отдохнула немного, полежав на диване с книжкой, и мы вместе отправились к её заводу. Прощаясь возле проходной, привычным уже жестом она коротко пожала мою руку чуть выше локтя, шепнула: «До вечера» и ушла.

А вечер уже начинался. Сгущались сумерки. Было ещё довольно светло, и уличные фонари и фары автомобилей ничего не освещали, а горели только сами для себя. Я шёл вдоль Сосновки, и холодный ноябрьский ветер залезал в рукава и за воротник, трепал волосы на непокрытой голове, выдавливал слёзы из глаз и катил их мимо ушей к шее. Я не чувствовал холода. Мне очень хотелось плакать. Но я не плакал. Это ветер, просто холодный осенний ветер выдавливал слёзы из глаз.

Прости меня, Чайка! Я сегодня не помою посуду и не встречу тебя после работы. Через несколько минут я дойду до метро, опущу в щель турникета пятак и спущусь на эскалаторе под землю. Вынырнет из тоннеля грохочущий поезд, услужливо распахнёт двери своих вагонов и умчит меня в двадцать первый век.

* * *

Закончилась последняя мечта, я вышел из метро в Озерках седым пожилым человеком с бесконечным чувством вины и с беспрестанно кричащей Чайкой в Душе. Кричи, кричи, не умолкай, моя Чайка! Узнаешь ли ты хоть что-нибудь из того, что я намечтал о нас с тобой? Узнаешь, непременно узнаешь. А пока, когда закончится вечерняя смена, ты выйдешь из заводской проходной, доедешь на троллейбусе до метро и поедешь на площадь Восстания, где тебя встретит твоя бабушка, и вы пойдёте домой. Пройдёт около года, и ты выйдешь замуж, потом родишь двоих сыновей, а в 1987 году умрёшь от страшной неизлечимой болезни. А мне будет подарена долгая жизнь. Или я буду наказан этой долгой жизнью. Ведь придёт время, и я стану жить с мыслью, что это именно моя капля яда сделала чашу твою смертельной, что это именно моей капли любви не хватило для твоей жизни.

Когда Чайка приснилась мне? В первых числах февраля. А сейчас октябрь. Значит, десять месяцев. Что же случилось со мной за это время? Произошло чудо – я узнал, что Душа не только существует, но и что она бессмертна. Я нашёл два доказательства существования бессмертной Души и теперь могу представить и третье. Это творчество. Всё равно какое. Поэзия, плотничество, архитектура, живопись или садоводство – всё это из Души. Разумом можно только подправить, причесать, но создать, сотворить без Души ничего нельзя. Какова Душа, таковы и её творения.

Нет сомнения в том, что Душа в течение жизни тела меняется. Как тут не вспомнить слова Сервантеса, что каждый из нас – сын своих дел? Душа воспитывается от рождения до кончины Добром и Злом. Не знаю, что будет с ней за чертой земной жизни. И никто не знает. Хотя многие говорят, что знают. А я знаю только то, что если болит Душа и не прошла её боль до самой этой черты, то будет болеть и после. А ещё я уверен, что когда-нибудь встретится моя Душа с Душой Чайки. И мне теперь не страшно, что время летит так быстро. Вот и выходит, что не зря случились мои мечты.

Три стихотворения, которые я в своих мечтах посвятил Чайке, на самом деле посвящены моей жене Любушке. Она простила мне эту вольность. Поэтому я теперь точно знаю, что простит меня и Чайка. Ведь Души этих женщин так похожи друг на друга!

А ещё я нашёл могилу Ларисы! По совету Любушки, обратился в районный ЗАГС. Всё оказалось очень просто! Мне выдали справку о дате смерти. В архиве захоронений получил справку с точным местом захоронения.

Могила её заросла высоченной травой. Судя по дёрну, к ней никто не приходил уже года три, если не больше. Но я всё-таки нашёл её. О чём думал, глядя на могильный камень? Сначала было нечто вроде радости. А потом сам собой появился вопрос: а что, собственно говоря, произошло? Я оживил её? Или сам благополучно перебрался туда, где теперь Чайка? Нет. Тогда чему радоваться? Но я зачем-то искал её и зачем-то нашёл. Чуть позже я понял зачем. Видимо, ушедшим нужно, чтобы их помнили, чтобы их могилы посещали. Вот Чайка и выбрала меня. Кто ещё искал бы чужую, по существу, могилу целых полгода? Видимо, между нами всё же есть какая-то связь. Она знала, что я сделаю всё, как надо. И я сделал.

Сначала очистил надгробие от травы. Потом нашёл местного работника и договорился о реставрации памятника. Заказал в местном храме панихиду. А через некоторое время, когда могила была приведена в порядок, привёз туда Чаевых. Положили цветы, постояли, помянули. И я решился задать Насте вопрос, который давно хотел задать, но боялся. Была ли Лариса счастлива в браке? Плохие новости ожидали меня. Настя с уверенностью сказала: «Нет». Рассказала даже, что Елена Павловна жаловалась ей на зятя. Плохие новости. Одна надежда на то, что тёщи часто не очень объективны к зятьям. Всё может быть.

Странно, но как только я привёл в порядок её могилу, Чайка перестала разговаривать со мной. Ко мне вернулся покой, я выздоровел. А сюда пришёл, чтобы насладиться осенней печалью. Есть моё любимое время – октябрь с ноябрём, есть домик на берегу озера. Почему было не воспользоваться двумя этими счастливыми обстоятельствами? Вот только возраст… С каждым пройденным километром бодрость убывает, а простая усталость медленно превращается в состояние с коротким названием «плохо». От этого «плохо» начинаю даже так плохо соображать, что не до воспоминаний.

* * *

Последний километр он брёл, уже не обходя луж. До заветной избушки добрался без сил, на одной только воле. На «автопилоте» прошагал через большие сени, ввалился в комнату, скинул рюкзак, аккуратно, как только мог, поставил его в углу. Сдерживая накатывающую тошноту, снял куртку, сапоги, влажные носки и только потом рухнул на застеленную шерстяным одеялом кровать.

Он лежал на спине и думал, что когда отдохнёт и придёт в себя, то встанет, затопит печь, переоденется, сходит за водой к роднику и, глядя на огонь в печи, будет пить чай. А потом он задует свечу на столе, комната погрузится во мрак, и он ляжет спать. Спать! Спать до тех пор, пока спать будет уже невозможно. Он будет валяться на кровати, пока не надоест, а потом встанет, умоется, что-нибудь сварит, поест, попьёт чаю и будет гулять по берегу озера, и слушать, как падают на землю осенние листья, как нежно они ложатся на зеркальную водную гладь. А ещё он будет писать. Запишет всё, о чём вспоминал, когда лежал на обочине дороги под берёзами. Если не хватит взятых с собой тетрадки и блокнота, то в кладовке лежит целая пачка плакатов про охрану природы. Чем не бумага? А потом он вернётся домой, настучит свою «куропись» на компьютере и даст почитать Любушке. Чему-то она будет улыбаться, чему-то хмуриться, а про некоторые кусочки скажет: «Думаю, над этим тебе ещё надо поработать».

– Как хорошо, – прошептал он самому себе, проваливаясь в приятную дрёму.

А потом наступило утро. Или день. За окном ослепительно светло от первого снега, который лёгкой белой кисеёй едва прикрыл траву и деревья. От этого и в комнате освещены самые тёмные углы. На улице мороз, но окно не покрыто изморозью, оно даже не запотело. Это может означать только то, что в комнате так же холодно, как и за окном. На кровати лежит седой, очень бледный пожилой человек с открытыми глазами. Он лежит на спине, неестественно запрокинув голову, словно хочет увидеть, что находится за изголовьем; пальцы сжимают одежду на груди, оттягивая её от горла, как будто ему трудно дышать. Человек похож на восковую фигуру.

Прекрасно! Смерть не от бесконечной боли и грязи болезней в стерильности больницы, а в лесной избушке, во сне, от банальной, но благородной усталости. Что же дальше? А дальше только Душа, только бессмертная Душа. Что будет с ней там, где нет Времени? Живым это неизвестно. Но пока за Душой этой не прибежали ещё черти, чтобы утащить во мрак, или ангелы не прилетели за ней с сияющих небес, ей можно прогуляться по прошлому. Хочется пожелать ей снова пережить радостные мгновенья, следы от которых остались на ней навсегда. Если Душа легка, ей нетрудно будет полетать по прошлому.

Прошлое невозможно подправить. В прошлом нельзя заменить злое на доброе, плохое на хорошее. Мечта об этом – несусветная наивность. Фантазия об этом – ребячество. Но кроме этих двух ветреных причуд, есть ещё надежда! Нельзя, нельзя терять надежду на то, что там, где нет Времени, найдётся у Души время не только на добрые мысли и желания, но и дела.

Глава 1

В которой главный герой на практике познаёт размеры Родины и узнаёт ещё много разных мелочей

Он проснулся от жуткого неудобства. Правый бок лежал прямо на дерматиновом утеплителе капота[4], потому что спальный мешок, который был постелен на него с вечера, съехал к рычагу переключения передач; голова с копной слегка вьющихся каштановых волос покоилась на рюкзаке, лежащем на пассажирском сиденье. Рюкзак за ночь сплющился настолько, что был только чуть-чуть выше этого сиденья, а на водительском сиденье возвышались два туго свёрнутых ватных спальных мешка, потому ноги были на высоте.

Колёсные пары вагонов отстукивали на стыках рельсов какую-то забавную монотонную песенку, под которую можно было бы спать и спать, но неудобная поза и едва поднявшееся над горизонтом солнце, светившее в лобовое стекло, не давали уснуть вновь. Андрей кое-как подстелил под себя сбежавший спальный мешок, взбил попышнее рюкзак под головой и перевернулся на левый бок. Солнце сразу согрело спину, и под размеренное покачивание вагона он погрузился в приятную дрёму. Пахнущая гаражом спинка сиденья, в которую он буквально упёрся носом, превратилась в какую-то загадочную занавесь, за которой скрывалось будущее.

«Будет-будет, будет-будет, будет-будет, будет-будет», – стучали колёса. «Что будет? – лениво думал Андрей. – Когда?» И тут его словно жаром обдало с головы до ног: он неожиданно вспомнил, что кому-то что-то клятвенно обещал, а вот что и кому, вспомнить никак не мог. Но то, что это обещание было чрезвычайно важным, знал наверняка. «Стоп! Мне что-то снилось ночью. Может быть, это во сне и было? Но почему же тогда это кажется мне таким важным? Та-а-а-к, что же мне снилось?»

И ему стали припоминаться обрывки ночных видений. Там была какая-то каша из очень коротких, то вполне реальных, то просто фантастических сюжетов. Были леса с высоты птичьего полёта, потом он, как настоящий шофёр, уверенно сидел за рулём какого-то автомобиля, а навстречу летела бесконечная серая дорога. Потом были какие-то незнакомые люди, с которыми он разговаривал; была закованная в лёд и покрытая снегом река, по которой он шёл на лыжах, а с берега, навалившись предплечьями на лыжные палки, на него внимательно смотрела молодая женщина в шароварах, присыпанных до колен снегом, в белоснежной ветровке и вязаной шерстяной шапке.

«А ведь я просыпался ночью, – вспомнил Андрей. – Да, просыпался! И не от стука колёс, не от скрежета вагонов, а от чего-то необычного. Да! Именно от чего-то необычного».

Он вспомнил, как проснулся от ощущения, что на него кто-то смотрит. Кто-то бездыханный и бессловесный внимательно смотрел на него из сумрака. Страха не было, потому что взгляд был добрым, но до того неумолимо проникающим в самую глубь того, что зовётся душой, что Андрею было не по себе. И тогда он неизвестно кому пообещал, что постарается. Что именно нужно стараться сделать, он не понял, но как только пообещал, взгляд этот исчез, и он уснул. И вот тогда и начали сниться эти короткие сценки из какой-то другой жизни.

«Но кому же всё-таки и что я обещал? – мучительно вспоминал Андрей. – Не этому ли… кто глядел на меня ночью? И почему неспокойно как-то на душе… Душа…» И тут он понял, что Душа на самом деле существует. Но о том, бессмертна ли она, он думать побоялся.

Поднимающееся всё выше солнце довольно сильно нагрело воздух в кабине. Становилось душно. Он полежал ещё немного, разглядывая трещинки и загадочные узоры на дерматиновой обивке спинки сиденья, и решил наконец вставать. Убрав с водительского места спальные мешки, сел за руль и в качестве утренней зарядки, кряхтя, потянулся через капот и немного приспустил стекло правой двери, а потом полностью опустил стекло слева. И сразу громче застучали колёса, в кабину ворвался свежий весенний ветер и выдул вон все загадочные ночные сны и связанные с ними вопросы. Мимо проплывали поля с узкими полосками деревьев для снегозадержания, леса с полянками, дома, домики; мчались навстречу и уносились прочь мачты контактной сети. И это задорное движение под бодрый перестук колёс окончательно отвлекли его от ночной мистики, вернув в реальности дня. Может быть, не ночью во сне, а вчера наяву он пообещал сделать что-то очень важное и забыл? И Андрей стал вспоминать вчерашний день.

1 мая 1976 года, суббота.

Я бы хотел провести эти выходные дни как в прошлом году: в кругу друзей у хорошего костра в весеннем лесу на берегу озера, а тут… нынче с майскими праздниками ни мне, ни друзьям моим не повезло. Холодно, и сверху то и дело капает.

В 7 часов приехал на станцию Московская товарная. Сказали, что раньше шести вечера не отправимся, но с вокзала никуда отлучаться нельзя. Проболтался по станции часа полтора, а потом от скуки звонил из телефона-автомата всем друзьям, у кого дома телефон есть. Хотел рассказать, что наконец действительно уезжаю, попрощаться. По причине холодной погоды в лес никто не поехал, но и дома никого нет. Все на демонстрации! Ей тоже позвонил. И тоже доме не застал.

Я буду сопровождать три машины. Два бортовых УАЗа с большими деревянными будками в кузовах, так что можно назвать эти машинки фургончиками, и один легковой «козлик». Кажется, ГАЗ-69 он правильно называется. Только в одиннадцать часов нам дали платформу. Пока одну. Железнодорожники сразу начали нас подгонять с погрузкой. Грузили машины аврально.

Оказывается, нужно было привезти с собой стальную толстую, но мягкую проволоку, чтобы машины к платформе прикрепить, а ещё деревяшки – под колёса подкладывать и большие гвозди – эти деревяшки к платформе приколачивать. Я новичок и этого не знал. А шофёры наверняка знали. Они мне все уши прожужжали о своих прошлых полевых сезонах, подвигах и приключениях. Значит, не в первый раз машины грузят, а нужных вещей не припасли. Пришлось мне бегать по станции и клянчить проволоку, колобашки и гвозди у местных работяг, которые без «стакана» не хотели отдавать и валяющейся на шпалах щепки. Кое-как разыскал я и проволоку, и гвозди, и колобашки. Шофёры ворчали: праздник всё-таки, а их заставляют работать. Ворчали и пьянели прямо на глазах. И чем больше пьянели, тем больше ворчали.

Около двенадцати пришёл Эдуард. Это мой напарник. Вчера он был так хорош, что угодил в вытрезвитель. Через час он достиг вчерашнего состояния. Упрямый человек. Начальник партии Вадим Мутовкин говорит, что он очень хороший рабочий. Может быть, и так, но и алконафт тоже очень хороший.

Я раскреплял машины, как стахановец. Казалось, это никогда не закончится, но закончилось. После трёх часов мучений на платформе красиво стояли накрепко прикрученные к ней два УАЗа-грузовичка, а за ними симпатичный «козлик».

После короткого перекура начал устраивать нашу обитель в первом по ходу платформы уазике. Подмёл кузов, расстелил брезент, уложил спальники и сложил в углу вещи.

Все куда-то подевались. Потом пришли Вадим с Эдуардом. Эдика Вадим оставил стеречь имущество, а меня повёл в управление. Там я расписался в нескольких бумагах и получил сопроводительные документы. И тут «нарисовался» Эдик. Вадим велел нам возвращаться к нашей платформе и куда-то ушёл.

По пути Эдик заныл, что хочет домой, что ему плохо. Кое-как мне удалось уговорить его остаться. Но 500 метров от здания управления до нашего состава под его нытьё и мои уговоры мы шли не меньше получаса. Нудный человек!

Когда подошли к месту, где стояли наши платформы, то увидели вдалеке удаляющийся хвост состава. Платформа с одной машиной была на месте, а моя – ту-туу! То ли от радости, что никуда ехать не надо, то ли от страха, что посадят за утрату госимущества, ёкнуло сердце. Но меня очень быстро успокоил проходивший мимо железнодорожник. Он сказал, что платформу отогнали не далеко, а «во-о-он туда».

Оставив Эдика на попечение шофёров с непогруженных машин (осталось две), я пошёл искать то, за что так беспечно расписался. Немного побродив по лабиринтам из вагонов, нашёл свои машинки. И вот сижу один, скучаю и от скуки пространно описываю происходящее. Уже вечер, 6 часов. В 7–8 обещают отправить. Скорей бы уж уехать и не мучиться. Сижу вот, пишу. Исписал первые 2 листа тетрадки. Сколько ещё будет этих листочков?

В 7 часов начались злоключения. Пришёл мой мучитель Эдик со своим новым другом из местных работяг. Эдик начал клянчить у меня деньги, а его друг заплетающимся языком рассказывать, где и какое вино продают. Пьяного железнодорожника я отослал сразу, а Эдика просто… послал.

Интересные дела: Эдик едет без копейки, у меня есть 20 рублей и кое-какие консервы, а ехать не меньше 10-ти суток. Хватит ли нам этого? А Эдику все эти проблемы до лампочки.

Стал его расспрашивать, как идут дела с погрузкой остальных машин, но ничего не добился. Пошёл на разведку сам. Эдиков дружок утверждал, что поезд уйдёт в 19:50, и я не боялся опоздать. Зря не боялся.

Выяснив, что платформы вот-вот подадут и что товарищ, ответственный за погрузку (фамилии не знаю), «лыка не вяжет», спокойно пошёл к себе «домой» и нашёл только бесящие рельсы. Какая-то железнодорожная женщина сказала, что нашу платформу увезли на Сортировочную, но её могут задержать на ст. Наволочная. Я прибавил ходу. На Наволочной мой поезд махнул мне хвостом. Всё было похоже на дезертирство: ответственный за груз отстал от поезда, не проехав на нём и километра.

Забежал в какой-то белый домик-будку и у сидевшей там женщины стал расспрашивать, как мне догнать свой вагон. Она сначала равнодушно пожала плечами, но потом сжалилась. Куда-то звонила, водила пальцем по расписанию, висевшему на стене, после чего написала на бумажке: «ст. Фарфоровская, 1-й парк» и вслух добавила: «Электричка пойдёт в 19:43, ты ещё успеешь. А вагон твой не успеют даже и с горки спустить». Повезло, что встретил хорошего человека.

На Фарфоровской долго искал какое-нибудь начальство, лазил под вагонами бесчисленных составов и вдруг… буквально упёрся в свою платформу с машинками! Просто чудо: среди сотен вагонов, стоящих друг за другом в 15–20 рядов, набрел на свой!

Заглянул в кузов и увидел там полуживого Эдика, допивающего мою бутылку коньяка. Я не жаден до спиртного, но сегодня праздник, и планировал я, что мы с ним сядем и под стук колёс немножко выпьем, закусим, поговорим, покурим и ляжем, как ангелы, спать. И вот праздничные посиделки испорчены этой пьяной харей. Он лишил меня компании, обрёк на одиночество на этот вечер. А тут ещё Эдик, пьяно улыбаясь, протянул мне залапанный грязными пальцами стакан с коньяком и заплетающимся языком произнёс: «Андрюха, на, выпей за отъезд». Я выплеснул содержимое стакана в его омерзительную физиономию, демонстративно взял свой рюкзак, три спальника и ушёл в кабину уазика. Эдик скулил в фургоне, что этим жестом я его не только лишил зрения, но и обидел и что лучше бы я ему дал по морде. Но когда я залез в кузов, чтобы взять что-нибудь из еды, он уже спал.

Нас спускали с сортировочной горки, когда начался праздничный салют. Стало очень грустно. Как там она, что делает, видит ли этот салют? Долго смотрел, как с горки спускают и сортируют вагоны в надежде увидеть нашу вторую платформу с машинами. Наверняка они тоже уже погрузились. Кто, интересно, там поехал сопровождающим? Вагоны и цистерны со строгими, угрожающими надписями «не толкать» и «с горок не спускать» лихо сталкивали с горки и толкали маневровыми паровозиками, а нашего второго всё не было.

Задраил стёкла в кабине, сидел и смотрел на темноту и фонари. В бутылке осталось немного коньяка. Я впервые в жизни выпивал один. Пил не от тоски вовсе. Просто хотелось лечь спать и не просыпаться от холода.

Был уже десятый час. Андрею стало неловко за свой, казавшийся вчера таким эффектным, жест. С мыслями о том, как там Эдик и как его глаза, он вышел из кабины и, осторожно пройдя назад по краю покачивающейся платформы, заглянул в кузов. Эдика там не было. Тот сидел на корточках, спрятавшись от холодного встречного воздушного потока за последней машиной, и курил. Андрей подошёл к напарнику, чтобы как-то извиниться за вчерашнее, но тот, поднявшись, начал первым:

– Ты это… прости меня… за коньяк и вообще… – произнёс он, отведя глаза в сторону и через силу выдавливая из себя слова, а потом, словно почувствовав облегчение от сказанного, прямо посмотрел Андрею в глаза. – Как спалось то?

– Ладно, проехали, – великодушно ответил Андрей.

Потом прикурил сигарету, сделал пару затяжек и сказал, что спал отлично. А у самого на душе было нехорошо. Надо было тоже извиниться, а теперь почему-то казалось, что уже поздно и его извинения будут неестественны и даже смешны. И с каждой прошедшей секундой это «поздно» становилось всё весомее и твёрже. А ещё почудилось, что тот, который смотрел на него ночью, укоризненно покачал головой. Но перестук колёс и проплывающие мимо пейзажи, словно чудесное снадобье, успокоили, заслонили собой эту неловкость от сознания своей неправоты. А напарнику Андрей решил на ближайшей остановке раздобыть для поправки здоровья водки или хотя бы пива.

Андрей только во время службы в армии уезжал так далеко от Ленинграда. Побывал и в больших городах, и в малых городках Советского Союза. И в захолустьях тоже побывал. Но все это было в европейской части Родины. К тому же тогда он был под постоянным присмотром опытных, ответственных за него людей, а теперь поезд неспешно вёз его одного, без опеки и руководства, через полстраны в далёкую Сибирь, в Красноярский край.

Поездка только набирала обороты. Вагоны поезда уже несколько раз за неполные двое суток перетасовывали на сортировочных горках, но с каждым разом остановки были всё реже, а перегоны становились длиннее. Там, где рельсы изгибались плавной дугой, был виден весь состав. Его деловито покачивающиеся вагоны и кажущаяся неспешность вселяли в Андрея спокойствие и уверенность в том, что всё будет хорошо. Они приедут в Красноярск, их встретят, разгрузят машины, одна из которых увезёт его в сибирскую деревню. А там… Что там? Но и там, думал Андрей, всё будет хорошо. Он справится, обязательно справится.

2 мая 1976 года, воскресенье.

Под утро стало прохладно. Проснулся, поворочался немного и снова уснул. Проснулся окончательно в начале 10-го.

Эдуард стал совсем другим человеком. Он даже извинился за вчерашнее. Извинился и я. В общем, всё в порядке.

Совершенно невозможно писать на ходу – трясёт, качает. Ужас! Пишу на остановках.

В 10 часов остановились. Бологое. Дал Эдуарду денег, и он побежал в магазин. А я прибрался в кузове, помылся, почистил зубы. Примчался Эдик. Он принёс бутылку водки и сигареты. Посмотрел на водку и вдруг вспомнил ночное видение. Стало как-то не по себе.

Сели, позавтракали. Эдик, выпив немного, повеселел. Ещё бы! Так вчера ужраться. Я тоже за компанию выпил полстаканчика. До чего же она противная, эта водка! И почему она называется водкой? Очень похоже, что это грубая форма слова «вода», как Коля – Колька, Толя – Толька.

Заканчивали трапезу в пути. Нам обещали стоянку минут на 20–30 (смена бригады машинистов), а простояли мы почти до полудня. Хотел написать «до 12-ти», но, насколько помню, в приключенческих романах и Фенимора Купера, и Марка Твена, и Конан Дойля время обозначается только как «до полудня», «пополудни», «после полудня». Так что никаких 12-ти!

Пересели в кабину. Там гораздо теплее. Солнце сквозь стекло греет, как в Крыму. Сидели, курили, глазели по сторонам и разговаривали. Противная водка что-то изменила в моей голове и поля вокруг стали просторнее, хвойные леса зеленей, солнце ласковей, а разговоры задушевнее. Когда это прошло, стало скучно. От скуки даже вычислили скорость поезда по часам и верстовым столбам. Получилось 55 километров в час.

В 3 часа после полудня остановились в городе Клин. Я побежал за мороженым. Обычно у магазинов висят почтовые ящики, а тут нет. На обратном пути попросил у двух женщин, опустить мои письма в почтовый ящик. Сказал, что опаздываю на поезд. Они пообещали сделать это. Садиться пришлось на ходу. А мороженое здесь не очень, чтобы очень. В Ленинграде оно гораздо лучше. Или это просто тоска по дому началась? Рановато.

Потом считали вёрсты до Москвы. Вёрст остаётся всё меньше. Проехали Химки и встали минут на 20. Пишу дневник, а Эдик бесцельно слоняется по платформе, как зверь по клетке.

Постояли полчаса, а потом нас спустили с горки. Раньше наша платформа была шестой от паровоза, а теперь мы в середине состава. Постояли ещё 40 минут. За это время мы перекусили и снова забрались в кабину скучать. Тронулись. Проехали полчаса и снова встали. Эдуард пошёл спать, а я нашёл в «козлике» Роман-газету и уселся читать «Взлёт против ветра» Семенихина. 19:30, но ещё совсем светло. Снова тронулись. Раньше мы ехали на юг, а теперь тащимся на восток. Но это только полбеды. Раньше наши машины стояли по ходу поезда, а теперь наоборот. Это неудобно.

В 20 часов снова встали. Застряли мы под Москвой. Далеко от вагона не отойти, потому что даже машинисты не знают, когда тронемся. Крадёмся короткими перебежками. Как разведчики. Или воры.

21:00. Забрался в кузов. Эдуард уже похрапывал. Он спал как принцесса на горошине – на 6-ти (!) спальных мешках, оставив мне место на голом брезенте. Я его разбудил и выдернул из-под него три спальника. Потом повесил на дверь брезент, чтобы не дуло, и улёгся. Пол кузова машины толкал в спину. Повернулся на бок, стало толкать в бок. Поезд остановился, и я уснул.

Андрей с Эдуардом проплывали на своём корабле-платформе мимо больших городов, посёлков и деревушек с обычными и диковинными названиями. Чего стоит, например, населённый пункт Сухобезводное! Железная дорога и всё, что с ней связано, постепенно становились привычным делом, но всегда находились причины для удивления. На второй день путешественники узнали, что на каждой сортировочной станции круглосуточно работает столовая!

Постепенно налаживался и быт. Недалеко от станций всегда находились магазин и водяная колонка, а в столовых можно было если не поесть, то налить в свой чайник чай, кофе или даже какао. В общем, жить можно.

Но кроме забот о содержании своих тел в тепле и сытости были у путешественников, как и у всех людей, удовольствия для души. Какие? Созерцание, размышления, мечты.

Эдуард, когда ему не мешал своей болтовнёй Андрей, вспоминал, как в очередной раз удачно увернулся от долгов и связанных с ними проблем. Вспоминал и строил планы на дальнейшую жизнь. Он мечтал, что завяжет с алкоголем, заработает за этот сезон достаточно денег и съездит в Крым или в Сочи. На своей старой работе от ловких и благополучных работников торговли он много слышал о волшебной жизни в тех благодатных краях. Да, это были мечты о плотских удовольствиях, но всё же это были мечты! У него и в созерцание проплывающих мимо красот вкрадывались нотки совсем не духовного плана. Увидев красивый дом на берегу реки или озера, он мечтал о чуде иметь такой, но только где-нибудь поближе к Ленинграду. В таком доме можно жить самому и дачникам сдавать на лето комнатки да сарайчики. Ну что поделать, если Эдуард, отмечтав в юности о всякой ерунде, стал человеком практическим?

А у Андрея кроме созерцания, размышлений и мечтаний было ещё одно удовольствие для души: он писал письма. Он уже дважды написал родителям, Нине и нескольким своим друзьям. Письма эти были об одном и том же: о мимо проплывающих чудных пейзажах, погоде, железнодорожных порядках и особенностях быта на платформе товарного поезда. Но от того, что причиной появления этих писем были разные чувства, письма получались разными. Письма родителям писались не то чтобы от сильной сыновьей любви, скорее из долга – хотелось, чтобы родители не волновались, чтобы знали, что у него всё в порядке. Нине он писал, чтобы она знала, как всё новое, всё прекрасное, что он видит в пути, омрачено разлукой с ней. А вот в письмах друзьям были не нотки, не нежные мелодии, а бравурные марши хвастовства. К счастью, Андрей не замечал этого, а то ему сразу же стало бы стыдно. Впрочем, этот стыд от него никуда не денется. Когда он прибудет на место и сообщит им адрес, куда можно ему писать, а потом и получит долгожданные ответы на свои письма, то будет сначала обида, а потом, когда обида остынет, придёт и стыд, очень полезный лечебный стыд за своё хвастовство. Это будет потом, а пока Андрей не знал, дойдут ли его письма до адресатов, потому что на двух прошлых остановках он не нашёл поблизости почтовых ящиков и попросил отправить свои письма случайных прохожих. Оба раза ему не отказали.

3 мая 1976 года, понедельник.

Встал в 9 часов. Вышел на платформу осмотреться. Совсем недалеко, в лёгкой дымке на двух холмах, раскинулся довольно большой город. Это Горький.

Нас потащили на сортировочную горку. Традиция!

На остановке Эдуард сбегал за кипятком, а я набрал сырой воды в канистры. Умылись и сели завтракать. Только покончили с этим делом, нас начали сортировать. От состава отсоединили только один вагон из середины. И стоило из-за этого нас мучить? Вообще-то спуск с горки – довольно неприятная процедура. Уж очень много резких толчков.

В 10 часов встали намертво уже готовым к старту составом. Я нашёл совсем рядом столовую, а мы неосмотрительно успели насытиться холодными консервами. Но зато мы, как настоящие заграничные аристократы, пили горячий шоколад (какао!).

Тронулись от Горького в 14 часов. Едем куда-то на север, то есть почти в обратную сторону. Проехали по мосту через Волгу. Места очень красивые. В 15 проехали мимо города Семёнов, а потом пошли деревни. Сели в кабину и смотрели на поля, леса, озёра и разлившиеся реки. Красотища! Погода стоит замечательная. Небо чистое, только в южной части его несколько небольших перистых облачков. На солнышке довольно тепло, но на ходу не позагораешь, потому что холодный ветер. В 16:15 опять встали. Красный семафор. Дорога к этому времени повернула чуть восточнее. Курс – северо-северо-восток. Куда же нас везут? В 17 часов проехали город деревенского типа Сухобезводное. Ну и названьице! Масло масленое.

Вечером на каком-то полустанке сбегал в столовую. Во-первых, попросил у поварихи опустить письма в почтовый ящик, во-вторых, принёс оттуда целый чайник горячего чая.

Вот будет интересно осенью, когда вернусь в Ленинград, по штампам на конвертах проследить наш путь.

Частенько, насидевшись в кабине машины, Андрей с Эдиком стояли на краю платформы, курили и думали каждый о своём.

Эдик думал о том, что в Ленинграде, в двух маленьких комнатках большой коммунальной квартиры живёт его жена с двумя его детьми, от которых он уже три года как сбежал. И так, казалось бы, благополучно сбежал… А может быть, не сбежал, а потерял? Потерял. А теперь вот и сам потерялся.

Андрей же вспоминал встречавшихся на своём пути людей и удивлялся своему везению. Ну что ни встреча, то хороший человек! И его начальник Мутовкин, и женщина на сортировочной станции, которая выясняла для него по телефону, куда утащили его платформу с машинами, и Эдик, который оказался вполне нормальным мужиком. А Миша Голиков со своей женой!

С четой Голиковых судьба свела их на станции Лосенино. На этой станции поезд остановился. Мимо платформы шёл пьяненький мужичок. Вероятно, Андрей с Эдуардом со стороны выглядели очень живописно, если мужичок, увидев двух чумазых беспризорников, не прошёл мимо.

– Я, конечно, извиняюсь… а вы куда такие едете? И откуда?

– В Красноярск… из Ленинграда. – с тоской в голосе ответил Эдуард.

– Из Ленинграда! В Красноярск! А зачем?

– Машины охраняем, – вступил в разговор Андрей. – Потом в Красноярском крае работать будем. Меня Андреем зовут, а его Эдуардом.

– А меня все тут дядей Мишей зовут, а фамилия моя Голиков, – радостно сообщил мужичок. – Я обходчиком работаю. Меня тут все знают. Я охотник заядлый… о, какой охотник… и рыбак! А вы… вы охоту с рыбалкой уважаете?

– Уважаем, уважаем, – недовольным голосом пробурчал Эдуард.

У него было отвратительное настроение, оттого что дядя Миша был навеселе, а его напарник всё никак не может догадаться предложить допить водку, которая осталась после его лечения. И тут на сцену выкатилась маленькая, полная рыжеволосая женщина. Судя по тому, как лихо она начала отчитывать дядю Мишу за то, что он шляется пьяный без куртки при таком холодном ветре, это была его жена. А дядя Миша, выслушав жену, очень кратко всё объяснил:

– В депо угостили. Не холодно мне. С ребятами вот разговорился. Из Ленинграда! В Красноярск! Вот поедут, помашу им рукой и тогда домой пойду.

И тут только женщина обратила внимание на стоящих на платформе мужчин.

– Ой, батюшки мои, ой, родненькие! Да как же вы… холодно же… из Ленинграда! В Красноярск!

Андрей начал было объяснять, что едут они с комфортом, но женщина, воскликнув: «Я сейчас» – убежала, а дядя Миша объяснил:

– Баба есть баба. Хорошая она у меня, добрая. Ругается, когда выпью, но я на неё никогда не сержусь.

Через некоторое время женщина вернулась и прервала монолог мужа о видах и количестве местной дичи и рыбы. В руках у неё были трёхлитровый бидон и бумажный свёрток.

– Вот, ребятки, возьмите квасок, пирожки и яички. Всё домашнее, свежее.

Эти слова были сказаны так просто, так по-доброму, что у Эдика с Андреем и мысли об отказе из вежливости, скромности или ещё по какой причине не возникло. Правда, Андрей не стал лишать хозяйство дяди Миши бидона и перелил квасок, который оказался брагой, в чайник. Передавая женщине бидон, он попросил её опустить в почтовый ящик очередное письмо Нине.

– Опустите? Это девушке моей.

– Не беспокойся, обязательно опущу. У нас почта от дома недалеко. А что ж друг-то твой, – и она взглянула на Эдуарда, словно обращаясь к нему, а не к Андрею, – письма не пишет?

А тому полный чайник браги настолько улучшил настроение, что он задорно и даже как-то озорно ответил:

– Что с дороги-то писать? Ответа ведь не дождёшься! Вот приеду, узнаю свой адрес и напишу.

А потом поезд тронулся, отъезжающие и провожающие помахали друг другу руками и расстались навсегда.

Когда состав набрал ход, Андрей с Эдиком уселись в кабину своего УАЗа и до позднего вечера трапезничали. Сначала неспеша пили микроскопическими дозами водку, запивая сырыми яйцами. Потом, когда кончилась водка, кружками пили брагу, закусывая тёплыми ещё домашними пирожками. Рассказывали друг другу были и небылицы из своей жизни и нахваливали дядю Мишу и его жену.

И только перед тем как заснуть, то есть совершенно наедине с собой, Андрей и Эдуард, каждый по-своему, подумал, смог бы он вот так просто, без спасительных мыслей, что воздастся добром за добро, помочь незнакомому человеку? И Андрей, как всегда с опозданием, вспомнил, что они не узнали имени этой доброй женщины. А потом он вспомнил её слова, когда он попросил опустить свои письма в почтовый ящик. «Надо же, она спросила, почему Эдуард писем не пишет, а я даже и не подумал об этом. Может, только потому не пишет, что у него нет ни конвертов, ни листка бумаги, а попросить у меня стесняется? А я сам не догадался предложить». И Андрею опять показалось, что тот, который смотрел на него в первую ночь путешествия, вновь укоризненно покачал головой.

4 мая 1976 года, вторник.

Спали отлично. Вечером, когда укладывались, снял ватник, залез в спальник и ватником укрылся. Это гораздо лучше, чем спать в ватнике.

Проснулись в 9 часов. Светит солнце. Облачно. Довольно тепло. Остановились на каком-то полустанке.

Ночью проехали Котельничи, и теперь дорога идёт на юго-восток. А просторы здесь не те, что у нас. Поезд то едет среди леса, а то вдруг вырывается из узкого лесного коридора, и глазам больно от ширины полей. На холмах, далеко-далеко, раскинулись, словно игрушечные, домики деревень, вокруг которых видны тёмные зубчики леса.

В 10:30 встали в посёлке Балезино. Стояли 2,5 часа. Успели по одному сходить в столовую пообедать вперёд на целый день. Я пошёл вглубь города и купил свежего хлеба.

Здесь же узнал, что ночью проехали Киров.

Население городка довольно странное. Половина разговаривает на непонятном языке. Эдик сказал, что это татары.

Купил на станции журналы «Огонёк», «Наука и жизнь», газеты «Смена» и «Правда». Сидим, читаем. Написал письмо Нине. Начал письмо родителям, но не успел закончить.

Тронулись в 13 часов. В 16 часов приехали на станцию Лосенино. 1291 километр от Москвы. Я не напрасно подчеркнул название станции.

На этой станции поезд остановился, а мимо нашей платформы шёл пьяненький мужичок. Наверное, мы со стороны мы выглядим странно, если он не прошёл мимо, остановился, поздоровался, расспросил: кто, куда и откуда, а узнав, едва не прослезился на нашу горькую участь: «Из Ленинграда! В Красноярск!» Потом подошла рыжеволосая, вся в веснушках женщина, его жена. Женщина ушла, но вскоре вернулась. Это удивительно, но она принесла нам домашние пирожки, свежие куриные, размером с гусиные, яйца и бидончик, как она сказала, кваса.

Какой народ живёт на Руси!

Поезд тронулся, и мы навсегда расстались с дядей Мишей и его женой, имени которой не догадались спросить.

В 18 часов остановились в деревне или городе Верещагино. Неспеша допивали остатки водки, запивая сырыми яичками, закусывая чудными домашними пирожками, и разговаривали о том о сём. Кончилась водка, принялись за брагу. Добрым словом вспоминали дядю Мишу и его жену.

Ночью брага дяди Миши урчала в животах обоих путешественников, поочерёдно выгоняя их из уюта спальных мешков на холодный ветер. Утром от недосыпа и выпитого вчера обоим было нехорошо. Андрей даже мысленно проклинал чету Голиковых за их брагу. Но к полудню, когда головная боль прошла и они с аппетитом доедали оставшиеся от вчерашнего пира пирожки, ему стало стыдно за эти мысли. «В конце концов, – думал он, – не дядя Миша с его женой виноваты в том, что они пили их брагу. Они принесли её от чистого сердца, а уж пить или нет – наше дело. Могли бы и не пить. Эти люди искренне хотели помочь мне. Принесли еду. А я? Что сделал для них я? Я-то сам был для них удачной встречей? Я-то кто? Хороший человек? И что дальше? Буду снова пить с Эдиком водку за обедом и ужином… а потом и за завтраком! И совершенно… – тут вместе со словом «совершенно» в его мозг ввернулось слово «совершенство». – Вот! Вот к чему нужно стремиться – к совершенству. Но для этого нужно решить, что есть совершенство. Пай-мальчик, который слушается родителей, усердно учится и занимается спортом, – совершенство? Может быть, может быть. Но…»

Мысли Андрея свернули с рельсов, на которых он встретился с дядей Мишей, и побежали по дороге, где были его дом и родители. Он вспомнил отца, который время от времени при помощи ремня и оплеух пытался убедить его в пользе образования. Это действовало слабо. Андрей теперь не осуждал отца. В том, что учился на тройки, он винил только себя, а отец, как водится, хотел, чтобы сын не повторял его ошибок, но не знал, как это сделать. Отсюда и подзатыльники. А повышать образование ещё не поздно. Но учебные заведения сейчас далеко, да и спортзалы… А зачем спортзалы? Тело-то тут! И Андрей решительно забрался в кузов, лёг на пол, упёр ноги в выступ борта и начал качать брюшной пресс. Занимался до жжения в мышцах, а потом, запыхавшийся и красный, вышел наружу и протянул Эдику свои сигареты.

– Держи.

– ?

– Держи, держи. Я больше не курю.

– Чего это с тобой? Так сразу…

– Не знаю. Не получится, снова начну. А пока… держи.

Эдик взял начатую пачку, хмыкнул и спрятал в карман.

5 мая 1976 года, среда.

Благими намерениями вымощена дорога в ад. Это точно! Всю ночь меня мучили кошмары, изжога и брага, бродившая в животе.

Спал урывками, а когда просыпался, думал о том, что надо завязывать с алкоголем и табаком. Надо как-то изменить свою жизнь. Заснул по-настоящему только под утро. А Эдуард всколесился около 7-ми. Бражка не дала ему спать и утром. Позавтракать отважились только к полудню, когда перестала болеть голова и утихло урчанье в животе. Мы пили здоровенные, с кулак, яйца, поминая добрыми словами Мишину жену. А после завтрака я отдал Эдуарду свои сигареты. Жест чисто символический, но после него отступить будет стыдно. Нужно завязывать и выпивать. Но это только для начала. Просто нужна совершенно трезвая голова, чтобы понять, для чего вообще я и как мне жить дальше.

В 11 часов проехали станцию Сабик.

В 12:30 проползли по Первоуральску, а в 12:45 пересекли границу между Европой и Азией. Отныне мы в Азии! Мы покинули Европу на шесть месяцев.

1790 километров от Москвы и около ста километров до Свердловска. Чувствуется близость Уральских гор. Из поросших лесом склонов холмов торчат скалы. Дорога плавно извивается между этими холмами, но общее направление на восток.

В 15 часов прибыли на сортировочную станцию. До Свердловска десяток километров. Спустили нас с горки, и мы оказались в самом хвосте поезда. А состав получился огромный – 50 с лишним вагонов. Стоим. Похоже, нас не собираются, как обычно, готовить в путь: сцеплять, стучать где-то снизу молотками и т. д. Ни одного сцепщика рядом нет.

В 16 часов дал Эдику рубль и послал в столовую. Мы здесь можем до позднего вечера проторчать. После него думал пойти и сам, но не успел. Поезд потащили на сортировку. Эдик прибежал перепуганный и раскрасневшийся. Принёс сдачу 43 копейки. 43 копейки – тоже хлеб. Спохватился деньги пересчитать. Денежки тают, а добрые дяди и тёти не на каждом полустанке будут нас поджидать. Хоть добрых людей очень много, но нельзя рассчитывать только на их доброту. Надо и самому о себе заботиться. Самому, самому, самому. А я? Четверть века прожил, а экономить, когда надо, не научился. Как только попадаю в магазин, напрочь забываю об этой самой экономии. Ну ладно газеты копеечные, но зачем я, транжира, «Огонёк» и «Науку и жизнь» покупал! 90 копеек можно было бы и не тратить.

В 17 часов отправились. В 21:30 прибыли в Каменск-Уральский.

По мере приближения к Красноярску Андрей всё чаще думал о том, что ждёт его там, в лесу. Ведь железная дорога в конце концов кончится, и начнётся то, ради чего он туда едет, – работа. Лесоустройство. Вадим, конечно, объяснил, как говорится, «цели и задачи» этого самого лесоустройства и описал конкретно обязанности рабочего лесоустроительной партии. Он должен прорубать квартальные и визирные просеки, изготавливать и вкапывать квартальные и визирные столбы, промерять прорубленные просеки и ставить пикеты. А ещё точить топор, варить кашу, заваривать чай, ловить рыбу, варить уху, мыть посуду и вообще быть отличным парнем. Всё это понятно, но… какие столбы, какие пикеты? Где их ставить? Вадим перед отъездом успокоил: не волнуйся, мол, на месте всё увидишь и, если сразу чего и не сумеешь, научишься. Однако как-то неспокойно всё-таки было на душе.

Во время одной из посиделок Андрей завёл разговор о предстоящей работе в лесу.

– Эдик, а ты который сезон едешь?

– Это лето четвёртое будет.

– А как просеки прорубают?

– Очень просто. Сначала таксатор забуссоливается… ну, направление задаёт. Насаживает буссоль[5] на вешку и смотрит в визир, а я ставлю две-три вешки так, чтобы они на одной линии были и строго по заданному градусу. Там ещё склонение надо учитывать…

– Про магнитное склонение я знаю. Оно тут везде восточное, но повсюду разное по величине и со временем изменяется, только я не знаю почему, – перебил лектора Андрей, блеснув эрудицией.

Эдик с удивлением посмотрел на ученика и продолжил:

– Ну вот… а потом идёшь так, чтобы вешки за спиной были на одной линии, и прорубаешь просеку шириной в метр, если квартальная, а если визирка, то полметра. Срубаешь только подрост и тонкие деревья. По краям просеки на деревьях делаешь по три затёски – две по бокам, вдоль просеки, а средняя должна смотреть внутрь. Прорубишь метров десять-двадцать, ставишь вешку, потом ещё – и снова вешку. Когда вешку втыкаешь, видишь только предыдущую, потому что все они на одной линии должны быть. Ровненькая просека получается.

– А вешка – это…

– Да кол простой по твоему росту, чтобы на уровне глаз верхний конец был. Лучше всего еловый или сосновый – они ровнее. Снизу затачиваешь или просто отрубаешь покруче наискосок, чтобы конец острый был и легче в землю втыкался, а верхний кончик ошкурить желательно, чтобы его издалека лучше видно было. В густом лесу с вешками проблем нет, а когда поляна большая попадётся или болотце, то вешки три-четыре с собой несёшь.

– А если просека в толстое дерево упрётся?

– Тогда снова забуссоливаться надо. Но одному трудно, и времени много отнимает. Поставишь вешку за деревом, на неё установишь буссоль. Ровненько установишь, горизонтально. Потом установишь визир по нужному градусу и примерно, наугад, поставишь метрах в пяти по ходу вешку. Потом посмотришь в визир и вешку переставишь, потом снова к буссоли идёшь. И так до тех пор, пока вторая вешка не окажется точнехонько в визире. А потом снова рубишь, поглядывая назад, и вешки ставишь.

– Столбы квартальные трудно делать?

– Как кому. Срубаешь дерево, – и Эдик показал руками диаметр сантиметров в двадцать пять, – потом отрубаешь от него столб в метр семьдесят, делаешь сверху четыре ската, окна с боков вырубаешь, чтобы номера кварталов подписывать… У меня сначала целый месяц коряво получались. Потом научился. Ты не волнуйся! Покажут, как делать, и потихоньку научишься. Ты топором-то работал когда-нибудь?

– Дрова колол.

– Дрова! – усмехнулся Эдик, а потом довольно миролюбиво спросил: – А чем ты раньше кроме дров занимался?

– Судосборщиком был. Корабли строил.

Андрей сказал про своё кораблестроение и с тоской вспомнил, каким он был маленьким и жалким на огромном стапеле, где росли на его глазах огромные корпуса кораблей, а его вклад в это действо было таким ничтожным, что… что и слов не подобрать. А теперь он едет в бескрайнюю тайгу, где будет ещё мельче и незаметней. Но потосковать всласть Эдик ему не дал.

– Масштабно. Престижно. Корабли строил! А с какого перепуга ты в экспедиции оказался?

– Родственник один… дальний… ездил на реку Зея.

– На Зею? Я там тоже был. Как родственника фамилия?

– Григорьев.

– Григорьев? – задумчиво переспросил Эдуард. – Нет, не слыхал. Наверное, в разных партиях были. Эх, там вертолётные участки были. Знаешь, что такое вертолётный участок? Это когда забросят партию на вертолёте в тайгу на весь сезон, а там дичь непуганая и рыба на пустой крючок клюёт. И денег больше домой привезёшь, поскольку тратить их там негде, а еда бесплатная повсюду плавает, ходит да летает. А мы с тобой едем колхозные леса устраивать. А колхоз – он и есть ко-л-хо-оз.

У Андрея стало ещё тревожнее на душе, чем было ранее. Но тревога эта продолжалась недолго. «Будет-будет, будет-будет, будет-будет…» – отстукивали без конца колёса, отвлекая от мрачных мыслей.

– Эдик, а какие слова тебе на ум приходят под стук колёс?

– Какие ещё слова?

– Ну какие слова под это «тук-тук, тук-тук, тук-тук» сами собой, как под музыку, поются?

Эдуард помолчал немного, глядя себе под ноги, словно прислушиваясь к ритмичному перестуку колёс, а потом сказал:

– О чём думаю, такие и слова. Любые подойдут.

– Нет, – возразил Андрей. – Вот, например, «будет-будет-будет» подходит, а «было-было-было» как-то не ложится в этот ритм. Интересно, почему?

Ответ поразил Андрея своей простотой и гениальностью.

– Потому что мы вперёд едем, а не назад.

И Андрей как-то сразу стал думать о том, что будет, без прежнего беспокойства. Нашёл в кузове нежилого уазика два пустых джутовых мешка и черенок от лопаты, на ближайшей остановке насыпал в мешки щебёнки, приладил мешки к концам палки и при помощи этого прибора под ухмылки товарища утомлял себя до приятной усталости.

6 мая 1976 года, четверг.

Отлично выспался. Встал раньше Эдика – в 8 часов. За ночь, видимо, порядочно отмахали, потому что пейзаж вокруг изменился очень сильно. От гор и холмов не осталось и следа. Их сменили степи и берёзовые лесочки. Берёзы подёрнулись уже светло-зелёной вуалью. По обочинам дороги кроны деревьев черны от гнёзд. Это грачи. Им здесь раздолье. Кругом поля, пахота в самом разгаре. Вот они и летают огромными стаями за тракторами.

В 10 часов остановились в Петропавловске. Сходил в магазин, на стене которого был почтовый ящик! Купил хлеба и 2 бутылки варенца. Был там и кумыс, но я не решился на эксперимент. Достаточно и варенца. Хлеб здесь только серый, большими плоскими караваями. А на пробках бутылок с молочной продукцией предусмотрительно выбиты сразу все дни недели: пн, вт, ср, чт, пт, сб, вс. Нарочно не придумаешь! А зачем варенец этот купил? Из любопытства, которое доступно только человеку состоятельному, а я опять забыл, что денег у нас маловато.

Потихоньку расспрашиваю Эдика о предстоящей работе. Как бы не опозориться. Вдруг не получится у меня ничего. Что тогда? Тогда завернут мне в узелок краюху хлеба, кусок сала и отправят пешком в Ленинград.

Интересно, кем работал Эдик до того, как начал ездить в экспедиции? Стесняюсь спросить.

В 16 часов остановились на каком-то полустанке. До Омска, говорят, около 60 километров. Стоим уже час. Мимо проносятся товарные и пассажирские поезда. А мы стоим!

В 20 часов проехали Омск. Архитектура окраины города напоминает чеховские времена. Откуда я знаю про чеховские времена? Из кинофильмов и книг, которые создали люди. Почему я им должен верить? Потому, очевидно, что они уважаемые в творческих кругах люди. А моим записям, если люди прочтут, поверят?

Переехали через Иртыш. Красивая, огромная река. Слева от моста разбросаны огни города, а справа ощетинившийся портальными кранами порт. Здесь в 6 часов вечера уже сумерки, а в 7 совсем ничего не видно. А в Ленинграде скоро белые ночи.

Андрей и Эдуард уже неделю ехали на восток, но жили до сих пор по московскому времени. Однажды у них возник спор по поводу часовых поясов. Фантазёр Андрей почему-то считал, что если передвигаться на восток или запад медленно, то часы переводить не надо – они сами будут встраиваться в соседний часовой пояс. Но если лететь на самолёте, то тогда часы подводить придётся обязательно. Андрей верил даже в то, что, если мчаться на запад с какой-то, пока ещё не подвластной человеку скоростью, убегая от солнца, можно залететь во вчерашний день, а если на восток – то в завтрашний. Прагматичный Эдик не задумывался о подобной машине времени, но был убеждён, что с какой бы скоростью ни пересекать часовые пояса, часы переводить надо.

Андрей упрямо настаивал на своём, хотя давно уже сомневался в правоте своих теорий. Полная темнота, наступающая по его часам уже в семь часов вечера, прямо говорила ему: Андрюша, ты не прав. Андрюша не сдавался, однако, когда спор сам собой угас, потихоньку перевёл часы на местное время.

7 мая 1976 года, пятница.

Всё те же степи, всё те же берёзы, но уже довольно тёплое солнце.

В 10 часов сделали остановку на каком-то полустанке. От Москвы 3200 километров, до Свердловска около 200. Проехали Новосибирск. Пересекли какую-то большую реку. Долго спорили какую. Перебрали все сибирские реки. Переругались в дым. Если бы у нас была карта, нам нечего было бы делать.

Мимо Новосибирска проезжали в 15 часов по московскому времени и… моим часам. На эту тему у нас возник ещё один спор. Эдик убеждал меня перевести часы, а я сопротивлялся и произносил заумные речи о теории относительности. Говорил, что, в конце концов, мы не летим на самолёте, а едем, и довольно медленно: за неделю всего 1000 километров проехали. Значит, если мои часы и отстали, то ненамного.

Но когда мы остановились на сортировочной станции в пригороде Новосибирска, я потерпел крах. По моим часам было несколько минут шестого. Прежде чем расспросить о местонахождении ближайших магазинов, Эдик спросил у проходившей мимо женщины, сколько времени. Женщина любезно ответила: «15 минут восьмого». Эдик счастлив, а я в дураках.

Вот почему здесь темнело так «рано», и в «9 часов» меня клонило ко сну. И вставал я не в 9 часов утра, а с каждым днём всё позже и позже. А сегодня, значит, я пробудился в 11 часов! Ну я и спать!

Досадно. Но не от того, что оказался неправ, а от того, что, прежде чем спорить, серьёзно не задумался над темой спора. Ведь сам же, купив жидкостный компас, без подсказок догадался, как с его помощью определять точное время по солнцу. Разделил 360° на 24 часа и получил 15°. Именно 15° окружности проходит солнце за час. В полдень оно на юге. Всё просто: определяй по компасу маршрутное число светила и считай: 195° – 13 часов, 210° – 14 часов и так далее. Правда, время это не т. н. комендантское, принятое на данной территории, а солнечное. Исходя от обратного, можно с помощью часовой стрелки определять стороны света. Но опять же нужно знать разницу между комендантским и солнечным временем. Мне тогда было всего 16 лет. Выходит, с годами я глупее становлюсь.

Но помогли бы мне эти знания сейчас? Я ведь не только карту страны не взял с собой, но и мой замечательный жидкостный компас отправил вместе с прочими вещами в контейнер, который едет сейчас неизвестно где. Хотя мог бы и без компаса насторожиться, видя, что в полдень по моим часам Солнце уже далеко не в верхней своей точке.

До нашей цели, Красноярска, осталось 300 километров. Уже недалеко. По этому случаю не грех и отпраздновать слегка. В магазине кроме хлеба я взял ещё и рыбных консервов в масле. Как только нас прокатят с горки и перестанут толкать и трясти, начнём, дай бог, последнюю трапезу на колёсах.

Ночью проехали станцию Тайга.

Час за часом, день за днём неспешно катил товарный поезд на восток, увозя Андрея и Эдуарда всё дальше от родного города и старых знакомых к другим городам и новым знакомствам. Где теперь будет их дом, где будет их крепость на ближайшие полгода? А пока их дом и их крепость были тут – в маленькой машинке УАЗ-452, которая храбро стояла на железнодорожной платформе и вместе с нашими героями стойко сносила все, не очень то и тяжёлые, если честно, тяжести этого путешествия.

Андрей мог часами наблюдать, как медленно изменяются пейзажи. Равнины сменялись холмами, холмы горами, горы холмами, холмы снова равнинами. Но особенно сильно эти перемены бросались в глаза по утрам. Вот и вчера они улеглись спать, проезжая по бескрайним степям, а проснулись на следующее утро среди скалистых холмов, заросших сосновыми лесами.

Заспанный Андрей выбрался из кузова и, увидев, как изменилась за ночь местность, не смог удержать в себе восторженного удивления.

– Какая же огромная у нас страна! А Земля! В смысле, планета. Как она огромна!

Эдуард, как всегда, поднялся гораздо раньше Андрея и докуривал на свежем воздухе уже вторую сигарету.

– Да-а-а… большая… страна, – лениво протянул он и ловким щелчком стрельнул в неё окурком.

Своего напарника Эдуард считал не знающим жизни восторженным юнцом, но был к нему чрезвычайно снисходителен. И не только потому, что жил с самого первого дня их знакомства за счёт этого недотёпы. Как раз это положение нисколько не тяготило его. Будучи профессиональным должником, он закалил свою совесть настолько, что считал кредиторов людьми второго сорта, которым на роду написано нести ради него убытки. Но к Андрею он почему-то относился значительно мягче. Эдик даже немного жалел этого пацана, который не знает, что такое настоящие деньги, какую свободу дают они человеку, сколько возможностей открывают их владельцу. И на волне этого чувства он решил, что осенью, когда получит расчёт, отдаст Андрею этот несчастный червонец. Пусть порадуется, если для него эта бумажка не мелочь. Но осень ещё не скоро, а сейчас ему захотелось если не разделить с напарником его щенячьи восторги, то хотя бы не смеяться над ними. И он, как мог, настроил себя на дружелюбный, немного даже отеческий лад.

– Удивляюсь я на тебя, Андрюха! Ты как с Луны свалился, как будто глобуса никогда не видел.

– Да знаю я, знаю. В школе учили, – с удовольствием потягиваясь, ответил Андрей. – Только в том-то и дело, что только то знаю, чему учили. Вернее, раньше знал, а теперь… не знаю даже, как сказать… сам увидел, почувствовал. Представляешь, где-то в американских прериях сейчас пасутся бизоны, в африканских джунглях резвятся обезьяны, бушуют в океанах ураганы, но до них гораздо дальше, чем до Красноярска, куда мы едем уже неделю и никак не можем доехать.

– Век живи, век учись, – озвучил Эдик народную мудрость.

– Это точно! – согласился Андрей. – Мне в школе лабораторные работы, конечно, нравились. Колбочки, спиртовки, лампочки, проволочки. Всё это такое… вроде бы и настоящее, но, с другой стороны, не взрослое какое-то, учебное, школьное, убогое. Зато по географии… Когда ты в школе учился, вас в Саблинские[6] пещеры водили?

– Водили, конечно. И водопад на местной речке показывали.

– На Саблинке.

– Не помню, может быть, на Саблинке. – согласился Эдик. – А при чём тут пещеры?

– При том, что о пещерной жуткой тьме и холоде можно узнать, прочитав в учебнике, от учителя услышать, а по-настоящему прочувствовать эту тьму и холод можно только в пещере. Практическая география! И нам с тобой повезло, очень повезло, потому что за казённый счёт этой географией наслаждаемся.

Эдик удивлённо поджал губы и покачал головой.

– Ну ты даёшь! Тебе лекции в сельских клубах можно читать.

Помолчали немного. А когда люди так замолкают, они думают каждый о своём, переваривают каждый своё, бродят по цепочкам возникших ассоциаций.

Эдик удивлялся Андрею: надо же, взрослый мужик, а в голове мозги школьника. Географию он на практике изучает! Наслаждается. Турист! А нормальные-то люди географию изучают да наслаждаются во время поездок в Крым. Там и температуру моря можно на практике измерять, и крепость местных вин. Были бы только деньги. Деньги, которых сейчас нет вообще. А пора бы уже и завтракать, но говорить об этом первому не хочется, да и зачем, если напарник рано или поздно вспомнит о еде сам.

А Андрей молча переживал досаду на свою несдержанность. Часто случалось с ним такое, когда после сказанных слов становилось неловко. И не в словах даже дело, а в интонации, манере с которыми они сказаны. И тут только и оставалось, что молчать и подтрунивать над самим собой: ещё бы ножку вперёд выставил и руку в сторону для бо́льшего эффекта отвёл, гражданин Цицерон! Его вот так, Цицероном, и назвал однажды школьный товарищ, когда он очень сбивчиво и ужасно глупо выступил на классном собрании. Но тогда он не умел ещё спасаться иронией, поэтому стыд и досада мучили его долго.

И тут в голове Андрея возникла красивая фраза: «Я в школе учился бесплатно, но недаром». И он для памяти, как только представился случай, записал её в дневник.

Чем ближе они приближались к цели, тем чаще Андрей, беседуя с Эдуардом о всякой ерунде, как бы ненароком переводил разговор на тему своей будущей работы. Эдуарду, поскольку вопросы были сложнее, чем прорубка просек и изготовление квартальных столбов, эти разговоры не очень нравились. Но принимая во внимание своё иждивенчество, он деликатно пытался отвечать и на них.

– Эдик, ну, допустим, ты прорубил просеки, поставил квартальные столбы, а дальше что?

– Потом… – нехотя начинал объяснения Эдик, делая задумчивую паузу в две-три затяжки, – потом промер.

– Промер чего?

– Как чего? Просек. Берут специальную мерную стальную ленту длиной ровно двадцать метров. Но лучше двадцатиметровую верёвку, которая не растягивается, потому что её в рюкзаке носить легче. Можно и пятидесятиметровой мерить, – лектор немного помолчал, лениво покуривая и глядя в сторону, словно собираясь с мыслями. – Потом нужно два человека. Первый с передним концом верёвки и девятью палочками с метр высотой идёт по просеке, а второй, когда задний кончик верёвки поравняется с ним, кричит: «Стоп!» Тогда первый втыкает палочку в землю и идёт дальше, а второй подходит к палочке и, когда кончик верёвки с ней поравняется, снова кричит: «Стоп!» и палочку забирает. Когда у первого палочки кончатся, а второй заберёт последнюю – девятую, то это значит, что первый прошёл, если верёвка двадцатиметровая, ровно двести метров, и там ставят пикет.

– Как это?

– Ну, это такой колышек диаметром сантиметров восемь-десять, не больше. Верхний конец с одной стороны слегка топором подтёсывают сантиметров на двадцать и делают на этой площадке такую, – Эдик провёл ладонью в воздухе горизонтальную черту, – зарубку. Одна зарубка – двести метров, две – четыреста… Косая зарубка, слева направо вниз – шестьсот. А две зарубки крест-накрест – тысяча. Нижний конец затачивают, чтоб в землю забить. Полметра над землёй торчать должно. Да расскажут тебе всё! Что ты волнуешься?

Эдик явно не хотел продолжать этот разговор, и Андрей решил больше не надоедать товарищу. «В конце концов, – думал он, – не боги горшки обжигают. Научусь всему этому и я».

Он ходил по платформе, сидел в кабине, лежал поверх спальника в кузове УАЗа и мечтал о встрече с Ниной. А ещё он вспоминал своих друзей, которые завтра, а то и сегодня вечером поедут в лес. И не будет никаких тренировок по ориентированию, и полосы препятствий не будет. Они будут просто отдыхать: играть в волейбол, петь песни у костра и валять дурака. Поедет с ними и Нина.

Ах, Нина, Ниночка! Андрей закрывал глаза и видел перед собой её большие, слегка раскосые глаза, её озорную, с неописуемой лукавинкой улыбку и с наслаждением повторял про себя её имя: Нина, Ниночка, Нина, Ниночка. Да, она делала с ним, что хотела: опаздывала на свидания, капризничала, изводила его загадочным молчанием. Но её задорный смех, ладная фигурка, смуглая кожа и плотные стройные ножки сводили его с ума, и он всё прощал ей. Терпел и прощал, терпел и прощал. Желание добиться её благосклонности было так велико, что… хотя, кто знает, может быть, эти капризы, эта недоступность и загадочность больше всего и привлекали Андрея?

Однажды они договорились пойти в кино. Андрей купил билеты и ждал свою ненаглядную сначала на трамвайной остановке, потом, испугавшись, что перепутал место свидания, метнулся к кинотеатру. Время шло, вот-вот должен был начаться сеанс, а она всё не появлялась. Он несколько раз пытался позвонить ей из телефона-автомата, но слышал в трубке только короткие гудки. Потом сел в трамвай и поехал к ней домой, где узнал, что она только что куда-то уехала. Андрей вернулся к кинотеатру, когда обязательный перед фильмом киножурнал уже закончился и с экрана лилась на зрителей увлекательная жизнь героев киношедевра. И тут она пришла! Пришла и как ни в чем не бывало сказала, что ей позвонила школьная подруга, она немного поболтала с ней и потому задержалась. Что тут такого? Андрей выразил своё недовольство, и они тут же поссорились. Они поссорились, и он страдал. Как он страдал! Как боялся он потерять её навсегда! Он звонил ей по телефону, а она бросала трубку. Он встречал её возле проходной фабрики, где она работала, а она молча проходила мимо.

В конце концов они помирились, и их отношения продолжились: она делала с ним всё, что хотела, а он терпел и прощал, терпел и прощал. Друзья-приятели то пытались обучить его правильному мужскому поведению, то подтрунивали над ним, но добились только того, что Андрей стал меньше откровенничать с ними, а то и вовсе избегать их компаний.

Чтобы прогнать тоску-печаль, которая теперь гораздо хуже, чем прежде, изгонялась плавно проплывающей мимо незнакомой природой, поскольку природа эта постепенно переставала его удивлять, он занялся своим телом. Качал брюшной пресс и поднимал разными способами свою самодельную штангу. Через 10–15 минут интенсивных занятий к нему приходила уверенность в своей правоте, и хотя он ничего не заявлял и ни с кем не спорил, правота эта была с ним и была приятна. Даже то, что на еду у них осталась какая-то мелочь, казалось мелочью.

Но прочь, прочь, тоска по прошлому! Прочь, страхи и сомнения относительно будущего! Поздним тёплым вечером случилось то, что непременно должно было случиться. А именно, их поезд втащился в Красноярск. И именно, «втащился», потому что последние полторы сотни километров он часто останавливался, подолгу стоял, а если двигался, то очень медленно. И прибыл не в Красноярск даже, а на его окраину – товарную станцию Бугач.

8 мая 1976 года, суббота.

Окрестности немного изменились. Теперь среди равнин, поросших берёзами, нет-нет, да и промелькнут холмы, густо покрытые сосной. Кое-где под деревьями лежат клочья снега. Берёзы тут ещё голые. Нет даже намёка на листья. На небе неподвижно застыли белые облака. Светит солнце.

В 13 часов (по местному времени) остановились на станции Боготол. 3850 километров от Москвы.

Пошёл в магазин за молоком. На улицах посёлка грязища непролазная. Именно непролазная, потому что земля жирная и к ногам прилипает.

Расспрашивал Эдика о работе, которую мне нужно будет делать. Сразу всего и не запомнить. Одна надежда на то, что я учился в школе хоть и бесплатно, но недаром.

В 16 часов (по мест. вр.) проехали город Ачинск. Вокруг огромные холмы и густые хвойные леса. Недалеко уже и Красноярск.

После 18 часов мы в полном смысле этого слова потащились. Через каждые 10 километров состав останавливался у красного семафора и стоял, когда 5, а когда и все 20 минут. Мы с Эдуардом сидели как горемыки и считали километры до Красноярска: 150, 120, 60, 50… И наконец, в 22 часа, когда было уже темно, увидели за холмами будто зарево. Это огни города. Поезд сделал очередной вираж вокруг холма, и мы увидели сами огни. Город (или его район) расположен на огромном покатом холме. Вокруг тоже холмы, но на них огни пореже. А центр города – словно усеянная светлячками кочка. Очень красиво.

На станции нас тут же спустили с горки. Мы уже набрались достаточно опыта и хорошо разбирались в железнодорожных порядках. Поэтому не торопясь пошли в столовую. Раз с горки, то это надолго.

И вот уже 2 часа ночи, а нас и не думают дёргать. Словно забыли. У железнодорожников мы узнали, что нас оттащат за Енисей и там будем разгружаться. Но это будет ближе к утру, а пока я пошёл отдыхать, а Эдик болтается по станции. Не хочется ему, видите ли, спать. Жизнь на товарной станции не замирает круглые сутки.

В Ленинграде сейчас 10 часов вечера. Как там Нина? На природу они собирались 9 мая. Как это всё далеко! Нет, не в смысле 5000 километров, а в смысле 6-ти месяцев. 8 дней из них уже прошли.

Утром Андрей с Эдиком быстренько освободили машины от креплений и стали ждать шофёров, которые должны на этих машинах с платформы как можно скорее съехать. Делать было нечего, и тут Андрей вспомнил, что так и не предложил напарнику конверт и бумагу для письма домой.

– Эдуард, может, хочешь письмо домой написать? Я конверт и бумагу дам.

Тот как-то сразу посерел и насупился.

– Сказал же, приеду на место, узнаю адрес обратный и напишу.

Потом молча сидели и ждали чего-то около часа. Первым не выдержал Андрей. Он оставил Эдика дежурить при машинах, а сам пошёл прогуляться.

Через полчаса он совершенно случайно обнаружил транспортную проходную, через которую въезжали и уезжали грузовики, и покинул территорию станции. Пройдя немного по улочке с обшарпанными трёхэтажными кирпичными домами, он набрёл на продуктовый магазинчик, где на последние деньги купил почти все образцы его ассортимента: четыре плавленых сырка, буханку ржаного хлеба и бутылку лимонада. Сей скудный паёк был предназначен не только для утоления голода, но также для празднования Дня Победы и прибытия к месту назначения.

Вернувшись, Андрей узнал, что Эдику лимонад ни к чему. Попутчик был возбуждён, весел и приветлив. А ещё Андрею показалось, что от напарника попахивает водкой.

– Андрюха, какой лимонад? Ты знаешь, с кем я тут снюхался?

– Интересно, и с кем же ты… снюхался? – без особого интереса спросил Андрей, залезая в кузов.

Эдик тотчас последовал за Андреем, уселся рядом с ним на спальные мешки и, поглаживая ладонями колени, едва сдерживая восторг, начал рассказывать о своих новых знакомых.

– Помнишь, мы вчера с двумя мужиками разговаривали? Ну, которые три вагона с водкой сопровождают. Я с ними плотно скорешился. Короче, Андрюшка, сегодня намечается праздничный банкет. Мы с тобой приглашены!

Эдуард весь светился от распиравшей его радости.

– А-а, – вспомнил Андрей двух заросших щетиной мужиков в кирзовых сапогах и замызганных ватниках. – Так этих сопровождающих два милиционера сопровождают. Какой банкет?

– Вот! – Эдик, словно опытный оратор, придержал главную новость для эффектного финала. – Я, пока ты за лимонадом ходил, ещё и с двумя парнями из Москвы познакомился. Отличные ребята! Они сопровождают военную машину. Ты же её видел, она тут совсем рядом стоит. А в машине этой кроме всяческих удобств в виде телевизора есть, пусть и не целая, пятилитровая канистра чистого спирта! Я им рассказал, что мы без денег бедствуем, неизвестно, когда за нами приедут… ну, в общем… они нас к себе пригласили. А мужики, которые вагоны с водярой сопровождают, со своей закуской придут. Вот, братишка, какие дела!

Андрей слушал напарника молча и думал, как бы спихнуть машины с платформы, потому что за её простой сверх неизвестной ему нормы нужно будет платить. Не ему, конечно, а экспедиции, но всё равно неприятно. За этими размышлениями он даже не удивился тому, что стал Эдику братом.

– Слушай, Эдуард, а ведь вшестером запросто можно наши машины с платформы скатить. Как думаешь, если мужиков этих попросить, помогут?

– А почему нет? Конечно, помогут!

– А я этих парней, которые из радиомашины, видел. Спортивные ребята, подтянутые. В джинсах импортных! Такие джинсы больше ста рублей стоят. Я с ними даже заговорить не решился. Странная собирается компания: мы с тобой – два нищих оборванца, двое мужичков неказистых и два стильных москвича с телевизором и канистрой спирта.

Тут Эдик встал, выглянул зачем-то из кузова, потом сел на место и заговорил вполголоса:

– А знаешь, сколько эти неказистые мужички кроме зарплаты зарабатывают? До трёх сотен!

– В месяц? Хорошо живут, а…

Но Эдик не дал Андрею закончить фразу и, перейдя на шёпот, сообщил:

– Не в месяц. Не в месяц, а за поездку! А за месяц, бывает, они две поездки делают!

Андрей даже присвистнул, но тут же подверг сомнению саму возможность фантастических заработков у подобных людей.

– Это они тебе рассказали? Приврали, конечно.

– Они, они рассказали, кто же ещё? – скороговоркой прошептал Эдик. – Но не приврали. Зачем им врать-то? Официально им очень мало платят. Но они водкой торгуют! За ними только в этом рейсе почему-то менты приглядывают, но они и тут умудрились… это… поработать немного, пока менты в столовую ходили. И знаешь, как они это делают?

– И как?

Андрею стало даже интересно, как это можно что-то продавать из считаных-пересчитаных ящиков и бутылок.

– Есть, конечно, кое-какая норма на бой. Но это всё – мелочь! Андрюха, они водку из бутылок понемногу отливают, водой доливают, а слитую водочку на товарных станциях продают. Все железнодорожники про такие вагоны знают и сами подходят. Дешевле же, чем в магазине!

– Как же они пробки, не сломав, снимают? Хвостик-то, когда бутылку открываешь, всегда если не совсем оторвёшь, то обязательно надорвёшь. Или у них новые пробки есть? Да и новую пробку так же, как на заводе, на место не поставить.

Эдуард завидовал этим мужичкам и восхищался их высокими заработками. Особенно ему нравилась простота решения, казалось бы, нерешаемой задачи, и он спешил похвастаться чужой, но уже кажущейся своей сноровкой.

– Да пробку можно при помощи куска резины снять, не попортив!

– ?

– Полоской резины толщиной миллиметра два-три плотно обхватывают пробочку и просто сдёргивают. А потом на место ставят и телефонным проводом по ободку бутылки обжимают. И всё! Живут же люди!

Эдик сопровождал свой шипящий и свистящий шёпот довольно понятной пантомимой: показывал, как он сдёргивает с бутылки пробку, как отливает немного, доливает в бутылку воду, аккуратно возвращает пробку на место и обжимает её края телефонным проводом.

– Живут же люди, – задумчиво повторил Андрей. – А ты что, уже попробовал с ними этой их… «отливочки»?

– Выпили немножечко, – простодушно признался Эдик. – Только какая «отливка»? Мы старку пили.

– Старка, водка… какая разница? Тайком и понемножечку из бутылок отливается, значит, «отливочка», – негромко, но и не шёпотом объяснил Андрей.

– Чш-ш-ш! – испуганно вытаращив глаза, зашипел Эдик. – Чего ты кричишь-то! Придумал тоже: «отливочка»!

– А ты чего перепугался? Они же не боятся, если тебе про свои лихие дела хвастались, – Андрей усмехнулся. – Или они от «отливочки» страх потеряли? Им бы молчать про это.

Возбуждение как-то сразу покинуло Эдика. Он помолчал несколько секунд, потом в задумчивости пожал плечами.

– Да мы и правда выпили по чуть-чуть. А почему рассказали? Не знаю. У меня много дружков в торговле работают. Там все про всех знают, а боятся или нет… Боятся, конечно, но жизнь красивая, Андрюха, она манит, она… она, Андрюха, такая, что ради неё можно и рискнуть.

– Эдик, а кем ты раньше был… я имею в виду работал? – неожиданно для себя спросил Андрей.

Тот помолчал немного, как бы раздумывая, какой степени правды должен быть ответ, но, ничего не надумав, ответил честно:

– Торговля засосала. Как школу закончил, в училище пошёл на фрезеровщика учиться, но так ничего и не отфрезеровал. Торговля засосала. В ларьках торговал, в магазинах то рабочим, то грузчиком… А потом до экспедитора дослужился.

– Интересно?

Эдик удивлённо посмотрел на собеседника.

– Выгодно!

– Тогда зачем же ты в леса подался?

И Эдик ответил так, словно отмахнулся от назойливой мухи:

– Отдохнуть!

Эдик не то чтобы жил когда-то красивой жизнью, но, работая экспедитором на продуктовой базе, много всякого слышал об этой самой жизни, ради которой можно рисковать. И людей, этой жизнью живущих и ради неё рискующих хоть издалека, но видел. Они хорошо одевались, ездили на собственных машинах, отдыхали на черноморских курортах и собственных дачах, но по-настоящему прилюдно никогда не шиковали. Зато внутри своего круга, как рассказывали сведущие люди, денег не считали. Шкафы их трещали от модной одежды, а столы ломились от дефицитных яств. Но сладкие крошки с богатых столов доставались и ему. Коньячок, и колбаска копчёная, и карбонат, и шпроты, и ананасы, и рыбка красная, и такого же цвета икорка бывали иногда и на его столе. Веселился он и в банях по ночам, и таксистам отваливал щедрые чаевые, и аромат томящихся на углях шашлыков был ему знаком. Крошки, крошки, крошки, а к самим столам его как-то не подпускали – туда пробиться не хватало у него ни ума, ни изворотливости, ни наглости. Хотя и на своей ступени торговой лестницы ему было сытно и уютно. Но однажды, одним весенним солнечным утром, лекарство от похмелья – смесь коньяка с шампанским – помешало ему грамотно составить правильные документы, скрывающие лёгкие излишки и пересортицу для получения хорошей маржи. Попался экспедитор. Но удалось откупиться и без последствий уволиться «по собственному желанию». Коньяк с шампанским как-то незаметно заменился сначала водкой, потом портвейном. А потом… потом случайные заработки, разовые удачи, которые случались всё реже и реже. Появились долги, которые чаще всего не с чего было отдавать. И вот докатился до того, что вообще пришлось сматываться из города. Скрыться помогли полевые лесоустроительные работы, куда он впервые совершенно случайно и очень удачно попал три года назад. А потом… потом привык нырять в это убежище вместе со своими долгами и невыполнимыми обещаниями.

– Ну что, Андрей, в гости-то пойдёшь или лимонад пить будешь?

– Пойду! – кивнул Андрей. – И лимонад пить буду.

– Ну как знаешь.

Парни из секретной радиомашины, Антон и Володя, приняли гостей радушно, как братьев по несчастью. Их так же томило ожидание, но их ожидание, в отличие от ожидания пришедших, проходило в почти домашнем комфорте. Мифическая секретная радиомашина оказалась простым военным фургоном, без какого-либо специального оборудования внутри. Но для жизни в ней было всё необходимое: печурка, стол с двумя скамейками, две раскладушки, маленький телевизор, импортный транзисторный приёмник и электрическое освещение.

Андрей познакомился с хозяевами, выложил на стол сырки, лимонад и хлеб, и огляделся.

– Настоящий дом на колёсах. Так можно хоть на край света ехать. А куда вы её дальше погоните?

– Никуда не погоним, – ответил Антон. – Приедут за ней военные и погонят на завод своё оборудование устанавливать, а мы на самолёт и домой, в Москву. А вы, значит, в леса?

– Да, в леса. Только найти нас никак не могут.

– А! – махнул рукой Володя. – Мы сами третьи сутки ждём. Эти военные только на словах жутко дисциплинированные. Наверняка из части с глаз начальства вырвались и гуляют где-нибудь.

Антон же достал из-за столика небольшую канистру, потряс её и весело произнёс:

– Пусть гуляют! А нам командировочные капают и согреться есть чем.

Тут в дверном проёме показалось небритое лицо в кепке. Это пришли сопровождающие водку мужички. Пришли со своей колбасой, консервами и хлебом, затопали по полу солдатской машины солдатскими сапогами, и сразу стало тесно, мрачно и душно.

Кое-как расселись, выпили, пожевали, потом потихоньку разговорились о том, кто, откуда, куда. Андрей, сославшись на боли в печени, посидел немного в этой компании, попивая свой лимонад и прижимая левую руку к правому боку, а потом, пока пять мужиков были ещё не пьяны, а лишь слегка разогреты спиртом, попросил помочь скатить уазики с платформы. И дело было сделано в пять минут!

Много на свете всяких странностей и совпадений. Ну кто и как мог так подстроить, чтобы грузили машины в Ленинграде первого мая, а разгружать их в Красноярске пришлось девятого? Оба праздничных дня для Андрея и Эдика обернулись рабочими, а между ними им выпали семь дней безделья.

Андрей поблагодарил мужчин за помощь, пожелал им удачи в борьбе со спиртом и пошёл в контору станции отмечать разгрузку. Там его заверили, что грузополучатель их обязательно найдёт, и он с лёгким сердцем пошёл гулять по станции.

Как-то незаметно за хлопотами и волнениями наступил вечер. Когда Андрей подошёл к своим машинам, то услышал из радиомашины пьяные голоса и позывные программы «Время», а из распахнутой настежь двери фургона УАЗа, охраняя государственное имущество, торчали ноги Эдуарда в дырявых носках и раздавался вполне деликатный храп.

Спать ещё не хотелось, и Андрей опять пошёл гулять вдоль бесчисленных вагонов и платформ. Внимание его привлёк большой костёр и люди, сидящие вокруг него. Подойдя ближе, он увидел дюжину мужиков в чёрных ватниках, двух милиционеров и несколько солдат с малиновыми погонами и при оружии. Андрея очень удивило, что никто не обратил на него внимания, когда он подошёл к костру. А там тем временем под хохот слушателей один из мужиков рассказывал историю своего уголовного дела.

– Серёга, да ты не мямли, ты погромче рассказывай, как мебель делил.

– Ну вот, сказала она мне, что хочет со мной развестись. Дура, не могла до утра подождать, когда протрезвею… я ж ведь пьяный домой пришёл…

– Да что ты тянешь, ты про раздел имущества расскажи!

– Вот я и начал его делить. А на холодильнике милиция пришла и меня остановила.

– Так за что же тебя повязали то? – не унимался кто-то, явно знающий эту историю.

– За что, за что… я ведь имущество топором делил, – под громкий хохот закончил рассказчик.

Смеялись все, даже милиционеры с охранниками. Тут подъехал грузовик, и люди в ватниках пошли перегружать из него доски в пульман.

Андрей шёл к своей машине и недоумевал. Раньше он считал, что тюрьма – суровая строгость, дисциплина и неусыпная охрана. А тут… как пионерский лагерь какой-то. А мужичок этот скорее всего врёт. Или привирает для общего веселья.

9 мая 1976 года, воскресенье.

Вот мы и прибыли в Красноярск. Вернее, на его окраину, на одну из товарных станций. Сразу с утра мы начали сбивать колодки и освобождать машины от креплений. Думали, что наши вот-вот подойдут.

Я сходил в магазин и на последние деньги купил хлеба, плавленых сырков и лимонада. Надо отметить День Победы и день приезда. Но Эдуард нашёл себе другую, не нуждающуюся в лимонадах компанию. Сначала были только два проводника из вагонов с водкой. Но из их вагончиков водочки попробовать не удастся, – они едут в сопровождении двух милиционеров. А потом нашлись ещё двое коллег. Они сопровождают из Москвы какую-то радиомашину. А в машине этой есть телевизор и канистра спирта. Короче, весь праздничный набор. Правда, перед тем как напраздноваться, они дружно и с большим энтузиазмом помогли мне выкатить ниши машины с платформы. Даже нетрезвые люди могут быть полезны!

Сходил в контору и отметил разгрузку. Там мне сказали, что получатели груза должны знать, куда нас увезли, и если ищут, то обязательно найдут.

Вечером вся Эдикова компания развлекалась телевизором и спиртом в радиомашине. Эдуард нажрался до поросячьего визга и уснул в кузове УАЗа. Ноги торчали наружу. Это хорошо. Сразу видно, что машина под охраной, и ничего не сопрут, пока меня нет.

Я пошёл гулять вдоль составов. Стоял у костра и слушал байки заключённых, которых под охраной милиционеров и солдат привезли грузить доски.

Спать лёг очень поздно.

Эдуард мужественно переносил тяготы похмелья. Он прекрасно знал, что деньги у Андрея закончились ещё вчера, и закончились они раньше времени именно благодаря ему. А радиомашина вместе со спиртом исчезла, словно растворилась в рассветном тумане. Поэтому Эдик то грустно слонялся по товарной станции, то тщетно пытался уснуть в душном кузове УАЗа.

Андрей наведался в контору станции, чтобы выяснить, знает ли получатель машин, где они находятся. Там сначала успокоили: ждите, мол, за вами непременно приедут. А потом одна из служащих, заглянув в его грустные глаза, в коих не разглядела, видимо, веры в то, что их кто-то ищет, стала звонить куда-то по телефону. Звонила, звонила и дозвонилась до таксатора экспедиции, который второй день разыскивает машины на другой товарной станции. Эта женщина описала ему, как небритый, голодный, с красными от бессонницы глазами молодой человек третьи сутки подряд мужественно охраняет доверенное ему государственное имущество. Потом положила трубку и весело сказала: «Скоро приедет!»

«Проняло», – обрадовался Андрей и, поблагодарив добрую женщину, пошёл к «вверенному ему государственному имуществу».

«Опять повезло, – думал он, неспешно шагая вдоль вагонов и контейнеров. – Добрый человек повстречался мне снова. А я? Я хороший? Я добрый? Как странно: раньше меня это не интересовало». Погружённый в свои мысли Андрей не слышал, что его уже несколько раз окликнули. Женщина, которая только что помогла ему, догнала и, схватив за рукав, остановила.

– Что ж ты, глухой, что ли? Я кричу, кричу. Звонил этот твой… инженер, с которым я при тебе разговаривала. Кобзев его фамилия. Сказал, что завтра приедет.

Андрей извинился, сказав, что задумался, а про инженера подумал: «Не проняло. Хотя, может быть, они просто вагон с имуществом разгружают, потому и не могут сегодня приехать».

И зачем он торопил время, желая поскорей прибыть в Красноярск? Ехать было гораздо интереснее, чем сидеть на товарной станции и ждать. Но выбора не было, и он стал ждать. То есть, не обращая внимания на насмешливые взгляды железнодорожников, время от времени обретал уверенность в своей правоте тяжёлой атлетикой. Конечно, его занятия со своей нелепой штангой со стороны были смешны. Ещё смешнее было то, что атлетикой занимался человек, мышцами не обросший. Худенький, проще говоря, мужчинка. Вот если бы гантели и гири крутил над головой атлет – совсем другое дело. Странно, не правда, ли? Ведь правильнее было бы думать наоборот: зачем атлету гири поднимать, когда он уже и так похож на античного героя? А худощавому как раз это нужно. Ах, люди, люди.

Но Андрею было совершенно всё равно, что думают о нём окружающие. С некоторых пор что-то изменилось в нём, и он чувствовал это, не понимая, что же именно изменилось. Неведомо откуда появилось небывалое раньше беспокойство о целесообразности и одновременно справедливости своих поступков. Маята стыда за малодушие, лень и эгоизм с некоторых пор накрывала его. А ещё он стал замечать вокруг себя людей, прощать их слабости и без зависти восхищаться их способностями и талантами. А ведь ещё совсем недавно он думал только о себе, любимом. Мечтал, без всяких на то оснований, быть повсюду и во всём лучшим, постоянно попадал из-за этого в неловкие ситуации, получал вполне заслуженные щелчки, не понимая и не задумываясь даже, за что. «Я взрослею, – думал иногда по этому поводу Андрей, словно успокаивая себя. – Но та странная первая ночь в кабине УАЗа, странные сны… что-то случилось со мной тогда. Но что? Неужели именно за ту ночь я настолько повзрослел?»

Как бы то ни было, он продолжал заниматься физкультурой и гулять неподалёку, благо, Эдик от машин не отходил и невольно их охранял. В одну из таких прогулок Андрей забрался на высоченную гору, которая возвышалась над станцией. Казалось, что гора эта была совсем рядом, но он шёл до её подножья довольно долго, а потом долго поднимался на вершину. Очень устал, но зато увидел на склоне горы дивные фиолетовые, голубые и белые подснежники и полюбовался с высоты окрестностями Красноярска. Правда, минут через пять пребывания на этой райской высоте он услышал над головой какие-то загадочные звуки, похожие на короткие посвистывания певчих птиц. Тут же откуда-то появился солдатик и вежливо попросил экскурсанта удалиться, поскольку по другую сторону холма было стрельбище. Оказывается, это вовсе не птички свистели над головой, а самые настоящие пули, которые стрелки-двоечники отправляли, как говорится, за молоком.

Андрей вдруг снова вспомнил о своём загадочном сне. И не о сне даже, а о чувстве ответственности за самого себя и о том, что, если хочешь изменить мир, нужно начинать с себя. Он не стал вступать в пререкания с солдатом, а послушно спустился с холма и пошёл на станцию, чтобы снова терпеливо ждать шофёров, изредка занимаясь своей смешной гимнастикой.

10 мая 1976 года, понедельник.

Ждём наших, и пока безрезультатно. Пошёл в контору станции и там объяснил ситуацию. Меня пожалела пожилая сотрудница и по телефону стала разыскивать получателя. Искала долго. И нашла! Нас, оказывается, на другой станции ждали. Ну и бардак!

А днём я от нечего делать ходил на гору, что недалеко от станции. Это «недалеко» оказалось у черта на рогах. Шагал полчаса только к подножью горы, а потом ещё полчаса лез на вершину. Зато наградой мне был изумительный вид!

На склонах среди сухой травы много цветов. Не знаю, как называются. Они на коротком стебле. По виду напоминают колокольчик, только сам бутон гораздо крупнее и расположен почти вертикально вверх. Стебли и бутоны цветов бархатистые, мохнатые. Бутоны синего цвета, а у самой вершины нашёл жёлтые.

Но недолго мне пришлось наслаждаться пейзажем и цветами. Сначала где-то высоко над головой что-то несколько раз свистнуло, а потом неведомо откуда появился солдат и сказал, что за горой стрельбище и лучше бы мне спуститься. Оказывается, это пули свистели. Я и спустился из этого рая с цветами на землю. Пуля-то – дура! Был бы только я молодцом.

Когда с нетерпением ожидаешь кого-то, то лучше всего не торчать возле окна, не смотреть на дорогу. Лучше всего забыться каким-нибудь делом. И Андрей, хоть и с трудом, но сумел-таки отвлечься от томительного ожидания. Пространные записи в дневнике, мелкий ремонт одежды, длинные письма родителям, друзьям и, конечно же, Ниночке превратили приезд водителей в чудесную неожиданность. Они появились неведомо откуда мгновенно и шумно. Сразу захлопали двери всех трёх автомобилей, весело полилась в радиаторы вода, утробно заурчали моторы. К Андрею с Эдиком подошёл Кобзев.

– Ну как вы тут? Заждались?

– Да уж заждались, но не скучали, – начал было Андрей, – платформу вот сами разгрузили…

Но инженер, не дослушав Андрея, стал деловито распоряжаться:

– Сейчас поедем в аэропорт. Там нас прилетевшие из Ленинграда таксаторы ждут. Ты, Егоров, поедешь на машине, в которой вы и жили. Водитель – Слава Ершов. У вас там аж шесть спальных мешков на двоих, так что три надо вон в ту машину перегрузить. На них Манчику мягче будет ехать.

– Кому?

– Манчику, Эдуарду Манчику, с которым ты десять дней бок о бок, так сказать… А ты что, даже и фамилии его не знал? Кстати, у водителя той машины вполне лесная, хвойная фамилия – Иголочкин.

– Скорее, швейная, – нахмурившись, пошутил Андрей, а сам подумал, что даже не удосужился заглянуть в сопроводительные документы, где фамилия компаньона была записана печатными буквами.

Он, конечно, не ждал извинений за то, что их долго не могли найти и заставили просидеть лишние сутки на этой станции, но похвалу за оперативную разгрузку платформы, как казалось, он заслужил. Однако то, что он не удосужился узнать фамилию своего попутчика, повергло в уныние и стыд. Но Кобзев был настолько увлечён своим руководящим положением, что командовал буквально взахлёб. Тут уж не до похвал и не до разборок с фамилиями.

– Эдуард поедет на юг, а Андрей на север. Так что прощайтесь, ребята.

– Ну, прощай, напарник, – Андрей впервые за время общения с Эдиком пожал ему руку.

– Ты это… не думай, – виновато промямлил Эдик. – Я понимаю… и деньги почтой вышлю. Ты адрес мне оставь или в Ленинграде…

– Да ладно…

– Нет, ты адресок всё же оставь. Как заработаю, вышлю. Десятки хватит? Нет! Пятнадцать вышлю и… спасибо тебе за всё.

Андрей написал на листке блокнота свой ленинградский адрес и передал листок Эдику.

– Прощай.

– Прощай.

С тех пор они больше не виделись. Ни писем, ни денежных переводов Андрей от Эдика не получал. Он как-то сразу и забыл об обещанных деньгах. Да и Эдика быстро забыл. Он навсегда запомнил не столько сами полустанки, города, реки, степи, горы и леса, сколько ощущения, оставленные ими: их запахи, звуки, голоса – словно не он проехал мимо них, а они прошли сквозь него. Он запомнил мимолётно встреченных на этой дороге замечательных людей, а вот Эдика, хоть и пробыл с ним в одном «купе» десять суток, как-то не запомнил. То есть его имя он помнил, а вот голос, взгляд, манеры почти исчезли из памяти. Странные повороты делает порой наша память, такие странные, что и задумаешься: а сколько людей будут помнить тебя? И как долго помнить будут? И как именно будут помнить?

Все как-то очень быстро расселись по машинам, и маленькая колонна двинулась к транспортной проходной товарной станции.

Машина, в которой был Андрей, ехала последней. Сначала дорога шла вдоль каких-то некрасивых, большей частью деревянных домов, а потом вообще устремилась в чисто поле на пологом и плоском склоне. Где-то очень далеко виднелся город, а тут не видно даже признаков жизни. И, как назло, именно в этом месте заглох мотор. Двух передних машин и след простыл, кругом никого и ничего, и только ветер гоняет волны по густой, но невысокой ещё траве с жёлтыми цветочками.

Слава Ершов, морщась, словно от зубной боли, несколько раз запустил стартёр. Тот старательно визжал, но мотор не заводился. И тогда он, посмотрев на Андрея волком, словно именно Андрей был в этом виноват, нараспев произнёс: «Начина-а-а-а-ется». У Андрея по спине пробежал нехороший холодок. Такой нехороший, что он даже не решился, дабы не пролился на него шофёрский гнев, спросить, что случилось. А шофёр, сердито сопя носом, поднял капот, немного покопался где-то внизу, а потом снова запустил стартёр. Мотор заурчал, но, когда Слава опустил капот, тут же заглох. Так повторилось трижды.

– Бензонасос не качает, – уныло произнёс шофёр. – Вручную качает, а от распредвала – нет. Лапка сшоркалась или… или под клапан что попало.

– И что теперь? – спросил Андрей, понимая глупость и бесполезность своего вопроса, который и остался без ответа.

Потом они вместе снимали этот несчастный насос, разбирали, промывали, собирали и устанавливали. Давно уже хотелось есть и пить, Андрей перемазался маслом, провонял бензином и мысленно пообещал себе, что никогда не будет шофёром. Что это за профессия такая? Грязь, вонь и никаких гарантий, что доедешь! Но мотор завёлся! Они вновь тронулись в путь, и стало веселее. Даже голод стал не таким требовательным и профессия шофёра не так плоха.

Приехали в аэропорт, а там тишина. Никого из своих нет, хотя договаривались ждать, если кто-то отстанет. Да и чужих, чтобы спросить, что тут и где, было не видно. И только собрался Андрей пойти на разведку, как увидел, что идут ему навстречу по пустынному залу улыбающиеся Вадим Сергеевич Мутовкин, Надежда Григорьевна Мутовкина и их собака Сонька. Вообще-то её звали Сойка, но Вадим частенько называл её «Сонька – золотая лапка». Та, конечно, не улыбалась, но буквально рвалась с поводка и отчаянно махала своим бубликом-хвостом.

Как хорошо встретить вдали от дома коллег, сподвижников, друзей! Особенно если денег нет, а ехать до места назначения больше ста километров, где тоже неизвестно, встретят или нет.

Надя села в кабину, а Андрей и Вадим с Сойкой залезли в кузов. Вадим снял с передней стены будки фанерку, и под ней оказалось маленькое застеклённое окошко, которое было прямо напротив окошка в задней стенке кабины. Через это окошко была видна не только правая рука водителя, переключающая передачи, но и дорога! Восхищённый возглас Андрея рассмешил Вадима.

– Ты что, не знал? И вы за всю дорогу не догадались окошечко открыть? Ведь темно же в кузове!

– Нет. Мы или с открытой дверью, или с фонариком да со свечкой, если холодно было…

Вадим снова засмеялся.

– Эх ты, фонарик со свечкой! Ну ничего, не расстраивайся. Научишься окошки находить.

Андрей был растерян и чувствовал себя жалким недотёпой. Но где ему было знать, что Вадим был инициатором постройки этих будок для бортовых уазиков. Более того, это он предложил закрывать изнутри застеклённые окошки будок фанерой на случай перевозки грузов. Ведь какой-нибудь ящик при резком торможении мог запросто разбить стекло.

Кое-как нашли Енисейский тракт и покатились по нему к своей цели – небольшому посёлку Большая Коса на берегу маленькой речки Косушки.

Сначала они стояли перед окошечком на коленях, подложив под них свёрнутые спальники, смотрели на дорогу и разговаривали, а Сойка втискивалась между ними, пытаясь лизнуть в лицо то одного, то другого. Вадим прогонял её, стараясь придать голосу суровость, но собака, чувствуя, что на неё не сердятся, повторяла попытки хоть кого-нибудь поцеловать. Наконец неудобная поза остудила любопытство. Вадим сел спиной к окошку и с наслаждением вытянул затёкшие ноги, а Андрей и вовсе разложил свой спальный мешок вдоль левого борта и лёг на него, подложив под голову рюкзак. Сойка отвоевала для себя кусочек этого ложа, положила голову на передние лапы, удовлетворённо вздохнула и замерла. Так они и ехали бо́льшую часть пути – молча, не глядя на дорогу и думая каждый о своём.

Начальник партии думал о техническом задании. В нём были гектары, на которых нужно будет определить истинный состав и истинный же запас древесины по каждой, как любил он выражаться, позиции. Потом, уже зимой, написать проект с рекомендациями по характеру и объёму хозяйственной деятельности на обследованной территории. А ещё он мечтал выполнить натурные работы чуть раньше даты окончания командировки. Чу-у-ть-чуть раньше. Хотя бы на недельку, а лучше на две. Тогда, если тут уже ляжет снег, можно будет добыть десяток хороших серебристых белок, а то и несколько соболей на шапку. А то, глядишь, и пушистую лисицу жене на воротник. И потом охота – не только добыча, это… охота, и слово это не напрасно сродни таким словам как «желать» и «хотеть».

Он посмотрел на дремлющую рядом с Андреем собаку и невольно прошептал вслух: «А лучше на две». Но Андрей за шумом мотора и шуршаньем колёс не расслышал этих слов. Он думал о том, что глубокой осенью, почти зимой, вернётся домой матёрым полевиком. А там его встретит Нина… Нина, Ниночка. И всё будет за-ме-ча-тель-но! И небо над ними будет в алмазах.

Сойка слышала шёпот хозяина, но ей не нужно было проникать в смысл его слов. Она видела, как он упаковывал ружьё. По его волшебному запаху она знала, что ружьё здесь, в машине. А это значит, что всё будет хорошо. Она будет находить белок, соболей, разыскивать норы енотов, распутывать лисьи следы… В общем, прекрасно проведёт время.

В Большую Косу они прибыли в начале шестого, где сразу всем нашлось пристанище. Чете Мутовкиных с собакой и шофёру предоставили ночлег в лесхозе, а Андрею посулили койку в единственной местной гостинице с гордым названием «Дружба», где уже жили два инженера экспедиции.

Прежде чем разойтись отдыхать, они всей компанией посетили ближайшую столовую. И только там Андрей, жадно поедая котлету с картофельным пюре, вдруг вспомнил, что ест сегодня первый раз. Весь этот долгий день он только однажды, когда копался вместе с шофёром в моторе, почувствовал голод, но потом совершенно забыл про еду. И тут же вспомнился отец, который все его жалобы на трудности прерывал словами: «А во время войны…» – и так далее.

В гостинице его поджидали две неожиданности. Первая, пустяковая неожиданность состояла в том, что номер был не просто многоместный, а очень многоместный – в большой комнате стояли в три ряда аж восемнадцать коек! Но по сравнению с армейской казармой этот номер не велик. Андрею досталась койка в самой середине. «Не беда, – подумал он. – Значит, буду тут центром всего». И тут подоспела вторая неожиданность и сразу притушила его оптимизм. Койка была застелена белоснежным бельём! А Андрей уже и думать забыл о том, сколько сажи и копоти собрал он на себе за десять дней путешествия! Душа в гостинице не было. Конечно, отец сказал бы, что во время войны месяцами не мылись, но если завтра утром на этом белье останется грязный отпечаток его тела и все остальные семнадцать постояльцев увидят эту позорную печать, кто им про войну расскажет? Ведь отца-то рядом нет. Неудобно будет.

Он достал из рюкзака мыло, чистое бельё и, завернув всё это в полотенце, пошёл узнавать, где тут общественная баня. Дежурный администратор гостиницы, женщина пышная, ярко раскрашенная и совершенно безразличная к окружающему миру, где нет красивых и интересных мужчин, равнодушным усталым голосом сообщила, что баня сегодня выходная.

– А речка далеко?

– Выйдете из гостиницы, повернёте направо, а потом вторая улица налево и упрётесь. В речку. Только если купаться хотите, – язвительно добавила дежурная, глядя на полотенце под мышкой постояльца, – то там лёд с берегов ещё не весь унесло.

– Спасибо, только мне отступать уже некуда, – как можно бодрее произнёс Андрей и пошёл рекомендованной дорогой.

По берегам реки Косушки действительно ещё лежал серый лёд. А место было в самый раз для публичного купания: вдоль высокого берега между скамейками и жидкими, в два ряда посаженными деревцами шла аккуратная песчаная дорожка. Но так как поблизости не было видно ни одного человека, Андрей торопливо спустился к воде, разделся до трусов и вошёл со льда по колено в воду. Когда намочил голову и намылил её, отступать было действительно некуда. В остывшей почти до нуля голове жила только одна мысль: во время войны ещё и не в таких речках мылись. Ноги он чувствовал только выше уровня воды, а по телу сверху вниз текли чёрные ручьи. Но цель была достигнута – ручьи постепенно побледнели, и экзекуция в конце концов закончилась. Выйдя на берег, он с ужасом увидел, что наверху собралась небольшая кучка людей. Большекосинцы молча наблюдали за моющимся в ледяной воде человеком. Андрей вытер голову и растёр полотенцем верхнюю часть тела. Теперь нужно было как-то сменить трусы, а прибрежные кусты, как назло, ещё не обросли густой листвой. Он постоял немного, окончательно окоченел, и ему ничего не оставалось, как обратиться к людям:

– Товарищи! Дорогие вы мои! Дайте переодеться. Холодно!

Какой-то мужчина басом хохотнул и скомандовал:

– Ну, чё встали? Голых мужиков не видели?

Все тут же быстро разошлись, а Андрей, бормоча дрожащим голосом: «Я знаю, город будет, я знаю саду цвесть, когда такие люди в стране Советской есть», быстренько оделся и побежал в гостиницу.

Какое это наслаждение – лежать чистым на белоснежных простынях и под храп и сопение семнадцати соседей по номеру медленно засыпать!

11 мая 1976 года, вторник.

Москвичи уехали рано утром, когда я ещё спал. В 9 часов утра приехали шофёры. Мы от радости даже забыли позавтракать. Хотя завтракать, кроме хлеба, было и нечем.

Простились с Эдуардом. Ему ехать в другую сторону. Экспедиция разбита на несколько партий, а мы с ним в разных. Но, может быть, ещё встретимся. Хотя какое там «встретимся»! Я поеду на север, а он на юг. Красноярский край – не область какая-нибудь. Это край!

Я познакомился с «нашим» шофёром, т. е. шофёром партии Вадима. Зовут водителя Славой. На вид он ничего, нормальный мужик. Кстати, проживали мы с Эдиком именно в том УАЗе, который направлен в партию Вадима.

Сначала все поехали на аэродром. Но по дороге наша машина отстала. Вокруг на километр ни домика – пустырь какой-то. Машина встала ровно на половине подъёма. Что-то с бензонасосом. Целый час копались в моторе. Измазались, как черти.

Когда приехали на аэродром, там уже никого не было, хотя они обещали нас ждать, если мы отстанем. Денег у меня ни копейки (есть ли у шофёра, не знаю), а до посёлка Большая Коса не меньше 120 километров. Да ещё неизвестно, найдём ли мы там кого-нибудь из наших.

Стояли, стояли и вдруг смотрим – идут Вадим с Надей, а с ними, весело помахивая хвостом, трусит белая с лёгкой рыжинкой лайка Сойка. Вот это удача!

Я с Вадимом и Сойкой сел в кузов, Надя – в кабину, и мы поехали по Енисейскому тракту на север. Тракт этот соединяет Красноярск с Енисейском. Вадим рассказал, что когда-то Енисейск был центром края, но потом не то чтобы захирел, но передал свои полномочия Красноярску. А дорога эта так и осталась Енисейским трактом. Его даже асфальтом покрыли, а теперь покрывают бетонными плитами. Он проложен вдоль Енисея, но реки я ещё ни разу не видел.

Выехали из Красноярска в 13:30, а в 17:30 были уже на месте. В посёлке уже целый день живут двое наших – Николай Никитин и Василий Трофимов. Мы с Вадимом нашли их в гостинице. Они очень разные. Василий статен, бородат, медлителен, на вид неуклюж и чрезвычайно молчалив. По словам Вадима, из него слова не вытянешь. Николай без бороды, невысок, а манеры и речь очень интеллигентного и доброго человека. Вадим сказал, что жена его работает учительницей начальных классов, а дети ходят в музыкальную школу.

Окраины посёлка Большая Коса очень похожи на захудалую деревню с покосившимися избёнками и пыльными улицами. Но посёлок очень большой, и чем ближе мы подъезжали к центру, тем больше он походил на город. Тут есть каменный Дом культуры, каменное здание РК КПСС и РК ВЛКСМ, а также несколько кирпичных жилых домов. Есть также парикмахерская, столовая, кафе, гостиница, магазины культтоваров, автомотозапчастей, продуктов и проч.

Я поселился в гостинице, а шофёр, Вадим и Надя – в конторе леспромхоза. В 7 часов вечера я впервые за день поел (в столовой) и, перед тем как улечься в чистую постель, решил помыться. По причине выходного дня в местной общественной бане я мылся в речушке с дивным названием Косушка. Вдоль берегов ещё лёд, но отступать было некуда, и я смыл с себя всю копоть и сажу, что прилипла ко мне за 10 дней и 4000 километров. Говорят, холодная вода положительно действует на нервную систему. Может быть, это и так, но проходящие по берегу редкие прохожие смотрели на меня как на сумасшедшего.

Здесь очень много пьяных. Может быть, в большом городе их не меньше, но там они как бы растворены в большом количестве народа, а тут, на пустынных улицах, они все на виду.

В 23 часа улёгся в чистейшую постель. Какое блаженство!

Глава 2

О пользе учения, выборе профессии, немцах, фамилиях, браконьерах, о том, как выбирают топоры, а ещё о бичах, отчествах, главных героях и массовке

Полный сил человек пробуждался медленно и с удовольствием. Он, как это обычно бывает, не проснулся с мыслью: «Где я?» или: «Ах, как хорошо, что я сейчас здесь!» Ему было абсолютно безразлично, где он сейчас. Он чувствовал лёгкое движение вокруг, слышал приглушённые голоса, видел сквозь прикрытые веки солнечный свет и наслаждался теплотой и уютом постели, загадочными звуками и светом. В это счастливое мгновение он был человеком мира, проснувшимся в мире, то есть не важно где. Но вот счастливые мгновения пролетели, человек мира открыл глаза, потянулся, сел в постели и увидел заставленную железными кроватями большую комнату. Увидев всё это, он стал Андреем Егоровым.

Всё! Приехали. Так примерно можно выразить чувства путешественника, проснувшегося утром там, куда много дней ехал, плыл, летел или шёл. А потом, само собой, появляется вопрос: что дальше? В данном случае дальше должны быть просеки, столбики, а также пикеты и модельные деревья. Может быть, и ещё что-то? Но и этого пока вполне довольно.

Утро выдалось пасмурным и сырым. К девяти часам все собрались возле гостиницы. Ночью из Красноярска подъехали ещё четыре таксатора, но они ещё спали. Остальных же Мутовкин развёл по работам. Василий и Николай пойдут в лесничество, где местное начальство обещало помочь найти помещение для склада. А Вадим с Надеждой и Андреем поедут на машине искать помещение под штаб. Именно так и было сказано: штаб. Это военное слово значительно повышало, во всяком случае в глазах Андрея, статус предприятия. Пока водитель прогревал двигатель, он спросил Вадима:

– Когда же мы в лесу работать начнём?

Надежда засмеялась.

– Что, не терпится комаров подкормить? Подожди, ни лес от нас никуда не денется, ни мы от него.

Вадим, как начальник, перехватил инициативу и так же весело продолжил:

– Для начала, Андрюха, нужно кое-что сделать. Во-первых, нужно найти дом для штаба, помещение для имущества, разгрузить это имущество, когда его привезёт грузовик из Красноярска; во-первых заложить несколько тренировочных пробных площадей в лесу и провести на этих площадях с таксаторами тренировку; во-первых, распределить имущество между таксаторами и разбросать их по лесничествам. А потом уже и мы с тобой в лес пойдём… работать.

Вадим Сергеевич работу свою любил и уважал. Погружаясь в неё или только говоря о ней, обычно был немногословен и сосредоточен. Но лёгкий и весёлый характер не мог долго прятаться за немногословностью и сосредоточенностью, и тогда оказывалось, что он любит пошутить и посмеяться. Над чем и кем? В основном над нелепыми изъянами окружающего мира и над собой в этом мире. И тогда наставнические поучения превращались в полушутливые беседы о том о сём, – этакий свободный полёт мыслей, собственных теорий и убеждений, рождённых жизненным опытом. А тут ему очень удачно подвернулся молодой наивный мечтатель, обучая которого своей любимой работе, Вадим попутно учил его внимательно смотреть на всё происходящее вокруг своими глазами, делать выводы и не бояться говорить об этом правду, хотя бы самому себе.

– «Во-первых, во-первых». А что во-вторых? Нельзя же сделать всё сразу.

– Нельзя. И ты из себя дурачка не изображай, словно не понимаешь, что всякие бывают фигуры речи и ораторские приёмы. Конечно, все работы будут делаться по порядку, последовательно, но организация этих работ – начало всех начал, и тут всё «во-первых». Как организована работа, такой будет и её результат. Один таксатор написал маленькую, но очень полезную книжку, не книжку даже, а брошюрку про организацию лесоустроительных работ. Если не забуду, а ты ещё и напомнишь, то дам почитать. Любая работа начинается с её организации, и тебе полезно этому поучиться.

– Мне-то зачем? Я же не начальник.

Вадим удивлённо посмотрел на Андрея.

– А сам себе ты не начальник? Будешь в лес собираться, кто за тебя подумает, что с собой брать? Да что там лес, а жизнь? Жизнь свою надо организовывать. Память плохая, тогда список составь. А если и хорошая память, всё равно лучше список составить, хотя бы в уме.

– Скучно по списку жить.

– А ты весёлый список составь: сегодня бал, завтра пир, послезавтра оргия.

Мотор наконец прогрелся. Слава бодро крикнул: «Можно ехать», Надежда, прежде чем сесть в кабину, как наставляющая взрослого сына мать ласково произнесла: «Не ходи на оргии, Андрюша», а Вадим галантно открыл дверцу кабины и, помогая ей взобраться туда, громко, словно не ей, а Андрею, сказал:

– Не мешай молодому человеку развиваться.

– Вадим Сергеевич, а куда поедем-то?

– А поедем-то мы, Слава, поближе к окраинам посёлка, где речка недалеко и дома с банями. Как Надежда увидит интересного человека или я постучу, останавливайся.

Хотя дождя как такового не было, но в воздухе висела невидимая водяная пыль. Поэтому, вероятно, людей, гуляющих по этим самым окраинным улицам, было мало. После третьего опрошенного аборигена Вадиму надоело то и дело выпрыгивать из кузова, и он пошёл пешком. По пути он останавливал редких прохожих, заходил, не обращая внимания на рвущихся с цепи собак, во дворы. Слава не ехал медленно рядом, а стоял, и время от времени догонял уходящего начальника. Андрею стало неловко бездельничать в машине, и на одной из остановок он присоединился к Вадиму. Однако, не надеясь на крепость собачьих цепей и ошейников, заходить вместе с ним во дворы опасался. На его счастье, Вадим был так занят своим делом, что трусость эта осталась незамеченной и рядовой избежал колких комментариев и язвительных шуточек командира.

Через двадцать минут поиска был найден вполне приличный вариант совсем недалеко от конторы лесничества. Но как-то по инерции поиски были продолжены, и ещё через десять минут очередной прохожий подсказал им адрес двух старушек, которые, по мнению прохожего, могли бы помочь с жильём. Вадим зашёл в их дом, а когда через пять минут вернулся, рассказал попутчикам, что они сёстры, зовут их Анастасия Тимофеевна и Анна Тимофеевна. Анастасия старшая. Живут вместе, вместе ведут хозяйство, где кроме огорода, кур и гусей имеются две свиньи и корова. И главное, имеется у них совершенно пустой дом в четыре комнаты, в котором когда-то жила одна из сестёр.

От дома старушек собрались ехать смотреть будущий штаб объекта. Анна Тимофеевна села в кабину показывать дорогу, а Вадим вернулся в дом и через минуту вышел к машине с молоком в трёхлитровой банке и авоськой с картошкой. Подал всё это Андрею в кузов, помог взобраться туда Надежде, для чего заботливо опустил задний борт, а потом, подняв и заперев его, ловко забрался сам.

– Учись, Андрюха! К осени, если не сбежишь, будешь таким же.

– Каким?

– Таким, который нигде не пропадёт. Договорился с бабушками о снабжении нас молоком, яйцами, салом и овощами. В конце каждой недели будем с ними рассчитываться. Ответственным за связь с поставщиками продуктов назначается Андрей Егоров.

Андрей засмеялся, показал глазами поочерёдно на молоко и картошку и сказал:

– Во-первых и во-первых, а какими деньгами буду рассчитываться?

– Советскими. Буду выдавать тебе аванс. И советую вести финансовый дневник. Когда и сколько получил, сколько потратил и на что. Деньги, потраченные на общее питание, в конце каждого месяца складываются и делятся на всех… без учёта разности в аппетитах. У Надежды попроси показать её дневник. Может, и покажет… издалека, а то там шпильки, булавки да помады.

– Вадим, – нараспев, наигранно жалобно произнесла Надежда, – перестань.

– Ладно, ладно, не обижайся. Это я так, слова красного ради.

Машина остановилась, и все пошли смотреть дом, двор которого, как и повсюду, был обнесён полутораметровым забором из штакетника, а массивные добротные ворота с дверью в одной из створок величаво возвышались на два с лишним метра. Вадим объяснил, что ворота – как бы визитная карточка хозяина дома, символ крепости и достатка. Традиция!

Во дворе перед домом запросто мог поместиться УАЗ. Но самым замечательным всеми было признано то, что в углу двора была небольшая исправная банька. Зашли в дом. На огромной кухне с большой печью-плитой прямо из пола торчала водяная колонка, которая очень удивила вошедших. А ещё удивило то, что во всём доме не оказалось ни одной межкомнатной двери. Вадим со знанием дела и это назвал местной традицией и даже оправдание этому придумал, сказав, что от своих домашних по комнатам не запираются. Зато в доме было четыре вместительных, размером с маленькие комнаты, кладовки. В общем, лучший вариант и придумать трудно.

Осмотрев комнаты и кладовки, все собрались на кухне попить молока и обсудить планы по переезду. Анна Тимофеевна наотрез отказалась возвращаться домой на машине, оставила ключи от будущего штаба и, простившись со всеми, ушла пешком. Слава, выпив кружку молока, пошёл на улицу курить, а Андрей подставил к водяной колонке ведро, покачал рычаг, и… в ведро потекла вода! Вода прямо в доме! Однако сразу запахло керосином, а когда вода в ведре устоялась, на её поверхности появились радужные разводы.

– Верхний слой будем сливать и машину заправлять, – серьёзным тоном произнёс Вадим.

Андрей, ещё не совсем привыкший различать, шутит начальник или говорит серьёзно, и верящий ему во всём, растерянно спросил:

– И что, поедет?

Надежда расхохоталась, а Вадим, не моргнув глазом, сказал: «Посмотрим». Андрей же, поняв, как глупо выглядит, покраснел и вышел на улицу. Там он, делая вид, что интересуется хозяйством, зашёл за баню и нашёл самодельный турник. Он тут же повис на нём, сделал «уголок» и так подтягивался, сколько смог. Устал, запыхался, зато спрыгнул на землю уже спокойным и уверенным в себе человеком. Ну, сглупил слегка. С кем не бывает? Вернулся в дом и, вытирая тряпкой испачканные ржавчиной руки, радостно сообщил:

– А я за баней турник нашёл!

– Маладэц, – изображая грузинский акцент, весело сказал Вадим, – нэфт нашёл, турнык нашёл. Всё нашёл!

– Интересно, откуда тут турник? Не бабушки же на нём занимались! Дети, наверное, или внуки, – начала гадать Надя.

– Может быть, – согласился Вадим. – А может быть, и нет. Может, родственники жили или сдавали кому-нибудь, как нам сейчас.

– Потом спросим, – уверенно заявил Андрей.

Вадим хотел было сполоснуть свою кружку в нефтяной воде, но передумал, поставил её на стол и сказал:

– Можно. Но только про турник, если интересно. А про детей и внуков не надо. Может, им неприятно говорить об этом… вдруг у них и не было никогда ни мужей, ни детей. Захотят – сами расскажут.

Налюбовавшись своим новым жилищем, квартирьеры вышли на улицу. Вадим, оглядев свою команду, объявил обеденный перерыв, а потом, пока личный состав загружался в машину, произнёс маленькую речь.

– Мы не живём, чтобы есть, а едим, чтобы жить и… работать. Работы впереди много, но сегодня мы сделали большое дело и имеем право отдохнуть. Есть возражения?

Никто не возразил. Надя села в кабину, Андрей с Вадимом забрались в кузов, и все поехали в столовую.

По дороге Андрей с некоторой долей зависти сказал:

– Здорово у тебя, Вадим, получается…

– Что?

– С любым человеком вот так, запросто, как с давно знакомым поздороваться, заговорить, обо всём его расспросить и расстаться, как с другом. А вот у меня как-то…

Вадим удивлённо посмотрел на ученика и по-отечески объяснил:

– Во-первых, по древнему деревенскому обычаю здороваются друг с другом все, вне зависимости от того, знакомы они или нет. И во-первых, когда встречаешь человека, надо заранее предполагать, что он человек добрый. Короче говоря, хороший человек. И не притворяться, а верить в это по-настоящему. Ну как такому человеку не улыбнуться?

– Опять всё «во-первых». А если всё-таки… если всё-таки плохой встретится? Бывают же и другие: жадные, злые, лживые.

– Бывают. Только это уж после откроется, а сначала пусть он будет хорошим, коих абсолютное большинство. И потом, когда осуждаешь кого-то за какой-нибудь неблаговидный поступок, вспомни: а не поступал ли и ты сам когда-нибудь так же? А если было такое, то не оправдал ли ты себя?

Тут машину сильно тряхнуло, и Андрей больно ударился головой о стенку кузова.

– Чё-ё-рт!

– Во-вторых, не чертыхайся, а подумай, как сделать так, чтобы всегда ездить на мягком сиденье в кабине.

– ?

– Можно дослужиться до начальника, но если в кабине только одно пассажирское сиденье, ни в коем случае не брать в поездку женщин. А ещё можно стать самым старым и уважаемым среди попутчиков. Но это долго. А самый быстрый способ – стать шофёром. Тогда мягкое сиденье в тёплой кабине тебе будет обеспечено.

– Не хочу в шофёры, – отрезал Андрей. – Не нравится мне эта профессия.

– Правильно! Все шофёры пьяницы и разгильдяи, а пьяницы и разгильдяи очень ненадёжны. Тогда делай карьеру, и лучше всего – головокружительную, – смеясь, заключил Вадим.

– Только что говорил, что все люди…

– Так то – люди! Профессия сама по себе не плоха и даже романтична. Например, дальнобойщики, на которых большая ответственность за груз. Не знаю, какие они там люди, но наши шофёры – пьяницы и разгильдяи. Наверняка есть среди шофёров-приличные люди, но я, работая в лесоустройстве почти двадцать лет, встречал таковых крайне редко.

Вадим задумался на несколько секунд и уверенно заявил, что знает троих достойных людей этой профессии в их предприятии, а в основном…

– А почему так мало?

– Экономика… Конечно, заработать много денег честным способом – мечта каждого советского человека. Можно на большую стройку поехать или нефть добывать, но там нужно многое уметь, а если ты на стройке умеешь только кирпичи подавать, а нефть только вёдрами таскать, то никому ты там не нужен. Да и климат там суровый, а уж о бытовых условиях и говорить не стоит. Зря большие деньги нигде не платят.

– Эх, найти бы места, где именно большие деньги платят и именно зря, – нарочито мечтательно произнёс Андрей.

– Есть такие места, – успокоил мечтателя Вадим. – Вернее, не места, а отдельная каста счастливчиков, которые по рождению при кормушке. Но, знаешь, не хочется о них и говорить. Призывают всех на трудовые подвиги, а сами… хуже шофёров. Да-а-а, как ни крути, а туда, где именно достойные деньги за именно хорошую работу, попадают именно трудолюбивые, умные, образованные и сообразительные члены общества. А места с окладами символическими, да ещё и украсть там нечего, заполняются всяким, извини, примитивным отребьем.

– Отребьем? – возмутился Андрей, будто слово это относится и к нему, и уставился в пол. – А как же «в нашей стране все равны»?

Вадим посмотрел на Андрея не как на ученика, а как на равного.

– Сам-то ты в это веришь?

– Верю! – словно огрызнувшись, ответил Андрей, но тут же сдержал себя. – Только слово «отребье» какое-то…

– Да, со словом я переборщил. Погорячился. Но шофёры у нас в основном пьяницы. А где на оклад в сто двадцать рублей других найдёшь? Даже коэффициент северный и полевое довольствие – прибавка не жирная.

– Оклад, коэффициент… а библиотекари, учителя? Они не пьяницы, но оклады у них небольшие.

– Ну, сказанул! Тут интерес. Интерес! Понимаешь? Идея! Творчество. Мечта! И у тех троих… ну, про которых я сказал, что они достойные представители нашего автохозяйства, тоже интерес.

– И какой же интерес?

– А такой, что наша работа даёт возможность путешествовать. Путешествовать за казённый, пусть и не очень жирный счёт, но с пользой для государства! Да где ты такие рыбные реки, такие леса со зверьём непуганым увидишь? Глухари сидят на соснах прямо над палаткой! А простор какой! Ради этого и махнёшь на прибыли рукой: не́ жили богато, не́чего и начинать.

– А что, шофёры тоже в лесу работают?

– Если не лентяи, то работают и даже на вертолётные участки на некоторое время залетают. Очень часто бывает, что машина не нужна целый месяц, а путёвый водила, вместо того чтобы водку пить и бездельничать, может и удовольствие настоящее получить, и денег подзаработать. Но даже если такие шофёры не хотят или не могут в лесу работать, то по хозяйству здорово помогают. Бывало, выйдем из леса вечером, а нас не только машина ждёт, но и костерок, и чаёк горячий. Коллектив-то маленький, и когда никто не филонит, когда все друг другу, чем могут, помогают, то и жить легче, и работать.

Вадим умел скрывать свои чувства и не любил пафосных интонаций, но о том, что его волнует, что было ему действительно интересно и дорого, частенько говорил с удовольствием, словно смакуя воображаемый чаёк, приготовленный на воображаемом костре вполне реальным шофёром. А потом уже совершенно спокойно, без смачных ноток, продолжил:

– Так что если хочешь больших денег, то иди в официанты или мясники. А если хочешь больше свободы и этой… как её… будь она неладна, романтики, то ищи своё место без оглядки на размер оклада. Нравится здесь? Тогда иди в шофёры, не век же тебе в сезонных рабочих ходить! И всегда на мягком сиденье в кабине ездить будешь! И потом…

– А Слава тоже пьяница и разгильдяй? – неожиданно прервал монолог начальника Андрей.

– Не спеши! Во-первых, у нас всё ещё только начинается и, во-первых, у нас всё ещё впереди. А разговор этот я начал к чему? Не догадываешься?

– К тому, чтобы в кузове не трястись.

– Правильно, но не совсем. Учиться тебе надо, Андрюха, – серьёзно произнёс Вадим, а потом, выдержав красивую паузу, вдруг скинул с себя серьёзность и хлопнул Андрея ладонью по плечу. – Учиться, чтобы расширить ширь своих возможностей в выборе интересного поприща.

– А ты, товарищ начальник партии, пошто в кузове со мной трясёшься?

– А чтоб тебя уму-разуму поучить! – мгновенно нашёлся Вадим.

Машина остановилась, громко хлопнула дверца кабины, а в дверном проёме фургона показалось улыбающееся лицо водителя.

– Всё, приехали.

Вадим ловко выпрыгнул из кузова на землю и огляделся.

– Ты что, Вячеслав Бензинович! Нам в столовую надо!

Слава показал на столб, к которому был приколочен красный круг с белым продолговатым прямоугольником посредине.

– Кирпич! Въезд запрещён. Дальше пешочком.

До столовой было метров двести, и вся компания неспеша двинулась к своей цели. Яркое солнце ласкало посаженные вдоль тротуаров цветы и кусты шиповника с только-только появившимися молодыми листочками. Андрей, щурясь от яркого света, продолжил начатый в полумраке кузова разговор с начальником.

– А мне один товарищ – кстати, торгаш – сказал, что для материального обеспечения своих увлечений и развлечений можно хоть навоз руками грузить, лишь бы платили хорошо. А увлечение и развлечение у него – фотография, любительское кино и путешествия. И знаешь, фотоаппаратура у него… как у профессионального фотографа. И кинокамера очень хорошая. Правда, он рассказывал, что обстановка в этой самой торговле как в банке с пауками.

– Что ж твой дружок не пошёл навоз руками грузить, чтобы себе кинокамеру купить? Он пошёл людей, а значит, и нас с тобой, обсчитывать и обвешивать.

– Но не все же обвешивают и обсчитывают.

– Да обстановка вокруг, окружение торгашеское туда затянет. Профессия, как говорится, обяжет. Слава! – и Вадим обернулся к идущему чуть сзади водителю. – Ты встречался с честными гаишниками?

Слава задумался на секунду и от души выразил своё отношение к предмету.

– Я одному и рубль, и два предлагал, а он мне дырку в талоне сделал. Гад! Третью! Меня на четыре месяца прав лишили. Четыре месяца в яме гайки крутил! А так… всё честные попадались. Рупь возьмут и… ехай дальше.

– Ясно. Спасибо, Слава, за интервью. Не помню, Сервантес, кажется, сказал, что каждый из нас сын своих дел. Пойдёшь, Андрюха, в милиционеры и будешь по-честному рублики сшибать.

Надежда всё это время не видела ничего, кроме оформления газона вдоль дорожки. Она представляла себе, как расцветёт тут скоро сирень, как распустятся летом розы. Поэтому в мужских разговорах участия не принимала.

Это в Италии все дороги ведут в Рим, а в остальных местах – по обстоятельствам. В данном случае проголодавшихся командировочных все дороги привели в столовую. Потому, вероятно, и встретились тут Вадим и его спутники с Николаем и Василием, которые тут же доложили начальнику, что не только нашли большой добротный сарай для склада, но и встретили машину с таборным имуществом. Сейчас она стоит возле этого сарая, шофёр ушёл куда-то, а имущество охраняет женщина из лесничества, у которой ключи от склада, так как в помещении пока хранится что-то принадлежащее лесничеству.

Возле столовой, в которой по приказу руководителя объекта они намеревались пообедать, была разбита большая клумба с розовыми кустами, а за ней возвышалась обрамлённая сиренью Доска почёта. Даже беглого взгляда на эту Доску было достаточно, чтобы заметить, что больше половины тружеников, удостоенных почёта, были с немецкими фамилиями. И за большим столом в самом углу зала, где поместились все шестеро, Андрей не смог удержаться от вопроса по поводу этих фамилий. Да и как же было удержаться, если одна из фамилий была Гиммлер?

– Интересно, откуда тут столько немцев? – спросил он у всех сразу. – Мария Шульц, Николай Миллер – ещё куда ни шло, но… Гиммлер! Как можно здесь выжить с такой, извините, фамилией? Только Геббельса с Гитлером не хватает.

– Так ведь… после войны… остались, – в перерывах между двумя ложками борща произнёс Василий и продолжил молча заниматься едой, уверенный, что пяти слов вполне достаточно для изложения истории появления немцев на стыке Западной и Восточной Сибири[7].

Василия уважали и никогда не подтрунивали над его немногословностью, но его сверхкраткие монологи вызывали у коллег добродушный внутренний смех, выходящий наружу плохо скрываемыми улыбками. Замечал ли это Василий? Кто знает, что замечал этот молчун в людях, но в лесу он замечал каждую хвойную иголочку, знал причину трепета каждого листочка, понимал, почему покачивается без ветра веточка дерева.

Василий, сказав свои пять слов, замолчал, а Вадим доел борщ, положил ложку в тарелку, откинулся на спинку стула, словно передохнуть захотел, и начал своё, более пространное объяснение:

– Видишь ли, Андрюша, после войны пленные немцы некоторое время восстанавливали то, что порушили. В Ленинграде, например, есть целые улицы из домов, построенных такими вот немцами. Мне тогда уже одиннадцать лет было, и я помню, как они строем на работу ходили. Военная дисциплина у них оставалась даже в плену: младшие чины безоговорочно подчинялись старшим. Но пленных было так много, что работы даже в разрушенных городах на всех не хватало, да и еду надо было кому-то выращивать, ведь мужиков шибко много войной побило. Вот и отправляли пленных немцев в бескрайние наши просторы, где они с немецкой аккуратностью не только себя кормили, но государству прибыль приносили. А потом кто-то уехал к себе домой, кто-то тут, при большой нехватке своих мужиков, семьёй обзавёлся, и для них Сибирь, Совейский Союз стал Родиной.

Надежда при слове «совейский» дипломатично покашляла, а Николай покачал головой.

Вадим не был ярым антисоветчиком, но многое в своей стране ему не нравилось, и он, не скрывая этого, советское пренебрежительно называл «совейским». Поговаривали, что именно поэтому, несмотря на знания, большой опыт и честность, выше начальника лесоустроительной партии по служебной лестнице ему никогда не подняться.

– Что, Коля, не так я что-то сказал? Но мне, как беспартийному, это можно. А вот именно тебе, как партийному, нужно более критично смотреть вокруг себя, дабы пороки и недостатки искоренять.

– Тут-то какие пороки и недостатки? – картинно удивился Николай. – Борщ вкусный, макароны с котлетами съедобные. Просто мне не нравится, что ты слово «советское» искажаешь и с пренебрежением произносишь.

– Тут твоя правда – борщ и котлеты… да… только я скажу теперь, почему три четверти ударников на местной Доске почёта с немецкими фамилиями.

– Да все это знают, – не желая ввязываться в спор, заговорил Николай. – Немцы дисциплинированные, аккуратные, работящие и…

– Дисциплинированные и аккуратные – это да, а вот по поводу того, что работящие… Что, среди русских мало работящих? Только работящими мы становимся, когда припрёт, когда надо подвиг совершить, когда благодаря своему же головотяпству остаётся только пропадать. А у немцев… не знаю, в крови, что ли, аккуратно и честно делать даже самую простую работу. Не бывает, конечно, правил без исключений, но местная Доска почёта говорит, что я прав. В нашей, совейской действительности достаточно вовремя и без похмельного синдрома на работу приходить, работать честно, – Вадим посмотрел на сидящего напротив Андрея, – по технологии, и… год, два, три – и такого работника непременно заметят, он будет повсюду нужен, востребован, и Доски почёта ему не миновать.

«Интересно, что значит этот взгляд на меня при словах по «технологии» – подумал Андрей. – Воспитывает? Я ещё ни одной технологии не успел нарушить, а уже… Вон, за соседним столом две женщины сидят. Может, это дочери этих немцев с Доски почёта? Сидят и слушают о себе хвалебные речи. А если русские или татары?» И тут Андрея, несмотря на все отрицательные «совейские» детали и моменты, посетила гордость за свою страну, в которой нормально уживаются татары, русские, евреи…, а немцы, отцы которых приходили на эту землю разрушать и убивать, теперь даже на Доске почёта висят.

Спор, если это можно назвать спором, о советском строе закончился вкусным компотом из яблок и груш.

– Местные, наверное, грушки, – похвалил компот Вадим.

Он, как и многие непьющие мужчины, был большим любителем сладкого.

– А тут и груши растут? – удивился Слава.

Андрею повезло – он тоже хотел задать именно этот вопрос, но не успел. Надя засмеялась, а начальник посмотрел на шофёра, как на двоечника.

– Тут только бананы и ананасы не растут. Случайно, наверное, – Вадим для убедительности поднял указательный палец вверх. – Континентальный климат! Снежная, морозная зима и жаркое, с грозовыми ливнями лето. На юге Красноярского края арбузы вызревают в отрытом грунте! – и, не в силах удержаться от «совейской» темы, тут же добавил: – В этот курорт злодей царь ссылал на некоторое время нашего незабвенного Ульянова-Ленина за сущие пустяки – за активную работу по свержению в стране существующего строя. Последователи этого… гм… человека лишь только по подозрению в нелояльности к совейской власти…

– Лет двадцать назад за такие слова… – с совершенным равнодушием вполголоса произнёс Василий.

– А-а, – махнул рукой Вадим. – Пошли технологию соблюдать.

Все встали и, подчиняясь одному из висящих на стене плакатов «Убери за собой посуду!», понесли свои тарелки, ложки и стаканы к столику под надписью «Стол для грязной посуды». Чувствительный к словам Андрей по этому поводу высказался: