Читать онлайн Восход заплутавшего солнца бесплатно

Жене, без которой ничего бы не получилось,

Михаилу и его таинственному бородатому спутнику.

Предисловие..

У этой книги долгий путь. Первые ее наброски сделаны еще в девяностых и выглядела она совсем иначе. Никакой историчности, скорее чистая фантазия о несуществующих мирах с парой сохранившихся до сегодняшнего дня героев. Каких? В первой книге вы их не увидите, придется подождать. В остальном – получилось ровно то, что просилось наружу.

Для начала хочу попросить о небольшой услуге.

Не читайте книгу, если вы считаете себя тонким знатоком исторических событий и блюстителем исторической же чистоты. Вам может не понравиться вольное обращение автора с реальными личностями.

Не читайте, если книга может поколебать или оскорбить вашу веру. Довольно большая ее часть весьма еретична. Еретична, но реальна ли? Все это есть на самом деле или только плод воображения умирающего? Его затянувшийся сон, его alter–vita в объятиях Фобетора? Когда начался сон, до, после или во время описываемых событий? Кто знает.

Также не читайте, если вы любитель современных течений, aka попаданцы и бояр–аниме. Здесь нет гаремов и герой не… не скажу!

Теперь к серьезному.

Случайности не случайны. Похожести чаще всего использованы намеренно. История не исторична.

Кто–то, возможно, скажет: "Да что за герой, Гамлет какой–то. Be or not to be…" И будете правы. Пусть будет Гамлет. Но тогда не ждите хэппи–энда! Мятущийся герой заканчивает свои дни сообразно. "These violent delight have violent ends", хотя в русском переводе это звучит внушительнее.

Герой не типичен, он вовсе не похож на свой реальный прототип. Однажды, еще в ранней юности или позднем детстве, увлекшись эпохой завоеваний Александра Великого, в какой–то критической статье я прочитал запавшее мне в голову: "Плутарх выписывает его не покорителем земель, неистовым в боях и пирах, а философом с томиком Аристотеля под рукой". Арриан, Курций Руф писали о первом, но Плутарх… Плутарх видел в нем человека. Таким получился и мой герой. Только с иным книжным спутником – Платоном. Когда при чтении вы споткнетесь о какое–то наивное рассуждение, то не ругайте автора. Как он мог вложить взрослые мысли семнадцатилетнему юноше? Быть может, в следующей книге герой станет более мудрым? Более сильным? Более жестоким? Не хочу и не стану спойлерить. Начните чтение и сами составьте мнение о том, стоит ли продолжать или остановиться на первых главах. И не ленитесь заглядывать в комментарии – пояснения, иногда весьма развернутые, я постараюсь дать по всем запутанным вопросам.

Приятного чтения!

Книга Изгнания, глава 8.

14. Весь народ видел громы и огние, и звук трубный. И когда стихли они, раздался с неба Глас Божий. И услышали люди, и пали ниц, потому что не в силах были устоять, слыша Глас Его.

15. И сказал Господь народу: бойтесь, ибо пришел я наказать вас и чтобы страх мой был пред лицем вашим, ибо вы согрешили. И разрушил я города ваши, и предал дома ваши огню, да и навлек на вас скитания по земле чужой до скончания века вашего и детей, и внуков ваших. Да не преломит никто хлеб с вами, да не даст кров вам. И будете вы гонимы и побиваемы. Да воскричат вслед вам: вот они, предавшие Вестника Божия на муки смертные.

16. Да выйдете вы в одежде носимой и не возьмете ни злата, ни серебра, ни утвари, ни животных вьючных и будут стопы ваши обувью вашей. И не остановитесь вы нигде дольше, чем на три дня и три ночи, а упротивитесь, то приду я в гневе своем. Так сказал Господь.

17. И стали рвать они на себе одежды и разрывать в кровь лица. И звали они Господа своего: Боже, услышь детей заблудших своих и направь их. И призывали они Господа от утра до полудня, но не было ни голоса, ни ответа. И стали смеяться над ними римляне, которые не услышали Гласа Божия: кричите громче, ибо он бог; он задумался, он в дороге или спит просто, кричите и он проснется!

18. И стали кричать они пуще прежнего и рвать лица свои сильнее, так что кровь лилась по телам их. А когда устали терзать свою плоть, увидев, что уже мертвы некоторые, то обратили взор свой на священников, предавших суду Вестника Божия. Было их числом двунадесять, что не сгорели заживо либо домами рухнувшими раздавлены не были. И подвели они их к ущелию, на месте Храма образовавшемуся, и сбросили священников в глубины его. И вновь не услышал их Господь.

19. И привели они Анана, сына Сефа и Йосефа, прозванного Каиафой. И стали бить их крючьями и каленым железом. И когда не услышал криков их Господь, то, побив камнями, сбросили в ущелие тела их.

Прошел полдень второго дня и наступил день, что был далее. И сидели многие без сил, и бросались они в ущелие, моля о том, чтобы простил Он народ свой. Но не услышал их Господь. И вечером последнего дня услышали они шепот внутри, который гнал их…

Пролог.

""Что ты видишь во взоре моем,

В этом бледно–мерцающем взоре?"

"Я в нем вижу глубокое море

С потонувшим большим кораблем…"

Николай Гумилев.

Буря, приближавшаяся со стороны Галилеи, закрыла собой уже треть неба. Необычная. Странная. Страшная в своем природном неистовстве. Как–то неестественно выглядели ее сизо–черные клубы, расчерчиваемые бесшумными частыми молниями. Да и надвигались в этих краях бури обычно от mare nostrum, но сейчас догорающий закат был девственно чист. Наше море… Это для других оно наше. Рожденный в Плацентии1, с каждым годом центурион все больше отдалялся от Рима, словно тот стыдился его. Полноводный Падус, убегающий Родан, Анас с невероятной длины мостом2. Мостом в будущее – так тогда казалось. Воды в его жизни было в достатке, но море… море Гай видел лишь единожды. Да и видел – довольно смелое заявление в устах того, кто весь путь пытался сохранить себя в целости и не извергнуть наружу содержимое желудка вместе с этим самым желудком и прочей требухой.

Злосчастное импульсивное веление императора3 и он трясется, раскачивается и подпрыгивает в вакхическом танце, заключенный во чреве огромного судна. Забившийся в какой–то угол, центурион шипел проклятия. Судьбе, морю, своему происхождению… Досталось и императору.

– О, Тиберий, многих лет тебе и пусть глаза твои следят за тем, как разваливается от старости тело! – последнее центурион произнес довольно громко и беспокойно озирался. Сохранившему награды и звания не следовало поносить того, кто поступил так мягко, так непривычно для себя. Происхождение, будь оно неладно. Рим, его мечта, его кумир теперь недосягаем. Больше в жизни Гая моря не было. Была лишь жара и песок. Мармарики, Египта, Иудеи. Круг замкнулся. Центурион хмурился, следя за всполохами небесного огня. Успеть бы закончить дело. Дело… вот чем стало это для него. Работой.

Двое, распятые на невысоких столбах, уже не подавали признаков жизни. Первый, худой и с лицом, похожим на удивленную мордочку какого–то грызуна, умер тихо и быстро. Еще до начала казни он беспрестанно морщился и телом был перекошен, а через прорехи в лохмотьях, что заменяли ему одежду, виден был огромный черный кровоподтек, растекшийся от плеча до бедра. Он лишь несколько раз негромко вскрикнул, пока стражники, без особенного сочувствия поднимали его и закрепляли на столбе. Никто из зевак и не заметил момента его смерти, все внимание толпы перехватил второй разбойник. Огромный детина, облаченный во что–то, некогда бывшее весьма дорогой одеждой. Да и сам он не выглядел потерянным или принявшим свою участь. То недолгое время, проведенное им на столбе, запомнятся стражникам и распорядителям надолго. Не прошло и получаса, когда разбойник сумел высвободить левую руку, при этом страшно ее обезобразив. Не обращая внимания на хлещущую кровь, он извивался на орудии смерти словно дикий зверь и изрыгал безадресные проклятия. Молотом ему раздробили ноги, после чего здоровяк уже просто страшно рычал. Наконец, когда песок и камни вокруг окрасились красным, умер и он.

Третий, коротко стриженный, безбородый, с тусклым лицом, был еще жив. Ему достался не столб, а настоящий crux commissa в два с четвертью человеческих роста, а над головой прибили какую–то доску со словами на незнакомом языке. Местного письма центурион не знал, но из толпы временами доносилось «царь иудейский», произносимое когда шепотом, когда радостно и глумливо, а в тело с разведенными в стороны руками летела разная мерзость. Сейчас толпы уже не было – зрители разбежались по своим норам, испуганные подступающим ненастьем.

У приговоренного вздымалась грудь, из горла временами доносились хрипы и бульканье, а правая рука, пробитая в запястье большим гвоздем, совершала в воздухе какие–то пассы. «Пишет он, что ли?» – подумал центурион и тогда третий открыл глаза. Странные, голубые… Распятый глядел на центуриона всего пару мгновений, пока снова не впал в беспамятство. Жалость и сочувствие было в этих необычных глазах. Так хороший хозяин смотрит на старого умирающего пса.

«Себя бы пожалел» – центуриону внезапно стало холодно, словно этот взгляд выстудил его до пят.

Да, третий оказался интересной личностью. Смутьяном, прогневавшим синедрион и испугавшим Каиафу. За ним пришлось гоняться по всей округе! Что такое должен сказать человек, чтобы быть приговоренным к распятию за слова?

– Центурион… – послышалось со стороны. Такая дорогая ему связь с прошлым.

Самый молодой из primi ordines4 Шестого Железного. Блестящий офицер с безукоризненной дисциплиной. Этой своей безукоризненностью он, казалось, заразил всю когорту. Вот только для победы в его последнем бою ее было мало.

В другой его жизни…

Сейчас он был скорее деканом. Человеком с копьем. Тем, кто заканчивает земной путь осужденных. Центурионом его называли подчиненные, дюжина таких же «счастливчиков». Его уважали, его любили. Пусть фактически он давно не был легионером, воинская дисциплина всегда оставалась с ним. Нет лени и праздности – разруха начинается с малого. Он огляделся вокруг. На холме, где проводилась казнь, осталась лишь небольшая стража. Пора завершать. Жестом указав на умерших разбойников, он взял в руки довольно длинное копье с широким листообразным лезвием. То, что они были мертвы, не значило для него совершенно ничего. Короткий небрежный с виду удар и лезвие вошло под ребра худому. Едва центурион сделал пару шагов от тела, стражники принялись резво снимать его. Несколько заученных движений и мертвец уже на повозке. Еще удар и следующий лежит рядом с первым. Настала пора третьего. Центурион оценил длину копья, перехватил его удобнее…

Тело этого странного распятого изменялось. Раны от гвоздей, которыми были пробиты ноги, не кровоточили и словно затянулись, а те, что ранее во множестве покрывали его, исчезли, осталась только запекшаяся кровь. Стоило центуриону поднять взгляд, как у него и вовсе ослабели ноги. Жуткий колючий венец, надетый на голову третьего, на глазах становился ее частью. Местами ветви уже скрылись под кожей и виднелись только торчащие из плоти шипы. Оставшиеся же находились сейчас в беспрестанном движении. Не ветви, а настоящий клубок змей. Другие, что были под кожей…

О, Фульгуратор5! Что за чудовище рождается на его глазах?

Центурион завороженно глядел, как бугрится кожа, как движется что–то в локтях, предплечьях. Задрожали застывшие было в преддверии смерти почерневшие пальцы, а затем, разбрызгивая вокруг кровь, из них метнулись по сторонам тонкие колючие побеги. Сбросив оцепенение, центурион нанес удар.

Боль! Страшная, чудовищная боль, какую он не испытывал никогда. Даже в последнем своем бою, в котором получил несколько тяжелых ран и едва не был затоптан конницей противника. Миновало уже почти десять лет, но левая рука так и отказывалась ему служить в полную силу.

Едва не затоптан… злая шутка безжалостных богов. Кто теперь он, что он? Чудом сохранивший тлеющий уголек от прежнего пылающего костра жизни в изломанном, искалеченном теле. По прошествии лет телесные раны зажили, но, стоило смежить веки, он снова и снова умирал рядом со своими товарищами на безымянном поле, поросшем выцветшей выгоревшей травой. Давно позабыты лица, стерлось из памяти все, что когда–то сближало и объединяло их: минуты, часы и дни рутинной работы по лагерю, походов и боев, редких веселых и не очень пирушек… он пробовал восстановить их образы из сохранившихся зыбких картин, но память раз за разом услужливо доставала лишь воспоминание о множестве лошадиных копыт, что с хрустом дробят и крушат их черепа и кости. О, этот хруст! Центурион каждую ночь, словно наяву, слышит эти жуткие звуки. Так близко, ведь копыта перемалывают и его.

Темно, как же темно. Боль отступала или он сумел подчинить ее? Или, наконец, умер? Медленно возвращалось зрение и в необычном багровом свечении он начал различать очертания предметов. Лишь он из всего своего маленького отряда устоял на ногах, а вокруг корчились на земле его подчиненные. Но не это завладело его вниманием. В городе, что был прекрасно виден с холма, заваливалась набок величественная прямоугольная Антониева башня и сквозь треск и грохот доносился многоголосый людской вой. Перехватило горло, а к гулу в заложенных ушах добавился какой–то ритмичный стук, будто в глубине головы застучали крохотные молоточки. Там, недалеко от казармы, его ждут. Ждали. Сейчас две женщины, одна много младше другой, мечутся так же, как и прочие жители, ища спасения. Его женщины6. Одна, отсрочившая его встречу со смертью и другая, едва выучившая несколько слов, но уже давшая ему новую цель в жизни.

Земля тряслась, подпрыгивала и уходила из–под ног, отчего центурион снова ощутил себя на том судне и едва подавил возникший позыв. Он, не отрываясь, смотрел на город. В Ерушалеме разгорался пожар. Его очаги, появившиеся в разных местах, в несколько мгновений слились в единую пылающую стену. Что так может пылать в каменном городе? Черный дым клубился и растекался. Подсвечиваемый огненным заревом и сполохами небесного огня, он временами приобретал очертания каких–то диковинных существ.

Стук молоточков занимал уже все пространство головы и звучал гулко, будто ее и вовсе больше ничто не наполняло. Боги! То, что он принял за огонь и дым, оказалось вражеской конницей! Гигантские лошади, объятые пламенем, мчались прямо на него, а стук был всего лишь отзвуком топота их копыт. Неожиданно помертвевшая рука выронила копье и оно гулко лязгнуло по камням. Центурион неосознанно потянулся за ним, но повалился наземь – следом отказалась служить и нога, а правая сторона головы словно наливалась тем самым черным клубящимся дымом.

А кони были уже совсем близко. Он видел их переливающиеся пламенем гривы. Безумные багровые, как горящие угли, глаза искали его, а из ноздрей вырывались огненные струйки. Еще немного и первые скакуны достигнут холма, затопчут, раздробят, выжгут дотла…

Рушились колонны дворца и стены простых домов, а вой нарастал с каждым новым ударом. Последний, самый страшный, поверг центуриона на землю, но затухающее, поглощенное безумным мороком сознание еще видело, как величественный храм раскололо надвое и разверзшаяся твердь поглотила его. Тогда все стихло и ничего не стало. Лишь буря бесшумно метала огонь, а весь север и запад были объяты заревом, словно всходили тысячи солнц.

Длинная хищная тень прокралась мимо недвижных тел. Зверь подбежал к распятию и задрал голову. Назареец был мертв. Глаза, которые недавно так встревожили центуриона, подернулись завесой смерти. Последнюю свою рану он не заживил. Не успел. И он не успел… Вой, теперь уже звериный, разорвал ночной воздух и заглушил на время затихающие вопли города. Вой, полный тоски и разочарования.

Глава 1.

Ты все равно придешь.

– Зачем же не теперь?

Я жду тебя – мне очень трудно.

Я потушила свет и отворила дверь

Тебе, такой простой и чудной.

Анна Ахматова

Если ты смерть – отчего же

ты плачешь сама…

Анна Ахматова

1147 год от Г. Г. /1931 ab Urbe condita.

– Живой, живой, живой, живой! – скорняжное острое шило раз за разом втыкалось в ладонь наследника. Слезы залили лицо, закапали расшитое золотом одеяние, но он не чувствовал боли. Не чувствовал ее совсем. Лишь тупые отголоски рефлексии протыкаемых мышц. Руки, стол, даже камень пола были залиты кровью, бело–золотые одежды добавили красный цвет. Он уже знал, что отсутствие чувствительности к боли только начало. Что впереди будет одна борьба за существование. Напряженное лицо отца, слушавшего облаченного в белый плащ с зеленым крестом брата–лазарита, говорило само за себя. Проказа… та самая, что заставляет тело гнить заживо, а людей – обходить тебя стороной. Никаких игр с детьми, никаких совместных праздников. Ничего.

Помимо опасности возможного заражения, о которой повсеместно толковали, детям их возраста ни к чему такие жизненные уроки. У них все впереди: длинная или не очень жизнь, достойная или, опять же, не вполне удачная. Жены, дети… судьбы их не предрешены и будущее предложит огромное разнообразие. У него же нет ничего из этого. Одиночество и скорая кончина. Проказа, словно безжалостный вор, лишила его всего, оставив пустую оболочку. А циничная вершина мучений – никому не нужный бессмысленный ритуал.

Сегодняшняя церемония, своего рода инициация, вхождения в права наследника иерусалимского престола казалась ему на этом фоне какой–то неуместной злой шуткой. Конечно, Храм не примет его. Без пары лет калеку. Без пары десятилетий гниющий труп. Серьезное лицо отца, за прошедший месяц осунувшееся и обесцветившееся. Он рассказывает, как важна эта церемония, но голос его тоже лишен жизни. Сочувствующие и напуганные взгляды придворных, сторонящихся, прячущих руки. Множество прочих. Он видит все в глазах: безразличие, брезгливость, жалость… но лица улыбаются, рты произносят бодрящие слова. Неискренние пустые слова, ведь для них он всего лишь «наследник, что скоро умрет». А раз так, то к чему растрачивать себя на подлинные чувства? Об этом не должны знать, ведь широко о его недуге не объявлялось, но знают.

Бесконечная, как ему показалось, дорога до храмовых врат. Расставленные в шахматном порядке в церемониальных латах храмовые стражники: черные плащи с огромной бронзовой «тау» и белоснежные с красной оторочкой. Лица скрыты, но наследник чувствовал – они тоже знают. Все знают! Старательно пытаются делать безмятежный вид.

Вот и Храм. Две гигантские башни без окон нависают над головой. Величественный и пугающий исполин, увитый Древом Вестника. Шипы везде. Шипы, выточенные из камня, шипы последних храмовых врат, жуткие шипы Древа. Свежий песок, рассыпанный вокруг, говорит о том, что неофиты Ордена Тау, как и каждым новым утром, снимали с них очередных пришедших за искуплением «предавших». Находили ли они здесь прощение? Кто знает. Смерть находили, а с ней и прекращение своих мук. Страшная обязанность у этих едва принятых в орден новичков. Древо живет своей жизнью. Именно живет, ведь оно не какое–то апельсиновое или оливковое дерево. Словно голодный пес, оно не желает расставаться с добычей, оплетенной ветвями–лианами, проткнутой насквозь. Топорами и пилами вырубают и выпиливают тела из этого колючего клубка, а ветви шевелятся и грозят захватить и дерзнувшего отобрать пойманное. Песок скрывает пролитую кровь.

А еще Храм полон лиц! Лица повсюду. Выполненные с поразительной точностью и схематически набросанные. Прекрасные и уродливые. Искаженные гримасой боли и пораженные экстатическим параличом. Женские и мужские, старческие и детские. Тысячи, десятки тысяч лиц…

Наследник отвлекся от разглядывания – понтифик заканчивал свою заранее заготовленную речь. Ну вот почти и все, осталось подождать немного и процессия тронется обратно.

Мерный грохот позади заставил обернуться. Храмовые стражники один за одним вбивали в землю мечи и, не отпуская с них руки, становились на колени, преклоняя головы. Еще не веря тому, что видит, наследник престола Святой земли остановившимися глазами смотрел на открывающийся зев Храма.

– Что мне ответить Его Всесвятейшеству? В голосе посланника слышалось недовольство заминкой. Сидящий вполоборота к нему молодой король задумчиво теребил документ. Неожиданно он встал и сделал несколько шагов в сторону нетерпеливого юнца. Неплохие церемониальные доспехи, но изукрашены серебром, а не золотом. Да и жемчуг редок и мелковат. Какой–то из младших сыновей заштатного барона или вовсе бастард…

Надменность слетела с посланника понтифика, лишь только король повернул к нему ту половину лица, что уже который год была скрываема изящной серебряной полумаской. Да, мастер действительно гений! Король едва удержал улыбку и правая, человеческая сторона осталась совершенно неподвижна и невозмутима. А вот левая… Полумаска была исполнена в виде лица покойника. Жуткого оскаленного, со слезающей кожей.

– Передай Его Всесвятейшеству…

Голос звучал тихо и слова вырывались с легким шипением. Посланник отпрянул от подошедшего вплотную короля, в панике переводя взгляд с серебряной оскаленной половины на живую, казавшуюся тем не менее еще одной маской. Она страшила не меньше – едва заметно двигался лишь уголок рта.

– Я подумаю.

Король вернулся в кресло. Сегодня ему особенно нездоровилось и продолжать аудиенцию он был не намерен. И увидев, что посланник понтифика все еще топчется у дверей, добавил все тем же шипящим голосом:

– Прочь!

Повторять не потребовалось.

Рескрипт снова оказался в руках..

«Оказать содействие… брату в Единой Вере императору Мануилу… провинции Эдесса…»

Для Григория даже последний клятвопреступник лишь заблудшая овца. Со слов отца король помнил, чем закончилась посылка помощи в прошлый раз. Император бросил правый фланг, куда определил орденских рыцарей Эдессы и Антиохии в настоящую мясорубку. Несколько часов бились они и только завидев, что ордена одерживают верх, Мануил отправил к ним своих любимых венгров. Помогло это мало – домой вернулся лишь каждый десятый. А следом в ослабленное Эдесское графство вошли войска вчерашнего союзника. Не спасло ни вмешательство Святого престола, ни наспех собранное ополчение. Новая граница пролегла через Турбессель. И вот снова… Забыл? Простил? Простить такое оскорбление может только святой. Или дурак. Святым понтифик не был. Дураком определенно тоже. Так что же им движет? Трусость? Подкуп?

Король не заметил, как нервно сжал кулаки и острый шип сросшегося с пальцем храмового кольца впился в ладонь, а на стол натекла небольшая лужица крови.

А ведь Григорий прекрасно осведомлен о состоянии дел. Или он таким образом умывает руки? Полуторатысячный гарнизон Святого города останется на месте. Ордена? Алеманнский Святого распятия, храмовники, несколько сотен вольных… Рыцари Страстей Исусовых и орден Тау не в счет – кто останется оберегать подходы к Храму? Еще братья–каноники, коих в городе насчитывалось около полусотни, но эти и вовсе никому не подчинялись, а руководствовались лишь им самим понятными правилами.

Оставались Дети пророка. Чертов Салах ад–Дин7! И угораздило его ввязаться в ту глупую авантюру с Ги. Валяется в лекарне с раздробленной ногой и бредит голыми бабами. Братья–лекари не ручаются за то, что он когда–нибудь поправится головой. И это Страж Востока! Без этого везучего курда все станет гораздо жарче…

– Пошлю к ним Лузиньяна! Натворил дел со своими скачками, пусть и разгребает. Король достал письменные принадлежности и вздохнул. Мануил не получит запрашиваемую помощь.

«Король Иерусалимский Бодуэн четвертый…» В дипломатии он был великолепен. Старик Григорий не найдет в послании и слова неуважения, хоть общий настрой написанного указывал совершенно ясное направление. Понтифику не удастся переложить ответственность за отказ на короля.

Посланник понтифика дожидался за дверью и явил себя взору Бодуэна сразу вслед за зовом.

– Ваше… Король взмахом руки заставил его замолчать. Разряженный юнец повеселел было лицом, завидя подготовленный документ, но радость была подбита на взлете.

– Не думаю, что Его Всесвятейшество будет рад твоему возвращению… Возможно, даже накажет. – рука вновь поднялась и указала на дверь.

Вечерело. Невыносимая дневная жара уже стихала. Король вышел на просторный балкон, с которого виднелся прекрасный сад с цветущими растениями, названий которых Бодуэн не знал, с гранатами и апельсиновыми деревьями. Вдалеке, за бывшими Дамасскими воротами – кучей обрушившегося камня, заросшего бурьяном с чудом сохранившимся лазом, сквозь который едва протиснется не самый упитанный человек, виднелись развалины Шепчущего города. Старый, оставленный хозяевами Иерусалим. Больше тысячелетия ни одна человеческая стопа, ни лапа животного не нарушали его покой. Даже птицы в полете сторонились этих страшных руин. Руин, что и сейчас несли на себе отпечаток Гнева Господа. Рассыпавшиеся и окончательно потерявшие былые очертания на границе запустения и обитаемых земель, глубже в город они имели вид менее поврежденный временем. Кровли и стены некоторых выглядели так, словно огонь, уничтоживший их, потух всего несколько дней назад, а обладатели особенно острого взора утверждали, что видят далеко в центре, там, где рухнул в пропасть старый храм, разбросанные тут и там человеческие тела. Мало находилось смельчаков, которые решались проверить их слова. Пристальное внимание к разрушенному городу непременно вызывало реакцию, словно тот начинал недобрым взглядом всматриваться в ответ, а внутри растекалось чувство необъяснимой тревоги. Остроглазым верили на слово – Шепчущий город и без этого скрывал в себе несчетное число секретов и тайн, одной больше – одной меньше. Непреложным фактом оставалось одно – этот город, также, как и прочие был оставлен. Римляне продержались здесь еще около десятилетия и тоже ушли. Нелегко находиться в мире, который постигло безумие. Историки мало писали о тех временах, поэтому письменных источников кроме Книги изгнания и небольшой главы у Кассия, в свою очередь пересказавшего, по его словам, Тацита, не имелось. Не имелось и оригинала Тацита. Но даже обрывочных сведений хватило в красках описать свершившуюся катастрофу, в один день разрушившую древние города и судьбы людей, их населявших. Оставшиеся в живых после Гнева Господнего разбрелись кто куда. Многие, не выдержав лишений, морили себя голодом или бросались со скал. Спустя столетие местность полностью обезлюдела. Небольшие разрозненные деревушки – вот и все, что было здесь много, много лет. Опустевшие города пугали, вокруг них создавался ореол таинственности и мистицизма и люди, поселялись рядом с ними лишь от отчаяния и безысходности. А над всем этим вечным памятником предательству высилась громада Храма. Гигантский, в виде двух устремленных в небо черных столпов, с широким зевом арки, всегда завитой колючим Древом, больше тысячелетия хранящий нерушимое распятие Вестника. Лишь единицам было дозволено войти внутрь. Молодой король был из их числа и Храм одарил его шипастым кольцом.

Бодуэн вздрогнул, сбрасывая минутное оцепенение. Слишком часто память возвращает его в те дни. Дни, что хотелось бы позабыть. Тело не позволяло ему этого. Еще немного времени – дней, месяцев, но определенно не лет – и он утратит возможность видеть, слышать… Что станет с садом? Созданным его собственными руками, взлелеянным и вызывавшем в нем чувство безграничного счастья. Вот и сейчас один только взгляд вниз заставил его улыбнуться, а тревожные думы отступили, как отступает предрассветный сумрак раннего утра. В особенно тревожное время он оставался в своем саду и встречал начало нового дня, сидя в кресле в укромном уголке, скрытом от посторонних взглядов. И только резвящаяся пара дельфинов на мозаичном полу была его соглядатаями.

Он помнил, когда его мир навсегда утратил цвета. Склонившееся к нему бледное лицо отца, еще не осознавшего всей неотвратимости того, что скрывалось в таких, казалось, простых словах, произнесенных его наставником Гийомом: "Он не чувствует боли!"

Да, не чувствует. Но разве это плохо, если в детских, порой жестоких играх самый младший из участников мужественно сносит тычки и щипки окружающих? Вовсе нет и Бодуэн находил в этой ситуации своего рода преимущество – негоже наследнику завывать от боли, как простому простолюдину..

– Sis mortuus mondo8… – выхватил его слух несколько знакомых слов, хоть и произнесены они были шепотом. Перехватило дыхание, будто кто–то изо всех сил ударил в живот.

Нет. Нет!!! Сереющее пуще прежнего лицо отца говорило об обратном. А следом за лицом посерел и весь окружающий мир.

Бодуэну показалось, что в этом померкшем и остановившемся мире есть еще кто–то и он видит его неясные очертания. Поначалу это была разлившаяся в воздухе муть. Та, что бывает, когда глаза застилают слезы. Затем… Широкие, почти прозрачные, словно из паутины крылья подрагивали и раскачивались, отделяя его от застывших людей. А вслед за ними он увидел и их владельца. Владелицу, если принимать во внимание пропорции тела, сотканного из утреннего тумана, дыма одинокого костра или все той же паутины. Едва различимого, но тела. Она стояла недвижимо, опустив голову. Отчетливым в плывущем пепельном мареве было лишь ее лицо.

Должна была пугать, но не пугала. Напротив, он чувствовал какое–то непонятное умиротворение, словно рядом была мать. Бодуэн потянулся к ней, ощущая непреодолимое желание дотронуться, но туманная гостья вздрогнула, отстранилась и в мгновение очутилась вне его досягаемости. Поднялась голова – она не была его матерью, как не была никем из живущих. На изящном женском немного удлиненном лице зияли пустые глазницы. Бледном, неживом, не выражающем чувств. Мертвом.

Прошла минутная оторопь. Прозрачная гостья по–прежнему оставалась рядом, колышущаяся, словно занавесь среди замерших людских тел. Она вовсе не была бесчувственной. Где–то в глубине, в статичности похожей на античную статую прекрасной незнакомки Бодуэн ощущал их. Беспокойство, удивление и нежность. Да, нежность. Трогательную нежность, что возникает к домашнему зверьку, когда тот готовится умереть…

Потом она исчезла. Выветрилась серая муть, развеялась в воздухе. А его мир навсегда остался бесцветным.

Поначалу проказа не угнетала. Да, ему надлежало беречь себя от солнца. Да, любой из его дней начинался с растираний всего тела какой–то дурно пахнущей жирной жидкостью, состоявшей из оливкового масла и кашицы из "очень полезного растения". Ничего другого о ее составе Бодуэн не выяснил, справедливо сомневаясь в ответах немногословного лекаря. Воняла жидкость немилосердно, хоть и приносила несомненную пользу – внешних проявлений болезни удавалось избегать. Все началось при вступлении в мужскую пору, едва ему исполнилось четырнадцать. Жизнь тела шла своим чередом, несмотря на краткость лет, что ему отпущены и долго дремавшая в глубине проказа наконец выбралась наружу.

Гийом и Раймонд9. Эти двое заменяли ему и отца, и мать. Первый учил житейской мудрости, не забывая о фундаментальных науках, отчего Бодуэн в шутку называл его Аристотелем. И тот, приняв правила игры, именовал ученика Александром. Им нравилась эта игра. История и философия в ее свете принимали совсем иные окраски. Чтение стало отдушиной для больного мальчишки, тем, что помогало ему забыться. До сведенных судорогой ног, до сгорбленной не разгибающейся спины.

Раймонд, огромный, шумный, вспыльчивый, любитель скабрезностей и сквернословия, не раз язвительно проходился по их с Гийомом занятиям.

– Горбун взращивает своего двойника? – бурчал он, когда утром Бодуэн являлся на занятия к нему заспанный, не сосредоточенный. – Ничто не помогает сбросить шкурку учености, как хорошая взбучка. В стойку!

Он исполнял обязанности регента и Бодуэн слушался его беспрекословно. Становиться Парменионом Раймонд отказался наотрез10.

– Не хочу кончить, как он.

Он не мог тогда подумать, что вскоре болезнь придет и за Раймондом. Когда и где они повстречались? Со стороны все выглядело как простая простуда. Раймонд странно кутался, молчаливо отсиживался в тенистом уголке, наблюдая, как Бодуэн в одиночку отрабатывает приемы. Чаще неудачно, хоть иногда и весьма сносно, но от учителя не следовало циничных или язвительных замечаний, на которые он обычно не скупился. Неподвижный, уставивший взор куда–то вдаль. Месяц, второй, третий… наконец, незадолго до совершеннолетия Бодуэна, Раймонд объявил о том, что по причине недуга не может более исполнять роль регента. Недуга, общего со своим подопечным. Они горевали оба и каждый по–своему: Бодуэн, как и прежде, находил покой в часах чтения, Раймонд искал себя в вине. Находил ли он там истину? Что–то все же нашел, ведь, пусть и такой странной кружной тропой, но пришел он к такому же решению, как и засевший за книгами король.

– Ваше Величество, – начал явившийся пред очи Бодуэна выглядевший весьма помятым Раймонд и хмыкнул. – Простите, мне нужно к этому привыкнуть…

– Вино испортило твое зрение? Или ты и впрямь видишь здесь короля? Ах да, действительно, та церемония… которую кое–кто не удосужился посетить. Стража с ног сбилась, всполошив все питейные заведения и дома удовольствий. И что же? Не нашли! Мой дорогой Раймонд, ты нашел утешение в объятиях козы? Она оказалась лучше продажных женщин? Женить бы тебя на ней. А что? Ласковая, молчаливая, приятная на ощупь. Точно, женить! Хотя бы за то, что оставил меня наедине с этими… этими… – Бодуэн, наконец, выдохся. За все это время бывший регент не проронил ни слова.

– Не за этим я позвал тебя. Каждый волен предаваться унынию так, как умеет. Хоть и по–прежнему зол. Я хочу создать орден. В госпитале лазаритов… – и он углубился в подробности.

Вот тогда–то и пришла пора удивляться, ведь Раймонд вынашивал точно такую же идею. Более того, уже какое–то время именно от него лазариты получали весьма внушительное пожертвование на вспоможение прокаженным.

– Получается что–то около шести десятков. Разношерстная компания рыцарей, сержантов, оруженосцев, а также бывших наемников, ремесленников да землепашцев. Тех, что когда–то держали в руках оружие.

Так же легко решился вопрос с расположением ордена. Не далее, чем весной Бодуэн перебрался в небольшой дом, что принадлежал его семье до того, как отец стал королем. Не в силах продолжать жить в затихшем дворце, где одинокие шаги гулко отражаются от стен, а мыши передвигаются так неторопливо, что порой кажется – они, хвостатые комочки с глазами–бусинками и есть настоящие его владельцы, а Бодуэн лишь их гость. Дворец, выстроенный дедом, желавшим, чтобы в нем всегда было шумно, людно, сейчас более походил на изысканный просторный… склеп. Склеп для еще живого мертвеца. Половину его, величественную Солнечную палату, занимал теперь Совет, вторая же, отданная в распоряжение мышам, пустовала. Находящиеся неподалеку совсем немного недостроенные конюшни, вместительные, с большим внутренним двором, где могли, не возбуждая лишнее внимание, проходить занятия по выездке и бою, добавляли очков в и без этого почти идеальный расклад.

Оставалось немногое, но самое важное – убедить Раймонда, потенциальную братию и, наконец, понтифика в резонности выбора именно такого имени и устава. С первыми, уже отмеченными ее касанием, не возникло трудностей – Смерть, в каком бы облике она не пришла за ними, ничуть не страшила. Недомолвок удалось избежать лишь только король открыл свое, уже значительно тронутое хворью лицо. Сложнее оказалось заручится поддержкой церкви. Новый орден, создаваемый молодым королем (пусть балуется, недолго же), в глазах епископов имел черты какой–то языческой религии. Да, его рыцари, как и прежде, поклонялись Богу, но смерть из абстрактной нематериальной силы становилась именно Смертью. Вполне осязаемой, той, что переносит, словно древний Харон, душу в лучший из миров.

К уставу ордена, где удивительным образом переплетались священное писание и труды древних мыслителей относились и вовсе с подозрением, отчего ознакомлены с ним были лишь считанные единицы. Ворчание и недовольство священников, принимавших участие в его одобрении, умаслил лишь Его Всесвятейшество. Да и действительно, все понимали, что ордену придет конец сразу, как только не станет его основателя и содержателя. А уж каким образом он отправится в лучший из миров, традиционно или укрытый пепельными крыльями Смерти, было для них неважно.

Глава 2.

Смерть – это так:

Недостроенный дом

Недовзращенный сын

Недовязанный сноп

Ннедодышанный вздох

Недокрикнутый крик.

Марина Цветаева

Они свиделись вновь два года спустя. Проснувшись раньше привычного от криков и спустившись, Бодуэн обнаружил лежащего поперек ложа отца и топчущихся вокруг слуг. И ее. Склонившуюся над покойником, ничуть не изменившуюся со времени предыдущей встречи, такую же прекрасную и несущую покой. Не покой был ему нужен, но живой отец. Пусть и сильно сдавший, будто их совместное путешествие в пустыню иссушило его. Первое, ставшее и последним. Необходимое каждому из них.

Им обоим требовалась передышка. То, что, хоть на время, оградит от лекарей, врачевателей и шарлатанов, заполнивших дворец.

Бодуэн боялся их, этих странных людей, перед которыми ему всякий раз приходилось стоять голышом, ощущая прикосновение их холодных, словно мертвецких, пальцев к своей коже. Он вздрагивал, морщился, но, понуждаемый взглядом отца, делал все от себя требуемое. Под конец таких ощупываний он и сам, казалось, начинал замерзать, будто и не лекари приходили к ним, а гули, что высасывают кровь. Но заметнее сказывались их посещения на состоянии отца. Он истончался, затухал, как затухает пламя в лампе, в которой заканчивается масло. Каждый из них словно бы уносил с собой в уплату лечения сына частичку его жизненной силы. Настанет день, когда пламя отца погаснет навсегда.

Лекари давно слились для Бодуэна в нескончаемую безликую вереницу, к которой он испытывал неприязнь. Первые два или даже три запомнились ему, ведь тогда он еще питал надежду.

Старик со слезящимися покрасневшими глазами, постоянно взывающий к прощению за его дерзость.

Под непрекращающиеся бормотания усталый Бодуэн задремал и не заметил его ухода.

Второй оказался полной противоположностью. Уверенный в себе, богато разодетый, этакий «я не смогу помочь, а значит и никто не поможет». От платы, разумеется, он не отказался.

Третий был из местных. Смуглый лицом, фигурой более похожей на высохшее дерево, он бросал на наследника неприязненные взгляды, хранил молчание и поджимал губы… Чем может помочь лекарь, так относящийся к своему пациенту? А Бодуэн заинтересованно рассматривал намотанную множеством рядов ткань на его голове, ожидая наткнуться взглядом на спрятанные под ней ослиные уши. Или предания говорили о копытах?

Отец платил всем. Монетой и, каждый раз, казалось частью себя. Не получивший ответов от лекарей здесь, он отправлялся искать их в других местах. Все чаще Бодуэн оставался на попечении одного лишь Гийома, в то время, когда отец разыскивал средство, что излечит его. Безрезультатно, раз за разом. А в том, кто возвращался к нему, оставалось все меньше от того человека, что был ранее. Из тех ярких цветных воспоминаний, где все было иначе. Где отец еще умел улыбаться… Почему он видит что–то неправильное в этом непрекращающемся жертвоприношении, но не отец?

Бодуэн очень повзрослел за прошедшие месяцы. Минует осень и будет уже два года… всего два года? Ничто так не взрослит, как знание о скорой неминуемой смерти. Он пробовал разговорить отца, поведать тому о тщетности поисков, но получил резкую отповедь.

Пустыня. Он и сейчас помнил ее. Раскинувшуюся от края и до края, безводную, смертельно опасную. Вечное безжалостное чудовище, что заняло бы достойное место где–то между Сциллой и Харибдой. Настолько могущественное, что позволяет себе не участвовать напрямую в умерщвлении своей жертвы, а долго безмолвно наблюдает за ее мучениями. Крайне редко она пробуждается, чтобы самой вступить в схватку, ведь достойные соперники так малы числом. Но в такие дни… Проводники их маленького быстроходного каравана рассказывали о страшных песчаных бурях, таких неистовых, что песок срывает плоть с костей. Сейчас пустыня спала. Насытилась ли она перед сном, либо они с отцом просто не представляли для нее интереса? Отец и сын, впервые за долгое время оставшиеся наедине друг с другом.

Всю дорогу, несколько недель пути, отец был весел. Он даже отдаленно стал напоминать того, прежнего себя. На ночных стоянках при свете костра он рассказывал сыну волшебные истории о колдунах и джиннах, и сказочных принцах, что живут в прекрасных дворцах… а Бодуэн, даже видя фальшь и неискренность его веселья, принимал условия игры. Неважно, что гложет каждого из них. Они сейчас вдвоем, только это и имеет значение. И пусть путешествие длится как можно дольше.

Он слушал о летучем коне и юном принце, мечтавшем о крыльях. Вызнавшем о том, как летать, но не возвратиться вновь на землю. Бодуэн уже слышал ее от отца и ранее история заканчивалась плохо – подобно Икару принц погибал. Сейчас же он спасался, побеждая недругов, по–сказочному злых, но недальновидных, а во дворце ждала его принцесса.

Все новые истории рассказывал отец и сын завороженно внимал его голосу. Прислушивались и сопровождавшие рыцари, расположившиеся поодаль у другого костра. Затихали погонщики и даже их подопечные. Тишину пустыни ничто не нарушало. Она и сама поддалась очарованию отцовских историй – Бодуэн чувствовал ее размеренное дыхание, а временами, когда рассказы становились особенно напряженными, пески ощутимо вздрагивали. И когда он засыпал, то видел, как наяву, хитрого морехода, привязавшегося веревкой к ноге огромной птицы и представлял себя на его месте. И отца, ухватившегося за ногу другую. А птица несет их… Несет далеко–далеко.

Жаль, что такое случается лишь в сказках. Когда они, наконец, добрались до цели странствования, он принял приморскую Джедду с ее портовыми постройками и рыбацкими лачугами за волшебный город. Это наваждение преследовало его несколько дней, пока дома в его глазах не стали просто домами, а лачуги – лачугами. И в эти дни Бодуэн также был счастлив.

Джедда, маленький порт, чуть крупнее десятков подобных на побережье, ютившихся на узкой полоске ничьей земли – море и пустыня словно не решались занять ее.

Вездесущие морские птицы и важные откормленные портовые медно–рыжие коты, похожие манерами на завсегдатаев рынка, шумно торговались за невостребованную рыбу. Задорно начав с рассветом, коты, становившиеся медлительнее час от часа, плавящиеся от солнца, убирались в свои тенистые укрытия. Сытые и ленивые, они не дрались за еду, лишь выказывали птицам свое недовольство. Поднимаясь на заре, отец и сын наблюдали картину их противостояния.

– Нет ничего в жизни важнее рассвета и великое упущение проигнорировать его хоть раз. Ведь может статься, что, поддавшись лености, ты пропустишь и свой последний… – и отец, болтая босыми ступнями, продолжал наблюдать за сварой.

Затихали медно–рыжие коты, останавливалась работа на причалах, замирала повседневная жизнь Джедды, куда раз в год приходил Золотой флот, доставлявший из дальних стран пряности, благовония и чудодейственные снадобья, что готовились волшебником, сопровождавшим его. Так говорили люди. Тянулись дни ожидания. Городок оживился еще до появления на горизонте парусов – пришли вести из близлежащих поселений.

– Тяжело идут, безветрие… два дня, может даже три… – и с каждым днем Джедда оживала все больше. Встречи с родными и друзьями, расставание с которыми было столь долгим, торговые сделки, наем вьючных животных – с какими только целями не тянулся сюда люд. Особняком кучковались портовые грузчики, поглядывая на прибывающих с легким презрением. Наступало их время. Неделя или даже чуть больше, когда от заинтересованности в работе зависит быстрота и качество разгрузки. Мелкие торговцы крутились вокруг их главного в стремлении ускорить процесс, но тот лишь кривил усатую физиономию и над причалами разносилось его гортанное «хех!»

Оживилось и море – прибыли долгожданные корабли. Похожие на больших морских птиц, севших на воду, окруженные множеством собратьев меньших размеров, они отдыхали после дальнего пути. А меньшие суетились вокруг, вздымались их крылья–весла и с каждым взмахом вся стая медленно приближалась к порту.

– Нет, конечно, он не волшебник, – засмеялся доставивший их на борт долговязый араб. Он весьма сносно знал несколько языков, пусть и говор его казался странным, а часть слов и вовсе невозможно было разобрать. – Как и все мы здесь. Однако, способен творить чудеса.

Бодуэн почти не слушал. Золотой флот разочаровал его – он не был золотым! Ожидание рисовало встречу с сверкающими судами, отражающими от бортов солнечные лучи, изукрашенными драгоценными камнями, где меж людей важно прохаживаются диковинные птицы… ничего этого не было. Не было ни птиц, ни полунагих мускулистых, с умасленной кожей моряков, что взлетают в пару движений на мачту и всматриваются вдаль из под приставленной, как козырек, ладони, а на пальцах блестят золотые кольца с огромными камнями… Три больших темных корабля, удлиненных, хищных, когда–то выкрашенных желтым с начищенными блестящими накладками в носовой части. А моряки… худощавые, изможденные долгим плаванием. Кожа их была болезненно тусклой и глядели они лишь в сторону берега.

Впрочем, птицы тоже были. Охряные, едва различимые на потемневших от времени бортах. Одна из них, двухголовая, украшала то судно, на которое они поднялись. Она обнимала его, словно защищая гнездо от разорителей, а головы с раскрытыми в яростном крике клювами увенчивали ободки корон. Бодуэн опознал в ней анка, птицу, осеняющую королей.

Это и есть Золотой флот?

– Не впечатлен? – с ним снова заговорил долговязый араб. – Я тоже расстроился, впервые увидев их. Прождать на берегу несколько недель в ожидании и увидеть это. – он располагал к себе и разочарованность, смешанная с подступившим недовольством, улетучились сами собой. Потом была прогулка по всем уголкам судна. То, что любят все мальчишки, невзирая на принадлежность к королевской семье или беднячеству.

О, теперь он был впечатлен! Как далеко до этого корабля тем кургузым посудинам, что он видел в порту Яффы. И сердце его, большой инструмент из металла, похожего на золото. Сложный, настолько, что даже Акиль, его провожатый, не мог рассказать о всех возможностях.

– Но одна небольшая деталь, работая неправильно, зашлет корабль совсем в ином направлении и тот погибнет. Ты спросишь, к чему такие сложности, если они могут навредить и можно, как и встарь, ориентироваться лишь по звездам? Упрощение – также путь к гибели, ведь случаются беззвездные ночи или другая напасть.

Золотой флот повидал этих напастей во множестве. Глаз подмечал следы старых ран, испещренные зажившими язвами лицо и грудь Акиля, цеплялся за сколы и борозды в палубе, будто огромный монстр грыз и царапал ее. Что за чудовища водятся в больших водах?

– Океан. Самый страшный из соперников. Стоит возгордиться и отнестись к нему без должного почтения и он проявит свою мощь. И тогда… никакие сокровища не смогут откупиться от его ярости.

Бодуэн задал последний вопрос – о капитане11.

– О, он стал им. Нашим королем. Вот его королевство, – долговязый араб простер руки, словно обнимая ими все три корабля. – иным он не грезил. Мир за пределами этого места не привлекает его внимания. Иногда я даже задаюсь вопросом – осознает ли он, что такой мир существует? Но в его глазах я вижу свет амбиций, что озаряет все вокруг. Каждый шаг, каждое решение – все это строительные камни его владений. Он не ищет признания других миров, он создал свой собственный, где правят только его желания и воля. И, предвосхищая твой следующий вопрос – нет. Кто–то довольствуется и тенью парусов.

Вернулся отец. Молча отправились они назад.

– Помни, не стоит полагаться только на звезды, будущий король! – донесся до него странный говор, к которому он уже успел привыкнуть.

После неудачи с лекарем Золотого флота отец зачах. Он замкнулся и проводил дни уединенно, а в те часы, когда покидал свои покои, становился неуравновешен и криклив. Речи же его, ранее достойные старых мыслителей, теперь были бессвязными. На крики сбегались слуги и уводили короля назад, Гийому же доставалась участь успокаивать наследника. Отец болен, он должен скоро поправиться… Несколько раз он заговаривал с Бодуэном. Такие же бессвязные речи, но иногда…

Отец винил себя. Так страшно винил! Он возлагал на себя ответственность за недуг сына, наследника, посчитав болезнь расплатой за предательство. Отец кричал, заговаривался и для Бодуэна осталось загадкой, какое предательство он имел в виду. Его уводили, снова появлялся удрученный Гийом. Пока не наступил тот страшный день.

– Прочь! Отойди от него! – кричал Бодуэн. Слезы выжигали глаза, заливали лицо, а в горле застрял огромный комок. Или это сердце, сорвавшееся со своего места, стремилось наружу? Он бился возле неподвижного тела, пытаясь отогнать гостью, а слуги недоуменно сторонились, опасаясь за его рассудок. Потерять в один день короля и наследника, пусть даже такого болезного, слишком большой удар для королевства. Почти смертельный, ведь тогда останется только Сибилла.

Впервые Бодуэн оказался совсем одиноким. Семьи, его семьи больше не было. Мария, вторая жена отца, не родившая детей и поэтому никому не нужная здесь, со всем своим двором вернулась в отчий дом12. Они не стали близки и он не ощутил никакой потери от ее отъезда. Бодуэн почти не запомнил ее, виделись они всего несколько раз. Невзрачная, фигура словно еще не сформировавшаяся, хотя Мария и была старше его лет на десять. Замкнутая и немногословная, видимо брак с отцом не принес ей счастья. Тот момент, когда она убыла на родину вместе со своими людьми, Бодуэн не застал. Просто во дворце в один день стало очень много свободных пространств. Все произошло тихо, быстро… только через несколько лет королю вскрылась подлинная картина. Раймонд в качестве регента при малолетнем наследнике и Гийом, занявший пост канцлера, оберегали его от новых потрясений. Но местная партия выиграла и сторонников Константинополя больше не осталось. Кто–то покинул святую землю добровольно, другим помогли уговорами. Временами уговоры заканчивались рукоприкладством и членовредительством. К счастью, до смертоубийств дело не дошло.

А Бодуэн… все происходящее во дворце мало заботило его. Лишь одно интересовало его сейчас. Успел ли увидеть отец свой последний рассвет до визита призрачной гостьи по имени Смерть.

Глава 3. Нахем.

…Я принял мир и горестный, и трудный,

Но тяжкая на грудь легла верига,

Я вижу свет… то День подходит Судный.

Не смирну, не бдолах, не кость слоновью —

Я приношу зовущему пророку

Багряный ток из виноградин сердца…

Николай Гумилев

Открывшаяся взору равнина была полна огней. Огней и шума еще не отошедшего ко сну очень большого города. Никогда не видел он их столько! Пахло недавно приготовленной пищей, выпекаемым для следующего дня хлебом, но все ароматы перекрывал чад горящих факелов и ламп. Чад расползался, смешивался с поднимающимся дымом и казалось, что город освещают не они, а светится сам окружающий воздух.

Путь его всегда лежал мимо крупных поселений, исключая дни, когда его дорожная сума оказывалась совсем пуста и Нахем заворачивал в первый попавшийся на пути городок в поисках разрешенной поденной работы. Но, даже заполучив средства на пропитание, он сталкивался с новыми трудностями. Торговцы не спешили продавать свои товары, постоялые дворы тоже были не для него. Голос, с рождения живший в нем, гнал его дальше, дальше, дальше…

Последний переход оказался самым изматывающим. Мир камня и песка одинаково суров со всеми, будь то обычные люди или Предавшие Бога. Несколько недель схватки с ним стоили Нахему слишком дорого – худой смуглый юноша, почти еще подросток, превратился в медленно бредущий по песку скелет, обтянутый кожей. Таковы здешние неписаные законы. Ты так или иначе расплатишься со старыми богами. И если не принесешь им богатую жертву, то готовься поделиться собственной плотью. К Нахему со спутниками они были особенно требовательны, ведь именно благодаря его богу их домом стала бесплодная земля и песчаные моря. Последний ломоть хлеба, разделенный с его единственным оставшимся в живых попутчиком, Алтером, был съеден три дня назад. Немного воды и немного мелких монет. Вся его ноша.

Может, зря он разделил хлеб? Его попутчик несколько дней был немногословен и передвигался уже механически, словно одна из тех кукол, чьи конечности движимы тоненькими прутьями. Он видел их когда–то в странствующем балаганчике. К утру вчерашнего дня Алтер стал совсем плох и уже не сумел подняться после ночлега. Он даже не приходил в себя, тихо шепча и, казалось, ловя кого–то в воздухе вялыми движениями рук. Сжалились ли старые боги и послали ему сладостные грезы в конце пути? Нахему хотелось в это верить. В малую толику сочувствия, пусть даже она будет не больше той горсточки хлебных крошек, что собраны утром со дна сумы. Немного времени спустя он умер, так и не исполнив предназначение.

«И не оправдав имя13», – найдя укромное местечко, Нахем свернулся калачиком, укутавшись в давно потерявшую истинный цвет симлу, поерзал, располагая худое тело под драной тканью. Ветхая шерстяная симла, изрядно вытертая, совсем не годилась быть одеялом. Когда–то у него был и хитон. Его он раздобыл в Баберде. Городок с довольно большой крепостью запомнился Нахему не благодаря краже. В нем он был побит. Побит жестоко и в назидание.

– Ты. Больше. Никогда. Не посмеешь. Работать. Без нашего одобрения! – упитанный ехуди со Знаком, отпечатавшимся в районе виска, вколачивал ему новое знание с каждой паузой. Под конец толстяк выдохся, словно били его самого, покраснел и последние слова сопроводил всего одним ударом. Нахем не сопротивлялся – поодаль стояли еще трое. Двое, отмеченных Знаками и обычный, курд или армянин. Он и заправлял их шайкой. Нахем и до этого слышал о таких, занимавшихся наймом изгоев, но повстречался с ними впервые.

Знания не отложились в нем. Чего не скажешь о льняном хитоне. Вполне приличном, добротном, почти новом. Холодными ночами Нахема согревала мысль о том, что поутру пропажу обнаружил именно колотивший его толстяк.

Засыпал он всегда почти мгновенно. Сон был радостным – голый упитанный ехуди возмущенно взмахивал руками, причитал, а вокруг смеялась толпа.

Какое–то время, достаточно долго, Нахема занимал вопрос – можно ли остановиться и перебираться между близлежащими городками, возвращаясь по очереди то в один, то в другой. Ему они даже грезились – крошечные, в пару улиц да дюжину подворотен. Такие далекие от оживленных дорог, что любой путник сродни сокровищу, ведь он своим приходом развеет окутавшие городки тенета, взбодрит поддавшихся ленивой безмятежности жителей. И, может статься, что они не встречали даже таких отмеченных божественным Знаком скитальцев. Как было бы славно! О, Нахем не помышлял воспользоваться их незнанием! Как и прежде, он брался бы за грязную работу, получая за нее самую мелкую монету. Счастье получать ее из рук благодарного горожанина, но не подбирать из дорожной пыли под гнетом брезгливого взгляда, как было каждый раз прежде. Великое множество раз. Но он так и не повстречал на своем пути хотя бы один такой городок.

В грезах он был реальным и осязаемым, но таким недостижимым в жизни. Утром Нахем войдет в город, носящий часть его имени и пути назад уже не будет. На лице спящего расцвела блаженная улыбка.

Поутру проснувшись, он с интересом разглядывал представшие перед ним Врата Вестника. Так называли Машиаха14 пришельцы. Массивная крепостная стена нависала над ним неприступной громадой. По сторонам она упиралась в нагромождения непроходимых скал, словно обрубленных огромным мечом. У Нахема перехватило дыхание – он видел перед собой первые признаки чуда Господа. Город, спасенный Богом от страшной участи.

Там за огромными распахнутыми воротами, через которые прошел бы и великан, начиналась родная земля, тысячу лет тому назад отвергшая его народ, как тело, выздоравливая, отторгает от себя гной. А он то лекарство, что когда–то позволит его народу вернуться домой. Его кровь, пролившись и напоивши Древо, поможет искупить грех.

Через ворота текла целая человеческая река. Повозки, верховые, пешие… Нахем влился в эту реку и скоро оказался по ту сторону. Город, как муравейник, лепился к подступившим вплотную горам. Карабкался на них. Ему уже встречались высеченные в скалах поселения, но таких огромных он не видел. Говорят, что горы здесь особенно высоки, ведь Бог своими руками сдерживал их натиск. Он справился с необузданным творением, а люди обратили его в дом. Дом Утешителя, так на языке Нахема звучит имя этого места. Он ощущал себя необычайно близким к цели, ведь неспроста же имена их так схожи?

Кафр–Нахем, город Машиаха, где он нашел пятерых своих посланников. Адира и Шимона, Еханана и Якова15… и, конечно же, Матияха, первого, кто начал записывать его слова. Город–сосредоточение. Смыслов, мудрости, ответов. Наполненный, как казалось Нахему, неосознанной грустью. Недосягаемая вершина для многих скитающихся по свету ехуди.

Для одних точка отсчета последних дней, для других священное место, откуда начнется возрождение народа. Таких было значительно больше. Глупцов, вцепившихся в прошлое, ожидающих, что Гнев сойдет на нет, стоит лишь приходить сюда и глазеть на старые камни. Но нисан следовал за нисаном, число их давно превысило тысячу, а голос по–прежнему гнал прочь. Ничего не родилось из бездействия!

От чувства голода кружилась голова. Кружилась она и от непрекращающегося водоворота людских тел вокруг. Никогда он не видел столько людей. Предавшие Бога редко объединялись большими группами. В одиночестве нести бремя Изгнания казалось легче. Собравшись вместе, они утяжеляли его, видя в изможденных исстрадавшихся попутчиках отражение самих себя. Таких же измученных бесконечными дорогами. Наконец, находились те, кто ломался и выплескивал накопленное недовольство на окружающих, что неизменно заканчивалось неистовой дракой. Дважды Нахем оказывался в такой группе и дважды вырывался из нее покрытый синяками и царапинами. И если первый раз еще можно было посчитать случайностью, то после второго он пообещал себе больше не испытывать судьбу.

Шум, сколько шума. Прочь, прочь, прочь отсюда! Взгляд его метался по сторонам, пытаясь найти место менее оживленное, но не мог за что–то зацепиться. Нахем повалился в пыль, прямо под ноги идущим и его вырвало. Немного полегчало.

– Поднимайся, затопчут! – произнес голос из многоцветной шумной толпы и протянулась рука. – Боже! Рука отдернулась, едва он поднял отмеченное Знаком лицо. Как и прежде. Как и всегда…

Нахем не испытывал ненависти. Как можно ненавидеть того, кто боится тебя больше всего на свете? Пусть и старается всем своим видом выразить совсем другие чувства. Этот страх он принимал. Не то, что разного рода глупые фобии – змей, пауков, грызунов. Нахем знал предания об участи посланников и слышавших их. И если Бог не пощадил даже учеников Машиаха, то какие ужасы ожидали простых людей, пожелавших помочь проклятому народу?

Все земное существование несчастных, прогневавших Бога, сводилось к бездумному тысячелетнему топтанию на пороге Шеола16. Без сочувствия. Без помощи. Даже смертоубийства – излюбленного людского средства борьбы с инаковостью – они были лишены. Среди общин драки и смерти случались нередко, но чтобы ехуди оказался хотя бы покалечен человеком, не отмеченным Знаком… Голос набрасывался на посмевшего преуменьшить земные дни Предавшего Бога, перекладывая на него не доставшиеся тому мучения. Тех, что нельзя убить, старались просто не замечать.

Людская река отступала. Вот она уже и вовсе обтекает его двумя потоками. Маленький, иссохший от странствия едва живой островок в лужице собственной блевотины.

Его подняли и, подхватив под руки, поволокли.

– Вы не можете, не должны… – отмахивался Нахем от неожиданных помощников, притащивших его в спасительную тишь.

– Да все мы можем, – повернулось к нему улыбчивое молодое лицо. – А вот должны ли… В руки ему что–то сунули. Хлеб. И сыр! В животе предательски заклокотало.

– Ешь, наговориться успеем. Путь не близок.

Нахем еще раз взглянул на улыбчивое лицо. Под правым глазом незнакомца виднелся Знак. Точно такой, как и у него.

– Мы пришли два дня назад и у нас есть время до вечера. На закате мы выходим. Говорят, здесь невозможно заплутать или потеряться, дорога ведет прямиком туда, куда нам нужно. – Амос, так звали улыбчивого незнакомца, слегка замешкался на последних словах. – Можешь идти с нами. Или подождать следующих.

– Следующих?

– Конечно. Они приходят каждый день. Двое, трое… Сегодня только ты. Есть еще, конечно, опоздавшие к песаху17. Какой смысл чтить забытые события? Или они желают срастить Исход с Изгнанием? Даже помыслить не хочу о той химере, что родится в случае, если им удастся воплотить задуманное.

Нахем вздохнул. Измученное переходом тело требовало отдыха. Но обрести новых попутчиков, пусть ненадолго…

– Я хотел лишь…

– Если ты о деньгах, то забудь. У нас их достаточно, а в конце пути они нам уже не понадобятся. Еда тоже есть, – Амос кивком головы указал на пару увесистых мешков, стоящих поодаль. Даже для группы из пятерых еды было достаточно.

– И еще, твои сандалии… – Нахем опустил взгляд. Да уж, обувью это было уже не назвать. – Дорон, взгляни, у нас должны остаться запасные.

Нахем смотрел во все глаза. Вот это подготовка! Не чета тем оборванцам, что шли, но не дошли вместе с ним. А уж о взаимопомощи и речи не шло. «Но ведь я разделил хлеб», – подумал он.

– Лошадей и повозок, увы, не будет, – хихикнул Амос, оценив выражение лица своего нового попутчика. – Не разрешено. Но уж что есть – то есть!

– Да, ты опять можешь нацепить на себя вот это, – Амос кистью обвел вокруг лица, изобразив ошалелость, – Но у нас есть с собой даже сладости.

Ответить на это было нечем.

Сколько он себя помнил, Нахем почти всегда был одинок. И не одинок. Его спутники, встреченные им в самом начале, не менялись. Усталость, голод и Голос, живший в его голове. Бесплотный и требовательный. Временами они чередовались по значимости, но чаще побеждал голод. Под его главенством пасовала даже усталость, освобождая место вязкой апатии, да и Голос звучал глуше и не так надоедал. Голос, что владел всем его существованием, просто монотонно бубнил где–то на задворках. Как бегущая вдалеке бурчащая собака.

Был еще и четвертый спутник. Бледная осунувшаяся женщина с огромными, в половину лица, на котором не выражались никакие чувства, темными уставшими глазами. Нахем плохо помнил иное, кроме этого лица и этих глаз. Чаще всего женщина просто сидела в каком–нибудь углу, ставшем на очередные дни их домом. Сидела, подтянув к себе ноги и уставившись немигающим взглядом в одну точку. Что она там видела? Или просто отрешалась от отторгнувшего ее мира? Отторгнувшего по велению Бога. Его мать. Нахему, еще толком не научившемуся говорить (да и как научишься, если с тобой почти никто и не разговаривает?), ничего не стоило подчинить ее своей детской воле. На его призывный крик она подбегала, суетилась и хлопотала вокруг него.

Тогда он решил подчинить еще и Голос. Пусть тоже суетится вокруг, а не ругает и гонит! Пробовали вы подчинить себе Бога? Конечно, у него ничего не получилось. Голос все так же продолжал ругать и гнать. А Нахем с годами научился жить с ним.

Мать умерла, когда ему исполнилось… сколько же ему исполнилось? Нахем точно не знал. Он научился сносно говорить, иногда ему удавалось выпросить несколько медяков, ровно столько, чтобы Голос не становился громче. Он был почти счастлив. Яркий приморский городок, в котором они оказались, что–то праздновал. Был шумен, весел и передавал Нахему толику своей радости. Пусть всего три дня, пусть скоро им снова трогаться в путь. Яркий городок, раскинувшееся бескрайнее синее море внизу, под белыми обрывистыми берегами, бесконечное теплое солнце, цветы, дурманящие ароматами…

И мать, навсегда застывшая в углу.

Потом были стражники, уносящие тело и неожиданно теплый взгляд пекаря.

– Теперь ты взрослый, – а к его ногам прилетела хлебная лепешка. Первый и последний подарок в его жизни.

Жизни не было. Простое хаотичное движение, как и у всех ему подобных. Бесконечное постоянное движение уже в малом возрасте завладевает большей частью естества, помещаясь между голодом и усталостью, и ничем другим странники не озабочены.

Яркие города на пути встречались, но ему в них доставались тяжелая грязная работа, за которую больше никто не брался, тычки и презрительные взгляды горожан. Еще были дети. Дети не ограничивались такой малостью, они выплескивали свое детское презрение в полной, далеко не детской, мере. Проклятия, нечистоты, а порой даже камни летели ему вслед. А родители, словами выказывая неодобрение поступкам своих чад, кидали на него все те же презрительные взгляды. Нахем начал, поначалу неосознанно, а потом и обдуманно, сторониться скоплений людей. Ночевать, не заходя в города. Растягивать заработанные медяки и купленные припасы, чтобы дольше не встречаться с ними. А когда приходилось устраиваться на ночлег в городе, искал темный укромный угол. Иногда он оставался в этом углу один, но чаще разделял его с такими же живыми тенями. Как когда–то его мать. И точно так его немигающий взгляд искал что–то в темноте.

Однажды одна из таких теней прибилась к нему. Старик, высохший, с выветренным лицом и обесцветившимися глазами. Совершенно безумный старик. От него пахло. Блевотиной, мочой и чем–то еще более мерзким. Да, именно так пахнет безумие…

– Мы не того убили, – бормотал он. – Убили вестника, его посланника… а должны были убить Бога и сами стать богами! Он не простит, не простит, не простит… Замолчи! – кричал старик и колотил себя по голове палкой, о которую опирался во время ходьбы. – Молю тебя, замолчи! Или я убью тебя!

Когда старик заснул, Нахем собрался и покинул казавшийся таким уютным очередной городок. Неужели его ждет та же судьба? Лишиться ума, пропахнув собственными выделениями?

Он перестал планировать свой путь. Расстояние ночного перехода, все, что требовал от него голос. Куда, зачем, почему? Эти вопросы теперь не беспокоили Нахема. Он шел, механически перебирая ногами, работал, временами что–то ел. Шел–работал–ел. Снова и снова, по кругу. Пока ему не повстречался проповедник. Тот тоже был стар, но не казался безумным. Напротив, проповедник благоухал, а одет был в довольно новую шерстяную хламиду, в которую кутался, хотя осеннее солнце согревало еще неплохо. А то, что он говорил… Заинтересованный Нахем примкнул к небольшой группе, что столпилась вокруг него, позабыв о своем обещании. Жизнь неожиданно обрела смысл.

Он не уверовал, нет. Еще один Машиах? Чушь, глупость, бред! Иное дело Кацер18. Жатва. Нахема увлекла идея искупительной жертвы крови, здесь он мог быть полезен.

Глава 4.

Синеет небо сквозь зыбкие листики…

Простор… суета… голоса…

А я опутан лианами мистики,

Чужда мне дневная краса…

В сверкающем солнце страшное чудится,

Мне выжжет глаза синева,

И в злом просторе утонут, заблудятся

Рожденные смертью слова.

Бенедикт Лившиц.

– Беда, беда мой король! – за дверьми слышался крик, смешивавшийся с шарканьем и шорохом, словно там возилась большая крыса. Временами что–то с грохотом рушилось и тогда раздавались приглушенные проклятия. Неприязненно взглянув на проникнувший в опочивальню одинокий солнечный отсвет, Бодуэн потянулся. Да, наступало лето… Со своими неизменными спутниками. Изнуряющим пеклом, не ослабевающим даже ночью, жгучим солнцем, норовящим проникнуть под накидку и испепелить единственный его оставшийся глаз. Второй перестал что–то различать прошлой осенью. Теперь мир, и без того обесцвеченный и тусклый, стал еще ограниченнее. Уже промчалась череда разделяющих времена года жутких ветров, предшествовавшая пеклу. Говорят, что за морем, на бывшей родине их семьи, летом только окончательно оживала природа. Здесь, на Святой земле, лето ее убивало. Прекращался незатихаемый весной гомон птиц, которые уносились огромными стаями, вероятно, туда, где есть шанс не высохнуть заживо. Уныло бродили в стремлении найти спасительную тень животные. Растительность, не имевшая такой возможности, к концу лета высыхала на корню, успев закончить свои растительные дела очень теплой, но в меру дождливой, а от того животворящей, весной.

Нет такого дела, такой беды, что не может быть разрешена без его участия. Какая польза от разваливающегося наполовину слепого калеки? Будь его воля, он так и продолжал бы прятаться в своей темной опочивальне, более всего походившей на монашескую келью. Он любил сумрак и прохладу. Прохлада была на исходе – в свои права вступало лето. Тяжелое, удушливое, жаркое… Гораздо жарче пролетевшей весны. Лето Бодуэн не любил, впрочем, сейчас он не любил и все прочие времена года.

Хандра… Внезапно нахлынувшая и в одночасье заполнившая его. Густая, тягучая, всеобъемлющая, подавившая в Бодуэне даже крошечные проростки борьбы с нею. Существовать в состоянии перманентной хандры – становиться соучастником в собственном медленном убийстве. В предвкушении скорого конца волны уныния накатывали на него все чаще. Ранее он не позволял себе отдаваться течению, полагая, что с умерщвлением тела прекрасно справится его недуг и помогать ему в этом не следует. Напротив, Бодуэн всячески отдалял неизбежное, стараясь усложнить проказе задачу. Здоровый дух лечит тело. Теперь же и дух его был болен.

Мертвая рыба, плывущая по течению.

Неважным стало все. Чистота, еда, удобство сна… он огрызался на слуг, когда они с особым усердием поправляли подушки и валики. Какая разница, как умирать – в пролежнях или без?

Скоро… дотянет ли он до зимы? Вряд ли. Бодуэн очень хорошо познал врага и ему известно, что тот наносит решающий удар летом – именно летом лекарня лазаритов теряет больше всего своих вынужденных постояльцев. Словно выходит она из спячки и пожирает их, пока не насытится.

Как скоро она захватит тело? Как скоро он будет выхаркивать распадающиеся легкие? Даже встреча с убийцей может закончиться победой. Его можно одолеть, испугать, купить. Но как испугать смертельную болезнь? И сердце срывается в непривычный двойной такт – это ее торжественная поступь. Поступь победительницы короля.

Бодуэн окинул взглядом свое скромное убежище. Он позволил бы себе небрежность или даже неопрятность. Если бы не слуги. Слугами в его доме заведовал Гийом. Бодуэн предпочел бы, чтоб они приходили, выполняли свои дела и удалялись, но Гийом, обычно соглашавшийся со всеми соображениями короля, оказал неожиданный отпор.

– Как служитель церкви я вовсе не против того, чтоб мой подопечный обрел славу отшельника, а после смерти и возможного святого, но нет… король занимается делами королевства, а не прячется в монашеской келье. Вы должны производить хотя бы минимальное впечатление на подданных.

И Бодуэн сдался под этим напором.

– Мой король! – крыса, казалось, в исступлении принялась грызть дверь. Прогрызет дыру, ей Богу прогрызет…

Бодуэн выбрался из бессчетного числа подушек, валиков, подкладок, которые прислужники подсовывали под истерзанное болезнью тело. Распахнул тяжелые занавеси и в помещение, приняв приглашение, ввалились жара и близкое к полуденному солнце. Наступившее лето станет для него последним. Бодуэн был в этом уверен. Лето, так и не ставшее для него родным. Будучи чужаком на Святой земле, пусть даже и рожденным здесь, вскорости таким же чужаком он ее и оставит. Какая ирония! Столько слышать о природе заморья от еще живых баронов, когда–то перебравшихся сюда по велению деда, а потом отца, но не увидеть ее даже оставшимся глазом. Пекло, будь оно неладно…

Накинув любимый – подарок Салах ад-Дина! – шелковый халат, он позвал пришедшего. Тот был мелковат ростом, суетлив и подобострастно изгибался.

Гийом варит их в одном котле и потом разливает по формам? Король, которому все придворные казались близнецами, внезапно коротко хихикнул – ему живо представился учитель в роли зловещего алхимика, правящего миром колб, чанов и перегонных кубов. Но даже нынешний, бестелесный Гийом без восторга воспринял сравнение – он бросил укоризненный взгляд на Бодуэна, и картинка в голове рассеялась.

– Что случилось? – он даже не пытался добавить в голос заинтересованности. Несмотря на старания с подушками, болело все и везде. Да, тускло и как–то отдаленно, но болело.

– Яду мне, яду19, – прошептал король, но первые же слова пришедшего заставили боль и жалость к себе отступить.

– Вольные во главе с Рено де Шатильоном вместе с двумя десятками рыцарей Храма на рассвете покинули город! Цель неизвестна, ушли тайком. – выпалил слуга, еще более изгибаясь.

Ах ты, рыжая крыса… Знаю я твои цели. Воспользоваться случаем, когда Страж Востока при смерти и взяться за старое. Считающий договоренности о мирном сожитии требующими исполнения не более, чем детские обещания, он был костью в горле для всех сторон. Плененный в одном из военных походов, Рено на целых три года избавил Святую землю от своего присутствия, чтобы затем, возвратившись, снова стать причиной не прекращающейся головной боли. Вернуться, потеряв свои земли и прежние заслуги, но удивительным образом приобретя больший вес, породнившись с семьей константинопольского властителя. Став сверх меры заносчивым и на порядок более безумным. Чрезмерно удачливым в своих безумствах, ведь все затеянное с завидным постоянством сходило ему с рук. Де Шатильон словно бы поймал и пленил саму Удачу, а, пленив, пользовал ее. Как пользует попавшую к нему девицу полуразумный дикарь. Пока, наконец, та, выждав случай, не сбежит. Или не погибнет, замученная.

Что движет человеком, который пускается во все тяжкие и игнорирует либо просто рушит, порой нарочито демонстративно, выстроенное другими? Что заставляет его поступать подобно ребенку, еще не отличающему хорошее от дурного, когда он вторгается в чужую игру и портит, крушит все, до чего способен дотянуться? Связано ли это с его внутренним инфантилизмом или годы заточения пагубно повлияли на него? Так или иначе, надо успеть. Рено не станет церемониться с местными, возлагая на них вину за годы пленения.

На самом деле, несмотря на довольно нелестный эпитет, которым король наградил де Шатильона, ни на какого грызуна тот не походил. Широкий костьми и лицом, волосы свои, от природы светлые и непослушные, приобретшие в Святой земле и вовсе оттенок выбеленного солнцем сена, он окрашивал в ярчайший шафрановый. Та же участь постигла его пышные нелепые усы. И его неухоженная прическа, и ее цвет порождали массу шутеек, но мало кто решался сам рассказать Рено хоть одну из них – редко появляющаяся на лице кривая улыбка не сулила ничего хорошего. Бойцом он слыл отменным.

– Направление? – Бодуэн и сам знал его, но решил уточнить.

– Восток.

– Оповестите моих, боевой поход! – халат уже летел в сторону, а в двери прошмыгнули еще две подобострастно изгибающиеся тени. Король хмыкнул. Одно у них не отнять – работу свою они выполняли отменно.

Спустя некоторое время из Сирийских ворот вылетела небольшая группа, не более трех десятков, конных рыцарей. Развевались черные плащи, блестели шлемы, оскаленный череп улыбался на серебряной расшивке – всадники скакали в полном орденском облачении20. На свидание со Смертью нельзя явиться неподобающе одетым. Впереди скакал сам король, озабоченный и разозленный, позабыв все положения о местонахождении монарха в боевом походе. Успеть, нужно успеть!

Подозрения неотвратимо перерастали в уверенность. Отряд Рено де Шатильона идет на перехват каравана, передвигающегося по торговому пути. Не по старинной via maris. По тому, что проложен мимо густонаселенных прибрежных районов, мимо столицы с ее храмами, рынками и пятидесятитысячным населением. Мимо цитаделей храмовых рыцарей. Каравана, что движется в Медину, а, возможно, и в Мекку. Что могло так заинтересовать любителя поживиться де Шатильона настолько, что он сумел привлечь на свою сторону даже храмовников? Добыча должна быть очень нескромной.

Позади, чуть левее, осталась каменная громада Иерихонской крепости. Далее только сторожевые дорожные башни и два оплота Заиорданья: замок Королевского холма и еще достраивающийся Каракмора. Замки храмовников, что призваны блюсти безопасность купцов и паломников, идущих караванами по древней via regia.

Король был вне себя от гнева. О какой безопасности может идти речь, если сторожить отару поручили волкам? Quis custodiet ipsos custodes21?

Вот и Заиорданье. И пусть тысячу лет нет никакой священной реки – память о ней хранит высохшее поросшее колючками русло.

Вдалеке уже виднелись горы Гнева, относительно невысокие, но совершенно неприступные и непроходимые, протянувшиеся от древнего Элата до самой Геенны, всегда окутанной дымом. Успеть!

Не успели. Слишком много времени потрачено на бесполезную хандру. Не меньше потратили его на преследование. Здесь и до самых гор Гнева дорог не было. Лишь тропы, теряющиеся в колючем кустарнике или высокой траве. Опасная местность, где нельзя спешить, как бы ни была необходима эта спешка. То, что казалось совершенно безопасным, таило множество ловушек: ям, расщелин, скальных уступов, что в один момент способны оставить всадника без коня. Помогал острый глаз и относительно неплохое знание местности. Хуже, чем у людей из отряда де Шатильона. Не один раз преследователи теряли след, не единожды спешивались, чтобы дать передышку Бодуэну.

– Лошади должны отдохнуть… – отговаривались рыцари, видя, как он проклинает себя за эту слабость тела. Они же, несмотря на общую с королем болезнь, казалось, не теряли бодрости. Так или иначе, они не успели.

Даже первый взгляд с холма, с которого еще предстояло спуститься, заставлял содрогнуться. В небольшой долине произошло побоище. Похожие на разбросанные по комнате поломанные куклы, вокруг стреноженных верблюдов, лошадей и стоящих кучкой крытых телег, повсюду лежали тела. Кровь, везде кровь… шип снова вонзился в ладонь и показался с другой ее стороны. Рыцари рыскали среди тюков добычи, деловито обшаривали повозки, а предводители погрома стояли поодаль и смеялись. Рыжие патлы одного и почти лысый череп второго. Бодуэн узнал в нем Готье дю Меснеля, некогда не допущенного до справедливого суда своим магистром. Теперь–то де Сент Аман не посмеет заступаться.

Обычный караван, из тех десятков, что двигаются из Дамаска в сторону Айлы, где формируется один, состоящий из многих сотен животных и людей. Уже без телег и повозок, уповающий только на верблюдов. Единственных, кому под силу победить пустыню.

– 

Нас заметили… – проговорил Раймонд, приблизившись к королю. Действительно, несколько рыцарей повернулись к ним, а де Шатильон спрыгнул со скакуна и, дурачась, присел в каком–то бабском приветствии. Да он издевается! За спиной Бодуэна послышались неодобрительные голоса, а у него самого во рту появился вкус крови – стиснутые челюсти скользнули и он непроизвольно укусил себя за внутреннюю сторону здоровой щеки. А в голове проносились вихри мыслей. Тяжелые дни ждут его. За временным недееспособием Салах ад-Дина (он заставлял себя думать именно так, отвергая тот итог, что может закончиться его смертью) договариваться предстоит с кади, человеком жестким и неспособным на принятие устраивающего оба лагеря решения. Легче, наверное, договориться с голодным львом, чтобы тот отдал свою добычу. А значит, придется льстить и пресмыкаться, чего Бодуэн делать не умел и не любил.

Он выполнит все, что понадобится. Mea culpa22… Внизу продолжала кривляться и паясничать Рыжая крыса.

Знаком Бодуэн дал команду спускаться. Невероятно, но они снова опоздали! Совсем близко, всего в нескольких десятках метров, мимо пронеслись какие–то фигуры. Подбадриваемые размеренным уханием, они направлялись к месту недавней бойни. Коричневые плащи, босые ноги, сияющая в лучах солнца сталь необычных кривых мечей. Каноники! Сердце короля забилось чаще – он понимал, что сейчас увидит. Если сначала скорость бега можно было оправдать спуском с холма, то теперь в долине творилось что–то неподвластное разуму. Нашедшие в себе смелость занять боевой строй рыцари проигрывали. Никто бы не посмел назвать храмовников неумехами, но сейчас их избивали. Коричневые тени кружили вокруг, выхватывая и расчленяя одного за другим. Длинные кривые мечи со странными узловатыми рукоятями, как косы, уносили жизни. Расчетливые движения, в которых было больше механического, чем живого, не оставляли ни единого шанса соперникам. Разве есть шанс на спасение у животного, если над ним уже занесен нож мясника? Но даже в нем больше сочувствия к жертве. Понимали это и рыцари. Они еще пробовали что–то противопоставить, перегруппировываясь и прижимаясь к повозкам, но лишь пытаясь отбивать удары, а затем и вовсе опустили оружие. Не помогло – пощады не было.

Никогда ранее король не видел такого хладнокровного убийства. Он чувствовал подступившую к горлу горечь. Да, каноники выполняют свой долг, но к чему такая показная жестокость. В глазах застыла картина разлетающихся в стороны конечностей. Ужасная, нечеловеческая картина. Платок, где чертов платок…

Остались лишь двое предводителей. Теперь им было не смешно. Обычно полное крови пухлое лицо де Шатильона побелело, он даже не пытался взяться за оружие. Их стащили с коней и поставили на колени. Подошел мастер–каноник, один из коричневых, но с небольшой вышивкой в виде весов с двумя чашами (отчего членов ордена называли еще и весовщиками23).

– Каким мерилом меряете, так будет отмерено вам… из книги жизни… – доносились до короля обрывки слов. Остальное похитили песок и ветер.

Вот и все, Рено… нашелся предел возможностей твоей удачи. Не стоило проверять ее на прочность, ох не стоило. Из одеяний под плащом появились те самые весы, что были на вышивке. Мастер приблизил их к лицу храмовника. Тот что–то хотел произнести, но получил в зубы рукоятью меча от оказавшегося рядом каноника. Де Шатильон и правда, не в себе. Его безрассудная авантюра стоила множества жизней и, возможно, унесет еще больше. Такое пренебрежение к единственной земной человеческой ценности лишает преступника даже крохотного шанса на милосердие. И попытка воззвать к нему сейчас?

Чаши весов вздрогнули и одна опустилась вниз. Все повторилось второй раз с другим стоящим на коленях. И вновь весы, в чашах которых было пусто, опустились под тяжестью греха.

– По Слову Твоему, – сказал мастер. Сверкнули мечи, полетели в разные стороны головы, а тела с небольшой задержкой завалились в песок.

Каноники не задержались. Небрежный кивок головы мастера и коричневые фигуры пустились в обратный путь. Они уже никуда не торопились, поэтому шли спокойным шагом. Братство никого не потеряло в схватке, более того, не было и легко раненных. Даже плащи на первый взгляд не пострадали.

– Нужно доставить поклажу, – король вздохнул – и тела.

– Что с этими? – находившийся всегда рядом брат Раймонд, бывший некогда Раймондом Триполийским, махнул рукой в сторону разбросанных по песку частей тел в доспехах. Ближайший его сподвижник, тот, кто выучил его всем военным премудростям, один из двух наставников, находившихся всегда подле короля. Раймонд скакал без шлема, предпочитая, подобно местным, обматывать голову длинным, но узким куском ткани, захватывая уши и шею. Он оставлял открытым только лицо, единственное, что пощадила проказа, отлично осознавая, какие чувства вызывает вид его обезображенной кожи. Что говорить, сам Бодуэн, взглянув впервые на его непокрытую голову, слегка опешил. Шея, сразу ниже подбородка, напоминала кожу какой–то рептилии, раздувшуюся до размеров небольшого кувшина. А на голове, испещренной глубокими бороздами, росли единичными оазисами клочки соломенного цвета волос.

– Тоже собрать, отвезем мясо в Город.

Разговор с кади уже не казался ему серьезным испытанием. Его ждало нечто большее.

Вернулись они лишь через несколько дней. У рыцарей, привыкших перемещаться верхом и быстро, оказалось мало опыта в караванном деле. Они с недоверием смотрели на верблюдов, те, в свою очередь, отказывались подчиняться незнакомым людям. Пока был найден консенсус, пока процессия нашла людей, которым можно передать свой скорбный груз. Целый день Бодуэн приносил извинения, выслушивал брань и женские вопли. Повозку, на которой были свалены трупы нападавших, удалось отстоять. Хотели забрать и ее, выбросив останки куда–нибудь подальше, но появившийся важный тип, целиком, кроме длинного крючковатого носа, закутавшийся в одежды, великодушно «подарил» ее королю. Не в последнюю очередь этому поспособствовала вонь разложения, идущая из- под внахлест накинутых сверху плащей. «Нос» – он так и не представился – приподнял угол одного из них, закашлялся и велел убираться. Да, воняло действительно невыносимо.

Повстречавшись с капелланом ордена и перепоручив доставить останки храмовников пред очи магистра Раймонду, Бодуэн отправился в лекарню.

– Плох, плох, совсем плох, – всю дорогу бормотал служка, то нервно теребя пальцы, то потирая подслеповатые глаза.

Плох… плох бывает раненный в живот стрелой. Салах ад-Дин доживал, казалось, последние мгновения. Он больше не вел пространных разговоров об обнаженных женщинах и действиях с ними, перестав даже стонать. Осунувшееся, покрытое каплями пота лицо походило скорее на маску из какого–то коричневатого дерева. Почти такую, что когда–то подарил отец. А нога… буро–черная, в кроваво–фиолетовых разводах. Бодуэн присел, коснулся руки Стража Востока, которая тоже уже была не рукой, а какой–то птичьей лапкой.

– Прости, верный союзник, которого я когда–нибудь хотел бы называть другом. Я не уберег твоих людей, хоть и обещал. – в горле встал комок. Посидев возле умирающего еще немного, король поспешно вышел.

В эту ночь он почти не спал. Едва закрывались глаза, он видел то, что нельзя было назвать просто сном. Сон был ярким и цветным. Чужие, снующие всюду люди, чужие одежды, чужой большой город. Светлые дома, сочная зелень деревьев, благоухающие цветы. К их ароматам примешивался запах свежего хлеба и, едва уловимый, рыбы, что тянулся с небольшого рынка, находящегося в паре улочек вниз… он знал, как пройти к нему! Откуда? Звуки, запахи – все было настоящим и живым, возбуждающим его давно затушенные чувства. Люди, говорящие на чужом языке, казавшемся таким знакомым. Плачущая женщина и юноша, которого везет похоронная процессия. И голос. Его собственный голос. Голос, сказавший; «Тебе говорю я! Встань!»

Глава 5.

Тщетно драхму во рту твоем ищет угрюмый Харон,

тщетно некто трубит наверху в свою дудку протяжно.

Иосиф Бродский.

– Мой король!!! – на этот раз за дверьми скреблась уже не одна большая крыса.

Нужно сказать, чтобы не смели подобным образом его будить… Бодуэн лежал в раскиданных подушках и, несмотря на крысиную возню, подниматься традиционно не собирался.

– Он очнулся!!! – снова донеслось из–за дверей.

Теперь его не нужно было уговаривать. Подавив мимолетное желание отправиться как есть в исподнем, Бодуэн допустил до тела слуг. И хоть они не медлили и работа их, как и прежде, была быстра и точна, он не переставал рычать и браниться. Едва они закончили, король выскочил за дверь. Быстрым шагом, временами срываясь на бег, устремился король в лекарню. Подгоняемый странным смешанным чувством. В нем была радость принесенной вести, ведь она дарила надежду. Когда нет иных поводов, остается полагаться только на нее. А также на судьбу и случай. Лазариты не давали султану шанса на выздоровление, но он пришел в себя. Как знать, не расщедрится ли Фортуна еще немного?

Но был и стыд от невыполненного им прилюдно заверенного обещания хранить мир на своих землях. Сказать. Сказать позже, когда… Как ниточка за ниточкой прядется ковер, так и Салах ад-Дин справится с недугом. Да, справится! Должен. И простит. В этом несколько эгоистичном желании короля личное господствовало над государственным – в его жизни так ничтожно мало тех, кто с ним искренен. Сегодня он точно успеет.

Король… он не чувствовал себя сейчас королем. В присутствии султана Бодуэн становился простым мальчишкой, случайно попавшим в компанию взрослых. Впервые повстречавшись незадолго до коронации, они стали неожиданно близки.

Салах ад-Дин вошел, едва слуга успел представить гостя. Вошел резко, порывисто. Невероятно жилистый. Одетый в простой толстый стеганый халат, он даже в нем казался худым. Быстро оценивающе оглядел темными глазами небольшой зал приемов, не просто лишенный помпезной роскоши, но и кажущийся вовсе бедным. Все посетители делают так, но украдкой, чтобы не оскорбить хозяина. Гость же осматривался открыто, ничуть не таясь. По лицу пробежала легкая улыбка.

– Я много слышал разного о вашей скромности быта, но, боюсь, разговоры преуменьшают ее. – и, видя замешательство Бодуэна, он добавил:

– Юсуф, сын Айюба. Это все, с чем я вошел в мир. И с чем уйду. Мой мальчик, жизнь слишком коротка, не следует растрачивать ее на ничего не стоящие слова. Они уместны в траурной речи, но до нее, смею надеяться, еще далеко.

Вот так, без сопровождающих слуг, без лишних приветствий, без прочих наростов из бессмысленных "ритуальных танцев" началось их знакомство.

– Достойная вещица. Память? – Салах ад-Дин потянулся и взял в руку небольшую резную шкатулку. Рука у султана была тонкая, изящная, с длинными цепкими пальцами. Их украшали два массивных узорчатых перстня, а на тыльной стороне ладони красовался большой черный ажурный рисунок. – Кость слона. Очень крепкая и очень старая. Никакого сравнения с безделушками, что режут из верблюжьей.

– Пустая… – он вновь повертел диковинку в изящных руках.

Откуда знать ему, что шкатулка вовсе не пуста? Что может быть более достойным для хранения, чем память? Все ценности умирающего – его прошлое. Воспоминания, к которым то и дело ты мысленно обращаешься, трогательные моменты, что ценишь превыше любых драгоценностей. Только ступив за край, понимаешь – самые дорогие сердцу вещи вовсе не вещи.

Так продолжилась их встреча. Салах ад-Дин… Юсуф о чем–то расспрашивал, чаще о незначительном или совсем малозначимом, Бодуэн отвечал, чувствуя себя неловко. Словно его экзаменует Гийом, а он не уверен в правильности ответа. Наконец, халиф поднялся.

– Избегай бросаться словами. Только поступки имеют цену.

Они встречались многократно – Салах ад-Дин избрал Город в качестве своей резиденции. И встречи эти приносили обоюдную пользу. Бодуэн с нескрываемым интересом слушал различные истории арабского мира, поучался у султана монаршему поведению – тот удивительным образом сочетал величественность и открытость с подданными, чем не славились соотечественники короля. Не единожды наблюдал он Салах ад-Дина за непринужденной беседой с тем, кто был значительно ниже его по положению и всегда это был разговор равных мужчин. Показное величие ему было чуждо.

Собеседник короля живо интересовался языкознанием. Бодуэн, владеющий шестью, включавшими римскую и северную латынь, греческий и обе разновидности языка франков, оказался для него прекрасным подспорьем. С каждым разом его и без того неплохое произношение становилось все более правильным. А Бодуэн сетовал, что Гийом не обучил его арабскому, посчитав свои знания в нем недостаточными для преподавания.

Еще короля притягивали шахматы. Игра, совершенно незнакомая в христианской среде. Здесь в ходу была табула, еще чаще кости, но не эти изукрашенные резные фигурки. У него, только знакомящегося с ними, не было шансов на победу и внимание короля прежде всего притягивали именно они. Вырезанные из желтоватой кости, исполненные с поразительным мастерством, фигурки тем не менее имели довольно потрепанный вид. Многочисленные сколы, отсутствующие элементы, отчего утративший передние ноги и хвост один из скакунов казался каким–то мифическим животным, но не конем. А другие и вовсе имели отметины, похожие на следы зубов. Впрочем, при встречах с ним Салах ад-Дин не допускал никаких вольностей.

– У меня довольно резкий нрав, – произнес он, заметив, что Бодуэн разглядывает искалеченного коня. – Именно по этой причине я и принял решение поселиться здесь. Пусть даже и временно. Близость святынь лечит, успокаивает. Увы, буйством крови я пошел не в отца. Чем взрастил вокруг множество врагов. Часто заслуженно. Когда они напоминают о своем существовании, я стараюсь смягчить себя и тогда страдают безвинные лошади.

– Но почему…

– Не наказываю? Это только наша ссора. Почему я из–за личной несдержанности буду терять полезного для государства человека? Более того, я ценю тех, кто не боится противиться мне. Ценю, но по возможности не отвожу с них взгляда. Кому–то, вероятно, удастся со временем закончить мои дни. Но и это станет лишь свидетельством того, что султан ослаб и потерял бдительность. В этом случае так ли необходим он для своих людей или, как у животных, следует поменять старого льва на нового, молодого и сильного?

Возле лекарни лазаритов, вернее, той части, что принимала больных без «особенной» болезни, уже собралась целая толпа. «Король, король, король…» – пробежал шепоток. Несколько его рыцарей стояли на страже и не допускали к воротам посторонних. Раймонд предусмотрительно взял самых колоритных. Бодуэн заметил среди них Горация, чья улыбка на лице с выгнившими губами устрашала даже опытных неприятелей, готовых встретиться в бою с кем угодно.

В отличие от собратьев по ордену, Гораций не потерял губы в результате болезни. Вольный рыцарь, он, тяжело раненный, почти мертвый, был оставлен на поле боя. Последний из рода, унесенного лихорадкой, он не помнил ничего до того часа, когда очнулся у лазаритов. Кто подобрал его, доставил к ним… Возможно, он не желал возвращения к прежней жизни, ведь даже имя было не настоящим. Горацием рыцарь стал волей случая – король заявился тогда в лекарню с книгой любимого поэта, хоть и вполне мог захватить с собой что–то иное. К примеру, Энеиду. Братья–целители залатали и излечили раны, но оказались не способны вернуть ему губы, выеденные пустынным зверьем. Разумеется, не в силах они были справиться и с проказой.

И если он одним только своим видом повергал вооруженного врага, то что уж говорить о простых горожанах – самые храбрые не подходили ближе расстояния удара копьем. Завидя Бодуэна, рыцари отсалютовали и расступились. Внутри тоже было шумно – здесь собрались решительно все. Братья–лазариты, кто–то из свиты понтифика, неофиты, служки, пеленальщики, вольные, что помогают обмывать лежачих и выносить дерьмо. В общем гомоне невозможно было разобрать ни слова. Больше всего людей было в зале, приспособленном под прием пищи. Здесь они теснились вдоль стен, не решаясь приблизиться к тому, кто сидел в центре.

– Мальчик мой, ты пришел! – заорал Салах ад-Дин и вскочил. В руке он держал слегка обугленную тушку какой–то птицы, скорее всего, фазана.

– Будь прокляты эти деланные верблюдом недоумки! Таращатся на меня, словно шайтан им кучу в штаны подложил. А я всего лишь проголодался. Эта и вовсе разум потеряла, – тушкой он указал в угол, где пускала пузыри молоденькая девица. Под ней растекалась дурно пахнущая лужа. Явное нервное помрачение. Признаться, Бодуэн и сам оказался шокирован увиденным, ожидая обнаружить Салах ад-Дина по–прежнему лежащим в постели. Слабым, едва живым, окруженным вечно приседающими от раболепия слугами. И в случае с султаном раболепие было искренним – город полнился множеством слухов о постигшей очередного нерадивого слугу каре. По восточному обычаю достаточно жесткой. Однако же, Страж Востока был полон сил и, на первый взгляд, весьма здоров. Ушла, словно ее и не было, мертвенность лица, что так встревожила короля накануне, да и болезненная худоба, казалось, также исчезла. Салах ад-Дин был чрезвычайно подвижен и громкоголосен.

– Я проснулся в этом сарае, – вновь взмах фазаном, – голодный, как… как.. да откуда я знаю как кто! – зубы вонзились в отвратительно приготовленную птицу. – Пришлось самому ею заниматься. Аллах, как же хорошо… Присядь со мной, подай этим детям верблюда пример.

– Но как?

– Что? – челюсти отхватывали куски плохо прожаренного мяса. – Меня заботит, какого рожна дурак Ги приволок меня сюда. Подумаешь, ногу зашиб! Но ведь не сломал! – Салах ад-Дин снова вскочил, демонстрируя вполне здоровую конечность. – Но как подлец вчера въехал в меня своим драным скакуном… Дух вышиб. Я уж было подумал – конец мой пришел.

Он обвел глазами зал, выхватывая взглядом совершенно безумные лица окружающих. А в выражении лица его собственного проявилась тревожность.

– Скажи мне, мальчик, я ведь…

– Нет, но был очень близок к этому. Больше недели. Твои родичи, наверное, уже грызутся между собой. – Бодуэн перехватил грозящего грохнуться на пол фазана. – А еще ты вел совершенно непристойные разговоры об обнаженных женщинах.

Короля разбирал смех. Истерический смех, что рождается в момент, когда ситуация, казавшаяся неразрешимой, схлапывается в один миг, как разрывается трухлявый бурдюк с вином. Салах ад-Дин сидел с совершенно комичным видом. Зная характер его жены, разговоры о женщинах, даже вполне одетых, могли привести к непоправимым последствиям.

– Мы опустим эту часть истории?

В голосе собеседника было столько страдания – притворного, как у дрянного актера, что Бодуэн, наконец, засмеялся. И, освободившись от всего того, что копилось последними днями, король сказал:

– У нас есть тема для серьезного и большого разговора.

Такой реакции Бодуэн уж точно не ожидал. Зал мгновенно опустел после дикого горлового рыка, да и сам король готов был исчезнуть, просочиться сквозь щели между каменных плит пола. Теперь он понимал, что за сокровище вез караван. Салах ад-Дин был в ярости, мгновенно сменившей недавнюю веселость. Глаза его сверкали и готовы были сжечь, испепелить…

Сестра24! Единственный по–настоящему близкий султану Египта, Стражу Востока, Благочестию Веры человек должен был быть главнейшим сокровищем этого каравана. Все прочие нанесенные оскорбления он бы стерпел, хотя нападение и убийство на via regis в любом случае карались позорной и мучительной смертью. Сейчас же оказалось, что карать было некого, но…

Сестра!

– Мы не нашли женских тел… – метавшийся перед королем дикий зверь замер и, упершись ладонями в стол, устремил в него взгляд своих темных, почти черных глаз. Взгляд этот смягчился. Мгновенное испепеление больше ему не грозило. Лишь медленное поджаривание на вертеле. Перед глазами возник обугленный фазан, приветственно взмахнул обгорелыми крыльями…

– Мы. Не нашли. Женских. Тел, – медленно повторил Бодуэн. – И караван не похож на тот, что мог бы сопровождать твою сестру. Обычные люди с небогатой поклажей и, вероятно, торговцы. Мы нашли ткани. Без охранения. Безоружные… – последние слова он добавил почти шепотом.

– И тем не менее, Ваше Величество, – Салах ад-Дин редко использовал официальный титул, – ситуация более, чем серьезна. Ваши… – он заметил, что король хочет его перебить и предостерегающе выставил ладонь, – ваши люди являются угрозой нашему соглашению. Вы должны приструнить храмовников. Это последняя капля и я говорю вам, Ваше Величество, довольно! Casus belli, если изволите. Мне необходимо знать, что мои люди здесь в безопасности! Какая мерзость эта птица… – когда в руки Салах ад-Дина снова попал фазан Бодуэн не заметил.

– Да, помню, сам… Никогда не предполагал, что приготовление пищи – такое непростое занятие. Надо найти, наконец, что–то более подходящее, – и, бросив на птицу оценивающий взгляд, он отшвырнул ее и направился в сторону кухни, откуда уже доносились пробуждающие аппетит ароматы. Она в лекарне лазаритов всегда была на высоте. Ибо что еще может побудить больного скорее встать на ноги?

А Бодуэн задумался. Да уж, ну и выбор ему предстоит сделать. С одной стороны, Салах ад-Дин, обычно спокойный и уравновешенный, никогда не дававший повода усомниться в себе. Его недолюбливали – смугловатый чужак для соплеменников Бодуэна так и не стал хоть чуточку своим. Такой иной. В поведении, в культуре, в вере. Еще он в мгновение мог призвать под свои знамена бесчисленные полчища. Этого уже и вовсе боялись. Боялись, что в какой–то момент этому сытому коту наскучит игра с мышкой и он прихлопнет ее. Об этом не говорили открыто, но думали–то точно.

С другой стороны, храмовники. С их деньгами, замками… Главная сила Святой земли.

Бодуэн поймал себя на том, что неприязненно морщится. «Слово храмовника», так говорят в народе о сделке, условия которой никто не собирается выполнять. Но оставить Святую землю без них? От нападения Нур ад-Дина25 ее уберегает только гарнизон неприступных Капернаума, их замка. Врата Капернаума и крепость Газа, два величайших оборонительных сооружения. И если Газа сейчас потеряла свое значение и являет собой скорее торговый центр Ордена, то Врата… Что может противопоставить Бодуэн неприятелю, если из этого уравнения вычеркнуть храмовников? Десять, пятнадцать тысяч воинов, неплохо вооруженных, но совершенно непригодных для ведения боевых действий? И это даже в том случае, если он насухо выжмет гарнизоны Яффы и Акко, оставив лишь заведомо не способных воевать инвалидов.

Оказавшись сейчас перед сложным выбором, король чувствовал себя тем самым ослом, растерянно глядящим на два привлекательных стожка сена. Разве что у него это были две кучи смердящего дерьма. Измазаться придется в обоих случаях.

Глава 6.

Как тяжко мертвецу среди людей

Живым и страстным притворяться!

Но надо, надо в общество втираться,

Скрывая для карьеры лязг костей…

Александр Блок.

Этот мир погибал. Дивный Белый город, блистательнейший из великих городов, доживал последние мгновения своего, казалось, бесконечного существования. Совсем недавно пал Гааниш'ма, его величайший полководец и разрозненные защитники остались предоставлены сами себе. Они готовы были капитулировать, но врагу не нужны были пленные. Это было истребление. Боевые птицы, кричащие резкими неприятными голосами, заполонили небо и заливали огнем то, что не было еще сожжено. Плавились храмы и дворцы, горели каменные стены. Вспыхивали факелами и мгновенно рассыпались в пыль люди и животные. Море огня до самого горизонта освещало и согревало то, что не могло уже согреться лучами затухающего солнца. Этот мир погибал.

Утро принесло с собой новые неприятности. Первая, визгливая, как морская птица, давно разменявшая седьмой десяток, отказывалась считать семнадцатилетнего короля достойным хоть какого–то уважения. Одо де Сент–Аман. Великий магистр ордена храмовников. Принимающий посетителей в излюбленной позе – человеческая часть лица обращена к ним, серебряная влечет укрыться в сени апельсиновых деревьев и послать все эти аудиенции подальше – король уже услышал о привилегиях, данных ордену римским престолом и прочих правах бедных христовых рыцарей. Магистр в любой спорной ситуации первым делом апеллировал к имени того, кто даровал ордену те самые привилегии, поэтому вступительную часть можно было пропустить. Сегодня Бодуэн был далек от желания вникать в пространные речи магистра. Тот пришел с требованием наказать каноников, все остальное лишь никому не интересное сотрясание воздуха.

Сон. Снова такой живой и настоящий. Лицо еще помнило тот жар, а губы… губы, казалось, высохли и потрескались. Крики боевых птиц преследовали его, а перед глазами вновь умирал последний полководец. Огромный, в доспехе цвета розового золота, великан заживо горел. Тело пронзили массивные, словно стволы деревьев, копья, он поднимал свою слоновью голову и кричал от мучительной боли. Не боли тела, хотя она и приносила страдания. Его терзала боль утраты. Утраты мира, который Гааниш'ма любил больше себя самого. Потери друзей, близких, всех, кто пришел сюда по его велению.

Горел Двуглавый. Он более не мог возжигать небо и, обессиленный, запылал сам. С простертыми в выси руками, с лицами, исполненными решимости умер он. Сгорели его одежды, а кожа, ранее светившаяся тускло–багряным, наливалась угольно–черным…

Заснул вечным сном Златоликий. Трижды трубил он в рог и никто не явился на зов, лишь рухнула в океан луна, меньшая из двух, а твердь лихорадочно тряслась.

И когда оставшиеся, едва стоя на ногах, обменялись прощальными взглядами, появились нирримы. Небо заполонили их птицы, небольшие хищные ястребы, а затем и гигантские золотые орлы, с грохотом крыльев возникавшие один за одним.

Последними пришли Близнецы. Стройные и поджарые, с бледными осунувшимися лицами, они не были бойцами. Добраться до стрелы и погасить ею солнце, вот их удел. Увидеть солнце так близко…

Наконец, пал последний защитник.

Так было предначертано множество столетий назад. Он вглядывался в рушащийся город, стараясь запомнить каждый дом, каждый камень. Там, в океане межрождений, очень важно помнить.

Помнить… Помнить что? Он вновь закричал. От боли и утраты.

Бодуэн обмер. Это был его крик боли.

– Папа Александр26… – визгливый магистр возвратил его назад. Рука непроизвольно коснулась того места груди, где переставало биться сердце, пробитое копьем. Ничего. Ни копья, ни следа раны, ни… жжение, такое сильное, что прожигало до затылка и висков, ударило его, сжало горло, сдавило и сломало гортань. Вновь взметнулась рука, но теперь в каком–то защитном жесте, с широко раскрытой ладонью. Замолчал опешивший магистр.

– В Риме, – король решил перехватить инициативу, едва смог заговорить. – И я даже боюсь представить, насколько он далек от ваших проблем. Едва покончивший с Фридрихом и сейчас, празднуя победу, наказывающий бывших противников. И да, у него появилась новая игрушка. Еще один зеленый крест. Я дам вам совет, магистр. Похороните погибших и умерьте свои амбиции. Иначе они могут умерить вас.

Доселе просто неприятный, сейчас де Сент–Аман вызывал у него омерзение. Бодуэн не скрывал его.

– Настала пора определиться с выбором, магистр. Жажда наживы не может сосуществовать в одном теле со служением Богу. Прикрываться данными вам привилегиями больше не удастся. Этот фиговый листок, увы, сгнил. И да, здесь далеко не Рим, – король поморщился, на языке вертелись совсем не королевские слова. «Хочешь кричать на пса – стань на четвереньки. Но всегда помни: король может стать собакой, но собака королем никогда» – вспомнил он отцовские слова. Как ему сейчас не хватало его поучений. Он заставил себя замолчать.