Читать онлайн На нашей улице бесплатно
ПОДЕРЖИ МОИ ЧАСЫ
Валя не любила лета, но боялась в этом признаться. Школьник должен любить каникулы! Но что делать, когда нечего делать?
Старое здание поселковой школы на лето закрывалось. Малыши уезжали в пионерские лагеря или к бабушкам и дедушкам, старшие ребята готовились к вступительным экзаменам в институты. Улицы пустели.
Вале нечем было себя занять. Бабушки в деревне у неё не было, из пионерского возраста Валя выросла, задание на лето из музыкальной школы выучила ещё в конце мая. Оставались дедова библиотека, сонная жара и длинные скучные вечера, которые Валя заполняла поливом грядок и прополкой цветника.
– Валя, пошли на киноплощадку на Станкевича вечером! Там классно! – как-то раз просительно улыбнулась её подруга Зоя.
– Так кино же с прошлого года не крутят, – возразила ей Валя. – Что там делать-то?
– Приходят девчонки с соседней улицы. А мальчишки на гитаре играют, поют… Весело! Ну пойдём, а? Меня же одну родители не пустят…
– Ну и что за мальчишки-то? Мелочь, небось, пузатая…
Валя согласилась, а мама посмотрела выразительно: мол, ну ладно, только без глупостей.
Нет, на площадку ходила вовсе не мелочь. Двое из техникума, один из СПТУ, который в народе презрительно прозвали «Дрыгалями», несколько старшеклассников и даже одноклассник спортсмен – Сашка Яцкин по кличке Яцык. Всё в рубашках, джинсах – в общем, при параде. Девочки в платьях, на волосах ободки, обшитые бархатом. Чинно сидят на скамейках.
Пэтэушник Стас курит, картинно пуская дымок.
Валя сказала громко:
– Вот из-за этой сигаретки мать больше не пустит меня на площадку! Волосы эту вонь знаете, как впитывают!
От этой неожиданной нападки Стас стушевался и сигаретку погасил. Исподлобья посмотрел на незнакомую девушку: ничего так… Платье в горошек ладно сидит на стройной фигуре, длинная рыжая коса перевита чёрной школьной лентой… Стас, чтобы скрыть смущение, взял гитару и стал наигрывать какой-то мотив. Потом гитара пошла по кругу. Плохо настроенная, со слабо натянутыми струнами, она дребезжала, выдавая нехитрые комбинации из трёх блатных аккордов. Играли всякую дрянную дворовую музычку., которую потом назовут шансоном. Только Стас, чтобы реабилитироваться в глазах девчонок, спел «Скалолазку», чудовищно сокращая и коверкая текст.
Так вечерами Валя и Зоя стали ходить на киноплощадку. Сначала робко сидели на скамеечке, потом пообвыклись. Ребята болтали о том о сём, смеялись, грызли семечки, иногда пекли в углях старую, лежалую картошку из погребов и лакомились ею, пачкая пальцы и губы сажей. Неизменная спутница их вечеров – шестиструнка перекочевала в руки Вали. Много ли труда нужно пианистке, чтобы три аккорда освоить! Простой инструмент, это вам не фортепиано… Валя настроила её, подтянула струны. Неожиданно низким голосом стала петь Матвееву, Кукина и даже Макаревича. Все внимательно слушали, но не подпевали: авторов этих никто не знал. Иногда Валя пела песни собственного сочинения. Её стихи печатали в районной газете.
Она чувствовала себя центром внимания и объектом восхищения. Несколько раз её проводил до дома светловолосый пэтэушник Стас, который был так себе ухажёр. Понимая типичный мезальянс, Валя все равно испытывала гордость. Стас плёлся следом, неся на плече гитару и пряча сигаретку в кулаке. Вздыхал, как и положено кавалеру, а у Вали замирало сердце. На их девчачьем языке это называлось «страдать» и «ходить».
– Ну что он, страдает? – с надеждой в голосе спрашивала Зойка, которая очень любила мелодрамы.
– Ну… – неопределённо улыбалась Валя и загадочно замолкала.
– Вы ходите?
– Нет пока, – увереннее отвечала Валя, прекрасно понимая, что лучше оставаться в образе недоступной девушки.
– Правильно, – одобряла её подруга. – Не поддавайся, пускай пострадает!
И всё было хорошо этим летом: киноплощадка без киномеханика и его скучных фильмов про освоение Арктики, зелёные калачики птичьей гречихи, соловьиные трели в зарослях тёрна и даже прохладный ветер с реки… Белая рубашка Стаса, мелькавшая в темноте улицы то сбоку, то позади Вали, алая лента на грифе его гитары, которая появилась совсем недавно и многозначительно намекала на любовь-морковь…
Всё было хорошо, пока однажды Яцык не принёс волейбольную сетку и мяч.
Валя увидела эти орудия пионерских, а потом и комсомольских пыток и мысленно издала стон. Она помнила ненавистные уроки физкультуры.
– Аксененко, привались к стене, не отсвечивай, – инструктировал Валю бессменный школьный капитан Яцык. – Тогда и по балде мячом не прилетит, и вабче…
Что «вабче», было непонятно, но Валя старательно приваливалась к стене и не отсвечивала, ощущая себя жалким ничтожеством, ошибкой мироздания. Иногда отбивала прилетавший мяч, но невпопад. На этих уроках одноклассники забывали о том, что Валя играет на пианино Шопена и Брамса и лучше всех пишет сочинения. Они посмеивались над её неловкой фигурой в синих ситцевых шортах и белой застиранной футболке с эмблемой «Зенита». В общем, это была уже не Валя, а бракованное изделие советского производства краснощёких и всегда готовых к труду и обороне комсомольцев.
В конце концов Валя прочно обосновалась на боковой скамейке и добровольно взяла на себя обязанность охранять часы одноклассников. С десяток привычных механических и недавно вошедших в моду электронных часов на дерматиновых ремешках или металлических браслетах она раскладывала на скамейке рядом с собой и следила, чтобы их не достал коварный мяч.
Учитель физкультуры с Валей не спорил, вздыхал и ставил тройку, единственную в её школьном табеле…
Неужели и летом, вне школы, ей предстояло пережить это унижение?
Валя смотрела на свою новую компанию, удивляясь тому, какая весёлая суета охватила всех. Сброшенные мальчишеские рубашки были развешены на кустах тёрна, между тополями натянули сетку, стали рассчитываться на команды.
Валя села на скамейку. Внутри всё сжималось от первобытного ужаса.
– А ты? – спросил Стас, улыбаясь белозубо и призывно.
– Да не лезь ты к Аксененко, – с неожиданным презрением сказал Яцык, словно так и ждал момента, чтобы унизить Валю, и, скривив рот, произнёс: – «Зенит – точка небесной сферы, расположенная над головой наблюдателя…»
Валя сглотнула комок подступившей обиды и ничего не ответила. Стас не понял шутки и только хлопал своими большими глазами.
– Валя играет на пианино, ей пальцы надо беречь, – заступилась Зоя.
– Тогда подержи мои часы, – улыбнулся Стас, снял свои новенькие электронные часы и протянул их Вале.
Его позвали, и он сразу потерял интерес к девушке. В предвкушении игры уже слышались смешки и взаимные подначки.
После первой же партии Валя ушла. На этот раз ее никто не провожал. Стас смущённо оглянулся на удаляющуюся в сумерках фигурку, но снова встал на подачу.
С этого вечера всё изменилось. Как только набиралось игроков на две команды, песни прекращались, а парни и девушки занимали свои места у сетки. Они уже не надевали нарядные платья и рубашки, а являлись в поношенных спортивных трико и футболках. Только Валя неизменно приходила в любимом платье в горошек и стерегла часы Стаса.
Поначалу её приглашали присоединиться к игре, а потом просто перестали замечать. Она уныло перебирала струны гитары, но песни были никому не нужны. Вскоре Вале надоело сидеть в сторонке, и она пропустила несколько вечеров.
Когда она пришла снова, одна из девочек, Маринка, спросила:
– Ты болела, что ли? Ой, а тут так весело было!
Дальше шёл сумбурный рассказ о том, как один подал, а второй отбил, а девчонки наконец-то научились ставить блок, а то все проигрывали с первой подачи, а вчера дождик был, и никто не играл…
Все как-то по-особенному сдружились, в компании ребят даже появились новые прозвища. Яцыка стали звать Подавалой за то, что ему особенно удавались подачи, а Мишу – Калечкой, потому что неловким ударом мяча ему повредили связку. Калечка сидел, раненый и обмотанный прорезиненным бинтом, рядом с Валей и болел за свою команду.
Парни стали приносить на площадку пиво, по очереди прикладывались перед игрой и после неё к горлышку бутылки, а пустые бутылки прятали в терновые заросли. Девчонки смеялись и не возражали.
Потом Валя уехала на три дня в Волгоград к тётке, а когда она вернулась, мама, хитренько улыбаясь, сообщила:
– Пока тебя не было, какой-то блондинистый парнишка приходил, о тебе спрашивал. Сегодня вечером обещал зайти.
Валя сдержала улыбку, зная, что иначе начнутся расспросы.
– Это просто знакомый. Он забыл часы на волейбольной площадке, а я их нашла, – ответила она маме.
– Ну-ну, – подмигнула та.
Вечером Стас действительно пришёл. Он с мрачным видом и без пояснений протянул Вале районную газету.
– Что там, мои стихи?
– Нет, там твоя басня! – с кривой улыбкой ответил Стас и, сплюнув, направился к калитке.
– Погоди-погоди! – заспешила за ним растерянная Валя. – Я тебе часы забыла отдать, а потом к тёте уехала. Вот!
Стас взял часы, надел их на запястье и, ничего не сказав, пошёл прочь. Потом обернулся и сказал с неожиданной злобой:
– Не приходи на площадку – худо будет!
Валя недоумевала, в чём же дело. Она молча смотрела ему вслед, пока он не скрылся в конце улицы, а потом поплелась домой.
Ах да, Стас принёс газету… Всё дело, наверное, в ней!
Валя лихорадочно пролистала страницы, но никакой басни не нашла. Зато на последней полосе была постоянная рубрика «Сатирическая борона», где печатались фельетоны и колкие заметки на злобу дня. Валя бегло прочла её, и к её щекам прилила кровь.
«Мы аккуратно отвечаем на письма читателей, – писал корреспондент, – их в наш адрес приходит немало. Но этому адресату мы решили ответить не лично, а через нашу газету, и вы, наши читатели, поймёте почему. От комсомольца Станислава Таранова нам пришло письмо. Предупреждаем, что авторская орфография и пунктуация сохранены.
«Дорагая редакция! Пишет вам учащийся СПТУ № 31 комсомолец Станислав Таранов. На улице Станкевича имеется летняя плошадка в которой однажды вечером мы наблюдали страный финомент. Когда мы играли в воллейбол, то над нами завис как бы конуса образный сфероид зеленого цвета. Повисел повисел и улетел. Мы не смогли понять что это за явление нашей месной природы или даже фауны, а возможно и летающее НЛО. Прашу пояснить, бывали ли подобные случаи наблюдаемы еще в поселке».
Уважаемый комсомолец Станислав Таранов, мы рады сообщить вам, что подобный феномен больше не был зафиксирован ни жителями, ни нашей метеостанцией. Просим явиться в нашу редакцию за подарком: по решению редколлегии мы желаем вручить вам «Орфографический словарь русского языка» Ожегова С. И.».
В комнату вошла мама.
– Ой, ты тоже прочитала? – спросила она, не замечая огорчения дочери. – Я так смеялась! Есть же дураки на свете!
Мама взяла газету и процитировала:
– «Мы наблюдали финомент!» Теперь к этому неучу точно кличка приклеится!
Валя бросилась на подушку и заплакала.
О том, чтобы пойти на площадку, и речи быть не могло. Валя проплакала весь вечер, искренне не понимая, кто и зачем так злобно подшутил над Стасом, который явно не писал этого дурацкого письма, и почему, собственно, Стас свалил всю вину на неё? Только ли потому что она была знакома с редактором?
Наутро Валя отправилась в редакцию газеты. Она хорошо знала заведующего отделом редакционной почты.
– Валя, милая, здравствуй! – обрадовался ей Георгий Иванович. – Как дела? Как лето проводишь?
– Отлично, Георгий Иванович, – гуляю, читаю… Вот недавно ездила к тёте, ходили на Мамаев Курган. – Валя приветливо улыбнулась в ответ и села напротив, расправив юбку. – У меня к вам дело.
– Хочешь очерк о поездке по местам боевой славы поместить?
– Нет… – Валя замялась, но потом собралась с духом и выпалила: – Я тут заметку прочла в «Сатирической бороне»… про финомент…
– А, понимаю! – закивал головой Георгий Иванович. – Чудо в перьях, а не комсомолец!
– А можно на само письмо посмотреть? – попросила Валя. – А то даже не верится, что такие чудные люди бывают.
Георгий Иванович снова улыбнулся и достал из ящика стола письмо, прикреплённое к конверту скрепкой. Валя прочла его. Сомнений в том, кто написал эту пакость, у неё не было. Почерк она знала прекрасно.
– Вот только за наградой этот юноша, наверное, не придёт, – вздохнул Георгий Иванович. – А ему бы не повредило!
– Знаете, – медленно произнесла Валя, – я могу передать ему словарь. Я этого комсомольца Таранова хорошо знаю – мы вместе в волейбол играем.
– Вот здорово! – восхитился Георгий Иванович. – Выполни общественное поручение, Валюша. А потом и очерк о Мамаевом кургане приноси!
Вечером Валя набралась храбрости и пошла на улицу Станкевича, специально выждав время, когда соберётся вся компания. Ребята уже играли в волейбол, разбившись на команды, мальчишки против девчонок. Мелькали длинные руки, косы с лентами, голые коленки и вспотевшие спины, слышался смех. Валя подошла и остановилась у тернового куста. Яцык сразу её заметил и присвистнул.
– Эге, – крикнул он, – явилась, не запылилась!
Валя не ответила, она нашла глазами Стаса. Игра прервалась. Ребята, тяжело дыша, смотрели на неё и молчали. Стас с угрюмым видом перебрасывал мяч с одной руки на другую.
– Тебе тут не рады, Аксененко, – сказала язвительно Марина.
Валя молча подошла к Зое, которая сидела на скамейке. На её коленях лежали часы Стаса.
– Возьми, Зоя, словарь, – спокойно сказала Валя. – Редакция просила автору письма передать. Ты же автор?
Зоя машинально взяла словарь, потом закрыла лицо руками и расплакалась. Маринка подбежала к ней, не понимая, в чём дело. Потом подошли и остальные.
Валя смотрела на них, сложив руки на груди. Яцык недоумённо вертел головой из стороны в сторону, потом покрутил пальцем у виска:
– Ну, девки, вы даёте!
Валя молча развернулась и пошла домой. Её никто не догнал. Уже в конце улицы, за поворотом, она заплакала.
Валя проплакала всю ночь. Мама, не зная всех причин дочкиного безутешного горя, гладила её по голове и приговаривала, что найдутся ухажеры и кроме этого белобрысого пэтэушника, который курит и пишет разные глупости. Но это не помогло.
Наутро мама вошла к Вале в комнату.
– Спишь? А тебе посылка! Наверное, из Вероны…
– Почему из Вероны? – не поняла спросонья Валя. А поняв, покраснела.
Мама со смехом поставила у её кровати коробку, в которой ворочался и пыхтел маленький ёжик.
КАЖДАЯ СОБАКА ЗНАЕТ
Мама не любила запаха перегара. Когда мой папка приходил навеселе, она кричала на него уже с порога и слов не выбирала. Видимо, ей нравилось, что соседи слева выражают сочувствие и проявляют с ней негласную солидарность. А они выглядывали из-за штакетника: хмурая тётка в косынке и дед-инвалид на костылях. А справа подсматривать было некому – пустырь до самой мельницы.
Папка виновато проскальзывал в прихожую, снимал спецовку, надевал домашние растянутые трико и невообразимую красную нейлоновую рубашку с бабочками, которой сносу не было.
– Пойдём, Рыжик, раз нас тут никто не любит, – говорил он мне и хватал на бегу кусок батона.
И мы уходили на пустырь. Там бегали собачьи орды, радостно встречая нас и провожая до забора конторы. Иногда мы кидали им принесённый хлеб. У каждой псины была кличка и характер.
– Меня уже всякая собаченция запомнила. Ты, Рыжик, животинку не обижай, и она тебя не обидит. Это же не человек, те добра не понимают.
Обычно мы брели по пыльной тропинке, и папка рассказывал: «Рыжик, это сныть. Её твоя бабушка в войну ела. А это полынь – её от моли в шкафы мамка кладёт. А вот чертополох, он никогда не вянет. А что это за цветы – я не знаю, пусть называются баурсачки». Он доставал из кармана перочинный ножик и срезал длинные несуразные стебли дикого цикория, набирая букет для сторожихи. Мы шли далеко-далеко, как теперь я понимаю, всего-то метров за пятьсот от дома, в «Чапаи`». Там собаки отставали от нас, зная нрав сторожихи.
«Чапая`ми» называли колхозную территорию с мельницей, током и небольшой конторой, возле которой торчал бюст героя гражданской войны, выкрашенный серебряной краской. За оградой тянулись поля. В конторе сидела баба Тося. Она всегда вязала платки из козьего пуха и кипятила чай на электрической плитке.
– Ох, дурень ты мой, – встречала она папку, – послал же бог крестничка!
Меня баба Тося привычно сажала на «ослинчик», низкий табурет, и давала кусок рафинаду. С отцом они пили чай, ели сало с хлебом и вспоминали Борьку, сына бабы Тоси, закадычного друга моего папки. Борька утонул в юности, и потому говорить о нём было и приятно, и слёзно. Сторожиха причитала: «Колюнок, бросай пить. Ты же слесарь шестого разряда!»
Потом, когда солнце садилось за пологие курганы, баба Тося выпроваживала нас домой. Она учила, как именно папке нужно просить прощения у жены. При этом они оба смеялись и косились в мою сторону. Но я старательно разглядывала бюст в папахе. Все мы вчетвером, включая Чапаева, знали, что после очередной получки снова будут крики, пустырь, собаки, контора, повинная.
Один раз мы пришли к бабе Тосе, но на двери висел замок. За пыльным стеклом виднелся тетрадный листок: «Получаю отходы. Не ждать».
– За комбикормом ушла, – разочарованно протянул папка.
Мы покрутились у памятника, делать нам было совершенно нечего. Домой идти не хотелось. Я услышала писк, съёжилась и показала пальцем на кусты. Папка бесстрашно вытащил оттуда лопоухого щенка.
– А кто у нас такой маленький? – осведомился он, – А где твоя мамка? Выгнала тебя? Ты пиво пил?
Я смеялась, зажимая рот ладошками.
– Придётся усыновить! – вздохнул папка.
По дороге к дому мы пересекли пустырь, но собаки в щенке своего не признали. Отец поднимал его за шиворот и строго спрашивал у стаи:
– А ну, чей? У кого совести нет? Эх, вы, животинки бессловесные, а я вас уважал!
Собаки молчали и даже отворачивались.
– А давай его спрячем? Мамка обрадуется!– хитро предложила я.
– А давай!– отец сунул щенка за пазуху.
Найдёныш поёрзал, согрелся и затих. Он высунул кургузый хвост из-под выпростанной папкиной красной рубахи. За этот хвост и дёрнула мамка, когда мы открыли калитку. Не подумала…
Испуганная животинка коготками пропорола на груди и животе своего нового хозяина длинные борозды. Папка вскрикнул, а мама заплакала. Красная нейлоновая рубаха взмокла от выступившей крови, а щенок шмякнулся оземь и заскулил.
– Третьего уже приносишь, дурак этакий! Куклачёв! – всхлипнула мама, прижимая вату к ранкам.
Отец молчал, покусывая губу.
– Куклачёв кошек любит! – вступилась я, – а папка мой не дурак, а слесарь шестого разряда. Его каждая собака знает. И не смей кричать больше! Никогда!
ТОГДА ПРИЯТНОГО АППЕТИТА!
Не знаю, как обстоят дела с первой любовью у других, у меня было всё предельно просто. Она была невзаимной.
Я, восьмилетняя Ирочка, и мои родители жили в кирпичной четырёхэтажке. Наши окна смотрели на неуютный двор с хлипкой деревянной беседкой. Две плакучие ивы по краям создавали подобие симметрии в этом негармоничном мире. Напротив моего дома стоял его близнец – серый образец гения хрущёвской городской архитектуры. А в этом доме в подъезде наискосок жили моя подруга Людка и мой непримиримый враг Димка.
У нас имелся к друг другу странный интерес, замеченный не только бабушками у подъезда, но даже и моим папой, который редко выныривал из нутра книжного томика. Димка был длинный, нескладный, с оттопыренными ушами. Носил короткие брючки от школьной формы и шерстяную олимпийку, заштопанную на локтях и у ворота. Длинный ухмыляющийся рот и курносый нос делали его похожим на хулигана Квакина, чей нарисованный образ надолго засел в моей пионерской памяти как единственный годный гендерный стереотип. Тимур существовал только в книжках, а Квакины в жизни попадались повсюду. Поскольку выбирать мне было особенно не из кого, то я влюбилась в Димку. Моей задачей было перевоспитать хулигана и потом уже любить его на полном основании.
Моё появление во дворе Димка встречал одинаково: «Ирка-дырка!» Он мешал мне и Людке прыгать в резинки, не давал рисовать, таская карандаши и закидывая на крышу беседки тетрадку. Он постоянно крутился рядом с девчачьей компанией и не хотел перевоспитываться. Димка ругался гадкими словами, любимым его выражением было: «Собачья жопа!»
А ещё Димка пытался произвести впечатление своей доблестью и героизмом. Представления у него об этих качествах были чисто Квакинские. Сначала он показал нам с Людкой две стреляные гильзы с полигона, куда было строжайше запрещено бегать детворе. Люда охнула, а я фыркнула. У меня ведь тоже была гильза, хотя этот преступный факт следовало тщательно скрывать.
В другой раз Димка вытащил из лужи огромного дождевого червя. Людка и я с отвращением смотрели, как живой коричневый шнурок извивается в пальцах. Мы ждали, что Димка станет размахивать своей добычей перед нашими лицами с криками: «Бу-э-э-э!», но его хулиганское коварство достигло немыслимого предела. Дико вращая глазами, Димка раззявил щербатый рот и сунул в него червяка.
Слабонервную Людку вывернуло наизнанку прямо в лужу. Я стойко таращилась на Димку стеклянными глазами, даже не пытаясь помочь подружке. И тогда Димка стал жевать. Я рванула в подъезд и вырвала там. Моего полного морального поражения потенциальный кавалер не увидел.
В третий раз Димка притащил зелёную ящерицу и привязал ее за лапу к своему запястью ниткой. Беспомощная животинка долго трепыхалась, а потом Димка сунул её в карман олимпийки, где она и задохнулась. Каково ей было, облепленной кусочками бумаги, непонятными ниточками и шерстяными катышками в предсмертной темноте? Думаю, Димка и сам не ожидал такой трагической развязки, потому что его вечно ухмыляющаяся рожа перекосилась, когда он вытащил вялую бездыханную животинку. Он теребил ящерицу пальцами, дёргал за нитку. Тщетно.
Тогда я презрительно выставила тощую ногу в разбитой сандалетке вперёд, развернула плоский корпус в ситцевом платье плечом к хулигану и презрительно назвала Димку фашистом. Я запретила приближаться ко мне под угрозой немедленного упреждающего удара в глаз. О том, что я никогда и никому не наносила упреждающих ударов в глаз, Димке знать было не обязательно. Шмыгающий нос фашиста свидетельствовал о его раскаянии, но меня не разжалобил.
– Война! – прошептала Людка и стала сохранять дипломатический нейтралитет.
Потом наступил сентябрь, начало учебного года. Ящерицы должны были залечь в зимнюю спячку или улететь в тёплые края. Дождевые черви стали глубже буравить землю, то ли готовясь к добыче червячной нефти и газа, то ли совершая путешествие к центру земли. По крайней мере, на глаза они мне больше не попадались.
Мы прочертили с Димкой демаркационную линию в центре двора. На «моей стороне» были два метра вытоптанного газона и огромная лужа, не засыхающая даже в самые жаркие летние дни, а потом жалкий пятачок асфальта перед моим подъездом. На «его стороне» были другие два метра газона и полоска асфальта. Посередине стояла лавочка. Я чётко знала, что обхожу иву справа, а Димка – слева. Видели мы друг друга издалека, и всякий раз он показывал мне кулак, а я некультурно совала ему шиш (женский вариант кулака). Так прошло два месяца. Людка рассказывала о том, как поживает Димка, а Димке, по всей видимости, она докладывала, как поживаю я.
А потом в нашей позиционной войне наступил перелом. Отец привёз мне из Ленинграда алый вязаный берет, клетчатое пальто и коричневые ботинки на манке. Это было вызовом общественной морали. Одетая таким образом девочка никак не могла жить в рабочем посёлке, вести войну с хулиганом Квакиным и прыгать через резинку. Такие персонажи обитали в библиотечных книжках про светлое будущее. Но отец не зря ездил в командировку. Он знал, что в отдельных городах светлое будущее давно создано, и потому привёз мне кусочек фантастического мира. Отец хотел изменить реальность.
В первый же день мама вырядила меня в обновки, не забыв о белых колготках, и отправила не куда-нибудь, а в хлебный магазин. Путь туда пролегал через вересковую пустошь, то есть через разбитый сквер с безголовым горнистом и неработающим фонтаном «Дружба», мимо скамеек со старушками, в центр посёлка. В общем, в гущу событий. В один конец я добралась благополучно. Мой вид произвёл скромный фурор среди двух продавщиц и нескольких покупательниц, одна из которых даже ухватила меня за рукав со словами: «Шевиот». Две незнакомые девочки проводили меня длинными ненавидящими взглядами. Одноклассница Наташка поздоровалась по пути в гастроном и сделала вид, что не заметила моих обновок.
Моё самоуважение было подкреплено тем, что пролетевший мимо голубь промазал, а выпущенный им снаряд просвистел рядом и шлёпнулся на асфальт. Казалось, мир менялся в лучшую сторону.
Мне предстоял путь домой, и ничто не предвещало проблем. Батон за двадцать две копейки качался в сетке. Берет я лихо сдвинула на ухо. Ботинки на манке вышагивали по асфальту, издавая клацающие звуки. Я насвистывала песню, убедившись, что меня никто не слышит. Уже впереди маячила ива, которую мне следовало обходить справа. И я повернула к луже, широко раскинувшейся возле подъезда. В ней отражались свирепые траектории голубей-бомбардировщиков и высокие перистые октябрьские облака. Я прошла узкой кромкой по краю лужи и остановилась почти у подъезда. В луже мелькнули мои белые колготки под клетчатым пальто… и чей-то тёмный силуэт.
– Ирка-дырка! – крикнул басом Димка.
Я вздрогнула и медленно подняла голову. Димка стоял далеко. На условной демаркационной линии. Взгромоздившись грязными ботинками на лавочку. До меня была лужа и часть газона. Я отступила на два шага, и спрятала сетку с батоном за спину, но это не спасло. Димка взмахнул руками, как ящерица, собирающаяся улететь в тёплые края, и сиганул в центр лужи. Я зажмурилась навстречу грязной волне. Через несколько секунд бахнула оконная рама в доме напротив.
Я открыла глаза и задрала голову. Димка молчал, удивлённый тем, что я не проронила ни звука. Он был такой же грязный и мокрый, как и я. С моего подбородка капало на воротник нового пальто.
– Дима, что ты творишь! – закричала бабушка, высовываясь из распахнутого окна по пояс, – я тебя выпорю сейчас! Я тебе надаю, собачья жопа! Ира, ты только не плачь! Я щас к мамке твоей прибегу!
Я молча повернулась к ним спиной и медленно вошла в подъезд. Плакать я и не собиралась.
Вечером мама рассказывала отцу о том, что Димка тут совершенно не причём, каждый может споткнуться и упасть в лужу. А меня на пять минут нельзя выпустить погулять! Она говорила, что свинья грязь всегда найдет, что у всех девочки, как девочки. Например, Люда Кушкина. А я – сущее наказание. Изгваздалась, но даже не плакала. Ну что за ребёнок!
Папа мне только шепнул: «Любовь зла, Ирка, ты это учти».
Ну, вот мне сорок шесть. Я учла кое-что. Например, я твёрдо знаю, что не способна перевоспитать никакого хулигана. Или что никакое пальто не стоит моих слёз. И, конечно, я согласна с тем, что свинья грязь всегда найдёт. Кстати, советская паста «Мечта» отмывала и отстирывала всё. Не знаете, где купить такую?
Димка работает врачом «скорой помощи». Приличный гражданин, женился на моей подруге Людке, которой было под силу его перевоспитать. А, может, они вместе втихаря едят дождевых червей? Тогда приятного аппетита!
ЖАБА
– А в нашем подвале под домом живёт огромная жаба, – шмыгнув носом, сообщил Василий.
– Два раза парню не повезло, – хмыкнул в ответ Тимур, – зовут как кота и в подвале жаба живёт.
– Да он дефективный, – подхватил Падлик, которого на самом деле звали Павликом, – в школе для дебилов учится.
Падлик ржал нарочито противно, икая и подвизгивая на вздохе. Так он выражал самое крайнее презрение. Остальные пацаны были менее изобретательны, они просто гоготали.
– Оставляй хавчик и вали, – процедил Тимур, самый старший из компании.
Василий положил пакет с сушками и карамельками возле костра и попятился в тень. Он не хотел, чтобы пацаны видели, как заблестели от обиды его глаза.
– Я не дефективный, просто неуспевающий, – бурчал мальчишка по дороге домой. Его ждала бабка, жарила яичницу и сурово смотрела в тёмное окно. Она запрещала Василию «валандаться с хулиганами», пререкаться с дворником и лазить в подвал.
А мальчику давно хотелось дружить с пацанами из «четвёрки» – общежития КБХА, самыми отпетыми хулиганами. Дружба с ними означала, что его не будут лупить, и никто в округе не посмеет насмехаться над дефективным. Не отберут велик, не забросят портфель на крышу сарая, не натравят дворняг, для которых была оборудована берлога в разрушенной беседке.
Дань, которой его обложили пацаны из «четвёрки», добывать было всё сложнее. Отец с матерью не приезжали с лета, находились на вахте. Бабка то ли экономила, то ли пропивала пенсию, покупая у дворника Абзыя Марата самогон.
Абзый Марат хоть и продавал пойло, но Василия не любил и часто поколачивал его, так что пререкаться с дворником мальчик и не собирался. Да и в подвал Василий по доброй воле не полез бы. Потому что там жила жаба.
Об этом зелёно-коричневом, бородавчатом, скользком и холодном страшилище ему рассказала бабка. Жаба поселилась в подвале и выжидала там своих жертв, чтобы потом сожрать с хрустом и чавканьем. Потому дверь подвала всегда запирал на ключ дворник Абзый Марат.
По дороге домой мальчик размышлял о своей нелёгкой доле. В этот раз пацаны не отлупили Василия, но не было никакой гарантии, что такого не произойдёт, например, завтра.
А назавтра к Василию пришла мама Падлика и со слезами спрашивала, не видел ли он вчера её милого сыночка. Падлик не пришёл ночевать, и все пацаны дружно рассказали, что часов до десяти они погоняли на пустыре мяч, а потом разошлись по домам. Василий шмыгнул носом. Он не видел Падлика, ведь его прогнали с пустыря.
– А у нас в подвале живёт огромная жаба, – доверительно сообщил мальчик маме Падлика, но она не услышала, размазывая ладонью по мокрой щеке потёкшую тушь.
Василий просидел дома до вечера. Крутили неинтересные политические передачи, новости и кукольные мультфильмы. Лохматые и какие-то одинаковые зверюшки – цыплёнок, котёнок и медвежонок носились по лесной поляне. Василий прибавил звук, чтобы не слышать, как что-то гудит в батареях отопления, отключённых ещё весной.
Он думал о том, как жаба в подвале поедает Падлика. Возможно, она уже грызёт его ключицу. Хруст костей гулко взлетает к обшарпанному потолку. Бабушка подошла к Василию и спросила: «Вот зачем ты смотришь эти дурацкие мультфильмы, если потом плачешь? Книжку почитал бы, про царевну лягушку, про доброго молодца».
«Эх, бабушка, кабы ты знала, какие нынче лягушки и молодцы», – стонали батареи отопления, но бабка не понимала их языка, в отличие от Василия. Всю ночь мальчик думал о том, сколько жертв заберёт ещё подвальная жаба.
Василий еле дотерпел до утра, и как только серые дома окрасились тонкими рассветными лучами городского пыльного солнца, он вскочил и выбежал во двор. Едва натянул жёлтую футболку и треники, сунул ноги в растоптанные кеды, как оказался у двери в подвал. Дворник Абзый Марат гремел ключами.
–Зачем ни свет ни заря бродишь? – сверкнул он глазами на мальчика.
– Мне туда надо!
– В куда – в туда? Не надо! Иди чай пей, завтрак кушай. Шатается тут!
Василий не мог найти слов, чтобы объяснять Абзыю Марату свою тревогу, а только топтался на месте. Дворник положил связку ключей в карман фартука и толкнул дверь подвала.
– Не ходите в подвал, там жаба! – неожиданно крикнул Василий, – она Падлика съела.
– Какая такая жаба, не знаю никакой жабы! – буркнул дворник, – иди чай пей, завтрак кушай.
Мальчик мотал головой, тогда Абзый Марат резко толкнул его в спину так, что Василий покатился кубарем.
– У, шайтан! Прибью!
Абзый Марат вошёл в подвал, загремели вёдра, упала метла. Дворник скрылся в полумраке, освещаемом одной лампочкой. Василий потёр ушибленное плечо и в нерешительности заглянул внутрь. После ужина Падликом зверюга наверняка стала ещё крупнее. Сейчас она накинется на дворника… Её огромная морда с выпученными глазами уже приподнялась на складчатой шее. Лапы напружинились в предвкушении прыжка.
В подвале что-то громыхнуло и покатилось. «Это откушенная голова Абзыя Марата прыгает по ступенькам», – мелькнула шальная мысль, и Василий с воплями побежал прочь. Он грохнул дверью подъезда, взлетел вверх по ступенькам и вбежал в квартиру. Бабка жарила оладьи, но Василий стремительно пронёсся мимо кухни и закрылся в комнате.
Бабка взволновалась: «Что же это такое! Плачет и не говорит, в чём дело. Ах, вот оно что! Валандался с хулиганами, пререкался с дворником и хотел пойти в подвал!»
Сразу три преступления числились за Василием, и с этим надо было как-то бороться.
Однако бороться у бабушки не получилось, и чтобы хоть немного успокоить внука, она призналась: «Знаешь, Васенька, а про жабу-то я придумала. Нету никого в нашем подвале. Ну, может, кошки или крысы есть. Эти поганцы везде завсегда. А жабы нет. Жабы вообще в подвалах не живут, они в затоне живут. Но туда ходить нельзя, это далеко, с мостика упадёшь. А в подвале наш дворник самогон гонит, прячет свой аппарат, вот и всё».
Конечно, всё это были пустые отговорки, и Василий всё прекрасно понимал, но на душе стало немного легче. К вечеру пришла соседка и радостно сообщила, что Падлик нашёлся. Его сняли с электрички, и далеко-то не уехал беглец. Бабушка радостно кивала и мелко крестилась. Она достала припасённый самогон и налила себе и подруге.
Пока две старухи праздновали, Василий крадучись вышел из квартиры. С собой он прихватил фонарик и обломок кирпича. Конечно, огромное страшилище нельзя было прибить таким несерьёзным оружием, но оглушить – вполне можно.
Дверь подвала была не заперта и даже приоткрыта. Василий осторожно толкнул её и перешагнул порог. Он бесстрашно светил впереди себя фонариком.
Подвальная часть здания оказалась заваленной всяким хламом, и пройти под домом было никак не возможно. Только маленькая часть дурно пахнувшей территории была расчищена и отгорожена от остального пространства грудой кое-как сколоченных ящиков. Василий чуть не налетел на топчан, накрытый ватным одеялом. На нём храпел и побулькивал пьяным брюхом Абзый Марат. В углу на двух табуретах громоздилась горячая плитка с перегонным кубом, от которого к запотевшему баку и каким-то ёмкостям тянулись трубки-щупальца.
Самогонный аппарат не был похож на жабу. Василий посветил во все уголки, но другого страшилища не нашёл. Вылезая из-под топчана, мальчик увидел, как сонный Абзый Марат уставился на него одним мутным глазом. Василий застыл на четвереньках с фонариком в зубах. Кусок кирпича выпал из руки и неожиданно громко бахнул по жестяному ведру.
– Ах ты, шайтан! Энгре бэтек! – взревел дворник.
Василий вскрикнул и, не поднимаясь с четверенек, как таракан бросился к двери.
***
«Фонарик я потерял, башкой стукнулся. Ты уж меня не подведи!» – мальчик держал ладони ковшиком, в котором уютно сидела коричневую жабку. Тут, у затона таких было много, Василий выбрал самую крупную. Бабушка не разрешала сюда приходить, но её авторитет сильно поколебался. Мальчик любовался выпученными глазкам, шероховатой, а не скользкой кожей с тёмными бугорками, трогательными беспомощными лапками. Вокруг звучал нестройный хор затона, шелестел камыш. Василий посадил жабку в стеклянную банку из-под кофе и принёс её в подвал.
Чтобы попасть внутрь, мальчику не надо было открывать дверь. Небольшое щелистое окно было гостеприимным. Василий прислушался, но как шлёпнулась на пол жабка, не услышал.
С довольной улыбкой мальчик вернулся домой. Бабушка спала сидя за столом, уронив седую голову на руки. Василий прошёл мимо к себе в комнату. Лёжа на диване, он мечтал о том, как завтра снова будут искать Падлика, но уже безуспешно, как наконец покатится по ступенькам откушенная круглая голова Абзыя Марата. Жабка сожрёт многих, а потом выберется из подвала.
КИСЕЛЬНАЯ ПРИДУМЩИЦА
Классуха монотонно пилила Таню: «Ты стала невнимательной, ты плохо готовишь уроки, ты завалишь экзамены. Да, я знаю, что в твоей семье проблемы, что мама с отцом… Но кому ты бросаешь вызов? Ты поможешь маме, если останешься на второй год?»
Таня круто развернулась на каблуках и вышла из класса. Уши у неё горели, шея покраснела. Она напоминала себе молодую кобылу, из ноздрей которой валил пар. Наверное, так она и выглядела в глазах классной руководительницы: сноровистая, упрямая, фыркающая. Таня понимала, что надо потерпеть, осталось два месяца до экзаменов и всё! Она уйдёт в педучилище. И уж там-то всё будет по-другому. Но на язык просились злые и обидные слова.
– Татьяна! Вернись! Мы не закончили! – голос Нэлли Борисовны заглушил стук двери.
– Ну, – спросила Сушкова, – вышел толк?
– Вот именно! Вышел. Осталась одна бестолочь, – Таня отряхнула брюки, испачканные мелом, видимо, задела классную доску, когда выбегала за дверь, – классуха меня совершенно не слушала. Она упрекала меня за тройки. Откуда же пятёркам взяться, если я вся на нервах? Да ещё эта Крыса у меня списывает! Почему я должна с ней сидеть? Она – двоечница, от неё воняет! А классуха нагло мне ответила, что я всё выдумываю.
– Нормально так… – протянула Сушкова, обняла подругу и повела к буфету.
Длинная очередь заворачивалась спиралью серпантина, а возле полукруглого окошка в стене рассыпалась конфетти. Таня поднялась на цыпочки, стараясь разглядеть Стасова, своего давнего поклонника.
– Щас заточим пирожков, – неуверенно сообщила она Сушковой.
С бумажным промасленным свёртком в руках Стасов вылез из кучи голодных подростков, отхватив попутно подзатыльник. Ответить не смог, боясь растерять драгоценную добычу, только оглянулся и рявкнул что-то.
– Вот, – ткнул он растопыренными ладонями в девчонок. Те прыснули, вытащили по пирожку с повидлом. Липкие, сморщенные, загорелые в пупырышках – вот и весь обед. Шесть штук осталось Стасову, и он стал поглощать, их не жуя. Сушкова сунула две монетки по десять копеек в карман его пиджачка.
– Много же, – промычал он с набитым ртом, но Таня погладила его по жирным волосам и пояснила, – за старание.
После перекуса жизнь показалась светлее. Хихикая, подруги пошли на урок физики, а Стасов – покурить за туалетами.
В конце коридора стояла Сафьянова с учебником. Девочки прошли мимо, стараясь не смотреть в её сторону. «Крыса!» – шепнула себе под нос Таня. Сафьянова дёрнула шеей, всё же услышав. Блёклая и серая, с бледным угреватым лицом, с неопрятной косичкой, она и была похожей на лабораторную крысу. Маленькая, юркая, но в то же время слабая и неспортивная. Она воровала в столовой еду, а поварихи делали вид, что не замечали. Впрок не шло, крыса вечно была голодная. Все помнили, как однажды Сафьянова устроила эстафету с киселём. Просто, из вредности Крыса отпивала из каждого стакана, а потом возвращала их на общий стол. Стасов с друзьями скрутил её под визги девчонок и вылил ей на голову недопитое, приговаривая: «На, на!» Только когда повариха оттащила мальчишек от Крысы, все успокоились. Одноклассникам влетело. Это был не единственный случай, когда возмутительная выходка Крысы сходила ей с рук. Сафьянова укрепилась в статусе жертвы. Ей нравилось быть изгоем, и теперь за неё горой встали взрослые. Они окружили её щитом сочувствия и прощения. И потому Крыса поняла, что её сила в слабости.
Навстречу девчонкам неслась медицинская сестра Севна-Мосевна. Фамилии её никто в школе не знал, но называли только так, и никак иначе. Севна-Мосевна приехала откуда-то из-за Алтайских гор. Это неприветливый учитель физики привёз себе молодую жену. Девушка с труднопроизносимым именем сразу всем полюбилась. Кругленькая, с пухлыми ручками, пальчики которых заканчивались аккуратными розовыми детскими ноготочками, голова с венчиком белых кудряшек. В кармане таскала карамельки для первоклашек, девушкам в «красные дни» без проблем вписывала освобождения от физкультуры, мальчишкам после школьных вечеров давала какие-то таблетки, чтобы не было запаха перегара.
Медсестра цопнула за руку Таню:
– Зубы приходи лечить. Все уже полечили, даже двоечники. Чего трусишь? После четвёртого урока жду.
– Крыса у вас была, – сморщилась Таня, вспоминая, как Сафьянову водили пломбировать зубы после алгебры, – не приду.
– Какая крыса! Не выдумывай!
Севна-Мосевна засеменила прочь, покачивая кудряшками: «Вот трусиха!»
Таня, конечно же, лечить зубы не пошла. Брезгливость была сильнее. Еле дождалась конца уроков и сразу домой. С Крысой идти было по пути: до поворота на Ленинскую, а там по улице к дому с зелёными ставнями. А Крысе – в Крутой переулок. Там почти возле ограды старого кладбища стояла старая изба, наверное, единственная, которая топилась углем в их посёлке. Сафьяновы жили кучно, бедно и пьяно. Возле двора бродили куры, а скамейка с отломленной спинкой была лежанкой сафьяновского деда Егорыча, известного на всю округу скандалиста.
Таня оглянулась: Сафьянова сначала брела за ней, а потом остановилась на перекрёстке Ленинской и Крутого и хмуро смотрела Тане вслед. Ну почему, почему их посадили за одну парту? Лучше бы с мальчиком, пусть даже с Гречкиным, от которого мочой пахнет и нечищеной волчьей пастью.
Дома Таня бросила в угол портфель и сложила школьную форму на стул. Натянула треники и тенниску, заштопанную у воротника. Пожаловалась маме на классную руководительницу. Мама поправила очки, пожевала губами.
– Ты конфликт умеешь на пустом месте устроить. Далась тебе эта Сафьянова. Я такую девочку в твоём классе даже не помню, покажи-ка мне её на фотографии.
– А нету её на фотографии, – Таня по-детски высунула язык, – у неё денег на фотоальбом не было, так что её прекрасная внешность останется для тебя загадкой. Можешь меня спрашивать, я объективна. Расскажу и про морду её прыщавую, и про характер подлючный. Скажи, за какие грехи мне это наказание?
Мама махнула рукой и стала штопать. Как и все взрослые, она стояла на стороне всяких крыс, которых травили. А, может, ей дела не было до переживаний Тани? Недавно из семьи ушёл отец…
Оставшись вдвоём, мама с Таней делали вид, что ничего особенного после ухода мужчины из дома не произошло. Пустая комната гораздо лучше ежедневных скандалов и пьяных выходок. Но Таня никак не могла заставить маму оторваться от дел и поговорить с ней. Да, Танины проблемы кажутся такими мелкими рядом с теми, что прочно поселились в семье: безденежье и страх завтрашнего дня. Таня не знала, чувствует ли мама одиночество, опустошённость, обиду, ведь та вечерами молчала. Мама чересчур спокойно возилась по хозяйству, а с раннего утра и до заката пропадала в конторе. И теперь она сидела с иголкой в руках, не глядя на дочь.
– Девчонки шептали, что у Сафьяновой видели вши. Между прочим, это не шутки, – Таня начала демонстративно чесать за ушами и подмышками, подпрыгивая и похрюкивая, пока мама не засмеялась.
– Ну, иди, посмотрим, может, и у тебя завелись?
Через полчаса зарёванная дочь сидела на кухне, укутанная старой простыней, потому что мама увлечённо мазала ей голову керосином. Адский запах плыл по кухне, а мама приговаривала: «Вот сама пойду и разберусь, что за безобразие такое! Двадцатый век, а мы вшей домой из школы приносим! Чем там ваша Севна-Мосевна занимается? Не могла на педикулёз всех асоциальных подростков проверить?»
Потом были бутерброды и чай, но, казалось, что ничего уже не исправить. Вечная вонь и позор. «В моём детстве тебя бы налысо обрили. Со мной бабка не церемонилась, трижды за детство брила. Зато потом кудри лучше росли!»
Наутро мама разбудила дочь в шесть утра, снова всё вычесала частым гребешком, макая его в тазик с водой. Выдернутые волосинки, уныло плавали, сворачиваясь в воде вопросительными знаками. Было решено скрыть историю и скандал не раздувать, а просто попросить отсадить Таню от Сафьяновой. Мама выплеснула воду во двор и покрутила носом.
– Танька, всё равно пахнет керосином. Не выветрилось. Дома оставайся, а мне на работу пора.
Девочка выскочила из-за стола и побежала в свою комнату, грохнув дверью.
До обеда она просидела с книжкой, в сотый раз перечитывая «Джейн Эйр». Настроение было тягучее как кисель. После шестого урока Тане позвонил Стасов и тяжело засопел в трубку. Взял такую привычку: звонить и молчать. Разве так за девушками ухаживают? Таня сказала в потрескивающую тишину: «Я простудилась, Стасов, дня три посижу дома, буду горло полоскать, ноги парить. А ты вот не парься», – и повесила трубку.
Около трёх в окошко постучали. Таня выглянула в палисадник и охнула. Сафьянова! Незваная гостья маячила в просветах сиреневых веток. Высокие кусты закрывали дом от дорожной пыли оживлённой улицы, потому Сафьянова не увидела, что ей махнули рукой, мол, уходи!
Таня вышла за двор, закипая от невысказанной обиды. Вот теперь-то она обрушится на Сафьянову со всеми обвинениями, и даже ударит её.
Сафьянова была такая жалкая в старушечьем застиранном платье не по размеру. Его надорванный карман висел уголком, а из кармана торчал носовой платок, далёкий от свежести. Сафьянова стащила с головы нелепый платок и заплакала.
– Бабка о… о… обрила…
Неожиданно почувствовав нелепое родство и общее страдание, девочки обнялись и сели на скамейку.
С этого дня Сафьянова стала каждый день приходить к Тане делать уроки, потому что явиться в школу безволосой не могла. Учителя, видимо, знали, что случилось, и не спрашивали о ней. А ученики даже не замечали, что Крысы нет в школе. Волосы у Сафьяновой не отросли даже к выпускному. Голова покрылась почти прозрачным ёжиком. Неровным и пахнущим какой-то медицинской пакостью.
Таня замечала за собой, что ненависть к этой девчонке ушла, и сама Таня даже ждёт вечера, когда Сафьянова придёт со своими тетрадками, и они будут вместе мучить квадратные уравнения и нелинейные функции. Продвигались к концу учебника алгебры плохо. Одна объясняла, а вторая прилежно слушала, листала книгу, пыталась что-то писать в тетради, но в итоге всё сводилось к простому переписыванию решённого Таней на черновике. Физика тоже сопротивлялась, оставаясь непознанной волшебной сферой. Ток исчезал, если из розетки выдёргивали штепсель, и никак не хотел облачаться в формулу закона Ома. Проще было с устными предметами, хотя грамотность страдала. Сафьянова чутко улавливала смысл написанного и, читая отрывки «Детства» Горького, заливалась простодушными слезами и даже сжимала кулаки. Она примитивно и по-детски судила обо всём, чем удивляла Таню.
Сушкова отдалилась от бывшей подруги, словно подозревая о постыдном секрете Тани, и стала заносчивой. Стасов перестал вздыхать в трубку, и однажды Таня увидела, что Сушкова и Стасов ушли с урока физкультуры, обнявшись за плечи. Это было неслыханное предательство.
Сафьянова, впрочем, не удивилась поведанной ей новости. «Мы часто не те, чем кажемся», – изрекла она, и Таня неожиданно решила для себя не страдать о двойной потере.
Так продолжалось до конца мая, потом экзамены были благополучно сданы, и Сафьянова попрощалась со школой. Таня и Сушкова почти помирились и благополучно сдали экзамены. Таня чуть лучше, благодаря постоянным повторениям, Сушкова – чуть хуже. Сафьяновой выдали справку вместо аттестата.
Долгожданный выпускной прошёл без неё.
Наутро после прощального праздника, вытащив из залакированных локонов последние шпильки и затерявшийся цветок жасмина, Таня выглянула в палисадник. Почему-то ей хотелось, чтобы Сафьянова пришла. Но её не было.
В соседней комнате что-то бурчал себе под нос отец. Он пришёл накануне на выпускной вечер, и привёл Таню из школы под утро домой. Таня видела в щёлку двери, как он ищет под диваном свои тапочки и удивлённо чешет в затылке. Видимо, он думал, что тапочки будут ждать его тут вечно.
Таня хмыкнула, чувствуя мстительную радость. Она не знала, что там произошло у отца с его новой пассией, но была довольна, что тот ночевал дома. Мама тоже ничего не спросила у него, только кинула на диван плед и подушку. Наутро, не дожидаясь сонь, пожарила оладьи, сложила их в глубокую миску и ушла в контору. Только надела новые туфли на каблуках и повязала голубую газовую косынку. Чтобы бывший муж видел, кого он просвистел.
Пока Таня отмывала и расчёсывала локоны после дичайшего издевательства парикмахеров, отец смущённо жевал оладьи и пил кофе. Таня чмокнула его в щеку, быстренько просушила волосы феном и пошла на Крутой переулок. Она знала, что её тайная подруга, наверняка ждёт её с рассказом о выпускном вечере.
Шумная Ленинская заканчивалась поворотом к погосту. Старая ограда кладбища, на котором почти никого не хоронили, кособоко надвигалась на тропинку. Захоронения были скрыты за тонкими стволами американского клёна. Он заполонил собой всё свободное пространство и потеснил берёзы и тополя, которые раньше в избытке сажали как естественную преграду. Всё засохло и захирело, только этот наглец царствовал в захолустье. Все домишки переулка обветшали, ведь их построили сразу после войны. Пятистенки, обитые крашеной «бумагой» жались друг к другу, а длинные узкие огороды спускались к реке. С краю должен был стоять дом Сафьяновых, но Таня его не обнаружила. Словно его и не было. В недоумении девчонка озиралась по сторонам! Она ходила в школу мимо этого переулка каждый день, и возвращалась той же дорогой, сворачивая на свою улицу. И всякий раз она видела дом Крысы с разбитой скамейкой, на которой валялся дед Егорыч. Почему же теперь переулок заканчивался крейдяной сутулой хатой, разгороженной с двух сторон? Дальше шла чахлая поросль того же американского клёна, сквозь которую можно было спуститься к ручью.
Покрутившись на месте, Таня растерялась. Куда же идти теперь? Не заблудилась ли она? Нет, если оглянуться, то хорошо видно конец переулка, и поворот на Ленинскую. Слышен шум машин, которые всегда снуют в сторону кирпичного завода. Где же дом Сафьяновых? И спросить некого.
Таня ничего не придумала, как прийти в школу. С нарастающим страхом она вошла в медицинский пункт. Севна-Мосевна заполняла какие-то журналы. Таня села рядом с ней и тихо поздоровалась. Медсестра улыбнулась и спросила: «Ну, наплясались вчера? Наверное, ноги гудят?» Таня покачала головой. Постепенно к ней приходило сознание непоправимой потери, страшная догадка о случившемся.
– Скажите, если у меня галлюцинации, то меня запрут в дурдом? Я там останусь навсегда?
Севна-Мосевна вскочила и, обежав вокруг стола, наклонилась над сидящей Таней, взяла в ладони её хрупкое личико и зашептала:
– Что ты, что ты, девочка! Ну, какие галлюцинации? Отдохни, не выдумывай. Наверное, вчера за туалетами красненького выпили втихаря? Ой, дурочки, ой, дурочки…
Таня высвободилась из объятий испуганной Севны-Мосевны, рассеянно похлопала её по плечу и пошла по коридору. Севна-Мосевна выглянула из кабинета и проследила взглядом за девушкой, пока та не вошла в учительскую. В опустевшей комнате физрук увлечённо чистил ногти. Он косо посмотрел на Таню и буркнул:
– Чего тебе, Сафонова?
Таня криво улыбнулась и взяла с вертикального стеллажа журнал 9 «В». Она пролистала его и поставила обратно. Список учеников на букву Эс: «Сафонова Таня, Селиванов Олег, Скоренко Галя».
Таня вернулась домой. Отец жарил мясо, обильно посыпая его специями. Он оглянулся и спросил:
– Где так долго была-то?
– А ты? – с вызовом спросила Таня.
Отец хмыкнул и стал энергично орудовать лопаткой, переворачивая крупные сочные куски. Он успел сбегать на рынок, неужели она так долго бродила?
– Ко мне никто не приходил?
Отец покачал головой и что-то промычал. Таня налила себе киселя и села с книжкой под отцветающими кустами сирени. Отец вышел к ней, вытирая ладони о фартук.
– Помнишь, в пятом классе ты кисель заколдовала? Прибежали твои однокашники и говорят: «А Танька кисель заколдовала, и его теперь пить нельзя». А ты стоишь и тихонько пьёшь из их стаканов. Тебе-то можно, ты же колдунья.
– Не помню, – покраснела Таня и спрятала глаза.
– А твоя учительница поводила руками над подносом и сказала: «Всё, я расколдовала, можете пить».
– Не помню, – повторила Таня.
– Всегда придумщица такая была… Выросла-то как…– засмеялся отец и прислонил большой палец к кончику носа Тани.
В уголках глаз Тани блеснули слёзы, она невпопад подумала, что каждый миг, который она проживает, уже не повторится. И не будет ни полосатого сарафана, ни стакана с киселём, ни жареного мяса, ни папки в клетчатом фартуке у плиты. Всё уходит. Как уже не будет никогда Сафьяновой, которой, собственно говоря, и не было. А, может, и не только Сафьяновой?
Таня отпила киселя и посмотрела вдаль улицы. Там, на перекрёстке, стояли рядом Сафьянова, Сушкова и Стасов. Они смотрели на Таню с укоризной, словно спрашивали: «Зачем ты нас прогнала! Каждый из нас был так нужен тебе, а теперь… Как же ты без нас, кисельная придумщица, как?»
А так… В этом была и своя грусть, и своя радость. Как отряхивает сонное утро обрывки видений, так и детство лёгкой вуалью слетало с макушки выросшей Тани и таяло, таяло…
БЕЗЫМЯННЫЙ ПЕРЕУЛОК
«Купи сметану, деньги в бидоне». Заплаканная девочка возвращалась домой из магазина. Противная продавщица Зина налила ей целый литр жидкой сметаны и только потом спросила, дала ли мама денег. Приговаривая «Понарожают дебилов», Зина сразу записала Клаву в тетрадку должников и сказала какому-то мужику в очереди: «Это дворничихи Нестеровой девка. Она того. Мать на трёх участках работает, а девка одна шатается. И как её вообще одну отпускать?»
Клава знала, что теперь ей попадёт и от мамы, потому брела домой медленно и размазывала слёзы с соплями по лицу. Клава не могла выполнить ни одной маминой просьбы в точности. А каждая просьба начиналась со слов «Дал же бог муку!» Что это означало, Клава не знала. Иногда мама говорила: «Горе ты моё, камень на шее» и после таких слов ей становилось особенно страшно: мама могла шлепнуть, а могла и карамельку дать. Страшные слова, никогда не поймёшь, к чему ведут.
Клава свернула в переулок без названия, она знала, что там не водятся мерзкие девчонки из её подъезда. Они учились в средней школе, а не в коррекционной, и потому обижали Клаву. Встречаться с ними совсем не хотелось: толкнут, обзовут, выдернут ленту из косовато заплетённой косы, платье испачкают, чего доброго, сметану на асфальт выльют. Из переулка можно было легко попасть к чёрному входу в старинный дом, а там, в полуподвальном помещении, обитала Клава и её мама-дворничиха.
В переулке, словно поджидая девочку, стояла молодая женщина в клетчатом платье и остроконечной широкополой шляпе. Клава разинула рот и остановилась.
– Я вас приветствую, юная леди, – сказала женщина и широко улыбнулась. Во рту сверкнули золотые зубы, признак богатства и недоступности.
– Зыдырасьте, – кивнула Клава и перестала хныкать.
– Я вижу, что вы чем-то расстроены? Не могу ли я помочь в вашей беде?
Клава молча хлопала глазами, уловив только слово «беда» и «помочь».
Женщина подошла к ней и наклонилась, приблизив чёрные косы к самому лицу Клавы. Пахнуло ароматом фиалок, которые были прикреплены к её зелёной шляпе. Женщина оглядела Клаву и вздохнула. Потом строго сказала.
– Так-так… Это ты Клава Нестерова? Юным леди не полагается ковыряться в носу.
Девочка кивнула и вынула палец из носа.
– Беда твоя не беда, так что плакать нечего.
Женщина щёлкнула пальцами и из бидона выскочили три монетки по двадцать копеек. Женщина на них подула, они засверкали серебряными рыбками и тут же исчезли. Клава не знала, что в тот же миг одна запись из тетради должников тоже словно испарилась, как и факт покупки сметаны придурковатой Клавой из памяти продавщицы Зины.
– Чудеса еще будут, девочка, но мне нужна твоя помощь, – женщина провела рукой по затылку Клавы и притронулась к жидкой косе. Все волоски, торчащие как ость ржаного колоса, заправились в причёску. Коса налилась спелым пшеничным цветом, поплотнела. Застиранная лента обрела небесный цвет. Женщина в остроконечной шляпе отошла на пару шагов, потом за плечи повернула Клаву, точно куклу на подставке, покружила ее на месте, держа за ладошку. Ситцевое платье на девочке село по фигуре. Появились вытачки на лифе и оборка по подолу, узкие рукава превратились в «фонарики», а воротник засверкал крахмальной белизной.
Клава обрадованно кивнула. Она была согласна на такие чудеса.
– Видишь ли, Клава Нестерова, у твоей мамы есть одна вещь, которая мне очень-очень нужна. Я, разумеется, её верну, первого мая. То есть завтра. Но сегодня, тридцатого апреля, без неё мне никак не обойтись.
Клава снова кивнула и хотела сунуть палец в нос, но передумала. С такой косой и лентой ей действительно не стоило поступать некрасиво. Женщина улыбалась и Клава сказала:
– Шас прынесу. Шо принесть?
– Метлу, моя милая. Она стоит в углу вашей комнаты. С длинной ручкой.
– Эта же мамина.
– Всё верно, милая, но сегодня мама уже не пойдёт на работу, а завтра я верну метлу на прежнее место. Завтра придёшь сюда же с утра, первого мая. И я отдам метлу. Ну, как?
Клава сделала всё, о чём её попросила женщина в остроконечной зелёной шляпе.
Мама ни о чём не узнала, потому что обнаружила в бидоне не сметану, а «Жигулёвское». Целых три литра и почти без пены! С лёгкой благородной горчинкой свежего продукта. Такое только с проходной пивзавода и то не всем.
Клава целый день ходила немыслимой красавицей, даже противные девчонки из её дома не посмели подойти близко, а только шушукались в сторонке. Наутро она побежала в переулок, где её должна была ждать женщина в остроконечной зелёной шляпе.
Она там действительно стояла, с ошалелым видом, который бывает после бессонной ночи. На шляпе не осталось фиалок, подол платья был вымазан глиной, но на лице сияла довольная улыбка мартовской кошки. Она протянула Клаве метлу. Несколько «дерезовых» веточек тут же отвалились, но рукоятка блестела новой полировкой.
– Вальпургиева ночь только раз в году, – сказала что-то непонятное для Клавы женщина и потянулась так, что подмышкой треснула клетчатая ткань её измазанного платья, – поставь метлу на прежнее место. Проси подарок.
Клава кивнула. Она не знала, что делать дальше, о чём попросить. Она никогда не видела таких женщин: довольных, расслабленных, не стесняющихся своего странного одеяния, никуда не спешащих, умеющих творить чудеса.
– Тётенька, а ты хто? – спросила Клава, но женщина засмеялась и легонько щёлкнула Клаву по кончику носа, а потом потрепала за щеку.
– Проси, чего хочешь, пока я добрая, – сказала она вместо ответа.
– А можно мине с вами? – потупившись, спросила Клава.
– А лет тебе сколько? – с сомнением спросила женщина.
Клава показала две ладошки разом, а потом ещё одну.
– Ого, так и не скажешь сразу…Ну… Приходи сюда ровно через год, тридцатого апреля. Но тебе нужно будет принести две метлы. Новые не подходят, нужны потрёпанные, бывшие в работе. С длинными ручками. Только те, к которым не прикасались мужские руки. Добудешь?
Клава кивнула, она была не уверена, что запомнила. Женщина снова потрепала девочку по щеке и царственно удалилась.
Через два месяца маме дали однокомнатную квартиру. Не зря же она семь лет дворничихой отпахала, да ещё с ребёнком-инвалидом! Переехать на новое место помогали всем двором. Но когда Клава села в пахнущей обойным клеем комнате на подоконник, слёзы сами навернулись. Плакала и мама, и дочь. Только каждая о своём.
В новый район Клава ехала в кузове грузовика, зажатая между двумя тюками с одеялом и зимними куртками. Она не смогла посчитать все перекрёстки и повороты.
– Мама, на какой улицы? – спросила она, глотая слёзы.
– Авиаторов, мы теперь живём на Авиаторов, запоминай!
– Нет, нет, на какой улицы? – упрямо твердила Клава, у которой не получалось толком объяснить, что ей нужно.
– Ох, где мы только не жили, на Моторной, на Лётчика Небольсина, на Третьей Грузовой. Да забудь ты, доча, всё в прошлом.
Однажды, когда на отрывном календаре засверкало «30 апреля» Клава ушла из дома. Она долго ходила по городу, добросовестно неся две метлы с длинными ручками-наметельниками, отполированными до блеска мамиными натруженными руками. Клаву толкали прохожие, над ней смеялись какие-то первоклашки, сердобольная старушка пыталась помочь найти нужную улицу. Наконец, участковый милиционер Васильев схватил Клаву за запястье.
– Вот негодница, – сказал он с видимым облегченьем, – мать тебя обыскалась. Где ты всю ночь шастала? Куда тебя понесло… Всё отделение подняли на ноги, а нашли вот тебя случайно. А если бы…
Клава горько плакала, пытаясь высвободить руку. Обе метлы упали и, беспомощно растопырив веточки, валялись на асфальте.
– Тебя никто не обидел? Что ты плачешь, вот дурочка! – с тревогой спросил участковый Васильев.
А в двух кварталах в узком переулке спала, прислонившись к глухой стене дома, не дождавшаяся Клаву женщина в остроконечной шляпе с широкими полями и букетиком фиалок для Клавы.
НАГЛЫЙ САМОВАР
В доме Барановых все жили по заведённому бабушкой порядку. Каждый знал своё место и занятие. Покупки делали с её одобрения. Ремонт – только после бабушкиной отмашки. Возможно, потому в семье и не было ненужного барахла. Соседи называли дом «Барановским райисполком», намекая не столько на огромные окна, выходившие на улицу, сколько на начальственный характер главы семьи.
Бабушка была царём, богом, кухаркой и прачкой. Её плечи держали дом, «худо́бу» в сараях. В её подчинении находились «Эти», Леночка и парализованный дед. От «Этих» толку было мало. Целыми днями они пропадали на работе, а вечерами шушукались в своей комнате. "Эти" существовали на всём готовом, и бабушке не перечили. Леночка росла помощницей, любимицей и единственной радостью. Ничего плохого о детстве она не запомнила, только одно лето стало для неё тревожным и повлекло суровую зиму и долгое примирение.
Обычное утро летней вольницы началось со скорого завтрака «Этих», через четверть часа шёпот и хихиканье стихли. Проводив старших на работу, бабушка заглянула в детскую, где ворочалась полусонная внучка, и ушла на задний двор. Там её ждали хрюшки, гуси и куры – худоба, которая сама себя «не управит».
Одноухий Чижик прыгал, пытаясь достать до плеча, до щеки кормилицы. Цепь гремела и натягивалась до предела, но бабушку так просто было не разжалобить. Она торопилась к сараям, а Чижик закашлялся и грустно лёг на тёплую утоптанную землю, сильно пахнущую псиной и мочой. После худобы наступила и его очередь кормёжки порцией вчерашнего кулеша с размокшими хлебными корками. Ворчание бабушки доносилось в открытую форточку. Леночка уже не спала и жмурилась, слыша тявканье и кашель Чижика, гулкий стук дужки ведра, мерный рокот водопроводной колонки.
Только убедившись, что все дворовые жители сыты, бабушка вернулась в дом. Там её ждали лежачий муж и Леночка. Обуза и отрада.
Окончательно девочка проснулась, когда бабушка поставила синий эмалированный чайник на плиту. Шёпот и ворчание перебрались в кухню. Леночка вскочила, выбежала навстречу бабушке, звонко чмокнула её. Затем умылась, расчесала волосы на пробор и кое-как заплела жидкую косу. Надев платьице, она ждала, когда откроются двери дедовой спальни, и бабушка вынесет тазик с плавающим обмылком, мокрое полотенце и ночную рубашку больного.
Дед Леночки уже двенадцать лет лежал бревном и только хлопал выцветшими, как бабушкин фартук, глазами. Он не разговаривал, никого не узнавал. Иногда его лицо озарялось странным светом. Казалось, что он сбросит одеяло и выйдет из комнаты, примется за дела, но это ощущение быстро пропадало.
Леночка силилась представить, каким он был раньше? И хотя видела его фотографии в синем бархатном альбоме, и знала от бабушки, что дед когда-то водил городской автобус, всё-таки её фантазии не хватало представить что-то другое, кроме измятой постели и тонкий жёлтых рук поверх одеяла.
Леночка знала, что дедушку положено любить, но ничего к нему не чувствовала, догадываясь, что тот даже не знает о её существовании. Был и другой дедушка, Туркин, мамин отец. Усатый, с железным зубом в весёлой улыбке, в клетчатой рубашке навыпуск и синих трико. С удочкой, к которой были прицеплены красные поплавки, с коробкой чёрно-белых шашек. Дедушку Туркина любить было просто.
О Барановском дедушке Леночка почти не думала, усвоив манеру «Этих» не замечать инвалида с его проблемами. Не удалось ей перенять жалостливое отношение бабушки к лежачему больному. Она лишь читала ему вслух книжки – несла бессмысленную заботу как повинность.
Размышляя о том, как бабушке скучно убирать за дедом каждое утро, Леночка ждала завтрака. Что на сегодня? Оладьи, яичница или сугроб рисовой каши с изюмом? Нет, Леночку ждало божественное чудо – рыхлый золотой блин со сметаной, крупные чёрные вишни, подпечённые солнцем, и компот, в котором плавала скрюченная пупырчатая груша.
Бабушка кормила деда в спальне. В тишине стучала ложка об эмалированную миску. «Ах, ты ж. Что ж такое…Ну ладно тебе…» – Леночка слышала её ворчание.
Потом бабушка проверила пустую тарелку и густо чмокнула внучку в затылок: «Иди побегай».
Леночка поплелась во двор. За калитку выходить смысла не было. На окраинной улице жили одни старички, никаких подружек. В соседнем переулке обитала компания девчонок, но Леночка была для них чужой.
Южнорусское солнце нещадно палило, даже не добравшись до зенита. Полдня Леночка провела за садовым столиком с тетрадкой и цветными карандашами. Она рисовала Карлсона, о котором после обеда читала деду. Не важно, что тот не понимает ни слова. До этой книжки приходилось читать «Сорочинскую ярмарку», это было сущее мучение. Почти все слова незнакомые, их и по складам не прочтёшь! Зато потом каждый день мультики по телевизору или «В гостях у сказки». Ведь лето – это каникулы! В программе телепередач «детское» отчёркнуто химическим карандашом. Пока Леночка читает деду и смотрит в «дурацкий ящик», бабушка хлопочет с ужином, худобой, стиркой.
