Читать онлайн С тобой и без тебя… бесплатно

Часть 1

Надюша

Прутики лозняка больно хлестали по заплаканному лицу. Надюша отворачивалась, защищая лицо руками. Наконец, вышла из зарослей на поляну. На ней, аккуратно сложенные, лежали нарубленные золотистые тонкие веточки лозы: «Видно, дед Тишка на корзины наготовил». Чуть поодаль, ближе к лесу, раскинув мощные корявые ветви стоял старый дуб. Под его густой кроной прятались и от солнца, и от дождя. Сколько лет он здесь стоит, никто толком сказать не мог. Его называли «вечный дуб». Место уютное, она не раз отдыхала под ним, когда ходила за грибами или орехами.

К нему она и направилась. Пока шла зарослями, сколько раз пришлось споткнуться, зацепиться юбкой за срезы лозняка. И как ни старалась идти осторожно, всё же зацепилась пальцем босой ноги за острый лозовый срез.

Наклонилась посмотреть: из-под ногтя стекали капельки крови.

Полоснуло обидой. И как прорвало – зарыдала горько, надрывно:

– Папаня, зачем ты так? Ты же хороший!..

…Отец приехал в полдень. Только появился в дверях, Надюша поняла – пьян, а ещё и злой. Пьяным видела не впервой, привыкла и не пугалась. Но таким злым – впервые. Матушка возилась у печи, сестра Ольга около неё.

Широко расставив ноги, он напрасно пытался найти опору своему коренастому, крепко сбитому телу. Сбившийся набок картуз, вылезшая из-под поддёвки рубаха… Он обвёл мутным взглядом своё бабье царство.

– Арина!

Матушка, не оборачиваясь приставила ухват к стене.

– Федор, пообедал бы поначалу…

Она старалась говорить спокойно, но голос дрожал.

Батюшка криво усмехнулся. Надя с беспокойством наблюдала, как он пытается сесть на табурет.

– Олька, ты тоже…

Ольга прижалась к матери.

– Не прячься, всё одно достану, коли захочу. Надька!

– Чего, папенька?

– Зачавокала… Замуж кого-то из вас надо отдать.

– Надо, так отдавайте, чего буянить? – Надюша разочарованно отвернулась. – Ольга старшая, с неё и начинайте.

– Вот и начнём.

– Ты с ума сошёл! – всплеснула руками матушка. – Оленька нездорова, нельзя ей замуж, пусть окрепнет… Какая из неё жена…

– Ясен пень, она у нас больная, блаженная… Её беречь надо… Окрепнуть… Пока окрепнет, меня на погост отнесут… Мне зять нужон! Я один ишачу! – повысил он голос. – Нарожала девок…

– Не бывать этому! Знама мне твоя забота! Не любишь её, избавиться захотел. За родную признавать не хочешь, дитя кровное измучил, она от страха головой тронется. Кому такая нужна? Ирод проклятый, сколь тебе твердить, что не доносила я её, а не в грехе родила!

Надюша обомлела от откровения матери. Прижала к груди кулачки. «Что же сейчас будет?»

– Не дам! – Мать выступила вперёд. – Ты меня спросил? Я что, слова не имею?

– Спорить взялась? – Глаза отца налились кровью. – Давно бита была?

– Папенька, не надо! – вцепилась в его рукав Надюша. – Давай лучше я пойду замуж. Не трожь ты их. Оля испугалась, приступ начнётся…

– Уйди, зашибу! – отшвырнул он Надю. – Мать волю взяла, мужа понимать перестала! Моё слово твёрдое: сказал отдам, значит отдам!

– Не бывать тому! – стукнула кулаком по столу мать.

– А так вот как запела!..

Казалось бы, только что едва державшийся на ногах, он буквально подскочил, отпихнул ногой табурет, схватил со стола кувшин и с криком:

– Поубиваю! Сучье племя… – запустил в мать и прижавшуюся к ней Олю. Кувшин пролетел над их головами, ударился об стену и, расколовшись на мелкие черепки, оставил свои отметины на лбу матушки. В кувшине, видимо, ещё оставалась простокваша. Она белыми брызгами разлетелась по сторонам.

Поняв, что кувшин цели не достиг, батюшка схватил табурет.

В голове у Надюши молнией пронеслось, какая беда сейчас может случиться. Она даже не поняла, как в руке оказались скалка. Со всего маху хватила отца по спине. Он пошатнулся, уронил табурет, завалился на стол, но не удержался и сполз на пол. Мать вскрикнула. Ольга, бледная, тряпичной куклой повисла на матушке.

Обморок, поняла Надюша.

Отец лежал не двигаясь, мать пыталась привести в чувства дочь. Воспользовавшись суматохой и ещё не осознав, что наделала, Надюша попятилась к двери. Споткнувшись о порог, упала, быстро вскочила, не почувствовав боли, и бросилась наутек…

У дуба лежало большое бревно со снятой корой, отполированное до блеска юбками и штанами.

Девушка опёрлась спиной о ствол дуба, вытянула исколотые ноги. Задрав повыше юбку, обнаружила большущий синяк. «Ну и дела… Ноги в синяках, юбка по подолу разорвана, ноготь на пальце сорвала, кровит… Ну, это всё не беда. А что на родного батюшку руку подняла, это грех большой. Как быть-то теперь? Боженька, простишь ли ты меня? Что же будет? Как домой показаться? Матушка не поддержит и не заступится. Она теперь Олей занята и скорее всего ушли к соседям. Придётся пойти к Нюре, подружке своей, и побыть там, покуда батюшка не простит. А с другой стороны – если бы он покалечил или убил матушку и, протрезвев, понял бы, что натворил? Ох-хо-хо… И так плохо, и этак…»

Сердечко постепенно успокаивалось, руки перестали дрожать, а вот тяжкие мысли не уходили. Назад уже ничего не вернёшь, придётся покориться и пусть будет, что будет.

Погода не по-осеннему теплая, благодать. Конец сентября, а тепло уходить не собирается. В такую погоду радоваться надо, а мы воюем… Урожай собрали добрый. Чего ещё желать? Живи – не тужи. Правда, большую часть урожая придётся отдать в товарищество. Может, оттого батюшка и бесится? Жалко своего труда.

Она уже давно работает наравне с родителями и в поле, и по хозяйству, знает, что это за тяжкий труд. Вздохнув, сняла с головы сбившийся платок, поправила растрёпанные волосы.

Она знает, если отец чего надумал, своего добьётся. Интересно, какого женишка он им подобрал?

Через месяц ей минет шестнадцать, замуж рано, да и не хочет она. У неё и парня-то не было. Надюша понимала, что совсем не красавица: маленький росточек, скуластое лицо, уточкой нос. Хороша не хороша, как ни крути, все одно отдадут. Она вздохнула, плотнее прижалась к стволу дерева.

Солнышко припекало, на тело напала истома. Страх пережитого сморил в сон, сопротивляться не осталось сил.

…Затрещали сухие ветки. Кто-то пробирался через кустарник.

«Лось? – промелькнуло сквозь дрему. – Лось так лось». Страха не было. В лесу она чувствовала себя в большей безопасности, чем где-то. Лось пройдет не остановится, а волки в это время не заходят.

На всякий случай юркнула за дерево.

– Чего спряталась? Будто не знаю… – Дед Тишка сбросил с плеч вязанку – Опять у вас спектакли? Неугомонные…

…Надюша рассказала ему всё, то и дело срываясь на плач. Дед приходился братом матери и хорошо знал, что творилось у них дома. Иногда мирил отца и мать, но с каждым разом это давалось всё труднее. Что-то раскололось в отношениях родителей, но причину никто не знал.

Выплакавшись, Надюша притихла, успокоилась. Дед сидел молча, растирая корявыми пальцами сухой дубовый лист.

– Ты на плетушки лозы нарезал? – спросила она, чтобы нарушить молчание.

– И плетушки тоже надо плести. Дома сидеть невмоготу. Вон какая красота, но и без дела бродить тоже неохота. Зима длинная, вечера долгие, будет занятие… Так говоришь, скалкой его? Жить-то будет? Ишь, лихая, недаром он тебя любит.

– Извелась вся, как теперь домой ворочусь. Прибьёт.

– Н-да… дела… Замуж что, не хочется?

Надюша покачала головой.

– Но коли прикажет, пойду.

– И что, никто не по нраву?

– Кто по нраву выдает? Все с выгодой хотят. Вон Нюркину сестру выдали, почитай, за зерно. Нечем налог платить… Хорошо, что жених добрый, её любит, а то хоть в петлю.

– Что делать-то, такая ваша бабья доля. Стерпится – слюбится. Детки пойдут. В крестьянской жизни мужик нужен, хозяин.

– Дядька Тихон, почто отец стал матушку обижать? Просто как собаки…

Дядька нахлобучил на голову картуз, привстал с бревна, отряхнул со штанов налипшие травинки:

– Мать слабохарактерная оказалась, а батьке гром- баба нужна, чтоб отпор ему могла дать. По деревне его нашей фамилией кличут – Пугачёв. Его это дюже задевает. Раньше как-то это прятал, теперь, знать, переполнилось. Да и тяжко сейчас хозяину в селе, вишь, как давят. Почитай, на год по пять раз всё меняется, как тут с глузду не сдвинуться. Видно, и замуж вас отдать-мера вынужденная. Пай разделить, налог уменьшат, и земля в семье останется. Пойдем, посмотрим поле боя…

Он взвалил на спину вязанку прутьев и двинулся по тропинке.

Сколько Надюша помнит, дядьку Тихона всегда звали дедом, хотя он не на много старше её отца. Тихий, степенный, он оправдывал свое имя. Скажет что – как в воду глядит. Травник добрый, а лес любит и знает до былиночки.

Лес Надюша тоже любила безмерно. С ребятней облазили все окрестности, собирая грибы да ягоды. Но больше всего любила Иван-болото, где росло огромное количество калины и ежевики. В лесу тихо, покойно. Птицы и животные человека уважают. В лесу и человек настоящим становится, таким, каким себя понимает и чувствует. Честны и искренни его помыслы. Лес лечит человека, чистит его душу. В плохом месте душистая ягода не вырастет, на горький цветок шмель не позарится. Это в селе, где дома лепятся, как гнезда береговых ласточек, много зла и юродства рождается, нет отдыха друг от друга. В лесу никто никому не завидует, всяк растет, как ему вздумается, запах свой имеет. Здесь никто никому не мешает.

Дед неожиданно остановился, вытер со лба испарину, сказал неизвестно кому:

– Зреет в груди Арины тоска чёрная, душеньку разъедает. Ох-хо-хо! Жизнь наша тяжкая, доля дольная.

Оглянувшись на Надюшу, сказал:

– Печалишься? Не горюй! Спит теперя батька твой… он с фасоном, его понимать надо…

Их изба стояла на окраине села. Здесь же притулились с десяток хатёнок отделившихся молодых семей. Её родители построили себе хатку, когда Надюша была совсем маленькой – отец не пожелал жить примаком. После них поселились ещё две семьи, так что они не стали крайними.

За последней избой почти сразу же начинались заросли ивняка – Раманье, а чуть дальше Иван-болото, с зарослями сизой ежевики. Колючие ветки гнулись под тяжестью крупных черно-синих ягод. Ведрами таскала их домой. От ягод губы и язык становились синими, зубы сводило от оскомины, но дома продолжали ненасытно таскать ягоду уже из большого плетёного лукошка.

Мать сушила её под навесом, укрывая чистой холстиной от мух. Зимой перетирали её на кисель, поили детей от живота.

По первому заморозку шли за калиной. Клонили ветки, срывая алые спелые кисти, вязали пучками, чтобы потом, повесив на шею, нести домой. Развешивали её на чердаке, а зимой, когда заносили подмерзшие кисти в тепло, калина пылала алым огнем с белым налетом морозца, но, оттаяв, становилась мятая, обвислая. Дети ели, пока она не оттаяла, хватая мёрзлую ягоду крепкими зубами.

Надя любила, когда бабушка варила солодуху. Она томила в печи в огромном чугунке калину и ржаную муку до густоты сметаны. Настоянное варево давали ослабевшему от болезней и хвори. Лекарство отменное и очень вкусное.

…Ворота во двор нараспашку. Пропустив Надюшу, дед закрыл их. Снял со спины вязанку, пристроил её рядом с крыльцом. Нераспряженные кони заржали, переминаясь с ноги на ногу.

– Дело и вправду серьёзное. Надюша, в избе посмотри, а я конями займусь. Да квасу мне принеси, во рту пересохло.  Иди, иди- подтолкнул он, видя её нерешительность.

Надя приоткрыла дверь в сени. После яркого солнечного света на миг ослепла. Половица под ней скрипнула, она испуганно затихла. Обвыкнув в темноте, приложила ухо к двери…

В избе никого не было, лишь недавно купленные ходики, гордость отца, нарушали тишину тиканьем.

Она испуганно кинулась в горницу, споткнувшись о порог. Огляделась. Рванула полог кровати.

Отец лежал поперёк кровати в хромовых сапогах, на спине, раскинув руки. Голова неестественно повернута в сторону, и, если бы не храп, можно подумать – не дышит.

Надя подняла упавшую скамеечку, села, уронив руки. Глаза наполнились слезами, и они тихо потекли по побледневшим щекам.

– Ну, как там?

Дед Тишка управился с конями, замотал вокруг столба яслей вожжи. Лошади с хрустом грызли ячмень.

– Лежит, как бревно. Матери с Олей нету, может, у Матрёны?

– Придут, куда деваться. Квасу принесла?

– Вот ведь бестолковая!

Схватив со штакетника ковш, побежала в сени, где стояла бочка с квасом.

Попив, дед вытер ладонью мокрые усы, крякнул от удовольствия, погладил Надюшу по голове.

– Не кручинься, Бог даст, всё обойдётся.

Взвалив вязанку на спину, тяжело шагнул за калитку.

Надюша вышла вслед. Присела на лавочку у палисадника и стала ждать мать и сестру.

… Шел 1925 год. Далеко, в больших городах, кипели политические страсти. В Мазеповке было сравнительно тихо. Селяне пережёвывали правительственные новшества, не веря в их благо. В лавках, заваленных промышленными товарами, уменьшились цены, в сельсоветах отдавали в аренду земли, совсем бедным предлагали кредиты. Крестьяне страшились перемен, особенно зажиточные. Поблажки их не касались, на их земли был введён дополнительный налог. Чем больше у тебя земли, тем сильнее налоговый пресс. Бедным стало немного радостнее, хотя они не особенно охотно брали кредиты, подозревая подвох. Но всё ж вздохнули с облегчением.

В тот год урожай добрый, можно и государству сдать, и себе оставить, чтобы потом на промышленные товары поменять, а то совсем обносились. До принятия щадящего закона много мужиков подалось в город на заводы, чтобы прокормить семьи. Весной многие вернулись с надеждами на перемены.

Из-за теплой осени убрали всё до зернышка, осталось кое-что за домами, бабы там копаются. У сельсовета мужики брали наряды, обсуждали перемены, судачили. Только отпраздновали Пречистую, впереди Покров. Настало время свадеб. В лавках брали материю на платья по справке из конторы: сколько зерна сдал, сколько задолжал. Расчёт производился после полной сдачи поставок.

Праздники отмечали и старые, и новые. Старые – тихо. Власть закрывала глаза, потому что сама ещё не отошла от привычного. А поесть на дармовщину вкусного гусиного холодца и выпить граненый стакан первача, настоянного на различных травках, никакой дурак не откажется. Партийцы выпивали, закусывали, а на прощанье делали суровое лицо:

«Ты того, помалкивай. И завтра чтоб, как штык, остатки привёз. Не думай, что поблажка будет».

И, поправив портупею, спешно уходил.

…Отец Надюши, отгрузив норму, собрался домой.

События последних дней выбили из колеи. Всё валилось и рушилось на глазах. Вернее, сам разрушал. Он вспомнил, как на неделе напугал до смерти своих девок. Ольга до сих пор при виде его прячется за мать. Семнадцать лет точит его мысль, что она не от него. Арина за это его ненавидит. Только один раз и сказала: «Я пугачевского роду, а у них в семье не только бунтари были, но и блаженные».

Так-то оно так, но не покидает его гидра сия, как выпьет,  – она тут как тут. Боится его девка. Лучше б ругалась или ластилась, а то молчит, глаза от страха круглые. От их взгляда он беситься начинает.

«Душа совсем изболелась, ладу не найду. Ещё это постановление, уравнительный передел земли. Нет, надо одну из девок замуж отдавать. Отпишу зятю часть земли, налог уменьшится вдвое. Надюшу придётся отдавать, любимицу свою. Надо ж, не испугалась батьку поленом по хребту. С этой толк будет – моя кровь. А блаженную замуж никто не возьмет, хотя девка красивая, краше Надьки. Может, её к тетке в Таганрог отправить? С глаз долой, из сердца вон. А зять нужен позарез, одному не справиться с хозяйством, да и сердце что-то поджимает».

Событие произошло на прошлой неделе. Он надрался с кумом самогона, заливая безжалостное решение правительства: отнимали кормилицу – землю. Пил Федор, и казалось, не берёт его самогон, не может он забыться, не знает, какое решение принять. Уехать в город? Не лежала душа к шумному пыльному городу, не мог он променять любимое село на него, не представлял другой для себя жизни.

Федор родился далеко от этих мест. В малом возрасте привезли его родители с далекого украинского города Херсон. Голодно стало в засушливом крае, вот и решили переехать к дальним родственникам. Полюбилось им это красивое место, остались навсегда, помогая родственникам, надеясь обзавестись своим домом.

Здесь и женился на красивой гордой Арине, уйдя в примаки, когда от тифа умерли родители, поехавшие проведать родные места, да и захворавшие там. Так и не успели они обзавестись своим домом при жизни, не увидели, как яро принялся он хозяйничать на отведённом ему участке земли. Как ширилось и приумножалось хозяйство, как построил он свою избу и родил двух дочерей. Жаль, не послал ему Бог сына, но то его воля.

Кум и посоветовал выдать одну из дочерей замуж и разделить землю. Они долго спорили, за кого выдать его Надюшу.

– Дюже сыну Надька нравится, – вздыхал кум, Семен Авдюхин, – Если б не кумовство, хочь завтра …

…Отъехав от конторы, он увидел Ивана Макарова. Молодой красивый парень…

– Вот жених неплохой, – подумалось ему. – Сирота, толковый, красивый, лучшего кандидата и не сыскать. А что гулена, так это пройдёт. Как своя землица будет да хозяйство, гулять некогда.

Федор натянул поводья.

Иван поздоровался, легко вспрыгнул на повозку:

– Хмурый чего, дядька Фёдор?

– А с чего веселиться? Устал вот, как пёс, всё в одни руки, дома бабы бестолковые, помочи никакой.

– Зятя вам надо, – весело отозвался Иван, доставая из кармана гарбузные семечки.

– Зятя, говоришь? Может, тебя?

– А чем я плох? Только что сирота… И девки меня любят.

– Девки дуры, на красоту падки.

У ворот дома, где жил у тетки Иван, Федор остановился. Иван шлёпнул по упитанному крупу коня, пошёл к воротам.

– Как тебе моя Надька? Или не по твоей роже?

Иван остановился. Его лицо вытянулось от растерянности.

– Так ведь молода …

– На днях шестнадцать, самый раз. Подумай. Надел дам, хатку помогу построить. Девка хорошая, толковая, не красавица, правда, но и не страшная. Как раз то, что для хорошей жены нужно, с такой не пропадешь. Подумай на досуге, только недолго, ждать не буду. – Он стегнул лошадей, не дожидаясь ответа от вконец растерявшегося парня.

Ивановы родители давно умерли. Тётка с мужем относились хорошо, но у них своих двое сыновей. Приведут в дом невесток, и тогда ему ничего не останется делать, как уйти в зятья или уехать в город.

У тетки не разжиреешь, тянутся изо всех сил.

Тетка возилась во дворе, замешивая пойло нетерпеливо мычащей корове.

– Сейчас, Зорька, сейчас, помолчи чуток, горячее ещё.

Иван принес ведро воды, помог налить в дёжку.

– Смурной чего, опять в сельсовете поскалился?

– Тетя Нюся, может, мне жениться? – сказал и сам испугался.

– Чего? – тетка разогнула поясницу. – Ты часом не заболел? Тебя оженить, что лешего словить. И кто же эта смелая, что решилась тебя укоротить? Сёдня все как сговорились: корова загуляла, петух к соседским курам бегает, домой не могу загнать – и ты туда же. Никак ненастье ждать.  Оно, конечно, пора бы и поутихнуть, – задумчиво проговорила она. – К кому сватов засылать, если ты сурьёзно?

– Подумал, а женюсь-ка я на Надьке Алиповой! Девка толковая, серьёзная и не гуляла ни с кем.

– Сбрендил, что ли! Она же дитё.

– Батька её намекнул. Обещал надел дать, дом поставить.

– Федор-то? Как это он решился?

– Тяжело, говорит, одному хозяйничать, да и налоги теперь на зажиточных большие.

Тетка молча стояла подле коровы, хотя та уже вылизала всё до капельки. На её лице обозначились разные чувства, и она их не скрывала.

– Коли так, может, оно и к лучшему. Решай сам, а то скажут  – выгнала. Только попереть обдумай хорошенько. Негоже хорошей девке жизнь портить.

Мазеповка село большое, около двухсот дворов. Тянулось с запада на восток. Западную сторону все называли Хутором, восточную – Краем. В середине села располагался клуб, лавка и сельсовет. В бывшем храме, с разрушенной колокольней, находился склад и ток. Дорога по лесу выскакивала на шлях, пролегавший между губернским городом Курском и уездным Рыльском.

Эти земли в добавок к пожалованным ему щедрым Петром Первым прикупил гетман Мазепа. Основав, три села, не мудрствуя, назвал по тщеславию своему: Ивановское, Степановка и Мазеповка. Согнал со своих Малороссийских земель крепостных, повелел им обосноваться навечно. Мазепы давно нет на белом свете, малороссов местные помещики потихоньку вытолкали взашей, заселяя села своими крестьянами, а названия менять не стали. Позже сёла перешли во владения князей Барятинских. Мазеповка, пожалуй, самое красивое из всех сёл. Стояло среди леса. И лишь северо-западная сторона была открытой на заливные сеймские луга. Мазепа был неглупым барином. Завёл водоёмы с изобильно водившейся рыбой. Прекрасный лес с разнообразной дичью, грибов и ягод в достатке. Даже в самые голодные времена крестьянство могло прокормить не только себя, но и барина. При случае он любил поохотиться со своими шляхтичами. Благодатное место.

Федор Афанасьевич тоже любил своё село. Здесь даже в смутные времена было сравнительно тихо. Расположенное в стороне от дороги, оно в чём-то выигрывало. Думалось, так всегда и будет, но добрались – таки и до него вездесущие партийцы, и нет теперь покоя, и нет жизни.

Подъезжая к своему дому, решил он завернуть к деду Матвею, дальнему родственнику. Хотелось выплеснуть накопившуюся душевную боль. Очень уважал Федор этого мудрого деда. Необыкновенной внутренней устойчивостью веяло от него, – к чему хотелось прикоснуться.

Он остановился у покосившихся ворот дедова двора, привязал к столбу лошадей и толкнул ногой калитку.

Неожиданно сени отворились, показалась внучка Матвея и подружка Надюши – Нюра.

– Заходи, дядя Фёдор. Дед обедает.

Фёдор снял картуз, прошёл в горницу:

– Доброго здоровьица тебе, Матвей Гаврилович!

– И тебе того ж. Отобедай с нами. Давненько не посещал старого, а у меня мочи нет по селу бегать. Ноги совсем держать перестали. И ведь хитрое дело, сидишь дома бездельничаешь, а жрёшь, будто ниву вспахал.

Он налил Фёдору самогона, подвинул миску с отварными грибами, пахнущими чесноком и укропом.

– Давай, Федя, выпьем за нас, дай нам Бог терпения. Каждый день Нюрку гоняю за грибами. Жалко, белые кончились, они мягкие, по моим зубам. Дюже я их люблю. А эти, – кивнул он на миску с опятами, – гоняю по рту, как корова жвачку.

Фёдор накрыл рюмку ладонью, отрицательно помотал головой.

– Неволить не стану. Слышал я про твои буянства. Оно, конечно, негоже. Слабые стали мужики, пить не умеют. Ладно, сказывай, ты ж не мои учения пришёл слушать.

Федор опустил всклоченную голову, заговорил о том, что мучило его последнее время.

Дед неспешно жевал, слушал. Картошка горкой дымилась на блюде, но к ней не притрагивались.

Выговорившись, Фёдор замолчал.

– Да, много люда тиф унёс- зачем-то вспомнил дед. – Помолчал в раздумье… – Твои заботы, Федя, выеденного яйца не стоят. Хочешь замуж девку отдать – отдавай. Иван Макаров не дурак, поймёт, что лучшего варианта ему не найти. Тут ты, Федя, по всем статьям всех обставишь. А с политикой дюже всё путано, сам не знаю, а ты совета просишь. И Бог не предскажет, чего товарищи надумают. В домах каждый день по такому поводу баталии. Вот насчёт дров – другое дело. Тут необходимость. Твоё дело меня доставить, а там я сам нарублю, в руках ещё сила сохранилась.

Не хотелось верить, что тепло уйдёт и настанут темные ненастные дни. В огороде неспешно копались хозяйки, ещё лежали горками пузатые тыквы, кое-где по второму разу зацветали подсолнухи. Желто-багряные листья тихим шелестом опадали на землю. По утрам в низинах проглядывались белые кристаллы лёгкой изморози, таявшие с первыми лучами солнца. Курлыча, пролетел над сонным селом последний клин журавлей.

Воздух звенел от скопившейся в нем духоты горячей листвы и теплых стволов деревьев. Сухие ветки трещали под ногами, отзываясь эхом в глубине леса.

– Надь, я место нашла, – звала Нюра подругу.

Надя обирала ягоды ежевики, которые от прикосновения сыпались на прелую листву. От жары они уже сморщились, но вкус стал только слаще. Она подносила их к лицу и, втягивая глубоко в себя запах, закрывала глаза. Побеспокоенные мелкие букашки спешно покидали свой ягодный приют. Тихонько сдувала их и осторожно, одними губами, брала ягоду за ягодой.

– Хватит, пойдём грибы собирать?

Опят брали, когда уже ничего не оставалось. Любили большие, как лопухи, пластинчатые грузди, в шляпке воронке которых вмещалась банка воды. После засола они напоминали мясо курятины. Царским считался чёрный груздь. Их бочками солили на зиму с ветками укропа и головками чеснока, перекладывая дубовыми листьями. Но такой тёплой осенью оставалось брать только опят, и то после долгого блуждания по высохшей низине.

Нюра заправила под косынку упрямый завиток волос.

– До чего я их не люблю собирать, – жаловалась она подруге. – Пока наберёшь, чесаться начнёшь. Что, утихомирился батька? – поменяла она тему.

– Велел сватов ждать, а на Масленицу свадьбу играем.

– Повезло. Он тебе хоть люб?

– Не знаю… – печально протянула Надя. – То и плохо, что красивый. Женится, гулять начнёт.

– У твоего батьки погуляешь. Такого парня отец ей отхватил, все девки в селе завидуют, а она ещё ковыряется. Не дурак он, понимает, что делает. Была бы ты ему не по нраву, не стал бы он с твоим батькой связываться.

– Ты на меня погляди, – Надюша развела руки.

– Да что, я тебя не видела, что ли? Ты мне очень нравишься: добрая, весёлая и, вообще, очень хорошая…

– Нюр, вспомни, с кем он гулял? С Любкой Двойных, с Веркой Васильевой – красавицы!

– Вот дура так дура. Ты что, не знаешь, – гуляют с красавицами, а женятся на таких, как ты да я. Дед сказал, что из таких жёны хорошие выходят. А он знает, что говорит. По тебе Гришка Авдюхин сохнет, попроси отца, пусть за него тебя отдаст.

– Да ну его, он занудный. От скуки пропадёшь, – Надюша засмеялась. – Да к тому же кумовья. Это и спасает.

– Вот такой ты мне больше нравишься. А то ходишь как в воду опущенная. Радоваться надо.

– Нюра, я о нём мечтать не могла, потому и страшно. Боюсь влюбиться, тогда совсем жизни не станет. Всё прощать ему буду, а он об меня ноги вытирать станет. Не хочу я замуж! Не хочу становиться взрослой! Матушка моя – красивая, дородная, а жизнь у неё не весёлая. Отец её ревнует, считает, что он не ровня ей. А почто женился? Так и у меня. Не ровня я Ивану и буду думать об этом всегда.

Нюра с сочувствием посмотрела на подругу, но промолчала. Так в молчании добрали корзины до верху.

– Теперь дед доволен будет. И чем только жует, они ж как резина.

Нюра изобразила, как дед гоняет по рту грибы.

Надя развеселилась, глядя, как Нюра, словно артистка, живо представляла своего деда. Круглолицая, со смешным вздернутым носиком, золотистыми завитушками волос, спадающими на лучистые глаза. Глядя на неё, хотелось улыбаться. А доброты была необыкновенной, всех старалась обогреть и утешить. Надюша любила её и считала сестрой.

– Надь, скажи, только честно, боишься первой брачной ночи? Я вот дюже боюсь… Представлю, как он навалится… А ещё, говорят, дюже больно. Знаешь, – понизила она голос, будто кто-то мог их здесь услышать, – хочу признаться, только ты меня не выдай, ладно? Однажды случайно подглядела, как Тарас с Варей на сеновале этим занимались. Ужас! Тарас так пыхтел и сопел, что я еле сдержалась, чтобы не заржать. А однажды я за ними увязалась в лес, так Тарас, чтобы от меня отвязаться, поцеловал меня по-настоящему, взасос. Меня чуть не вырвало. А они ржали, дураки. Я плевалась и, обидевшись, ушла от них. А они и рады были, – я потом поняла. А тебя кто-нибудь целовал?

– На посиделках в бутылочку играли. Пришлось с Гришкой поцеловаться. Он перетрусил, но ребята заулюлюкали. Но не так целовал, как парни других девчонок. Ребята меня боятся целовать, да я и сама не хочу.

– Во-во, – произнесла Нюра. – К тебе ж на кривой кобыле не подъедешь. Это хорошо, что батька тебе Ивана сосватал. А если такого тюху, как Гришка, – вы б с ним в ладушки играли.

Они выбрались из зарослей орешника, отряхнули юбки, развязали онучи, вытряхивая листья и травинки.

– Я выйду замуж без страха, – вернулась к заветному разговору Нюра. – Я детей дюже люблю. У меня их штук пять будет. А муж мне особо ни к чему.

– Вот сумасшедшая! Чем ты их кормить будешь? Жизнь какая тяжелая пошла.

– Дед говорит, что она никогда лёгкой не бывает. Ягод да грибов в лесу много – не помрём, да и наделы ещё пока есть – справимся. Скоро у нас другая жизнь настанет. Вот мы с тобой неграмотные, а наши дети грамоте обучаться будут все как один. Так на сходе говорили. Как советское государство окрепнет, врагов победим, станут школы строить. Эх! Скорей бы уже хорошее время настало! Так хочется платье красивое надеть, прическу снарядить и по селу туда-сюда, как королева.

Сорвав с головы платок, тряхнула упавшими на лоб завитушками и, подбоченясь, закричала.

– Эх! До чего ж я хороша,

да плохо одета,

никто замуж не берет

девочку за это!

– Надь! С Иваном ты уже встречалась?

– Этого я, Нюра, очень боюсь. После того, как отец сказал, что за него меня хочет выдать, я из дома в село ни разу не ходила. Получается, я его заарканить хочу. Может он ещё передумает?

– Дурак он, что ли, от своего счастья отказываться! Кто он у тётки? А тут сам себе хозяин. Мою сестру, Варьку, когда замуж отдавали, смотреть на неё больно было, теперь цветет, как маков цвет. Тарас вокруг плющом вьётся. Вот бы маменька встала с могилы и посмотрела, порадовалась…

Она притихла, захлюпала носом…

Во дворе мать с сестрой дочищали последнюю свёклу.

– Хорошо, что пришла, садись, помогай. Завтра отец сушняк поедут с дедом Матвеем собирать. С ними поедешь.

…Вторую неделю Иван сам не свой. После той странной встречи с Федором Афанасьевичем в душе поселилось противоречивое чувство. Сказать, что попал Федор в самую точку, значит, ничего не сказать. Попал он в самую глубину его души. Знал ведь, куда метить, вот ведь нюх у человека.

Конечно же, Иван мечтал о достатке, крепкой семье, красивых детях: какой парень не мечтает об этом? Он любил красивое. Даже его девки были красавицы – как на подбор. А тут какая-то незаметная пичужка, он и лица её не помнит. Иван понимал, что Федор его просто покупает.

«Может просто подвалило, а я раздумываю… Не на Любке -дурочке меня женить собираются. Говорят, хочешь узнать, какой твоя жена станет после свадьбы, посмотри на её мать. Тётка Арина женщина справная».

Видя его мучения, тётка как-то сказала:

– Встретился бы ты с девкой да поговорил, к чему так томиться. Сразу ясно станет…

«Легко сказать встретиться. Говорить-то что? Или попросить, чтобы его в мужья выбрала? Если Иван испугается, Федор найдет себе зятя. Красивых парней на селе хватает. Но тогда можешь в дураках остаться. Тётка права, надо посмотреть: не рябая хочь».

Он вдруг понял, что боится встречи с этой совсем юной девчонкой, страшится её решения.

Вечерело. В хате хлопотала тётка, убирая со стола остатки ужина. Братья с отцом ушли на очередную сходку. Решают, решить не могут, кому сколько отписывать земли. А по весне опять кроить. «Вот, вот, промурчало внутри…урежут у Фёдора земельку, и останешься носом».

Он не заметил, что стоит среди горницы и разговаривает вслух.

– Гулять пойдешь по своим? Или спать завалишься? – Тетка сочувственно глядела на него. – Смотри, с утра в лес за сушняком…

– Я чуток у калитки покурю.

– Ну, ну, покури, курец-огурец. От вашей махорки спасу нет. Слава тебе господи, младшие пока не пристрастились, а то хочь с дому сбегай.

Иван прикурил угольком из печи самокрутку, вышел на улицу. В небе загорались первые звёзды. На западе светлела узкая полоска уходящего заката. По селу слышался непрерывный лай собак. Мычали ещё недоенные бурёнки, слышались голоса хозяев, загоняющих живность в хлев. В центре села взорвался девичий визг, мужской хохот. День угасал, но жизнь не прекращалась. Иван, облокотившись о штакетник палисадника, вслушивался в привычные, милые сердцу звуки.

Послышались легкие шаги. Иван увидел девчушку, внучку деда Матвея, озорную хохотушку Нюру.

Нюра, стрельнув в него лукавым взглядом, хихикнула.

– Точ так мой дед. Стоит у ворот и смалит.

– Это я-то дед? – сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, возмутился Иван. – Я ещё отцом не стал, а ты дед. Неужели таким старым гляжусь?

– Завтра едем сушняк собирать. И Надюша с отцом…

Испугавшись, что сболтнула лишнего, чуть не бегом рванулась домой.

Иван, усмехнувшись, потушил самокрутку.

В лесу раздавались голоса. Казалось, всё село вышло на чистку леса. Так поступали каждую осень: отводили участок, который хозяин должен был очистить от сухих поломанных веток. По одному возу свозили на отопление общественных помещений, остальное себе.

Иван с дядькой выехали к опушке. Там уже стояла повозка Федора Афанасьевича. У возка суетился дед Матвей, складывая ветки. Чуть поодаль раздавались голоса девчат и стук топора, – Федор рубил сушняк.

– Ну и Федор, – пробурчал дядька, – за ним не угонишься.

– Здрав будь, Матвей Гаврилович! Уже в работе! Молодцы!

– Поздновато, Василий Петрович.

– Успеется, – недовольно ответствовал дядька, – за вами всё одно не угонишься, крепко вы шустрые.

– Что есть, то есть, – довольно произнёс дед. – Одни девки, зато какие. Не девки, а Гераклы, – кивнул он в сторону Нюры и Нади, тащивших ветки. Нюра подтащила ветку поздоровалась, Надюша в растерянности остановилась.

Иван увидел невысокую девушку с испуганными глазами.

Пытаясь справиться со смущением, она поправляла сползающий с головы платок.

Выручила Нюра.

– Иван, помоги дивчине.

– Иди помогай, жених, – толкнул его дядька.

– Вот кавалеры так кавалеры! – всплеснула руками Нюра.

– А что я? – дед Матвей уставился на неё. – Какой с меня кавалер?..

Растерявшийся Иван и дед представляли такое жалкое зрелище, что Нюра зашлась от хохота.

– Надюш, ты только глянь на них!

Дед покачал головой.

– Ох, егоза, вот ведь как дело повернула.

Иван пошёл к Надюше. Она стояла и со страхом смотрела, как высокий статный парень, мечта мазеповских девок, идёт к ней на подмогу, крепко сжимая в объятиях тяжелую ветку.

Гордая посадка головы и удивлённо-доверчивый взгляд смутили Ивана. Чистый высокий лоб, темные, гладко зачесанные волосы и серьезные светло карие глаза с мелкими темными крапинками.

Сердце гулко постукивало в груди, кровь прилила к лицу.

«Словно мальчишка… Надо взять себя в руки. Маленькая, а смотрит словно королева. Ничего себе жёнушка будет, скорее удивился, чем огорчился он. До чего ж серьёзная…»

Ему сделалось весело – он и сам не заметил, как принял решение. Груз последних дней спал, на сердце Ивана стало легко …

А возле повозки повисло неловкое молчание. Дед Матвей с хитрой усмешкой смотрел на девчат.

– Что примолкли, обломята! Марш за дровами, а то Федор разозлится.

– Надь, ты обиделась? – лукаво потупилась Нюра, видя, как огорчилась подруга. – Я так хотела, чтобы вы встретились. Вон как хорошо вышло. Правда? Теперь тебе не страшно? Ну, Надь – обняла она подругу за плечи и прижала к себе. – Он так на тебя смотрел, как заворожённый. Сразу видно, ты ему очень понравилась.

– Ладно, Нюра, не переживай, – Надя погладила её по руке. – Хорошая ты, дай бог счастья. Всё правильно сделала.

Они вновь встретились у перехода через низину. Дед, сидя на дровах, правил лошадьми, отец шагал, придерживая воз с одной стороны, девчата – с другой.

Иван отстранил их, уверенно помог перевезти воз. Перекинулся с отцом словами. Отец покосился на сурово глянувшую в их сторону дочь, укорно покачал головой.

Но Надюше не хотелось улыбаться и делать довольный вид, даже ради отца.

Иван ей нравился, но замуж по-прежнему не хотелось. Ей не хотелось становиться взрослой. Терпеть в доме присутствие чужого мужчины, спать с ним в одной постели и угождать. Да и детей, как Нюра, она не особенно желала. Хорошо, если вырастут добрыми людьми, а если пьяницами или лодырями, а пуще того злыднями? Нет, пусть это её минет. Уж если придется сделать то, что велит отец, так пусть и терпит её недовольство. Будь на то её воля, ушла бы в лес и жила на кордоне, как лесник, – и ничего ей боле не надо.

…Сваты появились через неделю. Надюша почти смирилась с мыслью о замужестве. Она делала, как велела матушка: подносила чарку водки, кланялась, благодарила. Мать с жалостью смотрела на дочь, но всё ж была довольна. Лишь Ольга, виновато потупившись, при любом подвернувшемся случае ласково гладила Надю по плечу и шептала:

«Спаси тебя, Господи».

– Хоронят меня, что ли? – досадовала Надя. – Или рады, что избавляются…

Тёмными зимними вечерами они станут ткать холсты и полотно, готовиться к свадьбе. Солить и коптить мясо, варить крепкий самогон.

Она рада была этим хлопотам, избавляющим от дурных мыслей.

На Покров, как по заказу, после почти летнего тепла, пошёл снег. Надюша стояла на крыльце с непокрытой головой. Снег тихими хлопьями сыпал на жёлто-багряные листья деревьев. Оседал покрывалом на вновь зазеленевшие куртинки травы. Хмурые серые тучи, казалось, зависшие над притихшим лесом, тяжело плыли в сторону села.

Она вдруг почувствовала острое одиночество.

– Как отрезанный ломоть!.. Скорее бы это кончилось.

Маленькая девушка стояла на крыльце отцовского дома, пытаясь угадать свою судьбу, вглядывалась в красочно убранный лес. Словно там, среди деревьев, промелькнёт знак её судьбы. Вокруг стояла тишина. Лишь тихо шуршали стремительно опадавшие под тяжестью холодного снега последние листья. Природа будто старалась не мешать ей познать чувство одиночества.

…Снег падал и падал. Голова Надюши покрылась его чистыми легкими пухом.

– Мяу, – послышалось у её ног.

Кот просился в тепло родного дома.

Часть 2

Татьяна

– Ох, Фёдоровна! Какая голосистая твоя Татьяна! Ей бы в тиятре петь. – Юрасиха опрокинула стопку самогона, сморщилась, потянулась за кусочком сала, аппетитно лоснящимся на щербатой тарелке. – И самогон у тебя хороший, ядрёный.

Фёдоровна не знала, чему радоваться: то ли тому, что самогон хороший, то ли тому, что дочь голосистая.

– По матери казаки у нас в роду, ты ж знаешь. А казаки и поют, и пляшут хорошо. Ты закусывай, закусывай, – подвигала она подруге картошку в мундире, солёный огурец. – А то часом захмелеешь. Да и будя на сегодня.

Фёдоровна заткнула свернутой из бумаги пробкой початую бутылку самогона, спрятала её в закуток под святым углом, задернула ситцевой занавеской.

– Может, ещё по стопочке? – заискивающе протянула Юрасиха.

– Будя. И так уже хороша. Что-то ты к рюмке потянулась, до беды недалеко. Окстись, привыкнешь, не оторвешься.

– А что в жизни весёлого? Повеситься хочется. А стопочку выпьешь и забудешься. Вот, гляди, – Юрасиха протянула к ней красные узловатые пальцы, – как грабли от работы, а сытости, как не было, так и нет. За трудодень, как лошадь… Всю душеньку вымотают. Лучше бы под немца. Кто с Германии вернулся, бают, кормили хозяева хорошо.

– То-то их в Сибирь отправили худеть. Ты такой судьбы себе хотела?

– А что Сибирь? В Сибири тоже люди живут. Налей-ка вот столечко, – она заскорузлым ногтем провела посередине стопки. – Ну, не жмись.

– Не дам, не уговаривай. Там и так мало осталось. Зайдёт кто, а угостить нечем…

– Гришку ждешь. Я ж понимаю, не дура.

– Тю, скаженная! Он мне даром не нужон. Я мужнину похоронку не видела, а ты меня за Гришку сватаешь. Да и стара я уже для этих дел. Придумала греховодница.

– Ой, старуха! Ты ещё родить сможешь, тебе и не дашь сорок. Не то что я. Замучили меня мои мужики, жрать давай, стирка без конца, сил моих нет. Кончится эта тяжкота когда-нибудь, Надь? – Она подняла на подругу полные слёз глаза. – Хочь бы одна девка, всё подмога!

Надя погладила Юрасиху по голове, поправила спадающие на лицо пряди волос.

– Война пять лет как кончилась, люди до сих пор в землянках живут. Всем тяжко. У тебя мужик живой вернулся, трое ребят растут. Даже свёкор помогает. Чего тебе не хватает?

Нюра, обхватив голову руками, тихо завыла, покачиваясь из стороны в сторону.

– Ой, подруженька –а-а! Брюхатая я! И драть бабка Настя не берётся. Рожать придётся. И спим-то раз в году…

– Эх, ты, дубина стоеросовая! Почто тогда горькую пьёшь? Андрюшку родишь. Мужики сейчас край как нужны.

– Думаешь, опять малый? – испугалась Юрасиха.

– Не будет у тебя девок, Нюра – не мечтай. Ну, будя ныть! Радоваться надо! Я тебе никогда боле горькой не налью, даже не проси. Не возьму грех на душу.

– Солдат позавидует, – улыбнулась сквозь слёзы Юрасиха. – Характерная ты, подруженька, с тобой спорить да уговаривать тебя сил не хватит. Ничего тебя не берёт: ни горе, ни печаль, – глубокомысленно заявила Юрасиха. – Вишь, хатёнку себе, худо-бедно, справила. Дочки у тебя работницы, красавицы… За Танькой гляди, слух идёт, с Колькой Краснухиным связалась. Зря вы её с Яшкой Лебедой разлучили, крепкая любовь у них была. Яшке, видно, не люба жинка, смурной мужик стал. Такую пару разлучили…

– Мать да батька Яшкины крутят. Богатая им нужна, а мы им не пара.

– Пара. Хорошая пара была. Бывало, идут по улице, он на гармошке играет, она песни кричит. Оба статные, красивые, любо-дорого посмотреть. А теперь песни тоскливые поёт. Да и гармошки Яшкиной не слышно.

Юрасиха заправила концы платка и, стряхнув с подола крошки, поднялась из-за стола.

– Спасибо, подруженька, за поддержку, за угощение. Пойду потихонечку…

На крыльце чистый прохладный воздух августа дохнул им в лицо. Яркие рассыпавшиеся звёзды блестели на тёмном небе. Пахло спелыми яблоками, теплой землей, сеном. Где-то на краю села слышался чистый голос:

Ой, рябина кудрявая, белые цветы,

Ой, рябина, рябинушка, что взгрустнула ты…

– Твоя заливается. Как выводит, аж за душу берёт! Жалко девку…

Юрасиха ушла через огород. Надежда постояла на крыльце, слушая, как приближается песня к центру села. Молодым – молодое. Как ни уморились за день, вечером всё одно гулять отправляются.

Слова подруги расстроили, защемило в груди. Не уж то правда связалась с Краснухиным?

То до старшей дочки ходил – разошлись, теперь за младшую взялся. И откуда на нашу голову навязался, ирод? Поговорю с Татьяной, не дура же она.

Помолившись Николе Угоднику, приоткрыла створку окна, впуская прохладный воздух, и, разостлав кровать, провалилась в чуткий беспокойный сон.

Проснулась от неясного шума во дворе. Было темно, но звёзды уже гасли. Посмотрела на пустой топчан, где всегда спала дочь. Вздохнув, повернулась на другой бок. Перебив первоначальный сон, трудно сразу уснуть, и вроде стала задремывать, как шум повторился.

«Татьяна, видно, вернулась».

Но прошло время, а дочь в хате так и не появилась.

Очень не хотелось вставать из тёплой постели. Сунув ноги в галоши, отворила дверь. Постояла на крыльце, всматриваясь в темноту. Вроде всё как обычно, только дверь амбара чуть приоткрыта. «С этой Нюркой совсем память отшибло, забыла амбар закрыть, видно собака залезла».

Надя уже взялась за засов двери, как услышала внутри амбара приглушённые голоса.

– Танька. Неужто Яшку на свидание заманила?

Замерла в растерянности, не зная, как поступить.

Зашуршало сено, послышалась возня, следом всхлип.

– Что мы творим, Коль! Убьёт меня мать. И хочь бы любовь была, а то одно бесстыдство. Ты же сестру мою любишь.

– Не упоминай Анну, она отрезанный ломоть.

«Колька Краснухин, – похолодела Надя.

– Ах , сучка…»

– Я тебя насильно заставлял?

– Не заставлял. А ребёночек получится, что делать будем?

– Поженимся, будем растить.

Надежде сделалось дурно. Непослушными, словно парализованными ногами, поплелась в хату. Видно, уже не впервой. Не уберегла, не уследила, опоздала… Все давно всё знают, а она как слепая. Да разве могло ей прийти в голову, что они решатся на такое? Злость, жалость, страх – всё перемешалось, перекрутилось внутри. Занозой вонзилась в сердце боль, сдавила горло обида.

Скрипнула дверь. Дочь мышкой скользнула к топчану.

Они росли разными, внешностью и характером. И только улыбки с одинаковыми ямочками на щеках выдавали в них сестёр. Ровная характером, прижимистая и рассудительная Анна. Задумчивая, простодушная, жалостливая Танюша. Не красавицы, но было в них что-то, что располагало к ним людей. Чистоплотные, работящие, они пользовались уважением у самых завидных женихов…

«Эх, Таня! Хоть бы в чём ты была похожа на сестру…» – вытирая мокрые щёки, шептала Надя.

Так и не заснув, она вышла на улицу. Ноги сами привели её на край проулка, где огороды клиньями врезались в луг.

«Вся в отца… »

Откуда навалилась эта любовь? Анна с любовью справилась с трудом. Вовремя поняла, что не будет ей счастья с Колькой. Его мать вбила себе в голову, что Коленьке только учительница пара, а колхозницы пусть и не мечтают о таком подарке судьбы. Анна гордая, не стала унижаться. В это время домой с блокадного Ленинграда прибыл на побывку морской офицер, Иван. Крепкий, коренастый, грудь в орденах… Красавец! Влюбился в Анну, отбил у Кольки, увёз в Эстонию, куда перевели его часть. Скоро вернутся домой. Ивана комиссуют по ранению. Анна вот-вот родить должна. Хоть у неё всё как у людей…

Она подошла к лавочке у вербы. Присела на отполированное сиденье, влажное от росы. Оперлась спиной о бугристый ствол. Среди высоких лопухов, скрываясь от глаз взрослых, ребятня постарше курила здесь первые папиросы, резалась в дурака. Вот и ей пригодился этот схорон.

– Господи, за что? Не могу больше тянуть эту лямку! Ни конца, ни края. Не вынесу позора. Скоро всё село будет сплетничать. Испортила себе судьбу бестолковая…

Всхлипы-хрипы сотрясали грудь, слёзы катились по впалым щекам, но она их не вытирала, лишь тупо смотрела перед собой.

– Ваня, Ваня! – позвала она. – что же ты бросил меня?.. Где сгинул? В какой сторонушке?.. Что же вы со мной делаете? Из шестнадцати годков муку мучную тяну… Эх, батюшка, родной, родимый… да за что ты меня наказал, выдав так рано замуж?.. Да не пожила и не покрасовалась я в девках! Да вымучилась я с мужниными гулюшками в бабах… А теперича нет и этого мужинька, пропал без вести, и где искать его, один Господь знает… И дочь его любимая такую рану нарезала, не зарастёт до самой смертушки… Да и что далее будет – не знамо, не ведамо… Николай Угодничек, заступничек ты наш, заступись ты за меня нерадивую, несчастливую, горем убитую, жизнею придавленой…

А рассвет набирал силу…

Из-за леса выкатился огромный размыто-красный диск солнца. Разом заголосили на селе петухи, из тёмной массы леса выступили тронутые предосенней сединой деревья. Любила она встречать такие рассветы. Но ни один из них не казался таким тягостным, безнадёжным, как сегодня.

– Ваня, в плену, на чужбине или в глубокой могиле? Как ты мог нас оставить?

Сжавшись от горя и холода, сидела она, маленькая, одинокая женщина с опухшим от слёз лицом. Казалось, всё в этом мире восстало против неё, – сил совсем не осталось, а помощи ждать неоткуда.

…Захлопали двери, там и сям слышались громкие голоса хозяев. Село просыпалось, втягиваясь в тяжёлый каждодневный труд. Мычали некормленые коровы, перекликались петухи, призывно кегекали гуси – жизнь продолжалась. Скоро на луг погонят гусей, пройдёт стадо коров, и хотя среди зарослей её заметить трудно, всё ж рисковать не стоит, да и продрогла основательно. Надо идти домой, будить нерадивую дочь, заниматься будничными делами. Медленно, нехотя шла она, в глубине души понимая, что рушится их с таким трудом налаженная послевоенная жизнь. Колька не женится на дочери. Паша, его мать, не допустит этого, а аборты запрещены. К весне у Юрасихи родится сын, а у неё внук или внучка. Так, видимо, Господь решил.

Таня слышала, как мать ушла из дома. Она отбросила одеяло, подбежала к окошку. Не чёткий силуэт маленькой фигурки удалялся за околицу. Даже в темноте было видно, как ей тяжело. Нырнув под одеяло, Таня подтянула к животу ноги и заскулила:

– Догадалась… Почему я неудалая? Ничего-то у меня не выходит. Ну, зачем мне Колька! Я же его не люблю! Назло Яше? Мамочка, милая, прости меня. Яша, Яшенька, любимый, – глотая солёные слёзы, рыдала она, кусая зубами одеяло. – Будь проклята судьба, что разлучила нас!

В Яшу она влюбилась неожиданно. Поначалу едва замечала невзрачного жилистого парня. На редких посиделках, в клубе, невозможно было увернуться от его ласкового теплого взгляда. Её раздражало, что он молчит и смотрит. Хмурила брови, отворачивалась, но постепенно, сама того не замечая, начала ответно искать его взгляд. А потом поняла, что не может без него обходиться, скучала и не находила себе места. Когда они стали встречаться, он объяснил ей, что боролся с собой, не решаясь подойти. Отец с матерью хотели, чтобы он женился на тихой блеклой Маньке Кирюхиной. Хотя она была неказиста, в женихах недостатка не было: Манька считалась богатой невестой. Отец с войны приволок кучу добра. Кое-что обменяв и распродав, подправили дом, отстроили сарай. Манькина мать шила бабам кофты да рубахи на зингеровской машинке, не брезговала ни яйцами, ни салом, ни зерном: всё, что несли, брала. В колхозе не работала, потому как шила самой председательше. Манька расцвела на хороших харчах, похорошела. Слабохарактерная, она зависела от матери. Почему они остановили свой выбор на Яше, неизвестно. Был он беден, как церковная мышь, с больной матерью и старой бабушкой в придачу. Видно, приглянулся Маньке: работящий, первый гармонист, на всех праздниках желанный гость. В городе на конкурсе баянистов занял второе место, и то потому, что первое отдали учителю по музыке. Манька смотрела на него, как на икону. Яшка хмурился, отводил глаза и шёл провожать Татьяну.

В любовь окунулись, как в омут. Иногда казалось, что такого счастья не бывает и добром всё не кончится, да так оно и вышло. Они были красивой и счастливой парой, чего среди нищеты и разрухи не имело права быть. Вечерами шли по селу, Яша играл на гармошке, Татьяна пела, а селяне садились на лавочки и слушали. Это было самое счастливое время. Им не дали насладиться счастьем, в бой вступили и Яшина мать, и мать Маньки.

Яша сердился на мать, успокаивал Таню:

– Поголосят да отстанут. Я без тебя жить не могу.

Она верила ему. Терпела нападки и унижения, косые взгляды сторонников Маньки, упрёки своей матери, но силы оказались неравны. Мать Яши слегла, видимо, специально, а может, и вправду расстроилась, что сын от добра откажется. Обещала на себя руки наложить, если он на Тане женится.

– Потерпи немного, – уговаривал он Таню, – всё уляжется. Я на своём стоять буду, и мать смирится. Вот увидишь, – целовал он её, – она еще жалеть будет, что так обижала тебя.

– Яша, скажи честно, тебе Манька хоть чуточку нравится?

– Маня, конечно, некрасивая, но добрая. Мне её просто жалко. Её заели дома.

– Маню всем жалко, а меня…

– Ты сильная и красивая. И я тебя очень люблю. Но разве можно понять, отчего одна баба другую терпеть не может. Нам нужно притихнуть, реже встречаться, они и успокоятся, а по осени мы поедем в город, купим себе кольца и поставим всех перед фактом.

Что-то недоговаривал ее любимый, скрывал… Неужто разлюбил?..

Танюше совсем не хотелось встречаться тайно, но что она могла поделать?

Всё тайное в селе быстро становится явным, и вскоре родители поняли, что их водят за нос. Мать Яши пожаловалась председателю, что, мол, сбивает парня с пути. И однажды, после очередного собрания, когда все двинулись к выходу, председатель кивнул, ей чтобы осталась. Таня остановилась, в сердце вползла тревога, щеки запылали огнем. Люди торопливо, пряча взгляд покидали здание конторы. Конечно, все понимали, о чем пойдет разговор, и не хотели становиться свидетелями унизительной сцены.

Что говорил председатель, старательно перекладывая бумаги, она плохо помнит. Её трясло, словно в лихорадке. «Как они смеют, за что?..»– металось в голове. Поняв, что смысл его слов не доходит до неё, председатель вздохнул и выдал напрямик:

– Будешь покладистая, выдвинем в звеньевые, а может даже и в передовички, а нет – дело твоё… Яшку готовим в партию, и нам нужна крепкая советская семья. Ты меня должна понять.

– А мы что, не советские? – глухим от волнения голосом спросила она.

– Советские то, советские… Да только батька где?

Таня удивленно вскинула заплаканные глаза.

– Отец- то тут при чём? Вы же знаете, он воевал, пропал без вести…

– А вот этого нам не надо, нюни тут разводить, понимаешь ты… Слезами ничего не добьешься. Знаю, знаю, пропал твой батька без вести. А кто это доказать может? А вдруг добровольно сдался, и, может, ещё чего?..

Таня побледнела так, что он испугался.

– Не дуркуй! К слову я… к слову. Хотя, как сказать… Я человек подневольный, что мне партия прикажет? То-то… Будут у тебя ещё женихи, ты девка красивая… Иди, иди домой, успокойся. Найдётся твой батька, тогда за кого хочешь, за того и выходи замуж, а пока вот так: Яшу мы тебе не отдадим, нам он нужнее. И вообще – некогда мне тут с тобой выяснять что да как… Иди, иди…Ну немного погорюешь, девичьи слёзы, они, того, что вода… А про Яшку забудь. Такое мое слово.

В тот вечер Таня домой не пошла. Долго кружила по лугу. Мысли теснились в голове, наталкиваясь только на одно решение – порешить свою жизнь. Надо же, сволочь, отца приплел… Будто не знает, какой отец честный человек и что в партизанах был. Боже, как страшно – свои, а словно зверьё… Она металась около хуторского колодца, заглядывая вниз и в страхе отпрыгивая от жуткой темноты и звуков, доносящихся оттуда, пока кто-то не звякнул ведрами. Испугавшись, побрела в сторону края, где жил любимый. «Попрощаюсь с ним, прямо спрошу, пусть скажет всю правду, в сговоре он с ними или не знает ничего? А то, может, председатель сочинил …» – решила она. Слез не было. Болело тело, не хотело подчиняться, каждое движение приносило жгучую боль. Мёрзла, словно в мороз. Если бы председатель не упомянул отца, она бы точно рассмеялась ему в лицо, но он чуть ли не в предательстве обвинил их семью. А то не помнит, как они с сестрой Анной ночью носили в лес партизанам еду, чистую одежду. Как он посмел так?! А может, в селе так и думают? Она ужаснулась. Хорошо, говорили наедине, так хоть мать не узнает, а то представить невозможно, что с ней будет. Она помнила, как получили извещение о том, что отец пропал без вести. Прочитав, она посмотрела на мать, и поразилась её спокойствию.

– Мам, ты чего?..

– Брешут. Не пропал он …

Таня опешила.

– Ну вот же пишут…

– Да мало ли что пишут. Бумаги много, вот и марают. Сколько таких бумаг по Мазеповке плачут… Глядишь, мужики живые возвращаются … Обшиблись, и все тут…

Наверное, она давал надежду и себе и им, что отец обязательно найдётся, вернется, но то, что несколько ночей после известия она не спала и вытирала тихие слёзы, Таня знала.

Она шла, понимая, что Яша потому и предложил реже встречаться, потому что знал, что председатель будет говорить с ней и про что. Он предал её, и ему сказать нечего.

А вот и проулок. Если через него пройти, как раз выйдешь напротив Яшиного дома. Хоть бы никто на пути не попался.

Окна Яшиного дома отсвечивали дальним источником света, видимо с кухни. Там в полутьме мелькали два силуэта. Таня остановилась в нерешительности. Перейти дорогу и постучать в окно? А если у него Манька? Пронзила острая, как нож, мысль? Она заскулила, словно обиженный щенок, ухватилась за плетень, повисла на нем. Отдышавшись, твердо решила, ей нужно знать правду, иначе сойдёт с ума или в колодец…

Хлопнула дверь, из ворот выскочил Яша, следом мать.

– Не пущу! – кричала она, хватая Яшу за рукав. – Смерти моей хочешь? Люди, родимые, что же он творит!..

– Мам, я скоро вернусь, не кричи на все село. Люди спят.

– Ай и буду кричать. Пусть все знают, как ты мать уничтожить хочешь!

– Все, хватит! развернул он мать обратно. – Никуда я не иду, слышишь? Не иду-у-у.

Яша втолкнул мать в раскрытые ворота. Они ещё долго кричали друг на друга, пока Таня, едва передвигая ноги, брела по уснувшему селу. Наверное, Яша хотел идти к ней, но мать не пустила. Поняв, что Яша, её Яша, покорный и бесхарактерный, что поступился их любовью, ей сделалось дурно, она опустилась на лавочку. Тело обмякло, она, словно тряпичная кукла, свалилась на лавочку. Сколько прошло времени, когда она пришла в себя – не знала. Да и какая разница, лучше бы умерла. Как теперь жить, осознавая, что тебя предали, продали… «Предал, предал» – стучало в голове.

– Нашлась, слава ж тебе Господи, – словно сквозь вату, услышала она голос матери. – Хорошо люди подсказали, куда ты направилась…

Мать села, тяжело дыша.

– Все село оббегала, думал руки на себя наложила. Ты ж решительная, когда тебе приспичит. Вставай, пошли домой, светает, скоро на работу, – буднично прозвучали её слова. – Страдалица ты моя… Любовь эта проклятая…Чего унижаться, коли тебя не желают… В колодец она заглядывала… О матери ты вспомнила? – всхлипнула она. – Мать для вас уже ничего не стоит? Я вас до семнадцати лет кормила, выхаживала, а ты из-за какого-то слюнтяя в колодец… Бога бояться перестали, вот вас и крутят бесы…

С большим трудом Надя подняла обмякшее тело дочери и, как раненого солдата после боя, поволокла домой, что-то шепча и приговаривая.

Остатки ночи мать укрывала её, прикладывала к горевшему огнём лицу тряпицу, смоченную в холодной воде. И, дождавшись, когда дочь уснула, обессиленная прилегла рядом.

На работу в тот день и на следующий Таня не пошла. За ней никого не присылали, видимо, председатель не велел трогать. Да и в последующие дни никто её не задевал, ничего не говорили. Так разорвали, разбили их любовь.

Таня ходила бледная, поникшая … Что-то делала, что-то говорила… Прошёл слух, что по осени будет свадьба. Внутри пусто, словно душа покинула тело. Но каждый вечер, словно заговорённая, шла на место их встреч и ждала, ждала, что Яша придёт, возьмёт за руку, отведёт в сельсовет и они распишутся… Но время шло, ничего не менялось.

Пролетело лето, началась уборка свёклы. Всё смешалось: утро, вечер, день, ночь. Татьяна осунулась, почернела. Работала на износ. Работа стала единственным спасением, её соломинкой.

Свадьба была образцово-показательная на ноябрьские праздники. Как передовика колхоз наградил Яшу наручными часами и молодым телёнком. Сам председатель сидел во главе стола. Маня цвела алым цветом, мать сшила ей невиданное свадебное платье.

– Трофея, – шептались по углам, – парча.

Жених, выйдя покурить, неожиданно исчез, но через некоторое время вернулся. Измазанный грязью, с разорванным рукавом, но живой и невредимый. Маню откачивали водой. Отец замахнулся на жениха, но невеста показала характер:

– Мы сами разберёмся.

Зиму Татьяна пережила с трудом. Ходила в клуб, пела и смеялась, целовалась с парнями, играя в бутылочку, и только подружка Зина знала, чего ей это стоило. А летом приехал Колька Краснухин. Вначале он просто подходил к ней, как к сестре своей бывшей девушки, потом стал провожать. Он знал её историю, в чём-то схожую со своей: его бросила любимая девушка – вышла замуж, и её бросил любимый парень – женился. Сблизились незаметно. И тут ей не повезло. Кольке, после окончания строительного техникума, нужно было уезжать по распределению в далёкий город Грозный.

Колька- парень видный. Высокий блондин, знающий себе цену. «Колька наш, – говаривали девки, – как медовый пряник. И попробовал бы – да дорого».

– Тань, я бы женился на тебе. Хорошая ты баба, красивая, работящая и поёшь как артистка. Да и в селе жить мне нравится. Вот поддался на уговоры, а теперь назад хода нет.

– Такие всё послушные, аж противно. Не мужики, а девки красные.

– Это ты про Яшку? Яшка слабак. Считаю, мать мне добра желает. В городе на стройке мне дадут квартиру как молодому специалисту. Пришёл домой с работы, помылся в ванной и отдыхай. Можно в кино сходить или в театр. А здесь пришёл с работы, начинаешь скот кормить, убирать за ним. Не заметишь, как в старика превратишься. Вон, посмотри на свои руки.

– А что? Руки как руки.

– Шершавые, обветренные, разве это руки молодой девушки?

– У учительницы чистенькие, с ноготочками крашеными. Куда нам, деревенским. Придётся жениться на учительке.

– Ладно, не обижайся.

– Ты меня, я так понимаю, в город зовёшь? Спасибо, конечно. Не больно ли смел? Мамочки не боишься?

– Захочу, будет, по-моему.

– Яшка точь- в – точь так говорил… Так и вышло… На мне мазеповские мужики проверяют твёрдость своего характера.

– Что бы я ни говорил, распределение есть. Отработаю и вернусь, матери догляд нужен.

Вот и ответ. Манька, любимая доченька, станет портнихой. Руки у нее чистые и мягкие, платья нарядные. Яша будет смотреть на неё и радоваться. Колька будет гордиться руками своей учительницы, которая тяжелее указки ничего не поднимает. С тобой, деревенщиной, можно погулять, а женятся на богатых да ухоженных.

«Будто сами не колхозники, ручки им нежные подавай. В чём моя вина?» – запоздало спорила она с Колькой. Можно, конечно, уехать в город, но кто матери поможет? Бросить её духу не хватит. Теперь из колхоза и вовсе не отпускают, каждый человек на счету. Если только замуж выйду за городского. Почему судьба смеётся надо мной?» – задавала она себе вопрос и не находила ответа. Потеряла любимого, нажила врагов, рассорилась с матерью, спуталась с нелюбимым мужчиной.

У кого просить защиты? У Бога? Она никогда не верила, может, поэтому и наказана? Так ведь и другие не верят – и хоть бы что? Чем её грех тяжелее?

Она повернулась к иконе Николы Угодника, долго всматривалась в предрассветной темноте в его лик.

– Господи, если Ты есть, помоги мне.

Две женщины в то августовское утро просили защиты у Господа, надеяться им было больше не на кого.

Наступил сентябрь. На колхозных полях – аврал. Вставали по тёмному, ложились то ж. Пришла пора на подворьях копать картофель, основной продукт питания на селе. Мать и дочь почти не виделись. Татьяна рано уходила в поле, она отвечала за работу свекловодческого звена: вовремя убрать, отгрузить, почистить. Добравшись домой, мылась и падала на топчан. Её тошнило, она похудела, осунулась. «Залетела?» – с ужасом понимала она…

…Стояла тёплая сухая погода, и председатель дал день на уборку картофеля. С утра все от мала до велика вышли на огороды. На колхозных лошадках распахивали наделы, стаскивали ботву, убирали плетни, чтобы не мешали пахать, расчищали места для гуртов. Сегодня нужен задел, старики и дети доберут остальное.

Уборке особенно радовались дети: вечером они законно разожгут костры и будут печь картошку. Смотреть на огонь, подбрасывать сухую, моментально вспыхивающую ботву, разлетающуюся искорками в темноту сентябрьской ночи – это ли не мечта каждого мальчишки? Усаживались вокруг костра на опрокинутые ведра и нетерпеливо ждали, когда картошка дозреет в золе. Кто-нибудь из старших выкатывал палкой ароматные чёрные картошины, делил на всех. Самое тяжелое испытание – очистить. Перебрасывая с одной руки на другую, чтобы скорее остыло печёное лакомство, перемазавшись и едва сдерживая голодные спазмы, скоблили подгорелые бока, разламывали, отдавая половинку младшему брату или сестре, брали следующую. Пока чистили, младшие уже с нетерпением ждали ещё. Вкуснее печеной картошки ничего нет и придумать нельзя. Смех, шутки, треск сгорающей ботвы. Налопавшись вволю, с перемазанными сажей щеками, самые маленькие засыпали на коленях у бабушек и дедушек.

Фёдоровна и дочь объединились с соседями: дедом Гришкой, его сыном Мишкой и невесткой Нюсей. Убирали два огорода. Вспахав рядки, Мишка погнал скотину на колхозную конюшню. Остальные собирали картошку. Почти закончили, когда пришла Юрасиха:

– Бог в помощь, – устало бросила она. – Картошку не печёте? И мне картошки хочется. Моя саранча налетела – не досталось. Хоть у вас поем.

– Ладно, так и быть, – сжалилась Надя, понимая, на что рассчитывала Нюра. – Трошки выпьем, картошку обмоем. Крупная ноне уродилась, добрая. Тань, разведи костёр да принеси четвёрочку горькой, хлебца да соли. А мы доберём, а то темнеет. Помогай, Нюра.

Ссыпали в бурт картошку, укрыли на случай дождя.

Сели на перевёрнутые вёдра, Таня выкатила несколько картофелин и, взяв пару штук, ушла в хату.

– Чего всё разбежались? Опять мы одни, подруженька. Что-то Танюшка твоя почернела, не заболела часом? – Юрасиха очистила обгорелый бок картофелины, подняла стопку. – Давай, Фёдоровна, за нас, за деток наших, пусть им счастье будет.

– Устала она, на свёкле тяжело, с утра до вечера без еды. Падают с ног. Полинка, соседка наша, как тень, до свадьбы не дотянет, переломится. Если зимой ещё на дойку поставят, труба дело, без здоровья девки останутся.

– В город её отправь. Уборщицей устроится, – ни клят, ни мят…

– Паспорт не дадут, а без него не устроишься. Как были мы крепостными, так и остались.

– Хорошие у тебя дочки… И дурак Колька, и Яшка дурак, что мать послушался. Манька плачет по ночам. Брюхатая, говорят. Татьяну Яшка любит, а живёт с ней.

Гасли костры, смолкли голоса. С дальнего края села плыла печальная песня.

Несколько ночных часов отделяли этот день от следующего, куда перекочуют незавершённые дела, которым нет конца и края. Возможно, они и держат человека на земле, просто он по своему неразумению пытается разгрести их как можно скорее, мечтая освободиться, вздохнуть и расправить плечи. Но наступал новый день, и всё повторялось. Как белка крутит человек колесо суеты от начала и до конца жизни своей.

Осень, пора подводить итоги, результаты своего труда. Не зря селянин пахал, полол, удобрял кормилицу землю. Радостью и гордостью наполняются сердца, видя, что труды не прошли даром. Что амбары полны зерна, погреба овощами. И можно не беспокоиться за суровую длинную зиму. И хотя не каждый год урожай радовал земледельцев, каждую весну он вновь и вновь бросал семена, веря в то, что осенью труды его окупятся сторицей. Крепок народ землёй, миролюбив на ней. Ибо без земли он ничто.

…Татьяна чувствовала, что ей всё хуже. Не пришли «временные» и в сентябре. Всё чаще приходила мысль сходить к повитухе бабке Насте. Она сразу определит беременность. Но тогда село узнает. Бабка неболтливая, но кто-нибудь обязательно увидит. В селе скрыть что-либо – практически невозможно.

Грязь стояла непролазная. Работы в поле закончились, сосредоточились на колхозном дворе.

Татьяна встала рано. Мать приподнялась с кровати:

– На ферму? С коровами лучше?

– Они хоть молчат.

Она старательно избегала взгляда матери.

– Перекусила бы чего.

– Там молока попью. Я теперь на довольствии.

– Так не таскай хотя бы бидоны, не надрывайся, кожа да кости остались.

– Ничего, мам, выдержим.

Дочь вышла в сени, загремела засовом. Надя встала, чтобы закрыть за нею дверь. Темень стояла непроглядная. Дождь перестал, задул ветерок…

Она накрылась одеялом, подпихнула его под себя со всех сторон, незаметно задремала и проснулась от стука в окошко.

– Надь! – кричала Нюся.

– Ох, проспала, вот беда…

– Не забудь ведро.

Им с Нюсей сегодня наряд в клубе генеральную уборку делать, дело не срочное, так что успеют.

Нюся у ворот разговаривала с соседкой Полиной. Увидев её, они замолчали.

– Пошли, а то бригадир глотку драть будет.

– Он и так будет, у него работа такая. А Татьяна уже ушла?

– Ей сегодня на ферму.

– Всё село говорит, что Татьяна… того. Спорят, от кого ребёночек.

Но увидев застывшее лицо Нади, поспешила успокоить.

– Брешут, видно. Лишь бы поговорить.

Но Надя поняла – это правда.

Ком в горле мешал говорить, слова будто застряли.

– Выкладывай, не томи, лучше от тебя услышать, чем от других.

– Колька вчера уехал. В Грозный на стройку. Будто бы звал Таньку, отказалась. Это Маруська, невестка ихняя, сказала. Мать ему трёпку устроила… Я, говорит, по живая, не дам на колхознице жениться. Из дома вылетел, как петух ощипанный.

Она ещё что-то говорила, но похолодевшая Надя её не слышала. В голове стучало: бросил, сволочь! Был бы батька жив…

Она вспомнила первую встречу в лесу с Иваном, когда поняла, что нравится ему и что влюблена в него. Была ли хоть одна мысль, что может с ним до свадьбы поваляться на сеновале? Такое в голову не приходило. После войны как с цепи сорвались, словно боятся, что опять война. Мужикам что: дают – бери. Надо спросить, пусть правду скажет. Что-то Юрасиха давно не была, за своими заботами забыла о подруге, а вдруг заболела, ведь тоже беременная. С ума посходили и старые, и малые. Надо сегодня поговорить с дочерью.

Дочь пришла в момент, когда Надя стояла у иконы Николая Угодника. Скинула сапоги, подошла к ещё горячему комню, прислонилась спиной.

В хате повисла гнетущая тишина.

– Доколь в молчанку играть будем? Родной матери сказать нечего?

Ответа не последовало.

– Молчишь. Зато люди уже по селу брешут, что ты беременная. Это правда?

Обернулась на дочь. Та стояла не шевелясь, только слегка вздрагивали чуть прикрытые веки. Устало опущенные плечи, измождённое худое лицо…

– Татьяна, ну хоть слово скажи, что ж ты меня мучаешь. На что ты надеялась, дура …

Договорить она не успела… Дочь сползала спиной по комню грубки.

Едва успела подхватить её под мышки, чуть сама не завалилась. С трудом усадив дочь, выскочила в коридор за водой.

– Вот попей, попей, – приговаривала она, чувствуя, как предательски дрожат коленки. Села рядом, обняла дочь, стала гладить по голове.

– Ты поплачь, поплачь, полегчает.

Таня всхлипнула, как хрюкнула, закашлялась и отчаянно зарыдала.

– Плачь, плачь сильнее.

И тоже заплакала.

Татьяна слегла, утром на дойку не поднялась. Накинув на дочь ещё одно одеяло, Надя кинулась на ферму и за фельдшерицей.

Утро выдалось с моросью, не разберёшь, то ли дождь, то ли туман. Сунув ноги в расхлёстанные сапоги, шагнула в темень. В хатах зажигались редкие огоньки. Под ногами голодным псом чавкала грязь. Фёдоровна пошла, как Бог на душу положит. Из проулка выбралась с трудом. Нашла щепку, стала счищать комья грязи с сапог.

«Занесла нелёгкая сюда жить. До фермы дойдёшь, уже сил нету, а там еще бидоны». Она вспомнила бледное лицо дочери. «Подлизаться бы до председателя, в контору бумажки перебирать, так она гордая, в коровник попёрлась».

Заведующая фермой Любка Ягода- баба сварливая, ехидная, другая на такой работе и не удержалась бы. Любка жила одна, своих потеряла в войну и согласилась на эту должность, чтобы с ума не сойти от одиночества.

– Свалилась твоя красавица? Так и знала, что подведёт. Всё Семён – возьми да возьми, девка хорошая, работящая. Я не распознала сразу, что у неё не всё в порядке.

– Не серчай, она отработает. Побегу в медпункт, а то не застану медичку.

В медпункт она вошла следом за медичкой, та не успела и переодеться.

Татьяна лежала в том же положении, в каком её оставила мать. Бледное, осунувшееся лицо выделялось на тёмной наволочке. Фельдшерица разделась, повесила пальто на спинку кровати, присела на её край. Отослала мать за дровами. Надя поняла – им нужно побыть вдвоём.

Когда фельдшерица вышла в отделенную занавеской кухоньку, Наде казалось изойдёт – от нетерпения.

– Сердечко у неё слабенькое. Ничего страшного я больше не вижу. Лихорадка от нервов и температура. Подморозит, в больницу бы её отвезти, полежит, отдохнёт.

– Никуда не поеду, – донеслось с кровати.

– А температура от нервов бывает? – удивилась Надя.

– Ещё как. Месяца три срок. На учёт поставлю. К женскому доктору обязательно, а то выкидыш случится.

Уже в сенях она добавила:

– Внуки – это ж такая радость. Я родила, моя мать словно помолодела, больше меня вокруг них хлопочет.

Надя долго стояла в сенях, боясь увидеть бледное, измученное лицо дочери.

– Вот и прояснилось. Теперь и думать нечего, принимай бабка подарочек.

Что-то сломалось в душе у Надежды. Дни превратились в ожидание. Делали вид, что ничего не произошло. Разговаривали только по делу. Дочь перевели на лёгкую работу: мыть полы в клубе и в конторе, она стала высыпаться, бледность сошла.

Среди недели пришло письмо. Оно оказалось от Кольки Краснухина, чего Фёдоровна не ожидала.

– Ну, читай вслух. Да не томи, – сердилась она на дочь.

– Ему нравится работа, только к людям трудно привыкнуть. Там всё не так как у нас; и порядки, и нравы. Ещё пишет, что приедет, заберёт к себе.

Надя повернулась к божнице, положила размашистый крест:

– Николай Угодник, внял моим молитвам!

Она не заметила, как посмотрела на неё дочь. В её взгляде мелькнули и жалость к матери, и отчаяние, и решимость. Та ноябрьская ночь стала переломной.

…Ближе к ночи Таня отправилась на Хутор, где среди корявых верб стояла бабки Насти хатка. Она каким-то чудом не пострадала в бомбежку, но сама по себе была такая старая и кособокая, что казалось: двинь плечом – завалится. Подморозило, а то бы не дошла. Чтобы никто не видел, шла лугом. Судорожно сжимала банку с мёдом, что незаметно взяла из материнской заначки, чтобы расплатиться. Пожухшая трава пружинила под ногами. Остановилась возле старой, скособоченной вербы, пытаясь успокоить бьющееся сердце.

Присела на пенёк. Сырость пробирала до самой маленькой косточки. Сколько тут сидело до неё в раздумьях, сколько судеб переломалось.

Из-под двери виднелся тусклый огонёк, в сенях кто-то гремел. Дверь открылась, бабка Настя вынесла тазик, поставила на скособоченную скамейку. Таня кашлянула и в испуге замерла.

– Чего прячешься, выходь, раз пришла.

Судорожно сжимая банку с мёдом, Таня подошла ближе.

– Ты, что ль, Татьяна? Заходи в хату, зря не мерзни.

…На столе коптила плошка, окошечки задёрнуты выцветшими занавесками, у стены свежая лавка. Теплилась лампадка под образами в углу.

Не уж то под образами?.. – вздрогнула Таня.

Бабка словно прочитала её мысли:

– В баньку часом пойдём, там моё место.

Она повозилась в печурке, отыскивая коробок.

У двери спросила:

– Мать знает? Сама направила? На Фёдоровну не похоже. Погодь, только тазик вылью.

Она взяла тазик, из него тянулся приторный сладковатый запах. Похожего она не знала. Подступила тошнота.

Когда бабка вернулась и увидела бледное лицо Татьяны, которая едва сдерживала позывы на рвоту, сказала:

– Что, не нравится? А мне, почитай, кажин день нюхать приходится.

Увидев непонимающий взгляд, добавила:

– Детки ваши… ручки, ножки… А куда их девать? Выкидываю и за каждого молюсь, чтобы простили вас, блудниц, а заодно и меня. Будешь заходить или передумала?

Хлебнув открытым ртом холодного воздуха, Таня шагнула в баньку, будучи уверенной в мрачности и ужасности места, где творилось убийство беспомощных маленьких человечков, доверчиво примостившихся внутри лона матери, в самом, казалось бы, безопасном и уютном месте на свете. Но внутри было чисто, тепло и сухо. Пахло березовыми дровами и чем-то пряным. Бабка была травница, не только от плода избавляла, но и лечила тех, кто не доверял лекарствам. Внешне приятная, она не походила на живодёрку в Татьянином представлении. И ей нестерпимо захотелось прижаться к бабкиному плечу, выплакаться. Но бабке Насте было не до её страданий. Она устала, и это отчётливо проступало на посеревшем лице.

– Если от греха избавиться, так я сегодня не возьмусь. Только одну драла, больше не могу.

– Мне узнать… Тошнит часто, да и временные не пришли.

– Ты девка или баба? С мужиком спала?

– Спала.

Бабка Настя усмехнулась.

– И тошнить будет, как без этого. Что в положении, я и так вижу, вон вокруг губ обвод коричневый, первый признак, что понесла. Ещё скажу: девкой ходишь. Срок два-три месяца? Что ж, с мужиком спишь, а не помнишь, когда было?

Видя, что ничего не добиться, приказала:

– Разоблачайся, на полати полезай. Погляжу, потом решать будем. Да оставь банку, чего вцепилась…

Дальнейшее Таня вспоминала с содроганием. Было стыдно и страшно, когда бабка заскорузлыми пальцами влезала в неё, давила живот. Слёзы катились непроизвольно, но она боялась шевельнуться. Ей, казалось, вот сейчас, ещё чуть-чуть и она не выдержит, пнёт ногой старуху, заорёт … Но не пнула, не закричала…

– Надо было раньше приходить, я драть тебя боюсь, ты не рожавшая, вдруг деток потом не будет, всю жизнь проклинать меня станешь. Жалко тебя дуру, и в тюрьму не хочется. Но если обдумаешь, приходи…

Всхлипывая, с дрожащими коленями Таня сползла с полатей, одёрнула рубашку, натянула юбку.

– Будя скулить, будто не знала, чем кончится. Яшкин или Колькин?

– Колькин.

– Яшку заарканила б, а не Кольку.

За околицей Татьяна прислонилась к старой вербе, плакала долго и надрывно. Ей было жаль себя, свою закончившуюся молодость. Было противно, что кто-то лазил внутри, казалось, что-то гадкое и мерзкое осталось в ней навечно. Она не знала, что сказать матери, понимая, какое горе принесёт ей своим неразумным поступком. Перед сестрой стыдно, что связалась с её бывшим женихом. Она окоченела от холода, стыда и отчаяния.

«Может, вернуться, разжалобить. Денег посулить». Двинулась обратно и дошла почти до хатки. Свет в окне не горел. К горлу снова подступила тошнота. Присела на пенёк, распахнула ворот фуфайки. Со стороны села послышались голоса. Татьяна вскочила, прижалась к стволу вербы.

Появились двое, мужчина и женщина. Они спорили, мужчина подсвечивал под ноги фонариком, женщина, всхлипывая, плелась сзади. По голосам Таня узнала отца и бабку Маньки.

Не уж-то Манька скинула?

Они забарабанили в окно, долго уговаривали бабку Настю пойти с ними: у Мани начались схватки, а медички дома не оказалось.

«Вот и конец, – прошептала Таня, – решилось само собой. Вишь, Маня рожает, все бегают, беспокоятся. У них будет долгожданный ребёночек. Яша от счастья совсем забудет про Татьяну. А её ребеночек не нужен никому. Господи, что я творю! Чем я хуже Маньки? Почему я должна лишать жизни младенца, если отец от него и не отказывался? Из-за человека, который предал, я должна совершить безумство? Пусть Колька узнает, что у него будет ребёнок. Уеду, буду жить, как барыня, с красивыми руками, купаться в ванной. Не уж то не смогу полюбить Кольку? Всем докажу, что могу быть счастливой и богатой…»

Она снова заплакала, размазывая по лицу слёзы.

…Домой пришла поздно, окоченевшая от холода, страха и переживаний. Юркнув под одеяло на топчан, провалилась в сон, как в бездну. Снились младенцы с оторванными ручками и ножками, страшная старая ведьма с беззубым ртом, которая с хохотом плясала вокруг неё, пытаясь палкой попасть ей между ног. Она пронзительно закричала и проснулась.

– Чего ж ты так кричишь! – мать стояла над ней с кружкой воды.

Татьяна больше не сомкнула глаз. К утру знала, что никуда не пойдёт. Ни через день, ни через неделю. Будет рожать, даже если от неё откажутся все на свете.

Зима легла в одну ночь. Утром проснулись – на дворе белым-бело. В сказочном убранстве деревья казались нереальными. От снега стало светло и радостно на сердце. Морозец продержался до обеда. Сквозь рваные облака проглянуло солнце, достигая лучами земли. С верхушек деревьев и электрических проводов посыпался снег. На улицу высыпала детвора, с шумом и гамом лепила снежки, бросала друг в друга.

К Новому году резали поросят. Надя тоже собралась резать кабанчика. Единственная возможность обменять в городе мясо на кое-что из одежды и утвари. Она попросила у старшего сына Юрасихи помощи. Гаврила кое-как справился, помучив животное.

Разобрали внутренности, нажарили печёнки с салом, накормили Гаврилу. А сами с Юрасихой уселись в натопленной горнице за столом.

– Раньше до Рождества постовали, теперь, когда хочешь – режь да ешь. Фёдоровна, помянем кабанчика. С Танькой новые сапоги справите, рейтузы.

Юрасиха опрокинула рюмку. Заела аппетитно пахнущёй печёнкой с жареным луком, хрустящим, кислым до оскомины огурцом.

– Ты так и поишь младенца самогоном?

– Что ты, Фёдоровна! Это только по праздникам! Ничего ему не будет, поспит побольше. Вырастет всё одно водку жрать станет…

Надюша покачала головой.

– Хоть убей – она своё… К весне народу в селе прибавится, баб много на сносях. Работают мужики – молодцы. Откуда силы берутся.

– Тут, подруженька, сила не при чём, – плюнул и готово…

– Ну и потешница! – захохотала Надя.

– Давай лучше споём нашу любимую…

И они затянули «По диким степям Забайкалья» …

Долго сидели, вспоминая молодость, родных и знакомых, горюя о несбывшемся, строя планы на будущее. Их дружба с детских лет была испытана. Окрепла в годы войны, помогая выстоять и не сломиться. И сейчас держала на плаву, не давая пасть духом.

Нет лучшего лекарства для женщины, чем беседа с любимой подругой. Она выслушает и поддержит просто потому, что тебе плохо, а не потому, права ты или нет, плоха или хороша. И прибежит в любое время, бросив неотложные дела. Поругает тех, на кого ты сегодня в обиде, похвалит тех, к кому ты сегодня была добра. Подруга – доктор, мать, сестра и советчик в одном лице. И не надо мудрёных психотерапевтов, – подругам бы побольше времени да место, где они могли бы поплакаться друг другу в жилетку. Им просто повезло найти друг друга в этой запутанной жизни.

…Татьяна свернулась калачиком на маленькой горячей лежанке. Её трясло, как в лихорадке.

– Только бы не заболеть, – она натянула на себя ещё одно одеяло. – Мать напугаю.

Она не поехала в больницу, как ни уговаривала её медичка. Хорошая баба, добрая, не сплетница. Единственная, кто, кажется, её жалеет. Остальные ждут как бы уколоть, будто у них что-то украла.

По селу праздновали Святки. И хотя эти праздники начальством не приветствовались, народ любил их и праздновал. Ходили ряженые, сеяли-веяли-засевали, славили коляду. Молодёжь подпирала брёвнами ворота, таская их от соседа к соседу, пугала баб из-за угла масками, вывернутыми на изнанок тулупами. Веселились. Приняла было участие в игрищах и Таня, но досужие девки расстроили до слез, пришлось уйти. Особо старалась Верка Мухина. Ей то что за дело? «Думают, я продолжаю с Яшкой встречаться, и что дитя от него. Маньку им жалко, а меня не жалко, когда она Яшу увела. Пусть спасибо говорит, что не зову – прибежит как миленький. Только не нужно это мне: раз предал и другой предаст».

Согревшись, сбросила одеяло. Перевернулся ребёнок, она испуганно притихла, положив ладонь на живот. Значит, половину срока уже. Отчего так получается: и любят её парни, и жениться хотят, а она одна? Девки дружат с одним – замуж за другого выходят. Колька хоть и говорит, что заберёт, но мать не даст. Как увидит её, так из глаз змеи лезут, так бы и удавила, хотя Татьяна ей худого слова не сказала. Конечно, она плохо поступила, что поддалась Кольке. А сколько девок до свадьбы отдаются, потом замуж выходят – и ничего. А как с ней такое случилось, так плохая. Да, они без отца живут, да, нет у них богатства, а у кого оно сейчас есть? Яша женился на богатстве, ходит как в воду опущенный, его жена ей проклятия шлёт. Весной уедет к Кольке, пусть от злости давятся.

Нужно было встретить мать. Она рано по утру взяла санки и отправилась в лес за сушняком. По снегу везти санки не тяжело, тяжело след валенками давить.

…Она достала согревшиеся в печурке валенки, сунула в них ноги. Единственная суконная юбка, как говорится, и в Крым, и в Рим, и в добрые люди, старая фуфайка, платок.

На улице с трудом открыла осевшую калитку. Со двора напротив вышла соседка Поля с вёдрами, улыбнулась Татьяне. Полинка хорошая девка, она не судила Татьяну. Неделю назад расписались с Колькой Козаком. Колька пристал в зятья. Наварили холодца, выпили самогона, поплясали маленько – вот и вся свадьба.

В конце улицы повернула к кладбищу. Оно занимало самый высокий бугор, чтобы в разлив не заливало могилки. Оттуда хорошо проглядывалась окрестность до самого леса.

Снег скрипел под валенками, искрился, бил по глазам. Окинув взглядом равнину, окаймленную лесом, застыла в восторге.

– Красота!

Чистое сияющее поле снега прорезано узкой полоской санного следа. Кое-где чернели одинокие кусты лозняка. Через огороды, ломая снежное покрывало, пробивался мужчина.

Она сломала прутик тальника и стала, как в детстве, чертить на снегу каракули. Как давно это было! Написав «Таня + …», она озадачилась. С горечью подумала, что и вписать некого.

Задумавшись, не сразу услышала позади скрип снега. Кто-то шел в её сторону. Быстро стёрла надпись. Сердце её забилось. Каким-то непонятным чутьём угадала – Яша! Обернулась. В нахлобученной на глаза шапке, в военных штанах и больших, до колен, валенках. Худой, сгорбленный… За спиной рыболовные снасти. Почувствовав, как вспыхнуло лицо, Таня отвернулась и подчёркнуто старательно зачертила прутиком.

– Здравствуй, Яша. Неровен час, увидят …

– Дай хоть нагляжусь.

– Тебе есть на кого смотреть.

– Маня не виновата, это всё я… Уедем, Танюша! Я ребёнка твоего любить буду, как своего. Плохо без тебя, тошно, сил моих нету. Не могу тебя забыть, как ни стараюсь. Головой понимаю, что виноват, и себя ненавижу. Уступил матери, думал, со временем отстанут от меня. Плохо я себя знал, – не стерпелось, не слюбилось. Всем жизнь испортил: и тебе, и Мане, себе тоже…

Вот они, любимые, родные глаза с безумным огнём. Как ей хотелось кинуться к нему, забыть обо всём и целовать, целовать. Она сделала шаг, но с горки вылетели санки: ребятня вышла кататься. Справившись с собой, она отвернулась:

– Ничего не изменишь, Яша. Дитя у тебя, об нём думай.

– Погибну без тебя, Танюша… Прощай!..

Она глядела ему в спину, захлебнувшись в немом крике. И когда он скрылся за поворотом, бегом бросилась домой. На холодном земляном полу у кровати, комкая одеяло, дала волю слезам.

Зима разгулялась, снега насыпало по пояс, потом заметелило. Ветер сбивал с ног, заматывал вокруг ног юбку, не давая ходу. Выходили из дома только по наряду на колхозные работы да в магазин за хлебом или спичками.

На День Советской армии и Военно-морского флота в клубе должна была состояться обязательная лекция, потом – концерт художественной самодеятельности.

Таня скалкой разглаживала юбку:

– Там народу тьма, а я со своим животом. Не хочу, чтобы глазели.

Мать выглянула из-за занавески.

– Раньше думать надо было. Сядешь в уголке тихонько. А не пойдёшь, выговор влепят, трудодней лишат. Под расписку же обязали. Надевай мою доху, всё меньше живот видно.

– А ты в чем?

– В тулупе.

– И в лес за дровами, и в клуб на танцы? – пошутила Танюша.

– Какие теперь танцы? А тулуп я вчера отчистила.

Народу в клубе набилось столько, что пришлось по проходам ставить стулья. Татьяне мальчишки уступили место в последнем ряду, ближе к кинобудке. В первых рядах гнездилось начальство и представитель района, дальше их жёны, родственники. На Татьяну никто не обращал внимания. В клубе было светло, тепло, шумно.

Лектор немного опоздал. Дорога – не приведи господи! После метели расчистить едва успели. Немолодой седовласый мужчина сел за стол, покрытый красной скатертью. Рядом на массивном постаменте стоял бюст Сталина, с другой стороны – старая деревянная трибуна. Над сценой лозунг: «Слава Советской армии и Военно-морскому флоту!» Председатель поздравил селян с праздником, говорил долго и витиевато. Таня слушала его в пол уха, глаза её непроизвольно искали в толпе Яшу.

Председатель после выступления дал лектору слово. Лектор хвалил доблестную армию, а в зале встала тишина. Ещё свежи были в памяти ужасы войны, ещё по-прежнему приходили похоронки, возвращались из плена мужья, о многих других не было известно ничего. Как и об отце Татьяны, который в финскую кампанию пропал без вести. В зале вытирали слезы, всхлипывали женщины. Мальчишки притихли.

Лектор объявил минуту молчания, все встали, громыхая скамейками. И тогда она увидела Яшу. Он стоял недалеко от жены со своими родственниками.

Торжественно объявили о вручении грамот и премий передовикам производства, среди них был и Яша. Вышел за грамотой в новеньком распахнутом пальто, из-под которого виднелся добротный пиджак, в новых штанах и валенках. Был он серьёзный, какой-то неродной в своей обновке. Татьяне показалось, что он постарел и осунулся. Нарядили его лучше, чем председателя, только вот радости в глазах не видно.

До неё доходили слухи, что неладно в семье, попивает он. После рождения сына вроде успокоился, да, видно, ненадолго. Она представила, как он сидит рядом с ней, держит её руку в своей, поглаживает по животу… Ей стало душно, в горле перехватило. Рванув ворот дохи, закашлялась. Встала со скамейки и двинулась к выходу…

Метель успокоилась, небо местами прояснилось. Запахнув полы, пошла домой, почувствовав, что очень устала.

Проходя мимо колодца, где стояли бабы, услышала: «Ещё одна блудница. А какая девочка хорошая была. То-то Фёдоровне горе. Девки теперь никого не боятся».

«Жальте, жальте. Все святые, только я грешная. А от бабки Насти по ночам, как мыши, выползают. Я не смогла убить дитя, вот и стала плохая».

Она как-то заикнулась, что сдаст дитя в детдом. Мать всполошилась.

– Думай, что говоришь! Надо было тогда к бабке Насте. Твой крест, вот и неси. Тебя мужик зовёт, а ты кобенишься. Крепко ты Яшке нужна, что на Манькин сундук тебя променял. Если и решится уйти от Маньки, так его партия на место вернёт. Он же в коммунисты пошёл. Да что мне тебе объяснять, сама всё знаешь, только на что надеешься – непонятно. Купи-ка ты лучше конверт да отпиши Кольке, что, мол, приезжаю – встречай. Дитя без отца негоже оставлять. Что отвернулась, я кому говорю? Божечка! Что стена! Во уродилась! Встал бы батька из могилы да поглядел, какие муки мне терпеть приходится…

…Пролетел февраль, промчался март, с проталинами, грузно оседающим снегом, с ярким, до боли в глазах, солнцем. В апреле готовились к севу. Неизвестно, какие сюрпризы преподнесёт весна. Вытаскивали из погребов и протравливали картошку, проверяли спрятанные на чердаках от мышей семена свеклы и моркови, фасоли и лука.

В середине апреля тронулся лёд на Сейме. Вслед почернел и вздулся лёд на затоках и калюгах, а к майским праздникам половодье охватило округу.

…Вода подступила к домам, отрезав от дворов кладбище. Хоронили бабку Настю. Шептались по деревне: сколько жизней угробила грешница, царствие ей небесное, пухом земелька. А сколько баб спасла от позора…

Тепло пришло неожиданно, перепугав селян. К майским праздникам споро распустились почки на деревьях. На буграх яркой зеленью веселила глаз молодая трава. Над водой клин за клином пролетали дикие гуси. На половодье, ошалев от радости, полошились гуси домашние. К их гомону присоединилось призывное мычание коров, втягивающих ноздрями весенний воздух. Требовали выпустить их на волю, к молодой траве.

…На клубе и конторе красовались государственные флаги, красочные транспаранты, лозунги. Из клубного динамика неслось первомайское: «Утро красит нежным светом стены древнего кремля, просыпается с рассветом вся советская земля…» На праздничную демонстрацию стекался нарядный народ с флажками и шариками. Весело здоровались друг с другом, будто давно не виделись. Носились вездесущие ребятишки, цепляясь за подолы новых материнских платьев. В толчее громко хлопали шарики, вскрикивали девчонки. Их белые большие банты плыли в толпе, словно лилии на Затоне. Стайкой молодёжь. В белых рубашках и чёрных брюках парни. В ярких цветастых платьях с бусами на шее, в белых носочках – девушки. Готовились целую зиму, чтобы показаться во всей красе. Подурачиться, сходить в лес на маёвку, повеселиться. Завтра новые платья окажутся на дне сундука, дожидаясь случая.

Тане в этом месяце предстояли роды. Она стала грузной, неповоротливой, живот невозможно было скрыть одеждой. Она не пошла на митинг, прибиралась в хатке, ждала в гости сестру Анну. Мать пошла к клубу одна. Зимние переживания оставили свой след на осунувшемся лице. Грустные глаза казались огромными, в обрамлении коричневых теней.

– Что тебе боярыня Морозова… – вздыхала мать. Только глаза и остались.

Мать часто по ночам плакала. Таня остро чувствовала себя виноватой. Изменить она уже ничего не могла. В письмах Колька подчеркивал, что ребёнка признает и, если Таня хочет, заберёт их к себе. Мать Кольки всё никак не могла смириться, унижала её при любом случае. Танюша лишь горько усмехалась в ответ – не собирается она за Кольку замуж.

Вышла на крыльцо. Со стороны клуба раздавались голоса, смех, крики. И Яша, наверное, там. Может, вправду сбежать с ним?

Она задумчиво устремила взгляд в вечеряющую даль. Вот возьмём лодку, сядем, уедем куда глаза глядят… Где прибьёт, там и жить станем. Унесло, мол, течением, весла утонули. Ясное дело, никто не поверит. Пока будут разбираться, она родит. А с маленьким в распутицу обратно не отправят. Хоть месяц-два, да их будет. Жена его не примет, он разведётся, и они уедут в Степановку жить…