Читать онлайн Парниковый эффект бесплатно

Пролог

Словно в опровержение апокалиптических прогнозов ученых-экологов и их адептов – воинственных и бескомпромиссных «зеленых», запугивающих население планеты, если оно не одумается, скорыми катаклизмами, вызванными, выражаясь научно, «парниковым эффектом», и словно бы в насмешку над ними зима в этот год выдалась на редкость морозной и снежной. Знать, не все еще тайны Вселенной подвластны людскому разуму, и достаточно лишь легкого дуновения высших сил, как с грохотом рушатся, казалось бы, незыблемые законы и многочисленные теории, а увенчанные лаврами академики чувствуют себя школярами, путаются в ответах и в конечном итоге без тени смущения восклицают: «На все воля свыше!»

Для большинства европейцев, привыкших к комфорту, мягкому климату и виду зеленых лужаек на Рождество, такое антинаучное поведение матушки-природы стало полной неожиданностью. Не обладая, за исключением скандинавов, должной закалкой, они растерялись и запаниковали, и было от чего. Встал на занесенных дорогах транспорт, застыла на земле авиация, засбоило в сетях электричество, а радовавшие прежде глаз палисадники покрыло непроходимой толщей снега. Пришлось им, преодолевая врожденный снобизм, браться за лопаты и возвращать палисадникам их привычный вид весьма неподходящим для цивилизованных наций способом, что вызывало крайне неприятные ощущения. «Мы же не русские, в конце концов. Это у них там Сибирь повсюду», – раздражались просвещенные европейцы, перекидывая вручную снежок и возводя сугробы возле своих жилищ. И за этим, к слову сказать, занятием быстро смолкли призывы к отказу от русского «тоталитарного» газа, что лишний раз подтверждает наиважнейшую философскую мысль о верховенстве бытия над нашим сознанием.

Впрочем, с философией не все так гладко. Зачатая и возросшая под средиземноморским солнцем философская мысль очень теплолюбива, а потому в условиях российского климата нередко приобретает весьма причудливые формы. Казалось бы, многовековой опыт выживания наших предков должен был отпечататься в умах ныне здравствующих в виде простейшей логической цепочки: Россия – северная страна, зимы в ней снежные и морозные, а потому дабы не вымереть следом за мамонтами, к ним требуется загодя подготовиться, а не надеяться на авось. Не тут-то было. У нас свой особый путь и своя философия, где именно сознание, а вместе с ним и сознательность так называемой элиты страны во многом определяет бытие ее граждан, придавая ему в зимний период неповторимый, порой пугающий колорит. А посему посочувствуем застигнутым врасплох европейцам и обратим свой взор к питерским ЖЭКам, ныне именуемым государственными управляющими компаниями.

Как уже повелось, наступившие в конце ноября сильные холода и обильные снегопады застали всех их врасплох, и первый месяц ушел на осознание ими происходящего и расстановку имеющихся в наличии сил и средств, и только Смольный и Эрмитаж с прилегающими к ним территориями, будучи главными объектами города, пользовались особым вниманием коммунальщиков, что придавало им внешне благопристойный вид, а их обитателям относительное спокойствие. Остальным же горожанам повезло куда меньше. Занесенные снегом, запуганные нависшими над их головами сосульками, промерзшие до костей и потерявшие всякую надежду на помощь извне, каждый из них выживал, как мог. Продолжалось так до Нового года, а затем наступили праздники. Городская элита, чтоб как-то согреться, упорхнула под стать перелетным птицам на юг в полной уверенности, что ближе к весне все само собой рассосется, а народ предался безудержному веселью, где не было уже места печали и все вокруг виделось декорациями некого голливудского триллера под названием «Carnival in Siberia».

Среди отбывших за рубеж был и Василий Васильевич Ланцов – начальник одного из районных, говоря по старинке, ЖЭКов, начинавший свою трудовую деятельность еще в советское время в должности слесаря-сантехника и поднявшийся по служебной лестнице благодаря своему профессиональному мастерству, помноженному на деловую хватку и математический склад ума, за что при всех экономических укладах в стране был востребован руководством и пользовался уважением среди коллег коммунальщиков.

В данный момент путь Ланцова лежал в горы. Он бы и рад был променять их на теплое море и ровное побережье Египта или, на худой конец, Таиланда, что более соответствовало его пятидесятивосьмилетнему возрасту, объемистому при внушительном своем росте животику, одышке и повышенному давлению, однако вынужден был пойти на уступки своей подчиненной Ларисе – старшему мастеру вверенного ему хозяйства, тридцатишестилетней брюнетке в самом расцвете сил. Жена же его – Нина Петровна, два года назад вышедшая на пенсию, осталась в промерзшем насквозь Питере под присмотром двух своих сыновей, невесток, внуков и внучек при том, что отъезд был обставлен Василием Васильевичем как производственная необходимость, о чем после получения в туристической фирме путевок и паспортов с шенгенскими визами он объявил в тот же день супруге:

– Меня, Нин, начальство на праздники за рубеж отправляет. На слет работников коммунальной сферы. Будем там опытом с европейцами делиться, – начал было он, но, почувствовав, что переборщил, тут же исправился: – Точнее, у них перенимать будем.

– Куда же это? – насторожившись, поинтересовалась супруга.

– В Австрию. Название городка и не выговорить. Я уж как мог отбрыкивался, но они все это приказом оформили, мне не сказав, теперь уж не отказаться, – соврал ей не моргнув глазом Ланцов.

– Красиво живете. Могли б и поближе опытом своим поделиться, – прикидывая в уме предстоящие траты, заволновалась Нина Петровна, отсидевшая всю свою трудовую жизнь за кассой в продовольственном магазине.

– Не мы же за это платим. Всё организаторы на себя берут. – Василий Васильевич выложил перед ней на стол цветастый авиабилет компании «Люфтганза». – Видишь, Василь Ланцов. До Инсбрука и обратно. В экономклассе.

Супруга надела на нос очки и углубилась в рассматривание напечатанных латинскими буквами слов, в то время как муж продолжал ее просвещать:

– К ним туда в Альпы вся мировая элита зимой слетается вопросы решать. Говорят, горный воздух мозги прочищает. Политики, миллиардеры разные…

– И проститутки, – дополнила его список, оторвавшись от чтения, Нина Петровна и пристально взглянула на мужа, причем в глазах ее вспыхнули искорки недоверия.

– Ну что ты, Нина, – отмахнулся от нее тот.

– А ты-то кто? Политик или миллиардер? – с нескрываемой издевкой спросила его супруга.

– Не веришь? – возмутился вместо ответа Ланцов. – Можешь Никешину позвонить, он подтвердит, – переадресовал он жену к своему получившему заблаговременный инструктаж заму.

– Уж он-то все подтвердит, – вздохнула Нина Петровна.

– Мы же не в давосы их едем, а в маленький городишко в горах, по-нашему просто деревня. Проституткам там делать нечего.

– Они везде себе дело найдут, – объяснила ему супруга.

– Да у нас и времени-то на отдых не будет, – принялся успокаивать ее Василий Васильевич. – Будем там в этой горной глуши лекции целыми днями слушать да инфраструктуру их изучать.

В чем в чем, а в этом он не соврал, поскольку конечным пунктом его новогоднего путешествия значился тихий альпийский городок с труднопроизносимым названием, обладавший прекрасной горнолыжной трассой и идеальной инфраструктурой. А в правде, как утверждал герой одного кинофильма, и заключается сила, и супротив нее не попрешь, а потому Нина Петровна, махнув на мужа рукой, благоразумно от него отступилась, будучи не в силах что-либо уже изменить.

Глава 1

После недельных сборов, вместивших в себя покупку пластикового на колесиках новомодного чемодана, спортивного костюма, небольшого продовольственного набора и пакета лекарств на все случаи жизни, собранного ему Ниной Петровной, Ланцов в сопровождении дорогой его сердцу и кошельку дамы вылетел на австрийский горнолыжный курорт.

Перелет в экономклассе до Инсбрука запомнился ему отменным обедом и последовавшим за ним «адмиральским» часом, прерываемым лишь возгласами весь четырехчасовой путь с интересом смотревшей в иллюминатор Ларисы да нестерпимым его желанием выкурить сигарету, что категорически возбранялось правилами полета.

Надо отметить, что Василий Васильевич не единожды уже покидал родное отечество. Впервые это произошло еще в советское время, когда он вместе с женой ездил в Болгарию по профсоюзной путевке, выделенной ему как передовику производства, а повторно уже в новейшей истории, когда старший сын Игорь свозил на один день родителей за шмотками и продуктами в соседнюю Финляндию. У Ларисы же, в отличие от своего шефа, такого богатого опыта путешествий не было и в помине, что видимо и сказалось на ее предпочтениях при выборе тура.

Когда в конце ноября Ланцов сделал ей предложение провести вместе подальше от дома новогодние праздники, она, находясь под впечатлением от увиденного ею по телевизору рекламного ролика, без раздумий и колебаний выбрала Альпы, однако начальник ее к такому экстриму готов не был и бурно высказал свое несогласие, а затем, слегка поостыв, принялся соблазнять ее теплым морем в Египте и услугой «все включено», но Лариса не уступала.

– Туда ни за какие «все включено» не поеду. Я и нашими исламистами по горло сыта. С утра до вечера с дворниками и работягами до хрипоты лаюсь.

– Других не будет. И ты знаешь хорошо почему, – опустил привередливую любовницу с гор на землю Ланцов, после чего попытался завлечь ее пляжами Таиланда, тайским массажем и катанием на слонах, однако, как ни старался, переубедить ее так и не смог.

– Нет и еще раз нет! Только в Альпы! Или никуда! – не поддавшись на его уговоры, заявила Лариса, и Василий Васильевич с большой неохотой был вынужден сдаться.

Молча махнув рукой, он приобнял ее за талию и притянул к себе. При всем своем неприятии подобного отдыха он не в силах был отказать этой цветущей в самом соку женщине, на протяжении последних трех лет удовлетворявшей его естественные мужские желания, а за удовольствие, как известно, надо платить и порой – даже с риском для собственного здоровья.

Губы Ларисы после капитуляции шефа оживились улыбкой, и она чмокнула его в лоб и по-детски похвасталась разрядом по лыжам, полученным ею в десятом классе, пообещав взять над ним шефство и пристрастить к этому укрепляющему здоровье увлекательному виду спорта, но Ланцова такая перспектива еще больше встревожила, и он, тяжело вздохнув, достал сигарету и закурил.

И все же, невзирая на все свои опасения, он, будучи человеком слова, уже через день съездил вместе с Ларисой в одну из турфирм, где оплатил новогодний тур и заказал им загранпаспорта, те, что по прилету их тридцатого декабря в аэропорт Инсбрука тщательно изучил строгий, но вежливый австрийский пограничник, поставивший в них, в конце концов, заветные штампы.

Когда же по завершении всех формальностей двери Евросоюза для них распахнулись, они в сопровождении встретившего их в аэропорту служащего отеля за час домчались по извилистой с идеальным покрытием горной дороге до конечного пункта, где герру и фрау Ланцофф с приветливыми улыбками и пожеланиями прекрасного отдыха вручили ключи от двухместного номера.

Начатое ими еще в микроавтобусе знакомство с европейской инфраструктурой активно продолжилось уже в самом номере. Причем сияющие в лучах светильников краны и кафельная под малахит плитка, черные с золотистой искрой ванна, раковина, унитаз и биде, а также система отопления и вентиляция, распространявшая божественный аромат, вызвали неподдельный интерес у «гостей слета», быстро вскружили им головы и увлекли в белоснежную и хрустящую, словно снег под ногами, постель.

Вечером они отужинали при свечах в ресторане отеля, выпив под стейк со сложным гарниром по бокалу сухого вина, после чего по настоянию дамы отправились в звездную морозную ночь на ознакомительную прогулку.

Отойдя от отеля на сотню метров, Василий Васильевич остановился, сдернул с себя перчатки и принялся растирать ладонями моментально покрывшиеся инеем щеки, пожаловавшись Ларисе:

– Морозец, однако ж.

– Так мы же в горах, Василич! Бог знает, на какой высоте! – весело отозвалась та. – В Питере сейчас куда хуже.

– Да уж… – дыхнул на нее паром Ланцов, вспомнив о приключившейся перед самым их вылетом очередной аварии теплопровода. – Интересно, прорыв уже ликвидировали? Надо будет Никешину позвонить.

– Выкинь ты это из головы, мы здесь на отдыхе, – прервала его Лариса. – Лучше видами наслаждайся.

Она запрокинула голову и принялась любоваться залитыми лунным светом склонами Альп, окружавшими плотным кольцом городок, и усеянным яркими, как на картинах Ван Гога, звездами небом, не скрывая восторженных своих чувств:

– Красотища-то, какая! Я такого не ожидала! Аж дух захватывает!

– В Египте не хуже, – смерив взглядом тянувшуюся к одной из вершин линию подъемника, буркнул Василий Васильевич.

Чтобы, стоя на месте, окончательно не замерзнуть, они, поддерживая друг друга, бодро зашагали по хорошо освещенным очищенным от снега мощеным улочкам, по дороге осматривая местные достопримечательности, состоявшие из островерхой каменной кирхи, небольших отелей и баров с зазывно подмигивавшими им огоньками витрин, спортивной площадки с игравшей на ней в хоккей детворой, а также какого-то двухэтажного административного здания с австрийским флагом над входом и разноцветных, словно с открыток, домиков с красными черепичными крышами без единой сосульки.

– Дворников не видать, а кругом чистота, – подивился увиденному вокруг Ланцов. – Кто же им все это убирает?

– Снова ты о работе, Василич! – шутливо прикрикнула на него Лариса.

Через час промерзшие до костей, но полные впечатлений они с прихваченной по дороге в винной лавке бутылкой ирландского виски вернулись в номер отеля и полезли отогреваться в душ, радуясь качеству и надежности местных теплосетей.

Уже заполночь по завершении интимной близости Ланцов, лежа в постели и цедя из стакана через соломинку виски со льдом, снова задался вслух не отпускавшим его вопросом: «Кто же им все-таки снег чистит?», но так и не дождался ответа, поскольку Лариса уже крепко спала, и он, допив одним глотком виски, погасил висевшее над головой бра и вытянулся под одеялом.

Утром за завтраком в ресторане отеля они плотно и калорийно поели, настраиваясь и готовя себя к покорению горнолыжных альпийских трасс. Точнее сказать, к этому стремилась полная решимости и пыщущая здоровьем Лариса, в то время как Василия Васильевича эта затея ее не радовала, но он, не желая терять лицо в глазах молодой с первым разрядом любовницы, решил все же разок рискнуть в надежде, что все как-нибудь обойдется без существенного ущерба для его здоровья и мужского авторитета.

Переодевшись после завтрака в спортивные костюмы и подобрав в пункте проката необходимый для катания с гор инвентарь, они с лыжами на плечах и в шлемах на головах направились к станции подъемника, являвшейся местом сосредоточения всех отдыхающих.

Уже первые неприятные ощущения вызвал у Василия Васильевича подъем на гору в открытой всем ветрам люльке, уж слишком стремительно и неотвратимо уходила у него из-под ног земля. «Прямо как на Голгофу везут», – засомневавшись в правильности своего решения, подумал Ланцов, после чего еще больше занервничал и робко, что было ему несвойственно, предложил своей спутнице:

– Может, вернемся? Праздник спокойно встретим.

– Поздно уже, – рассмеялась Лариса, пребывавшая в отличие от него в прекрасном расположении духа.

Пришлось Василию Васильевичу прикрыть на время глаза, когда же люлька подъемника доставила их на стартовую площадку, и он почувствовал под ногами твердь, от сердца у него слегка отлегло, и к нему снова вернулась надежда на благополучный исход.

Встретил их русскоговорящий инструктор – молодой парень по имени Володя, как выяснилось при знакомстве с ним, родом из Старой Ладоги. Кто его к ним приставил, Ланцов так и не понял, но улыбчивое и добродушное лицо парня внушало доверие, а открывшийся ему сверху завораживающий своей красотой вид и многочисленные легко спускавшиеся по снежному склону лыжники, успокаивающе подействовали на его психику и отвлекли Василия Васильевича от дурных мыслей.

Под присмотром Володи они пристегнули лыжи к ботинкам и принялись, следуя его указаниям, осваивать технику горнолыжного спуска и правила безопасности, что заняло в общей сложности минут сорок, и более продвинутая в этих вопросах Лариса, быстро усвоив уроки инструктора, стала рваться на старт, стремясь полученные ею знания реализовать на практике.

Ланцов же, напротив, с этим не торопился, тянул как мог время и тщательно шлифовал технику правильного падения, и Лариса, не выдержав этого зрелища, решительно заявила, что не намерена больше стоять и мерзнуть, а желает сейчас же спуститься вниз, и Володя, пойдя навстречу пожеланиям дамы, предложил ей первоначально испробовать свои силы на небольшом отрезке дистанции.

Следуя его команде, они, оттолкнувшись лыжными палками и перекладывая из стороны в сторону корпус, плавно зигзагами заскользили по снегу, а через сотню метров инструктор изящно и резко остановился, подстраховав затормозившую следом за ним Ларису.

– Для начала неплохо, – похвалил он ее. – А с мужем вашим как быть?

– Он мужик крепкий, и не такое видел, – успокоила его Лариса.

– Уверены?

– Не на пятой же точке ему спускаться.

Лариса повернулась к застывшему наверху «супругу» и крикнула ему:

– Василич, ты как?!

– Пока ничего! – отозвался Ланцов.

– Ехать надо! Новый год скоро!

– Я сейчас поднимусь! – крикнул ему Володя и стал взбираться наверх, Лариса же, пользуясь паузой, засняла застывшего на склоне горы, словно античная статуя, шефа на свой телефон.

Наблюдая за восхождением к нему инструктора, Ланцов вдруг вспомнил историю более чем двадцатилетней давности, когда будучи еще мастером участка, он вылез на обледеневшую крышу многоэтажки и застал там своих подчиненных сидящими возле теплой трубы с краюхой хлеба и «чекушкой» водки в руках. Их наглость застила ему в тот момент глаза, и он рванул к ним с намерением начистить рожи, но заскользил по не сколотому еще льду и стремительно покатился вниз, и только поставленная за месяц до этого новенькая ограда спасла его от неминуемой в тот день гибели.

– Готовы? – отвлек его от неприятных воспоминаний Володя.

– Готов, – крепко сжимая палки, выдавил из себя сквозь зубы Ланцов.

– Главное, не волнуйтесь. Если что, на бок падайте.

По команде Володи они оттолкнулись одновременно палками, и инструктор уверенно скользнул вниз, Ланцов же первые метров двадцать ехал на полусогнутых ногах по прямой, а затем, попытавшись перенести центр тяжести на левую ногу, зацепился одной лыжей за другую и тут же досрочно сошел с дистанции.

– Ух, еп… – были последние его слова, после чего он кубарем покатился вниз, выделывая на ходу замысловатые пируэты.

Володя встал грудью на его пути, что привело только к еще более тяжким последствиям. Ланцов всей своей массой снес его, словно ржавое заграждение, и продолжил движение, получив в качестве внушительного довеска удар по шлему его массивным лыжным ботинком, после чего лишился сознания. Его подчиненное физическим законам свободное падение прекратилось лишь через несколько десятков метров, и, совершив последний кульбит, он распластался на снежном склоне с устремленным в бескрайнюю лазурную высь неподвижным взглядом.

Тут же подъехав к нему, Володя встал на колени перед безжизненным телом, снял с головы Василия Васильевича шлем, поднес к его посиневшим губам ладонь и, ощутив теплое дыхание, с облегчением объявил подбежавшей уже без лыж на ногах Ларисе:

– Жив, слава богу.

Та, не зная, что предпринять, с побелевшим лицом молча застыла рядом, тогда как Володя, приложив ко лбу неудачливого ученика пригоршню снега, достал из кармана куртки миниатюрную рацию, включил ее и заговорил по-немецки.

Вскоре над их головами послышался шум пропеллера, и в результате четко проведенной спасательной операции все трое быстро оказались на борту маленького юркого вертолета, прямиком доставившего их в местную клинику, где Василия Васильевича уже на тележке покатили в реанимацию, и на пороге ее он подал первые признаки жизни, когда, не открывая глаз, еле слышно сказал: «Хорошо, бля, ограду сменили», и все сопровождавшие его с облегчением выдохнули.

После уколов, компресса на лоб и капельницы пациент пришел в себя окончательно, а последовавшие за этим осмотры и рентгеновские исследования показали трещину седьмого ребра, легкое сотрясение мозга и сильный ушиб копчика. Диагноз, естественно, не смертельный, но требующий прежде всего покоя, покоя и еще раз покоя, и его, наотрез отказавшегося остаться в больнице, снабдили в качестве праздничного подарка резиновой «уткой», шприцами и обезболивающими лекарствами и доставили в стягивающем тело корсете около восьми часов вечера в номер отеля.

– Это я во всем виновата, дура! – не переставая, корила себя Лариса и просила прощения за свою авантюру, а лежавший в кровати на «утке» Ланцов ее успокаивал:

– Нет здесь твоей вины, Лара. Это я, идиот, за молодыми погнался, удаль свою хотел показать, вот и доездился.

В разгар их перекрестного самобичевания зазвонил мобильник Ланцова, и Лариса взяла его со стола и приложила к уху больного. Звонила Нина Петровна, встревоженная вместе со всем их семейством, уже проводившим за общим столом уходящий год, молчанием мужа, за целый день так и не позвонившего. На что Василий Васильевич, собрав волю в кулак, коротко объяснил ей, что с самого утра занят учебой и до сих пор еще слушает лекцию о сборе и переработке домашних отходов, поздравил всех с праздником и пообещал чаще звонить, после чего по его сигналу Лариса прервала связь.

– Плесни-ка мне виски для снятия боли и себе тоже налей, – попросил ее Василий Васильевич. – Да телевизор включи, чтоб не так тошно было.

Лариса защелкала пультом от телевизора и наткнулась на одном из каналов на Президента России, обращавшегося с поздравительным словом к народу.

Приободренная праздничным видом Кремля и пожеланиями главы государства, она быстро разлила по рюмкам виски и, прихватив два кусочка салями из домашних припасов Ланцова, села у его изголовья и под бой кремлевских курантов влила целительную микстуру в рот обездвиженного любовника, а следом выпила и сама, пожелав Василию Васильевичу побыстрее поправиться и встать на ноги.

Надо отметить, что стараниями персонала отеля, искренне сострадавшего герру Ланцофф, остаток вечера они провели в более уже приподнятом настроении. И хотя коллективный праздничный ужин их, увы, миновал, в номер им прикатили сервированный столик, украшенный сосновой веткой с шарами, горящей свечой и красочной поздравительной открыткой, и под песни и шутки звезд российского шоу-бизнеса они вполне себе сносно в сложившихся обстоятельствах встретили приход нового года.

Последующие два дня Ланцов, не вставая с постели, обживал подаренную ему «утку». Голова его более-менее пришла в норму, к боли в ребре он стал привыкать, и лишь ушибленный копчик не позволял ему полноценно двигаться. Лариса заботливо его обихаживала, кормила пищей из ресторана, делала сама обезболивающие уколы, а предоставленное ей свободное время проводила на горнолыжных склонах с Володей, оттачивая там свое мастерство. Причем инициатором такого ее времяпрепровождения являлся сам Василий Васильевич, и его благородство делало ему как мужчине честь. Сам же он коротал время за просмотром российского телевидения, чтением на родном языке Библии, случайно обнаруженной им в прикроватной тумбочке, мало что в ней понимая, и дегустацией алкоголя из мини-бара, притуплявшего по его словам физическую, а вместе с ней и душевную боль.

Такое комплексное лечение вскоре дало положительный результат, и на третий день он самостоятельно уже поднялся с кровати и, опираясь на подаренный ему владельцем отеля тирольский посох, добрался до санузла, где воспользовался техническими приспособлениями для людей с ограниченными возможностями и по достоинству оценил всю их значимость.

За сутки до окончания тура Ланцов, опираясь на посох, спустился на завтрак, а затем более часа любовался с крыльца отеля окружающими красотами, вдыхал целительный горный воздух, проветривая затуманенные за время болезни мозги, а под конец прогулки закашлялся, и обеспокоенная этим Лариса взяла его под руку и повела греться в номер, чтобы, не дай Бог, не разболеться перед обратной дорогой.

Вечером после ужина они еще раз вышли на улицу и добрались до ближайшего магазинчика, проверяя свои физические кондиции, приобрели там сувениры для близких, после чего вернулись в свой номер, где в этот момент надрывался оставленный на столе мобильник Ланцова.

Звонил взволнованный чем-то Никешин, сразу же после второпях брошенного им приветствия поинтересовавшийся у начальника датой его возвращения в Питер, и тот, почуяв недоброе, спросил у него:

– Завтра буду, а что там у вас стряслось?

– У нас тут такое… такое… творится! Папа с Афона приехал, а в городе Апокалипсис: трубы лопаются, сосульки падают, народ гибнет! Грозится всех в монастырь сослать! – затараторил ему в ухо Никешин, и из последующего его импульсивного сбивчивого рассказа Ланцов уяснил для себя, что вернувшийся после паломнического тура городской губернатор был поражен масштабами бедствия, ввел в городе чрезвычайное положение и назначил на девятое января совещание в Смольном. Он на него успевал, поэтому паническому настроению зама поддаваться не стал, а лишь распорядился встретить его в аэропорту и подготовить ему к совещанию необходимые цифры.

Проводить отъезжающих на родину знаменитостей вышел на следующий день весь персонал отеля, вручивший на память герру Ланцофф в дополнение к посоху тирольскую шляпу с пером. Растроганный этим вниманием Василий Васильевич снял с головы пыжиковую шапку-ушанку и презентовал ее владельцу отеля, не принимая от него никаких возражений, а вместо нее водрузил себе на макушку под аплодисменты собравшихся местный национальный убор, пообещав к ним снова приехать, но только теперь уже летом, и пошутил, что первый лыжный разряд он уже заработал.

Инструктор Володя, погрузив чемоданы не утративших оптимизма испорченным отдыхом соотечественников в микроавтобус, предложил проводить их до самого Инсбрука и посадить в самолет, на что Ланцов с радостью согласился, в очередной раз подумав: «Замечательный парень, не ошибся я в нем».

Обратный их перелет на родину был утомительным и радости им не доставил, а поданная в пластиковых контейнерах еда показалась безвкусной и вызвала у Ланцова только изжогу, и он, чтобы как-то отвлечься от сумрачных мыслей и нехороших предчувствий, пытался несколько раз заснуть, но ноющая боль в ребре под корсетом не позволяла ему комфортно расположиться в кресле.

Лариса же всю дорогу молча листала журналы и проспекты турфирм, и лишь когда шасси самолета коснулись посадочной полосы, отложила их в сторону и, вглядываясь в темноту за иллюминатором, с грустью сказала: «Вот и сказке конец», не подозревая в эту минуту, что это только начало истории.

Питер встретил их крепким морозом, сильной метелью и водителем «Спецтранса» Рашидом, что удивило обоих, но вскоре все разъяснилось, когда, проваливаясь по щиколотку в снегу, тот понес их багаж к стоявшей рядом с автобусной остановкой снегоуборочной машине, на ходу объясняя, что на ином транспортном средстве передвигаться по городу практически невозможно, и Лариса с горечью подвела итог:

– А это уже не сказка, а быль.

Благополучно без осложнений добравшись по заснеженным улицам до дома Ларисы, Василий Васильевич сдержанно, без поцелуев с ней распрощался, поблагодарив за богатый на впечатления отдых, и вскоре, сопровождаемый Рашидом, предстал перед законной супругой, и та при виде его, опиравшегося на посох и в шляпе с пером, схватилась за сердце, но Ланцов ее успокоил:

– Не переживай, мать, до свадьбы золотой все заживет. Пришлось этим европейцам хваленым класс показать.

Глава 2

Созванное девятого января губернатором Санкт-Петербурга экстренное совещание в Смольном началось в десять утра в закрытом для прессы режиме. Город на тот момент был практически парализован из-за непрекращавшихся снегопадов, дикого холода и постоянных с призывами об экстренной помощи звонков горожан, на время до «старого Нового года» прервавших праздничные застолья и на трезвую голову осознавших весь ужас происходящего. И властям, чтобы сохранить как-то остатки электората, необходимо было в кратчайшие сроки успокоить людей и избежать нараставшего социального взрыва.

Помимо вызванного из разных точек планеты членов городского правительства и руководителей силовых структур в зале присутствовали главы районов, их замы, ответственные за коммуналку, а также менее значимые по рангу представители хозяйственной городской элиты, включая начальников ЖЭКов.

Многие из собравшихся, судя по свежему загару на лицах, в праздники не бездействовали, а активно под стать Ланцову перенимали в южных широтах передовой зарубежный опыт и выглядели хорошо отдохнувшими и вполне довольными жизнью.

В отличие от своих подчиненных, председательствовавший на совещании городской губернатор находился явно на взводе, был хмур, как январский день за окнами, часто прикладывался к стакану с водой, но усилием подпитанной на Афоне молитвами воли сдерживал переполнявшие его эмоции и вместо ожидаемого всеми разноса сухо, по-деловому с цифрами на руках охарактеризовал ситуацию в городе, рассказал об ужасных масштабах бедствия и его пугающих социальных последствиях, после этого потребовал от присутствующих объяснений произошедшему и предложений по скорейшей нормализации жизни.

Вслед за этим на сцену, словно на эшафот, потянулись один за другим вызываемые им главы районов, и все они в один голос, как под копирку объясняли случившееся аномально холодной зимой, ошибочными прогнозами Гидрометцентра, а в силу этого нехваткой горюче-смазочных материалов, людей и уборочной техники, и эта пустопорожняя болтовня вывела, в конце концов, главу города из себя, и он, не совладав уже со своими нервами, закричал в микрофон:

– Хватит про аномалии чушь нести! Мы с вами не в тропиках живем!

– К сожалению, – буркнул себе под нос сосед Ланцова.

– Я спрашиваю, что делать будете?! Конкретно, в ближайшее время! – поставил вопрос ребром сорвавшийся уже с тормозов губернатор, и у вжавшейся в креслах элиты перехватило дыхание, а в зале установилась гнетущая тишина.

Василий Васильевич сидел в предпоследнем ряду, что соответствовало его статусу, и рисовал в рабочем блокноте горы, похожие на перевернутые сосульки, но вдруг, словно бы чем-то поперхнувшись, закашлялся, а после вслух, вроде как самому себе дал исчерпывающий ответ:

– Врать не надо и воровать всем нам, тогда и аномалий не будет.

Его негромко произнесенные слова многоголосым эхом прокатились по залу, и губернатор, услышав их, встрепенулся, обвел взглядом переставший и вовсе дышать зал, после чего обратился к нему с вопросом:

– Это кто сказал?

Василий Васильевич, держась за ноющее от длительного сидения ребро, неловко поднялся с места и назвал себя, и губернатор, склонив голову к микрофону, многозначительно произнес: «Вот в этом-то и вся суть» и, поблагодарив Ланцова за смелость и искренность, предложил ему сесть, и тот под взглядами сотен глаз опустился в кресло.

– На хрена же ты вылез? – с осуждением зашипели на него соседи, с многими из которых он был хорошо знаком. – Всех мордой в дерьмо, а сам во всем белом.

– Да как-то само собой, мужики, вырвалось, – растерянно объяснил Ланцов. – Да и сам я не в белом, а в том же дерьме.

Обретший же после слов начальника ЖЭКа точку опоры и второе дыхание губернатор перешел в активное наступление и более часа еще громил со сцены безбожных скрытых воров и коррупционеров, словно ржавчина разъедающих коммунальные сети города и седьмой уже год на посмешище всей страны строивших на Крестовском острове стадион для «Зенита».

Выплеснув в зал накопившиеся у него за зиму отрицательные эмоции и отведя трое суток на наведение чистоты и порядка в городе, он распустил собрание, пригрозив всем не внявшим его указаниям небесными и земными карами, увольнениями и показательными «посадками».

Дистанцию от зала до гардероба Ланцов преодолел под градом угроз и оскорблений в свой адрес, подвергшись со стороны большей части коллег жесточайшей обструкции. Кто-то даже открыто призвал набить ему за клевету морду, но, к счастью, все ограничилось только словами и рукоприкладства в тот день удалось избежать.

Василий Васильевич, надо отдать ему должное, стойко, не отвечая на оскорбления и угрозы, перенес все нападки, молча оделся и вышел на улицу, где поодаль от Смольного ерзал уже за рулем служебного «форда» взволнованный последними ужасающими событиями его зам Никешин.

– Ты чего там такое выдал, Василич? – спросил он у севшего рядом начальника. – Ко мне тут Шукуров подъехал, зубами скрипел и приказал отсюда прямо к нему. Ты чего там такое сказал?

– Так. Мысли озвучил, – отмахнулся Ланцов.

Их шеф Назим Файзилович Шукуров состоял в должности замглавы районной администрации, отвечавшего за коммуналку, и был личностью крайне загадочной, притягивавшей к себе пристальное внимание всего коллектива. За какие такие заслуги он четыре года назад сел в это кресло, никто толком не знал, и его широко обсуждаемая в курилках администрации и изобиловавшая белыми пятнами биография по-разному истолковывалась сотрудниками.

Кто-то считал, что без взятки дело не обошлось, кто-то рассказывал об имевшейся у него в столице «волосатой руке», а одна экзальтированная дама из кадров со ссылкой на собственные источники на голубом глазу уверяла, что в прошлом Шукуров служил во внешней разведке и долгие годы в качестве «нелегала» прожил на Ближнем Востоке, и некоторые особо впечатлительные служащие администрации к ее словам отнеслись всерьез и на всякий случай предприняли меры предосторожности.

И все же, невзирая на споры и разночтения, все единодушно сходились во мнении, что талантами Назим Файзилович природой обделен не был, о чем свидетельствовали приобретенные им за короткий срок «трешка» в элитном доме, дорогое авто и любовница из финансового отдела, регулярно мотавшаяся вместе с ним по заграничным курортам. О некоторых источниках его доходов Ланцов знал непонаслышке, так как и сам имел в этом «теневом» бизнесе определенную долю.

При виде его в дверях своего кабинета Шукуров побагровел, нервно взмахнул руками и, коверкая русскую речь резким кавказским акцентом, набросился на него с оскорблениями и обвинениями в клевете, однако Василий Васильевич, не обращая внимания на его истеричные вопли, приблизился с невозмутимым видом к столу и без приглашения сел, своим спокойствием еще больше взбесив начальника, перешедшего на откровенную азербайджанскую матерщину.

– Ти щто жь, гидждыллах, с гары рюхнул?!! – прокричал он в лицо Ланцову. – Эта кто здэсь, ахмаг, варуэт?!!

– Да мы с вами, Назим Файзилович. И другие тоже, – слегка кашлянув в кулак, объяснил Ланцов. – Хотите, письменно все изложу.

У Шукурова после его слов перехватило дыхание, и он, вскочив с кресла, рванул к окну, схватил стоявший на столике графин с водой и стал из него жадно пить, пытаясь залить полыхавший в груди огонь. Отдышавшись возле распахнутой им настежь форточки и приведя свои мысли и чувства в порядок, он уже твердой походкой вернулся за стол и, откинувшись в кресле, с ехидной улыбкой спросил у Ланцова:

– Ти щто жэ в турму сабралься?

Впервые за этот день Василий Васильевич замялся и ощутил холодок в груди, после чего объяснил, что об этом пока не думал.

– Напрасна, – ухмыльнулся в ответ Шукуров. – Думаещ, я нэ знаю, гдэ и с кэм ти на лижах ездиль и на какие шышы?

– Уверен, что знаете, – кивнул в сторону приемной Ланцов. – От зама моего. Кстати, жене я все уже рассказал.

И он в очередной раз не солгал, так как едва по приезду заговорив с Ниной Петровной о прошедшей командировке, внезапно закашлялся, а после, сам того не желая, признался ей во лжи и измене, после чего оставшаяся часть вечера прошла в бурных ее рыданиях и клятвенных заверениях Василия Васильевича покончить с любовной связью на стороне и никогда ей больше не врать.

После его слов Шукуров осклабился.

– Ну и дурак ти, Ланцов. Нащел чэм жэнэ хвастыть.

Вместо ответа тот кашлянул, и страх его вместе с неприятными ощущениями тут же исчез, и он, обретя снова спокойствие и уверенность, предложил Назиму Файзиловичу обсудить их дальнейшие рабочие отношения.

– А у нас ых большэ нэ будэт. – Шукуров подвинул ему лист бумаги и ручку. – Заявлэнье пышы. Так Аганэсов послэ сабранья сказаль. Сам нэ уйдош, по статъе уволым.

Это был приговор, вынесенный ему по закону «омерты» вице-губернатором Аганесовым, отвечавшим за коммунальные службы и городское строительство, но и это не испугало Василия Васильевича, и он, полный решимости, взял в руки перо. Собственно, после такого публичного своего демарша в Смольном он, хорошо зная неписаные законы коммунальной мафии, иной развязки не ожидал, и удивила его лишь скорость принятия окончательного решения.

Пока он писал, Шукуров, ерзая в кресле, продолжал вслух недоумевать:

– Всо имэл и рэхнулься вдрюг. Бащкой щтоли сыльно трэснулься?

Не обращая внимания на его болтовню, Ланцов, не отрываясь, писал заявление, одновременно раздумывая о возможной кандидатуре преемника и переживая по этому поводу.

– К пракурору пайдэщ, пэрвим садищ. Имэй в выду, – не выдержав этого тягостного молчания, предупредил его замглавы, после чего взял со стола заигравший мелодию из кинофильма «Крестный отец» смартфон и несколько минут, не проронив ни слова, слушал звонившего, а в конце растерянно подтвердил, что «всо поняль». Когда же Василий Васильевич протянул ему заявление, взял его, скомкал и бросил в корзину, после чего сухо сказал ему:

– Иды работай пака.

– Ну, так тогда обсудить придется, – вернулся к началу беседы Ланцов, чем окончательно поверг Назима Файзиловича в уныние.

– Ну, щто ти ищо хочищ? – устало спросил тот.

А хотел Василий Васильевич, как выяснилось в ходе их дальнейшего разговора, немало. В частности, расторжения всех договорных отношений с фирмами, возглавляемыми многочисленными родственниками и земляками Шукурова и якобы победившими в тендерах на ремонт домов, так и не начатого ими с прошлой весны, тем не менее, регулярно оплачиваемого из госбюджета, а также немедленного изгнания всех гастарбайтеров из ближнего зарубежья, работавших за половину зарплаты, и замене их доморощенными трудящимися с полным окладом. И так по мелочи набралось прилично, настолько, что, прикинув в уме недополученную прибыль, Шукуров готов был собственными руками задушить взбесившегося начальника ЖЭКа, но лишен был этой возможности и потому лишь высказал свое удивление:

– Ти щто ж на зарплату жыт будэш?

Не ответив ему, Василий Васильевич поднялся со стула и, чуть прихрамывая, побрел к двери кабинета, и при виде появившегося в приемной шефа истомившийся в его ожидании Никешин вскочил со стула. – Ну как?!

– Думал, начальником отсюда выйдешь? – усмехнулся Ланцов. – Погоди еще.

– Василич… Да я за тебя…

Не дав ему развернуться в своих верноподданнических чувствах, Ланцов отвел ему двое суток на замену всех гастарбайтеров отечественными работниками с начислением им полновесной зарплаты, и Никешин с вытаращенными на него глазами растерянно простонал: « А мы как же?», да с такой болью в голосе, что даже у многое на своем веку повидавшей секретарши Шукурова выступили на глазах слезы, однако Василий Васильевич его подбодрил:

– А у нас, Костя, свое жалование.

Дабы не оставалять в нашем повествовании белых пятен, здесь же раскрою читателям тайну чудеснейшего спасения, казалось бы обреченного уже Ланцова, воздав этим должное прозорливости и человеколюбию губернатора, взявшего по окончании совещания уникального начальника ЖЭКа под свою защиту и приказавшего Аганесову не подвергать его остракизму, оставить в покое, а при случае и премировать. Ослушаться главу города, пока все еще было свежо в памяти, тот был не в силах, о чем и сообщил по телефону Шукурову, дав этим Василию Васильевичу короткую передышку.

Остаток рабочего дня прошел для него и всего коллектива в авральном режиме. Требовалось выполнять наказ губернатора по спасению города и его жителей от надвигавшегося коллапса, и Ланцов до позднего вечера мотался на служебной машине по территории, подгоняя окончательно расслабившихся за праздники подчиненных, а где-то и вдохновлял их на трудовые свершения личным примером. Когда же, вконец обессиленный, он вернулся в свой кабинет, к нему заглянула на огонек не менее измученная в сражении со снежной стихией Лариса.

Василий Васильевич включил электрический чайник, достал из сумки пакет с затвердевшими уже пирожками, высыпал их на тарелку и пригласил ее к «шведскому» своему столу, однако Лариса шутку его оставила без внимания и осторожно, словно у тяжелобольного поинтересовалась его самочувствием.

– Ребро немного побаливает, и устал с непривычки, – беря пирожок с тарелки, пожаловался Ланцов.

– И все? – удивилась Лариса.

– И все. Ну, разве что давление еще подскочило.

– А то тут такое про тебя говорят. Будто ты того… умом тронулся. Аганесова при губернаторе с трибуны вором назвал, а Шукурова нашего и вовсе послал подальше. На Ближний Восток дынями торговать.

Ланцов, не ответив ей, отгрыз треть пирожка и принялся его молча жевать, но после настойчивых просьб Ларисы пересказал ей все же утренние события, чем перепугал ее еще больше. Столько лет знать своего начальника и представить его способным на такое безумство, было за гранью ее понимания. Гибкий с вышестоящим начальством и прагматичный во всем остальном «Вась-Вась», ни на минуту не забывавший о собственной выгоде и безукоризненно соблюдавший негласные правила коммуналки, и вдруг прилюдно выдать такое, да еще в самом Смольном.

– Да я вроде и не хотел, все само собой получилось. Стоит только мне кашлянуть, так из меня правда и прет. Сам удивляюсь, – признался он ей. – Как будто в голове что-то перевернулось.

– Может, это от сотрясения? – спросила обеспокоенная его словами Лариса, а Ланцов растерянно пожал плечами.

– А может, ты вирус какой в горах подхватил, – предположила она. – От них менингит бывает. – Лариса потрогала его лоб. – Вроде холодный.

Василий Васильевич взял ее за руку и прикоснулся губами к запястью.

– Ты, Лара, только не обижайся, но нам придется расстаться. Я вчера все о нас жене рассказал и поклялся ей больше не врать. И тебе не могу.

Лариса нервно отдернула руку и хотела подняться, но Василий Васильевич ее удержал.

– Вот признался тебе, и сразу же полегчало. И боли вроде утихли, – продолжил он свои откровения, Лариса же, слушая их с плотно сомкнутыми губами, продолжала упорно молчать, уставившись на прибитый к стене график работы ЖЭКа, и Ланцов, удерживая ее, заговорил с ней, словно отец с молодой легкомысленной дочерью.

– Тебе ведь, Лара, личную жизнь свою нужно устраивать. Замуж, несмотря на свой неудачный опыт, еще раз выйти, ребенка, пока не поздно, родить. Ты же молодая красивая женщина, а я уже пенсионер без пяти минут…

Не дослушав его, Лариса закашлялась, а затем резко встала, прошла к книжному шкафу, заставленному спортивными кубками и дипломами за разные достижения, постояла возле него в раздумье, после чего повернулась к Ланцову и спокойно уже с чувством собственного достоинства сказала ему:

– А ведь знаешь, Василич, ты прав. Я и сама постоянно об этом думала, только сказать тебе не решалась. Боялась, что ты меня сразу уволишь, и я служебной квартиры лишусь.

За этим признанием последовали и другие более интимные откровения, после чего на какое-то время они приумолкли и с интересом, словно только что познакомились, стали внимательно изучать друг друга.

– Похоже, у тебя тоже самое, – первым придя в себя, предположил Василий Васильевич, и Лариса в ответ кивнула.

– Видимо, да. Значит, это не менингит и не сотрясение, а что-то другое.

Более часа еще они обсуждали свое неожиданное открытие и поразивший их неизвестный недуг, не суливший им в будущем, как стало уже понятно, прежнего благоденствия и покоя, и размышляли, как теперь в этих новых условиях им жить и работать, придя, в конце концов, к соглашению хранить все это в строжайшей тайне от окружающих.

Выйдя на улицу, они словно заговорщики обменялись в ночи дружеским рукопожатием и разошлись по домам, находившимся в пешей доступности от места работы, чтобы поодиночке уже осмыслить произошедшее с ними и выспаться, поскольку грядущий день обещал быть не менее энергозатратным и богатым на всяческие сюрпризы.

Жил Василий Васильевич в помпезном сталинской архитектуры доме на Комсомольской площади, возведенном в пятидесятые годы для нужд научно-технической интеллигенции города. Интеллигенции за постсоветский период в нем существенно поубавилось, поскольку большинство его прежних квартиросъемщиков вынуждено было в силу своей невостребованности на рынке труда перебраться в квартиры попроще, уступив дорогостоящие квадратные метры более состоятельным и удачливым собственникам жилья из числа так называемого среднего класса.

Жил в нем одно время и городской вице-губернатор, внесший огромный вклад в благоустройство двора, до сих пор получавшего грамоты и призы на городских смотрах-конкурсах, но чиновник этот лет десять назад за какие-то махинации оказался под следствием, получил в силу этого обширный инфаркт и, не дождавшись вынесения приговора, скончался в СИЗО, что стало для всех настоящей трагедией. Вполне естественно, что и Ланцов, пользуясь своим положением, всячески обихаживал родное гнездо и поддерживал в нем сверх отведенных бюджетом средств чистоту и порядок, что не ускользало от взора его соседей, относившихся к начальнику ЖЭКа с большим пиететом.

Пройдя через массивную арку и оказавшись в чисто убранном и ярко освещенном дворе, Ланцов столкнулся с заведовавшим хирургическим отделением одной из крупных городских клиник пятидесятичетырехлетним профессором Разумовским, жившим в соседнем от него подъезде и выгуливавшим перед сном своего ротвейлера. Желания разговаривать с ним у Василия Васильевича в нынешнем его состоянии не было, поэтому, поприветствовав его на ходу, он, не останавливаясь, прошагал мимо, однако сосед не дал ему ускользнуть и догнал его своей просьбой.

– Василий Васильевич, пришлите, пожалуйста, завтра с утра мастера, а то кран на кухне потек. Я в долгу не останусь.

Дело было пустяшное, и в прежнем нормальном своем состоянии Ланцов, не задумываясь, откликнулся бы на его просьбу, однако болезнь его стремительно прогрессировала и делала свое «черное» дело.

– Вы завтра с утра диспетчеру позвоните. Вас запишут и время назначат, – не останавливаясь, через плечо посоветовал он, кашлянув, соседу и быстро пошел дальше, оставив того с открытым от удивления ртом.

Дома Василия Васильевича никто не встретил, что после вчерашних его откровений было неудивительно и, в общем-то, ожидаемо. Жена даже не вышла из спальни, смотря там по телевизору очередной сериал, и он, хорошо понимая причину ее бойкота, заходить к ней не стал, а направился в бывшую комнату сыновей, где обнаружил свой спортивный костюм и сложенные стопкой постельные принадлежности, что демонстрировало всю глубину обиды Нины Петровны и серьезность ее намерений. Пришлось ему самому греть себе в микроволновой печи ужин и есть в одиночестве с твердой уверенностью, что вся эта ее бравада и показуха быстро пройдут, и их семейная жизнь вскоре вернется в прежнее свое нормальное русло.

Перед тем как отправиться спать, он успел еще напоследок лишить сна и покоя старшего своего сына Игоря, позвонившего справиться у него относительно будущих объектов работы. Тот, будучи по образованию математиком, после трех лет преподавания в школе сменил по совету отца профессию и открыл свою фирму по ремонту квартир, и Василий Васильевич всячески содействовал его бизнесу, поэтому Игорь в его понимании твердо стоял на ногах.

Младший же его сын Вадик отличался от старшего брата не в лучшую сторону, зарабатывать себе на жизнь не умел и даже, что еще хуже, к этому не стремился, и Ланцов считал его недоумком, открыто заявляя об этом. Тот по его убеждению после окончания университета натурально бездельничал, просиживая штаны в каком-то там биологическом институте, и писал никому не нужную диссертацию. «Предлагал ведь ему место мастера, отказался, – при случае сокрушался Василий Васильевич. – Сейчас бы уже все имел, а не копейки считал». Вадик и в самом деле жил на государственную зарплату скромно, погруженный в свои исследования, и Нина Петровна втайне от всех поддерживала его семью через невестку Анюту.

Однако на этот раз все пошло наперекосяк, и сразу же после обмена приветствиями Василий Васильевич поверг Игоря в ступор, объявив, что отказывает ему впредь в своем покровительстве.

– Сам теперь клиентов ищи, на меня больше не рассчитывай, – заявил он притихшему после таких его слов сыну, но и этим не ограничился, а потребовал от него за счет собственных средств переделать ремонт в помещениях ЖЭКа, и Игорь, не выдержав такой вопиющей несправедливости, попробовал защититься.

– Отец, ты о чем говоришь? У меня на руках акт приемки, тобой же подписанный.

– Это все липа, ты и четверть работ не выполнил, сам знаешь, – легко и непринужденно разбил его защиту Ланцов. – А не хочешь доделывать, деньги верни, я других найму. Откажешься, проведем экспертизу и по суду взыщем. А за подпись, если понадобится, я отвечу.

После таких безумных речей Игорь промямлил, что должен подумать, и, не попрощавшись, повесил трубку. Ланцов же, несмотря на бурно прожитый день, спокойно, словно бы сбросив с себя еще одну тяжелую ношу, перекурил в комнате перед форточкой и на удивление быстро заснул, поднявшись утром лишь по сигналу будильника.

Последующие отведенные губернатором дни пронеслись в бешеном темпе под постоянным надзором главы района и «летучих» бригад из Смольного, колесивших с инспекциями по всему городу. Никешин, проявив чудеса изворотливости, менее чем за двое суток нашел замену большинству гастарбайтеров, что заметно повысило интенсивность труда и качество выполненных работ, но угрожало больно ударить по его карману, однако он был уверен, что трудности эти временные, шеф их, в конце концов, образумится, и вскоре все устаканится и будет, как прежде.

На третий день в кабинете Ланцова появился осунувшийся от бессонных ночей Игорь и безоговорочно принял ультиматум отца, пообещав в течение месяца устранить недоделки. Поскольку тот уже был хорошо обработан матерью, откровенного по душам разговора между ними не получилось, и, понимая бессмысленность всех этих ненужных споров и выяснения отношений, Василий Васильевич сослался на занятость и быстро выпроводил его из своего кабинета.

Самым же ярким событием дня стал для него телефонный звонок начальника одного из ЖЭКов соседнего Красносельского района, сидевшего рядом с ним на совещании в Смольном. Тот бодрым голосом поблагодарил Василия Васильевича за преподнесенный урок, полностью изменивший его взгляды на жизнь, и рассказал о своих первых успехах по искоренению лжи и воровства в коллективе, но вместо того, чтобы порадоваться за единомышленника, Ланцов неожиданно спросил у него:

– Ты где новогодние праздники проводил?

– На даче с женой, – удивился его вопросу коллега.

– Не простужался? – не отставал от него Василий Васильевич.

– Малость покашливаю. А что?

– То-то и оно… – загадочно произнес Ланцов. – Голову теперь береги.

Пожелав ступившему следом за ним на скользкую дорожку единоверцу мужества и терпения, Василий Васильевич после их разговора крепко задумался над неожиданно обретенной им способностью воздействовать на умы людей и собственной общественно значимой роли в борьбе с хищениями и коррупцией, связав все это напрямую с поразившей его болезнью.

В конце концов, невзирая на трудности и непрекращавшиеся снегопады и холода в канун «старого Нового года», кризис в городе был худо-бедно преодолен, хотя и не обошлось без отставок отдельных не внявших словам губернатора районных начальников. При подведении же итогов общегородского аврала в Смольном фамилия Василия Васильевича прозвучала с трибуны в числе наиболее отличившихся, что вызвало рокот и пересуды в заполненном до отказа зале, а у сидевшего в рядах Шукурова сильный зубовный скрежет.

Глава 3

По пятницам рабочий день Иннокентия Сергеевича Разумовского начинался с обхода в сопровождении свиты врачей возглавляемого им хирургического отделения. Причем в коридорах, где лежали по большей части люди малоимущие, он не задерживался, в общих палатах находился чуть дольше, уделяя основную часть времени так называемым коммерческим пациентам, готовым оплачивать собственное лечение и сопутствующие ему услуги «живыми» деньгами.

По завершении часового обхода он, как было заведено, шел к себе в кабинет пить утренний кофе, и ожидавший его молодой, но подающий большие надежды хирург Давид Гогия передавал ему там при закрытых дверях обычный почтовый конверт, сопровождая еженедельный свой ритуал профессиональными комментариями.

В эту же роковую для Разумовского пятницу его привычный жизненный цикл был грубо нарушен необъяснимым и вызывающим хамством соседа по дому, вынудившего его уже третье утро проводить перед телефоном в попытках вызвать сантехника через диспетчера ЖЭКа, постоянно с кем-то болтавшего или же вовсе не отвечавшего на звонки.

Вконец отчаявшись и плюнув на эту пустую затею, он снарядил к ним супругу с письменным заявлением, а сам во взвинченном состоянии отправился на своей недавно купленной «ауди» в родную клинику, опоздав на обход и заглянув лишь к топ-менеджеру одного из крупнейших банков страны Авелю, страдавшему в палате для VIP-клиентов от камней в желчном пузыре и подготавливаемому к операции. Когда же он появился в своем кабинете, ожидавший его как обычно Давид вскочил с кожаного дивана и принялся объяснять ему, от кого из больных и за что получены за неделю деньги.

Перечень вместе расценками предлагавшихся в клинике услуг был широк и разнообразен и охватывал всю жизнедеятельность пациентов: от нормального места в палате и удобоваримой даже по индивидуальному заказу еды до импортного наркоза и чудодейственных зарубежных лекарств, позволяющих гарантировать положительный стопроцентно исход операции и результаты последующего за ней лечения, и такое уже приближавшееся к европейским стандартам обслуживание делало труд коллектива весьма эффективным и очень рентабельным.

Слушая вполуха доклад Давида с фамилиями и диагнозами больных, Иннокентий Сергеевич машинально кивал головой, а сам в это время мысленно крыл в хвост и в гриву Ланцова, представляя его лежащим под капельницей в коридоре за дверью в ожидании операции, и эта сладостная картина повысила выработку его организмом серотонина и эндорфина, именуемых еще «гормонами счастья».

В конце концов, отчитавшись за проделанную работу, Гогия пояснил, что только Попов из шестой палаты наотрез отказывается платить, заявляя во всеуслышание, что у него на руках страховка.

– Какая? – вернулся к реальной жизни завотделением.

– Да обычная социальная.

– С ней только на кладбище, – без тени улыбки сказал Разумовский. – Придется его после операции анальгином лечить.

Оценив по достоинству шутку заведующего, Давид привычным движением вытащил из кармана халата пухлый конверт и протянул его Разумовскому, и тот, взяв его, тут же отбросил, словно раскаленную головешку, и тяжелый конверт шлепнулся плашмя на пол.

Пока Иннокентий Сергеевич дул на обожженные пальцы, Давид поднял его и положил на рабочий стол, но вместо слов благодарности услышал от шефа нечто невообразимое и пугающее, как социальная государственная страховка. Тот сначала закашлялся, а после с перекошенным от испуга лицом каким-то чужим механическим голосом приказал ему:

– Немедленно убери, и чтобы я его больше не видел.

Давид из его указаний ничего толком не понял, а потому уточнил:

– А деньги куда?

– Больным сейчас же верни! – повысив голос, добил его окончательно Разумовский.

«Может, его менты пасут», – пронеслось в голове у Гогия, и он, торопливо сунув конверт в карман, ретировался из кабинета.

Оставшись один, Иннокентий Сергеевич внимательно осмотрел поврежденную руку, но следов от ожога на пальцах не обнаружил. Сохранялась лишь ноющая боль в животе от страха перед непонятным явлением и отданным им вопреки собственному желанию и здравому смыслу распоряжением, и во всей этой метафизике необходимо было скорейшим образом разобраться, найти этому объяснение и все быстро исправить.

Являясь высококвалифицированным врачом с двадцатилетним стажем и степенью кандидата наук, он, заперев дверь на ключ, занялся самообследованием, начав с замера температуры тела и кровяного давления, а закончив прослушиванием работы сердца.

Температура была нормальной, сердце билось ритмично, но учащенно, давление же существенно возросло, что было в данном случае объяснимо, и он записал эти показания в своем рабочем блокноте. Из других изменений им были отмечены внезапно появившийся кашель, повышенная потливость, расширенные зрачки и полное отсутствие аппетита, что тоже было естественно.

Немного подумав, Иннокентий Сергеевич достал из портфеля бумажник, вытряхнул из него на стол наличность и стал осторожно указательным пальцем трогать купюры. Две из них – пятитысячные – были на ощупь горячие, и он догадался, что обе они из прошлого пятничного конверта, после чего, вооружившись пинцетом и лупой, принялся изучать их, осознавая абсурдность своих действий.

Опыты с денежными банкнотами никак не приблизили его к пониманию случившегося, и Разумовский в полном смятении скомкал их, обжигая пальцы, и выбросил в мусорную корзину, после чего, отложив на время исследования, отправился в медицинский вуз, где имел четверть профессорской ставки. Там на три часа дня был назначен экзамен у четвертого курса, что давало ему возможность повторить свой эксперимент, только теперь уже со студентами.

Добравшись переполненный страхами и переживаниями за его результаты до расположенного на Петроградской стороне института, он, избегая коллег, устроился в отведенной ему аудитории, разложил на столе билеты и стал с нетерпением ожидать студентов.

Первым с объемистым ярким пакетом в руке появился, как и положено, староста группы. Этот предшествующий каждому экзамену ритуал существовал еще с незапамятных времен, но в условиях Болонской системы образования претерпел серьезные изменения. Немалая часть педагогов предпочла букетам цветов и старомодным пакетам конверты с твердой наличностью, что существенно увеличило число россиян с «корочками» о высшем образовании, но Иннокентий Сергеевич как интеллигент в третьем поколении не опускался до такой пошлости и принимал экзамены по старинке.

Староста, ничуть не тушуясь, смело приблизился к преподавательскому столу и со словами признательности за полученные за семестр знания протянул Разумовскому так называемый «сувенир» от учебной группы, и тот теперь уже осторожно поднес к нему руку и, почувствовав жар, быстро ее отдернул, слегка кашлянул, а затем, пугаясь собственных слов, с осуждением произнес:

– Уберите сейчас же, как вам не стыдно! Вы же этим меня и себя как будущего врача оскорбляете.

Староста после его слов побледнел и, прижимая пакет к груди, попятился к двери, а среди ожидавших его в коридоре сокурсников началась после такого незапланированного учебным процессом «облома» настоящая паника, и как впоследствии оказалось, совсем не напрасная. Результаты экзамена всех поразили и прежде всего самого Разумовского, отправившего за дверь бóльшую часть группы с «неудами» в зачетках и поставившего лишь три твердых четверки.

Быстро собравшись и не заходя в деканат, Иннокентий Сергеевич помчался домой, где все выходные просидел за медицинскими справочниками и научными книгами, но как ни старался, объяснений своему аномальному состоянию в них не нашел, а в воскресенье вечером к удивленью жены завалился спать на диване в своем кабинете.

В понедельник с утра пораньше он на пустой желудок отправился на работу, где, плюнув на все дела, занялся уже более углубленным самообследованием, сдав все анализы, переговорив с профильными специалистами, сделав УЗИ, флюрографию и просветившись в томографе, однако полученные им результаты каких-либо существенных изменений в его организме не зафиксировали и выглядели достаточно позитивными, а в то же время чувствовал он себя с каждым часом все хуже и хуже. Настолько, что под конец рабочего дня вызвал к себе Давида.

«Похоже, с ментами договорился», – решил тот и прихватил с собой прибавивший за несколько дней в весе конверт, но Иннокентий Сергеевич уже на пороге своего кабинета лишил его этих иллюзий вопросом:

– Ты деньги вернул?

Давид растерянно забегал глазами и молча кивнул.

– Врешь. По глазам вижу, – не отставал от него Разумовский.

– Иннокентий Сергеевич, я что-то не понял… – пробормотал, потупив очи, Давид.

– Чего же здесь не понять. Деньги, что у тебя в кармане халата, необходимо больным вернуть, и чтобы впредь никаких поборов. Всех об этом предупреди. Узнаю, тут же уволю или в прокуратуру сдам. Теперь тебе ясно?

– Нет, – замотал головой Давид, да так, что накрахмаленный его колпак съехал набок, на что Разумовский, словно бы повторяя за скрытым от глаз суфлером, медленно и с нажимом ему объяснил:

– Медицина в нашей стране бесплатная. Заруби это себе на носу, если работать хочешь.

Первыми о революционных изменениях на отделении узнали вкладчики последнего из конвертов, после того, как врач Гогия без каких-либо объяснений вернул им вложенные туда деньги. Причем большинство из них из-за возникших теперь сомнений в благополучном исходе предстоящей им операции охватил нешуточный страх, тогда как коллектив отделения, включая уборщиц, санитарок и медсестер, поступившая информация просто повергла в шок.

Некоторые особо нервные тут же сели писать заявление об уходе, решив для себя, что с такими нововведениями им долго не протянуть. Гогия же, хватанув в ординаторской мензурку чистого спирта, моментально очистившего его помутившееся сознание, решил все же будучи посвященным в скрытые от посторонних глаз пружины и рычаги функционирования родной клиники не торопиться с выводами и дождаться развязки.

Знал о них, разумеется, и сам Разумовский, поэтому, вернувшись домой, закрылся в своем кабинете, понимая, что в нынешнем своем состоянии долго не усидит, и его врачебной карьере, а, следовательно, и финансовому благополучию придет скоро конец, и от одной только этой мысли его бросало то в жар, то в холод, и он заходился сильным грудным кашлем.

После повторного обращения к научной литературе, сопровождаемого долгими и мучительными раздумьями, он пришел к пугающему для себя выводу, что все его усилия тщетны и классическая традиционная медицина ничем ему не поможет, а только больше еще все запутает и уведет не в ту в сторону. Болезнь эта, а в этом у него уже не было ни малейших сомнений, имела иную доселе неведомую науке природу, а ее возбудителем, очевидно, являлся неизвестный науке вирус, передающийся от человека к человеку воздушно-капельным способом, и впору было теперь браться за книги по эзотерике и гадание при свечах на кофейной гуще.

Придя к таким выводам, Иннокентий Сергеевич задался уже иными вопросами, пытаясь понять – где, когда и при каких обстоятельствах он мог его подхватить, а главное, как от него быстро избавиться, однако мозг его до поры до времени ничего выдающегося выдать не мог, пока в прихожей около десяти вечера не раздался звонок, и он услышал из кабинета, как супруга впустила в квартиру какого-то мужика, и тот пьяным голосом стал перед ней оправдываться и извиняться.

К удивлению Разумовского жена повела его за собой в кухню, а когда через пару минут оттуда послышалось бряцание железяк, до него вдруг дошло, что это наконец-то явился обещавший придти еще в субботу утром сантехник, после чего мощнейший выброс адреналина вызвал в его мозгу, как когда-то у Архимеда, мгновенное озарение.

«Ланцов! Вот от кого зараза!» – вскричал он, связав в уме воедино неадекватное поведение начальника ЖЭКа с нынешним своим состоянием, и теперь, чтобы не дать тому отвертеться, необходимо было найти этому неопровержимые доказательства, чем он и занялся на следующий день, отправившись вечером по соседям.

Вспомнив историю о лежавшей год назад на его отделении одинокой восьмидесятивосьмилетней старушке, остро нуждавшейся в дорогостоящей операции, но так и выписанной из клиники из-за отсутствия у нее необходимых денежных средств, Иннокентий Сергеевич, не желая преждевременно сеять панику, повторял ее, переходя из квартиры в квартиру, с просьбой пожертвовать, кто сколько может, нуждавшейся в срочной поддержке несчастной бабушке. Суть этого теста была довольно проста, но психологически точно выверена, потому как здоровая реакция на его просьбу соседей была для него очевидна, и сбоев быть не могло, поскольку знал он их всех не один год, а с некоторыми даже имел взаимовыгодные контакты.

Первый вечер прошел для него впустую. Все соседи по лестнице вели себя адекватно и пребывали в здравом уме, и хотя на словах старушке сочувствовали, со своими деньгами расставаться не собирались, находя для этого придуманные на ходу причины, но это лишь раззадорило Разумовского, и следующим вечером он отправился уже в эпицентр заразы – подъезд самого Ланцова, где ему сразу же на последнем седьмом этаже улыбнулась удача.

Растроганная его рассказом владелица «двушки» Нонна Андреевна Семеняка – пышногрудая под пятьдесят лет крашеная блондинка, встретившая его в коротком шелковом кимоно, без раздумий откликнулась на его просьбу и готова была сию же минуту отстегнуть бедной бабусе две тысячи евро.

Услышав это, из комнаты в одних семейных трусах и майке появился ее весь синий от «блатных» наколок сожитель Коля и попытался образумить хозяйку, но та была непреклонна, что не могло не поразить Разумовского, знавшего ее как женщину чрезвычайно практичную и не склонную к сантиментам. Еще на заре рыночного движения она без устали аки пчела «челночила» по всему миру с неподъемными сумками и баулами, превратившись со временем в известную бизнес-вуман, и сейчас два ее торгующих женским нижним бельем бутика украшали своими эротическими витринами исторический центр города, а имя «Нонна» стало популярным торговым брендом.

После того как сожитель, махнув на нее рукой и буркнув что-то по «фене», вернулся в комнату, Иннокентий Сергеевич ненавязчиво справился у хозяйки о ее самочувствии, объяснив, что в городе началась уже эпидемия птичьего гриппа, и та после его слов заметно занервничала, что не ускользнуло от внимания Разумовского, тут же поинтересовавшегося у нее:

– Может, симптомы какие-то появились? Кашель? Температура?

Нонна Андреевна вместо ответа замялась, заглянула в комнату Коли, где тот смотрел сериал «Ментовские войны», а после, приблизившись к Разумовскому, тихо призналась:

– Все еще хуже, Иннокентий Сергеевич. Вчера утром несусь на работу, а меня на Садовой гаишник за превышение скорости тормозит. Достаю из сумочки тысячу, протягиваю ему, чтобы отстал, а она как обожжет мне пальцы, будто утюг раскаленный. Я ее на сидение бросила, откашлялась и говорю ему: «Протокол, товарищ лейтенант, как положено, составляйте». Сама того не желаю, а говорю, а когда еще после этого перед ним извинилась, так у него даже палка из рук выпала. Со мной первый раз такое стряслось. Что это, Иннокентий Сергеевич? Грипп?

– Трудно сказать, – с сочувствием посмотрев на нее, сказал Разумовский, однако соседка на этом не успокоилась и, слегка кашлянув, продолжила ему исповедоваться:

– А сегодня так просто кошмар, с утра дурные мысли в голову лезут. У меня же бóльшая часть фирменного белья контрафакт китайский. И налоги я с него не плачу…

Разумовский на полуслове прервал ее исповедь, чтобы и самому не приведи Господи не наговорить ей чего-нибудь лишнего, спросив, не общалась ли она в последнее время с Ланцовым, и та подтвердила, что заходила к нему в пятницу за разрешением на перепланировку квартиры, но тот ей в этом наотрез отказал.

– Я к нему и так, и этак, а он уперся, говорит не положено, – со слезами на глазах объяснила соседка. – Что теперь делать-то?

«В прокуратуру бежать сдаваться», – подмывало дать ей совет Разумовскому, но пересилив себя, он посоветовал ей больше молчать, а еще лучше, как можно быстрее уехать к теплому морю и переждать эпидемию, тогда возможно со временем все и нормализуется.

Еле сдерживаясь, чтобы самому не раскашляться, Иннокентий Сергеевич поспешил с ней расстаться, пообещав сообщить ей на днях номер счета для перевода денег, а вскоре в квартире четвертого этажа им было получено еще одно доказательство в лице отставного генерала инженерно-строительных войск Сагалаева, возглавившего в прошлом году их муниципальный округ. Тот три дня назад вопреки своим предвыборным обещаниям распорядился изгнать с его территории всех подпольных производителей и нелегальных торговцев, работавших по устному с ним соглашению за ежемесячные денежные отчисления в пользу местного самоуправления. И после такого повергшего всех в шок и трепет приказа генерал двое суток уже находился в глубокой депрессии и заливал душевные раны настоянной им на травах водкой, но при этом пообещал перевести несчастной бабуле месячную свою пенсию. И он, в чем уже Разумовский не сомневался, общался перед этим с Ланцовым на предмет переоборудования двух подвалов соседнего дома в аптеку и салон красоты, на что неожиданно получил от начальника ЖЭКа категоричный отказ.

Кипя от негодования и имея уже неопровержимые доказательства, Иннокентий Сергеевич тут же отправился вершить правосудие над доставившим ему столько мучительных унижений соседом, и тот, открыв дверь, провел его в комнату и предложил чаю с печеньем, но гость сразу повел себя агрессивно и, выложив все свои обвинения, призвал Ланцова к ответу.

Первоначально Василий Васильевич от яростного его напора смутился и покраснел, что было ему прежде несвойственно, и хотел было тут же во всем признаться, решив, что соврать все равно не сможет. Но благоразумно выдержав паузу и не дождавшись предвестника своих откровений – кашля, решил все же попытаться уйти от ответа и объяснил Разумовскому, что на здоровье свое пока не жалуется и никаких жизненных неудобств не испытывает, а сам порадовался в душе за пациентов профессора.

Тот словам его, естественно, не поверил и стал ему угрожать принудительной госпитализацией в «боткинские бараки» и публичной оглаской, но, осмелев после своей, как посчитал он, праведной лжи, Василий Васильевич нашел, чем ему ответить.

– А с чего вы решили, что это я вас всех заразил, а не вы или генерал, если верить вашей теории? – застал он своим вопросом врасплох не готового к такому повороту соседа. – От меня значит, этот вирус передается, а от вас, выходит, что нет. Я хотя и не врач, но знаю, что так не бывает, поэтому вы, уважаемый профессор, не по адресу обратились.

«А действительно, почему так?» – спросил себя опешивший от его слов Разумовский и, не найдя вразумительного ответа быстро «сдулся» и сник. Его, как считал он, непогрешимая логика рассуждений неожиданно дала сбой, и весь его обвинительный порыв моментально сошел на нет. А тут еще и Ланцов, обретя уверенность, заявил, что вся эта его теория сущая глупость и никакой тайной болезни не существует, а просто у названных им людей наконец-то проснулась совесть.

«С чего бы ей вдруг проснуться», – подумал про себя Разумовский и, не зная, чем ему крыть, направился к выходу. И все же выпроваживая его из квартиры, Василий Васильевич, расслабившись, кашлянул и бросил ему вдогонку:

– Взяток с больных не берите, и все у вас хорошо будет.

Его слова вкупе с кашлем прозвучали для Разумовского, словно выстрел в спину, и он вернулся к себе с твердой уверенностью, что сосед ему нагло врет, и необходимо как можно быстрее докопаться до истины, а пока ее не отыщет, в клинике не появится.

По-иному после их разговора взглянул на свою болезнь и Василий Васильевич. Сохранять ее втайне от окружающих становилось с каждым днем все труднее, но и признание в ней с неизбежной затем публичной оглаской лишь ухудшит его и без того сложное положение, и до отхода ко сну он старательно отгонял от себя эти невеселые мысли, что давалось ему с большим трудом.

Ночью, как иллюстрация к ним, ему приснился странный и жутковатый сон. Он вдруг увидел себя стоящим в углу освещенного множеством свечей похожего на церковь огромного зала. В дальнем его конце за длинным покрытым зеленой скатерью массивным столом восседала группа мужчин в красных платьях до пят и маленьких угловатых шапочках, а на стоявших вдоль стен деревянных скамьях сидела публика в старинных одеждах.

Зрелище это сразу напомнило ему прежние партсобрания при слушании персонального дела какого-нибудь заблудшего коммуниста, поскольку и здесь перед столом президиума с опущенной головой стоял седобородый старик в парчовом камзоле и смиренно выслушивал гневные обвинения председательствующего на незнакомом Василию Васильевичу языке.

Он хотел было уже покинуть это мероприятие, сунул в карман руку за зажигалкой и сигаретами и обнаружил, что одет в спортивный костюм с надписью на груди «Россия» и лыжные ботинки, вызвавшие у него болезненные воспоминания.

Прячась за мраморными колоннами, он осторожно двинулся к выходу, чем привлек к себе внимание председательствующего, что-то крикнувшего и указавшего на него пальцем, после чего трое длинноволосых плечистых мужчин вскочили со зрительских мест и, держа в руках шпаги, устремились к Ланцову. «Сматывать надо», – пронеслось у него в голове, и он попробовал убежать, но ноги его не слушались, и, стоя на месте, он лишь с ужасом наблюдал за приближавшимися к нему вооруженными стражниками. К счастью все закончилось для него хорошо, и он в последний момент проснулся и с облегчением выдохнул: «Надо же такому присниться», после чего перевернулся на другой бок и снова заснул.

Глава 4

На протяжении многих лет заведующий клиникой, где врачевал Разумовский, Семен Ильич Тищенко в шестнадцать ноль-ноль каждого крайнего, как модно сейчас говорить, понедельника месяца проводил рабочее совещание с руководящим составом возглавляемого им медучреждения.

Большая его часть была посвящена непосредственно медицине и организационным делам, а под занавес, когда Тищенко покидал зал, наступало время сбора «добровольных» пожертвований в пользу отечественного здравоохранения, и присутствовавшие по очереди сдавали конверты его референту по общим вопросам, отмечавшему в толстом гроссбухе приход денежных средств.

Кто-то, не сомневаюсь, скажет с усмешкой, что представленная выше сценическая картина лишь плод больного воображения автора, поскольку уж чересчур фантасмагорична и далека от реальности. Возможно и так – спорить не буду, но только при всем ее внешнем противоречии канонам соцреализма она ни на йоту не искажает сути прочно укоренившегося в нашем Отечестве постыднейшего явления и роли в нем обычных почтовых конвертов.

Ох уж эти конверты – горькая соль земли русской. Вечно нам англосаксы свинью подложат. Были ли у придумавшего их мистера Бревера из захолустного Брайтона далеко идущие планы по разрушению изнутри нашей державы или же нет, мы теперь уже не узнаем, а только креативный русский народ нашел его, в общем-то, незатейливому изобретению еще одно не менее важное применение – служить в повседневной жизни одним из расчетно-платежных средств.

И понимаем ведь, нисколько себя не обманывая, всю пагубность этого разрушительного явления для нравственного и физического здоровья нации и благополучия государства, а сделать с собой, как ни пытаемся, ничего не можем. В крови и генах по-видимому зловредная эта привычка засела, в сознание въелась, частью нашего эпоса стала, и сколько ни старались искоренить ее на протяжении многих веков лучшие отечественные умы – от величайших писателей до могущественнейших правителей с их генеральными прокурорами, но так и не нашли от нее действенных средств и с этим, обессиленные борьбой, упокоились, вписав свои имена в анналы нашей истории.

Будучи человеком высокообразованным и начитанным, Иннокентий Сергеевич знал все это еще с институтской скамьи и с большим уважением и пониманием относился к отечественному культурному и историческому наследию, однако в нынешнем своем болезненном состоянии даже мысль о конверте с деньгами вызывала у него животный страх и паникерские настроения. Сделаться в одночасье на глазах всего коллектива нерукопожатным изгоем было, как утверждал еще Александр Сергеевич Пушкин, худшим из зол, а потому, чтобы не совершать непоправимых ошибок и не кусать после локти, утром «черного» понедельника он отправился за больничным листом в районную поликлинику.

Три дня его не тревожили, а на четвертый день позвонил Гогия, только что по его словам вернувшийся из кабинета завклиникой, и с нескрываемым злорадством и удовольствием передал ему суть своего разговора с Тищенко, живо интересовавшегося сроками выздоровления Иннокентия Сергеевича и ожидавшего его у себя с недополученным в понедельник «пожертвованием».

«Этот уж точно не заразится», – кипя от негодования, подумал он о Давиде и, пообещав в ближайшие дни приехать, отключил мобильник. Сомнений в том, что Тищенко уже информирован о его безумствах на отделении не было никаких, а следовательно, уклоняться от встречи с ним было бессмысленно, и требовалось лишь решить для себя, с чем к нему ехать.

Памятуя об оставшемся без ответа вопросе Ланцова, он за неимением лучшего варианта решил испытать собственные возможности и, уповая на чудо и милость небес, отправился на следующий день на ковер к завклиникой, ожидавшему с интересом в своем кабинете заблудшую овцу отечественного здравоохранения.

Состоявшаяся между ними беседа не принесла ни одной из сторон хотя бы минимального удовлетворения, а только усугубила и без того незавидное положение Разумовского. В ответ на напоминание ему Тищенко о просроченном взносе тот вдруг, откашлявшись, стал вдохновенно рассказывать ему о высоком предназначении медицины, а после, вспомнив про Гиппократа, цитировать выдержки из его знаменитой клятвы, чем окончательно убедил Семена Ильича в достоверности слухов.

«Ну не может же он беспричинно эту ахинею нести», – думал он, слушая бред подчиненного и строя предположения, и одно из них показалось ему довольно реалистичным: «Может, он в депутаты метит. Вот и пиарится».

– Голубчик, вы меня тоже поймите, – устав от пустой болтовни, прервал он вошедшего в раж коллегу. – С меня ведь тоже там требуют. – Он многозначительно поднял вверх указательный палец, но вместо ожидаемого понимания и сочувствия услышал совсем уж безумный совет Разумовского:

– А вы им больше туда не носите.

Лицо завклиникой сделалось красным от хлынувшей к голове крови, а стекла его очков покрылись испариной. Сняв их, он стал протирать стекла замшевой тряпочкой, одновременно пытаясь переварить в голове услышанное. Разумовский же, мысленно обозвав себя дураком и кретином, стал с еще большим усердием дышать и кашлять в его сторону в надежде поразить вирусом и после уже на равных продолжить дискуссию, в чем собственно и состоял его план по спасению от нависшего над ним увольнения.

Через какое-то время Семен Ильич оклемался, водрузил очки на нос и объяснил ему уже напрямую без дураков:

– Я ваших планов, голубчик, не знаю. Может, вы скоро депутатом Госдумы станете. А вот меня, если советом вашим воспользуюсь, неминуемо ожидает отставка. Однако не это главное, у меня уже пенсия заработана, а то, что вы своими волюнтаристскими действиями пытаетесь разрушить уже устоявшийся за годы порядок. Я не утверждаю, что он хорош, но это лучше, чем ничего или же полный, извините, бардак. От этого все пострадают и прежде всего наши больные. Мы уже в девяностые годы это вкусили. Разве не так, коллега?

«Так! Так!» – хотелось закричать Разумовскому, но вместо этого он, в очередной раз кашлянув, с вызовом бросил в лицо оппоненту:

– Порядок не означает системное и узаконенное воровство и коррупцию. И вы это прекрасно знаете.

Их дискуссия явно зашла в тупик, и Тищенко вынужден был подвести под ней жирную черту, дав подчиненному двое суток на пересмотр своих революционных взглядов и предупредив, что, если это не состоится, он вынужден будет прибегнуть к хирургическим мерам.

Разумовский к его изумлению вскочил после этих слов, как ужаленный, завалился всем телом на стол, схватил его за руку и, дыша прямо в лицо, начал ее трясти, а когда Тищенко, выдернув руку, прекратил это сумасшествие, пулей вылетел из его кабинета.

После такой эксцентричной развязки ему бы следовало бежать без оглядки, сжав зубы, из клиники, но ноги понесли его прямо на отделение, где Иннокентий Сергеевич произвел снова фурор. Пройдясь по палатам, он объявил всем больным о введении им с этого дня запрета на стимулирование в любой из известных форм медперсонала и пригрозил не внявшим его словам незамедлительной выпиской.

Вишенкой же на торте стал отданный им приказ об уплотнении прооперированного уже Авеля, в чью люксовую палату переместили из коридора двух стариков с тяжелыми переломами. Банкир, естественно, имея на то все основания, активно этому воспротивился, заявив, что сполна оплатил свой эксклюзивный комфорт и дополнительные услуги, однако же Иннокентий Сергеевич его претензии нагло проигнорировал и посоветовал в случае несогласия отправляться домой либо искать себе другую лечебницу.

Грозя спятившему завотделением крупными неприятностями, Авель начал обзванивать свои влиятельных друзей и клиентов, но и это на Разумовского не подействовало, а вскоре он ушел в операционную, куда с черепно-мозговой травмой доставили пострадавшего в ДТП мужчину. Там, что в последние годы было большой редкостью, он сам взялся за скальпель и провел многочасовую тяжелую операцию и только по ее завершении вконец измочаленный, но довольный собой, вернулся домой, где провел все выходные в ожидании чуда.

Ланцов же в отличие от него бессонницей не страдал, комплексами не мучился и путей избавления от поразившей его болезни искать не пытался, а осознанно и целенаправленно множил без страха и угрызений совести собственные проблемы. Его отношения с женой с каждым днем становились все хуже и хуже, подогреваемые жалобами старшего сына, чью сторону она безоговорочно приняла, да и существенное оскудение семейного бюджета не прибавляло ей нежных чувств к мужу, что свидетельствовало о стойком иммунитете Нины Петровны к неизвестному вирусу.

Невзирая на трудности и подводные камни, Ланцов упорно на всех фронтах продолжал широкомасштабное наступление, что позитивно сказалось на качестве работы ЖЭКа, но вызвало острые разногласия внутри коллектива. Большая его часть и прежде всего заразившиеся от Василия Васильевича сотрудники с воодушевлением приняли новые правила и нормативы работы, но некоторые этому воспротивились, и прежде всего – лишенное привычных «левых» доходов начальствующее звено.

Никешин, здраво рассудив, что ловить ему больше здесь нечего, спешно перевелся в другой район, Шукуров же после консультаций в верхах временно затаился и, полагаясь на короткую память губернатора города, жил в ожидании сокрушительного реванша. Единственным человеком с кем Василий Васильевич мог поговорить по душам и немного расслабиться, оставалась Лариса, назначенная им на должность Никешина и твердо отстаивавшая проводимую им линию по оздоровлению коллектива и повышению им производительности труда.

В один из воскресных тоскливо тянувшихся вечеров в голове у Василия Васильевича неожиданно родилась взбодрившая его сразу идея, и он, отложив газету с кроссвордом, прошел в гостиную, где сидевшая под торшером в кресле супруга вязала невестке кофту, и, не сказав ей ни слова, стал рыться в ящике секретера среди документов. Когда же он вынул оттуда сложенную вдвое бумагу, Нина Петровна насторожилась и, прекратив вязанье, спросила его:

– Ты чего там такое взял?

– Свидетельство о собственности на дачу, – объяснил ей Василий Васильевич. – Хочу бывшим владельцам дарственную оформить, пусть культуру там восстанавливают.

– Сдурел?! – вскричала Нина Петровна и вскочила на ноги. – Не дам!! – Сжимая спицы в руке, она бросилась к мужу с намерением завладеть документом, но тот быстро сунул его за пазуху и вышел из комнаты, оставив жену, как говорят боксеры, в состоянии грогги.

Владельцем загородного поместья, раскинувшегося на берегу реки Луга, Василий Васильевич стал в середине девяностых годов, приобретя его у властей райцентра Осоки. В советское время в бревенчатом двухэтажном с облупленной краской строении и на прилегавшей к нему территории находился оазис местной культуры, однако в эпоху рыночных отношений сельский клуб под напором широких приватизационных процессов не устоял, и руководство Осок, обсудив условия сделки с Ланцовым, выставило его на торги за смехотворную сумму, положив полученную от него разницу в собственные карманы. На этом культурно-нравственное развитие осоковцев окончательно прекратилось, кто-то из них со временем перебрался в город, а многие просто банально спились, что, в общем-то, мало трогало продавцов, а уж тем более нового собственника усадьбы.

Вложив в ее перестройку немалые силы и средства, он за десяток лет превратил рядовой сельский клуб в архитектурный по местным меркам шедевр с собственным спуском к реке, пляжем и причалом для катера, поскольку с детства любил рыбалку и считал это занятие лучшим для себя времяпрепровождением. Страстью же Нины Петровны был ландшафтный дизайн и разведение роз, периодически выставляемых ею на городских смотрах-конкурсах, поэтому оба они считали свою фазенду лучшим на земле местом и наотрез отказывались от иных видов отдыха.

Чтобы не слышать истеричных воплей жены, ее звонков сыновьям с требованием образумить рехнувшегося на старости лет отца, Василий Васильевич быстро оделся и покинул квартиру. Каких-то сильных переживаний от расставания с дорогой его сердцу недвижимостью он к своему удивлению не испытывал, а как ни странно ощущал благостный душевный покой и легкость во всем теле. Хотелось с кем-нибудь поделиться своими никогда не испытываемыми им ранее ощущениями, и, выйдя на улицу и радуясь своему состоянию, он по скрипящему под ногами снежку зашагал к дому Ларисы.

Та, открыв ему дверь в облегающем стройную ее фигуру вечернем платье, слегка стушевалась, но все-таки пригласила его зайти. Как оказалось, в комнате за празднично накрытым столом с изысканными закусками, бутылкой вина и вазой с букетом бордовых роз сидел одетый в темно-синий с отливом костюм спортивного вида брюнет, и Лариса представила его как Андрея – своего студенческого товарища, а ныне успешного ресторатора и большого поклонника экстремального отдыха. Ланцов же назвался ему сослуживцем хозяйки и, пожимая протянутую ему ресторатором руку, почувствовал легкий укол ревности, но не подал виду.

Лариса из вежливости предложила Василию Васильевичу присоединиться к их праздничному застолью по случаю недавнего дня рождения гостя, но тот, поздравив его, от приглашения отказался, объяснив, что зашел по производственному вопросу и попросил хозяйку уделить ему пару минут. Когда же они уединились на кухне, рассказал ей о принятом им решении расстаться со своим загородным поместьем и побудивших его мотивах, и несколько раз побывавшая там в отсутствии Нины Петровны Лариса с восторгом отреагировала на его слова:

– Браво, Василич! Вот это я понимаю поступок! Всецело тебя поддерживаю!

Такое полное ее понимание и поддержка и требовались ему в данный момент для сохранения боевого духа, и, отказавшись от повторного ее приглашения совместно поужинать и оставив Ларису наедине с «экстремалом», он вернулся в собственную пропахшую валерьянкой квартиру без малейших сомнений в правильности своих действий.

***

В понедельник с утра Разумовский вновь предстал перед очами завклиникой, и после первых же произнесенных Тищенко слов ему стало ясно, что чуда не состоялось, и тот, судя по всему, чувствовал себя превосходно и никаких пусть даже минимальных симптомов болезни не демонстрировал.

Держась на безопасном для себя расстоянии от тронувшегося умом подчиненного, Тищенко потребовал от него окончательноuj ответа, и по решительному его настрою Иннокентий Сергеевич сразу же понял, что шансов на выживание у него нет, но и отказаться от заявленной им прежде позиции он был не в состоянии, что искренне, как показалось ему, огорчило завклиникой, и тот постарался сгладить их расставание.

– Принципиальность ваша вызывает у меня уважение, однако, голубчик… – начал было Семен Ильич, но Разумовский слушать его не стал, сказал, что все понимает и готов уйти добровольно и, отказавшись от предложенной ему должности рядового хирурга, взял лист бумаги и принялся писать заявление.

– Вы зла, Иннокентий Сергеевич, на меня не держите, – вроде как извиняясь перед ним, сказал Тищенко. – Не я этот порядок установил.

– Однако плодами его без зазрения совести пользуетесь, – продолжая писать, урезонил его Разумовский. – Так что не обманывайте себя напрасно.

Тищенко промолчал, Разумовский же удержаться не смог и дал ему напоследок совет – назначить вместо себя всецело уважающего этот порядок Давида Гогия, после чего положил перед ним заявление, поднялся и с гордо поднятой головой направился к выходу.

Прогуливаясь поздно вечером во дворе со своим ротвейлером и продолжая заочный спор с Тищенко, он увидел вышедшего из-под арки дома ненавистного ему начальника ЖЭКа и первым его желанием было скомандовать псу «фас», но подавив в себе искушение, он развернулся и пошел в обратную сторону, однако Ланцов догнал его, поздоровался и, как ни в чем не бывало, справился об исправности отремонтированного сантехником крана.

Стерпеть это Иннокентий Сергеевич уже не смог и обрушился на пустившего под откос его жизнь соседа с гневными обвинениями, припомнив ему заодно и явившегося на ночь глядя пьяным сантехника. Ланцов все это стоически перенес, возмутился несправедливому его увольнению, обругал коррумпированную насквозь медицину, однако вины своей не признал и все претензии в свой адрес отверг.

Всю последующую неделю в ожидании приказа об увольнении Разумовский был занят поиском нового места работы, а когда в понедельник ему позвонила утром секретарша завклиникой и попросила приехать, надел парадный костюм с ярким галстуком и отправился в кадры, но приехав туда и узнав, что приказа не существует, а его заявление забрал себе еще в пятницу Тищенко, пошел к нему за подробными разъяснениями.

Семена Ильича он застал в своем кабинете сидящим в кресле возле окна и пребывавшим, судя по осунувшемуся его лицу и помятому виду, не в лучшей физической форме, а в помещении было сильно накурено, хотя тот давно уже распрощался с этой вредной привычкой, и в голове Разумовского мелькнула шальная мысль: «Неужели все-таки заразился».

Повернувшись к нему, Тищенко закурил сигарету, а после, предвосхищая вопрос подчиненного, объявил ему, что приказа об увольнении нет и не будет, так как считает его превосходным хирургом и прекрасным руководителем, и, махнув рукой в сторону двери, устало сказал:

– Так что ступайте к себе и работайте, вас больные на отделении заждались.

– Но я как прежде уже не смогу, – пытаясь осмыслить услышанное, пояснил ему Разумовский. – И вы это прекрасно знаете.

Тищенко сделал затяжку и по не понятной пока еще до конца причине закашлялся, а затем, загасив сигарету в стоявшей на подоконнике пепельнице, сказал ему без всякого сожаления:

– И я теперь не смогу, а следовательно, мы с вами в одной упряжке.

Сомнения в том, что он инфицирован, отпали после сказанного им уже окончательно, но вместо восторга и торжества по этому поводу Иннокентий Сергеевич вдруг почувствовал жалость и сострадание к этому сделавшему много полезного в своей жизни заслуженному врачу.

– Пусть вас это не удивляет, – стал объяснять ему Тищенко. – Я ведь все эти дни много думал о нашем последнем споре и пришел к заключению, что во многом вы были правы. И далось мне это решение, как вы понимаете, совсем нелегко.

– Еще как понимаю! – вырвалось у Разумовского, и реплика эта не ускользнула от слуха многоопытного врача, и тот, глядя ему в глаза, моментально отреагировал:

– Вот значит как… И давно это с вами?

– Не очень, – не устояв перед его пронзительным взглядом, признался Иннокентий Сергеевич.

– Диагностировать пробовали? – оживился Семен Ильич, и осмелевший вконец Разумовский начал рассказывать ему о выявленных им симптомах болезни, своих исследованиях и сделанных выводах, но о Ланцове не проронил ни слова.

Тищенко слушал его, не перебивая, и иногда в знак согласия кивал головой и только, когда Иннокентий Сегеевич завершил свой доклад, высказал собственное суждение:

– У меня как у человека глубоко верующего есть этому свое объяснение. Полагаю, что эта болезнь нам с вами в наказание за измену врачебному долгу ниспослана, и это, думаю, справедливо. Но Господь милосерден и дает нам одновременно возможность исправить свои ошибки, загладить перед людьми вину и облегчить свою участь. К чему все это приведет, не знаю, время покажет, но я, видит Бог, ничуть не жалею.

«А я так очень жалею. Вера верой, а семью кормить надо», – подумал Иннокентий Сергеевич, а вслух поинтересовался, как к его новому стилю работы отнесется горздрав.

– А вы как думаете? – усмехнулся Семен Ильич и в очередной раз закурил, после чего сам же себе и ответил:

– Уволят, на пенсию буду жить. А если хватать не будет, газетами пойду торговать.

Разумовский попросил у него извинения за свое возмутительное недавнее поведение, но Тищенко лишь отмахнулся.

– Идите, голубчик, врачуйте, коль клятву нашу еще не забыли. – Улыбка скрасила его осунувшееся лицо. – А кто кого заразил, не имеет уже значения.

Поднимаясь со стула, Разумовский случайно увидел лежащую на его столе красочную визитку директора фирмы по ремонту квартир Ланцова Игоря Васильевича, с удивлением взял ее в руки и поинтересовался у Тищенко, как она у него оказалась.

Семен Ильич объяснил, что отец этого человека был у него на прошлой неделе с весьма привлекательным для клиники предложением – произвести по льготным расценкам ремонт помещений, поскольку испытывает искреннее сочувствие к страдающим от различных недугов людям.

– Василий Васильевич?! – воскликнул пораженный его объяснением Разумовский.

– Он самый, – подтвердил ему Тищенко. – Сразу видно – порядочный человек. Вы его знаете?

– Бывший мой пациент, – выдавил из себя Разумовский. – О-очень порядочный…

Покинув кабинет Тищенко, он заглянул мимоходом на свое отделение и объявил медперсоналу, что завтра снова будет в строю, поразив больше всех этим Давида Гогия, после чего поехал домой, по дороге стараясь осмыслить полученные им теперь уже железобетонные доказательства.

Сомнений в том, что от позорного увольнения спас его никто иной, как Ланцов, не было никаких, а значит из всех известных ему людей лишь он один обладает способностью распространять этот вирус, однако по-прежнему оставалось загадкой – откуда вдруг у обычного управдома появилась эта феноменальная неземная болезнь, что за все этим стоит, и как ему самому теперь с этим открытием дальше жить.

Поглощенный своими мыслями, он на скользкой дороге едва не врезался в идущую впереди него «мазду», но в последний момент успел тормознуть, после чего еще сильнее завелся и принялся «поливать» всех и вся за свалившиеся на него несчастья, но вскоре встал на Ленинском проспекте в «пробке», слегка перевел дух и задумался о ближайшем своем будущем.

Ясно было одно – Тищенко в таком своем состоянии долго не усидит, и ему очень быстро найдут замену, а значит, все вскоре вернется на круги своя, и никакой Ланцов ему уже не поможет. Не сможет тот в одиночку всех перекашлять, да и к болезни его, похоже, не все восприимчивы, а следовательно, если не найти от нее действенных средств, придется следом за Тищенко идти торговать газетами.

От пугающих этих мыслей его оторвала телефонным звонком жена, сообщившая о пришедшем к нему для какого-то важного разговора Зотове, и, объяснив ей, что скоро приедет, он попросил гостя подождать, подумав при этом: « Похоже, еще одна жертва. Не деньги же он старушке принес», и ощутил, как по спине у него пробежали мурашки.

Проживавший в одном подъезде с Ланцовым Борис Михайлович Зотов был весьма влиятельным в Питере человеком, принадлежал к городским «сливкам» общества и занимал весь третий этаж.

Проявив во времена первоначального накопления капитала завидную ловкость, смекалку и волю, завлаб Горного института сумел в условиях зарождавшегося капитализма успешно пристроиться к осваиванию природных богатств страны и сколотить на этом приличное состояние, сохранив при этом в «кровавые девяностые» жизнь и здоровье вкупе с солидным пакетом акций крупнейшего в Ленобласти нефтеперерабатывающего завода и обширной сетью заправочных станций, чего большинству его тогдашних партнеров по бизнесу сделать не удалось. И все бы было у него, как принято говорить, «в шоколаде», если бы не единственная дочь Лера, доставлявшая им с женой массу хлопот и ненужных волнений. Проучившись до третьего курса в финансовом университете и попев перед зеркалом в комнате караоке, она вдруг уверовала в свой незаурядный вокальный талант, и учеба была ею тут же заброшена.

После бесплодных увещеваний и череды семейных скандалов Зотов махнул на ее причуды рукой и нанял любимому чаду консерваторского педагога, и Лера, сводя с ума соседей по лестнице, целый год голосила до хрипоты вокализы и прыгала как угорелая по квартире, что, однако, не принесло ей желанной славы, и отцу пришлось заказать для нее несколько песенок у одного известного автора.

Встало это ему в круглую сумму, зато процесс становления поп-звезды пошел интенсивнее. Лере опять же за немалые деньги записали приличную фонограмму, обучили некоторым премудростям ремесла, подраскрутили рекламой, и она отправилась на подмостки покорять сердца малолетних слушателей, со временем утвердившись у них в роли еще одного секс-символа. Соседи же, изредка видя ее на экранах своих телевизоров, поражались возможностям звукозаписывающей техники, благодарили судьбу и наслаждались домашним покоем.

При появлении в квартире хозяина Зотов вышел из комнаты, где дожидался его возвращения, и сообщил о госпитализации дочери в военно-медицинскую академию, где врачи до сих пор не могут определиться с ее болезнью и поставить точный диагноз.

Раздевшись в прихожей, Разумовский прошел с ним в гостиную, и взволнованный произошедшим отец поведал ему, сев на диван, о разыгравшейся накануне на сцене концертного зала трагедии, где при полном аншлаге с участием звезд шоу-бизнеса записывался концерт к женскому празднику, и Лера одним из своих хитов открывала второе его отделение.

– Началось все отлично, – стал излагать хронологию вчерашних событий Зотов. – Музыка заиграла, Лерка на сцену выбежала, микрофон к губам поднесла, а после будто бы в ступор впала. Песня на весь зал звучит, а она микрофон опустила и рта не может открыть.

«Конец поп-диве, вирус схватила», – поставил ей мысленно диагноз профессор и снова почувствовал, как по спине у него побежали мурашки.

– Фонограмму остановили, а Лерка за кулисы сбежала. Зрители понять ничего не могут, шумят, хлопают, – продолжал, все более распаляясь, делиться с ним впечатлениями Борис Михайлович. – Музыку минут через пять снова включили, дочь опять появилась и запела вживую, и это была катастрофа! Сначала она «петуха пустила», затем кашлять стала, а на втором куплете микрофон выронила и свалилась в обморок. Ее тут же унесли за кулисы, а мы с женой побежали следом. В гримерке она после нашатыря очнулась и забилась в истерике, так, что ничем ее было не успокоить. Кричит только, не слушая никого: «К черту все это! Не могу больше под „фанеру“ петь!» Пришлось ей скорую вызывать, об этом с утра уже все СМИ трубят.

«Хоть одно доброе дело сделал», – подумал о Ланцове Иннокентий Сергеевич, а вслух поинтересовался нынешним состоянием Леры.

Та, по словам отца, в настоящее время после уколов и капельниц спала в отдельной палате, а вся профессура ломает головы над ее диагнозом и говорит лишь о переутомлении и нервном по этой причине срыве.

Поинтересовавшись, чем он может ему помочь, Разумовский услышал от него то, чего более всего опасался. Зотов, глядя ему в глаза, потребовал рассказать о причинах его хождения по квартирам со странной просьбой и повышенном интересе к начальнику ЖЭКа.

– Соседи утром с женой поделились, когда про Леру узнали – Нонна с последнего этажа, генерал, у них оказывается те же проблемы. Объясните, что это все значит? – взял он за горло мертвой хваткой хозяина, и тот с испугом подумал: « Если признаюсь, Ланцову не поздоровится, знаю я этих нефтяников», а следом мелькнула крамольная мысль: «А может и черт с ним», но он ее сразу же от себя отогнал.

Как бы ни сопротивлялся он неизвестной болезни, та все же ежеминутно подтачивала его организм, и возрожденное в нем вирусом сострадание к людям и всплывший из глубин памяти главный врачебный принцип – «не навреди» – не позволили ему подставить под смертельный удар Ланцова, и он решил попытаться обмануть могущественного соседа, сомневаясь, что это ему удастся.

Стараясь казаться предельно искренним, Иннокентий Сергеевич объяснил ему свой интерес к начальнику ЖЭКа начавшейся в городе эпидемией птичьего гриппа. Ланцова же по некоторым симптомам он посчитал инфицированным, однако в дальнейшем все его опасения не подтвердились, и тот оказался совершенно здоров.

Изложив свою ложь на едином дыхании без сбоев и кашля, он почувствовал облегчение, но искушенного в таких делах бизнесмена объяснение его явно не убедило. Лицо его посуровело, он резко поднялся с дивана и, посмотрев сверху вниз на притихшего в кресле хозяина, с металлом в голосе заявил: «Ради дочери я на все пойду. Поэтому сообщите мне, если все-таки подтвердятся», на что Разумовский послушно кивнул головой.

С трясущимися от страха поджилками он проводил Бориса Михайловича и закрыл за ним двери на все замки, после чего, уже не сдерживая себя, жалобно простонал:

– Вли-ип… Оконча-ательно…

Когда же напуганная его стенаниями и громким лаем собаки из кухни выскочила супруга и набросилась на него с расспросами, дрожащим голосом выдавил из себя:

– Эп-п-п-пидемия… нач-чалась… жу-ут-т-кая…

Он готов был сейчас же, в чем есть, бежать в жилконтору, но жена уговорами, валерьянкой и рижским бальзамом привела его в чувство, и по настоятельному ее совету он дождался окончания рабочего дня и тогда уже позвонил Ланцову домой, потребовав от него незамедлительного свидания в нейтральном месте.

Василий Васильевич противиться его требованию не стал, и вскоре, договорившись о месте встречи, они сидели за дальним столиком в чешском пивбаре, недавно открытом на Комсомольской площади и заполненном в основном молодежью, что позволяло беседовать без опасений быть кем-то услышанными.

После того как одетая в национальный чешский костюм и паричок с коротенькими косичками молоденькая официантка поставила перед ними блюдо с закусочным ассорти и два запотевших бокала с пивом, Ланцов с наслаждением пригубил пенный напиток в отличие от своего визави, даже не взглянувшего на бокал, а тут же набросившего на него с обвинениями во вранье, обросшими после посещения им клиники и пугающего разговора с Зотовым новыми красками и доказательствами.

Выслушав его до конца, Василий Васильевич отрицать в этот раз очевидные факты не стал, а дожевав щупальце осьминога и разок кашлянув, спокойно без извинений и посыпания головы пеплом поведал профессору о своей неизвестной болезни и предложил ему самому разбираться во всех этих вирусах.

– Меня они, честно говоря, все меньше и меньше волнуют. Чувствую я себя замечательно, а если что-то еще полезное сделаю, так и вовсе ощущаю душевный подъем и радость, что день прожит не зря, – допивая остатки пива, объяснил он соседу, и лицо того исказила гримаса.

– А меня так все это в ужас приводит, – нервно отреагировал на его слова Разумовский, и Ланцов, ухмыльнувшись, подозвал официантку, и та через пару минут поставила перед ним новый бокал. Взяв его и слегка приподняв, он с откровенной издевкой предложил своему обличителю выпить за праведную жизнь без вранья, но тот оставил тост без внимания и попытался его отрезвить.

– Похоже, вы в своей эйфории чувство реальности потеряли, а все ведь гораздо серьезнее и, прежде всего, для вас самого. Это я как медик со стажем вам заявляю.

– Да плевать я на это хотел, надоело всего бояться, – отмахнулся от него Василий Васильевич и стал делиться воспоминаниями о том, как всю свою жизнь врал всем напропалую и воровал, где только мог, а потому и лишнее слово сказать боялся, теперь же намерен жить, ни на кого не оглядываясь, без лжи и по совести.

«Да, похоже, он безнадежен, – мысленно ужаснулся Иннокентий Сергеевич. – И меня вместе с собой погубит».

– Вы ведь, как я погляжу, тоже не ангел, иначе б так сильно не нервничали, – поддел его снова Ланцов. – Но это ваши проблемы, я никого учить не намерен, а уж тем более умышленно заражать. Ну, разве что вашего Тищенко, да и то только ради вас.

Его граничащие с детской наивностью рассуждения вконец взбесили профессора, и он, не выдержав такого над собой издевательства, взорвался:

– Вас скоро тронут! За одно место! И очень больно! Вы как единственный установленный распространитель инфекции для многих смертельно опасны! Меня вы уже осчастливили! А Зотов с генералом?! А остальные невинные жертвы?! Да стоит им об этом узнать, вас тотчас же на куски порвут!

Конечно же, Василий Васильевич не был уж настолько наивен и безрассуден, чтобы совсем отмахнуться от прозвучавших в его адрес угроз, поэтому напрямую спросил у соседа, чего собственно тот от него добивается.

«А действительно, что?» – спросил себя Разумовский и, немного подумав, предложил ему, сохраняя втайне от всех истинную причину и цели, лечь к нему в клинику и пройти там обследование с целью обнаружения этого вируса и дальнейшего его изучения ради всеобщего блага.

Первоначально Ланцов стать подопытным кроликом наотрез отказался, затем после увещеваний и разъяснений профессора долго не соглашался, ссылаясь на занятость на работе, и все же мощным воздействием на его ставшую уязвимой совесть и обвинениями в эгоизме Иннокентий Сергеевич, хотя и с большим трудом, добился его согласия.

Обговорив сроки госпитализации и расплатившись по счету, они оделись и покинули заведение, и, оказавшись на улице и вдохнув полной грудью морозного воздуха, Василий Васильевич, пройдясь до угла дома, остановился и, устремив свой взор к светящимся в темном февральском небе трубам районной ТЭЦ, с минуту неподвижно на них смотрел, а в ответ на вопрос удивленного этим зрелищем Разумовского, объяснил ему:

– Горы при лунном свете вспомнились.

– Да вы, оказывается, поэт, – поиронизировал тот, и тут же позади них послышался женский крик, заставивший заговорщиков обернуться. С призывом остановиться к ним в накинутом на плечи пальто и съехавшем на сторону парике с косичками неслась во весь дух обслуживавшая их официантка.

Подбежав, она дрожащей рукой в перчатке протянула Ланцову недополученную ими сдачу в размере пятидесяти шести рублей и стала со слезами на глазах извиняться за свой обман, и Василий Васильевич, забрав у девушки деньги, слегка пожурил ее, а затем успокоил, сказав, что подобное в ее жизни больше не повторится, после чего с торжествующей улыбкой взглянул на профессора.

«Да он не поэт, а алхимик какой-то. Второй раз за сутки дерьмо в чистое золото превращает», – мысленно изумился тот, после чего они распрощались и, соблюдая правила конспирации, разошлись по своим жилищам.

При входе в подъезд Ланцову ударил в нос резкий и тошнотворный запах, и он поитересовался у испугавшейся его появлению престарелой консьержки причиной происходящего, услышав в ответ, что приезжавшие недавно по распоряжению Полукаева санитары травили в подъезде насекомых и грызунов.

Проживавший прямо над ним на втором этаже Полукаев занимал солидную должность в городской санитарной службе, вел довольно разгульную жизнь и, состоя в третьем браке, слыл отъявленным ловеласом и выпивохой, что сразу же навело Ланцова на мысль об истинных целях этой масштабной химобработки и ему тут же вспомнились предсказания Разумовского, что не вызвало у него, однако, панических настроений и желания отказаться от намеченных планов.

Глава 5

Перед тем как лечь в клинику, Василий Васильевич довел до логического конца задуманные им проекты и, прежде всего, добился от Игоря выполнения незавершенных им ремонтных работ в помещениях ЖЭКа, хотя тот, лишившись отцовского покровительства, испытывал серьезные материальные затруднения. Невзирая на это, Ланцов в своих требованиях к нему был непреклонен и на уступки сыну не шел, но попытался все ж таки убедить его в своей правоте, однако Игорь, не обращая внимания на все его доводы, отказывался его понимать и смотрел на отца, как на умалишенного. Поэтому расстались они по завершении всех работ, словно чужие – холодно и подчеркнуто официально, и Василий Васильевич с горечью сделал для себя неутешительный вывод: «В мать свою весь пошел, потому и вирус его не берет».

В те же дни согласно договоренности его посетила официальная делегация райцентра Осоки во главе с первыми лицами. За неделю до этого он связался по телефону с их самым главным и сообщил ему о своем безвозмезном даре. Тот первоначально решил, что его нагло разыгрывают, после чего, протестировав собеседника, долго не мог поверить его словам, а когда все ж таки осознал, что это не розыгрыш, принялся благодарить от всего сердца Василия Васильевича и клясться ему, что возродит очаг местной культуры. Однако Ланцову одних его обещаний показалось мало, и он пожелал зафиксировать их в юридическом документе.

После того как в присутствии высоких гостей он подписал у нотариуса в пользу райцентра дарственную на дачу, оставив себе лишь купленный, как посчитал он, на трудовые доходы катер, растроганные его щедрым даром «осоковцы» предложили ему обмыть этот исторический документ в ресторане, но он, сославшись на занятость, от выпивки отказался, пообещав приезжать к ним в свободное время на рыбную ловлю.

Но и на этом Ланцов не остановился и, окрыленный своим благородным поступком, продал за выходные на авторынке предназначенный для поездок на дачу свой почти новенький джип и перечислил все до копейки деньги на развитие музыкальной школы, где год назад вместе с земляками Шукурова производил ремонтно-строительные работы, а на «сэкономленные» в ходе их выполнения бюджетные средства и приобрел себе этот внедорожник.

Разумовский все это время сохранял за ним койко-место, ранее занимаемое покинувшим со скандалом клинику Авелем, и когда, казалось бы, все намеченное Василием Васильевичем было успешно завершено, и он с чистой совестью мог лечь на обследование, в дело снова вмешалась питерская погода.

После непрогнозируемой синоптиками трехдневной оттепели крыши значительного числа городских домов массово дали течь, и в квартиры последних этажей хлынули с потолков потоки талой воды, а на головы расслабившихся было горожан снова полетели сосульки. Оставить Ларису один на один с осаждавшими жилконтору взбешенными новым природным катаклизмом жильцами Ланцов, конечно ж, не мог, а потому, засучив рукава, приступил к ликвидации очередного стихийного бедствия.

Чтобы как можно быстрее очистить крыши от снега и заделать в них дыры, нужны были дополнительные рабочие руки, а для этого требовалась не предусмотренная госбюджетом наличка, и Василий Васильевич быстро распродал знакомым частникам припрятанные им еще с прошлого года для сына стройматериалы, инвентарь, инструменты и моторное топливо, а вырученные за это деньги пустил на оплату нанятых им на стороне работяг.

Такой креативный, но не вписывавшийся в рамки закона подход позволил ему за несколько дней разобраться с протечками, после чего к нескрываемой радости Разумовского он со спокойной душой отправился на больничную койку, оставив на хозяйстве Ларису.

Его госпитализация прошла буднично, и с направлением за подписью Разумовского и спортивной сумкой в руке он появился утром на отделении, где дежурная медсестра записала его в регистрационном журнале, а после проводила в палату с двумя еще спавшими в это время соседями. Там, разложив прихваченные с собой из дома вещи и переодевшись в спортивный костюм, он, вымотанный за последние дни работой, завалился по их примеру на койку и тут же заснул, однако уже через час был поднят с постели и направлен к завотделением, с нетерпением ожидавшему Василия Васильевича для согласования с ним плана его диспансеризации.

Всю последующую неделю он послушно мотался по кабинетам врачей, где его детально осматривали, прослушивали, просвечивали, брали анализы и вели собеседования разного рода специалисты, не посвященные в истинные цели обследования, но каких-либо значимых результатов это не принесло, а лишь добавило ему знаний о возрастных своих патологиях и накопившихся за годы жизни болячках, но никак не приблизило к разгадке главной болезни.

Не желая расписываться в своем бессилии, Разумовский придумывал и проводил все новые и новые исследования и эксперименты, а в разговорах наедине призывал Василия Васильевича к мужеству и терпению, когда же на десятый день тот не выдержал и засобирался домой, рассказал об отправленных им в институт микробиологии своему товарищу его проб и анализов и уговорил еще на несколько дней задержаться до получения результатов.

За все это время Нина Петровна посетила его лишь раз. Принесла в пакете коробку сока, пачку печенья и несколько яблок, справилась о его здоровье и для приличия посидела минут пятнадцать, а уходя, заявила, что намерена подать на развод и раздел совместно нажитого имущества, что, впрочем, не произвело на Василия Васильевича должного впечатления, и он вместо ожидаемой женой реакции отделался гробовым молчанием.

В отличие от жены Лариса навещала его практически ежедневно, подкармливала домашней пищей, рассказывала о производственных буднях и обстановке в трудовом коллективе, отвлекая этим начальника от больничной рутины. В остальное же время ее разве что скрашивали визиты сотрудников правоохранительных органов к соседу по палате Антону, переведенному из реанимационного отделения за день до появления там Ланцова.

Этот учащийся индустриального колледжа попал на операционный стол со сквозным пулевым ранением брюшной полости и показал на первом допросе, что стал жертвой грабителей, выстреливших в него около общежития при попытке оказать им сопротивление.

Записав его слова в протокол, следователь взял с него заявление, после чего его ежедневно стал посещать опер в штатском, по несколько часов изводивший Антона своими вопросами, однако тот твердо стоял на своем, когда же оперативник их покидал, ругал почем зря продажных ментов, отравляющих жизнь честным и ни в чем не повинным людям.

– Оправдываюсь перед этим «козлом», будто сам в себя выстрелил! – искренне возмущался он, и ему всякий раз вторил с соседней койки Серега – кряжистый сорокалетний мужик с одутловатым лицом и перебинтованной головой.

– На хрена ж им бандитов ловить, проще с тобой трындеть! Сидит здесь в тепле, а зарплата капает! А мы за них отдувайся! Я одного «баклана» пьяного хотел в трамвае на место поставить, вот и схлопотал себе по башке! Пускай нам тогда оружие, как в Америке, раздадут, сами себя без них защитим!

Для поддержания боевого духа Серега движением фокусника извлекал из хозяйственной сумки пластиковую бутыль с надписью «ряженка», встряхивал ее несколько раз, после чего наливал из нее в кружку прозрачную с резким запахом жидкость.

– Василич, ты как? Соточку маханешь? – каждый раз предлагал он Ланцову, однако тот, не желая участвовать в их пустом трепе, отказывался. Он и сам прежде, мягко говоря, не любил милицию и не скрывал этого, но сейчас, видимо, в силу болезни и набившей ему оскомину болтовни соседей пришел к неожиданному для себя выводу: «Чего ментов-то во всем винить, они такие же, как и мы, не хуже и не лучше. Не с Марса же они порядок у нас наводить прилетели и за всех отдуваться. Тут каждый сам на себя должен взглянуть и за свои поступки ответить, тогда и толк будет».

Его уверенность в своей правоте еще больше окрепла, когда он выяснил у Разумовского, что сосед его никакой не герой, а обычная жертва бытового алкоголизма, свалившаяся в пьяном виде с лесов на стройке, откуда его и доставили с черепно-мозговой травмой на скорой, однако изобличать до поры до времени Серегу не стал.

После недели напрасных хождений оперативник больше не появлялся, и в палате установился больничный покой, нарушаемый лишь нетрезвыми разглагольствованиями Сереги, волшебным образом, не покидая стен клиники, восполнявшего свой запас «ряженки», и Разумовский предложил Василию Васильевичу перевести его в другую палату, но тот отказался.

На двенадцатый день к нему приехал после работы младший сын Вадик, узнавший от брата о попавшем в больницу отце, и тот был приятно удивлен его появлению, повел сына в холл на первый этаж, где, устроившись в углу на диване, объяснил ему, что проходит здесь плановое обследование, связанное с гипертонией.

Вадик был в курсе размолвки родителей и вызвавших у брата и матери резкое неприятие поступков отца, но к радости Василия Васильевича выслушал все его доводы, во многом с ним согласился и осудил только за супружескую измену. В этом Вадик был непреклонен, объяснений отца слушать не захотел, лишь удивился его жестокому ничем не оправданному признанию матери в своих похождениях, принесшему ей лишь боль и страдания.

– Не мог я от нее этого скрыть, – сказал, опустив голову, Ланцов.

– Почему? – удивился Вадик.

Василия Васильевича так и подмывало признаться ему в своей болезни, но уговор с Разумовским он нарушить не мог, поэтому, не ответив, поднялся с дивана, достал сигареты и пошел на улицу перевести дух.

Во время неспешного перекура в отведенной для этой цели беседке он думал о странностях в поведении сына. Тот с самого начала повел себя так, словно был заражен им, но этого быть не могло, поскольку в новом году они еще не встречались.

Размышляя об образе жизни сына и своем критическом к нему отношении, он осознал вдруг, что абсолютно его не знает и, видимо, напрасно считал лоботрясом, не приспособленным к жизни. Тот просто уродился таким бессребреником – порядочным и отзывчивым, близким ему сейчас по духу и взглядам на жизнь, и, придя к этой мысли, отправился ее проверять.

Когда он вернулся, Вадик уже допивал из пластикового стаканчика купленный им в автомате кофе и на вопрос отца о его делах и здоровье ответил, что абсолютно здоров и жизнью своей доволен, и Ланцов с удовлетворением подумал о нем: «Вот тебе и недоумок», после чего, поблагодарив сына за понимание и поддержку, пожелал ему скорого завершения диссертации и отправил домой к семье.

Тот, перед тем, как уйти, сообщил ему о твердом намерении матери подать на развод, так как, несмотря на все его уговоры, она не в силах простить отцу супружескую измену.

– Имущество она потерять боится, для нее это главное в жизни, – сухо отреагировал на его слова Ланцов, удивив этим сына.

– А для тебя?

– Для меня раньше тоже, – признался Василий Васильевич, и Вадик в очередной раз удивился метаморфозе, произошедшей с отцом, но тот вместо объяснения буркнул ему что-то невнятное о жизненных ценностях, чем окончательно затуманил голову сыну.

Ночью из-за сильного храпа Сереги и не покидавших его мыслей о сыне он долго не мог заснуть, когда же ему это, наконец, удалось, то вновь оказался на том ужасном «партийном» собрании, откуда месяц назад пытался в страхе сбежать.

На этот раз одетый в черный камзол с кружевным белым воротником и темный длинноволосый парик, он сидел на скамье недалеко от президиума среди многочисленных зрителей и, мысленно осознав, что никому до него нет дела, перестал волноваться и стал наблюдать за происходящим на сцене.

Там в это время стоял со склоненной головой перед столом президиума знакомый ему уже бородатый старик, а когда председательствующий подал ему пергамент с написанным текстом, взял его в руки и опустился перед столом на колени.

«Совсем старика замучили, – мысленно посочувствовал ему Ланцов. – Чего же он натворил такого? Жене что ли изменил?»

В этот момент сосед по скамье повернулся к нему и сказал что-то с ехидной улыбкой на непонятном ему языке, и Василий Васильевич, окончательно осмелев, покачал в ответ головой, на что сосед злорадно хихикнул, и Ланцов еле сдержался, чтобы не отвесить ему затрещину.

Тем временем старец, держа левой рукой перед глазами пергамент, опустил вторую ладонь на лежавшую на краю стола толстую книгу, после чего хрипловатым голосом стал зачитывать текст, и в какой-то момент Ланцов разглядел скатившуюся по его щеке слезу, но никого из присутствующих это не тронуло, а вызвало лишь саркастические улыбки и язвительные смешки.

Неожиданно для себя Василий Васильевич вдруг стал понимать речь обвиняемого, продолжавшего читать по шпаргалке:

«…преклонив колена перед вашими высокопревосходительствами, достопочтенными господами кардиналами, генеральными инквизиторами против еретического зла во всей вселенской христианской республике, имея перед очами святое евангелие, которого касаюсь собственными руками, клянусь, что всегда верил и ныне верю…»

– Василич! – громко, словно со стороны позвали Ланцова.

– «…и впредь буду верить во все, что считает истинным, проповедует и чему учит святая…» – уже приглушенно, словно издалека доносились до него слова старика.

– Василич, проснись! – настаивал некто, и Ланцов, приоткрыв глаза, увидел склонившегося над ним Антона, попросившего у него сразу мобильник.

Василий Васильевич бросил взгляд на часы, показывавшие без четверти два.

– До утра не мог дотерпеть?

– Сил больше нет. Оперу позвонить надо, на моем деньги закончились. – Парень был явно на взводе, а когда он закашлялся, Ланцов сразу все понял, быстро дал ему телефон, и тот, сжимая его в руке, выскочил в коридор.

Очевидно, звонок его и в самом деле был важным и срочным, поскольку менее чем через час знакомый им опер появился в палате в сопровождении сержанта с оружием, и первым делом они надели на Антона наручники, а после уже, усевшись на стулья и не обращая внимания на присутствие посторонних, с головой погрузились в его леденящие душу признания.

Как явствовало из них, Антон был участником вооруженного нападения на инкассаторов, расстрелянных поздним вечером им и его приятелями в Московском районе города, где в перестрелке он и схлопотал себе пулю в живот. Когда же налет ими был завершен, «подельники» погрузили его в стоявшую в стороне машину и скрылись с инкассаторскими баулами. Везти раненого Антона в больницу они, естественно, не рискнули, а потому, сочинив ему по дороге легенду для следствия, привезли его в соседний с общежитием двор, посадили там на скамейку и вызвали с его мобильного скорую.

К утру, когда показания обвиняемого были подробно записаны в протоколе допроса, все проведшие бессонную ночь участники следствия были морально опустошены и физически обессилены.

Ланцов с Серегой не шевелясь лежали на койках и переваривали услышанное, Антон, сопровождаемый сержантом, отправился в туалет, опер же в это время связался с начальством, доложил обстановку и продиктовал адреса остававшихся на свободе троих соучастников, после чего, расслабившись и повеселев, поблагодарил невольных свидетелей за выдержку и терпение, но строго предупредил их о необходимости сохранять тайну следствия.

– А как же… Мы это… Законопослушные… Полицию уважаем… – проблеял с койки Серега, Ланцов же в свою очередь поинтересовался:

– Выходит, вы сразу его заподозрили?

– Конечно, иначе б я сюда не мотался. Мы эти два огнестрела сразу же между собой связали, но скажу откровенно, если бы не признание, вряд ли вину его доказали, хотя друзей его проверяли, – объяснил им оперативник. – Время было вечернее, налетчики в масках, очевидцы их практически не запомнили, а инкассаторы оба убиты. Пуля же, что его ранила, навылет прошла, мы ее так и не обнаружили. Он когда позвонил, я ушам своим не поверил.

– Чего ж он сознался? – робко спросил Серега.

– Сам понять не могу. Видимо, вы его здесь перевоспитали, – устало улыбнулся оперативник, а Василий Васильевич без малейших сомнений записал это раскрытие на свой лицевой счет.

Вернувшегося в палату Антона пристегнули наручниками к спинке кровати, опер отправился договариваться с врачами о переводе его в закрытое медучреждение, а сержант уселся на стул у двери палаты и устало прикрыл глаза.

Когда все утихомирились, Ланцов подошел к пребывавшему в прострации с закрытыми глазами Сереге и шепотом поинтересовался, есть ли у него «ряженка», а когда тот кивнул, попросил: «Плесни-ка грамм сто», после чего тот покорно полез за бутылью, налил из нее в кружку, но составить Ланцову компанию наотрез отказался.

Выпив «паленой» водки и зажевав ее яблоком, Василий Васильевич, желая вернуть к жизни соседа, похвалил его за отказ от выпивки, пожелал не злоупотреблять этим и впредь, а в конце, не сдержавшись, все же поддел его:

– Тогда и с лесов на стройке падать не будешь.

Вскоре в палату к ним заглянул Разумовский и позвал его в кабинет, где за чаем они обсудили события ночи и пришли к однозначному выводу, что кровавое преступление было раскрыто благодаря феноменальным способностям Василия Васильевича.

Позабыв о собственных интересах, Иннокентий Сергеевич взахлеб восторгался оставшимся за кадром героем, способным в одиночку заменить МВД, и чуть ли не с ложечки скармливал ему мед и малиновое варенье, а когда герою стало уже невмоготу от сладкого, принял волевое решение – сейчас же, не дожидаясь ответа из института, отвезти его на своей машине домой, и Василий Васильевич еще до полудня после длительного отсутствия вновь очутился в своей одиночной келье.

Нины Петровны в квартире не оказалось, и он прилег вздремнуть на диван, но вместо развязки исторической драмы ему непрерывно снились погони и бандитские перестрелки, а когда через пару часов он с одурманенной головой поднялся с дивана и пошел по квартире, то обнаружил супругу на кухне возле плиты за жаркой трески, аппетитно скворчавшей в масле на сковородке.

Приветствие его Нина Петровна молча проигнорировала, и Ланцов с болью в сердце снова отметил, что вирус, хоть тресни, ее не берет, но попытался все же наладить с ней отношения, что вызвало у жены резкое отторжение, и она заявила ему, что с сумасшедшим жить не намерена и должна теперь позаботиться о собственной старости.

– Может, ты завтра совсем рехнешься и квартиру бомжам подаришь или имущество начнешь раздавать. Дескать, все это на ворованные деньги куплено. А мне что тогда делать? На панель идти? – высказала она свои страхи супругу.

– Квартиру мне за труды дали, – успокоил ее Ланцов и попытался как-то отвлечь от болезненной темы, заговорив о духовных ценностях, чести и совести, но на жену умствования его не подействовали, а только больше еще распалили, и она перешла на крик:

– С чего это ты таким честным стал?! А?!

– Так мне легче живется, Нина. Да и пользы от меня больше, – вспомнив бессонную ночь в палате, объяснил ей Ланцов.

– Нет, точно свихнулся! Всю жизнь тащил без зазрения совести, а тут вдруг святым стал! Родного сына не пожалел, без штанов оставил! Культуру решил развивать – культурист! А на жену наплевал! Где ж твоя совесть?! – Внезапно Нину Петровну осенила догадка. – Может, ты в секту какую попал?

– Нет.

– Так с чего тогда бесишься?

– Боюсь, не поймешь, – осознав всю бессмысленность дальнейшей дискуссии, с сожалением произнес Ланцов.

– Ну и иди тогда к черту! – выплеснула жена остаток эмоций, после чего обессиленно опустилась на стул и разрыдалась, продолжая сквозь слезы со злостью твердить: – Дачу я тебе не прощу.

Выйдя на следующий день на службу, Василий Васильевич, чтобы как-то отвлечься от семейных дрязг и переживаний, с головой погрузился в работу, задерживаясь допоздна в кабинете и черпая силы и положительные эмоции лишь в общении с полностью понимавшей его Ларисой, ставшей теперь его главной опорой.

В преддверии Дня защитника Отечества Разумовскому поступил наконец-то долгожданный ответ из пастеровского института с удручающим для него результатом – никаких аномалий, а уж тем более неизвестных науке вирусов в организме Ланцова обнаружено не было, и Иннокентий Сергеевич был близок к отчаянью, поскольку в клинике уже в полный голос заговорили о грядущей отставке Тищенко – единственного его защитника от внутренних и внешних угроз.

Во время очередной их с Ланцовым встречи в пивбаре тот, слушая его причитания и желая хоть чем-то помочь отчаявшемуся соседу, предложил рассказать о болезни и вирусе младшему своему сыну – биологу по профессии, возможно, тот что-то подскажет.

– Парень он с головой – диссертацию пишет, а главное, очень порядочный и трудолюбивый, – с гордостью дал он характеристику Вадику. – Все равно ведь других вариантов нет.

Разумовский от безысходности махнул на это рукой и, понуро опустив голову, отделался мрачной шуткой:

– Есть еще один вариант – спецслужбам все рассказать. Эти-то зубами в вас вцепятся, все из вас вытряхнут, только данные свои засекретят. Джеймсом Бондом стать не желаете?

О такой голливудской жизни Василий Васильевич не помышлял даже во сне, а потому отделался лишь ухмылкой:

– Возраст уже не тот.

Получив карт-бланш от выбитого из седла неудачами Разумовского, он на следующий день нагрянул после работы в двухкомнатную «хрущевку» Вадика, приведя этим в восторг шестилетнего внука, не видевшего давно деда.

Тот подарил ему купленные по дороге конструктор и книжку, почитал ее десять минут вслух, а затем, отказавшись от ужина, вызвал сына на застекленный балкон, где можно было курить, и выложил ему все о своей неизвестной болезни, полностью изменившей его прежнюю жизнь, мысли и взгляды на окружающий мир.

Будучи по своим научным воззрениям твердым материалистом и сторонником Дарвина, Вадик поверить в метафизические высшие силы позволить себе не мог и стал искать причины так называемой болезни отца в его земном бытие. К таким серьезным качественным изменениям мог привести, по его мнению, сильный стресс под влиянием жизненных обстоятельств, в том числе и от сотрясения головного мозга при падении с лыж, или же, что тоже возможно, обретенная им с возрастом житейская мудрость, но Ланцов с легкостью разбивал все его научные рассуждения.

– И стрессов у меня никаких не было, жил, не тужил, и годы здесь непричем, а уж тем более сотрясение. Это ведь как озарение. Бац! И все в другом свете! – с упорством пытался он объяснить свое состояние сыну. – Сосед мой по дому – завотделением клиники – не падал нигде, а после встречи со мной тоже стал кашлять и взятки брать перестал. Хочет, а не может, и у меня таких примеров достаточно.

Вадика его аргументы и жизненные примеры загоняли в тупик, и он не мог, как ни старался, ничего им противопоставить и, понимая всю архисложность своей задачи, попробовал зайти с другой стороны.

– Но ведь и честных людей достаточно. Лично я не ворую и взяток ни у кого не беру, и таких у нас в институте немало. Так что же мы все больны, по-твоему?

– Этого я не знаю, – признался Василий Васильевич. – Вы вот с Игорем братья родные, а совсем разные. Ты, как я понял, таким уродился, а его с матерью даже вирусом не проймешь. Почему это так, выясняй, раз ученый. – Он стукнул себя кулаком в грудь. – Я готов этому послужить.

Вадик, поморщившись, заявил об антинаучности подобных исследований, вспомнил об итальянском психиатре Ломброзо, доказывавшем, что по анатомическим признакам человека можно определить, преступник он или нет, об исследовании хромосом людей, осужденных за преступления, о лженауке евгенике и френологии – теории, утверждавшей о связи между психическими и моральными свойствами человека и строением его черепа, и последующем развенчании всех этих ложных теорий. А потому человеческая мораль и нравственность давно уже не являются предметом изучения биологии как науки, что удивило Ланцова:

– Кто же их тогда изучает?

– Философы, культурологи, психологи, социологи. Церковь, конечно же, возможно, министерство культуры…

– Ну и сиди, протирай штаны со своим министерством культуры! – вспылил Василий Васильевич, резко поднялся, шагнул к двери и распахнул ее. На пороге, переминаясь с ноги на ногу, стояла невестка Анюта, попросившая его задержаться.

Василий Васильевич вернулся в комнату, а Анюта, сделав пару шагов, остановилась и, прикрывая ладонью рот, сначала откашлялась, а затем объявила им о желании сейчас же признаться в своих неблаговидных поступках.

Мужчины многозначительно переглянулись, а зардевшаяся от смущения невестка тихим дрожащим голосом сообщила:

– Мне Нина Петровна втайне от вас деньги дает. Еще с рожденья Максимки. На семейные нужды.

После давшегося ей с огромным трудом признания Анюта готова была расплакаться, но Ланцов ее успокоил:

– Не переживай, дочка, я об этом догадывался. – Шагнув к невестке, он приобнял ее за плечи и победно взглянул на сына.

– Вот оно мое доказательство. Пусть и антинаучное.

Вадик, словно завороженный, смотрел на жену, а та, пораженная реакцией на ее слова мужчин, лишь выдохнула:

– Теперь моя совесть чиста.

– Ты, Анюта, иди, а мы с отцом еще пообщаемся, – отойдя от увиденного, попросил ее Вадик. – Поговорим с ним об одном вирусе…

– Совести, – закончил за него Василий Васильевич.

Глава 6

Санкт-Петербургский углеводородный магнат Борис Михайлович Зотов всей своей прежней богатой на драматические события жизнью научен был не бросать слова и деньги на ветер. Эта приобретенная им еще в девяностые годы привычка «отвечать за базар», сохранившая ему в те теперь уже почти былинные времена жизнь и здоровье, а также неписаный кодекс предпринимательской чести подвигли его после явной лжи Разумовского рьяно взяться за дело.

Удар по его деловой репутации, уязвленное самолюбие и финансовые потери, вызванные громким скандалом с дочерью, требовали сурового наказания виновных в произошедшем. А таковым, судя по всему, являлся начальник ЖЭКа Ланцов, и требовалось лишь выяснить – как, с какой целью и по чьему заказу тот воздействует на соседей, и эта задача была поставлена им частному детективному агентству «Глухарь», рекомендованному ему одним из его партнеров по бизнесу.

Сразу же после заключения с ним соглашения о сотрудничестве профессиональные сыщики из числа бывших оперативников уголовного розыска установили за Василием Васильевичем круглосуточное наблюдение, поэтому все описанные выше события находились под неусыпным их оком, а полученные ими сведения ложились ежедневно на стол Зотову.

В своей работе бывшие опера не ограничились лишь наблюдением за Ланцовым, а вошли также в тесный контакт с его сослуживцами, добравшись аж до Никешина, и медперсоналом хирургического отделения, где за вознаграждение одна из сестер прикрепила к его пиджаку крошечный микрофон, ставший ценнейшим источником информации. Еще один микрофон детектив по фамилии Кулик установил в кабинете Василия Васильевича, побывав у него на приеме под видом жалобщика на холодные батареи, что заметно ускорило процесс установления истины.

Последняя встреча Ланцова с сыном окончательно все прояснила и расставила по своим местам, и теперь, перечитывая за рабочим столом распечатку их разговора, Зотов подыскивал для «прокаженного» соседа достойное наказание.

О личном общении с ним не могло быть и речи, и одна только мысль о возможности заражения вызывала в его переломанном в конце еще прошлого века правом колене непроизвольную дрожь. Начни он, поддавшись болезни, рассказывать всю свою подноготную – последствия этому могли быть крайне непредсказуемыми, уж больно крутой и извилистой дорогой взбирался он, как и многие выходцы из девяностых годов, на финансовый свой Олимп.

Дойдя до последней страницы отчета, где говорилось о достигнутом отцом и сыном согласии, Зотов с видимым удовольствием раскурил красного дерева трубку, после чего поднялся из-за стола и подошел к окну кабинета с видом на храм Спаса на Крови, возведенный на месте покушения на императора Александра II.

«Крови бы проливать не хотелось, не те уже времена. Да и имиджу это наверняка повредит», – глядя на разноцветные купола собора и пуская клубы ароматного дыма, подумал Борис Михайлович.

Следуя примеру многих политиков, представителей крупного бизнеса и криминальных авторитетов, он с некоторых пор возверовал в Господа, стал носить на груди массивный золотой крест, захаживать в церковь и совершать денежные пожертвования. Однажды на Пасху во время застолья у него даже возникло желание исповедоваться в грехах, но просчитав на трезвую голову возможные риски, он благоразумно от этого отказался и никогда уже к этой идее больше не возвращался.

Глядя с высоты своего кабинета на ползущих по набережной канала, словно муравьи к станции метро, горожан, Зотов мысленно им позавидовал. Тем, в отличие от него, не требовалось сейчас принимать столь судьбоносных решений, Бог миловал их от таких соседей, и все они свободно и безбоязненно могли в любое время вернуться домой, чего он сам был теперь лишен. Ехать при данном раскладе на Комсомольскую площадь было безумием, тем паче, что его уже третью неделю никто там не ждал.

Леру с супругой он по совету врачей отправил в Южную Африку на сафари, и, по словам жены, африканское солнце, девственная природа и круглосуточное общение с дикими животными действовали исцеляюще на ее психику, что радовало отца и скрашивало вынужденное его одиночество. Оставалось лишь до конца разобраться с этой свалившейся на его голову чертовщиной и рассчитаться, как и подобает в его положении, с виновником своих бед.

Задернув шторы, Зотов вернулся за стол и снова взял в руки листы отчета, и так, взбадривая себя чтением этой научной фантастики, кофе и коньяком, он допоздна боролся с одолевавшим его искушением – устранить все связанные с соседом проблемы одним снайперским выстрелом, и не найдя более богоугодного решения, завалился спать в комнате отдыха.

Проспав до семи утра и поднявшись с дивана, он с сожалением вынужден был признать, что прежнее искушение никуда не исчезло, а новых идей в голове не прибавилось, и, желая проветрить мозги, он быстро умылся, оделся и вышел на улицу, предупредив об этом внутреннюю охрану.

Утопая по щиколотку в снежной каше и мысленно матеря лоботрясов дворников, Зотов в промокших насквозь ботинках вышел на Невский проспект и завернул в первый же подвернувшийся ему ресторан, где заказал себе завтрак, пару резиновой обуви и шерстяные носки. И дремавший до этого у входа в безлюдый зал пожилой охранник рванул за объявленное им вознаграждение в близлежащий бутик, вскоре вернувшись с парой носок из верблюжьей шерсти и резиновыми полусапожками фирмы «Найк».

Переобувшись в них, Зотов с блаженной улыбкой сел за накрытый для него стол и с аппетитом съел овощной салат с авокадо и глазунью из трех яиц с беконом, а после чашки черного кофе окончательно разомлел. Возникло желание плюнуть на все эти вирусы, укрыться в своем загородном доме и там отсидеться, а одновременно квартиру себе новую подыскать, но очень быстро он устыдился собственной слабости, походившей на бегство, и, разозлившись на самого себя и напугав официантку, воскликнул вслух:

– Сам пускай убирается! А если откажется, тогда я его…

И вновь в голове у него замелькали картинки родом из «девяностых», преследовавшие его до сих пор, но вместе с тем появилась и свежая обрадовавшая его идея: «А что если этого козла в тюрьму засадить. Пусть там зеков перевоспитывает!»

Осуществить это с учетом вороватости коммуналки и обширных его в правоохранительных органах связей было делом несложным и, можно даже сказать, богоугодным, и, заказав себе еще кофе, он предался сладостным грезам о пребывании Ланцова на «зоне», но спустя какое-то время ему это наскучило, и он подумал вдруг с сожалением: «Долго он там со своим вирусом не протянет, и талант его пропадет впустую. Его бы в бизнесе как-то задействовать».

Загоревшись этой идеей, он стал размышлять над возможными способами использования болезни соседа в своей предпринимательской деятельности, и они показались ему настолько перспективными и малозатратными, что с «посадкой» его он решил подождать, однако слежку за ним до появления необходимых бизнес-условий продолжить, перенацелив с этого дня сыщиков на сбор необходимого ему компромата, хотя это и не решало его проблему с жильем.

А в это время ни сном, ни духом не ведавший о нависшей над ним угрозе Ланцов переминался с ноги на ногу и нервно курил у дверей «Всероссийского института физиологии и биохимии» в ожидании сына. Тот уже прилично опаздывал, и только после третьей выкуренной им сигареты к остановке подъехал битком набитый автобус, и выбравшийся из него помятый в дороге Вадик трусцой, проваливаясь в мокром снегу, устремился к отцу.

Оформив на проходной одноразовый пропуск, Ланцов вместе с сыном поднялся в лифте на пятый этаж, где Вадик открыл ключом расположенную на лестничной площадке дверь без таблички и завел его в тесное помещение, забитое книгами, пачками связанных веревками журналов, а также множеством склянок с разноцветными жидкостями и затерявшимся среди них небольшим микроскопом, вызывавшим у Василия Васильевича прежде столько насмешек и негативных эмоций.

– Вот это и есть мой храм науки, – с иронией, обводя рукой кабинет, сказал Вадик отцу. – Per aspera ad astra, что значит: «Сквозь, тернии к звездам».

– Да-а, отсюда высоко не взлетишь, – осматривая лабораторию сына, разочарованно произнес тот, после чего поинтересовался: – А где же твои лягушки?

Его познания в биологии едва дотягивали до уровня средней школы, и Вадик принялся его просвещать, что он по специальности своей биохимик и, стало быть, никаких лягушек не режет, а изучает входящие в состав живых организмов химические соединения, что позволяет научно объяснять различные биологические явления, в том числе и наследственность, и Ланцов живо отреагировал на эти слова:

– Вот и объясни мне тогда, в кого ты такой бессребреник уродился.

– Ну, до этого я еще не дошел, – усмехнулся Вадик.

Сдав ему образцы крови из пальца, слюну и мазки из носа, Василий Васильевич, слушая разъяснения сына, с интересом понаблюдал за их молекулярным составом через окуляр микроскопа, после чего переполненный новыми знаниями покинул лабораторию и отправился на работу.

Подходя к безлюдной на тот момент автобусной остановке, он заметил, как из припаркованной чуть в стороне красной «девятки» выбрался средних лет невысокий плотный мужчина в пуховике без головного убора и направился прямо к нему, а подойдя, назвал его по имени-отчеству и поздоровался, и Ланцов сразу признал в нем одного из недавних посетителей ЖЭКа и даже вспомнил его фамилию – Кулик.

На вопрос, что он здесь делает, Кулик кашлянул в кулак, насторожив этим Василия Васильевича, а после признался: « За вами слежу» и сразу же объяснил, что приходил к нему с жалобой лишь для того, чтобы установить в его кабинете подслушивающий «жучок». Второй же позже ему подвесила на пиджак одна из медсестер в клинике, получившая за это денежное вознаграждение и уволившаяся оттуда на следующий день.

Услышав это, Ланцов побледнел и расстегнул торопливо пальто, но под ним находился лишь связанный женой свитер, и Кулик поспешил его успокоить, что в данный момент их никто не прослушивает и бояться ему сейчас нечего. Все это походило на какой-то киношный «крутой» детектив, и Василий Васильевич, вскипая от возмущения, потребовал от него немедленных объяснений – кто, зачем и по какому праву за ним шпионит.

Вместо ответа Кулик предложил подвезти его до работы и по дороге все рассказать, но усомнившись в чистоте его помыслов, Ланцов потребовал от него объясниться на месте, однако сыщик его успокоил:

– Меня вам опасаться не нужно, я уже заражен вами и только рад этому, – с улыбкой сказал он. – Не по мне эта работенка, хотя и платят прилично, я всю свою жизнь другим занимался. Давно уйти от них собирался, но все не решался, а вирус ваш этому поспособствовал, я и заявление уже написал.

По дороге бывший старший оперуполномоченный уголовного розыска рассказал ему о своей работе на детективное агентство «Глухарь», выполнявшее в настоящее время заказ бизнесмена Зотова, и, услышав фамилию своего могущественного соседа, Василий Васильевич почувствовал, как у него засосало под ложечкой.

– Он уже все о вас знает, – предупредил его отставной майор. – Цели его мне неизвестны, но за дочь свою он на вас очень зол, поэтому будьте осторожны и бдительны.

Добравшись до здания ЖЭКа, они остановились поодаль от входа, покинули транспорт и направились в кабинет Ланцова, где, пошарив рукой под столешницей, Кулик явил на свет миниатюрный «жучок».

«Что мне с ним делать?» – храня молчание, написал на листке от календаря Ланцов, и Кулик, взяв у него из рук карандаш, черканул в ответ: «Делайте, что хотите».

Прощаясь на улице, Василий Васильевич крепко пожал ему руку и пожелал не сбиваться с избранного пути, подбодрив его: «Силы иссякнут, готов помочь», и тот, усмехнувшись, заверил, что сил у него после их первой встречи в избытке, еще раз предостерег Василия Васильевича и оставил ему на всякий случай номер своего телефона.

Вернувшись к себе, Ланцов внимательно изучил «жучок», после чего обмотал его скотчем и положил в сейф. Полученная им от Зотова «черная метка» требовала более глубокого осмысления и принятия быстрых и действенных контрмер, и он, позвонив Разумовскому, вызвал того на встречу.

Около восьми вечера он уже одевался, собираясь в пивбар на рандеву с профессором, когда дверь его кабинета без стука открылась, и в кабинет вошел припозднившийся посетитель, с порога продемонстрировавший ему «корочки» с двуглавым орлом и представившийся майором Бариновым.

«Господи, еще один. Сколько же вас?» – пронеслось в голове у Ланцова, и он машинально спросил:

– Тоже из «Глухаря»?

– Из ГУВД Санкт-Петербурга.

«Этим-то я зачем?» – глядя на фото майора, подумал Ланцов.

Словно читая его мысли, тот объяснил, что по распоряжению своего руководства должен доставить его немедленно в Главк, однако Ланцов этому воспротивился, сославшись на позднее время и назначенную у него важную встречу.

– Встречу придется перенести, а время по нашим меркам еще детское, – тоном, не терпящим возражений, сказал ему словно отрезал Баринов и вручил растерявшемуся после его слов Василию Васильевичу заготовленную на этот случай повестку, предупредив, что в случае неподчинения он вправе осуществить насильственный его привод.

«От этих не отвертеться, придется ехать», – мысленно смирился Ланцов со своей участью, после чего позвонил Разумовскому и отложил намеченное свидание.

В полном молчании они доехали за полчаса до полицейского Главка и очутились в стенах этого пугающего одной лишь своей вывеской серого гранитного здания, расположенного на Суворовском проспекте рядом со Смольным, и уже в вестибюле его Василий Васильевич почувствовал легкий озноб и головокружение, убедившись, что не зря оно пользуется дурной славой в народе, а побывавшие в нем даже единожды граждане долго потом страдают бессонницей и головными болями.

Поднявшись в лифте на последний этаж, они пошли по длинному пустынному коридору с многочисленными дверьми, пока не остановились возле одной из них, и Баринов, открыв ее, завел Василия Васильевича в необычную по дизайну комнату.

Три стены ее были обшиты пластиковыми панелями и интереса не представляли, четвертая же стена выглядела как одно сплошное огромное зеркало, что создавало сюрреалистичный пространственный эффект, и Ланцову вспомнилась посещаемая им в детстве «комната смеха». Внутреннее же убранство комнаты было весьма аскетичным и состояло из расположенного в центре обшарпанного стола, металлической вешалки и нескольких разномастных стульев, предназначенных явно не для смеха и развлечений.

Предложив гостю раздеться и подождать, майор вышел из помещения и запер за собой дверь на ключ, что еще больше насторожило Василия Васильевича и добавило к его и без того далеко не лучшему самочувствию неприятную боль в затылке.

Оставшись один, он снял с себя верхнюю одежду и повесил ее на вешалку, после чего причесался перед зеркальной стеной и уселся за стол, и тут же громко по имени-отчеству его поприветствовали, заставив повернуться на голос к двери, но та по-прежнему оставалась закрытой.

– Мы здесь, за зеркалом, динамик над дверью, а микрофоны в стене. Пусть вас это не удивляет, вы сейчас в кабинете для следственных опознаний, – упреждая его вопросы, объяснил ему незнакомец. – Извините, приходится конспирацию соблюдать.

Опешивший от его слов Ланцов растерянно поздоровался со своим отражением, после чего невидимый собеседник представился ему начальником мошеннического отдела угрозыска Виктором Петровичем Близнюком и назвал находившегося рядом с ним своего заместителя полковника Мухина.

– Хотим вас, Василий Васильевич, о помощи попросить, – объяснил ему после знакомства Близнюк. – Мы ведь за вами давно наблюдаем и присматриваемся к вашим способностям, – соврал он Ланцову, на самом деле узнав о его существовании лишь утром от бывшего своего подчиненного, ныне работавшего в агентстве «Глухарь».

Такая осведомленность о нем уголовного розыска не принесла Ланцову позитивных эмоций, и он настороженно поинтересовался у собеседника характером ожидаемой от него помощи.

– Надеюсь, о Лене Голубкове вы слышали? – спросил у него Близнюк. – Создателе финансовой пирамиды «Партнеры».

Ланцов это подтвердил, да и как ему было о нем не знать. Прогремевший на всю страну Голубков являлся одним из клонов знаменитого Сергея Мавроди – основателя легендарного «МММ», только мельче масштабом, что не помешало ему, однако, дуря людям головы, сколотить себе состояние, оцененное позднее следствием в двести семьдесят шесть миллионов рублей.

Близнюк расширил его познания, объяснив, что им все же удалось упрятать Леню на пять лет в колонию, откуда месяц назад он освободился по окончании срока и поселился в квартире своей престарелой матери, якобы существуя на одну ее пенсию.

– Представляете, эта скотина уже на свободе, а похищенное так людям и не вернул! Божится, что нет у него никаких денег! – разгорячился в конце своего рассказа Близнюк.

– Вот мы и хотим ваш вирус на нем испробовать, может, признается все-таки. А мы за этим отсюда понаблюдаем, – вмешался в разговор Мухин.

«Какая там к чертям конспирация, сами заразиться боятся», – дошло, наконец, до Ланцова, и первым его желанием было уличить их во лжи, а затем отказаться, но представив обрадованную этим физиономию Голубкова, переборол себя и смолчал.

Укрывшиеся за зеркалом опера, почувствовав его колебания, тут же взялись за его психологическую обработку: воззвали к его совести, патриотизму и состраданию к людям, вспомнив подаренную им дачу, и Ланцов, чувствуя всю наигранность и фальшивость их слов, не в силах был отказать в помощи обманутым Голубковым людям, а потому все-таки дал согласие, но при условии, что самого его оградят от слежки и внешних угроз.

После его рассказа о детективах из «Глухаря», обнаруженных микрофонах и соседе по дому Зотове за зеркалом на какое-то время притихли, а после внушительной паузы пообещали ему разобраться с этой проблемой, но позже, на что Василий Васильевич резонно заметил, что дорога ложка к обеду, а позже они о своем обещании и позабыть могут.

Пришлось Близнюку выяснять через дежурного телефоны агентства «Глухарь» и прекрасно на самом деле известного им предпринимателя Зотова – одного из спонсоров УВД, а затем в резкой форме громко, чтоб слышал Василий Васильевич, по очереди стращать их статьями уголовного кодекса и грозить недоделанным «глухарям» лишить их лицензии и всех пересажать за незаконное применение ими спецтехники.

– Они вас теперь за версту обходить будут, – завершив свой громогласный разнос, объявил он Ланцову, и тот, повеселев от услышанного, готов был теперь приступить к работе, уточнив только в каком качестве.

– Правозащитником ему назовитесь, – предложил, немного подумав, Близнюк, после чего минут через пять в кабинет ввели Голубкова, известного всей стране по кадрам телевизионной рекламы и криминальной хроники. «Мы сидим, а денежки капают», – вспомнился Василию Васильевичу рекламный слоган «партнеров», обладавший поразительной гипнотической силой и вскруживший головы миллионам стремившихся быстро обогатиться, но неискушенным в финансовых капиталистических тонкостях гражданам.

Мошенник развязной походкой уверенно подошел к столу, сел напротив Ланцова и протянул ему руку, и тот с большой неохотой и исключительно в интересах дела пожал ее, после чего представился Голубкову и завел с ним душещипательную беседу на правозащитные темы, продолжавшуюся более часа, но не принесшую каких-либо существенных дивидендов.

Все это время Леня, умело выжимая из себя слезу, клялся в отсутствии у него денег, обещал ударным трудом погасить потерпевшим их судебные иски и жаловался на нарушения его человеческих прав, маленькую пенсию матери и беспредел правоохранителей, прося у правозащитника помощи, и как ни старался Василий Васильевич пробудить в нем какие-то зачатки совести, из этого ничего не вышло. Сыщикам все это, в конце концов, надоело, и Близнюк из-за зеркала громко скомандовал:

– Голубков, на выход!

В глазах у Лени мелькнула усмешка, и, поднявшись из-за стола и похлопав правозащитника по плечу, он с нескрываемой издевкой посоветовал ему пользоваться услугами государственного «Сбербанка», после чего вышел из кабинета, где его дожидался Баринов.

– Боюсь, что зря это все. Не на каждого этот вирус действует, – словно, как извиняясь за свою неудачу, объяснил Ланцов операм и стал одеваться.

– Таких только дыба проймет или могила исправит, – согласился с этим Близнюк, явно разочарованный результатом эксперимента, после чего поблагодарил Василия Васильевича за помощь и выразил уверенность, что их последующее сотрудничество будет более плодотворным.

Добравшись до дома на полицейской машине, он пришел к ожидавшему его с нетерпением Разумовскому и поведал ему о перенасыщенных драматизмом событиях дня, вызвавших у профессора противоречивые чувства.

Несмотря на обещания главковских оперов, страх его перед Зотовым никуда не исчез, да и осведомленность о болезни Василия Васильевича уголовного розыска тоже не радовала, но вместе с тем нежданно-негаданно появилась надежда залатать финансовую прореху в семейном бюджете.

Дело в том, что и сам он в конце девяностых был цинично обманут «партнерами» Голубкова, «кинувшими» их с женой на приличную сумму. С деньгами, естественно, они давным-давно уже распрощались, приобретя взамен им бесценный жизненный опыт, и тут вдруг благодаря болезни соседа стал осязаемой реальностью возврат своих сбережений. И хотя во избежание разочарований Ланцов призвал его трезво смотреть на вещи, напомнив об избирательном действии вируса, Разумовский слышать этого не желал и твердо верил в конечный успех.

Вернувшись домой, Василий Васильевич достал первым делом из шкафа пиджак от костюма и снял с него спрятанный под лацканом крошечный микрофон, но тут же сзади под воротом обнаружил еще один, со злостью сорвал его и задался вопросом: «А этот-то кто еще прицепил?»

Обматывая изолентой «жучки» и думая о треволнениях прошедшего дня на этом, судя по всему, не закончившихся, он осознал вдруг, что жизнь по совести без вранья – это, оказывается, не только внутренняя свобода, радость и душевное наслаждение, но и тяжелый изнурительный труд, требующий огромного мужества и терпения. Это открытие не на шутку его встревожило и породило сомнения в собственных силах, и от пугающих этих мыслей у него, как и в прежние времена, подскочило давление, и он, глотнув морозного воздуха через открытую форточку, зашвырнул злополучные микрофоны в снег.

Глава 7

С приближением международного женского праздника небеса все же сжалились над измученными за зиму горожанами и коммунальными службами, и погода стала налаживаться, вернув людям утраченную ими было веру в более теплое и светлое будущее. Опостылевшие всем до чертиков морозы и снегопады, словно по мановению чьей-то невидимой руки прекратились, сквозь поредевшие облака стало выглядывать иногда солнце, зажурчали под ногами ручьи, а в воздухе запахло долгожданной весной, что повысило в торговых сетях спрос на резиновую непромокаемую обувь, но это было уже шагом вперед.

Приход весны, впрочем, не принес Нине Петровне, как в прежние годы, особой радости – скорее наоборот. Лишенная привычных хлопот, связанных с предстоящим дачным сезоном, она чувствовала себя обездоленной и за несколько дней до предстоящего праздника вручила мужу повестку в суд.

Утрата любимой фазенды и идиотские его выходки окончательно убедили ее в необходимости срочного расторжения брака, в чем ее поддержал старший сын Игорь. Вадик же в свою очередь пытался отговорить мать от этого шага и, поддавшись эмоциям, как-то обмолвился о предполагаемой болезни отца, что только ускорило окончательную развязку. Расписавшись в своем в этом вопросе бессилии и забросив работу над диссертацией, он с головой погрузился в поиски злополучного вируса, в одночасье разрушившего родительскую семью и их отношения с братом, рассчитывая на быстрый научный успех.

Предпраздничным утром, оставшись наедине с Ларисой, Ланцов торжественно преподнес ей флакончик духов и букет желтых тюльпанов, заслужив этим рыцарским жестом ее благодарность, улыбку и поцелуй в щеку. Всем остальным он разрешил досрочно закончить работу, и в шестнадцать часов коллектив в полном составе сел за праздничные столы, истосковавшись по живому вне службы общению. Выпавшие на долю людей тяжелые испытания, к счастью, остались в прошлом, и они, по мнению Василия Васильевича, имели полное право расслабиться и немного повеселиться, благо повод для этого был подходящий.

В разгар застолья Ланцов признался сидевшей по правую от него руку Ларисе в своих не дававших ему покоя сомнениях, и та, взволнованная услышанным, предложила ему прогуляться по улице и спокойно все обсудить, после чего, не привлекая к себе внимания, они покинули торжество.

Весь путь до своего дома Лариса слушала его преисполненные страхами и сомнениями рассуждения о бессмысленности своих действий, лишь осложнявших всем жизнь, когда же он полностью выговорился, осторожно спросила его:

– Ты что же, во всем раскаиваешься?

Ланцов после ее вопроса смутился и как-то неуверенно произнес:

– В общем-то нет… Но ты сама посуди, Лара. Я не молод уже, и боюсь, что на все это у меня ни сил, ни здоровья не хватит. И потом кому от моей правды легче стало?

– Мне, – ответила без раздумий Лариса

– Ну, разве что тебе. Ты хотя бы ярмо с себя сбросила, – с горечью усмехнулся он.

Лариса после его слов нахмурилась, но промолчала, и в таком далеко не праздничном настроении они дошли до ее подъезда.

Там, о чем-то раздумывая, она достала из сумочки связку ключей, повертела ее в руках, а после, повернувшись к Василию Васильевичу, заявила ему:

– И не только мне, а и всему нашему коллективу, кроме отдельных невосприимчивых личностей. Люди в тебя поверили, а уж жильцы-то как счастливы. Ты за всех нас, Василич, теперь в ответе, – на полном серьезе заключила она.

Неожиданный пафос ее слов вкупе с твердой гражданской позицией сбили Ланцова с толку. Никогда еще бывшая его любовница не представала перед ним в таком необычном свете, и он достал из кармана пальто сигареты и зажигалку.

Закурив, он закашлялся, и оба они замерли в ожидании его судьбоносных слов, но их не последовало, и Ланцов объяснил, что это, очевидно, от дыма, и Лариса, твердо уверенная в своей правоте, попыталась вдохнуть в него свежие силы.

– Ты главное не бойся, мы тебя все поддержим. К тому же обратного пути у нас с тобой все равно нет, поэтому, несмотря ни на что, остается только вперед.

Ланцов попробовал отделаться шуткой, заявив, что прикинется слепоглухонемым или же в монастырь уйдет, в крайнем случае, но Лариса юмор этот не поддержала, а позвала его, чтобы не киснул дома, к завтрашнему обеду.

– У тебя есть с кем праздновать, а я к сыну поеду, – отказался он от ее приглашения и, попрощавшись, неспешно поплелся в сторону своего дома.

На следующий день он отправился на званый обед к Вадику и, устроившись на сидении в вагоне метро с бесплатной газетой, стал изучать городские новости. В отличие от Разумовского, регулярно отслеживавшего теперь полицейские сводки, он в неуязвимости Голубкова нисколько не сомневался и иллюзиями по поводу его заражения себя не тешил.

На станции «Нарвская» в вагон, опираясь на палочку, зашла сгорбленная старушка в платке и потертом пальто, не один уже год собиравшая подаяния на операцию сироте внучке. Ланцов в подобные байки не верил и каждый раз ей отказывал, искренне поражаясь доверчивости людей, а неделю назад, заметив, как старушонка без помощи палочки резво перебежала на остановке из одного вагона в другой, не удержался и бросил ей в спину: «Внучка давно уже замуж вышла». «Нищенка» на его слова обернулась и зыркнула на него злобным колючим взглядом, но тут же вновь вошла в образ, скрючилась и громко заголосила на все лады о своем несусветном горе.

Вот и сейчас, оказавшись в вагоне, она как обычно застыла в отрепетированной позе в проходе, и у Ланцова вдруг возникло желание сделать ей по случаю праздника что-то приятное и запоминающееся.

– Люди добрые, помогите… – зазвучала на весь вагон знакомая всем песня, и Василий Васильевич полез в карман за бумажником, но старушка вдруг кашлянула и смолкла.

– Люди добрые, помогите… – вторично заголосила она и вновь осеклась. В глазах ее появился страх, и она, сжав в руке трость, в растерянности опустилась на свободное место, соображая, как ей теперь поступить, но вскоре, стянув с головы платок, поднялась и громко на весь вагон объявила: – Люди добрые, обманывала я вас прежде, простите! Нет у меня никакой сироты внучки!

– Пассажиры разом притихли и навострили уши. – Зять меня в это дело втянул, он в охране метро работает! А на деньги ваши машину уже купил, теперь вот на дачу копит! – под стук колес стала исповедоваться старушка.

«Что я вам говорил! – мысленно закричал Ланцов. – Похоже, еще одна моя жертва», – глядя на «нищенку», с гордостью заключил он и тут же вспомнил слова Ларисы.

Тем временем «нищенка» извлекла из кармана пальто пачку банкнот и двинулась по вагону.

– Лучше уж вам все вернуть, чем в грехе таком жить, – протягивая людям деньги, объясняла она. Те в большинстве своем от нее отмахивались, кто-то отпускал в адрес раскаявшейся грешницы шутки, а кто-то искренне возмущался. Лишь троица молодых парней со смехом взяли у нее на всех сотню, а один из них снял небывалое зрелище на айфон, пообещав тут же выложить его в Сеть.

– Завтра, бабуля, звездой проснешься, – хохотнул другой. – Зять обижать будет, звони, поможем.

Дойдя до сидевшего в середине вагона Ланцова, «нищенка» протянула ему сотенную купюру, но тот вежливо отказался, однако старушка не отошла, а вглядываясь ему в лицо, сказала:

– Я ведь узнала вас, правы вы тогда были. Простите меня, Христа ради.

– С праздником вас, – поздравил ее Василий Васильевич.

Глаза этой немолодой уже женщины неожиданно просветлели, морщины на сморщенном ее до того лице разгладились, и она, смахнув со щеки слезу, тихо поблагодарила его. Тут уж Василий Васильевич не удержался и преподнес ей купленный для невестки букет цветов, а пассажиры, не ожидавшие такой голливудской развязки, дружно зааплодировали.

В приподнятом настроении от увиденных результатов своей просветительской деятельности Василий Васильевич появился у сына и с гордостью рассказал ему о дорожной истории, и тот, перестав чему-либо уже удивляться и не имея возможности похвастаться собственными успехами, лишь молча развел руками.

За обедом посаженная во главу стола Анюта сияла от произносимых в ее честь здравиц, но вскоре, истощив свое красноречие, Вадик вызвал отца на балкон и стал увлеченно рассказывать ему о биологической природе и структуре вирусов, их жизнедеятельности и каких-то труднопроизносимых кислотах, но тот, пропуская мимо ушей непонятные ему научные рассуждения, думал о земных житейских вещах и молча курил.

Расстроенная длительным отсутствием мужчин Анюта заглядывала несколько раз на балкон и приглашала их к чаю, но поглощенный своим рассказом Вадик отмахивался от нее, пока Василий Васильевич не назвал его, не стерпев, эгоистом, не видящим за своим микроскопом живых людей.

– Для кого ж тогда я стараюсь? – удивился его словам тот.

– Думаю, прежде всего, для себя, – резанул ему правду в глаза отец и отправился в комнату.

За чаепитием он старался развлечь невестку и внука, а притихший после его слов Вадик хрустел шоколадным тортом, но в какой-то момент, поперхнувшись, закашлялся, и Ланцов от души треснул ему несколько раз по спине, после чего, отдышавшись, тот выдавил из себя:

– Кашель… Вот точка опоры…

Поднявшись из-за стола, он извинился перед женой, поцеловал ее в щеку и вновь повел отца на балкон, где выложил ему собственную гипотезу. Согласно ей при кашле и последующих за ним острых приступах откровений в крови инфицированных людей по всем законам природы должны происходить существенные химические изменения, и их фиксация и последующий научный анализ позволят быстрее добраться до вируса и обнаружить его в лабораторных условиях.

Василий Васильевич с его гипотезой в принципе согласился, но усомнился в возможности как-то ее проверить, на что взбудораженый своим открытием Вадик заявил о созревшем у него плане действий и попросил отца переночевать у них.

На следующее утро они приехали вдвоем в институт, где, усадив отца на единственный в лаборатории стул, Вадик начал готовить его к доселе невиданному еще научному эксперименту, не объясняя до поры до времени его сути.

Вся его почти часовая подготовительная работа заключалась в подробном рассказе о внутренней жизни своего института и роли в ней некого Сяськина. По словам сына, их директор – членкор Академии наук Аркадий Григорьевич Антонов, являясь крупным ученым, был абсолютно беспомощен в вопросах хозяйствования, чувствуя себя в условиях рыночной экономики вечным студентом, а все финансовые потоки поставил под свой неусыпный контроль зам по экономическому развитию, тридцатипятилетний Сяськин, появившийся в институте несколько лет назад.

Тот на свой современный лад быстро оптимизировал деятельность учреждения, сдав за короткий срок в аренду все мало-мальски пригодные помещения владельцам малого и среднего бизнеса, что существенно облегчило жизнь сотрудников института и позволило им без лишних забот сосредоточиться на науке. Те теперь, практически не сходя со своих рабочих мест, могли в кратчайшие сроки решить любую жизненную проблему – от ремонта квартиры до починки обуви и протезирования зубов, что сохраняло им массу рабочего времени. Центрами же научных дискуссий из-за сокращения числа кабинетов вновь, как и в старые добрые времена, стали курилки общественных туалетов, отремонтированные и оборудованные для этих целей по самым высоким европейским стандартам.

Сам же Антонов, будучи человеком высоконравственным и интеллигентным, профита с этого не имел, но вынужден был мириться с экономической политикой зама из-за скудности выделяемых бюджетных средств, едва хватавших на зарплаты сотрудников и канцелярские принадлежности. Сяськин же с барского своего плеча подкидывал им иногда кое-какие деньжата на премии, покупку нового оборудования, текущий ремонт и сувениры к праздникам, превратившись де-факто в хозяина института, определявшего все, вплоть до расстановки научных кадров.

Взбешенный рассказом сына в особенности тем, что раньше его лаборатория служила кладовкой для ведер и швабр, Ланцов ерзал на стуле и напоминал разъяренного красной тряпкой быка. Именно такого его состояния и добивался для чистоты эксперимента Вадик, но, в конце концов, сжалившись над отцом, вывел его на лестничную площадку, спустил на лифте на третий этаж, дал установку и указал дорогу к кабинету всемогущего Сяськина.

Промчавшись, как спринтер по ковровой дорожке, Василий Васильевич распахнул массивную дверь с золотистой табличкой и влетел в обитую красной кожей приемную, заставленную гарнитуром из карельской березы. В глубине ее в обрамлении офисной техники сидела молоденькая красотка и пудрила, глядя в зеркальце, носик.

– Сяськин у себя? – тяжело дыша, спросил у нее Ланцов.

Красавица нехотя оторвалась от дела, смерила его взглядом, после чего попросила представиться и изложить цель своего визита.

– Василий Васильевич… – начал было Ланцов, но в силу предсказанных сыном мощных изменений в крови потерял над собой контроль и с каким-то даже садизмом завершил свое представление:

– Чайка. Из генпрокуратуры. Насчет аренды.

На секретаршу его фамилия впечатления не произвела, и она по селектору доложила шефу о визитере, после чего на том конце провода, услышав фамилию Генерального прокурора, испуганно ойкнули, а затем, превозмогая спазм в горле, ответили, что ровно через пять минут будут готовы его принять.

«Документы гад сожрать хочет», – пронеслось в воспаленном мозгу Ланцова, красотка же, уловив реакцию шефа, любезно предложила гостю присесть, но тот вместо этого шагнул к двери кабинета и одновременно с этим громко закашлялся, после чего секретарша услужливо предложила ему импортное лекарство. Еле сдерживая себя, Василий Васильевич потряс головой, а затем, не дожидаясь повторного приглашения, рванул на себя дверную ручку и ринулся в кабинет.

Сяськин, торопливо поправляя галстук, дожидался его у входа, но Ланцов даже не дал ему раскрыть рот и, едва переступив порог кабинета, взревел, как смертельно раненный бык:

– Ты что ж, сукин сын, базар здесь развел!! Всю науку распродал!! Да я тебя самого в кладовку к швабрам отправлю!! Или в «Кресты» на нары!!

От такой невиданной наглости самозванца Сяськин утратил дар речи и лишь растерянно хлопал глазами, Ланцов же, добавив ему для верности еще пару «ласковых», на пике своей активности развернулся и, с шумом распахнув дверь, выскочил из его кабинета.

Промчавшись мимо застывшей за столом секретарши и выбежав из приемной, он трусцой добрался до лифта, поднялся на пятый этаж и, ворвавшись в лабораторию сына, плюхнулся там, держась рукою за сердце, на стул и обессилено выдохнул: «Готов, кажется», после чего Вадик, закрыв дверь на засов, стал брать у него кровь из пальца. Когда же за пару минут образцы были получены, он, сгорая от нетерпения, уселся за микроскоп и погрузился в исследования, тогда как Василий Васильевич, устроившись на пачке журналов, принялся восстанавливать силы бутербродами с чаем.

А в это время, придя в себя, Сяськин активно взялся за поиски хулигана, и вскоре из бюро пропусков ему доложили, что это отец одного из сотрудников института Вадима Ланцова. Распорядившись не выпускать обоих из здания, он прихватил с собой пару охранников и поспешил с ними к Вадику, но уткнулся носом в закрытую изнутри дверь. И, невзирая на все его требования, угрозы и истеричные вопли, ему ее не открыли.

Кипя от негодования и жаждая достойного для наглецов наказания, Сяськин выставил на площадке пост, а сам помчался к Антонову и, ворвавшись к нему кабинет, потребовал от директора немедленного увольнения Вадика.

Конечно же, Аркадия Григорьевича рассказ его озадачил, но он все же попробовал успокоить и образумить зама, объяснив ему, что нельзя просто так на эмоциях разбрасываться ценными кадрами, да и сын, в конце концов, за психически больного отца не в ответе, однако тот, ничего не желая слушать, настаивал на своем и, в конечном счете, выдвинул ультиматум:

– Или я, или сынок, решайте! Это он на меня, как пить дать, старика натравил, другого и быть не может! И за это должен ответить, чтоб другим неповадно было!

Антонов стал его убеждать, что не против сурового наказания Вадика, но желает вначале во всем разобраться и тогда уже принимать окончательное решение, но Сяськин не унимался:

– О’кей. Тогда я уйду. И что тогда с вашей наукой будет, да вы без меня даже туалетной бумаги не купите, диссертациями подтираться будете.

Антонов нахмурился и озабоченно потер лоб, мысленно признавая справедливость его пророчеств, но, чтобы хоть как-то сохранить свое директорское лицо, вызвался самолично поговорить с нарушителями общественного спокойствия.

– Закрылись они, гады, не открывают, – со злостью бросил ему зам.

На лестничной площадке возле двери кабинета уже толпились заинтригованные происходящим сотрудники, но Вадик, не обращая внимания на жесткий со всех сторон прессинг, продолжал упорно отмалчиваться и вглядываться в окуляр микроскопа.

И все же в какой-то момент он, не выдержав напряжения, устало откинулся на спинку стула, поднял руки и признался отцу в своем поражении, на что восстановивший силы Ланцов предложил ему повторить опыт, но Вадик, махнув рукой, от этого отказался. А когда через пару минут за дверью послышался голос Антонова, поднялся из-за стола и со словами: «Пора самому сдаваться» пошел ему открывать.

– На меня все вали, дескать, отец у тебя псих, – посоветовал ему вслед Василий Васильевич.

Открыв дверь директору института, Вадик впустил его, поздоровавшись, внутрь, а собравшегося зайти следом Сяськина отодвинул плечом и захлопнул у него перед носом дверь, закрыв ее изнутри на засов.

Оставшись наедине со смутьянами и напустив на себя строгость, Антонов потребовал от них объяснений их хулиганскому поведению, но вместо извинений и покаяний Вадик шокировал его заявлением о проводимом им таким образом научном эксперименте.

С благословения Василия Васильевича он усадил на стул пораженного его ответом директора и подробно с примерами рассказал ему о таинственной болезни отца, своей гипотезе и постигшем его фиаско, что вызвало у Антонова поистине детский восторг, присущий настоящим ученым. Все это время он смотрел на Ланцова, как на космического пришельца, а в конце, будучи уже не в силах сдержаться, вскочил, опрокинув стул, и устремился к нему, но Вадик преградил ему путь.

– Заразиться, Аркадий Григорьевич, не боитесь? – спросил он, глядя ему в глаза.

– Нисколько, – уверенно заявил тот. – Луи Пастер возбудитель бешенства себе привить собирался, Кох ради туберкулезных больных жизнью пожертвовал и этим человечество спас. А нам-то с вами чего бояться.

Охваченный исследовательским азартом он смело приблизился к Василию Васильевичу и долго тряс ему руку, а затем, убедившись, что это не сон, с довольным видом уселся за микроскоп, однако и он, как ни вглядывался в образцы его крови, ничего необычного в ней не увидел.

– У вас здесь оптика слабая, надо ко мне идти, – подвел он итог своим наблюдениям и повел отца с сыном в свой кабинет, по дороге предупредив сторожившего их за дверью Сяськина, чтобы тот в ближайшее время его не тревожил.

Директорская лаборатория не шла ни в какое сравнение с убогой кладовкой сына, а микроскоп к удивлению Василия Васильевича был просто невероятных размеров. Это был дар одного высокопоставленного чиновника из Москвы в благодарность за трудоустройство племянника его жены – Сяськина, и такое во благо науки самопожертвование ставило Антонова в один ряд с Пастером и Кохом.

Включив бесценное свое сокровище и скинув с себя пиджак, он облачился в белый халат, сел перед микроскопом и несколько минут рассматривал, затаив дыхание, образцы крови, а затем, отпрянув от окуляра, тихо выдавил из себя:

– Немыслимо… О-4… Аллотропная модификация кислорода.

Вадик после его слов побледнел и покрылся испариной, а затем прошептал: «Этого быть не может…», после чего Аркадий Григорьевич вывел картинку на компьютерный монитор.

– Одна, вторая, третья, четвертая… – прильнув к экрану, принялся считать Вадик. – Шесть молекул. И все устойчивые. Да это космос какой-то.

– Вы над чем в настоящий момент работаете? – оторвал его от подсчета директор, и Вадик, заикаясь, ответил, что над факторами наследственности.

– Бросайте все к дьяволу! Вот ваше открытие! Оно на две нобелевки тянет! – тыча пальцем в изображение на экране, вскричал Антонов. – Можете оптикой моей пользоваться! В любое время!

Растерявшийся Вадик лишь кивал в ответ головой, а встревоженный происходящим Ланцов встрял в их беседу и попросил объяснить ему из-за чего, собственно, весь сыр-бор, и пока по просьбе Антонова Вадик занимался распечатыванием картинки на принтере и описанием результатов, членкор Академии наук прочитал Василию Васильевичу краткую лекцию по основам органической химии.

О кислороде тот знал предостаточно и даже формулу его смог назвать, а вот с озоном было уже сложнее, хотя он и вспомнил, что газ этот появляется после грозы и пахнет, как невская корюшка свежими огурцами.

Антонов расширил его познания, рассказав, что открытый еще в девятнадцатом веке Шенбайном озон является модификацией кислорода и имеет химическую формулу «О-3», поскольку молекула его состоит из трех атомов. Газ этот образуется в верхних слоях атмосферы и служит защитой всего живого от солнечного ультрафиолета. Искусственно же его получают посредством мощного электрического разряда, однако при сильной своей концентрации он очень опасен для живых организмов, что с успехом используется для борьбы с микробами.

– А во мне, значит, четыре атома? – обеспокоенный последней фразой директора спросил у него Ланцов.

– Это следующая уже ступень, до сегодняшнего дня не открытая, но предсказанная еще сто лет назад, – подтвердил Аркадий Григорьевич.

Вадик, не отрываясь от дел, внес дополнение, сказав, что в римском университете ее недавно, вроде как синтезировали, однако Антонов его успокоил:

– Там далеко еще не все ясно и скорее всего обычный пиар. Но в любом случае открытие ваше феноменально, поскольку молекулы в организме отца крайне устойчивы и образуются естественным образом, а сам он, как видите, жив и здоров. Вопрос только, под воздействием каких факторов они формируются.

– Вируса, несомненно, другого и быть не может, и медики так считают. Причем очень агрессивного вируса, я по своей жене сужу, все на моих глазах было, – уверенно заявил Вадик, и Антонов, немного подумав, с ним согласился, после чего, не сдерживая переполнявших его эмоций, предался мечтаниям.

– А представьте, что мы этот вирус обнаружим и выделим! Это какие же научные горизонты тогда откроются! У меня от одной только этой мысли дух захватывает!

Его мегафантазии прервал явившийся без разрешения в кабинет Сяськин, потребовавший от директора незамедлительного ответа на свой ультиматум, и тот, вскипев от его наглости и бесцеремонности, крикнул ему в лицо:

– Убирайтесь отсюда и впредь стучитесь! Сортирами своими лучше займитесь!

– Вот оно как, – сделавшись красным, как помидор, взвизгнул Сяськин и выскочил в коридор, а у пораженного своей смелостью и решительностью Аркадия Григорьевича мелькнула мысль о проникшем уже в его организм космическом вирусе, но это не испугало, а скорее воодушевило директора института, и он решил в ближайшее время с этим до конца разобраться.

Они еще долго кружили втроем вокруг микроскопа, рассматривая взятые у ставшего в одночасье объектом уникальных исследований Ланцова выдыхаемый им в стеклянную колбу воздух, слюну и мазки из носа, но вирус в них, как ни старались, так и не обнаружили, и тогда ближе уже к полуночи решили прерваться на сон, и Антонов на своем стареньком «форде» повез отца с сыном домой.

Всю дорогу, не замолкая, он продолжал с блеском в глазах наставлять подчиненного, как тому организовать свою изыскательскую работу, предложив Вадику обращаться к нему в любое время за помощью и советом. Исследования же его он до поры до времени решил от всех засекретить, оставив за Вадиком для видимости и отчетов его прежнюю тему, чтобы тот мог спокойно без дерготни накапливать материал и заниматься поиском вируса, и только когда тот будет получен, заявлять уже во весь голос об эпохальном открытии.

Выслушав грандиозные планы директора, Василий Васильевич, вспомнив предшествующие этому дню события, тяжко вздохнул:

– Какие уж тут секреты…

– Космос и оборонка, – сразу же догадался сын, и Антонов похвалил его за научную интуицию, а отцу объяснил, что жидкий озон пытаются применить в качестве мощнейшего окислителя ракетного топлива. И если в дальнейшем освоить процесс получения в необходимых количествах «О-4», то это в разы увеличит удельную тягу ракеты и многократно расширит возможности освоения дальнего космоса, повысив одновременно с этим и обороноспособность страны.

– Кажется, мне понятно, откуда кашель! – воскликнул радостно Вадик и напомнил директору, что повышенное содержание озона в воздухе, не говоря уж об «О-4», вызывает у человека головокружение и кашель, а отсюда и испытываемое отцом ощущение легкости и некоторой эйфории.

Василий Васильевич хотел было поспорить с сыном о природе собственных чувств, но в кармане у него в этот момент заиграл мобильник, и он, слушая звонившего ему Разумовского, мрачнел на глазах и лишь в конце произнес:

– Значит, все-таки заразился. Вот уж не думал.

– Что-то случилось? – поинтересовался у него Вадик.

– Голубков повесился, – объяснил тот. – Только что в новостях сообщили.

Глава 8

Лишенный по прихоти губернатора города части своих «законных» доходов Шукуров был оскорблен этим до глубины души, мучился от нехватки денежных средств и ждал лишь благоприятных погодных условий, чтобы разделаться с виновником своих унижений Ланцовым.

Время это настало с приходом весны, когда количество жалоб от петербуржцев сократилось до приемлемых среднестатистических цифр, и губернатор переключился на более злободневные на тот момент городские проблемы, дав возможность до осени передохнуть коммунальщикам.

К этому дню Шукуров усердно со знанием дела готовился, собирая по крохам все эти месяцы компромат на Ланцова, и последним недостающим в общей картине звеном стало вчерашнее его отсутствие целый день на рабочем месте, о чем просигналили Назиму Файзиловичу преданные ему люди из ЖЭКа. Оказывается, сохранились еще внутри коллектива и такие – неподверженные болезни работники, затаившиеся до лучших времен, и Шукуров без зазрения совести пользовался их услугами.

Благодаря их усилиям, личное дело Василия Васильевича изобиловало фактами о нескольких его прогулах, организованной в рабочее время предпраздничной пьянке, подкрепленной большим количеством фотографий, а так же о выплате каким-то «левым» рабочим наличных неясного происхождения денег, что категорически возбранялось законом. Этого хватало с лихвой, чтобы, как минимум, с треском уволить Ланцова с «волчьим билетом», и требовалось лишь получить на это согласие вице-губернатора Аганесова, чего и добился Шукуров в утреннем с ним разговоре по телефону, согласовав одновременно с этим и кандидатуру преемника, коим являлся надежный во всех отношениях Костя Никешин.

После выстраданной им долгожданной отмашки из Смольного он с готовым уже приказом об увольнении в отличном расположении духа уселся в машину и отправился в ЖЭК, опередив там ехавшего от сына Ланцова.

Устроившись в кабинете Ларисы, где и разыгрался в ее присутствии финальный акт этой затянувшейся драмы, Назим Файзилович, дождавшись Ланцова, выложил перед ним с торжествующей улыбкой досье вместе с приказом об увольнении и предложил злостному нарушителю трудовой дисциплины с ним ознакомиться.

Василий Васильевич бегло его прочитал, а к досье даже не притронулся, понимая, что все равно оправдаться не сможет, а унижаться и метать перед свиньями бисер было ниже его достоинства. К такой развязке он был, в общем-то, с самого начала готов, поэтому, сохраняя спокойствие, расписался под документом, почувствовав после этого сильное облегчение и возразив мысленно сыну: « Нет, это у меня не от лишних атомов. Здесь совсем другая причина».

– Сам во всом выноват, – все более раздражаясь его спокойствием, бросил ему Шукуров. – Нэ нада была ссать протыв вэтра.

После таких скабрезных слов стоявшая позади Ланцова Лариса залилась краской и кашлянула, но Василий Васильевич ее упредил:

– Только молчи, Лара.

– А щто она можэт? – ухмыльнулся Шукуров. – Ногы раздвыгать?

Тут уж Ланцов не сдержался и врезал ему кулаком точно в челюсть, и Шукуров с задранными вверх ногами вместе со стулом отлетел к стене, ударился о нее головой, после чего отключился.

Лариса от неожиданности испуганно вскрикнула, а затем подбежала к двери и закрыла ее на ключ, в то время как Василий Васильевич со скрещенными на груди руками молча взирал на поверженного врага с олимпийским спокойствием.

Не зная, что бы еще предпринять, Лариса, схватив со стола электрический чайник, вылила из него остатки воды на голову не подававшего признаков жизни «разведчика», после чего тот к ее радости приоткрыл глаза, шевельнулся, некоторое время соображал, а затем хрипло выдавил из себя без акцента:

– Вы у меня ответите…

– Заткнись, скотина! – подался к ожившему врагу Василий Васильевич, но Лариса схватила его за руку, а затем и вовсе вытолкала из кабинета. Не обращая внимания на поднимавшегося с трудом с пола Шукурова, она села и написала заявление об уходе, оставила его на столе, после чего, быстро собрав личные вещи, покинула кабинет, навсегда вслед за Ланцовым распрощавшись с отечественным жилищно-коммунальным хозяйством в канун его профессионального праздника.

Свою неожиданно обретенную ими свободу и связанные с этим издержки, главной из которых являлась неминуемая потеря Ларисой служебной квартиры, они уже через час обсуждали, сидя на ее кухне, где у Ланцова от чрезмерного возбуждения взыграл аппетит, и он одну за другой поедал разогретые ею в микроволновке котлеты. Сама же хозяйка довольствовалась лишь крепким чаем и, как могла, успокаивала бывшего шефа, но тот особо и не отчаивался, а больше переживал за оставленный им на произвол судьбы коллектив и не доведенные до конца дела, да сожалел, что слабо врезал Шукурову.

К вечеру компанию им составил заехавший после работы по звонку Василия Васильевича Разумовский и, поддержав их боевой дух и пообещав обоих трудоустроить, он после чашки крепкого кофе заговорил о самоубийстве основателя финансовой пирамиды «Партнеры».

Как было сообщено накануне в городских теленовостях, труп его пару недель назад обнаружили висевшим на яблоне в садоводстве «Дубки», где мать покойного имела шесть соток земли и летний одноэтажный домик. Какие-либо следы насилия на теле жертвы отсутствовали, а в доме нашли написанную его рукой записку с раскаянием за обман и просьбами о прощении, что, по мнению следствия, указывало на суицид, однако о возвращенных им украденных миллионах не проронили ни слова, что удивило Ланцова.

– Если он заразился, то деньги-то почему не вернул? – задался он вполне логичным вопросом, и Разумовский его поддержал, заявив, что это, по меньшей мере, выглядит странно.

Озвученная следствием информация противоречила известным им последствиям этой болезни и заставила усомниться в ее полноте, и придя к этому выводу, Ланцов по просьбе профессора пытался несколько раз дозвониться до Близнюка, но тот на вызовы не отвечал, и молчавшая до того Лариса высказала предположение:

– А что, если они специально это скрывают, чтобы ажиотажа лишнего не было. А то ведь все бросятся сразу за своими деньгами и следователям будут мешать. Вот они и решили выждать, пока до конца во всем разберутся, а после уже объявят.

Пришедшая ей в голову мысль была разумной и обнадеживающей, и Разумовский сразу повеселел и попросил еще кофе, Ланцов же отправился на лестницу покурить, а когда вернулся на кухню, потряс их известием о сделанном вчера его сыном грандиозном научном открытии. Скрыть это от соратников, несмотря на засекреченность информации, было бы, как он посчитал, непорядочно, и Иннокентий Сергеевич, выслушав его разъяснения, всплеснул руками, опрокинув бокал, и восторженно закричал:

– Господи, наконец-то все сдвинулось! Сына поздравьте!

Он еще минут десять радостно ликовал и, не таясь, строил планы на скорое свое излечение, предрекая быстрое открытие вируса, вакцины и лекарств от него, но затем, кашлянув, неожиданно посерьезнел, после чего заявил:

– Нет, нет и еще раз нет. Не желаю я больше такого финала.

– Какого? – удивился смене его настроения Ланцов.

– Обнаружения вируса и всего остального, пусть лучше уж пандемия начнется. Да вас, Василий Васильевич, не лечить нужно, а беречь, как золотовалютный запас страны и с выступлениями по стране возить, глядишь, и заживем тогда по-другому, – со всей серьезностью заявил он Ланцову. – Вы уже столько для города сделали, как никто другой, а то-то еще будет, – сам поражаясь внезапной смене своего курса, объяснил он обескураженным этим соратникам, а для прояснения ситуации с припрятанными Голубковым деньгами предложил обратиться за помощью к их соседу по дому Субботину – в прошлом начальнику районного уголовного розыска.

– Я его плохо знаю, – с опаской отреагировал на это Ланцов.

– Очень порядочный человек, хотя и милиционер бывший. Жене моей в свое время помог, когда ее вечером во дворе ограбили, я за него ручаюсь. Уверен, он не откажет, ему ваш вирус точно не страшен, – успокоил его Разумовский.

Отставной подполковник милиции Субботин жил с женой в доме на Комсомольской площади уже девять лет, хотя по совокупному семейному доходу они и не дотягивали до уровня среднего класса. Однокомнатная квартира досталась Георгию Николаевичу от отца – крупного советского инженера, в то время как собственная, полученная им еще во времена своей флотской жизни посредством обмена трехкомнатная «хрущевка», была оставлена ими единственной дочери и ее семейству.

В угрозыск он был направлен в начале восьмидесятых годов по партийной путевке, бороздя в это время после учебы в «макаровке» морские просторы на судах торгового флота судовым радиооператором, и в дальнейшем, заочно закончив еще юрфак университета, о сделанном им выборе никогда не жалел, оставаясь до последнего дня милицейской службы преданным своему делу. Жена называла его романтиком, и он не отрицал этого, объясняя, что только на романтиках и держится сыск, а иные в нем долго и не задерживаются, находя себе более спокойное и «теплое» место.

С распадом Союза, воспринятого Георгием Николаевичем очень болезненно, хотя он и понимал все его недостатки и слабости, времена изменились, и романтизма среди его коллег становилось все меньше, а приходившая служить молодежь была куда более прагматичной, да и многие старики, не устояв перед соблазнами открывшихся перед ними возможностей и искушаемые разного толка предпринимателями, на глазах его обрастали жирком. На все это больно было смотреть, и однажды уже в конце девяностых, не совладав со своими нервами, он бросил на стол вновь назначенного молодого начальника райуправления, потребовавшего от него ежемесячных денежных приношений, рапорт об увольнении, и тот, не задумываясь, его подписал.

Поиски в этих новых условиях под ногами жизненной тверди привели его через несколько лет на юридический факультет авиационного вуза, где впервые за пятьдесят один год он предстал перед аудиторией в непривычном для себя качестве, но быстро освоился и уже седьмой год сеял в юных непросвещенных умах семена уважения к своему государству, закону и праву, рассчитывая, что те прорастут и дадут полезные для общества всходы.

Соседи по дому, получив от него по телефону добро, явились к Субботину уже поздним вечером, и тот, уединившись с ними на кухне, выслушал их рассказ о болезни Ланцова, однако высказываться по поводу услышанного не стал, а предложил гостям чаю, и было неясно, поверил он им или нет, и Разумовский, отказавшись от угощения, осторожно спросил его:

– Считаете, что мы оба свихнулись?

– Да нет, почему же, чудес в нашей жизни хватает, – ушел от прямого ответа Субботин. – Только я по роду своей работы больше фактам верить привык, когда могу их лично пощупать, проверить и оценить.

Разочарованный его ответом Иннокентий Сергеевич лишь тяжко вздохнул и попросил помочь им хотя бы тогда до конца разобраться с возвращенными по их версии Голубковым украденными деньгами, и Субботин ответил, что сделать это несложно, поскольку один из беседовавших с Василием Васильевичем начальников – Денис Мухин – начинал свою службу в угрозыске под его руководством.

– Неплохой тогда парень был – толковый, порядочный. Сейчас не знаю, всякое разное о нем слышал, – объяснил он гостям и, взяв в руки мобильник, набрал номер «крестника».

В ходе их недолгого разговора он поинтересовался у обрадованного его звонку Дениса обстоятельствами гибели Лени, объяснив, что тот в свое время обманул его тещу, а когда они распрощались, поверг в уныние Разумовского, сообщив, что иной информации о пропавших деньгах у следствия нет.

Вернувшись выжатым, словно лимон, домой, Василий Васильевич прошел в свою комнату с одним лишь желанием завалиться спать, но заявившаяся к нему следом жена этому воспрепятствовала и, сунув ему в руку листок с какими-то цифрами, объявила, что нашла покупателя на квартиру.

– Деньги, естественно, пополам, это лучше, чем по суду делить, – деловито объяснила она.

– А жить-то где? – растерянно поинтересовался Ланцов.

– Дело твое. Я себе однокомнатную рядом с Игорем подыскала, а ты сам решай. Может, ты в Австрии жить захочешь.

Василий Васильевич бросил взгляд на листок с ее вычислениями, но вместо того, чтобы взорваться и изорвать его в клочья, он вдруг увидел в глазах этой близкой ему до недавнего времени женщины страх и растерянность и почувствовал жалость к ней. «Она же не виновата, что такой родилась, и вирус ее не берет, вот и мучается», – подумал он, после чего сказал Нине Петровне, что понимает ее и желает ей счастья.

С мыслями о своем ставшем совсем уже неопределенным будущем он улегся в постель и вскоре заснул, а под утро вновь встретился теперь уже лицом к лицу с преследовавшим его во сне старцем.

На этот раз тот под крики беснующейся толпы в сопровождении стражников вышел из церкви и направился к ожидавшей его в стороне карете, запряженной парой гнедых лошадей, и, продвигаясь по расчищенному для него стражей проходу, старик, проходя мимо стоявшего в первом ряду Ланцова, едва заметно ему кивнул и, как тому показалось, слегка улыбнулся, что в его положении арестанта выглядело странно и удивительно.

Старик тем временем подошел к карете, остановился возле нее и, придерживая рукой свою пышную бороду, поднял голову к сиявшему высоко в небе солнцу. Прикрыв от слепящих его лучей ладонью глаза, он негромко что-то сказал вслух, после чего один из его конвоиров распахнул дверцу кареты и помог осужденному забраться в нее и сесть.

«Что-то уж больно он радостный. Похоже, легко отделался», – глядя на тронувшуюся с места карету, сопровождаемую конной стражей, подумал Василий Васильевич, а когда та скрылась из виду в дорожной пыли, зрители успокоились и, подгоняемые стражниками, начали расходиться. Лишь он, не зная куда податься, оставался на месте, когда же на него грозно прикрикнули, решил для себя: «Надо в Осоки ехать. Наймусь там клуб сторожить».

С этой мыслью он и проснулся, как по будильнику ровно в семь, быстро поднялся с дивана и по привычке направился в ванную комнату, лишь там осознав, что спешить ему больше некуда. Не зная, чем бы себя занять, он, умывшись и выпив на кухне чаю, перебрался в гостиную и, отыскав в книжном шкафу принадлежащий жене сонник, принялся расшифровывать свое сновидение, но, несмотря на потраченное на это время, ничего о своем настоящем и будущем так и не выяснил.

С одной стороны увиденное им во сне яркое солнце сулило ему успехи в делах, а встреча со стариком долгую жизнь, но пышная борода того свидетельствовала об обратном и предвещала противостояние с враждебными силами, а толпа возле церкви – неприятности и несчастья. Внести хоть какую-то ясность могла приснившаяся ему дорога. Плохая и каменистая предвещала беду, а ровная и мощеная вела к удаче, но качество полотна той пыльной дороги он вспомнить, как ни старался, не мог, зато отлично запомнил увезшую карету старика, но отыскал на сорок шестой странице книги только «карету скорой помощи».

Пока Ланцов маялся от безделья, Иннокентий Сергеевич уже с шести утра бодрствовал, вызванный в клинику на экстренную сверхсложную операцию, и через несколько часов по ее завершении в отличном расположение духа покинул операционную и удалился на отдых, а переведя в кабинете дух, отправился по делам отделения к Тищенко и застал того, упаковывавшим в кабинете вещи.

– Неужели уволили? – поразился Разумовский увиденному, и Тищенко, сохраняя внешне спокойствие, рассказал о вчерашнем вечером вызове в комитет по здравоохранению, где ему объявили о расторжении с ним досрочно трудового контракта в связи с его возрастом и утратой доверия.

– Да они там спятили что ли?! О нас весь Питер сейчас говорит! Запись уже на год вперед! – вскипел от негодования Иннокентий Сергеевич.

– Все это я им и высказал, но на них не подействовало, – махнул рукой Тищенко. – Зато хоть душу напоследок отвел.

И действительно рейтинг популярности клиники с легкостью бил все мыслимые и немыслимые рекорды. Слух об уникальном городском медучреждении, оказывавшем абсолютно бесплатную и при этом очень квалифицированную медицинскую помощь, быстро разлетелся по всему Петербургу, и нуждавшиеся в ней люди принялись для постановки на очередь с утра осаждать окна регистратуры и «обрывать» ее телефоны, отказываясь от других лечебниц. При этом, что было еще более удивительно, ни громкие имена, ни связи, ни денежные посулы не давали ни одному из них каких-либо преференций – перед болезнью все были равны и поставлены в одинаковые для всех условия.

Не меньше поражало людей и то, что в ходе уже лечения от них не требовали приобретать за свой счет якобы отсутствующие лекарства, пеленки, резиновые «утки», шприцы и клизмы, их, как выяснилось, хватало и без того. А уж стимулировать в любой из известных форм персонал и вовсе категорически запрещалось, о чем больных предупреждали под роспись еще в приемном покое.

Все эти факторы, в том числе и ставшая удивительным образом съедобной больничная пища, благотворно влияли на пациентов и усиливали лечебный эффект, как написал в своей авторской колонке редактор одной из городских газет, обретший вторую жизнь после сделанной ему на отделении Разумовского хирургической операции.

Достичь же столь впечатляющих результатов, как оказалось, было несложно, а разработанная и запущенная вырвавшимся из оков устоявшегося порядка Семеном Ильичом перестроечная программа состояла всего лишь из трех очень простых для реализации пунктов.

Начав с себя и руководствуясь первым из них, он полностью отказался от незаконных поборов и установил для сотрудников под страхом их увольнения запрет на конверты, разрушив этим многовековую традицию. Одновременно с этим он взял под жесточайший личный контроль расходование бюджетных и медицинских средств, а о последний пункт этой универсальной программы расшиб себе лоб некогда перспективный Давид Гогия. Тот в какой-то момент не устоял перед соблазном и предложил жутко боявшемуся операции владельцу автосалона обеспечить его за отдельную плату новейшим японским наркозом, о чем бдительные соседи того по палате проинформировали завклиникой, и тот без как-либо колебаний созвонился с начальником местного УВД, а уже через день Давида взяли с поличным.

Глядя после своего задержания на разложенные на столе помеченные купюры, он, не отрицая сам факт получения денег, растерянно под стать Шуре Балаганову жалобно простонал: «Что же это… Ведь я машинально». Поверить ему поверили, но увезли с собой на допрос, и в клинике его уже больше не видели. Слово же Тищенко приобрело после этого случая устрашающий вес, что побудило многих сотрудников пересмотреть свои взгляды на жизнь, чего не скажешь о некоторых чиновниках из комитета по здравоохранению.

Лишившиеся по вине Семена Ильича положенного им по должности «законного» приработка они, выждав немного и осознав, что это не временная с его стороны кампанейщина, повели себя адекватно и отработанная и засбоившая вдруг шестеренка была ими быстро устранена, дабы уберечь от поломки хорошо отлаженный и смазанный механизм.

Желая как-то отвлечься и успокоиться после рассказа Тищенко, Иннокентий Сергеевич стал ему помогать складывать в картонные коробки книги, одновременно раздумывая, что можно противопоставить этому циничному беспределу. Когда же он вынул из шкафа всеми забытый уже учебник по научному коммунизму, то вспомнил один из вопросов доставшегося ему на госэкзамене в вузе билета, требовавший дать марксистско-ленинскую оценку роли в истории личности и народных масс, после чего, сжав кулаки, решительно заявил:

– Массы народные поднимать нужно.

Оставив Семена Ильича одного, он, забыв про усталость, понес по отделениям и палатам весть о нависшей над всеми смертельной угрозе, и больные за неимением классического орудия пролетариата – булыжников – схватили в руки мобильные телефоны, и революционный процесс был им запущен.

***

От углубленного изучения сонника Ланцова оторвал телефонным звонком Субботин, долго еще после ухода соседей размышлявший над удивительным их рассказом, но так и не пришедший к каким-либо выводам, что подстегнуло его с утра пораньше связаться по телефону с Денисом Мухиным и уговорить того выступить перед своими студентами. Запланированный у него на вечер семинар у заочников был прекрасной площадкой для проверки озвученных ему невероятных талантов соседа, а вместе с ним и Дениса, для чего требовалось до неузнаваемости изменить внешность Василия Васильевича и привезти его в институт.

Услышав об еще одном следственном эксперименте, тот сильно разволновался и, забыв тут же про сон, отправился к зеркалу, а после, не зная, как поступить, обратился по телефону за советом к Ларисе, и та вскоре привела его вместе с Субботиным к своей приятельнице Светлане, работавшей в салоне красоты визажистом.

За час стараниями бывшего гримера «Ленфильма» Василий Васильевич утратил истинное свое лицо и с опаской рассматривал в зеркале незнакомого человека. Наклеенные ему бородка клинышком, усы, парик с густой с сединой шевелюрой и очки в металлической тонкой оправе превратили его в классического университетского профессора, о чем, собственно, и просил Светлану Субботин.

Пройдясь в последний раз кисточкой по лицу притихшего в кресле клиента, та явила свою работу заказчикам, и те восторженно ее приняли, отметив схожесть нынешнего Ланцова с писателем Чеховым, если не брать в расчет антропометрические отличия и очки вместо пенсне, и Светлана им подтвердила, что к этому собственно и стремилась.

– Картина о Чехове была моей последней работой в кино, а дальше только рекламные ролики, – с горечью сказала она, после чего поинтересовалась к чему, если не секрет, весь этот маскарад.

– Для постижения истины, – объяснил ей Субботин и, коснувшись плеча Ланцова, успокоил его: – Это святая ложь, не переживайте.

За час до начала занятий они приехали на такси в расположенный в Авиагородке вуз, где, укрыв главное действующее лицо в одном из пустующих в вечернее время классов, Субботин проинструктировал его, а через полчаса встретил приехавшего на служебной машине с водителем Мухина, отвел гостя в аудиторию и представил студентам, после чего уступил ему место за кафедрой.

Оба академических часа Денис вдохновенно со знанием дела рассказывал будущим правоведам о современных видах мошенничеств и способах борьбы с ними, приводил примеры из практики и уверенно отвечал на порой каверзные и язвительные вопросы студентов, а по завершении семинара Субботин отвел его в преподавательскую и, закрыв на защелку входную дверь, достал из портфеля бутылку армянского коньяка и пакет с закусками, и Мухин охотно откликнулся на его предложение, предупредив телефонным звонком своего водителя.

Открыв бутылку, Субботин разлил спиртное по рюмкам и провозгласил тост: «За встречу», после чего, чокнувшись, они выпили, закусили и принялись вспоминать общих товарищей и совместно раскрытые ими дела.

– Как служба идет? – поинтересовался у него по ходу воспоминаний Субботин, и Денис объяснил, что устал от всего и собрался на пенсию, и, отметив про себя этот факт, Георгий Николаевич налил по второй.

После четвертой выпитой рюмки, когда сознание их слегка уже затуманилось, в закрытую на защелку дверь постучали, и Субботин открыл ее, после чего с извинениями за причиненное беспокойство в кабинет с папкой в руке вошел чуть сгорбившийся Чехов – Ланцов, и Субботин после приветствия пригласил его к их дружескому застолью.

Видя, что Денис его не узнал, он представил ему Василия Васильевича как доцента кафедры гражданского права, и, пожимая преподавателю руку, Мухин вслух удивился сходству его с известным писателем.

Тот, объяснив, что зашел ненадолго взглянуть на рефераты студентов, от приглашения отказался и уединился в углу за рабочим столом, где молча листал минут двадцать студенческие работы, а после также тихо-спокойно, пожав им на прощание руки, вышел из кабинета.

Через какое-то время и бывшие сослуживцы, вдоволь наговорившись и приговорив весь коньяк, последовали его примеру, и на служебном главковском «форде» Георгия Николаевича домчали за тридцать минут до дома, где он распрощался с Денисом, не проявлявшим пока никаких болезненных признаков.

***

Запущенный Разумовским революционный процесс быстро дал первые результаты, и уже на третьи сутки у входа в городской комитет по здравоохранению собралось ранним утром несколько сот человек с самодельными транспарантами. Большую их часть составляли родственники и друзья находившихся в клинике пациентов, а также напуганные ужасной новостью «очередники», но были среди собравшихся и иные интересанты.

Чуть поодаль от всех стояла группа так называемых «профессиональных пикетчиков», нанятых кем-то и ожидавших сигнала к началу боевых действий, а также кучка внесистемных оппозиционеров с потрепанными плакатами и видеокамерой, использовавших любой маломальский повод для своих политических протестных акций. К их разочарованию политикой здесь и не пахло, а требование собравшихся носило сугубо экономический характер: «Восстановить в должности завклиникой Тищенко», что не смутило, однако, борцов с режимом, и они привычно развернули свои плакаты с требованием об отставке президента страны.

Ближе к началу рабочего дня к дверям комитета потянулись его сотрудники, хотя и сбитые с толку увиденным, но осторожно, не вступая в конфликт с митингующими, просачивавшиеся сквозь их ряды к главному входу в здание и с облегчением укрывавшиеся за его возведенными еще в девятнадцатом веке на совесть стенами.

Позже всех сопровождаемый двумя охранниками перед людьми появился и сам глава комитета господин Молодцов, оповещенный уже подчиненными о беспорядках на улице, поэтому, покинув машину, он сразу направился к лидерам уличного протеста. Выслушав их гневные требования и заверив собравшихся, что в ближайшее время во всем разберется, он отправился на свое рабочее место, однако на голословные его обещания никто из участников акции не повелся.

Постояв с десяток минут возле окна своего кабинета и убедившись, что обстановка внизу в лучшую сторону не меняется, Молодцов, ранее возглавлявший санэпидемнадзор, а до этого комитет по печати, вызвал к себе пресс-секретаря, дал ему указания и отправил на улицу для разъяснительной работы с людьми.

Тот, представ перед разгоряченной общественностью и назвав свою должность, тут же на все лады начал расхваливать профессиональные и человеческие достоинства Тищенко, чем первоначально всех обнадежил, а в конце своего яркого спича призвал всех собравшихся к доброте и сочувствию к уставшему от многолетнего служения Семену Ильичу, пожелавшему добровольно выйти на пенсию.

После такого с его стороны изящного поворота давно уже отучившиеся верить в подобные басни российские граждане только громче еще зашумели, а проплаченные пикетчики во всеуслышание объявили о начале бессрочной своей голодовки, в чем были тут же поддержаны «политическими», потребовавшими незамедлительной отставки не только президента страны, но и правительства, а заодно с ними и губернатора Санкт-Петербурга.

«Да и черт с вами, голодайте! Вам это для здоровья полезно!» – чертыхнулся про себя молодой, но неплохо уже ориентировавшийся в медицинских вопросах пресс-секретарь, однако давать этот совет вслух не решился и отправился от греха подальше на доклад к руководству.

В принципе молодой человек был прав, если бы не одно немаловажное обстоятельство – действо происходило в самом центре Санкт-Петербурга на пешеходной Малой Садовой, являвшейся местом массового скопления иностранных туристов. Находись комитет по здравоохранению где-то на городской окраине, то и проблем бы подобных не возникало, кому там до всех этих бузотеров было бы дело. Голодали бы себе на здоровье и шумели сколько угодно, пока полиция их терпит. Здесь же в центре культурной столицы любой даже крошечный инцидент не ускользнет от пристального внимания зарубежных гостей и оппозиционных к властям журналистов, и те его так на весь мир раскрутят, что интервью после давать замучаешься.

Рассуждая подобным образом, Молодцов после неутешительного отчета вернувшегося с улицы пресс-секретаря помрачнел. Если, подумал он, этот очаг напряженности быстро не ликвидировать, то его вскоре неизбежно вызовут к губернатору, и там придется докладывать о причинах увольнения Тищенко, что было бы нежелательно. Тот ведь его слова и перепроверить может, с Тищенко побеседовать, с больными в клинике пообщаться – ему подобная близость к народу и демократия только в плюс, а уж какие он после этого сделает выводы и примет решения, одному только Богу известно.

Понимая, что времени у него в обрез, Молодцов снова приблизился к окну кабинета, приоткрыл жалюзи и с надеждой посмотрел вниз, но положительных сдвигов на улице не увидел. Толпа митингующих, невзирая на начавшийся мелкий дождик, продолжала стойко стоять под окнами и вроде бы даже количественно увеличилась, что не оставляло ему никакого иного выбора, как призвать на помощь полицию, что он тут же и сделал, связавшись с начальником местного УВД.

Автобус с направленными на место конфликта экипированными бойцами подъехал к дверям комитета минут через двадцать, и старший их в чине майора предстал перед участниками несанкционированного митинга и предложил им разойтись по-хорошему, предупредив о последствиях в случае невыполнения ими законных требований.

– А мы и не митингуем! Мы здесь воздухом дышим! Улица пешеходная! – раздались в ответ одиночные выкрики, тут же подхваченные остальными манифестантами.

Кто-то из них, видимо обладавший глубокими юридическими познаниями, предвосхитив действия полиции, быстро провел разъяснительную работу с людьми, и те тут же свернули плакаты и стали массово расходиться, заслужив этим похвалу от майора.

Особо проголодавшиеся устремились в ближайшие кафе и закусочные, кто-то отправился по магазинам, а остальные на пешеходную прогулку по городу. Остались на «лобном месте» лишь «политические», преследовавшие отличные от остальных цели и потребовавшие от обступивших их полицейских немедленной смены политического курса страны. Этих по команде майора силой – за руки, за ноги занесли в автобус, предварительно отобрав у них видеокамеру, чего, собственно, неистовые борцы за либеральные ценности упорно и добивались.

Не зная, чем бы еще заняться на опустевшей за считанные минуты Малой Садовой, майор с полчаса покурил у дверей комитета, после чего доложил обстановку начальству, и вскоре бойцы по его команде погрузились в автобус и покинули почти бескровно затушенный ими очаг напряженности.

Установившиеся за окнами кабинета тишина и покой не обманули, впрочем, главу горздрава и предчувствие со стороны бунтарей какой-либо каверзы не подвело его, так как все они, восстановив свои силы, вскоре опять, разворачивая плакаты, потянулись к парадному входу.

«Умные, паразиты, таких полицией не проймешь. Они так и будут с ней в кошки-мышки играть», – нервно подвел Молодцов итог увиденному и, пребывая в глубоком цейтноте, стал, словно шахматист за доской, искать незаезженные еще победные ходы, когда же один такой у него созрел, спустя полчаса после отданных им приказов к дверям комитета подъехали две скорые и микроавтобус одного из телеканалов.

Оттуда у всех на глазах выгрузили пару передвижных носилок, медицинские чемоданчики и телевизионную камеру и занесли весь этот реквизит внутрь здания, после чего в рядах митингующих заговорили о готовящемся побеге руководства горздрава, но вскоре все разъяснилось. На улице вновь появился пресс-секретарь Молодцова и, снимаемый с плеча на камеру оператором, призвал всех собравшихся принять участие в акции по добровольной сдаче донорской крови для нужд остро нуждающегося в ней здравоохранения города.

Его громкий призыв был встречен теми гробовым молчанием – такой поистине иезуитской выходки никто от медиков ожидать не мог, когда же в сопровождении оператора пресс-секретарь пошел по рядам, объясняя всю важность для жизни и здоровья людей этой гуманистической акции, ряды протестующих, не пожелавших участвовать в этом навязанном им спектакле, стремительно стали редеть и за пару минут окончательно рассосались, а пресс-секретарь радостно крикнул им вслед:

– Завтра продолжим! Ждем с нетерпением!

Остались на месте лишь несколько случайных прохожих – трое в легком подпитии веселых парней и говорившая немного по-русски пожилая немецкая пара, откликнувшиеся на призыв властей. Этих поблагодарили за бескорыстную помощь, сняли на видео, а затем проводили в комитетский буфет с развернутым там временным пунктом забора донорской крови.

Такое быстрое разрешение сложной проблемы подвигло главу горздрава на благородный потупок, и он, пребывая в приподнятом настроении и хваля себя за находчивость, спустился к добровольцам в буфет, пожал каждому из них руку, а после и сам перед операторским объективом пожертвовал возглавляемому им здравоохранению города некоторое количество крови.

Вернувшись в свой кабинет и убедившись в привычной приятной глазу гармонии под окнами комитета, Молодцов отпустил представителя прессы, но скорые на всякий случай у входа попридержал, переподчинив их оставленному на суточное дежурство заму, а сам, отключив мобильник, уехал домой.

В вечерних теленовостях акция на Малой Садовой была подана зрителям как пример гражданской ответственности горожан, собравшихся, невзирая на противодействие вражеской «пятой колонны», по призыву горздрава для сдачи донорской крови, самого же лежащего на носилках главу комитета показали с хвалебными комментариями крупным планом, чем окончательно его успокоили.

– Больше они уже к нам не сунутся, – сказал он после просмотра сюжета жене, но как же далек он был от народа, единожды уже вкусившего всю прелесть настоящей бесплатной страховой медицины.

Рано утром его разбудил телефонным звонком в квартиру дежуривший всю ночь зам и взволнованным голосом доложил с передовой о стягивавшихся ко входу мятежниках, их возросшем количестве и нарастающей с каждой минутой активности, но это было еще полбеды. Оказывается, еще со вчерашнего вечера его, несмотря на телевизионный успех, разыскивает руководство Смольного, уже хорошо информированное о причине народных волнений и желавшее выслушать по этому поводу его объяснения.

«Уже настучать успели», – с досадой подумал глава горздрава о своих подчиненных, однако дознание решил отложить до лучших времен, сейчас же гораздо важнее было по-быстрому и с максимальной для себя пользой разрешить этот достигший уже своего апогея конфликт.

Распорядившись срочно найти и доставить к нему с проявлением максимального такта и уважения опального Тищенко, сам он, предпочтя служебной машине метро, за сорок минут добрался до места работы и тайком проник в здание с соседней улицы через черный ход, после чего, игнорируя все звонки, закрылся в своем кабинете и стал дожидаться уволенного завклиникой.

Вскоре Семен Ильич, с вечера еще знавший от Разумовского о массовом митинге в свою защиту, был с почетным эскортом доставлен на скорой с мигалками к главе комитета, и тот, когда они остались вдвоем, первым делом справился о его здоровье, но вместо ответа Тищенко, слегка кашлянув, выложил ему неприглядную правду о причине своей отставки и поименно назвал стоявших за этим чиновников.

Выслушав его обвинения и нецензурно вслух выругавшись, Молодцов пообещал ему во всем разобраться и наказать строго виновных, после чего принес Семену Ильичу свои извинения за введших его в заблуждение подчиненных и попросил как можно быстрее вернуться к своим обязанностям, отдавая себе отчет, что создает этим крайне опасный и разрушительный прецедент.

Наблюдая за его душевными муками, Семен Ильич, хотя и испытывал от этого глубокое, чего уж греха таить, удовлетворение, но решив для себя уже все по дороге, отказался от прежней должности, сославшись на возраст и накопившуюся усталость, и предложил вместо себя завотделением Разумовского, пообещав остаться при нем консультантом.

– Но люди вас требуют. Они ведь иначе не разойдутся, – занервничал Молодцов и стал просчитывать в голове возможные варианты, пока секретарша звонком из приемной не прервала этот интеллектуальный процесс, сообщив, что на проводе у нее Смольный.

– Скажи, что я еще не приехал! – крикнул он секретарше, после чего припертый со всех сторон форс-мажорными обстоятельствами дал согласие Тищенко. – Хорошо, пусть будет преемник, другого выхода нет. Только народу на улице сами все объясните.

– После приказа на Иннокентия Сергеевича Разумовского, – выдвинул встречное условие тот, и Молодцов молча кивнул.

Полчаса ушло на подготовку приказа, обойдясь даже без собственноручного заявления Разумовского, и с отпечатанной его копией сопровождаемый главой горздрава Семен Ильич появился перед людьми, встретившими своего благодетеля радостными приветствиями.

Подтвердив обступившим его митингующим добровольность своей отставки, он показал им текст подписанного Молодцовым приказа и озвучил фамилию своего преемника, заверив всех в исключительной его порядочности и неизменности избранного клиникой курса, после чего все одобрительно зашумели и дружно зааплодировали.

Теперь после пережитых всеми волнений и обретенной в неравной борьбе пусть и локальной победы можно было со спокойной душой расходиться, но все как всегда испортили мелочные правдоискатели, закричавшие из толпы:

– За что вас все-таки сняли?! Правду скажите!

Тищенко помрачнел и повернулся к главе комитета, и тот без раздумий шагнул вперед, заслонив его грудью, и прокричал:

– Устал человек, на пенсию хочет! Что еще нужно?! Езжайте, лечитесь!

Большинство демонстрантов последовали его совету и потянулись к метро, но въедливые борцы за правду не унимались и требовали от Тищенко личного подтверждения.

– Повторите им это, – едва сдерживая себя, попросил его Молодцов, и Семен Ильич, кашлянув в кулак, обратился к народу:

– Уволили за то, что я им деньги, как прежде, носить отказался. А когда вы своей активностью их напугали, предложили вернуться. Только я этого уже не хочу, устал от всего, простите меня, ради Бога.

На Малой Садовой установилась зловещая тишина, нарушаемая лишь голосами далеких от суровых реалий отечественного здравоохранения зарубежных туристов. Тищенко же, слегка переведя дух, довершил свое «черное» дело и назвал во весь голос поименно мздоимцев, и в их числе одного из заместителей Молодцова.

Тут уж людей прорвало, и в адрес главы комитета посыпались обвинения с угрозами достучаться в прямом эфире до самого президента, и тот, не зная, как ему защититься, лишь твердил: «Разберемся».

На его фоне Семен Ильич выглядел огурцом. Сбросив с себя тяжкий груз недосказанности, он заметно повеселел, еще раз приободрил людей, после чего, пожелав всем здоровья, откланялся и бодро зашагал в сторону Невского.

Вполне естественно, что скандал в центре города, а особенно поразившие многих публичные разоблачения Тищенко не остались без внимания Смольного, пишущей прессы и телевидения. И если самому Молодцову удалось оправдаться и даже удостоиться похвалы вице-губернатора за своевременное вмешательство в острый социальный конфликт, то названными Семеном Ильичем подчиненными пришлось пожертвовать. Кто-то из них в тот же день уволился сам, остальных же без шума перевели на другую работу, тем самым перевернув очередную страницу в деле непрекращающейся в стране долгие годы борьбы с коррупцией.

Журналисты же, отписавшись в своих изданиях мало уже кого будоражившими статьями об очередной коррумпированной группе чиновников, сфокусировали свое внимание на личности отчаянного врача, в одиночку открыто вступившего в схватку с несокрушимым прежде горздравом и заставившего его пусть и на время, но отступить. Однако, невзирая на их настойчивость, Тищенко от каких-либо интервью или комментариев наотрез отказывался, полностью посвятив себя помощи Иннокентию Сергеевичу в клинике.

И только один популярный среди внесистемных оппозиционеров блогер и он же лидер общественно-политического движения «За светлое будущее» – тридцатидевятилетний Артем Невольный в отличие от своих коллег журналистов взглянул на это событие под иным углом зрения и имел на это все основания, так как жил на съемной квартире в одном доме с Ланцовым и давно уже знал о пугающих многих соседей необъяснимых явлениях, происходивших вокруг начальника ЖЭКа.

Будучи человеком неглупым он после первых же дошедших до него слухов стал собирать о нем сведения и через своих доверенных лиц узнал о январском его демарше в Смольном – первом в череде последовавших за этим публичных скандалов, внешне схожих между собой. Удивительным было и то, что двое из причастных к ним лиц – певичка Зотова и врач Разумовский, назначенный вместо прославившегося несколько дней назад Тищенко, также являлись соседями Ланцова по дому, что никак не могло быть случайными совпадениями. А уж когда на выложенном в Ютубе ролике с повеселившей в вагоне метро пассажиров «нищенкой» Артем после нескольких его просмотров разглядел вручавшего ей цветы Ланцова, то окончательно убедился в главенствующей его роли во всех этих ярких и красочных шоу. Единственное, о чем он не знал, так это о болезни Василия Васильевича, что, собственно, и привело его к ошибочным выводам, ставшим мощнейшим катализатором дальнейших событий.

Зарабатывая себе на жизнь открытым противостоянием действующей власти и часто высосанными из пальца шумливыми бездоказательными ее разоблачениями, он увидел в Ланцове опасного конкурента, с успехом окучивавшего его плодоносную грядку, только неясно кого представляющего и кем финансируемого. Ни в одной из известных ему НКО тот по его сведениям не числился, однако, судя по масштабности проводимых им акций, располагал немалыми денежными средствами, а иначе и быть не могло.

Рассудив таким образом, он, не на шутку встревоженный возможной утратой непререкаемого своего среди оппозиционеров лидерства, решил познакомиться с соседом поближе, разузнать о его таинственных покровителях, политических взглядах и личных амбициях, а по возможности и перетянуть набиравшего серьезный вес конкурента в собственную команду.

Не откладывая в долгий ящик задуманное, Артем в тот же вечер позвонил Ланцову домой, рассказал ему о себе и своем движении, после чего пригласил его на неформальную встречу с авторитетными и уважаемыми в Петербурге людьми, активно борющимися, как и он, за честную и справедливую жизнь в стране и готовых помочь ему в этом нелегком деле.

Надо сказать, что Василий Васильевич никогда прежде не интересовался политикой и уж тем более не разбирался в современных ее тонкостях и всевозможных хитросплетениях, в выборах принимал участие редко, при случае голосуя за знакомых ему еще с советских времен коммунистов, обещавших в случае своей победы вернуть украденные богатства страны народу и тогда уже все по-честному поделить, однако в нынешнем своем состоянии без возражений и даже с большим интересом откликнулся на приглашение ранее незнакомого ему соседа.

Уже на следующий день они встретились во дворе, и Артем на своей машине отвез его на Сенную площадь, где возглавляемое им движение «За светлое будущее» арендовало в офисном центре помещение под свой штаб.

В хорошо освещенной просторной комнате со стоящим в центре нее круглым столом их ожидало заранее проинструктированное Артемом руководящее ядро движения в количестве восьми человек, встретивших Василия Васильевича как подлинного героя, смело бросившего в лицо городской власти в ее исторической цитадели справедливые обвинения и подвергнутого за это гонениям. Ланцов же, пожимая им руки, стал объяснять, что вышло это случайно, и он никакой не герой, а скорее даже наоборот, однако обступившие его активисты лишь с пониманием ему поддакивали и многозначительно улыбались.

По завершении краткого на ногах знакомства все по призыву Артема расселись вокруг стола, и тот завел разговор о последней протестной акции на Малой Садовой, прошедшей, что не есть хорошо, без участия их движения, после чего у холеного упитанного мужчины в желтой вязаной кофте и цветастом шейном платке, представившегося Ланцову писателем, сорвалось с языка в качестве оправдания:

– Так денег не подвезли.

Успокоив его, что сейчас с этим все в порядке, Артем предложил оживившимся после его слов соратникам в кратчайшие сроки восстановить свою репутацию и продолжить атаки на комитет по здравоохранению, выведя к зданию заксобрания на Исаакиевской площади пару сотен людей, после чего поинтересовался у сидевшего напротив него Ланцова, готов ли тот к ним присоединиться, и Василий Васильевич, не зная, как ему реагировать, молча пожал плечами.

– А ваша организация готова? – спросил у него Артем.

– Да у меня ее, в общем-то, нет, – ответил ему Ланцов, после чего сидящие за столом молча переглянулись, а Артем, несколько удивившись такому ответу, сделал предположение: «Возможно, он напрямую на ЦРУ работает, поэтому и скрывает. У тех-то бабла навалом».

После недолгого обсуждения организационных вопросов, касавшихся намеченного у Мариинского дворца митинга, все дружно заговорили о привлечении в свои ряды новых членов, сойдясь во мнении, что основным, не требующим значительных денежных средств и поистине неисчерпаемым ресурсом является для них молодежь, готовая при грамотной с ней работе на любой романтический безрассудный порыв и обладавшая в силу своего возраста иммунитетом от органов правосудия.

Видимо по разумению этих продвинутых интеллектуалов на смену романтике новых открытий, строек и созидания пришла романтика полнейшей без берегов свободы, вседозволенности и разрушений, или же, так рассуждая, они преследовали свои далекие от романтизма корыстные цели, но их безнравственные и циничные планы Ланцову не нравились.

Все это время Артем внимательно наблюдал за соседом, не произнесшим в ходе специально устроенной для него дискуссии ни единого слова и, казалось бы, не проявлявшего к этой проблеме особого интереса, поэтому, желая вызвать гостя на откровение, он обратился к нему с вопросом:

– А вы что по этому поводу думаете?

– Думаю, молодежи лучше учиться и в спортзалы ходить, а не с полицией драться, – ответил ему Ланцов, заставив Артема еще раз вспомнить о ЦРУ.

Слушая их разговоры, а после и обращенные к Артему вопросы по поводу денежных траншей, грантов на экологию и культуру, а также обещанной им стажировки в Штатах, Василий Васильевич быстро сообразил, что попал не в свою компанию, но решил все же, ни во что не вмешиваясь, досидеть до конца и понаблюдать за восприимчивостью чуждой ему по духу либеральной общественности к своему вирусу.

К его разочарованию никто из присутствующих за это время так и не кашлянул, а когда Артем объявил им в конце о намеченном на ближайшее воскресенье фуршете в американском консульстве, встретили его сообщение с нескрываемым восторгом.

– Вас мы тоже с собой приглашаем, – сказал он Василию Васильевичу. – Консул о вашем геройстве уже наслышан и хочет познакомиться с вами лично.

– Зачем? – искренне удивился его словам Ланцов. – Мне с америкосами говорить не о чем.

Цвет прозападной питерской оппозиции явно не ожидал от него такой оплеухи, и на минуту все за столом притихли, когда же пришли в себя, неодобрительно зашумели. А один молодой адвокат со знакомым Ланцову по телевизионному конкурсу знатоков лицом, пытаясь образумить его, стал объяснять, что Соединенные Штаты – это оплот демократии и наш надежнейший друг, искренне желающий, как и весь остальной цивилизованный мир, счастья и процветания российским гражданам.

– Что-то я этого не заметил, – прервал сладострастную речь «знатока» Василий Васильевич. – Ножки куриные в девяностые помню, а больше и ничего. Да, гамбургеры еще, – подумав, добавил он. – Только я их не ем.

– Да как вы можете так говорить?! – возмутились и набросились на него всем кагалом явно проголодавшиеся либеральные активисты, готовые, как показалось Ланцову, проглотить его вместо гамбургера, и он, закашлявшись, быстро поднялся из-за стола, боясь сорваться и послать их к едрене-фене со всем их цивилизованным миром и куриными ножками, и, пожелав им приятного аппетита, направился к выходу.

«Однозначно на ЦРУ работает», – глядя в спину удаляющемуся соседу, решил для себя Невольный.

Глава 9

За всеми далеко не шуточными событиями последних месяцев и бушевавшими вокруг них страстями как-то незаметно для наших героев наступил первоапрельский День смеха, почитаемый в нашей любящей юмор и понимающей хорошую шутку стране праздник.

В этот единственный день в году каждому россиянину, а не только аккредитованным юмористам с экранов позволено, не опасаясь последствий, достать из-за пазухи камень, облегчив этим свою душу, и превратить любого ненавистного или опостылевшего ему человека, невзирая на его должность, чины и звания в объект жестких шуток и розыгрышей, и многочисленные начальники вынуждены, сжав зубы, с этим мириться, остро не реагировать и радоваться про себя, что уже на следующий день такое не повторится.

Субботин читал в этот день в своем авиационном вузе лекцию, к веселью никак не располагавшую, далекую от проблем воздушного флота и посвященную методике расследования убийств, и только в перерыве, чтобы отвлечь как-то молодежь от темных сторон человеческой жизни, рассказал им старый с «бородой» анекдот об обвиняемом в убийстве преступнике и его адвокате, и те, перекусывая прихваченными с собой бутербродами, похихикали над его развязкой.

В середине второго часа, когда он добрался уже до убийств по найму, дверь в аудиторию неожиданно распахнулась, и туда с шумом ввалился одетый в гражданский костюм в стельку пьяный полковник Мухин.

Окинув стеклянным взором аудиторию и высмотрев за преподавательским столом Субботина, он воскликнул: «Наконец-то нашел!», приблизился к нему нетвердой походкой и понес заплетающимся языком какую-то ахинею про помытые им «бабки», вирус, коньяк и писателя Чехова, вызвав этим в аудитории гомерический хохот.

В отличие от студентов, лектор сразу все понял, однако во избежание дальнейшего разрастания скандала подыграл молодежи и со смехом представил происходящее как праздничный розыгрыш, после чего, завершив досрочно занятие, подхватил «юмориста» под руку и повел его к выходу, но тот перед самой дверью успел еще выкрикнуть: «Учитесь, салаги, как раскрывать надо!»

Оставив его в преподавательском туалете, Субботин заскочил за курткой на кафедру и вызвал оттуда по телефону такси, а затем по пожарной лестнице вывел кашлявшего без остановки и порывавшегося высказаться Дениса на улицу, запихнул его в подъехавшую вскоре машину и сел рядом с ним на заднем сидении.

Удерживая его всю дорогу от преждевременных объяснений, он только тогда вздохнул с облегчением, когда спустя сорок минут машина остановилась возле подъезда Дениса, и он доставил его на лифте в безлюдную в тот момент квартиру и закрыл на все замки двери.

Оказавшись в привычной для себя обстановке, Мухин, пошатываясь, прямо в ботинках прошел в гостиную, открыл там дверцу встроенного в электрокамин бара и вынул из него литровую бутыль французского коньяка, но Субботин пресек на корню его устремления и забрал у него спиртное.

Выяснив, что своих домочадцев Денис для их же, как заявил он, спокойствия, отправил в Ессентуки на воды, Субботин отвел его ванную комнату, где заставил раздеться и залезть под холодный душ.

Пока тот под струями ледяной воды приводил себя в чувство, он заварил ему крепкий чай, а когда одетый в махровый халат Денис появился на кухне, не стал его торопить с разговором, давая возможность дозреть самому.

Молча похлебав несколько минут горячего чая, Мухин снова закашлялся, после чего, отставив бокал, признался Субботину:

– Мне теперь, Николаич, крышка. Сил больше нет молчать, хоть вешайся. На службе уже вторую неделю появляться боюсь, больничный себе взял. – Он кивнул головой на стоявшую на полу у окна батарею пустых бутылок. – Думал, спиртным эту заразу прикончу, только все без толку. – Мухин пригладил ладонью влажные волосы и с горечью усмехнулся. – Как же ты развел меня с этим Чеховым, словно стажера зеленого.

– Сомнения в отношении тебя возникли, вот и пришлось их проверить, – объяснил ему без обиняков Субботин. – Жаль, что ты при делах, Денис. Я все же надеялся…

– Зато ты, как всегда, в порядке. Завидую, – перебил его Мухин, после чего поинтересовался, что его связывает с Ланцовым, и Субботин рассказал ему все как есть об их отношениях.

– Повезло же ему с соседом на мою голову, – выслушав его объяснения, усмехнулся Денис и, смочив пересохшее горло чаем, начал повествование.

Как явствовало из него, непробиваемый до того Голубков уже на следующий день после беседы с Ланцовым прибежал утром в Главк и, пребывая в болезненном возбуждении и непрерывно кашляя, огорошил их с Близнюком результатами проведенного ими эксперимента, заявив о своем желании сейчас же вернуть украденные им у вкладчиков деньги и публично по телевизору попросить у народа прощение, что они, разумеется, с радостью поддержали.

Будучи человеком изобретательным и предусмотрительным, Леня не доверял зарубежным банкам, нередко в последние годы сотрудничавшими с судебными органами и политическими властями своих государств, и предпочитал им мало подверженную внешним рискам наличность. За ней-то на «ауди» Близнюка они втроем и отправились сразу же в садоводство «Дубки», где задолго до этого каждая пядь земли и доска строений были изучены в ходе многочисленных, но так и не приведших к положительным результатам обысков.

По приезду в заснеженный и безлюдный в это время года дачный поселок они остановились у дома Лени, и тот повел их к стоявшему в самом конце участка просторному летнему туалету, ранее также многократно исследованному и детально описанному в следственных протоколах.

Включив верхний свет и заглянув через дырку в канализационную яму, Леня молча покинул наблюдавших за ним оперов, сходил в сарай и вскоре вернулся оттуда с рабочими рукавицами, ручной лебедкой и гвоздодером.

С помощью гвоздодера он отодрал верхние доски сидения с прикрученным к ним стульчаком, а затем, наладив лебедку, опустил в яму трос с четырьмя металлическими поводками с крючьями на концах и каждый из них за что-то там внизу зацепил.

Покрутив с силой рукоять лебедки, Леня поднял через несколько минут на поверхность металлический бак с замерзшими в нем фекалиями, после чего, застопорив барабан, спрыгнул в яму, имевшую, как оказалось, второе выложенное кирпичом дно, и один за другим достал из нее и передал сыщикам три объемистых водонепроницаемых кейса. А когда, уже выбравшись, открыл их шифрованные замки, с довольной улыбкой представил на обозрение лежавшие в них одна к одной пачки банкнот, радовавшие глаз своей девственной чистотой и яркими красками.

– Здесь у меня в трех корзинах, как в Центробанке, – пошутил он по этому поводу. – Сорок процентов в долларах, столько же в евро, остальное в английских фунтах. Вкладчики мне спасибо еще сказать должны. Я им с учетом взлетевшего курса состояние в разы увеличил.

– Расставаться не жаль? – не зная, как реагировать на происходящее, спросил у него Близнюк.

– Не поверите, кайф от всего ловлю, – с улыбкой признался Леня. – А все ваш правозащитник, до самых печенок меня достал. Ему бы проповеди на «зоне» читать.

Неожиданно к удивлению оперов настроение его стремительно поменялось, и он сначала закашлялся, а затем в полный голос начал рыдать и ругать себя за совершенные им преступления, а когда через какое-то время чуть успокоился, стал восстанавливать разобранный им сортир.

– Сколько ж там денег было? – прервал рассказ Дениса Субботин.

– Если по нынешнему курсу в рублях, то около четырехсот миллионов. Почти вдвое больше, чем прикарманил, – ответил тот и поднялся из-за стола. – Пойдем, покажу.

Он привел Субботина в спальню, вынул из шкафа большой клетчатый чемодан, раскрыл на нем молнию и предъявил свою долю, пояснив, что с начала болезни не может даже прикоснуться к деньгам, сделавшимися горячими, словно угли в костре.

Георгий Николаевич склонился над чемоданом, взял из него пачку долларов в банковской упаковке и, осмотрев ее, положил обратно, после чего спросил у Дениса:

– Вы его вздернули?

Мухина после его вопроса пробил озноб, и он ничего не ответил, однако Субботин, глядя ему в глаза, настойчиво повторил вопрос.

– Сам он, клянусь… – продолжая дрожать, выдавил из себя с трудом Денис. – Совесть не вынесла.

Такое невнятное его объяснение Субботина не устроило, поскольку Леня, как посчитал он, сумел максимально ее облегчить, отсидев полностью весь свой срок, а теперь еще и вернув похищенное, и Мухин перед его напором и логикой устоять не смог.

– Шеф его психологически доломал, – отводя глаза в сторону, признался Денис. – Порассказал ему в красках о самоубийствах и искалеченных им жизнях людей, так он минут десять в голос рыдал, чувствительным гад оказался. После чего записку писать бросился.

– А еще припугнули его, наверное, – продолжал выдавливать из него по капле правду Субботин.

– Этого не понадобилось, болезнь эта чертова сама все сделала. Мы, когда он в петлю полез, в машине сидели, – объяснил, не переставая дрожать, Денис. – Поверь, я этого не хотел, Близнюк уболтал. Каюсь, не устоял перед таким соблазном.

Немного подумав, Субботин вышел из комнаты, но вскоре вернулся с бутылкой изъятого им коньяка и рюмками.

– Пойдем-ка «явку с повинной» писать, тебе это пригодится, – сказал он Денису. – Все равно ведь молчать не сможешь, даже если деньги обратно вернуть. Напишешь, и в следствие сразу поедем, здесь тянуть нечего. А то возьмешь да руки на себя наложишь, как Леня.

Придя на кухню, Субботин наполнил коньяком рюмки, назвав это лекарством от страха, и поднял одну из них.

– Чокаться не будем, не тот случай, – объяснил он Денису. – Не взыщи, что так получилось, но я иначе не мог.

Молча выпив, они стали зажевывать французский коньяк лежавшими в пакете на столе сушками, пока Денис не нарушил наступившую тишину:

– Словно за покойника выпили.

– Погоди себя хоронить! – прикрикнул на него Субботин. – Тебе еще жить да жить.

Все то время, что Мухин трудился над написанием «явки с повинной», Субботин, стоя возле окна, рассуждал вслух о юридических тонкостях дела, придя, в конце концов, к выводу, что о болезни покойного Голубкова и вирусе им с Близнюком говорить не следует, поскольку это только усугубит их вину и привлечет к процессу повышенное внимание. А так все ограничится лишь 285-й статьей УК и наказанием за злоупотребление служебными полномочиями, а с учетом его признания и содействия следствию все не так уж критично, и с доводами его Денис согласился.

Совместно отредактировав текст документа, они дождались вызванное к дому такси и, прихватив с собой чемодан с деньгами и сумку с вещами Мухина, отправились в городской следственный комитет, находившийся на набережной реки Мойки.

По дороге Субботин, пользуясь представившейся ему возможностью, выяснил у Дениса о вовлеченности в это дело Ланцова, и тот все ему рассказал, в том числе об инсценировке перед ним телефонных звонков в агентство «Глухарь» и бизнесмену Зотову, по-прежнему, как оказалось, представлявшему для Василия Васильевича большую угрозу.

В следственном комитете их встретили холодно. Желающих заниматься в конце рабочего дня поздними посетителями там не нашлось, и только после того, как Денис предъявил им свое служебное удостоверение, их отвели к молодому следователю по имени Юля.

Та, быстро пробежав глазами текст переданной ей Мухиным «явки с повинной», неожиданно громко расхохоталась, после чего полюбопытствовала у него:

– Значит, в тюрьму собрались, товарищ полковник? На какой срок желаете?

– Это как суд решит, – багровея лицом от неадекватного ее поведения, объяснил ей Денис.

– Ну, вы даете, господа юмористы! – продолжила веселиться следователь, и Субботин сообразил, что девушка, очевидно, восприняла их визит как первоапрельский розыгрыш, и, желая настроить ее на рабочий лад, раскрыл перед ней чемодан с валютой, но следователь и на этот фокус не поддалась.

– Надо же, сколько фальшивок! – весело воскликнула Юля, и Субботин, сохраняя спокойствие, положил перед ней пачку новеньких долларов и предложил проверить их подлинность.

Юля со смехом взяла в руки деньги и стала перебирать стодолларовые банкноты, потерла их пальцами, рассмотрела на свет, с каждой минутой становясь все задумчивее и серьезнее, а затем с побелевшим от испуга лицом вскочила со стула и со словами: «Я на минуту» выбежала из кабинета, но вскоре вернулась, ведя за собой начальника следственного отдела Разина.