Читать онлайн Выписка из журнала маневренных карточек (За период с 04.07.1977 по 17.11.1998) бесплатно

© Павел Георгиевич Вишняков

© Фотография на обложке Виталия Мамонтова – «Ара губа – пункт базирования кораблей 130 брплк в эпоху её расцвета».

Адмирал Русаков

Сергей Викторович Русаков стал адмиралом, пройдя долгий и трудный путь. Сын офицера, он пришел в училище со срочной службы, и, по воспоминаниям его одноклассников, отличался от сокурсников серьезностью в отношении к будущей профессии.

На Северном флоте свою службу он начал в 130 бригаде противолодочных кораблей, штурманом скр пр.159, и с первых дней заявил о себе как о будущем командире. Быстро прошел он должность командира БЧ, помощника, затем классы – и вернулся в Ара-губу командиром. Тут я, молодой лейтенант-штурман, с ним и познакомился – благодаря тому качеству, которое доминировало в нем, определяло многие его действия – неравнодушию к людям. Мне он помог в трудный момент жизни – и забыл об этом. А я – нет, и долгие годы нашей совместной службы, а потом и дружбы всегда помнил его участие в моей судьбе.

Это качество никогда не выпирало на фоне целого ряда других свойств его натуры, сформировавших судьбу вице-адмирала – любовь к службе, любовь к кораблям, готовность к неожиданным поворотам в обстановке, морское чувство, стремление к новому, – но именно оно и отличало его от многих и многих командиров и начальников.

Сергей Викторович очень много времени уделял будущему своих офицеров – определял их перспективы, планировал судьбы: этому на специальные классы, а этот пойдет на командные, но попозже… Свои прогнозы он с жаром отстаивал у начальников, умело привлекая для их убеждения политработников и партийные органы.

При том, что внешне он был грубоват, за словом в карман не лез – но и зря не обижал, и через какое-то время испуганный первым выходом в море молодой лейтенант понимал, что не все так плохо, что экзамен не кончился, что нужно постоянно быть готовым к вопросам… Тем более, что чувство юмора Сергея Викторовича никогда не покидало – даже в самых тяжелых ситуациях он умел разрядить обстановку.

Его интерес к судьбам людей, с ним служивших, не пропадал после их ухода на другие должности – он всегда интересовался всеми перипетиями карьер своих подчиненных. Многие, кто служил под его началом, могут вспомнить его телефонный звонок: «Я слышал, что ты там-то напортачил… Значит так, послезавтра будь у меня в штабе бригады…», а потом – в штабе дивизии, штабе флота, флотилии…

Пройдя всю линейку командных должностей на плавающих соединениях Северного флота, послужив активно и очень продуктивно начальником Оргмобуправления штаба СФ, Сергей Викторович вернулся на Кольскую флотилию – сначала начальником штаба, а затем и Командующим. Вернулся в очень тяжелое время – это была низшая точка падения корабельного объединения: в дисциплине личного состава, в технической готовности кораблей и судов, в боевой подготовке соединений… На кораблях царил пессимизм, офицеры утрачивали командные качества, постепенно терялся сам смысл службы, заслонявшийся бытовыми трудностями, нежеланием руководства военного ведомства и страны заниматься вооруженными силами.

Он вспоминал в разговоре со мной, что очень трудно ему было возвратить доверие людей к командованию – но он выбрал правильный путь. Русаков сделал все, чтобы вернуть корабли флотилии в море, и не ошибся: выполнение задач боевой подготовки, а потом боевых служб вернуло уверенность экипажам, офицерам, командирам.

Мне он всегда адмирала Макарова напоминал, девиз «Помни войну» был для него руководством к действию. Он ходил на все выходы в море, причем не на кораблях 1-2 ранга, а на тральщиках, мпк и мрк. Гонял молодых офицеров, учил командиров отходить от причалов и швартоваться, лазил в артустановки для проверки правильности действий при осечках, сидел в постах торпедистов, вымокал насквозь на юте при постановке мин…

И добился своего – ему поверили, в него поверили, ему доверились. Флотилия постепенно «встала на ровный киль», чему способствовало еще и его личное участие в решении вопросов берегового обеспечения, проще говоря – бил он воров по рукам.

Огромное хозяйство – посты на побережье, склады, базы, интенданты, причалы, – здесь была плановая работа, без кавалерийских налетов и расстрельных тачанок.

Особой заботой он окружил в годы своего командования флотилией молодых лейтенантов – не этими дешевыми разговорами «о службе морской, о дружбе большой», а заботой об их становлении. Эта забота выражалась, в том числе, в организации штурманских походов вдоль Мурманского берега – под его командованием и личным руководством проводились астрономические тревоги, изучался театр, приобретались навыки несения вахт… А потом объяснялся с Командующим флотом за потраченное топливо и моторесурс…

Доставалось от него командирам, но перед высшими начальниками он горой за них стоял, отправлял в Академию, жилье выбивал, отпуска организовывал…

Да, вечно он кому-то помогал – квартиру получить в средней полосе, ребенка устроить в Нахимовское… Звонили ему до самого последнего дня: «Товарищ Командующий! С праздником! Помните меня? Помогите, не к кому обратиться…» И он, уже будучи гражданским, шел в военные коридоры, просил, а за себя ни разу не попросил.

Вспоминая адмирала Русакова, можно с уверенностью сказать про его жизнь – долгий и трудный путь в конце концов стал славным путем!

О присяге

День защитника Отечества – день мужчин? Почему этот праздник превращается в День Дарения Носков И Гелей Для Бритья всякому существу мужского пола? Кого надо поздравлять?

Чем отличается защитник Отечества от незащитника? А вот чем – Присягой. Не торжественным обещанием в ЗАГСе, не подпиской о неразглашении или об ответственности за ложные показания, а присягой – публичной клятвой перед строем твоих товарищей, держа оружие в непривычных к нему руках.

Произнеся слова присяги, ты отдаешь свою жизнь своей стране – она заберет ее у тебя, когда это будет необходимо. У тебя все впереди: отслужишь год, два или три – в зависимости от степени тоталитарности твоей страны, – уволишься в запас, женишься, нарожаешь детей, но наступит момент, и Отечество позовет тебя. И ты пойдешь – потому что присягал, и этот жаркий день на плацу снова всплывет в твоей памяти – обнимешь жену и детей, и пойдешь навстречу своей смерти – геройской или не очень, от шальной пули, от глупости командиров, но пойдешь. Потому что присяга, верность ей – долг и слава, забыть про нее, не исполнить – позор и проклятие в памяти поколений.

Поэтому и Власов не может быть героем сопротивления кровавому сталинскому режиму, поэтому и Пеньковский с Гордиевским не борцы, а предатели…

Потому что присяга…

Развенчав былую славу, опошлив подвиги отцов и дедов, рассказывая небылицы про Матросова и молодогвардейцев, загнав праздник Победы в рамки, привычные узколобым мыслителям из Единой России, мы воспитали поколения, которым непонятен смысл очевидных вещей – Боевого знамени части или Андреевского флага,» да разве можно отдать жизнь за кусок цветной материи?!» Можно, ребята, и нужно…

Так и с присягой – принявший её раз, уже не может принять другую, а примет – так грош цена обеим! Присяга как грозовые облака на далеком горизонте летнего ясного дня – ты должен, не забудь!

Из текста современной присяги ушел этот смысл – самопожертвование, нет сейчас и служителя культа рядом – священника с Евангелием, но сакральный смысл присяги, её не повседневная сущность должна быть сохранена.

Принявший присягу – всегда защитник Отечества, а не с 09.00 до 17.00, как предполагает ныне действующий президент. И командир имеет право вызвать тебя на службу даже сегодня, и в отпуск ты будешь ездить поздней осенью – после окончания главных мероприятий боевой подготовки, и на боевых службах ты будешь торчать по 5-6 месяцев, стоя на якоре в заливе Саллум, глядя на опостылевшую египетскую пустыню на горизонте…

Потому что присяга…

Древние греки:

«Я не оскверню этого священного оружия и не покину в рядах моего товарища. Я буду защищать не только то, что свято, но и то, что не свято, как один, так и вместе с другими. Я передам потомкам отечество не униженным или уменьшенным, но возросшим и в положении улучшенном сравнительно с тем, в каком я его наследовал. Я буду почитать решения мудрых. Я буду повиноваться законам, которые были или будут народом приняты, и если кто вздумает нарушить их, я не должен того допускать, и стану защищать их, все равно придется ли мне делать это одному или будут со мною другие. Я буду чтить верования» – Клятва эфеба.

Поздравим принявших присягу! С праздником, защитники Отечества!

Из училищных воспоминаний

После сдачи вступительных экзаменов нас сформировали во взвода и роты – начался курс молодого бойца, который должен был закончиться присягой. Шесть часов занятий ежедневно – уставы, строевая поготовка…

Новенькая роба через некоторое время просолилась до каменного состояния, бакинское солнце жарило нестерпимо. Мы пользовались любой возможностью передохнуть, а уж штатные перерывы в занятиях использовали на все 100: собирались в курилках на аллеях и врали друг другу всякие разности, нагоняя себе социальный авторитет. Естественно, покуривая и поплёвывая – через 5-10 минут в центре курилок наплёвывалась огромная лужа тошнотворного, надо сказать, вида.

Сами же её и убирали – в училище курсантов кроме нас не было и приборка на территории системы была целиком нашим почётным долгом.

И вот – позади присяга, начались занятия… С особым, так сказать, трепетом я ждал физо – никогда я не дружил с конями-козлами, брусьями и турниками. Но я был не одинок: группка будущих олимпийцев столпилась в курилке и уныло обсуждала весьма вероятные перспективы не поехать в зимний отпуск из-за несданного зачёта по физо. Разумеется, покуривая и поплёвывая. В это время в курилку зашёл небольшого роста пружинистый человек в спортивном костюме: «Товарищи курсанты, у воспитанного человека нет слюны…»

Это был Яков Погосович Антонов, преподаватель физо, именно он и гонял последующие четыре годы нас по всяким снарядам, бассейнам, рингам и гирям – почти всё забылось. Но его первая фраза врезалась в память навсегда. Так с тех пор и не плююсь.

Варшавский договор

Сразу за забором училища была маслиновая роща. Звали мы её «пампасы». Выгоравшая уже к середине мая трава, колючки, раскалённые камни – и овцы… Неподалёку располагался пивзавод, на котором за пару яловых ботинок можно было получить ведро пива. Бычки в томате, плавленые сырки, несколько бутылок Агдама/Доляра, гитары – и праздник укомплектован!

Выбирались мы туда группами и/или по одиночке – конспирация. Группа на пивзавод, группа – на обустройство бивуака и костра, группа – к дяде Боре за Агдамом, группа – на охрану и оборону. Всё это дело обставлялось как выход для занятий лошадиным спортом по пересечённой местности – спортивная форма, кеды.

Пойманные на этом самоходе не то, чтобы, очень страдали, но репрессировались в рамках дисциплинарного устава. А командир роты Вржижевский ум имел ехидный и добавлял к нарядам и выговорам некоторые обидные и смешные поручения, которые надолго были пищей для остроумия однокашников и младших командиров. Так что, старались не попадаться…

Капитан 1 ранга Варганов, замначфака по политчасти, участник войны, грузный, с красной мордой, потевший на бакинском солнце непрерывно, был постоянным участником этих маёвок – он неутомимо выходил на поиски нарушителей дисциплины и распорядка дня. Бедный старик! – неужели ему было невдомёк, что хруст кустов, сквозь которые он продирался словно танк, и громкое дыхание с кашлем, отфыркиванием и чуфыкиванием сообщали о его приближении лучше любой сирены.

Иногда, впрочем, ему удавалось приблизиться на дистанцию уверенного опознавания: «Атас!» – и курсанты не разбирая дороги несутся кто куда. «Стоять! Стоять!» – куда там, попробуй догони… Однажды в одной из таких компаний он разглядел своего внучатого племянника, носившего ту же фамилию, и его вопль: «Варганов! Стой, подлец, я тебя узнал!», вошёл в анналы.

Ну, вот так или очень похоже и начинала свой отдых в «пампасах» команда, состоявшая из членов клуба интернациональной дружбы – курсантов 14Б роты и гдр-овских немцев, обучавшихся военному делу на третьем факультете. Перед немцами в грязь лицом падать не хотелось, поэтому напряглись, и Доляр заменили водкой, да и колбаски подкупили, на костре пожарить. О музыкальном сопровождении не парились – немцы постоянно привозили в систему все музыкальные новости, вот и сейчас на кассетничке голосила группа «Чингисхан», вошедшая в моду совсем недавно и заполонившая все дискотеки.

Пока разжигали костёр, раскладывали на газетке харчи – пропустили по первой, а уже через часок-полтора озабоченный Володя Ребрунов начал осматриваться: где бы взять ещё… Проблема заключалась в том, что на календаре было 9 мая, и Зых был заполонён патрулями – в магазин не проскочить. Оставался пивзавод – и туда немедля были высланы гонцы, среди которых был и я.

Это была не моя компания, ребята на два года старше нас, в нашей роте они исполняли старшинские должности, но Ребрунов и Русаков были мои земляки, кураторы, так сказать, вот и позвали с собой…

Вернувшись с пивом, мы были встречены радостными возгласами заждавшихся страждущих. Разлили пива, чокнулись, отхлебнули, и тут один немец, скривившись, сплюнул в сторону. «Что случилось?» – участливо потянулись к нему собутыльники. Он, усмехнувшись, кивнул в сторону кассетника, из которого бодренько звучало: «Москау! Москау!», и что-то сказал по немецки. Немцы заулыбались, и кто-то из них озвучил: «Пиво-то могло быть и получше!» …

Участников драки с обеих сторон было примерно равное количество – человек по 8-10. Политес соблюдался – ни ножей, ни камней, ни нунчаков, очень популярных тогда. Немцы пытались сформировать каре, но Вова Ребрунов всё время оказывался в самой середине их боевого порядка, и им приходилось драться атомарно…

Мне достался брат по оружию настоящего прусского типа – высокий, горбоносый, светловолосый и сероглазый, надо сказать, что перепало мне от него основательно, рёбра болели месяца полтора. Я, правда, тоже в долгу не остался – с неделю он встречался мне на училищных аллеях с подозрительно большим распухшим ухом и бланшем под глазом.

Через какое-то время всё кончилось – уставшие, в крови, мы старались отдышаться, не глядя друг на друга, у Русакова на месте носа быстро расла красно-синяя гуля, Ребрунов недоверчиво глядел на выбитый зуб, держа его на ладони, двое немцев махали майкой перед лицом лежащего навзничь рыжего ганса, того самого, глупо пошутившего.

«Эх вы, суки, – сказал Ребрунов, – сегодня ж 9 мая, у меня дед на фронте погиб… Пошли, ребята».

Такие дела.

О страхе

Недавно Россия2 показала фильм о легководолазной подготовке в ВМФ. Я вспомнил свой училищный опыт в этом чрезвычайно романтичном деле.

Полигон был расположен неподалёку от УК-1 – главного корпуса системы, – и включал в себя колокол, закрепленный в нижней части башни для всплытия, имевшей высоту 9 метров, а в маленьком здании неподалёку располагались торпедные аппараты, из которых осуществлялся выход в небольшой бассейн.

Вся подготовка свелась, в-общем-то, к освоению ИСП-60 и ИДА-59. Ничего из того, что сейчас называют дайвингом, не было, хотя мичмана, обеспечивающие всплытие из-под колокола были в аквалангах.

Шёл второй курс, и ЛВД был настоящим морским предметом, возвращавшим самоуважение – после опостылевших лекций по матану безумно умного Бубутейшвили, зубодробительных ОРЭ и ОЭТ, – и по своей значимости для нас шёл наравне с навигацией и мореходной астрономией. Мне – недавнему ботану-отличнику, как бы теперь сказали, – было очень приятно чувствовать себя равным в этом деле со своими однокашниками, и я с удовольствием залезал в резиновый комбинезон, заворачивал фартук, накручивал марку из резинового жгута… Мы передавали друг другу ценные советы, например: чтобы стёкла не запотевали, надо натереть их мылом, запоминали сигналы перестукивания, смеялись, когда при первом погружении большинство из нас забыли открыть клапаны для стравливания воздуха, костюмы надулись и вынесли на поверхность раздутых оранжевых снеговиков.

Выход из колокола и свободное всплытие прошли ровно. Встречавший нас на площадке мичман ловко ловил всплывавшего сильным хлопком ладонью по башке, тормозя стремительное движение наверх, которое в противном случае могло привести с слишком сильному выныриванию, заваливанию набок и удару головой о бортик.

Первые опыты успешны, и мы начали относиться к этим занятиям без пиетета, теряя чувство нового. Очередным этапом был выход из торпедных аппаратов – это были штатные 533-мм ТА, снабжённые иллюминаторами для наблюдения за подопытными. В него помещаются три человека, снабженные металлическими кольцами для подачи сигналов о самочувствии и готовности к работе.

Что ж, пошли – я оказался средним, а торпедный аппарат узким и неудобным, кольцевые ребра жёсткости тормозили движение вперёд, которое и так было небыстрым. Локти согнутых рук прижаты к корпусу, ползёшь в час по чайной ложке, жарко, глаза заливает пот, дыхание всё громче – и вот я уже ничего не слышу, кроме своих вдох-выдохов, и не вижу – глаза слезятся… Упёрся головой в подошвы первого, когда же начнём, пора!

Но нет, аппарат не заполнен водой, а у меня уже затекла шея, руки, в правой ладони кольцо, частая дробь по корпусу – сигнал тревоги, я задыхаюсь, кажется, а правильно ли я всё сделал, а маховик повернул? нет, не повернул, он у меня на атмосферу! сейчас пойдёт вода, заполнит аппарат, я задохнусь, ведь я же средний, сразу выскочить не удастся, первому и третьему хорошо – у них крышки рядом, кремальеры повернут и вытащат, а я здесь пока враскоряку буду торчать сто раз захлебнусь…

Паника, в которую превратился маленький страх, захватывала всё моё существо – я снова почувствовал себя школьником, идущим через тёмный ликинский лес. Понадобилось серьёзное усилие воли, чтобы сбросить с себя липкую пелену страха – маховик у меня повёрнут правильно! мичман-инструктор меня осмотрел! и Паша Шамрай тоже осмотрел! и по плечу похлопал! Лежи и не дёргайся, сраму не оберёшься…

Страх ещё скулил где-то в глубине души, давая о себе знать холодком в животе, но паника пропала – и я услышал стуки-команды. Рука на автомате отстучала ответ, вокруг заструилась вода – когда она дошла до стёкол маски, снова поднялась волна позорного ужаса, но тут же улеглась, а тут впереди забрезжил свет. Это отдраили переднюю крышку, а дальше всё прошло по плану – всплытие в объятия инструктора, подъём по трапу, переодевание, перекур в курилке – без травли и лишних слов…

Но этот опыт не стал привычкой – и ещё много раз мне приходилось бороться со страхом, с этой волной животного ужаса, отшибающего мозги, и каждый раз преодолевать его в самый последний момент.

Романтика

Помню, как к третьему курсу всё пропало – и первое возбуждение от занятий ТУЖК, и мечтания о будущей службе, и радости от того, что потолок – это подволок, а пол – палуба… – всё пропало.

Учёба превратилась в рутину – навигация стала называться математическим обеспечением навигационных измерений, навигационные приборы и системы с шаманскими плясками у дефлектора Колонга плавно перетекли в изучение фазовых и импульсно-фазовых РНС с зубодробительными схемами приёмоиндикаторов, позади были курс легководолазного дела, морская практика – предметы, которые, как я сейчас понимаю, должны изучаться и повторяться все пять лет обучения…

Грин со своими Зурбаганами-Лиссами не вдохновлял, Платов навяз в зубах, после двух практик на кораблях песня «Экипаж – одна семья» вызывала идиосинкразию – будущая служба представлялась работой санитаром в дурдоме с ненормированным рабочим днём, негарантированными выходными и отпуском в месяце июбре…

Что я здесь делаю? – этот вопрос всё чаще стал звучать в моей голове, – учился бы сейчас в Москве, вот, если уволиться под зиму, то к июлю-августу уже дома окажешься…

И вдруг в один прекрасный день над дверями в училищные корпуса появились добротно изготовленные вывески. До сих пор помню – синего цвета, а на них написанные жёлтой краской, аккуратным шрифтом, древние выражения о море и моряках.

Там были (по латыни и по русски): «Navigare est vivare» – «Плавать – значит жить», «Navigāre necesse est, vivere non est necesse» – «Плавать по морю необходимо, жить не необходимо», там была и знаменитая геродотовская – о живых, о мёртвых и о тех, кто в море…

Их было много, их не снимали, они бросались в глаза, на фоне призывов крепить обороноспособность, учиться военному делу, ходить походами, изучать решения и претворять их в жизнь они были явно чужеродными, не из этого времени. Но никто их не снимал.

От них повеяло Арго и Одиссеем, Магелланом и Колумбом, Дрейком и Ушаковым – романтика вернулась в наши ротные помещения и учебные корпуса!

Чья это была идея – до сих пор не знаю. Но этот человек был великий педагог.

Романтика моря с тех пор не покидала меня – иногда скрывалась в служебной рутине, но не пропадала никогда, возвращаясь криком чайки, видом тропического звёздного неба, красотой полярного сияния, белой совой на РБУ, невесть откуда взявшейся в центре Баренцева моря…

О бликах

На самом деле море я первый раз по настоящему увидел в 78-м году, на первой балтийской корабельной практике. Каспий морем не назовёшь (простите, каспийцы!), а до этого как-то не складывалось…

Но красота моря впервые открылась мне через год – в походе вокруг Европы, в Эгейском море. Необыкновенная голубизна и прозрачность, сменяющиеся ежесекундно образы на колеблющейся поверхности, барашки на гребнях волн – становилась понятной любовь древних греков к этой стихии.

Дежурили мы по камбузу – посуда, приборка, жир на тарелках, грязь, запахи соответствующие. И вот понесли мы с напарником мусор выбрасывать. Не особо разбираясь где наветреная, где подветренная стороны, вываливали лагуны за борт, вот дошла очередь и до батареи пустых консервных банок из-под варёной картошки. Набрали полны коробки и понесли, а выбрасывать почему-то стали по одной, а не скопом.

И вот тут я увидел этот свет из голубой глубины – банки погружались медленно-медленно, свет Солнца отражался от них, а в толще воды этот свет давал необычайные блики и ореолы. Банки уходили в глубину, и каждая играла свою световую мелодию в окружении необычайно чистой голубой воды, такой голубой, такой прозрачной…

Долго мы стояли у лееров и смотрели на исчезающую красоту, пока камбузный мичман не вылетел на палубу и, двумя словами нагадив нам в души, вернул нас в реальность.

Помнилась эта картин долго. И забылась – больше, чем на 10 лет…

…

Боевуя службу в 93-м году мы несли тремя кораблями – с СФ «Ленком» и «Бессменный, а с Балтики – «Дружный», у которого в плане БС был пункт, вызывавший если не жгучую, то вполне реальную зависть: официальный заход в Кадис. Нам, северянам, ничего подобного в плановом порядке не грозило, впереди маячила только Арабия (Тартус, конечно), поэтому решение Главкома пойти на Ленкоме в Стамбул вызвало среди экипажа нездоровый ажиотаж.

Комбриг Жаринов, обеспокоенный эмоциональным состоянием корабельной семьи, для начала закрутил гайки, поставив над каждым бычком флагманского офицера, и обозначив прямую зависимость между благополучием штабных и результатами визита. Но грех было жаловаться на корабельных – старались изо всех сил, и Жаринов, успокоившись по поводу покраски, прокладки и прочей рутины, решил лично заняться подготовкой парадного расчёта. Для начала из арсенала вынулись палаши…

Срамнее этих палашей плац-парады не видели – даже в увольнение с ними было стыдно идти. Перевязи выцветшие и драные, медь облезлая… «Бессменный», получив информацию о необходимости готовить свои палаши, впал в радиомолчание. Вдоволь поорав и плюнув в трупы командира БЧ-2 и старпома, имевшего рогатое прошлое, Жаринов вызвал на связь командира «Дружного» и, намекнув на возможность повышения оценки за боевую с «удовлетворительно» до «удовлетворительно с плюсом», приказал готовить смотровое холодное оружие. «Дружный» готовили к визиту и палаши на нём были с иголочки.

Меня вся эта парадно-смотровая суета не волновала ни на йоту. Штурманская служба «Ленкома» была вполне себе удовлетворительной на момент выхода из базы, но сейчас я попытался взглянуть на неё глазами Главного штурмана ВМФ Алексина (грозился прибыть в персональной телеграмме!) – и пришёл в ужас!

Из десятка исправных и повереных секудомеров в строю не оказалось ни одного! А как же служба времени, Скрипниченко – орал я, – как ваши рулевые часы проверяют, а? Может, вообще не проверяют?! И не надо мне тыкать в нос ваши CASIO, по ПШСу 34-му положено с секундомером? Вот и ходите с секундомерами! А барометр, ну-ка, покажите мне барометр, что значит неисправен? Вы каменное лицо жене своей показывайте, что вы стоите, воды в рот набрав? Не набрав?! А что ж тогда – жопой пятачок сжимаете?! Не сжимаете?… Поорать я тоже мог, да.

В самый разгар этих прыжков в ширину голос подал мой любимчик – КЭНГ лейтенант Гаврилюк, закончивший Каспийское училище в последнем выпуске. Знал, прощелыга, мою приязнь к нему: «Та-а-ащ, может на Дружном возьмём? Сейчас туда катер за палашами пойдёт?» Посверкав глазами для острастки, я вызвал на связь штурмана «Дружного». Но парень оказался кремень – не дам, но после уговоров смилостивился – дам, но под расписку, с оформлением накладных и корабельной печатью.

Гаврилюка и отправили: и за палашами, и за секундомерами с барометром. Печать, правда, командир ему не доверил – мичман-секретчик с важным видом запрыгнул в катер с опечатанным портфелем.

К моменту возвращения барказа разгулялся бриз. Пошли барашки, и подошедший к трапу барказ ощутимо болтало. Гаврилюк, стоящий на планшире, являл собой вид настоящего маремана – опустил ремешок на тропической пилотке и стоически терпел брызги по физиономии. 3 палаша он держал под мышкой, намотав портупеи на себя. Барказ раскачивало, крюковые выбирали момент, чтобы зацепиться отпорниками за площадку трапа, но младший штурман решил доиграть свою роль морского волка – и прыгнул! В этот момент волной барказ и трап развело и лейтенант оказался в воде. Из нагрудного кармана у него выскакивают два секундомера, он пытается их схватить, конечно! И в этот момент палаши плавно выскальзывают из ножен и отправляются за секундомерами…

Долго мы наблюдали проблески уходящих на глубину 150 метров секундомеров, иногда водное пространство рядом с ними пронизывали сверкающие молнии – «Палаши,» – вздыхал рядом со мной Сашка Матушкин, старпом «Ленкома», «Да, красиво,» – поддакивал ему я…

Списывали потом всё это барахло, объяснительные писали. Но красоты необыкновенной было это зрелище, уж поверьте…

Такие дела.

О картошке

Вот иногда вспомнится что-то, и давняя досада проснётся и никак не успокоится.

Наряд на картошку – по графику выходили все взвода с 1 по 3 курс, ну, 2-3 раза в семестр. Как водится – в ночь, магнитофон ротный с собой с полным правом, ну, и под занавес себе противень картошечки нажарим.

Возвращались в роту часам к 2-3, а с утра по распорядку дня.

В хозпомещении была машина для чистки – вращающийся на электроприводе барабан с шершавыми стенками. Работала на моей памяти один раз, полночи после неё глазки выковыривали. Так что – ножиками, товарищи курсанты, ножиками! Дежурный по камбузу выдавал эти самые ножики – обычные столовые, со скруглённым острием, тупые до абсолютного состояния.

Помнится, первые разы просили: товарищ мичман, может, наждак есть, поточим? Нет, говорит, такими чистите. Так и чистили, а позже уже какие-то свои приносили, вплоть до бабочек.

Так я потом поинтересовался у начфака (приборщиком был в его кабинете) – в чём сложность поточить-то? А в том, говорит, товарищ Вишняков, что столовыми ножами вы точно друг друга не порежете, а острыми – запросто. А в караул автоматы с боекомплектом зачем выдают, спросил я, постреляем же друга друга. Начфак побагровел и вежливо сказал: пошёл вон за командиром роты.

Тот, когда вернулся от него, поставил меня перед строем и минут десять пророчил мне тяжёлую флотскую судьбу, если я не перестану следить за языком, или пока не найдётся начальник, который мне его подрежет. «Но это буду не я, Паша, – закончил он, – я-то в тебе души не чаю. Да, и к начфаку ты больше не ходи, у него теперь другой приборщик…»

Я себе для картошки купил в хозмаге спецприспособу за 13 коп, и проблем не было.

Но до сих пор удивлён – ну, боитесь вы ножей острых, так купите эти приспособы, штук сорок, и выдавайте на наряд, с ними же и быстрее, и шкурка толщиной с тетрадный лист, а не с палец…

Нет ответа.

Такие дела.

О верблюдах

Возвращались мы с практики – дальнего похода вокруг Европы. Второй курс, который уже третий – это, я вам доложу, те ещё ребята… Управлять ими трудно, контролировать практически невозможно, а когда ВОСО объявляет, что в Баку из Питера мы поедем не через Москву (там Олимпиада шла вовсю), а через Астрахань – и теоретически невозможно.

Две роты курсантов Каспийского училища, заняв четыре плацкартных вагона в середине состава, разорвали поезд «Ленинград – Астрахань», прекратив сообщение между вагонами-некомбатантами, которое осуществлялось только на остановках. Москву объехали по кольцевой дороге, проследовав через станцию «Дулёво» – обидно было до слёз, вот он, дом родной… Но скоро забылось – поездка была насыщенной и по части попеть под гитару, и по части выпить-закусить.

Вот в таком беспробудном состоянии мы и оказались в Астрахани, где нас никто не ждал. Начальники долго ходили к местному коменданту, пытаясь выбить ходя бы полтора вагона под нашу перевозку, а мы расползались по окрестностям в поисках приключений – успешных, надо отметить. И скоро патрули начали приводить в комендатуру станции расхристанных курсантов в разных степенях опьянения, число нарушителей росло и, когда оно перевалило за второй десяток, комендант понял смысл угрозы, прозвучавшей в словах нашего командира роты: «Ну, ладно… Сам себе могилу роешь» Конечно, можно было вызвать на подмогу гарнизонную комендатуру, но комендант решил разрулить ситуацию одним ударом.

Он лично отправился на поиски вагона. Надо было видеть его торжество! – он нашёл ДВА пустых вагона, и по его подсчётам их должно было хватить на 180 человек.

Хватило, конечно – наши командиры тоже были не дураки и настаивать на соблюдении «Наставления о воинских перевозках» в обстановке трогательного единения военно-морского флота с народом, не жалевшим портвейна, чтобы приветить молодых ребят, они не решились.

Загрузились, заняв все третьи полки, настелив матрасы в проходах вагонов, которые прицепили к поезду «Астрахань-Махачкала». Возраст вагона, в котором ехала наша рота, угадывался приблизительно – грязью было покрыто всё. Не работали раковины, не было слива, но самое главное – не открывались окна, забитые гвоздями. Но мы не успели вспотеть – поезд резко остановился, едва выехав за пределы городской черты, и толпа курсантов высыпала на пути.

В голове состава виднелись люди, вскоре появился милицейский уазик. Разведка доложила о сбитой поездом корове, возмущении местных крестьян и путях, перекрытых ими до получения полной сатисфакции за животину.

И в это время кто-то разглядел в непосредственной близости верблюда. Корабль пустыни жевал какие-то растения буро-серого цвета, горбы висели на боку. Окружив дромадера, будущие лейтенанты начали вспоминать «Джентльменов удачи», постепенно сближаясь с объектом насмешек, попихивая его хворостинами в бока.

И вдруг я вижу (а я был у него на кормовых курсовых углах), как хвост верблюда (размером примерно в два кулака) поднимается, из-под него прорисовывается примерно четырёх-пятидюймовое жерло, наполненное продуктом жизнедеятельности…

Я сделал несколько шагов назад, и тут бахнуло! Негромко, но с хорошо видимым аэрозольным облаком и неплохим накрытием окружающих. Крик, шум, гам – верблюд неторопливо начинает движение сквозь поражённых биологическим оружием курсантов, ещё не до конца поверивших, что этот запах с ними надолго.

Практически на каждого из участников этого сафари попало по нескольку весомых порций продукции. Чисть – не чисть: вонь не отступала, воды в вагоне не было…

До Махачкалы мы доехали живыми только потому, что выломали две рамы, а там уж, на берегу Каспийского моря, отстирались, ожидая очередной оказии до Баку…

Такие дела.

О воспитании курсантов

– Ну, что вы здесь сидите? Отпускают вас на все четыре стороны, а они в роте сидят, в праздничный день. Дебилы какие-то… Что, некуда пойти что-ли? Практически выпускники, а в городе так базы и нет? …

Это небольшой кусочек из монолога нашего командира роты Вржижевского, за глаза Казика. Монолог произносился на фоне унылого шарканья по плацу – неуволившиеся остатки 14Б роты двигались на обед. Из 7 шаркавших четверо заступали в наряд, так что Стас, Чича и я могли смело все эти диатрибы отнести к себе.

Досада командира вполне объяснялась – в 16 заканчивалось его старшинство на факультете, и он отправлялся домой, а здесь оставалось трое нестреноженных половозрелых и неоднократно замеченных в употреблении бойцов…

– Товарищ командир, да некуда пойти, – заныл Чича, – нигде никто не ждёт нас, альбатросов, скитальцев морей…

– Ага, никто не ждёт, – саркастически отреагировал командир, – девушек своих нигде сводить вместе не надо, по пьяни болтать не надо много, глядишь – и подождут.

– Чего уж теперь, – философски вздохнул высокий черноволосый красавец Чича, – поезд ушёл, рельсы разобраны.

– А у вас какие планы на вечер, товарищ командир? – набрался наглости будущий доктор военных наук и доцент Иванов.

– Какие планы, какие планы… Светка в гости уехала на Баилов, вернётся поздно, включу телевизор, выпью рюмочку коньячку…

– Так мы к вам подрулим, – черт в очередной раз дёрнул меня за язык.

– Ну, подруливайте-подруливайте…

Похоже, что чёрт не одного меня дёрнул, потому что через пару часов мы уже звонили в дверь квартиры командира, придерживая две бутылки коньяка и лимоны под полурасстёгнутыми шинелями. «А, припёрлись, – ничуть не удивившись, командир пропустил нас в узенький коридорчик, – разоблачайтесь, проходите».

И мы прошли. Поставили две бутылки коньяка на стол. Командир хмыкнул:

«Картошку надо жарить, пошли чистить».

…

Светка заглянула в дверь залы, заулыбалась: «Привет, ребята. Владик, на минуточку?»

…

– Так, ребята. Командир отдыхает, а вам нужно двигать в училище. Вы в книгу увольняемых записались? Нет? Хорошо. Только аккуратно, через пампасы – иначе командира подведёте».

Надо ли говорить, что аккуратнее нашей троицы никто в училище из самохода не возвращался – ниндзя перемахнули через забор в районе бассейна и, помахивая черными крыльями шинелей, ввалились в роту, благополучно избегнув встречи с дежурной службой училища.

И никогда командир не вспоминал нам этот случай, и мы особенно не болтали.

А я эту ситуацию вспомнил уже старшим лейтенантом, придя во вновь полученную квартиру в Видяеве, где три моих доверенных моряка делали ремонт. Ну, или обмывали его – и я знал, как поступить с безжизненными телами.

Общевоинские уставы

«Товарищи курсанты! – подполковник Пефтиев, преподаватель кафедры тактики морской пехоты, грозно всматривался в наши лица, – Уставы – закон жизни воина! А законы нужно знать и выполнять!» На его шишковатой голове фуражка всегда занимала какое-то удивительное положение, придавая ему вид угрожающий и лихой.

«Служи по уставу – завоюешь честь и славу!» – вторил ему начальник этой кафедры полковник Конопельченко, с наслаждением проговаривавший фрикативное «Г». видимо, с таким же удовольствием некоторые училищные преподаватели грассировали.

«О, воин, службою живущий! Читай устав на сон грядущий…» – запомните на всю жизнь это суворовское стихотворение, товарищи курсанты,» – подполковник Жиляев, интеллигентного вида офицер в очёчках с тонкой золотой оправой, обладавший глоткой аки иерихонская труба и неисчерпаемым запасом окопных неологизмов.

Между прочим, Устав внутренней службы, Устав Гарнизонной и караульной службы и Дисциплинарный устав в советское время вводились Указами Президиума Верховного Совета СССР, а нынешние редакции объявлены Указом Президента России. Среди общевоинских уставов только Строевой устав введён приказом Министра обороны.

И именно подполковник Жиляев объяснил мне-первокурснику почему: «Первые три устава ограничивают права советского человека, предусмотренные Конституцией, вплоть до временного лишения его свободы без суда и следствия. Вот почему, товарищ курсант. Что строевой устав? А строевой устав – это приказ Министра обороны! И это больше, чем закон!»

Вспомнил этих людей, пересматривая училищные фотки, на которые они попали случайно, никто и никогда не хотел с ними фотографироваться – придиры и уставники: «как стоите», «поправьте головной убор», «бляха зеленью заросла»… Единственную свою четвёрку за всю учёбу я получил первокурсником – на экзаминированном зачёте по ТМП.

Уже на 4-м курсе меня вызвал к себе Кутафин: «Ты красный диплом-то получать собираешься? Всё равно? Тебе всё равно? А нам с твоим дедом вот не всё равно! Шагом марш к полковникам пересдавать, смотри, проверю!» Кутафин был замначфака по учебной части, имел прозвище Жаконя и переменчивый нрав. Один из его зятьёв был штурманом на лодке 641Б проекта в 4 эскпл и месяц назад погиб при столкновении её с торпедоловом.

Пересдавал я долго, но вывалившись с кафедры вдруг понял, что львиную долю времени заняла строевая тренировка – офицеры морской пехоты обрадовались добровольно пришедшему к ним курсанту четвертого курса с высочайшим самомнение и оттянулись на мне по полной: «выйдите, заправьтесь и снова войдите,» «кто вас учил так руку держать при отдании чести,» «а стриглись вы когда»… А учебных вопросов и не было, если не считать таковым требование перечислить последовательность воинских подразделений от взвода до армии и ничего не пропустить. И только на выпуске Жаконя мне сказал, что он к моему приходу уже договорился с «чёрными полковниками» обо всём…

Штурман крейсера Жданов

Штурман крейсера Жданов Ренат Наилович Сабиров внешностью напоминал актёра Леонова. Но и корабельная кликуха у него была Шерхан, и повадки у него были тигриные – ходил тихо, появлялся неожиданно, тяжёлые двери умудрялся закрывать без характерного лязга. Что позволяло ему вносить в безмятежную обстановку нашей с Женей Погорлюком преддипломной стажировки элементы неожиданности и избыточной нервозности: «Чем заняты, студенты? Дохнете? А как же астрономия, а корректура как? И совесть, совесть не беспокоит вас, а? Капитан-лейтенант, целый капитан-лейтенант поручил вам решение задач по Солнцу, а вы? Корабль готовится на боевую службу, в Средиземное море, а у штурмана по вашей вине не выполнен норматив решения астрономических задач? И у младшего штурмана тоже… А ведь ещё звёзды ждут вас, сколько у нас навигационных звёзд, а? Не помните, понятно… И звёздный глобус тоже не помните, конечно. Ну, зачем нам глобус, у нас впереди навигационные комплексы – Тоболы, Медведицы с Симфониями, а тут глобусы, секстаны…»

Ренат постепенно ярился, и мы перестали ухмыляться, а уж когда он затянул своё любимое «у меня двое дочек, жена третьим беременна», то вскочили с дивана и начали шуршать ВАСами и МАЕ – в этом состоянии он мог и в ухо зарядить.

Выпускник нашего училища 1974 года, обладатель реденькой рыжей шевелюры капитан-лейтенант Сабиров был отличным штурманом, был на хорошем счету у командования, и был одним из главных кандидатов на заветную береговую должность в севастопольской гидрографии. На книжной полке в его каюте стояла семейная фотография – женщины в количестве 3-х единиц глядели прямо в объектив, а глава семейства явно прятал глаза, стыдясь своей неспособности стукнуть кулаком и обеспечить жилищные условия и иные функционалы главы семьи, зависящие от частоты и продолжительности сходов на берег. Так что должность в гидрографии должна была, в том числе, разрешить и застарелые семейные проблемы, раз и навсегда закрепив неустойчивый авторитет главы семейства на недосягаемой для критики высоте. Шерхан, да-с…

…

Штурманская рубка заполнилась проверяющими, от капразов рябило в глазах, флагманский штурман ЧФ с любовью глядел на Сабирова – этот рыжий татарин ни разу не подводил его, вот и сейчас Ренатик разложил на столе образцово-показательную документацию, бирочки сияли белизной, шрифт на них пленял своей «однообразной красивостью», журналы, коих ведётся бесчисленное количество, были в меру засалены, прошнурованы и пронумерованы…

А Ренат Наилыч, соблюдя политес и продемонстрировав безграничное уважение к проверяющим, бочком пробрался к тощему старлею, затерявшемуся на входе: «Товарищ старший лейтенант! Командир БЧ-1 капитан-лейтенант Сабиров!» Тот покраснел от неожиданности и прошептал едва слышно: «Старший лейтенант ш-ш-ш…»

Через некоторое время Шерхан прошипел нам с Женей: «За этого старлея мне персонально ответите. Хвостом за ним, всё записывайте, что говорит, на всё отвечайте «есть, устраним», и только по званию, поняли? Борзота каспийская…» Так мы и делали – хвостом за ним ходили, ЗКШ наготове, есть-так-точно-никак нет.

Старлей повеселел, голос прорезался: «А где тут курят?» Покурили – он из гидрометеослужбы флота оказался, пиджак питерский, начальник ГМС флота его проинструктировал, что и как надо смотреть и спуску не давать. «А приём прогнозов налажен у вас? – А как же.

А факсимильные карты от кого принимаете? – От Неаполя (первое, что пришло на ум)!

А на психрометре у вас заводная пружина сломана! – Так у нас другой есть, этот забыли убрать!

А штурман у вас уважительный какой, представился мне…

В-общем, когда Ренатик выкроил для этого старлея десять минут, тот доложился, что есть несущественные замечания, но боевая часть один к выходу на боевую службу по линии гидрометеослужбы готова. И повторил этот доклад на разборе.

Окончательно мы всё поняли, когда вечером сидели в штурманской:

«Ренат Наилыч, чего это вы перед этим пиджаком навытяжку, он вообще не в курсе же?»

«Дураки вы сопливые, вот что. Мал клоп да вонюч. А я перед ним во фрунт, ему же приятно… Зато теперь боевую отходим, а там и в гидрографию, заявки на карты подписывать от таких, как вы, бестолочей»

Химики вагон сожгли

В нашем училище было 4 факультета. 1-й – штурманский, командный, 2-й – химический, инженерный, и два иностранных: 3-й – страны соцлагеря, а 4-й – движение неприсоединения и примкнувшие…

Иностранцы жили наособь, без заборов, конечно, но наособь – и территория у них была своя, общих лекций/занятий у нас с ними не было, да и интересов тоже. Подраться с местными, если только, сообща – в этом деле нас всегда активно поддерживали кубинцы, слёту ввязывавшиеся в любую стычку, если в ней участвовали советские курсанты.

Два советских факультета вели между собой незримую, но явную борьбу за первенство. Ещё на этапе абитуры – к поступавшим на 2-й фак отношение было сочувственным и жалостливым: «Не повезло ребятам, да». Химикам вешались всякие прозвища – химьё, дусты, пробирки, – со штурманами в этом смысле посложнее, кроме частушки про пуд бумаги я так ничего и не услышал про себя и своих коллег… Много было всяких нюансиков во взаимоотношениях факультетов. Ну вот, например – переход строем по плацу в столовую, Мы выходили на середину плаца перпендикулярно к генеральному направлению движения, когда по этому направлению уже шли роты химиков. И довольно часто строи не расходились, а сталкивались – к явному удовольствию участников, до мордобоя дело не доходило, так, попихаемся… Предмет гордости – «Химью дорогу подрезали» или «Штурманам этим оборзевшим строй разорвали, видел, как они там топтались, гыгыгы…»

В училищном фольклоре химики занимали место кадета Биглера, а руководство их факультета впрямую соответствовало нетленным образам поручика Лукаша и фельдкурата Каца. Да разве можно серьёзно сравнивать наших и химических: у нас начфак Сергеичев! зам Кутафин-Жаконя, а Пучков-строевик? – орёл же! Уж выдерут так выдерут, а эти блеют своё уставное: «Товарищ курсант, ко мне-е-е… Что у вас с бескозыркой и тд»…

И вот поехали в 1980 году химики на стажировку – пятый курс, чего угодно от них можно ожидать. Факультетское начальство не постеснялось прямо перед выездом на вокзал на плацу разобрать чемоданы-вещмешки-противогазные сумки до изнанок, убедилось в отсутствии запрещённых жидкостей и с лёгким сердцем отправило практически лейтенантов в путь. Но ум курсанта пытлив, а мысли извилисты – всё, что полагалось взять в дорогу, уже лежало в автоматических камерах хранения бакинского вокзала. В том числе, подарок невесты одного из фигурантов будущей легенды, работавшей в лаборатории какого-то бакинского НПЗ – 3 трёхлитровых банки спирта. В суете погрузки не составило труда вынести банки-бутылки из уютных ячеек в плацкартные вагоны и растолкать их по рундукам….

Тяжеловат оказался спирт для непривычных курсантских душ и желудков… Решили вернуться к привычному и предложили соседнему купе обмен крепкого на вкусное. Трудно было определить эквивалентность объёмов – 6 литров Агдама равносильны 3 литрам спирта? Если чистый – то да, ещё и наваримся, а как разбавленный…Уже изрядно пьяные инженеры-химики в уме переводили килограммы в литры, литры в бутылки 0,7/0,5, плотность спирта то учитывалась, то не учитывалась: компромисс устоялся на соотношении 3 литра спирта = 12 бутылкам Агдама 0,7. Ударили по рукам, но вопрос о чистоте спирта замедлил обмен.

«… Чистый, говоришь?» – с недоверчивым прищуром члены обменной делегации глядели на трёхлитровую банку, почти под горлышко наполненную прозрачной жидкостью. Как доказать качество – в лабораторных условиях это пустяковый вопрос, но в вагоне?

«А давай подожжём. Если горит, то всяко больше 70,» – это предложение было реализовано сразу. С банки сорвали плотную полиэтиленовую крышку и чиркнули спичкой… Вагон качнуло, банка слетела – огненная река моментально растеклась по проходу. Все попытки побороться с огнём завершились неудачно – поезд нёсся перегоном Баку-Махачкала с бешеной скоростью, ветер из десятков щелей раздувал пламя. Думаю, что зрелище в наступившей к тому времени ночи было выдающееся – пылающий вагон в середине состава…

Поезд остановили стоп-краном. Курсантов вернули в Баку. Разбирательство было быстрым, предыстория восстановлена в подробностях, главные действующие лица, шокированные произошедшим, не отпирались – их и отчислили в течении нескольких дней.

А к нашему училищу надолго приклеился, как теперь говорят, слоган: «Каспийцы? Это ваши химики вагон сожгли?»

Такие дела.

Кнехт

Тут пили кофе с училищным другом Стасом, вспомнили курсантский анекдот.

Курсанты ВВМУ редко застёгивают накладные воротники с полосками на внутренние пуговички выреза, к 3-4-5 курсу вообще, можно сказать, не застёгивают. А настоящая борзотень – это когда воротник не штатный, с синей подкладкой, а отрезанный от белой форменки: белая подкладка словно белое крыло, когда ветер поднимает её своим порывом…

И вот гуляет по г. Москва отпускник – в клешах, приталенной тёмно-синей форменке, беска на затылке и тд. Ветром сдувает незастёгнутый воротник и плавно кладёт его в грязную лужу – такой белый, такой голубой снаружи… Что делать – достаёт из лужи, отжимает, аккуратненько складывает и в карман. И продолжает дефиле, ну, например, по улице Чкалова, была такая в советской Москве.

А навстречу патруль с Курского: «Товарищ курсант! Почему нарушаете?! Где воротник?!»

Начальник патруля чётко представлял себе воротник с тремя полосками, поэтому когда курсант продемонстрировал ему наличие суконного тёмно-синего воротника, намертво притаченного к фланке, то на некоторое время оторопел, но справился: «Не-е-ет, вы тут своими флотскими штучками мне мозги не парьте! У вас ещё один воротник есть… Как-то он у вас называется коротко… Забыл,» – и с надеждой поглядел на нарушителя.

«Кнехт, – покаянно изрёк нарушитель, – кнехт он называется… Запачкался он, в лужу упал, товарищ старший лейтенант…», и достал из кармана злополучный элемент формы одежды.

Торжествующий старлей затребовал отпускной и на обороте написал: «Нарушение формы одежды в г. Москва – грязный и мятый кнехт носил в кармане.»

Гюйс. Гюйс он называется.

Такие дела.

Полковник

В училище из нас готовили универсальных штурманов – как для кораблей, так и для ПЛ. Подготовка проводилась по единой программе, все мы активно изучали навигационный комплекс «Сигма», разработанный для первых советских ракетовозов пр.667а, в специально построенном здании был смонтирован комплекс «Тобол» в тренажерном варианте, позволявший руководителю моделировать самые различные варианты его использования.

Обучавшие нас офицеры прошли замечательную школу на флотах, многих из них я по сю пору вспоминаю добрым словом. Абсолютное большинство из них были уверены в волшебной силе секстана и хронометра, протрактора и магнитного компаса, и наше (мое, в частности) стремление заниматься только инерциальными системами навигации, а также РСДНами и прочими Лоранами, вступало с этими взглядами в серьезное противоречие. Особенно в походах: утренними навигационными сумерками или вечерними – что сопровождалось еще более поздним отбоем, надо же было решать астрономические задачи на время! Девиация магнитного компаса тоже та еще лженаука! а если учиться этому делу на учебных нактоузах, то в ней (лженауке) отчетливо слышался запах серы!

Слава Богу! – наши возмущения даже не выслушивались, навыки в использовании основных штурманских приборов доводились преподавателями до автоматизма – проверки секстана и порядок девиационных работ («ложимся на МК=0 и поперечными магнитами доводим полукруговую девиацию до половины…») я помню прекрасно, вот только звездное небо подзабыл…

Были среди нас парни – в отличии от многих моих сокурсников, стремившихся на атомоходы, они-то хорошо знали с какой стороны у бутерброда масло, и кто его туда намазывает! Это были будущие погранцы. В составе Пограничных войск КГБ СССР были морчасти – почему-то думалось тогда, что это такая синекура, такая синекура! Глаза блестели, по лицам блуждали мечтательные улыбки – однотипные с флотскими корабли на ранг выше, возможностей для роста побольше, а там, глядишь, в особисты можно будет соскочить…

Реальность же была примерно такова: не просто удаленные, а островные гарнизоны, или – что тоже было известно, – таежные, максимум звания – каптри, вполне себе действовавшая в тогдашнем КГБ ротация – со сменой цвета формы и специфики службы (с корабля – на должность командира взвода сторожевых собак, например). То есть – так себе перспективочка-то, на самом деле…

Решившие подаваться в погранцы занимались атомоходческой навигацией без особого рвения, зачем ему уметь учитывать дрейф гироазимута, если вся навигация на Амуре сводится к запоминанию местных створиков и приметных берез?

Был среди этих счастливчиков мой земляк – парень из Ногинска Серега Чистяков. Еще в абитуре прилипло к нему прозвище Полковник, почему – не знаю. Невысокий, с животиком, усы – густые, лелеемые, волосок к волоску, не то, что эти трамплины из цыплячьего пуха у нас, выпускников этого года… Поступивший в училище со второго раза, Полковник имел за плечами трудовую биографию – закончив какую-то ногинскую фабзайку, он поработал год-полтора на Глуховской мануфактуре текстильно-прядильным поммастером. Я в школьные годы тоже первые деньги заработал на перевозке ровницы в прядильном цехе, да еще и земляки – 30 километров по прямой, – мы с ним быстро нашли общий язык.

С учебой Серега не дружил, но по линии «3-4» шел все пять лет, исправно зубря – где нужно, мастерски использую шпоры – где можно, и выламывая себе мозги – там, где не могло пройти ни то, ни другое.

Он был прекрасный товарищ – легкий в общении, любящий шутку и сам с удовольствием шутивший, простовато, по рабоче-крестьянски – в ответ на это я ему с удовольствием напоминал о его пролетарском прошлом и уворачивался от пинка…

Близким другом ему был Слава Лагуткин – высокий носатый блондин родом из астраханского села Оля. Пару они представляли исключительно карикатурную – Пат и Паташон. «Чаво?» – спросил Полковник, когда я ему об этом сказал…

Все мы были не дураки выпить и погулять. Азербайджан славился своим Агдамом, но эстеты пили Доляр – на 7 копеек дороже, – и это были мы. Полковник в состоянии подпития отличался рассудительностью – в отличии от меня, которого всегда тянуло на приключения. Одно из них заключалось в проникновении на Приморский бульвар, когда туда приехал этот доктор Берберов, который держал в квартире львов и пантер – их привезли на набережную Апшеронской бухты, и он с ними прогуливался, народ весь разогнали, оцепление милицейское стояло. Если б не Полковник, вовремя отключивший меня от реальности, лев Кинг попробовал бы человечинку пораньше.

Пять лет пролетели – мы расстались, отметив выпускной в бакинском Караван-Сарае, внесенном ЮНЕСКО в список объектов международного культурного наследия.

Серега поехал на Амур охранять границу от китайских ревизионистов – не женившись, орлом. Доходили до меня смутные слухи – пьет, мол, хотя и служит хорошо, на износ…

Через год после выпуска, отгуляв в месяце ноябре первый офицерский отпуск, я возвращался на Север. Старое Шереметьево, поземка, холод, и полное отсутствие настроения. И вдруг – навстречу мне движется мой однокашник! И не один – его крепко держала под руку очень миловидная особа.

Привет, кричу, Полковник! Ага, думаю, сейчас мы с ним вспомним минувшие дни и славно проведем время! Обнялись-расцеловались, познакомились… Ну, жена-то сразу поняла, чем все это дело продолжится, и с каменным лицом села в кресло, возле которого стояла целая куча сумок, чемоданов и прочих признаков закончившегося отпуска, а мы с Серегой пошли в буфет.

Несмотря на то, что наши рейсы отложили часа на 4, он категорически отказался отмечать событие, поглядывая в сторону якобы багажа. Ну, хоть поговорили – служба его в Ленинском, что в Еврейской автономной области, шла по накатанной вниз. Холостые лейтенанты – страшное дело! Магазины работают, деньги девать некуда, вокруг тайга да Амур, так бы он и допился до белочек, если б не встреча с суженой. Она быстренько навела порядок в его жизни и расходах – рассказывая, он слегка понижал голос:)) Я порадовался переменам в его жизни – давно его нужно было стреножить! И с дурью курсантской расставаться…

При жене разговор не клеился, объявили регистрацию их рейса, помог я им добраться до стойки – и расстались мы. Навсегда.

«В связи с вводом Ограниченного контингента советских войск в Афганистан и осложнением обстановки на советско-афганской границе в 1981 г. для обеспечения надежной ее охраны на участке рек Амударья и Пяндж в соответствии с решением Правительства СССР был сформирован отдельный дивизион сторожевых катеров (45-й одск) с базированием в г. Термез.

В 1988 г. на базе 45-го одск была развернута отдельная бригада сторожевых кораблей (22-я обск, в/ч 9873)»

Вот в этой бригаде он и оказался, предложили – пошел. По рассказам его друга Славы, которого тоже после училища занесло на Амур, но в Благовещенск, – служил Полковник на этих таджико-афганских речках честно и геройски. Награжден орденом Красной Звезды.

Говорят, что орден он получил за то, что подставил свой катер под плывущую по течению на мост мину.

По возвращении в Ленинское служба у него не пошла – не знаю уж, почему. Было у него к этому времени уже двое детей, но и в семье не сложилось: уехал он в родные края, в Ногинск, один… Но пожить не успел – садился как-то раз в автобус, вздохнул громко – и упал, сердце остановилось… 35 лет не было.

Семья его по-прежнему в Ленинском. Слава там комбригствовал, устроил его вдову на работу в пограничную часть, помогал, как мог.

Такие дела…

О дезинфекции и чистоплотности

На втором семестре первого курса нам дали нового командира:

– «Капитан 3 ранга Вржижевский Владислав Викторович! Вопросы есть?»

– «Есть. Кто вы по национальности?» – из глубины строя, не представляясь.

– «Поляк»

– …

– «Вольно! Разойдись!»

Между тем, он был совершеннейшим брюнетом с карими глазами, что разрушило наши стандартные представления о блондинистых голубоглазых поляках.

Ну, кликуху-то ему с ходу повесили – как только он впаял Дюше Клецу 3 наряда за руки в карманах, так из того сарказм и полез: «Поляк он… Мерзавец, полячишко, лакей, хам… Казимир… Казимеж… Казик!» Про мерзавца и полячишку мы Дюшу сразу в плагиате уличили, но Казика одобрили. Так наш командир и остался Казиком, даже когда выяснилось, что он не самодур и идиот, а отличный мужик, воспитатель, всегда готовый постоять за своих ребят.

Казик пришёл к нам с ТОФа, с должности строевого помощника командира атомохода 675 проекта, имея в анамнезе минёрский факультет ТОВВМУ. Он никогда не чурался своих «студентов», всегда был готов поддержать флотскую травлю в курилке и имел в памяти массу оригинальных былей и легенд. Вот одна из них, рассказанная в дальнем походе на УК «Гангут», когда тамошние трюмные упустили бОльшую часть пресной воды, а до встречи с танкером оставалось двое суток:

…А вот однажды на боевой у командира проснулось обоняние.

На исходе четвертый месяц в Индийском океане, а у него обоняние проснулось: «Старпом, чем воняет на корабле? Нет, не в центральном – везде воняет. Разберитесь!» Старпом, поворчав в подмышку, вызвал начхима и какого-то механического офицера, и они начали манипулировать вентиляцией, пытаясь определить источник вони.

В процессе изысканий натолкнулись на наглого заспанного доктора, которого тоже привлекли в рабочую группу. Тот уже через несколько минут аналитику завершил: «Так это экипаж воняет! Естественный запах человеческого тела, которому не дают помыться уже третью неделю!» Старпом принюхался к себе в доступных местах, потом поводил носом вдоль механических погон, наклонился к докторскому телу и с шумом втянул в себя воздух: «А ты не воняешь, бацилла! В чём дело?!» «Ну, как в чём… – смущённо понизил голос эскулап, – следить за собой надо…» Старпом взвыл, и докторишка быстро объяснил – он, оказывается, ежедневно обтирается спиртовым раствором («1 объёмная часть воды на 1 объёмную часть спирта, товарищ капитан-лейтенант»), чем вызвал яростное общественное порицание находившихся рядом…

…Командир удивлённо смотрел на доктора – в его голове совершенно не помещалось, как раствор с таким объёмным содержанием МЕДИЦИНСКОГО СПИРТА! можно употреблять наружно, даже для протирки себя любимого! Но, поразмыслив, принял решение – до встречи с плавбазой раз в двое суток доктору проходить отсеки с раствором спирта и ватно-марлевыми тампонами, макать тампоны в раствор и выдавать каждому члену экипажа, качество протирки мест, определённых приказом командира по рекомендации доктора, контролировать командирам отсеков.

Старпом что-то прошептал командиру на ухо, тот ухмыльнулся и добавил: Доктор, для этих дезинфицирующих целей поменяете медицинский спирт на корабельное шило у старпома в пропорции один к одному… Не возражать! Решение принято! И готовьте акты на списание.

Доктор плакался на судьбу штурману в выгородке штурманской рубки, тот понимающе кивал головой – да, хрен спишешь такое количество спирта, да, придётся побегать, да, бросят тебя один на один с этой проблемой, то ли дело в главном госпитале флота, да, конечно, скотина-командир, разве ж он подпишет представление на береговую должность… По достижении нужного градуса докторской слезливости и жалости к себе, который обеспечивался ещё и свежезаваренным кофе, штурман выпросил у бациллы аж четыре тампона МЕДИЦИНСКОГО СПИРТА, не испорченного разбавлением воды – по точным штурманским подсчётам этого должно было хватить на обтирку всего благородного штурманского тела, а не только определённых докторов участков. Получив в амбулатории заветную дезинфекцию штурман немедленно употребил её в дело, тщательно залазя в потаённые места…

Десяти минут не прошло – и доктор начал реанимацию воющего штурмана, максимально распяв его на универсальном столе в кают-компании. Потаённые места, вычищенные МЕДИЦИНСКИМ СПИРТОМ, горели, болели и требовали холода, мазей и обдува вентиляторами, собранными для этих целей по всей лодке. В дверях кают-компании постоянно маячили две-три улыбающиеся физиономии, звучали фарисейские слова утешения, прерываемые свистящим шёпотом: «Что, тебе одному что-ли это кино смотреть? Посмотрел – отвали, дай другим…»

Maestro di canto lirico

«…И мы пошли курить по длинным коридорам под портретами знаменитых флотских людей. Когда миновали создателя толкового словаря русского языка Владимира Ивановича Даля, Псих сказал:

– Флот всегда отличался тем, что, будучи невыносим для людей определенного вида дарования, выталкивая их из себя, успевал, однако, дать нечто такое, что потом помогало им стать заметными на другом поприще.

– Только отчаливать с флота надо в точно определенный момент, – сказал я.

– Да, – согласился Ящик. – Тут как в фотографии: передержка гибельна.»

В.Конецкий «Держась за воздух, или Шок от энтропии»

Время от времени меня в училище одолевали сомнения в правильности выбранного пути и эту цитату я выписал себе в записную книжечку, так сказать, для подкрепления духа.

Но сомнения сомнениями, а учеба продолжалась – 4 курс вместе с желанной мичманкой принес и долгожданное успокоение души. В конце концов, жизнь показала, что флот для меня не просто выносим, но и комфортен, а годы службы оказались лучшими годами жизни.

Но в начале…Наряду со мной некоторые мои однокашники являли собой примеры катастрофического несовпадения с морской службой. Одним из них был Толя Гусев – высокий бакинец, красивый какой-то южной красотой, несколько грузноватый. Родом из чрезвычайно интеллигентной семьи, просто невыносимо интеллигентной, он не ругался матом, не курил, ходил плавно, говорил мелодично. На присягу к нему пришла мама – о, это была всем мамам мама! Она гладила его по свежепостриженной голове, обнимала и глядела на него с такой любовью, что было ясно – никакой спокойной жизни у Толиных командиров не будет.

1 курс – это основной контингент для наполнения училищного клуба во время праздничных концертов. На ближайшее 7 ноября мы заполняли зал, с грустью глядя на старшекурсников, следующих в увольнение в тянутых брюках и приталенных форменках… Концерт шел по-накатанному – Маяковский, танцы клубных данс-кружков, в которые с удовольствием ходили зыхские девушки, песни одного из наших ВИА. Но вот на сцене появился Толя – спокойно и с достоинством он проследовал на середину сцены, огляделся, кивнул аккомпаниатору, и запел!!

Пел он какую-то классическую вещь – нашему рок-возмущению не было предела: по окончанию мы шикали, свистели, но ведущий концерт училищный комсомолец воспринял этот шум как одобрение, и пригласил Толю бисировать. Ничуть не смущаясь, Толя вновь заполнил собой немаленькую сцену, принял картинную позу и пропел очередную классическую арию…

С этого момента Толина жизнь, и без того нелегкая, должна была превратиться в кошмар – нарядов у него было больше всех, норму подъемов переворотом и подтягиваний он выполнял под возгласы типа: «Ты все пела…», не говоря уж о постоянных комментариях к манере говорить и вести себя.

Иногда (я был в другой роте) мы с ним пересекались один на один, раз заметив друг в друге нечто общее-книжное, и разговаривали. На мое удивление Толя оставался оптимистом – не жаловался, рассказывал какие-то анекдоты, неумело матерился… Лучшим и единственным другом у него была мама. Увольнения и встречи с домом он очень ждал – чем и пользовались наши старшекурсники-старшины, без конца ставившие его в наряды в выходные и праздничные дни – «Певец, блин!»

Кажется, всей этой вакханалии конец положил мой дед, употребивший свой безусловный авторитет и ненормативную лексику для воздействия на ситуацию – и от Толи отстали. Его увлечение пением не проходило – он исправно пел на всех концертах, умудряясь выступать и на городских сценах…

В конце третьего курса Толя написал рапорт на увольнение. Последнее, что я о нем слышал – уехал дослуживать полгода на ЧФ.

В 2002 году я взялся организовывать сбор нашего курса, посвященный 20-летию выпуска. Разместив свои телефоны на училищном сайте, я получил шквал звонков от ребят со всех концов страны. Среди них был и звонок от Толи: «Ты никогда не угадаешь, кто тебе звонит!» – Ха! да разве можно было забыть этот голос и эту манерную интонацию!!

Толя меня необыкновенно удивил, спросив, буду ли я с ним разговаривать – ведь он предатель. Оказывается, придя со срочной службы, он закончил ташкентскую консерваторию и поехал на стажировку в Италию – и не вернулся! Разумеется, я ему сказал, что он достоин расстрела, но потом не выдержал, засмеялся и объяснил этому политэмигранту, что времена изменились, и мы все будем очень рады его видеть.

Поговорили – он певец, настоящий, реализовавшийся, у него школа пения, он знаком с мировыми звездами оперы, неоднократный член жюри международных конкурсов певцов. Я, грешным делом, подумал – привирает Толя, но пройдя по присланной им ссылке на его сайт, убедился – все правда!

С особенным теплом Толя говорил о своей маме, он умудрился вытащить её из Баку в Италию, организовал ей жизнь – и жилье, и пенсию, сколько-то там сотен «эуро»!

Вот так сложилась жизнь у моего однокашника. Прав Конецкий-то, Виктор Викторович…

О маршах

В моём далёком и солнечном детстве была пластинка «Старинные марши и вальсы». И был у меня период, когда я помешался на декабристах, а там – Марш лейб-гвардии Семёновского полка, марш 1815 года… Слушал я эту пластинку не переставая, разглядывая картинки в книжке Нечкиной, совершенно спокойно переносясь в ту реальность…

Как же я был рад, когда однажды на плацу, где под немилосердным бакинским солнцем в просолённых робах и заскорузлых гадах маршировали мы, проходящие курс молодого матроса, появился училищный оркестр. Оркестранты были, в-основном, люди немолодые, кавказского типа, с погонами старшин и главстаршин, но были и воспитанники – азербайджанские мальчишки с глазами-вишнями. Персонаж, долбивший в большой барабан, сразу стал объектом нашего остроумия – пузо здоровое, длины рук не хватает, и он вынужден затаскивать барабан выше головы, обзора нет – и вокруг него почтительная пустота, позволяющая маневрировать на ходу без столкновений…

Но как они играли! Как они прекрасно играли – слаженно, вдохновенно, можно было слушать партию каждого инструмента, чем я впоследствии пять лет и занимался, привычно отмечая места, где тот или иной исполнитель лажает, лентяйствуя… Но это был не разнобой, а музыкальный поток, в котором хорошо были видны струи, его составляющие.

Но что они играли! Они играли это потрясающее попурри из маршей – там были «Марш энтузиастов», «По долинам и по взгорьям», «День Победы», «Экипаж одна семья», «Марш артиллеристов» и не только – «Варяг», «Славянка» и эти, как мне тогда казалось, забытые марши забытой лейб-гвардии забытых полков…

Ещё «Марш юных нахимовцев» – Солнышко светит ясное, здравствуй, страна прекрасная!

Я словно возвращался домой из этого прожаренного солнцем Баку, от этой военной муштры, от этих полузнакомых ребят вокруг, слушая знакомые марши царских времён… И строевой шаг становился лёгким, и желание держать строй – естественным, и команда «В-з-в-о-д!», звучащая угрожающе-крещендо, не раздражала, а добавляла ража в постоянное соревнование взводов и рот – кто лучше «даст ножку» перед дежурным по училищу…

Баку остался в памяти розово-туманной набережной, и ребята эти для меня дороги и близки, и это попурри я жду каждый парад, чтобы снова задохнуться от строевого восторга в парадных батальонах, которые каждый год: «На одного линейного дистанция! Первый батальон – прямо! Остальные – напра-во!! Шагом марш!»

С наступающим! Встретимся на параде!

Фото

Моя самая лучшая фотография в форме была в лейтенантском удостоверении личности.

Мы фотографировались ещё будучи курсантами – в ателье на Зыхе лежало несколько тужурок и рубашек, на любой размер. Никакой организации увольнения уже не было и в помине – нас пропускали на КПП просто так, без увольнительных, в робе, в шитых-перешитых мичманках…

Удивительно светлое время, щедро наполненное жарким бакинским солнцем, любовью и доброжелательностью всего окружающего мира, ожиданием новой жизни – лейтенантской, офицерской.

Фотографировали нас на стационарную камеру – на треноге, деревянную, обтянутую кожей, объективах на мехах. Мастер – армянин, – очень внимательно отнёсся ко мне, неоднократно подскакивал, поправлял причёску, наклонял голову, заправлял воротник…

В комнате кроме него крутилась ещё какая-то молодая девушка, почти девушка – то появится, то снова исчезнет. «Дочка,» – сказал фотограф, отследив мой недовольный взгляд на очередное появление этой стрекозы. «Дочка… Шляется здесь… Мы тут важным делом заняты, на удостоверение фотографируемся, а она тут подолами крутит,» – подумал я и настроил на физиономии серьёзное выражение.

«Снимаю!» – и в этот момент из-за портьеры выглянуло девичье личико и состроило совершенно очаровательную гримаску!

Так я и запечатлился на первой в жизни офицерской фотографии с улыбкой во весь рот.

Это удостоверение у меня в 95 году украли на «Североморске», тогда ещё «Симферополе», вместе с бумажником, правами и документами на машину. Жаль фотку – ни на одной я больше так не улыбался.

Представление

Скр-16, на который по выпуску занесла меня злая воля кадровиков, лихорадило. Шутка ли сказать: из девяти офицеров – 5 лейтенантов, ну, один-то второгодок, но в любом случае – больше, чем на других кораблях бригады.

Фёдор Андреевич Стратевич глядел на нас с нехорошим прищуром, прикусывая густой ус, а мы пытались добиться его расположения – тщетно. Проходили первые дни нашей офицерской службы, а обстановка и не думала улучшаться. И вдруг кто-то из нас краем уха зацепил кусочек разговора, донесшегося из командирской каюты: «Ты представляешь, механик, мало того, что на каждом совещании корабль детским садом называют, эта сволочь Седлецкий меня воспитателем зовёт, няней, …, так эти лейтенанты даже представляться не собираются! Даже ни намёка, а?!»

И тут мы поняли – вот оно. И намёк вечером этого же дня появился в каюте командира с просьбой в надвигающиеся выходные организовать представление по случаю прибытия к месту службы. Добро было получено, и утром субботы мы с начальником РТС-командиром БЧ-4 тронулись в посёлок. В Видяеве к этому времени заканчивалась эпоха «московского снабжения», но вино-водочный был вполне, вполне…

Два пластиковых дипломата затарились болгарским бренди «Солнечный берег» из расчёта «количество участников + 1» и многозначительно стояли у нас в ногах на площади у ДОФа, где мы старались поймать попутку. И поймали – из остановившегося уазика выглянул НШ бригады Александр Львович Соколов и со словами: «Смотрю – вроде мои лейтенанты…,» махнул рукой в сторону задних дверей.

И вот тут-то мы поняли, что звон бутылок может быть траурно окрашен, опыт службы только нарабатывался – на каждом ухабе дипломаты позвякивали, тренькали, булькали… Александр Львович тактично молчал всю дорогу и, только выпустив нас на плацу, негромко скомандовал: «Командира ко мне, лейтенанты, командира ко мне…»

Федя, выслушав наш сбивчивый рассказ об удаче насчёт коньяка и неудаче насчёт начальника штаба, зыркнул лиловым молдавским глазом: «Хочешь, чтобы было хорошо – сделай сам!» и отправился за фитилём с неясными последствиями на ПКЗ «Атрек».

В кают-компании тем временем продолжалась суета – шипели отбивные на сковородке, шёл парок из лагуна с картошечкой, селёдочка поблёскивала растительным маслом…

Механик с озабоченным лицом покосился на эту красоту и махнул рукой: «Сворачивайте к чёртовой матери,» но не выдержал, рассмеялся: «Да ладно вам, литера, сейчас Федя отмажется, тем более, что сам добро дал!»

Так оно и случилось, Федя вернулся возбуждённый, но весёлый – вечер прошёл в тёплой атмосфере, люк офицерского отсека отдраили только на следующее утро, а на подъёме флага в присутствии заглянувшего на корабль начальника штаба я уже был не «товарищ лейтенант», а «штурман», а Вова Фарыкин – «начальник», а Фаворский – «групман»…

И началась офицерская служба.

Флюктуация

Как легко дружить в молодости!

Несколько слов, приветливый взгляд, приглашающий жест, и всё – друзья!

А особенно, если ты попадаешь в чужую незнакомую обстановку, где все совсем не так доброжелательно и лояльно, как в училище. В системе-то что – начальник начинался с кап два, каплеи и каптри вообще не рассматривались наглыми пятикурсниками как командиры, капразы назывались по имени-отчеству.

Иное дело флот – мой первый командир в воинском звании капитан-лейтенант очень быстро дал мне (да и остальным выпускникам-новобранцам) понять, что есть офицеры, а есть лейтенанты…до старшего лейтенанта в кают-компании положено молчать.

В этой атмосфере саспенса и панической тоски я и сдружился с нашим минером лейтенантом Юрой Ананьевым по прозвищу Бэн. Прозвище это появилось у него еще в школьные годы, закрепилось во время обучения в ЧМУПСе, и шло впереди него во время службы на Северном флоте.

Бэн (или Бэнчик, так разрешалось называть его только близким друзьям) был удивительно позитивный человек. Облысевший, передние резцы-лопаты делали его похожим на кролика Банни – он стал моим первым другом на флоте и проводником по лабиринтам флотских традиций, делящихся на корабельные, традиции соединения, традиции рода сил (надводники-подводники), флотско-географические, ну и собственно универсальные флотские, единые, что на Черном море, что в Ара-губе…

Будучи старше меня на целый год службы – а в 21 год это целая жизнь, – он не давил меня «грузом пережитого», всегда был готов поддежурить, подменив меня перед выходом в море. Бэнчик очень быстро научил меня «болтить» приказания, иначе говоря – «забивать болт», «класть болт», т. е. оттягивать момент выполнения команды до последнего: «А вдруг отменят, Пашик, а ты уже напрягся». В его каюте, расположенной на отшибе от нашего офицерского отсека, но в непосредственной близости от бомбовых погребов, на почетном месте был принайтовлен огромный бронзовый болт – символ непокоренного нрава, – который он периодически лично надраивал до вызывающего блеска.

Бэн был не просто минер, минный офицер – торпеды, бомбы, рельсы на юте, нет, он был офицер ПЛО – ракетчик! Славный ЧМУПС в советские годы выпускал именно ракетчиков (другие ВМУЗы их тоже выпускали, но в ЧМУПСе это была навязчивая идея).

Противолодочная ракета порвала в 60-е годы шаблон – к стартовику подвешивалась ракета, к ракете – торпеда, и этот трехчлен летел «как пух из уст Эола» к расчетному месту подводной лодки окаянного врага. «Теперь об этом можно рассказать» – вместо торпеды могла присобачиваться и спецголова. Эта конструкция (очень, кстати, совершенная и красивая) хранилась в пусковом контейнере – «чемодане». Собственно, появление этого оружия и дало толчок рождению больших противолодочных кораблей проектов 1134а, б, 1155 и 1135. 1135-е позже снизили до сторожевиков – вот они-то и были заветной мечтой любого лейтенанта нашей 130 арагубской бригады, укомплектованной «мотоциклами» 159а проекта.

Бэнчик с курсантских лет бредил 1135-ым, знаки судьбы сопровождали его жизнь, точно указывая – только туда! Даже телефон его родительской квартиры в Севастополе был 7-1135! Знаки не обманули – после выпуска его распределили на скр «Достойный». Получив заветный «чемодан» с серьезным оружием в заведование, Бэнчик сдал зачеты на дежурство и несение ходовой вахты в рекордные сроки. Он собирался стать командиром корабля в ближайшем будущем – и за службу взялся всерьез.

Стартовая батарея на 1135-ом – это, ребята, вам не гиропост, оружия в заведовании не меряно – ракеты, РБУ, торпедные аппараты, плюс советские люди в изрядном количестве, призванные отдать воинский долг. Вот забрать у них этот долг – проблема из проблем, матрос отличается от пионера единственно размером, ну, сами знаете, чего, мотивация только «сладкое-горькое», если лежу – то сплю, сижу – тоже сплю, стою – пытаюсь заснуть. Техника сложная, кнопок на пультах полно, транспаранты горят, лампочки моргают, цифирки на индикаторах скачут… Советские парни со всеобщим средним хорошие ребята, конечно, но соображать, что к чему, они начинали к полутора годам, а осмысленные действия совершали уже перед заветным ДМБ.

Бэнчик тратил на своих подчиненных уйму времени, объясняя назначение кнопок и махояток, вставал по ночам проверять вахту, носился по объектам приборки, короче, служил на износ – кроме ручек машинного телеграфа он думал еще и о свадьбе. Не то, чтобы очень хотелось, но безгранично любящая мама в очередной раз подобрала ему кандидатку из хорошей морской капразовской семьи, а обижать маму Бэн не мог.

И вот, выбрав, по его мнению, удачный момент, командир стартовой батареи заявился в каюту командира корабля и, получив разрешение обратиться, выложил просьбу: «Отпустите меня, товарищ командир, в отпуск летом – жениться.»

Командиры кораблей – люди с тонкой нервной организацией, а противолодочники в связи с особенностями боевой работы – еще и суеверные. Общение подчиненных с ними в большинстве случаев напоминает передвижение по минному полю – прежде чем наступить, нужно потыкать щупом и оглядеться по сторонам, наметив варианты отхода.

Командира «Достойного» Александра Константиновича Смирнова, человека вспыльчивого, но отходчивого, в народе кратко звали АК, что намекало на уникальные особенности его многогранной натуры, аналогичные замечательным качествам чудо-автомата русского оружейника-самоучки – высокая скорострельность, кучность, надежность и безотказность в сложных боевых условиях. Готовясь к постановке в док, он в данный момент пытался решить три задачи – организовать сдачу боезапаса в нереальные сроки, озвученные командованием, разобраться с прошлогодним отпуском механика – но ведь и из дока его не отпустишь! – плюс организовать свой очередной отпуск, хотя бы в крайне усеченном виде.

В обстановке тотального мозгового запора заявление лейтенанта было квалифицировано как наглое, тут же было рассмотрено и завизировано короткой фразой: «Вам, товарищ Ананьев, за Вашу службу не отпуск летом, а медаль из говна!»

Бэнчик был уязвлен до глубины души, такого он явно не заслужил, но, выросший на «Бравом солдате Швейке» и «Уловке 22», нашелся сразу: «А мне с Вашего мундира, товарищ командир, наград не надо!»

Долго над водами губы Ваенги носился рев Александра Константиновича Смирнова, моего будущего комбрига и хорошего приятеля – отражаясь от острова Сальный, теряясь в губе Варламова, реверберируя у Ретинского и снова набирая силу у 8 причала…

Обглоданный труп лейтенанта Ананьева вскоре был выброшен в офицерский коридор, а еще через некоторое время ночную тишину пронзили частые звонки аварийной тревоги.

Сработала система орошения изделий 85Р в «чемодане», в одной трубе – слава Богу! не во всех четырех! Причина срабатывания была не ясна, но виновника командир, ясно представлявший последствия инцидента, уже определил: «Ну, Ананьев!!!! Ты мне за все ответишь!!!» Бэнчик, побледневший и изрядно струхнувший, тем не менее начал лепетать о необходимости доклада флагмину дивизии и расследования причин, – слушать его, разумеется, никто не собирался. «Старпом, сколько у нас шила?» – вопросил командир. Старпом, имевший на шило свои виды – впереди док, ремонт! – попытался напомнить АК нормы довольствия, но, напоровшись на выразительный взгляд командира, стушевался и доложился о бочке. Принятыми мерами, а именно – переходом «Достойного» в крепостную зависимость от командиров соседних кораблей количество шила удалось довести до двух двухсотлитровых бочек. И – началось!

На корабле уже стояла платформа для погрузки-выгрузки ракет, вот на нее-то и вытащили орошенную ракету: «Вашими слезами, Ананьев, будем её орошать, смывая морскую соль,» – командирская реплика в адрес Бэнчика не сулила тому ничего хорошего в ближайшей перспективе. Ну, а пока вся БЧ-3 дружно взялась за помыв ракеты чистым спиртом. Осуществлялся тотальный контроль за состоянием дезинфекторов-дезактиваторов – к каждому был прикреплен мичман-офицер, старпом лично оценивал качество смыва морской соли. Надо ли говорить, что Бэн проявил максимум трудолюбия в этой ситуации!

Закончив шильный беспредел омывом контейнера, ракету вернули на штатное место. АК, побывав утром на докладах у комбрига и комдива, вернулся умиротворенный, инициативы не проявлял и глядел на всех, не мигая. Вскоре прибыла команда для приема ракет с базы – возглавлял эту летучую группу однокашник Бэна по училищу, с ним-то и удалось столковаться о сдаче изделий без их проверки. Получив его подпись на заветную накладную, торжествующий Бэнчик отдал её командиру БЧ-3: «Все! Ракеты на нас не числятся!»

Хорошое не может длиться долго. Слишком это серьезно – противолодочные ракеты, разумеется, на базе в кратчайшие сроки вскрыли состояние изделия и причины несрабатывания контрольных тестов. Доклады по команде прошли без задержек, и АК получил ракетно-ядерный удар от Комфлотом в виде выговора. Бэна в течении суток поперли с Достойного на скр-16, где я и услышал от него эту историю.

Службу на «мотоцикле» (или «танке») мой новый друг воспринимал стоически и предпринимал все, чтобы переломить судьбу и вернуться реабилитированным на корабль-мечту, но…

…

Услышав перезвон аварийной тревоги в исполнении колоколов громкого боя, Бэн ринулся из кают-компании на верхнюю палубу – горела фальштруба! В дыму и огне метались аварийные команды, вооружая линии шлангов, поднося ОПМы, достаточно быстро определилась причина пожара – в торпедном аппарате разорвалась боевая торпеда СЭТ-72, и носовая часть вместе боевым зарядным отделением влетела в фальштрубу, в помещение боцкладовой, где рачительный боцман хранил растворители, краски и прочие легковоспламеняющиеся объекты. Всё полыхало синим пламенем, а в эпицентре этой беды чернел нос торпеды – скрывающий БЗО с 80-ю килограммами «морской смеси». По расчетам конструкторов ЦНИИ «Гидроприбор» такой массы должно было хватить для нанесения неприемлемых повреждений объекту атаки…

Тушение пожара прошло успешно – несмотря на явную угрозу никто не сдрейфил и не сбежал. Определившись с полученными при борьбе за живучесть ранеными (царапины, ссадины и местные ожоги), командование приступило к разбору.

Достаточно быстро выяснилось, что кто-то включил в посту торпедиста систему зимнего электрообогрева торпедных аппаратов, а поскольку на дворе стояло, хоть и полярное, но все же лето, то грелки довели электролит в аккумуляторах торпеды до кипения, что и привело к взрыву и разрыву торпеды на две части. При повышении температуры автоматика не отключила грелки из-за неисправности. Злого умысла не углядели (чекисты подтвердили), матрос, повернувший рукоятку выключателя в положение, при котором табличка «Не включать!» наконец-то перестала падать, получил 5 суток губы, потом еще 5…

Наказывать Бэна не стали, официальный пожар, прогремевший по флоту, помог кораблям бригады списать недосдачу материальных ценностей в виде десятков тулупов и канадок, ковров, часов морских 5ЧМ в количестве 42 штук, не говоря о мелочах в виде десятков бочек краски, бидонов эмали, рулонов линолеума… «Два вагона! Два вагона! – восхищался «папка» Гридасов, помощник комбрига по снабжению, – а кладовочка-то метр на полтора!»

«Езжай, Ананьев, в отпуск, от греха…» – махнув рукой, комбриг отправил Бэнчика в отпуск летом.

…

Выслушав эту сагу, я, как человек, недавно женившийся, и гордящийся этим состоянием, поинтересовался: женился ли в летнем отпуске мой новый друг. Невнятные объяснения Бэнчика и его ссылки на неудачное расположение светил разожгли во мне пропагандистский пожар, и я со знанием дела взялся растолковывать ему прелести супружеской жизни. Бэнчик слушал меня внимательно и даже порадовался моему счастию, но тему развивать не стал.

Поигравши на гитарах (и он, и я, мы занимались этим делом исключительно дилетантски – т. е. для удовольствия), разумеется, «Лестницу в небо», – мы взялись перемывать косточки отечественной рок-музыке, начав с «Машины времени». «А я с Макаром знаком», – заявил мой визави, чем вверг меня в совершеннейший ступор: Макаревич был для нас фигурой культовой, воплощавшей нонконформизм и идеалы. Узнав историю знакомства минного офицера с рок-героем, я впервые за время нашей дружбы ощутил смутное чувство соприкосновения с чем-то (кем-то?) очень необычным, в голове начала крутиться какая-то литературная история, очень уж всё происходившее с Бэнчиком было необычным…

А дело было так. Поехал лейтенант в долгожданный летний отпуск на Домбай – покататься на лыжах, поесть баранины и попить кахетинского. Едва обжившись в номере, Юра переоделся соответствующим образом, вооружился лыжами и совершеннейшим мажором советского разлива пошел к очереди на подъемник. Очередь оценила экипировку и приняла Бэнчика за своего – девчонки начали смеяться его шуткам, молодые люди – наследники «детей Арбата», – интересовались, где Бэнчик приобрел все это горнолыжное великолепие, «А ты столик-то себе на вечер заказал – нет? Ну, давай к нам присоединяйся…».

Неспешно подошли несколько пижонов в темных очках и встали в голову очереди. Очередь зашепталась, а мой друг, остро чувствовавший несправедливость, прореагировал, миролюбиво, но веско заявив: «Чуваки, ваш ход за мной». Реакция чуваков на безобидное замечание Бэнчика была явно неадекватной: «Шел бы ты …, чувак», и Бэнчик без лишних слов врезал прямо под очки наиболее неадекватному. Подметки горнолыжных ботинок мелькнули в воздухе, Юра горделиво огляделся, и тут поднялся девичий визг: «Макара убили-и-и!!» Наклонившись над страстотерпцем, Юра, похолодев, увидел знакомое лицо, образ нетленный… «Слышь, Макар, извини, не разглядел под очками,» – Бэнчик был готов провалиться под землю. Прошипев: «Ну ладно, урод, вечером поговорим…» – певец синей птицы удалился, а возле незадачливого борца за справедливость образовалась зона отчуждения, попытки наладить прерванное общение ни к чему не привели. Желание скользить по склону, красиво изгибаясь и ловя на себе восхищенные взгляды девиц, у моего друга испарилось, и побрел он к себе в номер…

Появившись вечером в полутемном зальчике местного кафе, Бэн сразу понял, что обстановка не разрядилась. А когда к нему подошли двое парней, из тех, которых в 90-х стали называть «быками», и пробасили: «Это ты Макара обидел? Выходи – поговорим…», вариант отступления с сохранением лица – в буквальном смысле, – стал единственно желанным. Подойдя к стойке и уловив на лице бармена сострадание, минный офицер поинтересовался насчет запасного выхода, и тут же ретировался в направлении кивка…

Анализ оперативной обстановки привел офицера к выводу о невозможности продолжения отдыха в назначенном районе, заказанное такси быстро вывезло будущую надежду советского флота из зоны бедствия.

«Так что, Пашик, Макар – козел,» – резюмировал Бэн, расшатав первый камень в стене моей тогдашней беззаветной преданности автору песни «За тех, кто в море».

…

Заступив на дежурство, я вышел на верхнюю палубу – покурить в относительном спокойствии перед вечерними мероприятиями. Мое внимание привлекла живописная группа на юте, оттуда доносился знакомый тенорок моего друга, что-то разъяснявшего своим матросикам. Присевший на корточки, Бэн держал на вытянутой руке над собой люк погреба БСУ, в котором на наклонных стеллажах лежали глубинные бомбы – те самые, которые в годы войны сбрасывали на головы немецких подводников. Я успел услышать только: «Ну-ка, зема, подержи,» – и увидел, как Бэн, понадеявшись на скорость выполнения его команды, отпускает люк…

Глухой удар в затылок, кувырок Бэна вперед и вниз, звон лязгнувшего о металлический комингс люка, тишина.

В следующее мгновение всё зашевелилось, бойцы вытащили своего командира БЧ из погреба на палубу – Бэн оторопело вращал глазами, явно возвращаясь издалека, крови не было, переломов и вывихов тоже. Как потом выяснилось – даже сотрясения мозга не было, хотя пролетел он вниз метра 2! «Был бы мозг,» – так позже смеялись мы, вполне доброжелательно по тогдашнему нашему возрасту.

А меня и осенило, смутные ощущения прояснились: мой друг Бэн – флюктуация! Я даже вспомнил литературную историю – у Стругацких в «Стажерах» Жилин рассказывает о человеке-флюктуации, монетка у него орлом 96 раз из 100 падает, метеориты в него летят с дивной избирательностью, и так далее. Вот Юра и был такой флюктуацией, дрожжами, на которых заквашивались и бродили всякие занимательные истории – с хорошими, слава Богу, финалами.

…

Служба нас вскоре развела по разным кораблям, но встречались мы часто, да и общие знакомые держали меня в курсе событий, с ним происходящих: все подтверждало мой вывод – Юра постоянно находился в эпицентре самых невероятных историй, выходя из них «изрядно ощипанным, но непобежденным». Свое наблюдение я держал при себе – Бэн и так был притчей во языцех среди командного звена 2 дивизии, так и не стал он командиром, и степеней не достиг, уволившись в запас посреди замятни 90-х годов.

Добрый и отзывчивый, хранящий дружбу и верящий в нее, он нашел свое место на гражданке, продолжает в меру сил помогать своим друзьям – которых у него тьма.

Очень рад, что я до сих пор среди них.

Братья

Вспомнилось вот.

Служили у нас на скр-16 два родных брата – таджика. Старший закончил какой-то тамошний политехнический институт с военной кафедрой, а тут младший дорос до призывного возраста. Оказавшись неспособным взять с налету крепость высшего образования, он засел в круговую оборону, отбиваясь от посланцев военкомата. Но не тут-то было – комиссия в лице председателя уличного комитета, участкового и военкоматовского прапорщика вручила ему повестку.

На призывной пункт вместе с ним пришел старший брат и объяснил, что его тоже надо призвать, иначе младший никуда не поедет. Увещевания-объяснения ни к чему не привели – братья уперлись, демонстрируя решимость подраться. Военкоматские с трудом нашли личное дело старшего, оно оказалось среди дел офицеров запаса – о, ужас! – призвать его на срочную было невозможно…

Долго объясняли им, что не получится, отпустили домой, потом к ним приехал военком какой-то местный, джезказганский или сары-тюбенский… Все впустую – или вместе, или никак.

Средняя Азия, Гдлян-Иванов, беззаконие… – призвали обоих и отправили в учебку механическую. Пришли они к нам корабль электриками, потом механик подразобрался, что к чему, и прогнал старшего через школу старшин – назначил его командиром отделения слаботочников. Младшего несостоявшийся офицер пинал за бестолковость нещадно, так, что тот сам запросился в старшинскую школу – передохнуть.

Так, через год после начала их службы у нас на корабле было два брата-электрика, один командовал сильноточниками, другой слаботочниками. Старший довольно быстро облысел – дочиста, ни единого волоска, прозвали его Лампочка. Младшего же за характерное произношение названия элемента корабельного светильника брызгозащищенного окрестили Пляфоном…

Спали они рядом, ели вместе, на любую работу их нужно было назначать вдвоем – все равно через какое-то время братья оказывались вместе. Так же сплоченно они противостояли попыткам годков обучить их уму-разуму. И вот это защитное поле, которым старший брат накрыл младшего, чувствовалось постоянно, даешь команду младшему – а старший рядом, прислушивается…

Отслужили они хорошо, привыкнуть к качке так и не смогли, но с вахт не бегали и блевотину за собой убирали сами. Уволились в один день, старший – главным старшиной, младший – старшиной первой статьи.

Такие дела.

Гришка

Начинал службу я на скр-16 в губе Ара. Меня, с красным дипломом закончившего училище, мое распределение чрезвычайно удручало – в ночь выпуска вмешались таинственные силы из Главного штаба ВМФ, заменившие будущее место службы с АПЛ в Западной Лице на этот «танк».

Из 9 офицеров на корабле нас – лейтенантов одного года выпуска, – было четверо, что повергало командира капитан-лейтенанта Стратевича в жуткое раздражение, которое мы испытывали на своей шкуре часто и незакономерно.

Естественное объединение лейтенантов против окружавшей нас несправедливости возглавил изрядно послуживший (целых 5 лет!) механик Вова Никишев, ставший для нас главным советчиком, гуру и исповедником – и не только в вопросах службы, но и в распределении личного времени. «Паша, – говорил он, – Паша, какой музей (театр, кино), ты что, с ума сошел, мы идем в кабак.» И мы шли – любое наше появление в Североморске, Мурманске, в Гремихе сопровождалось походом в ближайшее питейное заведение, который заканчивался какими-то приключениями, слава Богу, без серьезных последствий.

Из одного такого похода в гремихинское «Северное сияние» – в быту «Промежность», т. к. кабачок был встроен между двумя зданиями, – мы и притащили этого пса, неосторожно кинув ему какой-то кусок хлеба, и став после этого для него самыми лучшими людьми на Земле. Бодренько побежав за нами сквозь метель по извилистой дороге от Островного до 23 причала, он вскоре обогнал нас и возглавил процессию, забегая вперед, останавливаясь и оборачиваясь…

На корабль он взбежал, не обращая внимания на засуетившегося вахтенного у трапа: «Куда, сукин сын!», и также невозмутимо по наклонному трапу спустился с нами в офицерский отсек.

Федя Стратевич был кем угодно, только не анахоретом – его широкая молдавская натура заполняла собой пространство любого ресторана-кафе-столовой, густые усы топорщились, шальные глаза горели, сканируя обстановку в поисках достойной спутницы на вечер… Неудержимая натура частенько вступала в противоречие с патрулями – повреждения, которые он наносил начальникам этих единиц гарнизонной службы, не могли быть скомпенсированы ни бутылкой шила, ни его вполне искренними извинениями на следующий день. Поэтому воинское звание «капитан 3 ранга» маячило перед Федей уже который год, и не давалось: уже пошиты новые тужурка и китель с заветными двухпросветными погонами и тремя средней ширины галунами на рукавах – но представления на присвоение звания натыкались на сводки о его бесчинствах, лежащие на столах высоких начальников.

Этим и объясняется та относительная легкость, которой командир отпускал нас на берег, оставаясь старшим на борту – надо переждать, не нарываться. Настроение это ожидание ему, конечно, не улучшало и, встречая нас со схода, он со знанием дела демонстрировал свое умение «сделать больно сразу всем».

Увидев пса, Федя покраснел и взревел, крайняя степень негодования подтверждалась переходом всех глаголов в его речи в неопределенную форму, а существительных – в мужской род и именительный падеж. Пес присел на задние лапы, потешно замотал башкой, а из-под хвоста потекла струйка…

Такая реакция Федю озадачила и растрогала, усы разошлись в улыбке: «Не бойся-не бойся,» – он потянулся к псу рукой, а тот тут же перевернулся на спину и подставил свое лохматое брюхо. Командир был покорен, замирён, даже, наверное, умиротворен. В отсеке воцарился мир, а Гришка – так назвали эту смесь болонки со шпицем, – получил права гражданства.

Довольно быстро Гришка освоился – лучшими друзьями его были офицеры, закармливавшие эту жучку до отвала, мичманов, появлявшихся в поле зрения, он сопровождал подозрительным взглядом и утробным рычанием, а личный состав облаивал и таскал за штаны. Откровенная дифференциация собачьих предпочтений довольно быстро стала заметна, и Гришка периодически прихрамывал, получив увесистый пинок матросского башмака. Ночевал он в углу кают-компании, с запахом псины боролись, замывая Гришку большим количеством шампуней, помахивая хвостом, он выходил на подъем флага, сопровождая командира, качку не переносил – лежал на диване, накрыв нос передними лапами…

Частенько можно было видеть его, сидящем у трапа на причале, подбежит к тебе, подпрыгнет, получит порцию почесываний и бежит за тобой до аппарели причала. Проводит – и снова к трапу, а с командиром он всегда спускался в отсек, сопровождал его до каюты.

Не могу сказать, что служить стало легче, нет, но обстановка на корабле неуловимо изменилась, присутствие этого лохматого пса ощущалось, талисманом он нашим стал, что ли. Комбриг Бирюков и начштаба Соколов тоже попали под обаяние этого подхалима, и их первое решение «поставить пса на заданное углубление» потихоньку само собой отменилось за истечением срока действия приказания.

Жену Федор Андреевич Стратевич нашел на малой родине – в Молдавии, красивая, знойная женщина переживала по поводу фединого звания больше него самого и с южным пылом выпиливала ему мозги, о чем он сам неоднократно рассказывал за столом кают-компании с оттенком гордости за боевую подругу. Поэтому Феде приходилось всячески изворачиваться, утихомиривая супругу, все знакомые которой «уже давно майорши, а я всю жизнь на тебя потратила…» В один из таких периодов умопомрачения Стратевич и согласился взять на корабль её родного брата, служившего неподалеку от нашей бригады мичманом.

Назначенный главным боцманом корабля, мичман Фрипту быстро продемонстрировал главное качество своей натуры – он был зануда. Ну, такой, знаете – что-то рассказываешь, а он либо сам в чем-то подобном побывал, либо кореш его, перебивает тебя, лезет со своими выдумками… Плюс, фанаберии в нем было по самое темечко – ну как же, командир его зять! Он быстро научился от Феди так произносить слова «Товарищ лейтенант», что хотелось сунуть ему в ухо. Порядок на верхней палубе он, правда, навел – боцманята летали, медь блестела, трущиеся части были смазаны, резина побелена, матики сплетены, швартовые концы ухожены, бросательных было достаточное количество, и нехотя пришлось нам признать его состоятельность в морском деле… Но не нравился он нам все равно, и очень активно не нравился!

Гришке, состоявшемуся офицерскому любимчику, Фрипту тоже не нравился, хотя тот всячески стремился наладить с ним контакты – с помощью мозговой косточки из мичманского бачка и прочего подхалимажа. Командир же, демонстрируя обиду на непонимание супругой его «морской души альбатроса Баренцева моря», частенько подтравливал Гришку на родственника, вызывая злорадный смех из наших окопов.

…

В рамках подготовки скр-16 к межфлотскому переходу на Каспийскую флотилию корабль был поставлен в ПД-50 – гигантский даже по теперешним меркам плавдок шведского, кажется, изготовления в губе Рослякова. План докового ремонта помимо чисто доковых мероприятий предусматривал еще и «кастрацию» корабля – так все в заводе называли демонтаж яйца обтекателя ГАС, висящей под килем на миделе.

Отпуская шуточки по этому поводу, наша лейтенантская команда готовилась на сход. Одеколон «О Жён» лился рекой, утюги шипели, сапожные щетки летали… Механик отправился к командиру получить «добро» и возвратился от него задумчивый. Ну, мало ли чего механик задумчивый – озадачка какая-нибудь от командира принеслась на понедельник.

Мы прям остолбенели, когда через некоторое время в отсеке появился мичман Фрипту – сияющий, выбритый до блеска, наглаженный и с ослепительным шелковым шарфиком! Фуражка демонстрировала готовность к приему любых самолетов, включая стратегические бомбовозы, аккуратно подстриженные усы подозрительно поблескивали. «Набриолинил, подлец,» – пришло мне на ум старорежимное слово. «Товарищи офицеры, – изрек главный боцман, – я готов!» Отправив его к трапу, мы насели на механика, озадаченный вид которого теперь стал понятен, «Ну что, ну что, – отбивался тот, – командир велел взять его с собой, показать красивую жизнь деревенщине!»

Решив не обращать на балласт внимания, мы продефилировали мимо ожидавшего нас Фрипту по трапу, зацепили его на шкентель и спустились на стапель-палубу дока. После всплытия дока прошло немного времени, грязно-рыжие лужи морской воды были везде – мы не шли а порхали, пытаясь держаться сухих пятен на палубе. Сзади раздалось знакомое тявкание – Гришка мчался за нами изо всех сил, выполняя свою добровольную повинность провожать и встречать. «Гоните его в шею, – завопил кто-то из нас, – обляпает сейчас весь парад!»

Дальнейшие события произошли в течении нескольких секунд – Гришка прыгает через стык палубных секций не закрытый пайолами, срывается вниз, доносится жалобный лай, визг – там внизу ледяная вода, течение неумолимо затягивает его под палубу, борется пес, барахтается… А мы стоим – ведь чистые, наглаженные…бессовестные…

Вдруг мичман Фрипту, главный боцман, родственник командира, деревенский щеголь, объект насмешек для остроумных лейтенантов, с размаху плюхается всей своей красотой в эти ржавые лужи, залазит в стык палубы с головой и вытягивает на свет Божий Гришку – жалкого, дрожащего, течет вода с него ручьями, а он изо всех сил стремится облизать эти фриптины усы с дореволюционной рекламы…

Что дальше? Да ничего дальше – стыдно нам было, всячески мы потом стремились показать боцману своё изменившееся к нему отношение, демонстрировали уважение и дружелюбие – а он не изменился, такой же фанфарон и зануда, поэтому его и оставили с Гришкой на Каспийской флотилии, а остальных офицеров и мичманов на Северный флот приказом Главнокомандующего вернули после перегона корабля.

Такие дела.

Гомофобия на СФ

«В госпиталь, да?» – механик Вова Никишев злобно поглядел на унылую физиономию молодого матросика, прослужившего едва полгода, – «Больной, значит…» Боец закивал головой, ага, мол, тащ капитан-лейтенант. Механик ткнул пальцем в пупок корабельной организации – кнопку вызова рассыльного. «Позови-ка ты мне бациллу, дружок,» – никого на скр-16 не обманывала мягкая интонация командира БЧ-5 и все его команды выполнялись бегом: очень быстро в каюте появился заспанный фельдшер.

В дипломе о среднем специальном образовании у этой личности было написано «техник-осеменитель (ветеринар)», поэтому и проблемы с назначением ему военно-учетной специальности не было – конечно же, фельдшер. В небольшом экипаже сторожевика он очень быстро завоевал популярность, рассказывая байки о содержании своей работы на гражданке. Его тоже не очень радовала перспектива тащиться из Рослякова в Мурманск, но делать нечего: «Иди собирайся, карасина, поедем в поликлинику, в Росту».

Сбыв заболевшего неизвестно чем защитника на руки флотской медицине, механик погрузился в текущие дела и доклад бациллы о покладке в госпиталь подчиненного пропустил мимо ушей…

На следующий день на причале 82-го СРЗ появилась Волга, из которой вылезла пара парней – подтянутых и улыбчивых. Предъявив удостоверения с тиснением «Комитет государственной безопасности при Совете Министров СССР», они прошли мимо остолбеневшего вахтенного у трапа, отмахнулись от дежурного по кораблю и зашли в каюту командира…