Читать онлайн Версия-21 бесплатно

© Юрий Денисов, 2022

ISBN 978-5-0055-9431-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

О КНИГЕ

Издание второе, осмысленное, додуманное, переработанное.

Настоящая книга представляет собой попытку разобраться в событиях первых минут и часов Великой Отечественной войны 1941‒45 годов. Официальная историческая наука на этот, казалось бы, простой вопрос твердого ответа не дает. Когда началась война, как началась война? На все эти и другие сопутствующие вопросы ищут ответы герои этой книги.

Герои книги, исследователи-дилетанты из Севастополя, отставные офицеры, решили внимательнее разобраться в обстоятельствах первого воздушного налета неизвестных самолетов ранним утром 22 июня 1941 года. Углубившись в эти обстоятельства, товарищи офицеры пришли к совершенно неожиданным открытиям. Но еще более неожиданным явилось то, что при этом открылись обстоятельства мирового значения, которые заставили наших друзей-историков, любителей-дилетантов на тайну начала Великой Отечественной войны СССР с Германией смотреть совсем по-иному.

Версия №21 опровергает все сложившиеся до этого версии и мнения о начале Великой Отечественной войны – и официальные версии, и версию Виктора Суворова, версии всех его противников – и дает новое знание о том, как началась война, о точном времени ее начала, обстоятельствах первых часов войны и многом-многом другом.

В коллекции одного из героев – 20 версий начала войны разных авторов, но герои приходят к новой версии и определяют ее как «Версию 21».

ГЛАВА 1. Встреча друзей

Севастополь в июне. Встреча друзей. Интересы друзей. Неожиданный памятник. Вопросы о начале войны и первом налете на Севастополь. Слезы полковника Боброва. О жизни друзей. Ночь на площади Нахимова. 20 версий начала войны полковника Карамзина. 21 версия начала войны.

Смеркалось. Смеркаться-то смеркалось, да только в июне в Севастополе никогда не смеркалось. Как только желто-красное солнце проваливалось в Черное море, чередой нескольких мгновений вечер переходил в южную июньскую ночь. Чуткие севастопольские души улавливали эти мгновения и город становился иным.

И таким июньским вечером в русском городе Севастополе на Украине, в маленьком кафе «Адмирал» на улице имени Адмирала Октябрьского, на открытой веранде, уютно расположились двое друзей. Слегка за семьдесят, но вполне бодрые, офицеры в отставке: Георгий Михайлович Карамзин, полковник морской инженерной службы, и капитан I ранга Орлов Владимир Иванович, из морских погранвойск.

На столе стояла бутылка самого лучшего в мире, по мнению друзей, красного сухого вина «Каберне Инкерманское».

Друзья ждали третьего. Многое объединяло наших товарищей. Несмотря на возраст, друзья работали, украинская пенсия была скромной.

Карамзин помогал сыну в строительском бизнесе, Орлов руководил частной охранной фирмой. Но объединяла друзей не работа, а воинское прошлое и очень широкий диапазон совместных интересов.

Друзья были знакомы с курсантских времен, с отдаленного Ленинграда, далеких пятидесятых годов. А потом их пути разошлись. Георгий большую часть службы провел в Заполярье в частях Северного флота, а Володя – на Дальнем Востоке в пограничных военно-морских частях Дальневосточного пограничного округа. Но тесен мир, и в конце службы друзья, уже в больших чинах, встретились в Севастополе. Встретились, обнялись, разговорились и больше уже не расставались. И оказалось, что, помимо курсантских воспоминаний и воспоминаний о службе, с юных лет сохранился и еще более развился, а совсем не угас, интерес ко многим и многим вопросам быстротекущей жизни: любовь к литературе, к музыке, что совсем удивило обоих – к поэзии, но главным, на чем сошлись интересы друзей, оказалась история и большая ее часть – военная история. Интерес к военной истории и был, главным образом, предметом их регулярных встреч. Но не оставались без внимания и многие-многие другие темы.

Вот и сегодня, 20 июня, традиционная встреча, посвященная началу Великой Отечественной войны. Друзья никогда не забывали этот день. Вот и сегодня было самое время подвести некоторые итоги по военным темам. Здесь следует заметить, что интерес наших друзей к военной истории был не совсем обычным. Широко и глубоко зная общий ход исторических событий, друзья брали темы, мало исследованные отечественной историей. Исследовали их со всех сторон, выявляли неизвестное, сопоставляли с известным, и очень часто приходили к выводам совсем не тем, которые делали официальные отечественные и зарубежные историки. Это было гораздо интереснее, чем отгадывание кроссвордов или участие в игре «Что, где, когда?» и прочих интеллектуальных играх. Тем более что начало гласности и развитие интернета давало такому интересу большие возможности.

Друзья не отличались тщеславием и о своих открытиях не спешили оповещать весь мир и свою родную военно-историческую общественность. И ни в каких спорах, ни на каких интернет-форумах и прочих военно-исторических конференциях свои открытия не излагали. Общались, конечно, но в очень узком кругу, а если в каком-то кругу возникали острые разногласия по разному пониманию тех или иных исторических событий, друзья немедленно выходили из этого круга, не поддаваясь ни на какие провокации. Все, что они добывали в безграничном историческом пространстве, они считали своим личным достоянием. Это заполняло их души и мысли, создавало новое качество жизни. А историческая истина с ними или без них с течением времени все более обнаруживалась, и это не могло не радовать.

Шумно захлопали двери, и на веранде кафе стремительно возник третий друг – Победимцев Эдуард Максимович, капитан I ранга в отставке, известный среди военно-морских историков офицер, дослужившийся до флагманского связиста и по последнему месту службы осевший в Крыму, в Севастополе, в связи с болезнью жены. Эдуард Максимович самозабвенно любил исторические исследования, писал статьи в различные журналы и подрабатывал экскурсоводом в Севастопольском туристическом бюро. Но, будучи человеком независимым, темы экскурсий выбирал сам и с упоением проводил экскурсии по военно-историческим местам.

«Разрешите присутствовать, ваши благородия?», – шутливо вытянулся по стойке смирно Победимцев перед Карамзиным.

Карамзин напустил на себя свирепый вид: «Как вы, господин капитан I ранга, можете не знать, что наш статус – не благородие, а высокоблагородие?»

Орлов, наполняя бокалы вином, смеялся.

«Кстати, – сказал Карамзин, – табелем о рангах я заинтересовался, когда был погружен в обстоятельства дуэли и смерти Александра Сергеевича Пушкина. Нужно было разобраться с его званием камер-юнкера, которое ему присвоил как-то вдруг его императорское величество Николай I. По школьным годам считалось, что это малозначительное звание, а оказалось, что это весьма высокий ранг, что-то среднее между полковником и генерал-майором. Не так уж плохо для тридцати двух лет. Лермонтов погиб поручиком, а Пушкин – генерал-майором, правда, звание это тогда называлось иначе».

Офицеры подняли бокалы с вином, посмотрели друг на друга и дружно выпили.

Услышав о Пушкине, Орлов оживленно и быстро рассказал историю, как долго и трудно они со знаменитым севаcтопольским общественным деятелем Владимиром Стефановским устанавливали памятный знак в честь посещения Александром Сергеевичем Пушкиным Георгиевского монастыря на Фиоленте. Увлекшись, Владимир оживленно рассказывал о Пушкине, о храме Дианы, о скале «Крест», о роднике Александра II. Затем переключился на рассказ о том, что там же снимался кинофильм «Человек-амфибия».

«А я недоволен Александром Сергеевичем, – улыбнулся Карамзин, – он посетил монастырь, окрестности, описал остатки Храма Дианы, а руины Херсонеса не посетил, в город-крепость не заехал. А фонтан в ханском дворце Бахчисарая прославил на весь мир».

«Все равно, спасибо ему, – сказал Орлов, – освятил своим гением наши места. Те, кто чтит его память, в начале июня в день рождения нашего русского гения собираются у памятного знака на Пушкинские встречи».

«Прекрасно, – молвил Карамзин, – в моей коллекции одиннадцать версий причин дуэли и смерти Пушкина. На будущий год обязательно появлюсь у памятника и поделюсь с любителями творчества и личности Александра Сергеевича материалами своей коллекции».

Когда друзья в своих встречах прикасались к вопросу великой русской литературы, полковника в отставке Георгия Михайловича Карамзина трудно было остановить. Вот и сегодня после слов об Александре Сергеевиче Пушкине было сказано несколько новых слов о Льве Николаевиче Толстом. Об этих титанах в Севастополе знали все и все. Но Карамзин сам здесь уже без друзей собирал свою литературную коллекцию, каждую крупицу знаний обо всех писателях и поэтах, жизнь и судьба которых так или иначе была связана с Севастополем. Прозвучали имена писателей-маринистов: Станюковича, Новикова-Прибоя и Сергеева-Ценского. На Куприна в Балаклаве сложилось целое досье. А вот про приключения Бунина в Балаклаве не знает почти никто, хотя первая жена Ивана Алексеевича Бунина – дочь балаклавского винопромышленника. Горький в Тессели, Дача Скитальца в Байдарской долине, дом Анны Горенко (Ахматовой) в центре Севастополя. Обо всем этом Карамзин мог говорить много и долго. А Зощенко в Севастополе, А Паустовский, а пребывание Аверченко и Вертинского?!

Карамзин коротко и весело, как анекдот, пересказал воспоминания Вертинского о том, как ночью белый генерал Слащев вызвал к себе в вагон молодого шансонье и они под одесский кокаин и крымское вино незабываемо провели всю ночь – с песенками Вертинского и рассказами Слащева. Потом прозвучали несколько эпизодов из гастрольных выступлений в Севастополе молодого поэта-футуриста хулигана Маяковского. Далее Георгий Михайлович начал говорить о рассказе великого Андрея Платонова про подвиг пяти героев-краснофлотцев Севастополя. Друзья прервали восторженный спич Георгия. Но Георгий не удержался и провозгласил тост за создание литературного музея в литературном городе. Друзья поддержали его и все дружно выпили.

Взаимоотношения друзей с историей были самые разные, но цель всегда была одна – поиски истины, поиски правды. Но методы этого поиска у друзей тоже были разные. Карамзин несколько лет назад, начитавшись книг Фоменко и Носовского, усвоил для себя некий критический метод – все, абсолютно все подвергать сомнению. Ничему и никому не верить, пока все не уляжется в собственной голове, не станет частью твоего сознания. Это, и только это, станет истиной, но со временем.

Продолжая с уважением относиться к идеям академика Фоменко, Карамзин не стал отрицать и все идеи антифоменковские. Мало того, ему открылось, что точек зрения может быть и должно быть бесчисленное многообразие. И только на пересечении многообразия точек зрения может открыться, а может и не открыться историческая правда. Это понимание можно отнести и к сегодняшним спорам об идеях Виктора Суворова.

Орлов, в отличие от Карамзина, не глубоко вникал в отечественную и мировую литературу, но очень любил детективы, как отечественные, так и мировые. И у него была очень большая домашняя библиотека, в которой очень широко были представлены все течения этого жанра: и криминальные детективы, и исторические, и, конечно же, военно-исторические, среди которых самым любимым был роман «В августе 44-го…», по второму изданию «Момента истины» Владимира Богомолова.

И здесь же, конечно, книги самых известных разведчиков мира, книги о них, как художественные, так и исторические. Дополняя всю эту сокровищницу, Владимир Иванович обзавелся несколькими томами очень серьезными и по чисто криминалистической литературе, где Владимир общался с криминалистикой как с очень серьезной наукой. С возникновением и развитием интернета возможности в поисках военно-исторической истины, конечно же, сильно возросли. И когда друзья вдруг по некоторым темам оказывались в затруднении, то вдруг открывалось, что подходы и методы товарища Орлова помогали распутывать некоторые очень запутанные ситуации. Были у Владимира Ивановича и свои личные приемы. Так, например, он узнал, что если о каком-то событии или факте написать больше, чем о других аналогичных событиях или фактах, то это совсем не причина для некоторой успокоенности, а совсем наоборот: это повод более внимательно присмотреться к этому факту. Потому, что в нашей истории, особенно военной, обилие слов и рассуждений, как правило, служат не открытию, а сокрытию истины. И, двигаясь в этом направлении, Орлов очень часто приходил к очень неожиданным открытиям, выводам. При всем при этом Владимир Иванович не обладал трагическим взглядом на жизнь, не драматизировал и не демонизировал свои открытия. Относился к этим своим занятиям как к очень интересному времяпрепровождению. И, общаясь с друзьями, любил повторять – «не хлебом единым».

Эдуард Максимович Победимцев любил и уважал своих товарищей, дорожил их участием, их мнением. Но отношение к исследовательской работе по военной истории у него все-таки было другим. В отличие от друзей, у него не было никакого своего бизнеса. И, в отличие от них, у него не было и большой семьи с сыновьями, внуками и прочими родственниками. Только в Питере, в старой родительской квартире на улице Пантелеймоновской, коротала свой одинокий век старшая сестра Валентина, такая же бессребреница, как и ее младший брат. Поэтому, Эдуарду исследовательская работа хоть и не давала каких-то серьезных денег, но все-таки была главным содержанием его отставной офицерской жизни.

Он ценил критические замечания Георгия, ему нравились неожиданные выводы Володи. Но больше всего Эдуард любил собственные прозрения. И здесь у него был свой метод, которым Эдуард ни с кем не делился, страдая и мучаясь в своих исканиях наедине с самим собой. Эдуард строго и одинаково относился ко всем направлениям отечественной и зарубежной исторической мысли. Он с упоением погружался в идеи академика Фоменко, но любил и все то, что называлось и «антифоменко».

Так же и с Виктором Суворовым. Невозможно не увлекаться его книгами, его идеями и фантазиями. Но также с огромным увлечением Эдуард поглощал и все то, что шло под грифом «антисуворов». А страсть и ярость, с которой одни воевали с другими, совсем не волновали Эдуарда. Он любил повторять слова любимого поэта В.Я.Брюсова:

Отношение к идеологии, патриотизму, национальному самосознанию и к внутреннему личному нравственному императиву, по Канту, наряду с яростными воплями некоторых отечественных историков о том, «кто матери-истории более ценен?» он считал для правды истории совсем не главными, по крайней мере, нескромными. При этом понимая, что учебник для школьников – это одно, а правда для взрослых – это другое. Даже жизнью в боях за отечество надо в первую очередь распоряжаться грамотно и разумно, и только в последний миг на грани жизни и смерти позволить себе погибнуть «по-русски, рубаху рванув на груди».

А проникать в глубину исторических вещей Эдуард больше всего любил через свои наваждения и космические прозрения. Он верил в высший разум, верил в единое мировое пространство, пока не во всем доступное человеческому уму. Ничего, потерпим. Очень скоро придет другое время и придут другие люди. А пока, в поисках истины, будет жить с тем, что есть. Эдуард знал мнение своего любимого исторического телевизионного канала: «Нельзя думать, что если из истории убрать всю ложь, то останется только правда, может вообще ничего не остаться». Звучит красиво. Но ведь есть поговорка: «Никогда не было, чтобы никак не было, всегда было, что как-то было». Эта незатейливая мысль была Эдуарду ближе. Самым любимым действием Эдуарда было напитать себя фактами и, уйдя из окружающего мира, устремиться в мир безграничного мирового пространства – и получить оттуда через наваждение, через прозрение осознание того, что могло быть.

«Да, кстати, о памятниках, – вступил в беседу Эдуард, – я оказался сегодня у одного из памятников Севастополя, о котором не знал раньше».

«Вот как? – сказал Карамзин, – в городе уже 1200 памятников и всяких разных памятных знаков. У меня есть приятель в отделе охраны памятников, и я это знаю точно. И что же ты там еще увидел?»

Орлов разливал вино, Эдуард начал рассказывать: «В самом центре, недалеко от Артиллерийской бухты на мысе Хрустальный, есть небольшая малоизвестная улица Нефедова».

Карамзин удивился. Он считал, что хорошо знает город. Но вот оказалось, что улицу Нефедова он не знает. И, что уж совсем плохо, он совсем не знал, кто такой Нефедов, и обратил свой вопрошающий взор на Победимцева.

«Все по порядку, – ответил тот и продолжал, – там, на улице Нефедова, находится памятник первым жертвам Великой Отечественной войны, погибшим от вражеского налета на Севастополь утром 22 июня 1941 года. Вы представляете, друзья мои, что война началась здесь, в Севастополе, и первыми жертвами были наши севастопольцы?».

Карамзин, услышав это, сосредоточился и вновь перебил Эдуарда: «О первом налете мы все, конечно, знаем. И весь город знает. Но нам всегда много лет рассказывали, что это связано с улицей Щербака и первые жертвы именно там: три женщины – бабушка, мать и внучка. Их фамилии известны, их могилы известны. Но ни о каких других улицах ничего не говорилось. А ты говоришь мне про какую-то неизвестную мне улицу Нефедова. Ну и, кстати, кто такой Нефедов?»

«Наберись терпения, Георгий, – твердо отвечал Эдуард и также твердо продолжил, – извините за нескромность, товарищ полковник, но по обстоятельствам своей работы географию и историю города, особенно военную географию и военную историю, я знаю немного лучше вас. Так вот, слушайте и запоминайте. До войны эта улица называлась улицей Подгорной, и во всех сообщениях о первом налете она звучит, как улица Подгорная. Но в 1976 году ее по непонятным для меня причинам переименовали в улицу Нефедова. Там рядом улица Партизанская. И я, в начале, как-то легкомысленно полагал, что и Нефедов – кто-то из наших крымских партизан. Но оказалось не так. Далеко не так. Константин Нефедов – это старший лейтенант госбезопасности, в июне 1941 года начальник управления или отдела, уже не помню, госбезопасности по г. Севастополь. К июню 1941 года управление госбезопасности, до этого входившее в состав НКВД, перешло в состав нового наркомата государственной безопасности НКГБ (народный комиссариат государственной безопасности). Так что Константин Нефедов в городе никому не подчинялся и прямые его начальники находились в Симферополе. Кстати, звание старшего лейтенанта ГБ соответствовало армейскому званию «подполковник». О Нефедове известно только то, что в октябре 1941 года он вместе с первым секретарем городского комитета ВКП (б) Борисом Борисовым и председателем севастопольского горисполкома Василием Ефремовым стал членом севастопольского городского комитета обороны. Об этой структуре мы как-то поговорим отдельно. Но вот о деятельности Константина Нефедова как руководителя госбезопасности по Севастополю, его деятельности как члена городского комитета обороны нигде никаких данных НЕТ! В интернете на Севастопольском форуме есть информация о том, что такие же ребята, как мы, историки-любители обращались к начальнику службы безопасности Украины по Севастополю (СБУ) с просьбой дать данные по Нефедову. На что начальник СБУ ответил, что никакими данными по Нефедову не располагает. Само по себе переименование улицы Подгорной в улицу Нефедова в 1976 году меня, конечно, очень удивило. Это, к примеру, все равно, что в Москве какую-нибудь Старогазетную улицу в 1976 году переименовать в улицу маршала Берия. В Москве ничего подобного не происходило. Но наш город особенный. У него своя, во многом мистическая, судьба, и очень многому удивляться не приходится.

Но многое надо знать и помнить. Поэтому уже без всякого удивления сообщаю всем, что на улице Нефедова есть памятная табличка Константину Нефедову, и сегодня на ней я видел букет живых цветов. Буквально напротив, через дорогу, на небольшом холме – и памятник жертвам первого налета. На нем – девятнадцать фамилий. И вполне определенно, и очень четко медными буквами по камню памятника обозначено время взрыва – 03.47. Никаких сомнений, что время московское». Эдуард взял паузу и выпил глоток вина.

«Это очень интересно, – включился в разговор Владимир Иванович Орлов, – Георгий нам рассказывал, что в его коллекции двадцать версий начала войны, и вот тебе еще одна – двадцать первая. Война началась с налета немецкой авиации на Севастополь ранним утром 22 июня и, как я читал в мемуарах маршала Жукова, налет произошел до общего наступления по всему фронту советско-германской границы». Карамзин напрягся: «Да, интересное совпадение, именно сегодня за завтраком, услышав по телевизору слова на мелодию песни „Синий платочек“ – „двадцать второго июня, ровно в четыре часа Киев бомбили, нам объявили, что началася война…“ – сын спросил: „Отец, когда, где и во сколько началась война? Скажи мне точное время!“ И я, считая, что уже многое знаю о войне, призадумался. А действительно, когда, где и как началась Великая Отечественная война? И вот ведь Эдуард напомнил, что, надо полагать, война началась в Севастополе. Но в исторической литературе это звучит как-то неясно». Эдуард обратился к Карамзину: «Вот так, Георгий, к твоим двадцати версиям начала войны мы, твои друзья, дарим тебе еще одну – двадцать первую. Война началась не в 4 утра, а в 3 часа 10 минут, и не где-нибудь в Бресте, а здесь, в Севастополе, и первые жертвы войны – севастопольцы. Так что, дорогой Георгий, подумай, может наша двадцать первая версия станет у тебя первой версией. Так как Советское правительство, в лице Молотова, заместителя председателя Совнаркома СССР, то есть – первого заместителя Сталина, и он же – нарком иностранных дел СССР, объявило всему советскому народу и утверждало в последующие семьдесят с лишним лет, что война началась в 4 утра».

Друзья призадумались. Они много читали, много знали, очень любили альтернативные версии и – не ради критики итогов второй мировой войны, а ради своего любительского интереса – иногда очень подробно углублялись в какую-нибудь тему. В последний раз это было с историей о Знамени Победы над Рейхстагом. Тем более что один из героев, сопричастных этому событию, полковник Неустроев, в те времена капитан, командир батальона, бойцы которого Егоров и Кантария водрузили знамя над Рейхстагом, долгое время жил в Севастополе, здесь умер, здесь и похоронен. А недавно его именем назвали одну из площадей в Севастополе. В результате совместного интереснейшего расследования друзья узнали много нового и о настоящих героях, и о непричастных героях, и об участии самого Неустроева, и о судьбе Знамени Победы, и почему маршал Жуков не допустил к участию в Параде Победы Неустроева, Егорова и Кантарию. Но и самого Знамени Победы не было на параде Победы в 1945 году. А вот почему Неустроев в 1947 году оказался на Колыме, где в это время с родителями обретался и Карамзин, так выяснить и не удалось.

Эдуард отпил глоток вина и задумчиво проговорил, что, может быть, ему собрать материалы на тему вражеского налета на Севастополь, и это же – начало Великой Отечественной войны, и подготовить небольшую лекцию, главное – включить улицу Нефедова и памятник первым жертвам войны в план экскурсий по героическим местам Севастополя.

Орлов тоже не оставил без внимания бокал с вином и так же, отпив глоток, тихо и сосредоточенно стал говорить: «Да, как первый героический эпизод войны прогремела, да и сейчас гремит история с обороной Брестской крепости. А я недавно прочитал книжку Руслана Алиева об обороне Брестской крепости в июне 1941 года, и, что характерно, в этой книге одни документы и очень мало слов от автора. И меня заставил задуматься один документ – доклад командира немецкой 45-й дивизии, пехотной дивизии, генерала Шлипера о результатах штурма Брестской крепости. Так вот, что меня потрясло: немцев убитых – где-то за 400, наших – 800. Но взятых в плен – 7000, в том числе где-то 100 офицеров. Что ж это за оборона, при которой такие соотношения потерь? В казематах отсиживаются, а затем сдаются в плен 7000?! А на прорыв идут 150 бойцов-героев!»

Поговорили еще немного о Бресте, Брестской крепости и ее героях. Поговорили и о других эпизодах великой войны. Но друзья уже чувствовали и ощущали, что их захватывает новая тема. Они любили свой город, прекрасно знали его фактическую историю, но и ощущали мистический дух этой земли и этого города. И вот так, в общем-то, неожиданно столкнувшись с сообщением Эдуарда о новом памятнике и совпадением вопроса сына Карамзина о начале Великой Отечественной войны, друзья договорились поподробнее войти в тему первого вражеского налета на Севастополь. И как первый шаг к освоению новой темы решили завтра ночь с 21 на 22 июня провести на площади Нахимова между Графской пристанью и Памятником затопленным кораблям на Приморском бульваре, где по легенде взорвалась одна из первых бомб первого севастопольского вражеского налета.

Выговорившись и осушив свой бокал, Эдуард Победимцев отошел к краю веранды глотнуть свежего ночного воздуха. Устремив взгляд в темную густую черноту ночного неба, Эдуард ощутил знакомую нервную дрожь наваждения. Все как всегда. Стоит хоть немного в любой исторической теме отклониться от канона и всмотреться в обстоятельства темы чуть глубже, как огромной серо-черной тучей надвигаются на сознание вопросы, вопросы, вопросы. Вот и сегодня, всего один час в новой теме, а сознание общепринятую первую версию налета принимать отказывается. Время налета – первая необъяснимая загадка. А состав сил налета? Шесть бомбардировщиков на главную базу Черноморского флота?! Это же ни в какие рамки! Начало войны по плану «Барбаросса» – это сама по себе авантюра мирового масштаба. Да, признать этот налет авантюрой можно, но признать немецких стратегов сумасшедшими нельзя. В черном небе над Эдуардом метались лучи прожекторов. Все небо перечеркивалось следами трассирующих очередей. Гудели моторы самолетов, гремела канонада. Падали в морские просторы горящие самолеты. Город и небо над ним взрывались первым днем войны. В темноте метались краснофлотцы, зенитчики-красноармейцы, милиционеры, бойцы местной противовоздушной обороны. И все это неожиданное безумие, начавшись, по народной памяти, где-то в 3 часа утра, длилось, если верить памятнику, до 03.50? Но весь опыт жизни, военной службы и знания военной истории противоречили такой картине. Голова стала болеть. Эдуард, подавив силой воли свое воображение, вернулся к друзьям.

Вернулся и Орлов от стойки бара с новой бутылкой лучшего в мире вина.

И Георгий Михайлович не дремал, а думал. И, когда вся компания устроилась, потекли четкие спокойные рассуждения. «Ну, первое, – начал Карамзин, – товарищи офицеры. Зачем немцам этот налет? 5—6 самолетов на весь Черноморский флот, в составе которого более 100 боевых кораблей, где-то 350 истребителей, зенитный полк, 3 дивизиона, 12 батарей, 48 стволов зенитной артиллерии, зенитная артиллерия кораблей и береговой обороны, зенитные средства охраны водного района (ОВР). Сравним с нападением в том же, 1941 году, японцев на американскую военно-морскую базу на Гавайях. Там все по-серьезному… А у нас? Небольшая группа бомбардировщиков, без истребителей сопровождения, темной ночью на расстоянии 450 км безрассудно прет на весь Черноморский флот?! Как-то несерьезно это выглядит. Затем удивляет время атаки. Налет шел между 3-мя и 4-мя часами утра. Около четырех немцы уже ушли восвояси. Но мы сегодня хорошо знаем, что общее наступление немецких войск – война в настоящем смысле этого слова – на всем германо-советском фронте началось в 4 часа с минутами.

На часах генерал-полковника Гудериана, командующего 2-ой танковой группой на Брестском направлении в составе группы армии «Центр», время местное —03.15, а это значит, что в Бресте московское время – 04.15. А налет на Севастополь, по неизвестной пока нам причине, начался в 03.06 по московскому времени. Предполагать, что в группе армии «Центр» было одно время, а в группе армии «Юг» было другое, мы не будем. Может сложиться впечатление, что кто-то заранее предупреждал советское командование о начале войны. Не могли же немцы свое немецкое время перепутать с московским?! И еще! В Севастополе в районе базирования флота заливов и бухт – более двадцати. Ведь нет никаких данных о том, что немцы могли знать, где и как сосредоточен или, с другой стороны, рассредоточен Черноморский флот? Время рассвета, видимость во время атаки тоже имеют существенное значение. А что можно увидеть в 03.00 часа с небольшим темной июньской ночью? Так был налет или не был? А если был, то что это было? Разведка? Минирование? Бомбардировка? Предупреждение? Провокация?»

При таких рассуждениях Орлов сначала слегка оцепенел, но, отпив глоток вина, встрепенулся: «Ну, Георгий! Как у тебя часто бывает, ты несколько усложняешь. Был налет, да, небольшой группой. Было заградительное минирование. Но наши были начеку, плотным зенитным огнем не дали провести прицельное минирование. Сбили несколько самолетов, остальные – отогнали». «Да, – вошел в разговор Эдуард, – это широко известное общепринятое мнение, но ни один официальный исторический источник не связывает начало Великой Отечественной войны с атакой на Севастополь. Да, Молотов говорит о бомбардировке на Севастополь, но истинное время этого нападения не называет. У него все бомбардировки советских городов – Севастополя, Житомира, Киева, Каунаса – прошли в 4 утра. Об этом было заявлено в 12.15 ч. дня 22 июня 1941 года. И только много лет спустя в мемуарах Жукова и Кузнецова стало поясняться, что налет на Севастополь состоялся с 3-ех до 4-ех утра по московскому времени».

«Очень интересно, – продолжил разговор Карамзин, – настолько интересно, что я не смогу удержаться и обязательно проверю это сегодня же. Неужели нам придется ломать очередное историческое событие? Тем более что ты говоришь, что установлен гранитный монумент и на нем стоит четкая дата какого-то взрыва на этом месте. И не каких-то там неизвестных самолетов, как у Жукова, а прямо сказано – немецких, и точно золотом по граниту выбито время взрыва – в 03.47. И время на памятнике может быть московским, а не иным. Следовательно, это уже – не какое-то мнение. Это уже – исторический факт, закрепленный на государственном памятнике».

Эдуард, с присущей ему всегда импульсивностью, затрепетал: «О памятниках, по государственным версиям, я могу вам много рассказать. Я дважды был на месте боя двадцати восьми героев—панфиловцев. В первый раз я там побывал в 1965 году с экскурсией из Москвы. Тогда, там, у Дубосеково, было восстановлено несколько окопов, траншей и блиндажей. Но когда я, уже в частном порядке, в 1982 году посетил это место, я увидел огромный железобетонный монументальный комплекс – памятник двадцати восьми героям—панфиловцам. Сегодня уже никто не возражает, что конкретного боя 28-ми красноармейцев с немецкими танками на этом месте не было. Да, многое было, но не здесь, и не так. Были страшные бои, с героизмом и самопожертвованием. Но не здесь и не так. Да, были герои. Но не здесь и не те. И складывается мнение, и, скорей всего, так и будет, что монумент будет не в честь двадцати восьми, а в честь всей 316-й стрелковой дивизии генерала Панфилова, или – в честь всей 16-й армии генерала Рокоссовского, или – в честь войск Западного Фронта генерала армии Жукова, а еще лучше – в честь всех солдат, сержантов, политруков, офицеров и генералов, защитников Москвы 1941 года! За светлую память!» – поднял свой бокал Эдуард. Друзья поддержали. Выпили не чокаясь.

Немного помолчав и немного успокоившись, Эдуард продолжил: «А широко известная история с памятником капитану Гастелло? Бесспорно, абсолютно бесспорно, что все летчики-бомбардировщики июня 1941 года были героями. Но также сегодня абсолютно бесспорно, что самолет капитана Гастелло не совершал огненного тарана. Судьба самого Николая Гастелло до сих пор неизвестна. Но известно и официально задокументировано, что памятник капитану Гастелло десять лет простоял на могиле капитана Маслова и его экипажа, погибших в тот же день, и при том же вылете. Но еще раз подчеркну: все шли в бой мужественно и самоотверженно без истребительного сопровождения и, как правило, героически погибали. Могу приводить примеры о памятниках еще, но как-нибудь в другой раз».

Друзья помолчали. Такие разговоры не были для них неожиданностью. Много читали, много знали. Да и в собственной жизни каждого многое случалось. И среди юбилейных служебных наград были у наших друзей и боевые.

В тихой спокойной беседе, чередуя разговоры глотками вина, продолжали друзья обмениваться общими знаниями о вражеском налете на Севастополь.

В городе знали и помнили об этом налете. Орлов вспомнил о книге Ванеева, подробном двухтомнике об обороне Севастополя, где упоминается и о первом дне. Эдуард очень коротко рассказал об описании налета академиком, профессором, полковником Валерием Борисовичем Ивановым. Но тут же выяснилось, что знаний мало. Обстоятельства неопределенные и непонятные. И сразу вдруг друзьям стало ясно, что обстоятельства, время налета и общее самое поверхностное знание о нем как-то не совмещаются с общим фоном начала войны по сумме всех тех знаний, которыми, как считали наши знатоки-дилетанты, они обладали в достаточной мере. Но впадать в тяжелые раздумья как-то было не с руки. В кафе звучала тихая спокойная музыка, и к ним подошел владелец кафе, который сегодня сам принимал гостей, он же – полковник в отставке Иван Николаевич Бобров. Он знал друзей, их привычки и пристрастия, и, хотя круг его интересов был несколько иным, он любил поговорить с друзьями о военной истории. А когда товарищи-офицеры собирались у него по различным поводам, он включал по музыкальной трансляции песни и мелодии из своей военной музыкальной коллекции, которая, как он любил говорить, была лучшей во всем городе. Зная об этом, Эдуард спросил: «Иван, а в твоей коллекции есть „Синий платочек“?» – «Сколько раз вам говорить, – изображая обиду, ворчал Бобров, – что у меня есть все, даже то, о чем вы не знаете. Ты же не спрашиваешь, есть ли у меня „Темная ночь“ и „Землянка“, а „Синий платочек“ – такая же изумительная, чудесная военная классика». Бобров, как и друзья, любил военную историю, но его увлеченность развивалась в направлении военной песни, военных походных и парадных маршей, и, когда его не останавливали, мог говорить о своем увлечении долго и интересно.

Друзья особенно прониклись к Ивану Николаевичу теплой симпатией, когда однажды обнаружили его в своем кафе со слезами на глазах в маленьком кабинетике перед телевизором, – обнаружили смотрящим в который уже раз старый советский фильм «Малахов курган». Бобров уважал и ценил мнение друзей, и на этот раз он поделился с ними своей идеей собрать коллекцию мировых фильмов о войне и вместе с вином и фруктами предлагать посетителям, а свою публику он знал.

Друзья горячо поддержали эту идею, а добрый Иван Николаевич, воодушевленный сознанием нужности своего дела, не спрашивая друзей, так как знал их привычки, быстро принес еще одну бутылку самого лучшего в мире красного сухого вина, не забыв бокал и для себя любимого. С профессиональной, уже выработанной ловкостью бармена, Бобров разлил вино в бокалы и собрался произнести речь. «Подожди! – остановил его Орлов, – Иван, а что ты тогда плакал над фильмом „Малахов курган“?»

Бобров поднял к ночному небу одухотворенное лицо, и, забыв о вине, проникновенно заговорил: «Сюжет вы знаете. В фильме есть разговор жены командира эсминца „Грозный“ (ее играет Мария Пастухова, первая жена Николая Крючкова) с командиром другого погибшего корабля капитаном 3-го ранга (его играет сам Николай Крючков, очень известный и любимый в те далекие годы артист) о том, как жена погибшего командира добралась до осажденного Севастополя, чтобы положить на могилу мужа красные маки. С детства этот мотив волновал меня как очень сильный романтический образ. А когда я молодым лейтенантом прибыл для прохождения службы в Севастополь и увидел поля красных маков, я не сдержал слез. Детские, юношеские впечатления сложились с реальной картиной, и это впечатление вошло в душу на всю жизнь. Этот образ и видение скромных красных маков среди камней и песчаных пустошей Севастополя в самых разных и неожиданных местах города родили в моей душе множество ассоциаций. И одна из них – что это символы душ наших погибших героев. Мне стало казаться, я представил себе, что каждый цветок вырастает на том месте, где пролил кровь или был убит один из наших красноармейцев или краснофлотцев». Иван Николаевич не увлекался фактической историей войны, но любил и свято чтил ее отражение в литературе, песнях, кино, и говорить об этом мог долго и увлеченно.

Орлов, чтобы успокоить Ивана, обнял его за плечи и так же проникновенно сказал: «Спасибо, Иван, спасибо. Ну, что, самое время выпить за светлую память всех погибших героев, выпить красного вина за севастопольские красные маки, за души павших солдат и матросов».

Офицеры несколько мгновений помолчали, не чокаясь, выпили все до дна. Бобров, успокоившись, отправился по своим делам. Друзья, вдохновленные откровениями Ивана Николаевича, некоторое время поговорили о фильме. Фильм был снят в освобожденном Севастополе в 1944 году, и, конечно же, друзья, не один раз смотрели и не первый раз вспоминали о нем. Карамзин впервые увидел кинофильм «Малахов курган» в барачном клубе на далеком Колымском руднике Бутугычаг. Уже тогда задела детскую душу лирическая сторона фильма, отношения краснофлотцев с женой командира. На всю жизнь полюбился романс «Калитка» и, конечно же, потрясал подвиг. Победимцев впервые увидел фильм в училище. Он уже и тогда увлекался военно-морской историей и рассказал, как они увлеченно обсуждали фильм на кафедре военно-морской истории. Орлов, вспомнив тяжелое послевоенное детство, рассказал, как сильно его с товарищами впечатлил эпизод, когда наш красноармеец в атаке, вскочив на немецкий танк, бьет высунувшего из бокового люка немца прикладом с криком «За Родину!», а затем переворачивает винтовку и бьет немецкого танкиста штыком с криком «За Сталина!», «За Родину! За Сталина!» – так было в кино, но так было и в жизни. Но не всегда. Иногда в атаках, особенно – рукопашных, было больше мата, чем слов «Родина» и «Сталин». Победимцев, с неистребимым стремлением к критике, тихо промолвил, что в нашем русском последнем обиходе красные маки связываются с западной историей Первой мировой войны, и некоторые наши недоброжелатели за нашими границами используют красные маки как символы против наших сложившихся символов, против нашей красной гвоздики, к примеру. Во время создания фильма «Малахов курган» этой тенденции не было.

Орлов насупился и быстро проговорил: «Да, так случается, я это слышал и видел. Но вот тебе пример: все знают, что в августе 42-го года немецкие знамена и штандарты установили егеря горной дивизии „Эдельвейс“, но ведь известно, что в составе 49-го горного корпуса немцев на Кавказе была и вторая горная дивизия, которая именовалась „Гвоздика“. Так что ж, нам теперь не печатать гвоздики на наших открытках, не класть гвоздики к памятникам героев, не дарить гвоздики ветеранам? Так и с нашими красными маками. Красные маки были и должны остаться одним из символов героического Севастополя».

«Красное вино, красные маки, красная кровь» – пробормотал скороговоркой Победимцев. В таких разговорах время пролетело быстро. И как бы ни было интересно, пришла пора расставаться. Разлили вино и ударили на прощанье бокалами, провозгласив тосты: Орлов – «за вино и любовь!», Карамзин – «за радость и счастье!», Победимцев – «за здоровье и разум!» Такова была у них традиция. Друзья—товарищи понимали, что это мальчишество, но им это нравилось, и именно так они заканчивали свои встречи.

Друзья вышли в теплую плотную темноту севастопольской июньской ночи. Город, как обычно, был освещен плохо. Программа «Светлый город» не работала. Но друзья в своем любимом городе знали все, и это их не волновало. Остановили такси.

Карамзин посадил друзей в машину, Эдуарду – на улицу Хрусталева, Владимиру – в Балаклаву, а сам, по многолетней любимой привычке, решил прогуляться по ночному городу. Огоньки такси помигали и скрылись, а мысли Карамзина медленно и плотно наполнялись новой темой, новым исследованием. И вот – маленькое предзнаменование, перекресток улиц Октябрьского и Кулакова. Скрещение, соединение, пересечение в монолите города, историческая слитность в человеческих судьбах. Многое, очень многое в военной судьбе Севастополя зависело от этих людей. Вместе они готовили флот к войне. Вместе провели оборону города. Думая о первом дне войны, о первой военной ночи, Карамзин медленно двинулся домой.

Через несколько минут такси доставило Победимцева к его дому на улице Хрусталева и, крепко пожав руку Владимира, Эдуард вышел из машины. Здесь, в спальном районе города, был абсолютный мрак, но Эдуарду это нравилось и привело его душу в романтическое состояние. Спешить было некуда: и жена, и любимый дог Коба будут рады и ночному пришествию. Возбужденный встречей, Эдуард перевел дыхание и, как обычно при возвращении домой, перевел и поток сознания. Накатились быстрые мгновенные вспышки всей прошлой жизни. Какая была она? Военный блокадный Ленинград, квартира на улице Пестеля, ныне – Пантелеймоновской. Отец, морской офицер, редко бывающий дома, внимание и забота любимой матери, умная, трудолюбивая старшая сестра, и на всю жизнь – обаяние, величие и поэзия родного города. Утренние пробежки, Фонтанка, Цепной мост, громада Инженерного замка, Летний сад и Марсово поле, вечерние прогулки по набережной Фонтанки, часть пешеходного маршрута императора Александра I, тишина Соляного переулка, с послевоенным музеем блокады и героической обороны, и церковью Святого Пантелеймона, памяти всех военных моряков, погибших за Отечество в морях и океанах. В те времена она то открывалась, то закрывалась. Но рядом, на Литейном, – величественный Спасо-Преображенский собор с оградой из трофейных турецких пушек никогда не закрывался. И мать, тайком от отца и соседей по дому, водила своих детей в храм, не забывая Сталина и молясь Богу. А во время войны в нижнем храме собора было бомбоубежище, и матери с детьми приходилось там бывать очень часто, не забывая при этом получать благословение от отца-настоятеля. Эти образы запечатлелись в душе и сознании Эдуарда и сопровождали его всю жизнь.

Затем – Гатчинское высшее военно-морское радиотехническое училище, возглавляемое в те времена незабвенным адмиралом Михаилом Александровичем Крупским, племянником Надежды Константиновны, жены Владимира Ильича Ленина. Господи, как тесно в этом мире! Потом тридцатилетняя офицерская служба: Владивосток, Балтийск, Североморск, подводные лодки – Западная Лица, Ягельное, Оленья, Гремиха, полк связи, управление связи и Севастополь, в котором решили остаться ради здоровья Элеоноры Романовны. Квартира в Питере осталась за старшей сестрой Валентиной. Там и сегодня все так же, как и было при отце и матери.

Эдуард стряхнул с себя груз воспоминаний. Стремительно вошел в освещенный подъезд – и к себе, в квартиру. Жена спала, его встречал только старый, добрый, мудрый, умный друг Коба. Эдуард потрепал его за ухо и отправился в спальню. Не нарушая спокойного сна жены, Эдуард, засыпая, думал о встрече, о новой теме, о том, как его экскурсия по героическим местам Севастополя будет украшена новыми красками о первом вражеском налете на Севастополь и его героическом отражении. В потоке сознания на границе бодрствования и сна пульсировали тревожные мысли: почему же, почему же этот удачно отбитый налет со сбитыми вражескими самолетами остался никак не освещенным, не отраженным ни в сводках главного командования, ни в других материалах по первому дню войны? Здесь и приукрашивать ничего не надо. Были и сбитые самолеты, герои зенитчики, героически отраженный налет, первые жертвы. Но никто никого не славил, не было ни наград, ни героев. Почему? Надо разбираться. С такими мыслями Эдуард провалился в глубокий сон.

Простившись с Эдуардом, Владимир Орлов помчался в свою Балаклаву, которую нежно и трепетно любил. Имел возможность получить квартиру в центральной части города, но не захотел. Многое, очень многое было связано с Балаклавой.

В 30-х годах ХХ века его родители по комсомольской путевке приехали сюда для жизни и службы в составе экспедиции подводных работ особого назначения, знаменитом ЭПРОНе. После расформирования ЭПРОНа остались в Балаклаве. Здесь и родился Володя, здесь и застала семью война. Отец был призван на Черноморский флот и в звании главстаршины был командиром дальномерного поста на 35-й батарее. Батареей командовал капитан Лещенко Алексей Яковлевич, племянник знаменитого Петра Константиновича Лещенко, песни которого по некоторым воспоминаниям любил слушать сам Сталин. Владимир уже привык к тому, что, когда бы он ни думал о войне, из потока фактов, представлений и образов всегда возникала личность Сталина. Сталин любил Севастополь, был здесь несколько раз и тайно, и явно. Считал Севастополь наконечником копья, нацеленного на Черноморские проливы. В июньском приказе 1945 года, посвященного Великой победе, Сталин впервые обозначил Севастополь как город‒герой вместе с Ленинградом, Сталинградом и Одессой. И так уж всегда складывалось в мыслях Владимира Ивановича, что он все события Великой Отечественной войны для себя, для своей памяти связывал, соединял с именем и действиями Сталина.

Отец Владимира погиб на 35-й батарее. Мать с Володей эвакуировали в Новороссийск, затем в Геленджик. Товарищи отца устроили мать в штаб морской бригады. Бригада ушла в Севастополь, где в июне 42-ого вся и погибла. Могилы у матери нет. И потому вся земля Севастополя для Владимира Ивановича любима и священна.

Маленький Володя попал в ворошиловский (город Ставрополь с 1935-го по 1943 год назывался Ворошиловск) детский дом, а после четвертого класса как сирота и сын героев, отца и матери, по ходатайству полковых товарищей был зачислен в Ленинградское Нахимовское училище, окончив которое, поступил в Ленинградское высшее военно-морское командное училище погранвойск КГБ СССР. В 1958 году училище расформировали, и курсант Орлов завершил свое образование в Бакинском высшем военно-морском командном училище. При распределении чья-то неведомая рука определила лейтенанта Орлова в морские части погранвойск дальневосточного пограничного округа, где, получив под свое командование бронекатер в составе морских погранвойск Дальнего Востока, начал свою офицерскую службу. Там Владимир познакомился со скромной сотрудницей секретного отдела, девушкой Машей, родом из пограничного гарнизона Посьета, где ее отец и мать служили в знаменитой 32-й дивизии полковника Виктора Полосухина.

Советская 32-я стрелковая дивизия стала знаменита тем, что в октябре 42-го года сражалась с немецкой эсэсовской дивизией «Даз Райх» на Бородинском поле. Где-то там, на полях Подмосковья, под стенами Можайска, и погибли родители Маши. Волею обстоятельств Мария воспитывалась во Владивостокском детском доме и по окончанию школы при содействии переживших войну боевых товарищей отца была устроена в штаб Амурской военной флотилии, где и встретила лейтенанта Орлова. Встретились, полюбили друг друга. Полюбили не полюбили, но больше уже никогда не расставались, значит, полюбили. От должности к должности, от звания к званию, от гарнизона к гарнизону прошла вся служба на Дальнем Востоке, а завершилась по страстному желанию капитана I ранга Орлова в Севастополе, в родной Балаклаве, где он и вышел в отставку.

Дома, как и всегда, его спокойно ждала его боевая подруга Мария Степановна. Иногда, шутя, Орлов называл ее императрицей Марией. Несмотря на аромат лучшего в мире красного сухого вина, она спокойно отнеслась к его позднему появлению, так как знала о традиционных встречах друзей, уважала его друзей и уважала интересы мужа.

Но иначе реагировал на позднее и нетрезвое появление хозяина шпиц Лаврентий, любимая собака Марии Степановны. Выбравшись откуда-то из-под диванных глубин, он возмущенно тявкнул и дерзко удалился в тихие просторы большого дома.

Владимир, нежно поцеловав жену в левое ушко, прихватив плед, отправился на летнюю веранду и, как всегда после встречи друзей, переполненный впечатлениями, погрузился в размышления. Володя любил Севастополь, трепетно прикасался к его истории. И все, что он узнавал, волновало и будоражило его сознание. На последних встречах друзья обсуждали исследование по первому штурму Севастополя в ноябре 1941 года и подвиг пяти героев, а всего было одиннадцать тысяч героев. Но величие Севастополя было не в отдельных героях, а в том, что впервые в начале истории войны весь город стал героем. Ведь не секрет, что очень многие города сдавались и без боя. Недоумение вызывает захват Бреста в семь утра, оставление Гродно вечером 22 июня. Отсутствие боев за Каунас и Вильнюс. Совершенно не геройская оборона Риги. До сих пор нам не объяснили, почему весь штаб западного фронта оставил Минск, а не возглавил его оборону. Были и совсем возмутительные примеры: оставление Калинина на правом фланге Западного фронта, а ведь на левом – Тула не сдавалась, и стала городом-героем. В том же ноябре 41-го года при огромном превосходстве обороняющих сил был совершенно бездарно сдан Ростов.

А вот Севастополь не дрогнул. И чем больше друзья узнавали о трагедиях 41-го года, тем все более величественным и прекрасным вставал из пламени боев подвиг великого города. Теперь вот новая тема: первый налет на Севастополь ранним утром 22 июня 1941 года. Владимир предчувствовал, что и здесь, как и в других случаях, может открыться много таинственного и неизвестного. Так, на грани сна и бодрствования, шли: первый штурм, отец и мать, Сталин, Лещенко, эвакуация… В ароматах и ореоле лучшего в мире красного вина Владимир Иванович Орлов заснул.

Но никак в эту короткую летнюю ночь с 20 на 21 июня не спалось Георгию Михайловичу Карамзину. Он жил недалеко от улицы Октябрьского и в эту ночь решил прогуляться. Ночь была плотная, темная. Листва на деревьях была неподвижна, но в голове Георгия носились тысячи мыслей. Да, казалось, что все изучено. Собрана и изучена коллекция из двадцати версий начала войны. И вот, как вспышка – новая неожиданность. По всему выходит, что Великая Отечественная война началась именно здесь, в Севастополе.

Когда она началась? Как она началась? И почему, при всем многообразии литературы о начале войны и о 22 июня, налет на Севастополь звучит как-то глухо, отдаленно, невнятно? Но Карамзин обладал системным подходом к событиям и явлениям и стал медленно продумывать план подхода к новой военно-исторической загадке. Проходя мимо школы, Георгий был оглушен и ослеплен большим ночным гуляньем. Да-да, все, как и тогда, в трагическую июньскую ночь – выпускные балы. Это с большой теплотой описал в своих воспоминаниях бывший первый секретарь Севастопольского городского комитета партии Борис Борисов.

В прихожей своей квартиры Георгий включил свет, семья спала, и только из темноты гостиной материализовался любимый кот жены полковника Карамзина – Котофей Котофилыч. Ощутив запах лучшего в мире красного сухого, Котофей отвалил в сторону и, налакавшись воды, растворился в темноте кухни.

Георгий тихо через гостиную прошел на лоджию, где у него был оборудован уютный кабинет с письменным столом, компьютером и небольшой библиотекой. «Растворил я окно, стало душно невмочь» – вспомнил Георгий слова знаменитого романса. И, как всегда, когда не спалось, когда одиночество было полным, накатились воспоминания о детстве и юности.

Сосланные на Колыму родители, женский концлагерь Ола под Магаданом, где он родился, счастливое колымское детство. У Георгия в душе и в памяти была своя Колыма не по Солженицыну, не по Шаламову и по другим чужим воспоминаниям, которых за свою жизнь он прочитал очень много. Отец Георгия загремел на Колыму по знаменитой 58-й статье еще в 1934 году. Он вполне еще молодым человеком работал помощником начальника паспортного стола в подмосковном Павшино. Однажды глухой московской ночью к нему в дом постучался земляк, такой же, как он, молодой парень из их родной смоленской деревни. Его семью раскулачили, сослали. Он бежал, скрывался, каким-то образом вышел на отца и попросил его помочь с документами о легализации. Отец ему отказал, но никому о ночном госте не сообщил. Земляка поймали, вышли на отца, арестовали, дали десять лет за недоносительство. А если бы пообещал выдать документы, получил бы больше, а если бы выдал документы, был бы расстрелян.

Много, очень много читал Георгий о своей малой Родине, родной Колыме, многое видел и помнил то, о чем не писали в книгах. Но в ярком золоте воспоминаний о детстве металась в душе его личная счастливая Колыма. Море, сопки, распадки, ручьи, дороги, заросли стланика, бурундуки, красная брусника под белым снегом, голубые поляны голубики, лагерь на руднике Бутугычаг с его знаменитыми отделениями «Коцуган» и «Вакханка» (женское), «Аммоналка», нестройные колонны заключенных в сопровождении охранников с винтовками и собаками, интернат в Усть-Омчуге с ночной няней – пленным японцем. Когда мальчики били его подушками и валенками, он всегда улыбался, настоящий самурай.

На Колыме было много писателей, певцов, поэтов, но с художниками не повезло. Жаль, очень жаль, что Сталин не отправил на Колыму Николая Рериха. Тогда бы к его тибетским и индийским шедеврам добавились фантасмагорические пейзажи Колымских просторов.

Отец попал на один из бесчисленных рудников Колымы. В те годы там добывали касситерит. Это добавка к алюминию, из которого делали корпуса самолетов. С развитием в стране индустриализации и милитаризации лагерь все более превращался в производственный комплекс. Конечно, основой был лагерь и конвойный батальон, но удлинялись и штреки, и забои, разрастался поселок с больницей, клубом, детскими яслями. Вольнонаемных по оргнабору очень не хватало. И к некоторым видам работ стали привлекать заключенных. А для этого их приходилось расконвоировать. Срок и статья отца были мягче, чем у других. Он попал в МХЧ (материально-хозяйственную часть) рудника и получил возможность ездить на автомобиле по дорогам Колымы. Руднику был нужен лес для забоев и многое другое – от продовольствия до кинофильмов. Приходилось ездить в Магадан, в грузовой порт, оформлять и получать различные грузы для рудника и лагеря. В одну из таких поездок с большой группой таких же, как он, отец встречал в порту пароход «Феликс Дзержинский» с партией заключенных женщин. Конвой у женщин был нестрогий. Отец и мать обожглись взглядом, отец взял ее за руку, забрал у нее маленький чемоданчик и так, вместе в группе мужчин и женщин, под присмотром бойцов НКВД, они пошли туда, где женщин посадили на небольшой моторный баркас и отправили на «Остров красивых девушек». Там был рыбоконсервный завод и при нем женский лагерь. При следующей поездке в Магадан отец добрался до острова, охрана была не жесткая, и за бутылку спирта отцу разрешили на несколько часов взять понравившуюся ему девушку.

В прошлом мать, молоденькая учительница из Дебальцево, жила в общежитии, никому не мешала, но кто-то «стукнул» в НКВД, и пришли с обыском. Нашли книгу историка Костомарова, тогда запрещенного. За хранение контрреволюционной литературы мать получила пять лет и была отправлена на Колыму.

Там в то героическое время сложилась исключительно тяжелая демографическая ситуация. Женщин катастрофически не хватало. Правительство принимало срочные меры. И по линии Гулага, и по линии гражданского оргнабора на Колыму были срочно отправлены пароходы с молодыми женщинами. В результате всех этих мероприятий и появился на свет Георгий. Рожать мать отправили в женский концлагерь в поселок Оло под Магадан. Там был специальный блок, куда свозили заключенных-рожениц со всех предприятий Колымского «Дальстроя».

В те мягкие времена существовал порядок, при котором родивших женщин с детьми выпускали из лагеря на бесконвойное существование. В 1941 году это гуманное правило было отменено, женщин не освобождали, а детей забирали в специальные интернаты. Но матери Георгия повезло. Она освободилась раньше выхода этого указа, устроилась на работу в Магадане, получила небольшую комнатку в двухэтажном бараке на Советской улице. Никаких проблем с яслями и детсадом в Магадане тогда не было, но выехать на «материк» было нельзя.

В 1944 году отец освободился, но поражение в правах оставалось, он только из лагерного барака перешел в один из бараков поселка, остался на прежней работе. Несколько раз к нему из Магадана приезжала мать с Георгием. Странное это было поселение. С 41-го года приток рабочей силы на Колыму резко сократился, а планы по добыче касситерита, вольфрама и золота резко возросли. Это накладывало своеобразный отпечаток на жизнь лагеря, рудника и поселка. Невозможно было понять, кто от кого больше зависит: энкавэдэшное начальство – от лагеря, или лагерь – от начальства НКВД. Работникам конторы, больницы, клуба, детского сада, собственной производственной базы все чаще разрешали не возвращаться на ночь в лагерь, у многих заканчивались сроки, и они из лагерных бараков переходили в бараки в поселок. Лагерь, рудник и поселок смешивались и перемешивались.

Но с начала 1944 года вся эта гулаговская идиллия стала резко меняться. На Колыму широко пошел контингент с ранее оккупированных территорий. Это были старосты, бургомистры и прочие прислужники немцев. Ни о каком симбиозе лагеря, рудника и поселка уже не могло быть и речи. Утвердилась настоящая каторга. Никаких расконвоированных, никаких вольных работ, каких бы то ни было. Днем только штольня, ночью только лагерь. И даже одежда стала другой: ватная шапка, ватный бушлат, ватные штаны. И для зимы, и для лета все одинаково. И на каждом три номера: номер на шапке, номер на спине бушлата, номер на правом колене штанов. И никакие-то маленькие номера, как на карманчике курточки Александра Солженицына на ее знаменитой фотографии. А черной краской – на белой тряпке на спине и на колене, размером с тетрадный лист.

Вскоре с огромным размахом пошел атомный проект. В старых отвалах, на которые раньше не обращали внимания, обнаружили большое содержание урана и на Бутугычаге очень быстро построили урановую обогатительную фабрику. Патриархальный период лагеря окончательно завершился. Урановая каторга Бутугычага описана в повести Анатолия Жигулина «Черные камни». Но материалы Солженицына, Жигулина, Шаламова по впечатлениям Георгия и рассказам его родителей – это не совсем то, что было на самом деле. И историческое, и художественное исследование тех далеких событий вряд ли когда-нибудь состоится.

День Победы Георгий и мать встретили в Магадане. За окнами барака на улице Советской вдруг внезапно очень громко загремел духовой оркестр. Все население барака выбежало на улицу. Вслед за оркестром в сторону центра Магадана двигалась колонна бойцов НКВД. Один из бойцов подхватил Георгия и усадил к себе на плечи. Мать, как наседка, семенила рядом. На площади у дворца культуры состоялся митинг. Так, на плечах бойца НКВД, Георгий пришел в День Победы.

После выхода отца на свободу в 1944 году мать с Георгием переехали к нему на Бутугычаг. А по достижении семи лет ближайшей осенью Георгий был отправлен в школу поселка Усть-Омчуг, где в интернате собирали детей со всех близлежащих рудников. Жизнь молодого колымчанина начиналась успешно. Окончил первый класс, вступил в ряды октябрят, стал юным ленинцем, прочитал две книги.

Но дальше произошел психологический слом. На летних каникулах Георгий обретался на руднике, где же еще? И в стайке таких же колымских мальчишек днями носился по поселку, ближайшим сопкам и другим окрестностям. Но на беду себе они придумали странную забаву. По пути следования конвоя с каторжанами устраивали засаду и при появлении колонны каторжан бросали в нее окурки и какие-нибудь остатки еды. Свалка в колонне образовывалась невероятная, что немало веселила малолетних нарушителей лагерного режима.

Но на третий день засаду устроил уже начальник конвоя. Главарь группы был захвачен и доставлен в МХЧ к его отцу. С отцом начальник конвоя договорился быстро. За фляжку спирта он пообещал отцу Георгия не давать делу ход и не подавать начальству никакого рапорта. Но для нарушителя конвойного устава дело совсем не закончилось. Вечером мать со слезами на глазах провела беседу с юным октябренком-ленинцем, эту беседу Георгий запомнил на всю жизнь. Но и этим дело не закончилось. Отец, вернувшись с работы, взял за шиворот малолетнего преступника и решительно поволок его в ближайший распадок на берег безымянной речки, в густой кустарник. Там, зажав сына между колен и сняв с пояса широкий офицерский ремень, отец стал элементарно пороть Георгия. Штаны были плотные, ремень широкий и какой-то большой боли не было. Но от всего происходящего в душе нарушителя взметнулся какой-то невероятный ужас, и Георгий орал так, что эхо его крика разносилось над поселком и многократно усиливалось среди близлежащих сопок. От этого невероятного крика руки отца опустились, колени разжались и недовыпоротый злостный нарушитель конвойного устава ГУЛАГА стремительно умчался с места гражданской казни. А мчался он к клубному бараку, где вот-вот должен был начаться военный фильм «Подводная лодка Т-9» со знаменитым киноартистом Олегом Жаковым в главной роли. Интерес к военной истории забрезжил у Георгия уже тогда.

На следующий день у подножия сопки Шайтан выпоротый нарушитель со своим отрядом спокойно собирал голубику. И перед ними в полуденном свете дня медленно прошла длинная процессия. Двое одетых на каких-то жердях несли абсолютно голого мертвого третьего. И таких групп было много. Справа от сопки была закрытая зона – «Аммоналка», склад взрывчатки. Но за складом, это знали даже дети, было кладбище каторжан. Вот туда и направлялась процессия. С этих дней Георгий перестал делить людей на своих и чужих. Беседа и слезы матери, реакция и ремень отца как-то сразу, резко, несмотря на возраст, изменили его отношение к людям, ко всем и навсегда. Карамзин выработал в себе определенный стиль поведения, чем всегда заслуживал к себе уважение окружающих. Много лет спустя, когда полковник Карамзин был определен председателем суда чести старших офицеров соединения, он, владея терминологией режима и не выходя за рамки идеологических установок, сумел избавить многих товарищей от жестоких наказаний: увольнений из армии, понижений в должности, понижений в звании. Наказанный народ отделывался выговорами, а это переживалось несколько легче.

После войны в 1948 году семье Карамзиных, как и многим другим, разрешили вернуться на «материк». На том же пароходе «Феликс Дзержинский», на таких же четырехъярусных нарах в трюме добрались до пересыльного лагеря «Находка» под Владивостоком. Там, как много позже узнал Георгий, погиб поэт Осип Мандельштам. Через две недели, пройдя карантин, в товарных вагонах длинного железнодорожного состава, опять же на нарах, но двухъярусных, семья с сотней таких же семей колымских страдальцев отправилась с Дальнего Востока на Дальний Запад, в Центральную Россию. Только в поезде застывшие души колымских сидельцев стали медленно отогреваться теплом наступившей свободы.

Эшелон от «Находки» до Москвы шел 22-е суток. Впервые в своей жизни Георгий ощутил красоту и величие своей Родины. Большие города проскакивали быстро, а вот на так называемых бытовых остановках стояли долго. Ходили по лесу, полоскали белье, плескались в самых маленьких речушках и озерах. Запомнился Байкал. Там стояли часа четыре. Весь народ большой толпой бегом примчался на берег и бросился в воду, кто полураздетый, кто голышом, никто никого не стеснялся, все орали, прыгали, бегали, пока паровоз не загудел, и все, подхватив белье сухое и мокрое, помчались к своим теплушкам. Степи, поля ржи, ветряные мельницы, леса Сибири и горы Урала, большие широкие реки – от всего этого глаз невозможно было оторвать.

На перронах маленьких станций продавали очень много продуктов. Никакого голода и в помине не было. А колымчане ехали с большими деньгами. Да-да, в «Дальстрое» неплохо платили. И они ни в чем себе не отказывали. Чувство свободы опьяняло, но поражение в правах оставалось: семья не имела права селиться где угодно в огромной стране, а получила право на поселение в глухой смоленской деревне по месту рождения отца. Матери, учительнице, разрешалось преподавать не менее чем за 10 километров от железнодорожной станции. И обоим, конечно же, делать ежемесячные отметки в районном отделе госбезопасности.

Жизнь в деревне осталась в душе Георгия как какое-то неземное счастье. В деревне не было ничего: ни электричества, ни телефона, ни радио, ни медпункта, ни газет, ни избы-читальни, ни милиции – и никакой власти, кроме одного бригадира. Но было все: все, что написано о деревне в книгах Тургенева, Толстого, Бунина. Спасибо т. Сталину за то, что его руки не дотянулись до нашего с братом счастливого детства. Деревня на всю жизнь дала Георгию то, что наш великий поэт Некрасов называл «обаянием поэзии детства». Это обаяние сопровождало Георгия всю жизнь.

Приехали в старый родительский дом, построенный дедом отца в далекие годы сразу после отмены крепостного права. После Второй мировой войны в 1948 году в доме остались бабушка и ее дочь тетя Варя. А до Первой мировой в доме была большая семья: бабушка Мария, дедушка Петр, трое сыновей и две дочери. В Первую мировую дед служил в Брест-Литовске, и когда в первые годы войны было выбито много кадровых офицеров, дед, окончив школу прапорщиков, стал офицером. И к концу войны дослужился до штабс-капитана. У бабушки хранилась фотография – молодой капитан с георгиевским крестом на мундире. В революцию стал «красным» и во время советско-польской войны был командиром полка «красных» конных разведчиков. Был награжден именной шашкой и красной вязаной фуфайкой. И когда много позже Георгий смотрел фильм «Офицеры», где одного из героев награждали красными шароварами, для Георгия это был не художественный вымысел, а исторический факт. При раскулачивании шашку отобрали. Дед по своим связям с московскими боевыми «красными» товарищами сумел защитить семью и хозяйство и избежать высылки. Но именное оружие и многое другое не вернули.

В середине 30-х старший сын, отец Георгия, загремел на Колыму. Дед не смог помочь и очень скоро скончался. В начале войны в октябре 1941 года в деревне появился офицер из районного военкомата, собрал семнадцать деревенских парней призывного возраста, построил и увел. Через неделю в деревню вернулось двое парней, рассказали, что они дошли до Юхнова, их передали в какой-то стрелковый полк и они пять дней держали оборону на знаменитой впоследствии Зайцевой горе. Немцы их окружили, разбили. Все командиры погибли. Погибли и все наши деревенские. Каким-то чудом в архивах министерства обороны сохранился список тех самых парней, которых собрал в деревне офицер из райвоенкомата. Благодаря этому списку бабушка за сына получала пенсию. Когда много лет спустя, уже в эпоху интернета, Георгий в обобщенной базе данных (ОБД) погибших воинов нашел имя своего дяди, он расплакался.

Бабушка с дочерьми и младшим сыном пережила и оккупацию, и эвакуацию. Тяжелые бои обошли деревню стороной, и дом остался цел. Георгий много читал и слышал о послевоенном голоде в стране. Но в его деревне этого совсем не наблюдалось. При доме были сад и огород: яблони, вишни, картошка, капуста, огурцы, морковка, репа. А при дворе – корова, поросенок, пять овец, стадо гусей и немереное количество кур.

И опять исторический парадокс. Много раз во многих исторических исследованиях Георгий читал про закон о «трех колосках», по которому якобы расстреливали за малейшее хищение, читал о послевоенном голоде в деревне. Ничего подобного в его родной деревне не было. Хлеб жали серпами и косами, собирали в снопы, молотили ручными и конными молотилками. Нигде никаких контролеров не было. В каждом дворе было по несколько голов скота. И всем сена хватало на всю зиму. Никто за сено никому не платил. И летом за пастбище никто не платил. То же и с дровами. Каждый день топили русские печи, а за дровами из ближайших лесов тоже никто никому не платил. Деревня делала себе все из овчин – полушубки и шапки, из шерсти – валенки. Еще интереснее с продукцией изо льна. Своих посадок льна в огородах ни у кого не было. Весь лен был на колхозных полях. Но абсолютно у всех в избах была кудель, веретено и ножная прялка. И всю зиму в деревне от дома к дому передавался ткацкий станок. Вся деревня носила домотканое белье, рубахи и пользовалась льняными рушниками.

Осенью по косогорам лежали огромные ленты белых холстов. И опять же никаких контролеров, и никто никому ничего не платил. Вот такой колхозный сталинский коммунизм застал Георгий на заре своей юности. Но уже потом, после училища, в 1960-м, молодой лейтенант посетил родную деревню и ничего подобного уже не было. Не было ни некрасовской деревни, ни бунинской, ни сталинской. Деревня потеряла душу. Оскудение родной деревни началось позже при Хрущеве.

После Колымы Георгий ощущал себя совсем в ином мире. Природа, лес, лисы, зайцы, ежики, грибы и земляника, реки, весеннее половодье и зимний лед. Кони и телеги. Качели на Троицу, игра в лапту на деревенской околице, летние вечера на пятачке под ракитами, гармонь, балалайки, танцы, частушки. Незабываемая деревенская школа за три километра от деревни в соседнем большом селе, и многое-многое другое, что давало связь с прошлой жизнью предков, что соединяло простую прекрасную деревенскую жизнь с великой русской литературой и закладывало в сознание и душу основы любви к отечеству.

Многое повидал Георгий за свою жизнь в стране и в мире, но образы и впечатления русской деревни оставались одним из ярких и дорогих впечатлений на протяжении всей его жизни. «Мы родом из детства» – помнил Георгий известную фразу из знаменитого фильма. Вспомнил Георгий и рассказы своих друзей об их детских годах, об их детских впечатлениях. Дети войны, дети блокады, дети Гулага.

Двадцатый съезд коммунистической партии Советского Союза 1956 года открыл дорогу в высшее инженерно-техническое училище в Ленинграде, а затем, как один миг, двадцать пять лет в инженерной службе на Северном флоте и, как награда за безупречную службу, перевод в Севастополь.

В отворенном окне во всем своем южном великолепии тихо дышала севастопольская ночь. Думалось легко и спокойно. Сняв с полки том советской военной энциклопедии со статьей о Великой Отечественной войне, Георгий быстро просмотрел материал о начале войны. Да! Ничего о Севастополе. Почему? Если еще в 3 часа утра начался налет, и он был победно отбит, причем так, что были сбиты вражеские самолеты и были первые жертвы, почему бы и не писать об этом? В героическом небе Севастополя должна сиять еще одна героическая звезда.

Недовольный и неудовлетворенный Георгий Михайлович открыл в военной энциклопедии и другую статью, теперь уже о Черноморском Флоте, но и там ни слова о первом налете на Севастополь. Продолжая оставаться в состоянии неудовлетворенности, Карамзин открыл статью об обороне Севастополя 1941—42 годов, где опять ни слова о первом налете. В тяжелой задумчивости Георгий Михайлович стал изучать состав редакционной коллегии Советской военной энциклопедии издания 1976—1980 годов. И с большим удивлением обнаружил один очень удивительный факт. Оказалось, что военно-морскую редакцию энциклопедии возглавлял Адмирал Флота Советского союза Сергей Георгиевич Горшков. При Сергее Георгиевиче Горшкове и прошла почти вся военно-морская служба Карамзина. Но дело совсем не в этом, а в том, что 22 июня 1941 года капитан первого ранга Сергей Георгиевич Горшков служил на Черноморском Флоте, был в Севастополе и возглавлял бригаду крейсеров. То есть, был прямым участником и очевидцем всех событий первого дня войны в Севастополе. И при этом, во всех редактируемых им статьях – ни одного слова о первом налете на Севастополь ранним утром 22 июня 1941 года. «Как так? Почему?» – еще более разволновался Георгий. Немного успокоившись, Георгий Михайлович отправился в путешествие по интернету. Открыл первый ранний Хрущевский однотомник истории Великой Отечественной войны, затем поздний Хрущевский 6-томник, затем великолепно изданный Брежневский 12-томник, и ни в одном из этих изданий не обнаружил ни одного упоминания о первом налете на Севастополь в первый день войны.

«Получается, – подвел печальный итог своим изысканиям Георгий, – что в официальной истории этого события нет». Но событие, несомненно, было, тогда – что это было? И если официальная история молчит, самое прямое дело – взяться за это историкам-любителям. Выйдя на пенсию и увлекшись историей, Карамзин перечитал много литературы о войне, просмотрел множество сайтов в интернете, участвовал в различных военно-исторических конференциях, форумах и встречах. К этому времени он уже ясно понимал, что доверять, как раньше, в советское время, всему услышанному и прочитанному нельзя. Только многократные точки пересечения различных потоков информации могут дать более или менее верное мнение о том или ином историческом событии.

В тихих спокойных размышлениях протекала ночь. Приходила усталость. Близилось время начала налета. Время, да, время! Тогда, в Севастополе в 1941-ом, время было московское, а разница с немецким на границе была в один час, то есть, если на Восточном берегу Буга в Бресте – 4 часа утра московского времени, то на Западном берегу Буга на командном пункте генерала Гудериана, командующего второй танковой группой немцев, на часах Гудериана – 3 часа берлинского времени. Это очень важно для понимания общей картины налета.

Наступало время налета, но наступило и время усталости. Мысли не сосредотачиваются, ничего не вяжется, детали не сходятся. Надо думать, вникать, разбираться. Воображение и сознание покидают Георгия. В полусне, повторяя слова из своей далекой юности «Бороться и искать, найти и не сдаваться», Карамзин засыпает.

В отличие от своего друга, Эдуард Максимович Победимцев не очень поздно заснул. И поэтому проснулся рано. Но солнце уже давно встало, и в голубой дали, это был вид из окна, ярко сиял крест Свято-Владимирского собора на территории древнего Херсонеса. Настроение у Эдуарда было боевое, приподнятое. Новая тема, новая экскурсия, новые доклады в военно-историческом клубе и в Севастопольском морском собрании, а может быть, удастся и статью разместить в российском «Морском сборнике». Ведь какая великолепная тема – война началась в Севастополе. Причем, что поражает, до общего начала войны. Первый налет, первые победы, первые герои, первые жертвы. Здесь можно хорошо развернуться, получить дополнительную известность, согреться в лучах славы. Конечно, в первую очередь, Эдуарда волновала не собственная слава, а слава Севастополя.

Вдохновленный такими мыслями, Эдуард быстро завершил утренние процедуры и утренний завтрак и, прикоснувшись щекой к жене, без лишних слов и так же молча проведя по загривку друга Кобы, Эдуард устроился за рабочим столом и погрузился в дебри интернета. Вперед, к новым открытиям! Сначала надо узнать все, что знают все. И только потом выстроить итоги своего исследования. Время пошло. Но чем глубже он погружался в материал, тем мрачнее становились его мысли и тяжелее становилось на душе.

Набирая ключевые слова о памятнике жертвам первого дня войны в Севастополе и улице Нефедова, тогда Подгорной, Победимцев обнаружил несколько заметок из главной севастопольской газеты «Слава Севастополя». Оказалось, что пытливые умы севастопольцев задолго до него, «великого исторического исследователя», пытались понять и объяснить некоторые нестыковки вокруг всей этой истории. Оказалось, что, как и всегда знали севастопольцы, да, первых жертв было три. В реальной могиле на реальном кладбище: бабушка, мать и внучка. Но автор заметки открыл, что бабушка захоронена позднее и не была жертвой первого налета. Также корреспондент установил: в севастопольском городском загсе люди, чьи фамилии перечислены на памятнике как первых жертв войны, не были записаны как погибшие от взрыва мины. Причины смерти указаны самые разные. К удивлению корреспондента, ни отдельных могил, ни братского захоронения он не обнаружил. Но открылось и еще одно обстоятельство. Оказывается, в тот же день погиб и затонул буксир ЧФ СП-12, который тащил за собой плавучий кран, который то ли в этот день, то ли позже, то ли на том же месте, то ли в другом, но тоже погиб. Всего погибли где-то более тридцати человек из состава экипажей буксира и крана. Заметки в газете были смутные, факты неясные и неопределенные. По фактам много противоречий.

Споткнулся Эдуард и на другом факте: некий эмигрант, проживавший в оккупацию в Севастополе, уже задолго после событий, будучи в Германии, тиснул в интернете заметку о том, что в июле 1942-го года, во время третьего последнего штурма немцы так внезапно ворвались в Севастополь, что все документы загса, как и много других документов НКВД, попали в их руки, и никогда в Севастополь уже не вернулись. Кстати, захват этих документов послужил провалом всей оставленной в городе группы подпольщиков, возможно, что это явилось причиной таинственной гибели и самого руководителя группы, старшего лейтенанта госбезопасности Константина Нефедова, а последующая группа подпольщиков Ревякина – это уже народная инициатива. Но как во всем этом разобраться?

Эдуард обескуражено прервал работу. Решил посоветоваться с друзьями. Позвонить Карамзину? Но, зная характер Георгия, Эдуард понимал, что здесь твердого мнения не будет, и решил сначала позвонить Орлову. Как бы то ни было, но здесь будет твердое решительное мнение. Так и случилось. Владимир Иванович, выслушав стенания друга, решительно объявил: исследовательскую работу в отношении жертв прекратить немедленно, никакого загса, никаких кладбищ, никакого разрывания могил. Нельзя – и все. Слишком сакральная тема. Время трогать ее не пришло. А пока знать, но забыть. Об обстоятельствах первого налета разберемся по другим признакам. Тем более что материала, как оказалось, много, очень много. Эдуард, недолго думая, с мнением друга согласился и, встав у окна, устремив взгляд на крест собора Святого Владимира, стал шептать молитву о памяти всех невинно убиенных.

Но день 21 июня продолжился, и друзья помнили, что вечером они договорились провести ночь с 21 на 22 июня где-нибудь в центре города под небом Севастополя, чтобы попытаться вжиться, ощутить атмосферу той далекой первой военной ночи. И где-то к середине дня друзья начали созваниваться.

По месту встречи было два варианта: Исторический бульвар, где во время войны, да и много после, располагался штаб противовоздушной обороны ЧФ и на крыше которого находилась так называемая вышка – наблюдательные пункт штаба ПВО ЧФ и Крыма под командованием полковника Жилина Ивана Сергеевича, или площадь Нахимова, в те времена площадь Ленина, с выходом к Памятнику затопленным кораблям в одну сторону и к Графской пристани – в другую. Коротко потолковав, друзья остановились на площади Нахимова.

В условленный час, глубокой ночью, друзья встретились на смотровой площадке у Памятника затопленным кораблям. Первое, что сделали, – перевели часы на довоенное московское время. И договорились до восхода солнца жить, говорить, наблюдать по довоенному московскому времени. Эдуард привез с собой большой светящийся морской компас, и с определением сторон света проблем не было.

По описаниям к двум часам ночи город был полностью затемнен и готов к бою. Горели маяки, но ни от Памятника затопленным кораблям, ни с Графской пристани их огней не было видно. Но сегодня это не играло какой-либо роли. Город, хотя и не был затемнен, был окутан непроглядной тьмой: не только контуры равелинов, но и очертания памятника в двадцати метрах не просматривались. Редкие облака открывали далекие мерцающие звезды. Луна никак себя не проявляла, и о ней как-то забыли. Море было спокойным и тихим, и только легкими ударами волн о набережную напоминало о себе. Было очень тепло, никакой прохлады. Казалось, что в природе, в атмосфере все было ровно так, как и семьдесят лет назад. Было очень тихо, и друзья почему-то говорили вполголоса, приглушенно.

В спокойных разговорах, в прогулке к Графской пристани и обратно прошел первый час. Три часа ночи —первое контрольное время. Ведь именно в 3 часа 10 минут – 3 часа 12 минут посты наблюдения уловили шум моторов неизвестных самолетов и, по-видимому, с 3 часов 15 минут до 3 часов 50 минут шел налет. О самом налете почти не говорилось, главное сейчас – вжиться в обстоятельства ночи, проникнуть в ситуацию. Друзья почти поминутно следили за временем. Вертели головами и на восток, и на запад. Ведь по официальной версии атаки шли с разных направлений. Главное впечатление: с 3-ех до 4-ех часов – не только никакого рассвета, но и никаких сумерек. С Графской пристани не только не было видно громады Свято-Никольского храма на Северной стороне, но и ничего не видно на противоположном берегу Южной бухты. Вывод несколько обескураживал. Наблюдатели, зенитчики, летчики, бойцы местной ПВО в такой темноте не могли видеть ничего. Как меняли темноту ночи лучи прожекторов, вспышки орудий и разрывы зенитных снарядов без практического эксперимента – не понять. Следовательно, к описаниям того, что многие очевидцы видели и то, и это, следует отнестись с некоторым сомнением.

И только в четыре утра, когда налет уже, несомненно, закончился, на востоке прорезалась слабая белая полоска. Но контуры окружающих берегов все равно не просматривались. Казалось, что до восхода солнца один час пять минут, это время можно провести в неторопливой прогулке и спокойной беседе. Но нет, в эту ночь не спали не только друзья, не спал Севастополь. Где-то около четырех у стены героев возле Вечного огня замерцали маленькие огоньки, как будто звезды с неба стали падать на площадь.

Друзья направились к Вечному огню, в отблесках его пламени увидели серьезных, сосредоточенных, молчаливых севастопольцев, мужчин и женщин, молодых и старых, в форме и по гражданке, которые зажигали небольшие свечи у Вечного огня, поднимали головы к небу, что-то говорили и с горящими свечами тихо расходились вокруг. Кто на Графскую, кто к Памятнику затопленным кораблям, а некоторые шли наверх к памятнику Казарскому. Пространство площади Нахимова заполнялось мерцанием огоньков горящих свечей.

Огоньков становилось все больше. Друзья медленно подошли к Вечному огню, у огня в форме 1941 года стояли краснофлотец и красноармеец. Это были не молодые юноши, а вполне взрослые мужчины. И это было правильным и верным. Ведь тогда призывались с девятнадцати лет и служили достаточно долго, около четырех-пяти лет. В руках у бойцов в стойке «к ноге» были старые трехлинейки с трехгранными штыками. Бойцы молчали. Перед ними на трех армейских табуретах стояли большие свечи, зажженные от Вечного огня.

Бойцы молчали, но все, кто подходил и зажигал свои маленькие свечки, поднимали глаза к звездам и негромко, но внятно, произносили имена своих павших на войне героев. Слышались украинские, еврейские, грузинские имена и фамилии. Больше всех, конечно, русских. Отзвуки слов уносились ввысь и растворялись в темном севастопольском небе. Одни подходили, другие отходили. Поток людей был многолюдным. Друзья, к своему удивлению, оказались впервые на этом церемониале и, постояв немного у огня, отдав честь Вечному огню и памяти героев, тихо отошли в сторону. К ним подошел знакомый фотограф из флотской газеты «Флаг Родины» и рассказал, что подобное священнодействие происходит уже несколько лет.

Были гитары, тихие военные песни, на Графской пристани пускали на воду кораблики. Были и другие торжественно-печальные действия. Что-то отсеялось, что-то осталось. Сегодня это – вот так.

Поговорив о ритуалах памяти погибшим, друзья вернулись на Графскую пристань, где, как и обещали астрономические таблицы, в 05.06 утра встретили восход севастопольского солнца. Говорить не хотелось, каждый переживал эту ночь по-своему. Выйдя на площадь и вызвав такси, друзья разъехались по домам.

Из коллекции историка-любителя инженера-полковника Карамзина Георгия Михайловича – 20 версий начала Великой Отечественной войны:

Версия №1 – «Детская»

Эту версию пятилетний Егорушка Карамзин в составе участников художественной самодеятельности детского сада озвучил по магаданскому радио в 1941 году, и так случилось, что на далеком колымском руднике Бутугычаг его услышал отец. С этой версией Георгий благополучно просуществовал, не задумываясь, детские школьные годы до самого ХХ съезда КПСС. С началом войны трехлетний Егор ознакомился в сентябре 1941 года, когда мать с Егором на руках из черного репродуктора на стене их маленькой комнаты услышала сообщение Совинформбюро об оставлении нашими войсками Смоленска: «Сегодня нашу бабушку взяли немцы», – с большой тревогой и большой печалью сказала мать Георгия.

После дня победы режим послабел, и мать с сыном отправились на рудник Бутугычаг. Там Егор узнал, что во время войны было много предателей и изменников Родины. Каждый день, утром – в забой, вечером – обратно по главной улице рудника, проходила колонна каторжан, человек четыреста. Как объясняли старшие – это были полицаи, старосты и другие изменники Родины в освобожденных от врага территориях. Там же в память Егора вошли понятия «власовцы», «бандеровцы». Власов еще не был повешен, Бандера – не убит. Но тогда детскую душу Георгия это не волновало. Вокруг был прекрасный мир чудесной природы и приключений.

Версия №2 – «Сталина-Молотова»

До смерти товарища Сталина речь В. М. Молотова, члена Политбюро ВКП (б), заместителя председателя Совета народных комиссаров СССР – Совнаркома, то есть заместителя товарища Сталина, министра иностранных дел СССР, была главным определяющим фактором в общественном понимании обстоятельств начала Великой Отечественной войны. Третьего июля 1941 года Сталин в своем выступлении по радио развил и окончательно утвердил эту версию.

Речь Молотова 22 июня 1941 года очень надолго и очень твердо закрепилась в сознании советских людей. Полагать, что ее написал лично Молотов, нельзя. Несомненно, ее писали вместе – Сталин и Молотов. В историческом обороте текст существует в двух документах: черновой текст и текст, который произнес Молотов в своей исторической речи в 12 часов 15 минут 22 июня 1941 года.

Тогда над содержанием речи никто не задумывался. Слово «война» всех оглушало. Все мгновенно изменилось в жизни каждого. Вдумываться и анализировать стали много позже. В целом оба текста одинаковы.

Очень сильно в сознание советских людей били слова о неслыханном вероломном нападении. Не менее чем за сутки до этой речи Молотов полдня провел в кабинете Сталина, принимая участие в выработке директивы №1, а в ней четко определенно: «22—23 июня возможно нападение Германии на Советский Союз». Получается, Молотов о нападении знал еще 21 июня. Армию предупредили, а страну – нет, что совершенно безответственно. Или возникает смутное сомнение, что за словами Директивы стоит нечто иное, чем предупреждение о войне.

Молотов говорит и о Румынии, и о Финляндии. По Румынии он прав, она начала военные действия вместе с Германией, а вот Финляндия 22 июня 1941 года не произвела против СССР никаких враждебных действий. Не выпустила ни одного снаряда, ни одной пули, не сбросила ни одной бомбы.

Очень сомнителен выбор Молотовым городов, которые бомбили немцы 22.06.1941 года. Ни один из этих городов не только в 4 утра, но и днем 22 июня немцы не бомбили.

Ни в коем случае не идя вопреки этой версии, в позднее сталинское время выходили героические, романтические книги и фильмы о войне: «Малахов курган», «Небесный тихоход», первый вариант «Звезды» по Казакевичу, «Дни и ночи» по Симонову. Вышли книги Казакевича, Соболева, Первенцева, Полевого, Кожевникова, Симонова. Несколько жестче, без романтического ореола, вышла в свет книга В. Некрасова «В окопах Сталинграда» (Сталинская премия 1952 г).

Заключительные слова из речи Молотова — «Враг будет разбит, победа будет за нами» – надолго врезались в память советских людей.

Версия №3 – «Народная»

С этой версией Егор познакомился в глухой смоленской деревне, в двухстах километрах от Москвы, где родителям было предписано жить после Колымы на родине отца. Песню «Двадцать второго июня, ровно в четыре часа, Киев бомбили, нам объявили, что началася война» пел одинокий солдат Ариныч, подыгрывая себе на ветхой гармошке. Запали в душу и другие песни – «Синий платочек», «Огонек».

Много позже эти песни и многие другие в приглаженном виде исполнялись на радио и телевидении. А тогда, сразу после войны – ведь в деревне не было радио и ни одного патефона – только одинокий солдат доносил до глухой деревни в песнях и поговорках незабвенную память о Великой Войне. Позднее стали проявляться и авторы песен. Так, по истории песни «Синий платочек» Георгий узнал, что автором песни был знаменитый Ежи (Юрий) Петерсбурский, он же автор романса «Утомленное солнце», и как оказалось, уроженец тех же краев – Белосток, Бело-Подлеска, откуда вышел род матери Георгия. Песня стала мотивом войны и самого Георгия, и его сыновей.

Историческими вопросами народ не заморачивался. В 1946 году праздник Победы был отменен до 1965 года. Со всех железных дорог, с вокзалов и с других общественных мест, городов и поселков внезапно исчезли инвалиды войны. Прошла кампания по захоронению павших воинов. Убирали отдельные малочисленные могилы и устраивали комплексные братские захоронения. Школьником Георгий часто ездил в лес с товарищами, и они готовили жердочки для ограждения братских могил. Участники войны, тогда их ветеранами еще не называли, в основном молчали. Да ведь у многих-многих людей была своя личная правда о прошедшей войне. Все понимали. И много говорить о войне было незачем, у народа послевоенных забот хватало. Так и жили с болью войны и с надеждой на лучшее будущее.

Версия №4 – «Хрущева Н. С., генерального секретаря КПСС 1954‒1964 г.г.»

Закрытый доклад о преодолении культа личности и его последствий.

Закрытый-то закрытый, только не был он никаким закрытым. Где-то в марте 1956 года Георгий Карамзин, ученик десятого класса, секретарь школьного комитета комсомола, слушал его в своем медвежьем углу в отдаленном районе Калужской области, в районном Доме культуры. Зал был полон, человек триста. Разумеется, это был районный актив, но ни о какой закрытости, тем более секретности, речи не было.

В докладе говорилось, кроме всего прочего, о трагических обстоятельствах начала Великой Отечественной войны. Виноват – Сталин. Никого не слушал, собственной разведке не верил, лучших командиров репрессировал, в военных вопросах был некомпетентен, войной руководил «по глобусу». Выслушали без обсуждения. На следующий день район жил как обычно.

В ранний хрущевский период – «оттепель», по Эренбургу, – появилось и несколько необычных произведений о войне: книга генерала Горбатова «Годы и войны» и мемуары генерала Сандалова «Пережитое» о первых днях войны. Пришли фильмы «Летят журавли», «Чистое небо», «Баллада о солдате». Пришла в литературу и кино тема репрессий, тема плена, тема героизма и трагизма первых дней войны. Воениздат не создал еще мощной свирепой цензуры по всему Союзу, и во многих местных издательствах, областных и республиканских, вышли книги о войне с деталями и подробностями, которые официальная история войны очень скоро постаралась исключить и забыть.

Верховного главнокомандующего времен Великой Отечественной войны из Мавзолея перенесли в могилу у Кремлевской стены. При этом его унизили, и это не скрывали. Комендант Кремля срезал золотые пуговицы с его маршальского мундира.

В это хрущевское время все-таки о войне стали говорить по-другому, несколько критически. Рассуждения о войне и некоторых ее операциях юный курсант Карамзин услышал от молодого генерала, преподавателя общевойсковой тактики на лагерных училищных сборах в Карельских лесах под Ленинградом. Было много и необычайно нового, и это пробуждало интерес к дальнейшему углублению исторических знаний. Но оттепель быстро закончилась, и за это время какого-то более-менее устойчивого понимания о Великой Отечественной войне не сложилось.

Версия №5 – «Маршала Советского Союза Г. К. Жукова»

В апреле 1969 года вышло в свет первое издание мемуаров «Воспоминания и размышления» Маршала Советского Союза Георгия Константиновича Жукова, во время войны – начальника Генерального штаба, командующего Резервным, Ленинградским, Западным, Первым Украинским и Первым Белорусским фронтами, заместителя Верховного Главнокомандующего, члена Ставки Верховного Главного командования. Общая концепция первых изданий, а всего их было тринадцать, была следующей: мирно трудились, но мирный труд был прерван вероломным нападением фашистской Германии. Военные предупреждали Сталина, настаивали на повышении мер боевой готовности. Но Сталин не слушал военных, неквалифицированно вмешивался в руководство военными действиями, и поэтому первые боевые действия были неудачными. А когда стали слушать военных, дела пошли по-другому.

По фактическому объему материала и стилю изложения в то время книга производила очень сильное впечатление, затмевая и ранний хрущевский однотомник, и поздний хрущевский шеститомник. С явлением гласности и появлением интернета стали обнаруживаться очень многие нестыковки в книге «Воспоминания и размышления» Георгия Константиновича Жукова. И даже уже все посмертные переиздания книги местами противоречили друг другу. По Жукову, начало войны – это перебежчик Альфред Лисков, встреча у Сталина, директива №1, доклад командующего ЧФ Адмирала Октябрьского и начальника штаба Киевского военного округа генерала Пуркаева, далее – директивы №2 и №3. Все литературные построения книги Георгия Константиновича в дальнейшем историческими документами и другими свидетельствами не подтвердились. И иногда мягко, иногда жестко были раскритикованы как профессиональными историками, так историками-любителями. Но с мемуарами Маршала Победы Г. К. Жукова произошел исторический парадокс: чем меньше привлекает к себе внимания его книга, тем больше разгорается в народном сознании понимание его величия на фоне реальных, не придуманных событий, битв, сражений Великой Отечественной войны. «Маршал Победы» – по-другому не будет.

Версия №6 – «Брежневской эпохи»

Главные идеологи – Анфимов, Гареев.

Главный военно-исторический труд этого времени – 12-томник «История Второй мировой войны». Труд в целом очень расплывчатый, мало войны, много политики, но поражало великолепие прекрасно исполненных военно-тактических и военно-стратегических карт.

С 1965 года 9 мая объявлен государственным праздником – «Днем Победы». Первая медаль, которую получил в жизни Карамзин, была медаль «20 лет Победы». Изданы мемуары Л. И. Брежнева «Малая земля», и этой книге советская историография уделяла очень большое внимание.

Порадовало издание восьмитомника «Советская военная энциклопедия», при всех издержках на сегодняшний день это издание оставалось для Г. М. Карамзина самым лучшим официальным изданием в родном отечестве по истории войн и военному делу. Широко прогремели фильмы «Битва за Москву» и «Освобождение».

Никаких серьезных концепций по истории Великой Отечественной войны отечественная история брежневской эпохи не дала. Отдельно – книга Маршала А. М. Василевского «Дело всей жизни», в которой интересен и любопытен тот факт, что, будучи в начале войны начальником оперативного управления Генштаба и с 22 июня по 28 июня оставаясь главным в Генштабе, так как все начальники разъехались по фронтам, Василевский ничего, абсолютно ничего не написал о первых днях войны.

В целом эпоха Брежнева характерна большим количеством военных мемуаров, в которых сегодня четко просматривается жесткая цензура Воениздата и главного политического управления Советской Армии. Сегодня читать военные мемуары брежневской эпохи некритически нельзя. К ним должен быть военно-исторический научный комментарий.

Версия №7 – «Волкогонова Дмитрия Антоновича», генерал-полковника, заместителя Начальника Главного политического управления Советской Армии и Военно-морского флота СССР на рубеже брежневской и горбачевской эпох. Версия оппортунистическая. Пытаясь сказать что-то новое, не дал новых идей представлений, остался в плену представлений брежневской эпохи. И все-таки как мост между старым и новым дал следующее: впервые в военно-исторической литературе появились более или менее правдивые данные о наших потерях на фронтах войны. Также впервые стали рассматриваться вопросы о некоторых крупных стратегических и тактических ошибках нашего Верховного главного командования. Первый день войны, начало войны описаны в книге «Триумф и трагедия». Последняя должность Д. А. Волкогонова – Советник Президента РФ по вопросам обороны и безопасности.

Версия №8 – «Представление о начале войны и о войне Игоря Бунича»

Первым русским публицистом по вопросам военной истории в период «перестройки» и «гласности» выступил Игорь Бунич. В первую очередь поражала раскованность в стиле описания серьезных военных событий и в изображении больших государственных деятелей. На границе развитого социализма и недоразвитого капитализма. Увлекся мало проверенными фактами. Упор на сотрудничество Сталина и Гитлера. Попытки психологического проникновения в суть событий. Бунич в азарте новых возможностей для исторической правды определил главных действующих лиц трагедии 22 июня как безумцев. Однако цели и задачи, их помыслы, устремления внятно не определил. Конечно, можно считать безумцами и Сталина, и Молотова, и других. Безумцы в контексте того, что мир всегда был безумным, безумным и остался. Но официальная историческая наука этот тезис не развивает. Разглядывая смутную мутную историю начала Второй мировой войны, понимаешь, что из всех тогдашних политиков высшего ранга не было никого более рационального, чем Сталин. А вот с ошибкой в третьем знаке Бунич угадал верно. Законы истории земного сообщества еще не открыты, и предугадать что-либо далее третьего знака невозможно. По прошествии времени, после того как появились серьезные углубленные исследования многих профессиональных историков и других разного рода исследователей, сочинения Игоря Бунича «Операция «Гроза», «Лабиринты безумия», «Ошибка в третьем знаке» читаются как художественная литература, с интересом, но для исторического понимания сути вещей дают очень мало.

Версия №9 – «Адольфа Гитлера», Имперского канцлера Германии (1933—1945 г.г.), Главнокомандующего вооруженными силами Германии. Версии представления о причинах и начале войны с СССР изложены в следующих документах, имеющихся в открытом доступе:

1. Обращение к солдатам Восточного фронта: Сталин на границе с рейхом собрал огромные силы, готовится напасть на Германию, необходимо защитить Германию и напасть первыми.

2. Обращение к генералам Вермахта: Англию не победить, пока не разобьем Советский Союз.

3. Письмо к Муссолини от 21.06.1941 года: Гитлера тошнит от Дружбы со Сталиным. Он психологически не может выносить мирных отношений со Сталиным и чувствует, как Сталин готовит ему петлю. Сталину не удалось задушить Гитлера в 1941 году, но в 1945 году страхи Гитлера осуществились.

4. Речь Гитлера, прочитанная Геббельсом по берлинскому радио 22.06.1941 года: прилагались все силы к умиротворению Сталина. Коварство Сталина было безгранично. Всячески маскируясь, он готовил удар. Мы не можем ждать, мы бьем первыми.

5. Политическое завещание Гитлера в апреле 1945 года, за несколько часов до самоубийства: война была неизбежна, так как капиталистическое и коммунистическое жидомасонство не позволяло нормально существовать национал-социалистическому мир.

Версия №10 – «Эриха фон Манштейна», в июне 1941 года – генерал-лейтенант танковых войск Вермахта, командир 56-го моторизированного корпуса, в последующем фельдмаршал, командующий группой армий «Юг». По свидетельству многих немецких генералов – лучший стратегический ум Вермахта во Второй мировой войне. Этот немецкий волчара, наделавший много бед на территории СССР, высказал в своей книге «Утерянные победы» очень ценное для нас наблюдение. Он определил, что развертывание вооруженных сил РККА на 22 июня 1941 года было не наступательным, не оборонительным, а развертыванием «на всякий случай». Манштейн так и не определил, на какой случай товарищ Сталин и его генштаб именно так развернули Красную Армию. А мы, в свете современного знания, знаем этот случай и доведем это знание до наших потомков. И здесь следует отметить, что вопли многих немецких генералов говорят о том, что нападение Германии на СССР было самой выдающейся и самый роковой авантюрой Гитлера.

Версия №11 – «Виктора Суворова»

Виктор Суворов – современный английский писатель, исследователь Второй мировой войны, собравший и опубликовавший огромное количество материалов, до него неизвестных советскому читателю. Под псевдонимом «Виктор Суворов» совсем не скрывается бывший советский офицер, сотрудник Главного разведывательного управления, один из самых знаменитых предателей нашего времени Владимир Богданович Резун. Как Резун он, несомненно, достоин расстрела, как Виктор Суворов – некоторого уважения. Главный мотив его версии: «Если бы Гитлер не напал 22 июня, то Сталин напал бы 6 июля 1941 года. Вокруг этой версии идут самые горячие споры по сей день. Мы ее не разделяем, у нас своя версия, единственная верная, изложенная в настоящем исследовании.

Версия №12 – «Упущенный шанс Сталина»

Автор этой версии – всеми уважаемый гражданский историк М. Мельтюхов. Очень обстоятельно и убедительно доказывает, что, предупредив нападение Гитлера, СССР мог изменить ход войны. Но многие исследователи полагают, что независимо от того, как бы Сталин ни начал войну: наступлением, обороной, отступлением и как-либо по-другому, – все было бы так, как было. В 1941 году Гитлер был бы у ворот Москвы, а в 1945 году Сталин провел бы Потсдамскую конференцию в Берлине.

Версия №13 – «С предателями»

По этой версии главным фактором поражения и катастроф 1941 года является предательство некоторых высших генералов и офицеров Красной Армии. Больше всего материалов по этой теме собрал и публиковал Юрий Мухин, исследователь, непрофессиональный историк. Кроме Ю. Мухина версию о предательстве в высших эшелонах Советской военной иерархии поддерживают и некоторые другие серьезные и не очень серьезные исследователи. Выводы, обоснования Ю. Мухина строятся на косвенных доказательствах. Прямых документальных исторических свидетельств в текущем историческом информационном потоке не обнаруживается.

Версия №14 – «Исследователя Иринархова Р. С. Благодушная беспечность. Отсутствие дисциплины и порядка»

Книги Иринархова Р. С.: «Агония 1941. Кровавые дороги отступления», «Непростительный 1941. „Чистое поражение“ Красной Армии». И без Иринархова существует много свидетельств о том, что железная государственная и воинская дисциплина была только на уровне высших эшелонов государства. Чем ниже, тем дисциплина становилась жиже. Жесточайший порядок существовал только в борьбе с врагами народа и в области отклонений от политических, идеологических, пропагандистских установок партии и государства. В области же боевой подготовки, обустройства войск, снабжении, воинской дисциплины все было не вполне благополучно. И это могло быть решающим фактором в наших поражениях в 1941 году. Многие военные исследователи обратили внимание на то, что в Красной Армии накануне войны порядок и дисциплина были совсем не такими, как их изображала партийно-политическая пропаганда, военные кинофильмы и военные песни. Особенно это зазвучало, когда в исторический оборот были введены письма рядовых красноармейцев, местных краеведов и гражданских очевидцев тех далеких событий. Получается, что в железном государстве Сталина Красная Армия была самым слабым звеном. Дисциплина в госаппарате, в народном хозяйстве, многих других сферах было тверже и сильнее, чем в Красной Армии. Так, по многим воспоминаниям, порядок в Бресте и Брестской крепости в последний день и в ночь перед войной больше напоминал туристический лагерь, чем воинский гарнизон. Одним из первых на это обстоятельство обратил внимание военный историк Иринархов Р. С. В его книгах приведено множество примеров отсутствия дисциплины и порядка в рядах РККА (рабоче-крестьянской Красной армии) в суровые грозные часы начала войны.

Георгия Карамзина поразило, как описывает Иринархов брошенную в первые дни войны колонну советских танков, 450 единиц, по дороге между Белостоком и Волковыском. При этом отмечается, что на танках не было следов участия в боях, они были брошены своими экипажами. Почему было точно известно, что 450 единиц техники? А потому, что от Белостока до Волковыска на каждом танке немцы написали номер. Таковы свидетельства очевидцев. Так было! Был героизм, но было и разгильдяйство.

Версия №15 – «Предсталение о начале войны Владимира Бешанова»

Советский морской офицер В. Бешанов служил в Полярном и в Севастополе, затем увлекся военной историей и из дилетанта стал профессиональным историком.

Версии Бешанова – это даже не версии, это моментальная фотография с морем крови и искореженной техники. Владимир Бешанов без особых погружений в теоретические, психологические, мистические рассуждения дает яркую картину поражений Красной армии накануне 1941 года. Самая характерная из его книг – «Танковый погром 1941 года». Его книги нужны тем, кто, не вдаваясь в анализ, хочет силой своей души и воображения пережить всю фантасмагорию Великой мировой войны.

Версия №16 – «Героическая»

Война началась трагически. Страшные, невиданные поражения. Огромное количество убитых, раненых и пленных. Но вместе с этим, было и другое. На Крайнем Севере встали насмерть герои Рыбачьего и Муста-Тунтури. До последней возможности держались герои Ханка, Либавы, Брестской крепости. С течением времени все более известными становятся героическая 41-я дивизия в Рава-Русском укрепрайоне под руководством генерала Микушева, которая не отступила ни на шаг, почти вся погибла. 99-я стрелковая дивизия полковника Дементьева в первый день войны в Перемышле не только удержала город, но отбросила фашистов на немецкую сторону.

Россия все внимательнее и глубже воссоздает вечную Славу памяти своих защитников. Сквозь огромный массив исторических материалов о начале войны неудержимо пробивается пламя выдающихся реальных героических подвигов советского народа; без жертвенности и героизма 1941 года не было бы громокипящих побед 1945 года. Да, многие, очень многие разбегались, отступали, бросали оружие, сдавались в плен. Но были герои, в большинстве своем неизвестные. Именно они сорвали «блицкриг» и повернули ход войны в победную сторону. Здесь уместно вспомнить слова У. Черчилля, сказанные им о героях-летчиках в битве за Англию: «многие обязаны тем, что сделали немногие».

Полковник Карамзин однажды без всякой надежды открыл в интернете программу ОБД МО России. И вдруг! О, чудо! На экране компьютера невиданным блеском засияло имя погибшего в 1941 году под Юхновым брата отца Карамзина – Петра. Георгий расплакался. Значит, помнит Россия. И в ее памяти теперь это навечно. Вечная Слава героям 1941 года!

Версия №17 – «Идеи и концепции Алексея Валерьевича Исаева»

Как-то вдруг внезапно на историческом военном небосклоне вспыхнула звезда историка-любителя А. В. Исаева, который очень быстро стал профессионалом. Начал он с двух книг «Антисуворов». Книги пустые, как барабан, но ход Исаева был очень верным. В результате Исаев получил доступ к архивам, в том числе и зарубежным, и приобрел широкий доступ у издателей и редакторов различных теле- и радиопрограмм. Все последующие книги оказались очень содержательными, информативными, по-читательски интересными, без надоевшей пропаганды и цитирования всевозможных мемуаров. Впервые в отечественной литературе были даны правдивые подробные описания многих сражений и битв Великой Отечественной войны. Исаев подкупил Карамзина тем, что в описании битв и сражений не было никаких противоречий, за которые цеплялся ум Карамзина у многих других авторов. Все было выверено, все логично, все соответствовало здравому смыслу. И никакой залихватской пропаганды. За все это Карамзин очень полюбил Исаева и собрал полную коллекцию его книг. Конечно, и Исаев позволил себе порассуждать о некоторых высоких материях, главное в которых следующее. В 1941 году все было правильно. Правильно и грамотно отступали, правильно и профессионально наносили контрудары, а причины поражения – в том, что, мол, не успели развернуться, опоздали с развертыванием и сосредоточением войск, неправильно сложили структуру механизированных корпусов и так далее. С этим многие спорят, но это не умаляет значение его книг. По мнению Карамзина, Алексей Валерьевич Исаев должен быть одним из авторов современной истории Великой Отечественной войны.

Версия №18 – «Александра Николаевича Осокина. Великая тайна Великой Отечественной»

Первый удар по сознанию: это абсолютная чушь – переброска войск Сталиным к Ла-Маншу, войск Гитлера – в Иран и Ирак. Во-первых, никакой тайны здесь никогда не было. Еще в 1962 году в книге Пауля Кареля «Гитлер идет на восток» солдаты Вермахта 21 июня 1941 года в лесу под Брестом спокойно обсуждают эту тему. Во-вторых, перед войной эта версия широко гуляла в германской и международной прессе. И, как доказали многие историки, эта версия была частью общего немецкого плана дезинформации Сталина в целях маскировки внезапного удара по СССР. Никаких прямых доказательств реализации такого плана не было и нет. И сам Александр Николаевич Осокин это подтверждает. Даже такой матерый альтернативщик, как Марк Солонин, определил книги Осокина как «мозгоимение». Но все, как понял Карамзин, оказалось чушью только на первый невнимательный взгляд. А дело вот в чем. Да, официальные круги России иногда склонны издавать, печатать, делать фильмы, книги, телепередачи по всякой исторической чепухе, чтобы замаскировать до сих пор скрываемую истинную суть. Похоже, что и сам Александр Николаевич все это прекрасно понимает. И название его книги, и, главное, его версия, – это только декоративное прикрытие того главного, что содержится в книгах Осокина. А главное в том, что Александр Осокин дал очень много интересных фактов, собрал очень много неоспоримых исторических документов, которые очень широко и глубоко расширяют наши знания и наше понимание о предвоенном периоде и начале войны. К сожалению, широкая военно-историческая общественность не отнеслась серьезно к книгам Осокина. Пересмотра многих представлений не произошло. И в своем исследовании для потомков Карамзин включил целый ряд научных открытий Александра Николаевича Осокина.

Версия №19 – «Версии М. С. Солонина о начале войны»

М. С. Солонин – инженер-конструктор из Саратова. Неожиданно сильно и ярко проявил себя на ниве военной истории. Исследования его всегда объективны, соответствуют здравому смыслу, придраться не к чему. Он – самый честный, самый глубокий исследователь начального периода Великой Отечественной войны. А также самый бесстрашный и бескомпромиссный. Главное у Солонина: война готовилась, к войне были готовы. Нападение Вермахта в том виде, что случилось, не ждали. Причины и обстоятельства разгрома войск Красной Армии в начале 1941 года лучше Марка Семеновича никто не изложил. Достоин ордена «За честь и правду». Последняя его книга, где версия Марка Семеновича четко и ясно изложена – «Июнь 41-го. Окончательный диагноз». Но окончательный диагноз давать рано. Нужен консилиум. Консилиум историков, которые сегодня еще не родились. Несмотря на громкие заявления патриотов – не трогать простой народ, не трогать рядового солдата, Солонин впервые в военно-исторической литературе определил вину рядовых бойцов – нежелание сражаться за идеи коммунизма, за идеи Сталина. По соотношению военных потерь убитыми, ранеными и взятыми в плен он ввел понятие «коэффициент стойкости». По итогам Первой мировой войны самый высокий коэффициент стойкости – 0,95 – оказался у русской императорской Гвардии и русского казачества. По первому периоду 1941 года коэффициент стойкости оказался гораздо ниже. Карамзин этим заинтересовался и по всей Великой Отечественной войне провел исследования в разрезе по национальностям. В первых рядах оказались тувинцы, осетины, евреи. Но вскоре Карамзин эти изыскания прекратил, определив весь народ и его армию как Советский народ и как советского солдата. Именно Советский народ победил в Великой войне.

Версия №20 – «Версия государственного официоза»

Несмотря на то, что в развитии России на протяжении весьма короткого периода сменилось несколько эпох: от Ленина к Сталину, от Сталина к Хрущеву, от Хрущева к Брежневу, от Брежнева Горбачеву, от Горбачева к постсоветской России, отношение государственной власти к военной истории России остается неизменным. Краткая концепция: восстановить Победу, забыть поражения, оставить без серьезной критики все мифы и легенды, созданные на протяжении многих лет государственной политической пропаганды. Любые критические замечания рассматриваются как фальсификация военной истории России. И при этом на сегодняшний день Россия остается единственной страной в мире, где нет официальной истории Великой Отечественной войны. Очень много говорят о фальсификации нашей военной истории. А официального труда нет. Как можно фальсифицировать то, чего нет? И вот над просторами России мечутся различные суждения, версии, предположения, а истины как не было, так и нет. При этом ни в школьных учебниках, ни в современной научной военной истории на сегодняшний день истории Великой Отечественной войны на государственном уровне тоже нет. Даже немцы спустя более семидесяти лет после окончания Второй мировой войны издали наконец-то свой десятитомник, который, к сожалению, пока еще на русский язык не переведен.

И вот, в результате самодеятельной инициативы наших героев-дилетантов, появляется 21-я версия: Великая Отечественная война началась в 3.15 утра 22 июня в Севастополе.

Но исследование этой версии привело наших героев к очень и очень неожиданным результатам. И – не только по Севастополю.

Расследование зашло так далеко, что друзьям открылись неизвестные тайны общего начала Великой Отечественной войны.

ГЛАВА 2. Исторический клуб

Севастополь в июле. Православный Севастополь. Матросский бульвар. Исторический клуб. Две зенитчицы. Первое знакомство с Адлером. Вопросы множатся. Открытие фонда генерала Жилина. Баллада о красных маках. Военные музеи Севастополя. День военно-морского флота. Совместный парад.

Июль полыхал своим летним пожаром. Никуда не денешься, самый жаркий месяц в Севастополе. Температура моря и воздуха одинаковая, и все под +30°. Но главным открытием севастопольского июля всегда были девушки и женщины Севастополя. Все уже были одеты по-летнему. Конечно, это было больше раздевание, чем одевание. Но именно это и восхищало. Девушки и женщины Севастополя всегда восторгали гостей города, откуда бы те не приезжали. Севастопольцы долго вспоминали эпизод с одним арабским шейхом, которого как возможного инвестора доставил в город начальник управления внешнеэкономических связей Михаил Юрлов. Арабский шейх давал интервью на севастопольским телевидении, но о чем бы его ни спрашивали, ошарашенный шейх поднимал глаза к небу, целовал кончики пальцев и непрерывно бессвязно лепетал о красоте севастопольских девушек. Никаких инвестиций, конечно же, не было, но память о влюбленном в севастопольских девушек шейхе осталась.

В жаркие июльские дни Георгий Михайлович Карамзин просыпался раньше. И в этот день немного до восхода солнца со щебетом и гамом птиц Георгий открыл глаза. Но оказалось, что сегодня не он проснулся первым. На кухне громко звучал голос его двоюродной сестры Екатерины Петровны, которая за долгие годы, наконец-то, удосужилась посетить Севастополь и своего дорогого брата. Тихонько приведя себя в порядок, Георгий заглянул на кухню. Там, в божественном экстазе, стоя перед кротко сидящей Ольгой Сергеевной, вела свой монолог Екатерина Петровна.

Карамзин знал, что Катя с возрастом ушла в божественные выси и много времени уделяла православным святым божественным местам и божественным размышлениям, но такую экзальтацию Георгий наблюдал впервые. Екатерина с восторженным упоением рассказывала о святых местах, о храмах и соборах Севастополя. Конечно же, она посетила Свято-Владимирский храм на Херсонесе, место крещения Руси. Об этом она знала и раньше. Но в Севастополе она прикоснулась и ко многим другим Святыням, о которых и не предполагала, – пещерный храм святого Климента со всем окружением: монастырем, старинным кладбищем, пещерами монахов, – все это произвело на нее очень глубокое впечатление. Все услышанные там ею истории тронули ее до слез. Не меньший восторг она испытала и при посещении Георгиевского монастыря на Фиоленте. Один из монахов, ощутив ее благоговейное отношение ко всему, что ее окружало, задержался возле нее и рассказал ей историю этого святого места: и про монастырь, и про пещерную церковь, и про крест на скале, и про посещение императорами России. Съездила она и в Свято-Никольский храм на Северной стороне рядом с Братским кладбищем первой севастопольской обороны. Сама, без Георгия, съездила к церкви Вознесения на Байдарах, отстояла воскресную службу в самом древнем городском храме – старинной церкви Двенадцати Апостолов в Балаклаве. Главные соборы города – Покровский, Владимирский, Петропавловский – посещала часто. На праздник святого Ильи прослушала концерт колоколов Покровского собора. Племянник Екатерины и сын Георгия, Олег, свозил ее в пещерный город Эски-Кермен, и там состоялось очередное божественное открытие – храм «Трех Всадников»: внутри огромного валуна – христианский храм с древними фресками. «Бывает же такое!» – крестясь, повторяла Екатерина.

В этот день она уезжала. И вот, не смогла не излить душу перед своими родственниками. Ольга и Георгий с глубоким вниманием выслушали Екатерину Петровну. И Георгий вдруг вспомнил, что, по теории академика Фоменко, Иисус Христос родился в Крыму, на Фиоленте. И первым порывом было рассказать Екатерине об этом, но вовремя остановился, сообразив, что новаторские теории Фоменко не для сознания и не для души обычной православной русской женщины из глубин России. И, напоив Екатерину чаем, стали собирать ее в дорогу. Семья проводила Екатерину Петровну, отправила ее машиной в Симферопольский аэропорт, и Георгий Михайлович, стряхнув родственные чувства, вернулся к своим севастопольским обстоятельствам.

Надвигался день флота. Этот праздник в городе был, пожалуй, самым любимым, самым радостным, самым многолюдным, самым оживленным – от утреннего парада до вечернего салюта. И, как обычно в июле, где-то за неделю до дня флота собирался тесный круг друзей – любителей истории под председательством старого заслуженного адмирала Железнова Аркадия Ивановича. На этот раз место для встреч определили стихийно: в самом центре города, в двух шагах от площади Нахимова, на улице Ленина (до революции – Екатерининской), в кафе «Искринка». Это – бывший дом потомственного дворянина А. А. Горенко, участника обороны Севастополя 1854—1855 г.г., деда знаменитой русской поэтессы Анны Ахматовой, где она часто гостила. В память об этом на доме – мемориальная доска, установленная к 100-летию со дня ее рождения.

Здесь все дышало историей: Графская пристань, площадь и памятник Нахимову, Приморский бульвар, Матросский бульвар с памятником Казарскому, подвиг которого Карамзин считал одним из выдающихся подвигов военной истории, музей Черноморского флота, старинная гарнизонная церковь святого Архистратига Михаила, Екатерининский сквер с памятником Екатерине II. И над всем этим историческим великолепием на центральном холме города высится и сияет золотым крестом Владимирский собор, усыпальница великих адмиралов: Лазарева, Корнилова, Нахимова и Истомина. И по истории Великой Отечественной войны – все рядом: штаб флота, горком, горисполком (во время войны – штаб ГКО, городской комитет обороны).

Друзья не виделись, не встречались целый месяц. Заседание военно-исторического клуба было назначено на вечер, но Карамзин захотел встретиться с друзьями пораньше, побыть с ними одними, обсудить кое-какие набежавшие вопросы, и он начал осторожно дозваниваться до друзей. Победимцев объявил, что он занят, что у него до вечера еще две экскурсии, и что Карамзин будет иметь счастье видеть его только вечером. А вот Владимир Иванович Орлов быстро согласился и, как показалось Карамзину, согласился с удовольствием.

Определили место встречи – Матросский бульвар. И через час двое друзей уже пожимали друг другу руки на Матросском бульваре у памятника капитан-лейтенанту Казарскому. Это был первый памятник в честь героев Севастополя. В сознание била красивая великолепная надпись – «Потомству в пример». Коротко и четко, на века. А подвиг действительно был незаурядный. Парусный бриг «Меркурий» под командой Казарского, 18 пушек, в рейдовом дозоре вступил в бой с двумя турецкими фрегатами, у которых на двоих было 184 пушки, – 10-кратное превосходство! И не дрогнул, и не сдался. Фрегаты бежали. У памятника появился взвод курсантов во главе с лейтенантом. Лейтенант расположил своих подопечных и прочитал им необычную лекцию. Друзья, с нежностью глядя на курсантов, задержались послушать. Лейтенант ничего нового не сказал. О подвиге Александра Ивановича Казарского в городе знали все. А вот о его дальнейшей судьбе и некоторых сопутствующих его подвигу обстоятельствах знали немногие. Да, император Николай I наградил его Георгиевским крестом, присвоил ему чин капитана I ранга, определил новые воинские регалии к его дворянскому гербу. Да, все так. Но было и другое. Рядом с героизмом – трусость и измена. В то же время, в таком же дозоре, такой же бриг «Рафаил» под началом такого же русского морского офицера Стройникова не принял боя, спустил Андреевский флаг и сдался в плен. Император не лишил его чина и дворянства, но и запретил ему жениться, чтоб у него не было потомства. Ну, и об обстоятельствах ужасной смерти капитана I ранга Казарского историки и писатели предпочитают не распространяться. Подвиг командира сияет в веках, а вот команда, простые матросы, забыта. Их имен на памятнике нет. Большое спасибо нашему севастопольскому писателю Геннадию Черкашину, который в своей книге «Бриг «Меркурий» вполне подробно исследовал этот подвиг, не забыв и про подвиг команды. Эту книгу с дарственной надписью автора Карамзин благоговейно хранил в своей домашней библиотеке.

Появление группы молодых курсантов навеяло в разговор друзей воспоминания о собственных незабываемых курсантских годах. В 1956 году XX съезд коммунистической партии, раскритиковав культ личности Сталина, позволил сыну репрессированных мечтать о военном училище. Ни о чем другом мечтать было нельзя. Отец, служащий конторы «Заготзерно», получал 80 «дореформенных» рублей, мать, учительница, – 120 рублей. И так много только за то, что ночами просиживала над горой школьных тетрадей. Вот и отправился Георгий из своего медвежьего угла в один из прекраснейших городов на свете.

Ну а Орлову, питомцу Ленинградского нахимовского училища, сама судьба велела продолжать военно-морскую карьеру. Нахимовцев во все военно-морские училища принимали без экзаменов. И Орлов выбрал Ленинградское высшее военно-морское пограничное училище, а Карамзин – высшее военно-морское инженерное училище. Прибыв в Ленинград, выскочив из трамвая на Литейном, Георгий обнаружил перед собой огромное здание – здание МВД, как объяснил ему случайный прохожий. Именно здесь начиналась улица Каляева, которая вела к училищу. «Да, – подумал Георгий, – это знак, от судьбы никуда не уйдешь!» Тяжелые предчувствия сжимали душу. Но все обошлось. Как они с матерью и ожидали, на мандатной комиссии прозвучал вопрос: «Почему родился в Магадане?» Легенда была готова. Георгий рассказал членам комиссии о «Хетогуровском» призыве – «Женщины – на Колыму!» Среди членов комиссии оказались дальневосточники. Забыв о Георгии, они ударились в собственные воспоминания, а минут через десять председатель комиссии их остановил и, обратив взор на Георгия, объявил ему, что он принят. Так началась военная карьера Георгия Михайловича Карамзина.

Медленно гуляя под каштанами Матросского бульвара, друзья продолжили длинную цепь воспоминаний о далекой курсантской молодости. Орлов осторожно посмотрел на Карамзина: «Георгий, ты как-то обмолвился, что пишешь какие-то воспоминания о нашей курсантской молодости». «Хуже того, – застенчиво отвечал Георгий, – я пишу не только о нашей молодости, а вообще о ленинградских курсантах нашего времени. Да, ты знаешь, Володя, книжку я почти уже написал и называется она „Веселые курсанты“. И то, что я захотел встретиться с тобой пораньше, и было причиной того, что макет книжки я привез на нашу встречу. Ты удостоен чести быть первым читателем моего литературного опуса. Да, ты – один из моих главных героев этой книжки, дорогой мой друг». Друзья устроились на скамейке. «Интересно, – спросил Орлов, – а как ты описал историю нашего знакомства?» – «А как было, так и изложил», – смеясь, ответил Карамзин.

Дело в том, что в далеком 1958 году прошлого века, друзья впервые встретились на Ленинградской гарнизонной гауптвахте. Обстоятельства, по которым двое курсантов стали на десять суток арестантами, по прошествии многих лет представлялись скорее смешными, чем печальными. Если коротко, то Орлов загремел из-за своей непомерной юношеской гордости, а Карамзин – из-за такой же непомерной проницательной глупости. Очень молоды были. Не во всем и не всегда правильно ориентировались. В их училищах было все. И прекрасные аудитории, и лаборатории, и клубы, и спортзалы, и своя медицина, а своей гауптвахты не было. Гарнизонная гауптвахта была одной из исторических достопримечательностей города. А здание XVIII века на углу Садовой и Итальянской улиц и строилось как гауптвахта. А какое вокруг было историческое великолепие. Совсем рядом – Русский музей и величественная громада Михайловского, или Инженерного замка. По преданию, именно здесь провел несколько дней поручик Михаил Лермонтов перед ссылкой на Кавказ за стихи «На смерть поэта». Как музейный экспонат показывали одного из смотрителей – главстаршину, которого с галереи второго этажа, рассердившись на что-то, сбросил Валерий Павлович Чкалов, знаменитый летчик, коротавший на гауптвахте время за свой дерзкий пролет под Троицким мостом. Курсанты ленинградских училищ на гарнизонной гауптвахте имели свою привилегию. У них на третьем этаже была своя отдельная курсантская камера. «21-я», как на всю жизнь запомнили друзья, вместимостью на пятнадцать-двадцать арестантов. Камера не имела абсолютно никакой мебели, а имела только одно очень маленькое, наверху в углу, зарешеченное оконце, в котором можно было видеть только кусочек неба и золотой крест над куполом Михайловского замка. Вот в это узилище и привел курсанта Карамзина «Карабас-Барабас». Так звали сверхсрочника главстаршину, главного смотрителя главной военной тюрьмы Ленинграда. К вечеру в камеру ввалилась шумная ватага арестованных курсантов. Вот в этой ватаге и был такой же молоденький курсант-пограничник Володя Орлов. И началось…

Обнаружив в камере новенького, ватага пришла в шумное возбуждение. Начали снимать сапоги или ботинки, в зависимости от рода войск. Бытует мнение, что знаменитая интеллектуальная игра «Что? Где? Когда?» родилась в недрах центрального телевидения под редакцией знаменитого Владимира Ворошилова. Но это не так. Задолго до этого она уже практиковалась в камерах ленинградской гауптвахты. Все было похоже, и так же задавались вопросы, следовали умные ответы. А небольшие отличия состояли в том, что призы и награды раздавались не за правильные ответы, а за неправильные. И были они – не в виде книг, денег и хрустальной совы, а в виде ударов сапогом или ботинком по пятой точке испытуемого. Старший камеры, старшина из Пушкинского училища, начал задавать вопросы. Его помощники держали наготове сапоги и ботинки. Карамзин был начитанным юношей и, к удивлению ребят, ответил на все вопросы. Экзекуция не состоялась. А на утро произошло чудо. Оказалось, что курсантская камера ежедневно вывозилась на работы в Артиллерийский музей, расположенный в кронверке Петропавловской крепости. Задача была ответственной: подготовить музей к новому сезону. Музей на молодого Георгия произвел огромное впечатление. Даже после посещения, много позже, Московского, Брюссельского и Парижских военных музеев, Ленинградский музей артиллерии, связи и инженерных войск остался самым любимым из всех военных музеев мира. С первого же дня Карамзин подружился с Орловым, и друзья донесли эту дружбу до преклонных лет. Десять дней счастья, которые не потрясли мир, но потрясли Георгия и Владимира. Из казематов и фортов музея вытаскивали на просушку военную форму петровских, екатерининских, павловских и других военных времен. Чистили военное холодное оружие, выносили и развешивали на проветривание знамена и штандарты. Георгий и Володя били в старинный барабан, дули в боевые флейты. Директор музея, видя особое рвение Георгия, оказал ему особое доверие и привел его в павильон, где стояла огромная гаубица на гусеничном ходу, как было написано, гаубица стреляла и вела огонь по Берлину. Весь ствол ее был зарисован красными звездами. Георгию была оказана честь вымыть и вычистить артиллерийское великолепие к началу сезона. Гаубица заботами Георгия блестела и сверкала. После обеда он позволял себе часок вздремнуть в люльке наводчика. И только к вечеру по сигналу конвойного эта счастливая жизнь прерывалась.

Вот в таких и многих других курсантских воспоминаниях незаметно летело время друзей под сенью каштанов на Матросском бульваре Севастополя. Солнце клонилось к морю. Раздался звонок. Объявился Победимцев, и друзья отправились к «месту встречи, которое изменить нельзя».

Они поднялись по лестнице и вошли в большой зал, освещенный лучами предзакатного солнца. Кафе располагало большим светлым залом, похожим на залы старинных дворянских собраний, с небольшой эстрадой и помещенным на ней кабинетным роялем. Собирались всегда организованно и, по сложившейся традиции, вечер состоял как бы из двух частей: сначала деловые разговоры, а затем – вторая часть с вином и закусками, беседами, песнями и медленными нешумными танцами.

Все, кого ждали, подошли и быстро устроились за длинным столом посреди зала с великолепными люстрами. На председательском месте уже восседал, как каменное изваяние, контр-адмирал Железнов Аркадий Иванович и пока молчал, только чуть заметным кивком головы отвечал на приветствия. Адмирал был уже в преклонных летах: на войну не успел, но молодым курсантом прошел настоящую боевую подготовку и всю свою морскую жизнь прослужил на Северном флоте, дослужившись до должности заместителя командующего флотилией атомных подводных лодок в самом тяжелом заполярном гарнизоне с громким названием Гремиха. Именно там, в далекой заполярной Гремихе, Карамзин и познакомился с Железновым, тогда еще капитаном I ранга. Оба они были в составе государственной комиссии, принимающей в эксплуатацию очередной причальный фронт с энергоблоком, санпропускником и другими нужными атомному флоту объектами. Они подружились и с тех пор при встречах радостно приветствовали друг друга. Перебравшись в Севастополь, уже адмирал Железнов получил под свое командование закрытый военно-морской институт в Балаклаве, который открыто занимался испытаниями различных глубоководных аппаратов. Но это была только часть деятельности института, а другая часть была строжайше засекречена и о ней ходили очень смутные слухи. Там его обнаружил Володя Орлов и рассказал об этом Карамзину. Северяне встретились, обнялись. Адмирал был прост в обращении. Выйдя в отставку, он получил кафедру военно-морской истории в военно-морском училище в севастопольской Голландии. Адмирал, будучи очень активным человеком, создал на общественных началах севастопольский военно-исторический клуб.

Закончились пожимания рук, приветствия, все устроились, затихли и устремили свои взгляды на молчащего адмирала. Адмирал долго не молчал и, отпив глоток минеральной воды, сбросив оцепенение, оживленно заговорил: «Очередной День флота, друзья! Поздравляю вас всех и спешу сообщить, что у нас сегодня не совсем обычное собрание. В наш камерный кружок удалось пригласить несколько новых лиц, которые всем нам будут интересны. В первую очередь разрешите представить двух милых очаровательных женщин – Зинаиду Ивановну Шалашову и Клавдию Семеновну Иванову. Я убежден, что никто из вас не догадается, кем были эти женщины во время войны. А были они зенитчицами и защищали наш город от вражеских воздушных налетов. Их батарея стояла во дворах, в самом центре города по улицам Суворова и Советская. Они сегодня поделятся своими воспоминаниями. Сегодня вы видите еще несколько неизвестных вам лиц, но об этом – позже, это мой вам сюрприз ко Дню флота». Присутствовавшие заинтригованно зашумели. Затем адмирал произнес несколько проникновенных слов о флоте и надвигающемся празднике. Остановив себя огромным усилием воли, ведь о военно-морском флоте он мог говорить бесконечно, адмирал стал продвигать дальнейшую повестку собрания. Первыми приглашение к рассказу получили две подруги зенитчицы. Кстати, мало кто помнит, что после войны Сталин то ли устным, то ли письменным распоряжением всем защитникам и освободителям Севастополя, несмотря на закрытость города, разрешил свободную прописку. А Герои Советского Союза, независимо от того, где родились и воевали, прописывались в Севастополе беспрекословно. До недавнего времени в городе ветеранов-зенитчиц было одиннадцать, теперь остались две. Подруги внесли много шума и оживления. Старенькие, маленькие, седенькие, но еще бодрые и говорливые, они с большим чувством читали свои воспоминания. Их зенитная батарея была в самом центре города. Все пять орудий размещались во дворах домов улицы Суворова, и все пять расчетов состояли из молоденьких девушек. Карамзин с большой нежностью смотрел на эти тонкие ручки, пальчики и не мог представить, как они управлялись со снарядными ящиками, с установкой пушек, снаряжением снарядов. Одни, без мужчин, как они выдерживали сумасшествие при вражеских налетах? Орлов с большим благоговением смотрел и слушал. На одной из конференций, где была выставка настоящего боевого оружия, ему довелось несколько минут посидеть в люльке зенитного орудия. Глядя на зенитчиц, он пытался представить, но не мог, сознание срывалось, как их маленькие ручки лихорадочно крутят штурвалы горизонтальной и вертикальной наводки, а маленькие ножки в больших кирзовых сапогах достают до педали включения стрельбы. И все это – в грохоте зениток, в разрывах бомб и вое самолетных моторов. Орлов с трудом стряхнул с себя это оцепенение.

Но при сообщении зенитчиц наиболее оцепеневшим выглядел Победимцев. Слушая их слова, напоминавшие клекот морских птиц, он словно окаменел. Рот полуоткрылся, глаза остекленели. Необыкновенно яркое, сильное наваждение пришло в сознание. Зинаида стремительно превратилась в юное нелепое существо в больших, не по ноге, флотских ботинках, в светло-коричневых чулках, защитного цвета юбке, в большой не по росту гимнастерке, перепоясанной белым брезентовым ремнем, с засученными рукавами, из которых торчат немыслимо худые девичьи ручки с обломанными ногтями. На голове – каска, белый ремешок под подбородком. Из-под каски по всем сторонам – грива густых каштановых волос. Это существо с трудом достает ногой в болтающемся ботинке до спусковой педали. Позвоночник искривляется, ягодицам больно, чулок спадает, подвязка не держит, резинок нет, шнурок в трусах режет талию. Руки лихорадочно крутят валики наводки. Глаза в прицеле. Каска – то бьет по переносице, то режет шею. Но всего этого она не чувствует. Глаза горят ненавистью, сердце переполнено бесстрашием, а душа – любовью. Такую – не покорить, не сломить, не убить! Грохот зенитки, рев и вой самолетов, разрывы бомб, свист осколков. Немецкий штурмовик на выходе из пике взрывается и разламывается на части. Обломки падают на улицу Суворова и на площадь Ушакова. Девушка Зина подолом гимнастерки вытирает струи пота.

Сознание Эдуарда проясняется из героического ужаса войны, вновь рождается облик маленькой женщины с хорошим русским лицом и двумя сияющими орденами на скромной кофточке. Зенитчицы попросили помочь им как-то издать воспоминания и, может быть, пока они еще живы, сделать документальный фильм. Здесь, не дав никому вмешаться, включился Эдуард. Забрав у женщин визитки, пообещал им максимальную помощь.

Собрание шло своим чередом. Выступил Василий Николаевич Чернов, крупный серьезный молодой человек, один из руководителей отрядов «Поиск». В глухой тишине зала мерно рокотал его голос. В застывшем абсолютном молчании Василий кратко и точно поведал о найденных павших бойцах. К большому сожалению, идентифицировать приходилось очень немногих. Большинство предавали земле по христианскому обряду, как неизвестных. Проблемы были и здесь, и Василий Николаевич, зная отзывчивость участников общества, часто обращался за различными видами помощи и поддержки. Адмиралу однажды удалось привести в программу «Поиск» неплохие деньги по его связям из финансовых источников России.

Память о павших в военно-историческом обществе соблюдалась свято, обсудив и решив все поставленные вопросы, немного помолчав, быстро пошли по повестке дня. Как всегда, увлеченно выступили ребята и девушки из исторических клубов. Были группы и по первой обороне, и по второй. И как было интересно входить в подробности и детали армейских и флотских костюмов, оружия, приемов боя, церемониалов встреч и просто деталей армейского и флотского быта.

Эдуард раскопал в ленинградских архивах приемы обращения с ружьем 1-ой обороны и ряд наставлений по боевой стрельбе. Карамзин, в свое время, увлекшись, нашел много материалов по тактике использования кавалерии. Под руководством Аркадия Ивановича готовилась мировая реконструкция знаменитого Балаклавского сражения, но сил и средств не хватило. И грандиозное действие пришлось отложить до лучших времен. Владимир Иванович Орлов собрал большую коллекцию по пограничникам Севастопольского Балаклавского погранотряда: форма одежды, знаки различия, вооружение. И когда дело касалось боевого участия пограничников, лучшего специалиста по всем деталям в Севастополе не было.

Говорили, шумели, спорили. Между тем адмирал представил несколько гостей. На краю стола разместились двое молодых и элегантно одетых мужчин. Это были гости из Москвы. Алексей Алексеевич Макаров, генерал-лейтенант в запасе, председатель одного из московских отделений военно-исторического общества России, а главное, ведущий сотрудник одного из отделов архива Министерства обороны России. Другим был Владимир Иванович Семенов, полковник в запасе. Его специальность удивила и восхитила всех. Он был главным специалистом при всех военных музеях России по новым музейным технологиям. Алексей Алексеевич поразил всех сообщением, что в общем архиве Министерства обороны России относительно событий Великой Отечественной войны рассекречены и запущены в научный оборот 98% документов и только 2% сохраняют грифы секретности и недоступны историкам и исследователям. Тема архивов была неисчерпаема, и все договорились, наладив отношения, обсудить ее отдельно.

Рассказ Владимира Ивановича о новых музейных технологиях, особенно в части подачи материалов боевых действий в максимально реальном отображении, впечатлил и восхитил всех. Владимир Иванович Семенов работал и перенимал опыт во многих музеях мира: Парижа, Брюсселя, Лондона, Вашингтона. Раньше музейные экспозиции – панорамы, диорамы, выставки – усиливали впечатления натурным предметным фоном: окопами, блиндажами, землянками, пулеметными гнездами и весьма скромными фонограммами, имитирующими звуки боя или сражения. Сегодня же с помощью современных технологий, возможностей лазерной техники, современной пиротехники, дымовых установок, стереофонического объемного звука и включения в демонстрацию экспозиции живых людей в реальной форме с настоящим оружием создается великолепный эффект максимального погружения в прошлую боевую реальность. Слушая Владимира Ивановича, все гудели, и восторгались, и сокрушенно качали головами. Тихому, скромному, украинско-провинциальному Севастополю, конечно же, было далеко до таких изысков. В городе было где-то пятнадцать музеев, но они и близко не обладали великолепием, о котором поведал полковник Семенов.

И только один внимательный слушатель вел себя тихо, спокойно и ничем не восторгался – Александр Петрович Адлер. Он как психоневролог был погружен в другую реальность и четко, отчетливо понимал, что без реальных психофизических человеческих чувств (страха смерти, безумного отчаяния, героической одержимости) все эти погружения в историческую реальность – лишь слабое, непрозрачное отражение всего того состояния человеческого духа, которое божественным проведением всегда витало над полетом боя и над полями сражений. Но мысли свои Александр Петрович держал при себе.

Последним было выступление Орлова о первом вражеском налете на Севастополь ранним утром 22 июня 1941 года. Учитывая аудиторию и общее настроение, Владимир Иванович придал своему сообщению некоторый беллетристический художественный характер: «Темной июньской ночью, в 3 часа по московскому времени, когда вся великая страна проводила свой последний мирный час, к Севастополю на небольшой высоте подкралась группа неизвестных бомбардировщиков. На борту они несли грозное малоизученное нами оружие – парашютные донные мины большой мощности. Этими минами враги предполагали закупорить флот в Севастопольских бухтах, чтобы последующими налетами его уничтожить. Но благодаря своевременным энергичным действиям главкома ВМФ адмирала Николая Герасимовича Кузнецова Черноморский флот и его главная военно-морская база Севастополь были приведены в полную боевую готовность, по тогдашней классификации в „БГ №1“. Службы воздушного наблюдения, оповещения и связи вовремя оповестили командование флота, и самолеты врага были освещены прожекторами ПВО базы и встречены мощным заградительным и прицельным огнем всех средств зенитной артиллерии ПВО и береговой обороны ЧФ. Было сбито три самолета. Остальные рассеяны. Но две мины упали в центре города. Были разрушения и жертвы, первые жертвы великой войны. Маршал Жуков в своих широко известных мемуарах достойно оценил это событие, отметив, что Черноморский флот был одним из первых наших боевых соединений, которые в первые минуты войны дали достойный отпор врагу. Впоследствии этот героический факт не обошли вниманием в своих мемуарах адмиралы Кузнецов, Азаров, Октябрьский, Кулаков и другие. Вот так, дорогие товарищи, получается, что Великая Отечественная война началась в Севастополе, и именно здесь были первые уничтоженные самолеты врага и первые наши жертвы».

Владимир Иванович Орлов остановился, сделал небольшую паузу, а затем уже без всякого пафоса с некоторым извинением и смущением добавил: «Но, дорогие товарищи, когда я более внимательно углубился в это историческое событие, все оказалось несколько иначе. Поэтому я не могу сегодня дать окончательную, исторически выверенную картину первого налета на Севастополь, но обещаю вам, что через некоторое время на одном из наших следующих заседаний я доложу вам эту историю более подробно. А сегодня прошу вас, если у вас есть какие-то сведения, новые факты о налете, сообщите мне об этом, пожалуйста».

Орлов сел. Все молчали. Но адмирал вскоре прервал молчание: «Ты прав, Владимир Иванович, – заговорил он, – прав в том, что не спешишь с подробностями. И если ты обращаешься за помощью, то первым помогу тебе я. Ты назвал в связи с первым налетом несколько очень громких, известных фамилий. А я вот что тебе скажу. У нас в городе, на окраине возле бухты Омега, ютится наш Севастопольский городской архив. Его посещают мало. Только за всякими бытовыми справками, и почти никто не знает, что там хранится большое количество материалов по истории нашего города, в том числе по военной истории. Как я сообщал ранее, архив возглавляет замечательный человек Владимир Крестьянников. Он очень любит свою работу, творчески подходит к ней. В своей „золотой коллекции“ он собрал и, систематизировав, привел в научный порядок многочисленные фонды наших героев. В коллекции есть фонды Неустроева, Байсака, Игнатовича, Пилипенко, и, что тебе сегодня должно быть особенно интересно, там есть очень солидный фонд генерал-майора артиллерии Ивана Сергеевича Жилина. А именно он 22 июня 1941 года был начальником противовоздушной обороны ЧФ и Крыма. Я бегло просмотрел материалы этого фонда. В фонде – воспоминания Жилина, его переписка. Но даже по беглому восприятию его воспоминаний видно, что трактовка Жилиным событий первого дня войны в Севастополе несколько расходится с трактовками тех авторов, которых ты сегодня называл. По непонятным для меня причинам, фонд Жилина не введен в научный военно-исторический оборот. Его воспоминаний нет в интернете. Их нет нигде, кроме нашего городского архива. У меня нет времени углубляться в эту тему. Но если ты со своими товарищами вникнешь в нее, то мы все будем только рады. А сейчас, дамы и господа, – адмирал улыбнулся, – сейчас я вижу, что вы все подустали и разрешите нам всем объявить перерыв».

В перерыве Победимцев осторожно взял за локоток Адлера, и они провели время в очень содержательной беседе о военной психологии солдата и общей психологии войны. Карамзин увел адмирала на другой балкон и быстро расспросил его о личных отношениях главкома ВМФ Кузнецова с адмиралом Октябрьским и Кулаковым. Владимир Иванович Орлов подсел к двум зенитчицам и слушал их милое щебетание о военных днях.

Но вскоре из зала раздался могучий рокот Ивана Николаевича Боброва, призывающего всех к столу. Эдуард, сбросив восторженное оцепенение, повел Александра Петровича в зал к столу, и новые знакомые, расположившись рядом, уже не расставались весь вечер. Все уже тихо сидели. Мягко звучал рояль. Над столом возвышался Иван Бобров, незаменимый организатор всех культурных программ военно-исторического клуба. Бобров, уже с бокалом в правой руке, левой вытянутой рукой сделал дирижерский жест, рояль зазвучал известной военной мелодией, и Иван красивым, мягким баритоном во всю высь большого зала запел:

Бобров не только собирал военные песни, а и сочинял свои, и стихи, и музыку. Страстно мечтал создать о Севастополе шедевр на века, подобно шедеврам «На сопках Манджурии» или «Прощание славянки». Все знали, что и сегодня Иван Николаевич предложит что-нибудь из своих сочинений. Завершив свой музыкальный выход, Бобров обратил свой взор к адмиралу. Адмирал знал свою руководящую роль и с бокалом в руке поднялся для первого парадного, торжественного тоста. Зазвучали слова об Отечестве, о его славных воинах, о памяти павших героев. И, конечно же, самые теплые слова о Северном и Черноморском флотах. Все церемониально выпили, и вечер мерно покатился своей оживленной творческой дорогой. Выходили на эстраду исполнители песен, звучали с места тосты и стихи, не прекращался шум разговоров. Часа через полтора, после очередного перерыва, когда все уже подустали и подутихли, Бобров, как и ожидалось, выступил со своим очередным произведением. На этот раз это была баллада о красных маках Севастополя. Притихли голоса, приглушили свет, зазвучала мелодия, нечто созвучное органным божественным мелодиям Баха. Бобров вышел на эстраду и запел:

В прозрачной тишине зала голос Ивана набирал силу, рояль звучал все громче и торжественнее, и сам Бобров преображался.

И снова – перепад, и чуть слышно, но достаточно отчетливо, с глазами полными слез, Иван Николаевич от пиано к форте продолжил:

Наклонив голову, как в монументе над могилой павших, Иван печально и тихо завершил:

Несколько мгновений стояла тишина, в этой тишине Бобров вернулся на свое место, аплодисментов не было, да и быть не могло. Все понимали все. Карамзин, прорвав блокаду молчания и тишины, встал с очередным тостом и сказал несколько слов о силе искусства в общей победе на войне. Вечер пошел на медленное угасание и, обмениваясь адресами и впечатлениями, участники военно-исторического клуба стали расходиться.

Сын Карамзина предоставил микроавтобус, и всех развозили по ближнему и дальнему кругу. Адмирал жил рядом, в адмиральском доме, и по традиции друзья проводили его. Проходя мимо первой соборной гарнизонной церкви Архистратига Михаила, адмирал перекрестился, чего раньше за ним не замечалось. Но друзья оставили этот жест без вопросов и комментариев. Последними по дальнему кругу разъехались Орлов, Победимцев и Адлер. А Карамзин прекрасной июльской севастопольской ночью провожал московских гостей до городской гостиницы на Владимирской горке. Москвичи под впечатлением вечера и, главным образом, под впечатлением лучшего в мире сухого вина не спешили отдыхать, и группа товарищей медленно гуляла в тихих разговорах по историческому центру Севастополя. Разговор как-то сам собой зашел о музеях. Беседу вел Георгий Михайлович. Москвичи слушали, задавали вопросы. Алексей Алексеевич включил диктофон.

«Военная история Севастополя начинается с появлением в Крыму дружины святого князя Владимира. Но этот период, – с сожалением подчеркнул Карамзин, – в музейных экспозициях города не закреплен. Семь веков Россия боролась за Крым. Борьба с турками и татарами, крымские походы русских царей, борьба Петра I за северное Причерноморье, Миних и Румянцев, и, наконец, исторические победы Потемкина, Суворова, Ушакова. Здесь вполне достойно выглядят залы музея Черноморского флота. Затем – памятники, сохранившиеся со времен создания города-крепости – Константиновский и Михайловский равелины и, наконец, святые места – памятники первой обороны города – Малахов курган, Исторический бульвар, Панорама, памятные знаки на бастионах. Конечно, у нас нет такого комплекса, как „пояс славы“ вокруг Ленинграда, а хотелось бы. Ладно, будем ждать. Придет время, придут деньги. По первой обороне надо знать, надо помнить и о памятниках на местах Альминского, Балаклавского и Инкерманского сражений, и о кладбищах наших бывших врагов: английском, французском и итальянском. Вот мы сейчас у Владимирского собора, но севастопольцы всегда помнят, что это не только христианский храм, это усыпальница великих русских адмиралов. Многими памятниками обозначены вторая оборона и освобождение города-героя. Здесь главный узел – музейный мемориальный комплекс на Сапун-горе. Там – Диорама, музей, выставка советской и разбитой немецкой техники и, кроме Вечного Огня, часовня святого Георгия, с символической книгой памяти на постаменте внутри часовни. 22 июня через отверстие в куполе на книгу памяти падает солнечный луч. Но по вопросам сохранения истории Великой Отечественной войны мы просим помощи. Вот уже тридцать лет город не может достроить музей обороны и освобождения Севастополя на мысе Хрустальный. В советские времена не успели, а Украина равнодушна к городу русской славы, надежда одна – на Россию».

Был упомянут Карамзиным и музей инженерных войск, и скромный военно-медицинский музей на территории госпиталя Черноморского флота. Как памятник русского военно-фортификационного искусства сохранилась 30-я береговая батарея на Мекензиевых горах. А на месте взорванной в июле 1942 года 35-й береговой батареи создан музейно-мемориальный комплекс как памятник тем трагическим событиям, которые произошли в этих местах в последние дни обороны. Под скалами Балаклавы, в подземных штольнях советской базы подводных лодок создан подземный музейный комплекс, или музей «холодной войны». В горе у местечка Алсу под Балаклавой сохранились надземные и подземные сооружения огромного комплекса «объекта №221» – защищенного командного пункта южного направления Варшавского пакта – как память об огромных оборонных возможностях Советского Союза.

Много еще о чем успели поговорить московские и севастопольские любители военной истории. Но всему приходит конец. Прощаясь, по поручению адмирала Карамзин вручил гостям билеты на завтрашний совместный русско-украинский парад военно-морских сил в честь Дня военно-морского флота России. На том расстались. Георгий спустился на площадь Нахимова, там всегда дежурили ночные такси, и отбыл домой.

Карамзин с утра поздравил друзей, друзья поздравили Карамзина. Орлов, как обычно, проводил День флота в Балаклаве со своими военно-морскими пограничниками, а Георгий, выполняя поручение адмирала Железнова, должен был сопровождать московских гостей на военно-морской парад в Севастополе. Победимцев не очень стремился на парад, но неугомонная Элеонора Романовна, которая умудрилась попасть в оргкомитет по проведению культурных мероприятий на День флота, не дала ему надеть его скромный гражданский костюмчик, а заставила облачиться в парадный мундир со всеми орденами и медалями и перепоясать себя парадным ремнем с офицерским кортиком.

По недавно сложившейся традиции это был совместный парад: парад ЧФ России и военно-морских сил Украины. И хотя день флота Украины был в августе, из уважения к древней глубокой истории Черноморского флота совместный парад проводился в День флота России. Никто не мог знать, никто не предчувствовал, что в современной истории двух стран это был последний совместный парад. Не пройдет и полугода с небольшим, как грянет Русская весна, и в отношениях двух флотов, как и двух государств, пройдет глубокая трещина. А пока все нормально. Правда, украинские моряки всегда завидовали русским, у тех – и форма получше, и квартир для них побольше строили, и оклады выше, и приличнее заграничные командировочные они получали. Все хорошо, конечно, но приличные доходы севастопольских военных моряков поднимали цены на местных рынках. И, как пожаловались Карамзину московские гости, успевшие до парада заглянуть на центральный рынок Севастополя, цены там оказались выше московских. Погода не подвела. Георгий и Эдуард встретились на Приморском бульваре за несколько минут до начала парада. На парадной тужурке Карамзина кроме двенадцати медалей поблескивали два ордена, один – за достойное восстановление главного ракетного арсенала Северного флота после известных событий, связанных с его взрывом в балке Окольная под Североморском.

Парад прошел как обычно. Расцвеченные флагами корабли, ракетные залпы, десант с атакой морской пехоты и высадка на воду парашютистов, десант с яркими разноцветными парашютами. Все берега Севастопольской бухты были усеяны народом. И Северная сторона с ее равелинами, и Южная с ее Хрустальным мысом и Артиллерийской бухтой. После парада на площади Нахимова была выставка боевой техники, полевые кухни, сто грамм «наркомовских», советские военные песни. Элеонора Романовна всех бросила и умчалась проводить концерты на Приморском бульваре и готовить большой вечерний концерт на площади Нахимова. А Эдуард и Георгий в ресторане «Севастополь» дали праздничный обед московским гостям.

В 16 часов с аэродрома «Бельбек» улетал в Москву военный борт с делегацией главного морского штаба министерства обороны России. И московские военные историки улетали вместе с ними. У гостиницы на центральном холме, с видом на Владимирский собор, в последний раз фотографировались. Подошла машина и умчала гостей на аэродром.

Изрядно подустав, друзья разъехались по домам. Отдохнув в прохладе своей квартиры, Карамзин поставил на «видеодвойку» один из своих любимых военных фильмов о летчиках и моряках Северного флота – «Торпедоносцы». Знакомые места, родные пейзажи. Но дело еще и в том, что Георгий со своим инженерным батальоном по решению командования Северного флота обеспечивал всю военно-техническую часть фильма. Несколько военных самолетов времен войны из авиационного музея в поселке Сафоново были сгруппированы на военном аэродроме «Североморск-1», где и проводились натурные съемки. Ну а главный самолет Советского Флота – истребитель дважды Героя Советского Союза Сафонова —давно уже висел под потолком главного зала Центрального военно-морского музея в Ленинграде и в съемках фильма не участвовал.

Отгремел салют. Позвонил из Москвы генерал-лейтенант Алексей Алексеевич Макаров и сообщил, что долетели благополучно, еще раз тепло поблагодарил за радушный прием в Севастополе. Позвонил Победимцев. Сообщил, что он прекрасно поработал и что у него почти готов длинный перечень литературы и документов по теме первого налета. Несколько секунд помолчав, Эдуард попросил Георгия взять на себя работу по фондам и документам Севастопольского городского архива и особенно —Ивана Сергеевича Жилина, о котором их известил адмирал Железнов. К сожалению, фонды нашего городского архива почти совсем не оцифрованы, а без работы непосредственно в самом архиве не обойтись. Карамзин согласился и обещал эту часть исследований взять на себя. Друзья пожелали друг другу спокойной ночи. На том и завершили очередной День военно-морского флота в Севастополе.

После праздничного дня полковник Карамзин пребывал в безмятежном состоянии. Дети и внуки разъехались по пансионатам и турпоездкам. Но в безмятежном состоянии товарища полковника постоянно звенела, не давала покоя щемящая нота по истории первого налета. Пока ничего героического не вырисовывалось. Написано все красиво. Адмирал Кузнецов очень своевременно привел ЧФ в боевую готовность №1. Флот быстро собрался и под руководством адмирала Октябрьского отбил вражескую атаку неизвестных самолетов: три самолета сбили, остальные рассеяли. Через тридцать лет маршал Жуков похвалил ЧФ за этот подвиг. Но то было спустя тридцать лет, а 22 июня 1941 года начальник Генерального штаба Красной армии генерал армии Жуков подписал первые сводки главного командования, и в этих сводках – о Севастополе ни слова.

Но это был не единственный вопрос. Вопросов было много. Самый первый – время налета. С чего вдруг вся война – с четырех часов утра, а на Севастополь нападают в три? А силы налета? Пять самолетов – против главной базы Черноморского флота. А у главной базы – 100 зенитных стволов, 350 истребителей, неужели немцы сошли с ума? Почему летят с минами? Нам объясняли – чтобы закупорить флот в бухтах, а потом разбомбить. А почему сразу не разбомбить? Опыт Таранто, Перл-Харбора и многих-многих других атак говорит о том, что никто никого не закупоривал, а налетали и бомбили. А загадки с командованием? Где адмирал Исаков? Где генерал-полковник Черевиченко? Почему на 9-й Особый корпус вдруг именно после маневров 19 июня назначается генерал-лейтенант Батов? А куда пропал прежний начальник корпуса? А куда пропал командир дивизии десанта? А что это за маневры? 14 июня флот идет в северо-западную часть Черного моря, под Одессу. А почему именно туда? Мало других мест что ли, от Одессы до Батуми? И почему маневры начинаются именно в тот день, когда публикуется сообщение ТАСС о том, что война с Германией? Совершенно невероятно! И оказывается, что это – совсем не маневры флота, это маневры всего южного фланга Красной Армии с участием Одесского военного округа, Черноморского флота, Дунайской флотилии, 9-го особого стрелкового корпуса и, по некоторым исследованиям, 3-го воздушно-десантного корпуса. А кто руководил? А где итоги? По свидетельствам Кузнецова, Азарова, Жилина, это могло быть начало войны. Но, по другим свидетельствам, это могла быть демонстрация к принуждению Гитлера принимать решение, нужное Сталину. Карамзин глубоко вздохнул: «Да, тема оказалась непростой. Наскоком ее не возьмешь. Нужен серьезный системный подход с углублением в материал, с сопоставлением различных свидетельств и документов».

С этими мыслями Георгий Михайлович Карамзин несколько успокоился и приступил к обдумыванию плана системного подхода к, казалось бы, простой теме. И главные вопросы остаются: когда началась война, где началась война, как началась война?

ГЛАВА 3. Вальс мемуаров

Севастополь в августе. Всемирный День библиотек. Контрольная встреча. Информации очень много, концы не сходятся. Ночная прогулка. Неожиданные открытия. Тайна генерала Жилина и другие тайны.

Очень быстро в прошлое отошел июль. Последнее воскресение отгремело грохотом орудий и салютов совместного парада украинского и российского флотов. Как вскоре оказалось, совместный парад был последним совместным.

Георгий Михайлович Карамзин, стоя на площадке у Памятника затопленным кораблям, тихо напевал: «Скоро осень, за окнами август». Где-то далеко август мог напоминать об осени, но только не в Севастополе. Было по-летнему жарко. И ни вечером, ни ночью прохладней не становилось. Георгий, как это часто с ним случалось, возле моря размышлял. После развитого социализма при недоразвитом капитализме кое-что в городе изменилось: вывески, рынки, маршрутки, застройка береговой черты, новые особняки и здания. Но были островки городского пространства, в которых ничего не менялось. Такими островками севастопольского мира были библиотеки и архивы города. Музеи Севастополя Георгий Михайлович хорошо знал. Их в городе было где-то пятнадцать. А севастопольские библиотеки, за их советскую патриархальность, просто любил. Они напоминали ему далекое школьное детство, когда Георгия вместе с родителями мотало по городкам и медвежьим углам необъятной России. И всегда, и везде, на любом новом месте Георгий начинал свою новую жизнь с библиотеки. Они все были одинаковы. И, конечно же, с одинаковым набором газет, журналов и книг. Книги и журналы, скромные по оформлению, они были великолепны по содержанию. И сегодня, теплым августовским севастопольским днем, в Международный день библиотек, Георгий вспоминал с нежностью о своем далеком книжном прошлом.

В городе было где-то около сорока самых разных библиотек. Известность некоторых выходила за пределы города. Библиотека имени Льва Толстого была известна, помимо своей просветительской деятельности, широкими международными связями. И, конечно же, каждый флотский офицер России знал о севастопольской Морской библиотеке, основанной великим адмиралом Михаилом Петровичем Лазаревым. Были библиотеки: детская, техническая, медицинская. Все мужественно и стойко держались в условиях нового времени. Но недавно как-то вдруг открылось, что Карамзин не знал о целом культурном библиотечном пласте в культурно-исторических недрах своего города. Прав, жестоко прав адмирал Железнов! Ищем истину далеко и высоко, а настоящая россыпь здесь, рядом, в Севастополе. Оказалось, что очень ценной библиотекой располагает севастопольский городской архив. Очень интересная библиотека – при Музее героической обороны и освобождения Севастополя. Мало известна севастопольской публике и библиотека Музея КЧФ.

Карамзин вздохнул. Материалы этих и других библиотек были очень ценными, но технологии их использования оставались ветхозаветными. Ничего не оцифровано, никаких современных технических средств для работы с материалами. Карамзин взглянул на часы. Приближалось время встречи. По давней традиции библиотечный день он и его супруга отмечали в библиотеке своего района. Вот и сегодня Ксения Петровна Щербакова, заведующая библиотекой, пригласила их на склоне дня отметить свой профессиональный праздник. А дело в том, что и супруга Победимцева дружила с госпожой Щербаковой, и у них были общие интересы по организации различных встреч и конференций. Но уже без Орлова обойтись было никак нельзя. Орлов в этот день был один. Марию Степановну унесло с очередными родственниками куда-то за черту города. Место встречи и время были определены заранее, и Карамзин, бросив последний взгляд на великолепные виды Константиновского и Михайловского равелинов, освещенных предзакатным севастопольским солнцем, стремительно вышел к остановке на проспект Нахимова, прыгнул в маршрутку и через десять минут был на месте встречи. Орлов и Победимцев подтянулись организованно. Их встретили Элеонора и заведующая Ксения Петровна, ее хорошая приятельница, милая приятная женщина, скоро тридцать лет как стоящая на своем боевом посту. Все были хорошо знакомы, кроме одной молодой сотрудницы Юли, но, тем не менее, церемонно раскланялись, а дамы благосклонно приняли цветы и комплименты. После чего сотрудники закрылись на официальную часть в кабинете заведующей, а друзья отправились в читальный зал.

В читальном зале, кроме всего прочего, бушевала выставка детских рисунков. Друзья окинули ее медленным взором и как-то дружно все вместе задержались у листа ватмана с огромным зеленым танком с красной звездой на башне, ведущим огонь по дальним немецким позициям. Все поле у танка и вокруг танка было усеяно красными маками, картина называлась «Май 1944 года». Друзья переглянулись, вспомнили Ивана Боброва, заряженные сильным неожиданным впечатлением, устроились в уголке читального зала. Был один час до, как им объяснили, неофициальной части вечера, и друзья, не теряя времени, сосредоточились на обсуждении своей нынешней темы первого налета на Севастополь ранним утром 22 июня 1941 года. Но разговор должен был носить не общий характер. Темой должна была стать ситуация с первоисточниками. Но не со всеми, а только с мемуарами, воспоминаниями непосредственных участников и очевидцев тех далеких событий. За прошедшие два месяца дилетанты-исследователи изучили много материалов и, как всегда, получили больше вопросов, чем ответов.

Георгий Михайлович внимательно обвел взглядом присутствующих и, хотя в читальном зале, кроме друзей, никого не было, тихим приглушенным голосом начал свое сообщение: «Господа офицеры! Как вы, надеюсь, помните, при нашей последней встрече наш глубокоуважаемый адмирал Аркадий Иванович Железнов обратил наше внимание на то, что мы, витая в заоблачных исторических высях, ничего не знаем о своих местных исторических россыпях. Он, как вы помните, упомянул «Золотую коллекцию» Валерия Крестьянникова. И я направился в городской архив.

Городской архив меня и удивил, и порадовал. В «Золотой коллекции» – много прекрасных фондов наших севастопольских героев: Байсака, Пилипенко, Игнатовича, Неустроева, да – того самого командира батальона, разведчики которого водрузили Знамя Победы над Рейхстагом. Но по нашей теме – обширный фонд генерал-майора артиллерии Ивана Сергеевича Жилина, бывшего в июне 1941 года начальником Крымской зоны ПВО и командиром ПВО военно-морской базы «Севастополь». Материалы из фонда Жилина настолько своеобразны, что мы должны уделить им отдельное внимание. Открытием было и наличие в архиве очень редкой библиотеки. Там – книги Крымского издательства, изданные в пятидесятых годах. Это книги зенитчика Игнатовича, подводника Иосселиани, первого секретаря горкома ВКП (б) Бориса Борисова и первые книги редактора флотской газеты бригадного комиссара Павла Ильича Мусьякова. Книги Борисова отличаются в изложении фактов по мере их издания. У него я впервые прочитал, что 22 июня буксир «СП-12» тащил плавучий кран к месту падения самолета. А также – очень интересное сообщение о том, что еще до речи Молотова было выпущено обращение Военного Совета ЧФ об отпоре врагу. А какому врагу, Павел Ильич не уточняет. Но по отражениям интернет-форума Севастополя глухо звучит, что речь шла о Румынии. После речи Молотова самолет стал немецким, а затем в течение многих лет самолеты определялись как неизвестные. Совсем уж неожиданными для меня стали воспоминания подводника Иосселиани. До трех часов ночи молодые подводники спокойно танцуют, спокойно гуляют, и – никаких тебе тревог, никаких сборов, никаких БГ №1! Я упомянул о Севастопольском интернет-форуме. Там очень много материалов, но в большинстве своем они очень сомнительны. А теперь, очень кратко, хочу пройтись по хронологии наших источников. Первой книгой о первом дне войны в Севастополе, написанной в 1943 году, стала книга полковника Евсеева, командира учебного отряда ЧФ. Эта книга в том же 1943 году легла на стол адмирала Исакова, и Исаков наложил очень интересную резолюцию своему помощнику адмиралу Пантелееву: «Напечатать в „Морском сборнике“ в отрывках. И так, чтобы не было никаких дискуссий». Вот откуда началось сокрытие обстоятельств о первом дне войны в Севастополе. Книга, даже в отрывках, тогда не была напечатана. Появилась она в издании только в 1956 году, а что там осталось от рукописи, мы не узнаем. Но по содержанию можно понять, что ночью с 21 на 22 июня до раннего утра все было не так, как затем писали адмиралы.

Первой серьезной книгой о первом дне войны в Севастополе стала книга адмирала Азарова «Осажденная Одесса». Книга не привлекла внимания к Севастополю, так как писалась об Одессе, но первая глава книги была посвящена Севастополю. В это же время безуспешно пытался опубликовать свои мемуары генерал-майор Иван Жилин. В открытом доступе нет его материалов и сегодня. Все заиграло по-серьезному, когда в 1968—69 годах вышли материалы маршала Жукова и книги адмирала Кузнецова. Маршал Жуков в своих мемуарах начинает рассказ о войне с телефонного звонка от командующего ЧФ адмирала Октябрьского. И указывает время звонока – 3.17. А во втором издании, уже после смерти Жукова, время звонка уже другое – 3.07. А в книге адмирала Кузнецова «Накануне» звонок ему от адмирала Октябрьского определен в 3.15. Историки до сих пор ломают голову, почему Октябрьский звонил Жукову. Но вот в книге дочери адмирала Риммы Октябрьской «Штормовые годы» со ссылкой на дневники адмирала вполне четко говорится о том, что Октябрьский не звонил Жукову. Но также сообщается и о том, что в ночь на 22 июня в наркомате ВМФ не было адмирала Кузнецова и не было вообще никого из командования. Далее нам очень интересна книга генерала Моргунова «Героический Севастополь». Там – почти вся правда о горящих маяках. И, конечно же, книга адмирала Кулакова, члена военного совета ЧФ, «Доверено флоту». Не обойтись нам и без воспоминаний начальника штаба ЧФ адмирала Елисеева и оперативного дежурного ЧФ, в тот памятный день – капитана 1 ранга Рыбалко.

Итак, я вам, мои дорогие друзья, очертил круг свидетелей, очевидцев и участников, которые помогут нам по нашей теме. Очень во многом эти воспоминания и свидетельства противоречат друг другу, а иногда противоречат и здравому смыслу. Общее впечатление, что от нас больше скрывают, чем открывают.

А теперь – несколько слов о тех, кто был свидетелем, но ничего об этом не написал. Больше всех удивляет адмирал Исаков. Он за свою жизнь, и на службе, и в отставке, написал очень много. Но нигде и никогда он ничего не написал о первом дне войны в Севастополе и о том, где он был с 18-го по 22 июня. Адмирал флота Горшков, 22 июня в звании капитана 1 ранга, был в Севастополе, командовал бригадой крейсеров, но нигде и никогда не написал об этом ни строчки. Более того, как я уже говорил, в редактируемой им «Советской Военной энциклопедии» ни в одной из статей нет никаких упоминаний о налете на Севастополь немецкой авиации 22 июня 1941 года».

После речи Карамзина так же тихо заговорил Орлов: «Друзья, а все-таки официальные сообщения были. В речи Молотова в 12.15 было сказано, что немцы бомбили Севастополь в 4.00 утра. Молотов, как ни крути, – заместитель Сталина по Совнаркому и министр иностранных дел. Но был еще один нарком, участник наших событий – нарком НКВД Лаврентий Берия. По книге Риммы Октябрьской, со ссылкой на дневники ее отца, говорится о звонке Лаврентия Берии, еще до нападения немцев. У Берии версия налета совсем другая. Он обвиняет Октябрьского в том, что в Севастополе бомбили его, Октябрьского, самолеты. Этот разговор в интернете подтвердил адмирал Игорь Касатонов, который лично знал Октябрьского. Свидетельства двух других главкомов, Жукова и Кузнецова, официальными считаться не могут, так как во время написания мемуаров оба были «в глубокой отставке». Свидетельства всех фициальных лиц резко отличаются одно от другого. И мы помним, что вечером 22 июня по итогам боев была объявлена сводка главного командования, подписанная Жуковым. А в ней – ни слова о Севастополе.

На меня очень тяжелое впечатление произвели книги адмирала Кузнецова. Такое впечатление, что о разных флотах писали разные люди. Опубликованы воспоминания командующего Северным флотом адмирала Арсения Головко. Опубликованы очень своеобразные и подробные воспоминания начальника штаба Балтийского флота адмирала Юрия Пантелеева. Об обстановке на Черноморском флоте написано очень много, и ничего и никак не стыкуется. Об этом, я надеюсь, мы поговорим подробнее».

Орлов продолжает: «И вот что, мои дорогие товарищи! Я считаю, что наша история начинается с маневров, с неудачного десанта под Одессой, с исчезновения из событий адмирала Исакова и генерала Черевиченко, командующего Одесским военным округом. И здесь нам нужно внимательно изучить мемуары Маршала Матвея Васильевича Захарова, в те времена начальника штаба Одесского военного округа. У него много интересного: и о маневрах, и о создании Южного фронта, и о Директиве №1, и многое другое. Если бы не эти события, тема налета звучала бы по-другому. И позволю себе маленькое замечание относительно мемуаров наших военачальников. Писали их, как правило, наемные журналисты, мало сведующие в вопросах военной истории, военной и флотской жизни. Да еще под контролем военного отдела ЦК КПСС и главного политического управления СА и ВМФ. Здесь характерны воспоминания генерала Павла Ивановича Батова, в то время командующего 9-м особым стрелковым корпусом в Крыму, со штабом в Симферополе. Там, например, описано, как утром 22 июня немцы пробомбили штаб Стрелковой дивизии в Симферополе. И как после этого на столе перед Батовым и его офицерами лежат осколки бомб, а Батов думает: „Вот как начинаются войны, вот как гибнут люди!“ Все это – чепуха несусветная! Симферополь утром 22 июня никто не бомбил. А Павел Иванович Батов, до этого, прошел три войны и прекрасно знал, как гибнут люди. Думаю, что зачастую наши военачальники не только не писали свои мемуары, но даже и не читали их».

После Орлова в беседу вступил Победимцев: «Да, – молвил он, – ситуация для нас оказалась необычной. Кроме всего прочего, я попытался найти факты о налете на Севастополь в иностранных источниках. А их – нет. А вот, что есть. Генерал-полковник Франц Гальдер, начальник немецкого Генерального штаба сухопутных войск, написал в своем знаменитом дневнике, что военно-морские базы СССР не следует атаковать ни немецкими военно-морскими силами, ни немецкими военно-воздушными силами. Так в июне 1941 года и происходило. Русский исследователь Зефиров и немецкий исследователь Барр совместно издали книгу „Свастика в небе“, где подробно описали действия немецких ВВС в начале войны, в том числе и на Южном фланге. И в этой книге нет ни единого слова о налете на Севастополь. Налеты на Севастополь начались только 4 ноября, во время первого штурма, а до этого на Севастополь не упало ни одной бомбы. Русский исследователь Якубович провел тщательный анализ распределения сил люфтваффе в первый день войны. Ни одного самолета, по его данным, не было выделено для бомбежки военно-морских баз СССР. В ФРГ наконец-то вышла 10-томная „История второй мировой войны“, и там нет ни слова о налете на Севастополь 22 июня 1941 года».

Друзья помолчали, но долго молчать было некогда. Из кабинета директора стали доноситься шумы и звуки, свидетельствующие о подготовке неофициальной части международного дня библиотек. Но Эдуарду по его теме несколько минут все-таки дали. Эдуард собрал материалы по обстановке вокруг Черноморского флота в ночь на 22 июня и быстро четкой скороговоркой изложил свои впечатления: «У меня, как и у вас, господа офицеры, больше вопросов, чем ответов. Несколько слов о флотских маневрах. Никогда они не проводились в такое время. О целях и задачах этих маневров никто не пишет. И только в книге адмирала Азарова „Осажденная Одесса“, изданной и до Кузнецова, и до Жукова, четко и ясно написано, что главной задачей учений флота была отработка высадки десанта с кораблей на берег в небывалых доселе размерах, в составе целой дивизии. Официальная история и историки официального направления этот факт яростно отвергают. И никогда нигде не пишут об артиллерийских стрельбах, взаимодействии с подводными лодками, о совместных действиях с авиацией. А в воспоминаниях летчика Николая Денисова одной фразой упомянуто, что основной задачей их истребительного полка, базирующегося на аэродроме под Евпаторией, скорее всего это аэродром Саки, было прикрытие десанта с воздуха. Но о том, как, что и где он прикрывал – ни слова. У одного из авторов промелькнуло, что во время маневров над флотом висели немецкие разведывательные самолеты. А бороться с ними никакой возможности не было, да никто, собственно, и не боролся».

Эдуард легким поклоном головы поблагодарил друзей за внимание и устроился на своем месте.

В разговор тихо и осторожно вступил Орлов: «Не менее загадочны, чем в Севастополе, события этой ночи – в Одесском военном округе. Когда и как был образован Южный фронт? Историки спорят: то ли 21-го, то ли 24-го июня. Когда и каким образом назначался командующий? В интернете я даже обнаружил черновик документа, по которому командующим Южным фронтом 21 июня назначается генерал армии Тюленев, с оставлением за ним должности командующего Московским военным округом. Это что? Намечалась командировка в Бухарест? На несколько дней? Где был командующий Одесским военным округом Черевиченко? Почему войсками в первые часы войны командует начальник штаба генерал Матвей Васильевич Захаров? И как командует? Если судить по его, якобы неопубликованным, а потом опубликованным мемуарам, это – не управление войсками, а сумасшедший дом! И у всех у нас один вопрос: почему на Дунайскую флотилию и аэродромы Одесского военного округа нападают в 4.40 утра, а на Севастополь и Черноморский флот – в 3 часа утра? Всего, товарищи офицеры, о чем я вам рассказал, я коснулся очень бегло, просто погрузившись в имеющийся под рукой материал. Времени все продумать, сопоставить, проанализировать, пока не было. Вы уж извините. Я обещаю, что подготовлюсь посерьезнее и при следующей нашей встрече расскажу обо всем подробнее и осмысленнее. Воспоминания маршала Матвея Васильевича Захарова, в том виде, в котором они есть в открытом доступе, очень тяжелы для восприятия простым человеческим пониманием. В них надо вчитываться, вдумываться, все сопоставлять, и только тогда, может, удастся извлечь искры правды. К следующей встрече обещаю подготовиться серьезно».

Орлов грустно застыл в своем кресле. Вновь надвинулась звенящая тишина. Друзья так увлеклись, что и не заметили, что и в читальном зале, и за его окнами уже совсем темно. Но до контрольного времени оставалось еще несколько минут, и Карамзин на правах председателя взял эти несколько минут для своего заключительного слова. «Да, – тяжело вздохнул Георгий Михайлович, – наша сегодняшняя встреча оказалась, к сожалению, малопродуктивной. Но мы поняли, что тема, за которую мы взялись, совсем нелегкая, и кавалерийским наскоком нам ее не взять. Мы хорошо очертили перечень первоисточников, и я предлагаю, чтобы каждый из нас взял определенную часть мемуаров, документов, книг, и каждый по своей части выработал полное окончательное знание всех фактов, ситуаций и мнений для следующей нашей встречи.

О первом дне войны в Севастополе написано очень многими и очень много. Наша задача – не утонуть в материалах, и я предлагаю четко определить наших героев. В первую очередь это: Сталин, Молотов, Тимошенко, Жуков, Кузнецов и обязательно Берия». При упоминании фамилии Берии Эдуард и Владимир переглянулись, но Георгий жестом их успокоил: «Объясню потом. Второй ряд – это наши севастопольские герои: Октябрьский, Кулаков, Азаров, Мусьяков, Борисов, обязательно Жилин, обязательно Евсеев и Иосселиани. Никак не обойтись без статьи Рыбалко и ни в коем случае нельзя не проработать книгу Риммы Октябрьской «Штормовые годы». Для общей картины нам будут очень полезны книги Головко, Пантелеева, Захарова. И мы обязательно должны помнить о работах таких «великомучеников от истории», как и мы: Исаева, Солонина, Казанкина, Мещерякова, Грейга, Мартиросяна. Все они так же внимательно и напряженно всматривались в плотную мглу начального периода Великой Отечественной войны. Дали много разгадок. Но, по моему мнению, многого еще и не дали. Не забудем и о тех, кто здесь был, но по каким-то причинам никаких свидетельств не оставил. Это – Исаков, это – Горшков, это – Фадеев. И один из наших главных героев – Октябрьский, который, как оказалось, что-то и написал, но за всю свою долгую жизнь не опубликовал ни строчки. Работы много, и мы должны договориться, чтобы каждый из нас внимательно и глубоко проработал по каждому отдельному направлению. Вот так, мои дорогие друзья, желаю успехов – и вам, и себе».

И в это время открылась дверь читального зала и щелкнул выключатель. Друзья мгновенно были ослеплены, но не приглушенным матовым светом в светильниках читального зала, а ослепительным видением, чудным мгновением появления Юли, помощницы директрисы. Ее молодость, ее очарование, ее невообразимое одеяние так поразили наших героев, что все мысли о войне унеслись далеко-далеко. А волшебное действие продолжалось. Юля невообразимой походкой на высоких каблуках, с загадочной полуулыбкой бесшумно приближалась, глубокий вырез ее прозрачной кофточки и немыслимо короткая юбка на удивительно стройных ногах – поражали наповал. Друзья оцепенели. Оцепенели не только их фигуры, застыли и оцепенели их взгляды. А мимолетное видение, подойдя к столику друзей, с загадочной улыбкой и глубоким книксеном, пригласила товарищей офицеров на неофициальную часть торжества в кабинет заведующей, и так же натренированной походкой «Мисс Севастополь» прошла в директорскую и скрылась за дверью. Пока она шла, оцепенение продолжалось. Такими красавицами был полон город, и это не только отражалось на настроении его гостей, но и заставляло таких обитателей, как наши герои, держать себя постоянно в мужской офицерской форме. Чудное мгновение закончилось, и товарищи офицеры, в соответствии с приглашением, направились в кабинет директора.

Библиотечное сообщество было в сборе. Все были оживлены, нарядны и красивы. Был накрыт скромный стол. Но когда господа офицеры освободили свои портфели, стол перестал быть скромным, и это внесло дополнительное оживление во всей честной компании. Вечер прошел как обычно, в милых приятных разговорах о судьбах русской литературы. Молодой человек Александр, как оказалось, друг Юли, прочел несколько стихотворений из поэтов «серебряного века». Фортепиано в библиотеке не было, и несколько песен было исполнено тихими задушевными голосами «а капелла». Друзья хорошо отдохнули, забыв на несколько часов о своих скромных делах и о своих военно-исторических увлечениях. Был уже глубокий вечер, когда все стали собираться. Юля, которая была несомненным украшением вечера, облачилась в какое-то длинное серое одеяние и вдруг стала совсем незаметной. Эдуард опять оцепенел и прошептал на ухо Орлову: «Смотри, Володя, что делает маскировка. Только так, серой невидимой тенью, красивая девушка должна ходить по ночному городу». Не забыв свои мальчишеские выходки, друзья над разгромленным столом подняли «на посошок» свои бокалы и, подчеркнуто церемониально, произнесли свои тосты: Карамзин – «За русскую литературу!», Орлов – «За ее верных служителей – библиотекарей!», Победимцев – «За верность долгу и искусству!» Все были знакомы с этой традицией. Каждый, по желанию, тоже что-нибудь выпил, и, весело улыбаясь, общество вышло в глухую темную севастопольскую ночь.

Программа «Светлый город» не работала, но, как всегда в таких случаях, микроавтобус обеспечивал сын Карамзина. Все устроились в автобусе и благополучно отъехали, а Эдуард с супругой Элеонорой Романовной и Георгий с Ольгой Сергеевной, поскольку жили рядом, решили прогуляться. Пошли провожать Карамзиных. А поскольку самое лучшее в мире красное сухое вино никогда не валило с ног и даже не утомляло, потекли разговоры. И, куда деваться, снова вышли на тему о первом налете. Элеонора Романовна знала тему и с интересом слушала, временами задавая вопросы, что совершенно не мешало друзьям, а несколько более сильно будоражило память и разжигало воображение. В тишине безоблачной августовской севастопольской ночи под шорох листвы метались над городом образы Сталина и Берии, Тимошенко и Жукова, Октябрьского и Кулакова, гудели неизвестные самолеты. Метались прожектора, гремели зенитки, висели в небе белые парашюты и стремительно падали вниз донные мины с серо-зелеными парашютами. И в виртуальных декорациях этого исторического действия из темного хаоса прошлого вставали и падали вопросы, вопросы, вопросы. Георгий и Эдуард, не растекаясь мыслью по древу, и продолжили тему дня, тему мемуаров вокруг налетов, «вальс мемуаров», как определил эту тему Карамзин. «Вальс мемуаров» – пропела эту тему Элеонора Романовна, «Вальс мемуаров» – согласился Эдуард.

За прошедшее время Эдуард ближе познакомился с Адлером. А набравшись новых впечатлений, поделился с Георгием. И сегодня, говоря о мемуарах, повел о них разговор с некой психологической точки зрения: «Очень интересной оказалась тема взаимоотношений авторов мемуаров. А здесь, как обычно, стена вопросов. Почему Жуков ни слова не говорит о Буденном? Все-таки первый замнаркома – он, а не Жуков! А Буденный вместе с Тимошенко и Жуковым присутствуют на совещании 21-го июня у Сталина. В наркомате обороны Буденный был доверенным лицом Сталина и пользовался не меньшим влиянием, чем сам Тимошенко. Это известно сейчас, было известно и тогда. Кстати, о доверенных лицах. Сталин везде, в каждом наркомате и не только, имел своих доверенных лиц, личных персональных осведомителей. В наркомате обороны и соответственно в генштабе, который входил в структуру наркомата обороны, и был С. Буденный. А в наркомате ВМФ – адмирал Исаков. Так вот, 21-го и 22-го июня фактически Буденный есть везде, а у Жукова его нет нигде. Но к нашей теме это прямого отношения не имеет. А вот почему Жуков общается с Октябрьским и не общается с Кузнецовым – не понятно. А Кузнецов как-то вообще умудряется не общаться ни с Жуковым, ни с Октябрьским, ни с Исаковым. И нигде не вспоминает о Кулакове. Загадки этого феномена темными облаками нависают над нами и сегодня. Жуков, как оказалось, еще в апреле 41-го года натравил на Кузнецова НКВД за нарушение приказа об открытии огня по пересекающим границу немецким самолетам-разведчикам, и якобы от больших неприятностей Кузнецова избавил только сам Сталин. А Исаков, как оказалось, очень часто бывал у Сталина и без Кузнецова, и, как мне кажется, это не могло не волновать Кузнецова. Также известно, что после войны Сталин и Берия громили наркомат Кузнецова. Кузнецов был отстранен, был суд чести, был реальный суд и во всех этих делах очень неблаговидную роль играли Исаков, Октябрьский и особенно Кулаков. Эти обстоятельства легли призрачной тенью на мемуары всех действующих лиц. Но все-таки правда в том, что в мемуарах столько неправды, что эта психология существенно не мешает, но, конечно, не помогает разобраться в реальном существе дела. И тем не менее без психологических отмычек ну никак не обойтись. А как интересно пишет дочь Октябрьского Римма о переживаниях ее отца о первом налете! Этими переживаниями, по книге дочери, Октябрьский мучился всю жизнь. У меня создалось впечатление, что сам Октябрьский так до конца жизни и не понял, что же это было. И что интересно, в связи с этим вспоминает такие же свои душевные терзания во времена инцидента на озере Хасан на Дальнем Востоке. Он тогда командовал Амурской военной флотилией и был под командованием у маршала В. К. Блюхера. Блюхер не разобрался в обстановке, запутался в указаниях Москвы, НКВД и собственном понимании, хуже того – определил свое понимание как главное, очевидно, потеряв ориентацию от сверхполноты власти, данной ему на Дальнем Востоке, был арестован и забит насмерть следователями на допросах в НКВД. А вот Октябрьский вел себя осторожно и не спешил, не торопился выполнять ничьих указаний, а оглядывался, осматривался и советовался. Подробностей нет, но есть абсолютные факты. Блюхер – забит до смерти, а Октябрьский получает назначение на должность командующего Черноморским флотом. Связь мучительных терзаний Октябрьского с налетом на Севастополь и событиями на Дальнем Востоке – это сюжет для отдельного романа, но для нашего случая имеет большое значение, забывать об этом нельзя, да и невозможно. И я при первой возможности постараюсь сделать на этом материале отдельный очерк».

«Да, – повернул голову к Эду Карамзин, – это интересно! Психология, конечно же, несомненно, важный инструмент в истории и, особенно, в жизни на войне. Да, друг мой, послушай меня. И знания психологии, и знание фактов, которые мы находим в мемуарах и документах, не дают полного понимания и не ведут к окончательной истине. Психология – это очень зыбко, тут одни вероятности. Мемуары – тенденциозны и полны неправды, но ведь то же самое – и в документах. Мы знаем много планов, директив, приказов, а в реальности все по-другому! И в нашем случае с Директивой №1 на Черноморском флоте не выполнен ни один пункт. Мы знаем, что все происходило не по директиве, но мы пока так и не знаем, а что же все-таки происходило и как? Сколько лучей, и каких, должно упасть на линзу нашего интереса к событиям, чтобы зажегся огонь истинного знания? Как ни удивительно, но пока, как мне кажется, ближе всего к истине о войне подошли не философы и психологи, не историки профессиональные и не писатели, воевавшие и не воевавшие, а местные краеведы. Но это тоже – сложная отдельная тема и мы когда-нибудь к ней вернемся, а пока – как там дела у Адлера?»

«Знаешь, Георгий, у него дела пошли как-то быстро и хорошо. На мысе, слева от бухты Омега, рядом с украинским военно-медицинским центром, он нашел недостроенную грязелечебницу, выкупил ее с помощью родственников, достроил и оборудовал, и развернул частный психоневрологический диспансер с небольшим стационаром. И представь себе, уже набрал первых пациентов и замаскировал его под центр здоровья. Там он и проводит приемы по лечению и консультациям. Приглашает и нас», – улыбнулся Эдуард.

«Надеюсь, что до этого вы не дойдете!» – вмешалась Элеонора Романовна. Друзья рассмеялись и, забыв об Адлере, продолжили разговор.

«Да, Эдуард, мы же помним, как начинал будоражить наше военно-историческое сознание Виктор Суворов. Он заявлял и всегда подчеркивал, что в своих изысканиях использует только открытые мемуары и открытые советские источники. А время поисков правды в новых обстоятельствах открыло нам, что в этих мемуарах и в этих источниках столько тенденциозного, а порой и столько лживого, а временами – и явно сконструированного обмана, что воссоздавать на такой основе историческую реальность нельзя. Возникла необходимость новых подходов, в ином понимании. И сам Суворов, и редакция последнего издания его „Ледокола“ совсем не та, что 20 лет назад. Мы наивно возмущаемся, что в разных редакциях „Воспоминаний и размышлений“ Жукова многое излагается и толкуется по-разному, а ведь это началось не с Жукова. Вот и в нашем случае, в разные годы изданные мемуары Бориса Борисова – вроде бы об одном, а написано по-разному. Так же и у нашего земляка артиллериста-зенитчика Игнатовича. А сравни, как звучат одни и те же факты в разных книгах адмирала Кузнецова?! Все они вальсируют под музыку, которую сочиняли не они. А дирижеров они просто боялись. И были редкие, ужасные в своей простоте факты, когда то, что хотел сказать человек, солдат, офицер, генерал, просто и откровенно запрещалось. И вот для нашей темы – именно такой случай. Мемуары и переписка генерала-майора артиллерии Ивана Сергеевича Жилина, командирующего ПВО Черноморского флота в июне 1941 года, нигде никогда не публиковавшиеся, но именно они во всей полноте, как никто и нигде более, просто и бесхитростно рассказывают нам о том, что же происходило и как ранним утром 22 июня 1941 года в Севастополе».

Друзья не спешили расставаться. И Победимцев как-то взволнованно заговорил: «Послушай, Георгий, наше расследование превращается в какой-то остросюжетный детектив. Неожиданные открытия с маневрами флота, а это – совсем не маневры флота, непонятное поведение главных командиров и их внезапное исчезновение. Появление на сцене Лаврентия Берии. Загадки с боеготовностями. Время налета. Силы налета. Глухое молчание некоторых явных очевидцев и многое-многое другое. Не многовато ли для одного, в общем-то, небольшого эпизода во всей огромной картине войны? Но ведь здесь наш главный вопрос. Когда, где и как началась война? И как она началась – это одно, а вот как ее хотел начать Сталин – это другое. Признаюсь тебе, Георгий, я заглянул в этот эпизод несколько дальше от Севастополя, и сквозь туман времени мне кажется, что я вышел на те ответы, которые до меня еще не дал никто. Но я очень люблю вас, моих друзей, и хочу, чтобы к истинным ответам о начале войны мы пришли все вместе».

«Спасибо, Эд, – тихо промолвил Карамзин, – в искренности твоих чувств мы никогда не сомневались! Вот, что я хочу сказать напоследок. Мое беглое знакомство с материалами фонда генерала Жилина очень сильно ударило по моему сознанию. Там все, ну почти все – не так, как у других. И у меня возникло предложение: давайте-ка по материалам фонда Жилина соберемся вместе и обсудим их тщательно и подробно».

«Согласен, – отвечал Победимцев, – и к этому, кстати, есть повод. Вы, товарищ полковник, замечены в том, что никогда не помните даты рождения ваших друзей. А на днях – день рождения нашего друга Владимира Ивановича Орлова, и я уже получил приглашение. А Вы, когда вернетесь домой, тоже получите его приглашение, включив компьютер. Кстати, и Володя сам заметил, что лучшим подарком к его дню рождения будет обсуждение в течение дня всех обстоятельств налета, а банкет с родственниками, друзьями и прочими приглашенными можно перенести на вечер». «Очень хорошо, очень хорошо!» – ворчал Карамзин.

Из ночного тумана прорезался тусклый свет над подъездом Победимцева. Георгий поцеловал в щечку Элеонору Романовну, полуобнял Эдуарда и друзья расстались до новых встреч, до новых впечатлений.

Георгий, проводив Победимцева, быстро дошел до своего дома. В спортивном темпе преодолев лестничные проемы, по старой привычке для тренировки сердца, Георгий бесшумно проник в квартиру. В квартире были тишина и покой. И только вытаращенные от яркого внезапного света глаза кота Котофея встретили Георгия в тихой гостиной. Кот, что-то мурлыча, отправился на водопой и по другим делам. И больше явления кота народу не происходило, а Георгий, быстро управившись с вечерними процедурами, уютно устроился в своем родном кабинете на своей прекрасно обжитой лоджии. Природа тут же отреагировала на появление Георгия: зашумел тополь за окном от возникшего ветра, и по стеклам неожиданно забарабанили капли дождя. Но то не мешало, совсем не мешало. Георгий очень любил такие ночные часы и, расслабившись, упоенно погрузился в поток сознания. Это неплохо, что Эдуард заинтересовался психологией войны, ее главных вождей. Но это не может быть главным. Не психология лидеров определяет течение исторических событий. Хотя и это тоже, но не главное, не главное. И в мемуарах понятно, что авторы из тщеславия украшают свою роль в исторических событиях, иногда, как у Жукова и у Кузнецова, чрезмерно. Но и это не может быть определяющим. Все это увлекательно, интересно, будоражит воображение, конечно же помогает понять наиболее глубже, но сейчас необходимо сосредоточиться на другом. Создается впечатление, пока неясное, что в маленьком эпизоде большой войны скрывается какая-то огромная тайна. Кто знал все? Далеко не все! Кто знал многое? Совсем немногие! Отбросим все вероятности, сосредоточимся только на очевидном. Разворачивались, сосредотачивались огромные массы войск. Вторые эшелоны приграничных армий шли к границе. Развернули второй стратегический эшелон. Создавался третий. Раскрутили огромный маховик военной промышленности. То, что это делалось в тайне, нормально и очевидно, но объяснения для своего народа и прочего мира были другими. За разговоры о войне с Германией наказывали. Кто знал все? Несомненно, Сталин. Кто мог знать все? Очевидно, Молотов, Берия. Кто те, кто, не зная все, но зная многое, проводили в жизнь решения Сталина? По войне это – Тимошенко, Буденный, Жуков, Кузнецов, Мехлис, Вознесенский. И по своим направлениям – многие другие. Всех других многих ориентировать было не нужно. Их задача – выполнять приказы, любые, какие бы они не были. Командующие округов и флотов в полной мере о замыслах Сталина не знали! Об этом красноречиво говорит обстановка в округах с 18 июня до начала войны и «полный сумбур вместо музыки» в первые часы ее начала. А конкретные упрямые факты выстраиваются так.

21 июня, кабинет Сталина в Кремле. Состав посетителей и время их пребывания даны в журнале посетителей Сталина. Верить или не верить этому журналу? В интернете плавают разные его варианты. Вопрос об ошибках разберем потом, а пока вынуждены принять за очевидное первую публикацию. Не будем задерживаться на искажении фактов Жуковым, Кузнецовым. Во всех деталях это все разберем потом, а сейчас то, что прошло мимо внимания всех исследователей первого дня войны. И знаменитых, и не очень.

Кузнецов приводит в кабинет Сталина военно-морского атташе в Берлине капитана I ранга Михаила Николаевича Воронцова. Зачем? У Сталина в Берлине есть полномочный представитель Деканозов и военный атташе Тупиков. И затем Кузнецов уходит, а Воронцов остается в кабинете Сталина? А значит, и перед Воронцовым все приходят и уходят, а Воронцов сидит и, наконец, когда уже никто не приходит, Воронцов все еще в кабинете Сталина, а с ним – только Молотов и Сталин. Наконец, последними из кабинета уходят в 23.00 Сталин и Берия. Здесь тайна, которую пока никто не раскрыл. А дальше действие перемещается в наркомат обороны на улицу Фрунзе, ныне Знаменка, где Тимошенко и Жуков без Буденного колдуют над Директивой №1. Разбор этого колдовства потом, а сейчас – по главной дороге. Кузнецов не пишет нигде и никогда, что он 21 июня был вместе с Воронцовым и другими в кабинете Сталина, не пишет и о том, что он там был вместе с Тимошенко, и они вместе с Тимошенко вышли из кабинета Сталина в 20 часов 20 минут, а Воронцов остался. Это тщательно скрывается, мало того – маскируется, так как в своих мемуарах Кузнецов пишет, что Воронцов в 20.00 был у него в наркомате, и они говорили о делах в Берлине. Вдруг, по Кузнецову в 23.00 – звонок Тимошенко. Он говорит: «Есть новости, зайдите!» А какие новости? Они только что были у Сталина и расстались. Кузнецов описывает, как Жуков с шифроблокнотами работает над Директивой №1. Это как? Директива уже доработана самим Сталиным! Что в ней дорабатывать и изменять? Дальше – феерия. Нет, феерию надо остановить!

Ветер шумел, дождь усиливался. Сознание затухало. И Карамзин уснул.

ГЛАВА 4. ЗАГАДОЧНЫЙ СВИДЕТЕЛЬ, ОН ЖЕ – ГЕНЕРАЛ-МАЙОР АРТИЛЛЕРИИ И. С. ЖИЛИН

Севастополь в сентябре. Загадочный полковник. День рождения Орлова. Разбор фонда Жилина. Банкет. Неожиданный концерт. Муки Карамзина по фонду Жилина. Интермеццо одинокого самолета.

Как-то неожиданно в Севастополе наступил сентябрь. По среднерусскому, да и по среднеевропейскому календарю, сентябрь – осенний месяц, но никакой осени в Севастополе и Крыму не ощущалось. Небо было чистое-чистое, синева и лазурь. Солнце – ярко-желтое, а вечерами темно-красное и никаких туч: ни при восходе, ни при закате. Море такое тихое-тихое. Менялась природа, менялась и демография. Дети и школьники рассредоточились по садам и школам, но на городских улицах и городских пляжах людей меньше не становилось. Даже люди были уже несколько другие, чем в буйном июле-августе. В один из таких золотых дней сентября, у себя на даче, на втором этаже веранды-мансарды, возлежал в шезлонге его высокоблагородие полковник Советского Союза в глубокой отставке, Георгий Михайлович Карамзин. Он меланхолично жевал травинку с собственного огорода. И не спеша, в который раз, с наслаждением обозревал окрестности и виды Фиолента.

Слева, почти на юг – мыс Фиолент, с остатками укреплений восемнадцатой батареи второй обороны 1941—1942 гг. и с остатками ракетной позиции периода «холодной войны». Прямо на запад – величественная панорама обрывистых скал и утесов и безграничная даль моря. Справа, на северо-запад, бухта Дианы, грот Дианы, мыс Лермонтова, а дальше, где-то, через какие-то 10—12 км, и без бинокля, через марево утренней дымки – 35-я береговая батарея и, замыкая северо-западную часть панорамы, мыс Херсонес со старинным Херсонесским маяком! Но не только местные виды услаждали и ублажали душу Карамзина. В памяти, в сознании витали и кружились воспоминания о дальних берегах. Курсом на юг, юго-запад – Турция, великолепный сказочный Босфор, незабываемые впечатления. В Турции Георгий впервые убедился, что книги, кино и телевизионные картинки ничего не значат по сравнению с личными впечатлениями. В составе делегации Севастопольского Международного Черноморского клуба (МЧК) с участниками из других городов – Греции, Украины, Италии, России – Георгий объехал почти всю Турцию. В те годы Международный Черноморский Клуб возглавлял мэр Таганрога Александр Шилов, спустя несколько лет его расстреляла в родном городе местная мафия, и МЧК как-то медленно распался. И хотя деятельность МЧК не привела в Севастополь больших инвестиций, но сколько было радужных надежд, великих планов, интересных встреч. Каждый год – конференция в каком-нибудь приморском городе: Триест, Измит, Салоники, Констанца, Одесса, Ялта, Азов. Вспоминая обо всем этом, Георгий вздохнул. Сейчас, к 2013 году, все как-то посерело, никаких радужных надежд. Суровая борьба на выживание. Далее, на юго-запад, – Болгария. Два раза с женой Ольгой Сергеевной, один раз – как советский турист, другой раз – как предприниматель, Карамзин на короткое время посетил Болгарию. Хорошая страна для отдыха. Днем – терпкое вино «Гамза», вечером – прекрасный коньяк «Солнечный берег». Запомнились поездки в Балканские горы, на Шипку и другие места освободительной русско-турецкой войны. Но память о Болгарии омрачалась всей последующей историей: цепью предательств и измен – Первая мировая, Вторая мировая, да и сегодня – Европейский союз, НАТО. Никак не друзья, никак не товарищи. Прав был Достоевский: не стоило класть русские жизни во имя неблагодарных болгар. Далее, перед мысленным взором Карамзина, – Румыния (Констанца, Плоешти, Силистрия, Галац)…

Победимцев сообщает, что у него уже готова большая подборка материалов о том, что Черноморский флот в первый день войны начал боевые действия – не с вероломно напавшей на нас Германией, а с нейтральной к нам на 22 июня Румынией. Итак, Карамзин размышлял и жевал травинку, но то, что он жевал травинку, вовсе не означало, что на даче не было ничего. Усилиями семьи Карамзиных на даче было почти все, что давала благословенная крымская земля. Отошли абрикосы, подошли персики, созрели инжир и миндаль. Уже попробовали ранние сорта винограда. Заботами Ольги Сергеевны не прекращался конвейер клубничный, и Карамзин, отбросив травинку, спустился в гостиную к утреннему чаю. Но его намерения остановил телефонный перезвон, звонил Орлов. Карамзин закрутил головой: «Да, конечно, день рождения! Вчера вечером помнил, а сегодня забыл!» И, взглянув на часы, Георгий поспешил на сборы. Подарок был подготовлен. Цветов нарезать – секундное дело, а вот что надеть? Георгий стал лихорадочно перебирать свой дачный гардероб. Но в это время вновь раздался звонок, и Эдуард сообщил, что Мария Степановна, жена Орлова, просила их не наряжаться. Никаких там галстуков и пиджаков, а все – как можно проще, так как программа дня не предусматривает торжественных мероприятий и посещений, а предполагает морские купания и прогулки, бродяжничество по садам и лесам и торжественный ужин. Карамзин успокоился. Вытащил футболку цветов русского флага, надел бриджи цвета «фельдграу» и в руки ему попала какая-то сомнительная обувь. Это оказался подарок Ольги Сергеевны по какому-то случаю, подошва и две веревочки. Но цена подарка смущала старого полковника. Где-то под тысячу долларов. Такое явление европейской моды, по такой цене, не укладывалось в сознание скромного пенсионера. Но думать и выбирать было уже некогда. На улице у ворот дачи звенел голос Эдуарда. Георгий, стремительно схватив секатор, быстро нарезал букет цветов. Опять же, благодаря заботам Ольги Сергеевны, здесь было полное разнообразие: розы разных цветов и оттенков, красные гладиолусы и полтора десятка разноцветных астр. С благодарностью вспоминая жену, Георгий был очень доволен охапкой цветов, оказавшихся у него в руках. «Не с пустыми руками приедем», – думал он, закрыв окна и форточки, заперев двери и ворота, Георгий вышел к машине. У машины веселым пионерским салютом Георгия встретил сын Орлова – Игорь. На переднем сиденье нервно вращался, с каким-то длинным свертком на коленях, Эдуард. Игорь помог Карамзину разместить на багажной полке цветы и взял у него пакет с каким-то нелегким, килограммов на шесть, грузом. Это был подарок. С подарками у Карамзина давно и окончательно сложилось твердое мнение. С юных лет усвоив афоризм «Книга – лучший подарок», Георгий всегда и всем дарил только книги, не обращая внимания на вкусы и пристрастия «новорожденных». И сегодня это был огромный фолиант «История дворянских родов России».

У Орлова фамилия громкая, а в фолианте несколько страниц – об этой фамилии. Глядишь, и отыщет в своем генеалогическом древе какие-нибудь новые ветви. Совсем по-другому относился к подаркам Эдуард Максимович Победимцев. Он не любил дарить. Он любил удивлять. И сегодня, как оказалось, в брезентовое покрывало была завернута немецкая штурмовая винтовка образца 1941 года, добытая на линии фронта под горой Гасфорта. Такими археологическими артефактами граждан Севастополя не удивишь. У соседа Карамзина по даче в предбаннике на стене висит немецкая стальная каска с рваной осколочной пробоиной. По гаражам и дачам встречались и советские, и немецкие винтовки, автоматы и пулеметы военных лет в различной степени сохранности. У Володи Стефановского в приемной его офиса долгое время стояла на колесах легкая пушка времен первой обороны Севастополя. Но, более всех повезло команде Геннадия Рябчикова: с потопленной нашими подводниками немецкой самоходной баржи они подняли немецкое штурмовое орудие. Ночью привезли его к себе на стройдвор и в течение месяца довели его до коллекционной кондиции. Коллекционер из ФРГ нашелся быстро. Сумма дохода до сих пор неизвестна, но оно и понятно. Ведь дело-то криминальное. Законом такие сделки в тени от государства запрещены.

Быстро разместившись в автомобиле, друзья по старой прибрежной дороге двинулись на Балаклаву. Проезжая мимо Георгиевского монастыря, наши друзья услышали колокольный звон: монахи служили заутреню. Монастырь постепенно возрождался. Вот уже и заработала колокольня, и в утренний, и в вечерний час «малиновый» звон придавал этому месту романтическое очарование. Промчались мимо заброшенной «школы оружия» и по очень старой дороге шли несколько минут вдоль берега. Эти живописные места севастопольцы почти не посещают. Берег крутой, высокий, необустроенный, но Карамзин верил, что и на эти благословенные места от Георгиевского монастыря до Балаклавской бухты когда-нибудь прольется золотой дождь инвестиций. На высоте Горная без всякой просьбы, зная привычки друзей, Игорь Орлов остановил машину: не в первый раз шли они этим маршрутом. Высота Горная – последняя высота на Западной окраине Крымских гор. Друзья вышли, положили несколько цветов на плиты постамента воинов Приморской армии. Это была традиция. А затем, также по традиции, несколько минут стояли на самой высокой точке, думая и молясь каждый о своем. Погода была чудесная, вид был прекрасный. Прямо в центре – панорама Севастополя с сияющим крестом Свято-Владимирского собора. На северо-востоке – величественный мемориал Сапун-горы, с сияющим крестом часовни Святого Георгия, прямо на востоке – величественные виды Балаклавских высот. Прямо под высотой, в Балаклавской долине среди виноградников виднелся белый обелиск. Это – памятник бригаде английской легкой кавалерии, состоявшей, как пишут историки, из представителей лучших аристократических семей Великобритании. Русские солдаты-артиллеристы, без всякого уважения к аристократическим корням британцев, безжалостно и уверенно расстреляли почти всю бригаду. И в Англии до сих пор льют слезы об этом печальном для них событии. Справа, далеко на востоке, на фоне лазурного неба четко смотрелся силуэт Генуэзской башни, символ Балаклавы, на высокой отвесной скале над входом в Балаклавскую бухту. Бухту, по преданию воспетую Гомером в его всемирно-известной поэме «Одиссея». Друзья вздохнули, молча, проникновенно посмотрели друг на друга, как будто вместе таинственно приобщились к какому-то святому причастию. Сели в машину и через десять минут были в Балаклаве у ворот «замка графа Орлова». Несмотря на довольно-таки ранний час, у ворот во дворе усадьбы было уже около полтора десятка машин, а дом звенел голосами родственников, гостей, сослуживцев и многих других друзей Владимира Ивановича Орлова.

Эдуард и Георгий тихо, без звона и шума, не привлекая к себе внимания, проникли в дом, и Георгий в первую очередь отправился к хозяйке дома – Марие Степановне, нашел ее в гостиной и, не церемонясь, вручил ей огромную охапку цветов. Чего там церемониться? Столько лет знакомы. Не дожидаясь окончания «ахов» и вздохов благодарности, Эдуард и Григорий скромно встали в очередь для поздравления. В это время Владимир Орлов обнимал какого-то очень пожилого седого человека, называл его «мой генерал» и проливал слезы на его рубашку. Из невнятных слов Орлова можно было понять, что это – его начальник-сослуживец по Дальнему Востоку, один из руководителей боев на острове Даманском. Скоро дошла очередь и до друзей. Георгий Михайлович вытащил из пакета свой фолиант и, не удержавшись, произнес свою речь о возможных аристократических корнях Орлова. А тот, вытирая слезы, теперь уже от смеха, обнял Карамзина и, продолжая смеяться, переключился на Победимцева. Эдуард, не разворачивая своего брезентового свертка, молча, серьезно и торжественно протянул его Владимиру Ивановичу. Орлов, зная причуды Победимцева, так же молча, не задавая вопросов, передал сверток своему другому сыну Всеволоду. «Да, – думал Эдуард, отходя от Орлова, – штурмовая винтовка – подарочек, конечно, не для городской квартиры. Но у Орловых усадьба – дай Бог каждому, и место для такого подарка найдется». Торжественная церемония вскоре закончилась. И в центре события появилась Мария Степановна в простом холщовом одеянии, подчеркивая этим непритязательность и простоту отношений. Все были приглашены в сад на фуршет с легким вином и легкими закусками. Здесь было сделано несколько объявлений. Вечером на закате был объявлен торжественный званый ужин. А на день всем и каждому были предложены различные развлекательные программы: кому – город, кому – пляж, кому – поход в лес, кому – морские прогулки. Пили мало, но позавтракали все с удовольствием. И, разобрав по пакетам фрукты и бутерброды, родственники и гости разошлись по предложенным программам. И очень скоро в доме стало очень тихо. Друзья, как и многие, совсем не выпили вина, для этого будет вечер. А что касается программы, то она у них тоже была, но какая-то совсем не для отдыха. Так было решено заранее. Друзья решили весь день до вечера посвятить внимательному, спокойному, совместному разбору фонда воспоминаний Ивана Сергеевича Жилина, командира ПВО главной базы ЧФ и крымского участка ПВО в 1941 году. К радости родителей, сыновья Григория и Владимира, Игорь, Олег и Всеволод, не заинтересовались развлекательной программой, а захотели опуститься в глубины военной истории.

Все направились в гостиную. Но в это время сын Орлова, Всеволод, что-то взволнованно зашептал на ухо отцу. Орлов, извинившись, вместе с сыном стремительно двинулся в сторону одного из флигелей. Там на высоком крыльце уютно расположился пятнадцатилетний внук Орлова – Слава. Развернув брезент, он перочинным ножом что-то вычищал из немецкой штурмовой винтовки. Винтовка была немедленно отобрана, Слава отправлен в одну из групп отдыхающих, а Орлов так, с винтовкой под мышкой и с брезентом в руках, появился в гостиной перед высоким собранием историков-дилетантов. И члены клуба, и приглашенные уютно расположились вокруг большого круглого стола, на котором Карамзин уже приготовил и ноутбук, и документы. В это время в полуоткрытых дверях появился еще один экземпляр академического собрания – шпиц Лаврентий. Оглушенный недавним шумом и гамом, он наконец-то пришел в себя и объявился перед строгими очами хозяина. У Лаврентия в гостиной в углу было свое постоянное законное место – бархатный невысокий пуфик, и Лаврентий, никого не спрашивая, спокойно устроился на свое место. Орлов, наблюдая за вполне приличным поведением семейного любимца, решил его не трогать и разрешил ему остаться в высоком академическом собрании. Все другие не возражали.

«С чего начнем?» – спросил Карамзин. «Я предлагаю, – сразу встрепенулся Победимцев, который по обыкновению пребывал в возбужденном состоянии, – начать сразу с мемуаров. А всю его переписку с Кузнецовым, Кулаковым, военными журналами – разберем потом». Все согласились. Докладчиком научной конференции был определен Карамзин. Ученым секретарем с записью и оформлением протокола был определен Победимцев. Тем более что перед ним на столе лежала толстая тетрадь, а в тонких нервных пальцах трепетала ручка. Ученый совет с правом задавать вопросы по ходу доклада представлял Орлов.

«Итак, товарищи-офицеры, – в быстром темпе, не теряя времени, начал Карамзин, – перед нами мемуары, воспоминания генерал-майора артиллерии Ивана Сергеевича Жилина, в то военное время – полковника. Сначала – несколько предварительных замечаний. Иван Сергеевич Жилин – непосредственный свидетель, очевидец того, что произошло ночью и ранним утром 22 июня 1941 года в Севастополе. Генералу Жилину в истории героической обороны Города-героя крайне не повезло. Он забыт. В отличие от других героев, в городе нет ни площади, ни улицы, ни переулка, носящих его имя. На доме, где он жил, расположенном на ул.4-я Бастионная, нет мемориальной доски. А в штабе ПВО на Историческом бульваре так же нет в наличии никакого памятного знака о генерале Жилине. Это – о нем самом. А теперь – о системе ПВО в РККА и РККФ – на июнь 1941 года. Система ПВО армий и флотов до июня 1941 года входила в состав этих армий и флотов. Но в 1941 году было создано Главное управление ПВО, которое возглавил командарм Штерн, который вскоре был арестован и расстрелян. Полковник Жилин был по должности начальником ПВО Черноморского флота. Он же правильно в мемуарах называл себя начальником ПВО главной базы ЧФ, при этом следует помнить, что у флота были базы в Одессе, в Николаеве, в Очакове, в Феодосии, в Керчи, в Новороссийске и в Поти. И противовоздушные силы всех этих баз также подчинялись Жилину. Но кроме того Жилин исполнял должность начальника ПВО всего Крыма. И по смыслу этой должности подчинялся Главному управлению ПВО РККА. А по линии флота, через заместителя командующего ЧФ по авиации генерала Русакова, он замыкался на управление ПВО Главного морского штаба, которым, как мы помним, командовал адмирал Исаков. Все это очень важно знать, так как все действия полковника Жилина определяются именно таковым его положением. А вот теперь – о мемуарах. Они небольшие, всего девять машинописных страниц. Они у вас есть, и зачитывать их мы не будем. А остановимся и обсудим самые характерные моменты. День, вернее, ночь 22 июня, Жилин встречает дома, после банкета в Доме офицеров армии и флота. Ему не дает заснуть его начальник штаба майор Перов, который сообщает ему, что по главной военно-морской базе объявлен „Большой сбор“. Но что Иван Сергеевич может не беспокоиться, мол, Перов сам справится. Однако неугомонный Жилин идет в штаб и для ускорения сбора личного состава объявляет боевую тревогу. Имел ли он на это право? Имел, но только в том случае, если по всему гарнизону или по всему флоту уже объявлена боевая тревога. Далее – очень интересный факт. Жилин не устраивается в штабе, а поднимается на крышу, на НП, так называемую „вышку“, и беспрерывно находится там два часа, до самого начала событий. Как будто он знал, что события будут, и он их дожидался. Но, что хорошо у Жилина, так это то, что и в воспоминаниях, а потом – и в переписке, он дает четкую временную хронологию, а она временами резко, очень резко противоречит тому, что написали другие. Иван Сергеевич описывает два очень сомнительных разговора. Один – с начальником штаба ЧФ адмиралом Елисеевым, а другой – с начальником штаба авиации Калмыковым. Оба они – прямые начальники Жилина, но прямых указаний они ему не дают, якобы отделываясь совершенно невразумительными фразами „действуйте, как знаете“. Такие разговоры в Красной Армии образца 1941 года были невозможны. И далее Жилин выдает совершенно невероятный пассаж. На основе этих разговоров он лично, единолично принимает решение и отдает приказ о том, чтобы все появившиеся в небе над главной базой самолеты считать вражескими и открывать по ним огонь. Опять же, подчеркнем, что в условиях 1941 года такое решение полковника Жилина следует считать абсолютно невозможным. Только что расстреляно все прежнее командование Черноморского флота, репрессировано и расстреляно все командование ПВО РККА. 19 июня прошли массовые аресты большой группы старших офицеров Красной Армии, особенно – авиационных. Особые отделы выведены из состава РККА и подчинены наркомату госбезопасности. И в таких условиях полковник Жилин принимает такое решение, тем более что на 22 июня не отменен приказ наркома обороны о том, что нельзя сбивать немецкие самолеты, пролетающие над нашей территорией. Этот приказ подкреплен начальником ПВО ВМФ, и у Жилина этот приказ есть, он про него знает. Далее Жилин обстоятельно описывает все детали первого налета. И здесь загадки громоздятся одна на другую. В 03.10 посты ВНОС от Херсонесского маяка сообщают ему о шуме моторов неизвестных самолетов. Но странное дело, Жилин ничего не пишет, но мы-то об этом знаем из других источников – о сигналах ПВО с острова Первомайский, о сигналах РЛС с мыса Тарханкут, о сигналах евпаторийских постов ВНОС и с постов на мысе Сарыч. И опять же – загадка: Жилин никому ничего не докладывает и ни у кого ничего не спрашивает. А далее то, что невозможно себе представить! В лучах вспыхнувших прожекторов Жилин видит не что-нибудь, а 4-моторный бомбардировщик».

При таких словах Карамзина с дальнего конца стола из глубокого кресла вскочил Эдуард Победимцев и взволнованно заговорил: «Этот бомбардировщик мне всю ночь не давал спать! Я провел всю ночь в интернете, в составе немецких ВВС на июнь 1941 года не было 4-моторных бомбардировщиков! Я обещаю, мои дорогие друзья, еще и еще разбираться с этим бомбардировщиком, но пока заявляю: его не было ни в составе 4-го воздушного флота, ни в составе немецко-румынской воздушной миссии в Румынии!» Победимцев еще несколько минут бушевал, Орлов его успокаивал, а Карамзин продолжил открывать загадки из воспоминаний Жилина: «От самолета отделяются четыре точки. Жилин определяет их как парашютные донные мины. А несколькими строчками ниже сам же пишет о парашютистах. Самолет, по Жилину, в лучах прожекторов совершает противозенитный маневр и пропадает. Пропадает из мемуаров Жилина, пропадает из истории, никто и никогда о нем не пишет. Далее вдруг из необъятной черноты севастопольского неба появляются еще два самолета, но это уже «Юнкерсы», по Жилину. Они не идут курсом первого бомбардировщика, а поворачивают к Фиоленту и оттуда ведут атаку через Балаклаву и Максимову дачу – на Южную и Северную бухту. Обстоятельства этой атаки в описании Жилина совершенно неправдоподобны. Вам, товарищ Орлов, я поручаю внимательно войти во все обстоятельства этой атаки и при следующей нашей встрече рассказать нам все подробно». – «Есть, товарищ полковник!» – подчеркнуто послушно ответил Орлов. «По Жилину, – продолжил Георгий, – при повторной атаке «Юнкерсы» падают в море. И при этом ни одного немецкого парашютиста. Но затем – совсем уж плохо, дорогие мои товарищи, Жилин делает попытку объяснить, почему в отражение налета не вступает истребительная авиация Черноморского флота. Здесь необходимо дать его прямую цитату: «Части истребительной авиации в отражении первого внезапного налета участия не приняли, так как в дежурных звеньях отсутствовали летчики-ночники, то есть летчики, подготовленные к действиям в ночных условиях. В частях они были, но после флотских маневров им был предоставлен отдых, поэтому дежурное звено было поднято в воздух с рассветом в 03 ч. 47 минут».

Карамзин после небольшой паузы продолжил: «Само по себе это объяснение невероятно и невозможно. Представить себе, что по боевой тревоге какие-то летчики в боевом полку могут отдыхать – это невероятно! Но и по фактическому существу все было не так. Весь 1-й полк 62-й истребительной бригады был укомплектован старыми опытными пилотами призыва 1938—39 годов. И все они умели летать и ночью, и при плохой погоде. А уставать летчикам было не от чего, так как истребительная авиация флота в маневрах не участвовала. Да, авиация должна была прикрывать высадку десанта, но поскольку десант провалился, то на его прикрытие авиация не прилетала. Обо всем этом подробно написал летчик-истребитель Николай Денисов, в то время старший лейтенант, командир эскадрильи. По его воспоминаниям, никто из „ночников“ не спал, моторы были прогреты, пулеметы проверены, а команды на взлет не было. И действительно, только на рассвете, но не в 03.47, в это время никакого рассвета не было, а была абсолютно темная глухая южная ночь. А где-то на рассвете, точное время нам неизвестно, эскадрилья Денисова поднялась в воздух, но в районе Севастополя никаких вражеских самолетов не обнаружила и благополучно вернулась на аэродром под Евпаторию. Почему в отражении не участвовала истребительная авиация флота – это одна из главных загадок той таинственной ночи. Ведь кроме Жилина было кому отдавать приказы. Появился и начальник авиации генерал Русаков, на месте командующий флотом адмирал Октябрьский, да и весь военный совет флота в полном составе на месте. Но никто никаких команд на подъем авиации в воздух не дает. И никто об этом не напишет. Этот вопрос все, абсолютно все мемуаристы обходят молчанием. Значит, могли быть силы, которые были сильнее командования флота… Товарищ Победимцев, – обратился Карамзин к Эдуарду Максимовичу, – подробно вникнуть в этот вопрос мы поручаем вам», – «Есть, товарищ полковник! – ответил Победимцев, – у меня уже готов ответ, но я доложу его позже, в сопоставлении с целым рядом других загадочных обстоятельств».

«Хорошо, – спокойно ответил Георгий Михайлович, – больше для нас в мемуарах Ивана Жилина ничего нет. Но очень много интересного, столь же загадочного, как в мемуарах, – в его переписке. А пока разрешите подвести итоги по воспоминаниям Ивана Сергеевича Жилина, начальника ПВО ЧФ в июне 1941 года, написанным в 1960 году.

Итак, полковник Жилин всю ночь до 04.35 утра – на НП и чего-то ждет. Все, что вокруг него происходит, почему-то происходит только в Севастополе. Про Одессу, Феодосию, Керчь и другие базы Иван Сергеевич ничего не пишет. Для меня как взрыв бомб сообщение Жилина о том, что в 2 часа 22 минуты в Севастополе объявлено «угрожаемое положение». Об этом же упоминают и Октябрьский, и Борисов. Рядовые читатели и тогда, и теперь не имели понятия, что такое «угрожаемое положение». А этот вопрос – очень и очень серьезный. Раскрыть всю глубину этого вопроса я поручаю себе. Загадка 4-моторного бомбардировщика нами пока не разгадана. Ну невозможно себе представить, чтобы полковник Жилин мог спутать 4-моторный бомбардировщик с «Юнкерсом» или «Хейнкелем-111». Вопрос об истребительной авиации мы поставили. А вот вопрос о решении на открытие огня по неизвестным самолетам остается открытым. Здесь прошу думать всех. Вот, пока так, дорогие мои товарищи. Я полагаю, что своей напряженной работой мы заслужили пятнадцатиминутный перерыв».

Орлов помчался на кухню. Карамзин и Победимцев вышли в сад, сыновья и внук отправились изучать немецкую штурмовую винтовку. Шпиц Лаврентий, доселе мирно дремавший и разомлевший от жары на веранде, удивленно поднял голову. Ему хотелось быть с хозяином, но не хотелось быть на жаркой кухне, а хотелось в сад, но там отсутствовал хозяин. После минутного мучительного раздумья Лаврентий, страдая от раздвоенности, поплелся в сад, но увидев большую бабочку, немедленно пришел в буйное оживление и стал носиться за ней, не обращая внимания ни на Карамзина, ни на Победимцева. И Карамзин, и Победимцев не обращали на Лаврентия никакого внимания, их занимали совсем другие проблемы. Откуда-то издалека донеслись звуки романса в исполнении Александра Малинина «В полуденном саду жужжание Шмеля…», Карамзин остановился и дослушал хороший романс в хорошем исполнении. Через пятнадцать минут все вновь собрались в гостиной и при закрытых от жары шторах – света хватало – медленно и сосредоточенно приступили к изучению материалов из фонда Ивана Сергеевича Жилина.

Когда после перерыва высокое собрание и приглашенные гости расселись по своим местам, Карамзин спокойно продолжил: «Итак, мы ознакомились с воспоминаниями Ивана Сергеевича Жилина, но в его фонде очень много и других материалов, которые по нашей теме, теме первого налета на Севастополь, очень важны. Факты и обстоятельства в трактовках Ивана Сергеевича очень резко отличаются от всего того, о чем так много написали наши адмиралы и генералы. Итак, по Жилину, мы видим следующую картину. С часа ночи, после банкета в Доме Красной Армии и Флота, полковник Жилин – не в штабе, а на своем наблюдательном пункте на крыше штаба ПВО, на «вышке». А что он здесь забыл? А чего он ждет? В 3.07 ему докладывает рейдовый пост с мыса Херсонес о шуме моторов неизвестных самолетов. Вдруг, без команды Жилина, включаются прожектора, и в их лучах он видит четырехмоторный бомбардировщик, от него отделяются четыре точки, Жилин их характеризует как магнитные мины. Самолет делает противозенитный маневр, так как по нему, опять же без всякой команды Жилина, уже вовсю палят зенитки 2-го дивизиона 61-го зенитного артиллерийского полка вблизи мыса Херсонес. И четырехмоторный бомбардировщик, по Жилину, просто исчезает. При этом никто никогда и нигде об этом самолете не вспоминает. Через десять минут, по Жилину, появляется группа в 5—6 самолетов, уже – двухмоторных бомбардировщиков, и совершает какую-то непонятную атаку. От мыса Херсонес они поворачивают на юго-восток к мысу Фиолент. А от мыса Фиолент они меняют курсы северо-восток и прорываются к центру города, к Южной и Севастопольской бухтам. По пути на пустырях сбрасывают несколько мин, а в 03.40 одна из мин, по Жилину, падает у Памятника затопленным кораблям, а другая в 03.46 падает, как пишет Жилин, «где-то за Пироговкой». Пироговка, как мы понимаем, – это больница имени Пирогова. Вот такой налет в описании Жилина. Следует знать, что по этому маршруту, от мыса Херсонес до мыса Фиолент, находятся три батареи, далее – 35-я батарея, у которой, кроме башенных орудий, есть свои зенитные средства и прожектора; затем – батарея №73 2-го дивизиона в районе поселка Автобат. А на самом мысе Фиолент – 18-я батарея береговой обороны, у которой так же есть свои зенитные средства, прожектора и прочее. А затем – такая же 19-я батарея – на утесах Балаклавы. И ни одна из всех этих батарей не проявляет никакого участия в отражении налета. И только 3-й дивизион 61-го ЗАП, по Жилину, открывает заградительный огонь. Расположение 3-го зенитного дивизиона на Максимовой даче – само по себе загадка. От Максимовой дачи зенитки не прикрывают ни западные подходы к севастопольским бухтам (там 2-й дивизион), ни воздушные атаки с севера (там 1-й дивизион). Так что прикрывает 3-й дивизион на Максимовой даче? К этому мы подойдем позже.

А пока – идем по Жилину. Он ничего не пишет о сбитых немецких самолетах, ни о падающих, ни о горящих. Но зато он дает нам пеленг на ту точку, в которой четырехмоторный бомбардировщик якобы сбросил четыре мины. Далее очень любопытны некоторые объяснения, которые дает Иван Сергеевич по разным обстоятельствам налета. Он приводит странные разговоры до налета с начальником штаба ЧФ адмиралом Елисеевым и начальником штаба авиации ЧФ полковником Калмыковым. Оба начальника ничего конкретного ему не говорят, а на все тревожные ожидания Жилина дают ему право на самостоятельные решения, что в условиях Красной Армии и Красного Флота образца 1941 года совершенно немыслимо. Затем генерал Жилин дает совершенно неприемлемое объяснение на вопрос, почему он не поднял в воздух истребительную авиацию ЧФ, в составе которой, как мы знаем, было около 360-ти истребителей. Генерал Жилин объясняет это так: что вот, мол, летчики-ночники в авиационных полках были, но после маневров флота они устали, и их не трогали. Но летчик Константин Денисов пишет другое, что в эту ночь они не спали, в маневрах флота не участвовали. А подняли их в воздух только утром 22 июня после рассвета. Они пролетели над Севастополем, никого и ничего не обнаружили и вернулись на свой аэродром в Саки. Так что объяснения И. С. Жилина о том, почему он не поднимал в воздух истребительную авиацию, выглядят более чем странно».

Карамзин сделал паузу, протер очки, внимательно посмотрел на своих друзей и продолжил: «В материалах фонда Жилина много писем от его друзей. Его боевые товарищи любят и уважают Ивана Сергеевича. Но в фонде много и о тех, кого Жилин не любит. Он возражает редакторам военных журналов. Он спорит с Азаровым, он обвиняет в неправде Елисеева и Рыбалко. Он до конца жизни резко возражает Кулакову. И даже на склоне лет, уже в 1972 году, в последнем письме Кулакову генерал Жилин не соглашается с его трактовкой событий, а резко и прямолинейно отстаивает свою позицию. Но самую большую неприязнь Ивана Сергеевича вызывает майор Семенов, начальник штаба 61-го ЗАП. Это – тот самый Семенов, которого за одно утро 22 июня обещали расстрелять дважды. Первый раз за то, что он заявил, что не может привести полк в «БГ №1» за один час, а ему нужны сутки. А второй раз ему пригрозили расстрелом за то, что, дозвонившись до штаба флота, он кричит о том, что открывать огонь нельзя, что над Севастополем по докладу наблюдателей – наши самолеты. Это – невероятный факт. Сумеем ли мы его объяснить, время покажет.

Один из боевых товарищей Ивана Сергеевича, полковник Перепелица, в ту ночь оперативный дежурный по ПВО, сообщает своему генералу, что в то раннее утро он был в штабе. Сам ничего не видел, но принимал сообщения. И одно из них было о том, что утром 22 июня наши водолазы сняли с упавшего в море самолета пулемет и доставили его в особый отдел флота. Отсюда можно сделать вывод, что о том, чей самолет упал в море и что это за самолет, в особом отделе знали. И совсем не случайно вечером 22 июня к упавшему в море самолету был направлен буксир СП-12, который тянул за собой 25-тонный кран. И буксир, и кран трагически погибли, но вот об этом эпизоде генерал Жилин ничего не пишет.

Вот какие неожиданные загадки ставит перед нами знакомство с фондом Жилина. Мне в архиве записали все на дискету. Я переправил все вам, мои дорогие друзья. И я надеюсь, что, ознакомившись с материалами, каждый из вас еще чем-нибудь и как-нибудь дополнит мое сообщение. И мы еще раз переговорим о материалах из фонда Жилина при нашей следующей встрече».

Солнце клонилось к закату. Фонд Жилина был проработан и изучен. На кухне звенели оживленные голоса, гремела посуда, в дверях гостиной мелькали женские лица. Карамзин подвел итоги: «Дорогие мои друзья! Благодаря нашему дорогому Аркадию Ивановичу Железнову мы получаем доступ к материалам фонда Ивана Сергеевича Жилина. Мы надеялись, что во всей сумятице материалов, которые мы с вами проработали, материалы фонда Жилина дадут нам истории прозрения правды того, как было на самом деле. Но этого не случилось, мемуары и переписка так же сложны для логического понимания, как и все другие материалы, с которыми мы познакомились. Первый вопрос, на который мы должны дать ответ: почему же все попытки Жилина, его мемуары нигде и никогда не были опубликованы? Казалось бы, такой же патриот, как и все, но вот что есть в его мемуарах, это не нужно никому. Ему не отвечает Кузнецов, его не включает в свои мемуары Кулаков, журналы под разными предлогами отказывают его печатать. Я полагаю, что это потому, что Жилин дает слишком много подробностей, а это никому не нужно, углубление в детали может привести к раскрытию информации, знать которую многим не положено. Но и, конечно, психологический фактор: кругом герои героической обороны, а Ивана Сергеевича в списке героев нет. Даже Кулаков стал Героем Советского Союза. Именами многих названы улицы. Даже в честь старшего лейтенанта госбезопасности Нефедова переименовали в центре улицу Подгорную, а начальник ПВО флота генерал-майор артиллерии Жилин – забыт. Но на примере истории с решением на открытие огня мы видели, как Иван Сергеевич отчаянно пытается приписать это решение исключительно себе самому. Теперь – коротко о фактах, которые нам дает только Жилин. В три утра в небе над Севастополем был один самолет, четырехмоторный, он якобы сбросил над морем четыре мины, не был сбит и пропал не только с неба Севастополя, а пропал из истории. Всем спасибо, и, чтоб уже больше не мешать многочисленным гостям на банкете, давайте сейчас в нашем узком кругу историков-дилетантов поздравим нашего дорогого Владимира Ивановича с днем рождения, обнимем его и пожелаем ему долгих лет в его плодотворной жизни, в том числе – и на ниве военной истории».

Все шумно встали и дружной гурьбой обнимали Орлова. От всего этого шума в своем углу очнулся шпиц Лаврентий, ничего не понял, разволновался, но, почуяв доносившийся с кухни запах, не обращая ни на кого внимания, стремительно рванул в сторону кухни. Друзья распахнули все двери в гостиную, вышли в сад отдышаться на свежем воздухе и полюбоваться видом великолепного заката. В гостиной хлопотали женщины. Пока высокая академическая компания историков-дилетантов прохаживалась и проветривалась в большом осеннем саду, гостиная из академического зала очень быстро превратилась в банкетную. Застолье обслуживала бригада из балаклавского ресторана «Дары моря», и открытие банкета не задержалось.

Но первым в гостиной объявился шпиц Лаврентий. Это невоздержанное существо на кухне умудрилось налопаться всяких праздничных кушаний, и теперь, не обращая никакого внимания на накрытый стол, переваливаясь с боку на бок, Лаврентий добрался до своего пуфика, и, с трудом взгромоздившись на нем, затих, и, кажется, даже не шевелился. И тут же вскоре гостиная заполнилась гостями и родственниками. Мария Степановна отправилась в сад звать к столу друзей. Карамзин и Победимцев, на время забыв о своих исторических изысканиях, восхищались видом плантации хризантем. «Отцвели уж давно хризантемы в саду», – декламировал Карамзин любимый романс своей матери. Но в саду Орловых, похоже, хризантемы никогда не отцветали. Это был великолепный конвейер с позднего лета до начала зимы. Мария Степановна с трудом оторвала друзей от ботанических созерцаний и привела их в гостиную. Все были на местах, и праздничный ужин пошел своим обычным порядком.

Первым с бокалом в руках поднялся седой генерал-дальневосточник. Его речь была о Дальнем Востоке, а тост – и за Орлова, и за всех дальневосточников. Поскольку на Дальнем Востоке из присутствующих мало кто был, речь генерала была заслушана с большим вниманием. Затем с энергичной речью выступил крупный городской чиновник, и в его энергичной речи звучали слова о большом вкладе Владимира Ивановича Орлова в развитие города Севастополя, и особенно – Балаклавы. Было заметно, что и еще некоторые серьезные люди готовили подобные выступления. Но поднялся Владимир Иванович Орлов и решительно объявил, что никаких торжественных од в его честь больше не надо. И, предложив тост за родителей, перевел вечер в другую плоскость.

Вскоре, стоя на стуле, над столом возник четырехлетний правнук Владимира Ивановича – Никита Орлов. Звонким ломаным голосом он продекламировал стихотворение. Мало кто что понял, но гром аплодисментов обрушился на Никиту Орлова.

Из дальнего угла гостиной стали доноситься тихие звуки рояля. Это Иван Бобров наигрывал попурри из дальневосточных песен. Когда аккорды зазвучали громче, все притихли и Иван Захарович Бобров стал исполнять свою музыкальную песенную композицию, сочиненную и посвященную этому вечеру. Иван Захарович не стеснялся заимствований ни музыкальных, ни поэтических. Ведь не для города и мира, а для узкого круга друзей и зазвучали:

Мало кто знал, что это не советская песня, а старинная казачья, со времен русско-японской войны 1904 года. Сюжет композиции Боброва был построен на том, что старый послуживший пограничник стоит на высоком берегу Амура, смотрит в южную даль Маньчжурии и вспоминает подвиги отцов и дедов. Звучали интонации знаменитого вальса «На сопках Маньчжурии», отрывки песен из советских кинофильмов, и совсем незаметно проскальзывала мелодия из знаменитой лагерной песни «Ванинский порт». Боброву тоже достались аплодисменты, но они были тихие. Орлов был тронут, но более всех растроган оказался седой генерал пограничник. Вытирая слезы платочком, он так трогательно благодарил Боброва, что и у самого Боброва показались слезы на глазах. Так, оба в слезах, вернулись к столу. На место у рояля вышел севастопольский поэт Андрей Юров. Тихим трагическим голосом зазвучали отрывки из баллады «В огне балаклавских высот», написанной им по мотивам повести писателя-краеведа Николая Диденко. Она была посвящена неизвестному подвигу курсантов балаклавской школы морских пограничников. Школа младшего начсостава готовила спецназ морских пограничных сил НКВД в Балаклаве. Молодые курсанты школы восемнадцати-двадцати лет в первые дни штурма с 4 по 19 ноября 1941 года мужественно сражались с войсками Манштейна на балаклавских высотах. Многие, очень многие погибли, но враг был на время остановлен, и это позволило создать мощный первый оборонительный район на южном фланге севастопольской обороны. Орлов знал об этом подвиге, знал и местность, где шли бои, каждую тропинку, каждый окоп, каждую позицию. Но до разбора этой битвы с друзьями как-то руки не доходили. А вот молодые люди вспомнили, и один написал повесть, а другой – балладу…

Все все понимали, аплодисментов не было. Владимир Иванович подошел к Андрею, крепко обнял его, повернул к столу и предложил тост за молодых ребят, которые чтят память отцов и дедов. Все торжественно поддержали этот тост.

Застолье продолжалось, растекалось на группы по интересам, расползалось по верандам, мансардам. В саду над кострищем шофер Джано вывесил тушу молодого барашка. Каждый второй из гостей полагал себя специалистом по приготовлению мяса в полевых условиях, но, отведав копченой стоганины у Джано, гости задерживались и интересовались технологией и рецептурой. Товарищи и коллеги Орлова по его частному охранному предприятию установили во дворе небольшую пушку, похожую на мортиру времен первой обороны, жерлом в небо, и это маленькое артиллерийское чудо извергало сноп ракет по красоте не хуже, чем салютная батарея Константиновского равелина. Стреляли и ручными ракетами, некоторые ракеты были на парашютах, было светло как днем. Канонада гремела не меньше получаса, но Благодатное было не густонаселенным местом и жалоб не поступало. Ну и как запретить молодым охранникам провести соревнование по стрельбе по пустым бутылкам? На десять выстрелов имел право каждый, но чемпионом как был, так и остался сорокалетний командир взвода Николай Михайлов. Десять из десяти! А шик был в том, что он не разбивал бутылку, а пулей из пистолета сбивал горлышки.

В саду по углам двора, по комнатам усадьбы звучала самая разная музыка. Группа молодежи сбилась в стайку и оживленно обсуждала новость о том, что сегодня в ночном балаклавском клубе «Бармалей» дает концерт «Машина времени». Макаревич держал в балаклавской марине яхту и иногда навещал Балаклаву. Ребятам из «Бармалея» удалось уговорить его на один концерт. И молодежь не хотела пропустить это редкое событие.

Застолье продолжалось. Ближе к полуночи на столе появился огромный торт. Владимир Иванович в белых перчатках, оставшихся от военно-морской парадной формы, лично нарезал каждому желающему порцию торта. Но всему приходит конец. И день рождения Владимира Ивановича Орлова тоже подошел к концу. Среди гостей и шума застолья друзья не вели разговоры о своих любимых темах, не говорили о войне и вообще об истории, а поддерживали общее течение простых и веселых разговоров. Но, расставаясь, по уже привычной, пусть мальчишеской, но дорогой им традиции, выпили на посошок под свои тосты-экспромты: Орлов – «за душу и разум», Победимцев – «за службу и дружбу», Карамзин – «за отвагу и честь». Георгий и Эдуард с дражайшими супругами в сопровождении Владимира вышли во двор к машине, где их уже ожидал шофер Джано. И вдруг все замерли: над морем, над Балаклавой, над Благодатным, над усадьбой Орловых висела огромная белая луна. Вид над морем был великолепен. И внезапно в этом великолепии зазвучал громкий голос Победимцева – Эдуард пел:

«Ночь светла, над рекой тихо светит луна,

И блестит серебром голубая волна».

Друзья знали о способности Эдуарда к пению, но для многих это было откровенной неожиданностью. Все вокруг замолчали. Очень тихо было и в окружающем мире. И только проникновенный голос Эдуарда то громко поднимался, то проникновенно затихал в величественном пространстве южной природы. Романс закончился. С балконов веранд и мансарды от невидимых благодарных слушателей принеслись аплодисменты. Эдуард раскланялся в темноту ночи. Орлов обнял Победимцева, сказал «Спасибо» и прикоснулся головой к его плечу. Победимцевы и Карамзины устроились в машине, и она помчала их в спящий ночной Севастополь.

Первыми на улице Хрусталева вышли Победимцевы. Но пока друзья на прощание обнимались, из подъезда впереди Элеоноры Романовны стремительно появился дог Коба. Его поведение выражало глубокую радость от встречи с хозяином. Эдуард, перестав общаться с Карамзиным, радостно обнимал четвероного друга Кобу. Оставив друзей и их верного старого друга, Карамзины уже через три минуты были у своего подъезда. Поцеловав в щечку и ушко Ольгу Сергеевну, Георгий Михайлович попросил разрешения побыть некоторое время в одиночном прогулочном плавании. Домашний кот Котофей права на ночную прогулку не имел, и неожиданности с его появлением не ожидалось. Оставшись один, прислонившись спиной к одинокому тополю, Георгий очень быстро впал в бурный поток сознания.

Впечатления вечера не затмили впечатлений от изучения материалов воспоминаний генерал-майора Жилина. Ко многим загадкам, загадкам маневров, пропавших Исакова, Черевиченко и других, к загадкам самого налета, прибавилась и загадка личности самого Жилина. Здесь Победимцев прав – мало всматриваться в его воспоминания, надо внимательно всмотреться и в него самого. Жилин спорит со всеми. Всем, абсолютно всем противоречит. Но во многом противоречит и самому себе. И не менее интересно то, что мы знаем, сегодня Жилин молчит. Загадок у Жилина очень много: странный разговор с Елисеевым и Калмыковым, абсолютно невозможный для полковника Красной Армии 1941 года. Самостоятельное решение на открытие огня, а загадочный черырехмоторный бомбардировщик, а его две, а потом – четыре мины? А куда он потом делся? А постоянно мелькающий вокруг него «У-2»? «У-2» – двухместная учебная машина. Впереди – пилот. А сзади – или инструктор, или штурман, или летчик-наблюдатель, или бомбометатель. Представить себе, что командир артиллерийского полка Горский путает «У-2» с тяжелым бомбардировщиком – невозможно! А Жилин убеждает нас, страстно убеждает, что Горский ошибся. А случайный мутный эпизод, когда дежурный с КДП нашего аэродрома криком кричит нашим артиллеристам: «Не стрелять, это наш самолет!» А записи? Записи ЖБД его же штаба? Их что, Жилин никогда не читал? Но даже когда ему об этих записях, спустя тридцать лет, сообщает его же бывший начальник штаба, Жилин не обращает на это внимания и не дает никаких комментариев. Пассаж о том, почему он не поднимает истребительную авиацию, логикой здравого смысла объяснить невозможно. Целый полк ночных истребителей, а их по БГ№1 не поднимали, видите ли, потому, что они якобы устали во время маневров. А маневры закончились 18-го июня, да и авиация флота, как нам сегодня уже известно, в учениях не участвовала. Полковник Жилин – единственный из командования флота, который видит все, что происходит, все – собственными глазами. Но о многом, что он видит, ничего не пишет. Он ничего не пишет о горящих маяках, ни словечка о диверсантах, ни слова о гибели буксира и крана, которые шли поднимать упавший в море сбитый самолет. А сбить его могли только зенитчики Жилина, мог бы гордиться, а он… молчит. Он получает множество докладов о парашютистах, о них радирует в его штаб сам генерал-майор Моргунов и отдает приказ сбивать самолеты, кто их увидит. Но Жилин об этом молчит. Утром весь город гудит слухами о диверсантах в милицейской форме, а у Жилина – никаких комментариев. Городские власти подняли по тревоге все силы местной противовоздушной обороны. Кому как не Жилину управлять этими силами? А для Жилина, по его воспоминаниям, их нет. В систему ПВО флота и его Главной базы включены зенитные средства батарей береговой обороны, а их вокруг города – 18, плюс – малая зенитная артиллерия кораблей бригады ОВР. А зенитные средства кораблей? На одном линкоре – 16 зениток. И всеми этими силами Жилин не только не руководит, он даже о них не вспоминает. И ничего об этом не пишет. Как это все понимать? Как разгадать все эти загадки?

Легкий ночной ветер зашумел листвой тополя. Шумело и в голове Карамзина. Нет, надо отдохнуть, надо выспаться. Надо несколько дней перестать думать о налете, и тогда, возможно, придет понимание того, что было. Оторвавшись от тополя, Георгий Михайлович Карамзин в тяжелом полусонном полузабытьи добрался до квартиры, до гостиной, до родного дивана и рухнул в тяжелый сон…

Наутро Карамзин проснулся в отличном расположении духа. Сентябрьский день оказался очень холодным. За окном медленно ползли тяжелые тучи, ветер порывами бил стекло вместе с дробью дождя и ветками заоконного тополя. Где-то в глубине квартиры Элеонора Романовна вела с кем-то переговоры об очередном мероприятии. Словно почувствовав хорошее расположение хозяина, на лоджии появился любимый кот жены полковника Карамзина – Котофей Феофилович. Он пытался взгромоздиться на колени хозяина, но был отринут и разместился в углу кушетки. Все это создавало творческую атмосферу, и Георгий Михайлович, несмотря на свое вчерашнее решение отойти от темы первого налета, решил наоборот подвести итог по волнующей его теме. Включив компьютер и убрав с экрана супрематические картины, полковник-инженер Советского Союза в глубокой отставке, Георгий Михайлович Карамзин начал четко, черным по белому, формулировать свои мысли. И вот, что у него получилось: «Композиция полковника Карамзина Г. М. по вариантам и обстоятельствам появления в небе Севастополя 22.06.1941 года одинокого самолета».

Прежде чем ударить по клавишам, Карамзин предварительно продумал эту загадку. Ведь не один же Жилин наблюдал за «небом боя». Все видели его зенитчики и прожектористы, оставил свой рапорт командир зенитного полка Горский, описаны метания оперативных дежурных ВВС ЧФ, есть свидетельства о многочисленных утренних толках горожан и бойцов МПВО. И, наконец, есть записи в журналах боевых действий ПВО ЧФ. Итак, первое: это мог быть немецкий пассажирский четырехмоторный «Кондор», который в ночной южной темноте над морем, по пути из Берлина в Стамбул, мог потерять ориентировку и оказаться в небе над Севастополем. Но, посмотрев на карту и немного поразмыслив, Карамзин убедился в наивности этой версии и не стал в нее углубляться. Второе: немецкий воздушный перебежчик. Если на сухопутных границах были перебежчики, а их, по нашим историкам, было сорок четыре, включая последнего, самого известного сапера ефрейтора Альфреда Лискова, о котором так подробно написал в своих мемуарах маршал Г. К. Жуков. Если были наземные, почему не быть перебежчик воздушным? Какие-то немецкие военные летчики, симпатизирующие России, захватили самолет и полетели предупредить о начале войны. Версия реальная, но никаких, абсолютно никаких подтверждений – ни с нашей, ни с немецкой стороны – в истории нет. Третье: это вполне мог быть вражеский самолет-разведчик, задачей которого могло быть вскрытие всей нашей системы ПВО Главной базы Черноморского флота. Ночью по прожекторам, зенитным завесам, по трассирующим выстрелам это сделать легче, чем днем. Но против этого варианта – само время этой акции. Предположить, что враги за целый час до начала войны устраивают такое шумное демостративное действие, невозможно. По всему театру будущей войны и на немецкой, и на румынской границе была абсолютная тишина. Немецкие разведчики ранним утром 22 июня в небе над Севастополем появились. Оперативный дежурный штаба ПВО, полковник Перепелица, назвал это «вторым налетом». И Жилин об этом пишет, и командир зенитной батареи старший лейтенант Игнатович об этом пишет, но все уверенно сообщают, что это было после четырех часов утра. Точного времени мы не знаем, но как нам пишут – где-то на рассвете, а это значит по астрономическим таблицам того дня и того года, где-то между 04.30 утра и 05.06, когда над Севастополем взошло солнце.

Четвертое: по А. Н. Осокину, из его трех книг «Великая тайна великой войны», вытекает версия, что это мог быть английский самолет. По этой версии, по результатам полета Гесса в Англию могла быть договоренность между Гитлером и Черчиллем о том, что 22 июня начинает войну не только немецкая авиация, но и английская, по военно-морским базам на Балтике и на Черном море. Сам Осокин эту версию глубоко не продумал и серьезных, убедительных доказательств не представил. Не стал ломать голову над этой версией и Карамзин.