Читать онлайн Тень князя бесплатно

© Юрий Васильевич Пешкилев, 2021

ISBN 978-5-0055-7698-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Введение

События в данной книге разворачиваются в ключевой момент многовекового противостояния Руси и Орды. Полтораста лет назад рыхлое феодальное государство восточных славян, именуемое Киевская Русь, было стремительно завоёвано монгольскими войсками хана Батыя. Бесконечно враждующие между собой князья не смогли выступить единым фронтом против захватчиков. Их вотчины стали частью Золотой Орды.

Они и ныне продолжают воевать между собой, но на горизонте вдруг возникает сила, способная объединить русских людей – Московское княжество. Сумеет ли молодой московский правитель Дмитрий Иванович направить эту силу в нужное русло?

И какую роль в этом сыграет Михаил Бренк? Личность его весьма таинственная, поскольку однозначного мнения о том, кем был этот человек и какую роль сыграл в истории Руси, нет. Единственное, что известно историкам – это то, что именно он командовал русским войском во время битвы на Куликовом поле, вместо московского князя. Но, возникнув, словно из ниоткуда, он пропал в никуда.

Тот умен, кто богато наряжен

Cъезд был велик в Переяславле, отовсюду съехались князя и бояре и была радость велика во граде.

«Троицкая летопись».

Поздней осенью 1374 года от Рождества Христова Переяславль-Залесск шумел. Шутка ли – в город ехал сам Великий князь московский с дружиной, воеводами да ближними боярами. Здесь собирался он крестить своего младшего сына, Юрия.

Откликнувшись на приглашения, со всех концов московских владений съезжались также друзья и данники Великого князя Дмитрия Ивановича – правители со всей Северо-Западной Руси. И каждый со своею дружиною, родней, да слугами.

Прежние года были удачливы для набирающего силу Московского княжества. Не сломили его ранняя смерть Ивана Красного, отца нынешнего князя, ни притязания Дмитрия Суздальского и литовского правителя Ольгерда.

Противостояние с суздальцами закончилось свадьбой пятнадцатилетнего Дмитрия Ивановича и тринадцатилетней Евдокии, дочери Дмитрия Константиновича. А грозный воитель Ольгерд прожил долгую жизнь и, как говорится, «под старость захотел отдохнуть от ратных дел и покой себе устроить». Походы на Москву, которые он затевал несколько лет назад, ушли в прошлое. И самый опасный сосед – Золотая Орда и ее тайный правитель темник Мамай исправно подтверждали владение Ярлыком на Великое княжение князя московского.

Несколько лет назад Москва обзавелась крепкими стенами из белого камня, наследником, сильным войском, надежными союзниками.

В этом году у Дмитрия родился второй сын, названый Юрием. И произошло еще одно событие, ставшее причиной многих грядущих перемен. В столице представился московский тысяцкий Василий Васильевич Вельяминов, грозный властитель Москвы, как и его дед и отец. Обладавшие особыми правами, данными им вечевым сходом, тысяцкие десятки лет держали военную власть над княжеством. Благодаря им – Протасию Федоровичу, главному сподвижнику Ивана Калиты, и сыну его – Василию Протасьевичу, и внуку – Василию Васильевичу, Москва стала грозным соседом для русских, литовских и татарских земель. Теперь же пост тысяцкого был свободен, и, без всякого сомнения, единственный, кто мог и хотел стать новым вечевым воеводой, был старший сын Вельяминова – Иван.

Град Переяславль, основанный еще Юрием Долгоруким, был в одно время большим городом-крепостью, уступающим лишь Киеву. Но частые набеги татар подкосили его могущество и ныне он был лишь небольшой вотчиной московского князя. Теперь град был известен лишь тем, что поставлял к его столу превосходную ряпушку, водившуюся в местном озере. Подступы к городу утопали в чащах непроходимых лесов, в которых, если судить по песням да былинам, водились опасные разбойники – люди лихие и отважные.

Стояли первые по-настоящему прохладные дни, но снега было еще мало. В солнечный погожий день на торжище в центре града было шумно, гамно, суетно. Торговцы наперебой расхваливали свои товары, пахло яблоками да репой. Хохотали девки, шалили малые ребятишки, а под бойкий барабанный бой скоморохов тяжело отплясывал балаганный медведь.

Неожиданно в толпе возникло яростное движение.

– Вор, вор! Держи татя! – Заволновался народ.

Крепко сбитый, богато одетый чернобородый купец с увесистой сумой на поясе тряс щуплого, бедно одетого юношу. Вор в драном кафтане был худ, но жилист и пытался сбежать, вертясь, как уж на сковороде. Но широкоплечий купчина цепко держал его, и тряс время от времени.

– Гони кошель! – Грозно кричал он басом.

Тот только верещал, слабо оправдываясь. Народ в округе зашептался.

– Опять купцы на простой люд напраслину возводят.

– А ты вора не защищай, – говорил кто-то.

– А может и не вор он вовсе!

– Вор, я сам видел, как он яблоки с лотка тащил, – возражали на это.

– Да где ж у него яблоки-то эти?

На этот вопрос уже ответа не было. Неожиданно конфликт нарушился громким криком, прокатившимся по базарной площади: «Князь едет! Дорогу Великому князю Дмитрию, сыну Иванову!»

И действительно, на торжище неторопливо въезжала колонна всадников в дорогих доспехах, расшитых плащах, в шеломах, украшенных золотой насечкой. Кони были сытые, ухоженные. Точно, княжеские!

Народ кинулся поглядеть на княжью дружину. Каждому хотелось воочию увидеть, Великого князя. Но в этой суете несчастный вор и обократый купец не остались незамеченными. Их окружили дружинники, заломили обоим руки и подвели к князю.

Дмитрий Иванович был уже в тех летах, в которых тяжёлые события начинают класть печатки на чело. Хотя по нынешним меркам он был еще очень молод. В наше время в этом возрасте мужчины ещё только вступают на свой жизненный путь. Ему было 24 года, из которых на его долю выпало полтора десятка лет недетских испытаний. Ранняя смерть отца, борьба на ханский ярлык… Половину жизни провёл он в тяжёлых походах, полных лишений, страданий и потерь.

Князь сидел на белом резвом жеребчике. Таких жеребцов люди осторожные предпочитают избегать, но статус первого воина заставляли идти на этот необходимый риск. Он нетерпеливо и властно похлопывал нагайкой своего бойкого скакуна в ожидании, когда к нему подведут провинившихся.

Голову его украшала дорогая шапка из редких песцовых мехов, присланных нарочно для него данниками с далеких северных земель. По канту головной убор был украшен рубинами, искусно закрепленными на коже. Темно-русые, длинные, густые волосы, выбивающиеся из-под шапки, локонами спадали ему на плечи. Усы и борода были аккуратно подстрижены и по краям немного выбриты по тогдашней моде. На нем был зеленый кафтан с высоким стоячим воротником-козырем. Дорожные бархатные перчатки он снял, и на пальцах его искрились большие перстни. Украшенный тускло сияющими драгоценными камнями и крупным жемчугом золотой пояс охватывал его узкую талию. Этот пояс был подороже любого из сел, которыми владел князь. На плечах его лежал длинный меховой плащ, опускающийся на круп жеребца. Узкие ножны меча, который мы ныне называем норманнским, были переплетены шелковыми нитями и прикреплены к поясу золотыми застежками. Широкие штаны темного-красного цвета были расшиты диковинными зверями и растениями. Довершали наряд князя красные дорожные сапоги из мягкой кожи, с закрепленными на них золотыми шпорами.

Слуги подтащили двоих на суд княжеский, ибо на Руси князь соединял в себе всю власть, в том числе и судебную.

– Сказывай, что украл? – Спокойно и строго спросил князь у щуплого татя.

– Не крал я, великий князь! – Заверещал тот.

– А ты, что скажешь? – Обратился Дмитрий к купцу.

– Вор он, – убежденно сказал тот. – Кошель у меня с серебром увел.

– Где же кошель этот?

– Его дружки-подельники унесли. Они здесь вместе народ грабят! Я честный купец, Некомант. И отец мой, и брат – все давно здесь торгуем.

Возникла и впрямь неразрешимая ситуация. Народ потихоньку собрался вокруг, тихо обсуждая, какое решение примет князь. «Знаем мы, какой Некомант честный. Половину добытка утаивает, на вторую гуляет…», – шутили в толпе. Кто-то уже даже начал биться об заклад, чью сторону примет князь. После недолгого раздумья, Дмитрий негромко произнес.

– Ежели нет кошеля, стало быть, и кражи не было. Надо бы отпустить.

– Помилуй, княже, – взмолился было купец, но его быстро осекли слуги.

Князь устал придерживать своего жеребца и ловко спешился, звякнув золотыми колокольцами на поясе. Радостный юноша уже потирал руки, как вдруг Дмитрий произнес.

– Отпущу тебя, ежели поклянешься мне.

– Поклянусь, княже, только отпусти! – Громко выкрикнул вор.

Народ замер. Даже всеобщий любимец, ярмарочный ручной мишка Потапыч перестал урчать…

– Клянись не воровать больше. Что в последний раз крадешь! – Пряча лукавость, сказал князь.

– Клянусь, княже! Вот Христом-богом клянусь! – Не заметив подвоха, произнес юноша.

Для убедительности он повернулся на маковку церкви. Широко крестясь, он громко запричитал.

– Всеми святыми клянусь, Богоматерью Владимирской, это в последний раз я украл кошель этот проклятущий.., – начал он торжественно, но вдруг толпа грохнула общим хохотом!

– Сам себя оговорил! Вот и дурень! Ай да князь! Ай да Соломон! – Смеялись в толпе, до слез, до хлопанья себя по ляжкам, до катания по земле.

– Ведите татя в холодную, – приказал князь под общее одобрение.

Неожиданно вор изменился в лице и сделал стремительный скачок вперед. Слуги не успели подхватить его, и он мгновенно оказался рядом с князем. В его руках блеснул длинный кинжал.

Но, до этого незаметно подошедший, и стоявший рядом седой мужчина в одежде воина отразил смертельный удар латной рукавицей. Кинжал звякнул, потеряв свою убийственную мощь. В то же мгновение разбойника повязали. Толпа заохала, заверещала. «Чуть князя не порешил!»

Лишь волнение улеглось, Дмитрий повернулся к своему спасителю.

– Воевода, спасибо тебе! Воистину Святой дух нашептал мне положиться на помощь твою! Если бы не ты, отправился сегодня я бы прямиком на небеса.

Княжеская свита сдержанно хвалила воителя, и похвалы эти он принимал с глубоким достоинством. Это был ближайший сподвижник и друг московского князя Дмитрий Михайлович Боброк, родом с земли Волынской. Ему шел уже сорок пятый год. Виски его посеребрила седина, но постоянные физические упражнения позволяли ему давать фору молодым. На лицо он был, скорее, некрасив, поскольку постоянные сражения и военные тяготы наложили на него шрамы и кирпичный загар. Кожа его приобрела ту грубоватую форму, которая ныне встречается только у людей, кто всю жизнь проводит в тяжких трудах на непосильной работе. Впрочем, в его ремесле грубость и свирепость лица считается скорее благом, чем несчастьем. Тем более, что недостатки его лица частично скрывались окладистой бородой.

Старый вояка и одет был по-военному: в кольчужной рубахе, кожаных наручах, рукавицах с кольчужной защитой. Защитный доспех представлял из себя причудливую смесь военных идей востока и запада. Шлем, который был прикреплен к седлу коня, имел происхождение с дальних рубежей Руси, напоминая шлемы ордынских воинов. А вот кольчуга, с напаянными на нее железными бляхами, называемыми калантырями, была сработана либо новгородскими, либо псковскими ремесленниками. А то и вовсе проделала долгий путь с земель, расположенных западнее. На боку в золоченых ножнах висел внушительного вида палаш арабской булатной закалки. Все эти мелочи, видимые лишь опытному взгляду, выдавали в нем гибкий ум истинного знатока военного дела.

Родившись далеко на западе, в землях, ныне принадлежащих литовскому князю, он, тем не менее, провел юность в Москве. Однако, вскоре после рождения нынешнего князя, спешно покинул столицу, найдя пристанище на своей родине. Двадцать лет он оттачивал свое военное искусство в сражениях с захватчиками с запада – рыцарями различных монашеских орденов, желающих мечом и крестом подчинить территории Литвы. Но неожиданная смерть старого тысяцкого, по какой-то еще неизвестной нам причине, заставила его вернуться на службу к московскому князю.

Дружина ловко разогнала народ с пути. И князь, и свита его, пришпорив скакунов, быстро поскакали к терему. Воровской кинжал булатной стали, украшенный каменьями, меж тем княжеские слуги подняли и увезли с собой. Этому непростому клинку еще предстоит сыграть свою роль в нашей истории…

Несостоявшегося убийцу поволокли с площади. Купца Некоманта, впрочем, тоже. Тот сопротивлялся и повторял только: «Меня-то за что?» На это стража наставительно поучала: «А не стой там, где не следует…» Обоих привели в дознавательную келью. Вор не сопротивлялся, в отличие от купца, который шумно протестовал, делал попытки вырваться, постоянно восклицал: «Да знаешь, кто я такой?» И вообще, вел себя так, словно это он, а не его собрат по несчастью, только что чуть не зарезал князя.

Впрочем, здесь его знали. Вскоре купчину выпустили из кельи на все четыре стороны. Хотя для этого ему пришлось оставить объемистый кошель, который он подарил добрым мастерам пыточных дел.

– — – — – — – — – — – — – — – — – — – — —

Среди разного переяславского люда, толкающегося на площади, и живо обсуждающего происшествие с князем, бродил человек с небольшой бородкой, которого в народе метко назвали бы горемыка. Взгляд его, просящий и заискивающий, заглядывал в лица людям. Он не знал, куда деть руки и то засовывал их в карманы мятых порток, то деловито чесал голову и ерошил волосы. Вероятно, он был не местный, потому что носил за плечами холщовый мешок и бесцельно бродил по площади, не зная, куда примкнуть себя. Он был молод, длинноволос, бедно одет.

Горемыка жадно принюхивался к запахам, идущим от лотков с различной снедью, выставленных на площади.

Через некоторое время, повинуясь дразнящему запаху, он остановился около двери питейного заведения, где разного рода люду разливали мед и вино, в зависимости от толщины кошелька. Поколебавшись немного, вошел внутрь. Присев на краю лавочки, он испуганно разглядывал посетителей, большинство из которых выглядели весьма устрашающе.

Тот, кто ведет себя, подобно затравленному зверьку, всегда притягивает людей стремящихся поглумиться. Вскоре к горемыке подсели несколько подозрительного вида личностей. Они о чём-то стали хрипло шептать ему на уши, похлопывая по плечу.

Начавшееся было безобразие прервал крепкого вида мужик со свирепым лицом. Он решительно встал и подошёл к говорившим. Одним лишь жестом разогнав воровскую шелупонь, он подсел к прибывшему и принялся его расспрашивать.

– Кто таков? Как звать? Зачем сюда пожаловал?

– Звать меня Михаилом. Кузнецов сын. С Москвы. А пришёл подзаработать немного. Гусляр я. Думал, много здесь будет веселья, на крестинах княжича, вот и гусляр и понадобится, – слабым дрожащим голосом ответил горемыка.

– Ну, и много веселья нашёл?

– Пока немного. Хотят люди бесплатно веселиться, и платить никто не хочет. А иногда и по шее дают… Вот гусли мои сломали.

– А что ты не по отцовскому делу пошёл? Стал бы кузнецом, крепкий рубль бы имел.

– Кузнечным делом много не заработаешь. Слыхал я, что гусляры княжеские все в бархате, в золоте, да на серебряных блюдах едят.

– Кто ж тебе такие враки рассказал?

Михаил неопределенно пожал плечами.

– А я знаю таких людей, что и золото и серебро имеют, и при этом вольные, как птицы. И еды у них навалом. Есть, поди, хочешь, гусляр?

– Вестимо.

– Коли не забоишься, пойдём со мной. У меня еда будет и кров, а то и дело найдётся, если ты парень справный… Поешь пока.

Взяв со своего стола большую кружку, из которой пил сам, он поставил ее перед Михаилом, а затем продвинул к нему тарелку с немудреный едой. Михаил жадно набросился на угощение.

– Не торопись, паря, сейчас пойдём в такое место, где тебя накормят по-человечески, – усмехнулся грозный мужик.

После скудной трапезы Михаил послушно поплелся за страшноватого вида собеседником. По пути на него нахлынули сомнения в правильности своего выбора, но он не решился не то чтобы отказаться от него, но и просто спросить грозного спутника, как его зовут.

– — – — – — – — – — – — – — – — —

Некомант, нисколько не огорченный потерей денег, скоро побежал по кривым улочкам городка, краснея и отдуваясь от быстрого шага. Дорожки петляли, а купец, часто оглядываясь, все удалялся от града, зайдя глубоко в пригородный посад, где обитала беднота Переяславля. Он шел мимо покосившихся избушек с крохотными оконцами, затянутых бычьими пузырями, аккуратно обходя вонючие лужи нечистот. Вскоре он остановился около неприметного домика с худой крышей. Дом стоял за оградой, на которой сидели свирепого вида ребята в драных зипунах.

– Ты чей, дядя? Потерял чего? – Неприветливо спросил верховод этой компании, парень с лицом резаным, с кривым зубом.

– Пальцы с рук потерял, найти надобно, – загадочно пошутил Некомант.

– А ты пальцы-то не суй, куда не следует, – хохотнул мальчишка.

– Но-но, поговори мне еще! – Высокомерно ответил купец. И тихо добавил. – Слово я сказал, теперь веди меня к самому.

– Не болтай, дядя, ендовой, заходи, коль живой, – складно пошутил предводитель ватаги мальчишек и приказал отворить ворота.

Некомант, презрительно оглядев босоногую команду, зашел внутрь. Он прошел мимо еще одного стража, разбойничьего вида мужика, который, увидев купца, улыбнулся во весь щербатый рот.

– Некомант, растудыть твою растудыку… Он добавил еще несколько бранных слов, которые в этой среде были признаваемыми одобрительными. – Соловей тебя давно дожидается. Все спрашивает, где наш купечушка, где Некомантушка… Вот не явится к сроку, все кишочечки ему на кулак намотаю и так заставлю весь «Отче наш» и «Богородицу» читать….

– Господи помилуй, да что ты такое говоришь, Матвей! Дружно ладим мы с атаманом твоим. Пропусти меня, весть у меня к нему важная. И добавил: – Только ему одному могу рассказать.

Внутри избы дым стоял коромыслом. В углах курили ладан, а на столах наливали меды и хмельное пиво. Ватага атамана по кличке Соловей гуляла так, как обычно гуляют на Руси – до дрызг, до посинения. Сам чернобородый атаман в исподней рубахе и подштанниках сидел в центре гульбища, и был трезв, или казался таковым. Несмотря на его верховенство среди разбойников, лицо его не было устрашающим, а, скорее приятным. Такому человеку хотелось доверять. Выдавали его лишь глаза – холодные, цепкие и колючие, постоянно рыскающие в поисках новой поживы.

Купчина бочком подобрался к его столу.

– Садись, купец, – зычно произнес атаман – человек уже немолодой, но жилистый, резкий.

– Доброго здравия тебе и всей честной хате, – поздоровался Некомант.

– Говори.

– Я на ушко, – уточнил купец и жарко зашептал в большое волосатое ухо атамана. – Все как надо сделал. Пику схватили, ничего он не успел. Князь целехонек, и ножичек ему остался.

– Молодец. Выпей с нами. Товару твоего не тронем, и беленькие держи – даю, как обещал.

Соловей бросил купцу холщовый мешочек серебра. Некомант проворно спрятал деньги под одежду, отпил немного меду с лихими людьми и скоро удалился, сославшись на то, что на торжище некому присмотреть за товаром.

А гульбище продолжалось. В дверях уходящий купец столкнулся с вновь пришедшим разбойником. Тот вел за собой молодого, худого и бледного горемыку. Увидев его, Некомант испугался, словно узрел привидение. Он охнул, осенил себя крестным знамением и опрометью выбежал из избы.

На вновь прибывшего немедленно уставились два десятка глаз.

– Рватый, зачем хвост притащил? Это что за фофан? – Строго спросил Соловей.

Разбойник, очевидно хорошо здесь известный, вытолкнул юношу вперед.

– Гусляр это, играет хорошо, персты тонкие. Зовут Михаилом. Человек надежный. Отца его ведаете – ковальник это, что под Москвой, в Мытищах кует.

– А что же он не кузнец, как отец его?

– Говорит, и ковальному делу обучен. А в граде нашем думал на пиру беленьких срубить. Да у Московского князя свои гусляры имеются. Вот и перебивается из кулька в рогожку третий день. В кабаке с кружек подонки допивает. Я ему говорю – у нас есть свой «князь», и еда найдется. Найдется, православные?

– Подонком быть – последнее дело… А еда найдется! Ежели сыграет хорошо, да споет, – загомонили разбойники.

Михаила усадили за общий стол, положили большой ломоть хлеба, квашеной капусты в деревянной плошке и налили полную чарку медовухи. Гусляр с жадностью набросился на еду. Пить он не спешил, так как с осторожностью относился к хмельным напиткам. Атаман заметил это и подстегнул его словами.

– Пей тут, там не дадут!

Разбойники засмеялись. «Где это «там»? – подумал молодой человек. Потом все понял. В пыточной, у князя, точно меды не наливают. Под пристальным взглядом разбойничьего атамана он пригубил мед. Затем сделал большой глоток.

– То-то же! – Воскликнул тот.

– Ешь вдоволь, – поддержал Михаила поджарый мужик. – Я, как голода лютого насмотрелся, так всегда впрок наедаюсь. Я ж сам со Смоленска. Земля наша обильно родит, да только три весны назад у нас купчины, корысти ради, все зерно немцам продали, а по весне есть нечего стало. Люд прямо на улицах подыхал, как скотина какая. А животину всю еще раньше поели. Солому грызли… Нас пятеро было, которых от глада ушли, а остальные все померли…

– Да уж… Голод не тетка, пирожка не поднесет, – невесело проговорил кто-то.

Разбойники загрустили. Атаман, заметив это, вдруг заговорил, обращаясь ко всем сразу.

– Что-то невесело мы сидим, честной народ! Где же наш Митяй?

Поднялась суета. Все искали Митяя. Кинулись во двор. Вскоре в избу вошел и сам Митяй, неся в руках треугольный музыкальный инструмент. Это была всем известная балалайка, веселая и шальная, что родилась с Русью и не умрет никогда. Музыкант был уже совсем седой, но в его глазах сидела озорная молодая искорка. Он был высок и неимоверно худ, одет крайне бедно – заплата на заплате. Но был он легок и весел. Борода его, куцая, длинная, росла немного вбок.

– А ну, спой нам свои коротушки! – добродушно попросил Соловей под всеобщее одобрение.

Митяй присел на лавку, виртуозно крутанул трехструнную балалайку и под задорное треньканье начал наяривать старые добрые русские частушки.

Острый язык певца прошелся по неверным женам, пустому брюху, молодящимся старухам, тоскующим девкам, поганым татарам, жадным купцам, трусливым воинам, ленивым князьям…

Он озорно подпрыгивал после каждого куплета, пел на разные голоса, а разбойники одобрительно хохотали. Митяй перешел на любимую тему частушек – про «милых да неверных».

Стоит милый у ворот,

Широко разинул рот.

Я не долго думала,

Подошла и плюнула.

Неожиданная концовка посмешила и Михаила. Он радостно и легко захохотал. В разбойничьем вертепе елось легко, пилось сладко.

– Пойду плясать —

Дома нечего кусать:

Сухари да корки —

На ногах опорки.

– Да уж, есть-то нечего! Сухари да корки остались! – Смеялись лихие люди.

– А мне милый изменил,

Говорит: «Немолода!»

А себе нашел такую,

Что на попе борода.

– Точно, как у Маньки моей, – под общий взрыв смеха подтвердил кривоглазый разбойник, сидевший в углу.

– Я толстуху полюбил,

Мне с толстушкой весело.

На руках её б носил,

Если б меньше весила.

В этой круговерти простых, но метких сравнений, было что-то необычайно заразительное, настолько, что некоторые из бандитов пустились в пляс.

Внезапно атаман поднял глаза на Михаила.

– Ты же ведь гусляр? А на нашей балалаечке играть можешь?

Михаил захлопал глазами.

– Не пробовал.

– А ты попробуй!

На божий свет появилась еще одна балалайка. Ее торжественно вручили гусляру. Михаил осторожно перебрал лады.

– Давай, давай смелее! – Подбодрил его Митяй, скоро сообразив, что перед ним будущий ученик.

Бывший гусляр, а теперь балалаечник, быстро схватил нехитрую мелодию и вскоре они уже наяривали ее в шесть струн.

– Ай да гусляр, ай повеселил! – Шумел разбойный люд.

Атаман раздобрел: наливал, ел, хохотал.

– А что, братья, примем гусляра к нам? – Громогласно спросил он.

– Примем! Примем! – Загомонили братушки.

– Только нам Михаилом его несподручно называть. Каждый у нас имя здесь свое имеет, стало быть, и ему новое требуется.

Все стали наперебой называть свои варианты. Итог наречению подвел сам Соловей.

– Митяя у нас Треньком кличут. Потому как на балалайке славно тренькает. А ты, стало быть, бренькаешь. Будешь, значит Бренком! Так и будем тебя промеж нас звать!

Затем добавил.

– Будешь с нами – будешь с едой и кровом. А ежели тебе интересно, кто мы такие, то скажу, не таясь: таких как мы, жадные купцы разбойниками кличут. Да только не разбойные мы люди. Берем то, что наворовано нечестными людьми у народа простого. Да народу простому и отдаем! А ежели кто по-хорошему с нами не делится, с теми у нас разговор лютый. На то у нас ножи да топоры имеются. О себе нигде не треплемся, говор имеем особый. Ты по-первОму больше молчи, чем говори, язык дурака до петли доведет. Смекаешь? – Добавил он внушительно. Молодой человек кивнул.

– Нравишься ты мне. Лицом кого-то напоминаешь. Только припомнить не могу. Но в нашем деле лицо – не главное. Вот пальцы у тебя длинные, гибкие, – такие пальцы в воровском деле на вес золота! – Высоко оценил он нового члена разбойничьей шайки.

Затем, обращаясь к своим, зычно крикнул.

– Эй, люди добрые, есть здесь такой, что Бренка приютить может?

Никто не высказал особого рвения поделиться углом с новым членом шайки.

– А что, у меня есть местечко! – Подал голос Митяй, – для такого хорошего человека всегда место найдётся.

– Ну, тогда, опосля, как он брюхо набьет, веди и покажи ему угол, – приказал атаман.

– — – — – — – — – — – — – — – — – —

К вечеру Митяй вывел Михаила во двор. Они миновали ограду, на которой все так же сидели нахальные мальчишки. Разбойничья мелкота громко цвикала сквозь зубы, и похохатывала над старичком. Балалаечник пригрозил им длинным узловатым пальцем.

– Миша, – ласково обратился он к новому жильцу, – недалече здесь моя изба.

Было что-то в этой ласковости лукавое, но сытый Михаил не обратил на это внимание. Они двинулись по улице, проходя мимо тёмных домов. Спустя совсем немного времени они остановились около неказистой избы.

– Вот здесь я и обитаю, – пояснил Митяй.

В избе были небольшие сени, за которыми начиналась жилая комната. Войдя внутрь, Михаил поразился необычайный захламленности. Груды тряпья, деревянных обструганных палок, железки лежали в крайнем беспорядке. В помещении находились две грубо сделанные кровати, скрепленные лыковыми ремнями. На них лежали мешки, набитые соломой. Дощатый сундук в углу, в отличие от остальных предметов, был сделан надежно, из толстых досок, скрепленных железными полосами. Над ним, перед потухшей лампадкой, примостились потемневшие образа.

– Вот здесь и спать будешь, – указал Митяй на одну из лежанок. – А на сундуке – кушать.

В избе было прохладно. Хозяин, очевидно, не утруждал себя протопкой печи. Крохотное окошко Митяй держал открытым. Рядом с ним лежал туго перевязанный пучок соломы, которым, он на ночь затыкал окно. Но это не сильно смутило Михаила. «Печь протопим, – подумал он. – А оконце пузырем затянем. Тряпье в сундук сложим».

Сытые приятели разлеглись на мешках с соломой, и долго болтали, рассказывая о своих жизненных похождениях.

– Видал, как князь в город сегодня приехал? – Неожиданно спросил Митяй.

– Близко не видал.

– Сто человек одной дружины, да с ним полсотни бояр! Все на конях да жеребцах, и слуги верхом. Все одеты, как князья, а сам князь так одет, как ты и не видывал никогда. Золота на нем, как грязи за баней! – Начал рассказывать старичок.

– Вот бы можно было так разбогатеть! – Мечтательно проговорил Михаил.

– Конечно можно, и я знаю, как, – ответил на это Митяй.

– Говори больше, знаешь! А что тогда ты сам такой небогатый?

– А с чего ты взял, что я небогатый?

– Живёшь бедно, заплата на заплате.

– Ты не болтай зря, а лучше погляди!

Поднявшись с кровати, Митяй таинственным жестом позвал Михаила, и подвел к сундуку. Затем торжественно открыл его. На дне оказались несколько мешков. Поочередно хозяин избы вытаскивал их сундука и раскрывал перед Михаилом. В них оказались очень разнообразные и сложные тонкие железные палочки.

– Что это такое, железочки какие-то? – Спросил Михаил, озадаченно крутя их в руках.

– А это, дружок мой, необычные железочки! Ими можно любой хитрый замок открыть.

– Замок? Это что за чудо такое?

Митяй добродушно рассмеялся.

– Эх ты, простота! А еще кузнецов сын. Замки – это железные запоры. Издавна народ наш добра особого не имел. Ничего не запирал. А ныне появилось на Руси много серебра да злата, вот и везут из земель немецких для них запоры. Богатеи на такие замки всё и запирают, а палочками этими я их вскрываю. Тонкие нужны пальцы для этого, чуткие, чтобы любой щелчок услышать могли. Вижу я, персты у тебя подходящие! Хочешь науку мою перенять? Большим мастером станешь, в нашей ватаге важное место займёшь.

– За такое по голове не погладят!

– Ты, дружок, разбогатеть хочешь? Пробовал уже гусляром заработать? Что получил?

– Ничего…

– Вот то-то и оно! – Со значением произнес Митяй. – Богатства только умыкнуть можно. А честным трудом только горб себе заработаешь.

– И все же ты небогато живешь.

– Бедно я живу, чтобы бы завистливых взоров избежать. Не дай Бог, позарится кто на добро мое, порешить могут. А так – что с меня взять, кроме соломы, да рубахи нательный, заплатной?

– Так ты до конца жизни хочешь бедно жить? – Спросил Михаил.

– Нет, Мишенька, когда дождусь медведя своего, так и заживу, как боярин.

– Какого ещё медведя?

– Промеж нас, в ватаге, медведем зовётся сундук большой, который сложно открыть, но в нём богатств столько, что на десять жизней хватит. Будешь ты моим учеником, вместе вскроем медведя своего, и заживем богато. Согласен?

– Конечно, согласен, – отозвался Михаил. – Другой-то дороги до богатства и не вижу.

– А и нет другого пути Миша, ведь всё люди знатные прибрали – простого человека и не пустят к себе. Вспоминаю я князя… Пояс у него – весь из золота, и каждый камень на нем – ценой в сельцо. А он его запросто так носит, чтобы штаны не спадали. А шапка таких мехов, что за одну шкурку пять таких изб дают. По Сеньке, как говорится, и шапка. При такой шапке сразу ума прибавляется. Видал я, как сегодня князь судил вора на площади. Умно судил, ведь говорят – «тот умён, кто богато наряжен». А уж князь наряжен богаче всех на Руси.

На чужом пиру похмелье

«Все на пиру наедалися,

Все на пиру напивалися,

Похвальбами все похвалялися».

Былина «Садко»

А между тем в высоком тереме привечали Великого Князя Московского Дмитрия Ивановича. Дорога не была далекой – от Москвы до Переяславля всего-то сотня верст. Но в баньке князя попарили. А к вечеру собрали пир.

На вечернюю трапезу гости собирались заранее. Кто поглупее, приезжали тогда, когда и стол еще не накрыли. Они рассаживались за лавки в большой горнице, как в стародавние времена, когда и князь, и боярин сидели черезполосно. Но времена всеобщего равенства прошли, и в моду стала входить жесткая иерархия.

Гости, чья мудрость позволяла учуять веяние времени, приходили позднее. Они не торопились садиться на почетные места из опасения, что придет гость знатнее и князь потребует уступить. Сколько же позора придется вынести! Зато сколько почета, когда князь попросит сесть поближе.

Постепенно лавки, расставленные перед огромным длинным столом в виде буквы «Т», заполнялись широкобородыми боярами в лучших нарядах: дорогих шубах, расшитых кафтанах, с перстнями на пальцах. Вошедшие широко крестились, и кланялись на иконы в золотых окладах.

Свет от сотен сальных свечей и масляных ламп, которые только входили в обиход на Руси, создавал причудливые тени на стенах, украшенных оружием, доспехами и гобеленами, привезенными из Священной Римской империи. Обстановка в обширной горнице воссоздавала убранство европейских замков, поскольку переяславский князь, Дмитрий Ольгердович, уважал западный стиль жизни. Он приходился старому литовскому правителю родным сыном, но, тем не менее, был одним из самых преданных Дмитрию друзей. Стараниями Переяславского князя в старый русский град непринужденно вплеталась культура европейских народов.

Высокие ставни с разноцветными стёклами были плотно притворены, чтобы не впускать ночную стужу. В огромном камине жарко пылал огонь. В новой горнице пахло свежеструганными досками и ароматным маслом.

Пир разгорался. Дворовые бесшумно скользили вдоль стен, подливая напитки гостям и заменяя потухшие свечи. Рассаживаясь, шептались собравшиеся.

– Князь нового воеводу привел! – Таинственно сообщали они друг другу.

– Это ж кого?

– Боброк-Волынский, из Литвы, – шелестело новое знатное имя.

– Какой же это новый воевода? Помню, с нами был, когда Рязань брали.

– Так теперь он главный воевода, во всем Великому князю советчик.

– А тысяцкий что же? – Переводили тему другие.

– Нет больше тысяцкого, упокой душу Василия Васильевича. Славный был воевода! С ним я в огонь и воду пошел бы.

– Сказывают, сын его, Иван, тысяцким станет.

– Как же, они с Дмитрием лаются, не будет меж ними мира.

– Полаются и перестанут. Не было такого, чтобы на Москве тысяцкого не было. Меж вечем и князем завсегда тысяцкий должен стоять. А то больно много власти у князя, – горячились сторонники старого уклада.

– Тише ты, тише. Речи такие для своей горницы оставь. Здесь всюду уши! – Предупреждали со всех сторон, бросая осторожные взгляды на сына покойного тысяцкого.

Иван Васильевич Вельяминов на пиру был мрачен и разглядывал гостей быстрыми, сверкающими кинжальными взглядами. Он почти ничего не ел из предложенных слугами легких закусок, предваряющих основные яства, а только насупленно тянул мед из своего кубка. Для праздничного пира Иван сменил дорожную одежду, в которой приехал из Москвы в свите князя, на ярко-алую рубаху. Штаны были заправлены в блестящие сапоги из искусно выделанной кожи. Черные непослушные волосы его были тщательно расчесаны гребнем, усы и борода аккуратно подстрижены. Он недавно разменял пятый десяток лет, так что был мужчиной в самом расцвете жизненных сил. На Москве он уже двадцать лет слыл первым красавцем и женолюбом, поскольку его черные очи и кудри очаровали не одно девичье сердце. Но ни одна из девушек еще не смогла подвести его к свадебному алтарю.

Не только делами любовными был славен Иван. Долгое время он был правой рукой своего отца и до сего времени успешно справлялся со своими обязанностями. Природная хитрость, ум и смелость помогали ему находить выход из любой ситуации.

Внезапно в зал вошли слуги Великого князя, предваряя его появление.

– Слуги то, слуги как одеты! Лучше бояр! – Завистливо шептали за столами.

– Московский князь ест и спит на золоте! – Поясняли знатоки.

– Не только спит на золоте, но и.., – говорящий глотал окончание, комично подмигивая сотоварищам. Все понимающе прятали улыбки. На Руси давно ходил слух, что у Великого князя нужник из чистого золота.

– Ох, и богата Москва! Нашим златом-серебром… – грустно переговаривались князья победнее.

– Слыхали, на князя напали на торжище? – меняли тему бояре.

– А как же! Весь Переяславль шумит…

В горницу в окружении воевод вошел Великий князь Дмитрий Иванович. Он успел переменить одежду и красовался в красном кафтане с парчовыми вставками и золотым шитьем. На плечах была накинута легкая просторная соболья шуба без рукавов с большими прорезями для рук. Гости встали, скрипя лавками, шелестя дорогой одеждой, и приветственно зашумели. Сегодня князь был торжественен, серьезен и молча кивнул гостям. За ним в зал вошла его супруга княгиня Евдокия с девушками-прислужницами. Суздальские бояре встретили княгиню с особым восторгом – как-никак, она была особо любимой земляками за добрый нрав и кротость характера.

Совсем юной девушкой она покинула родной Суздаль, чтобы стать Великой княгиней Московской. И с тех пор трудно было найти на Руси более преданной и рассудительной правительницы. Как говорит арабская пословица, женщина может вознести мужа в вышину и она же бросить в его пропасть. В случае с князем Дмитрием произошло первое, минуя второе. Терпением и усердием княжны государство процветало. Она ведала княжьим теремом, оставляя ратные дела мужу. За девять лет супружеской жизни Евдокия подарила ему уже четырех детей – двух дочерей и сыновей – Василия и Юрия. Особенно благодарен был князь за наследников – всем известно, что нет надежней опоры для государства, чем уверенность в продолжении княжеского рода.

Тяготы материнства не сократили ее прелести, как и не убавили юности. Даже в то суровое время двадцать два года были для человека только началом жизни. Тем более было ценным то, чего она смогла достичь к этому возрасту. Евдокия была все еще неплохо сложена, хоть и немного полновата для нынешних эталонов красоты. Впрочем, в те времена это считалось скорее достоинством, чем недостатком. Тем более, что она была высока и сохраняла дивную княжескую осанку.

Цвет кожи ее отливал белизной, соответствующей тогдашней моде, а густые брови выгодно подчеркивали чистоту лица. Взор истинной правительницы был смелым и решительным для подчиненных, но терпеливым и кротким для того, чтобы усмирять свою гордость, подчиняя ее делам государственным. Светло-русые волосы были уложены под украшенную драгоценными камнями кику, старинный русский головной убор замужних женщин. Сверху был накинут платок, называемый в северо-русских краях убрусом. На шее княжны поблескивало широкое ожерелье. Поверх льняной рубашки, закрывающей тело до самых щиколоток, было надето платье цвета осенней листвы, более просторное, украшенное узорчатой вышивкой красной нитью. С плеч ее ниспадал легкий плащ, подбитый горностаем.

Оглядев гостей с доброжелательной улыбкой, князь сел на высокое узорчатое деревянное кресло, и пир начался. Слуги проворно разносили гостям затейливые яства от земли переяславской. На первое подали закуски в виде икры: белой свежесоленой, красной малосоленой, черной посола крепкого. Была икра с перцем, рубленным луком. К икре шла рыба разных видов. Лосось, осетрина, стерлядь в пареном и жареном виде. К рыбе шли пироги с разнообразной начинкой, а также вареные раки. Запивалось все это медом, да дорогим вином.

За княжеским столом пустовало еще одно кресло, что вызывало у присутствующих странные взгляды и перемигивания. Внезапно в горницу вошло несколько совсем юных девушек, в просторных рубахах. Они отворили двери, и придерживали створки, пока на пороге не появилась девушка, вызвавшая за столом вздох изумления и восхищения.

Юная красавица вошла в зал твердой походкой, в которой чувствовалась затаенная неуверенность. Судя по всему, ей впервые приходилось находиться в присутствии такого количества гостей.

– Дорогая сестра, милости прошу к нашему столу! – Радостно приветствовал великий князь девушку. – Гости дорогие, привечайте княжну Анну Ивановну, дочь Великого князя Ивана Красного, мою любимую сестру.

Бояре зашумели, а Дмитрий продолжил.

– Не смущайся сестрица, присаживайся за стол. Давно тебя дожидаемся. – И добавил негромко. – Сей день для тебя как первый бой для воина. Ранее ты терем не покидала, хоронясь от глаз людских. А ныне пора тебе настала женихам свою красу показать!

Улыбаясь, он собственноручно проводил сестру на место по левую руку от себя. Юная княжна робко прошла на место, указанное Дмитрием.

Поистине, природа не меняет пристрастий человека. И ныне, и сотни, и тысячи лет назад мужской страстно алчущий взор привлекают такие девушки, что словно звезды светят одиноким путникам в ночи.

В свои пятнадцать лет она была сложена на удивление хорошо. Тонкий стан не смогли скрыть несколько шелковых рубах, надетых на ее стройное тело. Шелк, столь редкий на Руси, привезен был для нее, вероятно, из самых отдаленных уголков мира. Поверх них был надет красный парчовый сарафан, украшенный вышивкой золотой нитью и россыпью драгоценных камней. Этот наряд в те времена еще только начинал входить в моду, и казался смелым и даже вызывающим. Волосы ее, цвета набравшей солнечного цвета августовской соломы, были заплетены в две толстые косы, свободно свисающие вдоль юной груди, трепетно вздымающейся от волнения.

На челе ее сверкала изумрудами и яхонтами диадема в виде изящной короны. С нее на виски тонкой цепью спускались жемчужные нити. На диадеме была накинута тончайшая вуаль, которая была призвана закрывать лицо от слишком назойливых мужских взглядов. Теперь вуаль была откинута, и восхищенному взору открывалось почти идеальное лицо. Белоснежная кожа, прямой тонкий нос, легкий румянец юности на чуть пухловатых щеках заставляли собравшихся вновь и вновь украдкой бросать взгляды на княжну. Идеальные белые зубы могли соперничать с жемчугом на ее короне. Бросая быстрые взоры блестящих глаз на гостей, княжна изящно присела в резное кресло.

Пир оживился. Пахнуло жареным мясом. Ко второй подаче появились дичь, целиковые поросята с укропом во рту. А к ним – каши: гороховая, пшеничная и гречневая, и обязательно – пареная репа.

Гости ели и веселились. Внезапно, словно по чьему-то указу, за столом завертелся разговор о сегодняшнем покушении. Встал князь Переяславля-Залесского Дмитрий Ольгердович, человек крупный, силищи неимоверной. Он немногословно попросил прощения у Великого князя, что недоглядел за подлыми людишками своего города. Дмитрий в ответ жестом простил своего тезку.

– А что за кинжал был у душегуба? – внезапно спросил кто-то.

– А непростой кинжальчик-то, булатный, с каменьями! – ответил ему сосед.

Все зашумели, изъявляя желание посмотреть на орудие покушения. Дмитрий кивнул и слуги вынесли на всеобщий позор злополучный кинжал. Гости принялись его рассматривать, передавая друг другу. Орудие неизвестного вора производило на них разное действие. Кто-то пожимал плечами, а кто-то, напротив, хмурился или испуганно затихал. Хотя все сходились на том, что кинжал этот непростой, стали булатной, камни и позолота на нем дорогие. По мере продвижения клинка молчание за столом сгущалось.

– Да то ж тверского князя кинжал! – Разорвал внезапно нависшую тишину голос боярина Ивана Квашни, человека ума недалекого, про которого говорят, что язык впереди ума идет. – Я, когда в Твери был, его у него на поясе заприметил. Все сходится. И камень такой. И вот такой. Да другого такого и не сыщешь!

Все зашумели, словно поток воды вырвался на волю. Конечно, многие и ранее узнали кинжал, да промолчали. Но теперь, когда дурень языкастый сыскался, все спешили подтвердить, что кинжал и впрямь тверского князя.

– Тихо, тихо князья да бояре! – властным жестом Дмитрий остановил шум за столом. – Ежели и впрямь, как вы говорите, это от князя Михаила нам «подарок», то следует спросить строго с Твери. Но прежде разобраться надо.

Все за столом были согласны с ним, но возбуждение не утихало. Шутка ли – запахло новой войной! В волнении бояре съели дичь и поросят, затем на новой перемене умяли ухи, затем овощные закуски, потом пироги с мясом и рыбой. Все это обильно запивалось бочонками хмельного меда. Разговоры пошли военные, про ратные подвиги да геройские смерти на поле брани. Некоторые бояре были готовы хоть сейчас сесть на коней и ехать спрашивать с Твери за кинжал.

Но двоих из этого хмельного сонма гостей, бывших на пиру, меньше всего занимал таинственный кинжал. Черные, колдовские глаза Ивана Вельяминова и выцветшие, словно прозрачные, очи Дмитрия Боброка продолжали разглядывать юную княжну. И если во взоре первого читалась лишь животная страсть, помноженная на неуемное потакание своим прихотям, то во взгляде воеводы казалось, застыл испуг перед внезапно свалившейся неотвратимо накатывающей любвью.

Под огнем взглядов пристально вылупившихся на нее немолодых бояр, Анна смущенно накинула на лицо вуаль, успев, впрочем, сверкнуть на прощанье седому воеводе таким взором, что сердце его окончательно улетело в бесконечную даль, из которого оно уже рисковало никогда не вернуться.

Поднятый в вершины сладостных грез, Боброк-Волынский с трудом вернулся на землю, внезапно услышав шум пира, заглушавший все вокруг. Гости пили, ели, хвастались подвигами, собираясь воевать. Оглядевшись, он заметил пристальный взгляд черных глаз, злобно резанувших его, словно мечом. Человека этого, в красной рубахе, он давно приметил, так как знал его с малолетства и юности, когда служил у прежнего тысяцкого. Еще тогда они соперничали, состязаясь с Иваном в бешеной скачке на лошадях и ратном бое. Нутром старый воевода почуял, что и в битве за сердце Анны ему будет достойный соперник.

Меж тем пирующие договорились до того, что хотели ехать на Тверь прямо сегодня, опосля последнего кубка. Но закончилось все более мирно. Нетрезвых гостей слуги просто развезли по домам. Так закончился первый день княжеского пира.

– — – — – — – — – — – — – — – —

Ночью того же дня в опочивальне князя было тихо. Стольников да слуг отослали, дверь была плотно притворена, а на страже стояли крепкие молодцы.

Князь, одетый в простую одежду да мягкие сафьяновые сапожки, сидел кручинясь и подперев голову сжатыми в кулак длинными пальцами. Боброк, все такой же грозный и по-военному одетый, стоял чуть поодаль, склонившись над злополучным кинжалом тверского князя.

– Завтра весь Переяславль будет гудеть об этом.

Дмитрий молчал.

– Кинжал приметный, признали его многие. Кто погорячее, уже на Тверь в поход собирается. Не верится мне, что Михаил Тверской душегуба со своим кинжалом подослал. Любой можно было ножик дать, только не свой. Что думаешь, княже?

– Конечно, это не Михаил. Но вот кто сделал это?

– А кому такой шум выгоден? – Боброк махнул рукой в сторону окна, из которого и впрямь доносился людской шум и крики. – Завтра весь народ переполошится.

– Кому выгодно, чтобы народ волновался, да чтоб супостаты вокруг мерещились? – Словно эхо повторил князь.

– Только одному – вечевому воеводе – тысяцкому.

– Но у нас нет тысяцкого. Помер наш Василий Васильевич уж второй месяц как.

– Но сын его, Иван Васильевич, на пост этот глаз имеет. Ему и выгодно. Кто народ на брань сбирает? Тысяцкий. А где у нас тысяцкий? Ан нет его! Тут князь и даст ему чин! – От внезапного прозрения Боброк заволновался, заходил по опочивальне.

Дмитрий заговорил.

– Вельяминовы эти меня давно беспокоят. Матушка моя, покойница, царство ей небесное, была из их рода, так что они родня мне. Но не чувствую родства ни с Тимофеем, ни с дядькой Иваном. Только Микула видно, человек добрый. У деда моего, старого тысяцкого, сила какая-то была тайная, бесовская. Крепко он Москву держал, да недобрыми делами.

Боброк молчал и внимательно слушал.

– Иван весь в отца пошел. Дела темные ведет, с разбойниками водится. Докладывают мне много про него. Не могу я его тысяцким делать. Ни мне он жизни не даст, ни всему княжеству. Лживый его язык, змеиный… Но это еще полбеды. Днями, еще в Москве – совсем он меня огорчил. Такое сотворил – только тебе могу рассказать. Пришел он ко мне, челом бьет, просит руки Анны, сестрицы моей…

– Как? – Воскликнул Боброк. – И что же ты, княже? – В крайнем волнении спросил он.

– Ну, я еще не выжил из ума, чтобы женить его на родной племяннице…

Боброк не замечая ничего вокруг, в смятении ходил кругами по комнатке. Дмитрий с улыбкой наблюдал за ним. Наконец, словно решившись на что-то, Дмитрий Михайлович грузно опустился на одно колено и смиренно проговорил.

– Князь, просьба у меня к тебе.

– О чем же просишь?

– Прошу руки сестрицы твоей, Анны. Не гневайся, князь, если не по нраву твоему просьба. Сегодня на пиру, как увидал я ее, так и покой потерял. По сердцу она мне…

– Знаю, знаю. Подними взор, витязь русский. Все видел. Ждал, когда ты сам решишься. Вот богатырь – сто битв пережил, сто врагов побил, а в делах любовных, как мальчишка. Но знай, я свой сестре только добра желаю. Женись, хоть и старше ты ее намного. Но бабий век на Руси короткий, а ты еще вот какой статный… Сто лет проживешь, сто вёсен.

– Спаси тебя бог, Дмитрий Иванович! Век тебя не забуду, служить верно буду! Глядишь, в скором времени племяшей тебе нарожаю.

– Не торопись, прыткий какой! Не время сейчас свадьбу играть. После сватов зашлешь. Снова война на носу и будешь ты у меня на ней главным воеводой. Говорил я с митрополитом Алексием, когда еще в Москве были. Старец сказывал мне, что прошло время разговоров с врагами, настало время мечей. Скоро на Тверь пойдем. Кинжальчик этот на руку мне, но вот не на руку зачинщику всего этого. Завтра на пиру, как наедятся да напьются князья да бояре, скажу я, что заместо тысяцкого у нас теперь будет окольничий, да главный воевода, да сам князь. Все одобрит люд, коли сытый.

– — – — – — – — – — – — – —

На второй день княжьего пира все ехали с боевым настроем. Ждали, что скажет князь, поскольку в граде только разговоров и было, что про злополучный кинжал. Гадали, когда князь поход на извечного своего врага – тверского князя Михаила поход объявит. Да во главе нового тысяцкого поставит.

Но князь и в этот раз поразил собравшихся, что впрочем, неудивительно для мужей высокого, государственного ума.

– Славные князья, бояре и прочий люд честной переяславский! Много меж нами розни было в прежние времена и вот теперь мы за столом общим сидим, одну пищу вкушаем. Бывало и отцы наши, и деды и прадеды меж собой враждовали. Через вражду эту стали мы данниками гостей с востока. Уж полтораста лет обозы с добром русским в степь идут. Но вот и пришло наше время. В Орде уж сколько лет великая замятня идет, хан с ханом грызется, как дикий зверь. Ослабели силы ордынские.

Бояре стали недоуменно переглядываться. Куда князь клонит? Уж не с Ордой ли воевать удумал?

– Люди добрые, потомки славных родов русских! Не будем платить дань Мамаю в этом году! Все, что собрали, на свое войско употребим. Силы накопим. Бог даст, и навсегда от дани татарской волю приобретем! Согласны ли?

И вновь зашумели за столом. Вот это поворот! Хоть и боязно, да больно уж воинственно были настроены собравшиеся, чтобы задний ход давать.

– Благодарю вас, князья да бояре русские, что поддержали меня. Поклянемся, что все, кто за общим столом сидит теперь, выступим вместе против общего врага!

И здесь бояре одобрили решение князя. Тем более, что подали вторые блюда. Жуют, новую весть обсуждают, как с Ордой биться сподручнее.

Время проходит, и вновь Дмитрий встает.

– Люди русские, послушайте и такую весть. Были завсегда на Москве тысяцкие. Люди справные, крепко князьям подсобляли. Но не стало с нами дорогого нашего Василия Васильевича Вельяминова. Такого человека другим заменить не можно! Нет у нас такого в Москве, да и во всей Руси не сыщешь. Решил я, что заменят его брат его единоутробный, окольничий Тимофей Васильевич, да новый главный московский воевода Дмитрий Михайлович Боброк, да я сам, Великий князь московский. Как полагаете, князья и бояре, достойная замена будет?

Ну как тут не сказать, что князь – достойная замена? Поддержали и это княжеское решение, хоть многим оно было не по нраву. А лицо Ивана, сына тысяцкого и вовсе потемнело так, что гости от него отшатнулись, словно на него клеймо поставили.

И снова гости за еду принялись. Принесли на этот раз сахарные башни, да пряники печатные. Сладко кушается за княжеским столом.

Встает Дмитрий в третий раз. Уж испугались бояре. Что на этот раз скажет? Но, ко всеобщей радости, объявляет князь большой поход на Тверь, чтобы спросить Михаила Александровича за дела его темные. Да рать общую в деле проверить, да богатств тверских пограбить.

Вот такое дело князьям да боярам по нраву. Полюдьем, налогами разными, да грабежами казна княжеская полнится. Уминают люди благородные сахарные кремли, да барыши будущие подсчитывают. А к вечеру гусяры подошли. Завели они былины про воинов прежних времен, про подвиги ратные, про походы дальние. Совсем гости растаяли, обниматься, брататься начали, клятвы в дружбе вечной приносить. Кто постарше и прослезился даже. «Словно на пиру древнем, у дорогого нашего Владимира Красно Солнышко побывал», – приговаривали князья. На том и пир княжеский закончился. Развезли слуги по хоромам сытых гостей, к ночи утихло все.

– — – — – — – — – — – — – — – —

В это же время в других хоромах бушевала ярость. Семейство Вельяминовых собралось на совет. Были здесь Иван и Микула – сыновья покойного тысяцкого Василия Васильевича, да брат его, московский окольничий Тимофей Васильевич. Иван, все в той же красной рубахе, с расстегнутым воротом, с бешеным лицом ходил по комнатке с низким потолком, время от времени бросая долгие взгляды на узкое зарешеченное окошко.

– Полно, полно тебе…, – утешал его старший боярского рода Вельяминовых, Тимофей. Старый седой воевода кутался в полы тяжелой шубы, время от времени вытирая пот. Микула, как и положено младшим, не проронил за все время разговора старших родственников ни одного слова.

– Нет, нет, нет! – гневно восклицал Иван, тряся черными кудрями. – Лучше послушай, любезный мой дядя. Это ты все княжескому слову поддакиваешь, а словно не видишь, как он семью нашу, весь род Вельяминовых задумал извести! Весь этот съезд князей в этом граде, вроде бы для крещения княжича – сговор супротив нас.

– Да с чего ты взял это? Ведь наш он, кровинушка наша. Мать его, царство ей небесное, сестра твоя родная. Племянник он твой, кровь заединая!

– Да то-то и оно. Мать-то он свою не любил, опосля как в колдовстве ее уличили. Наша кровь пробудилась…

– Господь с тобой! Какая кровь колдовская? Я вот никакой не колдун, человек смирный, горло петухам не режу, – испуганно закрестился Тимофей.

– У тебя нет, – зло усмехнулся Иван. А вот батя мой, он же брат твой, крови петушиной много пролил. Смотрите у меня, не болтайте, а то все погибнем, – внезапно тревожно закончил он, увидев удивленные глаза дяди и брата. – Сила тайная есть в нашем роду. У отца моего была, и у сестры.

– Может, и у тебя имеется? – С подозрением спросил окольничий.

– Может, и у меня. Только проку пока от этого никакого. Везде он мне дорожки перекрыл.

– Какие еще дорожки? Что чин братов тебе не дал, так это одна дорожка, а еще и другая есть?

– Есть и другая! – В ярости своей Иван затрясся, как прокаженный. – Анну, сестру свою, красу ненаглядную, не дал мне в жены! Я и от поста батюшкиного готов был отказаться, но нет, говорит, она за другого хочет!

– Что ж ты творишь, малахольный! – Тут Тимофей не усидел и вскочил с лавки. Он подскочил к племяннику, воздев руки. Они встали напротив друг друга – старый, худой Тимофей и крепкий, широкоплечий Иван. – Седина тебе в бороду, да бес в ребро? Все думаешь, ты первый красавец на Москве, да все тебе позволено? Это ж племянница твоя родная, – такой брак ни Церковь не одобрит, ни народ московский.

– Всё одобрит, ежели с умом подойти. И какая же у меня седина? Сегодня еще в зерцало гляделся, ни единого седого волоска! – Хвастливо проговорил младший Вельяминов.

– Замолчи, аспид, ащеул… – забранился глава рода. – Вот срамота на старость лет, срамота.

– Дурак ты, дядя, – неожиданно другим, твердым, чужим голосом произнес Иван.

– Да как ты смеешь! – Тимофей повысил было голос, да как-то сник. Почему-то ему и вдруг подумалось, что он и в самом деле старый дурак, а Ивашка – вырос и достоин быть и тысяцким и князем повелевать… Словно пелена пала на его взор.

– То-то, дядюшка, – зловеще произнес Иван. Его черные глаза внимательно смотрели на старого окольничьего. – Тысяцкие вечем поставлены, стало быть, за ними народ и войско, а это сила, – гипнотическим голосом произнес он. – В Орде тридцать лет уже тысяцкий правит, ханы у Мамая в кулаке сидят, пикнуть не смеют.

– Твоя правда, Иван, – упавшим голосом произнес Тимофей.

Внезапно Микула, до этого только удивленно таращивший глаза на происходящее, подпрыгнул со скамьи и бросился между братом и дядей. Между теми словно нить порвалась. Старый окольничий тяжело осел на дощатый пол, а братья вперились друг в друга сверкающими взорами.

Потихоньку Иван уступил.

– Тьфу, пропасть, Николка, – миролюбиво произнес он. – Не смотри так, не девка я красная, чтобы меня разглядывать.

– Уходи, Иван, – внезапно глухим голосом произнес Микула. – Про штуки твои колдовские знают на Москве, возьмут тебя вскорости.

– Почем знаешь? – С волнением произнес Иван.

– Знаю. – С вызовом произнес Микула.

– Не сам ли донес?

– Не я. Ты сам на себя доносишь. Люди твои везде шастают, страх наводят. По ночам огни загораются, голоса такие слышно из твоих хором, словно черти гутарят. Возьмут тебя за колдовские дела твои. Да еще ссора у тебя с князем. Беги, Иван, я остаюсь. На меня можешь положиться. Но ежели головой своей рискнуть придется – не рискну. Беги, пока не поздно…

– Не учи ученого. Но тут ты прав. Ухожу я. – Вельяминов говорил, словно рубил, – найду я на князя управу. Не дело нам – собаку съесть, да хвостом подавиться! Дядю береги, и сам берегись. Я вскоре вернусь, и род наш еще похозяйничает в белокаменной.

Он стремительно вышел из комнаты. Микула склонился над дядей. Тот дышал ровно, спокойно, но был словно в беспамятстве.

Темная ночь заволокла Переяславль. В этот час четверо конных воинов на стремительных жеребцах, словно всадники Апокалипсиса, вихрем поднимая снежную порошу, умчались вон из града. Несостоявшийся тысяцкий погонял своего скакуна, а трое его молчаливых слуг неслись следом. Их путь лежал на запад, во владения тверского князя.

А в едва освещенной огарком свечи келье тяжело охал старый Тимофей Васильевич. Он то и дело порывался куда-то бежать, что-то делать. Микула сидел рядом и оберегал дядю от резких движений. Неожиданно старик сел на лежанке и спросил племянника.

– Где Иван?

– Уехал Иван, – просто ответил тот.

– Без княжеского веления? Ох, все не к добру. Чую, нелегкие времена ждут наш род. Николка, дай мне слово, иначе не усну я спокойно.

Он стал требовать, чтобы Микула обязательно поклялся Святой церковью, всеми святыми, именем отца-матери, что никогда не поднимет руку на Ивана, не оборвет род Вельяминовых.

Микула, скрепя сердце, поклялся. И старик, ослабевший и состарившийся за этот вечер на десяток лет, повернулся лицом к стене и спокойно уснул. А Микула еще долго смотрел в ночь, вспоминая глаза брата, нутром чуя, что ежели все пойдет, как сегодня, клятвы дядиной ему не сдержать.

Предательством счастья не сыщешь

В год 6883 (1375) из Москвы приехали к великому князю Михаилу Иван Васильевич да Некомат на христианскую погибель, и на Федоровой неделе послал их в Орду.

«Рогожский летописец».

Русская зима уже вовсю входила в свои права, засыпая дороги, дома и целые города. Исключением была разве что Тверь. В те времена это был многолюдный город, столица сильнейшего княжества на Руси, столетиями оспаривавшего первенство за великое княжение с другими русскими городами. На Тверь шла широкая, и, несмотря на свежевыпавший снег, утоптанная дорога.

Нескончаемым потоком в обоих направлениях двигались по дороге возы с припасами, товарами. Шли люди все разных профессий – кузнецы, кожевники, торговые люди, скоморохи… На Рождество Христово в славной Твери готовились ярмарки, народные гуляния.

Среди этой пестрой толпы выделялись четыре всадника, которые и хотели бы быть неприметными, да угрюмых важных москвичей в серых плащах за версту можно было отличить от наряженных, разноцветных, простых тверичан.

Всадники торопились, то и дело обгоняя возы, криками разгоняя с дороги зазевавшихся пеших путников. Вскоре они подъехали к месту, с которого открывался вид на столичный град. Это был замечательный русский город-крепость, краса и гордость Тверского княжества. Посад перед городом был плотно заселен, трубы дымили так, что застилали полнеба. Далее, на высоком земляном валу располагалась деревянная стена из столетних дубов, сложенная крепко, надежно. Через каждые две сотни шагов в стене находились высокие каменные башни с самострелами. На башнях развевались стяги, и, если сильно приглядеться, можно было увидеть и ратников, несущих денно и нощно службу.

В глубине града виднелся высоченный княжий терем, также со стеной, да охраной.

Вид хорошо укрепленного города оставил благоприятное впечатление у Ивана Вельяминова и его слуг. Две недели потребовались им, чтобы добраться от Переяславля, где Иван самовольно оставил свою службу Великому князю, до главного соперника Москвы – Твери. Здесь он надеялся обрести сильного союзника в своей борьбе против Дмитрия.

Михаил Александрович, микулинский и тверской князь, один из младших сыновей Александра Михайловича Тверского, был уже немолод. Ему перевалило за сорок лет, но по манерам и обхождению выглядел гораздо старше своих. Виду он был тучного, страдал одышкой и всеми прелестями, какими награждает тело любителя праздной жизни. А может, виной тому было пристрастие к меду и вину? Впрочем, несмотря ни на что, он слыл добрым и любимым всеми князем.

Былые битвы с Московским княжеством, что сотню лет вели его деды и прадеды, остались в прошлом. По молодости Михаил знатно повоевал с Дмитрием вместе с мужем своей сестры литовским князем Ольгердом, но теперь, после Любутского мира он остался в одиночестве и понимал, что любая война с усилившейся Москвой станет для него последней.

До Рождества оставалось несколько дней, и Михаил с удовольствием занимался предпраздничными хлопотами. Принимал челобитчиков, выносил приговоры. Неожиданное известие о прибытии из Москвы Ивана Вельяминова застало его врасплох. Оно встревожило его, правда, не настолько, чтобы окружающие это заметили. По приказу князя спешно вывели из княжеской горницы людей да внесли яства. Михаил потчевал дорогого гостя, да спрашивал вкрадчиво.

– Откушай, Иван Васильевич, оголодал, поди, с дороги?

– Благодарю, великий князь тверской Михаил Александрович! Вестимо, оголодал: две недели в седле. С самого Переяславля жеребцов гоню.

– А пошто так спешил? Дело какое срочное? Али враги за тобой гнались?

– Враги, – коротко ответил Иван.

– Господь с тобой, боярин! Какие же враги у нас? С Москвой мир…

– Принес я тебе недобрую весть. Нет у тебя мира больше с Москвой! Всю зиму будут рати собираться, по весне тебя воевать пойдут.

– Да за что же такая напасть на меня, да на всю Тверь?

– По всему Переяславлю, а скоро и по всей земле Московской слух пойдет, что ты душегуба к князю Дмитрию подослал! У душегуба кинжал твой нашли! – сообщил Иван.

– Вот беда-то! – засуетился князь. – Что же они, неразумные что ли? Я не двинулся умом-то еще, со своим кинжалом лихих людей к князю посылать!

– Разумные, неразумные – да только весь народ московский шумит, тебя наказать хочет. Любят они князя своего. Так что к началу лета жди гостей, только не с подарками они к тебе придут, а подарочки с тебя возьмут.., – зловеще проговорил Вельяминов, закусывая куском мяса.

Внезапно глаза Михаила сузились и голос его стал подозрительным.

– А ты зачем тогда ко мне пожаловал? Ты ж московский тысяцкий, над всей ратью воевода! Али дело ко мне какое имеешь?

– Конечно, имею, – ответил Вельяминов. – Неспроста я тебе про московские замыслы рассказываю. Ушёл я от Дмитрия. Хочу другому князю служить. Тому, кто службу мою по старанию оценит!

– Не к тому ты князю пришёл, Иван Васильевич. Разобьет Дмитрий и меня и тебя. Не будет от нашего дела никакого прока, – печально произнес Михаил.

– А ты не один будешь, князь! Пока зима стоит, есть у тебя дён сто! Пошли весть к Ольгерду старому, и Мамаю татарскому… Он давно на Дмитрия зуб точит.

– Губа не дура, язык не лопата… Всё ты в мечтах живёшь, Иван! – Горестно сказал Михаил. – Не придёт Ольгерд – родственник он теперь Дмитрию. Дочь свою он замуж за Владимира выдал, а он брат Дмитрия. И Мамай московского князя любит – ханский ярлык ему отдал. Не придут они.

– А ты не гадай, Михаил, – придут, не придут! Всё равно по весне рать московская стоять под стенами Твери будет! Да смекай: без тысяцкого не будет у нее ополчения! Только дружина. Так что торопись, ежели ты сейчас весь пошлешь Ольгерду весточку, через месяц уже знать будешь, враг он тебе или друг! – решительно произнес Иван.

Михаил надолго задумался.

– Спасибо тебе, Иван, за вести. Хоть они не добрые. Но мне нужно подумать. Завтра решу, а пока выделю я тебе покои в хоромах своих. В тереме своём отдохни с дороги, да в баньке попарься…

– — – — – — – — – — – — – — —

Ввечеру, лежа на полоке в жарко натопленной бане, Вельяминов размышлял о том, каким образом он сможет расшевелить зажиревшего Михаила заставить вспомнить подвиги своей молодости.

Крепко сложенный бородатый холоп исправно хлестал приезжего боярина дубовым веничком, когда внезапно память унесла Ивана в то время, когда он был еще Ивашкой безусым, а отец его был знаменитым и влиятельным на Руси тысяцким. Как-то, вот точно так же, только лет тридцать назад, сидел отец в баньке с купцами ганзейскими. Те травили байки про страны заморские, про королей и бояр из стран далеко на западе, у самого великого моря-окияна.

И рассказывали они историю про рыцаря тамошнего, который сумел хитростью своей одного короля другому королю войну объявить. Ивашка тогда с ковшиком кваса около каменки стоял, чтобы по отцовской команде парку поддать. Да уши развесил, слушал, запоминал. Имя рыцаря он, конечно же, запамятовал, а вот хитрость его помнил.

Вельяминов приподнялся с полока и дружелюбно спросил у парильщика.

– Тебя как звать-то?

– Иваном.

– И меня Иваном. А скажи, Иван, есть ли у вас в Твери охотники, да такие, чтобы зверя хорошо били?

– Имеются, вестимо.

– Знаешь таких?

– Знаю, вестимо, – с той же интонацией ответил парильщик.

– А сможешь достать мне зайца? Чтобы непременно сегодня или завтра к утру?

– Какого такого зайца? – подивился холоп.

– Простого зайца, – начал терять терпение боярин.

– Серого, али белого? Большого али малого? С головой али потрошеного? – неспешно стал задавать вопросы банный Иван.

Стараясь не осерчать, Вельяминов терпеливо объяснил холопу, какого зайца он хочет видеть. Цвету любого, размера среднего или большого, обязательно с головой и лапами, не потрошеного.

– Достанем, вестимо, – уверенно закончил разговор банщик. И к утру принес зайца.

А к вечеру Михаил давал пир в честь московского гостя. Тверская земля издавна славилась своим хлебосольством. Гостей потчевали изращатыми калачами, пирогами с начинкой из мяса птицы с зеленью, капусты и брусники. На огромных тарелках красовалась соленая белуга, фаршированная вареными яйцами. В деревянных плошках влажно поблескивала икра. Конечно же, были здесь и рубленные овощи с мясом, а также любимые на Руси каши.

Гостей развлекали скоморохи, но Иван сидел опечаленный, не обращая внимания на всю эту суету. Несмотря на это, тверские бояре веселились вовсю. Особенно, когда в зал вкатили целую бочку наваристого меда.

Внезапно кто-то из пирующих обратил внимание на печаль тысяцкого, как его за глаза называли здесь, хоть чина такого Вельяминов еще не получил.

– А пошто это у нас московский гость закручинился? – Спросил кто-то.

Как водится в таких случаях, целых хор нетрезвых голосов поддержал вопрошающего. Иван весь вечер только этого и ждал, старательно изображая печаль. Собрав на себя все внимание, которое только возможно, он с напускной торжественностью произнес.

– Кручинюсь я потому, что есть у меня подарочек, да только не знаю, кому этот подарочек этот вручить…

Гости загалдели. «Князю, кому же еще!» «Гостям честным, каждому», – загомонили собравшиеся. Князь тверской тоже смотрел с явным интересом. Насладившись нарастающим любопытством, Вельяминов приказал слугам своим внести жареного зайца, которого предварительно поджарили еще до обеда. Подарок лежал на серебряном блюде и предусмотрительно накрыт крышкой. Взяв блюдо, Иван торжественно произнес:

– Здесь у меня самый трусливый зверь, которого только можно найти в здешних лесах.

С ловкостью фокусника крышка с блюда была снята, и гости увидели несчастное животное, принесенное вчера ивановым тезкой.

– Я хочу подарить этого зайца князю Тверскому Михаилу Александровичу! – громогласно объявил коварный московский гость.

Кто-то из гостей аж подавился. Возникший легкий ропот вознесся к самому потолку. Все замолчали. Внезапно побледневший князь спросил.

– Иван Васильевич, это же как понимать? С кем ты меня сравниваешь?

Он сделал паузу, и этим немедленно воспользовался Иван. Все свое красноречие, весь задор свой вложил он в яркую речь. Вспомнил он княжеского отца, который не щадя живота бился с Калитой, ханом Узбеком, и деда, Михаила Ярославовича, сгинувшего в Орде. Вспомнил он и битвы самого князя.

– Негоже отступать от дела, начатое дедами и отцами нашими! Посрамимся, ежели отречемся! – воскликнул он в завершение.

Внезапно он почувствовал возникшее среди гостей одобрение, и тайно выдохнул. Риск вызвать гнев тверичан был велик, но, кажется, он эту битву выиграл! Вдруг все заговорили. Тверские бояре, которые постарше, вспомнили былые сражения, а те, что помоложе, завидовали воинской славе, прошедшей мимо них. В этом всеобщем шуме, князь Михаил встал и произнес.

– Гости дорогие, князья, бояре тверские! Хотел я на Ивана Васильевича осерчать за дары его обидные, да подумалось, что прав он! Неужто мы, как зайцы будем сидеть по кустам, когда Дмитрий придет по весне дань с нас брать?

Все зашумели: «Не дадим!», «Не сробеем!», «Дани не давать!». В этом всеобщем военном угаре князь добавил.

– Стены наши крепкие, воины наши сильные! Сробеет Москва, отступится! Завтра же пошлю послов к Ольгерду, свояку моему. Пусть сбирает своих литовцев. К Мамаю пошлю гонцов – пусть идет на Москву с ратью татарской. Возьмем Дмитрия в железные клещи!

Ответом ему был всеобщий рев воинственного тверского боярства. Долго еще гости допивали бочонок меда, вспоминали минувшие дни, полные сражений и побед.

А утром полетели стремительно вестники к Ольгерду Литовскому, с просьбой подсобить в войне с Москвой. Тверские бояре же доставали из сундуков ратные кольчуги, щиты со старинными гербами, варяжские топоры и мечи.

– — – — – — – — – — – — – — – —

Поутру князь Михаил проснулся не в самом хорошем расположении духа. Вчера, под влиянием какой-то злой силы он готов был идти и сражаться, но сегодня ему хотелось полежать в постели, вкусно покушать – да что угодно, но только не воевать…

Но, делать нечего, пришлось созывать дворовых с приказом принести боевое облачение. В первую очередь следовало проверить состояние собственно княжьей кольчуги, да меча. Холопы споро принесли требуемое. Князь, с помощью помощников надел подкольчужную рубаху, затем стал натягивать тяжеленную россыпь хитро переплетенных колец. И тут его ждало горькое разочарование: изрядно раздобревшее тело не хотело влезать в кольчугу, в которую Михаил с легкостью помещался в молодости.

– Тяни, стервец, – понукал он крепкого парня, изо всех сил старающегося натянуть кольчужное полотно на огромное брюхо князя.

– Не лезет, княже, не гневись, – пряча улыбку, отвечал тот.

– Сей же час втянусь. Давай!

Холопы тужились, но дело не шло. Решено было военные приготовления отложить до приведения княжеского тела в боевой вид. Для этого Михаил придумал поститься всю зиму.

– В первую седмицу поститься буду один день. Во вторую – два дня. В третью – три. А в четвертую ни крошки не возьму! – Решительно вышагивал князь по большому залу, где пировал да принимал гостей. – Сегодня, сейчас же начну! До вечера ничего не буду есть, токмо пить!

В зал осторожно заглянули слуги. Их беспокоило, что князь с утра ничего не ел. Обычно за таким поведением следовал взрыв княжьего голодного гнева.

– ЗаУтрок уж поспел, княже, подавать?

– А что там?

– Каша пшеничная, с маслом коровьим, с мясцом. Репа пареная, с вечера в печи томилась. Яички вареные, с солью, с лучком зеленым.

– А запивать чем?

– Кисель сладкий, да яблочки к нему.

Михаил произвел короткую внутреннюю борьбу, в которой проиграл.

– Неси. Завтра поститься буду…

Впрочем, и завтра он не постился. Ожидание войны, волнения заставляли Михаила есть еще больше. В конце концов, кольчугу просто увеличили, добавив колец по бокам.

Военные приготовления шли своим чередом. Тверь собирала боярские дружины. Были предприняты две осторожные вылазки на Торжок и Углич. Но активных действий Михаил не предпринимал, ждал ответа от Ольгерда.

Под конец года, в последние дни сеченя, или как его называли по-церковному – февраля, пришли гонцы от Ольгерда. В изящной манере старый литовский князь отказал своему родичу в военной поддержке. Гонцы от Мамая еще и не появлялись.

Михаил в сильном волнении, съев вдвое больше обычного, позвал к себе Ивана Вельяминова. За это время московский гость стал главным наперсником князя, нашептывателем, правой рукой.

– Что ж делать-то теперь? – В отчаянии спрашивал князь. – Если и Мамай откажет, то не сносить мне головы. В Москве, доносят мне, рать собирается, втрое больше моей!

– Не откажет Мамай!

– Пошто знаешь? – Нахмурился Михаил.

– Сам к нему поеду!

– Не боишься? В Орде столько князей русских да бояр сгинули. – Михаилу еще помнились рассказы о том, как пытали да погубили в бескрайних степях по приказу хана Узбека его прадеда, Михаила Ярославовича.

– Тебе, князь, служу. И голову положить готов. В аккурат после фёдоровой недели поеду в Орду. Вернусь с Ярлыком на великое княжение для тебя и веревкой для Дмитрия! – Cпокойно произнес Иван. – Только, князь, устоишь ли, когда московская рать под стенами твоими соберется?

– Устою. Только поспешай. До лета привези Ярлык, да приведи подмогу от Мамая. С ними москвичей одолеем! – Убежденно произнес тверской князь.

– — – — – — – — – — – — – — – — – — – — —

В столице московского княжества меж тем велись приготовления к походу. Его организацию взял на себя новый главный воевода Боброк-Волынский. Старый вояка всю жизнь свою сражался бок о бок с литовским князем Кейстутом против немецких рыцарей, что полтораста лет назад обосновались в Прибалтике, и имел немалый опыт в такого рода делах.

Изначальной целью немцев было несение слова Божьего к востоку от Священной Римской империи, но по прошествии многих лет она поменялась, и теперь рыцарский Тевтонский орден превратился в обычное средневековое государство, постоянно терзающее своих соседей. Немцы были опасными воинами, сражающимися толково, мудро, расчетливо. В войне с такими врагами учишься быстрее, и к своим годам в запасе у Боброка имелось множество хитрых ратных приемов. Это выгодно отличало его от командиров московского воинства, которое годами варилось в междуусобных войнах с русскими князьями.

Первым делом взялся воевода за покорм, то есть снабжение московской рати. Из серебра, которое не отправилось в виде дани в Орду в этом году, активно чеканили новые монеты – называемые по-татарски деньгами. На них скупалось зерно и сено. Этими запасами засыпались доверху амбары. В погреба свозилось масло, вяленое мясо, сушеные ягоды и грибы. Шла покупка тягловых лошадей и боевых коней и жеребцов. Вся Москва напоминала огромное торжище, где единственным покупателем был Боброк. Нескончаемой вереницей в столицу шли обозы с провизией, да в ней и оставались, так как обозы тоже приобретались на нужды войны.

Обычное, в сущности, для современного понимания, мероприятие вызывало массу недовольства среди некоторых бояр. Их можно было понять. Столетиями на Руси вражеские и свои армии кормились за счет несчастного местного населения. Простые жители рассматривались лишь в качестве бесплатных поставщиков продовольствия. Там, где проходили княжеские дружины, оставались лишь разоренные села и города.

Подобный подход к ведению войны обуславливался малым размером дружин и особенным отношением к простому люду. Князья и бояре рассматривали народ как завоеванное, покоренное население, ограбить и обездолить которое считалось вроде как за военную доблесть.

– Боброк-то наш, дурень знатный! Овсом решил воевать! Он что, Тверь накормить вздумал? Тверичи только спасибо скажут, в ножки поклонятся: «Спасибо тебе, добрый воевода, что накормил, да напоил!» – Трепались знатные бояре между собой. Но находились и те, кто помнил еще по рассказам отцов неудачные походы, в которых голод косил ратников поболе врагов.

– Ты уж помолчи! А то, как рот откроешь, так дурь сразу видать. Война не только саблями ведётся, но и едой. Дед нынешнего тверского князя, Михаил Ярославович, Новгород хотел воевать. Рать собрал, а покорма не сготовил. Да половина воинов в походе от голода померло! Наш-то обо всем думает! И про людей, и про лошадей! Это, значит, голова у него варит, как надо. Ты лучше к нему иди, да примечай всё, учись уму-разуму, – говорили люди поумнее.

Боброк меж тем, не обращая внимание на пересуды, заготовил огромный запас провизии на пять тысяч воинов и десять тысяч людей из вспомогательных сил. Поход планировался на три летних месяца. Каждому воину определялось в день две гривны зерна, гривна мяса, а также овощи. Люди в походе съедали тысячу пудов зерна, да полтысячи пудов мяса в день! А лошади, число коих доходило до двадцати тысяч, съедали в три раза больше! Хорошо, они хоть мяса не ели… Для такого количества провизии потребовалось бы десять тысяч телег. Обоз, если бы он и был, то стал бы такой огромный, что, выйди он в поход, занимал вместе со всей ратью полтораста верст, что было как раз равно расстоянию от Москвы до Твери!

Конечно, можно было бы и не заниматься всем этим беспокойным хозяйством. Собственно, полководцы в то время опирались в военном деле на Божье провидение. Они заботились больше о том, как победить врага в жаркой сече, а припасы доставали, как Бог пошлет. Отобьют обоз вражеский – вот и еда. Захватят город – вот и праздник. Но новый московский воевода больше полагался на старинную русскую пословицу – «на Бога надейся, а сам не плошай». Меньше всего ему хотелось, чтобы его войско погубил воевода Голод. Поэтому часами просиживал в горнице, совещаясь с обозными командирами, купцами, зажитниками…

В деле этом выявились ему неожиданные помощники: бойкие монахи Чудова монастыря. Два брата, Еремей да Вениамин, очень уж были смекалисты на счет. Смастерили даже рамку из проволоки, что на кольчуги идет. На проволоку костяшки нанизали. Да лихо подсчет ведут, кому сколько еды в походе полагается. Одному князю на прокорм дружины больше надо, другому меньше. Да и тягловая сила разная в войске – боевых, крупных коней кормить следует пшеном белояровым, а для походной лошади – корм полегче, чтобы бежала споро. А простых лошадей упряжных и вовсе сеном да овсом кормить следует…

А еще планы братья пишут, как еду к войску доставить. Еда-то ведь вся сразу не понадобится, ее понемногу подвозить надо. И снова считают: к такому-то числу войско на Тверь выйдет, к такому-то числу обоз подойдет. А в обозе том – такое-то количество хлеба, зерна, соли, овощей, меду. Да на запас войску нужны гвозди, железо, оружие, подковы, упряжь… А за ним – новый обоз. А к обозу – охрана, чтобы люди лихие его не разграбили. Все братья учитывают, все в книги толстые записывают.

А вскорости и вовсе они смекнули, что негоже воду, что в зерне да хлебе водится, с собой таскать. И немедленно по приказу Боброка сотни людей из посадских, занялись заготовкой сухарей, сушеного мяса, лука, моркови. Для каждой дружины запасали свои огромные котлы, и прочую утварь.

Во всей это хозяйственной кутерьме не забывал воевода и про подготовку осады. Стены Тверские новые, крепкие. Поэтому из Литвы привез он с собой мастеровых. Те науку осадную шибко хорошо знали, на замках рыцарских ее отработали. Да науку ту московским работникам передавали. По весне выросли перед белыми стенами Москвы башни осадные, не хуже литовских. А на них уже повелел Боброк ратникам учиться стены перелезать, чтобы города быстро, да с малыми потерями брать. К лету башни разберут, и частями особыми, что похитрее, к Твери подвезут. А что попроще – так в рощах около Твери нарубят.

Горят горны в кузнях днями и ночами. Куются мечи, наконечники копий и стрел. Куют кузнецы огромный насокольник – тот, что на сокола впереди надевается. Крепкий таран будет у московской рати.

Все учитывает Боброк, не спит почти. Но и этого ему мало. Испросил он у князя дозволения собрать сотню воинов крепких, младших сынов из боярских родов победнее. Разместил их в домах посадских, за стенами, в Зарядье. Каждый день, в мороз, они на реку бегают, в рубахах одних. Купаются в проруби, камни тягают, да на льду состязаются. То в бое кулачном, то на мечах деревянных, а то и во всем ратном снаряжении. Прокорм воевода завел им точь-в-точь, как принято у рыцарей из орденов монашеских. Мясо дозволялось есть только три раза в неделю, а в основном – овощи, зелень всякую, да хлеб. А пить только воду простую, да молоко. И в баню они каждый день париться ходят.

Поначалу москвичи, что поглупее, смеялись над ратниками, да потом дивились, какие молодцы у Боброка получились! Через четыре месяца каждый мог камень трехпудовый на сто шагов пронести, десять верст пробежать, и не запыхаться, коня бойкого одной дланью усмирить. В полном ратном снаряжении по три часа биться! Кольчуги им знатные сковали, калантыри с бляхами золочеными! Коней холощенных, послушных, для военного дела годных, для них сам воевода выбирал.

Неспроста дивились люди на действо это. Возможно, именно здесь, под восхищенными взорами москвичей, рождалась тактика ведения войны, которая позволит в ближайшие двести лет в десятки раз увеличить территорию маленького Московского княжества, превратив ее в огромное Русское царство.

– — – — – — – — – — – — – — – — – — – — —

Много, много серебра забирает война. Каждый день Боброк у князя новых денег просит. Понимает его Дмитрий. Достает из казны своей бездонной все новые и новые богатства.

Достаточно денег у Москвы. Сто лет копит. Еще при прадеде нынешнего князя, Даниле Александровиче, младшем сыне Александра Невского, начало маленькое княжество собирать дань со всей Руси, да в Орду отправлять. Был для этого и титул у московского князя соответствующий – гурхан, что значит ханский зять. Титул почетный, почти равный ханским, разве что только право на то, чтобы занять престол ордынский – не давал. Для этого надо было иметь в роду кровь чингизидову.

Собирает Москва сто лет дань с Руси для монголов, да себе немного оставляет. С каждым разом все больше и больше. При Дмитрии Ивановиче московские владения приносили богатств разных на десятки тысяч серебряных рублей ежегодно. Да не легких стограммовых литовских рублей, а полновесных, вдвое тяжелее, новгородских. Из них в Орду, к темнику Мамаю, шло лишь пять тысяч. А остальное Дмитрию в казну отправлялось.

Вот на звон этих рублей стекаются к Москве люди со всей Руси. Пухнет, растет столица. Посад, что за стеной городской, за десять лет впятеро вырос. Да и новые стены теперь у Москвы – загляденье. Из крепкого, белого кирпича. Но едут в белокаменную не только мастеровые, купцы и прочий достойный люд. Едут люди лихие, корыстные.

Ближе к концу зимы, с высокого берега реки наблюдали любопытные горожане за состязаниями боброковской сотни. В те давние времена развлечений было немного, а люди потеху любят. Смотрели даже на казни, позорные наказания. А здесь – тоже есть на что поглядеть: добрые молодцы, крепкие, заголенные, в силе состязаются, да в ловкости. Во время борьбы горожане криками бойцов поддерживают, об заклад бьются.

А среди толпы люди неприметные шныряют. С простофиль кошельки, украшения срезают. Работают быстро, умело, нагло. Знают: стоит за них атаман Соловей. Давно из лесов он в город перебрался вместе с ватагой своей, за звоном монет они идут. Любой кошелек, ловко срезанный у зазевавшегося москвича, через пять рук перекочевывает в казну воровскую, общую. В глубине посада, на кривых улочках, в тайнике лежит разбойничий схрон.

Давно уж не гуляют лихие его ребята. Некогда, дел невпроворот. Столько еще неограбленного в Москве! Но мало атаману серебра от простого люда, с них много не возьмешь. Сам он в избе темной сидит, темные дела задумывает. И решился он на дело большое, дело всей жизни…

– Сколько сегодня? – Кратко опрашивает он вестовых своих.

– Белого с полфунта, атаман. Да цепочки всякие, кольца.

– Мало, мало. Вся Москва от монет новых пухнет, а вы достать их не можете? – удивляется главарь разбойников.

– Все деньги у князя, – оправдываются те.

– То-то и оно! – со значением произносит Соловей.

Догадываются люди его, что он задумал. Казну княжью ограбить! Самого большого медведя на Руси взять. Как князь на Тверь пойдет, в граде мало охраны останется. Вот и трудятся разбойники, не покладая рук, день и ночь. Надо к людям из палат княжеских тропку навести, кого серебром сманить, кого зельем пряным подпоить. Надо подводы подготовить, чтобы с добром княжеским суметь уйти. Да взломщиков подготовить умелых.

По части взлома есть у атамана человек толковый. Балалаечник, по имени Митяй, а по прозвищу воровскому – Треньк. Пальцы у него тонкие, гибкие. Любой хитрый замок откроет. А в учениках у него ходит гусляр бывший, по прозвищу Бренк. На эту парочку крепко надеется Соловей. «Треньк-бреньк, и откроем закрома княжи!» – Так вкраце описывает план свой атаман. Не по нраву только, что Бренк молодой без охоты на грабеж идет. Не то боится, не то воровской закон не принимает.

– Почто, Михаил, печалишься? Может, не по нраву тебе наша затея? – Строго спрашивает Соловей.

– Не мне судить. Ватага твоя меня от голодной смерти спасла, мне тебе служить. Слово я дал, слово сдержу, – отвечает Михаил кротко.

– Слова мне твоего мало. Хочу, чтобы сам ты хотел на казну идти.

– А что в том проку? Все одно, грабеж, дело неправедное.

– Взять казну княжескую – дело праведное. Мы ж награбленное грабим. Каждый год всю Русь трясут поборами да налогами. В одно место свозят. Уж столько нахапали, девать некуда. На золотых блюдах едят, на золоте спят, на золоте сидят! Сказывают, даже нужник у князя весь из чистого золота! Вся Русь нищая сидит, чтобы один человек, да семья, да слуги его верные на золоте по нужде ходила! А мы это золото людям простым отдаем, награбленное возвращаем!

– Просто ты говоришь, атаман, понятно. Но как-то неспокойно мне. Дело все же лихое, разбойное…

– Ох, помолчи, Бренк! Дело твое нехитрое – у Тренька науку перенимать, да в работе подсоблять. Как на дело наше праведное пойдем, все свои тревоги оставь здесь. Мне твои пальцы гибкие нужны, да голова светлая. Так что сомнения отбрось, да готовься летом, как князь с дружиной из города отбудет, вскрыть московскую кубышку!

– — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – —

Опосля тяжких задушевных разговоров с атаманом Михаил в задумчивости вышел из воровского притона и, поминутно оглядываясь, отправился мимо московского посада в далёкий пригород Мытищи, где обитал со своей большой родней. Он был старшим ребенком в семье кузнеца. Отец его, именем Андрей, был человек справный, ответственный, работящий, рано состарившийся от непосильной работы. Он уже с трудом справлялся со своими обязанностями, но, тем не менее, тяжкий труд не тяготил и даже радовал. Волновал лишь вопрос, найти пропитание для двоих малых дочек. Беспокоить стал последнее время и старший сын, который, по его мнению, связался с нехорошими людьми.

Михаил нашёл отца в кузне, где он, по обыкновению, раздувал огонь. Оглянувшись на сына, рыжеволосый широкоплечий кузнец вытер руки о закопченный фартук и жестом пригласил его присесть. Он помолчал некоторое время, словно собираясь с мыслями, затем сказал.

– Вот что сынок. Чую, что не к добру твои шашни с новыми друзьями. Кто они такие, чем занимаются – я не ведаю. Да только чует моё сердце, что всё это добром не кончится. Взялся бы ты за ум, сынок.

– Взяться за ум? – Михаил внезапно разъярился, что было для него несвойственно.

– Взяться за ум? – Повторил он, повышая голос на отца. – Что ты называешь взяться за ум? Целыми днями махать кувалдой как ты? Больно много денег ты сработал! Сколько ты получил за ту бронь, что два месяца ковал? Сколько беленьких там было? Да этого серебра у князя под ногами валяется – горы несчитанные! А он их не поднимет, лень нагибаться. И боярин любой в день проедает больше, чем ты за месяц руками намахаешь! А что впереди у тебя? Вся жизнь беспросветная будет, пока не состаришься! И всего делов у тебя – в свою кузню меня затащить, чтобы я, так же как ты, всю жизнь на горб себе зарабатывал? Есть и другая жизнь за стенами твоей кузни! В этой жизни пьют сладко, едят вкусно, веселятся, так что дым коромыслом идёт! Вот с такими людьми сейчас знаюсь. А деньги они у бояр берут, что на крови народной наживаются. Своё заберём у них, народное! И не воровство это никакое, а справедливость. И зря ты говоришь, что не в деньгах счастье, в них оно как раз и есть! И не вставай ты так грозно, не малый ребятенок, чтобы меня ремнем охаживать! Своя у меня голова на плечах, и сам я буду золото зарабатывать и семьей нашей делиться! Спасибо мне ещё скажешь!

С этими словами, которые он почти выкрикнул, Михаил опрометью выскочил из кузни, решив домой не возвращаться до тех пор, пока не разбогатеет.

Когда он пробегал мимо артели мужиков, облаченных в серые залатанные рубахи, его внезапно окликнул молодой парень.

– Эй Михась, здорово! Ты что смурной такой?

– Привет, Антипа. Да вот, с отцом повздорил, – смущенно пояснил Михаил.

– А чего так? Он у тебя во какой добрый!

– Да не хочу я в кузне работать.

– Так иди к нам, в артель. Мы уже пятый сруб ставим. Я вот себе уже и сапоги кожаные справил. А ты все в драном ходишь…

Михаил хотел что-то сказать, но слова застряли в горле. Он только махнул рукой и ушел не оглядываясь.

– Михась да ты чего? Не обижайся, возвращайся к нам! – Кричал вслед его друг.

Затем добавил в полголоса, обращаясь к артельщикам: «Вот ведь горемыка – ищет рукавицы, а они за поясом».

– — – — – — – — – — – — – — – — – — – —

Тяжелым был разговор Ивана с князем тверским. Но еще тяжелее была задача, что стояла теперь перед Вельяминовым. Предстоял долгий путь в Орду и сложные переговоры с темником Мамаем. Вечером, перед отъездом, как водится испокон веку на Руси, отправился он попарить свои косточки, возможно, напоследок.

Русские банщики – они люди особые, лекари душ. Снимают с головы мысли тяжкие, да селят в них светлые. Вот и Иван нашел своего лекаря, своего тезку, что парил его по приезду в Тверь. Часто они общались, и уже почти сроднились за это время.

После бани оба Ивана в коротких портках, что называют на Руси исподним, сидели на пороге и разговаривали

– А скажи мне, Иван, – спросил Вельяминов, – Для чего ты живёшь?

– В бане парить, – просто ответил банщик.

– Ну, это понятно. А вообще, для чего?

Иван задумался.

– А просто жить. Радоваться летом солнцу, зимой снегу…

– Ну, это как-то слишком просто.

– А зачем сложно? Живем мало, суету множим. Всё спешим куда-то что-то успеть. А все в одном месте окажемся.

Они помолчали. Говорить не хотелось после таких слов.

– Эх… – Сказал горестно Вельяминов. – Вот такая жизнь.

– Не грусти, боярин. Таким как ты, не сочти за обиду, говорят – вожжа под хвост попала. Не хотят они спокойно жить, да и не могут. И ты не противься. Не можешь спокойно жить – не живи спокойно. Может что-то и наживёшь.

После этого разговора боярин долго лежал в своей постели, не мог уснуть, смотрел в потолок. Затем вздохнул и произнес сакраментальное: «Утро вечера мудренее». И крепко заснул.

Утро, действительно, принесло новые силы. Скоро собиралось посольство князя Михаила в Орду. Пятого марта, оставив завещания, простившись с женами и детьми, поехали на юг вместе с Иваном два десятка бояр да дружинников. Взяли с собой, как водится, дары богатые, чтобы задобрить Мамая, на помощь которого тверской князь особо рассчитывал. Добирались окольными путями, чтобы не встретиться с московскими заставами. Бог миловал на этот раз, добрались без происшествий, хоть пришлось проделать немалый путь в три тысячи верст.

До города Замыка в низовьях Днепра, который был в те годы ставкой ордынских темников, посольство добралось лишь к началу лета.

Уже более десяти лет здесь полновластным хозяином был беклярбек Мамай, человек умный, решительный, добравшийся до вершин власти лишь своими силами. Здесь была его родина, здесь находились преданные ему тумены.

Замык – град, уже не существующий. Никто не может рассказать, где, на каком месте лежал большой прежде город, с мощеными улицами, десятками мечетей, каменной крепостной стеной с башнями. Лишь живут, и по сей день, предания среди местных казаков о Мамаевом лежбище. О месте, откуда исходила на Русь великая напасть. Куда шла дань с русских и литовских земель. Куда приезжали князья русские на поклон просить милостей и ярлыков от гордых властителей Азии. Бывал тут и князь Дмитрий, и князь Михаил. Оба получали ярлыки на великое княжение от самого Мамая.

Здесь был центр торговли с Европой и Азией. Через Замык шли караваны с перцем, шелками на запад, в Крым, чтобы, погрузившись на суда гэнуэзских купцов, оказаться в Европе. Словом, Замык был настоящей столицей Белой и Синей Орд.

Здесь жил и послушный хан, поставленный во главе государства Мамаем. Рад Мамай сам стать ханом, да нет в нем крови чингизидовой, не может он Орду возглавить. Вот и приходится ему от лица ставленника своего править. После смерти хана Абдуллаха, посадил он на трон сына его, восьмилетнего хана Булака. За четыре года мальчишка подрос, но в дела не вмешивается, только ханской печатью заверяет указы Мамаевы.

Стараниями летописцев и путешественников в ставки великих ханов у современного человека может создаться впечатление, что Орда в то время представляла собой сборище диких и необузданных в своих желаниях людей, руководствующихся еще более дикими законами. Но при беспристрастном взгляде становится очевидным, что дикости в степных государствах того периода было не больше и не меньше, чем в странах, лежащих западнее или восточнее. Отношение к рабам, пленникам и чужестранцам было ужасным по нынешним гуманным понятиям, но такова была суровая реальность, в которой существовали наши герои. Они родились в ней, жили и умирали, не тяготясь сложностью жизни. Возможно, в будущем, наши собственные нравственные законы покажутся не менее дикими, чем нравы средневековья.

Сложно добиться разговора посольства с великим темником. Дел у него много, но для тверцев всегда время находится. Пришли гости во дворец: как водится, прошли меж очистительных огней. На порог, не дай Бог, не наступили, стоят тихо, молчат. Хан малолетний в халате парчовом и мехах, на троне царском сидит. Глазки у хана маленькие, пустые. За толстыми щеками их и не видать. Сидит, пастилу гнилыми зубами жует, пальцы облизывает.

Мамай рядом примостился, в халате попроще, на троне поменьше. В молодости его лицо было красивым и одним своим видом источало решительность и бесстрашие. За ним хотелось следовать, и в те времена он уже был большим человеком – мирзой при хане Узбеке. Смелый воин неспешно карабкался на вершину власти, пока внезапная грызня ханов не закинула его на самый верх. С тех пор держит он власть в Орде, ведя нескончаемые войны с претендентами на ханский престол. Годы борьбы и интриг изменили его красивое лицо. Глаза приобрели вечный хитрый прищур, за которым пряталась затаенная безжалостность. Речи его стали сладкими, а дела жестокими.

Выслушал беклярбек Ивана. Обещал ответ позже дать. А какой тут ответ дашь? Загордилась Москва. Впервые за столько лет дань не прислала! Если сейчас не наказать, все русские князья загордятся. Наказать гордецов надобно. Чтобы остальным неповадно.

Недолго думал хан – недели две. Снова тверцев в гости зовет. Ответ дает.

– Хан Булак дает Ярлык Великому князю тверскому Михаилу Александровичу, – молвит от лица Мамая нойон его, старый и преданный Ачи Ходжа. – Дает войско, с которым мы пойдем на Москву. Город возьмем, дань привезем.

До середины лета готовил Ачи Ходжа поход на Русь. Уже взошли высоко хлеба на плодородных южных равнинах, когда татарское войско двинулось нахоженной тропой на север – грабить, жечь истерзанную Русь.

– — – — – — – — – — – — – — – — – — —

А что же происходило в это время на севере? Всю зиму и весну сбиралось московское войско. Поздней весной потянулись в Москву дружины князей удельных, с припасами. Дивились на башни осадные, на запасы военные, да на витязей боброковских…

Словно на крыльях, пришла в середине лета весть о том, что Мамай вновь отдал Ярлык тверскому князю. Медлить было нельзя. Поэтому на Тверь двинулись раньше, чем войско Ачи Ходжи. Но общий сбор московской рати состоялся лишь через месяц, на Волоке Ламском. Отсюда начался первый поход объединенных сил Северо-Западной Руси к своему освобождению.

Муж в Тверь – жена в дверь

В лето 6883 месяца июля в 29 день, на память святого мученика Калиньника, в день неделныи бысть знамение в солнци. Того же лета ходи князь великыи Дмитрии Ивановиць со всеми князьми и со всею силою рускою на князя Михаила Тверского, и стоя под Тверью 4 недели, и волость всю взяша и посад пожгоша, и полона много множество розведоша.

Новогородская летопись.

Мало что объединяет сильнее, чем битва против общего врага. В истории известно множество случаев, когда извечные соперники становились плечом к плечу, едва только понимали, что угроза одинаково опасна для них обоих. Мудрые правители всегда используют прием создания образа общего врага, осознанно или неосознанно, чтобы сплотить под своими знаменами разношерстную толпу. Победа становится яркой путеводной звездой, единственной целью, ради которой можно пойти на любые компромиссы. И горе тому, кто окажется на этом пути. Он будет сметен естественным историческим событийным потоком, несмотря на любые усилия.

Михаил Александрович Тверской, на свое горе, в это поворотное время оказался удобным врагом, против которого объединилась вся Северо-Западная Русь. А ведь Тверь могла стать для России таким же центром объединения, каким стала впоследствии Москва. Но уже к лету 1375 года русские князья сделали свой выбор: в первых числах августа передовые отряды объединенной рати вышли к мятежному граду. Для борьбы против Михаила были забыты старые распри, что столетиями терзали русскую землю.

Только теперь, на лесистых тверских просторах, стала видна мощь нового московского союза. Непрерывным потоком стекались к городу все новые и новые дружины десятков удельных князей. Ожидали и князя Суздальского, Дмитрия Константиновича. Долгое время он сражался с молодым князем московским Дмитрием, но впоследствии помирился и отдал за него свою дочь Евдокию. С запада подходили смоленский князь Святослав Иванович и брянский князь Роман Михайлович, бывшие участники похода Ольгерда на Москву, сыновья самого старого литовского князя и многие, многие другие бывшие враги, а ныне друзья Дмитрия Ивановича.

Ратников собралось уже более семи тысяч, а простого подсобного люда – вдвое больше. Войско готовилось к осаде с уверенностью и спокойствием охотника, готовящегося добить раненого зверя.

А вот за стенами Твери властвовали совсем другие настроения. Отчаянно били колокола, в церквях молились тоскливыми голосами чернорясые попы, город был наводнен посадскими людьми, забившими улицы телегами с рухлядью. Плакали женщины и дети. Яростно спорили и дрались мужики. Смятение осажденных было сильным, почти осязаемым.

Но, тем не менее, Михаил был уверен, что ему удастся выкрутиться из этой непростой ситуации. За зиму было достаточно времени, чтобы подготовиться к осаде. Город накопил еды, да и колодцы в Твери могли принести достаточно воды осажденным. Мало было дружинников, но этот недостаток тверской князь мог компенсировать крепкими стенами и помощью простых горожан. Но что придавало большей уверенности, так это принесенное крылатым посланцем весть о том, что иваново посольство получилось успешным. Тверь заполучила вожделенный Ярлык и войско татарское вскорости прибудет к стенам Москвы. Лишь бы простоять до этого времени!

Облаченный в расширенную на брюхе кольчугу, которую теперь почти не снимал, тяжело отдуваясь, он с волнением обходил городские стены. В данный трудный час, его воинам, как никогда, требовалось воодушевление.

– Гляди веселей, ребята! – Покрикивал командующий время от времени. – Покажем москвичам, на что тверцы горазды!

– Слава! – Грустно кричали его ребята, одетые в кольчуги победнее, а то и вовсе без оных.

– А чего не веселые такие? Сейчас на стену полезут, потеха начнется! Бей каждого второго. А каждого третьего – в полон бери. Злато-серебро будем с Москвы брать, – храбрился Михаил.

По указу его объявили в войске, что хан Орды наделил князя Михаила Ярлыком на великое княжение. Потому теперь все московское воинство – мятежники супротив законного правителя. И вскорости придет подмога с юга. Такие вести подняли настроение приунывшему войску.

Меж тем главный московский воевода приступил к организации правильной осады. Надо сказать, что штурм городских стен в те годы был труден и сопровождался большими жертвами со стороны нападавших. Поэтому чаще всего город предпочитали брать измором. Но Боброк не мог ждать. С юга к Михаилу шло ханское войско, это ему также было хорошо известно, как и тверцам. Но также ему было известно и большее – старый Ольгерд решил-таки воспользоваться противостоянием Москвы и Твери и самовольно прошелся по смоленским землям, ограбив местное население. Надо было торопиться и город брать одним-единственным, решительным приступом.

Тверь была окружена густо поставленными посадскими домиками, которые мешали осаждающим подойти к стенам. Поэтому решено было, в первую очередь, сжечь все дома. Такова была жестокая плата войне. Пожар бушевал три дня, за которые москвичи успели соорудить четыре осадные башни, подготовить таран. Численность армии позволяла атаковать сразу с нескольких направлений, тем самым уменьшая возможность осажденным перебрасывать силы с одного места на другое.

Ждали прихода смоленских и суздальских полков. В вынужденном бездействии маялись молодые князья русские, без боя, без удали. Верховодил у них младший брат московского князя, Владимир Серпуховский, человек, чье лицо носило на себе отпечаток какой-то отчаянной, безрассудной храбрости. Тонкие усики воинственно топорщились, а вот бородка подкачала – в отличие от солидных бород воевод, его подбородок украшала лишь небольшая щетинка. Впрочем, это было простительно, ведь ему шел только двадцатый год.

– Негоже ждать суздальцев! Со дня на день татары придут и всему нашему делу конец! -Страстно выражал он на общих советах мнение людей помоложе, да погорячее.

– Остынь, князь, – отвечал однообразно Боброк. – На приступ всем вместе надо идти. По частям пойдем, перебьют. А подмоги у нас еще пять тысяч воинов будет. Подождем.

– Если сейчас град возьмем, не надо будет тверской данью с Суздалем, да со Смоленском делиться! – Приводил Владимир веские доводы. Такая мысль нравилась москвичам больше.

Много говорил молодой князь, и поддержали его воеводы, и брат его, Дмитрий Иванович. Только Боброк был одинаково против. Но и он уступил под настойчивыми уговорами. Приступ назначили на восьмой день августа.

– Тимофей Васильевич, тебе первая, северная башня, – распределял воевода усилия атакующих. – Твои люди строили, им и с ней на приступ идти.

Три оставшиеся башни вели московские бояре Иван Михайлович Вараксин, Дмитрий Александрович Зернов, Иван Федорович Фоминский, которым подсобляли рати удельных князей.

– А таран я тебе оставляю, Владимир Андреевич, – обратился Дмитрий. – Только ты в нашем войске таран сможешь до стен довести, да ворота открыть. Здесь тверцы самый большой отпор дадут, потому что ворота – их самое слабое место. Откроем врата – город наш.

Князь Владимир еще не заслужил своего легендарного прозвища. Но храбрым его уже называли. А также и заговоренным. В любой битве этот отчаянный русский витязь словно смерти искал, а она его не находила. Везде он был справен – и в бою в чистом поле и крепостном приступе.

– Как такие хлипкие врата, да не открыть? – весело ответил Владимир. – Бог не выдаст, свинья не съест! И, обращаясь к Боброку, добавил. – А вот ежели еще ты мне дашь молодцев своих для подмоги, так откроем в два счета.

– Дам молодцев. Для такого тяжкого дела и учил, – скрепя сердце, согласился воевода. На том и порешили.

– — – — – — – — – — – —

В эти же дни разбойники Соловья готовились брать княжескую казну. Высокий терем, который правильнее было бы назвать дворцом, стоял среди боярских хором, словно высоченная башня. Здесь сидели все предки Дмитрия, отсюда дед его Иван Калита начинал плести хитрую паутину интриг, в которых запуталось немало князей. Здесь правил смело и гордо славный дядя его Симеон. Здесь скончался и отец Дмитрия, робкий Иван Красный, переводя на наш лад – Красивый.

– Как же мы внутрь-то проникнем? – В сотый раз спрашивали друг друга молодые разбойники. – Вона сколько охраны. Рта раскрыть не успеешь, как истыкают тебя сулицами немецкими, точно ежа.

– Атаману виднее. С нами он пойдет. Себя-то не обидит, и нас не забудет, – говаривали люди опытные, кто без глаза, кто без руки.

Ввечеру дня в конце августа собрал внезапно семерых своих ближних товарищей Соловей. Заперлись все в комнате одной, чтобы никто не сбежал, охрану княжескую предупредить.

– Дело будет сегодня ночью сделано, и пойдем все вместе, – объявил атаман. – А кто трусит, пусть сразу говорит. У меня для него кинжальчик острый готов…

Пожелавших попробовать кинжала не нашлось.

– В терем нас тайным ходом проведет жена человека одного из дружины. Падкая она на ласку мою, – самодовольно произнес главарь. – Муж в Тверь, жена в дверь! – складно пошутил он. И добавил.

– Как пройдем внутрь, надо будет замок хитрый взломать. На то у нас дельные ребята есть – Митяй да Бренк. Остальные на стреме стоять будут. Может, придется кого из дружины порешить, только делать надо это будет тихо, чтобы терем не переполошить. Если набросятся на нас – бежим, каждый за себя. А как вскроем замки на казне – каждый берет самое ценное для себя – злато, серебро. Но пятую часть потом в общий схрон вернуть надо!

– Прежде, чем на такое дело идти, помолиться бы следовало, а может, и исповедоваться, душу очистить, – заметил кровожадного вида разбойник в видавшем виде кафтане.

– Тебе, чтобы исповедоваться во всех грехах твоих, два года перед попом на коленях стоять надо, – захохотал атаман. – Но правда твоя, помолиться не мешает. Эй, Митяй! Ты же бывший поп? Уважь нашу братию, помолись за успех нашего дела!

Митяй, чье прошлое, как оказалось, таило в себе множество секретов, известных не всем, наскоро провел среди своих товарищей необходимый религиозный обряд.

Разбойники молились истово, искренне, исступлённо, как издавна на Руси молились преступники в тщетной надежде обрести прощение своих грехов. Это часто оказывает положительное воздействие на людей, склонных верить в божественное влияние на свою судьбу. Поэтому, они, лишь безлунная ночь пала на московские улицы, вдохновенно отправились на грабеж. Только слабый свет лучин из негасимых московских окон освещал их путь.

Как видно, молитвы Митяя возымели правильное действие, и в княжий терем отчаянная братия проникла без проблем. Шли тихо, крадучись, общаясь лишь знаками, примечая обратный путь. Казна находилась в подвалах дворца, и к ней вел настоящий лабиринт коридоров. Но, бог миловал, добрались до самой окованной железом двери. Зажгли свечи, в свете которых молодой и старый взломщик начали колдовать отмычками над замками.