Читать онлайн Мой бумажный замок. Литературные эссе бесплатно

1. Мой бумажный замок

Рассеянно блуждая в сети, увидела занятную фотографию: помпезный замок на искусственном острове посреди озера, явный новодел, собравший все архитектурные приметы средневекового строения, какой-нибудь резиденции Тевтонского ордена. Как пишут, этот скандальный объект близ деревни Стобница недалеко от Познани возведен польским олигархом в нарушение законодательных норм, по соседству с заповедником. Осталось провести лишь отделочные работы, поэтому скорее всего этот монстр уничтожен не будет. Еще бы! Высота почти 50 метров, 14 этажей, "…рассчитан на 46 апартаментов со всей сопутствующей инфраструктурой премиум-класса: фитнес-центр со спортивными залами и бассейнами, концертный зал и даже зачем-то библиотека".

И вот тут я расхохоталась, настолько непосредственно, искренне недоумевающе прозвучали последние слова: фитнес-центр – понятно, а библиотека-то с какого перепуга?!

Сразу вспомнились слова дам-критикесс литературного сайта: "Кто сейчас книги читает, какой-то Байрон, Пушкин, кому они нужны…" Всё замечательно сомкнулось, знаменуя удивительное время: чтобы у тебя были миллионы посещений, надо на своей страничке демонстрировать эротичные телодвижения, какое-нибудь откровенное похабство, а не остроту ума и эрудицию. Давеча слушала на НТВ горячие прения у Норкина, имеет ли право учительница-словесница на своей страничке демонстрировать эротичную фотосессию, не аморально ли это? Сошлись на том, что имеет. А что ей еще демонстрировать? Что имеет – то и демонстрирует.

Время говорит само за себя. И ничего в этой примете нет неожиданного, такое отторжение артефакта истории – КНИГИ – наблюдалось и в древности, и в предполагаемом будущем. Из древности припомню многострадальный Дамаск, когда уникальными свитками монголы в ХШ веке вымостили переправу через реку Тигр, спеша завоевать Арабский халифат. Не за знаниями ведь стремились варвары, за вполне реальной добычей! А в фантастическом будущем – Рэй Брэдбери с его пожарными командами, выслеживающими и сжигающими все книги без разбора.

О, сколько раз они горели на кострах! Прижизненное издание трудов итальянского философа Джордано Бруно было сожжено вместе с ним. Как еще удалось каким-то безумцам спасти эти 26 томов! Книга Коперника, напечатанная в 1543 году, потрясла поколения, но тоже была запрещена. Мудрый Галилей почти век спустя осмелился написать «Диалог о двух главнейших системах мира» с пересказом и учения Коперника, просил позволения у папы Урбана YIII напечатать ее. Позволили. Подумали. Нахмурились – и запретили. В костер её!

Так вот и развивалась неукротимая мысль – от пыточных подвалов до костра, пряталась то в складках монашеских одеяний, то в сундуках важных особ, то на чердаках неграмотных крестьян. Да что там отдельные фолианты, пропадали бесследно огромные библиотеки. Александрийская библиотека, просуществовавшая почти тысячу лет, насчитывающая 700 тысяч книг-свитков, канула в небытие. В «Повести временных лет» поминается огромная библиотека, собранная Ярославом Мудрым и хранившаяся в храме святой Софии. Сгорела вместе с храмом. Еще одна уникальная библиотека была собрана в новгородском одноименном храме – Софийском соборе. Тоже нет следов. Ищут безрезультатно библиотеку Ивана Грозного – жива ли, нет, не ясно.

Все надеются на чудо. Ведь обнаружилась пропавшая было бесследно библиотека Ломоносова, и где – в Хельсинки, в университете! Да, не вся, из 700 экземпляров только 127 книг, прочитанных нашим Михаилом Васильевичем, с его пометками и замечаниями. Чуть меньше половины этого богатства финны передали в дар библиотеке Академии наук СССР в Ленинграде.

Горят, пропадают, разворовываются и вновь непостижимым образом вырастают эти сокровищницы человеческой мысли, игры ума, строгих изысканий, игривых повествований, мучительного поиска истины и прихотливой фантазии. Естественно, в первую очередь у людей состоятельных в замках и дворцах были богатые библиотеки. Я полистала «Историю моей жизни» Казановы, авантюриста, селадона и мошенника, путешественника, блестяще образованного – и не стеснительного в средствах. Сошедши со своего круга, в конце жизни он притулился к книгам: «Не имея довольно денег, дабы помериться силами с игроками или доставить себе приятное знакомство с актеркой из французского или итальянского театра, я воспылал интересом к библиотеке монсеньора Залуского». Примерно так же поступил и наш баснописец Крылов, ставший первым библиотекарем только что основанной Публичной библиотеки в Санкт-Петербурге в 1812 году.

Вот тут, пренебрегая временем и пространством, хочу отметить тенденцию: из частных крупных коллекций складывались первые национальные публичные библиотеки. Отталкиваясь от венецианца Казановы, напомню, что первая публичная библиотека Италии родилась благодаря дару великого Петрарки: он в 1362 году передал Венецианской республике в дар свое личное собрание. А ровно через 500 лет, в 1862 году, подобный жест сделал русский вельможа Николай Петрович Румянцев, – он передал публичной библиотеке 16`000 томов, собранных за всю свою жизнь. Были там и спасенные от костра инквизиции книги Джордано Бруно, прижизненного издания!

Личные библиотеки, таким образом, были тем первым старательским лотком, в котором намывалось это золото, отсюда книги стекались впоследствии в огромные хранилища, в музеи, в общедоступные библиотеки. Но ведь первоначальный посыл – страсть, вкус, кругозор личности, формирующей собрание. Не могу удержаться, чтобы не сказать о библиотеке Пушкина, удивительном многоязычном собрании книг. Почитайте его письма – к друзьям, родственникам, знакомым. Ссыльный поэт, запертый в деревне, умоляет всех их об одном: книг, книг, пришлите, привезите; все, что издано у нас, во Франции, в Лондоне…все, что доступно! Вот и в стихах он их с гордостью рекомендует:

«На полке за Вольтером

Виргилий, Тасс с Гомером

Все вместе предстоят.

В час утренний досуга

Я часто друг от друга

Люблю их отрывать…»

В последнюю минуту жизни, обратив взор к книжным полкам, прошептал: «Прощайте, друзья!»

Думаю, никого не удивлю, сказав, что богатейшим собранием книг обладал Л.Н. Толстой. «Что может быть драгоценнее, как ежедневно входить в общение с мудрейшими людьми мира», – писал граф. Учитывая, что и сам он был невероятно авторитетен, посещаем самыми разными деятелями культуры, в его библиотеке образовалось большая подборка книг с автографами Чехова и Бунина, Ромена Роллана и Горького. Кстати, великим книголюбом был и сам Алексей Максимович. Книги его, прошедшего один класс начального обучения, образовывали, они были ему мудрыми учителями и друзьями. А он, в свою очередь, был великим энтузиастом издательских проектов.

Не знаю, как вы, но для меня было невероятным открытием и еще одно собрание: пренебрежительно обруганного Демьяна Бедного («Я не чета каким-то там Демьянам…»). С великой страстью, лишая себя самого необходимого, собрал он уникальную коллекцию и передал в Государственный литературный музей 30 тысяч книг – чуть ли не вся русская словесность. Сын его вспоминал: «До самой смерти отец не переставал изумлять окружающих своими неуемными поисками редких книг…Уже совершенно больной, он все еще мечтал о каких-то редчайших экземплярах, которые, как он был уверен, удастся раскопать в тайниках букинистов». Признаюсь, я Демьяна зауважала.

На меня очень действует отношение человека к книге, когда она для него не просто предмет собирательства, но инструмент в работе, помощник в поиске решений, собеседник, учитель. Так я была потрясена, прочитав в книге братьев Медведевых о библиотеке Сталина, которого тоже всегда рекомендовали как неисправимого невежу.

Библиотека формировалась по личному указанию Иосифа Виссарионовича, записке библиотекарю, составленной очень грамотно и четко. Начало было положено в 1925 году, и работа велась до самой его смерти. Книги были под рукой – и в служебном кабинете, и на даче. Ежегодно она прирастала примерно на 300 экземпляров, к концу жизни в ней насчитывалось свыше 20 тысяч: справочная литература, вся российская классика, специальные разделы по дипломатии, философии, промышленности, сельскому хозяйству, истории революций…

Нет, я не буду пересказывать эти главы, отмечу только, что все книги Сталин просматривал, одни читал на раз, к другим возвращался многократно, книги испещрены пометками цветными карандашами, надписями, страницы загибались, закладывались… Он с ними работал неустанно и в обязательном порядке всю свою жизнь. «Моя дневная норма – 500 страниц» – говорил он иногда, показывая на стопку книг на столе.

Читал он и толстые журналы, новинки современной литературы. Когда его спросили, какие из списка белоэмигрантских журналов ему выписать, он нетерпеливо перебил: все, конечно все! Историк Борис Илизаров написал о вожде: «Единственный свободный читатель в стране» – и, наверное, он прав, ведь даже после запрета на книги Троцкого и Каменева в библиотеке Сталина они оставались на полках.

Он встречался с писателями, кого-то поощрял, кого-то категорически не воспринимал, кому-то даже в рукописях правку вносил, были свои предпочтения… Живой человек, думающий, заблуждающийся, ищущий. Нет, мне многое даже в Сталине-читателе не близко, но подкупает его попытка постичь мир, услышать и понять мудрость веков, руководствоваться ею. ЧТО искал он в книгах, не находя в близком окружении людей?

Умирал диктатор всеми брошенный, на полу, его смерти ждали, а рядом на этажерке лежала нераспечатанная стопка новых книг.

Я думаю, политики – создания совсем другой крови, нежели поэты и философы. У них другие резоны, по-иному устроен мыслительный аппарат. Но многие ли из них так преданы книге? Кстати, маргиналии Сталина (так называют пометки на полях) изучают специалисты, они опровергают многие расхожие представления об этой личности.

Свои библиотеки собирались во все времена людьми самых разнообразных профессий и устремлений, к примеру, знаменитую библиотеку Циолковского вспоминают с придыханием. Позволю себе еще пару всемирно известных примеров.

В 1741 году умер врач и ботаник Ханс Слоун, он оставил Британскому музею в дар свыше трех тысяч рукописей и 40 тысяч книг. Маленькое замечание: музей состоялся через 50 лет после того, как парламент с благодарностью принял этот дар, собственно, благодаря ему и случился музей, была заложена его основа!

Точно также благодаря дару президента Джефферсона (семь тысяч томов личной библиотеки) возникла Национальная библиотека США.

В Румянцевскую публичную библиотеку, о которой я уже упоминала, лишь за первые 55 лет существования поступило полсотни крупных личных собраний. Для сравнения: в порядке обязательных поступлений на полки встали 500 тысяч томов, а в качестве дара от доброхотов – 300 тысяч. Сопоставимо!

О книголюбе и артисте Н.П. Смирнове-Сокольском и его библиотеке я рассказывать не буду, он сам написал двухтомник о своем увлечении «Моя библиотека» – потрясающий рассказ о сосуществовании Человека и Книги. Разве можно подобный союз разрушить, да никакими кострами-пожарищами его не истребить!

Я как-то написала целое исследование о том, как с первых лет советской власти, в пору разрухи и государственной неопределенности, была поставлена цель – создать по стране густую библиотечную сеть, чтобы к чтению привлечь всех…кто не может сам купить книгу, кто еще и не грамотен! По всему Советскому Союзу было организовано свыше 300 тысяч библиотек, на государственный кошт. А ведь надо было еще ликвидировать безграмотность, напечатать книг столько, чтобы всем библиотекам хватило, да и для личного пользования досталось, обучить библиотекарей. Колоссальные средства!

После перестройки Горбачева библиотек в России стало на порядок меньше – около 30 тысяч. Упали на порядок, а то и в сто раз тиражи книг. Да и кто сейчас пойдет учиться на библиотекаря? В наше время они были с университетским образованием, как Вера Тарасик, моя ближайшая подруга.

А я еще помню по Североуральску (30 тыс. горожан), что хорошие библиотеки были в клубе строителей и в клубе горняков, а еще – городская и детская, а еще – в школах и в доме пионеров. Но моя мама считала, что в семье обязательно должна быть домашняя библиотека, с 6 утра занимала очередь в книжный магазин, чтобы подписаться на первую Детскую энциклопедию, позже – на Большую советскую энциклопедию, на Всемирную литературу, Малую историю искусств в 10 томах. Бурно радовалась, что по случаю купила собрание сочинений Гиляровского, двухтомник Тютчева просто обожала. Книжки народной библиотеки, детские, русская классика шли в дом регулярно, своим чередом.

В Ленинграде, будучи студенткой, я с восторгом открыла для себя букинистические магазины, антикварные…И мы все без конца дарили друг другу книги, у меня они с дарственными надписями моих преподавателей, друзей, а потом и авторов. Удивительно, но они и в самом деле какие-то особенные, хранят сердечное тепло тех дорогих мне людей. Не представляю, как бы я в теперешнем своем состоянии жила без них. Радуют, спасают, разговаривают со мной и продолжают открывать мир.

Мой друг, долгие годы работавший в журналах "Урал" и "Уральский следопыт", собрал огромную библиотеку, которая едва не вытеснила из квартиры его самого вместе с семьей. Он подарил ее областной публичной библиотеке, которая давно облизывалась на это сокровище. Ведь государство практически прекратило заботиться о библиотеках, поступления редки. А сам Юний Алексеевич Горбунов со страстью взялся возрождать павленковские библиотеки по всей России, переиздавать книги, входившие в первую серию ЖЗЛ, задуманную Павленковым еще до Горького. Удивительная, потрясающая эстафета! Кроме того Горбунов создал энциклопедию русских писательниц – сотни биографий подвижниц, от дочери Петра Первого Елизаветы до феминисток наших дней. Но не может найти издателя – нет у бедного книжника на это средств.

Видимо, время возвращается вспять – к редким рукописным фолиантам.

2. Прости нас, Александр Сергеевич…

Сто лет назад, на сломе эпох и мировоззрений, Исаак Бабель написал «Одесские рассказы», цветистым языком запечатлев в них еврейский преступный мир портового южного города. Я их читаю и дивлюсь, насколько любит жизнь повторяться в своих фантазиях! И вот уже на обратном повороте маховика, в перестройку, наши братаны в малиновых пиджаках и золотых цепях являются копией того, бабелевского мира: "Аристократы Молдаванки, они были затянуты в малиновые жилеты, их плечи охватывали рыжие пиджаки, а на мясистых ногах лопалась кожа цвета небесной лазури. Выпрямившись во весь рост и выпячивая животы, бандиты хлопали в такт музыки, кричали "горько" и бросали невесте цветы".

Бандитские налеты, рейдерские захваты, купля-продажа женщин, крышевание – все, как встарь! Ради этого пишет Бабель, чтобы ткнуть нас носом в неизменность человеческой натуры при всех ее потугах на преобразования?

Но вот я дохожу да рассказа "Фроим Грач", в котором истинный главарь и мозговой центр преступного сообщества является безоружным в ЧК – просто поговорить о плененных бандитах, о цене вопроса. Есть же негласные правила, которые всегда действуют лучше законов! Чекисты в восторге, руководители начинают лихорадочно прикидывать, как они раскрутят его… Но пока они бегают по кабинетам, красноармейцы в полном своем праве расстреливают Грача, о чем тут думать! Правда, их несколько озадачивает поведение старого бандита. И хоть один из палачей говорит "Все они одинаковы", второй в задумчивости возражает: "Нет, перед смертью – разные, вот хоть этого возьми…"

Еще примечательнее разговор чекистов, один из которых, одессит, еще не может понять, как так можно сразу – убить человека. А второй находит потрясающий довод:

«Они сели рядом, председатель, которому исполнилось двадцать три года, со своим подчиненным. Симен держал руку Борового в своей руке и пожимал ее.

– Ответь мне как чекист, – сказал он после молчания, – ответь мне как революционер – зачем нужен этот человек в будущем обществе?

– Не знаю, – Боровой не двигался и смотрел прямо перед собой, -

наверное, не нужен…

Он сделал усилие и прогнал от себя воспоминания. Потом, оживившись, он снова начал рассказывать чекистам, приехавшим из Москвы, о жизни Фрейма Грача, об изворотливости его, неуловимости, о презрении к ближнему, все эти удивительные истории, отошедшие в прошлое…»

И я понимаю, Бабель так точно, красочно, смешно и пронзительно рассказал об этом мире, чтобы прикончить его вот этой щемящей нотой: зачем он нужен, этот человек? С такой легкостью выносится суд на этот раз. И в следующий. И во все последующие, когда один человек с легкостью определяет, что этот мир будущему не нужен. А будущее насмешливо воспроизводит его и ему подобных, вплоть до малиновых пиджаков и золотых цепей.

Приговор произносился многократно, в силу собственных понятий и целеполаганий, но не только чекистами, красноармейцами и их вождями, но и учеными, поэтами, художниками. В лучшем случае – загрузили философов на корабль и выслали вон из страны. Приговорили религию – и попов вместе с нею. Не поняли генетиков – и оставили жить и работать только последователей Трофима Лысенко. Отбор жестокий и беспощадный.

Он был таким безоговорочным не только в России, мы ведь помним Савонаролу, который сжигал на костре картины Боттичелли; инквизицию, которая сожгла Джордано Бруно; французских революционеров с их террором и гильотиной. Вот и у нас преобразование начиналось с отрицания – старой живописи, литературы, оперы и балета. Юные горячие головы требовали отдать им Большой театр, чтобы в нем гремела новая индустриальная музыка, и звучали революционные стихи. Они были гениальны, им казалось, что старье им никогда не пригодится! И вот уже Маяковский, походя, небрежно отпнув Пушкина, важно делится своим методом, как сочинять стихи. Он даже больше не Пушкину противопоставляет себя и свой метод, а современнику Есенину, еще сохранившему мелодичность, исповедальность в своей лирике.

Статья Маяковского сама по себе прелестна юношеским апломбом, смешным менторством, и тут же – отрицанием всяческих авторитетов. И я не хочу сейчас вдаваться в ее подробности, потому что на самом деле речь в ней не о поступательности литературного процесса, а об индивидуальности самовыражения: Маяковский не может быть Пушкиным, как и Есенин не может быть Маяковским, они слишком органичны и неповторимы каждый со своим голосом и мироощущением.

Пройдет еще сто лет после этого оголтелого отрицания и самоутверждения, и с корабля истории полетят уже эти революционеры. Постперестроечная эпоха заклеймит певцов революции, вместе с Маяковским из школьных программ будет выброшен Горький, их практически перестанут издавать, о них забудут театры и чтецы. Потом, как бы нехотя, удивляясь тому, что где-то в мире Горького еще ставят, а Маяковскому ученые посвящают монографии, их оставят на полке библиотек. Не сожгут. Ну, так, напомню, после всплеска отрицания в 1920-х тоже наступило отрезвление: Большой театр отстояли, картины из кладовок вывесили по стенам музеев, по всей великой империи раскинулась сеть библиотек, в которых рядом стояли Пушкин, Маяковский и прочие разнообразные поэты.

Но юношеское горячее стремление утвердиться за счет попирания старых авторитетов, видимо, в природе человека. И вот уже на сайте поэтов я читаю вот это, снисходительное, через губу: "Пушкин – тоже графоман, об этом говорят уже давно".

Приговор, как о деле решенном. Не веря своим глазам, читаю:

"Некоторые стихи Александра Сергеевича достаточно банальны, конъюнктурны и одинаковы. Учили в Царском селе многих, а "выбился в люди", стал поэтом, только Пушкин. Талант? А кто-то сомневается? Да, мы знаем еще ряд фамилий, но, положа руку на сердце, помните ли вы наизусть хоть что-то из них? А Пушкина цитируем часто, хотя он и графоман, по-нашему, по-поэмбуковски. Несомненно, быть великим графоманом, господа, тоже нужен талант, а к нему еще удача, умение себя подать и многое другое".

Я читаю это в потрясении. Вспоминаю, как Александр Сергеевич полагал, что будет славен до тех пор, "…доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит". Он сам умел радоваться удачам других, поддерживал Рылеева, Языкова, восхищался Тютчевым, никогда не был злоречивым завистником. И вот пиитов – тьма, но они уже считают Пушкина "умело подававшим себя конъюнктурщиком", сумевшим выбиться в люди, правда, не без таланта.

Я даже не буду говорить о не выездном, не вылезающим из ссылок, вечно поднадзорном поэте, который якобы приспособленчеством «выбился в люди», – это полная ахинея! Но снисходительность, объяснение успехов – удачливостью… Тут каждое слово вопиет черной несправедливостью.

И вот зачитанный до зеркального блеска, до потери изначального смысла и значения поэт получает эти уничижительные слова, не умея из дали веков оправдаться. Да, его творчеству посвящены горы исследовательской литературы, он многократно переиздавался миллионными тиражами, его заучивали наизусть, ему подражали, – мировое признание навечно! Но кому-то показалось, что он – исчерпан, слишком прост и неинтересен.

Я не стану никого из уважаемых исследователей цитировать, обращаться к авторитетам – так может родиться на основании многих мнений еще один том. Я сама, в своей почти ежедневной потребности, в результате многократного обращения к творчеству Пушкина, не устаю повторять себе: он неисчерпаем. До сих пор, в свете новых литературных открытий и потрясений, не прочитан, всегда в нем обнаруживается еще какой-то подтекст, нюансы и акценты вдруг становятся основополагающими, а флер очевидности оказывается лишь насмешливым прикрытием глубинного смысла.

Сошлюсь на вчерашний пример. Внуку задано сочинение по "Капитанской дочке" на тему "От недоросля до офицера, человека чести" – и мы опять старательно разбираем, как Петр Гринев честен, принципиально не желает целовать руку Пугачеву …ну, и так далее.

Но текст меня не отпускает, в чем дело, ведь почти наизусть знаю! И тут до меня доходит, что человек чести здесь вовсе не Петруша, 16-летний недоросль, движимый невнятными импульсами. Это – стремянной, его дядька Савельич! Вырастивший барчука, обучивший грамоте, опекающий его денно и нощно, предлагающий бунтовщику, который шутить не склонен, себя на виселицу вместо дитяти. Он служит, не щадя себя и не задумываясь о последствиях, зная, что кроме выволочки наград не поимеет. Его чудное письмо барину в ответ на обвинения я перечитываю теперь с волнением – это письмо человека долга, бескорыстного и преданного чести. Как Пушкин это сделал?! И вот много лет учителя, пытаясь его переиначить, перетолковать, задают тему о человеке чести – Гриневе. О том самом, что бежит из Оренбургской крепости за помощью к Пугачеву – спасти милую девушку; что пирует за столом с бунтовщиками. Ведет спасительные беседы с ложным государем…Юным читателям даже не предлагают самим найти в повести человека чести!

Стоп, говорю я себе. А вот этот герой – государственный изменник, злодей и бунтарь, как это он получается у Пушкина таким привлекательным, преданным идее и своим страшным сотоварищам; чутким и добрым к этому искреннему мальчишке, который без ума болтается между противоборствующими? Именно Пугачев рассказывает в повести романтическую притчу об орле, портрет его симпатичен, поступки – осмысленны. Он снисходителен даже к Савельичу, который суется со своими счетами. Более того, отпускает этих бестолковых, нечаянно попавших сначала в буран, а потом в большую бурю, дав им…овчинный тулуп, охранную грамоту и денег полушку.

Ах, Александр Сергеевич, как красиво, иронично закольцевал сюжет! И ведь долго сидел в архивах, не с кондачка сделал свое заключение об этом вздумавшем бунтовать казаке, не прокламацию написал, а закодировал свой текст с глубоким жизненным смыслом. Кто там обозвал Пушкина конъюнктурщиком? – Немедленно возьмите свои слова обратно!

Я могу над каждым его произведением подолгу раздумывать, искать в нем ту пронзительную ноту, которая и послужит камертоном к открытию – но он не сразу поддается, должно быть в читателе должно что-то созреть в перипетиях жизненных обстоятельств, чтобы он дорос до Пушкина.

Однако от прозы к поэзии.

Владимир Даль всю жизнь собирал слова, объяснял их, составлял словари, – огромного значения подвиг! Пушкинский лексикон скрупулезно подсчитан, он составляет 20 тысяч слов (половина далевского словаря!), да не просто выстроенных по алфавиту и объясненных. Он из них творил феерической красоты творения, гармоничные, веселые и трагические, философски-осмысленные и простодушные. От "Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца!" до "Восстань, пророк, и виждь, и внемли…"

Он мог отлить чеканную формулу:

"О, сколько нам открытий чудных

Готовят просвещенья дух

И опыт, сын ошибок трудных,

И гений, парадоксов друг!

И случай, бог изобретатель", – и она будет жить в веках, неизменна и многозначна.

А мог посмеяться над недалеким читателем, который к морозам ждет рифмы розы, – ну и на, возьми ее скорей!

Перебирать его стихи невероятное наслаждение, а в сопоставлении с письмами – двойное. Потому что начинаешь понимать, вот это "Я помню чудное мгновенье", – вовсе не о совершенстве объекта обожания, а о поэтическом воображении, самообмане, полете фантазии.

О любви – вот это: "Я вас любил безмолвно, безнадежно, то ревностью, то робостью томим…"

Впрочем, это разговор бесконечный. Пушкин работал, как вол, прочитывал не только то, что писалось на русском. Он следил за тем, что творится на литературной ниве во всем мире, он в своих произведениях откликался, полемизировал с Байроном, Вальтер Скоттом, Мериме, Мицкевичем. Он был профессионалом самой высокой пробы, сумевшим выразить Время, себя, прозреть, предвидеть будущие процессы. Вы будете смеяться, но в иронической эпиграмме Пушкина о насекомых заложено зерно и поэзии Заболоцкого, и прозы Пелевина.

Ах, его надо читать вдумчиво, влюблено, пристально – и тогда он открывается; замыленность вашего взгляда – ваша беда, а не Александра Сергеевича, который всегда проникновенно чуток к действительности и не лжив.

Опять вспомню "Пиковую даму", где он нагнал и призраков для любителей фэнтези, и романтических страстей, а между строк отчетливо прописал, что старуху беспощадно обворовывали все, кому не лень, а воспитанница ее благополучно вышла замуж за сына разбогатевшего управляющего. Три яруса – и многоплановая картина бытия. Каждый прочитывает ровно то, что ему по силам, ну а коли не по силам – судит по горизонтали, а не по объемной картине. Судит по себе.

Пушкин, как бы его не оценивал Маяковский и все последующие новаторы формы, никогда не был адептом стандартов. В поэмах, романе в стихах, публицистических виршах или лирических он был необыкновенно разнообразен. "Вакхическая песнь" или "Признание", "Зимняя дорога" или рой язвительных эпиграмм всегда радуют разнообразием ритмического построения, индивидуальной мелодикой. Стихи могут быть многословными, пафосными – и предельно краткими, разящими наповал. Да что тут говорить, просто откройте том Пушкина, хоть прозы, хоть поэзии, и проверьте себя, на что вы годитесь. И если он вам не поддался пока – мне вас жаль. Это приговор не Александру Сергеевичу, а вам.

Хотя… может быть вы не настолько безнадежны, время еще есть. Вот только не надо ногами по самому святому. Воздержитесь. Ваша уверенность в превосходстве над ним огорчительна.

3. «Альтист Данилов» – мой любимый демон

Мне нет нужды перечитывать этот роман, чтобы вспомнить все перипетии судьбы великого музыканта, я его помню почти наизусть. Но невозможно отказаться при самом малейшем поводе вновь погрузиться в эту прекрасную прозу, благодаря изысканной лексике, культурологической насыщенности и нежнейшим инверсиям превратившейся почти в поэзию! Читать с любого места и наслаждаться тонкой иронией, какой-то внутренней усмешкой моего любимого героя по поводу окружающего мира, повелителей и суетливых подчиненных, тех, кто вдохновенно парит, или тех, кто пытается хватать за ноги воспаривших. Именно поэтому я не могу его цитировать. Какой смысл вырывать отдельные фразы, если красота эта вьется солнечно и неостановимо, и когда про любовь, и когда про музыку, и когда про застолья у друзей Муравлевых, и про демонов, про купание в грозовых молниях… Это надо все читать, не останавливаясь, не откладывая томик ни при каких обстоятельствах!

Роман Владимира Орлова, опубликованный в 1980 году в "Новом мире", был сразу и категорически воспринят как повествование о нашем реальном бытовании, о нас. Термин "фэнтези" еще не был так широко распространен и представлен, да и сейчас разве могу я этим определением унизить "Мастера и Маргариту" Булгакова или "Альтиста Данилова" Орлова, о котором собираюсь рассказывать? Ни в коем случае! Гениальные творения никогда не укладываются в узкие жанровые рамки; даже при изначальном намерении писателя как-то чему-то соответствовать, они непременно выльются в нечто несообразное… Как "Мертвые души" – в поэму, а "Евгений Онегин" – в роман.

Мы, доперестроечные читатели 80-х, уже хорошо считывали писательские метафоры Орлова о высшем суде, единогласный приговор которого отменяется одним закадровым голосом: "Повременить". О ссылке неугодного из Высших Сфер на Землю. О том, что гения можно приписать к останкинским домовым. О доносах, которые могут стереть до полного исчезновения хоть домового, хоть человека, хоть демона. И о том, что в этих реалиях можно счастливо жить, вдохновенно творить, влюбляться, вызывать на дуэль вопреки всем запретам – и побеждать. О том, что, будучи …опекуном бывшей жены, можно в небесных сферах кувыркаться с прекрасной демоншей Анастасией, летать к прелестной Химеко на остров Хонсю, а потом безоглядно влюбиться в сероглазую земную женщину Наташу.

Прошло сорок лет со дня публикации, а я и сейчас доверчиво к писательской фантазии и с улыбкой читаю, как альтист Данилов, демон на договоре, мечется, успевая заплатить за квартиру, сдать брюки в химчистку, попасть на репетицию, встретиться с надоевшей Клавдией… И кажутся совершенно сказочными в этом метании все подробности того, советского быта, те люди, с которыми мой любимый герой конфликтует или солидаризируется. А Небесная Канцелярия волей усмешливого автора превращается в бюрократическое заведение, осмысленность действий которого вызывает сомнения даже у самих его служителей!

Я решила было полистать роман, чтобы освежить в памяти его музыкальные пассажи – и утонула в нем надолго! Да, в нем главенствующая среда – не советская действительность и не Высшие сферы, а Музыка! Она царит в умах, движет сюжет, трансформирует саму демонскую сущность Данилова: от рядового исполнителя опер и балетов в оркестровой яме, до солирующего музыканта новаторской симфонии, а далее – и Сочинителя необыкновенной внутренней музыки, приводящей в недоумение и трепет не только землян, но и Небесную Канцелярию.

Никогда и ни в одной другой книге я не встречала такого изобилия звучащих страниц, не случалось со мной чтения до слуховых галлюцинаций! Кощунственно так говорить, но у меня вдруг даже вызвал некоторое сочувствие скрипач Земский со своей теорией "тишизма", растерзавший скрипку Альбани, на которой Данилов так гениально исполнил сольную партию альта в симфонии Переслегина. Да и сам Данилов после своей игры тайком проверял положение пластины на браслете: он играл в демоническом состоянии или в человеческом? И блаженно успокаивался: да-да, в человеческом достиг он таких высот в исполнении и понимании земной музыки. Обыкновенный земной гений, которого во исполнение некоего Договора с Высшими силами занесло на Землю.

Кажется, и меня заносит! Хочется просмаковать все перипетии сюжета, в котором так причудливо поменялись ролями представители потустороннего мира – и вполне земные люди. У лектора Кудасова обнаруживается удивительная способность чуять запахи изысканных блюд – и являться непрошенным гостем в любой дом, (сразу вспоминается чудесный горшочек из сказки!) Никому не известный Переслегин пишет гениальную семичастную симфонию с сольной партией для альта – сразу делая шаг из небытия в вечность. Клавдия Петровна в своих устремлениях покорить общество и вознестись предпринимает отчаянные усилия и… становится чуть ли не главной героиней романа!

Я не оговорилась.

Из всех женщин, безусловно и безоговорочно любящих альтиста Данилова, именно его бывшая жена со своими неустанными хлопотами занимает несоразмерно большое место в этом произведении. Она заваливает бывшего мужа непрерывными поручениями, заказами, просьбами, изводит его откровениями и сомнениями, своими нелепыми выспренними надеждами на особую роль то ли при королеве английской, то ли… вовсе в каких-то неземных сферах! С одной стороны ну совсем как неугомонная старуха, которой хочется, чтобы сама золотая рыбка служила у нее на посылках, и быть ей в итоге у разбитого корыта. С другой стороны эта суетная потребительская страсть Клавдии принимает такие демонические масштабы, что даже демон Данилов перед ней пасует!

Нам приходилось встречать таких дам, страстно мечущихся по жизни в стремлении опередить всех и каждого – непременно купить самую престижную вещь, от автомобиля до пеньюара, присутствовать на модных тусовках, хоть в театре, хоть на вернисаже, завести приличествующего времени мужа и сменить устаревшую модель! Всматриваться, вслушиваться, не пропустить, опередить… вот и хлопобуды нужны ей для того, чтобы заглянуть в будущее: что там будут носить, чем торговать, о чем говорить. Чтобы не просто соответствовать – но и царить, диктовать!

Масштаб этой суетной и, в общем-то, мусорной личности таков, что она всерьез занимает Данилова, втягивает его в этот прямо-таки демонический круговорот! Тут очень серьезный знак. Я с изумлением отмечаю, что писатель в образе Клавдии Петровны от расхожих сатирических намерений поднимается до высокого обобщения иной человеческой сущности, нежели у гениального музыканта. Это иная сторона медали, но не менее важная, почти глобальная: эгоистическая потребительская ипостась человека, повергающая в пустоту (в черную дыру!) всего его без остатка. А точнее сказать – Пустота и становится его сущностью, которую он силится украсить всеми способами, оставаясь при этим гигантским Ничем.

Вот почему главной героиней в романе становится не демон Анастасия с ее великой любовью к демону Данилову, сумевшая даже будучи отвергнутой им ради земной женщины прийти на помощь во время дуэли с Кардамоном и спасти Данилова.

Не прелестная Химеко с острова Хонсю, самым сверхъестественным образом предвидевшая все беды Данилова и старательно оберегавшая его от них. И даже не чудесная Наташа, земная любовь музыканта, которую уж он оберегал от всех своих напастей и, должно быть, именно поэтому любил больше всех. А вот эта Клавдия Петровна, символ Незаполняемой Пустоты, огромной Черной Дыры, поглощающей человека против его воли.

Впрочем, кто-то со мной может и поспорить. Роман густо заселен и в нем много интересных личностей, как из Небесной Канцелярии, так и с многострадальной Земли, судьбы их причудливо переплетаются, спорят в своей принадлежности к тем или иным сферам. И сколько бы раз ты не перечитывал этот роман, всякий раз таинственным образом открывается новый ракурс, новые смыслы.

Какие человеческие страсти бушуют в демонической среде! Предусмотрительный Новый Маргарит, умело встраивающийся в любую модель реформируемой Небесной Канцелярии совсем не похож на своего брата – Кармадона, который и стремится быть асом-порученцем, и сомневается в своих действиях. А Малибан, берущий под покровительство уже совсем было низвергнутого Данилова и предполагающий его использовать в каких-то мошеннических схемах хлопобудов, – это уже новая предпринимательская генерация! Так много в Девяти Слоях Орлов предсказал, предвидел в постперестроечной России, столько у нас изо всех щелей всяких демонов вылезло, что просто диву даешься!

Книга Владимира Орлова была переведена и издана более чем в 20 странах, а в 2011-2012 годах композитор А. Чайковский сочинил оперу "Альтист Данилов" по сценарию, написанному им самим. (Орлов против оперной версии не возражал). В 2013 году в театре имени Б. Покровского состоялась премьера оперы, посвященной концертирующему альтисту Юрию Башмету. В одном из премьерных показов «Альтиста Данилова» Юрий Абрамович и сам играл на своем альте, что вызвало буквально фурор в зрительских рядах. Позже на одном довольно камерном собрании я спросила Юрия Абрамовича о его …взаимоотношениях с "Альтистом Даниловым", зная, что он не очень любит говорить на эту тему. Башмет и отговорился: "О, это совсем особая история! Тут на ходу, по-простому ничего не скажешь, это… Нет-нет, я даже не знаю, что из всего этого выйдет…"

Абсолютно согласна. Очень непростая история безо всякого логического конца. Такой простор для воображения, такая глубина для многократного заныривания!

4. «Собачье сердце» и его американский двойник

Повесть "Собачье сердце" Михаила Булгакова была опубликована более чем через четыре десятилетия после написания, уже после смерти автора, самым диковинным образом. Написана она весной 1925 года, умер Михаил Афанасьевич в 1940-м, а напечатана повесть впервые …за рубежом в 1967 году, одновременно в Лондоне в журнале "Студент" и во Франкфурте в журнале "Грани". До сих пор неизвестно, кто небрежным рукописным списком со множеством ошибок, искажений и сокращений так распорядился вопреки воле его наследников!

В Советском Союзе "Собачье сердце" смогли прочитать в журнале "Знамя" еще через 20 лет после этого, в июне 1987 года, почти в таком же виде, как и в "Гранях", только что на русском языке. Выправленная и сверенная с оригиналом повесть увидела свет лишь в 1989 году в двухтомнике «Избранные произведения М. Булгакова». Но еще одно необъяснимое обстоятельство: ДО этой счастливой даты, ДО публикации повести, зритель увидел ее блестящую экранизацию Владимира Бортко: премьера фильма "Собачье сердце" состоялась в ноябре 1988 года и не где-нибудь, а на первом канале всесоюзного телевидения!

Тогда-то шедевр Булгакова и обрел настоящий успех и всеобщее признание. Еще бы! Мало того, что снимал первоклассный режиссер, он собрал воистину звездный актерский состав: профессора Преображенского играл Евгений Евстигнеев, его ассистента Борменталя – Борис Плотников, Полиграфа Полиграфовича Шарикова – Владимир Толоконников, кухарку Дарью – Нина Русланова, Швондера – Роман Карцев. Кто и не был "звездой" – моментально приобрел этот статус, как, к примеру, Толоконников!

Фильм полюбили сразу и все, в это перестроечное время, в начале девяностых, только ленивый не смеялся над комиссарами в кожаных тужурках, воспетых в стихах и песнях ранее. А Булгаков – надо же! – уже тогда, в суровые и страшные двадцатые, и едко посмеялся, и приговорил этих швондеров и шариковых к возвращению туда, где им и надлежит быть!

Тут резонно бы вспомнить тоскливый финальный возглас гоголевского Городничего: "Над кем смеетесь, господа, над собой смеетесь!", но я пока воздержусь.

Оставлю лишь в этом месте еще одну знаковую вешку временных распределений и удивительных совпадений: именно в это же время, в начале девяностых, на русском языке увидела свет повесть "Вопрос Формы" американского фантаста Горация Гоулда, изданная "Книжным домом" в сборнике "Американская фантастика ХХ века". Повесть, в которой профессор медицины проделывает почти то же самое, что и профессор Преображенский: он пересаживает железы от человека к собаке, меняя таким образом их обличья! Я поразилась этому сходству еще больше, когда узнала, что и написаны повести с родственным до зеркального отражения сюжетом практически в одно время: американец свой "Вопрос Формы" опубликовал в 1938 году!

Лихорадочно начинаю копаться во всех доступных мне документах, чтобы понять, как возможно такое поразительное единомыслие у двух писателей, находящихся в противоположных концах света, никогда друг о друге не знавших?

Даже малейшее подозрение в плагиате идеи не может касаться нашего Михаила Афанасьевича: он абсолютно точно был первым! Его повесть, на мой взгляд, во всей своей гениальной прозорливости недооценена до сих пор! И вот об этом надо поговорить подробнее, до того, как мы вернемся к Горацию.

Следует задуматься, почему Власть, сделавшая стойку на это произведение Булгакова, самого его и не подумала остановить? Вот эти удивительные события.

Михаил Афанасьевич, буквально вчера – морфинист, апологет белого движения, врач, обслуживающий белых, не скрывающий своих убеждений ни в разговорах, ни в произведениях, остается на свободе. Уже написана "Белая гвардия", уже опубликованы "Роковые яйца", на разного рода публичных собраниях он читает свое "Собачье сердце". Но только после договоренностей о публикации этой повести у него проводят обыск, изымают рукопись и вызывают на допрос в ОГПУ.

Протоколы допроса свидетельствуют, что он и там ничего не скрывает из своей биографии, не говоря уж об убеждениях: и что тут скрывать, изъятые дневники и сама повесть достаточно красноречивы! Его, тем не менее, отпускают, а буквально через десять дней он пишет предерзкие письма и в органы, и в Совнароком Рыкову, с требованием вернуть ему рукопись и дневники, так как они ему нужны для работы! Он не получил ответа, но и репрессий никаких не последовало!

Булгаков продолжал работать, читал свою повесть в Коктебеле Волошину, она даже ходила в списках (факт, который проверить невозможно, но ведь кто-то какой-то экземпляр уже после войны отправил за рубеж для публикации!). Он получил работу при МХТ, пользовался даже негласной поддержкой Сталина – писал ему письма, добивался личной встречи… Но не сложилось.

Литературоведы и историки по-разному перетолковывали эти факты удивительных отношений писателя с Властью: но вразумительных и прямых ответов так и не дали. Алексей Варламов в своей толстенной биографии Булгакова пытался даже намекнуть, что были в те годы в ОГПУ достаточно грамотные сотрудники, способные оценить гениальное творение. Позволю себе усомниться, поскольку и позже у литературоведов адекватного толкования глубинных смыслов "Собачьего сердца" я не встречала.

Все хором клеймили швондеров-шариковых, глупое намерение большевиков насильственным образов изменить мир. Все неизменно подпадали под обаяние профессора Преображенского, который рекомендовал брошюры красных кидать в печь и ни в коем случае не читать их газет! Ах, как он был хорош за прекрасно сервированным столом, как обращался с прислугой, как снисходительно и жестко ставил на место этих…в кожанах, как приговорил Шарикова с его собачьим сердцем – и вернул туда, где ему и надлежало быть! И что хорошего могло родиться от пьяного пролетария, у которого железы эти были изъяты…

Большевики с их радикальными методами переустройства мира ни у кого не вызывали сочувствия! И ни у кого даже на секунду не зародилось подозрения, что профессор Преображенский с его скальпелем гораздо радикальнее и страшнее, чем эти мечтатели социального переустройства, он практически неподконтролен, и его нельзя остановить. Он может хоть собаку – в человека, хоть человека – в собаку, вопреки их воле, не опасаясь ошибок, зная, что Власть, которую он обслуживает, нуждается в нем, ничего не понимает в его действиях и дает ему полный карт-бланш! Особо подчеркну: ему не важно, кто у власти, монарх, белые или красные, какая там правит идеология, как в конституции прописан вопрос собственности. Главное – чтобы в его подъезде не гадили, прислуга была на своем месте, с квартирным вопросом никто не утеснял: семь комнат – значит семь! Комфорт и все условия для немыслимых экспериментов, а как они, эти эксперименты, впоследствии аукнутся в истории цивилизации – Преображенского не волнует!

Поищите примеры увлекательного научного поиска, дающего уже сегодня поразительные результаты, от ядерного оружия до генномодифицированных продуктов, от клонирования человека до проникновения хакеров на атомные станции, – везде гуляет тень профессора Преображенского из фантастического произведения Михаила Булгакова. И ведь что удивительно: предупреждал, что это не когда-то через столетие произойдет, а вот оно, здесь, сегодня и рядом с нами. Никто услышать не захотел.

Мы лишь с восхищением умиляемся, как профессор Швондера на место ставит, жестко отстаивает свое право на комфорт и идеальные условия для изысканий в борьбе с Шариковым. Шариковым, созданным им самим – и это обстоятельство никому не кажется провидческим предостережением. Интересно, сам Булгаков понимал это так, как я сейчас, практически через сто лет после написания повести, толкую? Страшную роль Преображенского, а не Шарикова? Не уверена.

Американец Гораций Гоулд в своем фантастическом произведении рисует образ профессора Мосса – практически двойника нашего Преображенского. Он себе комфорт и средства для научных изысканий тоже ищет в контактах с Властью. А коли в США это, прежде всего, власть денег, то и обслуживает он капиталиста, стареющего Тальбота, которому рисковые эксперименты Мосса должны дать вторую молодость. Чтобы добиться безусловного результата, хирург практикуется на бездомных бродягах. Таким образом, повесть Гоулда, как и "Собачье сердце" Булгакова, полна социальной критики на огрехи тамошнего общества: безработица, неравенство, криминал, покрываемый толстосумами.

Мосс проделывает свои манипуляции трижды – и неудачи следуют одна за другой! Испорченный материал (людей!) просто выкидывают на улицу: вроде и живые – а мозг доходяг неуклонно деградирует. Никто не может понять, в чем дело! И вот, наконец, в четвертый раз безработный Вуд, которого насильственно принуждают к операции, благополучно превращается в собаку. То есть по обличью – собака, а соображением он все тот же Вуд, окончивший кембриджский колледж, бывший когда-то шифровальщиком.

Я не стану пересказывать эту занимательную повесть, в которой репортер разоблачает Мосса и помогает… говорящей собаке. Там многозначительный конец: пес Вуд понимает, что Мосс, принуждаемый к обратной манипуляции с ним, может попросту его зарезать во время операции – и никто его за это судить не будет. В отчаянии и гневе он кидается на профессора и перегрызает ему горло. Буржуй Тальбот еще перед этим умирает от страха – инфаркт. Порок наказан! Но в американском сюжете должен быть благополучный финал: и Вуд, некоторое время спустя, чувствует, что тело его вытягивается, к нему возвращается человеческий облик. Природа торжествует над неумелыми преобразователями!

Если бы она всегда так умела себя защитить от ретивых революционеров.

Несмотря на разницу в финалах, эти две повести поразительно схожи. Нет, действительно, а не мог ли американец каким-то образом познакомиться с неопубликованным "Собачьим сердцем"?

Нахожу свидетельство того, что литературные вести из революционной России все же просачивались в Америку. Правда, о "Роковых яйцах" Булгакова газеты в США сообщили нечто вовсе несусветное: как о страшном действительно случившемся нашествии чудовищных змей на Кремль. Вот вам и рождение фейковых новостей, а мы-то думаем, что фейки – новейшее изобретение в технологии ведения информационных войн. Кстати, в повести "Вопрос Формы" главное действующее лицо, влияющее на все события – репортер. Знали американцы, как значима эта публика.

Но "Роковые яйца", как нам известно, были опубликованы в России еще в 1925 году. Фантаст Гораций Гоулд тогда был еще совсем молоденьким, и представить, что был у него выход на заграничную литературу, очень трудно. Позже он наберется опыта, будет публиковаться под добрым десятком псевдонимов и, наконец, станет фанатом фантастики, издателем, всячески ее продвигающим. И сам скажет: «Мне бы очень хотелось, чтобы меня помнили как писателя-фантаста, но, к сожалению, я слишком хорошо известен как редактор». Добросовестный и весьма успешный.

Нет, ну нет никаких достоверных доказательств, что он позаимствовал у русского гения хотя бы идею! Остается только предположить, что Провидение настойчиво диктовало литераторам в обоих полушариях свой катастрофический сюжет надвигающейся опасности. Не вняли. Будем расхлебывать.

5. Честерфилд – письма к самому себе

Конечно, бедной гувернантке-француженке невозможно было устоять против ухаживаний лорда: Филипп был необыкновенно хорош, выделялся даже в кругу равных ему по происхождению повес изысканными туалетами, блестящей остроумной речью и безупречными манерами. Как тут сказать «…и крепость пала», если она свой белый флажок выкинула еще до приступа! Лорд поднял кружевной платочек, поцеловал его, не отрывая восхищенных глаз от Элизабет, – и она уже в этот миг принадлежала ему. Если бы наивная и скромная девушка еще знала, что он попросту поспорил с приятелями, что в три дня ею овладеет! – И что, разве это изменило бы ход событий?

Справедливости ради надо отметить, что на какое-то время он и вправду был увлечен красавицей. Хотя впоследствии несколько огорчился, узнав, что ожидается дитя этой скоропалительной и не очень честной любви. Элизабет прогнали с места, но лорд мог себе позволить взять несчастную на содержание. Всех-то проблем – перевести эмигрантку-француженку из Гааги, где прошел бурный роман, в предместье Лондона, и обеспечить отныне между этим грехом и намечающейся карьерой приличную дистанцию. Раз и навсегда. Что и было сделано с величайшим тактом: больше ни Элизабет, ни родившийся сынок лорда Филиппа не видели. Но жили безбедно.

Особенно тосковать по кратковременному увлечению Филиппу было некогда. Дипломатическая карьера требовала разъездов по всей Европе, он вращался в высших кругах Парижа и Лондона, острословил и язвил в адрес венценосных особ, что не способствовало его продвижению, но укрепляло славу. И какие собеседники помогали лорду оттачивать слог! Вольтер и Монтескье, Свифт и Филдинг… Соответственно своему положению устроил он и женитьбу, ни много, ни мало – на дочери любовницы короля Георга.

Но словно злой рок преследовал Филиппа, не успеет приблизиться к престолу – как тут же следует ссылка-назначение подальше от Лондона. Литературные враги в ответ на его острые пассажи в статьях отвечали еще более злым острословием, скандалы шли по пятам лорда. Жена оказалась настолько чуждым и даже неприятным человеком, что они всю жизнь прожили раздельно.

А уж как хороша, нежна и понятлива была Элизабет, как светло вспоминалось то короткое время романа на спор! Но – запретна в понятиях высшего света не только встреча, но даже упоминание об этой женщине с самим собой. (Впрочем, лорд заказал ее портрет пастелью знаменитому в те годы художнику Розальба, и он висел в его библиотеке в золоченой раме: "Портрет неизвестной"). И как-то подспудно вся невысказанная нежность и горечь одинокого сердца обратились …к сыну. Сын-то единокровный, признанный, наверняка в отца пошел! Никакие запреты высшего общества не могут помешать лорду обратиться к нему – хотя бы в письмах.

И Филипп лихорадочно ухватился за перо. Нетрудно было сообразить, что мальчику почти восемь лет, и ему очень нужен отец, его руководство, советы. Ведь ему самому, почти заброшенному родителями, всецело доверившими воспитание сына бабке -маркизе, так не хватало умного руководства. О, лорд Филипп прекрасно понимает, что нужно мальчику! Он пишет почти каждый день, пишет на трех языках: английском, французском и по латыни, пусть сын практикуется в языках уже на письмах. Он советует ему, что читать, как говорить, вспоминает свое образование в Кембридже и все его недостатки. Письма неизбежно перекликаются с его детством, его окружением, и лорду почему-то даже в голову не приходит, что у его сына все устроено совсем иначе.

У малыша была нежно любящая мать, скромный достаток, вовсе не великосветское окружение и не такие именитые друзья из графского сословия. Он был не честолюбив, скромен, и все потуги отца представить его дипломатом не вызывали отклика в душе сына. Отец с необыкновенным красноречием поучал мальчишку, как блистать в обществе и завоевывать женщин, не верить на слово и не искать покровительства у властных особ. А тот, читая длинные письма, как чуждые всей его натуре рассказы, кусал губы и обращался за помощью к матушке: как на все это отвечать?

Увлеченный своей новой ролью заботливого и дальновидного отца, Филипп тормошил покровителей, чтобы помогали продвижению юноши по службе. Они же, встречаясь с ним, воочию убеждались, что ни образованием, ни талантами парень не блещет.

Чем дальше, тем больше расходились эти две линии – воображаемый образ и его развитие в письмах и реальная жизнь незаконнорожденного сына. Лорд парил в поднебесье, а юноша был уже отцом скромного семейства, у него было двое детей. А кроме того он был тяжело, неизлечимо болен. Когда лорд узнал о болезни и устроил оздоровительную поездку сыну на французский курорт, было уже поздно. Он скончался от чахотки. Утрату эту не перенесла Элизабет, всю свою жизнь самоотверженно отдававшая сыну и его семье.

Известие о потере близких застало лорда в солидном возрасте, когда все суетные устремления, великосветские скандалы и престижные проекты остались позади.

Самым важным для него стало строительство дома, места, которое уже не могло стать семейным гнездом, но могло послужить приватным убежищем. Он вкладывал в него всю душу и все средства, полагая, что больше уже ни для чего они не могут служить. После того, как прекратилась переписка с сыном, он почувствовал вдруг, как отмерла большая часть его души, окончательно и безвозвратно. Оказалось, что самым главным, по-человечески важным было то, что проделал на смех и на спор, чего стыдился всю жизнь перед своим окружением. А самыми дорогими и близкими были люди, которых он не пожелал видеть, ограничиваясь эпистолярным общением. И что такое он писал, чему учил – даже вспомнить невозможно! Наверняка не то, что должен был услышать сын от отца – не ласковые слова поддержки и участия, не глупые нежности, понятные только им двоим из постоянного общения… Какого общения? Ведь его не было. Чего же стоят все его письма?

Он был уверен, что никогда их не увидит, и сидя в своем новом доме, в шикарной библиотеке, ласково перебирал короткие и такие незамысловатые ответные письма сына.

Лорд ошибался. Однажды ему принесли совсем неожиданное послание от… жены, а вернее – от вдовы сына. Ей приходилось поднимать двоих детей, внуков, о которых лорд не был извещен, энергичная молодая женщина не чуралась любой работы. Она была умна, знала языки, способна к редактированию. Перечитав письма, которые Филипп писал ее мужу, она нашла их вполне интересными, и просила у лорда разрешения опубликовать семейную реликвию. Вообще-то эти письма принадлежали ей на правах наследования, но оцените такт и мудрость молодой женщины, которая обратилась к всемогущему свекру с такой просьбой!

Они встретились, понравились друг другу, Юджиния получила благословение и опубликовала нравоучительные письма отца к сыну. Жанр весьма распространенный еще от «Притчей Соломоновых» и не потерявший своей привлекательности для публики.

Был большой успех, был большой скандал, вызванный неординарностью эпистолярных поучений, восторги и злобная критика, было множество переизданий. Но ушедшей жизни, так бездарно лишенной самого прекрасного – общения с близкими родными – было уже не вернуть. Лорд Честерфилд жил замкнуто, в старости совершенно оглох, и свою прогулку по Лондону называл «репетицией похорон».

Только и осталось, что посмеяться над самим собой!

6. Женское лицо викторианской эпохи

Юные барышни, сумевшие прочесть «Сагу о Форсайтах» Джона Голсуорси, все без исключения обожали Ирэн. И я не была исключением! Леди безупречного воспитания и поведения, музыкантша, бесподобная красавица, от одного взгляда на которую теряют голову все мужчины. "Боги дали Ирэн темно-карие глаза и золотые волосы – своеобразное сочетание оттенков, которое привлекает взоры мужчин и, как говорят, свидетельствует о слабости характера. А ровная, мягкая белизна шеи и плеч, обрамленных золотистым платьем, придавали ей какую-то необычайную прелесть. Сомс стоял позади жены, не сводя глаз с ее шеи".

Так в самом начале романа, рисуя портрет дивной Ирэн, автор непременно упомянет, что Сомс был от нее без ума, а она пять раз ему отказывала, прежде чем согласилась стать его женой. В семействе Форсайтов скептики признавали, что эта "языческая богиня" слишком хороша для Сомса! Да и для всех прочих… Судите сами:

"Её руки в серых лайковых перчатках лежали одна на другой, она склонила свое спокойное очаровательное лицо, и мужчины, стоявшие поблизости, не могли оторвать от него глаз. Ее тело чуть покачивалось, и казалось, что достаточно лишь движения воздуха, чтобы поколебать его равновесие. В ее щеках чувствовалось тепло, но румянца на них не было; большие темные глаза мягко светились. Но мужчины смотрели на ее губы, в которых таился вопрос и ответ, на ее губы с еле заметной улыбкой; они были нежные, чувственные и мягкие; казалось, что от них исходит тепло и благоухание, как исходит тепло и благоухание от цветка".

Несколько раз повторенное "мягкие" и "казалось" делают этот портрет зыбким, ирреальным и вдвойне притягательным. Магнетизм очарования таков, что лично я никогда не могла смириться ни с одной исполнительницей роли Ирэн в экранизациях, – все нехороши! Много раз пыталась сама подобрать ей достойное для воплощения образа лицо, перебирала актрис, живописные портреты красавиц – ничего не получалось. Слишком много противоречия в исходных данных: бедная – но богиня, статная – но нежная, от дуновения ветерка улетит, эффектная – но любимый цвет серый во всех вариациях.

Безусловно, она знала себе цену, иначе не отказывала бы раз за разом сошедшему с ума от любви Сомсу. А, может быть, это происходило от внутреннего ее мироощущения, от романтического настроя всей натуры? Трудно сказать. Но она пошла на сделку с Форсайтом. Сомс, ставший ее мужем только потому, что более выгодной партии бедной Ирэн ждать не приходилось, разумеется, мог быть только временным вариантом. Это предвидели все вокруг – и предугадали.

Но любовь – чувство отчаянное, Сомс отдался ему, словно в омут головой кинулся! Когда Ирэн встречает архитектора Босини, и между ними вспыхивает страсть, она поступает точно так же, муж для нее перестает существовать. Любовь всегда права, и читатель полностью на стороне этой романтической пары!

Сомс, в припадке почти безумной ревности осуществивший свои супружеские права в отношении Ирэн вопреки ее воле, вызывает всеобщее негодование и презрение. Далее в многотомном повествовании он может быть честным и добросовестным карьеристом, заботливым опекуном по отношению к многочисленному семейству Форсайтов, нежнейшим отцом, тонким знатоком живописи, бросающимся в огонь спасать любимые картины… да сколь угодно симпатичным человеком, но этот проступок будет висеть над ним читательским проклятьем. Как не простит его Ирэн, так не прощаем Сомса и мы.

Уже в зрелые годы, перечитывая «Сагу…», я пристально вглядывалась в эту пару, как-никак, именно эти двое двигают сюжет. У мужчины, как и положено, было множество разнообразных дел и забот, ему постоянно приходилось принимать решение и действовать, отвечать за эти действия сполна и самому. Женщина полностью зависела от того, кто берет ее под свое крыло, никаких социальных лифтов, кроме удачного замужества, в это время не предполагалось. Мало кто из нас, романтичных барышень, задумывался, что в викторианскую эпоху, когда все поступки регламентировались строгой моралью и въедливым надзором общества, Ирэн по собственной воле продала себя собственнику Сомсу. И под влиянием вспыхнувшего чувства к другому человеку нарушила этот контракт. Поэтому все и рухнуло.

Это падение могло быть остановлено только …другим Форсайтом, но уже по всем романтическим меркам – хорошим. Джолион добр, искренне влюблен, он сам художник, а значит – чувствительная натура, и вполне под стать нашей красавице. Будет и третий Форсайт, оценивший прелести Ирэн: старый Джолион, который назначит ей содержание. Таким образом, благополучие будет восстановлено, Ирэн Форсайт останется все той же Форсайт, да еще и с домом, который строил для нее Сомс, вернее – влюбленный в Ирэн Босини. Сам же архитектор Форсайтами и писателем был как-то очень быстро вычеркнут из «Саги..». Второстепенный персонаж.

Это грандиозное прозаическое полотно, задуманное и осуществленное современником викторианской эпохи на ее излете, было оценено очень высоко: в 1933 году Джон Голсуорси получил за роман Нобелевскую премию. Льву Толстому, написавшему похожую историю про Анну Каренину и ее обманутого мужа, в награде такой отказали. А Пушкину, героиня которого Татьяна Ларина отказалась нарушить заключенный договор и кинуться в объятия любимого, и не предлагали, не было еще такой премии.

Не будем с этими русскими шедевр Голсуорси и сравнивать. Есть дивный пример в самой Великобритании, созданный великим современным писателем – Джоном Фаулзом. На самом деле эти два Джона не так уж далеко разошлись во времени, тут все дивно переплелось! Голсуорси родился в 1867-м году, – именно этим годом Фаулз обозначит время действия своего романа. Умер автор «Саги» через год после получения премии – в 1933-м. Замечу важное обстоятельство: действие его грандиозного романа (энциклопедии своего времени!) происходит в самый расцвет викторианской эпохи, он ее запечатлел во всех ипостасях.

Джон Фаулз родился в 1926 году, а умер в 2005-м, его уж никак не назовешь викторианцем, он, скорее, наш современник. Но время действия его романа «Любовница французского лейтенанта» то же самое, что и «Саги..», его героиня Сара Вудраф и Ирэн Форсайт – современницы, проживающие в одних и тех же реалиях и декорациях. Более того, красавица и умница Сара тоже получила великолепное образование и воспитание, но семья не могла обеспечить ей достойное будущее. И какие варианты? – Идти в гувернантки или удачно выйти замуж. Все, как у красавицы Ирэн.

Можно было предположить, что великий романист (а к 1967 году, когда «Любовница…» увидела свет, у Фаулза уже было имя!) напишет еще одно полотно о метаниях между чувством и долгом в суровую эпоху моралистов и фарисеев. О том, как трудно женщине быть счастливой даже при самых великолепных данных, насколько она зависима от мужчины.

Но не таков Фаулз, зарекомендовавший себя постмодернистом! Он очень быстро ставит всё с ног на голову. Изначально его героиня не богиня во всем великолепии элегантных нарядов, а "любовница французского лейтенанта", падшая женщина, окруженная презрением, ставшая жертвой злых пересудов. Нет, гувернантке не отказывают от места, вполне достойные люди даже сочувствуют ей, ее нечаянному грехопадению. Она сама судит себя невероятно сурово, удаляясь от общества, отклоняя помощь доброхотов. А когда при полном отсутствии средств к существованию все же вынуждена пойти в услужение, то выбирает самый жесткий вариант: по протекции священика идет к зловредной ханже, известной мучительнице слуг. Она словно монахиня несет обет страдания, но и с этим образом не все так однозначно.

Сара умудряется не только сохранять достоинство в доме святоши миссис Поултни, но и защищать угнетаемых ею служанок, выговорить для себя пусть минимальную свободу. Ей запрещают подолгу стоять и смотреть на море – она будет гулять в лесу. Ей укажут на то, что этот лес пользуется дурной славой – она найдет обходные тропинки и заповедные полянки. И одиночество ее не тяготит.

"Девушка лежала навзничь, забывшись глубоким сном. Пальто ее распахнулось, открыв платье из синего коленкора, суровая простота которого смягчалась лишь узеньким белым воротничком вокруг шеи. Лицо спящей было повернуто так, что Чарльз его не видел; правая рука отброшена назад и по-детски согнута в локте. Рядом рассыпался по траве пучок ветрениц. В этой позе было что-то необыкновенно нежное и в то же время сексуальное… Это была любовница французского лейтенанта. Несколько прядей выбились из прически и наполовину закрывали ей щеку. На Коббе ее волосы показались ему темно-каштановыми; теперь он увидел, что они отливают теплой бронзой… Четкий рисунок носа, густые брови, рот…Но рта ему не было видно....В конце концов он подошел к самому краю площадки, остановился прямо над ее лицом и тут увидел, что от печали, так поразившей его при первой встрече, в нем не осталось и следа. Во сне лицо было мягким и нежным; на губах, казалось, играла даже какая-то тень улыбки. И в ту самую минуту, когда он наклонился и вытянул шею, она проснулась. …Глаза у неё были красивые и очень темные".

Не знаю, в чем тут дело, но меня эта сцена поразила до глубины души.Так много схожего с героиней Голсуорси – карие большие глаза, золотые волосы, тоже мягкое и нежное лицо, неоднократное "казалось", но если великолепную Ирэн я просто не могла представить, приблизиться внутренне к ней, то эту девушку, так безмятежно уснувшую в лесу, я как -то внутренне идентифицировала …с самой собой. Цвет глаз и волос, фасон платья не имели значения. Я сразу и безоговорочно поняла и приняла в ней все, от манеры говорить – и провоцировать окружающих на те или иные действия, до этого потертого почти мужского пальто.

Последующие нечаянные или выпрошенные Сарой свидания в лесу легко и логично укладывались в цепь ее намерений: он был тут единственным, достойным внимания и усилий женщины, наконец, ее любви. Она с ним говорила – и следила за его реакцией. Всё это отдавалось в моей душе моментально и однозначно, мы с нею были на одной душевной волне! И нет вопроса, почему именно с ним она хочет выговориться, рассказать о своем мнимом грехопадении. Впрочем, нет, она не до конца откровенна, она пока не скажет, что проступок – мнимый. Она внутренне убеждена, что имеет право на проступок, на ошибку, как всякий другой человек. Она хочет видеть его реакцию.

Монолог Сары и прост, и психологически глубоко обоснован, она и жертва, и преступник, расставить акценты в этой исповеди женщина предоставит избранному ею исповеднику. Чарльз чувствует себя…скомканным, смятым. В этом пафосе самоуничижения Сара демонстрирует Чарльзу свое моральное превосходство. Он достаточно развит, чтобы это почувствовать, но не так тонок и чуток, чтобы понять, как это вообще возможно?! Как женщина может так чувствовать и говорить, с таким глубоким, необоснованным в данной ситуации превосходством?!. Загадка!

Доктор Гроган, жалея попавшего в капкан Чарльза, расскажет ему об особенном помешательстве, заболевании женщин, которые находят особое наслаждение в страданиях. Их следует изолировать и лечить. Но Чарльз достаточно умен, чтобы понимать, Сара – не тот случай. Да, она его искушает, и он готов поддаться искушению! Он откажется от своей помолвки с Эрнестиной, истинной викторианкой, расчетливой и пустой. Он всю свою жизнь употребит на разгадку Сары, этой женщины с мужским характером, которая его соблазнит и без сожаления (или – с сожалением?) оставит, пойдет своим путем, устраивая свою судьбу самостоятельно. Чарльз силится понять эту невообразимую женщину – и не в состоянии этого сделать!

Читатель, не судите Сару Вудраф строго за то, что она разбила его сговор с невестой, разве не то же самое сделала Ирэн, походя уничтожив счастье Джун? Впрочем, мне уже не хочется сравнивать этих двух красавиц, так похожих внешне и столь разительно отличающихся внутренним содержанием, характером. Только-то и общего, что произволом авторов они помещены в викторианскую эпоху. Но если Голсуорси сопрягает образ главной героини с временем бытования, рельефно обозначает характерный, четкий рисунок викторианства, то Фаулз с издевкой его …проламывает, вносит некий диссонанс в добропорядочное общество.

Надо заметить, что сделал он это вполне осознанно, проговаривая намерение заранее, только подступая к роману. Фаулз решился на необыкновенный эксперимент: он поместил в отдаленное историческое время, в реалии и обстоятельства викторианской эпохи современную эмансипированную женщину.

Сделал он это необыкновенно тонко, не шокируя читателя несообразными поступками героини, не обнаруживая до поры ее вневременной сути, но в каждой мелочи, в каждой детали, во всех нюансах и акцентах давая ей проявиться. И уже закрывая книгу, читатель, наконец, понимает, как его провел этот …озорник Фаулз! А в конце романа, то ли наскучив разговорами, то ли рискнув провести еще один опыт с читателем, автор предложил ему…многовариантный финал. Выбирайте любой, какой только вас устроит. Или придумайте свой – сообразно характеру героев.

Мне понравилась эта игра, а непредсказуемая, ироничная, самодостаточная героиня, интуитивно, но тем не менее глубоко понимающая людей, стала на долгое время любимой. Признаюсь, мне очень много хотелось цитировать в этом эссе, рассказывая о побуждениях и поступках Сары, ее взглядах, просто показывая все грани этого бриллианта в движении. Но так не хочется лишать читателя удовольствия открывать прекрасный образ самому!

7. Главная героиня в «Трех сестрах» Чехова

Мне не нравятся практически все постановки «Трех сестер» последних лет. То их пенсионерками сделают, то в сочиненной на чеховский сюжет опере сестер играют мужчины, контртеноры; один режиссер видит их негритянками, другой – лесбиянками… Режиссеры непрерывно что-то изобретают, громоздят несуразности, растягивают действие на сто лет, разводя героинь по эпохам, словно мало им смыслов, заложенных автором.

Иной раз подумаешь, что пьесы Чехова вообще писались не для театра, а для самостоятельного углубленного прочтения. И тогда ты сам себе – режиссер, в каждое такое прикосновение выделяешь актуальную тему, а вернее – Чехов вдруг сыграет трагичную, печальную или насмешливую мелодию на струнах читательской души, выбрав для этого наиболее подходящий момент.

Помню, как однажды, прочитав пьесу за вечер, я была ошеломлена явлением Главной Героини – Натальи, жены Андрея Прозорова. Она единственная в этой пьесе хорошо знает в своем эгоцентризме, чего хочет. И поступательно, невзирая на неприязнь окружающих, добивается поставленной цели. Пока сестры мечтательно восклицают «В Москву! В Москву!», эта барышня, не тратя времени на рефлексию и бесполезные фантазии, удачно выходит замуж, отвоевывает комнату за комнатой, прибирает под каблук мужа, потом – и весь дом Прозоровых, общую собственность семьи, плодится и размножается. Но даже детей, непрерывно над ними сюсюкая, она использует в качестве шантажа, стремясь захватить как можно больше пространства и власти.

Все видят, как она шагает напролом, но, как и положено интеллигентным людям, деликатничают с этим ничтожеством, пошлой и малообразованной мещанкой. И вот уже Наталья снисходительно их поучает, топает ногами, по любому поводу может заорать "Молчать!" Заметьте, в полном своем праве ничтожества, которому нет удержу в самолюбовании. О, она отомстила им за свой зеленый пояс на розовом платье!..

Вокруг умные люди рефлектируют, влюбляются, разочаровываются и пребывают в горестном недоумении, так где же оно, счастье? Труд – это спасение от житейской рутины или еще большее наказание? А эта дама уже и в любовники немалого чиновника пристроила, опять же не конфузясь тем, что всему городу видна постыдная связь. Начала разговаривать с хозяйками дома свысока, на повышенных тонах, и успешно выжила всех сестер из дому. Вот уже и Андрею Прозорову, который прекрасно понял, какое «шершавое животное» эта Наталья, доктор по-дружески советует бежать от такой жены, куда глаза глядят!

Рушатся мечты, несчастная любовь к Ирине доводит Тузенбаха и Соленого до дуэли. Глубоко страдают в момент расставания Маша и Вершинин, не смея распорядиться своей судьбой, пасуя перед обстоятельствами. И только Наталья в победном марше полна новых планов: вырубить еловую аллею, клен, насадить цветочков…Вот уже и сам Протопопов детскую коляску по ее приказу катает, кто там следующий, в угодники к хваткой барыне?! Уж она-то ни перед чем не остановится, не станет деликатничать, катит, как асфальтовый каток!

В тот раз я была сильно озадачена Антоном Павловичем, эвон как расправился с мечтателями, позволил такому бездуховному чучелу торжествовать, чуть ли не царить на сцене. Хотя – прав, опять до обидного прав. Именно так очень часто и происходит, когда умные образованные, деликатные люди попадают в зависимость от полного ничтожества, движимого лишь своими корыстными устремлениями.

Но перечитывая пьесу нынче, я эту Наталью всерьез не восприняла, так, серым фоном-забором прошла мимо сознания пустоголовая захватчица.

Меня поразило, что при таком обилии прелестных, умных, образованных людей, все эти индивидуальности не …плюсуются, если можно так выразиться, и не созидают счастливой среды. Они пафосно говорят об одном и том же: о живительной роли созидательного труда, о любви, которая должна бы сделать счастливыми и Машу, и Тузенбаха, и Вершинина, но при этом как бы не слышат друг друга и не понимают.

Вообще о любви в пьесе говорят непозволительно много, буквально все, и ничтожный учитель гимназии Кулыгин, и постаревший и все забывший доктор Чебутыкин, и Ирина, только мечтающая о неземной любви. У Чехова в «Трех сестрах» это какой-то завораживающий мотив, перепетый многократно на разные голоса, но так и не совпавший, не слившийся не то что в симфонию, но даже в отдельные дуэты.

Прием этакого повтора для Чехова вообще характерен, вспомните хотя бы рассказ «Толстый и Тонкий» – в нем в зависимости от открывающейся новой информации Тонкий трижды представляет Толстому свое семейство, и всякий раз с новым оттенком и выражением. И уже это одно наполняет глубоким содержанием простенький рассказ, делает его объемным, многослойным. И рассказов с таким приемом у Чехова много, он житейскую ситуацию словно бы поворачивает, показывает в разных ракурсах, и она делается выпуклой, многогранной.

В пьесе «Три сестры» мечтательные монологи героев сплетаются, повторяются, варьируются, и читатель довольно скоро понимает: всем хочется любви, светлых перемен и счастья! Но почему же они не слышат друг друга, эти прекрасные герои, почему они существуют как бы в безвоздушном пространстве, почему мечтают о чем-то несбыточном, не умея сделать счастливым человека, который рядом? Может быть, это неумение и есть самая главная наша проблема на все времена? Чехов хочет донести до меня, читателя, грустную истину, что счастливая любовь и в жизни – явление редкое, исключительное, почти невозможное, или мне так показалось?

Вопросы, вопросы, вопросы…

Но в пьесе есть и почти незаметный эпизод, в котором содержится ответ.

Диктат всемогущей Натальи в доме Прозоровых приводит к тому, что Ольга не только сама переходит жить в казенную квартиру при гимназии, но забирает с собой и старенькую няньку Анфису. Ту самую, восьмидесятилетнюю старушку, вырастившую сестер, на которую Наталья топала ногами и кричала: "Не сметь сидеть в моем присутствии!", "И чтобы завтра же не было здесь этой старой воровки, старой хрычовки..(стучит ногами) этой ведьмы! Не сметь меня раздражать!" Ольгу эта сцена буквально убила, но, как сильно действующее, шоковое средство, и побудила к поступку.

Вы только послушайте старушку, как она расписывает Ирине свое счастье:

«И-и, деточка, вот живу! Вот живу! В гимназии на казенной квартире, золотая, вместе с Олюшкой – определил господь на старости лет. Отродясь я, грешница, так не жила…Квартира большая, казенная, и мне цельная комнатка и кроватка. Все казенное. Проснусь ночью и – о господи, матерь божия, счастливей меня человека нету!»

Только Чехов умеет вот так, доброй усмешкой ответить на высокопарные мечтания и страдания – ясно и почти приземлено. А Ольга в финальном монологе все недоумевает, все ищет ответ: «Зачем мы живем, зачем страдаем… Если бы знать, если бы знать!»

Успех на самом первом представлении "Трех сестер", еще при жизни Антона Павловича, был огромный, их приняли сразу и безоговорочно! Однако, я все-таки вспомнила прекрасный спектакль по пьесе Чехова, виденный мною. В Ленинграде в Большом драматическом театре имени Горького полсотни лет тому назад "Три сестры" поставил Георгий Товстоногов, ярый противник всякого осовременивания классики. Глубокое проникновение в замысел писателя позволило Товстоногову нащупать главный нерв: при прекраснодушной мечтательности, привлекательности главных героев остро звучит тема их душевного паралича. Трагизм пьесы, по его пониманию, именно в этом, бездействие, равнодушие всех ко всем ведет к крушению идеалов, умиранию моральному, духовному.

Конечно, и силы в том спектакле были задействованы невероятные, играли еще Юрский, Копелян, Басилашвили, Лавров, Шарко, Попова и Макарова. (На старенькую программку взглянуть – одно наслаждение!) Но главное – бережное, умное прочтение пьесы режиссером, постижение замысла Чехова, а не нагромождение своих фантазий, искажающих смысл "Трех сестер" до неузнаваемости, сотворили блестящий спектакль. Так ведь это Товстоногов, легенда театрального мира!

Между прочим, в своей книге "Зеркало сцены" Георгий Александрович оставил записи репетиций спектакля "Три сестры", где растолковано понимание буквально каждого акта, действий каждого героя, его молчание, монологи и диалоги. Как же интересно вникать в пьесу и замысел автора с таким умным, тонко чувствующим читателем, который еще и понимает, КАК это сделать на сцене! Откладываю и эту книгу для ближайшего прочтения. Когда уже есть свое непосредственное представление о произведении, добирать, додумывать всегда интересно.

Пока же том Чехова с драматическими произведениями закрываю – до следующего раза. Уверена, что в этой пьесе, как и в каждом своем многослойном произведении, он припас еще не один морально-нравственный аспект. Вот ведь не сразу увидела, что у Фирса, брошенного в пустом доме, в "Вишневом саду", есть антипод в "Трех сестрах" – такая счастливая Анфиса! Читать и перечитывать… До встречи, Антон Павлович!

8. «Чеховщину» заклеймили, Чехова – не заметили

Чеховские чтения были очень интересными, для меня в первую очередь таким высоким процентом нелюбви к классику. Выраженная в разных эссе довольно эпатажным образом, она подкреплялась вызывающими фразами типа «я понимаю, что здесь с этим мнением я не ко двору», «сейчас мне вставят за такое вилы в бок», – ну и прочими, а более всего – солидарными комментариями читателей. Чехова обличали за иронию, сарказм, активно защищали прототипов его героев («За что он ее так, ведь она прекрасный человек!»), за то, что у него нет ни одного положительного персонажа, с которого хотелось бы делать жизнь – всех изгадил!

В комментариях даже четко было обозначено: хорошее отношение к этому злющему дядьке – дань некоему официальному мнению о классике, «правильное» высказывание, не содержащее оригинальности и потому не интересное. Ниспровергнуть авторитет – вот сверхзадача эссеиста, достойная внимания публики. Наконец, было произнесено жесткое определение «Чеховщина», которым писателя заклеймили за все обозначенные и неназванные грехи, нелюбовь была аргументирована (где-то даже цитированием литературных критиков!) и только что не подтверждена всеобщим голосованием.

Когда весь этот вал оформился, стал очевидно превалирующим в чтениях, я – изумилась. Перечитала не на один круг, чтобы увериться, что не ошиблась. Задумалась.

А потом успокоилась, поняв, где нахожусь. Вот сейчас я тоже должна сказать, как до этого приговаривали эссеисты: «я понимаю, что со своим мнением я тут не ко двору и получу вилы в бок – и не одни!» Но я старый битый боец и мне, как всегда по жизни, терять нечего.

Я на литературном сайте, где во всех конкурсах читатель (он же и писатель, и судья, и критик в одном лице) приговаривает: мне не хватило чувства, где тут у вас позитив, как-то все очень мрачно, хочется радости, искренности, доброты! Где еще до обсуждений оговаривается обязательная лояльность, доброе отношение всех ко всем и всеобщая благость и любовь! Что может быть и правильно в виртуальных тусовках и на светских вечеринках, но в корне не годится при оценке высокохудожественных текстов авторов мирового масштаба. Что применимо при оценке завиральных опусов друг друга – но категорически неприемлемо при анализе произведений Достоевского, Пушкина, Чехова, Толстого.

В чтениях, правда, брошено было пренебрежительно, что всё это «чтиво и каша» из романов классиков сильно переоценено, но мне-то показалось, что уничижительная «переоценка» местных критиков достоинств классиков не умаляет. Хотя они не сентиментальны, не гладят по головке и не сюсюкают, жестки в своем анализе человеческой популяции в целом и каждой особи в отдельности. Приплетать сюда личностные качества, поступки, брошенные фразы и письма писателей – затея вообще глупая. Пушкин – картежник и пьяница, бабник и мот, но это – состоявшийся гений, совершивший гигантский шаг в развитии отечественной и мировой литературы. Эти две разные ипостаси не надо смешивать, вы друг с друга можете спросить: «Ты меня укоряешь, что я злая, а кто Ваську со двора попер и в Бобика камень бросил?»

С Чеховым так нельзя, мухи от котлет – отдельно. Когда он зорко всматривается в толпу, в каждого из этой толпы по отдельности, он проницает, из чего человек состоит. И проницательность его (не по доброте или злобности характера!) позволяет писателю сделать вывод, что нет белых и черных, в каждом намешано столько разнородного материала, что только диву даешься. И проявляется то оно, это хорошее и плохое по обывательским меркам, как-то нечаянно, исподволь, вроде и не к месту, но есть этот пестрый букет в каждой особи. А значит, каждый человек волен распорядиться этим багажом по собственному усмотрению – вычистить, вымести сор или зарасти по уши, вырастить свою любовь к ближнему или растерять, разменять её на пустые вздохи.

И никто тебе не поможет, не подскажет, как себя растить, как из себя по капле выдавливать раба. Бог тебя создал по образу и подобию своему, какого образца ты еще хочешь? Вот перед тобой зеркало, в котором без искажений, без нивелировки явлен образ героя – и твой тоже. На кого ты пеняешь, на безжалостного Чехова?

В угоду сентиментальному читателю-зрителю сегодня без устали работает киноиндустрия, сериалы, полные поучительной белиберды, экранизации, которые «поправляют» и классиков в том числе. Сейчас уже не помню, кто снимал «Войну и мир» в Голливуде, но там прелестная заключительная сцена, где все – в белом, все счастливы и даже Соне находят пару и пристраивают замуж! Да что далеко ходить: примерно так же дорисовали роман Яхиной «Зулейха открывает глаза», они с Иваном – вместе навсегда, сын выучился, женился, у него чудные дети и Зулейхе больше не о чем мечтать.

Ах, как бы нам подкорректировать и Чехова! Чтобы в «Скучной истории» главный герой воссоединился с воспитанницей и оба были бы счастливы. Чтобы в «Скрипке Ротшильда» доктор излечил Матрену и счастливый Яков играл у ее постели что-нибудь самосочиненное. Чтобы все три сестры и в Москву съездили, и женихов себе нашли, а брат Андрей мягко урезонил жену Наталью.

Я понимаю, что вызываю всеобщее возмущение, эссеисты-де вовсе не о том!…

А я – о том. Природу исследователя не переделать, он не батюшка в вашем приходе, чтобы слезы промокать и боль заговаривать. Он не нашей породы дерево, он нечто совсем другое и судить его по собственным меркам, «ах, зачем он над будочником подшутил!» просто глупо. Здесь – подшутил, там – школу построил или столовую для голодающих организовал…что его на каждом жесте, каждом движении ловить! По большому счету он занят совсем другим.

Я сейчас под огромным впечатлением от книги Захара Прилепина о Леониде Леонове. Кроме того, что в книге этой – блестящий анализ творчества писателя, всей огромной эпохи (а Леонов прожил 95 лет, внедрение советского проекта наблюдал от А до Я, до полного разрушения), там содержатся и очень тонкие, обоснованные на свидетельских показаниях, замечания о характере Леонова. Который к людям был недобр.

Прилепин оговаривает, что быть недобрым – не значит быть злым, зла он никому не делал. Но было у него в глазах что-то такое жесткое, взыскующее, от чего робели даже приятели и коллеги. Больному Пастернаку он во сне привиделся и открыв глаза Борис прошептал родным: «Леонова не пускайте…»

Страшно? Да. Вычеркнуть Леонида Леонова из круга наших художественных интересов, из мировой литературы? И Чехова с его «чеховщиной», как пытались вычеркнуть Достоевского с его «достоевщиной», и Есенина за «есенинщину», Ахматову –«блудницу»…

Вычеркивайте. Из мирового литературного процесса выкинуть гениев вряд ли получится, а из списка своих интересов – легко. С Леонидом Леоновым, писателем гигантского масштаба, невероятной красоты стиля, глубочайшего исследователя человеческой природы, – почти получилось, у него сегодня практически нет читателей. Видимо, судьба эта и у писателя Чехова, который в малую форму сумел легко вместить всю сущность человеческую, во всем ее разнообразии, в убогости – и потенциале. Ни одного слова лишнего, без смысловой сущностной нагрузки, отмечай – и обдумывай, читай, читай!

Но это особый разговор, неисчерпаемый, невероятно интересный и для меня – бесконечный. Вот за эту бездонную глубину, а не за благостный финал и сентиментальные пассажи, я их и люблю, этих ныне презираемых классиков.

9. Какую музыку играли!..

С годами всё большую ценность приобретают для меня эти походы в Гнесинку, на камерные концерты в Органном зале. Вот и вчера в «Доме на Знаменке» ансамбль «Rusquartet» исполнил камерные сочинения Йозефа Гайдна, Альбана Берга и Арнольда Шёнберга. Когда живая музыка рождается в такой непосредственной близости от тебя, буквально в десяти метрах – эффект совершенно особенный. Справа маленькая девочка, сбросив башмаки, забралась в кресло с ногами, слева – важная старуха раскачивается в такт, но всё равно ощущение такое, что играют лично для меня. Публика – сплошь меломаны, ушибленные музыкой навсегда, лица все больше знакомые, и пожилые, и те, что учатся здесь. Тишина, и взрыв оваций такие общие, теплые, взволнованные, что артисты обязательно исполнят для нас что-нибудь сверх программы. На этот раз – Моцарта, и вместе с квартетом его будет петь Катя, сопрано из Большого.

В этот вечер программа была прямо-таки изысканной. Сам Гайдн, один из основателей жанра струнного квартета, сказал про свой 33-й опус: «Беседа четырех весьма неглупых людей, которым есть, что сказать». Действительно, характер музыки – доверительно разговорный, техника исполнителей – изумительная, слушаем с неослабевающим интересом.

Но дальше следует сюрприз за сюрпризом.

Второй струнный квартет Арнольда Шёнберга мне раньше не приходилось слышать вживую, я только здесь и сейчас понимаю, как мы с этим квартетом совпали! Сам композитор характеризовал своё произведение, как историю возрождения и роста человеческой души, выход из круга страданий и распада – в высокое состояние блаженства и радости. Меня эта музыка вычистила, перенастроила, освободила…наверное, от самой себя. Для самой себя – чтобы можно было жить дальше.

Легко и с ощущением уже пришедшего счастья слушала музыку Берга.

Эта 6-частная Лирическая сюита для струнного квартета – первое крупное додекафонное произведение Альбана Берга. Сюита так театральна и красноречива, что ее иногда называют инструментальной оперой. Эскизом для нее послужила песня «Закрой мне глаза» – она и легла в основу первой части сюиты. Партию сопрано исполнила солистка Большого театра Екатерина Щербаченко.

Но до чего же богаты на выразительные эффекты струнные инструменты: ворчат, кричат, заливаются, воркуют, ссорятся и нежно сливаются в едином стремлении к счастью. Впрочем, словами передать это, конечно же, невозможно. А смычком – удается вполне!

Я преисполнена благодарности за этот вечер молодым музыкантам ансамбля «Rusquartet»: Ксении Гамарис (первая скрипка), Анне Янчишиной (вторая скрипка), Ксении Жулевой (альт) и Петру Каретникову (виолончель).

В этом составе они играют без малого двадцать лет, со студенческой скамьи, начинали еще в Академическом музыкальном училище при МГК им. Чайковского. За время становления «Rusquartet» получал уроки у лучших российских и зарубежных исполнителей, одним из постоянных учителей стал Хенк Гиттарт (Голландия, Шёнберг-квартет). Они прошли мастер-классы у таких выдающихся музыкантов, как Валентин Берлинский, Михаил Копельман, Игорь Найдин (все из квартета им. Бородина), Герхард Шульц (Alban Berg Quartet), Джоил Смирнофф (Julliard Quartet). И школа чувствуется!

Помимо классического квартетного репертуара – от Гайдна, Моцарта и Бетховена до Шостаковича, Бартока и Шёнберга – коллектив пропагандирует музыку современных авторов и редко исполняемые произведения.

И сегодня уже можно уверенно говорить – состоялись! А я написала стих:

Духи… жемчуга… настроение,

И выключить телефон, -

Вам перечень этот смешон,

Но как же он полон значения!

Альт, скрипки, виолончель, -

Квартет в молодежном составе,

В активе – ни прессы, ни славы,

Зато есть великая цель!

Они сговорились меня,

Открытую звукам доверчиво,

В них долго и нежно… проверчивать,

Смывая все набрызги дня!

Баюкать, пугать, щекотать,

Выматывать боль, всю, до донышка,

– То заговор, то простота,

То словно сияние солнышка!

И вот этот дивный квартет,

Красавец и барышни – трое,

Смогли меня перенастроить

И выпустить снова на свет!

10. «Пирамида» Леонида Леонова

"Пирамида" – роман единственный в своем роде, неповторимый по содержательной философской глубине и богатству языка и, в то же время, осмелюсь утверждать, – типично русский.

Типично русский – не по художественным традициям воплощения, а по неистребимой тяге русского человека пускаться в глубокомысленные рассуждения по всякому поводу, уносясь в ходе мыслительного процесса в заоблачные дали, переплетая личностные переживания и нажитой опыт со всей мировой историей, находками и потерями цивилизации, да еще пытаясь при этом спроецировать полученное в далекое будущее человечества.

Возникает соблазн сравнить эту глыбу с романом Томаса Манна «Иосиф и его братья». Немецкий классик тоже работал над своим произведением в тиши ученых библиотек долгие годы – аж семь лет, обратился к непростому сюжету, навеянному Библией, развил его до тонкости эмоциональных страстей героев, мельчайших подробностей того времени, вывел морально-нравственные итоги из тех далеких эпох, согласовав их, подчинив пониманию современников.

Он не самый читабельный по запросам в библиотеках, но тем не менее движение сюжета в романе Манна подчинено действию героев, согласуется с библейской легендой и лично для меня оно было увлекательным! От этого романа невозможно оторваться, пока не пройдешь с героями от корки до корки, к нему хочется возвращаться, хотя вклиниваться в повествовательную ткань с любого места совсем непросто.

«Пирамида» – принципиально другая книга. И не только потому, что писалась она полвека, что Леонов вложил в нее самого себя, размышления целого поколения, ушибленного атеизмом навсегда – и не до конца. А еще и потому, что в этом романе сюжет движим не действиями героев, да и вообще роман не сюжетом держится, а мыслительным процессом, бесконечными спорами героев – а где-то и с автором – о смысле бытия, о совершенстве мироустройства, о Божьем промысле и происках его визави. В таком объеме богоискательские словопрения, дерзко вплетенные в ткань художественного произведения, мне еще встречать не доводилось. Да ведь не просто окончательно сформулированные мнения сторон, а долгое и трудное рождение истины, которая еще и не истина, а только шаги на подступах к ней.

Дерзновенность и новаторство Леонова состоит еще и в том, что он, делая главным героем МЫСЛЬ, а не ее носителей, лишает высказываемое индивидуальной окраски, лексического психологизма. Он, вступая в разговоры, диктаторски перехватывает и оформляет по-своему всякое высказывание, на своем языке, обогащая попутно авторским комментарием.

А язык Леонова – явление уникальное! Все помнят, что подсчитанный словарь произведений Пушкина содержит 40 тысяч слов, я не могу себе представить, чтобы кто-то, даже с помощью новейших технологий, взялся подсчитать словарь одной «Пирамиды» Леонида Леонова, – оценить же его выразительную высоту и красоту мне и вовсе кажется невозможным!

При всей этой сложности и многоярусности смыслов герои романа вовсе не лишены каждый своего характера, логики действия, внутреннего развития. Иной раз отмечаешь, как прихотливо мысль одного сопрягается с действиями другого героя, – и улыбнешься не юмористическому содержанию, а красоте такой переклички, то ли невольно возникшей в твоем читательском воображении, то ли ловко упрятанной автором – и нечаянно обнаруженной тобою! Так в спорах Вадима с Никанором, зачем Бог вообще создавал человека, прозвучало, что в беспредельном всемогуществе захотелось Ему сотворить …соглядатая, который к тому же был бы способен критически оценить и творения, и процесс, и вообще потенциал Всемогущего, – да при этом не останавливать его в этой дерзости, не направлять, а наблюдать, до чего он способен дойти в своих прозрениях.

А много раньше в сцене с Юлией Бамбальски, которая демонстрирует кинорежиссеру Сорокину фантастические катакомбы с нагромождением шедевров, сотворенных по ее приказу Ангелом, мельком прозвучит – когда желаемому нет предела в воплощении, нужен и зритель, и чье-то стороннее осмысление уже проделанному. Где Бог – и где суетная, потерявшаяся в своих замахах на будущую великую роль дочь фигляра Юлия Бамбальски!

В романе сошедший со старой фрески ангел Дымков с увлечением окунается в земные реалии, шалит на цирковой арене, даря людям во времена кровавые и стерильные чудо; занимает высочайший пост в атеистической иерархии сатана – профессор Шайтаницкий; сомневается и мучается своими сомнениями отец Матвей, поп в прошлом и сапожник в нынешнем. Действо происходит в высших сферах – мыслями, и во вполне земных обстоятельствах – перемещениями, общениями, спорами.

Есть опять же соблазн вспомнить Булгакова с его полуфантастическими романами, если бы не одна принципиальная разница. Огромная. Новаторская. Уносящая роман из сферы художественной литературы – в философскую.

«Пирамида» не о том, насколько совершенен для людей советский проект в бытовом выражении, (помните, как Воланд оценил москвичей при ближайшем их рассмотрении: люди как люди, только жилищный вопрос их испортил). Она о том, как меняется человек, лишенный духовных опор, о праве одного смертного распоряжаться жизнями других смертных, словно он бог, которому даны такие полномочия. И он их пытается испросить, эти нечеловеческие полномочия у высших сил! Встреча Вождя с Ангелом – каково?

Я одергиваю себя, как можно сравнивать булгаковского Ивана Бездомного с его свечечкой – и леоновского Вадима Лоскутова, который в жерновах сменяемых эпох и зыбкого мироустройства пытается поправить фитилек свечи голыми пальцами, понимая, что отказавшись от веры отцов он безвозвратно сгинул в фальшивой пустоте! Но сам, сам пошел этой дорогой, вернее – бездорожьем искательства.

В «Пирамиде» можно облиться слезами над судьбой отрекающегося от бога дьякона Аблаева, поразиться амбициозному тщеславию циркача Дюрсо, готового ради вознесения над людской толпой пойти на союз хоть с самим дьяволом; негодовать на фининспектора Гаврилина или доносчика На-ухо-доносора, гадину более мелкого масштаба. Все они мастерски вплетены в действие сюжета и помогают выявлению мысли о шатких временах, лишенных нравственного стержня, основанных на страхе и насилии. И саркастически она, эта мысль, прозвучит опять же в спорах: что райские кущи, что коммунизм, обещаны людям в некоем отдаленном времени, которое не обязательно настанет…

"Пирамиду" Леонида Леонова невозможно цитировать, это как из сверкающего грохочущего водопада ладонями вынуть малую толику воды: в тесной пригоршне она не способна передать ни света, ни музыки неукротимого движения!

Но и своими словами не передать того напряжения, что таит сталкивание еще ненаписанной Вадимом повести о пирамиде Хеопса, возведенной рабами в Египте, с приснившейся ему же великой стройкой, возведении статуи Отца всех народов, показанной начинающему писателю смирившимся со своей участью зэком. Фантастичность и зримость сопоставимых объектов потрясающа, скользящие по крови рабов глыбы, долженствующие остановить еще живого Вождя в его неукротимой жестокости – страшнее всяких аргументов. Но грозят они прежде всего тому, кто вознамерился поучать диктатора, что легко докажет уже опальный ориентолог Филументьев – практически на краю пропасти.

Негодованием и ядовитым сарказмом напитаны страницы романа, повествующие о Новоарбатском деле, когда вместе с ученым-египтологом был арестован и Вадим, написавший повесть, в которой следствие не усмотрело крамолы, и еще ряд вплетенных в дело арестантов, – дотоле их не знали, куда пришить.

Действовала "…ведущая юридическая доктрина эпохи: лишь историческая срочность иссечения социального зла, а не установление истины является целью уголовного процесса, ибо что есть истина на поле боя? …Словом, по непригодности ни одного из наиболее ходовых пунктов обвинения Вадим Лоскутов привлекался по совокупности их в целом".

Не могу удержаться, чтобы не вспомнить здесь и труд Солженицына "Архипелаг Гулаг", в котором сконцентрирован огромный пласт обвинительной фактуры весьма сомнительного свойства. Для содержания в следственных шкафах он не безупречен по завышенным цифрам и объемам злодейства, для взыскательного читателя он слишком однообразен, тягостен и лишен глубоких размышлений, определения места той советской эпохи в извивах человеческой цивилизации. Видимо, время Солженицына было слишком близко к излому, к краю пропасти, и от страха хотелось его еще больше преувеличить, отсюда и публицистическая недобросовестность писателя. Впрочем, выполнившего свою роль.

Для того, чтобы в полной мере осознать последствия выламывания из человека нравственного его стержня для последующего приспособления получившегося раба на массовых стройках – во имя его же благополучия, нужно было отстранение во времени, да еще и помноженное на видение изнутри. Вот таким современником советского проекта от его зарождения, до воплощения и последующего катастрофичного развала и был Леонид Леонов, сумевший художественно осмыслить, отобразить то страшное и неповторимое время в сцеплении образов земных и сил небесных. Не убоявшийся грандиозности творческого замысла.

"Признаться, никогда раньше вызревание темы не протекало во мне так болезненно – при слишком неохватном окоеме – без горизонта, без ориентиров и опорных дат. – прямо в романе вырывается у Леонова. – Немудрено, что и в тексте сомнительно-веселые гримасы кратковременных эйфорий по случаю не оправдавшихся находок чередуются с абзацами профессиональной меланхолии, что и привело меня однажды ко рву старо-федосеевского погоста". К Бездне.

Но ведь как пишет, как пишет! Вот о русском характере, могущем всё превозмочь:

"И в случае чего всегда есть возможность укрыться в безграничных просторах внутри себя, и пускай убивают то, что осталось снаружи: вот смысл русского непротивленья".

А страницей ранее при взгляде Вадима на лапотного мужика-зэка на этой дикой приснившейся стройке:

"Ни сожаления о былом благополучии не читалось в его лице, ни присущего голодухе собачьего искательства, ни напрасной надежды, через которую обычно и врывается в душу отчаянье. "Нет, не кроткое христианское принятие крестного страданья было тому причиной, нечто гораздо древней и тоньше, верней всего – бесстрастие азиатского ламы, привыкшего сквозь земное бытие с маньякальными в нем дурачествами детей и владык видеть иной, пофазно переливающийся мир, где только что побывавший синим озером горный хребет таинственно, стаей розовых птиц сливается с пламенеющим небом для перехода в еще более неведомые мне, грозные и совсем не страшные сущности, потому что я сам в них и они тоже – я сам", – впрочем, Вадим понимал свою произвольность присвоения описанных ощущений русскому крестьянству, настолько ему чуждых, что кабы предъявить ему, то и присяжные грамотеи не раскусили бы, в чем там суть. Потому что простому народу, так же как и дереву, не менее трудно осознать свои корни, чем человеку при жизни увидеть собственное сердце, а там становится поздно."

Если бы не было в этом романе полторы тысячи страниц, его следовало бы заучить наизусть, как удивительной красоты поэму, потрясающей емкости жизненную мудрость, не скованную к тому же рамками завершенности.

11. Прилепин о Леонове и советской эпохе

С наслаждением перечитываю (как нечто совсем новое!) книгу Захара Прилепина «Подельник эпохи: Леонид Леонов». Захар меня не перестает изумлять, настолько он талантлив во всем! Я не могу себе представить, чтобы Толстой мог так проникновенно, уважительно написать о Достоевском, и – наоборот! А Прилепин, будучи уже автором целого ряда очень сильных, на мой взгляд – гениальных вещей, признанным ведущим писателем нашего времени, так умеет проникнуть в сложнейшие замыслы, виртуозное их исполнение другого гения-писателя.

С восторгом первооткрывателя, тщательностью исследователя, таким чутким и профессиональным пониманием пишет он о Леонове, что многажды хочется смаковать эти страницы.

Несомненно, эта биография – большая писательская удача Прилепина, которая во многом объясняется исходным материалом – если позволительно так выражаться о гениях! Так уж совпало, что Леонид Леонов прожил долгую, насыщенную событиями жизнь, совпавшую с приходом, становлением и разрушением советской власти. Будучи в сознательном возрасте, он познавал это явление, сомневался в его силе и способности одолеть косность и дремучесть, эгоизм и …подловатость человеческой натуры. Он упорно, от романа к роману, от пьесы к пьесе, живописал ту мрачную среду, в которой мечтателям предстояло реализовать проект, да заодно – и самих мечтателей, весьма далеких от совершенства, озабоченных не столько внедрением прекрасного проекта, сколько самореализацией.

От мечты до реальности – дистанция огромного размера, подчас кажущаяся непреодолимой, как было такому умному, проницательному, познавшему жизнь сполна наблюдателю поверить в возможность ее претворения?! А Леонов почти поверил, уж слишком хороша была идея! Да и в жизни было чем зацепиться взглядом и сердцем, встречались люди интересные, умные, содержательные.

Книга Прилепина необыкновенно хороша и пониманием гениальной сути писательского наследия Леонова, и привлечением богатейшего материала, дающего представление о людях той поры, о кипении страстей низких и возвышенных. Безжалостными и честными мазками характеризует Прилепин писательскую элиту, верующих и неверующих, подличающих и павших от этой подлости. Картина масштабная, ошеломляющая, долго не отпускающая читателя и после того, как книгу закроешь.

Для меня открытием была и дружба Леонова с Вангой, и его упрямое возвращение к исследованию темных глубин человеческой натуры после каждой партийной порки, и то, что "Пирамиду" он держал в уме и работал над нею неустанно полвека.

Несгибаемый, упрямый старик, отразивший в своих произведениях сложнейшее время, вместе с Шолоховым составлявший гордость русской словесности. И почти напрочь забытый читателем после смерти – слишком сложен для понимания, не однозначен, многослоен.

В прошедших только что Чеховских чтениях я лишний раз убедилась, что современный читатель с клиповым мышлением усвоил приемы и подходы вульгарной социологии в оценке классического наследия: позитив – хорошо, пессимизм – плохо, герои положительные – молодец писатель, а если извлекаешь на свет негатив – двойка тебе. Вот с такой плоской системой оценок подходят к гению, сумевшему в коротком жанре, в самых обыденных ситуациях, в поступках и несбыточных мечтах охватить всю сложность человеческой натуры. И где тут у него положительные герои, с которых можно "делать жизнь"? – Да ни одного положительного героя!

Так рождаются термины "достоевщина", "есенинщина", а теперь вот в наших чтениях – "чеховщина", пренебрежительные, унизительные, но характеризующие не гениальных писателей, а, в первую очередь, самих "оценщиков", читателей недалеких, предпочитающих легкую "жвачку" вместо серьезной и трудной умственной работы.

Если Чехова не понять, в Достоевского – не вчитаться, как к Леонову вообще можно приблизиться?! Читайте сказки про Гарри Потера, принимайте на веру все изгибы надуманных эмоций, таких далеких от земных реалий, от живых людей.

Я понимаю, что во все времена читатели были разными, просто те, кто раньше пробавлялся бульварным чтивом, обрели голос и важность в рассуждениях о том, как следует писать, чтобы им было интересно и поучительно.

Кстати, в книге Захара Прилепина особенно занятно читать о критиках, которые именно с таких позиций вульгарной социологии и били наотмашь больших писателей: "А ты за кого, ты – с кем? Где тут герой, как знамя, под которое следует вставать?!" А знамен – нет, есть живые люди, с изъяном, червоточиной, слабостями и проблемами. Но и с такими неповторимыми лицами, характерами, судьбами, именами, ставшими нарицательными, афористичными формулировками.

Леонов практически забыт, а ведь это о нем с большим пиететом сказал в свое время Горький: я – рядовой литератор, а Леонов – гениальный писатель. Впрочем, сейчас и Горького забраковали, и Пушкину в праве на жизнь отказали. Кто там у нас в чести? Мураками, Роулинг, Коэльо… – нет пророка в своем Отечестве!

А ведь прочесть книгу "Подельник эпохи" – это не просто с биографией Леонова познакомиться, но и вдуматься в причины разрушения Страны Советов, окончательно ли он рухнул или будет еще продолжение?

Кстати, мастерство литературоведа от Бога отличает и книгу Прилепина «Взвод» о русских литераторах-офицерах и патриотах. И чтобы Захар ни писал, во всем чувствуется биение горячего сердца, оригинальный ум и свой взгляд, особое мнение – всегда аргументированное, да так выраженное, что противостоять ему невозможно. Нет, я определенно к нему неравнодушна. С тех самых пор, как прочла «Обитель», не первую книгу в его писательской биографии, но первую, прочитанную мной. Сразу на такой сияющей вершине оказалась! Но и все остальные его романы, может быть этим сиянием осененные, сразу и безоговорочно мною приняты.

Но Прилепин, шаг за шагом постигающий Леонова, – это просто пиршество духа, интеллектуальное наслаждение высшего порядка. Кому кажется мой восторг преувеличенным – проверьте чтением.

12. Гораций «Ода к Мельпомене»

Есть многое, друг Гораций, что тебе и не снилось! Два тысячелетия прошло с тех пор, как ты сказал: «Не старайся толпу удивить, а пиши для немногих» . Прозою же язвительно добавил: «Я читаю стихи лишь друзьям, и то по принуждению…А у нас есть много поэтов, которые декламируют свои произведения на Форуме, в общественных банях и в других местах…»

Мог ли он представить, что графомания не исчезнет, а станет явлением невероятного масштаба! Он-то считал поэзию уделом избранных; не только слагать, но и понимать её могут лишь люди с отменным вкусом и умом. Однако и трюкачество осуждал, требовал от стихов гармонии и мудрости.

Очень взыскателен был к себе самому и всему поэтическому сообществу, поэтому мог заявить, что оды его, подлинно прекрасные и совершенно оригинальные, переживут века. В 20-й оде, увидевшей свет в 23 году до нашей эры, он восклицал, что поэт, умирая, превращается в лебедя и возносится над Землей, недосягаемый для людского суда! А в 30-й оде, подводя итог своему творческому пути, без ложной скромности заявил буквально следующее (подстрочник с латыни):

«Я воздвиг себе памятник, прочнее меди и выше царственных строений египетских пирамид. Так что его не может разрушить ни всеразъедающий дождь, ни свирепый Аквилон, ни бесчисленный ряд годов, ни бег времени.

Нет, не весь я умру! Лучшая часть моего существа переживет день моих похорон: слава моя будет возрастать до тех пор, пока на Капитолий восходят церковный жрец с безмолвной весталкой.

Обо мне будут говорить, что я прославился там, где струит свои воды Ауфид, где царил над сельскими племенами бедный водою Давн. Потому что, выйдя из безвестности, я первый перевел песни Эолии на италийский лад.

О, Мельпомена! Возгордись моей достойной заслугой и благосклонно увенчай мою голову дельфийскими лаврами!»

Как видим, в этой оде, ставшей впоследствии мировой знаменитостью, есть отсыл к еще более ранней традиции поэтов: подводя итог, перечислять, чем же они останутся в памяти людской. Он подражал поэтам античности так же, как потом будут эксплуатировать эту тему после него. На русский язык первым перевел эту оду Ломоносов, которого подкупило низкое происхождение Горация, вознесшегося благодаря своему дару. Так же, как и сам Михайло. И вот как звучал Гораций по-ломоносовски:

«Я знак бессмертия себе воздвигнул

Превыше пирамид и крепче меди,

Что бурный Аквилон сотреть не может,

Ни множество веков, ни едка древность.

Не вовсе я умру; но смерть оставит

Велику часть мою, как жизнь скончаю…»

Ну и так далее, очень близко по тексту. Замечу, вопреки хронологии, что очень близко к Горацию изложил свою версию оды Валерий Брюсов, обратившийся к ней уже в 20 веке!

А вот старик Державин очень вольничал, он по сути уже подводил итог своей поэтической деятельности, сохранив, правда, последовательность повествования, заданную Горацием. Вот как происходит этот переход на славянскую почву:

«…И слава возрастет моя, не увядая,

Доколь Славянов род вселена будет чтить.

Слух прОйдет обо мне от Белых вод до Черных,

Где Волга, Дон, Нева, с Рифея льет Урал;

Всяк будет помнить то в народах неисчетных,

Как из безвестности я тем известен стал,

Что первый я дерзнул в забавном русском слоге

О добродетелях Фелицы возгласить,

В сердечной простоте беседовать о боге

И истину царям с улыбкой говорить…»

Не стану вслед за Державиным цитировать Пушкина, его «Памятник» многие учили в школе, а те, что похваляются на поэтическом сайте отсутствием навыков чтения, могут продолжать кричать о том, что Пушкин – плагиатор! Затрудняясь при этом уточнить, у кого же наш гений украл знаменитые строки? Между прочим, публикации своего стиха Александр Сергеевич предпослал эпиграф из Горация, прямо сообщив читателям, откуда пришла идея, так оригинально им воплощенная.

Уже после Пушкина тему памяти в умах потомков варьировали в своих стихах очень многие наши соплеменники, от Фета до Семенова-Тянь-Шанского. Уходили от первоисточника так далеко, что и ссылки не требовалось. Маяковского с его «Мне наплевать на бронзы многопудье, мне наплевать на мраморную слизь…» и цитировать не надо, все помнят, что по убеждению поэта ему достаточно будет «построенного в боях социализма!» А вот Ходасевича цитируют редко, слишком пессимистичен был его стих.

Он краток, приведу его полностью:

«Во мне конец, во мне начало,

Мной совершенное так мало!

Но все ж я прочное звено:

Мне это счастие дано.

В России новой, но великой

Поставят идол мой двуликий

На перекрестке двух дорог,

Где время, ветер и песок…»

Надеюсь, вы поняли, что тема – неисчерпаема, широка, каждый может примерить на себя, если есть что сказать современникам о своей роли в развитии Поэтической Вселенной. Уверяю, плагиатом это не будет ни в коей мере. Успехов!

13. "Айвенго" и "Тарас Бульба"

Рыцарь, Лишенный Наследства, более известный читателям под именем Айвенго, разумеется, очень хорош, почти идеален, не случайно в него беззаветно влюблены две главные героини романа Вальтер Скотта – красавицы Ровена и Ребекка! Но по мне так гораздо мощнее, ярче, колоритнее выписан автором образ Черного Рыцаря, защитника угнетенных и обиженных, абсолютно равнодушного к славе и наградам, одинокого и самодостаточного! Нет в нем никакого искательства – ни защитников, ни соратников, ни прекрасной дамы, которой и можно бы рыцарю посвятить свои подвиги. При этом он легко находит общий язык со всеми, с кем сам захочет: с дворянами и крестьянами, забулдыгой-монахом и лесными разбойниками, где придется – ночует, что подадут – ест. А при этом еще и сочиняет замечательные песни, которые распевает, подыгрывая себе на старой арфе без одной струны, случайно оказавшейся в приюте отшельника! Наш человек, сочинитель-любитель, поэтическая душа!

После долгих сюжетных перипетий этого замечательного рыцарского романа (так осторожно обозначил жанр сам сочинитель, ни в коем случае – не исторического!) мы узнаем, что Черный Рыцарь не кто иной, как король Ричард Львиное Сердце. И держит он путь к трону, к власти, узурпированной младшим братом, пока Ричард пребывал в плену. Он снисходителен к отступникам и пленникам, которые подняли на него меч, готов рисковать головой, ввязываясь в освобождение захваченных путников злонамеренными феодалами – и всё ему удается! Даже в непримиримой вражде саксов и норманнов, пришедших править в средневековую Англию, он, норманн, держит нейтралитет,старается всех примирить, ведь ему править этой страной!

Как только имя названо, всплывает в памяти и точное время: Ричард Первый, участник третьего крестового похода, правитель Англии, ушедший из жизни в 1199 году (слава богу – нашей эры). Он известен действительно под псевдонимом Львиное Сердце, в самом деле, был могуч, храбр, искусен во владении оружием и конем, и даже (!!!) взаправду писал очень неплохие стихи! Но все, на чем держится сюжет романиста, сплошной домысел: невозможно даже представить братание короля-норманна с английскими свинопасами, разбойниками и даже патриотическими дворянами-саксами.

Ричард Львиное Сердце был неугомонным искателем приключений и авантюр, по причине своего воинственного характера он и кидался в крестовые походы! На это непрерывно тратил все собранные с подвластной ему территории налоги, пополняя опустошенную казну новыми поборами. Он для своей страны в этой своей страсти был страшнее, чем для каких-нибудь сарацинов! Да, в реальной жизни он был пленен, за него заплатили огромный выкуп, но в Англию он вернулся лишь за тем, чтобы снова ободрать ее, как липку, собрать новую экспедицию и ринутся на раздираемый войнами материк!

Кто из читателей пойдет собирать информацию про легендарного Черного Рыцаря, поэта в душе, благородного защитника угнетенных и друга разбойника Робин Гуда?! Ведь как хорош образ, созданный романистом!

Теперь рискну предположить, что мифы потому и долговечнее, что они ярче, сентиментальнее, колоритнее прозы жизни, это, если можно так выразиться, «попсовая» история. Кто станет читать про взаимоотношения Моцарта и Сальери, слушать и сравнивать их музыку, если известно же, кто кого отравил, мерзавец он этакий! Так и Ричард – остается в памяти читателя как образ демократичного рубахи-парня, братающегося с разбойниками, доброго и справедливого короля!

Я вовсе не против вымысла, и уж тем более – как можно возразить мифотворчеству, процветающему в веках, параллельно реальной, а часто – вовсе позабытой истории. Я о том, что писатель волен поступать с реалиями, как ему заблагорассудится. Напомню, что Пушкин, прежде чем написать прелестную «Капитанскую дочь», засел за архивы и даже написал «Историю Пугачевского бунта». Именно там, в исторических документах, Александр Сергеевич и нашел одного из своих героев – Швабрина. А уж казалось бы, зачем поэту пыль архивную глотать, события бунта еще живы были в изустных преданиях, ста лет ведь не прошло! Современник Пушкина Вальтер Скотт заглянул гораздо глубже – на полтысячи лет тому назад, наверное, еще и поэтому решил не буквоедствовать, кто их помнит достоверно, те крестовые походы и последствия их для Англии! Занятно, но напрашиваются на сравнение сюжетные линии таких разных произведений: в "Айвенго" настоящий король путешествует по стране инкогнито, намереваясь вернуть трон, захваченный обманом, а в "Капитанской дочке" проходимец выдает себя за царя, собирая рать бунтарей, чтобы с их помощью захватить власть! Что в итоге? А почитайте, кто не помнит историю!..

Не только Александр Пушкин был так взыскательно строг к себе в отношении исторической правды. Еще один замечательный пример – Николай Васильевич Гоголь. Прежде, чем написать такую яркую колоритную повесть как «Тарас Бульба», он тоже долго вникал в эпоху, сидел за архивами, перечитал исторические трактаты о формировании Запорожской Сечи и даже написал свой! Девять лет длилась работа над повестью, она подвергалась значительной переработке, а ведь главный герой Гоголя не был исторической личностью! Но для него важна была сама по себе Историческая правда. Вот что Николай Васильевич писал в статье «О преподавании всеобщей истории»:

«Всё, что ни является в истории: народы, события – должны быть непременно живы и как бы находиться перед глазами читателей, чтобы каждый народ, каждое государство сохраняли свой мир, свои краски, чтобы народ со всеми своими подвигами и влиянием на мир проносился ярко, в таком же точно виде и костюме, в каком был он в минувшие времена. Для того нужно собрать не многие черты, но такие, которые бы высказывали много, черты самые оригинальные, самые резкие, какие только имел изображаемый народ».

Все трое упомянутые мною писатели – современники, все – гениальны, все отражали избранную историческую эпоху своими изобразительными средствами. Им удалось потрясти читательское воображение. А уж стали ли эти романы и повести учебниками истории – дело десятое. Между прочим, после того, как царь прочел "Бориса Годунова" Пушкина, он посоветовал ему …переписать драму прозой, переделать ее на манер романов Вальтер Скотта, Бенкендорф уведомил Александра Сергеевича об этом высочайшем пожелании письмом. И хоть Пушкин был довольно высокого мнения об этом романисте, своего "Годунова" он ценил очень высоко. Помните знаменитое его восклицание: "Ай да Пушкин, ай да сукин сын!" после завершения драмы? Целиком и полностью разделяю авторский восторг, где уж там Вальтеру…

Вы спросите, а с какой стати я взялась за «Айвенго»?

По электронке прилетел мне от сына список литературы, обязательной для прочтения за лето внуком, с вопросом: «Посмотри, что у тебя есть из этого?» Да все у меня есть! Собрала стопку – и уселась перечитывать, прямо с буквы А.

14. Муки после творчества

Может быть, вы думаете, что Матисс и Морозов совпали, когда русский купец покупал полотна французского фовиста? Да ничуть не бывало! Морозов, еще сильно сомневаясь в выборе фигуры для своей коллекции, заказал Анри три пейзажа. Художник тянул года два, пейзажи как-то не складывались, а тут еще появилась возможность махнуть в Марокко… В итоге он предложил русскому толстосуму три совершенно неожиданных сюжета: вид из окна, сидящая женщина, терраса. В письме долго и подробно оговаривал, как они должны висеть, составляя триптих, какого цвета рамки должны быть… И вообще жалко просто так отдать выстраданное дитя, хоть и по 8000 франков за штуку, давайте сначала выставим в Берлине! Кто знает, что их ожидает в России.

Примерно так же он вел переговоры с Щукиным о панно «Танец» и «Музыка»: очень волновался, где они будут висеть, как смотреться, оправдывался, что только мельком видел пресловутую лестницу в особняке заказчика (на самом деле к тому моменту он еще не бывал в Москве, путался от волнения!). У него даже появился термин «архитектурная живопись», с помощью которого он обосновывал жесткую привязку своих полотен к определенному месту конкретного помещения. Я-де и пишу не так, как Леонардо или Микеланджело, – плоскостями чистого цвета, чтобы полотно вписывалось в архитектуру, не довлея, не отвлекая зрителя психологическими изысками!

Он очень ревниво относился к последующей судьбе своих творений, в одном письме в музей пишет, что Щукин велел красной краской замазать у флейтиста признаки пола (!!!), надо взять тряпочку со скипидаром и аккуратненько стереть эту заплатку. Запрашивал у музея фотографии полотен, которые стали собственностью москвичей: как висят, хорошо ли освещены, что там рядом соседствует.

Француз не одинок в своих переживаниях. Наш Верещагин, продавая свои полотна по немалой цене, ставил условие, чтобы они не выставлялись вместе с работами других художников, да и потом, после продажи, чтобы собственники их никогда не разобщали! Третьяков, не очень большой поклонник его живописи, устрашенный этими требованиями, даже обещал ему построить отдельное здание для собрания полотен баталиста! Ну, как-то не сложилось.

Думаете, только поэты ищут особые средства для выражения чувств? Сколько существует живопись, столько художники экспериментируют с красками, Альбрехт Дюрер чуть ли не пешком из своего Нюрнберга отправился в Италию, чтобы посмотреть, как там мастера готовят краски, сколько и какого масла добавляют, чтобы изображение не старело. Матисс об этом в своих письмах заказчику пишет очень пространно, завидуя Ренуару, который «брал две трети макового масла на одну треть терпентина», и у него спустя и 20 лет краски выглядят, как будто вчера положены!

Сам же Матисс в своих плоских композициях чистого цвета явно чего-то не предусмотрел. Недавно директор Эрмитажа Михаил Пиотровский сетовал, что из-за непрочности красочного слоя панно «Музыка» и «Танец» не рекомендуется посылать куда-то на выставки, могут осыпаться.

Так вот и мечутся между "произвести неизгладимое впечатление" и "остаться в веках"!

Вовсю экспериментировали и наши художники, А.И. Куинджи – самый яркий пример. Его полотно «Лунная ночь на Днепре» так поразило зрителей, что они искали подсветку с обратной стороны. А мудрый Крамской, предвидя скорую катастрофу и сокрушаясь о ней, предлагал… сделать подробную опись чудесного полотна, дабы зафиксировать иллюзорную красоту хотя бы на словах! Сканера то еще не было.

Архип Иванович тоже не хотел выставляться вместе со всеми – только отдельно, на особицу. А позже вообще замкнулся, мало писал и не выставлялся: боялся, что не одолеет планку, заданную ранними и такими успешными работами. Представляете, Куинджи сам себя боялся уже в сорок лет!

И продавать свои работы даже по очень высокой цене мастера не сильно спешили. Известный факт, когда Репин, уже продавший свою картину «Не ждали» Третьякову, все дописывал, правил, переделывал, добиваясь одному ему известного результата. А уж сколько у него авторских повторений, которые всякий раз превращались в совершенно новое произведение, не перечислить! Искал, сомневался, пробовал… не ленился. Совершенства искали!

Иногда в своих терзаниях и сомнениях художники доходили до того, что вовсе отказывались продавать свои работы даже музеям первого ряда. Так Анатолий Зверев, которого жизнь и выставками-то не баловала, наотрез отказался продавать свои шедевры Третьяковке. «Кто их знает, засунут куда-нибудь в запасники, и моя картина света белого не увидит. Пусть лучше тут висит, у хорошего человека на кухне, здесь много людей бывает…». После его смерти, после того, как работы Зверева стали известны, и он даже вошел в моду, это его шараханье от профессионалов-музейщиков сыграло с ним плохую шутку. На свет выплеснулось огромное количество подделок и подражательных копий, как и положено – мятых, запачканных, на обоях и оборотной стороне плакатов. Не знаю, посмеялся ли бы он, узнав о своей плодовитости: у Айвазовского насчитывают порядка шести тысяч полотен, у Зверева – свыше пятидесяти тысяч!

Муки творца описать и понять порой невозможно. Боттичелли, потрясенный проповедями Савонаролы, свои шедевры своей собственной рукой швырял в костер. А Малевич лет пять придумывал оправдание своему «Черному квадрату» – то ли это конец живописи, то ли это некая почка, из которой разовьется новое направление… При этом тайком от публики вместе с учениками малевал в музейных подвалах авторские повторения гениального квадрата. Да потом еще множил его в разных цветах. Очень хотел занять свое место в изобразительном искусстве, отрицая все сделанное до него! И ведь удалось. Надолго ли?

Все течет, все изменяется, даже четко зафиксированная «Лунная ночь…» оказалась не вечной в подлунном мире. Сейчас шедевры, созданные в цифре, такие подвижные, пульсирующие небывалыми красками, впечатляющие световыми эффектами, ищут свое место в музеях. Споры идут, рядом со старыми холстами, или в особом помещении? Носители все время меняются – как сделать шедевр в цифре вневременным, вечным?

А я смеюсь: слаб человек, он и сам-то, как биологический вид, конечен, а уж его баловство и подавно! Не успел Брэдбери посмеяться над людьми, сжигающими книги, а буквально вчера новоявленные художники-акционисты учинили инсталляцию с горящими в костре томами. Случалось уже, иконы под запись топором кололи. Того гляди, настанет черед полотен, если уж Боттичелли горел, почему бы Матисса, Крамского и Пикассо не запалить?

Ох, сомневаюсь я, что гениальные творения – суть вечная константа!

15. Подвиги кавалерист-девицы

Есть на свете удивительные герои, которые сами себя делают сначала в жизни, потом – в художественном отражении, и снова, уже исходя из этого не совсем зеркального отражения, пытаются ему соответствовать в реальности! Эта коллизия в полной мере относится к Надежде Дуровой, автору знаменитых "Записок кавалерист-девицы", опубликованных в журнале "Современник" Александром Сергеевичем Пушкиным. И он, и критика, и читающая публика высоко оценили эту повесть, – и по занимательности необыкновенного сюжета, и по художественному воплощению. То есть не приходится даже спорить: мы, несомненно, имеем дело с художественным произведением. А если сравнить его фабулу с настоящей биографией писательницы, обнаруживается изрядная доля вымысла, – это явно не мемуары.