Читать онлайн Истории Хельги бесплатно

© София Юэл, 2021

ISBN 978-5-0053-9663-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Телескоп

Мне интересно, что же в конце концов из них получится. Хотя я ничего хорошего не ожидаю.

Из кинофильма «Дети Дон Кихота», 1965 г.

Поистине загадочно устроены детские головы. Мите было всего шесть, когда он впервые осознал волшебство вокруг себя. Нет, он, конечно, и раньше его чувствовал, но особенность, внутреннее сияние некоторых предметов и вещей, тайную их веселость и скрытую силу, видимую лишь маленьким мальчикам, а может, и девочкам, Митя осознал лишь в шесть, когда прадед впервые показал ему звездные карты.

– Видишь, – сказал он, указывая красивой некогда рукой, ныне изъеденной временем и артритом, с распухшими костяшками пальцев и чернильными венами, – это Кассиопея, это Лебедь, а это Стрелец – ты можешь каждую ночь видеть их на небе. А вот это – смотри внимательно – Вега, Денеб и Альтаир. Вега входит в созвездие Лиры, Денеб – в созвездие Лебедя, а Альтаир – в созвездие Орла. Видишь, вот он, Орел.

– Орррел, – прорычал Митя, весело болтая ногами, сидя рядом с прадедом над звездными картами. Большими синими глазами он следил за каждым движением стариковских пальцев, стараясь не упустить ни одной пылинки на звездных страницах.

– Орррел! – повторил он громче прежнего, словно хотел удостовериться в новоприобретенном могуществе легко и непринужденно выговаривать «р» – до недавнего времени ему это никак не удавалось.

– Вега, Денеб и Альтаир входят в осенне-летний треугольник, значит, летом и осенью их лучше всего видно, видно каждую звездочку.

– Сейчас лето! – торжественно прокричал Митя и сорвался со стула.

– Сядь бога ради, – терпеливо проговорил прадед Мити, легонько тронув его за плечо, усаживая обратно. – Сейчас день, соломенная твоя голова.

Митя сразу понял, что сглупил. Соломенная голова – это Страшила из «Волшебника изумрудного города», как раз сейчас прадед читал ему эту книжку, такую же старую и потрепанную временем и такую же чудесную. Страшиле не хватало мозгов, хотя Мите так вовсе не казалось. Наверное, это потому, думал он, что Страшила волшебный и отсутствие мозгов никак не мешало ему соображать получше тех, у кого эти мозги есть. Звездные карты тоже волшебные, и прадедушка, и книги на полках его высоченного книжного шкафа определенно волшебные, и, раз уж на то пошло, прадедушкина комната – это самое волшебное место во всей квартире.

– Вега и Сириус – одни из самых ярких звезд на небе, а вот это Капелла, она не только яркая: если приглядеться к ней, то увидишь, как она переливается, мерцает, будто подмигивает.

– А Луна – это звезда? – спросил Митя нетерпеливо. – Она же намного больше.

– Луна – это спутник Земли, соломенная ты голова! Солнце – звезда, Луна – спутник.

Митя артистично шлепнул себя ладонью по лбу, пряча кудрявую голову в тоненькие плечи, словно черепаха.

– Я перепутал, – сказал он удрученно и немного обиженно, дважды за день быть Страшилой он не хотел, хоть тот и волшебный. – Созвездия по-странному называются, – буркнул он.

– Разве? – спросил прадед.

– Вот созвездие Лебедя, – мальчик ткнул пальцем с обгрызенным ногтем в звездную карту, – но ведь оно совсем не похоже на лебедя.

– А на что оно, по-твоему, похоже? – прадед торопливо поправил очки на длинном ровном носу, другой рукой едва касаясь карты. Пальцы его были раздуты в суставах и немного подрагивали над страницами.

– Оно больше похоже на стрелу, нет, на лук, из которого стреляют стрелами, – заключил Митя.

Прадед улыбнулся и покачал головой.

– Может быть, чем-то похоже на лук со стрелами, но, по-моему, больше все-таки на лебедя. Видишь крылья?

– Ладно, крылья есть. Но созвездие Орла точно не похоже на орла. Нет тут крыльев, тут вообще нет никакой птицы!

– Как это нет? А это разве не крылья?

– Не-а, это просто два треугольника.

– А ты представь, что это крылья.

Митя зажмурил глаза.

– Ну как, представил?

– Ага, представил. Большой орел из звезд, летит по ночному небу и светится ярко-ярко. – Расставив руки в стороны, он начал имитировать полет, чуть не сбив с прадеда очки.

Открыв глаза и снова посмотрев на созвездие, Митя по-прежнему видел там орла. Больше не было никаких треугольников, с потрепанных страниц гордо и величественно взирал на него с черного небосвода настоящий орел.

Больше всего на свете Митя в свои шесть лет мечтал о телескопе, о чем непрестанно сообщал родителям, стойко и мужественно переживая один отказ за другим. Тогда телескоп казался ему самым наиволшебным предметом на свете, тем, без чего не может, а главное – не должен обходиться ни один мальчик. Тем более что ему скоро идти в школу, а значит, он уже и не мальчик, а почти что взрослый мужчина, на чьи плечи вскоре падут все тяготы школьной ссылки. Тогда же он начал задумываться, почему некоторые вещи кажутся волшебными, словно светятся изнутри, подмигивают тебе, как Капелла, о которой рассказал прадедушка, а некоторые – нет. Он перебирал в уме то, что считал, нет – знал точно, оно – волшебное. Делал это он не специально, просто ему так хотелось иметь телескоп, что он силился сравнить его с другими особенными в его представлении предметами.

Как-то раз в американском фильме Митя увидел стеклянный шар, который удивил его настолько, что сразу же попал в ранг волшебных. Шар этот крепился к плоской подставке, внутри него виднелся домик и снег, потряси этот шар – и внутри начнется сказочный снегопад. Митя сразу же поделился с прадедушкой стеклянным чудом, на что прадед рассмеялся и спросил:

– Разве может какая-то круглая стеклянная штуковина из американского фильма сравниться с настоящим снегом?

– Не может, – сказал тогда Митя, – настоящий снег, конечно же, более волшебный, но стеклянный шар все-таки чудесный, как ни крути.

– Вещи сами по себе ничего не значат, – ответил прадедушка, – ты поймешь это потом. Сейчас тебе всего хочется, а эти фильмы умеют заставить человека, особенно ребенка, хотеть побольше бесполезной мишуры. Потребительское счастье, – горько усмехнулся прадед, – культ вещей и культ денег, очень грустно.

Митя ровным счетом ничего не понял, кроме того, что настоящий снег все-таки лучше того, что в стеклянном шаре (прадедушка объяснил ему, что никакой там на самом деле не снег, а дешевая подделка), но разговор этот запомнился ему очень отчетливо, потому что дедушка отчего-то сильно расстроился.

Вскоре Митя понял, что не только вещи могут быть волшебными, некоторые животные и насекомые тоже вполне подходят под это определение. Например, он точно знал, что зеленые майские жуки, которые на самом деле никакие не майские, а золотистые бронзовки, – совершенно точно волшебные. Они с прадедом часто ловили таких жуков и сажали в спичечные коробки. Прадед всегда заставлял Митю отпускать их обратно на волю, чего Мите делать совсем не хотелось, ведь майские жуки так по-особенному жужжат внутри коробков.

– Если ты не будешь их отпускать, они больше никогда не смогут жужжать, – спокойно и требовательно говорил прадед. – Представь, что какой-то великан поймает тебя и посадит в коробку без света и воздуха, долго ты продержишься, как считаешь?

– Наверно, нет, – хмуро отвечал Митя и выпускал жуков на волю и солнечный свет, в те моменты они казались ему маленькими жужжащими изумрудами.

Кузнечиков и шмелей Митя тоже причислял к волшебным, потому что только кузнечики могли так высоко и далеко прыгать, а шмели сами по себе казались ему потрясающими созданиями без каких-либо недостатков. Но самыми необыкновенными, конечно же, были светлячки, Митя никогда не видел их вживую, только по телевизору и на картинках, но верил, что однажды обязательно окажется рядом с ними и тогда уж точно сможет их изучить.

Из животных самым волшебным Мите казался прадедов полосатый кот Матвей. Никто в Митиной семье не помнил, как и когда кот появился в доме, но все знали, что это кот прадеда Феди, потому что он почти никогда не покидал его комнату, спал только с ним, брать себя на руки разрешал только ему и, казалось, ни к кому и ни к чему более не был привязан. Мите кот иногда позволял себя гладить и в целом относился к нему не столько с симпатией, сколько с пассивно-неагрессивным равнодушием, ведь этот лохматый синеглазый мальчишка слишком много времени проводил в комнате его хозяина, кот к нему просто-напросто привык и воспринимал как часть интерьера, порой слишком шумную и раздражающую часть.

В один из долгих жарких летних дней, когда мать с отцом были на работе, а дома остались только прадед Федя, Митя и кот Матвей – три мушкетера, как тогда любил повторять Митя, мальчик поделился с прадедом своими мыслями об обычных и необыкновенных предметах, животных и явлениях. Почему одни волшебные, а другие – нет, и прадед спросил его, какие профессии кажутся Мите таковыми. Мальчик задумался. Все, что связано со звездами и планетами, казалось ему волшебным. Конечно, профессия астронома виделась ему особенной и желанной, но астрономы исследуют звезды с Земли, тогда как космонавты могут делать это из космоса.

– Космонавт, – ответил Митя, – вот это настоящая профессия. Я обязательно стану космонавтом!

Прадед одобрительно покачал головой, но тоже как будто задумался о чем-то.

– Знаешь, это ведь не единственная волшебная профессия, – сказал он с лукавой улыбкой на старом добром лице. – Вот, например, учитель. Это самая что ни на есть волшебная профессия – вкладывать в головы людей знания о мире, истории, культуре, физических и химических процессах, биологии, той же астрономии, арифметике. Арифметика – это поэзия, как говорилось в одном хорошем фильме, а по мне так все науки – поэзия. Знания – это свет, человек издревле тянулся к знаниям и никогда не перестанет тянуться, а учитель – это, по сути, проводник к знаниям, тот, кто берет тебя за руку и ведет к свету.

– Да… наверно, – неуверенно пробурчал Митя, думая, однако, лишь о звездах и Луне.

– Или вот врач, – продолжал прадед, – человек, способный вылечить или хотя бы облегчить чужие болезни. Разве врач не волшебник?

Митя помолчал, глядя на перебинтованную ногу прадеда, от которой исходил до боли знакомый Мите запах каких-то мазей, этот запах был настолько привычен, что не казался ему противным и едким, хотя, по сути, был таковым; он заполнял всю комнату и никогда окончательно не выветривался, даже если на весь день открыть окна.

– Твою ногу они не могут вылечить, – сказал Митя.

– Не все на свете можно вылечить, но если бы не врачи, мне было бы совсем худо, понимаешь?

– Ты получил эту штуку на войне, а она была давно, и до сих пор не могут вылечить. Были бы врачи магами, в два счета вылечили бы твою ногу.

Прадед вздохнул, снял очки и потер глаза распухшими в суставах пальцами.

– Надо бы показать тебе один фильм, – сказал он наконец, – про врача.

Митя обрадовался, фильмы он очень даже одобрял, про Индиану Джонса, например, или Гремлинов.

– Американский или русский? – спросил он в предвкушении.

– Не американский и не русский. Хороший советский фильм. «Дети Дон Кихота» называется.

Митя скис.

– Ты еще не видел фильм, а уже нос воротишь, а ну-ка не куксись. Будем смотреть с тобой фильм про врача!

– Но он же старый! – протестовал Митя.

– Вот подрастешь и узнаешь, что чем старше фильм, тем он лучше. И чем старше ты, тем больше тебе нравятся старые фильмы и меньше новые.

– Такого не может быть.

– Может-может. Еще как может.

«Дети Дон Кихота» Мите не понравился. Не было там ни приключений, ни погонь, ни монстров, ничего там не было для шестилетнего Мити. Разве что актер в главной роли был чем-то похож на прадедушку, не лицом, а характером и манерой говорить. Мечты его по-прежнему крутились вокруг Луны и звезд, но родители наотрез отказывались покупать ему телескоп. Однажды, когда родители, по обыкновению, были на работе, а прадедушка спал, Митя маялся от безделья и ждал, когда наконец прадед проснется. Он не мог взять в толк, как можно спать белым днем и почему прадед все чаще и, самое ужасное, – дольше спит в дневное время со свернувшимся у него на животе Матвеем. Ладно кот, тот почти все время спит, но человек не может спать днем, когда солнце светит в окна, ветерок парусами надувает занавески и кузнечики стрекочут в высокой траве.

Митя уже успел достать из ящика мамино зеркальце и попускать солнечных зайчиков, смешать в стакане шампунь с водой и понадувать мыльные пузыри отцовской шариковой ручкой, избавленной от стержня, покидать черешню из кухонного окна в соседскую машину – все эти важные и нужные дела быстро ему надоели, и Митя начал искать настоящие приключения. Были в квартире места, куда ему не разрешали залезать: кладовка, антресоли, верхние полки книжных стеллажей – в общем, все, что наверху. Митя открыл кладовку и увидел лестницу, которой, по обыкновению, пользовалась мама, чтобы поставить банки с огурцами, помидорами или компотом на верхние полки кладовой и достать потом зимой или осенью. Митя забрался по лестнице наверх, ожидая найти там одни лишь мамины банки, но сразу же отыскал сокровище – отцовский бинокль в красивой коробке и кожаном чехле. Радости его не было предела. С биноклем в руках он надолго прилип к окну, разглядывая людей на улице, деревья, дома и даже чужие квартиры, насколько это было возможно – мешали шторы. Он был уверен, что теперь-то точно увидит и звезды, и Луну, ведь бинокль – это почти телескоп, только меньше. Когда позже прадед поведал Мите горькую правду о разнице между телескопом и биноклем, тот прокис на целую неделю.

– Разве ты не можешь видеть звезды и Луну без телескопа?

– Это не то, я хочу увидеть ближе!

– Знаешь, Митя, это очень хорошо, что тебя, такого юного, тянет на исследования, но выдуривать у родителей дорогущий телескоп – это просто-таки не по-мужски! Твои мама и папа работают как лошади, ты ведь не знаешь, что в стране сейчас творится, смотришь свои американские фильмы с бесполезными штуковинами и ничегошеньки не видишь вокруг себя. И слава богу, что не видишь. Я бы тоже не хотел это видеть.

Прадедушка снова не на шутку расстроился, голос он повышал очень редко, поэтому и Митя, и полосатый Матвей уставились на старое худое лицо в тихом недоумении. Кот спрыгнул с тахты, надувшись, как еж, рысью подбежал к Мите и цапнул его за ногу, не больно, но ощутимо.

– Ишь ты! Брысь! Охранник нашелся, – улыбнулся прадед, шутливо замахиваясь газетой на кота.

Матвей даже ухом не повел, кинул презрительный взгляд на Митю, развернулся и ушел на подоконник высматривать птиц.

– Дед Федя, а что сейчас в стране творится? – спросил Митя, потирая укушенную ногу.

– Нет больше страны, – ответил прадедушка, – уничтожили ее. Мою страну уничтожили, а то, что досталось тебе… Ты, думаю, сам сможешь оценить, когда подрастешь.

К концу лета дни стали короче, а ветер – прохладнее, Митя с прадедом читали «Незнайку на Луне», точнее, читал, как обычно, прадед, а Митя слушал. Он и сам умел читать, но ему нравилось слушать, как читает дед Федя. Голос у него был приятный и глубокий, интонации всегда правильные, оттого и образы в голове Мити сменялись яркими картинками, словно где-то в мозгу спрятан маленький цветной телевизор. Книга, однако, читалась медленно, потому что прадед все чаще начал уставать и дольше спать. Однажды Митя решил убедиться, что дед Федя и правда спит, а не притворяется, чтобы не читать книжку. Подкрался на цыпочках к дедовой двери, бесшумно ее открыл, и в нос его, по обыкновению, ударил запах едких мазей и всяческих лекарств. Войдя в комнату тихо, как мышь, Митя подошел к тахте, на которой спал прадед, и увидел то, что по неясной тогда для него причине сильно его взволновало и расстроило. На животе прадеда, как обычно, лежал кот Матвей, положив голову на его грудь, кот не спал, лежал с открытыми глазами и смотрел лишь на спящее старое лицо – его любимое лицо – в этом Митя больше не сомневался. Матвей всегда реагировал, когда кто-то вторгался в прадедову комнату, а тут даже не повернулся, даже усами не повел. Во взгляде кота увидел Митя что-то горькое, такое горькое, что ни одно прадедово лекарство не сравнилось бы с этой горечью. Прадед спал с газетой в руке, грудь его тяжело вздымалась и опускалась, дыхание было шумным и сбивчивым, Мите стало стыдно за свои подозрения, и он поспешил уйти из комнаты, чтобы не разбудить старика. В конце концов, книгу можно почитать и попозже, не обязательно читать ее прямо сейчас, хотя и очень интересно.

В сентябре Митя пошел в школу, они все еще читали с прадедом «Незнайку», разглядывали звездные карты, смотрели хоккей по его маленькому черно-белому телевизору, иногда дед Федя рассказывал ему истории из своей жизни, а жизнь у него была очень долгая. Школа Мите не нравилась, его постоянно тянуло домой – к деду Феде, его книгам, его душной пропахшей мазями и лекарствами комнате, к коту Матвею, к историям из жизни прадеда, коим нет числа, так много он знал всего и обо всем. Все, что рассказывала школьная учительница, Митя уже знал от прадеда, поэтому ему было попросту скучно. Сверстники почему-то не интересовали его, настойчивые мамины просьбы с кем-нибудь подружиться он пропускал мимо ушей. Думая потом, почему так происходило, Митя пришел к выводу, что дед Федя волшебный, а в школе никого подобного ему не было. Школа его была рядом с домом, поэтому после уроков он со всех ног бежал домой и через десять минут уже доедал обед, оставленный мамой на плите, а потом подолгу сидел с прадедом в его комнате и слушал «Незнайку». Он оставался в его комнате, даже когда прадед засыпал, сидел тихонько за столом, рисовал планеты или записывал короткие рассказы про монстров из параллельных вселенных, о которых узнавал из тех самых фильмов, что так не нравились прадеду. Все чаще дед Федя просил Митю почитать «Незнайку» ему вслух, а он послушает. Поначалу Митя не хотел, ему самому нравилось слушать, но потом ему даже понравилось, он научился читать бегло и с выражением, так, чтобы маленький цветной телевизор в голове деда Феди тоже показывал ему яркие образы.

– Ладно уж, давай закончим на сегодня, – сказал прадед, – я боюсь, что усну и пропущу все самое интересное.

Митя нахмурился.

– Так мы никогда не дочитаем, – надулся он.

– Конечно, дочитаем, еще как дочитаем. Ведь чем интереснее книга, тем печальней ее заканчивать, вот мы с тобой и растягиваем удовольствие. Смекаешь?

– Да, но интересно же!

– Мы обязательно дочитаем, – раз за разом повторял прадедушка и снова засыпал с Матвеем на животе. Митя вздыхал и шел сочинять новый рассказ про очередного монстра из параллельной вселенной. В конце концов, если он не может дочитать книжку, будет писать свою. Дочитать «Незнайку» без деда Феди не приходило ему в голову, это даже не обсуждалось. В один из дней Митя решил показать прадеду свои рассказы, отец с матерью были вечно заняты, а Матвей не очень-то интересовался его творческими изысканиями, поэтому оставался только прадедушка.

– Почитай мне, – попросил дед Федя, когда Митя протянул ему исписанную тетрадь с рассказами.

Митя прочитал самые, на его взгляд, удачные и уставился на прадеда торжествующим взором, полным писательского снисхождения, в ожидании читательских оваций. Оваций не последовало, и Митя сник.

– Тебе не понравилось? – спросил он, буравя глазами разноцветные носки.

– Тебе неплохо даются описания, – сказал прадед осторожно, – но все хорошие произведения… понимаешь, они про людей, а не про монстров.

Митя сник еще сильнее, и прадед поспешил закончить мысль.

– Монстры получились очень страшными, – подытожил он.

– И все? – спросил Митя, не отрываясь от носков, словно именно в носках он искал одобрения.

– Продолжай писать. Если уж ты решишь стать писателем, тебе нужно набивать руку. Кстати, писатель – это очень даже волшебная профессия, поэтому пиши, пиши каждый день, пиши о том, что знаешь, или о том, чего не знает никто, – так говорили братья Стругацкие – писатели, у которых тебе непременно стоит поучиться. Монстры из фильмов… их все видели, о них все знают, а ты придумай свое. Хочешь писать про монстров, бог с ним, но придумай своих монстров, не воруй, никогда не бери чужого.

В следующий раз Митя придумал своего монстра и написал про него рассказ аж на семь страниц. Прадед похвалил его, сказав, что так намного лучше. Но в глубине души Митя понимал, что и этот рассказ дедушке не понравился. Он не обижался, в конце концов, его рассказы ни в какое сравнение не шли с «Незнайкой на Луне», который все так же медленно, почти по крошке прочитывался ими после Митиных уроков в школе. Читал вслух теперь только Митя, а дед Федя слушал его с Матвеем на коленях. Его очки давно без дела лежали на тумбочке у тахты, Митя видел, что и газеты прадед почему-то больше не читает. Когда он предложил почитать ему газеты, которые нетронутой стопкой лежали рядом с очками на тумбочке, прадед очень обрадовался. Так, Митя читал вслух не только «Незнайку», но и газеты, почти не вникая в суть написанного, отмечая лишь перемены на худом морщинистом лице.

Как-то в среду Митин класс отпустили пораньше с уроков, и он, радостный и лохматый, помчался домой. У своего подъезда он увидел несколько незнакомых людей и тетю Люду – соседку из квартиры напротив, которая дружила с мамой Мити и время от времени приносила блины, посыпанные сахаром, мама Мити эти блины почему-то никогда не ела, хотя они очень вкусные.

Митя подошел к подъезду, и тетя Люда заметила его. Ее обычно розовые пухлые щеки казались непривычно бледными, будто воском обмазаны. Она поспешно взяла его за руку и завела в подъезд.

– Ты чего так рано из школы? – спросила она.

Митя смутился, тетя Люда обычно не брала его за руку и уж точно никуда его не уводила. Не дожидаясь ответа, она торопливо продолжила, – посидишь у меня пока, Митенька, хорошо? Тебе домой пока нельзя.

– Почему? – изумился Митя. Он очень обрадовался, что его отпустили пораньше из школы и он может подольше почитать с дедушкой.

– Там… тебе мама потом скажет, ладно? У меня есть пирожки с капустой и картошкой, пойдем пообедаем.

Митя не хотел есть, но и тетю Люду обижать не хотел, поэтому пошел есть с ней пирожки.

Все, что происходило в тот день после школы, казалось Мите сном. Вот тетя Люда отпускает его руку, и теперь его рука в холодной руке матери. Глаза у нее красные, лицо еще бледнее, чем у тети Люды, мать его явно плакала. Съеденные пирожки отчаянно просятся наружу, дверь в их квартиру открывается, внутри непривычно темно и холодно, все зеркала завешаны полотенцами. В зале сгорбившись сидит уставший отец, обхватив ладонями голову. Митя вырывается из рук матери и по темному длинному коридору бежит в комнату прадедушки, но там никого нет. Все так же пахнет его мазями и лекарствами, но самого деда Феди нет. На тумбочке лежат его очки, стопка газет и потрепанный томик «Незнайки на Луне». На столе, как всегда, полный хаос из Митиных рисунков, звездных карт и тетрадей с рассказами. Мать тихо подходит к нему сзади, опускается на колени, обнимает его. Несколько минут они молчат, она не отпускает его.

– Где он? – глухо спрашивает Митя, но ответ слышать не хочет, ищет глазами Матвея, Матвей точно знает, куда подевался прадед.

– Дедушка умер, Митя.

Вздор какой-то. Митя продолжает искать кота, бежит к столу, под столом Матвея нет, заглядывает под тахту – и там нет. Где же этот проклятый кот?! Он всегда в этой комнате, всегда, всегда! Почему сейчас его нет, когда он нужен?!

– Митя, успокойся!

Мать его плачет, идет к нему, снова садится на колени, чтобы лица их встретились, Митя вырывается, потому что не хочет видеть ее слезы. Он хочет найти кота, потому что кот знает, где дед Федя. Они оба волшебные и всегда вместе, значит, если он найдет кота, найдет и дедушку.

– Митя, его тут нет! Он умер.

– Не мог он умереть, мы не дочитали «Незнайку на Луне»!

– Митя, пожалуйста, успокойся, посмотри на меня. Митя!

– Он обещал, что мы дочитаем книжку! Мы ее еще не дочитали, не мог он умереть!

Митя бежит к тумбочке, берет книгу, открывает на закладке, показывает матери.

– Видишь? Мы не дочитали. Он же обещал.

– Он сказал нам с мамой, чтобы ты продолжал читать ему вслух, а он будет слушать. Ты не будешь его видеть, зато он тебя будет и видеть и слышать, – на пороге комнаты показался отец и говорил так уверенно и четко, что голос его привел Митю в чувство.

– Это неправда, – сказал Митя себе под нос и разревелся.

В тот день пропал Матвей, мать Мити предположила, что кот убежал, когда начался переполох и кто-то из людей оставил входную дверь нараспашку. С отцом и матерью Митя долго искал кота сначала в квартире, потом во дворе, за домом и в парке неподалеку – Матвея нигде не было.

– Он никогда не убегал, – говорил Митя сквозь слезы, оплакивая обе потери, и ему казалось, что вместе с прадедом и котом исчезло из его жизни все волшебство. Он был слишком мал, чтобы сформулировать это в своей голове, но недостаточно мал, чтобы не ощущать эту утрату.

«Незнайку» Митя не стал дочитывать, хотя часто держал потрепанный томик в руках, рассматривая красивую голубую обложку с маленьким человечком в широкой шляпе верхом на улыбающемся месяце. День за днем Митя подолгу сидел в прадедовой комнате, но рассказы больше не писал, не рассматривал звездные карты и не устраивал скалолазание по книжному шкафу прадеда, как делал прежде, когда пытался дотянуться до самых высоких полок, где стояли книги в красивых изумрудных и рубиновых переплетах.

Ворвался ноябрь, и зарядили дожди, погода стояла преотвратная, вдобавок ко всему Мите купили уродливую коричневую куртку, которая была ему как минимум на размер больше, и заставили ходить в ней в школу. Раньше после уроков Митя мчался домой со всех ног, теперь он долго бродил по окрестностям, шлепая по холодным лужам, наблюдая за угрюмыми прохожими под зонтами. Часто он забирался на ветви деревьев и сидел там тихо, как мышь, чтобы люди его не замечали. Домой он приходил в насквозь промокшей обуви, грязный и с царапинами на руках и лице от сучков и веток, за которые постоянно цеплялся. Когда он в очередной раз пришел домой мокрый и грязный, мать его наказала. Это было первое наказание, которому подвергли Митю после похорон прадеда. Ему запрещено было гулять и лазать по деревьям, после школы он обязан был сразу идти домой, никуда не сворачивая. Когда же мать узнала, что он шатается после школы совсем один, что нет с ним рядом никаких друзей, а на деревья он залезает, чтобы люди его не видели, она расплакалась. Митя точно не знал, что именно ее так расстроило: что он пришел в мокрой грязной одежде или что гулял все это время один, – так или иначе, ему было жаль ее и стыдно за себя, хотя он так и не понял, что такого плохого он, собственно, сделал.

Материнское наказание не успело вступить в силу, так как Митя слег с гриппом. Лежа под пуховым одеялом на прадедовой тахте и слушая, как дождь бьется в окна, Митя чувствовал, что сознание его куда-то уплывает. Он уже и не помнил, когда именно заболел, для него время стало чем-то абстрактным, и он часто представлял себе расплавленные часы, которые видел однажды в какой-то книге про художника. Митя не помнил имени художника, зато страшные картинки запомнились отчетливо и частенько снились ему в кошмарах. Во время болезни сжигаемому изнутри Мите постоянно что-то снилось. Иногда он понимал, что спит, иногда нет, иной же раз болезненный сон превращался в подлинный бред. Когда он был в полусознании, то видел тревожные лица матери и отца, каких-то незнакомых тетенек и дяденек с фонендоскопами, мелькающие образы по телевизору, который, как ему казалось, никогда не выключали. Иногда он замечал, что мать его сидит рядом в кресле и читает вслух книгу, только он никак не мог понять, о чем она, что-то там про капитана Гранта, он не мог сосредоточиться и часто проваливался в сон под тихий мелодичный голос матери. Иногда он просыпался посреди ночи в радостном возбуждении, потому что рядом отчетливо слышал голос деда Феди, но, открывая глаза и привставая на локтях, видел лишь темноту и слышал лишь стук дождя по стеклам. Морок рассеивался, и Митя снова засыпал. В один из тех дней, когда температура его к вечеру достигала отметки в сорок градусов, он видел по телевизору документальный фильм про Роберта Оппенгеймера, и ему приснилось, что он – атомная бомба и его собираются сбросить на городок, полный маленьких шмелей, кузнечиков и майских жуков, которые почему-то ходили на двух лапках и носили с собой миниатюрные зонтики, потому что в городке никогда не прекращался дождь.

Когда лекарства наконец сделали свое дело и куриный бульон уже не казался Мите таким отвратительным, отец принес домой печатную машинку. Митя все еще лежал в постели, и кашель отступил не до конца, но чувствовал он себя намного лучше и глядел на машинку с неподдельным интересом.

– Достал из подвала, – сказал отец, ставя машинку на Митин стол и вставляя в нее бумагу. – Ленту пришлось сменить, подкрутить кое-что внутри, а то некоторые кнопки западали, и вот пожалуйста – работает как новенькая. Мама сказала, что ты пишешь рассказы, вот я и подумал, почему бы тебе не писать их на печатной машинке. Как думаешь?

Митя не отрываясь смотрел, как отец проворачивает какие-то непонятные действия с машинкой, и слушал звук, издаваемый ею, когда отец нажимал на клавиши с буквами. «Приятный звук», – подумал тогда Митя.

– Я уже не пишу, – ответил он, продолжая наблюдать за отцом.

– Ну, это пока. Как поправишься, может, и захочешь что-нибудь написать.

– Ага, – ответил Митя безо всякого энтузиазма в голосе и вновь повернулся к телевизору.

– Ну, ладно. Если тебе с ней нужна будет помощь, позови, я тебе все покажу.

– Ага, – повторил Митя, и отец оставил его в покое.

Оставшись наедине с печатной машинкой, Митя все же подошел к ней, клацнул пару раз по клавишам, глядя на образовавшиеся на бумаге буквы, а следом напечатал несколько слов: корабль, сабля, мушкетер, лупа. Он не думал ни о чем конкретном, писал, что приходит в голову, интересен был сам процесс появления слов на бумаге. Раньше бы Митя подумал, что машинка, конечно же, волшебная, но теперь почему-то нет. Он вернулся под одеяло и уткнулся в телевизор. С минуты на минуту должен был начаться фильм, который Митя хотел посмотреть: «451 градус по Фаренгейту» Франсуа Трюффо. Когда-то прадед прочитал ему отрывок из книги с таким же названием, и тогда Митя не слишком-то понял, о чем там речь и зачем прадед решил прочитать ему тот отрывок. Тогда они смотрели какой-то американский фильм по телевизору, и Митя спросил у прадеда, правда ли в этом фильме, что люди живут в больших домах, а не квартирах, женщины носят блестящие украшения белым днем, а не по праздникам, а мужчины в костюмах наливают себе напитки из красивых стеклянных графинов.

– Не все люди там живут в больших домах, носят украшения и пьют из красивых графинов, – ответил прадед. – Есть другие фильмы, а также множество книг, которые рассказывают о другой жизни и других людях, коих на самом деле большинство.

– Если их большинство, почему в кино показывают не их? – спросил Митя с неподдельным удивлением.

– Потому что так устроена политика – показывать красивую ложь, а не уродливую правду. Показывать людям то, что доступно единицам, чтобы сотни и миллионы смотрели и думали, что когда-нибудь смогут жить так же красиво, что у них будет большой дом и украшения, будет все, чего они захотят.

– Пойдем-ка со мной, – сказал прадед, с трудом поднимаясь с кресла и следуя из зала, где стоял цветной телевизор, в свою комнату, пропахшую мазями и лекарствами. Матвей, спрыгнув с его тощих колен, раздраженно мотнул хвостом и двинулся следом за прадедом. Митя хотел досмотреть фильм, но ему было интересно, что такого хочет показать ему дед Федя.

Они остановились возле книжного шкафа, и прадед достал с полки книгу, которая называлась «451 градус по Фаренгейту». Он начал ее листать, и Митя увидел множество отметок на полях, сделанных карандашом. Полистав недолго страницы, прадед нашел нужное место и прочел его Мите вслух: «А не потому ли мы так богаты, что весь остальной мир беден и нам дела нет до этого? Я слышал, что во всем мире люди голодают. Но мы сыты! Я слышал, что весь мир тяжко трудится. Но мы веселимся. И не потому ли нас так ненавидят? Я слышал – когда-то давно, – что нас все ненавидят. А почему? За что? Ты знаешь?..»

Прадед закрыл книгу и показал Мите обложку с названием.

– Прочитай ее, когда подрастешь, это стоящая книга. Не моя любимая, но стоит того, чтобы ее прочитать.

– А какая твоя любимая? – спросил Митя, все еще обдумывая прочитанный дедом отрывок.

– Трудно выбрать какую-то одну, прекрасных книг множество, как и плохих. Все, что есть на этих полках, я отношу к хорошим. Если тебя интересует реальная картина мира, знания стоит черпать не из фильмов, что показывают по телевизору, а из книг. Одна из моих любимых книг называется «Гроздья гнева», она как раз о той самой уродливой правде, которую в фильмах не показывают или показывают значительно реже остальных.

– А как понять, что книга хорошая и что она показывает правду? Или фильм? Как ты это различаешь?

Прадед улыбнулся и похлопал Митю по плечу. Очки его съехали на кончик длинного носа, и Митя рассмеялся.

– Для этого нужно много читать, думать и анализировать, – сказал дед Федя, усаживаясь на тахту, где уже поджидал его Матвей.

Фильм «451 градус по Фаренгейту» Мите не понравился, он совершенно не понял, почему главный герой сначала сжигал книги, а потом вдруг перестал, зачем он бросил жену и комфортную жизнь и подался в бега. «Наверное, нужно прочитать саму книгу, – подумал Митя, – может быть, там все понятнее». Но читать почему-то ничего не хотелось.

В декабре выпал снег, и перед зимними каникулами одноклассники каждый день звали Митю играть в снежки после уроков. Мать Мити все еще запрещала тому гулять после школы, но, когда узнала, что гуляет он не один, сразу же смягчилась. Смягчилась, правда, лишь наполовину, с другой стороны, она ежедневно укутывала Митю в теплую одежду настолько усердно, что он едва мог двигаться, не то что бегать и уворачиваться от снежных снарядов одноклассников. Домой он приходил по уши в снегу, и мать непременно заставляла его переодеваться во все сухое, съедать огромную тарелку горячего супа и высушивать одежду на батарее. Затем она занималась с Митей арифметикой, и частенько он думал, как бы ему оказаться в прекрасном мире, где детей не заставляют учить арифметику. «Арифметика – это поэзия», – вспоминал он слова деда Феди, но по его собственному мнению, арифметика – это сущий ад и способ угнетения детей взрослыми. Это даже хуже, чем заставлять детей есть суп и овощи, когда им хочется жареной картошки и бутербродов с колбасой.

– Зачем мне это учить, мы этого еще даже не проходим в школе! – возмущался Митя, сидя рядом с матерью над учебником.

– Затем, чтобы, когда вы начнете это проходить, ты уже все это знал, – отвечала мать, и пытка продолжалась.

После смерти деда Феди мать Мити чаще стала бывать дома, а отец, наоборот, – реже, он похудел и выглядел еще более уставшим, чем раньше. Но голос отца по-прежнему был спокойным и бодрым, он с радостью отвечал на Митины вопросы, был внимателен к ним с матерью, насколько это было возможно. Иногда Мите казалось, что быть приветливым и бодрым отцу давалось непросто, особенно когда он приходил с работы намного позже обычного и казался не слишком-то счастливым и радостным. В такие моменты Митя старался не докучать отцу вопросами и, когда тот засыпал перед телевизором, тихо удалялся из зала, выкрутив громкость на телевизоре до минимума, а мать приходила и укрывала отца одеялом.

Перед Новым годом Митин городок завалило снегом, а людей завалили предпраздничные хлопоты. Тетя Люда, по обыкновению, приносила то пирожки, то блины с сахаром, и мать Мити пригласила ее отмечать Новый год вместе.

– Да ко мне сын приедет из Екатеринбурга, – отвечала тетя Люда, – но может, забегу на полчасика к вам.

– Приходи с сыном, – говорила мать, – я давно его не видела. Как у него дела?

– Потихоньку дела, отучился почти, скоро съедет из общежития…

Митя не прислушивался к их разговорам, сидел на подоконнике и глядел на улицу, на снег и детей с санками. Однажды он услышал, как тетя Люда шепотом спросила у матери: «Как он? Тоскует?» и мать отвечала: «Очень тоскует, не знаю, что делать, может, после Нового года он хоть немного отойдет».

«Не отойдет», – думал про себя Митя. Он понимал, что речь о нем, но делал вид, что не слышит. Пусть они думают, что он отойдет после Нового года, какая ему разница, что они там себе думают, и как вообще можно «отойти», когда кто-то родной умирает? Как от этого можно отойти?

Чем ближе подбирался Новый год, тем радостнее была мать Мити. Как-то раз она влетела в зал, где он смотрел мультик, и начала крутиться перед ним, показывая новое платье в горошек. Она улыбалась, платье ей очень шло, подчеркивало стройную фигуру и делало очень женственной – ничего этого Митя, разумеется, не смог сформулировать, поэтому просто сказал, что платье хорошее.

– Купила на Новый год, – объяснила мать, – буду красивой.

– Ты и так красивая.

– А буду еще красивее.

Митя пожал плечами и продолжил смотреть мультфильм про кота и мышь, где кота почему-то все время было жалко.

Тридцать первого декабря мать весь день крутилась на кухне, давая Мите различные поручения: вынеси мусор, отнеси, принеси, вытри пыль и тому подобные малоинтересные дела. Отец пришел пораньше с большой пушистой елкой, очень уж расстарался он в этот раз, никогда еще Митя не видел дома такой большой елки. Вместе с отцом они закрепили дерево в подставке, налили внутрь воды, и ель запахла на всю квартиру, чем привела мать Мити в полнейший восторг. Она надела новое платье в горошек, отец залез на табуретку и достал с антресолей елочные игрушки с фонариками, и все трое начали наряжать елку.

– Самое сложное – это распутать поганые провода, – пыхтел отец. – Митька, давай помогай. Бери за этот конец. Ага, вот так. Осторожно…

Распутывать провода оказалось очень нудным занятием, но, когда фонарики нацепили на елку и подключили к розетке, Митя решил, что усилия того стоили. Игрушек оказалось маловато на такую большую ель, но смотрелось все равно очень красиво. Только Митю почему-то ничто не волновало. Он не понимал, отчего ни снег за окном, ни улыбающиеся родители, ни пахучая елка, ни запах вкусной еды, доносящийся с кухни, не радуют его. Когда в гости пришла тетя Люда со взрослым сыном Костей, Митя прошмыгнул в свою комнату, хотя он все еще считал, что это прадедова комната, сел на тахту и расплакался. Когда тетя Люда с Костей ушли, мать вошла к Мите и тихонько села рядом.

– Мы с отцом хотели дождаться Нового года, – сказала она почти шепотом, гладя Митю по спине, как делала всегда, когда тот плакал, – но решили, что можно и сейчас. Дедушка оставил тебе подарок, Митя. Мы с папой решили отдать его тебе в Новый год. Он лежит под елкой, если ты захочешь посмотреть. И еще я хотела бы с тобой поговорить, когда ты посмотришь свой подарок и будешь готов. В общем…

Митя недослушал мать, вскочил с тахты и побежал в зал. Под елкой он увидел большую коробку, внутри лежал телескоп и сложенный пополам листок бумаги, исписанный почерком деда Феди. Митя этот почерк ни с каким другим бы не спутал, буквы крупные и немного неровные – это оттого, что у прадеда был артрит и писать было больно. С трепыхающимся, словно пойманная в ловушку мышь, сердцем Митя начал читать.

Здравствуй, Митя! Прости за то, что так и не успели мы с тобой дочитать «Незнайку», но я надеюсь, что ты не забросишь книгу и прочитаешь ее до конца – она того стоит. Этот телескоп я хотел вручить тебе сам, но мы с твоими родителями решили, что лучше ты получишь его тогда, когда он тебе будет нужнее, чем сейчас, хоть ты этого и не понимаешь в данный момент. Я хотел бы, чтобы ты никогда не забывал, что вещи сами по себе ничего не значат, важны лишь память и то волшебство, которое они помогают тебе видеть и ощущать вокруг себя. Этот телескоп позволит тебе увидеть Луну ближе, как ты и мечтал, а еще это память обо мне. Люди умирают, и с этим мы ничего не можем поделать, но память о тех, кого любишь, останется с тобой до конца. Не важно, что человек умирает, важно то, как он прожил жизнь. Я изо всех сил старался прожить свою достойно и хочу, чтобы ты поступил так же. Это непросто, ведь у человека на протяжении всей жизни есть искушение погнаться за тем, что легко, а не за тем, что порядочно, за тем, что блестит, а не за тем, что на самом деле чего-то стоит. Твой мир уже не тот, в котором жил я, и не знаю, что ждет тебя впереди, какую профессию ты выберешь, каким человеком станешь. Я могу лишь надеяться, что это будет волшебная профессия и ты, Митя, сможешь с возрастом сохранить в себе волшебство, то волшебство, о котором мы с тобой говорили. Я хотел бы рассказать тебе больше, хотел бы дочитать с тобой «Незнайку», хотел бы сделать это письмо длиннее – таким длинным, какими вообще могут быть письма, но мне нужно заканчивать. Поэтому я скажу самое главное, что мне хочется тебе сказать. Займись тем, что любишь, сделай в жизни что-нибудь важное, не подведи меня.

P. S. Когда пойдешь смотреть на Луну, не забудь взять звездные карты, они помогут тебе не пропустить ничего важного. И не забывай про осенне-летний треугольник. С Новым годом! Дед Федя.

Митя перечитал письмо три раза и только потом увидел отца и мать, сидящих рядышком на диване и держащихся за руки. Он не знал, что сказать, не понимал, что чувствовать. Никогда прежде ему не хотелось одновременно и радоваться, и плакать.

Мать встала с дивана и протянула Мите альбом с фотографиями.

– Это его фотографии, – сказала она, – их не так много, но я подумала, что ты захочешь их увидеть. Есть еще его письма с фронта брату и жене, но тебе их пока рано читать. Твой прадед прожил 96 лет, Митя. Он застал две мировые войны, революцию и перестройку, он сам научился читать и писать и за свою жизнь прочел множество книг. Ему ранило ногу на войне, и ее так и не смогли вылечить. Он очень любил жену – твою прабабушку, но она умерла задолго до твоего рождения, и мы тогда думали, что дед Федя сошел с ума. Каждый день он становился у окна и разговаривал с ней.

Митя молчал, он вслушивался в каждое слово и всматривался в лицо матери, стараясь разглядеть в нем фальшь. Неужели кто-то еще, кроме него, мог тосковать по деду Феде? Он видел, что мать тосковала, видел эту тоску и в глазах отца. Все это время не он один ощущал утрату, они тоже ее ощущали, просто вели себя по-другому.

– Твой прадед прожил удивительно долгую жизнь и был порядочным, добрым человеком. Мы с твоим папой очень по нему скучаем.

Митя просмотрел альбом и одну фотографию забрал себе. Ему прежде не приходило в голову, что дед Федя когда-то был молодым и выглядел по-другому, что у него была жена, дети. Ему всегда казалось, что он единственный ребенок у прадеда и других никогда и быть не могло.

– Я бы хотел написать о нем книгу, – сказал Митя. Мать с отцом обняли его, и впервые за долгое время он захотел обнять их в ответ. Так они простояли несколько минут – три мушкетера возле мигающей елки накануне Нового года. А снег за окнами все падал и падал, и впервые за эту зиму Митя подумал, что есть в этом снеге что-то волшебное.

На следующий день Митя получил еще один подарок. Отец пошел за санками в подвал, а пришел не один. Вместе со сквозняком пронесся по квартире радостный голос отца: «Эй, Митька, Маринка, идите посмотрите, кто пришел!»

Митя с матерью выбежали в коридор и увидели отца с санками, а рядом на пороге сидел Матвей. Митя рванулся к изрядно похудевшему коту, упал на коленки, взял кота на руки и уткнулся носом в холодную шерсть.

– Пожалуйста, не убегай больше. Останься со мной.

И Матвей остался. Каждый раз, когда Митя садился за печатную машинку, кот ложился на стол рядом с ним и, как говорил сам Митя, контролировал процесс.

Книгу про деда Федю Митя начал писать в семь лет, а закончил в тридцать. Много чего отвлекало его от писательства, но каждый раз он возвращался к рукописи и все-таки довел ее до конца. К тридцати годам он одолел весь книжный шкаф прадеда и ложь от правды довольно неплохо научился отличать. В выборе профессии он в итоге остановился на журналистике, надеясь, что прадед мог бы посчитать эту профессию достаточно волшебной. Он старался писать о том, что важно, хоть это было непросто, непопулярно, а порой и опасно. Он много ездил по стране и снимал документальные фильмы, посвященные социальным проблемам, которые старательно пытались замалчивать. «Незнайку на Луне» Митя перечитал со своей маленькой дочкой, примерно тогда же он показал ей звездные карты прадеда. Тогда же завязался у него с дочерью спор, являются ли богомолы и летучие мыши волшебными, его шестилетняя дочь считала, что определенно являются. Немного поразмыслив, Митя решил согласиться, ведь у него в рукаве припасен главный козырь. Она просто еще не видела майских жуков и светлячков.

Толпа

Еще так рано, а люди уже повсюду. Взглянув в окно, я увидела сквозь предрассветный туман очертания плащей, шляп и черных, как во́роны, зонтов. Туман, как и люди, теперь везде. Уже несколько месяцев мы все существуем в этой густой серой пелене. Нет больше солнечных дней, нет снега и дождей, есть только туман, скрывающий наши фигуры, размывающий черты наших опустошенных лиц.

Завтра Рождество, а значит, сегодня откроется ярмарка, где за полцены люди смогут купить еду, одежду, подержанные игрушки детям и даже стакан глинтвейна из самого дешевого вина с капелькой такого же дешевого рома – неотъемлемый атрибут всех рождественских публичных пьянок. Прийти на площадь нужно за несколько часов до открытия ярмарки, тогда есть вероятность купить утку или даже рождественского гуся. Но все сто́ящие продукты раскупаются молниеносно, а очереди за ними выстраиваются километровые, поэтому и нужно прийти как можно раньше. Вот они и идут. Ярмарка открывается в полночь, а сейчас только пять утра, но они идут, и их так много.

Кай все еще спал, когда я осторожно подошла к его комнате, минуя скрипучие половицы, и приоткрыла дверь, чтобы посмотреть, все ли в порядке. Толпа, идущая по направлению к площади, – вот все, о чем я могла думать. Мы теряем время и, если выйдем даже за восемь часов до полуночи, все равно не успеем. Очередь будет необъятная, а попытаемся протиснуться вперед – и нас просто раздавят. Но будить его так не хотелось. Он все еще не оправился от болезни, и хрипы из его груди распространялись по маленькой комнате зловещим шепотом, отлетали от стен и устремлялись на меня, и вместо хрипов я слышала обвинения. Ну что я за мать, если не могу купить эти чертовы лекарства и вылечить его легкие? Что я за мать, если потащу его на эту проклятую ярмарку? А внутренний голос ехидно отвечал: «Лекарства ты не можешь купить потому, что вся в кредитах, и правильно, ведь кто теперь не в кредитах? Если у тебя нет кредита, тебя и на работу-то не возьмут. А на ярмарку ты его потащишь потому, что боишься оставить одного».

Кай проснулся. Повернулся сначала на спину, потом сразу же на левый бок, на спине он долго лежать не мог – задыхался. Прокашлялся и уставился на меня сонным мутным взглядом.

– Привет, мам.

– Там люди уже идут на ярмарку. Но мне не нравятся твои хрипы. Может, останешься?

– Нет, я пойду с тобой.

Он приподнялся на локте, протянул худую руку и взял очки со старенькой прикроватной тумбочки. Надев очки, он поднялся и начал заправлять кровать.

– Еще так рано, а они уже идут? В прошлом году выходили намного позже, а в следующем, наверное, будут за день или два выдвигаться. Нам тоже нужно поторопиться.

Я стояла и смотрела на худенькое тельце: восемь лет, а кажется, будто ему и шести нет, совсем не растет и часто болеет. Глянула на тумбочку, и сердце мое трусливо сжалось.

– Кай, я же просила не приносить больше книги сюда. А если обыск? Ты подумал, что с нами будет? Хорошо, если ограничатся штрафом, а если нет? Тебя уже ловили с книгами, помнишь, что было? В следующий раз за тебя некому будет заступиться и взять вину на себя.

Он посмотрел на книги, взял одну в руки, нежно поглаживая по корешку. Ветхий переплет, казалось, вот-вот рассыплется на наших глазах.

– Я помню, что он взял вину на себя. Но ведь именно он просил меня сохранить их.

Мне было жаль лишать его книг, он и так лишен практически всего, как и я, как и многие. Но книги – это опасно.

– Я хорошо их спрячу.

– Кай, нет! Нельзя.

– Я закопаю их во дворе, сделаю это ночью, а сейчас просто спрячу под одеждой и пойду с ними на ярмарку, они не будут там обыскивать каждого. Там ведь толпа, и всем друг на друга плевать.

Я вздохнула и потерла ладонью потный лоб. Как сказать, что нельзя? Как сказать сыну, что он не может оставить то единственное, что приносит ему радость в этой убогой квартире, кредит за которую придется выплачивать не только мне, но и ему, когда повзрослеет. Часами он пялится в единственное окно, пока я сутками подыхаю на работе. А сейчас глядит на меня спокойно и грустно.

– Что там у тебя? – спросила я еле слышно.

Кай показал мне названия книг, и я пришла в ужас. Одно дело, если найдут дурацкую детскую сказку, сочиненную современной певичкой или теледивой, совсем другое, если найдут книги из прошлого, будь то антиутопия о запрете книг и повальном отупении человечества или истории о пропасти между бедными и богатыми, ведь теперь нет никакой пропасти, мы все одинаковые – так говорят наши правители, а они не могут быть неправыми. И если правители говорят, что книги из прошлого – это опасно, значит, так и есть.

– Ты сошел с ума?! – прошипела я так громко, как только можно шипеть.

– Это все, что у меня есть. Пожалуйста.

Он смотрел на меня так, словно бы и не надеялся ни на что, словно бы уже смирился со всем на свете. Печально и спокойно, а главное – почти равнодушно.

– Это действительно он тебе их дал? Еще тогда, когда был…

– Да. Это он мне их дал.

Я увидела, что глаза за его очками стали блестящими.

– Ты не виноват, Кай. Держать у себя одну книгу чрезвычайно опасно, а у него весь подвал был ими забит. Он знал, что это когда-нибудь произойдет. Рано или поздно они нашли бы его книги.

– Знаю. Но это все, что осталось от его вещей. Остальное забрали. Приехали и вывезли. Ты сама видела.

Я сдалась. Поняла, что больше не могу спорить и бояться мне некогда. Завтрак и ярмарка, остальное потом. Холодильник почти пуст, а Каю необходима хорошая еда, чтобы поправиться. В противном случае на покупку лекарств придется брать еще один кредит, да и не факт, что получится эти лекарства найти. Даже у перекупов они не всегда бывают.

– Ладно, оставь пока, но спрячь хорошенько и не вздумай брать с собой на ярмарку. Нас уже обыскивали полгода назад, думаю, что в этот раз они нас, возможно, не навестят. А вот на площади все может быть.

Мы наспех съели завтрак, собрали немного еды с собой, я налила в термос горячий чай, который по цвету больше напоминал мочу. Взяли с собой вместительную сумку и несколько пакетов для картошки и фруктов. На ярмарке всегда все за полцены, пусть продукты и не самого лучшего качества, все равно они вряд ли намного хуже магазинных. Апельсины, мандарины, бананы – я уже не помню, когда последний раз покупала Каю что-то из этого. Я уже молчу про мясо, мы все давным-давно перешли на сою и бобы. Кроме избранных, конечно же. Следящие, как и полиция, как и телепросветители, чувствуют себя превосходно, у них свои магазины, куда таким, как я, путь заказан.

– Мама, о чем ты думаешь?

Я вздрогнула и посмотрела на Кая, который легонько тряс меня за руку.

– Нам пора идти. Смотри, сколько их уже.

Мы оба повернулись к окну и сквозь туман увидели вереницы людей. Словно пилигримы, они шли друг за другом и исчезали в этом тумане, а им на смену приходили новые, и эти вереницы казались бесконечными. А может быть, они и были бесконечными.

– Ты когда-нибудь замечала, что у всех серые плащи и черные зонты?

– Потому что эти плащи и зонты продаются в переходах за десять марок, дешевле нигде не найти. Их покупают на месяц или два, а затем выбрасывают. Пойдем, Кай. Нам пора идти.

Мы вышли на улицу, поплотнее укутавшись в серые плащи, черные зонты мы оставили дома, вряд ли пойдет дождь. Люди берут с собой зонты не из страха, что пойдет дождь или хотя бы мокрый снег, а скорее в надежде на это. У меня такой надежды нет, и у Кая тоже. Он никогда не видел снега, никогда не видел замерзших луж и сосулек. Может быть, это даже хорошо, что у него нет всех этих книжек с иллюстрациями, на которых Новый год со снегом, санками, пышными елками, счастливыми румяными детьми. Иногда мне снится это, но теперь все реже. Мир изменился, погода тоже. Да и наряженные ели теперь можно увидеть только в учреждениях, на ярмарках и, конечно же, по телевизору – там все очень красиво. Будет ли в этом году елка на нашей площади, я даже не знаю. Кай очень надеется, что будет. Он очень ждал этой чертовой ярмарки, а потом заболел, но все равно ждал. Рождество – единственный праздник во всем году. Ярмарка – единственное место, куда можно пойти и съесть пирожок с вишней, посмотреть на игрушки, которых у Кая никогда не будет, послушать действительно хорошую музыку из далекого прошлого, которую сейчас почти нигде больше не услышишь, купить подержанные вещи, вдохнуть запахи апельсинов, изюма и шоколада, а затем улизнуть до того, как начнется пропагандистское шоу с криками и пьяным весельем. Мы всегда сбегаем до того, как толпа начинает захлебываться от патриотизма и обожания. Объектом обожания выступают наши правители, магнаты-владыки, надежно оберегающие наши тела и души от грязных посягательств враждебных, а значит, абсолютно всех, государств. Смотреть на то, как пьяные орущие люди возносят руки к небу и начинают читать молитвы о здравии владык, почти физически невыносимо, но я никогда никому об этом не говорила.

Один знакомый старик в прошлом году постоянно откладывал деньги. Нам очень сложно что-то отложить, но он сидел на хлебе и воде. Все думали, что он копит на что-то важное, а он пришел на ярмарку и потратил все на ром, все до последней марки спустил на пьянство. Выпил столько, сколько смог, а после лег на дорогу и тихо умер. Мы с Каем думали, что он свихнулся, а потом поняли, что человек всего лишь захотел себя убить таким вот странным образом, готовился к этому целый год. У старика не было родственников, его кредит никому не перешел, и все быстро о нем забыли. Или сделали вид, что забыли.

Спустя несколько минут мы слились с толпой и заняли очередь на площадь. Люди были возбуждены куда больше обычного, и я заподозрила неладное. А вдруг что-то случилось, может, обыск или арест? Может, перекрыли вход из-за обилия людей? Но ведь еще так рано, неужели они уже перекрыли вход? Я одернула мужчину, шедшего впереди меня вместе с какой-то женщиной, наверное, женой. Он повернулся ко мне, и я спросила, что происходит, почему все кричат и толкаются сильнее обычного. Вместо мужчины мне ответила женщина.

– Ты что, не знаешь? Ярмарка открывается раньше! Мы вот-вот объявим войну за нефтяные острова. В честь этого правители решили накормить и напоить больше людей в это Рождество. Последнее Рождество перед войной! А потом мы наваляем всем этим недоноскам! Этим сволочам! С нами Бог! А не наваляем, так попадем в рай, а они просто сдохнут!

– Господи, – только и смогла выдавить я.

– Эй, милочка, чего такая кислая мина? Хоть пожрем от души!

Мужчина, что шел впереди, отвлек женщину, и та отвернулась от меня.

Отовсюду слышались крики. Телевизор, я ведь его не включала больше суток, и вот результат. Война. Они объявят войну.

Раздался резкий громкий хлопок, и через рупор на нас полился глубокий мужской голос: «Внимание! Рождественская ярмарка объявляется открытой! Все за полцены: товары подержанные и новые, алкогольные напитки, мясо, рыба, овощи и фрукты. С наступающим Рождеством, уважаемые посетители! И помните, с нами Бог!»

– Мам! – воскликнул Кай. – У нас будет гусь! Настоящий гусь!

У меня кружилась голова, люди толкались, орали, хлопали, свистели и улюлюкали. Я крепче сжала руку Кая, так крепко, что он начал ее выдергивать от боли.

– Не отходи от меня ни на шаг и не отпускай мою руку, ты понял? – крикнула я так громко, как могла, чтобы он смог меня расслышать сквозь ор толпы.

– Хорошо, мам! Смотри, вон уже вход, мы почти пришли!

И правда, вход был совсем рядом, и люди сзади начали нетерпеливо толкать меня в спину, я не реагировала, не хотела ругаться. Очень скоро пришла дурнота, голова пошла кругом, легким не хватало воздуха. От обилия запахов начинало тошнить – все как обычно, стандартное ярморочное помутнение. Мне всегда было почти физически невыносимо находиться здесь, но такая бесполезная вошь, как я, не могла себе позволить игнорировать это грандиозное мероприятие. Главное, купить продуктов, хорошей дешевой еды, это самое главное, остальное – ерунда. Перетерплю.

Кай подвел меня к прилавку с тушками птиц: индюшек, уток, кур и гусей.

– Мама, приди в себя! Пожалуйста! Достань кошелек!

Я огляделась по сторонам, но, кроме лиц и тел, ничего невозможно было увидеть, они окружали нас с Каем плотной стеной, толкали, наступали на ноги, орали. Люди превратились в живую массу тел и ртов, орущих, визжащих, жрущих, матерящихся. Раньше я могла потерять сознание, потом привыкла, привыкла ради Кая. Теперь же паника вернулась. Я хватала ртом воздух, пыталась выплыть из этого серого орущего океана. В глазах темнело, а шум вокруг сливался в единый монотонный гул, который будто вибрировал, звучал то тише, то громче.

«Держать Кая за руку. Ни в коем случае не отпускать его руку. Держать. Держать. Не отпускать…»

– Мама! Посмотри на меня!

Его испуганное лицо немного привело меня в чувство.

– Достань кошелек! – кричал он. – Просто достань, я сам все куплю!

– Нет! Не вздумай отпускать мою руку и отходить от меня!

Я порылась в сумке, ухватилась за кошелек и достала его вместе с пакетом для продуктов. Отстояв еще одну очередь, мы купили большого гуся – невероятная удача. Через час или полтора километровых очередей мы купили мешок картошки, пакет апельсинов, бананов, изюма, банку варенья и маленькую упаковку ирисок для Кая. Я почти привыкла к толпе, породнилась с ней, слилась в едином порыве любви и благодарности к тем прекрасным правителям, которые делают наши жизни такими сытыми в этот предрождественский день. И пусть скоро война, наши владыки мудры и могущественны, они обязательно разберутся со всеми ублюдками, посягающими на нашу великую страну. С нами Бог, а значит, мы никогда не проиграем.

Держа в руке тяжелые пакеты, доверху набитые продуктами, я почти железно решила сжечь те несчастные три книжки, которыми так дорожил Кай. Сжечь даже не из страха обысков и последствий, а потому что так правильно.

Раздался новый громкий хлопок, и сквозь невидимый глазу рупор мужской голос торжественно произнес: «Мы объявили войну трем вражеским государствам! Всеобщая мобилизация войск…» Мне пришлось сесть на корточки, опустив тяжелые сумки на землю, однако я по-прежнему крепко держалась за эти сумки, словно от этого зависела жизнь. Второй рукой я сжимала руку Кая.

– Мама, пошли домой. Держись, пожалуйста. Осталось недолго.

Когда голос из рупора стих, раздался звук салюта и люди ринулись к центру площади, туда, где должна была стоять елка.

– Мама, вставай и пойдем домой, пожалуйста!

И тут нас начали сметать. Бурное человеческое море подхватило нас на волнах из рук, ног, тел и понесло то ли вперед, то ли назад, разобрать невозможно.

– Не отпускай мою руку! – кричала я. – Не отпускай мою руку, Кай! Не отходи ни на шаг!

Я смотрела вперед на чьи-то затылки, я знала, что когда-нибудь это закончится, нужно просто идти вместе со всеми и не отпускать Кая. И мы шли. Даже не шли, а плыли по течению этого бурного потока. Мы знали, что нужно быть со всеми, шаг влево – и тебя снесут, оступишься – и тебя раздавят.

Сколько это уже длится? Несколько секунд? Минут? Часов? Толпа не рассеивалась, но я все еще держала Кая за руку. Другой рукой крепко сжимала сумки с продуктами, которые казались не просто тяжелыми, а невыносимо тяжелыми. Они тянули меня к земле и резали пальцы. Нужно было бросить их, но ведь в них, возможно, наша последняя нормальная еда. Но, боже, как же они тяжелы.

Сзади кто-то с силой толкнул меня в спину так, что дыхание сперло. Меня немного повело в сторону, голова вновь закружилась от криков и воплей, в глазах помутилось, еще мгновение – упаду на землю и буду раздавлена сотнями ног. А сумки такие тяжелые, что держать и их, и Кая было уже невыносимо. На краткий миг мне показалось, что я разжала ладонь и выпустила его руку. Но почти сразу ощутила облегчение, Кай с еще большей силой сжал мою ладонь. Все в порядке. Я держу. Держу.

Где-то позади раздался грохот. Может, это салют, а может, нас начали бомбить. Люди в истерике стали разбегаться в разные стороны, меня прекратили толкать и наступать на ноги. Я смогла наконец обернуться. Кая рядом не было. Я держала за руку низенькую старушку. Она была в желтом, а не сером пальто и смотрела на меня мутными бессмысленными глазами.

– Где мой сын?! Где Кай?!

– Почем мне знать, где твой сын?

– Я держала его за руку все время! Он был рядом, я держала его…

– Ничего не видела, – мотала она головой.

Я беспрерывно глядела по сторонам, но, кроме тел, лиц, пакетов и ног, ничего не видела. Кая не было нигде. Нигде!

– Кай! – крикнула я в толпу. – Кай!

– Держать надо было крепче своего Кая! – крикнула в ответ старуха.

Она смотрела по сторонам вместе со мной, не знаю, что именно она высматривала, может быть, Кая, а может быть, прилавки с едой и глинтвейном.

– Отдай мне своего гусика. Одной, чай, сильно жирно такого огромного гуся сожрать!

Она шла ко мне, словно низкая желтая глыба. Блестящие глазки, вместо улыбки звериный оскал. Чему она радуется?

– Где мой сын? – прошептала я в серый туман.

Старушка выхватила сумку с тушкой гуся и прочими продуктами из моих рук. Под их весом она стала еще ниже, но видно, тяжести таскать привыкла.

– Там же, где мы все, – прохрипела она, повернулась и медленно пошла прочь от меня, толпы и площади. Я стояла и смотрела, как ее желтое пальто постепенно скрывается в туманной пелене. Единственное яркое пятно в этом сером ничто.

– Кай! – крикнула я изо всех оставшихся сил, но мой крик потонул в новом шуме. Люди смешались и закружились перед глазами единой серо-черной каруселью. Я подняла глаза к небу и увидела, что оно падает. Падает на меня. Падает на всех нас.

Дом по имени Оська

Здравствуй, Нютка. Помнишь наш старый дом на лесхозе, где ты до девяти лет жила вместе со мной и дедушкой? Ты чудесно проводила там время, будучи непоседливой девчонкой с вечно растрепанными косичками и разбитыми коленками. Ты любила тот старый дом, как любила и нас – стариков. Со смерти дедушки прошло уже семь лет, и я вскоре отправлюсь вслед за ним. Да я и не против, знаешь ли. Когда тебе переваливает за девяносто семь, жизнь уже не кажется столь желанной и бесценной. Старикам приходится нелегко. Древние кости норовят рассыпаться, бессонница каждую ночь, да еще этот чертов диабет, будь он неладен! Как же я устала от наставлений этого пройдохи врача. Это нельзя, то нельзя, ничего нельзя! Поэтому я решила, раз уж одной ногой в могиле, не буду себе больше ни в чем отказывать.

Рядом со мной недавно открылась небольшая кондитерская, и каждый день тайком от сиделки я хожу посмотреть на сладости. Ну, не только посмотреть. Могу сказать одно: если рай существует, то я уже в нем! Трубочки с заварным кремом, овсяное печенье, имбирные пряники – вот она, настоящая жизнь! Жаль, что началась она для меня слишком поздно. Сейчас я как раз вернулась из кондитерской, и, должна сказать, поход меня немного утомил. То, что я когда-то могла сделать за полчаса, теперь растягивается для меня на полдня. Думаю, у меня действительно не так много времени, поэтому я сразу же села писать тебе письмо, которое собиралась написать лет семь назад. Я немного запоздала с этим, но ты уж не сердись на старушку. Я, как видишь, во всем немного задерживаюсь, девяносто семь лет – не каждый может так задержаться.

Я сижу в светлой кухне за маленьким столом, передо мной корзина самых разнообразных сладостей. Прошу, не переживай за меня, ведь я сама так решила. Вдоволь налопаться пирожных – не самый плохой конец, учитывая, что поедание сладкого едва ли не последняя вещь, которую я способна выполнить самостоятельно.

Время от времени я поглядываю в окно, чтобы насладиться этим тоскливым пейзажем, полным поэтической грусти. Я будто в старом готическом романе, который никто не читает. И правильно делает: старые готические романы – скука смертная. Весь парк, на который выходят окна кухни, сейчас застлан туманом, от чего нерастаявший снег, покрытый толстым слоем наледи, кажется почти девственно белым и свежим, будто выпал совсем недавно. Очертания голых деревьев навевают воспоминания, и в голове возникают образы старых домиков, укутанных виноградником, стоящих в окружении тополей, абрикосов и орехов.

О, эти дома с их тайнами, чердаками и скрипучими лестницами! Внутри множество темных уголков, стены укрыты пыльными коврами, под ногами поскрипывает древний паркет. Комнаты маленькие и уютные, а мебель выцветшая, неудобная и обветшалая. В таких домах всегда есть две-три половицы, которые можно приподнять и спрятать какую-нибудь мелочь.

Это могут быть сломанные часы, листок с самым первым твоим рассказом, пахучая шайбочка с бальзамом «Звездочка», твои детские рисунки, огрызок карандаша, любимая сережка, оставшаяся без пары, или маленькое круглое зеркальце, которым ты, будучи совсем малявкой, пускала солнечных зайчиков в библиотеке, гордо восседая на горе из книг. В таких домах детям никогда не бывает скучно и всегда есть чем себя занять. Можно прятать любимые безделушки, затем рисовать карту сокровищ и помечать крестиками места, где спрятан твой личный клад.

А спустя много лет можно вернуться в этот старый и родной дом, который будет к тому времени еще древнее и будет все так же стоять на своем месте, окруженный деревьями, укутанный виноградником.

По узкой, заросшей травой тропинке ты пройдешь до массивной двери, достанешь большой ключ из тайника под ковриком, недолго повозишься со строптивым замком. Дверь со скрипом приоткроется, и величественный храп старого дома прервется. Он приоткроет один глаз, почти уже слепой от старости, и устремит его на тебя. Если присмотришься, то увидишь, как едва заметно исказилось большое окно дома, это и есть его глаз, мутный и почти слепой. Дом тяжело вздохнет и немного прокашляется, ведь столько лет он не произносил ни слова, потому что собеседников у него не было. Деловито откашлявшись, он спросит низким голосом древнего старика: