Читать онлайн Царица Парфии бесплатно

Царица Парфии

© Склярук Л. М., 2021

© Оформление. Издательство «У Никитских ворот», 2021

* * *

  • Так все ушли, пожав плоды деянья.
  • От них остались лишь воспоминанья.
Саади Ширази

Предисловие

Прежде чем ты приступишь к чтению, уважаемый читатель, хотела бы дать некоторые пояснения о своем замысле.

Конец первого тысячелетия. Рим – крупнейшая держава Средиземноморья. Его просторы протянулись от Британии до Алжира, от Испании до Израиля, от Рейна до Нила. Рим покорял и трансформировал мир. Слыша слово «Рим», мы обычно непроизвольно представляем себе топот железных легионов и непобедимую державу, но это не совсем верно. На Востоке было царство, которое уверенно и долго противостояло римской экспансии. И это царство – Парфия. Современные Иран и Ирак, часть Сирии и Афганистана, юг Средней Азии.

Рим и Парфия. Два крупнейших государства того времени. Две, говоря современным языком, супердержавы. Запад и Восток. Контакт цивилизаций. Конфликт цивилизаций.

О Риме написано много. О Парфии – почти ничего. О парфянах того периода, о котором я пыталась рассказать, известно меньше, чем об их предшественниках династии Ахеменидов (Кир, Дарий, Ксеркс…) или о сменившей их на исторической арене династии Сасанидов. История Парфии таинственна, загадочна, притягательна и еще ждет своих исследователей.

«Парфяне вошли в мировую историю прежде всего как могущественные и коварные противники римских легионеров, сражавшихся на Востоке».

Сюжет романа основан на небольшом эпизоде, который привлек мое внимание в книге Иосифа Флавия «Иудейские древности». Несколько строк о юной рабыне по имени Формуса возбудили мое любопытство. Иосиф Флавий называет ее Формуса, видимо от латинского Formosa – «красивая». Была ли эта женщина столь красива – не знаю. Я долго вглядывалась в ее скульптурное изображение, пытаясь понять причину столь сильного влияния этой женщины. Но застывшие мраморные черты не могут передать опьяняющую соблазнительность живого.

Надо сказать, что в работах иных авторов эту женщину называют Музой, и именно под этим именем она фигурирует в моем романе.

К сожалению, сведений о Музе и обо всем произошедшем настолько мало и они настолько фрагментарны, что, так и не найдя в исторических источниках ответа, откуда появилась героиня, я придумала романтическую историю, которая вполне могла бы быть. В ней для того периода истории нет ничего необычного. То есть я, руководствуясь лишь логикой, реконструировала возможные размышления, разговоры исторических персонажей, стараясь облечь их в плоть, в живую осязаемость, заставить их жить, стараясь при этом, чтобы их слова, чувства, поступки не противоречили реальности тех времен.

Мне хотелось показать мир таким, каким он был в то время. Жизнь известных личностей и простых обывателей. Тех, кто осуществлял политику, изменяя мир, и тех, кто от этого лишь страдал.

Но в большей степени мне хотелось показать внутреннюю борьбу героев с собой, с судьбой. Разрушительные изменения в их характерах. Поразмышлять – действительно ли все в жизни зависит от обстоятельств или все же у человека есть выбор? Действительно ли «нрав человека определяет его судьбу»? И надо сказать, что я не пришла в этом вопросе к определенному выводу.

Да, это происходило безумно давно, но люди во все времена одинаковы. Ими владели те же чувства – искренние и добрые или злобные, гадкие. И в сходных ситуациях они вели себя, действовали аналогично современным. К сожалению, природа человека за последние две тысячи лет не улучшилась – но и не ухудшилась. Разобраться в человеческой природе бесконечно сложно, несмотря на все наше почтение перед прошлым.

Надеюсь, что читатель получит удовольствие от радости сопереживания героям и даже некоторую пользу от знакомства с удивительной карьерой бывшей рабыни. И что его не постигнет желание отложить книгу в сторону, не добравшись до ее конца.

Глава первая

Неотвратимые постановления Мойр[1].

Предугадать разрешено, избежать не дано.

Гелиодор. Эфиопика

35 год до н. э.

Днем на узких улицах Рима неимоверная толчея. Лавки, магазины, мастерские, пристроенные к фронтонам домов, вдаются в улицу, стесняя движение. В шумной толпе снуют продавцы воды и съестного, зазывают прохожих брадобреи, лавочники, трактирщики. Стучат монетами менялы. Пахнет дешевой пищей, дымом, чесноком, луком, вспотевшим телом.

Но сейчас, в ночной час, миллионный город был тих. Улицы пустынны. И ничто не мешало продвижению небольшой группы людей.

Карвилий Полита вполне мог вернуться домой засветло, еще часов семь назад, но неожиданно приказал остановиться в небольшой придорожной гостинице, называвшейся «Три желтые сливы».

Покончив со скромным ужином, состоявшим из огурцов, каштанов и слив, Карвилий долго сидел за столом, перекатывая в руках кубок с молодым вином. Сидел, не замечая вопросительных взглядов слуг, и нетерпеливо поглядывал сквозь мелкую решетку небольшого окна на наплывающий багровый закат.

Афиней, секретарь хозяина, всячески им обласканный и милостями осыпанный, не поняв состояния Карвилия, предложил отправить домой письмо с известием о приближении хозяина. В ответ Карвилий метнул на него столь гневный взгляд, что секретарь понял, что пропал.

«Да, когда тебе пятьдесят три, а женат ты на семнадцатилетней красавице, ты хочешь вернуться из поездки неожиданно, дабы увидеть, чем занята твоя обожаемая женушка».

Порой Карвилия охватывало нетерпение. Два месяца неотложные дела держали его в Греции. Да и от Брундизия в Рим они ехали почти десять дней.

«Домой, спеши домой, – говорил себе Карвилий, – разве ты не мечтал все эти дни увидеть жену, прижать ее к своей груди, целовать атласные щеки и плечи дарованной тебе жизнью подруги. Зачем же продлевать разлуку?»

Но другой человек внутри него злым и противным голосом нашептывал: «Проверь, проверь. Ведь даже Одиссей после разлуки пришел тайно, пешком, в одежде странника. А Пенелопе было не семнадцать…»

Тогда первый голос насмешливо возражал второму: «Глубокой ночью вряд ли у тебя будет возможность застать Симилу за прялкой».

Воображение подсовывало мерзкие картины, и они, эти картины, явственно шевелились перед глазами в преувеличенных бесстыдных подробностях. И вновь Карвилий погружался в сомнения и нетерпение. Мысли – навязчивые, беспокойные – не уходили.

Вдруг ему почудилось, что уже поздно, что беда случилась, что он сделал ошибку, задержавшись в этом гнусном кабачке «Три желтые сливы». Надо было, напротив, ехать, мчаться домой и опередить событие. Он почувствовал, что сходит от тоски с ума.

Они тронулись в дорогу, когда ночь уже полностью овладела миром. Алмазными брызгами сверкали на черном небе звезды. Желтовато светила луна. Воздух, разогретый за день, обвевал теплом.

Путешествие ночью – удовольствие не большое. Подвергнуться дерзкому нападению можно было не только на дороге, но и у самых ворот Рима и даже на его погруженных в полный мрак улицах.

Сомнительные личности, всякого рода искатели приключений стекались к столице со всех концов римского мира. Днем они нищенствовали, ночью – грабили. Такова безобразная изнанка жизни великого города.

Тени, падающие от замерших в неподвижности домов, накрывали узкие, словно ущелья в горах, извилистые улицы, освещенные лишь призрачным лунным светом. Не нарушая напряженной тишины ночи, на перекрестках журчала вода в фонтанах.

Как кстати были бы сейчас домашние рабы, вышедшие навстречу с факелами. Но ведь Карвилий не позволил секретарю послать вперед известие, и все сопровождающие Карвилия догадывались почему.

Дорожный двухколесный экипаж, на каких разрешалось въезжать в город лишь ночью, двигался, торопливо стуча колесами, задевая при резких поворотах углы домов.

Карвилий не разговаривал со своими спутниками. Да и они после явной оплошности Афинея испуганно молчали. Хозяин так никогда и не простил невольного промаха своего секретаря. Все ему казалось, что Афиней что-то знал и хотел предупредить хозяйку. И хотя это было лишь домыслом, созданным в воспаленном ревностью уме хозяина, секретарю пришлось за это поплатиться.

Афиней ничего не знал, да и не мог знать, но все равно его отправили в загородное поместье. С глаз долой. Это было серьезным наказанием. Раб в поместье трудился неизмеримо больше, чем раб в «городской семье». Да и работать в поле или винограднике после того, как ты был правой рукой хозяина, оказаться свергнутым, так сказать, с пьедестала, подвергнуться язвительным злорадным насмешкам «товарищей» по рабству… Ведь нет чувства более низкого, чем плебейская зависть, испытанная к более успешному собрату. Вот теперь-то и можно отвести душу. Все это было чрезвычайно для Афинея тяжело и, главное, несправедливо.

Но это произошло несколько позже, а пока хозяин, окруженный небольшим отрядом рабов и телохранителей, приближался к дому.

Карвилий Полита был невысоким плотным мужчиной с крупной головой. На выпуклом лбу разбегались черточки продольных морщин. Над маленькими, глубоко посаженными глазами небрежно топорщились жесткие щеточки седых бровей. Из-под вялого, мягкого подбородка уже неудержимо начинал свисать второй. Выражение лица Карвилия было неясно. Он добрый? Он злой?

Незнатный всадник[2], выходец из среднего класса и торговец, постепенно богатеющий, Карвилий никогда не был ни мотом, ни расточителем. Начав помещать свои небольшие капиталы в земли, удачно купил небольшое поместье около дороги из Рима в Тибур. Виноградники, высаженные прежним владельцем десять лет назад, дали обильный урожай, принесли доход.

Карвилий не обладал сенаторским состоянием, и дом его не стоял на новой улице, посреди вилл знати. Тем не менее выстроенный на купленном по дешевке, после очередного городского пожара, участке дом был украшен мрамором и находился в районе Велабр, недалеко от таких главных важных центров Рима, как Капитолий, Палатинский холм, хлебный и овощной рынки. Так что, когда в конце улицы проступила каменная, побеленная известкой стена одноэтажного особняка – домуса, Карвилий, как обычно, испытал если и не чувство гордости, то, во всяком случае, удовольствие от достигнутого.

Крышу дома покрывала красная черепица. Под портиком, поддерживаемым двумя колоннами, находилась двухстворчатая деревянная дверь, блестевшая свежей голубой краской. Рядом на небольшой цепочке висел резной молоток.

Карвилий спрыгнул с повозки, шагнул к двери и замер в нерешительности, подняв правую руку вверх запрещающим жестом и не позволяя слугам стучать, чтобы не разбудить дом. Но неожиданно изнутри послышался шум отодвигаемого засова, и дверь медленно пошла внутрь. На пороге с масляным светильником в руках стоял управляющий дома, Тораний.

Это был мужчина лет сорока, среднего роста, коротконогий, с толстой шеей, низким лбом, въедливыми глазами под лохматыми бровями. Вольноотпущенник[3]. И как все вольноотпущенники, запятнанные в глазах свободнорожденных несмываемым позором рабства, от которого им никогда не избавиться, Тораний был предан хозяину, отличившему его. Он был хорошо образован. Владел языками – латинским и греческим. Но образованность не привела к утонченности его натуры. Впрочем, ожидать от управляющего сентиментальности было бы странно.

– С приездом, хозяин, – сказал Тораний, почтительно склонив голову.

Карвилий отметил про себя, что управляющий одет и, видимо, не ложился спать, тогда как весь дом погружен в тишину. Он впился глазами в лицо Торания, стараясь прочесть ответ по выражению его лица: почему он, главный человек в доме после хозяина, стоит здесь, в прихожей, ночью, словно простой привратник.

Тораний шагнул к Карвилию и тихо на ухо, словно был уже с хозяином в сговоре, прошептал:

– Госпожа в спальне, не одна.

Карвилия качнуло, точно жгучая, испепеляющая ревность сбила его с ног. Поплыл перед глазами атрий, выложенный пестрым мрамором, закачались шкафы с небольшим рядом изображений предков.

Он выхватил из рук стоящего позади него раба факел и, злясь на себя, что не додумался прежде дать такое указание, бросил Торанию упрек:

– Ждать надо было не в прихожей, словно ты привратник, а спать на полу перед спальней. Спальню в осаде держать.

Тораний побледнел. Безусловно, слова хозяина были логичны и вполне предсказуемы. Так почему же Тораний не сделал этого? Почему он позволил событию произойти? Причин было несколько. Мы о них узнаем позднее.

Стремительным шагом Карвилий прошел в перистиль и остановился, с трудом переводя дыхание.

Небольшой двор был наполнен благоуханием цветов. Неслышно качались листья растений, обвивающих колонны. Свет от факела выхватил статую Карвилия, подаренную ему его немногочисленными клиентами. Грубовато вылепленная статуя тем не менее наполняла Карвилия гордостью. Каждый более или менее значительный человек или желающий считать себя таковым в Риме должен был окружать себя свитой. Так что атрий Карвилия также по обычаю наполнялся по утрам его клиентелой. Эти люди, питающие стойкое отвращение к честному труду, готовы были за угощение или небольшую сумму денег целый день таскаться по Риму за своим патроном.

Карвилий сделал шаг вперед и, резко открыв дверь, ворвался в маленькую спальню. Душный мрак спальни был наполнен ароматом сирийских духов, наэлектризован возбуждающим запахом молодых, разгоряченных любовью тел, чужой чувственной радостью.

Карвилия словно ударило током. Мысли смешались. Жгучая ревность, черная злоба и разочарование, даже растерянность на миг овладели им.

«Зачем мне надо было узнать об этом? – молнией пронеслось в голове. – Нужно ли было мне это унизительное доказательство женской измены, нужно ли мне было подходить к самому краю этой бездны?»

На измятых пестрых подушках, обнявшись в сладостном утомлении, лежали любовники. Лицо Симилы было счастливо и безмятежно. Потревоженная светом факела, она открыла голубые, казавшиеся в полумраке спальни бездонными глаза. И Карвилий с болью увидел, как женщина возвращается из счастья и безмятежности в реальность. В ее глазах, устремленных на мужа, проступил ужас. Ужас, что все открылось, и дикое отчаяние, что все закончилось столь быстро, что ее любовь, страсть вспыхнули и тут же должны угаснуть.

Симила побледнела до алебастровой белизны. В опустошенные ее глаза уже невозможно было пробиться прежней радости. Они потухли, остекленели. В них навсегда застыло тревожное ожидание.

Глава вторая

Сколько рабов, столько врагов.

Луций Анней Сенека

Утром по приказу Карвилия управляющим были посланы рабы к родным с приглашением срочно прибыть на совет друзей. Без подобных совещаний римлянин не принимал ни одного в своей жизни решения.

Первыми на совет, а вернее, домашний суд прибыли отец Карвилия Луций Полита и младший брат Карвилия Валент.

Луций Полита, худой старик с выдвинутым вперед подбородком, острым носом, хищно нависавшим над тонкими губами, был чрезмерно пропитан консервативным духом и старательно подражал старой римской аристократии. Его девизом было «Никаких уступок испорченным нравам эпохи! Назад к обычаям предков, к суровой простоте и скромности их нравов!».

К концу первого века до новой эры Рим завершил завоевание мира. Военные успехи превратили Рим в мировую державу, и эти же успехи развратили народ. Огромная военная добыча, несметные богатства Греции и Азии разожгли жадные страсти. Благородная бедность, довольство малым сменились непомерным стремлением к богатству и роскоши.

Несмотря на требование простоты «дедовских нравов», Луций Полита явился в белоснежной тоге с узкой пурпурной полосой, красных сандалиях и с золотым кольцом всадника на пальце.

Младший брат Карвилия Валент был преторианцем, или, если перевести на современный язык, гвардейцем. Он был высок ростом, подтянут, красив и заносчив, как все преторианцы. Приближенные к полководцу, к правителю, преторианцы всегда отличались выучкой, боевым мастерством, дорогим вооружением и, как следствие этого, высокомерием и надменностью.

Чисто выбритое лицо Валента с правильными чертами, обрамленное волнистыми волосами, поражало своим жестким, даже жестоким выражением, выдавая эгоиста и себялюбца. Он надеялся дослужиться до венца всаднической карьеры префекта претория – командующего.

Так как Валент был не на службе, он явился в гражданской одежде – тунике красного цвета и темном плаще. И хотя был приказ не раздражать жителей Рима военным обмундированием, ноги Валента были обуты в невысокие, зашнурованные кожаными ремешками солдатские сапоги, оставлявшие открытыми пальцы ног. А небрежно наброшенный на левое плечо плащ скрывал от посторонних глаз короткий меч на поясе.

Несколько позднее явился дядя Карвилия, Рубелий Полита. Покладистый и благодушный толстяк, не боявшийся выставлять напоказ свои пороки. Чревоугодник и игрок в кости, любитель женщин и обедов с обильным возлиянием, завсегдатай харчевен. На его широком лице с высоким, лысеющим лбом все было крупновато: нос, губы, зубы.

Затем пожаловали отец Симилы Гай Лебеон и ее мать Виргиния. Гай Лебеон, невысокий худощавый мужчина с умными, проницательными глазами, был человеком благородным, великодушным и правдивым, абсолютно неспособным на обман. Он был неболтлив, осторожен в своих высказываниях. Эти качества мужчины, которые вызывали уважение у людей добропорядочных, довольно часто раздражали его жену Виргинию, матрону тридцати пяти лет, которую моральные сомнения никогда не беспокоили. Ей всегда хотелось чего-то исключительного и невероятного.

Виргиния была женщиной красивой, но находилась в том возрасте, когда уже приходится начинать сражаться за свою внешность, когда невозможно вскочить с постели юной и свежей, словно только что распустившийся цветок, а необходимо создавать это впечатление тщательным утренним туалетом. И все в облике Виргинии говорило именно об этой длительной работе служанок. Аккуратно наложенные белила и румяна. Замысловатая прическа с узкой лентой – знаком свободнорожденной женщины и законной жены. Синий плащ, задрапированный живописными складками на левом плече. Уже вполне развращенная восточной роскошью, Виргиния время от времени протягивала вперед свои ухоженные тонкие пальцы, чтобы окружающим были видны ее дорогие кольца.

Карвилий ожидал родственников в кабинете, по обычаю устроенном в широком коридоре, соединяющем прихожую с внутренним садом.

Стены кабинета были украшены гипсом и ярко разрисованы. По верху стены шла орнаментальная вязь, в причудливых изгибах которой расцветали фантастические цветы и растения. Голубые, красные, желтые.

У одной стены на массивном сундуке были расставлены серебряные кувшины и кубки, выставленные, как и положено, на показ, для взглядов гостей. У противоположной стены, рядом с круглыми низкими столиками для вина и фруктов, стояли стулья. Углы кабинета украшали канделябры и чеканные чаши.

Карвилий стоя терпеливо ждал, пока родственники удобно расположатся. Он поразил всех своим утомленным и словно почерневшим лицом. Раб наполнил кубки фалернским вином, затем задвинул занавеси из кожи, отделив кабинет от атрия. Карвилий жадно глотнул вина и заговорил тусклым голосом.

– Я собрал вас, чтоб вы помогли мне принять решение. Дело чрезвычайно важное и касается судьбы… – он помолчал, – моей жены. Со стыдом и возмущением должен я рассказать о совершенном ею деянии. Красотой своей она преступно соблазнила раба моего. И слились они в своих желаниях коварных и преступных. Она опозорила себя, своих предков и потомков изменой с рабом, с египтянином.

Карвилий умолк. Известие, несмотря на то что было в некоторой степени ожидаемо родными (иначе почему отсутствует Симила?), произвело на всех тягостное впечатление. Все молчали, собираясь с мыслями.

– Распутство делает успехи, – неожиданно и неуместно громко произнес Валент, высказываясь раньше, чем высказались более старшие члены семьи. Он нарушал обычаи и делал это дерзко и преднамеренно, чтобы показать влияние нового времени и свою независимость. – Чужое добро всегда слаще, – добавил он вновь не к месту и смыслу разговора, и в его тоне прозвучала явная насмешка.

Эта насмешка больно кольнула Карвилия. Между ним и Валентом всегда было неявное, может незаметное окружающим, но постоянное соперничество. Карвилию было десять лет, когда родился Валент. И все эти десять лет он был любимцем матери. Но с рождением Валента вся ее любовь, как это часто бывает у не слишком умных матерей, перекинулась на младшего сына. Валент оттеснил Карвилия, заняв его место в сердце матери. На долю Карвилия остались лишь равнодушие и холодность. Его перестали замечать. Это было невыносимо больно. Равнодушие, отстраненность матери стали для десятилетнего мальчика настоящей трагедией. Он безмерно ревновал, всеми силами пытаясь вернуть ее прежнее расположение.

Мать уже много лет лежала в фамильном склепе, но неприязнь и соперничество братьев остались.

Валент испытывал к старшему брату чувство, весьма близкое к презрению. С одной стороны, Карвилий благоразумен, не жаден, не распутен, умело ведет свои торговые дела, богатеет. А чем богаче человек, тем более видное место он занимает в обществе и, следовательно, достоин всяческого уважения.

Но с другой стороны, Карвилий физически никак не соответствовал эстетическому идеалу времени, то есть не выглядел атлетом. И это давало Валенту постоянное ощущение превосходства. В архаические времена выносливость и физическая сила считались необходимыми качествами гражданина. Отсутствие этого, как и старость, оскорбительно и потому презираемо.

После выступления Валента все присутствующие повернулись к Луцию Политу. Во взорах читалось ожидание реакции грозного старика. Как-никак сын дерзнул высказаться раньше отца, явно выказав непочтение. Бравировать разрушением традиционных республиканских добродетелей? Нет. Это не импонировало присутствующим, вызывало осуждение. Старые римские ценности полагалось чтить, пусть чисто внешне, лицемерно.

Луций Полита выпрямился, приподнял подбородок и, глядя на младшего сына непримиримыми глазами, медленно, четко произнес:

– Редко бывают подобны отцам сыновья: все большею частию хуже отцов…[4]

Расцветив свою речь, как и подобает образованному человеку, цитатой из Гомера, напыщенный старик Луций Полита продолжил, обращаясь ко всем членам домашнего совета:

– Жизнь в Риме стала до невозможности распущенной. На каждом шагу видим пренебрежение моралью. Молодому возрасту подобает скромность. Всем остальным добродетелям место за ней.

И только после этого высказывания Луций Полита обратился к Карвилию. Он выбросил вперед правую руку и рубил ею воздух, словно отрубал фразы.

– По старому обычаю ты, Карвилий, должен приговорить жену к смертной казни. Семейная добродетель не менее важна для государства, чем доблесть воинская. Семейная верность – это не только привязанность к супругу. Это стремление сохранить чистоту рода. Рода! – возвысил голос старик, стремясь вбить свою мысль в неразумные головы. Указательный палец его костлявой руки был угрожающе поднят кверху и дрожал от негодования. – За измену, за осквернение супружеской постели жена достойна только одного: смерти.

Внутренне ужаснувшись, все обменялись быстрыми взглядами. Как ни безжалостны были требования общественного мнения, все же убийство жены – это слишком. Безусловно, принятие решения оставалось за Карвилием, но ни родители Симилы, ни дядя, ни тем более Валент с его солдатским цинизмом не считали такой шаг необходимым. Воцарилось безмолвие. Все ожидали, что скажет Карвилий.

Карвилий откинулся назад, вжался спиной в жесткое кресло. Мысли его мешались. Ему было трудно, почти невозможно принять решение. Он соглашался со словами отца и считал Симилу достойной смерти, но потом сердце его падало куда-то вниз и разбивалось вдребезги. Что ему останется после ее смерти? Пустая, холодная старость. Скрасит ли такое жестокое, гордое решение его дни? Лишиться Симилы – да это все равно что лишиться души, сердца. Он способен наказать Симилу, но он не способен наказать себя. Нет и нет. Действовать вопреки собственным интересам ни для какого идеального принципа он не намерен.

Видя душевное смятение племянника и желая ему помочь, Рубелий немного поерзал в кресле, то ли собираясь с мыслями, то ли устраиваясь поудобней, и наконец произнес как можно более беззаботным тоном (взгляд его при этом был полон искреннего сочувствия):

– Женщина не имеет права уйти от мужа, но муж может прогнать жену, если поймана она была на прелюбодеянии.

Толстяк всем сердцем сочувствовал Карвилию. Сам он был неспособен к столь сильным переживаниям по данному вопросу. Ему прегрешение Симилы не казалось столь острым, но он видел страдания племянника и, старательно вздыхая, пытался словами утешить, облегчить тому боль.

Но слова дяди, так же как слова отца, не соответствовали желанию Карвилия. Да, он мог бы отослать свою супругу в родительский дом. Это не шло вразрез с общепринятыми нравами. Обычно римскому мужу для развода было достаточно произнести фразу «Забирай свои вещи с собой».

«Разведусь – и она за другого замуж выйдет», – тоскливо подумал он.

– Был бы при супруге – осталась бы она непорочной. Муж, следовательно, виновен за все, что происходит в его доме, – не сдержал Валент характера, прекрасно сознавая, что Карвилий такого попрека не заслуживает.

По лицу Валента скользнула шалая ухмылка. Его лицо сияло самодовольством, обожанием собственной персоны.

Женским чутьем Виргиния Лебеон уловила нежелание Карвилия расставаться с Симилой. Так что такое оскорбление их семье, как возвращение женщины в дом отца, им не грозит, и дочь не лишится своего статуса матроны. Она видела, что Карвилий жаждет другого решения, что, несмотря на произошедшее, его исстрадавшаяся душа тоскует по Симиле.

Хитрая женщина сделала вид, что преисполнена скорби, и заговорила задушевно, ласково.

– Позволь мне дать тебе добрый совет, Карвилий. Вспомни, что ведь обладала Симила прежде качествами лучших римских женщин – стыдливостью, покорностью, прилежанием в домашних работах, религиозностью. Значит, – Виргиния сделала многозначительную паузу, – не она виновна в произошедшем, виновен в ее падении, в лишении доброго имени раб. Он сделал ее изменницей. Вот кто поистине достоин наказания. Да хранят твой покой, Карвилий, маны[5] твои.

Слова, сказанные матерью Симилы, словно сладостный бальзам омыли истерзанные нервы Карвилия.

– Так приблизить египтянина, пришедшего в Рим босым, забыв о коварной натуре этого народа, о их хитрости, лукавстве, коварстве, тщеславии, дерзости, спеси! – добавил Гай Лебион, поддержав жену.

И эти слова были приятны Карвилию. Лицо его вспыхнуло, глаза загорелись ненавистью и мстительной радостью. Да-да, оскорблена его национальная римская гордость. Проклятья сорвались с его помертвевших губ.

Некоторое время Карвилий молчал, собираясь с мыслями.

– Вы правы. Он враг, живущий в доме господина. Он нарушил законы божеские и человеческие. Он будет высечен, закован, отправлен на каменоломни. Да поразит Юпитер виновного своей молнией, – Карвилий сделал паузу, лицо его стало строже. – При этом гнев мой не преобладает над стыдом. Я не намерен публично признать позор деяния, выставить его на всеобщее обозрение, не намерен порадовать любителей скандалов. Все произошедшее должно остаться в семье. Молва ни к чему, – жестким тоном закончил он, и все присутствующие признали, что речь Карвилия разумна и внушает уважение.

Фамильная честь не менее важна для римского общества, чем ценность добродетели. Безусловно, не следует распространяться о семейных тайнах.

На этом совещание закончилось.

Клиенты Карвилия с утра не были допущены в атрий. Они стояли на улице у дверей дома. Их пора было впустить, иначе могли пойти ненужные разговоры.

Луций и Гай вышли из дома вместе. Постояли у входа, проводив взглядами открытые носилки, уносившие Виргинию, и величавой походкой, как и положено римским гражданам, отправились на форум[6]. И хотя взгляды этих двух славных мужей на политику и будущее государства разнились принципиально, совместная прогулка свежим утром и беседа доставляли удовольствие обоим.

Необычайные успехи расширения державы производили на современников сильнейшее впечатление. Стоит ли удивляться, что на фоне столь грандиозных политических событий два достойных римских мужа из всаднического сословия быстро забыли о произошедшем в доме Карвилия. И хотя всадники политикой не занимались (это было прерогативой сената), политические дебаты завораживали и их. Постепенно мужчины втянулись в бесконечную беседу о противоположности греческой и римской культур.

Гай Лебеон, человек добрый, благовоспитанный, стремящийся к умеренности во всем, благосклонно относился к греческому складу мышления. Проповедуя эллинизм, он был не прочь блеснуть ученостью.

– Римляне и эллины должны быть партнерами, партнерами в управлении, – говорил он. – Согласие народов – вот к чему необходимо стремиться.

Эта мысль была чрезвычайно популярна на Востоке, еще со времен походов Александра Македонского. Последователи ее считали, что Восток и Запад должны прийти к согласию и тогда в мире наступит гармония.

Агрессивный Луций Полита был принципиальным противником эллинизации Рима и, следовательно, придерживался диаметрально противоположного мнения. Говорил он страстно, нервно, с трудом сдерживая нетерпение, с трудом примиряясь с иным мнением.

– Люди Запада превосходят людей Востока, в этом не может быть никаких сомнений. Только жители Италии должны безраздельно господствовать, только им подвластна судьба мира. Никаких независимых государств на границах Рима! Все они должны быть превращены в римские провинции[7].

Такие взгляды и мысли были также широко распространены среди римлян, являясь своеобразным идеологическим оправданием римских притязаний на чужие территории.

Беседуя в том же ключе, мужчины дошли до форума. В здание сената доступа им, естественно, не было. Но приятно и просто прогуляться в базилике[8] Эмилия, среди множества статуй из камня, бронзы, мрамора, потолкаться среди прочих праздношатающихся и любителей поговорить, собиравшихся вокруг ростр[9] и возле солнечных часов. На форуме постоянно толкались и богачи в сопровождении рабов, и бедняки, люди деловые и бездельники.

Глава третья

Каждому народу дорога его история, но мало какой, наверное, так ценил свое прошлое, как римляне. Нравы предков были для них наставлением, идеалом и нормой, а движение времени вперед, соответственно, – нарушением идеала и нормы и, следовательно, – утратой, разложением, порчей.

Георгий Кнабе. Древний Рим – история и повседневность

Прежде чем продолжить повествование, я посчитала нужным сделать небольшое отступление, с тем чтобы читателю было легче представить себе не только психологию, систему ценностей, вкусы людей, идеологию, но и политические события, на фоне которых протекает действие романа. Неповторимость данного времени, его специфичность.

В первом веке до нашей эры античный мир жил в предчувствии полной смены времен. Покорение и ограбление других народов не прошли бесследно для римских граждан. Стали исчезать классические римские добродетели – суровое достоинство и умеренность, мужество и милосердие, справедливость и благочестие, святость домашнего очага. И, напротив, приблизились пороки – алчность и зависть, продажность сенаторов и подкуп избирателей, ненасытная жажда наслаждений и немыслимый разврат. Низшие слои населения Рима захлестнули иждивенчество, паразитирование, нахлебничество. Величественное здание римской res publica зашаталось.

В сорок девятом году до новой эры армия Гая Юлия Цезаря, вопреки запрету сената, переправилась через речку Рубикон. Рубикон отделял Цизальпийскую Галлию[10] от Италии. «Пусть будет брошен жребий», – якобы произнес Юлий Цезарь. Это выражение осталось в истории как решение, после которого нет возврата, начало опасного предприятия, исход которого сомнителен.

Переход Рубикона сделал неизбежным столкновение Гая Юлия Цезаря с Гнеем Помпеем, и, следовательно, трагедия братоубийственной войны приблизилась вплотную. Легионы Цезаря выступили против легионов Помпея. Орлы против орлов. Римляне против римлян. Началась гражданская война, жестокая и кровавая. Борьба двух тиранов за власть. В результате этой войны Цезарь вступает в Рим. Помпей бежит из Италии на Восток.

В октябре сорок пятого года Цезарь празднует свой пятый триумф[11]. Но как он отличается от предыдущих! Это не триумф над покоренной Галлией или Востоком. Диктатор празднует победу над согражданами.

Гай Юлий Цезарь решительно стремится сделать свою власть царской. Но не все согласны с тем, что славные дни Республики и Свободы миновали. В среде республиканцев созрел заговор. В заговоре против Цезаря приняли участие более шестидесяти человек. Они восстали против диктатуры правления одного человека.

В мартовские иды[12] сорок четвертого года до новой эры Гай Юлий Цезарь был убит. Заговорщики считали, что, убивая диктатора, они защищают республику, спасают Рим от грозящей ему тирании. Но отстоять идеалы республики заговорщикам не удалось.

После мартовских ид Цезарь намеревался отправиться на Восток. Слава Александра Македонского не давала ему покоя, впрочем, как и многим неординарным людям того времени. Восток манил. Армения, Парфия, Индия – эти названия звучали завораживающе.

Следить за последними приготовлениями к восточному походу в Македонию был отправлен внук сестры Цезаря, Гай Октавий.

Октавий уже шесть месяцев жил в Аполлонии, портовом городе на побережье Македонии, когда пришла весть об убийстве Цезаря. Октавием овладели страх и растерянность.

Между тем слухи о получении недоброго известия (вестник прибыл с пером на копье) быстро распространились по городу. Виднейшие жители Аполлонии собрались у дома, в котором жил Гай Октавий. Горели факелы. Собравшиеся волновались. Но и для Октавия еще ничего не ясно. С чьего одобрения совершено это гнусное убийство, кто замешан – сенат или заговорщики? Кого опасаться? Он полон сомнений.

Всю ночь Октавий провел в совещании с друзьями. Друзья советовали ему скрыться в войсках. Три легиона стояли в это время в Македонии. Но Октавий решает этого не делать. И тут он получает письмо от матери. Опасаясь за сына, Атия предлагает ему избрать жизнь частного лица. Но Октавий решил ехать в Рим, чтобы на месте понять, кто ему друг, кто враг.

Это было холодное и опасное для плавания время года. Но все же Гай Октавий с друзьями переправился через Ионийское море и пешком направился в Лупию. В Лупии Октавий узнает подробности убийства и получает копию завещания Цезаря. В завещании Гай Октавий объявлен наследником Цезаря и его приемным сыном.

Приходит новое письмо матери Атии и отчима Филиппа. Теперь они оба настойчиво уговаривают Октавия не принимать наследства Цезаря и не присваивать себе его имя, то есть отказаться от усыновления. Но Октавий посчитал такой отказ постыдным и отправился в Рим.

К притязаниям Гая Октавия на наследство Цезаря поначалу никто не отнесся всерьез. Ни Марк Антоний, стремящийся стать преемником Цезаря и мечтающий, как и он, о мировом господстве, ни проконсул Марк Эмилий Лепид, ни даже умница и хитрец Марк Туллий Цицерон.

В письме Децима Юния Брута к Цицерону промелькнула фраза, якобы сказанная Цицероном о том, что «юношу следует восхвалять, украсить, поднять». Фраза, надо сказать, двусмысленная, основанная на игре слов, на двойном значении глагола tollete – «поднять» и «устранить».

Октавию всего восемнадцать лет. У него бледное, слегка загоревшее в походе лицо, ясные голубые глаза, тонкий нос, белокурые вьющиеся волосы. Юноша он слабый, болезненный, но умный, расчетливый, гибкий и осторожный чрезвычайно. И уже через несколько месяцев все вынуждены были признать, что отмахнуться от этого юноши им не удастся, что он личность неординарная.

Итак, Октавий – наследник Цезаря, но армия в руках Марка Антония и Марка Эмилия Лепида. Римские воины теперь следуют за тем, кто больше платит. А денег у Октавия пока нет. К тому же, еще не зная о завещании Цезаря (оно, как и положено, хранилось у весталок), Марк Антоний силой присвоил себе казну Цезаря. Он, видимо, надеялся, что преемником Юлия Цезаря будет именно он.

Каждый из этих трех человек не прочь был стать диктатором, но еще жива в памяти народа республика, да и судьба Юлия Цезаря не может не беспокоить. Это и заставило Марка Антония, Марка Эмилия Лепида и Гая Цезаря Октавиана, как он теперь себя называет, объединиться.

В октябре сорок третьего года до новой эры они заключили соглашение, создали так называемый триумвират. Союз трех людей, которые стремились навязать государству нужные им решения. Триумвират захватил власть в Риме и потопил город в крови.

По Риму рыскали шайки убийц, выискивая тех, кто был внесен в проскрипционные списки. Найденным отрезали головы.

«Было отдано распоряжение, чтобы головы всех казненных за определенную плату доставлялись триумвирам, причем для свободнорожденного она заключалась в деньгах, для раба – в деньгах и свободе. Все должны были представить свои помещения для обыска. Всякий, принявший к себе в дом или скрывший осужденного или не допустивший у себя обыска, подлежал тому же наказанию. Каждый желающий мог делать донос на любого за такое же вознаграждение»[13].

В проскрипционный список попали не только те, кого триумвиры считали своими недругами и от кого, как они считали, надо избавиться, но и те, кто был просто богат. Без денег нет власти. Наступило жуткое время.

Договор триумвиров предусматривал «обмен жертвами». Этакая торговля родственниками. Октавиан жертвовал Цицероном, Лепид – своим братом, Марк Антоний – дядей.

Далее они разделили римские владения. Марк Антоний получил в распоряжение восточные провинции. Марк Эмилий Лепид вернулся в западные провинции. В Риме остался Октавиан.

Пока они втроем. Пока. Но постепенно Октавиану удается отодвинуть от власти и Лепида, и Антония.

С бюстов Октавиана смотрит на зрителя красивое лицо с аккуратными, несколько даже женскими чертами. Высокий лоб, четкий рисунок губ. Он кажется утонченным и нежным. И его никак не сравнить с грубоватым, решительным Марком Антонием.

До сих пор историки пытаются объяснить, как Октавиан – тщедушный, болезненный юноша, отнюдь не военная косточка – смог стать вровень с Марком Антонием, одним из лучших полководцев Юлия Цезаря, отважным воином, любимцем легионов. Встать вровень, а затем и отодвинуть, затмить последнего.

Более того, в тридцать первом году до новой эры Октавиан победил Марка Антония, и победа эта была представлена римским гражданам как победа Запада над Востоком, порядка над хаосом гражданских войн, Римской республики над восточным деспотизмом.

Римской республики?! А существовала ли она к этому времени? Внешне – да. Но постепенно усилиями Гая Цезаря Октавиана сенат все более отстранялся от власти, и, напротив, все больше власти сосредотачивалось в его руках.

Октавиан упорно старался представить свою власть как власть обычного гражданина республики, который если и сосредоточил в своих руках несколько магистратур[14], то лишь благодаря личным заслугам и доверию сената. Он называет себя принцепсом, что значит всего лишь «первый среди равных», «первый человек в сенате».

Октавиан не стремился называть себя императором, но, по сути дела, он им уже был. «В конце концов, разве дело в том, как величает себя правитель?! Хоть цезарь, хоть монарх, хоть президент, хоть канцлер, хоть диктатор, хоть император»[15].

В политической структуре Римской державы произошла фундаментальная трансформация: властный центр тяжести сместился, и отныне высшая власть над войском, право управлять провинциями, возможность накладывать вето на любые акты магистратов, право созывать собрания плебеев, иными словами, все законы и политические решения зависели от воли одного – от воли принцепса.

Фактически в конце первого века до новой эры Римская республика сменилась Римской империей.

Глава четвертая

Кого может удивить переменчивость судьбы и превратность дел человеческих?

Веллей Патеркул. Римская история. Кн. II, LXXV (2)

Кто же был избранником Симилы? Кем был тот, ради кого она забыла свой долг? Как попал он в дом Карвилия Политы?

Чтобы ответить на эти вопросы, нам придется пересечь Средиземное море и пристать в прекрасной гавани легендарной Александрии, столице Египта, столице царей-греков. Величайший город Античности вырос рядом с дельтой Нила на узкой полосе земли между морем и лагуной. Огромный, величественный, многоязычный. В Александрии проживали македоняне и греки, финикийцы и фракийцы, иудеи, сирийцы, египтяне.

Прямые ровные улицы, жилые районы правильной прямоугольной формы, роскошные дворцы и храмы в греческом стиле. Само название города – Александрия – звучит и искрится, словно музыка.

Город делился на пять кварталов. В царском квартале Брухейон и в центральном районе Неаполис с его широким главным проспектом, рядами колонн, высившихся вдоль всего проспекта, жили в основном эллины. Иудеи расположились в восточной части города. А египтянам остался район Ракотис на юго-западе столицы. Туземный район, выросший из древнего селения с тем же названием. В Ракотисе улицы были узкими, дома – одноэтажными, сложенными из саманных кирпичей[16]. Египтяне не считались александрийскими гражданами, а скорее обслугой более привилегированных слоев городского населения.

На одной из узких улиц района стоял дом ремесленника Исаба, изготовителя папируса. Папирус был особым, «стратегическим» товаром, предметом экспорта, монополия на производство которого принадлежала государству.

Исаб входил в профессиональный союз единомышленников, то есть таких же ремесленников, изготовителей папируса, аккуратно платил членские взносы в общую кассу. Союз имел своего бога-покровителя, свое святилище. Исаб очень гордился, что его всегда приглашают на общие обеды, религиозные празднества, на выполнение религиозных обрядов.

Исаб был египтянином, как и все его многочисленные предки. Но настолько велико было уже влияние эллинизма, что, хотя египтяне и считали имя человека магическим, нередко давали своим детям эллинские имена. Именно поэтому сын Исаба, потомок древней египетской культуры, и получил имя греческое – Алексион.

В то утро Алексиона отправили отнести заказ. Мальчик вышел из дома, прижимая к груди объемный пакет. В пакете, завернутые в чистую льняную ткань, находились четыре свитка папируса.

В свои десять лет Алексион был худ и высок ростом. Его движения были ловки и грациозны, как движения зверя. Смуглая кожа, прямые черные волосы. Он не был красив, но его лицо привлекало своеобразием. В больших темных глазах светился живой любознательный ум. И хотя он не был благородного происхождения, он был хорошо воспитан. Умел вежливо разговаривать и помолчать, если это было необходимо, уступить дорогу старшему, отойдя в сторону. С четырех лет Алексион посещал школу. Умел читать, писать, складывать и вычитать числа.

Раннее утро ласкало прохладой, и мальчик шел, наслаждаясь прогулкой. Оставив позади узкие улицы своего квартала, он направился в район Неаполис. Лучи восходящего солнца сверкали, отражаясь от белого мрамора колонн, стоящих вдоль улицы, мягко тонули в густой темноте полированного гранита лестниц. Храмы, мимо которых он проходил, сияли мрамором, горели золотом.

Нужный дом Алексион нашел быстро. Отдав сверток управляющему и получив монетку, мальчик спрятал ее в складках набедренной повязки, одернул рубашку и остановился, зачарованный открывшимся с холма видом.

Полукруг берега, словно богатая рама, обрамлял море, и оно, как живое, блестело, искрилось, сверкало, дышало. Волны шли полосами, каждое мгновение меняя цвет, и были то светло-зелеными, то темно-синими. Поразительное зрелище простора – все вдаль и ввысь до задыхания, до дрожи – вызывало чувство невыразимого восторга и притягивало взор, и Алексион стал спускаться с холма не влево, в сторону своего дома, а прямо в сторону берега.

На пристани кипела повседневная жизнь. Шум, суматоха, живая пестрота. Груды бочек, перевязанных тюков, круги канатов. Запахи моря и гниющей рыбы, аравийских благовоний и индийских пряностей, шерсти и пищи. Крысы бесстрашно шныряли между тюками и под ногами проходивших. Крикливые чайки кружились над головой.

Алексион сначала рассматривал корабли, плавно качающиеся в гавани, стараясь угадать по вымпелам и флагам страну. Потом засмотрелся на вереницу осликов. Осторожно переступая тонкими ногами, они чинно, друг за другом, неспешно шли по дамбе к маяку, находящемуся на острове Фарос. На спине каждого ослика было по две вязанки дров.

– Огонь в фонаре должен гореть всю ночь, – сказал потрепанного вида матрос в рубахе до колен с лицом одутловатым и желчным.

Подойдя ко входу в квадратную башню маяка, ослики так же неспешно стали скрываться внутри. Алексион, родившийся и выросший на побережье, естественно, знал, для чего ослики везут дрова, он также знал, что внутри маяка есть винтовой пандус, по которому ослики и шли на верхний этаж. С набережной до маяка было далеко, но Алексиону казалось, что, подпрыгивая, он видит головы осликов и их поклажу, мелькающие в окнах первого и второго этажей.

Теплая волна счастья, радости, веры в будущее прихлынула к сердцу мальчика, и он весело и беспечно запрыгал, радуясь послушному и здоровому телу, энергии, напору жизни. У детей есть свойство видеть все, что их окружает, в преувеличенно радостном свете. С годами это свойство, к сожалению, проходит.

Запыхавшись, мальчик остановился и открыто, доверчиво улыбнулся матросу, улыбнулся как старому знакомому.

Бронзовокожий матрос, небрежно привалившись к мягким тюкам с шерстью, казалось, доброжелательно наблюдал за Алексионом. Но неожиданно в ответ на улыбку мальчика мужчина зло рявкнул:

– Чего околачиваешься без дела? Убирайся отсюда, паршивец! Исчезни!

На мгновение Алексион опешил, но затем опомнился и стремглав помчался домой. Он бежал и, размышляя, недоумевал, что именно не понравилось суровому матросу в его беспечном поведении, почему он так зло прогнал его из гавани. Уже к вечеру он даст себе ответ на этот вопрос.

Пробежав по улицам и подняв ногами белую пыль, осевшую слоем на его ногах, Алексион, запыхавшись, остановился у дверей дома и замер.

Дом Исаба состоял из двух небольших, выбеленных известкой комнат. Полы были выложены небольшими гладкими камешками желтого и черного цветов, создававшими простой узор. Потолок поддерживало несколько колонн. Дверь с улицы вела в мастерскую. Сквозь эту почти всегда открытую дверь в комнату проникал свет и взгляды прохожих. Дверь слева вела в спальню, в которой спали все члены семьи. А дверь напротив вела в небольшой двор.

Во дворе росла финиковая пальма, дававшая редкую, призрачную, но такую желанную тень, и был небольшой цветник – гордость женщин дома.

Немного в стороне бабушка Хион на разогретых камнях пекла лепешки к завтраку, мама Юф-сенб варила из тонкой муки и уксуса клей. А на разостланной под пальмой потертой циновке играли с деревянными куклами две младшие сестры Алексиона – Туйа и Архиби.

Сквозь открытые двери в мастерскую вливался сухой горячий ветер, но, несмотря на это, пахло травой и болотом. Ведь именно в стоячих водах и заболоченных рукавах дельты Нила росло растение папирус, из которого и изготавливали бумагу.

Задержавшись в порту и чувствуя свою вину, мальчик осторожно заглянул в открытую дверь мастерской. Возле двери на низком табурете сидел Исаб. Это был человек среднего роста с добрым усталым лицом, согнутой от постоянной работы спиной и распухшими суставами рук. Ловкими движениями он рассекал ствол папируса сверху донизу на две половины и затем отделял полоску за полоской, осторожно ведя иглу. От размеров нарезов – порой они составляли ширину детской ладони – зависело качество бумаги.

Нарезать папирус Алексиону пока не доверяли, а вот раскладывать полосы на смоченный водой Нила стол он уже умел вполне профессионально. Но сейчас на его месте возле стола работал единственный домашний раб Хархуф. Хархуф был стар, и руки у него дрожали, когда он клал полосы вплотную одну к другой. Порой у него это не получалось сразу, и он беспокойно двигал полосы по мокрому гладкому столу, с трудом добиваясь аккуратности.

Мальчик почувствовал укол совести. Ведь это была именно его работа. Он переступил порог. Налил из глиняного кувшина, стоящего на небольшом столике у входа, полную чашку воды, жадно выпил, отер губы тыльной стороной ладони и, подойдя к столу, плечом легко подвинул Хархуфа. Старик облегченно вздохнул и, шаркая босыми ногами, пошел во двор.

Второй слой полос папируса нужно было класть перпендикулярно первому. Затем эту двухслойную кладку прессовали. Покрывали клеем, чтобы не растекались чернила, выглаживали скребками из раковин, отбивали молотком, склеивали отдельные листы в свитки. Изготовление бумаги – процесс трудоемкий.

Отец при появлении сына не произнес ни слова. Лишь бросил на него быстрый укоризненный взгляд и вновь вернулся к работе. Почтенной семье надо много работать, чтобы справляться с трудностями и исправно платить налоги в царскую казну.

В работе прошло несколько часов, когда неожиданно у двери раздалось:

– Мир и счастье этому дому.

И в мастерскую вошел купец Эшмуназар. Финикийский купец был невысоким полным мужчиной. У него было круглое, загорелое, обветренное лицо, казавшееся из-за своей полноты добродушным. Крупный восточный нос, двойной подбородок, пухлые красные щеки. Маленькие глаза купца были привычно прищурены и словно прятались в глубине век под седыми бровями. Длинная одежда финикийца доходила почти до щиколоток и имела большое количество складок, бахромы, нашитых камней, что выглядело очень нарядно и богато.

При появлении Эшмуназара Исаб встал, вежливо поинтересовался:

– Что привело тебя вновь в мой дом, благородный Эшмуназар? Вчера ты уже приобрел весь папирус, имевшийся у меня. Полки пусты.

И Исаб повел рукой, показывая на деревянные полки вдоль стены. Действительно, они были пусты, и лишь на верхней полке лежал единственный свиток.

– Я куплю его. Мне хочется сделать подарок моему близкому другу-философу.

– Но ты вчера отверг этот свиток, сказав, что он недостаточно хорош.

– Кто не ошибается.

Купец вытащил серебряную тетрадрахму. Исаб нервно сглотнул. Плата была необычно щедрой, а деньги были как нельзя кстати. Взяв монету, Исаб почувствовал желание достойно отплатить купцу за его любезность.

– Хархуф поможет тебе донести свиток, – сказал он и, шагнув к открытой во двор двери позвал: – Хархуф!

Старик с седой лохматой бородой появился на пороге. По лицу купца пробежала недовольная гримаса. И тут Алексион и Исаб оба совершили трагическую ошибку. Алексиону надоело клеить полосы, и возможность прогуляться до гавани сейчас, когда солнце уже спускается и зной смягчился, была очень заманчива, и он вызвался помочь купцу.

В гавани Евнос («счастливое возвращение») стояли у причала или качались вдали от берега на якорях суда, преимущественно торговые. Возбуждающе пахло соленой морской водой, водорослями. Там, где темно-лазурное небо залива сливалось на горизонте с темно-изумрудным морем, оно сверкало в лучах заходящего солнца невыносимо для глаз.

Большой торговый корабль, принадлежавший Эшмуназару, стоял у причала. Изогнутый нос корабля был украшен головой льва. На высокой корме два мощных весла. Вдоль борта шла деревянная решетка для ограждения палубного груза. Быстрые глаза Алексиона еще издали разглядели все подробности. Он был восхищен увиденным.

Портовые грузчики как раз заканчивали погрузку. Сильные загорелые мужчины, обнаженные до пояса, ловко пробегали с полными зерна мешками на плечах по шатким мосткам, соединяющим палубу с причалом. Сновали матросы. Слышались громкие возгласы, брань.

Купец остановился возле мостков, повернулся к шедшему за ним мальчику и протянул вперед руки, как бы желая взять сверток у мальчика, но неожиданно передумал, руки опустил и спросил, словно эта мысль только что пришла ему в голову:

– Не хочешь ли, мой юный друг, подняться на палубу?

Глаза мальчика сверкнули от любопытства, но осторожность заставила его ответить отрицательно.

– Отец не говорил мне, что я должен взойти на корабль. Я должен лишь донести свиток до него. Прикажи кому-нибудь из команды забрать у меня сверток.

– Все матросы заняты работой. Помоги уж мне взойти с этим свертком на палубу. – И Эшмуназар доброжелательно улыбнулся.

В это время на корабле развернули парус, до этого обвивавший рею. И он заполоскался огромным полосатым пурпурно-белым платком. Ветер был южный, дул с материка. Он наполнил прямоугольный парус, выгнул его в сторону моря.

Желание почувствовать себя матросом, отправляющимся в чужие страны, заворожило мальчика. Он вскинул на соблазнителя доверчивый взгляд и решился подняться на борт всего на несколько минут, чтобы почувствовать покачивание палубы под ногами, шум ударяющих о борт волн.

Его заперли в каюте. Мальчик понял, что погиб. Начал кричать. Колотил руками и ногами по двери каюты. Его сердце гулко стучало, готовое выпрыгнуть из груди. Потом он бросился к маленькому окошечку. Родной берег медленно отходил вдаль.

Ребенок завизжал, завопил изо всех сил:

– Помогите!

Заскрипела дверь каюты. На пороге появился огромный матрос. Он стоял в дверном проеме, широко расставив ноги. Алексион бросился вперед, попытался проскочить между ногами великана. Тот сгреб его в охапку и дал оплеуху.

– Хватит вопить, гаденыш.

Телесные наказания не были новостью для Алексиона, впрочем, как и для всех, кто посещал школы. Дисциплина в египетских школах была суровой. Старинное изречение гласило: «Ухо мальчика на спине его, он слышит, когда его бьют».

Но безжалостный матрос ударил мальчика настолько сильно, что в голове ребенка загудело, перед глазами сверкнуло и он потерял сознание. И уже не слышал запоздалые слова купца, стоящего за матросом:

– Полегче… Не испорть товар.

Да, товар, который купец получил совершенно бесплатно и который принесет ему, он надеялся, приличную прибыль.

Сколько времени Алексион пролежал без сознания, он не знал, но, видимо, долго. В каюте было уже темно. Продолжая лежать на полу, мальчик постепенно вспомнил все, что с ним произошло. Сколько раз он слышал рассказы о том, как финикийские купцы похищают детей, сколько раз бабушка Хион пугала его, стараясь предостеречь. Напрасны были ее слова. Он глупо попался.

Алексион сел в угол каюты, обхватил руками колени и дал волю слезам, предугадывая свою дальнейшую судьбу. Он плакал долго и безутешно. Слезы не приносили облегчения. Пахнущий морем прохладный ночной воздух вливался в небольшое окно каюты, веял по комнате.

…Первой отсутствие Алексиона взволновало Хион. Ее не было дома, когда приходил купец, и до конца своих дней женщина корила себя за то, что задержалась у лавки, разговаривая с соседкой. Ах, если бы только она знала, она прилетела бы домой птицей, она не позволила бы внуку идти с этим человеком!

Хион вошла в дом. Полосы на столе раскладывал Хархуф. Сердце женщины странно екнуло.

– Где Алексион?

– Пошел помочь купцу Эшмуназару донести папирус. Ему не хватило того, что он приобрел вчера.

– Ты позволил Алексиону идти с финикийцем?! О, горе мне! Мой сын лишился рассудка.

– Что ты, мама, Эшмуназар мой постоянный покупатель, он постоянный клиент монополии. Как ты могла даже такое предположить? Он хорошо заплатил.

– Заплатил?! Беги на берег, лишенный рассудка, беги, несчастный!

Волнение Хион передалось всем. Все побежали на берег – Исаб, Юф-сенб, раб, Хион, девочки.

Долго взволнованные родители бегали взад и вперед по берегу мимо бесчисленных причалов, верфей, складов с товарами, расспрашивая прохожих, матросов, владельцев судов. Мальчика никто не видел. Исаб послал Хархуфа проверить, не вернулся ли Алексион домой, пока они искали его в порту.

Хион села на камень. Архиби и Туйа прижались к ее коленям. Хион гладила шершавыми узловатыми пальцами девочек по плечам. Ее доброе лицо, всегда хранившее выражение терпеливого спокойствия, было печально и скорбно. Она была уверена, что несчастье произошло. Алексион похищен, и вряд ли когда-нибудь они его увидят вновь.

Ожидая возвращения раба, усталый Исаб присел рядом с матерью, и в это время к ним подошел оборванец, каких немало околачивается в гавани, зарабатывая тем, что иной раз нанимаются разгружать корабли. Волосы его были всклокочены, тело грязно и, видимо, давно не видело масла[17]. Из одежды только передник.

– Вы ищете мальчика? – спросил оборванец. – Я видел его.

Все впились глазами в говорившего.

– Он вместе с финикийским купцом поднялся на корабль «Элисса». Корабль уже покинул гавань.

Домой тащились, едва передвигая ноги под тяжестью навалившегося несчастья. У Исаба было растерянное лицо, Хион словно закаменела, Юф-сенб, рыдая, громко причитала, рассказывая прохожим, какое несчастье посетило их дом. Девочки плакали, размазывая грязными кулачками слезы по лицу.

Из-за угла узкой улицы появился Хархуф. Все остановились, затаив дыхание в последней надежде. Напрасной надежде.

Весь вечер в дом Исаба приходили друзья и соседи. Они сочувствовали горю, давали советы, призывали обратиться за помощью к богам, к властям, подать жалобу в царскую канцелярию, ведь гражданин Александрии не может быть рабом. Каждый совет действовал на Исаба благотворно. Он словно воскресал в каждой новой надежде.

Жалоба была красиво и грамотно написана писцом Унамоном.

«…Я страдаю, подвергнувшийся такому несчастью», – записал он слова отца.

Но, сочувствуя и советуя, все друзья знали, что жалобы и просьбы напрасны. Украденный финикийцами человек исчезал навсегда.

Хион просидела весь вечер на низком табурете, сложив на коленях руки. Она молчала, и по ее лицу с плотно сжатыми губами было непонятно, слушает ли она говоривших или думает о чем-то своем. Как истинная египтянка, она верила лишь в силу и помощь богов.

Утром Хион направилась на берег Нила, наняла лодочника, который согласился отвезти женщину вверх против течения реки к храму Исиды. С глубокой древности Исида пользовалась в Египте всеобщим почитанием.

Основоположник династии Птолемеев Птолемей l ввел культ бога Сераписа, пытаясь связать религии двух общин – греков и египтян. Культ Сераписа почитали, но культ Исиды его затмевал. Хион верила, что богиня знает все помыслы и желания и может вмешаться в дела людей в любой момент.

Лодочник остановился рядом со ступенями лестницы, ведущей к храму. Медленно ступая босыми ногами, Хион прошла мимо массивных башнеобразных пилонов из красного гранита, сверху донизу покрытых барельефами. Между пилонами был узкий проход, одновременно как бы соединяющий и разъединяющий мир людей и божественный мир.

Далее шел отрытый двор, окруженный многочисленными гранитными колоннами. В конце двора находился вход в небольшой зал. После яркого блеска солнечных лучей тьма внутри храма казалась почти черной. Но вот глаза женщины привыкли к властвовавшему глубокому полумраку. Сквозь маленькое отверстие в потолке лился мягкий рассеянный свет, освещая барельефы на стенах. Между колоннами неспешно двигались озабоченные верующие, бесшумно скользили бритоголовые жрецы в белых льняных одеждах.

Далее находилось святилище, недоступное для непосвященных. Именно там начинались таинства. Там стояла статуя Исиды. Богиня держала на руках своего сына Гора. Издали Хион видела стройную молодую фигуру богини, полуприкрытую полумраком и курившимися благовонными смолами.

Хион, грузная, старая, медлительная, распростерлась перед статуей богини, заговорила проникновенным шепотом:

– О Исида, владычица всякой земли, рек, ветров, моря. Ты, что распоряжаешься молнией, укрощаешь и вздымаешь волны моря. Ты – старшая дочь Кроноса, жена и сестра царя Осириса, мать царя Гора. Ты положила закон людям, и, что ты положила, никто изменить не в силах. Ты положила, чтобы родители любили детей, ты установила наказание для родителей, не знающих любви. Ты утвердила силу справедливости. Ты сделала справедливость ценнее золота и серебра. Благодаря тебе различают по природе прекрасное и постыдное. Ты налагаешь кару на поступающих несправедливо. Ты милосердна к просителям. Все, что ты решишь, свершается. Ты побеждаешь судьбу. Радуйся, Египет, взрастивший тебя. Не перестану прославлять твое могущество, бессмертная избавительница, носящая много имен. Внемли моим молитвам, Госпожа великого имени, окажи свое милосердие, избавь от печалей. Я хотела порадовать тебя и принесла тебе прекрасную вещь. Прими ее, милосердная.

Хион вынула из сверточка бусы, тяжело подползла на коленях ко входу в святилище, положила подарок. Ярко блеснули красные камни. Отползла назад, зашептала страстно, заливаясь слезами:

– О Исида, отмеченная любовью и милосердием, верни мне, справедливейшая, моего внука. Накажи злодея, укравшего ребенка у матери, лишившего опоры отца, погасившего свет в моих глазах. Измени ветер, заставь корабль вернуться. Верни его, верни, верни![18]

Хион упала на холодные камни пола, сотрясаясь в рыданиях. Полумрак, тишина, таинственность. Сквозь слезы показалось, что статуя шевельнулась. Может быть, Исида хочет ее утешить?

Глава пятая

Благими намерениями вымощена дорога в ад.

Утром Алексиона выпустили из каюты. Судно давно было в открытом море. Алексион даже не сразу смог понять, в какой стороне осталась Александрия. Свистел, шумел попутный ветер. Лицо обдавало солеными брызгами. Море бурлило. Было страшно смотреть в его зеленоватую глубину, в которой проносились неясные тени. Были ли это морские чудовища, мальчик не знал, но ясно представил себе, как он невзначай падает в волны и бездонная пучина затягивает его.

Видимо, лицо мальчика изменилось от охватившего его страха, и тут он услышал уже знакомый грубый голос:

– За непослушание выброшу за борт.

Это сказал тот огромный матрос, что ударил его. Как оказалось, он был помощником капитана. Звали его Асур. Массивный торс, суровые черты лица, хриплый голос, дыхание с отвратительным запахом прокисшего вина и разлагающегося мяса.

Но, как ни странно, Алексион не проникся к нему ненавистью, а вот Эшмуназара он возненавидел всеми силами души, хотя купец обращался с ребенком достаточно снисходительно. Скорее чтоб сохранить свой товар в целости, чем из личного расположения.

Долгое время Алексион без внутреннего содрогания и слез не мог вспомнить родной город. Но, как назло, все напоминало его. Выцветший шатер бледно-голубого неба. Плеск волн, запах соли, гниющих водорослей и йода. Закрой глаза и мечтай, что ты дома.

Через месяц корабль подошел к Делосу. Это был маленький скалистый остров, поросший скудной травой, с трудом пробивающейся сквозь камни. Но гавань была обширная, со множеством кораблей. С «Элиссы» перекинули мостки на берег. Вновь заспешили по ним грузчики с мешками зерна. Дощатые мостки прогибались, пружинили под шагами носильщиков.

Алексион одиноко стоял в стороне, прижавшись щекой к борту. Ему было непередаваемо тяжело.

Вскоре на корабль взошел мужчина с худым, озлобленным лицом и пронзительными недобрыми глазами. У мужчины был длинный нос, прорезанные морщинами щеки, тяжелые челюсти. Когда он улыбнулся, приветствуя Эшмуназара, его улыбка заставила вспомнить оскал хищного зверя.

При взгляде на этого человека Алексион неожиданно почувствовал, как у него похолодело в груди, а над верхней губой выступили мелкие капельки пота. Мужчина шел неслышно, ступая худыми, острыми, словно циркуль, ногами по деревянному настилу палубы, а мальчику казалось, он слышит грохот.

Он отвернулся от берега и смотрел теперь только на двух мужчин, разговаривающих на палубе, – Эшмуназара и того злобного, что только что пришел. Мальчик не слышал, о чем они говорили, но сердце его бешено колотилось в груди: он чувствовал, что его будущее, несомненно, будет связано с этим злодеем.

Эшмуназар позвал Алексиона. Тот с трудом перевел дыхание и приблизился, едва передвигая ноги, в какой-то детской надежде своей медлительностью задержать надвигающееся будущее, несомненно страшное.

Пришедший мужчина посмотрел на ребенка оценивающим взглядом, полным одновременно и равнодушия, и презрения. Затем схватил мальчика, пощупал руки, проверил зубы, больно ущипнул за ягодицы. От этих действий страх Алексиона неожиданно прошел, сменился ненавистью. Он понял, что его продают. Он видел, как Эшмуназар взял деньги. Лицо финикийца при этом выражало довольство: удачно, удачно…

Между тем мужчина, купивший Алексиона, связал мальчику веревкой руки и, дернув за конец веревки, приказал:

– Иди за мной.

Алексион повернулся к Эшмуназару. Горящие глаза мальчика, казалось, могли прожечь богатый наряд купца до дыр. Как истинный сын Египта, Алексион пожелал на прощание своему похитителю:

– Да не одолеет твой Ка[19] врагов твоих, да не ведает твой Ба дороги к вратам.

Мальчик был слаб в силу своего возраста и бессилен что-либо изменить в своей судьбе. Проклясть – это все, что ему оставалось.

И хотя Эшмуназар не признавал египетских богов и, казалось, их не боялся, спокойствие и убежденность, с какими ребенок высказал проклятие, шевельнулось беспокойством в его нечестном и подлом сердце.

Рынок рабов был недалеко. Тут же, на портовой площади. Нескончаемый гул, крики, возгласы, свист бичей. Обыденная брань продающих, бессмысленные проклятия продаваемых. Алексион все подмечал. И затравленные лица рабов с глазами одновременно испуганно-усталыми и надеющимися, и враждебные лица надсмотрщиков. Тяжкий запах пота витал над этим скопищем человеческих тел. Здесь были представители разных племен – сирийцы, фригийцы, египтяне, евреи, скифы, Мужчины, женщины, дети.

Алексиона поставили на помост среди десятка других продаваемых рабов. Он стоял почти нагой. Его смуглое тело было чистым, гладким и блестело, намазанное маслом. Ноги до колен были натерты мелом, это означало, что раб привезен из-за моря. На шее висела табличка с именем. Купец, прохаживаясь перед товаром, громким голосом расхваливал его.

Карвилий проходил мимо. Лицо Алексиона бросилось ему в глаза. В этом лице не было приниженности, свойственной детям, рожденным рабами. Напротив, мальчик был похож на маленького волчонка, попавшего в силки, которого неизвестно куда волокут злые руки безжалостных охотников. Его черные глаза сверкали исподлобья. Иногда он, стараясь быть презрительным и равнодушным, непроизвольно оскаливал в гримасе крупные белые зубы.

Карвилий остановился, рассматривая ребенка. Мальчик несколько раз сверкнул на него глазами. Все его тело напряглось, словно для прыжка. В это время один из покупателей попытался сунуть в рот Алексиону свой сомнительной чистоты палец. Алексион отшатнулся и выставил вперед руки, пытаясь оттолкнуть мужчину. Покупатель возмущенно повернулся к продавцу – мол, что это за товар – и демонстративно отошел в сторону, показывая своим видом, что товар плох. Возможно, таким маневром он пытался снизить цену.

Купец шевельнул тяжелыми челюстями, словно что-то прожевав, и сильно ударил Алексиона по щеке, напоминая ребенку о его новом положении. Щека мальчика запылала. Алексион вновь сверкнул черными глазами.

На продавца гневный взгляд мальчика не произвел никакого впечатления. Мало ли он их видел. Даже напротив – он тут же использовал эту вспышку ненависти для новой «рекламы» и завопил, усиленно разжигая интерес к своему товару:

– Посмотрите, сколько энергии и здоровья в этом ребенке. Как силен этот мальчик с берегов Нила. И всего-то я прошу за него семь тысяч сестерций. Это же просто даром. Наверное, я сошел с ума.

И тут Карвилий решил купить мальчишку. Он сделал шаг к помосту и остановился перед мальчиком, продолжая рассматривать его. Профессиональным чутьем купец почувствовал настоящего покупателя, придвинулся поближе к Карвилию, преданно склонился к уху, заговорил лебезящим приторным тоном, заглядывая в глаза, а в уме прикидывая, не совершил ли он оплошности, объявив вслух цену. Эх, надо было сказать восемь тысяч.

После длительного торга мальчик был продан за шесть тысяч. Причем покупатель, тот, что ранее пытался влезть в рот Алексиона грязными пальцами, увидев, что товар уплывает в другие руки, вынырнул из толпы и попытался оспорить продажу. Он, дескать, был первым и отошел лишь на минутку, опорожнить мочевой пузырь.

Из двух зол выбираешь наименьшее. И Алексион, стоя на помосте и слушая пререкания покупателей, занервничал. Он уже хотел, чтоб его купил именно Карвилий, а не этот, с грязными пальцами.

Наконец сделка завершилась.

Благоговейно пересчитывая монеты, продавец разводил руками на возмущенные возгласы крутившегося рядом покупателя, оставшегося без покупки, всем своим видом показывая, что в произошедшем он не виновен, и, надеясь все же не упустить покупателя, предлагал:

– Не хочет ли господин посмотреть другого мальчика? Он ничем не хуже. И по секрету вам скажу – даже лучше.

При этом губы купца кривила легкая саркастическая полуулыбка, выдававшая его пренебрежение к глупцам-покупателям. Но покупатель, недовольно фыркнув, отошел. Зеваки, каких всегда немало на рынке, смеялись над неудачливым покупателем, отпускали ему вслед скабрезные шуточки.

Этой покупки Карвилий не планировал и поначалу раздумывал, где можно использовать мальчишку. Но Алексион очень скоро стал необходимым. Он был быстр, расторопен в выполнении приказаний. А вскоре еще одна его способность порадовала Карвилия. И еще раз убедила его, что он сделал хорошее приобретение.

Уже на корабле по дороге в Брундизий у одного из рабов, сопровождающих Карвилия, разболелось колено. Оно сильно распухло. Марций почти не мог передвигаться. Каждый шаг доставлял ему боль. Карвилий был обеспокоен. Но помощь пришла с совершенно неожиданной стороны.

– Я знаю, как помочь Марцию, – сказал Алексион, – но мне нужна трава диа-диа.

Карвилий скептически взглянул на мальчика:

– Что за диа-диа?

– Вы, римляне, знаете ее под именем мандрагора. Корень мандрагоры. Я думаю, его можно будет приобрести на рынке Брундизия.

Карвилий неопределенно качнул головой. Потом подумал: почему бы и нет?

Недаром Гомер писал о Египте: «Каждый в народе там врач, превышающий знаньем глубоким прочих людей». Сам Карвилий, конечно, предпочитал греческих врачей, но для рабов подходит и египтянин.

Видя недоверие в лице Карвилия, Алексион поспешно добавил:

– Жрец в храме богини Исиды вылечил колено моей бабушке. Я видел, я запомнил.

Вошли в узкую бухту Брундизия. Вдоль длинного мола гавани тихо покачивался лес мачт бесчисленных торговых судов. Берег был так же каменист, как на острове Делос, и так же порос скудной травой. Но дальше, на верхушках холмов, во множестве росли оливковые деревья, темнела зелень стройных кипарисов, и нарядный белый город полукругом обступал бухту.

По приезду в Брундизий они разместились в маленькой гостинице. Посланный на рынок раб принес корень мандрагоры. И Алексион, стараясь быть важным и серьезным и не заулыбаться невзначай по-детски от всех направленных на него взглядов, приступил к лечению. Он сильно измельчил корень, смешал его с медом и эту смесь стал втирать в распухшее колено раба.

Остальные спутники Карвилия и рабы, присутствующие при этом, смотрели кто с ожиданием, кто со скептической насмешкой, но все молчали. Когда же Алексион начал говорить заклинание, потому что никакое лечение не могло стать успешным без заклинаний и сам бог Гор, сын Осириса и Исиды, сопровождал лечение заклинаниями, почти все присутствующие поверили в действенность лекарства. Тем более что мальчик говорил замогильным голосом невнятно и непонятно.

– Выходи враг, который в крови. Выходи, соперник Гора, по обе стороны рта Исиды. Я под защитой Исиды. Мой спаситель – сын Осириса…

А ведь чем непонятней, чем таинственней и загадочней заклинание, тем сильнее это влияет на людей, вызывая у них большее доверие.

На следующее утро опухоль спала, а еще через два дня Марций почувствовал себя настолько хорошо, что они могли продолжить путь.

После этого случая Карвилий объявил, что в обязанности Алексиона будет входить забота о здоровье рабов. Алексион обомлел. Но все его попытки отказаться, мотивируя тем, что он очень мало знает, ни к чему не привели. Выяснив, что Алексион немного читает по-гречески, Карвилий великодушно разрешил ему использовать греческие трактаты. Так Алексион стал домашним врачом для рабов. Впрочем, он выполнял и другие поручения по дому.

От Брундизия двинулись на запад, до Капуи. А от Капуи Аппиева дорога поворачивала к Риму. По обе стороны от дороги лежали возделанные поля, прекрасные сады, виноградники. Белели виллы в окружении парков.

Но кое-где вдоль дороги до сих пор торчали почерневшие от времени кресты, напоминая о распятых Марком Лицинием Крассом рабах, рабах, осмелившихся восстать против великого Рима. Более тридцати лет прошло со времени восстания Спартака, но кресты еще стояли. И вид их добавлял Алексиону печали в его раздумьях.

Первое время все мысли Алексиона были о том, как вернуться домой. По ночам он строил немыслимые планы и даже написал родным письмо. Это письмо неутомимый и злобный управляющий Тораний вытащил у спящего ребенка из складок набедренной повязки и принес Карвилию. Виновник был поднят с циновки, на которой спал, и предстал перед хозяином.

Некоторое время Карвилий молчал, барабаня пальцами по деревянному подлокотнику кресла. За его спиной стоял Тораний. За колоннами угадывались силуэты челяди.

Глаза Карвилия холодно и испытующе смотрели на мальчика. Он был разочарован. Ему казалось, что этот египетский мальчишка должен быть ему бесконечно благодарен и счастлив своей судьбой. А этот паршивец желает вырваться. Экая досада.

Алексион стоял закусив в волнении губу и опустив голову и напряженно исподлобья глядел прямо Карвилию в лицо. Мальчик дрожал мелкой дрожью, в горле его стоял комок, но он вновь напоминал упрямого дерзкого волчонка, сверкающего черными глазами.

Карвилий усмехнулся. Этот мальчишка был ему симпатичен.

– Я прочитал твое послание.

Алексион судорожно сглотнул.

– Разве тебе плохо в моем доме?

Этот вопрос настолько удивил Торания, что он даже метнул на хозяина быстрый недоверчивый взгляд. Но Алексион вновь промолчал.

– Тогда вот что я тебе скажу. Как ты намерен отправить свое письмо? – Карвилий небрежно повертел в руках клочок папируса, в его голосе была откровенная насмешка. – С кем? Кто его возьмет? И даже если оно дойдет, что должны сделать твои родители? Выкупить тебя? А есть ли у них такие деньги? К тому же я не намерен продавать тебя.

Карвилий поднялся и добавил, на этот раз сурово и грозно:

– Убежать тебе тоже не удастся. Тораний, высечь его розгами и объяснить, как наказывают беглых рабов.

Решение Карвилия было встречено Торанием с кислой миной. Он невзлюбил египетского змееныша с первого мгновения и считал, что провинившийся достоин более сурового наказания, чем розги, – например, чтоб на Алексиона надели цепи или выжгли клеймо на лбу. Но по перистилю, где проходило домашнее судилище, пронесся едва слышный вздох облегчения женской прислуги.

Алексион же был потрясен и подавлен. Он чувствовал себя отринутым и несчастным. Надежда на возвращение домой, которая грела его сердце с острова Делос, исчезла, словно растворилась в воздухе. Он безмолвно, казалось равнодушно принял наказание розгами, а уж Тораний постарался.

Как и прочие богатые римляне, Карвилий принимал услуги рабов как нечто само собой разумеющееся. Карвилий даже считал, что Алексион должен быть ему благодарен, не слишком задумываясь о психологии рабов, а тем более о психологии человека, насильно превращенного в раба. Можно ли в таком случае рассчитывать хоть на какую-то привязанность? Египтянин был старателен и полезен. К тому же ему достоверно объяснили, что убежавший раб нигде не сможет найти себе убежище. Чего же еще.

Возможно ли забыть унижения? Возможно ли быть униженным и ничему не научиться? Алексион был неглуп и науку выживания освоил быстро – надеяться надо лишь на свои силы и уметь держать язык за зубами.

По ночам он молча оплакивал потерянный мир детства, родных. Глубоко в себе он берег эти воспоминания с их образами, звуками, запахами, и, хотя разлука и время все отдаляли и отдаляли прошедшее, наплывающее по ночам чувство тоски продолжало причинять жестокую боль. Он, который был прежде окружен семьей, любящими людьми, стал одинок. Одинок безмерно.

Следующие годы прошли для Алексиона как в тумане. К восемнадцати годам Алексион превратился в стройного юношу с приятным лицом и гибким телом. Небольшие, глубоко сидящие глаза, широкие брови вразлет, крупный рот. Прямые черные волосы, небрежно подрезанные, почти достигали плеч. Одет он был, как и большинство рабов, в тунику из жесткой серой шерсти, волосатой с обеих сторон. Но, несмотря на это, в любом его жесте, движениях, речи чувствовалось самоуважение, неуместное у раба. Юноша обладал ясным и точным умом и необычайной сосредоточенностью мысли. Это была натура, наделенная сильными страстями.

Алексион занимал особое место среди домашней челяди. У него были ключи от домашней аптеки. Он много читал. Ему было позволено самому посещать книжные лавки на улице Аргилет и покупать необходимые книги. Ему стало известно учение «отца медицины» Гиппократа о болезнях человека и способах их лечения. Он старательно выполнял обязанности лекаря, заботливо пытаясь облегчить страдания заболевших слуг, за что ему, естественно, были признательны многие рабы в доме. Кроме управляющего Торания. Этот человек пылал к Алексиону глубокой ненавистью. Ум Алексиона, его начитанность, его ровный доброжелательный нрав бесили и раздражали Торания. Он чувствовал в этом египтянине внутреннее сопротивление, внутренний протест против его, Торания, власти, а порой ему казалось, что египтянин метит на его место, хотя ничего подобного не приходило Алексиону в голову, да и не интересовало его. И чем более ровным, отстраненным был Алексион, тем сильнее вызывал он ненависть Торания, как часто вызывает неприязнь у посредственности личность неординарная. Но более всего управляющего раздражала и бесила некоторая благосклонность Карвилия к египтянину.

Глава шестая

Дорогу любовным ранам открывают наши глаза.

Татий Ахилл

День был чудесный, безупречно ясный. Процессия, двигавшаяся по улице, привлекала внимание прохожих живостью красок. Яркие одежды четко вырисовывались на фоне белых домов, расположенных по обеим сторонам узкой улицы. Но еще более процессия привлекала внимание той особой радостью, которая всегда сопровождает свадебные церемонии и как бы овевает лица прохожих, заставляя их улыбаться и радоваться то ли чужому счастью, то ли своим воспоминаниям, то ли своим надеждам.

Звучали звуки флейты. Певцы пели свадебные песни, читали стихи. Чаще непристойные. Это было своего рода свадебным заклинанием. Целомудренность в данном ритуале запрещена. Она ведет к бесплодию. Римский брак – это союз для зачатия.

Стоял веселый гул. Впереди процессии с факелом шел мальчик. Счастливый мальчик, то есть тот, у которого живы и отец и мать. Затем в окружении родных шла невеста, завернутая в красное с золотым покрывало.

Процессия медленно приближалась. Карвилий стоял у входа в дом. За его спиной столпились домочадцы. Алексион стоял чуть в стороне.

Невесту перенесли через порог, сама она не должна была его переступать. А вдруг ненароком споткнется? Это было бы плохой приметой.

Карвилий медленно снял покрывало с невесты. Блеснули удивительной красоты синие глаза, и дом словно наполнили кроткое очарование и нежность.

С первого взгляда на юную Симилу Алексион влюбился.

Он смотрел на девушку, видел ее робость, смущение перед настойчивыми, любопытными чужими взглядами окружающих, невольный трепет ее тела от прикосновения Карвилия, незнакомого взрослого мужчины. Он чувствовал ее страх перед будущим, такой понятный ему, ведь он испытал его на себе.

Неожиданно сердце Алексиона пронзила острая, как молния, боль и словно разбила его надвое. Он еще яснее почувствовал, насколько одинок был все эти годы. Ведь даже находясь в самой гуще людей, в толпе, человек может быть безмерно, невыносимо одинок. И в это же мгновение, сминая эту боль одиночества, сердце юноши наполнилось неведомым до той поры волнением и восторгом. Он словно перестал принадлежать самому себе. Это чувство было пленительно своей новизной. Сердце Алексиона забилось так учащенно, судорожно и громко, что он прижал руку к груди, словно этим жестом возможно было заглушить восторг и смятение, охватившие его. Юноша опустил взгляд, боясь, что невольно выдаст окружающим свое восхищение, свой восторг.

Отныне горечь, отвращение к жизни раба в ненавистном ему Риме томили Алексиона более, чем когда-либо. И заглушить эту горечь было нечем. Еще сильнее тоска мучила его ночами. Образ Симилы, словно живой, вставал перед глазами, маня блеском почти детских глаз, нежной улыбкой.

Днем еще как-то было возможно отогнать наваждение работой, заглушить печаль разговорами. Но ночью это требовало неимоверных усилий, и бороться с этим с каждым днем становилось все труднее. Отчаяние пронизывало его. Все ночи он проводил без сна. Его взволнованно-угнетенное состояние вызывало удивление в слугах, ведь обычно Алексион бывал спокойным и ровным.

Человеческие чувства сложны и многогранны. В определенном смысле это был протест, протест внутренний, может быть даже до конца не осознанный, протест раба против хозяина. Раб – существо презренное, презираемое, но пламенная натура Алексиона не могла с этим смириться.

«Я – человек. Я родился свободным. Меня сделали рабом, меня наказали незаслуженно и жестоко. Бесправен, безгласен. Почему желаниям хозяина нет преград, а я не могу любить? Я буду любить, любить ту, что неумолимо жаждет мое сердце!»

По мнению окружающих, такие мысли были гордостью непомерной. Но горячий темперамент молодости был готов рисковать своей головой.

Алексион получил довольно противоречивое воспитание. Хион пела ему старинные песни Египта о величии скорби, о радости жизни, которую надо выпить до последней капли, потому что после смерти человека ждут только ночь и небытие, печаль и тьма.

Долгое время Алексион старался не смотреть на юную госпожу. И все же вездесущий Тораний заметил – не взгляд, а желание убрать взгляд. Почему же он не сказал хозяину, не предупредил его? Тут может быть несколько причин. Во-первых, Симила не давала никаких поводов. Ко всем слугам относилась ровно. Любви огонь в ней не горел, а восхищаться госпожой никому не запрещено. А во-вторых, Тораний хотел убить ненавистного ему Алексиона наповал, чтобы уже не было никакого снисхождения со стороны Карвилия. Он чувствовал, что надо подождать. Дождаться, когда Карвилий уедет. О, этот злодей знал людскую психологию.

Юных дев выдают замуж, не интересуясь, мил ли ей будущий супруг или противен. Кого волнуют такие мелочи? Римский брак – это не любовное желание, это надежда на плодовитость. Главное, чтоб мужчина желал. Женщина должна быть покорной, и Симила, должным образом воспитанная, стремилась быть верной женой, благоразумной римской матроной.

Она еще никого не любила. И вдруг Алексион. Сначала Симила не обратила на него внимания, но однажды ее словно обожгло взглядом.

Это произошло в один из летних дней. Симила сидела в саду у фонтана. У ног ее на мраморной скамеечке примостилась рабыня Паксия. Паксия была не просто личной служанкой хозяйки, она была ее подругой, доверенным лицом. Невысокая, полная, жизнерадостная, с круглым румяным лицом, Паксия плела венок и развлекала Симилу домашними новостями.

День приближался к вечеру. Солнечный свет был словно притушен, тени удлинились, неторопливые облака проплывали в темнеющем небе. С кровли дома доносилась приглушенная воркотня голубей. Душно пахло лилиями. Пленительный покой летнего вечера ласкал сердце.

Алексион с книгой в руках замер на пороге перистиля в восхищении от представившейся его взору картине. Он не мог заставить себя сдвинуться с места. Юная красавица в голубом платье чуть склонила набок белокурую голову. Рука ее опущена в воду фонтана. В этой позе было столько природного изящества, и в то же время чувствовалось, что женщина еще не избавилась от стеснительности, некоторой скованности, неуверенности.

Симила почувствовала чужой взгляд. Он встревожил ее, словно это было прикосновение. Она повернула голову и быстрым, рассеянным взглядом обвела сад, цветы, старого садовника, обрезающего в стороне засохшие ветки. Нет, не они. Кто же так ее встревожил? И вдруг вновь брошенный на нее взгляд мгновенно обжег ее.

В этом взгляде Симила почувствовала пылкость чувства, опьянение ее красотой и любовный призыв. Ни на секунду у нее не возникло чувства оскорбленности, сомнения в возможности так смотреть рабу на благородную госпожу. Взгляды порой красноречивее слов. Всякая любовь начинается от взгляда.

Между ними стояли тысячи препятствий, но первое чувство, никогда прежде не испытанное, всегда захватывает целиком, до самозабвения. Ни Симила, ни Алексион и сами не могли бы объяснить, как это произошло и случилось. Не раздумывая, с непостижимым безрассудством бросились они навстречу любви или навстречу безумию. О силе страсти именно по этим безрассудствам и судят. Любовь будит в людях неистовство, заставляя совершать немыслимые поступки.

Вряд ли влюбленные рассчитывали быть неувиденными в небольшом доме, где рядом с хозяевами постоянно живут слуги. Можно сказать, что на миг они просто потеряли представление о действительной жизни. Они любили друг друга исступленно и отчаянно, как только и возможно любить на краю. Чего было более в их любви, промчавшейся губительным вихрем, – радости, счастья или горечи и страдания? Любовь, повторяемая веками и никогда не повторенная. Сила, которой невозможно сопротивляться. Чего больше в этом чувстве? Божественного или животного? Возвышенного или плотского?

Речь не о сексе, простеньком и примитивном, как совокупление собак. А о страсти, почти безумии.

Эти двое оплатили свою страсть сполна.

Глава седьмая

  • Здесь лежу распростерт; бей же в шею пятой, беспощадный!
  • Бог мой, теперь я постиг, как твое бремя нести.
  • Понял, что жгут твои стрелы. Мне факелы в сердце швыряя,
  • Ты его не зажжешь. Сердце уж пепел сплошной.
Мелеагр. Жестокий Эрот

Карвилий не расстался с Симилой. Но более к ней не входил. Его возникающее желание тут же отравлялось воспоминанием той ночи, запахами страсти, заполнившей спальню. Его терзал ужас в глазах Симилы.

Три дня Симила провела в своей спальне. Наконец Карвилий послал раба позвать жену к обеду. Он полулежал на ложе в таблинии[20] и слушал ее тихие приближающиеся шаги. Сердце его билось сильно и неровно. Он не знал, как он будет себя с ней вести.

Вошла Симила, остановилась у входа. В первое мгновение Карвилию показалось, что она сейчас упадет перед ним на колени и станет целовать его ноги. Если бы Симила повела себя так, он бы простил ее, но свысока, с покровительственно-высокомерным снисхождением. Но Симила не просила прощения. Она стояла, худенькая, бледная, и казалась тростинкой на ветру. Синие глаза женщины смотрели на мужа, но Карвилий не прочел в них ни осознания вины, ни сожаления. Напротив, он почувствовал, что так основательно забыт женой, словно его никогда и не было. Нет, он был, и это он разрушил ее мимолетное счастье. В глазах Симилы навсегда притаилось выражение раненой птицы.

Жизнь внешне потекла по привычному руслу. Супруги продолжали жить вместе, создавая видимость приличной римской семьи. Карвилий надеялся, что со временем острота чувств сотрется. А его холодность будет справедливым наказанием. Он покажет свой характер с тем, чтобы потом простить. И это великодушное прощение заставит женщину быть благодарной. С этими мыслями он не посещал спальню Симилы. Они встречались за трапезой. Вяло разговаривали на отвлеченные темы. Карвилию казалось, что его план хорош и уже видны результаты. Ее нежная, несмелая, виноватая улыбка, ее все увеличивающаяся бледность. Видя, как Симила тает, он уже решил ее простить, и вдруг…

Неожиданный удар был нанесен за ужином. Внесли рыбу. От запаха рыбы Симиле стало плохо.

Первой поняла все Виргиния. Она вместе с дочерью покинула таблиний. Затем в спальню был вызван Карвилий. Встревоженный мужчина остановился на пороге, с беспокойством глядя на бледную Симилу, лежащую с закрытыми глазами.

Радостная Виргиния сообщила новость:

– Симила беременна. Предполагаемый срок два месяца.

И уже по выражению лица мужчины поняла, что это сообщение буквально убило Карвилия. Он отшатнулся, его руки непроизвольно дернулись, защищаясь. Лицо искривила гримаса. Опустив голову, Карвилий вышел. Виргиния заглянула в комнату, где он сидел в одиночестве, но подойти к нему не решилась и, кусая губы, поспешила покинуть печальный дом.

Слуги бесшумно убрали посуду со стола. Загасили факелы. Лишь одинокий светильник мерцал желтым колеблющимся светом. Голова Карвилия кружилась.

«Не мой ребенок. Осквернение крови. По римским законам она однозначно заслуживает смерти…»

Шквал мыслей всколыхнул еще не успокоенные душу и сердце, поднял муть в голове, отмел мысли о доброте и милосердии. Вся горечь и смятение, почти угасшие, вспыхнули вновь. Какая пропасть между желанием и долгом, какое крушение надежд, какая жгучая боль в оскорбленном сердце!

«Мать всегда известна, отец всегда под сомнением», – твердил он про себя расхожую римскую поговорку, то ли с мольбой, то ли с проклятьем.

С этого дня Карвилий почти не видел Симилу. Он не хотел ее видеть. Томился ночами на пустом ложе. Печаль, горчайшая печаль завладела им безраздельно. Обстановка в доме стала еще более напряженной.

Сердце Симилы также было полно страданий. Все в нем смешалось. И тоска, и уныние, и радость. Режущее отчаяние, боязнь будущего и прислушивание к себе, к зарождению в себе новой жизни.

По вечерам Симила тихо сидела в перистиле, в окружении горшков с цветами. Мягко журчала вода в фонтане. И несмотря на то, что женщина часто плакала, когда она вскидывала на приближающегося мужа взгляд, он был незамутненным и светлым. Лицо Симилы, освещенное закатным солнцем, было такой неземной красоты, что казалось, оно светится изнутри.

Роды Симилы начались в первый день флоралий, ежегодного праздника, посвященного юной богине распускающихся цветов, Флоре. Двери всех домов Рима были украшены гирляндами цветов и венками. Весь день нарядные женщины и девушки предавались веселью и пляскам. И весь день и ночь страдала измученная Симила. Ребенок родился лишь к концу бесконечной ночи. Еще через час Симила умерла.

Карвилий чувствовал себя обманутым. Он не успел проявить великодушие. Он не успел простить жену. Слишком долго копил он свой гнев. Ныне поздно. Больше не обнимет ее, не приникнет к ее груди. Он был так уверен, что гнев его справедлив, но боги забрали ту, к которой он так стремился, значит, он был не прав, затянув наказание.

Теснимый скорбью и раскаянием, Карвилий бродил по дому. Устав, прислонялся к колонне. Холод, идущий от мрамора, казалось, немного остужал его чувства. Он закрывал глаза и словно наяву видел перед собой прелестное лицо Симилы, освещенное лучами заходящего солнца. Все оживало в его памяти с удивительной ясностью. Множество ее черточек, движений рук и тела, ее наряды, ее духи. И невозможно было поверить, что это совершенное создание природы ушло навсегда. Тоска не давала дышать. Он скрипел зубами, не зная, орать ли ему от ярости, биться ли головой о стену.

Паксия принесла и положила к ногам Карвилия новорожденного младенца:

– Девочка. Хорошая, здоровая.

Карвилий задохнулся. Словно на открытую рану сыпанули солью. Младенец, в блуде зачатый. Прочь, прочь с глаз моих!

– Убрать! Убрать! – с ненавистью в голосе закричал он.

Губы его тряслись, искаженное гневом лицо стало страшным. Он вновь нашел виновника своих бед – и вновь не в себе, а в новорожденной девочке, невольной виновнице смерти матери. Она должна умереть!

Разбиты жизни всех участников этих печальных дней. Умерла Симила. Исчез в каменоломнях Алексион. Остался в одиночестве Карвилий.

А что дитя любви и страсти? О ней речь несколько позже. Судьба ее, напротив, так ярка и необычна, что стоит ее узнать.

Паксия подняла ребенка. Накинув на голову край плаща и спрятав под ним младенца, женщина осторожно вышла из дома. Ночь подходила к концу. Дул на редкость холодный ветер, словно и не весна. Возле дверей дома еще никого не было. Женщина быстро пошла вдоль кривой узкой улочки, пробиравшейся между холмами в сторону Коровьего рынка, и далее ее путь лежал в порт Рима. Там за складами находилась самая большая мусорная куча, отбросы порта. Именно там по приказу Карвилия она должна была оставить ребенка.

Теплый комок новой жизни слегка шевелился, прижатый к груди рабыни, иногда нежно мяукал. Его тепло согревало не только тело, но и сердце. Паксия завернула за угол и остановилась. Она представила себе горы мусора, зловонные испарения, воронов, с карканьем кружащих в небе, и стаи голодных бродячих псов. Они моментально растерзают ребенка.

Улицу неторопливо перебежала крыса. Паксию передернуло. Она судорожно прижала младенца к себе. Нет, она не может выбросить дочь своей несчастной доброй госпожи.

Женщина оглянулась. Улица была пуста. Лавки еще не открывались. Никто за ней не следил. Паксия глубоко втянула в себя воздух и, решившись, стремительно направилась в противоположную от порта сторону.

По лестнице в сто ступеней она поднялась на Капитолий. На Капитолийской площади возвышался древнейший храм города – храм Юпитера Сильнейшего Величайшего. На мгновение Паксия подумала, что, возможно, стоит оставить ребенка на ступенях храма, но передумала и пошла дальше. Рассвет приближался. Первые лучи окрасили розовым цветом крыши домов, осветили многочисленные статуи богов и знаменитейших римлян, украшавшие площадь.

Квиринал – район садов, парков, богатых особняков. В чистом воздухе нежно пахло листвой и цветами. Сюда, на холм, не доходили зловония мусорок, тяжкие запахи с улиц, расположенных в низинах между холмами и заполненных бедным людом, плебсом.

На улицах стали попадаться первые прохожие, спешащие на утренний прием к своим патронам. Возле большого, знакомого ей особняка Паксия, закутанная с головы до ног в серый плащ, спряталась в тени статуи и стояла, нервно кусая губы, раздумывая, что ее ожидает, когда откроется, что она не выполнила приказ господина. К счастью, ее ожидание длилось недолго. Из ворот вышла кухарка. Толстая розовощекая Дорсия. Она шла неспешно, переваливаясь с ноги на ногу. В ее руках была корзинка.

Паксия вышла из своего укрытия. Ее трясло мелкой дрожью. Она не помнила, что говорила и как ей удалось убедить кухарку взять ребенка. Они положили дитя в корзину, и недовольная кухарка вернулась в особняк. Когда дверь за кухаркой закрылась, Паксия поспешила домой.

А в особняке в это время происходило следующее. Возле поставленной на полу вестибюля корзины с девочкой собрались слуги. Пришел управляющий. Все были в некотором замешательстве.

Ребенок дергал ручками, смотрел невинными голубыми глазами.

– Красавица, – произнесла кормилица Кармиона.

Управляющий посмотрел задумчиво.

– Поверь мне, уж я-то в этом разбираюсь, – добавила Кармиона убежденно.

Это замечание кормилицы и решило судьбу девочки. Управляющий пошел проверять, не пробудилась ли хозяйка, чтобы доложить госпоже о подброшенном ребенке. Рассказывая о происшествии, управляющий употребил именно те слова о красоте девочки, что и кормилица. Заинтересованная хозяйка пошла взглянуть на ребенка, и девочку оставили в доме. У госпожи было две дочери, и красивая здоровая рабыня, подруга их игр, не помешает. Девочку назвали Музой.

Глава восьмая

Все, что дано нам, может быть и отнято.

Луций Анней Сенека

Десять последующих лет Карвилий прожил словно в каком-то сне или болезни. Острая боль от потери жены притупилась, отошла в прошлое, так же как и изнуряющая ревность. Но о чем Карвилий постоянно жалел, так это о поспешно принятом решении выбросить ребенка Симилы. Недаром древние считали гнев кратковременным помешательством. Поспешно, глупо, неоправданно жестоко. Ее ребенок. Он бы жил в доме, наполнял его быстрым топотом детских ног по утрам, веселым смехом, радостью. Малые дети наполнены радостью, счастьем жизни. Без детских голосов любой дом печален и пуст. Он бы вырастил девочку. Ну и кто бы знал, что это не его ребенок, не его дочь? Глупец! С ней у него было бы будущее. А ныне ничего нет. Пустота, бесцельность существования. Для кого он работает, богатеет, кому достанется его состояние? Валенту? Брату-врагу? Валент и так все вьется, кружит рядом – ждет.

При воспоминании о брате что-то злое, неуправляемое шевелилось в Карвилии. Он томился жизнью и не знал, что ему с ней делать. Единственным наслаждением Карвилия стала еда. Он ел много, быстро, неряшливо. Он сильно поправился и уже не ходил по улицам Рима, а путешествовал в носилках. И не было вокруг него ни одного человека, с кем бы он хотел поговорить.

Однажды Карвилий сидел в носилках, облокотившись на колено, пока четыре сильных раба несли его к дому. Занавеска была сдвинута. Сильно поседевшие и поредевшие волосы окружали легким венчиком череп. Крупное, мягко очерченное лицо было белым, одутловатым. Сказывалось обилие вина и отсутствие движения. Как всегда, Карвилий был во власти тоскливых дум.

Жизнерадостный смех прервал его раздумья. Справа, на обочине дороги, стояли юные девушки в сопровождении полной няни и девочки-рабыни. Что-то выскальзывало из рук девочки, и это вызывало веселый смех девушек. У девочки-рабыни были густые черные волосы, смуглая кожа, крупные чувственные губы. Она наконец справилась с непослушным свертком, подняла голову, взмахнула своими длинными ресницами, улыбнулась.

1 Мойры – в древнегреческой мифологии богини судьбы.
2 Всадники – второе после сенаторов привилегированное сословие. Всадники не имели богатой родословной, но обладали финансами. Денежная аристократия, политическое влияние которой было ограничено.
3 Вольноотпущенник – раб, отпущенный на волю актом освобождения. Однако в гражданских правах вольноотпущенники были ограничены.
4 Гомер. Одиссея. Песнь вторая. 275.
5 Маны – у древних римлян души умерших предков. Почитались божествами и покровительствовали роду.
6 Форум – в древнем Риме: площадь, где протекала общественная жизнь города.
7 Провинция – подчиненная область вне Италии. Управлялась претором.
8 Базилика – крупное общественное сооружение, большой просторный зал.
9 Ростра – ораторская трибуна на форуме.
10 Цизальпийская Галлия – часть северной Италии. Название переводится как «Галлия, расположенная по эту сторону Альп», то есть по одну сторону с римским государством. Также именовалась Ближней Галлией.
11 Триумф – победоносное шествие по главным улицам Рима. Поводом могла стать лишь большая победа, уничтожение не менее пяти тысяч воинов противника.
12 Иды – пятнадцатый день месяца. Мартовские иды – 15 марта.
13 Аппиан Александрийский. Римская история. Кн. XVI. Гражданские войны (Кн. IV). Гл. 7.
14 Магистратура (от лат. magistratus – сановник, начальник) – общее название государственной должности.
15 Владимир Миронов. Древний Рим. Гл. 2.
16 Саманный кирпич – сделанный из соломы и глины.
17 До изобретения мыла для мытья тела пользовались оливковым маслом.
18 Использованы тексты прославления Исиды из книг А. Рановича «Эллинизм и его историческая роль» (с. 322) и А. Кравчука «Закат Птолемеев».
19 Ка – важнейшая категория древнеегипетского мировоззрения. Под термином «Ка» понималось некое подобие самого человека, его двойник, который после физической смерти продолжает жить внутри гробницы. 2 Ба – термин «Ба» означал силу, придающую жизнь человеку. Если Ба оставляет тело, то сам человек умирает. Однако Ба способно вернуться в тело человека.
20 Таблиний – столовая.
Teleserial Book