Читать онлайн Древние Славяне. Соль. Книга вторая. Масленица бесплатно

Каждый месяц на Руси случается праздник. Бывают страшные, такой как Карачун в самую длинную зимнюю ночь, или поминовения Дедов и Баб в конце зимы и осенью. Бывают рабочие праздники, когда начинаются посев, сенокос или жатва. Но самые любимые и весёлые – летний Купала и зимняя Масленица.

Летнего Купалу легко праздновать. На улице от заката до рассвета нету ночи, солнце так и гуляет по небу. Все травы цветут и пахнут, яблоки завязываются на ветках, морковка из грядок вылезает, репка, ещё горькая, но уже вкусная, рядами желтеет. Лесная ягода среди грибов боровиков, маслят и сыроежек либо чернеет черникой, либо дразнится красной земляникой в мелких семенах. Но солнце уже уходит из самого длинного дня, сокращая своё появление с каждым днём.

А вот зимняя Масленица празднуется из последних сил. День только уровнялся с ночью, снег начал таять, сосульки с крыш капать, но ещё долго ждать зелёной травы на земле и первых листьев на деревьях. Зато просыпается надежда на скорое жаркое лето и урожаи всего, что вырастет. Домашняя скотина нагуляет мяса, на болота и поля прилетит дикая птица. И хочется разгульно веселиться на Масленицу, чтобы Боги услышали и помогли.

Деревня Явидово. Масленица. Утро Понедельника-Встречи

Как всегда, с ночи Недели[1] до рассвета понедельника в деревнях не спали, готовясь к большому празднику. Не прекращалась беготня между домами. У кого-то не было яиц для пирогов, у кого-то кончилась закваска для хлеба, и у всех не хватало соли. Дошло до того, что с божниц доставали маленькие солонки и выскребали из них самую лучшую, чёрную соль морянку, привезённую с озера Ильмень. С соседями такой солью не делились, самим еле хватало.

Не спалось не только из-за волнения, но и из-за голода, всё-таки две седмицы прошли пустыми[2]. Но, наконец-то, прошли! В мечтах об угощениях, ночь казалась бесконечной. Подсохший не подсоленный хлеб не лез в горло, от горохового варева с сушеными грибами уже тошнило.

В домах жарили творожники и складывали высокой горкой на отдельном деревянном блюде. На втором, таком же, лежали печенья-жаворонки с глазками из сушеной черники.

* * *

Крутившаяся у печи старая Снежана не замечала в морщинах под глазами сажу. Особенно чернел на лице нос, постоянно шмыгающий и подтираемый ладонью в нагаре.

– Прилетай лето, приноси тепло, – тянула песню Снежана, накрывая блюдо расшитым рушником с печеньем-птичками.

– Согрей землю, разбуди траву, – подхватила напев свекрови худенькая и хромая Годислава.

Обе бабы, трудились в старых залатанных рубахах, но в белых хлебных передниках.

Весь стол и залавок[3] за печью радовали глаз заставленными крынками со сметаной, горшками с разным маслом и блюдами.

Из сеней[4] в комнату вошел Ведогор с дровами, свалил их у печи и взял с залавка свою кружку.

– Тёща дорогая, ты зачем мне налила козье молоко? Я его с детства не терплю.

– Брагу и медовуху спрятала наша Домослава, – с удовольствием заявила Снежана, оттискивая на раскатанной тесте вырезанного из дерева жаворонка. – Не нальёт до похода в Священную Рощу.

– Тьфу ты, неприятность какая, – Ведогор одёрнул плетёный пояс на тёплой домашней рубахе. – Пойду овец на снег выгоню и ещё дров наколю, а то вы за эту ночь в два раза больше обычного сожгли.

В дверях он столкнулся с супругой.

– Много набрала, – радостно сообщила Домослава, держа в поднятом переднике яйца и они удобно лежали на большом животе под грудью. – Есть что на Масленицу покрасить и отнести в житницу[5]. Ведогор, а чего ты в лаптях, а не в валенках? По утру ещё холодно.

– Да я бегом сбегаю, – уверил супругу Ведогор, подтянул шерстяные порты. – Не успею замёрзнуть.

* * *

Варили яйца и красили луковой шелухой в желтый цвет, а сухой кислицей в бледно-зелёный. Порошками, сменянными у гончаров, яйца красили в красный и синий цвета.

Первые крашеные яйца бабушка Снежана и её дочь Домослава понесли в житницу, напевая: «Взайди просо, взайди лён, дай нам жизни, дай нам радость». Снежана держала горшок с яйцами, Домослава светоч[6].

Закрыв за собой дверь, обе хозяйки поочерёдно подходили к каждому сусеку[7], долбленному из липовых брёвен и впихивали в середину пшеницы, проса, льна и всех остальных семян по варёному яйцу для лучшей всхожести.

Так делали в каждой житнице всех Славян.

С рассветом наступило самое тяжкое испытание – блины. Их пекли сразу на всех сковородах и латках[8], что находились в доме. У кого на железных, у кого на глиняных. И нельзя было съесть ни одного, хотя они, тонкие в мелкую дырочку или высокие и жирные, с сушеными ягодами и орехами, исходили сытным запахом и маслом.

Но по закону первый блин нужно было отдать Кому, великому зверю Медведю. Нарушишь закон, и в течение круглого лета[9] может кто-нибудь из семьи заболеть, или сломает в лесу, или в доме ногу-руку-ребро. И потому приходилось сдерживать голодную слюну.

Даже Домослава терпела, хотя была уже на сносях[10] и ей, по обычаю, можно было есть яйца и пить молоко.

– Пойду, отдохну, – пожаловалась ей Годислава. – Замучалась всю ночь заниматься выпечкой. – И она прилегла на спальной лавке рядом с дочерью, Василисой.

* * *

При голубеющем зимнем небе, волховица Ведунья, возраста которой никто не знал, одетая в праздничные рубаху и юбки, расшитые знаками Мокоши[11] и в лисью рыжую шубу, встала у общего деревенского колодца.

Явидовский колодец самый удобный по всем ближним деревням. Поперёк деревянного сруба лежало тяжелое бревно длиной в три локтя с накрученной на него железной цепью, с загнутым прутом, вставленным в бревно и привязанным деревянным ведром. Такое богатство мог подарить деревне только князь Переслав.

Ведунья громко предупреждала всех, кто первыми пришел за водой, о вреде обжорства после пустых седмиц ещё два дня, до среды. Она знала, что её слова обязательно разнесут по домам. Да и повторяла она их каждую Масленицу.

– Кишки порвёте, пожалейте родных. Начинайте с блинов, с яиц, с творога, с печенья, но не с мяса.

Подходящих за водой баб Ведунья строго оглядывала и показывала, куда складывать принесённые обрядовые вязанки дров.

– Кладите сразу в княжьи сани. Не забудьте старые одежды для сожжения Масленицы, – напоминала она. – Детишки чтобы шли в Священную Рощу с драными и ломанными вещами, не держите в домах старьё, каждый день приносите ещё и ещё!

Бабы, а их было большинство у колодца, кланялись Ведунье и, набрав воды, не дожидаясь соседок для привычных сплетен, спешили домой держа на плечах коромысла с вёдрами. Одеты они пока были в повседневные тулупы, но весело перемигивались, ожидая праздничного дня.

* * *

– Уже рассвет. Подъём! – Кричала бабушка Снежана, вставляя в деревянный светец[12] новые лучины[13]. Но в комнате всё равно было темно. – Снег в вёдрах растаял, девочки, спускайтесь к печи умываться.

Кряхтя, Снежана перегнулась через пустую и заправленную лавку дочери и зятя, отодвинула внутренний ставень оконца. Через растянутый бычий пузырь[14] пробился розовый свет восхода.

– Бабуля, ну чего ты суетишься? – Заворчала с полатей[15] девица Дива, старшая своей сестры-близняшки на несколько хвылин[16]. – Мы, наверное, первые, кто встал в такую рань. Первые.

– Да! – согласилась её сестра Мила.

Обе девицы удивляли своей красотой все соседние деревни и, особенно двойным отражением друг в друге. И сёстры знали об этом.

Оберегая живот, Домослава боком сидела за столом, пересыпала из головок мак в кружку и тихо улыбалась, радуясь спокойствию в семье.

Дверь в комнату снова открылась, и голос Ведогора загремел во всю мощь:

– Девки, хватит спать! Вставайте! Принесите в дом колодезной воды, ни кружки не осталось, а снега не натаскаешься.

– Как же хочется есть! – тянулась Дива, высунув руки из-под овчинного одеяла и протягивая стройные ноги на досках палатей, покрытых коровьими шкурами и старыми простынями, шевеля при этом пальчиками. – Всё бы съела, что приготовила бабуля. Всего хочется.

– О-о-очень, – зевнула Мила.

– Нельзя! – рявкнул Ведогор. – Вот, козьего молочка хлебните, воду принесите и – в Священную Рощу! – Подойдя к лавке свояченицы и племянницы, он откинул одеяло. – Годя, понятное дело, что ты за ночь уработалась, а ты, Вася, почему не одеваешься? Ведунья, небось, заждалась и другие девки набегут раньше тебя.

Потягиваясь, Василиса, крепенькая и румяная встала, надела лапти и побежала через сени на задний двор, к летнему нужнику[17], открытому по случаю оттепели.

Пописав, Василиса обтёрлась между ног снегом. Вернувшись в дом, стала переодеваться в праздничную одежду. Пока натягивала чистую исподнюю рубаху, а на неё плотную, шерстяную, мама Годислава расчёсывала её волосы, расплетя и заново заплетая тугую косу. На лоб дочери Годя надела тканный венчик, расшитый речным жемчугом. Юбку Василиса надела сестринскую, свою у неё мыши погрызли.

Уже стоя в дверях, Вася завязала клетчатый платок и дождалась от матери поцелуя в щёку.

– Красна девица ты у меня. Позавтракаешь? – с беспокойством спросила Годислава.

– По пути перекушу.

Схватив с блюда печенье, Вася выскочила из дома.

Утро было тёплым, ярко светило солнце.

Так хотелось Василисе через хвылиночку быть в усадьбе князей. Она сегодня такая нарядная и светлая! И юбки новые и не привычный тулуп на ней, а норковая шубка. Княжич Милояр, солнышко сердца, должен ахнуть от удовольствия, увидев её.

И Вася побежала по тропинке, ведущей в княжескую усадьбу не по дороге к колодцу вдоль реки, а напрямую, через холм. Тёплый ветер подталкивал в спину.

* * *

Сёстры Мила и Дива так и лежали на полатях, глядя в тёмную крышу и ленясь спуститься.

– Вся деревня… – потягиваясь, начала разговор Дива. – Говорит о вчерашнем приезде княжича Милояра, приезде княжича. – Как всегда, она повторялась для убедительности.

– Красивый парень. – Мечтательно говорила Мила. – Мы ж вчера с тобой глядели, когда они с нашим княжичем Граней достраивают стойла на площади. И хозяйство, говорят, у него богатое.

– Ты про какое хозяйство? Хозяйство, про какое? – Хихикала Дива, щипля сестру за бок и плечи. – То, что между ног или то, что в его усадьбе в деревне Глины?

Обернувшись на внучек Снежана погрозила им корявым пальцем.

– Не о том смеётесь. Милояр-то вчера в деревне Корзово драчуна скрутил. Тот скотина такая, супружницу свою, беременную бил. Милояр его отправил к старосте – трезветь.

Обе сестры осуждающе покивали головами: «Бывает же сволота», и тут же настроение их переменилось. Прикрывая рот ладонью, Мила зашептала сестре:

– Дива, не блей козой о княжиче. Хорошо отец не слышит, а то огребла бы по заднице.

– Чего это по за-а-аднице? – растягивала слова Дива. – Мы уже взрослые, нам в супруги идти пора.

– Вот нам завтра и навяжут невестины колодки, будем хромать полдня, – зевая, напомнила Мила.

– Ой, как ты сегодня много говоришь, – удивилась Дива. – И сколько у нас на Масленицу женихов и невест будет по деревне в колодках ходить? Ходить в колодках?

– Полно и невест, и женихов. – Обрадовалась интересному разговору бабушка Снежана, не переставая перекладывать выпечку с горячих сковородок на деревянные блюда, расставляя их по столу. – Заневестилась вредная Болеслава, страдает по Велемиру Бортнику. Его старший брат Итир Бортник сохнет по вдовой Оне, подружке нашей Василисы. Из третьего дома от колодца Котя в невестах, а ещё девка с другого конца деревни, та, что длинная и тощая, как жердина от осины. Из Рудых Болот два жениха приедут, из других деревень кто-то… Точно не знаю, – хмыкнула Снежана и утёрла нос ладонью. – Опять же княжич Милояр. На всю седмицу нам устроят смотрины. – Бабушка подняла голову, разглядывая в сумраке полати. – Девочки, пора вставать…

– Так блинчиков хочется, – жалостливо попросила Дива.

– Да, – подтвердила Мила. – И печенья-жаворонка, и сырников.

Обтряся от маковой шелухи передник на домашней юбке, Домослава встала, обернулась в сторону дочерей.

– Вставайте, дурынды! Я с утра глянула на Снежную Бабу[18] во дворе, а у неё платок скосился на голове и выпала морковка, я их поправила. Оттепель. Значит, днём на солнце будет жарко.

– А можно сырника, мама? – Дива сиганула с полатей на пол, минуя три ступеньки. – Так хочется, так хочется, вся изошлась слюной.

– Хочется, – бормотала Мила, медленно спускаясь вниз.

– Громыхайте тише, девочки, маленький Сотя ещё спит. – Прислушавшись к ребёнку в себе и тоже голодная, Домослава разрешила. – Рассвет наступил, можно съесть кусок хлебушка или сладкое печенье, – с удовольствием оглядывала красавиц дочерей Домослава добавила. – Но только по одному. Эх, я сейчас наведу румянец нашей Мокоши.

– Воды нужно много, – Годислава плотнее прикрыла себя меховым одеялом. – Днём все горшки, сковородки и ложки отмывать.

– Два раза за водой сходите, девочки! – отозвалась из-за печки бабушка Снежана.

– Бегом сбегаем! – крикнула Дива, натягивая тёплую рубаху.

– Два раза, – соглашалась Мила, надевая юбку.

– На дороге не упадите, воду не расплескайте, – ворчала Домослава, натирая свекольный румянец деревянной Мокоше и переплетая её светлую косу из шерстяных ниток.

Поцеловав в макушку богиньку, Домослава поставила её на место, на одну из полочек для Богов, расположенных одна под другой. Зашептала, прикрыв глаза:

– Помоги нам, Мокошь. Как можешь – помоги. Дай девочкам хороших супругов, всем жизни спокойной, здоровья сыну Соте и новом ребёнку, мамке, Ведогору, родным… ну, ты сама знаешь кому и сколько.

– Мама, я кушать хочу! – С печки слез Сотя, младший ребёнок в семье, и стоял в исподней рубахе, от души потягиваясь. – Блинами пахнет.

– Пока нельзя! – строго отказала бабушка Снежана.

– Печенье можно, – и Домослава дала сыну тёплого печенья «жаворонка». – Попей козьего молочка, от него станешь здоровым, толстым и мужская пипка большая вырастет. Возьми батину кружку на залавке.

Прихлёбывая молоко, Сотя ткнулся в большой живот и тёплую мамкину грудь.

– Сегодня начнём веселиться, да, мама?

– Обязательно, лучшик мой.

Деревня гончаров Глины. Княжич Милояр

Вчера утром княжич Милояр быстро собрался в гости. Скотник запряг в расписные сани любимого коня Ситича. Рабочую лошадь Милояр запрягать запретил:

– Что же я буду хуже другана Гранислава? Да ни за что!

– Чего ты орёшь, с самого рассвета? – сонно возмутилась его сестра Зореслава, выйдя на крыльцо в домашней шерстяной рубахе и куньей душегрейке.

– Не могу усидеть дома. Еду в гости к князю Переславу и другу Гране.

– Ой, да так вам там будет тяжело праздновать-то Масленицу! – язвила Зореслава. – Береги себя, не упейся вусмерть.

Милояр сам положил в сани мешок печёных кругляшей-ватрушек, без которых гончары не садились за стол. Ночью повариха Шура напекла их постными, с щавелем, солёной крапивой и грибами. С творогом и яйцами пока было нельзя из-за пустых седмиц. Ещё в сани Милояр поставил короб праздничной одежды, сверху всего навалил соломы.

А соли в доме не осталось. Утром даже не хотелось есть сваренную пшенную кашу на воде и конопляном масле.

Проезжая через деревню Корзово, стоящей ровно на половине пути между его деревней Глины и Явидово, Милояр лениво смотрел по сторонам. Дома здесь были такие же добротные, как у него во владениях, заборы с плетнями плотные, а всё равно деревня выглядела серой. Оба колодца со старыми «журавлями»[19] покосились, тулупы у баб без выдумок, без вышивок. И на столбах заборов бело не больше пяти волчьих черепов.

Проходящие по дороге по своим делам бабы, с вёдрами на коромыслах, с санками с детишками, с хозяйственными узелками, жадно рассматривали расписные сани княжича с высокими бортами по бокам и фигурным задником, и холёного коня в звенящей сбруе.

Из калитки дома, мимо которого Милояр медленно проезжал, вышла молодая баба в заштопанном на плечах тулупе, держа, как и положено пустые вёдра в левой руке, а коромысло на правом плече. Из-за занятых рук, у неё сбился платок и на бледном заплаканном лице, на скуле багровел след удара. В распахнутом тулупе торчал большой живот.

Вслед за женщиной из калитки выскочил здоровый молодой мужик в портах, босиком и в не подпоясанной рубахе. В два длинных прыжка он нагнал молодуху, и сбил на снег. Баба завизжала, пытаясь освободиться, сучила ногами и выставляла вперёд то вёдра, то коромысло, оберегая живот, но молодчик раскидал их в стороны и продолжал бить бабу по лицу и в грудь. Подъехавших саней княжича он не заметил.

Три бабы у колодца поспешили на помощь молодухе с коромыслами наперевес, но бежать им было далеко.

С ходу спрыгнув с саней, Милояр подхватил откинутое коромысло и с оттягом ударил им поперёк спины озверевшего мужика. Тот остановился, не понимая, кто осмелился помешать ему.

– Ты чего-о? – взревел молодчик, упав на снег и тут же вскочивший. – Щас я тебя! – И он замахнулся для удара.

Силушки у дурака было не занимать и Милояр точно бы огрёб кулаком в лицо, но тут подоспели соседки и стали от души лупить мужика тяжелыми коромыслами.

– Сучий потрох! – кричала баба в возрасте, не переставая бить молодчика по голове. – Нашел над кем измываться! Она же на сносях!

Молодуха сидела в сугробе и плакала, растирая по лицу кровь из носа и слёзы, и придерживала живот.

– Глаза залил и больше не с кем драться? – Другая баба тыкала коромыслом молодчику между ног, стараясь попасть в уд[20].

– Доброго здоровьичка, княжич. – Опомнилась третья тётка, воткнув ведро рядом с собою в сугроб.

– Бабоньки, встаньте в сторонку. – Подойдя к молодчику, Милояр, подпрыгнув, ударил его ногой в живот и мужик осел в сугроб, рядом с супругой. Та испуганно отвалилась в сторону. – Вот, что она чувствует, мудак! Бабоньки, принесите-ка сюда из моих саней верёвку и кругляши, они в мешке.

Бабы стояли, крепко держались за коромысла, боясь сделать лишний шаг. Только самая пожилая не торопясь подошла к саням, пошуршала в сене, достала моток верёвки и синий мешок. На мешок стали поглядывать и остальные бабы, но держались, руки не тянули.

– Что делать, с сучьим потрохом, княжич? – спросила самая боевитая тётка.

– Да пошли вы все, – неожиданно взревел мужик и попытался встать из сугроба. – Я вас сейчас завалю!

– Свяжем, и он сам пойдёт к старосте. – Решил Милояр. – И, если этот выродок не отсидит в холодной клети хотя бы день, я нажалуюсь князю Переславу, и он увеличит оброк всей деревне. На обратном пути я спрошу со старосты. Как зовут эту сволочь?

– Старосту или сучьего потроха? – Баба в возрасте переглянулась с подружками. – Этого зовут Мрев, он в детстве чуть не помер. – И быстро заговорила. – Его с детства мать с тётками забаловали, да ещё и супруга безответная попалась, вот он и лютует.

Против трёх здоровенных баб и княжича, пьяный-пьяный, но не до безумия, мужик позволил себя связать и побрёл босиком по снежной дороге к дому старосты.

Непрестанно говорившие бабы поднимали беременную молодуху. Старшая из них достала из мешка кругляши-ватрушки и совала ей в руку.

– Бери, слёзы заешь.

– Ты сразу на улицу беги, как он драться начнёт, – советовала другая, запахивая на соседке тулуп.

– Нет, ты как увидишь, что он стал сжимать кулаки и ругаться, так сразу к соседке, а лучше к колодцу, там у нас всегда кто-нибудь стоит, – советовала третья баба.

Вытирая лицо концами съехавшего с головы платка, молодуха начала успокаиваться и даже с интересом поглядывать на нарядного княжича. Хлюпая носом, она, тем не менее, ухватила три кругляша и спрятала за ворот рубахи.

– А за что он её бил? – Повысил голос Милояр.

– Мужики такого склада, то есть без совести, – назидательно говорила старшая баба, одаривая соседок печёными ватрушками-кругляшами. – Бьют, когда у него уд «не стоит», либо брага кончилась.

– И потому, что от браги, уд не стоит, – дополнила розовощёкая соседка в цветастом платке, тоже запихивая за ворот тёплой рубахи ватрушки и хитро поглядывала на соседку. – Имей совесть, ты же все выпечку сейчас потаскаешь. А с чем княжичу ехать в гости?

– Берите всё, – решил Милояр, для которого покрасоваться перед бабами было, что в жару водицы попить. – К князю в гости еду, а у них в усадьбе никто не голодает.

Заохавшие бабы запричитали: «доброго тебе здоровьичка, княжич», «сытно и весело встретить Масленицу», «жену тебе добрую и ласковую», благожелательными взглядами проводили Милояра, усевшегося в сани и дёрнувшего вожжи лоснящегося Ситича.

Выпечку бабы поделили тут же, а синий мешок отдали пострадавшей молодке.

* * *

Узкая дорога, блестящая подтаявшим настом, выходила из лесной чащобы, и показался просвет поля. Значит, скоро Явидово. Жалко, что сегодня был последний день пустых седмиц, а то бы они с Граниславом оторвались по полной. И напились бы от души, и наелись любимой гусятины и натешились бы в мыльне[21] с мыльницами[22]…

«Жениться что ли?» – неожиданно подумал Милояр. – «И скакать по другим бабам надоело, все они в мыльне одинаковые, когда голые. И семью с детьми пора заводить…»

Опушка леса закончилась. Впереди расстелилось заснеженное поле, стал виден холм с княжеской усадьбой за высоким частоколом[23]. Справа заворачивала ледяная речка, заметённая снегом. Вдоль дороги серели дома с дымками из крыш, покрытых соломой или досками.

На столбах заборов и плетней белели черепа лосей и волков, а кое-где медвежьи. От завистливого соседского сглаза и лесных хищников. Над дверями овчарен и житниц, радуя слух, звенели ряды коровьих и козьих рогов, отгоняя злых упырей.

«Ладно, гуся с поджаренными перепончатыми лапами сегодня не будет, так хоть ягодной браги можно напиться – Мечтал Милояр. – Уж с этим княгиня Умила не поскупится. А завтра начало Масленицы, и мы с друганом Граней оторвёмся, как сможем…»

* * *

Вечером трое молодых княжичей и князь Переслав сидели в столовой. Княжичи обсуждали и рисовали на вымоченной бересте план предстоящего торжка. На парнях и князе были надеты льняные рубахи. Чистые и новые. Такие могли позволить себе только они. Простые мужики носили льняные рубахи только по праздникам. А ежедневно либо грубые шерстяные зимой, либо конопляные летом.

– Нужно сколотить торговые обменные ряды. От сюда и до сюда, – тыкал пальцем в бересту княжич Гранислав. – Обновить мостки для въезда гостевых саней со стороны реки, поставить качели, сразу на трёх человек, столб с верёвочными «шагами» и столб с подарком наверху.

– Я люблю на «шагах» прыгать, – улыбнулся младший княжич, Святослав, светловолосый взрослый подросток.

– Не забудьте о летней конюшне и обязательно нужно подновить навесы над чурами[24], а то обидятся, – сказала вошедшая в столовую Ведунья. – Я только что сходила в Священную Рощу. Над Перуном и Родом завалились навесы. И ещё нужно сменить ржавые набойки на груди Сварога и наплести из ниток новую косу для Мокоши.

– Когда же всё успеем? – озаботился князь Переслав, почесал седеющую бороду и хмуро выпил которую за вечер кружку крепкой браги.

Представив, как до вечера придётся сидеть рядом с ленивым и хмельным князем, да ещё за пустым столом, княжич Гранислав встал и хлопнул Милояра по плечу.

– Пойдём, друган, начнём сколачивать обменные столы прямо сейчас. Завтра не успеем.

– И я с вами, – вскочил младший княжич Святослав.

– Лады, братишка, пойдём с нами, поработаем, – согласился Граня.

Деревня Явидово. Понедельник. Выход на Масленицу

По дороге к княжьей усадьбе Василиса скользила в растаявшей глине и больше всего боялась упасть. Не из-за синяков, а испачкать наряды.

Калитка в частоколе усадьбы уже была открыта.

– Здраве буде! – приветственно кивала дворовым людям Вася и ей радостно кивали в ответ.

Из конюшни вышли конюхи – статный Белян, и вечно закутанный в бабьи платки Лукьян. Они выводили через задний двор на прогулку лошадей. Скотник Володар и его супруга доярка Зденка, тащили за закрученные рога двух баранов, выгоняя их из овчарни в поле, на чистый снег. За ними тянулись остальные овцы и бараны. Рядом заходилась лаем рыжая собака и иногда кусала за ноги медлительных овец.

По широкому двору гуляла серо-белая коза Берёзка, что-то копала тонким копытцем, нюхала тулупы проходящих мимо дворовых. Никто на неё не кричал и не гонял. Всё-таки Берёзка любимица Переслава. Когда князю не с кем было выпить, он звал козочку на крыльцо, та запрыгивала на ступеньки и слушала его пьяные бредни. Коза лезла в кружку с крепким квасом узкой мордой, и Переслав её не отгонял.

Однажды княгиня Умила согнала Берёзку с крыльца пинком и та, упав, тяжко заблеяла и ухромала в овчарню. Вечером Умила ходила с синяком, прикрывая левую скулу платком.

* * *

Василиса прошла в поварню. Мыльница Кладя и толстенная повариха Радмила жарили и парили, выкладывая из огромной печи на блюда блины и печенье-жаворонки, а в глубине печи, ещё скворчали на углях три сковородки с завтраком для князей – сочными петушками.

– Ты прибежала первой из трёх девиц, – Радмила катала на широком столе тесто для печенья. – Иди, Вася, на двор, мы тебя позовём, когда придёт Ведунья.

Делать Василисе в поварне было нечего, только мешаться, и она, прихватив со стола горсть колотых орехов, вернулась к калитке.

Выглянув из неё, она с обмиранием сердца смотрела вниз, вправо от общего деревенского колодца, на снежную поляну, где три княжича и Творемир достраивали лёгкую конюшню для лошадей гостей. Княжичи Гранислав и Милояр прилаживали жерди в загонах, а Святослав и Творемир вбивали длинные железные гвозди в доски на крыше. По случаю Масленицы князь решил не скупиться на дорогие гвозди, зная, что они вернуться после разбора временной конюшни.

Почувствовав взгляд из усадьбы, Святослав повернулся и, увидев Василису, заулыбался, помахал рукой.

«Хороший Святослав мальчик, и влюблён в меня по-настоящему, а в душе только княжич Милояр, только от него кружится голова, становится ярче солнце и хочется носить расшитую рубаху…», – переживала Василиса.

По тропинке, от колодца на княжий холм поднимались Котя и Теря, две другие девицы, призванные сегодня вместе с Василисой голосить заклички на Лето.

– Привет, Василисушка! – весело кричала Котя и обернулась вокруг себя, показывая новую беличью шубейку с десятком хвостиков пришитых к широкому воротнику, которые подпрыгивали при ходьбе. Валенки подружки были расшиты мелким жемчугом и цветами из шерстяных ниток.

– Васька, – не меньше веселилась Теря, самая высокая девица в деревне. – Ты за ночь ничего не растеряла, никому не «дала»?

И девица тоже обернулась вокруг себя, хвалясь юбками и черевиками[25]. На её шубу пошло в два раза больше белок, настолько она была длинная и рукастая.

Как только подружки вошли в калитку, из-за княжьего дома вышла Ведунья.

– Пойдёмте, девушки в Священную Рощу, будем повторять заклички и петь их, как положено по обряду, богов радовать.

* * *

Тень от Снежной Бабы, поставленной ближе к воротам дома Снежаны, становилась всё короче, и семья Ведогора вышла из дома.

Торжественно умытые талой водой, заново расчёсанные, одетые в беличьи шубки, близняшки веселились, подталкивая друг друга. Старшие женщины, в шубах более дорогих – Домослава из куницы, Снежана в норковой, Годислава из черно-бурых лис, смотрелись Мокошами с румянцем из свёклы и подкрашенными бровями сажей.

Пятилетний шустрый Сотя в обрезанном отцовском тулупе, притоптывал от нетерпения валенками.

– Пойдёмте быстрее, а то без нас праздновать начнут.

Утром Снежана стянула до слёз волосы в седую вдовью косицу, желая разгладить морщины. И это при живом супруге Буче, которого она выгнала из дома тройку лет назад за занудство и любовь махать кулаками. Бабуля надела плоскую шапочку, отделанную серебряными листочками и мелким жемчугом, а поверх тонкий платок.

На голове Домославы красовалась, как и положено беременной женщине, расшитая двурогая кика[26]. У сестёр под платками лбы украшали тканные девичьи венчики. С венчиков свисали жемчужные бусы.

Во всю худенькую грудь Годиславы на рубахе под распахнутой шубкой, блистали серебром целых пять ожерелий, с жемчужными бусинами, с лесными и полевыми костяными зверями. Ожерелья Годи каждый праздник вызывали особую зависть соседок в деревне.

На блюдах в завязанных рушниках, бабы несли ещё горячие блины, маковые печенья и «жаворонков». В небольшой корзинке у Снежаны лежали крашеные яйца и свёртки с оленьей колбасой и козьим творогом. Ведогор в обнимку держал жбан с крепкой медовухой. Маленький Сотя нёс в руках старые рубахи и связку рванных лаптей.

Пока дошли до колодца – встретились со всеми соседями, выходящими из домов.

Сегодня коса каждой девушки лежала поверх шубейки на груди, и в них были вплетены самые яркие повязки. Замужние бабы убрали по две косы под кики и шапочки из кусочков заморского бархата и парчи. У некоторых беременных баб рога на киках достигали высоты двух ладоней.

Ой, как непохоже было это шествие на то, что было две седмицы назад, на поминовении дня Дедов и Баб! Тогда на людях были мрачные берестяные личины[27] и старая одежда. Говорили тихо, готовились к пустым седмицам.

Сегодня радовали глаз праздничные одежды, новые широкие пояса, сплетённые сложными узорами€€, веселили переливчатые дудочки, додоли, свирели, бубны и трещотки. Но главное – удовольствие на лицах.

* * *

Из всех дворов на съезжающихся на торговую площадь гостей смотрели дети, с трудом сдерживаясь, чтобы не сбежать на праздник раньше родителей. Старики со старухами, те, что уже плохо ходили, сидели перед заборами на скамьях[28] и громко рассказывали, как нужно себя вести при общей молитве в Священной Роще.

У колодца, у саней со старой соломой и жертвенными дровами, сгрудились бабы и, не жалея рук и одежды, на которой оставалась труха, сворачивали и переплетали колючую солому, создавая Зиму-Масленицу. Надели на её круглую голову сразу две шапочки и платок, а на тело – дряхлые рубахи и юбки.

Поверх юбок Ведунья подпоясала чучело рушником, запятнанным маслом и ягодами. Масленицу пристроили на сани и повезли в Священную Рощу, поставить отдельно от Чуров. Княжий конь Топыч косился карим глазом на непривычного седока без лица.

Обе длинные улицы, сходящиеся у большого колодца, заполнили сани жителей и гостей. Сильно пахло лошадиным навозом, свежей выпечкой и мужским перегаром.

Два старика – Бакота и Честик-Честислав, которым младшие родственники ничего не давали делать по дому, только резать деревянные ложки, с удовольствием таскали вёдра с водой на высокий холм к княжьей усадьбе и заливали ледяную горку. Им помогали мальчишки, придерживая снизу тяжелые деревянные вёдра и ожидая, когда они смогут кататься на салазках с утра до вечера, пока не надоест.

* * *

На взгорке кругом полыхали костры вокруг высоких, выше мужского роста, чуров богов с резкими лицами. Всего их было семь. Над чурами светлели новые навесы, стоящие на трёх резных столбах.

Небольшую поляну окружали сосны с елями, несколько берёз и отдельно вольготно стоящие дубы.

Деревенские люди шли сюда семьями, по дороге здоровались и трижды целовались: в правую щёку, в левую и опять в правую. Громко произносили: «Здраве будете, соседи. Спасай нас боги. Взойди ярое солнце».

К обласканной Богами и тёплым ветром Священной Роще подошли дружной толпой.

Деревня Явидово. Понедельник Масленицы. Священная Роща

В Священной Роще, недалеко от круга с чурами, мощный Дубыня и хромоногий воротник[29]Тимослав привязали Масленицу к стволу засохшей берёзы, специально оставленному после лета. И вознеслась соломенная Масленица выше священных чуров, хотя всего на одну седмицу. Вокруг неё накидали старые вещи, чтобы сжечь в Неделю.

Боги с одобрением смотрели на своих подопечных. Вчера дворовые люди князя, под присмотром Ведуньи, раскрасили деревянные бороды Богов отваром лука.

Главного бога Рода, не трогали. Вырезанный из дуба, он от времени становился крепче и строже.

Богине Мокоше привязали новую шерстяную желтую косу и повесили на грудь снизки бус. Всем вставили стеклянные глаза и заново набили на грудь Сварогу[30] и Перуну[31] железные пластины. Ещё в руку Сварогу вставили молот, а Перуну боевой топор.

У чура Даждьбога – бога урожая, рассыпали семена пшеницы, проса, льна, мороженные яблоки и дули[32]. Скоро сюда прилетят первые птицы. Стрибогу – богу ветра и дыхания, вставили в руку дудочку. Велесу[33] – богу домашнего скота, на плечи накинули светлую овечью шкуру.

В ярком, из серебряной парчи корзно[34], на широком деревянном помосте стоял высокий седой князь Переслав, как всегда похмельный и потому больной. Рядом с ним прохаживалась дородная княгиня Умила в узорчатой рубахе, в норковой душегрейке и в понёвах[35] на трёх юбках.

Чуть в стороне утирал пот от яркого солнца Гранислав. Он и супруга Маланья в редкой на все деревни шубке из лёгкого белого горностая с вкраплениями чёрными хвостиками, с любопытством осматривали собравшихся на праздник. Гранислав высматривал разукрашенных молодух и девок, Маланья кто как из баб одет.

Дальше переминались с ноги на ногу младший брат Умилы Святослав и пригожий Милояр.

На почётном, близко к князьям месте, выстроилась семья Снежаны. Домослава надменно смотрела на остальных сельчан, а Ведогор косился в сторону, стараясь не встречаться взглядом с княгиней Умилой всегда для него притягательной.

У ног воротника Тимослава дворовые мужики поставили две корчаги[36] с хмельным квасом и брагой, на их крышках светлели свежей липой новые деревянные кружки.

Отдельно ото всех, в сторонке, стояли три девицы в праздничных одеждах, в меховых безрукавках, с серыми, неотбеленными платами на головах, закрывающие лица. Рукава их рубашек с расшитыми обручьями на запястьях, были собраны в многочисленные складки и, если их распустить, доставали до колен. Со временем обручья срезали, обтрёпанные рукава укорачивали и заново пришивали расшитые жемчугом и бисером обручья, отчего праздничная рубаха сохранялась.

У взрослых баб рукава с каждым летом становились всё короче, а после смерти супруга запястья отпарывали с рукавов, и одежда сжигалась на огненных похоронах. Если баба снова выходила замуж, расшивалась новая рубаха.

Над отдельным круглым костром с треножником над ним, Ведунья варила в огромном котле кашу-кутью[37] сразу из всех семян и зёрен, что высевались на соседние поля, от ячменя и проса, до льна, капусты и свеклы, щедро добавляя в неё мак, сушеные ягоды и клюкву. Кусок сливочного масла, брошенный волховицей в котёл, был размером с голову ребёнка. Все, кто стоял ближе охнули от удовольствия, представляя какой вкусной будет каша.

– А ты кутью солила? – неожиданно раздался вопрос бойкой Рыжей Руты. Она еле удерживала рвущегося сбежать к друзьям сынишку.

– Подсолила квашенной капустой и оставшейся солью. – Хмуро ответила Ведунья, но тут же улыбнулась. – Но для Масленицы не жалко.

Все приехавшие гости и свои, Явидовские, первым делом останавливались у высокого широкого пня. На нём стояла жертвенная корзина на три ведра, с кучей блинов. Подходящие клали сверху свои, по одному блину за каждого члена семьи. Блинов набралось не меньше сотни.

Свои корзины хозяйки ставили на общий стол, где на блюдах дразнились печенья-жаворонки и маленькие пирожки с капустной, крапивной и яично-луковой начинкой.

– Эх-ма! – вскричала Ведунья, оглядывая переполненную корзину на жертвенном пне, рядом с которым стоял высокий деревянный подойник[38]. – Вот ведь людей прибавляется! Радостно видеть! В мою молодость только одна корзина наполнялась.

– Да, прибавилось народу, – согласился князь Переслав и отпил из кружки хмельного кваса.

Радостные жители и гости разошлись на поляне по своим определённым местам.

Мало улыбчивые кузнецы из Рудых Болот держались ближе к чуру Сварога. Гомонящие гончары из Глин, ходили от костра к костру и переглядывались с девушками и молодками. Обладающие лучшими полями для пшеницы и ячменя сельчане Корзово жались к чуру Мокоши, а Бабинские, у которых на полях росла добрая для скота трава, стояли у чура Велеса. Ну, а любители растить лён и всё остальное разом, Явидовцы, тёрли ладонями основание чура Рода[39], и разбредались по всей роще, здороваясь с приехавшими знакомыми.

Забравшись на деревянный помост, Ведунья вздёрнула голову вверх и закричала:

– Лель и Масленица! Вы пришли к нам, и через седмицу ночь будет становиться короче, а день длиннее! Девицы, начинайте заклички!

Ничего не видящие, девушки волновались. Первой сделала шаг вперёд Котя. Сдёрнула с головы плат, взмахнула им и запела высоким тонким голосом:

– Лето, лето красное! Приди, лето с радостью, с великою милостью: со льном высоким, с корнем глубоким, с просом обильным, с хлебным колосом сильным!

– Приди-и-и! – Подхватили песню все стоящие в Священной Роще и подняли руки вверх, быстро трепеща ладонями.

Второй сделала шаг вперёд Василиса. Сняв с головы серую шерстяную тряпку, она запела, выставив вперёд руку с печеньем-жаворонком на ладони:

– Жаворонки, жавороночки! Прилетите к нам, принесите нам лето теплое, унесите зиму холодную. Нам холодная зима надоскучила, руки, ноги поморозила, живот до хребта довела. А теперь жаворонки, лето красное вернут! Радость солнышка принесут, дадут тепло и любовь!

И все жители деревни, и гости, снова подняли вверх руки и гораздо сильнее затрепетали ладонями, изображая крылышки мелкой птички:

– Жавронки-и-и!

На руках звенели браслеты с оберегами и бубенцами. Радостные переливы разносились над поляной, над рощей, и дальше, над ледяной рекой.

С наибольшим вниманием за песней Василисы следили её мать Годислава и Святослав. Он, как и все, повторял вслед за нею древние слова заклички Лета.

В Роще шумели, не слыша тонкой песни невидимого в небе над снежным полем первого жаворонка.

Третьей выступила Тереслава. Скинув с головы плат, подняла голову к небу и запела таким сильным, глубоким голосом, что перестали петь птицы.

– Лето, лето, вылазь из подклета! А ты, зима, иди отсюда с сугробами высокими, с сосульками мокрыми! А ты, лето, иди сюда, – с сохой, с бороной, с кобылой здоровой! Лето теплое, лето щедрое, хлебородное!

Ведунья с удовольствием слушала заклички. Она вышла впереди девиц, поклонилась князьям и повернулась к народу.

– Началась Масленица! Первый блин Комам, хозяевам леса!

– Наконец-то, хозяин леса проснулся! – закричали женщины.

Трое мужиков, давно сыгравшихся на посиделках, все из деревни Непорово, задудели хороводную песню, их супруги затрещали трещотками. Пока основное действо не началось, Ведунья подскочила к котлу и снова перемешала длинным половником кашу-кутью.

* * *

Из глубины Священной Рощи, топая по тропинке в окружении детей, разодетых в старые полушубки, вывороченные мехом наружу и в портах с яркими заплатами, шел, переваливаясь, упитанный Жур, ряженый в медвежью шкуру и в вычищенной медвежьей голове. Он подхватил тяжелую корзину с блинами.

Рядом с Журом-Медведем, в бабской шубе, в нарядном платке, с наведёнными сажей бровями и румянцем от свёклы, шел, приплясывая, его друг и сосед, худющий Торча.

За ними семенила супруга Журы, толстая Ладимира, надев на себя семь пёстрых платков – один на голове, два на плечах тулупа, два на рукавах и два на поясе. Она тащила за собой белую, без единого пятна козу Белянку, обряженную в клетчатую, синюю с красным, понёву. Коза, единственная такая белая на всю округу, дурея от запаха медвежьей шкуры, рвалась в сторону, но Ладимира держала её крепко.

– Смотри, сколько нанесли блинов, наедимся сегодня все и дети тоже. – Говорила Ладимира супругу, вытягиваясь к его уху под медвежьей головой.

– Если раньше не расхватают, – сомневался Жура. – Голодных много. Вся семья Бортников сейчас недоедает. Семья Ванды с беременной Любашей и внуками. У Дубыни с Потаньей беда. Она после выкидыша мало встаёт и хозяйством не занимается. А уж бабка Щука, грязная засранка, и дед Блоха, не знающий где в доме веник стоит и где веник в мыльне висит, чего стоят. Осенью на свадьбе в Корзово по двадцать блинов съели, чуть не померли. И как поперёк горла им не встало?

– А я на что? – негромко возмутился Торча. Я этих самых вонючих стариков и близко к корзине не подпущу. Сами ведь они ни одного блина никогда не принесут, ленивые. – Ты, Жура, главное играй Кома сильней, а я уже и мешок для блинов приготовил. – Он поправил платок и обернулся к супруге. – Тихомира, не отставай.

Тут дети и подростки стали тянуть руки к блинам, но Торча высоко поднял тяжелую корзину, поставил себе на плечо и прикрыл одним из платков, снятом с плеча Ладимиры.

– Рано пока ещё, терпите.

* * *

Завидев ряженых, Ведунья прихватила глиняный подойник, подошла к Ладимире, поклонилась ей и козе Белянке, села на корточки, выдоила молоко и накрыла подойник сверху блином. Подошла к ногам чура Рода, к центральному костру, кинула в него блин и выплеснула молоко. По поляне разнеслись запахи жжёного молока и хлеба, отмечая начало праздника.

– Все целуемся и желаем здравия! – Крикнула Ведунья и подошла к толстому Журе в медвежьей шкуре. – С Масленицей тебя, Ком-зверь, с тёплым ветром и сильным солнцем.

Взяв из корзины блин, Ведунья засунула его в пасть головы медведя.

– Кушай, кушай, Ком-батюшка, передавай привет проснувшимся Лешакам и Лешачихам! Водяному и Русалкам! Лесным Берегиням! Охотнице Деване и мудрым Ягиням, живущим на лесных опушках.

– Пер-р-редам, – рыкнул изо всех сил Жура из-под медвежьей головы и съел первый масляный блин из жертвенной корзины.

Протянув руки-лапы, Жур ходил вокруг общего костра, хватал и обнимал тех людей, что стояли ближе, целовал. Мужиков в бородатые щёки, девок и баб взасос, пока те не вырывались из его лап.

Торча щедро раздавал блины тянущимся к нему детским ручкам. Неприятных старика Блоху, и тётку Щуку хотел обойти, но они сами стащили из корзины по несколько блинов.

За Журом-Комом и раскрашенным Торчей, стараясь не запутаться в длинных юбках, танцевала Тихомира, тряся под зимней одеждой толстым телом с отвисшим животом и грудями. Открыв свой мешок, она тихонько перекладывала в него блины из корзины. Это мало кто замечал, увлёкшись всеобщим целованием и музыкой, ставшей громкой.

* * *

Получив жертвенный или достав свой, принесённый блин, люди подходили к Ведунье, и она клала на блин вкусную кутью. А кто совсем терпеть не мог, в основном захмелевшие ещё дома мужики, подставляли ладони с лепёшкой снега вместо блина.

Снежана обошла очередь к кутье и подставила свой блин, за нею пристроилась её подруга старая Поливана и они, откусывая блины, отошли в сторону обсуждать соседок и гостей.

В центре торжка постепенно образовался хоровод и множество людей пошли вокруг костра и чура Масленицы.

– Ой, Лада, ой Лель, перепень-перепень. Как взростёте до Ярилы, до солнца, до жаркого, подарите нам лето урожайное, – пели женщины, идя в хороводе слева направо, повторяя ежедневный круг солнца.

Коза Белянка, успокоилась после дойки и с удовольствием жевала подносимые близко стоящими людьми, блины.

– Ешь, коза-летница, приноси молоко жирное.

– Пора домой, – объявила козе Ладимира и, отталкивая руки желающих покормить священное сегодня животное, потащила её из рощи.

Проходя мимо соседского дома Крепконого Долгуши, Белянка заблеяла тонким голосом и ей ответил Боец – серый козёл, от которого у половины коз в Явидово были козлята. Сам Боец больше всего любил Белянку. Летом и осенью, когда скотину выгоняли на траву, он срывал колышек, к которому был привязан, и пасся рядом с Белянкой, опасливо оглядываясь, чтобы не появился соперник, козёл с другого конца деревни, покрывавший остальных коз.

Заведя козу в загон, Ладимира поспешила обратно в Священную Рощу. Одной сидеть дома, без детей и супруга Журы, в обычный день было тихим праздником, но в настоящий праздник – скучно.

* * *

– Подходим и отмечаем начало Масленицы! – Распорядился Переслав.

С силой снимая крышки с корчаги с хмельными напитком, воротник Тимослав зачерпнув половником квас, первую кружку налил себе, выпил. И только потом начал наливать другим.

– Кружки возвращайте быстрее! Всем отметить хочется! А кто спрячет княжью кружку за пазуху, я больше не налью! Я всех помню!

При первом окрике, Годислава аж вздрогнула, но, зная, что воротник не сводит с неё глаз, обернулась к нему и улыбнулась, но не широко, стараясь, не показать выщербленный справа верхний зуб.

Мужики пили медовуху суетливо, стараясь снова встать к корчаге. Бабы пили обстоятельно, оценивая вкус напитка.

– У меня слаще.

– А у меня крепче, я с хреном ставлю.

– А теперь поклонимся нашей Ладушке, берёзе белой-белоствольной! – Продолжала руководить Масленицей Ведунья. – Поблагодарим её за ту силушку, что отдаст она нам своим соком, своей кровью белою, и попросим прощения за рану, что нанесём мы ей после зимушки.

Подхватив пустое ведро, Ведунья подошла с северной стороны к самой близкой к чурам Богов крепкой берёзе. Ковырнув ножом зажившую за лето дырочку в стволе, наискось срезала ветку, вставила её в ствол и пристроила в ведро. Поцеловав белую с чёрными чёрточками кору дерева, Ведунья погладила её и повторилась.

– Прости, урона тебе не будет.

Развеселившийся народ не хотел расходиться, но Ведунья закричала:

– А теперь по домам! Дел у всех много, завтра невестины смотрины: кто как ткёт, кто как шьёт, кто как вяжет. И жениховские: кто как рабочий инструмент куёт, или горшки крутит, или на корзины лозу плетёт. Не забудьте про колодки для невест и женихов! И главное! Пора готовиться к походу за солью. Тимослав, закрывай хмельные корчаги!

– Ведунья, подойди ко мне, – негромко позвала Умила волховицу.

– Что, княгиня? Вроде бы всё идёт по правилам.

– Только что заметила, – княгиня огляделась. – А с хутора Лужково никто не приехал.

– Так они ж там окончательно с ума посходили. Как начали ставить брагу для крепкого напитка, понасажали сады, пшеницу и просо не сеют, так и спиваются. К нам им стыдно ехать, они сами себе понаставили богов.

– Неужели не боятся? – удивилась княгиня.

– А чего им пьяным-то? – пожала плечами Ведунья. – Страх и совесть в браге утопили.

Город Сукромля. Понедельник. Церковь

Через два дня после Крещения, в пустые дни седмицы, на строительстве церкви горожане успели растопить кострами землю, вырыть котлован, вбить рядами колья, чтобы они держали лежни-брусья и… всё. Работать на великий праздник Масленицы они отказались. Все до одного. На стройке остались только монахи, вместе с отцом Николаем, непривычно одетые для горожан в длинные тёплые рясы на волчьих или заячьих шкурах.

* * *

Новгородский младший воевода Лихва со своими дружинниками, решил заново пройтись по домам и, либо вывести горожан на работу, либо забрать ещё по овце или козе, если кто не повесил на шею крестильный крестик.

Об этом Лихва и боярин Юлья заявили князю Белогору за ужином в поварне. Всегда спокойный князь смотрел на гостей с тихой ненавистью. Воевода Лихва ел лениво, в обед обожрался осетриной. Но свиную рульку держал крепко, а руки вытирал о скатерть. Боярин Юлья ел осторожнее, придвинув к себе ближе поднос с молочным поросёнком и кувшин с брагой.

Зашедший в поварню воевода города Сукромля Горыня уверенно сел напротив нежеланных гостей и тихо проговорил:

– На Масленицу никого заставлять работать не будем, иначе люди поднимут бунт. И мы, дружинники, поддержим наших горожан.

Одет сегодня Горыня был в простую одежду, не в военную. Из-за густых волос и бороды, широкий в плечах и высокий ростом, он смотрелся лесным вепрем. Лихва был чуть меньше, а низенький боярин Юлья выглядел зайцем перед кабанами, хотя сидел в военных кожаных портах и в кольчуге.

– Ты охренел, Горыня? – Удивился Лихва. – Ты попрёшь против Новгородского князя?

– Правильно решил мой воевода. – Медленно проговорил князь Белогор. Роста князь был среднего, не толстый и не худой, возраста такого, что уже воспитывал трёх мальчишек и девочку. Но взгляд тяжелый. Сразу было понятно – князь. – Нельзя принуждать народ работать. Вы и так с крещением много страшного наделали. А ты, Лихва, и ты, Юлья переждёте седмицу, попьёте пива, у меня его отдельный человек варит, а по утру будете ходить на работу строить церковь.

– Дай мне Гаяну на седмицу, князь, – непривычно просяще сказал Лихва.

– Гаяну не дам, – как отрезал Белогор. – Она не мыльница, она наложница. В городе есть пара мыльниц, у меня для гостей подрабатывают. А Гаяну не трогай. Даже когда женюсь, её от себя не отпущу.

– Это смотря какая тебе супруга достанется, – усмехнулся Лихва. – Меня мачеха воспитала, в дружину продала, когда своих нарожала. Строгая, очень. Так отец её до сих пор боится и другой супруги не привёл.

– Отец Николай настаивает, – встрял в разговор Юлья, вытирая ладонью рот от жира с куска поросятины, – что Масленица бесовский праздник и его нужно отменить.

– Да ты чего, Юлья? – Повертев хрустнувшей шеей, Лихва отпил пива из высокой кружки. – Я ещё хочу жить, а если запретить Масленицу, то народ поднимет бунт. Не-ет, мне и так ночью приснился Золотоволосый Сварог и грозился, если буду лютовать, отсохнет мне правую руку, в которой я не смогу держать меч. Но уезжать тоже пока нельзя. Нужно возвести хотя бы половину церкви, а то из монастыря Великому князю отправят грамоту, и у нас отберут всё, что мы здесь набрали.

Развалившийся на лавке Юлья отложил на лавку свой меч в богатых кожаных ножнах с дорогими каменьями, и пил не из кружки, а прямо из кувшина.

– А чего мы тут набрали? – громко удивился он. – Нас пятеро, не считая раненого дружинника. Пока до Новгорода доедем, так телёнка сожрём, хлеба подъедим. Половину баранов нужно отдать монахам, у них скоро закончится пост. Что останется?

– Не боитесь гнева наших богов? – лениво поинтересовался Горыня. Не дожидаясь ответа, он встал, сплюнул в сторону и вышел из поварни.

– Что это с ним? Плюётся при нас, – удивился Юлья.

– Кузнец Любоград, которого забили твои дружинники при крещении, был его двоюродным братом, – помрачнел князь.

– Н-да, – Лихва почесал сальные волосы. – Мудьёво получилось. Но ведь кузнец нашему дружиннику спину перебил молотом. Боец лежит, не встаёт. Помрёт, наверное. Нехорошо получилось.

– Нехорошо? – усмехнулся Белогор. – Половину города избили, мужики до сих пор обижены, синяки на теле считают, челюсти на место ставят. – Стряхнув со скатерти объеденые дружинниками кости на пол, он сердито выговаривал: – Дом кузнеца с кузней сожгли, хозяина до смерти забили. Две супруги горелую кузню делят, а третью, младшую, они вообще выгнали. И отправилась она с дочерью в деревню Явидово, в нищету. А ты говоришь «нехорошо?»

– Баба-то хоть красивая? Я её видел только в слезах, не разглядел, – прекратил неприятный разговор Лихва.

– Одним удом мужики думают, – проворчала Гаяна, войдя в поварню. Молодка цвела самым ярким бабьим цветом, когда тело в соку, а седины ещё нет. Да и одета она была празднично. – Младшая жена у Любограда, тётка Малина, очень красивая, но не для тебя.

– Значит, не пропадёт, – равнодушно заключил воевода, стараясь не пялиться на желанную наложницу. – Лады, князь, посидим ещё в твоём городишке. Мои дружинники помогут монастырским мужикам строить церковь.

– Я тоже буду строить, – пообещал боярин Юлья, не отводя взгляда от лаптей Гаяны под длинной юбкой с расшитым подолом, представляя её стройные полноватые ноги под юбкой. Ещё ни одна баба за всю жизнь ему так не нравилась. – А с Крещением получилось жестко… Хотя бывало и хуже. У тебя, князь, Волхов Ветер мудрый, сумел обойтись малыми смертями.

* * *

Отказавшись от Крещения, семеро стариков из разных семей ушли в дом Волхва Ветра на край города и там сожглись, разложив горящие лучины по всем углам домишки. Во время пожара они уже спали на полу и по лавкам, а до этого пели песни и плясали, топая изношенными за долгую жизнь ногами, готовясь к уходу в Верхнее Лето, где всегда тепло и сытно.

Чтобы люди не мучились, Волхов Ветер оставил старикам жбан грибной настойки, от которой люди на время сходят с ума, а потом крепко спят, если не отравились до рвоты. В тот скорбный день Ветер, стоя на княжьем холме, видел, как сквозь тёмный дым над его горящим домом поднимаются вверх светлые облачка семерых душ.

Стариков, что сожглись в его доме, хоронить по отдельности не стали. Разбили до основания глиняную печь, сгребли обгоревшие тела на середину пожарища, завалили сверху недогоревшими брёвнами и заново подожгли. После закидали кострище землёй и получился погребальный холм.

Родственники стариков плакали, пели, даже немного плясали на холме, отмечая тризну со скромной закуской и брагой… и утром разошлись по домам готовиться к Масленице.

Забитого новгородскими дружинниками кузнеца Любограда сожгли и закопали на общем кладбище его две первые супруги и четыре сына. Младшую Малину к обряду не допустили – выгнали на зимнюю дорогу вместе с дочкой, отдав им только сани и кобылу.

– Возьми из хозяйства, что можешь увезти, Малина, – с многолетней неприязнью сказала старшая жена Любограда. – И больше здесь не показывайся. – Он тебя больше нас любил и этого мы тебе не простим.

Видя недобрые взгляды сыновей кузнеца, своих однолеток, Малина согласилась.

* * *

На следующее утро после разговора у князя, на приготовленной площадке под строительство церкви горели костры, грели землю и отощавших монахов. Чурбаками и натянутыми между ними верёвками были размечены будущие стены.

Монахи и дружинники сыпали замёрзший песок в вырытый котлован и вбивали в землю обтёсанные брёвна.

Мимо проходящие горожане останавливались и тут же шли дальше, заметив новгородских дружинников, а те, лениво подойдя к мужику или бабе, показывали на ворот тулупа, и приходилось распахивать одежду и показывать деревянный крестик на верёвочке. Иначе горожанин получал по уху и его тащили в дом, забрать овцу или гуся. Бабы, все как одна, были с крестиками, действуя по древнему женскому принципу – врагу легче «дать», чем объяснить почему не хочешь, а то могут зашибить, и семья пропадёт без хозяйки.

Крестик у баб висел на рубахе между бусами и оберегами Рожаниц и Лешачих. Заметивший это отец Николай два раза было возмутился и даже погрозил пальцем богато одетой девочке из купеческой семьи, но та только фыркнула и спряталась за отца. Купец молча убрал свой крестик под рубаху, взял дочку за руку и потащил её к Священному Холму, на ходу ругаясь:

– Уйди, монах, от греха подальше. У вас свои праздники и обряды, у нас свои.

* * *

На Священный Холм единой толпой шли десятки горожан. Только проход их был не таким весёлым, как обычно. Мужиков было больше пьяных, чем трезвых и бубенцы на подолах женщин и девочек звенели негромко, а у некоторых и вовсе их не было. Хотя многие дети, у которых не было смерти в семье, ещё вчера утёрли слёзы.

Чуров богов в Сукромле было больше, чем в соседних деревнях – двенадцать. Помимо основных семи были ещё Хорс – бог солнца, переходящий с приходом длинных дней от Леля в Ярило. Чур его был отмечен восьмилучёвым коловоротом. Святовит – бог войны и победы, что для города Сукромли, стоящей на перепутье многих дорог и иногда отбивающейся от нападений недругов, было необходимо. Ему в деревянные руки на время Масленицы вкладывали меч и булаву. И Дивана – богини охоты, с навешенными сегодня на плечи луком и тулом со стрелами.

Чуть в стороне от основных богов стоял чур Чернобога – злого бога Упырей, приносящего несчастья. Он, осиновый, с привязанной чёрной бородой до колен, стоял выкрашенный сажей в чёрный цвет. Рядом темнел чур Марены – марева сознания, богини болезней и смерти, её распущенные седые льняные волосы до пояса закрывали глаза.

И все чуры стояли не отмытые и не украшенные. Не до того было горожанам во время Крещения.

* * *

– Вот вроде бы делаем благое дело, выполняем поручение великого князя Новгородского, а чувствую себя сволочью, – жаловался Юлья, вытирая под волчьей шапкой пот. Он вместе с писцом Корнем перенёс из саней к пыхтящим от тяжелой работы монахам ящик с киянками[40], и уселся на необтёсанном бревне, рядом с новгородским воеводой.

– Ты чего, за стариков переживаешь? – отмахнулся Лихва, так и не вставший с утра с большого бревна, не подошедшего для строительства. Он наблюдал за порядком. Проходящие мимо мужики, со злобой смотрели на него. – Не нужно переживать. Старики ушли в лучший мир. И внукам их радость – меньше нахлебников.

– У меня плохое предчувствие, – не успокаивался Юлья.

– У тебя предчувствие, а я по жене соскучился, – ворчал писец Корень, сев рядом с Юльей и делая пометки на цере[41] в списке принесённых инструментов. Вечером он, ровняя воск, переносил пометки на бересту.

– Да чего это ты? – Удивился Лихва. – Дворовых девок у князя полно, бери любую.

– Да не хочу я любую, – с тоской объяснил Корень. – Я хочу свою жену, она лучше всех. На других у меня уд не поднимается.

– Да, жена у тебя, действительно, баба видная, – засмеялся Лихва.

Покусывая отросшие пшеничные усы, Юлья чертил сапогом по снегу круги.

– Вы всё про баб… а у меня сердце не на месте. – Боярин смотрел на монахов вчетвером уложившим тяжелое бревно в пазы самого нижнего венца[42] сруба и стучащие по нему киянками.

– Да, тяжко здесь. – К дружинникам подошел отец Николай. – Горожане обходят нас стороной. – Разведя худые руки отец Николай вздохнул. – На всё воля Господня, мы хотели, как лучше…

– А получилось, как всегда! – хохотнул Лихва.

– Я больше не буду наказывать и калечить горожан, – тихо сказал Юлья.

– А кто тебя заставляет калечить? – Лихва сморкнулся в сторону. – Дал пару раз в морду мужикам, увёл со двора овцу, и они сами побегут креститься.

– А в Ружове? Ты помнишь, Лихва, там двое детей не успели выскочить из дома…

– Бывает такое, бывает, – поёжился Лихва, вспоминая полыхающую пожаром улицу непослушного городка.

– Я тоже не хочу больше ездить на крещения. – Корень сильно замотал головой. – Никакого понимания, и дома перед дочками стыдно показаться. Нужно менять жизнь.

– Иди, меняй. И хватит пиздеть. Дружина! Монахи! – Крикнул Лихва в сторону стройплощадки. – Идём обедать, вечером доработаем.

* * *

Увидев уход чужаков, горожане на Священном Холме повеселели. Пять празднично одетых девственных девиц у общего костра по очереди скинули с лиц платки и прокричали заклички, провожая Зиму. Горожане, особенно дети, старательно трясли ладонями, изображая трепет крыльев жаворонков и других птиц, прилетевших к тёплым дням.

В жертвенной корзине, косо пристроенной на еловый пень, лежало мало блинов. Не все пришли на праздник. Мужик в шкуре Медведя-Кома не плясал и не вертелся. Мрачно сидел перед костром, подкидывал дрова и, плача, скулил:

– Не будет в этом лете урожая. Совсем не будет, если не сожжем Масленицу.

Князь сегодня не появился. На деревянном помосте стояли Волхов Ветер и воевода Горыня. Чуть дальше у жбанов с крепкими напитками сидел молодой дружинник Мстислав, светлый волосами и небольшой бородкой. Был он похож на своего старшего брата, князя Переслава. Жить Мстиславу нравилось только в Сукромле, в дружине, и возвращаться в Явидово он не собирался. Терпеть не мог домашнее деревенское хозяйство.

Волхов запахнул длинные одежды, расшитые знаками мужских богов, и повысил голос:

– Пришла к нам сегодня Масленица! Но не светлая, а тёмная! Много горя принесли последние дни пустой седмицы!.. – Ветер оглядел пришедших, таких родных ему горожан. – Но жизнь продолжается! И мы обязаны встретить солнце Леля и почтить наших богов. Вставайте в хоровод.

– Княжич Мстислав, – обернулся воевода Горыныч к помощнику. – Открывай жбан с пивом. Бабоньки, богатого стола сегодня не получилось, много подъели запасов у князя, пока церковь ставили и Крещение отмечали… будь оно не ладно. Новых угощений не успели напечь-наварить. Ставьте у кого что есть.

Из-за пазух зимних рубах, из блюд, завязанных в рушники, горожанки ставили на общий стол еду и кружки, пили разливаемую Мстиславом брагу и кланялись чурам.

* * *

В княжеской усадьбе боярин Юлья прижал Гаяну к брёвнам стены дома на заднем дворе, пока в хоромах обедали. Шептал жарко, хватая потными ладонями руки красавицы-наложницы, но молодка Гаяна уворачивалась от поцелуев. Да и неудобно было, Юлья еле доставал ей, высокой, до подбородка.

– Я с тобой обвенчаюсь по христианскому обряду. Ведь и ты и дочка твоя Цветана от князя, крещёные. У них, то есть у нас, у христиан, супруга может быть только одна, остальные – грех.

От боярина пахло чесноком и перегаром.

– Да лучше я у Белогора в наложницах буду, чем с тобой жить, – отбивалась Гаяна.

– У меня ты будешь хозяйкой большого дома, боярыней, а здесь ты никто. Князь женится и сошлёт тебя его супруга в глухую деревню и даст приданого мало-мало, у тебя самой ничего нет, мне уже повариха ваша всё рассказала.

Держа боярина от себя на вытянутых руках, Гаяна повысила голос:

– Тогда я поеду с Лихвой. Бояр много, а воевод, хоть и младших, в Новгороде только трое. Лихва тоже хочет взять меня в супруги, я чувствую.

– Ты ему не верь, Гаяна. – Руки Юльи не сдерживались и тянулись к грудям девушки, зазывно выпирающими под рубахой. – У Лихвы все жены либо погибали, либо калечились. Одну он со зла приказал не пускать домой, поздно с посиделок пришла, и она зимой ночевала в холодной мыльне. Кашляла две седмицы и померла. Вторая после его побоев сухорукой стала. Он её выгнал обратно к родителям, дал с собою только одну овцу и вернул приданое. Сына оставил себе и сразу записал в Малую Дружину… он редкая сволочь.

Гаяна стала слушать внимательнее.

– А я ласковый, даже когда пьяный. Обеих своих прежних жен отправлю в деревню и будешь ты жить боярской жизнью.

– Князь не отдаст мне нашу дочку Цветану, очень её любит. – Молодка постепенно успокаивалась и даже разрешила боярину провести рукой по своей груди.

– Новых нарожаем, красота моя… – И тут он увидел, как меняется взгляд Гаяны-матери. Серые зрачки её стали тёмными. – Не беспокойся, мы твою дочку выкрадем.

С правой стороны послышались острожные шаги по скрипящему снегу.

– Это о чём вы тут шепчитесь? – Появление Лихвы заставило Юлью отпрыгнуть от молодки. – Гаяна, тебя усатая Куня-повариха зовёт посуду мыть. Дворовые бабы сбежали на Масленицу на Священный Холм, не побоялись обещания князя их выпороть.

Быстро засеменив к заднему крыльцу, Гаяна оглянулась, сравнивая огромного Лихву и мелкого Юлью… Оба не нравились.

– Прямо дрожу, когда её вижу. – Пожаловался Юлья Лихве. – Пойду снова на стройку церкви, отвлекусь.

– Вот ведь лепёшка коровья, говно из-под подмёток. – Удивлялся вслед Юлье Лихва. – От горшка два вершка, а на такую бабу глаз положил…

Деревня Явидово. Масленица. Понедельник-Встреча. День

Семье Снежаны хватало берёзового сока от двух берёз, что росли на заднем дворе, и им не приходилось идти на опушку леса. Первое, что сделали в семье, придя из Священной Рощи – переоделись в обычную одежду и, прихватив берестяные бутыли с широкими горлами, вышли на двор. Встав вокруг берёз, они попросили у них прощения и низко поклонились. Снежана воткнула ветки в многолетние «роднички» и поставила под них берестяные бутыли.

Несмотря на праздничное настроение, пришлось доить коз, убирать навоз за коровой Звёздочкой, ещё не отелившейся, за свиньями и овцами, топить печь и снова варить напитки и ставить тесто для утренних блинов и пирогов.

* * *

Ближе к вечеру все, особенно сёстры и Василиса, рассматривали завтрашние наряды, делая их непохожими на сегодняшние, менялись поясами, повязками в косу и безрукавками.

– А я привяжу завтра к поясу свой складной ножик! – настаивал засыпающий на печке маленький Сотя. – Я уже взрослый…

Устав от сегодняшнего дня Ведогор сидел на лавке и вытёсывал серединки из поленьев для дочерей и племянницы, им завтра нужно будет привязать колодки к коленям, знак их готовности для сватовства.

– Дядя, хорошо бы и вдовой Оне колодку сделать, – попросила Василиса. – Она ведь тоже теперь в невестах, скорбные месяцы по супругу давно прошли.

– Батя-то сделает, – отозвалась Дива, сидящая рядом с Милой за столом с разложенными новыми нарядами, до которых не дотрагивались всю зиму, ожидая Масленицу. Она подшивала свою юбку для Василисы, гораздо ниже неё. – Мы отнесём колодку, а свёкор её, Хомыч, тебе этой же колодкой настучит нам по голове! Не отдаст он Оню невеститься. Не отдаст.

– Да, – согласилась Мила.

– Она ему что, дочь родная? – Возмутилась Василиса, перебирая юбки. – Она сноха и он её принуждает… сами знаете к чему. Моя подруга Оня не рушник подарочный, чтобы её отдавать или не отдавать, не его пёсье дело.

– Ишь ты, как заговорила, – хмыкнула у печи Домослава. – Ладно, Ведушка, долби ещё одну колодку, пусть сёстры отдадут вечером Оне.

Вечером Василиса пошла за водой вместе с сёстрами. Они становились у дома Хомыча и стучали коромыслами в ворота. Все три сестры одновременно орали: «Оня, выйди, выйди, Оня!», пока в калитке не встал злой и всклокоченный Хомыч в кожаном переднике для чистки овина, в старых портах и дырявой рубахе. Он зевал в кулак.

– Чего надо, стерьвы драные?

– Мы не тебя звали, – не боялась отвечать Дива. – Нам нужно поговорить с Оней. С Оней!

– Да, – подтвердила Мила.

– Нету её, – усмехался Хомыч.

– Тогда держись! – повысила и без того громкий голос Дива. – Ославим на все деревни. Невестки у вас сбегут из дома от стыда. На Масленицу народу столько понаедет и есть бабы очень злые на своих свёкров.

– Не будешь выпускать Оню, тогда деревенский сход запретит работать с твоей семьёй! Одной семьёй будете сеять и косить! – вступила в ссору Василиса.

– Да! – согласилась Мила.

– Пошли вон отсюда, – угрожающе сказал Хомыч.

– Я поговорю с княгиней Умилой, – разозлилась Вася. – Всё ей честно расскажу, и она меня послушает.

Хомыч задумался, потеребил седую бороду. Ссорится с княгиней он не хотел.

– Нету Они… вместе с другими невестками пошла на посиделки к ткачихе Славунье. Подолом крутить и песни петь, блядина молодая.

– Держи, сволочь! – обогнув мужика, Василиса кинула за калитку, во двор, выдолбленную полукругом из полена колодку. – И завтра Оня должна быть на смотринах, с приданым на прилавке.

* * *

Пока сёстры шли к колодцу, мимо проехали двое саней. Не такие, как в Явидово, немного короче и расписаны другими узорами.

В первых санях правил лошадью мужик, а за ним сидели баба и две девицы. Вторыми санями, гораздо интереснее, с впряженной лошадью песочного окраса, богато расписанные знаками Мокоши и птицами, и загруженными сверх меры, правила хмурая и на редкость пригожая женщина. Рядом сидела заплаканная девушка, прижимавшая варежку к носу и к глазам. Совсем молоденькая. Не красавица, но милая. Ещё в санях лежали связанные две овцы. В клетках спали куры и утки.

– Гляньте, гляньте, невест привезли, ой привезли, ой нас замуж не возьмут, – заливисто рассмеялась Дива.

– Откуда они? – улыбнулась Мила.

Василиса ничего не сказала, с неприязнью глядя на соперниц.

– Первые из Корзово, – донесся сзади женский голос. – Соседка моя бывшая, дочек везёт. А вторые сани я не знаю.

Сестры обернулись. За ними спешила за водой Рыжая Рута, держа в левой руке вёдра и помогая правой, с коромыслом, не упасть на сколькой дороге. Молодка видная, с рыжим цветом волос, с длинными бровями, румяная, с яркими губами и с утра в расшитом тулупе.

У колодца толпились и бабы, и мужики.

– Я тоже пойду на смотрины, интересно, что принесут невесты. – Тётка Пчела, переливала воду из колодезного ведра в свои вёдра, стоящих в салазках, одно за другим, снова и снова крутя поворотное бревно с цепью. – Работницы в доме нужны, я уже еле ползаю от усталости. Одна горбачусь на всех мужиков. Надоело.

И она, закрыв крышками вёдра, потащила салазки за собой.

Дива, Мила и Вася в разговор не вступали, не выросли ещё для обсуждения взрослых бабских сплетен и слушали молча.

– Все девицы, как девицы, приданое завтра выложат, – веселилась толстая Тихомира, стоящая рядом с такой же Ладимирой. – А Василиса принесёт подстреленную лису.

– Зачем лису? – Смеялась Рыжая Рута. – Их сейчас стрелять нельзя, с приплодом они. Принесёт зайца-беляка по всей шкуре плешивого.

Василиса слушала, тихо улыбаясь и думала: «Правильно бабы говорят. Ну, принесут все девушки приданое, а я чем удивлю?»

– Смотри, куда расписные сани завернули, – с удивлением прокричала Ладимира. – К Щуке-вонючке. Разве у неё есть родственники?

Бабы наблюдали, как во двор неприятной соседки заезжали сани. И кобыла, запряженная в них, песочного окраса, была незнакомая. Ворота в заборе Щуки никогда не закрывались, ей было лень их подправить.

– Была у неё младшая сестра, в Сукромлю от Щуки и матери сбежала. Вернее, они её обменяли на свою жратву. Давно. – Вспоминала Тихомира, снимая рукавицы. – Ишь, как теплеет. Выдали Малину за старого кузнеца Любомира в Сукромле. А теперь, видимо, сестра привезла дочку сватать.

– Как они смогут жить у Щуки? Там же грязь и вонь. – Удивилась Ладимира. – Сестра её и племянница с виду ладные, чистые.

– Видимо, припёрло баб, раз они сюда из города добрались, – решила Тихомира.

– Бабоньки, – к колодцу подошла Ведунья с корзиной, снегоступами и двумя палками. – Мне помочь нужно, снадобье истолочь и сварить с травками. С утра вся княжья дворня объелась и дрищет в нужниках. Надо бы сбегать к старухе Аните, она много трав сушит, и у неё точно ещё осталось. Пошлите к ней мальца, пусть принесёт.

– У нас самих дети животом маются, – возразила Тихомира, до этого не спешащая домой. Её вёдра с водой стояли у ног. – Не добежит малец до бабки Аниты, три раза по дороге присесть придётся. А везде снег и он задницу примёрзнет, или, что хуже, мудья простудит.

– И мои пятеро из нужника не вылезают, как и соседские пятеро. – Ладимира подхватила коромыслом верёвки своих вёдер. – У нас же дети на праздники вместе за столом сидят, по-родственному.

Обе подружки, со временем ставшие похожими на родных сестёр, поспешили уйти от колодца.

– Нам бабушка Снежана не разрешает у тебя учиться, Ведунья. – Отказались близняшки. – А уж к Антите по высокому снегу мы сами не пойдём. Ты, Ведунья, не обижайся.

– А я помогу, мне интересно. – Василиса приставила вёдра и коромысло к колодцу и подошла к Ведунье. – Только недолго.

– Иди, не сомневайся, – прошепелявил беззубый дед Бакота. – Ведунья плохому не научит. Мы за столько дет давно это поняли.

– Вот и хорошо, улыбнулась Ведунья. – Держи палки, корзину, снегоступы и беги прямо сейчас. Передашь травнице пирог с курицей, он в заплечной корзине. – Ведунья натянула верёвки корзины на плечи. – И поспешай, солнце скоро ляжет в закат.

* * *

У бабки Аниты Василиса не хотела задерживаться. Поднялась на низкое крыльцо, прислонила в угол палки и достала из корзины пирог, завёрнутый в тряпицу. Не снимая снегоступов, зашла в дом, где изнутри вся крыша была завешана пучками трав.

Невысокая старушка в старом, залатанном на плечах и у ворота шерстяном платье, лежала в обнимку с пятнистым, розово-серым кабанчиком.

– Доброго дня. В деревне травки нужны от слабости в животе. – Василиса поклонилась странной старушке и положила на стол пирог. – Прими бабушка Анита. Ведунья передала, он с суженой кислицей и курятиной.

Опустив кабанчика на пол, Анита, опираясь о бревенчатую стену, встала и, пошуровав в кожаном кармане передника, протянула Василисе нож.

– Вот, – бабка Анита махнула на две связки травок. – Срежь вон тот пучок и тот, что над дверью. Тебя Ведунья ко мне послала из-за того, что себе на замену готовит? – Нервно огладив платье, Анита начала теребить у горла завязки. – Я тебя научу разговаривать с деревьями и травами, если у спею.

Подпрыгнув, Василиса срезала пучки трав и стояла перед старушкой в растерянности.

– Не думаю, что на замену. Просто я привыкла много ходить, особенно по лесу. Мне не тяжело добежать до тебя.

– Спасибо за пирог, порадовала. – Старая Анита уложила в корзину Василисы травки. Она оглядывала девицу серыми, почти прозрачными глазами. – Ты приходи, Вася. Я мало кого вижу, а ты мне по душе. После моей смерти можешь занять этот дом.

– Но у меня есть новый дом, – осторожно заметила Василиса и старалась дышать в сторону. Несмотря на травы, запах старой, давно не мывшейся старушки и её кабанчика с грязным задком, шибал в нос. – Мне не нужно, отдай ещё кому-нибудь.

– Не отказывайся, – тихо перебила Васю Анита. – Меня скоро не будет и дом твой. Главное – не выгоняй и не режь моих домашних. Корову Уважу, гусыню Утю и этого кабанчика Тютю. – Понимая, что речь идёт о нём, Тютя моргал маленьким умными глазками в белёсых ресницах. – Он, видишь, небольшой, но поросята от него крепкие, из всех деревень свиноматок везут, едой платят. Знаешь, как смешено он на свинушек запрыгивает? Я ему пенёк для удобства подставляю, пока хозяева свиноматку держат.

Рассмеявшись, Василиса погладила пятнистого Тютю по голове и тут же посерьёзнела.

– Мне некогда, торопиться надо, Ведунья траву ждёт и темно скоро будет. А где у тебя коровник?

– Нету, – Анита прижала жилистые руки к груди. – Они, мои родные, здесь, в доме, в сенях живут. Сейчас за двором гуляют. И им тепло и мне за молоком да яйцом далеко не идти. – Попятившись, старушка села на лавку. – А свой дом никогда лишним не бывает. Без своего дома жизнь не в жизнь. Он крепкий, не сомневайся. А мне недолго осталось.

– Ой, не люблю я разговоры о смерти, – поморщилась Василиса. – Побегу я.

Она выскочила из дома Аниты и быстро пошла, споро помогая себе палками при ходьбе в высоком снегу и не видела, как старушка, вслед ей, провела плавный круглый знак оберега.

* * *

В доме князя Переслава, в клети Ведуньи, передав ей корзину с травами и сняв снегоступы, Вася села напротив пожилой женщины.

– Ведунья, а ты была когда-нибудь замужем? – набралась смелости спросить Василиса.

Здесь было темно, пахло снадобьями и травами. Над жаройней[43] на треноге в котле кипела вода.

Поставив перед Василисой ступку с пестиком, знахарка насыпала в него сушеных птичьих желудочных плёнок, взятых из большого туеса.

– Была я замужем. – Ведунья несчастливо улыбнулась и рассказывала спокойно. Так бывает, когда душевная рана уже не так сильно болит. – Начиналось всё, как и положено, светло и правильно. Только познакомились мы с суженым моим, Порошеней, необычно. В самом начале осени и его и моя семьи отправились на санях собирать грибы, ещё первые, губастые[44].

Но жили мы в разных деревнях и знали друг друга только вприглядку, встречались на общих праздниках и похоронах. Мы же все на земле через пять рук друг другу родственники…

Так во-от, я отошла от своих и поняла – заблудилась. Покричала: «Ау!» и пошла по солнцу в сторону деревни. Лета не было чтобы кто-нибудь не заплутал в лесу, но обычно все возвращаются. Потерявшихся насовсем, помнят много лет. И вот иду я себе, песенку про грибочки пою, второй короб набираю, первый уже закрыла и закинула за спину, а небо тем временем заволоклось тучами и солнце пропадало. Оглянулась я, а куда идти – не понимаю. Снова покричала «Ау», а в ответ ни «ау», ни «му-му».

И тут меня от страха пробила аж до пота… А из – за дерева вышла Лешачиха-Лохматка.

– Страшная? – немного испугалась Василиса, не прекращая толочь желудочки.

– Не очень. Ты добавь ещё плёнок в ступку. Народу много на общих харчах объевшихся и нужно сухих травок докрошить. – Ведунья не спеша стала отрывать травы от сухих пучков. – Так-то Лешачиха похожа на обыкновенную бабу, только волосы не в косы заплетены, а простоволосые торчат в разные стороны и мох с на них свисает. Ноги у Лешачих странные. У них босые ступни вывернуты наоборот, пятками вперёд. Смотреть жутко. Тут я вспомнила, чему учила бабушка. Когда заблудишься, нужно переодень лапти задом наперёд, и они сами тебя выведут в нужную сторону.

– Мне бабушка тоже самое советует, – вспомнила Вася.

– Не перебивай… Так вот, глядя на меня Лешащиха перетопталась, но молчала. Я тряпицу с яичным пирожком оставила на пеньке, а она махнула в нужную мне сторону…и сгинула. Пройдя совсем недолго, я оказалась на опушке берёзовой рощи. А впереди поле со льном, значит, я рядом с деревней. Льняных наделов у нас немного, а этот был княжеским, до небосклона тянулось.

Встала я у берёзы, прислонилась лбом к белому стволу, поблагодарила Лешачиху за подсказку. А тут прямо передо мной появился высокий парень в широких портах и светлой рубахе, ткнул меня в бок своим туесом с грибами:

– Слышь, девица, где ближняя деревня, кушать хочу, с утра голодный.

– Здесь рядом, по краю поля нужно дойти до пшеницы, а там уже и крыши будут видны.

Я отвечаю, а сама боюсь парня. Он чужой, а никогда не знаешь, как себя поведёт чужой человек. Тут начался дождик. Я стою и капли у меня стекают с платка на грудь. А парень стоит красивый, кудрявый. С его волос, перехваченными берестяной повязкой стекал на лицо дождик, на бородку, на усы, и он смешно с них слизывал воду. И я перестала бояться.

– Вместе пойдём, – сказал парень. – А то я лесу видел диких, они тоже грибы собирают. Могут обидеть.

– Пойдём, – сразу согласилась я.

И пошли мы с ним по лесу. Оба мокрые, дождь льёт, а мы улыбаемся друг дружке.

– Столько хватит? – спросила Василиса, показывая ступку Ведунье.

Очнувшись от своих воспоминаний, Ведунья слегка нахмурилась, но сразу пришла в себя.

– Подсыпь ещё… Так вот, по пути вышли мы с парнем к знакомому хутору и постучались в калитку крайнего дома. Там жила старуха Паша – одна-одинёшенька. Трёх дочерей замуж отдала, зятья всегда помогали и теперь она только ждала гостей. Сидела Паша на лавке под оконцем, грибы для засушки резала. А чего ей делать-то? Поленница забита дровами, у колодца на журавле ведро раскачивается, огород весь посаженный, из живности одна корова и кур полный двор.

Увидев нас, бабка Паша пригласила в дом. Тут же налила нам козьего молока, показала куда идти и сказала, что ей по делам нужно в деревню, и побежала в сторону, даже дверь за собой не закрыла.

«Тебя как зовут, девица»? – спросил парень и так заглянул в глаза, что я поняла – пойду с ним хоть на край света. «Лапушка», – отвечаю я. «Только я дочка Ведуньи, ко мне никто не сватается». «А я не испугаюсь. Меня Порошеней зовут».

Он поклонился мне и ушел в другую сторону, раза три на меня оглянулся и помахал рукой.

Пока я дошла до Явидово, с тяжелыми коробами с грибами, бабка Паша добежала в Корзово до свахи Разумеи, матери теперешней свахи Забавы. И орала она на всю деревню, что я и Порошеня собрались пожениться. Разумея, та из дома выскочила, заставила мужа запрягать коня в сани и вопила, что дочь Ведуньи собралась замуж. А уж Разумея знала всех в округе, даже родителей моих сватала и всех по именам помнила, кто кому в родственниках приходиться и кровосмешения не допускала.

В Явидово мама моя сидела на крыльце нашего дома, с виду спокойная.

– Я знала, Лапушка, что ты не заблудишься, а бабуля твоя поклоны Мокоше кладёт, просит помочь тебе выйти из леса. А где парень то? Уже слухи дошли, что ты в лесу нашла себе жениха.

– Он в Корзово ушел. – Я села на крыльце рядом с мамкой. – А от кого ты узнала о Порошене?

– Берёза прошептала. Я, когда за тебя волновалась, к нашему дереву во дворе, лбом прислонилась и увидела тебя и парня…

Тут и сани со свахой подъехали. Мама обернулась к толстой Разумее, уже разодетой для сватовства. Она от неожиданности, что дочку замуж возьмут, даже встать не сразу смогла. Знаешь, Вася, потомственных Ведуний неохотно в семью берут. Знают, что это навсегда и других супружниц в доме не будет… пока ведунья захочет жить с супругом. Вторую бабу мы рядом не потерпим… Так вот мама прямо со ступеньки спросила:

– Парень-то хоть хороший?

Спрыгнув с саней, сваха сразу пошла в дом.

– Тётка Паша сказала, что не пожалеет твоя Лапушка о супружестве.

Я и не жалела…

Вечером из Корзово приехали родители Порошени. Сваха Разумея из нашего дома до утра не уезжала, примеривалась, как ей очередную свадебку сварганить, да курочку с петушком и рушников расшитых заработать. Всё прикидывала с каких родителей сможет больше взять.

Познакомились мы тёплым летом, а свадьбу сыграли осенью. А нам уже так хотелось любви, так было невтерпёж, что я бегала на хутор бабки Паши, в лаптях на голую ногу. И мы с Порошеней проводили там ночку на сеновале. И ходить, казалось тогда, недалеко… И так нам было вместе сладко.

Глаза Ведуньи светились воспоминаниями и из них текли ручейки слёз. В слезах отражался огонь лучин. Казалось, течёт боль, но сладкая, молодая.

Василиса тоже вытерла слезу. А Ведунья продолжала вспоминать.

– Свадебку сыграли на две древни, хоть и небогатую. Жили мы хорошо в доме у мужа, и ни свекровка, ни свёкор не обижали. У них только один сын был, остальные три дочери, старшие сёстры, разъехались по домам супругов.

– Так у тебя уже давно нет мужа, Ведунья. – Удивилась Василиса, хлюпнув носом. – Его никто никогда не видел, я спрашивала. Помер?

– Убили, – ведунья вздохнула. – Через лето после нашей свадьбы, через седмицу после Купалы, на Корзово напали кочевники. С самого рассвета налетели. Спрыгнули с саней, заулюлюкали. В дома, на соломенные крыши пускали огненные стрелы. На мужчин и молодых девок, выскочивших из дверей, накидывали сети.

У нас и мужики и бабы по всем деревням владели мечами и луком со стрелами, с детства учили от врагов-налётчиков обороняться. Но три лета никто не нападал, вот и расслабились. Многих тогда увели. Поначалу так растерялись, что никого к князю на помощь не послали.

Когда наши мужики пришли в себя и подхватили мечи и луки, кочевники окончательно озверели. Били всех подряд. Моего Порошеню проткнули мечом насквозь, хотя таких видных, как он, всегда продавали в рабство. Это я потом узнала, позже.

Старух и стариков не брали, поубивали тех, кто не успел спрятаться. Беременных баб не тронули, других, что схватились за оружие, порубили. А я лежала в доме, плохо мне было от жары, беременная. Но меня один изверг за косы стащил с лавки, под дых дал, задрал подол и залез на меня сверху. Здоровый мужик, с белыми растрёпанными волосами, они всё время мне в лицо лезли. В потной вонючей рубахе, в таких же портах. А на нём и меч на поясе, и нож на перекрёстных ремнях с плеч. Так он, не снимая их, и набросился на меня на полу. И всё насиловал, не обращая внимания на мой живот. А у меня в нём уже стучалась Лика, на жестокость жаловалась.

За этим, в ремешках на туловище, вбежал второй, но насиловать не стал, увидев мой живот. Ничего не сказал, вышел.

Белобрысый лохматый взвалил меня на плечо и внес из дома. Тогда я увидела во дворе моего Порошеню и свёкра, оба пропоротые мечами, в крови.

«Что мы сделали тем людям, чем обидели», – не понимала я. – «Почему убивают и мучают?» Я закричала, чувствуя, как из меня потекла кровь, выбрасывается из живота ребёнок ни в чём не виноватый… и я потеряла сознание. Кому нужная чужая баба в крови? Меня там и кинули, во дворе. Повезло. Родилась моя Ликочка. Хорошенькая, только не разговаривает, хотя всё слышит.

Тут дружинники князя подоспели вместе с мужиками из Явидово. Мы с ними похоронили половину деревни. Костёр горел два дня, все дрова пожгли. С трудом, но мы выжили. Меня и Лику потом мама с отцом забрали сюда, домой, в Явидово. А Корзово постепенно возродилось. Кто успел спрятаться в лесу, кто сбежал от кочевников.

Больше детей у меня не было. Не беременела, хотя пыталась сходить замуж, но не получилось. Не могла забыть Порошеню… И тех извергов никогда не забуду. Не понимала я их.

– А теперь понимаешь?

– Теперь – да. Они не люди, они нелюди. В них больше звериного. Где приспичит – ладно бы ссуться, а ведь срут. Оголодал такой зверюга – отнимет последний кусок у кого угодно, а то и убьёт. Уд у него вонючий немытй встал, захотелось блядства – изнасиловал. Хоть бабу, хоть ребёнка.

– И что же, они Богов не бояться? – Возмутилась Василиса.

– А у них и боги такие. – Ведунья закладывала в кипящую воду травы. – Звериные. – Утерев лицо передником, она забрала ступу и высыпала желтый порошок в кипяток. – Иди домой, Вася, у тебя уже глаза слипаются.

* * *

Дома женщины и Ведогор ещё подъедали блины, и пили лёгкую брагу, но Вася поставила вёдра с водой к печи, отказалась от ужина и легла спать первой.

Деревня Явидово. Масленица. Вторник-Заигрыш. Утро

И встала Василиса ещё в ночи.

– Ты куда собралась? – Годислава еле подняла голову от подушки.

– Мама, да что мне принести на стол для невестиных смотрин? – Василиса сняла ночной платок, и переменила исподнюю рубаху на кожаные порты, достав их из-под подушки. – Клубок пряжи с узлами, или ту подвязку, которую я ткала всю зиму? Там узор кривой, нитки перепутаны. Сама бы на неё не глядела, повешу на шею Снежной бабе. – Надев на носки кожаные поршни, протопала к двери. – Мне Девана обязательно должна помочь, я ведь, как и она, ещё девственница, в подарок ей принесу цыплёнка, она их любит.

Мать, не вставая, смотрела на Васю, улыбалась и не спорила.

– Делай, как знаешь, доча, я тебе верю больше, чем всем остальным.

На сборы у Василисы ушло мало времени, и скоро она уже стояла в сенях, полностью одетая для охоты. Стоя на крыльце, она поправила пояса подлучника и тула, надетые на короткий тулуп, и плотнее усадила нож в берестяные ножны.

На хвылыну заглянув в птичник, Василиса нащупала в темноте спящего цыплёнка, свернула ему голову на тонкой шее, и кинула в мешок.

Выйдя на задний двор, подошла к одной из берёз. Приподняв тяжелое ведро, в котором сока было только на донышке – ночью береза отдыхала, она отхлебнула, сколько могла. Поставив ведро под влажный сучок, погладила дерево.

– Спасибо, белоствольная.

* * *

Василиса шла в лес по снежной тропинке, по которой кроме неё никто не имел права ходить. Охотничья тропинка досталась ей от отца Богуслава. И она сама не злодействовала на чужих силках и ловушках. С особым чувством подошла к невысокому дубку, чуть выше её роста, сняла овчинные рукавицы и прислонила ладони к коре дерева, под которую несколько лет назад отец вживил первый выпавший её молочный зуб, для крепости остальных.

В лесу Вася чувствовала себя свободной от бытовой суеты деревни. Радовал свежий воздух без дыма печей, без пота многих десятков людей, без запаха скотины. Дом, он необходим, без него нет нормальной жизни, но как хорошо идти одной, без взглядов соседей. Пригревало солнце, и стал таять звонкий утренний морозец, сковавший с ночи снежный наст.

На токовиную поляну глухарей Вася зимой не ходила, и сегодня на тропинке туда лежал глубокий снег. Привязав к валенкам свои, особенно широкие снегоступы, Вася вытащила из мешка цыплёнка и вложила в ветки ближайшей сосны. Следующим летом такую сосну можно было рубить на стрелы – прямая и сучков мало.

– Возьми подношение богиня Дивана, ты ведь любишь цыплят. Помоги.

Шагах в десяти справа Василиса увидела полупрозрачную девушку в короткой кожанке, в меховых портах, с луком за спиной, с тулом на много стрел и с длинным ножом у пояса в берестяных ножнах. Коса высокой девушки была убрана под лисью шапку. Охотница кивнула Василисе и растаяла.

– Охота будет, – успокоилась Вася, и пошагала вглубь леса.

В самом конце осени на токовиной поляне Василиса поставила шалаш из елового лапника. Вкопала в землю десяток осиновых жердей и, как учил батя, связала лапник у вершины лозой. Шалаш сделала просторным, и он стал похож на зелёный стожок. Как-то зимой проходила мимо, а он всё зеленел, иголки при морозе не облетали, и на верхушке сидела серая глазастая неясыть[45], птица богини Деваны. И, точно, тогда охота была удачной – три зайца и десять белок. Половину закоптили, остальное ели всей семьёй целый месяц.

На поляне торчал из снега не только шалаш Василисы, а ещё пять, но сегодня они стояли пустыми. Парни и мужики вчера перепили и сегодня могли спугнуть не только птицу, но и раздражить тяжелым запахом проснувшегося хозяина леса – Кома-медведя.

Глухарям было всё равно. Сейчас, в месяце зимобора, ошалевшие от желания любить, они перебирались из лесной глуши на поляны с молодняком берёз и ёлок.

Тихо пройдя по скрытой под новым снегом тропинке, Василиса снова убедилась – будет сегодня удача. Над начинающимся перед поляной пролеском слышалось щёлканье петухов-глухарей, а на опушке она увидела начерченные крыльями следы и трёхкогтистые притопы птичьих заигрышей.

Сухое щёлканье глухарей затихло, пока она откапывала вход в шалаш, но, вскоре возобновилось и поляна заполнилась особым звуком, похожем на треск сухих веток. Больше всего старались старые петухи, рассевшиеся на десятке верхушек елей. Молодые пока молчали, но, завидев гуляющую по снегу курочку, как бы равнодушно клевавшую семена ёлок и сосен, срывались с дерева с оглушительным шумом крыльев, пугали курочек.

Стрелять в курочек ни в коем случае было нельзя, да и по сравнению с петухами они были мелковаты. Василиса, нацепив тетиву на лук, достала стрелу. Ей ещё возвращаться домой, да завтракать, да переодеваться. Поспешать нужно.

На поляне среди снега сверкали лужи, отражая синее небо в прозрачной воде. Успокоившись, глухари слетели с елей вниз и началось фуфыркание. Глухари важно ходили, показываясь во всей красе: белобрюхие, с круглыми необычайно большими хвостами, с набухшими от нетерпения красными бровями и длинным клювом. На горле каждой птицы трепетали длинные перья в такт их «песням». Серо-ржавые курочки выглядели невзрачно.

Сначала понемногу, а затем все разом, петухи распушили нарядные хвосты и стали вышагивать друг перед другом, красуясь и шуршыкая до собственной любовной глухоты. Одна курочка оторопела, выбирая между двумя красавцами. Петух помельче не растерялся, вскочил на неё и победно затоковал.

Василиса приставила стрелу к тугой тетиве.

Дождавшись, когда глухарь потопчет курочку, давая новое потомство, Василиса выстрелила и нарядный петух упал на снег со стрелой в горле. За ним второй тут же третий и четвёртый. Другие птицы на охоту внимание не обратили, следили за курочками.

Четыре глухаря остались лежать на снегу, и Василиса поднимала их, выдёргивая из горла стрелы.

– Счастливыми погибли, – успокоила сама себя Вася.

Деревня Явидово. Масленица. Вторник-Заигрыш. Тётка Малина

На Масленицу не все дочери приезжали в бывшие родные дома – многие не могли оставить хозяйство. Но если в семье появились невеста или жених, тут уж выбирать не приходилось. Необходимо было либо отдавать дочку в новый дом, либо брать работницу и продолжательницу рода, то есть невестку, в свой.

В семьях доставалось из сундуков нашитое и натканное приданое для похвальбы и показания достатка, в конюшнях надевали на лошадей звенящую металлическую сбрую, а не кожаную, ежедневную.

Парней-женихов с самого утра погнали из дома. Перед уходом они старались выпить побольше, да похвалиться погромче: «Любая за меня пойдёт. Я видный, хозяйство у родителей справное, и я такой работящий», а сами внимательно смотрели с крыльца на хромающих по дороге девушек в колодках.

«Сегодня парни мешаются под ногами», – решили в каждой семье. Положив на лавку мешок, бабы говорили им в спину:

– Иди, женишок в сени, умывайся до пояса зимней водой, стоит в глиняной корчаге, бери свои подарки-гостинцы, привязывай на правую ногу колодку, да топай гулять. С лица воду не пить, бери невесту богатую, а лучше домовитую. Богатство по семье разойдётся, а домовитость останется в её руках.

* * *

Княжичи не зря поставили меняльные столы и временную конюшню между колодцем и спуском с княжьего холма. Со всех концов деревни было удобно идти, и лошади в стойлах под присмотром, всегда можно сена им дать и попоной на ночь накрыть, а утром снять и блином побаловать.

Очередная семья, кинув к ногам Масленицы новые узелки с порванным рушником или обувкой, шла на торжок.

У обменных столов гомонили бабы и мужики, большинство пришли приглядеться к будущим родственникам и посплетничать.

Все суетливо раскладывали платовья[46] девичьего рукоделия, с десяток рубах на каждую погоду, мужские порты, плетёные пояса, скатерти, постельное бельё и половики. Отдельной кучей складывали пуховые подушки, меховые и очёсные[47] одеяла.

Сыновья-женихи из Непорово не спеша выкладывали на столы-лавки вязанные сети, связки силков из прочных ниток, валенки с узорами, черевики и даже зимние поршни со вставками и стельками, расшитые тонкими кожаными шнурами.

Парни из Явидово хвалились деревянной посудой – от ложек и блюд, до липовых братин[48] в виде лебедей с висящими по бокам ковшиками. Молодой Итир Бортник, что резал по дереву посуду и, как он называл «безделушки», радовался, надеясь помочь семье. Его ложки с ручками-кониками и игрушки, быстро обменивались. А он резал и медведей, и коней, и уточек, и маленьких чуров Мокоши и Рожаниц.

Особенно хороша была резная посуда у Ратибора, супруга Любаши. Она сидела рядом на скамейке, держала руки на большом животе. Уверена была, что родится девочка. Её, помощницу, она ждала с особенной надеждой, первыми появились двое мальчишек. Посуду Ратибора рассматривали недолго, менялись часто. Довольная Любаша скрывала улыбку, боялась сглаза. В торговлю хотела было влезть свекровь, но Любаша отослала её готовить обед.

– Иди, Ясыня, не мешай, а то своим жадным взглядом отпугнёшь гостей.

Семья Неохота вывалила на стол мешки с сушеными яблоками, дулями, вишней и ягодами. Уж очень у них был большой сад. Сам Неохот, мужик здоровый и самый в деревне медлительный, больше всего любил летом лежать под яблоней и резать из костей или рогов бычка и козлика обереги, зверьков, цветочки или чуры богов. Но меняли у него чаще крючки для рыбы и шила.

Приехавшие первыми парни и мужики из Глин, конечно же, привезли горшки, плошки и другую посуду. Отдельными рядками у них стояли игрушки – оленята, собаки и птички-свистульки. Свистулькам нужно было дуть в хвост, и они переливались трелями, каждая на свой лад из-за разных сушеных горошин, или ореха, вложенных во внутрь игрушки.

Из Рудых Болот гости со звоном клали на доски прилавков ножи, боевые мечи, скобы и гвозди, наконечники для стрел и сковороды. В стороне складывали округлые серпы, длинные косы, кочерги, насадки на сохи и бороны, горбуши[49]. Многие парни из Явидово и Бабино хвалились плетёными туесами, мордами[50] и корзинами всех видов – от лукошек, до хлебниц и дровяниц[51].

На обмен бабы вынимали из кожаных мешков узелки с крупой, кусками сыра или масла, куриные и утиные крупные яйца, и блины. Много-много блинов из муки всех круп. Поливали их сверху сметаной, кислым вареньем и мёдом, у кого он остался.

– Соли нету, – переговаривались бабы.

Домовитая тётка Пчела, ставила на прилавок мёд в туесках, воск и пергу[52]. Она надеялась найти невесту старшему сыну Ходогону и внимательно смотрела по сторонам на приезжих девушек. Про Ходогона все знали – он посыльный у князя Переслава и без куска хлеба не останется. Вот только с домами у Бортников было трудно, один разваливался от старости, другой был слишком маленьким. Братья спали на полу вповалку. Но уж если появится супруга, то старший сын обязательно будет строиться.

– У меня-то дюжина сыновей, готовлю целый день. И в кашу на молоке я кидаю солёную кислицу, капусту или морковь, хоть какой-то вкус, – хвалилась Пчела перед соседками своей находчивостью. – А супружник мой Бортник любит молочную гороховую кашу с сухой солёной рыбой.

– Рыба с молоком – обдрищешься, а ещё и с припердёжем! – захохотала толстая Ладимира и вытерла рукавицей пот из-под мышек тулупа. Она тепло оделась, пришла на торжок первой и встала ближе всех к костру.

Ладимира сватала старшую дочь, круглолицую Луну, стыдливо прикрывшую платком лицо в веснушках и прыщиках. Они принесли много половиков, крапивных простыней, рушников, бочонок с квашеной капустой и горшок мочёных яблок. Устали Лада с толстым Журом кормить пятерых детей своих и иногда пятерых соседа, худющего Торчу.

Шкрябая по подтаявшему снегу деревянными лопатами, шестеро Явидовских мужиков, мешая друг другу, наваливали сугробы, строя Снежный Городок. За ними наблюдали оба деда – Бакота и Честислав, но помогать не стали, не хотелось мешаться.

Холостующие парни в высоких колодках на коленях, хромали вдоль прилавков, приглядывались к девицам, а их родители, чаще всего матери, к приданому невест.

Все, и местные, и приехавшие, более-менее знали друг друга, встречаясь по праздникам, на свадьбах и похоронах. И появление новых саней заставило всех замолчать.

Три женщины сидели в санях, плотно прижавшись друг к другу. Одну в деревне знали все – вшивая Щука-Вонючка, две другие были в явном родстве – мать и дочь. Лица у матери с дочерью были не радостными, хотя одежда праздничная. Зато Щука улыбалась, прикрывая беззубый рот варежкой. На ней был новый тулуп, а волосы под ярким платком оказались вымытыми.

– Сеструха моя младшая, Малина, – громко объявила Щука, когда соскочила с саней и подошла к свободному столу-прилавку.

Женщины стали раскладывать на досках стола узлы с приданым. Получилось у них больше, чем у всех остальных.

Не распрягая кобылу непривычной песочной масти, Малина похлопала её по лоснящейся шее и повернулась к старикам, сидящим на скамейке и опирающихся на палки обеими руками.

– Здесь почти всё, что смогла взять с собой из Сукромли. Меня две старшие жены Любограда, супруга моего, кузнеца, выгнали из дома. – Громко говорила тётка. – Здравствуй, дед Бакота, здравствуй, дед Честислав.

– Тебя не узнать, Малина, ещё краше стала. – Улыбнулся ртом с двумя зубами Бакота. – Иди ближе, прислонюсь к твоей щеке.

Сняв рукавицы, тётка Малина подошла к Бакоте и поцеловала его, придерживая за морщинистые щёки, затем деда Честика.

– Несчастье у нас, я осталась вдовой. – Малина еле сдержала слёзы. – Забили моего Любограда новгородские дружинники, когда крестили Сукромлю. Вот к сестре приехала, дочку в супруги устраивать привезла.

– А что же такого случилось? – С княжьего холма спускалась Ведунья и с тревогой смотрела на всех. – Что у вас там приключилось, в Сукромле?

– Я же говорю – крещение в городе. – Тётка Малина разглаживала на редкость нежными руками норковую шубу на прилавке. – Мой-то Любоград отказался креститься, полез в драку, ему обещали кузню сжечь. Двух новгородских дружинников он раскидал, а третьего огрел кузнечным молотом поперёк спины, и тогда Любограда избили четверо дружинников.

Тётку Малину бабы слушали, прижав ладони ко рту. Мужики хмурились. Молоденькая Чара перестала стеснительно улыбаться и слёзы показались на серых глазах.

– Я тоже, как велел супруг, отказалась креститься, а две старшие жены спрятались у соседей. Мы с дочкой до сих пор в городе пришлые и нас не взяли. Любоград к вечеру умер. Кузню сожгли. Старшие жены велели мне забрать всё, что смогу вывести на санях, и уезжать. Ужас что там творилось… в Сукромле. – Красавица Малина резко вздохнула, сдерживая рыдания.

– Мамочки родные, – заголосила тётка Ладимира. – Да как же это такое? Как же из дома выгнали?

– Крестили, – Ведунья осуждающе покачала головой. – Идёт напасть на нашу землю.

– Что ты такое несёшь, тётка!.. не знаю, как тебя зовут! – Возмутилась в лицо Малине Тихомира. – Не может быть такого! Что же, дружинники нам враги? Они же пятого лета всех соседних диких избили, чтобы те нас не обижали.

– Я не вру, – спокойно ответила Малина. – Я теперь вдова, дома нет, и мне придётся идти в чужой дом в привесок к дочери. Зачем мне врать?

– Вот и хорошо… тфу-тьфу, не то сказала, – неожиданно заявила тётка Пчела. – Плохо, что супруга забили. Но мне как раз нужны работницы. – Ведунья, где мой Ходогон?

– Сейчас прискачет, князь утром отправил его в Непорово, договариваться о походе за солью, – Ведунья внимательно оглядывала мать с дочерью, неспешно поправляя амулеты на своей душегрейке. – Я помню тебя, Малина. Пойдёшь жить к Бортникам?

– А куда деваться? – вздохнула тётка. – Не с сестрой же мне, Щукой, с неряхой, оставаться? У неё там холодно. Мыши бегают и хорьки, которые мышей ловят. Непонятно, кто кого первый укусит. А Бортники семья крепкая, работящая…

– Да, давно ты не была в родной деревне. – Покачала головой Ведунья. – Как зовут дочку?

– Зовут её Чара. – Малина понизила голос. – Она может разговаривать с деревьями и с лесными животными.

Покрасневшая Чара стеснительно прикрывала лицо краем платка, а тётка Пчела придирчиво щупала натканные простыни.

– Так можно её брать в дом, Ведунья?.. Не родня она нам, не будет кровосмешения? Хорошо ткут, плотно.

«Заездят у Бортников эту Малину с дочкой… Хотя баба ещё «та», не даст себя и дочку в обиду», – думала Годислава, разложив перед собой на прилавке длинные половики, простыни из крапивы от надоедливых насекомых и расшитые рубахи. Она нарочно держала место в середине торжка, ближе к общему костру. – «Когда же мои-то придут? Упарилась уже в чернобурой шубе».

– Брать Чару с матерью тебе можно, – разрешила Ведунья Пчеле. – Нету среди вас близких родственников.

– Перегружайте приданое обратно на свои сани, поехали к нам домой, – обрадовалась Пчела. – Нечего другим уши греть. И я вчера видела в санях птицу и баранов… будет приданым.

– Куда же им ехать? – Опешила Щука. – У тебя же там, все знают, даже пёрнуть нельзя, задохнешься. Пусть у меня пока живут. Шубу вот сестринскую на блины и мясо обменяем, – тараторила она. – И дома у меня Малина полы помыла, стол отскоблила, чистота теперь. А мы курочку ощиплем и барашка прирежем. До жаркого лета дотянем, а там… там как получится.

С неприязнью глядя на сестру, затем с интересом на тётку Пчелу, Малина решила:

– Съездим мы к тебе, Пчела. В мыльне будем жить с дочерью до свадьбы. – Обернулась к Щуке. – Знаешь, сколько я всего в Сукромле натерпелась? Синяки от ревнивого супруга и старших жен не сходили. А вы меня туда с мамкой, не к ночи будь помянута, за две овцы продали, сговорились без приданого. Грузись, Чара в сани, перекладывай добро со стола.

– Шубу отдай! – заверещала Щука, и девочка-племянница прижалась к матери Малине, собираясь плакать.

А бабы и молодки у меняльных столов весело наблюдали за перебранкой.

– Обойдёшься, – решительно подошла к прилавку Пчела и дала неприятной соседке по рукам. – Отойди. – Притянув Щуку за воротник грязного тулупа к себе, Пчела закричала ей в лицо. – И только попробуй тронь её скотину! Я на тебя сыновей натравлю.

Деревня Явидово. Масленица. Вторник-Заигрыш. Смотрины

Вбежав в комнату, Василиса сняла с пояса и грохнула на стол четырёх тяжелых птиц. Перья их отливали от чёрного в синий и зелёный в хвосте и на шее цвета. Крылья были коричневыми с белыми пятнами. Встряхнув руки, снимая напряжение, Василиса стала быстро переодеваться в праздничную одежду.

– Богатство какое! – восхитилась бабуля Снежана, смахивая ладонью хлебные крошки со стола и кидая их себе в рот. – Охотница ты наша. А зачем так много птицы, тяжело ведь? Как ты их дотащила?

– Своя ноша рук не тянет, – еле ответила Василиса и упала на лавку, устав от ноши.

Вошедшие с улицы с вёдрами воды Дива, Мила и Сотя, разглядывали добычу сестры.

– Двух петухов понесу на смотрины. – Еле отдышавшись, сказала Василиса. – От матери будут половики и простыни, сёстры рубахами и понёвами завалят столы… а я глухарей.

– Я понесу вот этого. – Поставив маленькое ведро к печке, Сотя подбежал к столу и гладил перья разноцветного петуха.

– Нельзя, – строго крикнула Снежана. – Приданое несут или невесты, или бабы из её семьи. Мужики несут медовуху и свои поделки.

– Чего стоим? – Вслед за дочерями в комнату вошла Домослава, ещё в домашней рубахе и в лаптях. – Чего стоим, лентяйки? Годя с утра заняла место на прилавке. Переодевайтесь!

– Колодки! Сама повяжу! – напомнила о своих обязанностях Снежана. – Давайте правые ноги и хромайте через всю улицу, а я у печи посуечусь, за всю жизнь насмотрелась на Заигрыши Масленицы. Буду щипать птицу и варить обед. И Оню, девочки, взять не забудьте, она же без вас побоится идти.

– Сапоги! Красные! Что княжич Гранислав подарил Василисе, а она вам! – неожиданно вскрикнула Домослава. – Таких ни у кого на все деревни нет. Мама, достань их из сундука, что в сенях.

* * *

На деревенской площади шел вялый обмен женских юбок на ножи, топоров на горшки и всякой всячины, на хлеб и мясо. Единственная, кого не интересовали ни обмены, ни свадебные заигрывания, Ведунья, стояла у общего костра и мрачно смотрела в огонь. В жарком пламени ей виделись города в огне, люди, бредущие по дорогам и сокрушение Великих Чуров под топоры, сгорающие на кострах или тонущие в реках и болотах.

– Очнись, Ведунья! – крикнула Веда, баба, примечающая жениха для дочери, хотя она пока не стала взрослой. – Волховица, чего в огонь уставилась? Опять увидела что?

«Да, – решила для себя Ведунья. – Всё произойдёт после, а сегодня смотрины Масленицы».