Читать онлайн Взгляд в «колодец времени» бесплатно

Глава I. Начало

Город Сызрань, в котором я родился, провёл своё детство и юность, был основан в 1683 году воеводой князем Григорием Афанасьевичем Козловским “с товарыщи” по Указу царей Иоанна и Петра Алексеевичей (Пётр Алексеевич – это будущий император России Пётр I Великий) от 4 июня, в котором государи повелели ему “иттить Сызранск строить”. А уже 18 сентября того же 1683 года в новом Указе царей Иоанна и Петра отмечалось, что князь и его люди “…город Сызран со всякими земляными и каменными и деревянными крепостьми сделали…”, за что “милостиво их похваляем…”.

Построенный как крепость для защиты торговых путей Среднего Поволжья от грабительских налётов волжских казаков, ногайцев и калмыков, он постепенно стал городом купцов и ремесленников, торговавших хлебом, скотом и продукцией местных промыслов. К началу XX века Сызрань становится одним из центров мукомольной промышленности, занимая четвёртое место в Российской империи по переработке зерна, а со строительством железной дороги, особенно после ввода в строй в 1880 году Александровского железнодорожного моста через Волгу, превращается в крупный железнодорожный узел, а затем и в крупный промышленный центр.

Мои родители переехали в Сызрань во время Великой Отечественной войны в августе 1941 года в составе эвакуированного из города Людиново Калужской области локомобильного завода. После окончания войны они остались работать на этом заводе и стали, таким образом, постоянными жителями Сызрани. Завод, как видно из названия, выпускал локомобили – компактные передвижные паровые двигатели, предназначенные для привода неподвижных сельскохозяйственных машин (молотилок, веялок, мельниц и др.), а также электрогенераторов, насосов и др. В то время эти машины пользовались большим спросом.

А вообще мои предки и по мужской, и по женской линии были выходцами с Урала, где работали на заводах известных российских промышленников Демидовых. В середине 30-х годов XVIII века они были вывезены Никитой Никитовичем Демидовым в Людиново, бывшее тогда крошечной деревней, для постройки плотины на реке Неполоть и создания там железоделательного завода. Впоследствии это предприятие стало известно тем, что на нём в 1841 г. были произведены первые русские рельсы для Николаевской (ныне Октябрьской) железной дороги, связавшей Санкт-Петербург и Москву. В 1858 г. здесь собрали первые в России три речных парохода, в 1866–1867 годах – запустили две первые в России мартеновские печи, а в 1870 г. – выпустили первый русский товарный паровоз. Завод этот существует в городе Людиново и в настоящее время. Сейчас он производит тепловозы.

Раз уж я коснулся некоторых фактов из истории Людиновского железоделательного завода, то хочу остановиться ещё на одном аспекте его деятельности. Это немного нарушает “историческую последовательность” повествования, но думаю, что в воспоминаниях от такого правила можно иногда отклониться.

Металлургическое производство всегда было весьма опасным по своему воздействию на окружающую среду: выбросы вредных газов при плавке металла, пыль, отвалы шлаков и многое другое. Особенно серьёзно воздействие на воду, крупнейшими потребителями которой и являются металлургические предприятия (вода используется на охлаждение оборудования, очистку газов и воздуха, для обработки и отделки металлов). Поэтому они и строятся вблизи от рек и озёр или на специально созданных гидротехнических сооружениях. Так и Людиновский железоделательный завод был построен на реке Неполоть и специально для завода созданном Людиновском водохранилище, известном также под названием – озеро Ломпадь.

Конечно, XVIII век есть XVIII век: технологии “защиты окружающей среды” – по терминологии нынешнего времени – были тогда, естественно, не такие “продвинутые” как сейчас. Но вот что странно… действовали они весьма успешно, в чём я лично убедился, когда первый раз приехал в Людиново в 1952 г. Дом, где до войны жили мои родители, а в описываемое время проживали мама отца Анастасия Фёдоровна Гольцова и его сестра Мария Васильевна Дмитриева с семьёй, стоял на улице Первомайской, которая “упиралась” в реку Неполоть (от дома до воды всего-то метров 150). Время было летнее и я, вместе с местными мальчишками, целыми днями пропадал на реке. Чистая, прозрачная вода, изобилие рыбы и раков. Нередко нас посылали на реку за пескарями, чтобы пожарить к обеду. Мы брали кастрюлю, а вместо рыболовных “снастей” использовалась майка, которую связывали с верхней стороны узлом. Выходили на перекат рядом с берегом и… через 20–30 минут дело сделано: кастрюля полна пескарей. А ведь на этой реке к тому времени уже 200 лет (двести!!!) стоял металлургический завод и река протекала практически через его территорию. Как объяснил мне отец, законы того времени, относящиеся к охране природы были весьма “жёсткие”, а главное – следили за их соблюдением очень строго и если бы хозяин завода допустил нарушения, особенно по загрязнению реки, то штрафы сразу могли привести к его банкротству и он бы лишился возможности продолжать свою деятельность. А вот у нас в Сызрани этот завод, эвакуированный из Людиново в 1941 г., был поставлен на берегу небольшой речки Крымзы, где в раннем детстве мы купались, благо была она недалеко от нашей улицы. В результате, через тридцать с небольшим лет соседства с заводом эта речка превратилась в зловонный ручей, а к настоящему времени практически исчезла. Как говорится – сравните. Неплохо бы нашим чиновникам брать со своих предшественников пример отношения к столь важному делу как сохранение данных нам природой богатств страны и поменьше рассуждать о необходимости защиты окружающей среды, а побольше “власть употреблять”.

Но это я отвлёкся. Вернёмся к дальнейшему повествованию.

Время, с которого могу достаточно полно и достоверно писать о своих воспоминаниях, относится к концу 1940-х годов. От более раннего периода у меня остались только отдельные обрывки, память о каких-то ярких эпизодах добрых и трагических событий, просматриваемых сквозь густую пелену у дна “колодца времени”. По ходу дальнейшего повествования расскажу и о них и о некоторых странностях моей памяти, связанных с ними.

Жили мы тогда в Завокзальном районе Сызрани. Он располагался за железнодорожными путями (когда их перейдёшь от вокзала по пешеходному мосту). Имел Завокзальный район и ещё одно, неофициальное, название – Маньчжурия (в просторечии – Маньчжурка), связанное со временем русско-японской войны 1904–1905 годов, когда через Сызранский железнодорожный узел следовало большое количество воинских эшелонов на восток в район боевых действий. Пропускная способность железной дороги была тогда недостаточной для своевременного и полного выполнения вставших перед страной военных проблем, вследствие чего множество воинских частей скапливалось в Сызрани в ожидании отправки на фронт. Для их временного размещения в Завокзальном районе построили бараки пересыльного пункта, а поскольку военнослужащие должны были отправляться в Маньчжурию (это название было тогда, что называется “у всех на устах”), то вначале Маньчжурией назвали эти бараки, а потом название перешло и на весь район. Война закончилась, а название так и “прилипло” к Завокзальному району. Постепенно здесь сформировалось семь улиц, шедших параллельно железнодорожным путям, которые так и именовались – Завокзальные (от 1-й до 7-й). Впоследствии эти улицы, кроме 1-й и 2-й Завокзальных, были переименованы в честь видных деятелей РСДРП (Российской социал-демократической рабочей партии, предшественницы КПСС), уроженцев города Сызрани или связанных с ним иным образом. Так и наша 7-я Завокзальная улица стала улицей Красильникова [Александра Петровича], уроженца г. Сызрани, члена РСДРП, одного из организаторов и активного участника рабочего и революционного движения, заместителя председателя Сызранского Совдепа, участника гражданской, финской и Великой Отечественной войн.

На улице в числе других домов располагались стандартные финские коттеджи, в которых проживали с семьями работники локомобильного завода из числа руководящего инженерно-технического состава. Среди них была и наша семья. При каждом коттедже был участок земли, по-моему, шесть соток и в “тылу” – двухэтажный сарай и туалет (по одному на два коттеджа). Проезжая часть улицы вначале была покрыта гравием, а позже – заасфальтирована и окаймлена с обеих сторон водоотводящими кюветами. Движение автотранспорта в то время было весьма незначительным и не создавало неудобств для жителей. В середине улицы находилась водоразборная колонка и, пока водопровод не был проведён во все дворы, она являлась своеобразным “центром общения” как для взрослых, так и для детворы. Летом, особенно в жаркую погоду, мы часто устраивали там обливания: ладонью прикрывали устье крана и вода брызгала во все стороны, обливая и самого инициатора этой затеи.

Большую часть свободного времени мы проводили на улице. Зимой (а отличались они в то время большим количеством выпадавшего снега) катались на лыжах, строили снежные горки и крепости; весной пускали кораблики по ручьям, катались на льдинах в больших лужах, образовывавшихся в низине за сараями после осенних дождей; летом играли в городки, прятки, ходили купаться на речку Крымзу; осенью устраивали “сражения” на огородах, где уже убрали картошку и поздние овощи, от которых оставались кучи ботвы, а изрытая после снятия урожая земля была мягкой.

За нашей улицей проходила дорога на город Ульяновск. Теперь это улица Ульяновское шоссе, застроенная по обеим сторонам жилыми домами и общественными зданиями, как и всякая нормальная улица, а в то время это была просто грунтовая дорога, с одной стороны которой были наши огороды и завод, а с другой располагался, да и сейчас располагается, военный городок. Впрочем тогда, вдоль дороги напротив наших огородов тянулась только ограда из колючей проволоки, за которой было учебное поле для тактических занятий и лишь дальше, в сторону Усинского оврага, напротив завода располагалось КПП (контрольно-пропускной пункт), а за ним – вправо – автопарк и различные складские помещения воинских частей, расположенных в городке.

Поскольку военный городок сыграл в моей судьбе большую роль и по сути дела определил мой жизненный путь, расскажу о нём немного подробнее. Городок был построен в 1911–1913 годах для размещения 179-го Усть-Двинского пехотного полка и для своего времени представлял собой передовой и полноценный военный объект, способный обеспечивать как боевую подготовку, так и повседневную жизнь полка. Это действительно был “городок”, своего рода маленький город, состоявший из служебной, складской и жилой зон. Служебная зона включала 4 казармы, полковую церковь, столовую, баню, прачечную и лазарет, а также здание штаба полка. В складской зоне располагались 12 зданий – цейхгаузов – для хранения неприкосновенного запаса оружия, боеприпасов, обмундирования и снаряжения. Там же располагались оружейная мастерская и хлебопекарня. Жилую зону образовывали 10 домов – “флигелей” – для офицеров и их семей, здания штаба дивизии, столовой офицерского состава, офицерского лазарета и офицерского собрания. Большинство зданий городка, кроме тех, которые были построены из дерева, прекрасно сохранились до настоящего времени и используются, в основном, по своему предназначению. История этого военного объекта очень интересна. С ним связаны судьбы ряда известных военачальников царской и белогвардейской армий, полководцев Красной Армии. За 100 с лишним лет существования городок занимали самые различные воинские части, учреждения и военно-учебные заведения. Подробно и интересно история нашего военного городка изложена в книге В. Куницына и В. Толкачёва “Военный городок: от Усть-Двинского пехотного полка до вертолётного училища”, изданной в Сызрани в 2013 г. издательством “Ваш Взгляд” к 330-летию города и 100-летию военного городка. В конце 1940-х – начале 1950-х годов, с которых я начал своё повествование, в городке располагалось Сызранское пехотное училище, расформированное в 1953 г., на тактическое поле которого мы регулярно делали “вылазки” для своих игр и поиска желанных для каждого мальчишки “трофеев” в виде гильз, учебных патронов и обойм.

О времени пребывания в детском саду у меня сохранились только отрывочные воспоминания. Помню, например, как во время игр во внутреннем дворе детсада я сорвался с кучи досок, которые лежали там, очевидно для нужд ремонта, и сильно порезал о какую-то железку колено правой ноги, получив пожизненную отметину в виде шрама. Свои голосовые связки напряг я тогда, насколько помню, очень сильно, но всё обошлось. Второе яркое воспоминание – это роль зайчика на новогодней ёлке в 1947, а может в 1948 году, когда я и ещё несколько таких же “трусишек-заек сереньких”, хотя костюмы были белые, скакали вокруг ёлки и пели что-то связанное с нашей ролью. Осталась также в памяти и “церемония” индивидуального фотографирования в 1947 г., поскольку это была первая персональная фотография в моей жизни.

Зато сам детский сад заслуживает, чтобы рассказать о нём немного поподробнее. Его построили в 1946–1947 годах для детей работников локомобильного завода, который, как я упомянул раньше, был эвакуирован в августе 1941 г. из города Людиново. Он стал одним из первых и наиболее благоустроенных капитальных зданий в начавшем тогда формироваться жилом посёлке завода. Мало того – он был оборудован центральным отоплением и канализацией. Конечно, сейчас это может вызвать только усмешку, но надо иметь в виду, что в те годы и руководящий состав завода проживал в деревянном двухэтажном доме с печным отоплением, где на каждую семью приходилось по одной комнате, и общим туалетом во дворе, а многие семьи вообще жили в бараках-времянках, которые построили за Усинским оврагом, или даже в землянках. Но, несмотря на такое сложное время принцип: детям всё лучшее, действовал не на словах, а на деле. Этот детский сад функционирует и в настоящее время.

Первые жилые дома заводского посёлка строили пленные немцы. На работу их приводили колонной, в сопровождении небольшой охраны, но во время работы строгого контроля не было (да и зачем? деваться из центра России им всё равно было некуда). Во время перерывов они ходили по домам и землянкам в целях поменять выдаваемое им мыло, бывшее в то время в дефиците, на продукты. Позднее пленные меняли на продукты и самодельные игрушки: свистки, шарики на резинках, фанерные фигурки гимнастов, приводимых в движение палочками и другое. Много лет прошло с тех пор, но я отчётливо помню эту однообразную просьбу: “Мыло надо?” (правда, в произношении немцев это звучало как: ”Мила нада?”). Выглядели немцы, как я вспоминаю, измождёнными, одежда драная и перелатанная, лица серые, заросшие щетиной. Ясно, что есть им хотелось постоянно, поскольку того, что выдавалось по норме, не хватало. Но в то время и нашим гражданам жилось не сладко: продукты продавались в магазинах по карточкам и набор их был весьма ограничен. Однако немцев, несмотря на то, что они принесли на нашу землю войну, стали причиной страшных разрушений и огромного числа жертв, совершили чудовищные преступления против человечности, жалели (и у меня они вызывали чувство жалости, как часто и бывает у малолетних) и нередко давали кусок хлеба, миску каши или щей просто так. Всё-таки в крови у нашего народа живёт благородное чувство милосердия и добросердечия, требующее относиться к побеждённому врагу без злобы, не злорадствовать над ним, не унижать его.

Просматривая в Интернете сайты города Сызрани с целью уточнения некоторых фактов, имеющих отношение к моим воспоминаниям, я наткнулся на несколько материалов о пребывании пленных немцев на территории нашего города. И что интересно, все они содержали сведения не столько о работе немцев на различных объектах или режиме их содержания, сколько о том, как наши люди помогали пленным хоть в чём-то смягчить их положение. Даже названия таких воспоминаний говорят сами за себя. Например, воспоминание одной женщины, опубликованное в газете “Волжские Вести в субботу” от 19 марта 2012 г. называлось “Как мы немца обогрели”. В нём описывался случай, когда однажды ночью, зимой 1943 г., к ним в дом постучался сильно замёрзший немец, отставший от колонны пленных, следовавшей в район посёлка Сердовино недалеко от Сызрани. И женщина вспоминает, как её мать сказала: ”Немец, а всё человек. Да разве можно в такую стужу выгонять. Верная гибель будет. Да и грех это непрощённый”. Немцу дали обогреться, накормили, чем могли, оставили ночевать, а утром опять накормили, дали кое-что из мужской одежды, бывшей в доме, и проводили, показав, куда ему идти. В рассказе сызранской писательницы Г. М. Цыпленковой “Конопатый” (такое прозвище дали одному немцу) на меня большое впечатление произвело приведённое там высказывание женщины о пленных, когда её упрекнул сосед в том, что она, муж которой погиб на фронте, подкармливает немцев. “Да разве они виноваты, что их не убили? Ну а картошку я дала как милостыню за мужа…”

Эту великую доброту отмечают и сами немцы, побывавшие в русском плену. Вот, например, что пишет в своих воспоминаниях “Военнопленный в России” (книга написана в 1990-х годах) Карл Хаугер: “Я лежал около лагерного забора и вдруг услышал, как рядом что-то упало. Приподнявшись, я увидел кусок хлеба. Потом к нам не раз бросали хлеб, яблоки, дыни, тыквы. Мы всей толпой бегали к забору. Это был один из примеров добросердечия, свойственного русским, особенно женщинам. Такое проявление доброты к поверженному врагу трудно представить у нас в Германии, тем более во времена Гитлера. И это несмотря на все беды, которые принесла наша армия русским, несмотря на ненависть, взращённую войной”.

Я так подробно остановился на отношении к пленным немцам, поскольку считаю, что мы должны дорожить и такой памятью, делать всё для того, чтобы эта благородная черта характера русского человека не “размылась” в нынешних условиях, когда некоторые, к сожалению, весьма высокопоставленные, деятели от просвещения призывают в отличие от советского образования, стремившегося формировать из учеников созидателей, людей высокой нравственности и культуры, сделать целью нынешнего “воспитание грамотного потребителя” (правда непонятно: а кто же тогда будет создавать то, что эти “грамотные потребители” будут потреблять?), когда во многих средствах массовой информации пропагандируется воинствующий индивидуализм и эгоцентризм, стремление к личному успеху, к главенству интересов собственного “я”. Как следствие, плоды такого, с позволения сказать “воспитания”, уже начинают проявляться. У нас вдруг появилась “золотая молодёжь”, “элита” (не в смысле лучших, передовых представителей общества, а некоей касты, принадлежность к которой оценивается толщиной кошелька), “бриллиантовые мальчики”, “светские львицы” для которых все те, кто не занимает такого положения как они, это “серая толпа”, “быдло”, неспособное понять их “возвышенные” чувства, “самобытность” и исключительность, и призванное только обслуживать эту, с позволения сказать, “элиту”, её потребности и устремления. А ведь многие из них на самом деле представляют из себя недоучившихся и скверно воспитанных бездельников. Конечно, это ещё не весь российский народ и даже не какая-то значительная часть его, но это тревожный сигнал о скатывании некоторой части нашего общества к культу “золотого тельца”, ведущему к деградации личности, разрушению её моральных устоев. Выражается это в нарушении гармонии между материальным статусом и интеллектуальным, духовным миром подобных людей (да и вряд ли он у них имеется). Задуматься нашему обществу здесь есть о чём.

Но, продолжу. Жилой посёлок завода, в тех границах, в которых он существует и сейчас, начал развиваться со строительства первых каменных трёхэтажных домов, построенных, как я уже написал выше, пленными немцами. Всего их построили три. В них начали переселять тех, кто проживал до этого в землянках. И вот с землянками связан один странный случай с моей памятью, о котором я обещал рассказать. Несколько землянок располагалось возле “деревянного дома” (под таким именем он был известен старожилам заводского посёлка), где мы тогда жили. Весной 1946 года во время сильного дождя крыша одной из землянок обрушилась. Дело было ночью, поэтому пострадали люди, а один погиб. У меня до сих пор стоит перед глазами эта картина: тусклый свет лампочки на столбе, дождь, провалившаяся внутрь крыша землянки, торчащие рельсы, поддерживавшие крышу, вытащенные и разбросанные вещи, суетящиеся вокруг люди… Но вот откуда у меня такое яркое видение этого события – я не знаю. Дело в том, что … я там не был, да и не мог быть и видеть эту картину своими глазами. Было мне в ту пору всего три с половиной года. К тому же я ещё и не ходил, поскольку рос ребёнком очень болезненным и до возраста четырёх лет переболел, как рассказывала моя мама, практически всеми детскими болезнями и, наверное, “отболел” в детстве за всю последующую жизнь. Поэтому быть на месте происшествия, о котором пишу, уж точно не мог. Но когда, уже значительно позднее, рассказал об этом моём видении папе и маме, они подтвердили соответствие моего рассказа действительности и тоже удивлялись: откуда я так точно всё знаю об этом случае. Возможно, эта картина сложилась в моём воображении вследствие эмоционально воспринятых рассказов взрослых, ещё долго вспоминавших это происшествие, которые я слышал. Не знаю. Но факт остаётся фактом. Сейчас очень редко и то, если напрячь память, я вижу ту ночь, а в детстве видения той трагедии “посещали” меня довольно часто.

В одном из построенных немцами домов было размещено ремесленное училище № 22 с общежитием для учащихся. Такие училища являлись тогда составной частью единой государственной системы подготовки трудовых резервов. Эти учебные заведения готовили квалифицированных рабочих различных специальностей для промышленности, транспорта и сельского хозяйства в которых была большая потребность, особенно в то послевоенное время. Учились в них юноши 14–15 лет, имевшие семилетнее образование. Обучение длилось 2–3 года. Учащиеся находились на полном государственном обеспечении. Они снабжались за счёт государства учебниками, учебными пособиями, питанием, форменной одеждой, спецодеждой, бельём, обувью, а иногородние и общежитием. Кроме того, учащиеся получали на руки денежные суммы в размере одной трети от стоимости выполненных работ по заказам государства. Из оставшихся денег одна треть шла в доход государства и еще одна треть оставалась в распоряжении училища и шла на нужды его расширения и культурно-бытового обслуживания учащихся и преподавателей. Среди учащихся в то время было немало сирот, а также выходцев из семей, потерявших на войне кормильца. И это тоже было проявлением заботы государства о молодом поколении и значительно облегчало многим семьям, особенно потерявшим отца, заботы о содержании и воспитании своих детей. Мне хорошо помнятся эти ребята в чёрной форменной одежде: фуражки, шинели, гимнастёрки и брюки навыпуск. На пряжке ремня были выдавлены буквы “РУ” (“Ремесленное Училище”), в петлицах шинели располагались эмблемы в виде скрещённых молотка и разводного ключа (такая же эмблема была и на околыше фуражки), ниже которых помещалось обозначение училища из накладных металлических цифр и букв – “РУ 22”. Выглядело всё это весьма солидно, а для нас, малышей, ещё и очень красиво, особенно когда учащиеся шли строем на занятия и производственную практику.

Конечно, не всё было так благостно и пристойно. Значительное количество учащихся составляли выходцы из неблагополучных семей, которых во многом воспитывала улица, поскольку родителям, занятым большую часть времени на производстве и решавшим проблемы выживания в непростые военные и первые послевоенные годы, было не до нормального воспитания детей. Следует также иметь в виду, что большую часть учебного времени учащиеся ремесленных училищ, в отличие от школьников, проводили в трудовых коллективах среди взрослых, где царили порядки, скажем так, гораздо более грубые, чем требовалось для воспитательного процесса детей. Поэтому остались в памяти и разговоры старших друзей и родителей о драках местных ребят с “ремеслухой” (как сами учащиеся называли своё учебное заведение), о фактах грубости к старшим и хулиганства

“ремесленников” (так звали учащихся РУ взрослые), создававших определённую напряжённость в жизни заводского посёлка, в то время ещё очень небольшого. Особенно это касалось жителей домов, соседствовавших с общежитием училища.

Рядом с “деревянным домом” и землянками были большие двухэтажные сараи, где жители хранили дрова, картошку и овощи, некоторый инструмент и различные вещи, отслужившие свой срок, но оставляемые “на всякий случай”. Держали в сараях и всё необходимое для работы на выделявшихся работникам завода участках земли под огороды: лопаты, мотыги, грабли, ручные двухколёсные тележки. В основном на этих участках сажали картошку и осенью, как правило, в один из выходных дней, семьи заводчан массово выходили на уборку своего урожая.

Возле сараев всегда было оживлённо. Там мальчишки постарше нас возрастом постоянно мастерили различные изделия для своих игр. Наиболее распространёнными были так называемые “гонялки”, представлявшие металлический прут, изогнутый в верхней части под ручку, а в нижней – имевший U-образный изгиб под углом 90° к оси прутка. При помощи этого приспособления можно было катать (“гонять”) плоские металлических колёса (их брали на заводской свалке металлолома), устраивая соревнования, кто дольше его “погоняет”, совершая при этом и различные манёвры: развороты, объезды препятствий и др.

Другим распространённым изделием были самокаты. Да, да! Примерно такие же самокаты, как и те, что распространены сегодня среди детворы, юношества и даже части взрослых. Конечно, наши, самодельные самокаты, не были так красивы и изящны как нынешние, но конструкция, в общем, была точно такой. Делались они из досок и были, естественно, тяжелее нынешних. Передняя подвижная часть, позволявшая управлять направлением движения – “рулить” – соединялась с опорной платформой петлями из толстой проволоки, в которые пропускался металлический прут. В качестве колёс использовались подшипники, насаживаемые на деревянные оси. Изготовлялись “модели” двухколёсные, бывшие более маневренными, и трёхколёсные, имевшие на задней оси два колеса и обладавшие большей устойчивостью. Гонки на таких самокатах были одним из любимых развлечений.

Пробовали свои силы юные техники и в изготовлении других, более серьёзных вещей. Так, однажды, они сделали даже автомобиль, приводившийся в движение усилием ног с помощью кривошипной передачи наподобие тех детских автомобильчиков, которые производятся сейчас промышленностью для детей. Сделали его также из дерева, приспособив в качестве “рамы” часть большой деревянной лестницы. Выглядела эта машина, как помню, весьма внушительно и когда её испытывали, даже взрослые приходили посмотреть.

За сараями в укромных местах (подальше от глаз родителей) играли в азартные игры – “пристенок” и “разбиток”.

“Пристенок” – это игра, в которой участники поочерёдно бросают монету (каждый одну), ударяя её о стенку, причём следующему игроку надо так рассчитать силу броска, чтобы его монета упала подальше от предыдущей. После бросков всех участников надо было (по той же очерёдности, как и бросали) коснуться двумя пальцами руки одновременно двух монет. Если сумел это сделать, монеты становились твоими. Если первая попытка не удалась, в дело вступал следующий участник. Когда попытки всех участников заканчивались, бросались новые монеты и всё повторялось.

“Разбиток” состоял в следующем: на определённом месте (ровном и, желательно, твердом “пятачке”) выкладывался столбик из монет участников и с расстояния 5–7 шагов, отмеченного чертой, первый по очереди участник игры бросал в сторону столбика “биток”, представлявший собой небольшую металлическую шайбу. Если он разбивал столбик, то начинал этой шайбой бить по разбросанным монетам, стараясь ударить так, чтобы монета перевернулась на противоположную сторону. Перевёрнутая монета забиралась себе и наносился удар по следующей. Промахнулся при броске или не “перевернул” – в дело вступал следующий участник. Кстати, как следствие распространённости этой игры, в обиходе часто попадались монеты со следами ударов “битка”.

Конечно, мы, малыши, в таких играх непосредственного участия не принимали и бывали только зрителями и болельщиками, но повзрослев, уже сами стали игроками. Продолжалось это, правда, недолго: к середине 1950-х годов подобные азартные игры быстро исчезли из нашего обихода.

Глава II. Улица детства моего

Теперь, когда вкратце описаны некоторые события и впечатления раннего детства, вернёмся на улицу 7-ю Завокзальную, о которой уже упоминал, и на которую наша семья переехала жить в 1947 или в 1948 г., точно не помню. На этой улице прошли мои детские и школьные годы, здесь обрёл друзей и подруг, с частью которых поддерживаю связь до настоящего времени.

Мы росли в атмосфере дружбы и благожелательности. Наши родители в подавляющем большинстве работали на одном заводе, хорошо знали друг друга, совместно пережили тяжелейшее испытание эвакуацией и поддерживали добрые отношения, общаясь между собой не только на производстве, но и в обыденной жизни. Конечно, были и здесь определённые предпочтения более близкого общения кого-то с кем-то, как обычно и происходит в жизни. Образовывались отдельные компании, особенно когда отмечались праздники или какие-то свои события, но в целом это не отражалось на общей картине добрососедства и уважения, а уж по отношению к нам, ребятишкам, все взрослые проявляли одинаковую приветливость и заботу.

Всю жизнь с тёплым чувством вспоминал многих родителей моих товарищей и подруг. Считаю, что они своим примером, а не какой-то специальной “воспитательной работой”, способствовали тому, что все мы прожили свою жизнь достойно, пусть и без достижения каких-то особых высот и известности. Хочу на страницах этой книги воздать им должное и хотя бы немного рассказать о них.

Начну, естественно, со своей семьи и, прежде всего, с моего отца – Гольцова Петра Васильевича. Всю жизнь он был и остался для меня примером и высшим авторитетом. В то время, о котором я пишу, он работал начальником инструментального цеха Сызранского локомобильного завода. Затем, когда завод стал выпускать гидротурбины и тяжёлое оборудование для горнообогатительных и металлургических предприятий, возглавил механо-сборочный цех, один из самых крупных на заводе.

Меня с раннего детства поражала его разносторонняя профессиональная подготовка, хотя он имел только среднее техническое образование; получить высшее помешала война. Отец прекрасно владел слесарным, плотницким и столярным делами, глубоко разбирался в электротехнике и радиотехнике. Всё время он мастерил дома что-то интересное и полезное. Помню, у бабушки был сундук, полученный ею когда-то от своих родителей вместе с приданым. С её согласия, где-то в 1952 г. (сундуки уже были “не в моде”), папа его разобрал на доски, из которых сделал прекрасный комод, прослуживший в нашей семье многие годы.

Ещё одним интересным делом рук отца стал изготовленный им в 1954 г. по описанию и чертежам из журнала “Радио” автоматический проигрыватель для грампластинок. Патефоны уже уходили в прошлое и появились электропроигрыватели, но долгоиграющих пластинок ещё не было и приходилось после проигрыша снимать пластинку, переворачивать её на обратную сторону или устанавливать новую. А проигрыватель-автомат позволял поставить сразу шесть грампластинок на высокий центральный стержень. Своей крайней частью пластинки опирались на боковые поддерживающие стойки с отсекателями. Когда пластинка проигрывалась до конца, специальное устройство поднимало и отводило адаптер (звукоснимающий прибор), стойки проворачивались, отсекатели освобождали следующую пластинку, съезжавшую вниз по центральному стержню, адаптер автоматически возвращался в исходное положение и начинал проигрывать пластинку. После проигрыша всех шести пластинок они снова ставились, конечно же вручную, на проигрыватель другой стороной или заменялись новыми. Но уже можно было не так часто отвлекаться на смену пластинок и, кроме того, появилась возможность подобрать что-то вроде небольшой музыкальной программы определённой направленности (песни, танцевальная музыка и др.). Все детали механических передач этого устройства отец сделал сам. “Заводскими”, как тогда говорили, были только электромотор, адаптер и диск для пластинок. Устройство крепилось в выдвижном ящике тумбочки, также сделанной отцом собственноручно, которая служила ещё и подставкой для радиоприёмника и местом для хранения пластинок. Впечатление от работы этого проигрывателя было сильным. Я любил включать его и смотреть, как меняются пластинки, или ложился на пол и наблюдал, как срабатывают различные рычажки, толкатели и пружины, приводящие автоматику в действие. Выдвижной ящик папа специально сделал без дна, чтобы в случае необходимости можно было легко устранить возникшую неисправность. Произвёл этот игровой автомат сильное впечатление не только на членов нашей семьи, но и на соседей.

Новогодняя ёлка в нашем доме всегда была электрифицирована “по полной программе”: её венчала светящаяся пятиконечная звезда, на которой было множество маленьких лампочек, а поверхность опоясывалась гирляндой из цветных, самодельной окраски, лампочек, загоравшихся поочерёдно (таких гирлянд, какие продаются сейчас, тогда не было). Кроме того ёлка ещё и вращалась вокруг своей оси.

Комлем она устанавливалась в специальный цилиндрический держатель, которому придавал вращение червячный редуктор, позволявший снизить скорость вращения до приемлемых двух оборотов в минуту. Конечно, ёлка не крутилась всё время, но когда наступал Новый год, когда приходили гости, ну и когда сёстры или я просили, её включали. Всё это оборудование новогодней ёлки опять же было делом рук отца. Можно было бы рассказать и о других его работах, в том числе и о совместном с нами, ребятами, запуске воздушных змеев и моделей самолётов с резиновыми двигателями, но, думаю, достаточно будет и этого.

Любил папа также литературу и историю. Именно он привил мне на всю жизнь пристрастие к чтению и исторической науке. В детстве я всегда ждал субботу (тогда ещё была рабочая неделя с одним выходным днём), потому что это был банный день, и мы с папой шли в заводскую баню. Идти было достаточно далеко, но это расстояние не замечалось, поскольку всю дорогу шло общение: я задавал вопросы, а папа на них отвечал, причём не кратко – лишь бы “отвязаться”, а подробно, с экскурсами в историю вопроса и различными интересными подробностями.

После бани – обычно это было вечером – мы часто шли не домой, а на территорию завода, в папин цех. Он оставлял меня в своём кабинете, давал бумагу и карандаши, чтобы было чем заняться, а сам шёл на производственную территорию, проверял, как идёт выполнение плановых заданий, уточнял, какие в связи с этим возникали вопросы (если можно было решить на месте – решал), беседовал с бригадирами и рабочими. Обычно всё это занимало около часа, а иногда и больше, после чего мы шли домой, что называется “с чувством выполненного долга”.

В одно из таких посещений в ноябре 1949 г. увидел на столе в папином кабинете очень аккуратно исполненный и красиво отделанный макет локомобиля. Спросил, для каких целей изготовлена эта модель? Папа ответил, что это подарок от коллектива завода к 70-летию товарища Сталина (юбилей отмечался 21 декабря 1949 г.). Подарок был не просто точным воспроизведением модели локомобиля, выпускавшейся заводом, а полноценно действующим макетом. Подобные подарки к юбилею Сталина готовили тогда практически все предприятия Советского Союза и многие коллективы трудящихся зарубежных стран. В Музее революции была открыта выставка этих подарков, которая заняла 17 залов.

Думаю, что наши беседы и экскурсии на завод имели целью со стороны отца привить мне интерес к производству, стремление стать инженером и своего рода продолжателем семейных традиций, поскольку практически все мои родственники были связаны с промышленным производством. Жизнь, правда, распорядилась иначе и я выбрал путь военной службы, но эти усилия отца даром не пропали: всю жизнь с огромным уважением отношусь к тем, кто своим трудом, своей мыслью, воплощённой в производимой продукции, создаёт то, что делает человеческое общество сильным, способным преобразовать нашу планету и выходить даже за её пределы, начав планомерное освоение космического пространства. Да и полученные сначала в техникуме, а потом и в военном училище, технические знания впоследствии не раз оказывали мне весомую помощь в моей военной службе, помогая быстрее овладевать различными видами вооружения и боевой техники, когда проходил службу в частях, не соответствовавших – скажем так – профилю моей основной военной специальности.

По воскресеньям, в утреннее время, отец, как правило, тоже ходил на завод в свой цех и занимался там делами часа два – три. Но это было тогда обычным делом, нормой, особенно среди начальников цехов и главных специалистов, так что папа делал то же, что и другие руководители завода.

Выйдя на пенсию по возрасту, отец ещё несколько лет продолжал трудиться, передавая свой богатый опыт молодым руководителям цехового звена. За свои трудовые заслуги он был награждён орденом “Знак Почёта”, медалями “За трудовую доблесть” и “За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.”. Ушёл из жизни папа 9 сентября 1994 г., в возрасте 78 лет. Мне кажется, что этому “поспособствовали” события 90-х годов: развал СССР, прекращение деятельности КПСС, безудержное очернение советского прошлого и того строя, который он создавал своим трудом как и миллионы советских людей. Отец очень тяжело всё это переживал.

Моей маме, Гольцовой Марии Сергеевне, я, прежде всего, обязан самой своей жизнью. Не только появлением на свет, но и тем, что она четыре года самоотверженно боролась (с помощью врачей, конечно) с моими болезнями, выхаживала меня в то тяжёлое и голодное время, не жалея себя. Сама она редко говорила об этом и то, в основном, по моей просьбе уже в мои зрелые годы. Но многое рассказывали об этом отец и бабушка.

Сейчас, по прошествии многих лет, с сожалением вспоминаю, что не всегда уделял маме того внимания, какого она заслуживала. Особенно в детстве, когда центром взаимоотношений с родителями для меня, как, наверное, и для большинства мальчишек, был отец. А вот мамина любовь, мамины заботы обо мне воспринимались как нечто само собой разумеющееся. Нет, конечно, были и мои поздравления на день рождения мамы и в день 8 марта, благодарности за приобретённые обновки и приготовленные лакомства. Но по-настоящему понимание маминых забот и тревог, а также признательность за них пришли позже.

Помню до сих пор первую посылку, полученную из дома к моему дню рождения в конце октября 1962 г., когда уже стал курсантом первого курса Оренбургского зенитного артиллерийского училища. Там было и моё любимое печенье в виде грибов, которое мама очень искусно пекла, любимые конфеты, и различные обиходные мелочи, а – главное – тёплые, полные материнской любви поздравления и пожелания успехов в учёбе и службе. Посылка, как и было у нас в обычае, вскрывалась в помещении взвода, на глазах у товарищей, которые и стали первыми “дегустаторами” содержимого. Всем особенно понравилось мамино печенье и ребята высоко оценили её мастерство, а я испытал за маму настоящую гордость, о чём и сообщил ей в письме.

Когда после окончания училища сообщил родителям, что направлен на политическую работу, они отнеслись к этому положительно, а мама обрадовалась, что и я теперь пойду по стопам её дяди, брата моей бабушки Василия Алексеевича Опокина, бывшего в 1935–1938 годах комиссаром отдельного железнодорожного корпуса на Дальнем Востоке, которого она очень уважала. Мама искренне поддерживала мой выбор, всегда радовалась моим успехам по службе и хранила благодарственное письмо от командования училища, заметки обо мне в городской газете и в газете Сибирского военного округа.

В 1986 г. я был направлен в Афганистан и перед отъездом успел повидаться с папой и мамой. Они уже знали, что я еду на войну, но внешне свои переживания и тревогу за мою судьбу старались не проявлять, а мама сказала: “Сынок, это твоя работа. Ты выбрал военную службу, принял присягу и постарайся достойно выполнить свой долг. А мы с папой желаем тебе вернуться живым”.

Более тесно общались мы с мамой в последние годы её жизни, когда после смерти папы, а потом и моей старшей сестры и её мужа она осталась одна. Я часто приезжал, жил у мамы по нескольку месяцев и делал всё возможное, чтобы она не чувствовала себя одинокой или брошенной детьми, старался как мог воздавать ей за все её заботы и любовь ко мне. Именно в это время я многое услышал от мамы о годах её детства, школьной и пионерской жизни, которые сыграли основную роль в плане восприятия ею идей коммунистической партии и советского строя. Она всегда твёрдо придерживалась этих взглядов, хотя никогда не была членом коммунистической партии. Крайне отрицательно оценивала мама все события “перестройки”, вылившиеся в пустую болтовню, и последовавшие за провалом так называемого “путча” 18–21 августа 1991 г. изменения в общественно-политической жизни и социальной сфере. Умерла она 13 января 2013 г. в возрасте почти 96-ти лет, не дожив четыре года до 100-летней годовщины февральской буржуазно-демократической революции 1917 г., ровесницей которой была и до 100-летия Великой Октябрьской социалистической революции.

Большую роль в нашей семье играла моя бабушка по материнской линии Бурдыкина Полина Алексеевна. Папа и мама работали и весь дом с его бесчисленными хозяйственными заботами, что называется “держался” на бабушке. За день она успевала и отстоять в очередях за продуктами (в середине 40-х – начале 50-х годов это было обычным явлением), накормить всех, навести порядок в доме, ухаживать за огородом, да и много чего ещё. Женщина она была строгая и властная, но отца очень уважала и в случаях каких-то небольших конфликтов между ним и мамой (такое иногда случалось) обычно принимала его сторону. Из её рассказов я узнал много интересного о повседневной жизни рабочих семей дореволюционного времени, о гражданской войне и первых годах советской власти. Всю свою сознательную жизнь бабушка была энергичным и деятельным человеком. В своём районе города и, особенно, на своей улице она слыла “активисткой”, деятельно участвуя во всех событиях общественной жизни (привлечение на митинги и субботники, агитация за участие в размещении государственных займов и т. д.) и пользовалась авторитетом у своих соседей. На склоне лет она часто и с удовольствием вспоминала эту работу, за которую отмечалась местными властями, а где-то в конце 1920-х годов была премирована экскурсионной поездкой в Крым, чем всегда гордилась и о чём неоднократно рассказывала.

Слева от нас, если смотреть на дом со стороны улицы, жила семья Туркиных. Глава семьи, Туркин Василий Михайлович, был личностью весьма примечательной, в самом лучшем смысле этого слова. Высокий, стройный он всегда выделялся и обращал на себя внимание уже одним своим внешним видом. Аккуратная, всегда безупречно отглаженная одежда и начищенная обувь, ухоженная причёска. Помню, его часто приводили в пример своим мужьям наши соседки по улице. И таким аккуратистом он был всегда, в любых ситуациях. Вот только один характерный пример. Как-то в наших домах отключили водоснабжение (жили мы и наши бывшие соседи уже в новых домах заводского посёлка) и за водой у водоразборной колонки, бывшей неподалёку, выстроилась небольшая очередь, в которой был и я. Через некоторое время туда подошёл с вёдрами и Василий Михайлович. Как всегда в отутюженном костюме, рубашке с галстуком и в начищенной до блеска обуви. Контраст с остальными присутствующими был просто разительный. Поскольку это происходило в вечернее время после окончания рабочего дня, то, возможно, Василий Михайлович пошёл за водой сразу после возвращения с работы, не переодевшись. Но такой “парадный” вид по отношению к нему воспринимался совершенно естественно, как обычный его стиль.

Во время войны Василий Михайлович ведал приёмкой продукции завода, выпускавшейся для нужд фронта, занимался вопросами экономической деятельности и вырос до заместителя директора нашего завода. Всех подробностей его трудовой деятельности, конечно, не знаю, но ордена “Трудового Красного Знамени” и “Знак почёта”, кавалером которых он был, свидетельствуют о том, что сделал он в своей трудовой жизни много полезного. О моральных же качествах Василия Михайловича красноречиво говорит один факт, о котором мне поведала мама. Когда решался вопрос о переселении некоторых руководящих работников завода из уже упоминавшегося мной “деревянного дома” в финские коттеджи на 7-й Завокзальной улице с неизмеримо лучшими условиями проживания, Василий Михайлович, имея преимущество, уступил свою очередь нашей семье, мотивируя это тем, что “у Петра Васильевича семья больше”, хотя больше она была всего на одного человека.

В семье Туркиных, где мне много раз приходилось бывать, обращала на себя внимание атмосфера интеллигентности, спокойных и доброжелательных отношений между собой и такого же внимания к гостям, даже если это были и дети: друзья и подруги их дочерей.

Соседями справа (тоже, если смотреть с улицы) была семья Раппопорт, с которой у моих родителей и нас, детей, сложились тесные дружеские отношения, продолжавшиеся, что называется, всю оставшуюся жизнь. Яков Залманович по своей специальности был связан с литейным производством, занимая на заводе должности заместителя главного металлурга, заместителя начальника и начальника литейного цеха. В начале 1950-х годов он принимал активное участие в исследованиях и разработке технологии получения высокопрочного чугуна, что имело большое значение для удешевления производства гидротурбин, которые с 1951 года начал выпускать завод. Оценкой его трудовой деятельности стали орден “Знак почёта” и медаль “За доблестный труд”, причём орден Яков Залманович получил в военные годы, а это о многом говорит. В обыденной жизни, дома, это был отличный семьянин, очень мягкий, добрый и отзывчивый человек. Так сложилось, что с его дочерями – Ритой и Зиной – я познакомился раньше, чем с другими моими друзьями по улице и был у них в доме почти как свой ребёнок. Его жена Анна Николаевна – тётя Аня – осталась в моей памяти как добросердечная женщина, которая всегда могла и “призвать к порядку”, но очень мягко и безобидно, и утешить, помочь справиться с какой-нибудь детской бедой.

По-доброму вспоминается и семья Петровых, сын которых – Толя – был одним из моих близких друзей. Иван Прохорович Петров всегда живо интересовался нашими занятиями, старался привить нам любовь к книгам, к искусству. Ему я обязан знакомству с шахматами, большим поклонником которых он был. Иван Прохорович всегда подчёркивал, что шахматы развивают мышление, способствуют формированию вдумчивости, умения оценивать ситуацию и просчитывать возможные варианты её развития, словом те качества, которые всегда пригодятся в жизни. Интеллигентный, спокойный, выдержанный в общении, он не старался “подстраиваться” под нас, а всегда разговаривал с нами как со взрослыми.

Под руководством Ивана Прохоровича, занимавшего на нашем заводе должность главного металлурга, в начале 50-х годов проводились интересные исследования по получению “высокопрочного магниевого чугуна с шаровидной формой графита” и его использованию для изготовления деталей гидротурбин. Эта работа имела большое значение, поскольку позволяла на месте (т. е. с использованием литейных мощностей завода) производить методом отливки многое из того, на что раньше требовалась стоящая дороже сталь и более многоступенчатая технология обработки. Я хорошо помню выставку в заводском клубе, ещё старом, посвящённую успешному завершению этой работы, на стендах которой демонстрировались различные детали, изготовленные из нового высокопрочного чугуна. По её результатам Иван Прохорович, как руководитель, был удостоен Государственной премии СССР.

Примечательным человеком был и Семён Иванович Хотеев – отец самого близкого и лучшего моего друга – Саши Хотеева. Внешне “мужиковатый”, с резкими чертами лица, делавшими его на вид суровым, при близком общении он оказывался интересным и отзывчивым человеком. Возможно, этот внешне суровый облик стал следствием его профессии. Семён Иванович занимался руководством монтажными работами, что требовало большой собранности, требовательности, решительности и даже некоей резкости. Всеми этими качествами он обладал в полной мере – недаром во время возведения завода на новом месте, после эвакуации из Людинова, именно его назначили начальником строительной площадки. Сейчас можно только недоумевать и поражаться, как в тяжелейших условиях, на голом месте, практически вручную, при отсутствии средств механизации монтажных и строительных работ, под его руководством было смонтировано производственное оборудование предприятия. В результате завод в начале декабря 1941 г. (через два с половиной месяца после прибытия на новое место!) уже отправил фронту первую партию своей военной продукции – 35 тысяч мин.

С тёплым чувством вспоминаю Сашину маму – Александру Васильевну Хотееву. Она, по-моему, была из тех женщин, основу жизни которых составляет семья и её благополучие. На плечах Александры Васильевны лежало всё домашнее хозяйство семьи Хотеевых, бывшее весьма обширным и требовавшее её постоянной заботы. Саша был поздним ребёнком в семье и предметом особой заботы и любви со стороны его матери. Недаром всю свою жизнь он тоже любил и ценил свою мать и, по его желанию, после своей смерти был захоронен рядом с тётей Шурой. Ушла из жизни Александра Васильевна рано, в том возрасте, когда, как говорится, ещё жить да жить. Её смерть была на моей памяти первым печальным событием среди заводчан нашей улицы.

В доме Хотеевых мне доводилось бывать очень часто. Нередко мы с Сашей “разыгрывались”, что называется очень масштабно: городили из стульев и табуреток разного рода нужные нам сооружения, вытаскивали из ящиков столов ёлочные игрушки, старые фотоаппараты, коробочки и много других предметов, использовавшихся в этих играх. Всё это, конечно, создавало кавардак в доме, но никогда ни Семён Иванович, ни Александра Васильевна не пресекали наши занятия и ни словом, ни жестом не давали понять, что мы в чём-то мешаем взрослым.

Много “воды утекло” с тех пор, но и сейчас все мы, кто провёл детство на нашей улице, при встречах воспринимаем друг друга почти как родственников, а не просто как старых друзей и подруг. Заслуга в этом, конечно-же, в первую очередь принадлежит нашим родителям, которые подавали нам наглядный пример добрых человеческих отношений.

Наша повседневная жизнь проходила, в общем, как и обычно у детей, в различных играх дома и на улице ну и, естественно, в оказании посильной помощи родителям в хозяйственных заботах по дому и на наших приусадебных участках. Со временем под воздействием чьих-то инициатив или полученной из различных источников информации, чаще всего из журналов “Пионер” и “Юный техник”, менялись предпочтения в наших занятиях. Вначале это были обычные уличные игры того времени: догонялки, прятки, лапта, городки, футбол и, конечно, “война” – ну как же мальчишкам без неё!

При играх в домах мы устраивали своеобразные “шалаши” из стульев и одеял, “автомобили” и “самолёты” из тех же стульев, табуреток, скамеек и уверенно «управляли” ими, заменяя звук моторов или стрельбу оружия своими голосами. Бывали такие домашние игры, в основном при плохой погоде на улице или зимними вечерами, когда темнело рано, а поиграть ещё хотелось. Но, по большей части, наши игры проходили на открытом воздухе, на улице. Отличались они высокой подвижностью и неплохо закаляли нас физически.

Большое воздействие на наши игры оказывали кинофильмы, сцены из которых (естественно, в нашей детской интерпретации) мы любили разыгрывать. В конце 1940-х – начале 1950-х годов, о которых я веду рассказ, впервые на наших экранах массово стали демонстрироваться зарубежные кинофильмы, получившие общее название “трофейные”. Они действительно попали в Советский Союз после разгрома фашистской Германии, когда был захвачен киноархив Третьего рейха в Бабельсберге (пригород Потсдама), где располагалась и крупнейшая киностудия Германии. Были среди них фильмы не только производства немецких киностудий, но и американских, английских, французских и других.

В числе этих фильмов было много боевиков на исторические темы: “Знак Зеро”, “Остров страданий”, “Королевские пираты”, “Индийская гробница”, “Приключения Робин Гуда”, “Три мушкетёра” и др., которые особенно привлекали наше детское внимание. И мы, подвернув до колен свои сатиновые шаровары и надев собственноручно изготовленные чёрные полумаски, устраивали “дуэли” на изготовленных своими руками шпагах, подражая благородному капитану Бладу из “Острова страданий” или бесстрашному Зорро из “Знака Зеро” и старались достичь такой же меткости в стрельбе из лука как Робин Гуд.

Наибольшей популярностью среди иностранного кино того периода пользовалась серия из 4-х американских фильмов о Тарзане: “Тарзан – человек-обезьяна”, “Девушка Тарзана”, “Тарзан в западне”, “Приключения Тарзана в Нью-Йорке”, после просмотра которых, мы, как и огромное число других мальчишек, увлеклись лазанием по деревьям и пытались подражать характерному “крику Тарзана”, бесподобно звучавшему в устах исполнителя этой роли Джонни Вайсмюллера. Как следствие этих фильмов, в мальчишеский обиход на длительное время вошли “тарзанки”, представлявшие собой верёвку или трос, одним концом крепившийся к толстой ветке дерева, а на другом имевший поперечно привязанную палку. Сооружались “тарзанки” в основном на берегу озера или реки. Принцип действия был простой: берёшься обеими руками за поперечную палку, отходишь назад насколько возможно далеко, вытягивая вверх руки с палкой, затем отталкиваешься, поджимаешь ноги и летишь к воде. На верхней точке размаха “тарзанки” отпускаешь её и летишь в воду. Больший эффект достигался, когда помогали друзья, оттягивая тебя на берегу как можно дальше и затем резко, с толчком, отпуская. Крайняя точка размаха над водой была при этом гораздо выше и ты летел в воду после отпускания “тарзанки” значительно дальше. Устраивались “тарзанки” и на деревьях во дворах и внутренних скверах. Там тоже раскачивались на них, не отпуская палку (всё-таки земля это не вода – намного жёстче будет), но иногда не рассчитывали силы и срывались, набивая синяки и шишки, подворачивая и даже ломая ноги. Кстати, когда писал о “тарзанках”, мне сразу вспомнилось как в начале девяностых годов после просмотра бразильского телесериала “Рабыня Изаура” на довольно длительное время в обиход вошло слово “фазенда”, которым многие наши граждане стали называть свои дачные участки. Это я к тому, что подражания и заимствования из кинофильмов присущи не только детям.

Все эти наши подражания “киношным” героям вполне объяснимы и закономерны. Детям, особенно мальчишкам, всегда привлекательна, скажем так, внешняя, показная сторона событий: лихие погони, динамичные схватки на холодном оружии, преодоление казалось бы непреодолимых препятствий в горах, джунглях и на море, сам внешний вид героев, особенно положительных. И, конечно, мы сопереживали торжеству справедливости, за которую борется – и побеждает – этот герой. Причём мы всегда соотносили справедливость, показанную в кино и облик экранных героев, с моральными принципами, принятыми в нашей стране, с обликом своих, отечественных героев, которые – это было наше твёрдое убеждение – и являлись самыми яркими представителями борцов за справедливость. Недаром высшей оценкой иностранного поборника справедливости с нашей стороны было лестное, хотя и наивное, детское заключение: “Он за нас!”

И всё-таки более предпочтительными для нас были свои герои, герои из наших кинофильмов, а в последующем и книг, о Великой Октябрьской социалистической революции, гражданской и Великой Отечественной войнах, таких как “Чапаев”, “Котовский”, “Кочубей”, “Олеко Дундич”, “Незабываемый 1919-й”, “Человек не сдаётся”, “Александр Невский”, “Секретная миссия”, “У них есть Родина”, “Бессмертный гарнизон” и другие.

Эти герои во время революции и гражданской войны с оружием в руках отстаивали право трудящихся на создание первого в мире государства рабочих и крестьян. В. И. Чапаев, Г. И. Котовский, Иван Кочубей, Николай Щорс, Александр Пархоменко, серб Олеко Дундич и другие были нашими кумирами, примером преданности своим идеалам, готовности пожертвовать жизнью за свои убеждения, за светлое будущее простых людей. Их преемниками стали герои Великой Отечественной войны, в тяжелейшей борьбе отстоявшие свободу и независимость нашей Родины, спасшие мир от фашистской чумы, принёсшие освобождение народам Европы от нацистского рабства.

Кроме кинофильмов мы могли ещё черпать сведения о революции, гражданской и Великой Отечественной войнах, что называется из “первоисточников” – рассказов непосредственных свидетелей и участников этих событий, наших родственников и знакомых. Мне, например, многое о временах революции и гражданской войны рассказывали моя бабушка по материнской линии Полина Алексеевна Бурдыкина и её брат, дядя моей мамы, Василий Алексеевич Опокин – активный участник гражданской войны, на которую он ушёл добровольцем в 1918 году. Все подробности этих рассказов уже не помню, но – главное – хорошо уяснил из них, что Великую Октябрьскую социалистическую революцию и установление советской власти трудящиеся люди приветствовали, искренне поддерживали и восприняли как возможность перехода к новой, более счастливой жизни. А уж что касается Великой Отечественной войны, то с её участниками, ещё достаточно молодыми и полными сил, мы практически ежедневно встречались, часто слушали их рассказы о былых сражениях, о военных буднях. Это была живая история, вызывавшая у нас только одно сожаление: “Ну почему я не родился раньше? Ведь тогда бы я тоже защищал свою Родину, тоже был бы её солдатом”.

Так что большинство наших игр в войну опиралось не только на эпизоды из любимых кинофильмов, но и на эти рассказы. Интересно, что “противник” в таких играх физически отсутствовал. Никто не хотел изображать белогвардейцев и, тем более, фашистов, все хотели быть на “нашей” стороне. И когда в самодельных “крепостях” и “дзотах” мы “отбивали наступление врага”, его реальное отсутствие с лихвой компенсировалось нашим воображением. Ну а в своих “атаках” реально рубили деревянными саблями заросли репейника, крапивы и кусты бузины.

Шло время, мы взрослели и у нас появлялись новые увлечения, из которых наиболее запомнились выжигание по дереву, выпиливание и радиолюбительство. Увлечение выжиганием прошло достаточно быстро. Как напоминание об этом у нас дома довольно долго хранилась “нарисованная” мною таким способом картинка боя Пересвета с Челубеем (известный эпизод начала Куликовской битвы).

Радиолюбительством (а потом и электроникой) всерьёз увлёкся только мой лучший друг Саша Хотеев, достигший в этом деле значительных успехов. Это увлечение прошло через всю его жизнь, хотя по профессии он стал военным лётчиком, а не радиоинженером или электронщиком. В его профессионализме убедился уже в конце 1990-х годов, когда во время наших встреч Саша рассказывал мне, тогда только начинавшему осваивать компьютер, как он сам формирует конфигурацию своего компьютера: подбирает его аппаратное и программное обеспечение, а также необходимые комплектующие для улучшения функционирования и производительности.

А вот выпиливанием мы занимались довольно долго, особенно я, хотя это занятие требовало усидчивости, внимания и аккуратности, да и терпения. Моим личным “высшим достижением” в этой области стало изготовление шкатулки с узорами на тему “Русские народные сказки”, которую подарил по окончании в 1957 году семилетней школы, нашему классному руководителю и учительнице географии Антонине Ивановне Люлиной.

Было и ещё одно увлечение: как-то я вычитал в журнале “Пионер” рекомендации по устройству домашнего театра теней и решил осуществить эту идею. Сделал экран, вырезал из картона фигурки персонажей для показа сказки “Теремок” и однажды вечером “дал представление” для моих сестёр, друзей и подруг. Вроде бы получилось интересно. Но, насколько помню, дело ограничилось только двумя – тремя постановками, в том числе по сказке “Колобок”.

Ну а моим личным увлечением “на всю жизнь” стала нумизматика. Всё началось с того, что кто-то из друзей, то ли в 1953, то ли в 1954 г., подарил мне монету царской России. Это была медная монета номиналом 3 копейки 1916 года, последнего года чеканки медной монеты в Российской империи. Она сохранилась в прекрасном состоянии, даже имела “штемпельный блеск”, т. е. практически не была в обращении. Вскоре ко мне стали попадать и другие монеты, в том числе иностранные, и я “заразился” интересом к ним. Вначале просто бессистемно накапливал то, что попадалось. Окончательно с направлением коллекционирования определился только в конце 1980-х годов, когда остановился на американской нумизматике. Со временем вырос и мой нумизматический профессионализм, позволивший кое-что сделать в помощь коллегам по “нумизматическому цеху” и для популяризации этого увлечения. В 2013 году мы с моим товарищем С. С. Юрьевым подготовили и опубликовали каталог-справочник “Авиация и воздухоплавание на монетах”, в котором мы дали не только изображения и технические характеристики монет, но и расшифровку легенд (т. е. надписей на аверсе, реверсе и гурте монеты), а также описание и краткие справочные данные по изображённым летательным аппаратам, персонажам и событиям, которым посвящена монета. Затем в 2014 году, я опубликовал популярное изложение фактов истории США, отображённой на юбилейных монетах этого государства 1892–1954 годов – “События и персонажи истории США в памятниках нумизматики”, а также оказал помощь моему соавтору по авиационному каталогу Юрьеву С. С. в подготовке аналогичного по замыслу каталога “Юстиция на монетах XX – XXI веков”. Так что увлечение нумизматикой присутствует в моей жизни и сейчас.

Играя на улице мы, естественно, сталкивались с различными представителями животного мира и насекомых. Тогда окружающая нас местность ещё не была так затронута деятельностью человека как сейчас и её “заселение” различной живностью отличалось не только разнообразием, но и большим количеством.

Из птиц наиболее распространёнными в летнее время, кроме воробьёв, конечно, являлись ласточки из вида т. н. “деревенских ласточек”. Было их великое множество и по вечерам, когда они рассаживались на проводах линий электропередач, казалось, что между столбами не провода натянуты, а ожерелья из ласточек. По их полёту мы часто предсказывали погоду: высоко летают – значит, будет хорошая, низко – жди ненастья. По утрам и вечерам поздней весной и летом наш слух услаждали прекрасные “концерты” соловьёв. Правда, увидеть воочию этих “исполнителей” было трудно – соловей очень скрытная птица. Более “открытыми” в этом плане были щеглы и чижи, чьё пение вносило приятное разнообразие в утренние и вечерние птичьи выступления. Зимой основными пернатыми обитателями наших садов и огородов были синицы, снегири, клесты, сороки, вороны и галки.

Вообще интерес к птицам был в то время весьма распространённым явлением. Некоторые мальчишки сами ловили и содержали дома певчих птиц, составляли коллекции птичьих яиц – существовало и такое увлечение. Но особенно распространённым было голубятничество. Голубей содержали (обычно говорили – “держали”) и “гоняли” не столько ребята, сколько взрослые и голубятен в нашем Завокзальном районе было множество. У нас на улице голубятников не было, но мы имели возможность наблюдать как “гоняли” голубей на соседних. Особенно интересно и захватывающе смотрелись полёты турманов. Турман – это голубь, для которого характерно кувыркание во время полёта. Вот эти кувыркания и перевёртывания голубя-турмана, принадлежность его к какой-нибудь наиболее редкой породе и являлись предметом особой гордости каждого голубятника. Присутствуя иногда на их встречах, помню, с каким жаром они рассуждали о породах голубей, об особенностях содержания и, самое главное, о качестве их полётов, особенно турманов. Каждый расхваливал своего, упирая на то, как красиво его турман проделывает свои фигуры “высшего пилотажа”, особенно если он способен совершить так много оборотов через голову за короткое время, что создаёт впечатление “вертящегося колеса”, насколько сильно он изгибается перед началом кувырканий (некоторые голуби даже касались головой хвоста), на какой высоте голубь начинает свои кульбиты и др. Такие эмоциональные обмены мнениями имели под собой веские основания: чем выше выглядел уровень полёта турмана, тем выше ценился и профессионализм голубятника, поскольку качество полёта зависит не только от врождённых способностей голубя, но и от правильности его содержания и регулярности тренировок. Естественно, что каждый голубятник стремился предстать перед другими настоящим профессионалом.

Из “наземных” животных самыми распространёнными в нашем районе были ящерицы. Обыкновенные серые ящерицы вида “прыткая ящерица”, отдельные экземпляры которых достигали весьма приличных размеров – до 30 см в длину. Самцы этих пресмыкающихся в брачный период приобретали ярко зелёный цвет. Мы часто ловили их с одной целью – посмотреть как ящерица “отдаёт” свой хвост. Ухватишь её за хвост, ящерица делает резкое дугообразное движение и убегает, а у тебя в руках остаётся её извивающийся хвост.

Другими животными, пользовавшимися нашим повышенным интересом, были тарантулы вида “южнорусский тарантул” (другое название – мизгирь) – большие пауки из семейства пауков-волков, не плетущих паутину, а живущих в норах. Размеров они достигали достаточно солидных: длина тела до трёх с половиной сантиметров, а с учётом размаха ног – до шести сантиметров. Их норы на нашей улице встречались довольно часто. Мы заливали эти норы водой, а иногда выманивали обитателя кусочком воска на ниточке, ждали, когда паук выскочит наружу, а потом старались его перевернуть или посмотреть, как паук атакует палочку, которой его трогали. В итоге паук или успевал убегать, или мы его убивали, что, в общем-то, было излишним. Конечно, эти игры представляли некоторую опасность: тарантул ядовит и хотя обычно избегает контакта, но в случае угрозы себе может в порядке самообороны и укусить, да к тому же он мог прыгать в высоту до 10 см. Но именно это и делало такие игры с тарантулами привлекательными, позволяя дать выход нашей потребности в ощущении и преодолении реальной угрозы. Как я уже отмечал, хотя тарантулы на нашей улице были не редкостью, а, скорее, обыденностью, однако не помню, чтобы хоть кто-то был ими укушен.

Очень распространёнными были и различные жуки – от майских (хрущи) до жуков-оленей с их большими “рогами”. Вечерами нередко на свет лампочек во дворе залетали и огромные бражники (до 6–7 см в размахе крыльев), более известные как бабочка “мёртвая голова”, получившие своё имя по рисунку на спине, весьма похожему на человеческий череп.

В общем, животный мир, с которым мы соприкасались, был весьма разнообразен, вызывал наше любопытство и желание побольше узнать о его представителях, т. е. развивал нашу любознательность.

Расширялся и круг наших “путешествий” за пределы улицы. Сначала мы самостоятельно стали ходить купаться на речку Крымзу, протекавшую за военным городком. Вода в ней в то время была чистая, чуть солоноватая, глубина небольшая: в среднем 50–60 см, но были и более глубокие бочажки, берега и дно песчаные и мы могли в своё удовольствие плескаться и загорать.

Позднее местом купаний стала Воложка – рукав Волги, отделённый от её основного русла большим островом. Во время весеннего половодья остров почти целиком покрывался водой, затем – где-то к первой половине июня – вода спадала, Воложка принимала свои обычные размеры, становилась мелкой и пригодной для нашего купания, но, к сожалению – не для нас, а для города – непригодной для судоходства. Воложкой, как именем собственным, этот рукав назывался во времена нашего детства, а вот в конце XIX века он назывался “воложек”. Почерпнул эти сведения из книги писателя Е. Л. Маркова (1835–1903) “Россия в Средней Азии: очерки путешествия”. В ней он, в частности, описывает свой приезд в Сызрань по Волге: “Подъезд к Сызрани очень оригинален… Его высокий собор давно уже дразнит нас, то и дело появляясь перед нашими глазами с какого-то скрытого от нас берега. Мы вначале подъезжали к этому собору, потом уезжали от него, потом опять вернулись к нему. А всё дело в том, что Сызрань стоит на одном из “воложков” Волги, а не на коренном русле её. Нас всё время отделял от этого воложка длинный остров”. Поэтому судам, идущим в наш город, необходимо было пройти вдоль острова до его окончания, затем повернуть в обратном направлении и подойти к пристани в районе старого центра города, расположенного в месте слияния Волги и реки Сызран или Сызранки, как её чаще называют жители. На этом месте и был основан наш город, получивший название от реки Сызран. А название реки означает на тюркском наречии “овражная река” или “река, текущая из оврага”. После заполнения в 1968 году Саратовского водохранилища уровень воды в Волге близ Сызрани повысился, остров частично был затоплен, а в отдельных местах размыт земснарядами для углубления русла и Воложка, как таковая, исчезла, что благоприятно сказалось на судоходстве, да и пляжи сейчас находятся в черте города.

На основное – “коренное” – русло Волги мы вначале попадали только с родителями в выходные дни, когда несколько семей объединялись и выезжали для отдыха на реке, или во время отпуска родителей, если они никуда не уезжали и водили нас на волжский пляж. Позднее, с возраста 12–14 лет, посещать Волгу мы уже стали самостоятельно.

Обычно наши походы на Волгу растягивались на весь день: уходили утром, а возвращались уже в сумерки. Сначала переплывали, а с середины лета, когда становилось мелко, переходили вброд, Воложку, а затем шли по острову до Волги. Идти было в удовольствие: остров был весь покрыт травой – и какой травой! – не припорошенной пыльной “сединой” и жёсткой, как в городе или степи, а изумрудно зелёной, сочной и мягкой. Клевер, дикий лук и чеснок, щавель и прочее разнотравье издавали такой густой и приятный запах, что, казалось, не надышишься, особенно, когда косили сено (снимали два укоса за лето). Добавим к этому небольшие дубовые и берёзовые рощицы, старицы, в которых после весеннего половодья оставалось много рыбы, несколько озёр, из которых по названиям помню Круглое, Сокорики (наиболее близкое к волжскому пляжу), Зеркалку и Кривое. Поэтому переход через остров был не просто преодолением определённого расстояния, а своего рода туристическим походом. По пути мы успевали искупаться в старицах с их тёплой и чистой водой, наловить рыбы, нарвать щавеля, дикого лука и чеснока, а также вволю напрыгаться в воду с “тарзанок” на озере Сокорики. Сам остров был для нас просто “остров”, хотя он имел своё название – Раковый.

Пляж на основном русле Волги был довольно большим, с чистым крупным песком. Возле правой оконечности пляжа (если смотреть на реку) стоял двухпалубный плавучий дебаркадер, используемый как речной вокзал, официально именовавшийся “пристань Раковая”. Весной, когда Воложка становилась на короткое время судоходной, дебаркадер швартовался недалеко от центрального городского рынка, а летом, после обмеления Воложки, он перемещался на основное русло Волги. Пассажиры добирались до него от города по наплавному деревянному мосту через Воложку и далее грунтовой дорогой по острову. Загорая на пляже, мы часто с интересом наблюдали за процессом швартовки пассажирских судов к дебаркадеру. Запомнился этот речной вокзал ещё и тем, что возле него был небольшой базар, на котором продавались, кроме прочего, сушёная вобла (фирменная волжская рыба, широко известная всем) и раки, ну а к ним, естественно, и пиво. Вобла висела большими связками, а раки – уже варёные – красными горами возвышались в эмалированных тазах. Продукты эти пользовались большим вниманием со стороны пляжной публики, особенно мужской её части, и следы употребления пива с воблой и раками в виде рыбьих скелетов, обрывков шкурки и обломков рачьих панцирей, а также металлические пробки от пивных бутылок, довольно густо “украшали” близлежащую местность, да и сам пляж.

Мы услугами пристанского базара практически никогда не пользовались, а полагались на свои возможности. Обычно уходя из дома, брали с собой из провизии только хлеб, как правило, чёрный, а также соль и спички. Всё остальное давал нам остров. В старицах ловили рыбу (в основном попадались караси и окуни), которую потом потрошили и на палочках жарили на костре прямо с чешуёй. Так же на кострах жарили и раковины-перловицы. Сначала клали их в костёр, а когда ракушка раскрывалась, отрезали мясистую клиновидную “ногу”, с помощью которой перловица передвигается, нанизывали её на прутик и поджаривали на огне. Хлеб и соль были, а местные растительные деликатесы вроде щавеля и, особенно, дикого лука и чеснока становились прекрасной приправой к рыбе и мясу. С питьевой водой проблем тоже не было: взял пустую бутылку, отплыл от берега метров на 20–30, погрузил бутылку вглубь, насколько позволяла рука и, пожалуйста, пей прохладную волжскую воду.

Народа на пляже всегда было много. Кроме купания играли в волейбол, бывший наиболее популярной пляжной игрой, футбол; более взрослая молодёжь играла и в карты. В семейных и других “солидных” компаниях, число которых возрастало в воскресные дни, играли в домино или лото, пели песни под гитару или просто так. Музыка была сначала только та, что звучала из репродуктора на дебаркадере. Потом, в начале 1960-х годов появились переносные транзисторные радиоприёмники, ещё довольно громоздкие и не очень – по нынешним меркам – изящные, но тогда казавшиеся нам верхом совершенства. Наиболее распространёнными были приёмники “Спидола” рижского завода VEF. С их появлением музыкальный фон на пляже стал куда более разнообразным.

Волга в районе нашего города, имея в виду её коренное русло, действительно была в пятидесятые годы прошлого века “Волга-матушка река”. Ширина её превышала километр. Противоположный берег, левый по отношению к течению и бывший низменным, еле просматривался. Река наглядно демонстрировала свою спокойную мощь. Я пишу “спокойную” потому, что Волга равнинная река и скорость её течения невелика – от 2-х до 6-ти километров в час. Возле Сызрани она имела максимальную скорость – около 6-ти километров в час и это течение было не таким уж слабым: сносило при плавании достаточно сильно. Поэтому, чтобы выйти из воды напротив своего места на пляже, надо было отойти на крайнюю оконечность пляжа вверх по течению и тогда уже резвиться в воде, правда, поглядывая на берег, чтобы вовремя начинать плыть к нему. Но пусть внешне мощь реки не проявлялась бурунами, звуком текущей воды как, например, в горных реках, сама её огромность свидетельствовала о сокрытой силе. Недаром в древние времена Волгу называли Итиль или Агель, Эгель, что означало на тюркском наречии “река рек” или “великая река”. Нельзя было не влюбиться в эту нашу воистину великую реку, которая так наглядно воплощала в себе русский характер: внешне спокойная, но обладавшая колоссальной сокрытой мощью, прорывавшейся, например, в периоды половодья и весеннего ледохода. Тогда она могла всё снести на своём пути. На эту её силу указывал и писатель Марков Е. Л., отмечая в своей книге о путешествии по великой русской реке, что строители Александровского железнодорожного моста, возводившегося в 1876–1880 годах недалеко от Сызрани, каждый раз с тревогой ожидали весеннего половодья и ледоходов, во время которых Волга могла “сокрушить как игрушку, всякую начатую работу, всё, что не успевают укрепить к тому времени надёжным образом”.

Сейчас Волга уже не та, что была раньше. После завершения строительства на ней восьми гидроэлектростанций – т. н. “Волжского каскада” – некогда могучая и полноводная река превратилась, по сути дела, в цепь водохранилищ, в которых течения практически нет. В результате, вода застаивается и цветёт, в ней накапливаются экологически вредные и опасные продукты жизнедеятельности людей и промышленных предприятий, “зеркало” воды многократно расширилось, увеличив площадь испарения и, как следствие этого процесса, усилив негативное воздействие на климатические условия прилегающих районов. Резко увеличился по времени и процесс самоочищаемости волжских вод. Если раньше вода проходила путь от истоков до устья за 50 дней, то теперь этот срок увеличился до 500 дней (в 10 раз!). Возведённые на реке плотины, стали препятствием на пути рыбы к сложившимся местам нереста, что привело к катастрофическому сокращению рыбных запасов, особенно осетровых, несмотря на оборудованные рыбоходные шлюзы и рыбоподъемники. Кое-где, как, например, в районе Нижегородского гидроузла, произошли необратимые деформации русла реки, приводящие к её дальнейшему обмелению. В результате этих процессов сложилась реальная угроза судоходству, влекущая уже сейчас огромные экономические потери из-за вынужденного недогруза судов, чтобы они могли пройти мелкие места, сокращения туристического потока и др. По мнению специалистов, если не будут приняты надлежащие меры, в недалёком будущем нас может ожидать разделение “единой” Волги на Верхнюю Волгу и Нижнюю Волгу.

А ведь, когда в 1930-х годах принимались решения о строительстве волжских гидроузлов, намерения были самые благие: получить большое количество дешёвой электроэнергии, а также создать единую глубоководную артерию, соединяющую два северных (Белое и Балтийское) и три южных (Каспийское, Азовское и Чёрное) моря. Электроэнергия и надёжные транспортные артерии, конечно же и раньше, и сейчас нужны. Но, похоже, не все последствия “укрощения” Волги были учтены и приходится заниматься ими, поскольку негативные проблемы начинают проявляться всё более активно и зримо.

Понятно, что потребности экономического развития, так или иначе, ведут к вмешательству человека в окружающую среду и без этого не обойтись. Ясно также, что оно не может остаться без последствий, поскольку человек своими действиями в течение нескольких лет нарушает, а то и разрушает природное равновесие, формировавшееся десятки, сотни тысяч и даже миллионы лет. И вот именно в таких делах очень важно учитывать опыт прошлого. Положительный пример такого рода есть: вспомним как остро в 2006 г. встал в обществе вопрос о переносе трассы нефтепровода “Восточная Сибирь – Тихий океан” севернее ранее намеченного маршрута, подальше от берегов Байкала. Волевым решением Президента Российской Федерации В. В. Путина трассу было предложено провести на 40 км севернее ранее намеченной. Реально же, в связи с этим указанием, и после учёта всех технологических и экономических условий, трассу перенесли на 400 км севернее.

По дороге на Волгу проходили под двумя железнодорожными мостами. Сейчас они железобетонные, а во времена нашего детства были деревянными, построенными ещё в конце XIX века. Во время прохода каждый раз с интересом смотрели на густое переплетение деревянных свай, перехваченных между собой деревянными же укосинами и распорками. Зрелище было впечатляющее, вызывало у нас любопытство и восхищение таким оригинальным воплощением инженерной мысли. Ведь эти мосты прослужили, до их замены на железобетонные, почти 80 лет, ежедневно и ежечасно выдерживая огромный вес проходящих составов. Неоднократно у нас возникало желание пролезть между сваями “поглубже”, к основанию, рассмотреть поближе, как всё это было сделано. Но лазать туда мы не лазали. Желание отбивал уже сам вид брёвен, которые за долгие годы пропитались мазутом и различной грязью.

Частенько предпочитали ходить на Волгу напрямик, не под мостами, а поверху, через железнодорожные пути. При этом приходилось пересекать две группы путей: одна шла от главной станции Сызрань I со стороны Москвы, другая – от станции Сызрань-город со стороны Саратова. Далее эти две группы путей за городом Октябрьском, который в нынешнее время практически соединился с Сызранью, образно говоря, “сливались” перед мостом через Волгу в обычный двухколейный путь в общем направлении на Самару. Переход через железнодорожные пути значительно сокращал время похода (мосты были правее и приходилось делать крюк), но и смотреть надо было в оба: левее нашего места перехода первой группы путей располагалась сортировочная горка, поэтому кроме проходящих составов по путям перемещалось множество вагонов. Да и стрелочники, и охрана гоняли нас с путей. Во время таких переходов мы любили раскладывать на рельсах спички и слушать, как они взрывались под колёсами проходивших составов или вагонов (звук был достаточно громким). Клали на рельсы и монеты, а потом подбирали вместо них овальные тонкие “лепёшки”, на которых проглядывались остатки бывшего чекана.

Вообще железная дорога пятидесятых годов уже одним своим обликом привлекала нас, манила к себе. Особенно интересно было смотреть на её жизнь вечерами с пешеходного моста возле вокзала (за ним закрепилось название “перекидной мост”), куда мы с друзьями частенько для этого и ходили. На стрелочных переводах зажигались сигнальные фонари, светились окна в будках стрелочников, двигались яркие огни прожекторов паровозов, огоньки фонариков обходчиков и осмотрщиков вагонов. На этот световой фон накладывался звуковой: гудки паровозов, свист и шипение выпускаемого ими пара, мелодичные звуки рожков стрелочников, подававших машинистам сигналы о переводе стрелок (два гудка – на второй путь, три гудка – на третий путь), на что машинисты отвечали им короткими гудками в знак того, что сигнал принят. В эти звуки вклинивался голос диктора, объявлявший о прибытии или отправлении пассажирских поездов и отрывистый звон колокола на станции (на языке железнодорожников он назывался, как и у моряков, рындой), подававший сигналы об их отправлении. Игра света и перекличка звуков создавали своеобразную “цветомузыкальную симфонию” рабочей жизни станции. Сызрань – крупный железнодорожный узел с большим количеством путей и описанная выше картина по её пространственному размаху была действительно очень впечатляющей.

В 1956 году этой романтике пара на железной дороге пришёл конец – началась электрификация и внедрение автоматики. За короткое время – где-то за 2–3 года – она приобрела современный вид. Да и наше отношение к ней со временем стало чисто утилитарным и не столь восторженным, как раньше: теперь это было просто место отъезда и приезда, проводов и встреч. И всё-таки, бывая и в эти годы на станции, нет-нет, а вспоминаешь старую картину её жизни и испытываешь некоторую ностальгию по тем временам.

Описывая нашу детскую жизнь, хочу подчеркнуть, что она тогда была не очень тесно связана (в общественно-политическом смысле) с другим – “взрослым” – миром. Выражалась такая связь, ну может, только нашим участием с родителями в демонстрациях, посвящённых дню 1 мая и очередной годовщине Великой Октябрьской социалистической революции, а также в праздничных мероприятиях в день выборов. Повседневные события, происходившие за пределом нашего детского мира, ещё не вызывали у нас иной реакции кроме любопытства или смутного осознания, что это может как-то повлиять и на нашу жизнь. В детстве окружающая нас действительность кажется незыблемой, устоявшейся и воспринимается достаточно просто. Действительно, ну что нам было нужно? Хорошая погода летом – значит можно пойти купаться, если мы не в пионерском лагере, или заниматься другими играми на улице. Если зима – надеть лыжи и вперёд, на склоны Заусинского оврага, испытать чувство скорости на крутизне и пусть короткого, но всё же полёта с самодельных трамплинов. Строительство снежных крепостей и катание на коньках также разнообразило наш зимний досуг. Осенью и весной забот тоже хватало и было к чему приложить нашу неуёмную энергию. Плохая погода – значит сидим дома или собираемся у кого-нибудь и занимаемся домашними играми. Единственной серьёзной обязанностью было своевременно выполнить школьные домашние задания и, конечно, оказание посильной помощи взрослым в делах по хозяйству.

Но вести из того, “взрослого” мира, конечно же, всё равно проникали и в наш “детский” мир, влияя на наше восприятие окружающего. Первой и наиболее значимой “вестью” стала война в Корее 1950–1953 годов, которая широко освещалась в советской печати и на радио с позиций резкого осуждения США, как страны-агрессора, пытающейся поработить народ Кореи, избравший путь социализма. Для достижения своих целей руководство Америки применяло самые варварские методы ведения войны: ковровые бомбардировки мирных городов, широкое применение напалма и даже бактериологического оружия. Применение последнего легло позорным пятном на репутацию Соединённых Штатов, наглядно показав, что этот “светоч свободы и демократии” не останавливается ни перед чем.

Конечно, наши люди всей душой тогда были на стороне Корейской Народно-Демократической Республики и китайских добровольцев, пришедших ей на помощь. Крепко, с тех времён, врезалось в память слово “Кочжедо” – название острова, на котором армия США создала самый большой концентрационный лагерь для северокорейских и китайских военнопленных и который стал широко известен в мире, как символом преступлений американцев в корейской войне.

И ещё, мы тогда искренне недоумевали: а почему наша Родина не оказывает корейцам прямой военной помощи в их справедливой борьбе? Ведь американцы – агрессоры, а корейцы – наши друзья. Дело в том, что ни мы, ни наши родители, как, впрочем, и большинство жителей Советского Союза, не знали в то время о прямом участии советских военных – лётчиков, зенитчиков и штабных специалистов – в боевых действиях на корейском полуострове. Правда и американские официальные власти все три года войны хранили молчание об этом, хотя и знали. Официально СССР в этой войне участия не принимал. И только в середине 1950-х годов, когда в нашем военном городке уже располагалось 151-е военное авиационное училище лётчиков, в учебных авиационных полках которого командирами, лётчиками-инструкторами, инженерно-техническими специалистами были и участники корейской войны, мы понемногу стали узнавать правду о тех событиях. Сначала об этом рассказывали нам дети этих офицеров, с которыми мы обучались в одной школе, а потом, когда бывали у них дома, рассказывали по нашей просьбе и их отцы.

Помню, как интересно было слушать рассказы отца моего товарища Бори Юрчака о вылетах на отражение налётов американских бомбардировщиков, об обучении корейских и китайских лётчиков приёмам ведения воздушных боёв на реактивных истребителях, о различных других боевых эпизодах. Среди этих рассказов мне особенно запомнился случай, произошедший с одним из лётчиков – товарищем С. И. Юрчака – во время пребывания в Корее. Как-то, во время взлёта с аэродрома, он был атакован американским истребителем “Сейбр” (реактивный истребитель США F-86 “Sabre” – “Сабля”, основной противник нашего МиГ-15, схожий с ним по тактико-техническим характеристикам). Поскольку наш взлетающий истребитель ещё не набрал скорости, позволявшей выполнить боевые эволюции, он представлял собой почти идеальную мишень. Однако американец, не открывая огня, пролетел мимо. В кабине был лётчик-негр. Поравнявшись с нашим самолётом, он поднял вверх руку со сжатым кулаком. Повествуя об этом случае, Семён Иванович говорил нам, что и он, и его товарищи не могли дать тогда логического объяснения такому поступку американского пилота: или тот был “пустой”, т. е. уже израсходовал свой боекомплект, что наиболее вероятно, или всё-таки питал определённую симпатию к русским. Такое тоже бывало, особенно со стороны негров, испытывавших на себе в Соединённых Штатах тех времён расовую сегрегацию, в том числе и в армии.

Сейчас многое известно о боевой работе наших лётчиков на корейской войне. Они сбили свыше одной тысячи американских самолётов: наиболее часто приводится цифра 1097, с которой, в общем, соглашаются и многие американские исследователи. 51 советский лётчик (по другим данным – 54) стал асом, т. е. имел на своём счету 5 и более сбитых самолётов. Вместе с нашими лётчиками весьма успешно действовали и советские зенитчики, сбившие за время пребывания в КНДР 212 вражеских самолётов не ракетами, которых тогда ещё не было, а огнём ствольной зенитной артиллерии. Особо же хочется отметить, что высокое боевое мастерство наших лётчиков, умелое использование ими современных реактивных самолётов, по мощи вооружения превосходивших американские, остудило некоторые горячие головы в Пентагоне и правительстве США, которые планировали в 1952 г. применить ядерное оружие против КНДР и нанести превентивные ядерные удары по СССР и Китаю. Дым от горящих в корейском небе, считавшихся неуязвимыми, но оказавшихся неспособными противостоять нашим истребителям МиГ-15, американских

“летающих крепостей”, поставил крест на этих планах, но, к сожалению, не навсегда.

Думаю, наши лётчики и зенитчики достойны того, чтобы их подвиг был поднят из исторического забвения. Наверное, было бы справедливо поставить памятник нашим воинам, участвовавшим в войне в Корее, допустим, на Поклонной горе, рядом с памятником воинам-афганцам, тем более что в настоящее время факт их участия в этом военном конфликте уже не секрет, а широко известная реальность. И, конечно, в композиции подобного памятника, на мой взгляд, обязательно должно найтись место истребителю МиГ-15. Именно ему мы обязаны тем, что правящие круги США отказались от своих планов атомных бомбардировок СССР в то время, когда у нас ещё не было баллистических ракет и мы не могли, в случае подобной агрессии адекватно ответить на неё ударом по территории Соединённых Штатов. А ведь специально для доставки атомных бомб на территорию СССР и других “враждебных” американцам государств в 1949 г. США создали и приняли на вооружение шестимоторный дальний бомбардировщик В-36 “Peacemaker” (“Миротворец”).

В начале 1950-х годов в нашу детскую жизнь вошла и атомная бомба. К тому времени Советский Союз уже испытал свой атомный заряд (29 августа 1949 г.) и завеса секретности, прежде всего информационной, над этим оружием начала понемногу рассеиваться. Конечно, знания о том, что конкретно представляет собой атомная бомба, какими факторами поражения она обладает, у большинства взрослых, а тем более у нас – детей – были тогда весьма смутными. Движимые понятным любопытством мы пытались хоть что-то узнать о её устройстве, взрывчатом веществе и почему она называется атомной (ни о какой цепной реакции деления ядер урана или плутония мы тогда, естественно, ещё и понятия не имели), но никто ничего толком не мог нам пояснить. А всё, что могли рассказать наши отцы, самые для нас авторитетные и знающие люди, базировалось на сведениях, почерпнутых ими из весьма скудных публикаций о результатах атомных бомбардировок японских городов Хиросима и Нагасаки. Например, по итогам атомной бомбардировки Хиросимы газеты “Правда” и “Известия” напечатали только короткое сообщение ТАСС, в котором излагалось заявление президента США Г. Трумэна о том, что “на Хиросиму была сброшена бомба разрушительной силы более 20 килотонн ТНТ (20 тысяч тонн тринитротолуола)”. Поэтому в нашем представлении это была бомба небольших размеров (в принципе, так и есть по сравнению с её тротиловым эквивалентом), но способная уничтожить целый город и что при её взрыве “всё горит, даже воздух”.

Мы в своём детском кругу озабоченно обсуждали, а что будет, если Америка действительно начнёт с нами войну? Что может нас ожидать? Примерно о том же под воздействием материалов печати и радиопередач, сообщавших о наличии в США подобных планов, говорили и взрослые. Это создавало в обществе атмосферу напряжённости, тревожного ожидания развития событий. Советские люди понимали, что, несмотря на одержанную в Великой Отечественной войне победу, перед ними встаёт другая, ещё более серьёзная опасность, грозящая теперь со стороны недавнего союзника, открыто претендующего на мировое господство.

Однако, это не означало, что все другие проблемы отошли прочь. Нет. Жизнь продолжалась и люди по-прежнему были заняты привычными повседневными делами со своими заботами, горестями и радостями.

Ещё одним знаковым событием детства стал уход из жизни И. В. Сталина – Председателя Совета Министров СССР и секретаря ЦК КПСС, длительное время (обычно считается с 1929 г.) практически единолично руководившего страной. Его смерть произошла 5 марта 1953 г. в 21 час 50 минут по московскому времени. Газеты и радио сообщили об этом утром 6 марта. По всей стране был объявлен пятидневный траур. До этого в течение двух дней публиковались в газетах и передавались по радио бюллетени о состоянии здоровья Сталина. Скорбный голос Ю. Б. Левитана, знаменитого и всенародно известного диктора советского радио, зачитывавшего эти бюллетени, как бы усиливал ощущение надвигающейся беды.

Болезнь и смерть И. В. Сталина действительно были восприняты большей частью населения страны как общегосударственная трагедия. Помню, как при известии о смерти Сталина плакали моя бабушка и мама, как старательно (всё-таки мужчина!) скрывал свои слёзы отец, хотя переживания ясно отражались во всём его облике. Схожая реакция была и у наших соседей. И многие тогда задавались вопросами: что теперь будет? Как дальше станет жить страна без сталинского руководства? Общая подавленность и, я бы сказал растерянность, тех дней отразилась и на нас, детях. Мы тоже ощущали, что случилось что-то страшное, непоправимое. Особенно сильно воздействовали на нас прозвучавшие 9 марта, в день похорон Сталина, гудки предприятий города, паровозов на железной дороге во время минуты молчания. Казалось, что плачет вся страна.

Такое восприятие ухода из жизни И. В. Сталина понятно. Граждане СССР более четверти века привыкли все трудовые достижения страны в предвоенное время, победы на фронтах Великой Отечественной войны, послевоенное восстановление народного хозяйства связывать с именем Сталина. Многие искренне считали, что именно его мудрость и прозорливость, умелое руководство Коммунистической партией и страной, позволили успешно пройти через все тяжёлые испытания и после войны начать уверенное движение к светлому будущему.

Пройдёт совсем немного времени – три года – и о Сталине заговорят уже по-другому. К сожалению, как нередко бывает в нашей стране (да и не только в нашей), общественное мнение, опять же по сигналу, данному “сверху”, резко и безоглядно повернулось, что называется на 180* и началось не знающее границ, и я бы сказал приличий, осуждение культа личности Сталина. О своём видении и восприятии этого процесса расскажу чуть позже, когда дойду в повествовании до XX съезда КПСС. А пока страна буквально была погружена в горе.

Естественно, были и те, кто радовался этой смерти, особенно политзаключённые, кто связывал с ней надежды на развёртывание процессов демократизации и открытости нашего общества, на расширение научного, технологического и культурного сотрудничества с капиталистическими странами (научная, техническая и творческая интеллигенция). Но в первые месяцы наиболее ощутимыми, зримыми последствиями смерти Сталина стали прекращение т. н. “дела врачей-убийц” и амнистия, по которой на свободу среди прочих категорий осужденных вышло и некоторое количество политзаключённых, имевших сроки лишения свободы до пяти лет, поскольку амнистии подлежали только они. А таких среди этой категории узников было немного, потому что за антисоветскую деятельность сроки давали значительно более длительные. Широкий пересмотр дел и реабилитация несправедливо и безосновательно осужденных по этим статьям были ещё впереди.

Зато вышло на свободу значительное число уголовных преступников, создавших в ряде районов страны напряжённую криминогенную обстановку. Пошли разговоры об участившихся случаях краж, грабежей, поножовщины и даже убийств. Различного рода слухи, появившиеся на этой почве, раздували масштаб криминальных событий, сдабривая их всякими “ужасными” подробностями, естественно абсолютно “достоверными” (как у В. В. Маяковского: “Кум сказал.

А в нём ума! Я куму-то верю…”). Но всё же основную массу амнистированных составляли люди, осужденные за незначительные правонарушения, не представлявшие опасности для общества. Были такие и из нашего района, знакомые и родственники друзей. На нас эти события отразились в том, что родители ввели определённые ограничения на наши прогулки за пределы улицы, особенно в вечернее время и предупреждали о необходимости более осторожно относиться к незнакомцам. Продолжалась такая “напряжёнка” в общем-то недолго и, к чести милиции тех дней, криминальную обстановку удалось достаточно быстро вернуть в прежнее русло. Каких-то катастрофических последствий эта амнистия, несмотря на её поспешность и непродуманность, не имела, хотя считается, что именно с ней связано начало проникновения в общественно-культурную жизнь тогдашнего советского общества “блатной” романтики и некоторых традиций уголовного мира.

Я часто, с огромной теплотой вспоминаю нашу улицу. Каждый раз приезжая в Сызрань, прихожу на неё. Конечно, теперь она уже совсем не та, какой была раньше: нет нашего дома, домов многих моих друзей и подруг, оставшиеся дома перестроены, но кое-что сохранилось и позволяет снова перенестись в мыслях в то счастливое время детства, когда всё было просто и ясно, когда каждый новый день приносил радость общения с друзьями, новые выдумки и новые игры.

Вспоминаю своих друзей: Сашу Хотеева, Толю Петрова, Колю и Юру Буркиных, Витю Угланова, Шуру Бакаусова, Валеру Луковцева, Юру Агафонова; наших девчат: Галю Туркину, Риту и Зину Раппопорт, Люду Ананьеву, которые были неизменными участниками наших игр и к которым мы относились как к “своим ребятам”. Были, конечно, на нашей улице и другие дети, в том числе наши братья и сёстры, но или младше нас, как, например, моя сестра Таня, Ира Туркина, Оля Петрова, Лёша Ананьев, или старше, как опять же моя сестра Валентина, Мила Евтеева, Тома Моисеева, Галя Иванова, Лёва Хотеев, которые, по названным причинам, не входили в наш “круг общения”.

Время и жизненные обстоятельства развели наш небольшой, но сплочённый детский коллектив по разным городам и районам нашей страны. С кем-то связи довольно быстро прервались навсегда, с кем-то – поддерживались ещё достаточно долго, кто-то за эти годы, к сожалению, ушёл из жизни. В настоящее время имею возможность встречаться только с Галей Туркиной (теперь Романовой), и Ритой Раппопорт (Тарасовой), что и делаю каждый раз по приезду в Сызрань, а между приездами использую для общения и ресурсы Интернета. До середины 2013 г. регулярно встречался и с моим самым близким другом – Сашей Хотеевым, который после увольнения с военной службы вернулся жить в Сызрань. Наша дружба продлилась около 65 лет и Саша был мне почти как брат. Оба мы стали военными (Саша – военным лётчиком, я – офицером-зенитчиком, а потом политработником) и хотя пути-дороги службы порой уводили нас далеко друг от друга, связь мы и в те годы старались поддерживать. В 2013 г. Саша тяжело заболел, нуждался в постоянном присмотре и обслуживании, и сын увёз его в себе в Саратов, где в апреле 2015 г. он умер, не дожив двух месяцев до своего семидесятилетия. Похоронили его в Сызрани, как он и выражал желание ещё при жизни, рядом с матерью.

Да! Со временем не поспоришь. Оно бесстрастно продолжает свой бег, увлекая нас за собой, и всё глубже уходят в бездну “колодца времени” наши воспоминания о прекрасной поре детства. Но пока мы живы, они всегда с нами, как самая светлая и добрая ностальгия.

Глава III. Школа

Порог школы я перешагнул 1 сентября 1950 года. Родители записали меня в начальную, т. е. с четырёхлетним сроком обучения, школу № 13, располагавшуюся в военном городке. Она была в то время ближайшим к нашей улице учебным заведением. На начало обучения в школе пришлось моё тесное знакомство с военным городком, а число “13” впоследствии ещё не раз возникало на моём жизненном пути, но всегда, как говорится “приносило удачу” и было связано, в том числе, с несколькими знаковыми – в хорошем смысле – событиями в моей судьбе. Так что число “13” считаю с той поры своего рода талисманом.

Прежде, чем продолжу рассказ о школьных годах, хотелось бы сказать доброе слово о Первом учителе (сознательно пишу слово “первый” с большой буквы). Это не просто педагог-профессионал широкого профиля, но и воспитатель и психолог. Он первым встречает ученика в школе, помогает ему адаптироваться в новом, качественно другом коллективе и, самое главное, включиться в процесс учёбы. Всё знакомство со школьным миром начинается как раз с Первого учителя, которого недаром большинство бывших его учеников помнят всю жизнь. Он пробуждает у нас интерес не только к учёбе, но и к познанию и пониманию окружающей нас действительности. Наконец, именно Первый учитель формирует наше будущее отношение к другим учителям, которые потом поведут нас дальше по нелёгким тропам знания.

Моей первой учительницей была Валентина Георгиевна Исакова. Как и другие учителя начальных классов, она вела все предметы, входившие в учебную программу, вводила нас в мир знаний, открывавший доступ к огромным интеллектуальным богатствам, накопленным человечеством. Ведь именно в первых классах мы учились составлять, читать и письменно отображать сначала слова, а потом и предложения, постигали правила речи и письма, мир цифр, получали первые представления о нашей стране и об окружающем мире. Ну и, конечно, эти классы закладывали фундамент для нашего дальнейшего образования. Знания, полученные здесь как раз и формировали ту своеобразную “площадку”, с которой мы начинали путь к более глубокому и детальному изучению различных дисциплин: русского языка, математики, физики, химии, биологии, литературы, истории, географии и др.

Когда пишешь о школьных годах, в первую очередь, конечно, вспоминаются не сами уроки. Тут всё понятно и учебный процесс в воспоминаниях занимает не самое главное место. В общем-то, он у всех был одинаковым и подчинялся конкретной программе, отличаясь, ну может быть, манерой подачи содержания предмета, присущей учителю, который его вёл.

А вот общение с одноклассниками, особенности школьной жизни, связанные с играми и шалостями в классе, и на переменах на школьном дворе, и после занятий, с культурно-массовыми мероприятиями: творческими конкурсами, культ- и турпоходами, спортивными соревнованиями, сбором металлолома и др., вспоминаются более ярко.

Итак, пойдём в школу… А уж заодно – по дороге – будем вспоминать всё то из школьной жизни, что наиболее ярко отложилось в памяти.

Занятия начинались в 9 часов утра. Выходить из дому надо было часов в 8–8.15, поскольку идти для меня, тогда ещё малыша, было далековато, но, честно говоря, не очень. Главное, что по дороге до школы нужно было сделать кое-какие дела. Например, посидеть в кабине трактора во дворе ремонтной мастерской и подёргать за рычаги управления, или посмотреть, как возвращается в караульное помещение смена часовых… Да мало ли чего ещё! Обычно я выходил из дома на улицу в сторону завода, а затем, в конце, сворачивал по тропинке влево и так шёл до контрольно-пропускного пункта, через который и входил на территорию военного городка. Зимой, правда, можно было сократить дорогу, выйдя на зады двора и далее наискосок через огороды к тому же КПП или даже напрямик через дыру в проволочном ограждении городка, а вот осенью или весной там можно было запросто застрять в грязи.

Вставать приходилось часов в семь утра, когда спать ещё, ох как хотелось. Наверное, прав был один из героев повести о буднях радиолокационной роты, который, перефразируя слова В. Шекспира из трагедии “Ромео и Джульетта”, говорил: “Нет повести печальнее на свете, чем повесть о подъёме на рассвете”. Правда, в это время, и даже раньше, в доме уже было довольно оживлённо: родители собирались и уходили на работу (рабочий день на заводе начинался в 8.00), старшая сестра Валя уходила в школу раньше меня, потому что у неё дорога была куда длинней моей – до Заусиновского района, бабушка готовила завтрак. В общем, в такой обстановке всеобщего движения, в темп которого надо было “вклиниться”, остатки сна быстро слетали. Дальше всё по устоявшемуся порядку: умылся, оделся, позавтракал, взял портфель – и в дорогу.

В портфеле несколько учебников, дневник (иногда источник всякого рода личных неприятностей), тетради, пенал, в котором находилась ручка, карандаши, запасные перья, ластик и кусочек материи для протирки пера, палочки для наглядного осуществления первых простейших арифметических действий сложения и вычитания. Ну и, конечно же, в портфеле была чернильница. Вот уж головная боль с ней! Сколько тетрадей, учебников, не говоря уже о руках и одежде, было перепачкано её содержимым, хоть и называлась она “непроливайкой”, поскольку имела вогнутую внутрь конусную часть, препятствующую выливанию содержимого. Но это название оправдывалось, только если налить чернил до нужного уровня и переворачивать её медленно. Ну а кто же из мальчишек будет всё время аккуратно обращаться с портфелем, которым приходилось и размахивать на бегу, и “поприветствовать” приятеля-одноклассника шлепком этого же портфеля по спине или (святое дело!) использовать его как “штангу” футбольных ворот? Мысли о чернильнице в портфеле в таких случаях, как правило, напрочь отсутствовали. Понятно, что “буря”, поднимавшаяся в ней от таких манипуляций и ударов, выплёскивала часть содержимого наружу, оставляя следы чернил на всём, что находилось рядом. А бывало, что чернильница и вообще разбивалась, поскольку была стеклянной или керамической. Вот это уже была прямо настоящая трагедия. Помню, потом, уже где-то со второго – третьего классов, носили чернильницы в специальных мешочках из толстой байки, но это мало помогало и лишь немного уменьшало размеры последствий.

Из всех предметов первого класса, конечно же, прежде всего, запомнилось чистописание. И наверняка не только мне. Сколько труда и времени вкладывалось, чтобы правильно и красиво писать буквы и цифры! Для этого существовали, да и сейчас существуют специальные тетради – прописи – разлинованные под размер заглавных и прописных букв по горизонтали и вертикальными линиями под определённым углом вправо, чтобы у букв был правильный наклон.

Разве забудешь, как, прикусив от усердия кончик языка и склонив вправо голову, выводил букву за буквой! Вроде всё идёт хорошо, но вдруг не рассчитал, нажал на ручку сильнее, чем следовало и перо, раздвоив пишущий конец, рвёт бумагу. Или макнул перо в чернильницу, призадумался, немного задержал перо над листом, а с него – бац! – клякса. Весь труд насмарку: вырывай страницу и начинай заново. Прекрасно описал этот процесс поэт Сергей Михалков в своём стихотворении, которое так и называется “Чистописание”. В нём всё, как и бывало в жизни, только, конечно, талантливо, интересно и складно: “Уже написано «даёт», но тут перо бумагу рвёт. Опять испорчена тетрадь – страничку надо вырывать!”… “И клякса чёрная, как жук, с конца пера сползает вдруг”…

И всё-таки труд, заложенный в чистописание, чаще всего пропадает даром. Конечно не в том смысле, что человек теряет навыки письма. Нет. Речь идёт только о красоте почерка. Со временем он редко у кого сохраняется таковым и чаще всего становится всё неразборчивей. Это, как мне кажется, связано с неизбежным переходом в процессе дальнейшего образования от сформировавшегося писчего навыка с аккуратным “школьным” почерком к автоматичному, беглому почерку, в ходе которого у человека складываются свои, индивидуальные, приёмы быстрого письма с различного рода сокращениями и символами. И, конечно, такой почерк совершенно не похож на те прописи, которые мы так старательно отрабатывали в начальных классах.

Сейчас в нашу повседневную жизнь уверенно вошли и получили широкое распространение компьютеры, планшеты, смартфоны и другие подобные “гаджеты” (в широком смысле слова “гаджеты” – это небольшие устройства для облегчения и усовершенствования жизни человека). В связи с этим множество людей – особенно в развитых странах – всё реже пользуются ручкой и бумагой и всё в большей степени переходят к так называемому “клавиатурному письму”, т. е. набору текста с помощью клавиатуры соответствующего устройства. И кто знает, не приведёт ли это в будущем к исчезновению письма в его классическом понимании? Хочется надеяться, что рукописное письмо сохранится, ведь каллиграфия в некоторых странах Востока, особенно в Китае и Японии, является одним из самых распространённых (и, заметим, весьма почитаемых) видов искусства. Однако, кто знает… В ряде штатов США, например, чистописание, которое как раз и формирует навыки письма, уже переведено в разряд необязательных предметов.

Много хлопот доставляла и таблица умножения, которую надо было учить наизусть, а это восемь столбцов по десять строчек. Правда, подсказка всегда была, что называется “под рукой”: она печаталась на задней стороне обложки школьных тетрадей.

Из событий школьной жизни первого и второго классов почему-то наиболее ярко запомнились два: посещения городского краеведческого музея и фабрики игрушек.

В музее наше особое внимание привлекли две статуэтки, находившиеся в экспозиции “Убранство дворянского дома XIX века”: бронзовая – “Умирающий гладиатор” и мраморная – “Мальчик, сидящий на подушке”. Мы с друзьями долго рассматривали “Умирающего гладиатора”, обнажённого, пытающегося приподняться, опираясь на руку, возле которой лежит меч. В левом боку – колотая рана с каплями крови. Всё-таки велика сила искусства! Все мы долго и молча смотрели на эту скульптуру, охваченные чувством сопереживания трагической минуты гибели человека, прекрасно переданной ваятелем. И хотя, как уже отметил, фигура гладиатора была обнажённой, со всеми анатомическими подробностями, никому из нас и в голову не пришло как-то обсуждать их, или скабрезничать по этому поводу. Так же было и со скульптурой мальчика, сидящего на подушке, тоже, кстати, обнажённого. И здесь нас восхищала только сила человеческого умения, способного с потрясающей реальностью передать в камне и изгибы человеческого тела, и измятость подушки, на которой сидит мальчик. Именно такими впечатлениями мы и делились между собой, когда вышли из музея. Лично для меня эта экскурсия стала первым толчком, пробудившим интерес к искусству.

На фабрике игрушек мы наблюдали как из различных “деталей” собирают кукол. Лежащие в отдельных ящиках вдоль сборочной линии кукольные головы, туловища, руки и ноги, вызывали в начале осмотра странное ощущение какого-то нереального хаоса, воспринимались как последствие какой-то чудовищной катастрофы. Но когда присмотришься к быстрым и уверенным движениям женщин-сборщиц, это восприятие быстро пропадает. На другой линии собирали деревянные автоматы, напоминавшие своим внешним видом знаменитые ППШ. Здесь мы, мальчишки, смотрели во все глаза, запоминали некоторые производственные подробности, которые использовали при самодельном изготовлении для своих игр подобного “оружия”.

Летом 1953 года наша начальная школа переехала в здание бывшего Офицерского собрания военного городка и стала семилетней. Директором школы был назначен и долгое время – более тридцати лет – возглавлял её Николай Дмитриевич Шимко – прекрасный педагог, воспитатель и руководитель, по-настоящему преданный своему делу человек. Преподавал он историю – Древнего мира, Средних веков, Новую историю и, естественно, историю нашей страны в рамках этих исторических периодов. Уроки вёл очень интересно и увлекательно, буквально заражая учеников желанием больше узнать об истории вообще и о том, какое место в ней принадлежит нашей Родине.

Общественная жизнь школы при нём была весьма насыщенной: устраивались культпоходы, выставки детского творчества, туристические походы, концерты школьной самодеятельности и др. Николай Дмитриевич всегда с готовностью откликался на инициативы пионерской и комсомольской организаций школы и даже сбор металлолома мог превратить в увлекательное и интересное мероприятие. В педагогических кругах города его в шутку, но с уважением называли “пионерский директор”. Уже значительно позднее, в начале 1990-х годов, мне довелось пообщаться с моим любимым учителем и директором. Во время одного из приездов в Сызрань был у друзей в военном городке и на обратном пути встретил на улице Николая Дмитриевича. Подошёл, представился и после короткого разговора он пригласил меня к себе на следующий день. Встреча наша продолжалась часа три. И сколько интересного рассказал он мне о моих бывших одноклассниках, о жизни школы за эти годы! Действительно, для него наши жизненные дороги и судьбы были были частью жизни. Недаром мы все так его любили и уважали.

С добрым чувством вспоминаю и других учителей нашей школы, особенно Антонину Ивановну Люлину – учительницу географии и нашу классную руководительницу в 5–7 классах, Клавдию Павловну Ящерицыну – преподававшую математику, Марину Петровну Стойкович – учительницу английского языка, Александра Андреевича Комаленкова – учителя труда. Всех их объединяли высокое педагогическое мастерство, умение заинтересовать своим предметом, а, главное, любовь к своим ученикам, которая, впрочем, сочеталась и с высокой требовательностью, но благожелательной.

Как пример, хочу рассказать маленькую историю из моих личных, если так можно выразиться, взаимоотношений с Клавдией Павловной Ящерицыной. Прекрасно владея своим предметом, она постоянно внушала нам, что математика не терпит легковесного, небрежного подхода, что только систематический труд даст результаты. Но всем нам в детстве частенько свойственно “пропускать мимо ушей” подобные наставления и поступать по-своему. Так получилось и у меня. Учился неплохо и многие предметы давались легко. В математике, например, больше любил геометрию. И вот, на одном из уроков после ответа у доски с доказательством какой-то теоремы, получил отличную оценку и к следующему уроку заданный на дом материал просмотрел бегло, рассудив, что раз сегодня отвечал, то завтра меня не вызовут – не один же я в классе! – а высвободившееся время лучше использовать в играх с друзьями. Однако Клавдия Павловна меня вызвала и, естественно, я “влип” и получил “неуд”. Пришлось принимать меры, чтобы исправить положение, т. е. засесть за учебник. Какое-то время мои усилия результатов не давали и, хотя всячески демонстрировал желание к ответу, Клавдия Павловна меня к доске не вызывала и надо было постоянно готовиться и хорошенько отрабатывать все задания. Наконец дождался вызова, радостно и чётко ответил на предложенный вопрос и получил “отлично”. Ну а дальше… история опять повторилась. После того, как в журнале напротив моей фамилии выстроились оценки 5-2-5-2-5, я больше не предпринимал подобных попыток “облегчить” изучение математики и урок, преподанный мне Клавдией Павловной, крепко усвоил. Во многом она приучила к последовательности, обстоятельности и систематичности в учёбе. Потом всё это помогало мне и в дальнейшем при решении различных жизненных проблем.

Школа познакомила нас и со специфическими играми, базировавшимися на предметах школьного обихода. Видное место среди них занимали те, что были связаны с перьями, которыми мы писали. Существовало немало разновидностей этих изделий, имевших среди школьников свои сленговые наименования. Перья с выдавленной звёздочкой и двумя поперечными углублениями на “шейке”, похожими на римскую цифру “II”, мы именовали “11-й номер”, перья с широким пишущим концом – “лягушка”, со сплющенным с боков пишущим концом – “скелет”. Поскольку перья иногда ломались, в пенале всегда имелся запас. И вот их-то использовали для игры в “пёрышки”. Перо клалось выпуклой стороной на поверхность стола или верхней части парты, затем надо было пишущим концом другого пера резко провести поперёк лежащего. Если лежащее перо таким движением переворачивалось, оно становилось собственностью того, кто переворачивал, если нет – в дело вступал другой партнёр. Использовались перья и как своеобразные стрелы (наподобие оперённых дротиков в современной игре “дартс”): хвостовик пера расщеплялся, в него вставлялось бумажное крестообразное оперение, а у пишущего конца обламывалась по прорези правая или левая половинка, чтобы кончик был более острым. Такие стрелы метались (обычно с двух – трёх метров) по мишеням, нарисованным на наличниках дверей или другой деревянной поверхности.

На переменах часто играли в “лямбу”, представлявшую собой округло обрезанный кусочек козьей шкуры, к которой с гладкой стороны крепилась плоская свинцовая бляшка. Получалось что-то похожее на волан для бадминтона. Козья шкура бралась потому, что её мех был длиннее овечьего и “лямба” устойчивее падала с верхней точки подброса (свинцовым грузиком вниз). Суть игры состояла в том, чтобы тыльной стороной стопы подбрасывать “лямбу”, не давая ей упасть на землю. Победа определялась количеством таких подбрасываний, а также умением поочерёдно менять ногу. Увлечение этой игрой было недолгим, где-то два – три года, и сошло на нет.

После школьных занятий мы любили поиграть “в войну” на бывшем тактическом поле пехотного училища. Хотя оно и было расформировано в 1953 году, поле ещё оставалось нетронутым и представляло собой идеальное место для наших игр. На нём по всем нормам Боевого Устава был оборудован ротный опорный пункт с окопами, соединительными траншеями, блиндажами и дзотами (дзот – деревоземляная огневая точка), так что нам нужно было только занять соответствующие позиции и “отражать атаки” воображаемого противника. Причём здесь мы действительно чувствовали себя как в боевой обстановке – ведь все укрепления были настоящими, такими, какими видели их в кино или на иллюстрациях книг о войне. Кроме того здесь можно было найти гильзы, патронные обоймы, а иногда – это уж кому повезёт – и холостые патроны, которые кидали в костёр и наблюдали за их взрывом. К сожалению, иногда встречались находки куда более опасные. В сентябре 1954 г. наши соученики по школе Солнцев и Медведев нашли там взрывоопасный предмет (скорее всего противопехотную мину или гранату) и стали его разбирать в одном из блиндажей. Произошёл взрыв, в результате которого оба паренька погибли. Через 2–3 года после расформирования пехотного училища тактическое поле постепенно стало разрабатываться под огороды, а к началу 1970-х годов и вовсе было застроено жилыми домами.

Использовалось в наших играх и множество самодельного “вооружения”. Наиболее “громкими” и, кстати, опасными были так называемые “стрелялки”, представлявшие собой Г-образно изогнутые трубку – чаще всего медную – и гвоздь, также согнутый в виде буквы “Г”, соединённые тугой резинкой. В трубку набивалось вещество со спичечных головок, затем вставлялся гвоздь, но так, чтобы силой трения он держался в начале трубки. Резинка при этом натягивалась. Потом нажатием на резинку гвоздь смещался и с силой проталкивался ею внутрь трубки, резко ударял по находившемуся там веществу, которое взрывалось, издавая сильный грохот и выбрасывая из устья трубки снопы искр. Грохот был тем сильнее, чем больше спичек очистил в трубку. Но следовало соблюдать меру и осторожность, иначе рисковал или сильно обжечь руку, или даже получить травму от гвоздя, который могло “выбить” из трубки. Упомяну ещё и минирогатки из резинок, одевавшиеся на пальцы руки. Для стрельбы из них использовали “шпонки”: U-образно изогнутые полоски бумаги, свёрнутой в несколько слоёв (для стрельбы друг по другу), или таким же образом изогнутые отрезки алюминиевой или медной проволоки (для стрельбы по другим мишеням). Входили в наш “арсенал” и отрезки трубок от гидросистем самолётов. Из них “стреляли” посредством резкого выдоха (как в духовых “ружьях” индейцев), жёваными комочками бумаги или “фениками” – небольшими серебристого цвета овальными плодами одного из видов кустарников, в изобилии росшего тогда на территории военного городка, особенно возле старой водонапорной башни.

Но всё это были наши – в основном мальчишеские – игры и шалости, которые мы устраивали самочинно и которые, естественно, не одобрялись взрослыми.

Кроме них, конечно же, была и общественная школьная жизнь в рамках пионерской и комсомольской организаций: торжественные построения – “линейки” – в честь различных знаменательных событий и государственных праздников, собрания, художественная самодеятельность, культпоходы и туристические походы, выставки нашего творчества, сборы металлолома, макулатуры и др.

В пионеры меня в числе других одноклассников приняли в мае 1953 года. Когда перед строем пионерской дружины и в присутствии руководства школы прошла торжественная церемония повязывания нам красных галстуков, мы приняли своего рода пионерскую присягу. На призыв директора школы: “Юные пионеры! К борьбе за дело Ленина – Сталина будьте готовы!” мы отвечали: “Всегда готовы!” В члены ВЛКСМ меня приняли в октябре 1956 года. Церемония приёма прошла в городском комитете комсомола.

Одним из запомнившихся общественных мероприятий стала проведённая в 1954 г. выставка рисунков учеников нашей школы, в которой принял участие. Тему для своей работы выбрал весьма неординарную: решил представить копию картины знаменитого русского художника XIX века И. Е. Репина “Иван Грозный и сын его Иван”, которая изображала сцену убийства царём Иваном IV Грозным своего сына Ивана (в исторической науке реальность этого события подвергается сомнению). Репродукцию картины впервые увидел в журнале “Огонёк” и она произвела на меня сильное впечатление. Поражало, прежде всего, лицо царя. С какой силой сумел великий художник передать через выражение лица, безумный взгляд широко раскрытых глаз, весь его ужас перед непоправимостью случившегося! И мне вдруг захотелось проверить, а смогу ли я хотя бы в приемлемом приближении воспроизвести то, что сделал И.Е Репин?

В общем, взялся за эту работу. Конечно, рисовал не на холсте и не масляными красками, а на листе ватмана и акварелью. Рисовать я любил с раннего детства и кое-что у меня получалось, хотя кружков рисования не посещал (а может быть и стоило бы). Потрудиться над копией пришлось долго – конечно, не три года, как потребовалось для написания картины И. Е. Репину – и не один лист бумаги был испорчен сначала на стадии карандашного наброска, а затем рисунка краской. Может быть, я и бросил бы эту затею, но папа сказал: “Сын, раз взялся – надо делать. Отступишь сейчас, значит, можешь отступить и в другой раз. Спасуешь перед трудностью сегодня – спасуешь и потом, и ничего путного в жизни не добьёшься”. Так что пришлось идти до конца. Но труд был вознаграждён: мой рисунок-копия занял первое место.

Крепко запомнилась и лыжная экскурсия зимой 1955 г. в Липовый овраг. Запомнилась потому, что она хорошо началась, но печально завершилась и осталась в памяти некоторых моих одноклассников как “ледяной поход”. Экскурсия была организована в один из воскресных дней февраля. Участвовали в ней все желающие ученики 5–7 классов. Расстояние от школы до Липового оврага не очень большое – где-то семь с половиной – восемь километров. Место это было хорошо знакомо и мне и многим другим одноклассникам, так как летом мы нередко туда наведывались. Сам по себе этот овраг очень живописен, густо зарос не только липами, от которых и получил своё название, но и дикой сливой, шиповником, малиной и другими кустарниками. Я пригласил с собой моего лучшего друга Сашу Хотеева.

Началось всё, как и было запланировано: мы собрались у школы, прошли по городку вниз к речке Крымзе, и дальше следовали уже на лыжах. Погода выдалась великолепная, солнечная и тёплая. Накануне прошла небольшая метель, поэтому снег был чистым и плотным и идти было легко. Добрались до цели без приключений, нашли подходящее место для спуска в овраг, спустились и стали любоваться видом зарослей, запорошенных снегом. Потом начались игры: скатывались в овраг по заснеженным склонам без лыж, стряхивали друг на друга снег с ветвей, кидались снежками. В общем, веселились, как могли.

За играми не заметили, как набежали тучи, и пошёл мокрый снег, перешедший в “ледяной дождь”. Все поняли, что надо срочно выбираться из оврага и поскорее “двигать до дома”. Нас начали собирать, но значительное число участников экскурсии разбрелось по оврагу и пока старшие бегали по сторонам и окликали тех, кто, увлёкшись, ушёл далеко от места сбора, мы – те, кто были у спуска – оставшись без руководства стали самостоятельно выбираться наверх. Но если в овраге было затишье, то наверху нас встретил довольно сильный ветер, стоять на котором, да ещё и под мокрым снегом, переходящим в дождь, дожидаясь пока соберутся и поднимутся из оврага остальные, совсем не хотелось. Короче, кто-то первым встал на лыжню и пошёл в сторону города, за ним ещё и ещё, и наша общая группа “рассыпалась” на несколько маленьких компаний и одиночек. Теперь уже каждый думал только о том, как бы поскорее добраться до дома. Пошли и мы с Сашей.

Идти было трудно: ветер дул в лицо, капли дождя застывали на нашей одежде и покрывали её ледяной коркой, по лицу струилась вода, смешанная с потом, варежки от частого вытирания ими лица насквозь промокли, пальцы с трудом держали палки, глаза слипались. Нам оставалось ещё километра два до нашей улицы, когда Саша совсем ослабел и уже не мог идти (всё-таки ему тогда не исполнилось ещё и десяти лет) и мне пришлось положить его на лыжи и тащить как на санках. К этому времени стемнело, что создавало дополнительные трудности. Но всё-таки мы добрались до Сашиного дома, бывшего, к счастью, первым из домов родной улицы на нашем пути.

Когда мы, бросив во дворе лыжи, постучали в дверь и вошли в дом, на нас, наверное, было страшно смотреть: вся одежда – сплошной ледяной панцирь, мы дрожали от холода и перенапряжения. Александра Васильевна раздела нас, растёрла, закутала в одеяла, дала горячего чаю с малиновым вареньем, а Семён Иванович пошёл ко мне домой сообщить родителям (телефонов в домах тогда ещё не было), что я нахожусь у них и что мы и целы и невредимы, хотя и довольно сильно промёрзли.

На следующий день узнал, что наш одноклассник Юра Чернецов отстал от последней группы, сбился с пути, обессилел и пока его нашли, скончался от переохлаждения. Какие были разбирательства по поводу этой трагедии и кто из руководителей нашей экскурсии и руководства школы привлекался за это к ответственности, я уже не помню.

Запомнился ещё один, довольно интересный эпизод из школьной жизни, связанный с протестом по поводу нашего внешнего вида. В то время мальчики носили школьную форму полувоенного образца (стиль “милитари” как назвали бы сейчас): гимнастёрку с ремнём и брюки навыпуск серого цвета, форменную фуражку с кокардой в виде двух лавровых ветвей, между которых располагалась буква “Ш” (школьник). Такая же эмблема была и на пряжке поясного ремня. Шинель и форменная зимняя шапка, как вроде бы логичное завершение формы, не предусматривались. Поэтому в холода верхняя одежда была у каждого своя, но тоже особо не отличавшаяся друг от друга по фасону: с разнообразием одежды в СССР того времени была “напряжёнка”. Регламентировалась и причёска школьников (в данном случае имею в виду причёску мальчиков, хотя и у девочек были свои стандарты): первый и второй классы – стрижка наголо, третий и четвёртый – небольшая чёлка, пятый и шестой – полубокс, седьмой и старше – полька.

В 1955 г., когда учился в пятом классе, где-то весной руководство школы, то ли по своей инициативе, то ли по указанию свыше, вдруг потребовало от мальчиков пятых и шестых классов остричься накоротко, оставив впереди только небольшую чёлку, т. е. как в третьем и четвёртом классах. Очевидно, посчитали, что так мы будем выглядеть аккуратнее. Многим из нас это не понравилось, поскольку, как мы считали, “снижало” наш классный статус: всё-таки полубокс – это не чёлочка на наголо остриженной голове. Исполнение данного распоряжения ученики под различными предлогами всячески затягивали. Наконец классные руководители установили конкретный срок, когда нужно было явиться в школу с установленной причёской. Мы с товарищем по классу Юрой Епифановым решили выразить свой протест тем, что не постриглись и не пошли в тот день на занятия, проведя время в окрестностях военного городка, где пускали бумажные кораблики по весенним ручьям. Как будут развиваться события и к чему приведёт наш протест, мы особо не задумывались. Наивно полагали: вот не походим несколько дней в школу, учителя поймут, что были неправы, т. к. мы всего лишь хотели иметь такую причёску, которая “положена по нашему классу”, и оставят нас в покое. Дома и у Юры и у меня о том, что мы должны постричься и о том, что мы не выполнили этого требования и не ходим в знак протеста на занятия, конечно не знали. Так продолжалось четыре дня, пока наш классный руководитель Антонина Ивановна Люлина, обеспокоенная нашим долгим отсутствием, не навестила наших родителей. Тут-то всё и выяснилось. Досталось нам обоим крепко и постричься всё-таки пришлось, но зато и некоторую поддержку среди одноклассников и уважение к нашему поступку – пусть и не высказанные громко – мы почувствовали.

Школьные годы в наше время были также тесно связаны с летними пионерскими лагерями, в которых мы ежегодно бывали одну, а то и две смены, каждая из которых длилась около месяца. Дети с нашей улицы ездили в пионерский лагерь гидротурбинного завода, на котором у многих там работали родители. Располагался лагерь в селе Балашейка, справа от железной дороги, если ехать из Сызрани в сторону Москвы. Теперь Балашейка – посёлок городского типа (с 1989 года) и место, где находился лагерь, называется Старая Балашейка. В лагере вместе с детьми работников завода отдыхали и дети военнослужащих Сызранского авиационного училища лётчиков – наши товарищи по школе № 13 – и дети из других трудовых коллективов и организаций города.

Местность в районе лагеря была живописная: пашни и луга, озеро и речка Балашейка, песчаный карьер, гора с массивом Старо-Рачейского леса. С течением времени многое стёрлось из памяти, но, например, походы в лес крепко “отпечатались в мозгу”. Это был – впрочем, почему был? он и сейчас существует – настоящий русский смешанный лес, где различные деревья мирно соседствовали друг с другом, занимая, впрочем, места соответственно своей природе. По дороге в лес, когда мы проходили по межам между засеянными полями, почему-то запомнились довольно часто попадавшиеся окаменелые останки стволов деревьев. Очевидно, в доисторические времена, на месте Балашейки располагался большой девственный лес на берегу обширного водоёма или реки. Подтверждением этому являются открытые в окрестностях села огромные залежи отличного песка, которые разрабатываются уже более 75 лет. В песке мы довольно часто находили т. н. “чёртовы пальцы”: вытянутые цилиндрические и заострённые с одного конца окаменелые останки древних живых существ – белемнитов – живших на Земле 516 – 66 миллионов лет назад и внешне напоминавших нынешних кальмаров.

Из остальной лагерной жизни помнятся линейки (построения отрядов или всего лагеря), сдача норм БГТО – будь готов к труду и обороне – праздничные пионерские костры с танцами и песнями по окончании смены, занятия в различных кружках, кино на открытом воздухе. Помню, как в одно из пребываний – в 1954 или 1955 годах – вместе с моим товарищем Толей Петровым сыграл небольшую эпизодическую роль в спектакле, поставленном нашим кружком художественной самодеятельности. В целом время, проводимое на отдыхе в пионерском лагере, было интересным и насыщенным. Поэтому мы не возражали, если появлялась возможность побывать там и две смены.

Ко времени переезда нашей школы в новое здание большие перемены произошли и в военном городке. Зимой 1952 г. на его территории началось формирование 151-го военного авиационного училища лётчиков специального назначения. Училищем “специального назначения” оно называлось потому, что было предназначено для подготовки лётчиков Германской Демократической Республики к полётам на реактивных истребителях МиГ-15, по праву считавшихся в то время лучшими в мире. Правда, обучение немецких лётчиков проходило только один год: с осени 1952 г. по осень 1953 г., после чего было принято решение продолжать их подготовку на территории ГДР. Место иностранцев заняли советские курсанты, которые в 1954 г. составили первый выпуск нового училища.

Интересный факт: в числе первых выпускников училища был Марс Закирович Рафиков, ставший членом отряда космонавтов первого – так называемого “гагаринского” – набора. С мая 1960 по декабрь 1961 г. он прошёл общекосмическую подготовку по программе корабля “Восток”, успешно сдал выпускные экзамены и был зачислен на должность космонавта Центра подготовки космонавтов ВВС. Принимал непосредственное участие в подготовке первого полёта человека в космос, за что 17 июня 1961 г. награждён орденом Красной Звезды. Однако его личная карьера как космонавта не сложилась. 24 марта 1962 г. он был отчислен из отряда за проступок, связанный с “нарушением режима космонавта” – самовольную отлучку. Правда, сам Рафиков утверждал, что настоящей причиной отчисления стало его намерение развестись с женой. Это вполне вероятно, поскольку по меркам тогдашнего времени такой поступок никак не соответствовал “моральному облику советского космонавта”. После отчисления из отряда М. З. Рафиков служил в ВВС. В 1980 г. участвовал в боевых действиях в Афганистане в качестве авианаводчика. По результатам боевой деятельности награждён вторым орденом Красной Звезды. В январе 1982 г. был уволен в запас. Умер Марс Закирович 23 июля 2000 г.