Читать онлайн Город на крови бесплатно

© Максим Городничев, 2021

ISBN 978-5-0053-3525-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ГЛАВА 1

Олег Семеныч шел по ночному Покровскому бульвару, покачиваясь от усталости, злость и пустота сцепились со сном. Старинные доходные дома проплывали справа и слева. Квартиры в центре Москвы стоили далеко за пределами разумного, и Семеныча душило чувство неполноценности. На зарплату мента только будку собачью можно купить, бляха.

Да, Москва – интересный город, великий, если смотреть на огни центральных улиц. Стоит свернуть, и за фасадами клубных домов откроются взгляду узкие улочки, ветхие и мрачные. Перенаселенные кварталы с одной на всех планировкой, где за вышколенных консьержей отдуваются бомжи. А еще немного вглубь этого слоеного пирога – дома под снос, их жильцы давно расселены, а коробки стоят. Здесь еще обретаются одиночки: бессемейные прокеросинившие жизнь мужики, проститутки, забытые детьми старики. Рай для уголовников. Когда попадаешь сюда впервые, можно обмануться и решить, что здесь царит вечная ночь. Хотя ночь такой темной не бывает. Это сажа, растворимым углем осевшая в брюхе кашалота. И в его чрево, опоясанное кольцевой автодорогой, набилась тугая сеть морщин из тупиков и переулков.

Семеныч шел вдоль руин, отгороженных благородными фасадами купеческой архитектуры. Он не видел вокруг настоящей Москвы 90-х, но знал, что она рядом. Это было мучительное сочетание: глянцевый, откормленный бомонд и нищенская реальность почившего коммунизма с разъевшим общество беспределом и талонами на питание. И все же такое сочетание казалось закономерным.

Ночной воздух напоен влагой, ребра фонарей вдоль бульвара окружал нимб. Полковник, прихрамывая, перешел дорогу и нырнул в арку одного из дворов, срезая путь. Придется пощекотать кита под брюшком. Хотя сама идея пройтись пешком уже не казалась удачной. Перед носом мелькнули обшарпанные стены с облупившимися спиралями краски, начавшая ржаветь обшивка двери. В чем-то мы с ней похожи, – подумал Семеныч.

Полкан на ходу раскуривает папиросу. То ли зажигалка плохо работает, то ли ветер мешает, но он вынужден остановиться, защищая огонек одной ладонью. Кирзовый смок вливается в легкие, стены чуть сдвигаются, смазываются под действием табака. Губы долго и зло тянут дым, тот выходит изо рта, как из свистка чайника.

Вынырнув из черноты арки, Семеныч остановился, оказавшись на политой электрическим светом улочке. Пара ночных бабочек отделилась от стен, приблизилась, покачивая бедрами. Семеныч девушек не замечал, взгляд будто сквозь туман к видимой только ему пустоте прикован. Он шестым чувством уловил гормональный зов, исходящий от проституток, на который еще недавно сбежались бы австралопитеки со всего муниципального округа. Но сейчас рынок завален товаром, долгие десятилетия томившимся в советских подвалах.

Из растворенных окон ближайшей типовухи льется струйка любовной музыки, но полковника бросила жена год тому, и теперь отовсюду он слышит плач крокодилов. В небе полная луна наслаждается дуэтом рояля и скрипки, следит за нырками клавиш и танцем смычка, но для Семеныча на лету истлевает каждая нота. Последние годы его жизни – шрам, оставленный на жопе мира.

По асфальту тихо зашелестел дождь. Семеныч поежился от ворвавшейся в тело свежести, полы твидового бушлата с шильдиком «Усть-ижма, 1988» на воротнике плотнее обняли друг друга.

Старый мент топтал Подколокольный переулок, взгляд зацепился за телефонную будку, одинокую в лунном свете. Телефонный столб склонил голову. «Спит, мля, а я вот нет, – бурчит полковник под нос. – Пусть квартиранты элиток начисто друг друга перебьют, без проблем. Жмуры закончатся, меньше работы, да и церкви не на чем спекулировать будет».

Семеныч щелчком выбрасывает окурок «Беломора», бычок искрит в темноте, очерчивает огненную дугу, прячется в канаве. Адреналин, не успев взбодрить, быстро выгорает, как будто пороха в груди не осталось, и ночной холод начинает трясти мышцы. Шальной порыв ветра отдергивает борт бушлата, полкан фиксирует его постовым в виде пуговицы, шагает дальше.

Улица пуста – ни транспорта, ни загулявшихся подростков: ведьмачий тракт, не пользующийся популярностью у торговцев. Проплывающий слева мрачный Голосовский дом в лунном свете кажется еще мрачнее, напоминая заброшенный Нотр-Дам. Неприбранный после стройки шлакоблок, как нижняя челюсть голема, выступает вперед.

Семеныч втянул лысоватую голову в плечи – впереди темно, фонари не горят. Вдалеке блеснул свет фар, быстро разросся, цинично срывая с улицы покров таинственности, гул мотора в тишине промурлыкал восьмицилиндровый ноктюрн.

Надо смотреть под ноги, а не на консервные банки, одергивает себя полковник, но непросто отвести взгляд от креста, отраженного в лобовом стекле. Посмотри секунду не отрываясь, и сетчатка глаза сфотографирует вещь, сделает из нее полароид. Недобрый автомобиль. Катафалк. Семеныч торопливо спрятал глаза, убрал их в чехлы век, но снимок уже проявился и тени ожили: полкан представил себя человеком на том самом распятии, а спустя секунду фигуркой на капоте мчащегося автомобиля – Дух Экстаза над губой Роллс-Ройса. Мент подслеповато завертел головой, избавляясь от наваждения.

Трасса – пуповина цивилизации. В Москве всегда кто-то куда-то едет, дорога собирает жизнь вокруг себя, так магнит притягивает железную стружку. А здесь сломалось что-то, морг на колесах проехал, и тишина воцарилась. Мир струсил, затих. Очередное убийство, но что для тебя одна маленькая жизнь, Москва? Чего ты испугалась? Вот обвисшие трамвайные провода, как струны расстроенной гитары. Даже ветер скуксился, разорванный плакат на сетке водостока трупом притворился. Поганый район, злобой напоенный, чувствуется ясно, когда один сквозь ночь здесь идешь.

Полковник печально вздохнул. Почему его, шефа отдела, вызывают на место, как опера? Охренели они там, мало, что денег не платят, еще бегай по полю в свои пятьдесят, точно следак. Носом хотят потыкать, показать, Солянка кровью обливается. Так Хитровка всегда в крови купалась, еще с царских времен. Убивали при царе, теперь убивают под носом у чекистов, а нам ловить. А почему нам-то? Пусть сами ловят, бляха.

Место убийства стерегли двое сержантов, перегородивших Солянку, напротив дома №7. Разбили пикет прямо на дороге перед Домом с атлантами. Красно-синий свет окрашивал выхлопные газы, бликовал на черной поверхности асфальта. Семеныч увидел лица патрульных, пацаны совсем, с совиными глазами, в унисон с асфальтом сверкающими то красным, то синим. Насмотрятся, блин, кошмары загрызут.

В десятке шагов от сержантов лежало тело, распростертое у бордюра – из-под пленки торчали только ноги, одна – согнутая, вторая – прямая, без ботинка, с задравшейся выше щиколотки брючиной.

Подойдя, Семеныч обмахнул сержантов удостоверением:

– Отдел по раскрытию убийств…

Сейчас отдел состоял из него одного, Марат должен подъехать с минуты на минуту.

Постовые козырнули, закурили, поблескивая мокрыми от дождя кокардами, с интересом смотрели на полкана. Тот, не найдя куда руки пристроить, тоже закурил. Дым повалил густо, смешиваясь с паром. Ну точно, паровоз, бля. Пропыхтел легкие, скоро спишут. Солидолом смажут, в ангар отгонят, и свинцом накроют.

Семеныч в очередной раз испытал приступ любви к родному «сапожищу». Он в два затяга сжег табак, отшвырнул бумажный мундштук. Интересно, с этим трупом какая беда случилась. Если яремную вену вскрыли и сцедили кровь, наш клиент. Но заглядывать не хотелось, Марат приедет, и пусть смотрит. Наш-не наш, лотерея.

Около трупа лежал замусоленный полиэтиленовый пакет. Полкан приподнял краешек, аккуратно заглянул: селедка, завернутая в промасленный газетный лист. Воняла.

– Тьфу, сейчас вырвет.

Сержанты посмотрели в его сторону.

– Товарищ полковник, может, прибрать труп, а то дождь уже как лед сечет.

И правда подморозило. Неощутимо сначала, но все сильнее – с каждой минутой. Кусало щеки и подбородок, трещало жестенеющим воротником.

Зябкая ночь. А бывают теплые в ноябре? Вряд ли. Семеныч уже забыл, как это – изнывать от жары. Сейчас он знал одну элементарную вещь: тепло надо беречь. И плевать, что оно пахнет бушлатным потом. Заболеть недолго.

Полкан, выдыхая клубы пара, посмотрел на труп. Лежит, а Марат идет, только далеко где-то, не видно его.

– Ладно, грузите, и на вскрытие, в центральную. Я позже подъеду.

Семеныч хотел было откинуть пленку и посмотреть на шею человека, но не решился. Патрульные приступили к исполнению, вопросов не задавали, понимая, что для откровения им звезд не хватит.

– Вообще-то постойте… – полкан наклонился и для очистки совести осмотрел карманы трупа. Ни документов, ни ценностей, только грязный носовой платок и замызганная десятирублевка. Еще жетончик на метро. А потом внутри у Семеныча шевельнулось что-то, и мозолистая пятерня откинула полиэтилен.

Фонари светили грязными кляксами, всего пара и горела, ни зги не видно, или глаза подводят? Полковник склонился чуть ниже, разглядывая глубокую рану на горле человека. Рваные лоскуты кожи с синими прожилками, и ни капли крови. Наш клиент, приехали. Искусственный тусклый свет пульсировал, озаряя пустые глазницы существа, недавно бывшего человеком.

– Третий жмур за месяц, и тоже без крови. Сухой, как пергамент. Оформили его?

– Так точно!

– Везите.

Марат появился, когда патрульный «глазастый» трогался с места, увозя тело. В отдалении зазвонил колокол. Капитан вылез из скрипнувшего тормозами старенького БМВ, проводил патруль взглядом.

– Почему так долго? – Семеныч вырвал Марата из секундного анабиоза, – я за тебя углы тут обивать буду?

– Виноват, Олег Семеныч, – сказал Марат, козырнув. – Машину завести не мог, хотя вчера из сервиса забрал.

Полкан окидывает капитана взглядом, у того из-под кожанки выбивается помятый край белой рубашки. И лицо такое же помятое. Щетина, Бог с ней, а вот фонарь под глазом, это как понять, и нос вроде бы чуть в сторону смотрит. Кадры, бляха.

– Отремонтировал бэху свою? – спросил полкан сквозь внезапный зевок, – в морг щас поедем, жмура смотреть.

– Наш клиент? – Марат сразу подобрался.

– Похоже, наш, – дозевнул полковник, – не уверен еще, но в шее у него второй рот, это факт.

Солянка пустовала: ни прохожего, ни автомобиля. Семеныч достал «Беломор», пачку которого не мог прикончить уже несколько дней, а этой ночью курить тянуло. Как воздухом подышать. Зажег, сделал глубокий вдох, и кинул папиросу под ноги – в груди сильно кольнуло. От неожиданности Семеныч даже всхлипнул. Сердце остановилось, и на миг показалось, что оно уже не забьется, что он сейчас умрет, падая на мокрый асфальт. Потом, слава Богу, сердце застучало опять. И он стукнул кулаком в грудь, показывая находящемуся там насосу, кто в доме хозяин.

Залезли в бэху, пружины скрипнули от натуги под центнером полканова огузка, но внештатного сала в Семеныче не так много было, самбист в прошлом, потом железо тягал, нарастил дурного мяса.

В салоне сразу стало теплее, пахло еловым освежителем, и кожей. Марат повернул ключ, торпеда загорелась зеленым апельсином. Защелкал поворотник. Капитан вырулил на проезжую часть, набирая скорость. Справа проплыл Дом с атлантами постройки конца XIX века.

На дороге просторно, хотя Кремль всего в паре километров. Москва, конечно, ночью не так забита автомобилями, как днем. Да и вообще, у народа денег нет особо разъезжать. Перестройка всех опустила. Бензин подорожал, и не важно, что людей внутри МКАДа вдруг под пятнадцать миллионов стало, когда из регионов ломанулись за лучшей жизнью. 1995 год на дворе, а как будто вчера танки по Белому дому лупили.

Серый асфальт плыл под колесами. Шуршал тихо. Черные, чужие окна с враждебностью глядели на дорогу. Пунктир разметки бежал навстречу и пропадал под машиной. По обе стороны тянулся кремлевский полк столбов со склоненными над асфальтовой полосой фонарями. Половина не горела, но столбы мелькали часто, и казалось, будто железка на резиновых подковах несется в трубе вроде бесконечного парника, а по обе стороны шоссе – дикий и враждебный мир, полный рептилий.

На Старой площади неожиданно оказался затор, ставили какие-то ларьки, или убирали, не понятно. Пока объезжали среднеазиатскую речь и железный скулеж подъемных кранов, Семеныч задремал, разомлел в теплом салоне. Марат что-то говорит, байку травит, наверное, а полкан о жене думает, о детях. Но почему-то больше о жене. Вспоминает тот вечер, когда почти решился позвонить ей. Сидит на кухне перед телефоном, опрокидывает в себя стопку, пьет водку как воду. Хочет все исправить, набрать номер, но рука не поднимается. Сейчас не поднимается, а тогда поднялась. Он все прокручивает в голове, как это было. И было ли? Год прошел, а как в другой жизни. Суббота на дворе стояла. Полкан явился далеко за полночь, работа такая, но Таня, она, блин, устала, ей надо высказаться, нет, чтобы понять, простить и помолчать. Ну гости приходили, важные, начальник с супругой, и что, не понимают что ли? Ментовская работа, бляха, она… в общем, не сахар. А Таня сразу накинулась, с порога. А он труп перед этим полчаса разглядывал.

– Олег, ты хочешь, чтобы наша семейная жизнь взяла и закончилась? Чтобы я сидела по ночам и ждала, когда тебя бандиты в подворотне зарежут? – Ее голос надломился на слове «зарежут», и в сердце у него екнуло.

Таня не могла смириться, что мент в Озерове всегда побеждал мужа. Она ждала, что Олег снимет погоны, искренне в это верила. Но как он мог перестать быть сыскарем? Как бы он ни любил ее и детей, как бы ни желал им счастья, он не мог просто взять и стать другим человеком.

– Тань, я не уйду в отставку, я нужен Москве. В городе война…

– Ах, в городе? Он для тебя важнее? Идиот! – выкрикнула жена, смотря на мужа чужими от злобы глазами. – Безответственный идиот. И служба твоя ничего не стоит!

Семеныч тоже ответил ей чужим жестоким взглядом, вырвал у нее из рук завязанную на бантик картонку, не посмотрел даже, а стоило бы посмотреть, подарок все-таки, билеты в кругосветное, мать его, путешествие, все Танины деньги там были, а он подскочил к балкону, дернул ручку двери, и злобно выкинул коробку с шестого этажа в снег.

– Не смей, – крикнула Таня уже от балконного порога.

– Уйди, истеричка, – сказал ей Семеныч, с маниакальной злобой ожидая реакции жены. Реакция последовала звонкой пощечиной прямо через порог. Ну и он тоже ударил с оттягом, да так, что нос ее набок стал смотреть, как у Шапокляк. А она ведь не со зла его ударила, впервые, кстати, просто обида накопилась, все люди как люди, а тут жена начальника убойного отдела. И он знал, что ей не легко, но той ночью забылся, крыша на работе поехала. Нет, звонить не стоит. Он выпил еще стопку, потом голова ударилась о боковое стекло бэхи.

– Олег Семеныч, не спите, на месте почти.

– Морг? – полкан долго пытается проморгаться, но картинка все равно плывет.

– Он самый, родной, как за хлебом сюда ездим.

– Шутник ты, Марик, – Семеныч сплевывает невидимую пылинку, – паркуйся поближе, неохота стынуть опять.

Марат притормозил у арки одного из подъездов, прямо под знаком «остановка запрещена».

Полковник постарался приободриться. Тело его изрядно износилось, и после короткой дремы стало еще хуже. Он попробовал хапнуть кислорода ртом, но губы слиплись, как будто их намазали клеем. Тогда он начал дышать носом, экономно, втягивая воздух как жидкость. Свежие ручейки медленно потекли в носоглотку. В этот момент Семеныч действительно воспринимал его как жидкость. Воду, а еще лучше – водку.

Подошвы застучали по лестнице, Марат на ходу запихнул вылезшую рубашку в черные деловые брюки, сильно мятые, попытался взбодрить эбеновую шевелюру на голове, а полковник только харкнул на конструктивистскую пастораль под ногами.

Институт выглядел не унылой кафедрой по изучению анатомии при морге, а очень не бедным центром, хоть и со странной планировкой. Холл походил на приемную какого-нибудь нефтяника – повсюду банкетки для в ногах неверных, только освещение скудное: несколько неярких диодов на весь этот аквариум.

Семеныч хмуро огляделся, ничего не изменилось, да и что могло поменяться за неделю? Кругом уютные уголки: кофейные автоматы, свежевыкрашенные в спокойные тона стены, кружевные шторки на окнах. Странно как-то, в Москве обычно не считают денег на техническую начинку, но в остальном это почти всегда серый гигант с задранным линолеумом на полу. А моргу, похоже, старались придать впечатление домашнего очага, чтобы сотрудники не спешили бежать с работы. Марат с завистью подумал, что выбрал не ту профессию.

На стене висела огромная доска объявлений, а за стеной этой прятался спуск на цокольный этаж, откуда можно было попасть в подвал с телами, привезенными на экспертизу.

Опера спустились по каменным ступеням крутой лестницы навстречу валящему из коридора холоду, вони формалина и разлагающейся плоти.

– Швецов предупрежден о нашем визите? – спросил Марат. – В прошлый раз он был недоволен, что без приглашения заявились.

– Пусть привыкает по состоянию трупов определять, когда приедем, – Семеныч цыкнул зубами, ставя точку в обсуждении.

Лаборант выдал белые халаты, оба накинули ритуальное тряпье поверх курток. Швецов заведовал моргом, или его частью, предназначенной для исследования тел. С ним никто не любил работать, все знали, что он со странностями, и дело свое любит. Мертвых любит больше, чем живых, есть над чем задуматься.

Милиционеры прошли в металлическую двустворчатую дверь и оказались в прохладном коридоре с грязными стенами и низким потолком. Все сразу встало на свои места. В конце коридора еще одна дверь – с иллюминатором, как в батискафе. Марат толкнул шмат железа, перегородивший дорогу, входя в обширное помещение. Справа стена, сегментированная ящиками с табличками, как в библиотеке. Слева рабочая часть: потянулся ряд железных шкафчиков, обшарпанных и помятых. Наверное, с инструментами. Там же, в самом уголке, сиротливо приютился стол, явно списанный и побывавший в более веселом месте. К столешнице приткнулось облезлое кожаное кресло, сейчас оно пустовало.

Семеныч глянул в зеркальце, криво висевшее на голой стене. Из-под русых волос давно прошедшей молодости пробился безжизненный белый мох. Не только на висках и баках, как год тому, теперь еще и челку снегом замело. И череп голый на затылке, будто гнездо. Для кукушки, наверное. Кожа там посерела, а щеки сплошь пегой щетиной проткнуты. Не там растут волосы, сползли с головы на лицо. Мда, старик почти, а чего добился? Ловил урок всю жизнь, а меньше их почему-то не стало. Вытащил шпану из подворотни, но подворотню из шпаны не сумел.

Полковник яростно заелозил рукавом по зеркалу, пытаясь стереть с амальгамы отражение незнакомого мужика.

– Доброй ночи, – громко сказал Марат.

Семеныч проследил за его взглядом, и увидел, как в углу между двух деревянных шкафов что-то закопошилось.

– Здравствуйте, господин Озеров, – патологоанатом приветствовал полковника, появляясь из-за лотков. Он шел с нечитаемым окаменевшим лицом, это передавало его неприязнь к жизни похлеще, чем крик. – И Марат Анатольевич здесь? Чем могу служить?

Опять за свое, не видел труп что ли, зачем глупые вопросы задавать? Швецов был мелким, неопрятным и рыхлым. Лицо бледное, волосы сальные, растрепанные, видно, давно не чесанные.

– Сегодняшнего видели уже? Характеристику бы получить, – сказал полковник.

Швецов расплылся в жутковатой улыбке.

– Ах, это! – воскликнул он с преувеличенным энтузиазмом. – Что тут скажешь… человеческое тело полно проводов, нервов всяких и кровеносные сосудов. Если эти провода обрезать, человек умирает.

– Давайте без философии, – буркнул полкан.

– Тогда приступим к делу! Напомните, вас интересует?..

– Недавно привезли, на срочную экспертизу, – сказал теряющий терпение Семеныч. – Горло у него вскрыто.

Доктор щелкнул пальцами:

– Проверим записи! – он дергано сместился к железным шкафам, открыл дверцу крайнего слева и стал рыться в штабелях регистрационных гроссбухов. Капитану послышалось, как в устах подвального гнолла закурилась богохульная считалка. Милиционеры переглянулись, молчаливо соглашаясь, что Швецов окончательно свихнулся.

– Ах, вспомнил, и без журнала найдем, куда я его запихнул. – Врач захлопнул ящик, вместо него открывая железную дверь во второй зал, и опера вошли вслед за Хароном в новое помещение морга, еще более холодное.

– Чертов лабиринт, – буркнул под нос Марат, патологоанатом услышал.

– Целые анфилады холодильников, мой друг, без провожатого можно и потеряться… навсегда.

– Смешно, – сцепил зубы Семеныч. Ему было не по себе в железном некрополе.

Второй зал оказался посолиднее, и, так сказать, пострашнее: с прозекторскими столами и бесконечной мозаикой морозильных камер вдоль правой стены, их прямоугольные крышки походили на дверцы микроволновок. Швецов, уверенно шедший впереди, наконец обнаружил искомую камеру. Семеныч с Маратом встали за его спиной, и палач, щелкнув замком, дернул за ручку. Дверца распахнулась, выкатились носилки, Швецов жестом фокусника сдернул уже расцветший кровавыми маками полиэтилен.

– Ух, магия! Как кино из кассетника доставать.

На провонявших нафталином носилках лежало тело мужчины средних лет. Черты лица исказил ужас, пережитый за секунду до смерти, на горле зияла огромная рана, прихваченная ледком. В цвете кожи, пронизанной переплетением сосудов, читалась зарождающаяся синева.

В голове у Марата стрельнуло, как в пасти, полной больных зубов, и взгляд его выкинуло на шею трупа, точно мусор на берег.

– Оптать, – выдавил Семеныч, прикрывая нос ладонью. – Очередной статист в папку, едрить твою мать.

Перед глазами полкана непрошено возникла Таня. Рассеянная, сосредоточенная, испытывающая оргазм, собирающая чемоданы.

Швецов странно улыбнулся. Свет, падавший на лицо патологоанатома, казалось, смыл с него все эмоции, оставив один лишь восторг.

– Я тут набросал, сейчас, – криминалист достал лист стандартного формата и протянул полкану. Тот посмотрел на каракули. Жутким канцелярским языком, что надежнее любых печатей, в бумаге сообщалось следующее: мужчина, предположительно сорока-сорока двух лет, убит вскрытием яремной вены с последующим сцеживанием всего объема крови. На основе сравнительного анализа выявлено, что тело схоже с тремя подобными телами, поступившими за последний месяц. Учитывая характер повреждений и места обнаружения жертв, можно сделать вывод, что в районе Китай-города орудует патологический убийца или группа сектантов, проводящая черную мессу или другой ритуал.

Полкан дочитал сочинение Швецова. Печать на документе тоже была, в самом низу листа. И подписан документ был минут десять назад.

– Спасибо за аналитику, – кисло улыбнулся Семеныч. – Не будем задерживать тогда, пойдем.

– Так скоро? – врач сделал обиженное лицо. – Может чайку?

– Нет, по ночам не пьем. – Марат виновато улыбнулся. – Да и работать надо.

– Работать так работать, – не стал настаивать врач. – Вы, главное, заходите.

– Как только… – буркнул полкан, подталкивая капитана к выходу.

Время приближалось к семи, светало. По улице громыхали первые трамваи, появлялись собачники, выгуливающие своих питомцев, тянулись к остановкам одинокие прохожие.

В участок ехали молча, даже Марат стушевался, выглядывал из своей куртки как промокший попугай. Машин прибавилось – Москва проснулась, готовая отпахать дневную норму.

Полкан все прокручивал в мозгу их последнюю ночь с женой, такую нелепую ночь, после двадцати то лет совместных тягот и радостей. Нет, он позвонит ей, сегодня же.

Старенький седан Марата свернул в переулок, проехал мимо обшарпанных заколоченных ларьков и выцветших плакатов. Одна из афиш изображала рок-музыканта, с лицом, подернутым экстазом от музыки, исторгаемой гитарой, которую он держал, как левша. На изжеванной временем бумаге еще различимы слова. «СПИД», прочитал капитан на одном обрывке и «МЕН» на другом. Он усмехнулся в короткие усы, на фоне беспорядочных половых связей что только не привидится. А написано то «СПИДМЕН». Не лихач, мужик, задумайся о семье. Он сбросил скорость, поняв, что слишком уж топит и может оказаться в отделе чересчур рано. Губы полкана изогнулись в чем-то приближенном к улыбке.

Об капот ощутимо терлось. Похолодало, вот и вместо дождя теперь скрип снежинок, шорох кружащего в небе рисового зерна. Гул натянутых электропроводов. Вой никак не желающего угомониться ветра, беснующегося над крышами домов.

Милицейский участок располагался в Хитровском переулке, на перепутье с Малым Трехсвятительским. Был он небольшой, потому что находился в центре. Конечно, тут тоже живут люди, да и офисов-магазинов вокруг полно. Но все-таки с окраинными спальными районами не сравнить. Работы меньше, персонала, соответственно, тоже. Да и те, кто есть, занимаются большей частью ворами и мошенниками. Зато в убойном отделе два сотрудника: Марат и его шеф Семеныч. Еще вот третьего прикомандировали, желторотого совсем, после академии. Сегодня должен объявиться.

Марат заглушил движок у одинокого четырехэтажного здания с вывеской «Милиция». Выглядело оно скромно и неприметно, словно сотрудники рассчитывали затеряться в его коридорах, прячась от гремящей по всей стране борьбы с оргпреступностью. А на самом деле архитектурный росчерк каждого отделения, весь ансамбль ментовской грибницы сконструирован так, чтобы не раздражать граждан, не разрушать их психологический комфорт.

Семеныч выполз в промозглую хмарь, потоптался, разминаясь, подышал «Беломором». Почти рассвело, и сонливость начала уходить. Только мысли нехорошие никуда не спешили, сверлили мозг.

Марат дернул добротную чугунную дверь, единственная благородная деталь на облезлом фасаде, – заперта, звонок тоже как бы и не работал. То есть звонить он звонил, но реакции никакой. Капитану пришлось с минуту барабанить в косяк носком ботинка, прежде чем его опознали через затянутое проволокой окошко и решились впустить.

Открыл лейтенант в рубашке с косо сидящим галстуком, болтающимся на ветру, и отпечатками ладони на левой щеке. Видимо, сморенный непогодой, он прикорнул за пультом.

– Спим, бляха… – вместо приветствия буркнул Семеныч.

– Никак нет, – попытался оправдаться литеха. Он смотрел на полкана испуганными глазами и видел перед собой метна, большую часть жизни отдавшего беготне за маньяками по подворотням. Крепкого телосложения, не старый еще, а взгляд потухший, неживой почти. Лейтенант смотрел на него и не понимал, чего больше боится, начальственной зуботычины или закончить карьеру вот таким же стариком, о котором забудут сразу по выходе на пенсию.

– Ладно, вольно, – Семеныч шагнул в теплый, и оттого казавшийся не таким мрачным коридор. – Я и сам на зимовку ушел бы, в берлогу, от этой безнадеги подальше. – Заканчивает он уже про себя.

В кабинете начальника на третьем этаже мрачно и пусто. Семеныч включает кондиционер, выставляет на обогрев, топит зад в тяжелом кожаном кресле, когда внезапная боль неловкой иглой прошивает мозг. Он корчится долгое мгновение, затем мигрень отступает, оставляя после себя выжженное поле. «Кто же эту работу работать будет, только ты, Олег, соберись. И тяни лямку, пока можешь, или страну эту из болота уже не достать. Борись с искушением». Но рука уже тянется к бутылке с бородатым виски. Жахнуть для куража.

Глоток, большой, бензиновый, на пару граненых лафитничков. Полкан ощущает сжимание горловых связок, когда топливо вихрится в гортани. Но потом клубок в груди распутывается, и жгучая, воняющая солодом и хлоркой медуза проваливается в желудок. Полкан выдыхает, страдающий одышкой кондиционер дребезжит солидольным нутром, астмически подвывает.

Полковник смотрит на стол, заваленный бумагами, целый архив накопился по новому делу, и ни одной стоящей зацепки. Так, водичка, отписки и описи, канцелярская стружка и ни шагу в сторону убийцы, или это ОПГ, бляха. Скорее ОПГ. Опыт подсказывал, в одиночку такое провернуть невозможно, да еще и в центре, где нет-нет, да камера снимет пару дублей. И в одном, сука, районе, в его районе. «До пенсии моей не могли подождать?» Но жизнь не ждет, и бьет больно, как он, Семеныч.

«Знаешь, почему все здесь бухают? – бурчит он себе под нос, – кто малость, а кто и по-черному? Одна причина – люди боятся взглянуть на действительность. Или не хотят просто. Иногда лучше не знать».

Помимо документов по «делу» тоскливо лежали успевшие запылиться папки с оперативно-розыскными делами, которые в конце недели надо презентовать на совещании у прокурора. На таких «сходняках» документы в последние пару-тройку лет оценивались исключительно на вес, и похвала или выговор зависел от умения докладчика вещать убедительно. Запаянный в желтый картон архив содержал в себе пару десятков дел, и их надо было разгрести.

Но мелко все это выглядело на фоне зверства сегодняшней ночи – бытовуха и хулиганство против работы маньяка. Он взял архив и убрал в стол, предварительно собрав пачку неотработанных протоколов, разбодяжил их стопкой отчетов по успешно раскрытым убийствам, и все это втиснул в папку мышиного цвета.

Пусть прокурор ими подотрется потом, а у него тут дел вагон, серийка, да еще и новичок придет сегодня, принимать надо, инструктаж проводить, обучать нелегкой работе полевого следака, где тебя ни в грош не ставят, ни бандюки, ни чинуши, как ни хорохорься и ксивой не свети.

В дверь стучат, полкан хмурится для вида, потом понимает, что кроме Марата сюда вряд ли кто сунется, и расслабляется, оседает в кресле. Заходит и впрямь Марат, успевший привести себя в порядок. Умылся и рубашку в портки как следует заправил.

– Олег Семеныч, – сказал капитан с порога, – нам мокруху эту вдвоем не потянуть, нужно привлекать следаков из центрального и оперов со всех окрестных участков.

Полкан жует верхнюю губу, смотрит на Марата и понимает, что нихрена им никто помогать не будет, страна разваливается, отопление веерно отключают в регионах, и мокрухи в спальниках столько, что реально можно грохнуть кого на улице, а потом домой пойти, а до тебя ментам еще долго дела не будет, если сразу не найдут, по горячим следам.

Семеныч вздыхает.

– Марик, ты понимаешь, что ты у нас единственный дознаватель по району? А?

Капитан посмотрел на начальника и кивнул:

– Да, Олег Семеныч.

– И ты понимаешь, что за прошедший год в твоих облавах кроме ОМОНа никто участия не принимал?

– Так точно.

– Ну а какого хрена у тебя, капитан, остались иллюзии по поводу этого дела? То, что оно резонансное, вопросов нет, даже в новостях сюжет пройдет, если репортеры разнюхают о наличии такого сюжета. Но сути это не меняет, лычки и звездочки на погонах уже нахуй никому не нужны, время мрачное слишком, для жизни чреватое. В милицию сейчас только дурака и патриота служить загонишь, ну или оборотня, но таких, слава Богу, еще прикрывают.

– Да понимаю я, – Марат почесал затылок. Он унюхал запах виски чуть раньше, чем по маслянистому блеску глаз полкана понял, что тот поддал. Ну так, чуток, это понятно. Он бы тоже поддал, если б начальником был. – Но дело большое слишком, я его долго тянуть буду, а тут бытовухи еще хватает.

– Бытовуху я припрятал пока, – полкан стукнул ладонью по ящику стола, – пару дней поработай по вчерашнему трупу, может накопаешь что. И еще, пополнение у нас, щегол сегодня придет, лейтенант необстрелянный, после академии. Я нагружу его сегодняшним делом, пусть со свежими силами попробует поработать, заодно себя покажет.

– Это опасная работа, Олег Семеныч, – сказал Марат. – С ходу в такой омут…

– Ах, опасная? – с подозрительным сочувствием воскликнул Озеров. – Да что ты говоришь? Очень страшная еще, наверное? У нас убойный отдел, бляха, забудь слово «опасная». Походит, показания возьмет, посмотрит, для начала ему хватит. А там, глядишь, и в продажи уйдет. Как половина оперов московских.

ГЛАВА 2

Ночь начиналась странно. Родион проснулся, едва стукнуло два часа. Лежал, глядя, как за окном сыплет белое зерно, вдыхал струйки сквозняка, слушал приглушенные шумы города, клекот льдинок по жестяному карнизу, думал о работе. Первый день все-таки. И сразу убойный отдел, оружие, значок. А вдруг не получится?..

Родион поднялся, уборная поплыла навстречу, старая, как и весь дом. И сама ванна была как заношенный чугунный башмак. С ее поверхности давно сползла эмаль, обнажив желтые стенки, местами поеденные плесенью. Кто-то из соседей смыл воду в унитазе, слышно не было, но в раковине начало ворчать и булькать, верный признак опорожнения поблизости. Дом этот как бабка на лавочке, обо всем докладывает. Наконец с шипением вода полилась и из его крана – рыжеватая, пахнущая хлоркой. Тихо, но надсадно, заревела водопроводная труба. Отчаянно заклокотал бачок, словно жаба сосала из него Кока-Колу. Родион вздохнул, хорошо – горячую не отключили.

В зеркале отразилось лицо пацана лет двадцати пяти. Да нет, мужик уже. Русые волосы ежиком, чуть длиннее на челке, голубые глаза, скулы сильные и подбородок волевой. Родион улыбнулся, вполне ничего, пора подселить сюда даму-другую, пока не найдется та, что… Ну, в общем, найти ее непросто. Он склонился над раковиной, и от неловкого движения боль вонзилась в печень. Вчерашняя драка напоминала о себе. Отморозки приставали к девчонке в переулке, он и заступился. Одного успел обезвредить, зато остальные уже его уронили, и лежащему в луже измочалили ребра. Зато девчонка цела. Москва стоит обедни.

Лейтенант повернул кран, отсекая горячий поток, умылся. Вода обожгла холодом, смывая с лица тревогу. Вернулся в постель – в деревянном нутре жалобно и гулко скрипнуло.

Родион лежал с закрытыми глазами и пытался вспомнить сон, заставивший пробудиться. Ничего в голову не лезло, все стерлось. Классика: кошмары отпечатываются в памяти, а приятные сны улетают, не успеешь ощутить себя кем-то стоящим. Спасителем человечества, например. Дальше сам домысливай, мечтай. Минуту назад ты находился посреди цветных декораций, в центре событий, а потом раз, и все, серость одинокой однушки, доставшейся в наследство от матери.

В квартире было холодно, батареи чуть грели. Единственное, за что он любил позднюю осень: рано темнеет и лиц людей на улицах не разглядеть. А так бы махнуть куда потеплее. Вот, в Сочи, например, или в Крым… Нет, к Москве он привык, хотя и провел детство в провинции. Тут центр, все самое интересное, жизнь кипит. Но свалить хотелось… Глупые мечты. Никуда он не свалит, через несколько часов вставать и в отдел, устраиваться блюстителем закона.

Спать больше не хотелось, зато глотка зачесалась от волнения. Романтика убойного отдела бередила душу. «Пальба, трактиры, стычки, шпаги, кони, и буйный пир от схватки до погони…» Не важно, труп ты или еще живой, – когда поступает сигнал, нужно сорваться с места и выехать на задание. Д’Артаньян ждать не будет.

Лейтенант поднялся, босиком прошелся по скрипучему в черных глазках линолеуму, забрел в кухню. Свет не стал включать, в холодильнике есть лампочка, для его нужд достаточно. Открыл дверцу – лампочка сиротливо замигала среди продуктов. Кастрюля с супом на неделю, колбасы копченой палка несгибаемая, как жезл ментовский, хоть демонстрации ей разгоняй, сыр, плесенью уже покрылся. В ведро. Только лез не за этим. Водка непочатая, Бельведер, ну и название, еще и в чехле из проклепанной телячьей кожи – с Де Сада шкуру сняли. Дорогая, говорят. Друзья как лучшему выпускнику летом подарили. Ну как лучшему, средненькому по оценкам, на самом деле, но одарить решили именно его. Пора попробовать.

Литровая бутыль сверкала зернистыми тюленьими боками. Родион свинтил крышку и глотнул ледяной водки. В животе разлилось горячее, на языке стало горько. Полегчало вроде. Подумал, и залил в себя еще пару глотков, вперившись в окно. Ноги стали мягкие, как воздухом накачанные, в голове посвежело.

Родион небрежно роется в холодильнике, закусывает колбасой, потом снова заходит в ванную, чистит межзубное пространство нитью, удаляя кусочки мяса – человеческий рот кишит бактериями, их там больше, чем у бешеной собаки. Возвращается в комнату, думая о том, поранил десну или нет. Саднит, зараза. Сплевывает под ноги, слюна кажется красной, во рту появляется железистый привкус. Лейтенант чертыхается и повторно идет в кухню, делает еще глоток водки. Кажется, нормально. И выпивка, и дезинфекция в одном флаконе.

Валяется еще пару часов в потугах заснуть, созерцает неровно оштукатуренный потолок с паучьими трещинами, зажмуривается, застегивает себя в ночь, как в спальный мешок. Настенные часы тикают стрелкой, Родион относится к секундам потребительски, считает их, как овец. Наконец по сужающейся радужке сознания проваливается в кроличью нору.

Где-то над ухом начинает звенеть будильник. Родион шарит пятерней, прихлопывает наглеца. А потом резко открывает глаза. Стоп! 6:30. Петухи еще зевают на заборах, а утро уже наступило… Замерев, он лежит несколько минут на смятой простыне, чуть прикрытый одеялом. Лежит с взъерошенной прической и тупым выражением на лице, как будто пил водку ночь напролет. Он подозрительно смотрит в окно, ожидая чего-то. То ли прихода весны, то ли светлого будущего.

Утро – препоганейшее время суток. Еще и осенью, когда светает уже после того, как ты вышел на улицу и поперся на работу. Классики воспевали осень – само собой, если ты помещик с рулонами «Ленского» и «Чацкого» в карманах, и тебе не надо вставать спозаранку… ну, может быть. А что говорят крестьяне? Осень и зима – идите на… На работу.

– Вставай, лежебока!

Родион тянет себя из постели, не выспался. Смотрит в окно, на улице темно, понурые люди бредут к метро, садятся в заставившие весь двор автомобили. Все спешат на работу, и никто этому утру не рад.

Прямо перед его окном, как бельмо на глазу, торчит, небрежно отодвинув соседние хрущобы, тридцатиэтажный дом: с огороженной от мира территорией, секьюрити и камерами наблюдения. Дом для богатеньких, но сам урод уродом, напоминает живую пирамиду, которая из-за генетической болезни растет не переставая уже несколько веков. Вокруг пирамиды тонкий пояс домов среднего класса, а еще дальше, то есть ближе к Родиону – трущобы Рио-де-Жанейро, только не из фанеры, а из плит каменных, климат все-таки не тропический. Зато концепция выдержана строго: облезлые типовухи, где обретается масса неудачников, занятых на самых престижных, кхм, работах.

И погода всегда жуткая, хмарь лохматая. Родион скосил глаза вниз: тротуар блестит после дождя, газон с жухлой травой сосет влагу за бордюром. Собака в ошейнике отбежала на этот самый газон, присела, выгнув спину, будто в агонии, Родион почувствовал, как бедное существо мучается, тужась, потом исторгает пирамидального жанра скульптурку. И хозяин тоже на газоне топчется, какает пеплом от Мальборо: изо рта пар столбом, а из ноздрей двумя струйками тонкими.

Родион принимает прохладный душ – на ледяной не решается, бреет обнаглевшую щетину, полирует эмаль зубным пастырем, отпускает кариес. Десна еще саднит, но крови нет.

Заваривает Нескафе, поднеся спичку к грязно ухнувшей газом плите, и возвращается в комнату, включает телевизор. ОРТ вещает прогноз погоды. Ведущий бодр и свеж, он активно жестикулирует, объясняя, какой пиздец накроет Москву вместе с осадками. Телевизор демонстрирует улыбающееся лицо, берет крупно улыбку, зыбко выбивающуюся из-под усов, на этом прогноз заканчивается.

Одежда лениво вползает на тело. Белая чуть мятая рубашка – так и не смог сберечь от заломов, черные деловые брюки и лакированные ботинки. Демисезонная куртка «Коламбия», не должно продуть. Зимнюю лень надевать, налегке привычнее.

Мебель источает запах раритетного дерева, сдобренного полиролью и клеем. Родион глубоко вдыхает квартирный пот, выходит, на этаже натыкается на помадное сообщение: «Привет я Рапунцель Класика рубли Анал за валюту!» и номер телефона этой самой Рапунцель. Почему бабка соседская не сотрет рекламу начинающей интердевочки? Ясно же, Родиону стыдно к помаде прикасаться. Как там у Кунина в оригинале: «и снова покатились мои рабочие сутки»? Хоть штабелями эти сутки укладывай – неделю назад намалевано, и не тускнеет, зараза, намекает: тебе, парень, в жизни ничего не светит, позвони и купи любовь. Ее теперь тоже можно.

Лифт кто-то вызвал, Родион дожидается, остервенело тыкая в прожженную зажигалкой кнопку. В невидимой шахте долго гремит, вертикальный катафалк прибывает не скоро, а когда распахивает дверцы, Родион шагает как в африканскую ночь. На ощупь отыскивает нужную прослезившуюся пластиком клавишу, спускается с седьмого этажа своей девятиэтажной хрущобы. Недавно он узнал, что формат девятиэтажек так популярен по очень простой причине: ГОСТ допускает один лифт на подъезд. Лимита. Сами на своем одном лифте ездите. Кстати, в пятиэтажках лифт по ГОСТу вообще не нужен. Правда, сам Хрущев тут не при делах был. Сказали, бараки расселять надо, он расселил. А дорогие фасадные сталинки строить – на всех таких домов не хватит. С потолками то под четыре метра – знайте свое место.

Родион своего места если не знал, то догадывался, когда мимо лениво проехал членовоз, из теней пассажирского окна его осмотрели как товар, разве что бирку не повесили. Но классовой ненависти это почему-то не вызывало, лейтенант вышагивал по Старой Басманной к остановке и глядел на мир свысока.

Асфальт сверкает глянцевым ледком, от него вниз тянется еще один, перевернутый город. Родион идет по грани между настоящим и бутафорским мирами. Полнеба закрыто тучами, но на востоке чисто, дрожащее с бодуна солнце тяжело ползет по синей тверди, вскарабкиваясь над панельным городом, взбираясь по домам, как по расщелинам в скалах.

Людей на улице довольно много, еще не успели попрятаться по офисам, поэтому спешат. Только бомжам все до фени. Местная достопримечательность Витторий, затянутый в горчичный с красными полосами свитер, как у Фредди Крюгера, не изменяет утренней традиции. Сидит на лавке, пыхтит папиросой, в глазах похмельная скорбь. Когда Родион идет мимо, он раздвигает губы, из пересохшего горла выползает что-то сиплое. Сказать не получается, бомж пытается прочистить гортань, словно она изнутри поросла ржавчиной. Родион улыбается, не останавливаясь. Витторий разочарованно машет рукой, достает из-под воротника поллитровую «Жигули», откупоривает запотевшую бутылку, с трудом подцепив крышку зажигалкой. От натуги бродяга напоминает фэнтезийного персонажа, разрывающего пасть чудовищу. Жестянка летит вниз и катится по асфальту. Кадык бомжа дергается, янтарная медь в запрокинутой бутылке убывает на добрую половину, когда Родион успевает отвести взгляд.

Жуть, да и вообще, все вокруг выглядит взъерошенно. Даже машины, стоящие в пробке, похожи на немытых котов, которых кто-то дразнил или пугал. Проходя кофейню, Родион разглядывает обклеенные как попало стены. Рекламные плакаты, целые и наполовину оторванные, свежие и помутневшие от времени. Запустение читается во всем этом, грязно, и воздух какой-то… Лет через двадцать может и вдарит ностальгия, а пока неуютно.

Небо быстро заволокло серой пеленой. Та сменилась тучами, а тучи превратились в огромную угольно-черную глыбу, широкую и тяжелую, как Карпаты. Взвился ветер, начал сдувать с земли одинокие снежинки. Не врал усатый, уже накрывает. Верно говорят: мы лжем тому, кого любим. Останкино живых ненавидит. Сперва ветер толкал в спину, настойчиво призывая ускориться, потом свистел то справа, то слева, а под конец злорадно набросился спереди.

Резко похолодало, ветер больно злой, щеки ожгло. При каждом вдохе в ноздри забивалась ледяная махорка. Бывает и январь теплый, а ноябрь он такой ноябрь.

К остановке подкатил неспешный автобус, в этот момент за тучей вспыхнуло солнце. Столб дыма за автобусом в лучах восхода окрасился бензиновой радугой, как павлиний хвост, над асфальтом разлился удушливый запах отработанного топлива.

Родион сложил свое туловище в железный кэб, потер озябшие руки. Внутри полно людей, едущих молча. Лица постные, да, все любят утро. Снег начал искрить под яркими лучами, аж глаза режет, будто каждая снежинка – солнце в миниатюре. Родион морщился, смежал веки.

Автобус простоял в пробке минут двадцать, и вчерашний студент попал в отдел с опозданием. Он вбежал на КПП, оказавшись перед скособоченной П-образной стойкой. За ней, стиснув в ладони телефонную трубку, сидела женщина бальзаковских лет. Вторая, стройная и молодая, в юбке выше колена, стояла перед регистратурой и демонстрировала свои затянутые в черный капрон ноги.

– Да, Андрей Михайлович, вы как всегда правы, – томно произнесла женщина, касаясь губами микрофона. Все ее естество излучало искренний интерес. Еще секунда – и лицо тетки скукожилось, как елдак на морозе.

– Здрасьте, – Родион откашлялся смущенно. Телефонистка его не интересовала, а вот ее собеседница… Красотуля, еще и в погонах… бередит воображение! Его жена может будущая.

Девушка воззрилась на гостя через плечо и улыбнулась, невинное кукольное личико без единой мысли любого приведет в восторг.

– Думаю, пора вешать трубку, – сказала она регистраторше, разглядывая лейтенанта.

Женщина в кресле, еще сильнее стиснув трубку телефона, будто ждала, что аппарат сейчас украдут, спросила у Родиона:

– Что вам угодно?

– К Олегу Семенычу Озерову. Меня ждут, – добавил зачем-то.

– Паспорт давайте.

Родион протянул документ, тетка срисовала данные. Девушка вернула взгляд на место, но лейтенант почуял аромат ее духов, и сердце забилось чаще. Он представил, как в одиночку борется со всей городской шушерой, и милаха в восторге падает в его объятия.

– Третий этаж, налево. Там подписано.

А потом они женятся, заводят пару карапузов. Она конечно же берет воспитание на себя, а он продолжает ловить преступников, и город склоняется к его ногам.

– Молодой человек! – тетка строго лупит зенки на него из-под набрякших бровей, продолжая нянчить телефонную трубку. – Не спим!

Ага, Готем, блин. И помечтать не дадут.

– Спасибо, – буркнул он под нос, забирая документ.

Холл на первом этаже оказался небольшим и прохладным. Справа и слева тянулись двери с разнообразными табличками, впереди – широкая лестница на второй этаж, покрытая вытертой красной дорожкой. Отыскав на стене доску объявлений, Родион почитал вывешенные на ней бумаги: розыск, реклама, номера горячей линии. Помявшись для порядка, он пошел в указанном направлении, не зная, огорчаться ему или радоваться. Ладно, знакомство можно отложить. Сейчас в программе другая встреча.

Третий этаж пересекал коридор, в одном его конце располагалось запертое служебное помещение, в другом, по левую руку, – несколько кабинетов. На первом же медная табличка гласила «Озеров С. С.».

Родион постучал три раза по тяжелой двери, в костяшках неприятно заныло. Ответа не последовало, он потянул за ручку и открыл дверь.

– Разрешите? – Рябинин вошел.

Дверь причмокнула у него за спиной, Родиону показалось, что его заперло в кабинете, будто путь назад отрезало. Внутри полумрак. Уютный уголок, даже кожаный диван есть.

За большим дубовым столом сидел немолодой, слегка обрюзгший и какой-то помятый мужик с лычками полковника. Напротив стола жестикулировал капитан с кожаной папкой под мышкой. Когда Родион вошел, оба застыли, уставившись на незнакомца.

– Разрешите войти, – на всякий случай повторил вчерашний студент. – Рябинин, новый сотрудник в убойный отдел. К вам прислали.

Полковник кивнул. Тяжелые губы сомкнулись в ровную линию, изображая улыбку.

– Ну входи, присаживайся, – Семеныч указал на диван. – Как раз о тебе с Маратом говорили. Скверные дела у нас творятся, помощь лишней не будет. Ты тоже присаживайся, Марик, в ногах правды нет.

Родион пожал Марату руку. У капитана странная ладонь – крепкая и сухая, но вместе с тем теплая, какая-то домашняя что ли. Рябинин сразу к нему доверием проникся, и ничего, что фонарь под глазом, работа опасная, да и время темное. Порой посветить нужно. Точно, Готем.

Семеныч выбил из картонки папиросу, чиркнул спичкой и глубоко, так что щеки запали, затянулся, выдул струю дыма, тут же повисшую облаком, разогнал ее рукой. В образовавшийся просвет ощупал Рябинина взглядом. Глаза у него были усталые, засевшие глубоко, отчего надбровные дуги напоминали амбразуры в дзоте. Огонек «Беломора» ярко светился перед носом Родиона. На долгую секунду ему показалось, что он проваливается в этот огонь. Красная точка расплылась, превратившись в отсвет далекого костра, хлещущего по шершавым стенам первобытной общины.

Выпустив очередную иглу едкого дыма, полковник спросил:

– Как спалось? – он тягуче сплюнул в пепельницу.

– Тревожно, – пожаловался лейтенант, – с двух ночи как заведенный.

– Чуйка у тебя, это хорошо.

Родион и Марат сидели на узком диване почти впритирку, доверительно, можно сказать.

– Мы вот с Маратом тоже ночь не спали, – продолжил Семеныч, кивнув на капитана, – трупешник на Солянке забирали, очередной. Просоленный, блин, там ведь соляной двор раньше был. Знакомьтесь, кстати. Марат Сулейманов, твой непосредственный начальник и наставник на первом этапе службы. Надеюсь, она у тебя пойдет как надо.

– Приятно, – Марат еще раз кивнул.

– Дело на Солянке – первая вещь, которую вам предстоит разработать в ближайшую неделю. Когда меня к прокурору вызовут, внятный отчет по этой серии должен быть. Показания очевидцев, отпечатки, орудие преступления, рабочие версии, и так далее. Не профукайте деньги налогоплательщиков. – Семеныч воткнул мундштук в харчок и зевнул. – Спать охота…

– На том свете выспитесь, Олег Семеныч, – Марат улыбнулся.

– Пошутил, бляха! – полкан и не думал сердиться. – Мы живем в стране, где еще правит дух опошленного коммунизма, где вчерашние номенклатурщики в олигархов превращаются, а народ поет гимн и размахивает флагами. И все они спят по ночам. Но нам это не светит, конкретно прижала работа. Короче, пока общество не связало петельки крючочками, кровь из носу нужно обезвредить виновников нашей валидольной бессонницы. Иначе прокурор потом весь отдел без вазелина отвжикает. А брюхо у него слоновье, задохнешься!

Родион приподнял брови, Семеныч это заметил.

– Через месяц и ты запоешь, любые уши отвалятся.

– Да я ничего, в академии наслушался.

– Академик, еб твою… как учился то, красный диплом?

– Нет, синий.

– Главное, чтобы ты сам синим не был, – прервал полковник, – а корочки можешь в шредер пустить. У меня вот тоже синий диплом, это как рок-н-ролл, понимаешь? Не какой-то утонченный Бах или Шуберт, народу нужно металл слушать. Орки созданы для рева геликонов, баррикад, и глумления над краснодипломниками. Странное они в мир вносят, непонятное. Политики вон все с красными дипломами, так они столько напялили масок одна поверх другой, что уже и сами не поймут, кем являются. А люди без масок – это мы с тобой, Рябинин, синедипломники.

– Вообще-то, у меня красный диплом, – скромно вставил Марат. На протяжении многих лет службы он наблюдал у Семеныча два основных агрегатных состояния: иронию и непробиваемую серьезность, и сейчас явно включилось первое.

– Ну ты и быдло, – скривился полкан.

– Не-а, – улыбнулся капитан, – вся наша культура – та пресловутая маска, нарисованная на нашем розовом пятачке. Мы только тогда человеки, когда в маске. Так что без краснодипломников мир давно скатился бы в архаику.

– А он туда и катится, Марик, – буркнул Семеныч, насмешливость ушла из его глаз, капитан сразу подобрался. – Ты еще кровавые ритуалы ацтеков и майя назови культурой. Плесень в пробирке тоже, между прочим, культура. Ладно, к делу.

Родион, впавший в ступор от состоявшегося диалога, глядя на Марата, тоже подобрался. Его вроде как оформить должны были сначала, а тут сразу: к делу.

– Все преступления совершены у стен Церкви Рождества Богородицы на Кулишках. – Начал полковник. – Условно говоря, это трамвайная стрелка. Недалеко от нее расположена стройплощадка, возвели только подземный паркинг и первые пару этажей. Стройка заброшена и никем не охраняется. Раньше там больница была, от нее остались полуразрушенные подвалы и подземные переходы. Никакой карты и плана коммуникаций не существует. Есть предположение, что убийца осуществляет вылазки именно из этих катакомб, но по своему опыту могу сказать – это маловероятно. Скорее, здесь работает группа лиц с неподвальной подготовкой, следы заметает умело, оставляя лишь очевидную дорожку, ведущую прямиком к местным бомжам. Сегодня ночью, – информация для тебя, Родион, – на дороге перед Домом с атлантами был обнаружен труп мужчины с распаханным почти до позвонков горлом. Смерть наступила примерно за час до обнаружения тела, то есть около двух часов ночи.

«Как раз проснулся в это время», – подумал Рябинин.

– Личность трупа устанавливается, но это не много даст, потому что он не первая жертва, обнаруженная возле стройплощадки, все убитые принадлежали к разным социальным группам.

– Вчерашний сам едва ли не бомж, – заметил Марат.

– Именно, в карманах – ни денег, ни документов. Предположительно, это и был один из бомжей, обитающих в районе. Однако за неделю до его убийства обнаружили труп молодой женщины, из высоких кругов, судя по жемчугу на вспоротой шее и кольцу с бриллиантом. Как можно понять, ценности никто не тронул, что и усложняет наше дело в несколько раз. Убивали не бомжи, и явно не из-за денег. А еще раньше, 11 октября, примерно в том же месте был найден гражданин Англии, дипломат мелкого ранга, но тоже при наличности. Несколько тысяч долларов и дорогую одежду не тронули. Только кровь сцедили. Хотя повреждения на горле оказались не единственными. Вероятно, этот самый дипломат был неплохо подготовленным сотрудником английской разведки, потому успел оказать сопротивление. Результат – обширные повреждения внутренних органов, сломаны восемь ребер. Под ногтями убитого стерильно. Кто-то поскоблил там, убирая следы.

– Какая группа крови у убитых? – спросил Родион, вспомнив учебник. – Возможно, преступники выбирают жертв по определенным критериям?

– У всех группа крови разная, – нахмурился Семеныч, – но если бы и совпадала, это бы нам вряд ли помогло. Сейчас ситуация неутешительная, реальных зацепок нет.

– А версии есть? – не унимался стажер.

– Версии, к сожалению, одна чуднее другой: сектанты, вампиры, вурдалаки, – полковник устало улыбнулся. – У нас вопросов больше, чем ответов.

– А что позволяет объединить эти преступления в одну серию?

– Я не склонен считать, что мы имеем дело с серийным преступником. Одно и то же место происшествия, схожий способ расправы – вот, пожалуй, и все.

– Олег Семеныч, – Марат сделал кислую мину.

– Ладно, – полкан ущипнул переносицу, – паттерн четкий: все говорит о ритуальности убийств, а также хорошей подготовке преступников. Ни следа, ни отпечатка, только распаханные в улыбки горла, и ни капли крови. Если это все-таки ритуал, то выбор оружия может быть принципиальным. Одержимость желанием совершать убийства определенным образом важнее, чем проблема заметания следов. В этом наша надежда. Думаю, сектанты сделали все в соответствии со сценарием, настолько стерильно, насколько было возможно. Ставлю задачу тебе, Родион, пройтись по домам, взять показания. Марат, тебе самое интересное: спуститься в катакомбы, если нужно, привлекай спецов. Значит, сейчас вторник, – полковник постучал шариковой ручкой по столешнице, что-то прикидывая, – к пятнице должны быть результаты. У меня все, капитан, проводи Рябинина по кабинетам, оформи, потом приступайте к выполнению. Понятно?

– Так точно, – Родион поднялся, – по сегодняшнему трупу есть еще информация?

– Материалы пока в работе. Исследуются образцы тканей, предметы, найденные рядом с телом. Устанавливается производитель ботинок и их доступность в магазинах. Составляется психологический портрет маньяков. Одно заключение криминалиста и есть, Марат даст почитать.

– У меня с собой, – капитан погладил кожаную папку.

Семеныч кивнул.

– Участковые, кстати, обошли жилмассив, безрезультатно. Но ты походи все равно, может быть, накопаешь. Новичкам везет. Все, за работу. – Полкан хлопнул огромной как лопата ладонью по столу.

– Рано или поздно эксперты по отпечаткам обуви дадут заключение и появится ясность. – Сказал Марат, выпуская Родиона и выходя следом из кабинета. – Пока все строится на догадках. В поле поработаем пару дней, а там посмотрим.

– Вы не думали, что убить собирались кого-то одного, а остальных «положили», чтобы сбить со следа?

Марат замер на секунду, потом улыбнулся.

– Слишком сложно, да и ни к чему, следов то нет.

– Они этого не знают.

– Романтик ты, Родион, в мире все проще намного, и грязнее. Сам убедишься.

– Но, гипотетически, возможно?

– Мы рассматривали эту версию, такого рода маскировка себя не оправдывает: при каждом новом эпизоде риск ошибиться возрастает. Да и кого хотели убрать? Содержанку? Дипломата? Мы, конечно, проверяем его прошлое и связи, но они для нас малодоступны, да и сомневаюсь я, что за ним может тянуться какой-то… таинственный след.

– А содержанка? – спросил Родион, – где гарантия, что в ее прошлом нет таинственного следа?

– Проверили, она по другой части, – Марат скабрезно ухмыльнулся. – Ну а ты сам, из огня да в полымя, не ожидал с первого дня такого дела?

– Я в восторге, – не стал врать лейтенант.

Капитан ненатурально, как злодей в азиатском кино, захохотал. Рябинин увидел скачущий в его гортани язык.

– Свежая кровь нам не помешает. А то, признаюсь, мы с Семенычем тут на двоих зашиваемся. Так что ты попал, – посерьезнел Марат.

– Да я готов, главное, чтобы дела интересные были.

– Не соскучишься, только вот текущее дело больно поганое, – сказал Марат, остановившись посреди коридора возле портрета лобастого генерала. – В нашем болотце на моей памяти ничего подобного не случалось. У нас, как правило, идут статьи за хулиганку, ограбления. Конечно, и с мокрухами, бывает, подфартит. Но тут всего два варианта: либо «глухари» полуразложившиеся по подвалам, бомжи в основном, либо беспонтовая бытовуха, когда убийца на следующее утро сам идет с повинной или пытается скрыться, где-нибудь у тещи на даче. Здесь же – ни черта не понятно! Ладно, пойдем оформляться.

– Пойдем, – сказал Родион, мечтая поскорее заполучить боевой ствол.

ГЛАВА 3

Рябинин возвращался домой с чувством глубокого удовлетворения – в кобуре на поясе болтался новенький, еще в заводской смазке, Пистолет Макарова. Сейфа для хранения оружия у него не было, но никто и не спросил, видимо, наличие стального куба само собой подразумевалось. Зато значок теперь при нем – ключи от города, блин. Красота!

На Земляном Валу шумел митинг, народ кричал злобно, не разделяя Родионовой радости. Наверное, дела в стране совсем паршивые, и еще эта коррупция, как таблетки от запоров. Вечером деньги, утром стул. Конная милиция сопровождала шествие, жалась к обочинам, стараясь не провоцировать агрессию, а народ пер по Садовому, прохожие пугливо озирались, транспорт рвал когти куда подальше.

Толпа, подстегнутая выкриками и, судя по всему, алкоголем, шла распаренным клином, запрудив дорогу. Понтоватый Мерседес хотел проскочить, газанул навстречу и сразу увяз, как будто утонул по крышу, послышались частые удары по жестянке, звон битых стекол.

Родион свернул на тихую улочку, шум быстро отдалился и вскоре сошел на нет, будто митингуют на другой планете. Так же и в Кремле, наверное, из кабинетов своих не слышат, что в стране творится.

Впереди показался родной дом по улице Казакова – выщербленная годами типовая девятиэтажка. Дверь на кодовом стороже, но рядом в краске процарапаны четыре цифры. Родион вошел в подъезд, ноздри ожгло запахом мочи – в углу, под батареей вечно пустых почтовых ящиков, расползлась бензинного отлива лужа.

– Витторий, анархист плешивый…

Рябинин прошел мимо расписанных матерщиной и неумелыми граффити стен, ткнул пальцем в прожженный пластик, вызывая лифт. Двери саркофага поползли в стороны. Родион ткнул навскидку, на удивление в темноте попав в клавишу своего этажа – прорезиненный рот закрылся. Долго полз во мгле, взбираясь под самые небеса. Седьмой этаж, площадка, реклама валютной амазонки Рапунцель, окурки на ступенях. Лейтенант достал латунный, позеленевший от окиси ключ. Замок входной двери щелкнул громко, но еще громче звенело чувство загубленного настроения. Из распахнутой двери вырвался несвежий воздух каменного мешка.

Родион прошел в квартиру, желтый свет тусклой лампочки вырезал из темноты коридор. Единственная комната встретила хозяина занавеской, обшарпанной тахтой, телевизором и радиоприемником. И только втиснувшись в сорокаметровый куб своей квартиры, он понял, что устал за день, а голова забита свалившимися вдруг планами и показателями. Отчет нужно представить с утра в пятницу, и он хотел сделать все в лучшем виде.

Родион потянулся – занемевшие мышцы напряглись, как приводные ремни – окинул комнату взглядом: минимализм и, как всегда, идеальный порядок. Тахта заправлена, рубашки в шкафу выглаженные, обувь начищена – какая-то видимость контроля в море хаоса. Шумоизоляция, правда, страдает. Слышно, как лифт ползет и мусоропровод дышит. Вот сейчас сосед дверью грохнул, запираясь, и слышно, как сопит, ботинки расшнуровывая, слышно, как задницу чешет, вспоминая что-то. Акустика Ла Скала, едрить твою, – сказал бы полковник.

Лейтенант снял верхнюю одежду и положил кобуру на комод перед зеркалом, погладив ребристую щечку пистолета. Оружие его околдовало, вмиг сделав взрослее – такой маленький предмет, несущий смерть, дающий власть и над человеком, и над зверем. Это можно было сравнить с ощущением осязания груди любимой женщины, и в то же время с осязанием груди Фемиды, чувством дисциплинирующим, заставляющим выкинуть всю подростковую шелуху из головы.

Запахи – «горячая линия» памяти – сообщили о себе в области подмышек. Пора бы и в душ, смыть следы города и эмоциональную накипь. Вообще, вода – лучшее лекарство, от осеннего депресняка хорошо помогает. Родион быстро сбросил одежду и встал под теплую струю, смывая холод с костей. В половину правого бока красовался лиловый кровоподтек, тоска отечной кляксой растеклась по ребрам. Арматура цела, но боль ощутимая.

Согревшись, Родион отрегулировал душ так, что тугие ледяные струи обжигали кожу, а потом еще раз повернул краник, обливаясь кипятком. Выдавил из бутылочки, закрепленной в хромированном держателе, лужицу жидкого мыла для рук и использовал ее как шампунь. Включил напор на максимум. Капли – дробинки свинцовые, по плечам и по спине хлестали. Вытерся жестким полотенцем, точно наждачкой прошелся.

Рябинин смотрел на свое отражение в квадратном зеркале, криво повисшем напротив его носа, глаза усталые, но улыбка сама наползает на губы – опер, блин, теперь ты оперативник, мужик, в самом крутейшем отделе Москвы.

Он долго бродит по квартире, натыкаясь на дверные косяки, углы и пару раз подвернувшийся холодильник. В какой-то момент заваливается на кровать, пару минут таращится в потолок, потом подхватывает пульт и клацает кнопку включения. По ящику вовсю крутят заставку популярного шоу, быстро сменяющуюся огромным черно-белым барабаном, потом камера переползает на название программы «Поле чудес», и стекло лучевой трубки рисует набриолиненного седоватого мужика с пышными усами и резкими морщинками на лбу. Сегодня ж не пятница? Опять дыры в эфирной сетке Якубовичем латают.

Родион переключил канал, ворвавшись в трансляцию очередной ассамблеи Организации Объединенных Наркотиков, правопреемницы Лиги Наркотиков, скривился как от боли, и убил телевизор, лишив ящик питания. Пройдя в кухню, он достал из пузырька две таблетки аспирина, обезболивающее полетело в рот, с трудом пролезло в горло. Лейтенант поморщился, аспирин не сахар. Запил водкой, заодно глотку прокалил. Показалось, таблетки в его желудке зашевелились, пытаясь вернуться к семье. Трещины на обветренных губах тоже неприветливо ожгло спиртом. Рябинин облизал их, чтобы щипало подольше. Зато ребра отпустило.

Подошел к окну, попутно включив радио. Створки при его приближении услужливо распахнулись, Родион с удовольствием впустил свежесть, уставившись на циклопический город, дымящий трубами и гудящий поездами, где вот-вот собирались выработать единую схему планировки, но пока не выгорало. А Марина Цветаева еще в 1911 году оплакивала домики старой Москвы. «Из переулочков скромных все исчезаете вы… Домики с знаком породы, С видом ее сторожей, Вас заменили уроды, – Грузные, в шесть этажей». С тех пор пила застройки стала куда как зубастей, а томных прабабушек сменили гиперактивные бизнес-леди. Только нахохленные воробьи с промокшими крыльями, гнездясь на крышах без разбора, набело уравнивали в правах целый мегаполис.

Тумблер приемника долго шипел в поисках полезного сигнала. Частотная игла прыгала, зашивая раны проволочными электроимпульсами. Наконец полумрак кухни осветился слабым зеленоватым светом.

«И в город любви ты приглашай

Нежно прошу меня обнимай» – полилось из засаленного динамика. Захотелось еще выпить.

«Ты веселый парень, ты прекрасней всех,

Нас соединила ночь земных потех…».

– Ну давай, иди сюда, приглашаю тебя в город любви, – сказал Рябинин голосу, но радио в обратную сторону не передавало. Захотелось нажраться. В последние полгода ночь сближала Родиона только с подкроватным паучком, устроившим там ловчее гнездо для видимых ему одному паразитов. Рябинин знал о странном соседстве, и специально не смахивал паутину, какой-никакой, а сожитель. Только паук как был худой, так и остался, видимо, с пищей здесь не очень. Или это уже его отпрыск, а то и внук, получивший гнездо в наследство от предков, как сам Родион свою замшелую квартиру.

«Светлые кварталы и яркие огни

Все это наши танцы сказочной любви…» – надрывалось радио.

Накинув свежую футболку, Родион убавил громкость до минимума и прошел к ложу. Заглянул под кровать – паук на месте, шевелит лапками, кажется, машет в приветствии.

– Как дела, – говорит лейтенант, – а я сегодня стал настоящим опером, отметь там со своими, выпить и поесть найдете на кухонном столе. Ни в чем себе не отказывайте.

Паук уставился на человека многочисленными глазками, щетинистые лапки потрогали паутину, как струну контрабаса.

«Биииииииииип», – за окном пронесся звук думающего металла.

– Блин, окно забыл закрыть, я сейчас.

Родион захлопывает окно, выключает свет. Лежит, слышит, как в шкафу шуршат вешалки, бранясь на своем вешалковом языке. В кухне холодильник бурчит, машины во дворе мотором рыкают, пытаются фарами в квартиру влезть, от голых веток тени стену скребут. Лейтенант смотрит трансляцию черно-белого диафильма, прокручивает события минувшего дня. Завтра работать в поле, и самое разумное начать с места последней расправы…

В раздумьях время подбирается к полуночи, но сон приходить не спешит. Рябинин смежает веки, но Морфей все кружит над головой, и поймать себя не дает. Тихо в квартире, только дождь по карнизам стучит, и скрипят, покачиваясь на ветру, блеклые фонари. Спит Москва. Родион не спит. Снова открывает глаза и снова пялится в потолок. Там, среди сонма минут и мыслей, появляется размытая воронка, медленно разрастается, обретая контуры, засасывает в себя.

Утро приходит быстро, но пробуждение легкое. Предчувствуя тяжелую работу, организм заранее мобилизовал силы.

При первых признаках рассвета Родион потянулся к прикроватной тумбочке и раскрыл мягкую пасть блокнота с записями по делу, пахнуло свежей бумагой. Сильный ветер за окном сдувал дождь в паутины. Яркая молния полыхнула чувствами к комнате с потеками на обоях. Утро пело мелкой колючей моросью по крышам домов.

– Ну ладно, – Рябинин пожал плечами, – к обеду распогодится.

Съев тарелку убегающего паром в потолок супа, накинув куртку и кое-как натянув ботинки, Родион выбрался на улицу. Над Москвой брезжил рассвет, пробиваясь в дыры лиловой тверди. Моросило, причем гадко. И так уже второй день. Льет, метет, а то и лупит градом. Осень чувствовала свои последние деньки, и оттого бесновалась.

Рябинин шел, склонив голову, в костяном улье роились мысли, а на губах застыло безмолвие. Дом с Атлантами находился в Китай-городе, не так далеко, пеший за полчаса доберется.

Родион шагал по бугрившейся, как стиральная доска, мостовой, в лицо еще ударяли не успевшие растаять ночные запахи, и воздух, не смотря на вьюжащую рисовую муку, казался чистым, как глоток спирта. Перед глазами плыли длинные, мощенные брусчаткой бульвары, низкие ухоженные деревья вдоль тротуаров, редкие светофоры. Старая часть города, все застроено невысокими домами в дореволюционном стиле: барельефы, лепнина, причудливые эркеры – красота, история, эклектика – тройной одеколон.

Родион перешел однополоску на Старосадском переулке, окруженном купеческими малоэтажками, проводил взглядом трусящую по своим делам унылую облезлую дворнягу, миновал выложенную плиткой улицу Забелина. В темном уголке железной грибницей выстроились пресловутые ларьки. Два из них работали, а самый крайний серел обгоревшими стенами и отражал солнце зубьями выбитых стекол. Позади него, на деревянных поддонах, сидели трое бомжей. Опухшие лица, потрепанные фуфайки, чернозем, въевшийся в складки кожи. Взгляды жалостливые, но это иллюзия, исчезающая, когда столкнешься с такими братками поздним вечером на темной улице – хотя, по статистике, бомжи не склонны к насилию, разве что в своем кругу. У каждого по бутылке бормотухи и общий пакет с гнилыми овощами.

Рябинин подумал, что эти явно с местной пропиской ребята могли видеть нечто для него интересное. Но, подходя ближе, он натолкнулся на их взгляды, как будто в стену ударился. Да, опыт нужен с такой публикой за жизнь тереть, пусть Марат сам в катакомбы бродячих душ лезет.

Еще преследуемый шлейфом зловоний, Рябинин не заметил, как оказался на Солянке, прямо перед Церковью Рождества Богородицы. Вот оно, место. Лейтенант остановился, прикидывая, как бы действовал на месте преступника… Или преступников? Было звено, выпадавшее из общей картины. Наверное, абсурдность самих убийств. Сцеженная кровь, вещи не тронуты, и ни следа тех, кто пошел на преступление. Ясно же, чего-то в логической цепочке не хватает, но чего именно – сформулировать не мог.

В отдалении бельмом на глазу маячила уже упомянутая стройплощадка, вклинившаяся между жилыми домами, на ней кратер огромного котлована. Местами обрушенный шлакоблочный забор, обветшалое здание, возведенное в среднем на полтора этажа. Оно казалось попорченным зубом в ряду более стройных собратьев. Правда, и те в разные эпохи косили: стояли за ручку царица Екатерина, Петр Великий, Николай II и, упс, батюшка Ленин. Родиона перекосило от терпкого сочетания фасадов уничтоженной монархии и лопнувшего совка, улица походила на карандашный набросок: «Шабаш хозяев земли русской».

Опер шел, отыскивая нужный дом. Блокнот лениво выполз из нагрудного кармана. Молескин – еще с тех времен, когда Рябинин следил за стилем. Единственная исписанная страница в блокноте пестрела злополучным адресом: Солянка 7 строение 1. Что он рассчитывал там узнать, лейтенант и сам толком не понимал. Просто горящий куст подсознания уловил сигнал: треск сучьев, сцепившихся в слово.

Дом с атлантами располагался в сотне шагов от «кровавого котлована». Студеная морось барабанила по крыше этого дремлющего бегемота, гоняла по водостокам вьюжащую в вальсе со снегом пыль.

Родион застыл на брусчатке напротив холеного колосса. Да, не для слабых мира сего такие дома строили. Обычные люди и в штабелях панельных душой за притолоку подъездную не цеплялись. А тут… капище языческое с воротами в чрево мужика древнего. Четверо каменных культуристов с оштукатуренными профилями подпирали небосвод балкона на уровне второго этажа. Само здание четырехэтажное, двери выполнены из дорогого дерева, на фасаде красивая лепнина, Рябинин даже засмотрелся. Но вместе с тем было в доме что-то тяжелое, заставившее лейтенанта поежиться и пощупать кобуру пистолета под боком. Человеческое око не в состоянии воспринять грандиозную мысль, формирующую облик шедевра, и все же сами атланты, слияние неба и конька крыши превращало особняк во что-то живое, наверное, того самого бегемота, затаившегося в болоте перед броском. Темные и неподвижные глаза окон смотрели из-под злобно выгнутых карнизов. Любое купеческое здание смотрит радушно, а этот дом явно настороже.

Непросто было коснуться тяжелой чугунной ручки входной двери. Странное нежелание заходить внутрь шло от безотчетного чувства, что колосс ждет Рябинина, голодный, но терпеливый. Вибрация ползла от дома, отдавалась в груди, и, казалось, стены чуть вздрагивают от колебания пульса каменного чудовища. Родион замер, в собственном сердцебиении слыша поступь усталых ног – шаги человека, несущего на плечах нечто тяжелое: один шаг уверенный, второй – шаркающий, неверный. Как будто призрачный атлант устало плелся в его груди, а он считывал эту поступь, как строчки в книге.

– Да что такое, блин, – подумал лейтенант зло, встряхнув головой, но аура дома никуда не делась.

Родион дернул дверь и вошел в теплый штиль. Особняк сомкнулся вокруг него тенью, но морок вроде бы отступил, затаился, как скелет в шкафу. Холл на первом этаже оказался большим, отделанным дорогими материалами, впереди – широкая мраморная лестница на второй этаж, покрытая идеально чистой красной дорожкой. Да и сам холл больше походил на просторный зал для ассамблей и прочих попоек.

Родион отметил, что внутреннее убранство так же старомодно, как и фасад: золотая середина между дворцом и монастырем. Монументальные стены, толстенные колонны, украшенная сверкающими камушками огромная люстра, как в Версале. В резиденции французских королей он, конечно, не был, зато картинки впечатлили.

Отыскав взглядом стойку для регистрации посетителей, Рябинин увидел бородатого, неуловимо смахивающего на Санта-Клауса, консьержа. Только гитлеровская прядка, пересекавшая лоб, чуть портила дело. Наверное, это был Дед Мороз для отдельно взятых жильцов.

Человек заметил Родиона, поощрительно улыбнулся, и Рябинин медленно двинулся к стойке. Он буквально утонул в чарах этого места. Холл был перегружен дорогой древесиной, лейтенант еще раз бросил взгляд на уходящую вверх массивную лестницу, различив в тени ряд закрытых дверей.

– Чем могу служить, – еще шире улыбнулся консьерж, когда Родион доплелся-таки до стойки. Чуть зауженные глаза бородача намекали на азиатские гены три-четыре поколения назад. – Желаете поселиться в апартаментах?

– Да, то есть, нет, – смущенно замялся Рябинин, – я по несколько щекотливому вопросу. – Он достал из кармана свеженькое хрустящее удостоверение. – Так понимаю, у вас отель? Мне нужно поговорить с управляющим.

– Молодой человек, – толстяк не переставал давить из себя улыбку, – если у представителей порядка есть вопросы к хозяину сего доходного дома, он всегда к вашим услугам. Ожидайте, пожалуйста. – Рука в белой перчатке указала на гигантский кожаный диван под приглушенным светом настенной лампы.

– Благодарю, – Рябинин заметил в уголке кожаного корабля девушку, та поблескивала огромными стеклами солнечных очков и разглядывала его. Точно Родион не мог сказать, но почему-то чувствовал на себе ее любопытный взгляд.

Он приблизился, сел в другой угол дивана, девушка чуть сдвинула голову, продолжая наблюдать за ним.

– Привет, – сказал лейтенант. Мажорка сраная, подумал.

Она улыбнулась одними уголками губ. Несмотря на заправленное в огромные очки лицо, девушка была красивой, где-то на грани двадцати лет. Она не пользовалась косметикой, губы казались бледноватыми, так что это была ее внешность. Природная. Рябинин ощутил удушливое давление в груди. Древняя монументальность была повсюду. Он уловил ее дуновение, всматриваясь в лицо молодой девушки, сидевшей напротив, и его нутро еще сильнее стянуло. Захотелось бежать, вырваться наружу, вдохнуть морозного воздуха.

– Доброе утро, – девушка улыбнулась шире, зубки у нее оказались белые и ровные, на щеках образовались милые ямочки. Родион невольно скользнул взглядом по ее наряду. Черный брючный костюм, красные туфли и белая блузка, прекрасно гармонирующая с ее матовой кожей. – Простите, я подслушала, у вас дело к хозяину дома?

– Да.

Последовала короткая пауза, наполненная бликами зеркальных очков.

– Позвольте узнать, по какому вопросу? – Ее голос нейтрален, а глаза по-прежнему скрыты за каплями стекол. Свет бра падает неровно, и когда она чуть сдвигается, лампа опускает на лоб шелк тени. Лейтенанту становятся видны только губы. Они плывут по волнам ее лица.

Родион неуклюже извлекает удостоверение, девушка снимает очки, наклоняется, читает имя.

– Рябинин Родион Максимович, вот и познакомились, – теперь и глаза девушки улыбаются, большие фиалковые глаза, кажущиеся наивными и искушенными одновременно. – А меня Аня зовут.

– Очень приятно, – мямлит лейтенант.

– Слушай, Родион, – не церемонится, – Всеволод тебя тут два часа продержит, пойдем, я проведу к отцу.

– Буду признателен, – Рябинин незаметно выдыхает. Ему хочется думать, что произошедший разговор сделал их приятелями. И еще ему кажется, что он лобстер, и уже приготовленный, осталось подать красиво на княжеский стол. Да еще Всеволод, в какой век его занесло?!

Аня встает, потягивается, как кошка, идет впереди, опер гребет в обозначенном фарватере. При каждом шаге тугие бедра девушки чуть заметно покачиваются, Рябинин с мрачной сосредоточенностью разглядывает интерьер доходного дома. Путь кажется ему бесконечно долгим. Звуки шагов отдаются гулким эхом в его черепе. Делая шаг за шагом, лейтенант затылком чувствует пристальный взгляд древних глаз.

Поднимаются на второй этаж, почти сразу натыкаются на странного, как и все здесь, человека. Высокий, лицо худое и хитрое, морщинистое, а в глазах чернота. На нем сюртук, или как там эти древние пальто называются, в руке трость. Гоголь, е-мое, думает опер. «Мертвые души» снимают. Родион стоит, пытаясь понять, что же не так. Глаза. У старика глаза разного диаметра, один – щелка, точно у безжизненного насекомого, а другой с круглым зрачком, как у обычного человека. КАК У ОБЫЧНОГО. Хотя оба глаза горят одинаково гипнотически. Рябинину почему-то кажется, что этот старик если не сам убивал, то имеет к случившемуся непосредственное и весьма деятельное отношение. Хотя зачем ему, если подумать, гадить под своими окнами? У него же доходный бизнес. Скорее конкуренты пакостят, да, такому не грех в щи нассать. Чувство тревоги, зародившееся в душе еще на улице, и не думало отступать, с каждой минутой усиливаясь.

– Кнопф Бергович, к вашим услугам, – сухая ветвь чуть склонилась, изображая поклон. Вокруг рта управляющего играла неуловимая мрачная улыбка, не затрагивающая сами губы.

– Рябинин, уголовный розыск.

– Пройдемте ко мне в апартаменты, зададите ваши вопросы в спокойной обстановке.

Кнопф посмотрел на Аню как-то странно, Рябинина аж озноб прошил.

– Спасибо, милая, иди отдыхать. – Кнопф улыбнулся чуть шире, и морщинки вокруг его глаз шевельнулись, как паучьи лапки.

– Да, папа, – девушка склонилась в реверансе, напоследок кинув взгляд на Родиона, и ему показалось, он мог поклясться, что так и было, в глазах этих мелькнуло предостережение.

– Прошу, господин Рябинин, – Кнопф указал ладонью вглубь коридора, – следуйте за мной.

Второй этаж представлял собой витиеватый лабиринт, откуда изредка выглядывали двери апартаментов, перемежаемые огромными картинами; аскетичность коридора гармонировала с его утонченностью.

Кнопф пересек коридор и по боковой лестнице поднялся на четвертый этаж, оказавшись перед единственной дверью.

– Прошу, мое жилище, – старик пропустил гостя вперед.

Под ногами Рябинина оказался небольшой тамбур, а впереди еще одна дверь, с виду тяжелая и наверняка стальная под деревянной обшивкой. Но она была распахнута.

Лейтенант осторожно шагнул в просторный холл. Высоченный потолок под пять метров венчался стеклянной крышей. Посмотрев наверх, он увидел маленькие полупрозрачные взрывы, по стеклу бесшумно барабанил колючий снег. Наверху терраса, – с завистью догадался Рябинин.

Квартира и впрямь была двухуровневая, на второй этаж вела спиральная лесенка. И во всем этом огромном пространстве ни души. Пусто, как в склепе. Только черепки посуды и остовы мебели.

Первая же комната была неуютная: с черными стенами и низким камином, откуда несло холодом, несмотря на потрескивавшие в топке березовые поленья, а свет от ламп под хрустальными абажурами не мог осветить углы. Комната казалась королевской усыпальницей, под ногами тускло отсвечивал замысловатый узор дорогущего ковра, с каминной полки хитро ухмылялась мраморная морда неприятного существа, похожего на вампира из фильма ужасов. Когда Кнопф на несколько секунд пропал из поля зрения, давящая аура дома только усилилась.

– Вы здесь живете? – спросил лейтенант, когда Кнопф вновь появился на горизонте.

– Да, молодой человек, я здесь живу. Гостиничный бизнес – вполне прибыльное дело, если работаешь не прачкой, а, скажем, владельцем. Доходные дома дают хороший доход. – Кнопф уперся узловатыми ладонями в острые бедра, проступающие сквозь ткань сюртука, застегнутого на миниатюрные осиновые колышки – нечто среднее между Дракулой и Распутиным.

– Ясно, – Родион кисло улыбнулся. Странный дед: располагающий к себе тембр диктора на радио, старомодный стиль, в котором спрессованы века творческих потуг целой армии кутюрье. Но через глянец проглядывает что-то отталкивающее, как будто рептилию побрызгали духами, чтобы от нее не так разило застрявшим в зубах разлагающимся мясом.

– Я здесь из-за трех убийств, произошедших близ вашего дома за последний месяц.

– Догадываюсь. Но что именно вас интересует?

– Если честно, меня интересует все. В деле есть некоторые пробелы, хочу их закрыть.

– Ах, некоторые?

– Именно. Сейчас не совсем понятно…

Кнопф усмехнулся.

– Простите, что вас забавит? – Родион начал терять терпение. Эти потомки дворян, их манеры и излучаемое во всем превосходство изрядно действовали на нервы. Ну да, будь у него, лапотника Рябинина, столько денег, он был бы не менее утонченный, чем ты, старый тупой ублюдок. Деньги не делают тебя интеллигентом, это просто универсальный ключ, открывающий любые двери.

– Ровным счетом ничего, – Кнопф теперь был чрезвычайно серьезен. – Я лишь подумал, уже месяц прошел, а вы только сейчас сюда явились. Должно быть, проблем больше, чем кажется.

У Родиона возникло неприятное чувство, что старик умеет читать мысли.

– Верно, мы незначительно продвинулись, но это пока, уверяю, – лейтенант невольно окинул комнату взглядом.

– Что-то ищете?

– Я бы посетил уборную, – Родион виновато вздохнул.

– О, конечно, – Кнопф указал направление, – как справите биологические нужды, поднимайтесь на террасу. Там обсудим ваше дело.

Широким коридором опер побрел искать санузел. Попирая дорогущий паркет, форсировал кухню, слава Богу, самую обычную с виду, только очень большую, нашпигованную всевозможной бытовой техникой. Родион наклонился над духовым шкафом, прочитал – Miele. И на всем такая бирка – дорогая техника, наверное. Оставшееся пространство заполнено мебелью из лакированного дерева.

Дверь в санузел тоже была из мореного дуба. Родион вошел и оторопел от сортирного интерьера. На полу и потолке вместо кафеля белый мрамор, а стены из черного с зазубринами камня, как со дна угольной выработки. Шахматная комната.

Унитаз, рядом биде. Чуть дальше, под окном, огромная чаша джакузи. И чисто очень, прямо стерильно, любая отечественная больница позавидует. Родион опорожнил мочевой пузырь, постоял еще минуту, разглядывая ванную как музей с экспонатами, и пошел обратно в поисках Кнопфа, не заблудиться бы в каменных джунглях.

Кухня, гостиная, потом винтовая лестница – и потолок исчезает, над Рябининым оказывается одно лишь небо. Он замирает на пороге террасы, в самом сердце зимнего сада, занимающего почти всю крышу Дома с атлантами. В разные стороны от двери тянутся ковровые дорожки. Странные деревца, бонсай, фикусы и пальмы, отчего-то не увядающие в холод – удивительно, растительность тут, несмотря на всю свою декоративную красоту, была живой.

– Не правда ли, прекрасный вид? – Кнопф обнаружился у балюстрады, наблюдающий вялое движение по тихой Солянке.

– Чудесный, – кивнул Родион.

– Ох, молодой человек, – Кнопф проникновенно посмотрел на Рябинина, – вы уж найдите виновников преступлений… И ведь прямо под окнами пакостят! Если пресса узнает, многие уважаемые постояльцы откажутся от забронированных квартир.

Промозглый осенний ветер трепал лацканы дорогого сюртука, обнажая белую рубашку без галстука, но Кнопф не обращал на мороз внимания.

– Я постараюсь найти виновных до шумихи, – Родион запустил ладони в карманы куртки, пряча пальцы от холода. – У вас есть подозрения?

– Ни малейших, – старик улыбнулся, – подумал бы на конкурентов, да гостиничных предприятий в Москве как грязи, территория поделена, и никто в бутылку не лезет. Чую, беда с нашим вечным городом. Неуютно здесь стало. А ведь я помню старую Москву, настоящую, одноэтажную, с тихими уютными двориками на Молчановке, Ржевке. Шатаешься по улочкам, а город с тобой бабой румяной за компанию идет, показывает, где что у нее, как она устроена, гордится собой. А нынче я Москвы не чувствую, как будто стыдится она себя, как будто в луже ее выполоскали, румяна стерли.

– Ясно, – Родиона старческая ностальгия не удивила, а ответ не устроил, – может быть постояльцы странные заезжали в последнее время?

Блуждающий взор управляющего вновь стал колючим.

– У нас частые гости члены королевских семей, высокопоставленные дипломаты, все они люди уважаемые, и тени подозрения на них кинуть немыслимо.

– Я хочу увидеть список постояльцев.

– Исключено, только не поймите превратно. Определенным местам свойственна невидимость, хотя правильные люди знают, как туда вписаться. У некоторых доходных домов неприметность для широких масс и неприкасаемость для органов – часть имиджа, как у элитных клубов без вывески. – Взгляд Кнопфа скакал по белой, словно обглоданные кости, кладке Дома с атлантами.

– Простите, это важно, – Родион подумал, и решил поделиться информацией, – одной из жертв был английский дипломат…

– Позвольте заверить, – перебил Кнопф, – все английские подданные, заезжавшие сюда, чувствуют себя прекрасно. А средний класс к нам не заходит, не по карману. – Управляющий давит брезгливую улыбку. – И вообще, люди, которые слоняются по незнакомым адресам, иногда умирают. Такова жизнь.

«Старик не рассуждает, – подумал Родион, – он знает, о ком говорит. И его знание не выносит дневного света».

– Продолжайте, – подначивает Рябинин, – выскажитесь!

Улыбка отклеивается от сморщенных губ, и на долгую секунду Кнопф забывает напялить на свое аристократическое лицо другое выражение. Мгновение Рябинин видит его истинным – пустым и бездонным, как колодец.

– Даже исповедникам и патологоанатомам позволено иметь мнение, – хозяин дома меняет регистр и снова искрится радушием, – это не противозаконно.

– Хорошо, – Родион нехотя отступает, – а ваши сотрудники не видели ничего необычного?

– Необычного? – В голове лейтенанта расцветают красные неоновые слова Кнопфа. – Снег-сыплет-рановато, впрочем, я осведомлюсь у служащих. Отобедать не желаете?

– Нет, благодарю, – Родион мысленно скривился от менторского тона старика, но жажда взяла за горло. – От воды не откажусь.

Спустились в квартиру. Глазунья весело потрескивала на тарелке, остывая, выстреливая мелкими гейзерами масла, вот только со сковородки, справа от тарелки нож, слева – вилка. Но в квартире по-прежнему ни души. Зато на столе сок апельсиновый, два стакана.

– Прошу, господин Рябинин.

Родион взял стакан, пригубил. Сок свежевыжатый, в меру холодный. Кнопф тоже взял стакан, глотнул, наблюдая за лейтенантом. Смотрел в другую сторону, но как-то наблюдал.

– А вы ничего этого еще и не нюхали, небось? Тьму человеческую, мрак подворотен, сырость подвалов, – сказал Кнопф вкрадчиво.

– Нет, – поддавшись на провокацию, брякнул Рябинин.

– А я видел, – сказал старик, – и знаю. Это знание к моим потрохам пришито. А ваша душа – девственно-чистая. Смотрю, налюбоваться не могу.

Возможность говорить покинула лейтенанта на долгую секунду. Когда в душу вторгаются так бесцеремонно, любые ответные слова превращаются в окаменелость, и срываясь с языка, тонут в пищеводе. Рябинину показалось, что его сейчас разделали, как зомби из полнометражного сплаттерпанка.

– Благодарю за уделенное время, – Родион быстро нацарапал в блокноте отдельский номер телефона и, вырвав листок, протянул его Кнопфу. – Если будут новости, дайте знать.

– Конечно, молодой человек, если узнаю что-то стоящее, я обязательно вас найду.

Родион вышел на улицу, но искаженное морщинами лицо еще долгую минуту висело в воздухе, то ли в самом деле, то ли отпечаталось в его глазах. Но еще дольше оно осталось в памяти, злое и насмешливое.

Холода Рябинин не чувствовал, тело одеревенело. Десяти минут разговора с владельцем доходного дома оказалось достаточно, чтобы убить в нем даже память о потребностях в еде и какой-либо гигиене. Хотя этот визит оставил неприятное ощущение немытого тела. Жухлый лист сорвался с одинокого дерева, закружился над головой лейтенанта, на мгновение приковав к себе взгляд его голубых глаз.

ГЛАВА 4

Холодное вьюжное утро сменилось теплым штилем предобеденной Москвы. В малолюдных переулках Таганки висела прогретая солнцем тишина, Родион глубоко вдохнул ее с воздухом, барабан в груди, колотившийся быстрее нужного, сбавил темп.

Лейтенант проходил квартал за кварталом, стараясь осмыслить разговор с Кнопфом, а народа вокруг становилось все больше, солнце разошлось не на шутку, полыхая сквозь брешь в облаках, заставляя их таять, как сладкую вату.

Толпа плыла по Китайгородскому проезду, однако и в беспокойной толчее присутствовало что-то сонливое. Даже гул Москворецкой набережной, мостов над рекой и бесконечных линий автомобильных дорог казался размытым, словно увязал в дреме.

Родион шел, наслаждаясь Москвой, ее переменчивым ритмом, когда заметил девушку в короткой кожаной куртке, облегающих брюках и лакированных ботинках. Аня. Рябинин всмотрелся, ну точно, она, быстро же имидж сменила, теперь девушка походила на кошку, гуляющую саму по себе. Она подбежала к остановке и вспорхнула на ступеньку, прячась в недрах старого желтого автобуса.

«Ничего себе, а где Майбах, или на чем ты ездишь? – подумал Родион, зачем-то вползая в заднюю дверь того же скрипящего пружинами чемодана. – Куда намылилась? И еще головой вертишь. Гонятся за тобой?»

И впрямь, Аня выглядела встревоженной. Рябинин чуть пригнулся, укрывшись за авоськой, висевшей на руке лысоватого мужика, державшегося за поручень.

Автобус тяжело тронулся, поскрипывая изжеванным нутром. Лейтенант уставился в окно, поймав себя на мысли, что все-таки обожает этот город. Москва напоена святым и греховным, в ее брусчатке история русского народа, тянущего лямку несмотря на нищету, пожары и революции. И он, Рябинин, как часть этой истории, вплетен в старые московские переулки.

Автобус остановился, выплескивая волну пассажиров. Аня вышла вместе с водами, и когда Родион дернулся к выходу, она вскочила на подножку, вновь смешавшись с толпой автобусных туристов. Так ехали минут двадцать, Аня стояла уже в паре шагов от Рябинина, он даже уловил ее аромат, стилетом разрезающий запахи окружающих людей. Лейтенант был уверен, девушка заметила его, пару раз покосившись на опера как на пустое место. А он все еще играл в агента под прикрытием, прятался за авоськами, всякий раз отворачивался, как только она шевелилась. «Ну и дурак», – подумал вяло, подходя к двери и собираясь сойти на ближайшей остановке.

Вдоль трассы мелькнул огромный баннер с изображением Ельцина, взирающего безразлично на вылинявший город, а потом внимание Родиона привлекла стрелка на тротуаре. Она была нарисована желтой краской. Рядом со стрелкой полустертая надпись тем же цветом: «Тебе – сюда». Часы показывали без пятнадцати одиннадцать. Рановато для чуда.

Рябинин сделал шаг на выход, но Аня сама выпорхнула на той же остановке, и теперь наверняка думает, что он ее преследует. Разве нет? Да! Неудобно вышло. А ноги уже несут за ней, стараясь затерять его тушку в общем потоке.

Аня поворачивает в сторону рынка, Родион идет за девушкой, пристроившись в кильватере пожилой женщины, прячась за ее согбенной спиной. Старушка недоверчиво косится на лейтенанта, прижимая сумку к груди. Рябинин нацепляет маску уютного благодушия, хотя бабушку не проведешь, она открывает рот, но прежде чем успевает что-то сказать, Родион прибавляет шаг.

Подъезжает очередной пыхтящий чемодан, толпа устремляется в открывшийся проем. Длинная остановка очищается, и опер чувствует себя голым. Надо купить газету, – мелькает мысль, но Аня уже сворачивает в арку гудящего на десяток языков улья. Что ЕЙ надо на рынке?!

Родион теряется в догадках, наблюдая, как с территории базара выходит компания молодых людей. Три подростка затарились одинаковыми китайскими куртками, но в руках банки с пивом разных брендов. Индивидуальность, она такая.

Рябинин идет дальше, пристроившись за тучным мужиком в потертых джинсах, от лысины толстяка блестящие зайчики бегут по стене дома напротив. Владелец «светлячков» вклинивается в торговые ряды. Родион сворачивает, едва не наскочив на Аню, понимая, что сейчас провалит дело, выставив себя круглым идиотом, но полупрофиль девушки кажется отстраненным, она бредет вдоль стеллажей, глядя под ноги.

Вокруг торговцы выгружают товар из перехваченных скотчем клетчатых баулов, носильщики хватают разнообразную утварь, водружают ее на тележки, разгоняются, улетая в дымную перспективу, как штурмовики над Дрезденом. Сам базар давно развернулся, продавцы на тысячу тембров нахваливают свое барахло. Скрипят палатки, колесо торга вертится, как прялка.

Главное здание рынка затянуто в целлофан купола, внутри павильоны с товарами подороже. Вход представлял собой тройную арку, выложенную сине-зеленой майоликой, но туда Аня не добралась, потому что сам рынок давно вышел из берегов и теперь купол был окружен широким поясом торговых рядов. Между ними шныряли носильщики, толкающие перед собой замызганные тележки, гремящие на весь базар. Шедшие порожняком шумели особенно рьяно. Взгляд Родиона жадно ловил детали странной рыночной жизни, орнаменты ковров и вензеля поделок. Блеск и шум, струящийся из-за прилавков, совершенно сбивали с толку, и приходилось напрягаться, чтобы удержать в голове цель своего визита.

Рыночная сырая земля с обломками брусчатки раскисла под множеством ног и цеплялась за подошвы. Воздух был мокрый и настолько плотный, что в нем могли плавать рыбы. Аня шла, пробираясь сквозь прилавки антикваров: джезвы, подносы, кувшины из меди, слепящие как тысячи солнц. Лавки старьевщиков напоминали Ноев ковчег.

Девушка вышла к продуктовым рядам, там торчало несколько ларьков с шаурмой, самсой, мантами и кофе в пластиковых стаканчиках. Рядом на ящике сидел откровенно уголовного вида тип. Здоровенный, с легкой сединой, в засаленном тренировочном костюме на шерстяную кофту. Аня обошла ларьки и скрылась из вида. Родион быстро обогнул крайний киоск, и столкнулся с девушкой лицом к лицу, неловко вторгнувшись в ее личное пространство. Повисла пауза, неуклюжая, как пьянчужка Витторий на детском утреннике.

– Привет, – девушка улыбнулась, фирменно, с ямочками, но стали заметны и тени, залегшие у нее под глазами, – тут можем спокойно поговорить.

Родион помолчал. Отрицать глупо, она видела его еще в автобусе, и знала, почему он здесь.

– Прости, – выдавил опер, – само так получилось.

– В детектива не наигрался, – понимающе кивнула Аня. – Ничего, еще наскучит.

Они стояли под странным навесом, рядом несколько дверей на амбарных замках, покосившиеся притолоки давали понять: путь давно не пользуется спросом.

– Постой, – Родион насторожился, – как это, здесь можем спокойно поговорить? Почему не в другом месте?

– Я привела тебя сюда, – буднично сказала Аня, – чтобы никто не услышал.

– Ясно, – протянул Рябинин, – так о чем разговор?

– Я хочу, – отчеканила девушка, – чтобы ты потерял дорогу на нашу улицу, хотя бы на год.

– Что?! – лейтенант даже забыл усмехнуться, ошалело уставившись на Аню. – Я, конечно, не всем нравлюсь, но не до такой же степени…

– Дело не в тебе, Родя, – сказала Аня, и у опера от такого обращения по спине пробежали теплые мурашки. – Дело в доме, и его хозяине.

– Я заметил, с домом неладное, – улыбнулся Рябинин. – Слишком чистый.

– Ничего ты не заметил, и не заметишь никогда, просто избегай этого места, держись от него подальше, – еще более веско сказала девушка.

– У нас неформальная беседа, но не забывай, что говоришь с сотрудником при исполнении. Твои слова можно расценить как давление на следствие.

– Мне плевать на следствие, оно ни к чему не приведет, а вот убить может. Тех, кто сует нос в опасные тайны.

Рябинин молчал, взгляд его сузился, он смотрел на девушку прицельно, не шутит ли, такое откровенное заявление не каждому по карману.

– И что за тайны?

– Не твои.

– Мои, раз мы вместе в темный угол забились.

– Я хочу уберечь тебя, только и всего, – сказала она грустно.

– От чего?

– От беды.

– Давай сменим тему, – Родион попытался восстановить забуксовавшие отношения. – Как насчет погулять сегодня вечером? Кто взрослым людям запретить может?

– Не ищи встречи со мной, если жить хочешь, – Аня зло посмотрела ему в глаза, – сколько раз повторять? Я понимаю, сложно поверить в слова двадцатилетней девчонки, но уж постарайся.

– Слушай, Ань, – Рябинин забыл о приличиях и сплюнул под ноги, – если это шутка, она не смешная, а если серьезно – можешь рассказать, я помогу, защищу. Я же вижу, ты напугана, хоть и хорохоришься, поделись, вместе решим проблему.

– Нет шансов, Родя. И я очень рискую, находясь здесь.

– Ну да, рискуешь, сердечком своим. Чем ты таким ко мне прониклась, что нарушила одной тебе известные запреты?

– Все просто, – Аня вздохнула, – люди состоят из атомов, и эти атомы висят в пустоте… друг от друга на таком расстоянии, что люди… они буквально наполнены пустотой. Не у всех есть внутри то, что есть у тебя.

– Тележишь как пикапер в юбке, – заметил Родион, оглядывая ее обтягивающие брюки.

– Чертов лук, глаза потекли, – буркнул кто-то за ларьком.

Из-за угла киоска выползли трое. Первым шел мужик с сединой, только что отдыхавший на ящике, за его спиной два быка помоложе. За ними плелся подросток, один из быков гнусавил ему в ухо:

– Смари, Славка, и учись.

Старший оскалил на Родиона гниловатые зубы:

– О чем шепчемся, голубки?

Лейтенант рассмотрел его внимательнее: ряха круглая и невероятно тупая, с височными залысинами, недоверчивыми глазками и клинообразным подбородком, крайне слабо сочетавшимся с верхней частью его головы, – все вместе походило на «лампочку Ильича», закрученную в покатые плечи. По его правую руку топтался не менее подозрительный тип – неопрятный и мрачный, с топорщащимися сальными волосами, в темных очках. Рубашка под ветровкой перекосилась, потому что он ошибся пуговицей. Третий продолжал нашептывать пакости на ухо подрастающему поколению.

Родион мельком глянул на Аню, не запаниковала бы, тем самым развязав рыночным уркам руки, и увидел ее словно впервые. Она походила на разведчика из старенького советского кино – расслабленная, только глаза сосредоточены. Рябинин некстати отметил ее кошачью осанку, гордо вздернутый подбородок.

– Я говорю, о чем воркуем? – плешивый цыкнул, выплюнув фонтанчик желтоватой слюны.

– А вам что, дебилы? – Аня недовольно нахмурилась. – Не мешайте беседе серьезных людей.

– Это ты что ль серьезная? – дернулся бык с неправильно застегнутой рубашкой. – Когда на моем верблюде скакать будешь, я у тя еще раз об этом спрошу.

Его челюсти клацнули, как заевший капкан.

– Мир глобализуется, развивается, но такие как вы с вашими штампами: «Дай прикурить!» и «Слышь, телка, познакомимся!» застыли в каменном веке, и никогда оттуда не выползут. – Аня говорила, и ее кулак сжимался, только указательный палец отскочил от остальных, и в бандита нацелился, вроде как волк-политрук шаг вперед из строя сделал.

– Ты из-под меня точно не выползешь! – пообещал детина.

Орки надвинулись, и по их фигурам, переполненным злой силой, нельзя было сказать, что Россия вымирает. Родион попытался отодвинуть девушку, чтобы принять первый удар, а потом достать «Макарова» и разрядить обойму. Алкогольный джинн душит всех троих, подросток нервно заламывает руки на заднем плане.

– Эй, уроды, – сказала Аня, убирая руку Рябинина от своей груди, – вы помеха, балласт, не будет ошибкой, если вы исчезнете.

Главный посмотрел на Родиона. Кряжистый, мускулистый, как из рекламы кукурузных хлопьев, он настолько упоен беззаконием, что ведет себя с демонстративным бесстыдством, презирая людей и город, давший ему жизнь.

У Рябинина под глазом дернулась жилка, улыбка на лице старшего окрепла.

– Слышь, пацан, ты тоже коленно-локтевую любишь? Пять секунд у тя ноги сделать, что с манюркой будет, не твоя печаль больше. Время пошло.

– Не стоит, ребята, я при исполнении, – начал Родион, понимая, что не успеет потянуть ствол из кобуры, а одолеть троих вурдалаков в такой тесноте вряд ли получится. Он ощутил, как внутри сжалась стальная пружина. Ладони нагрелись, кровь стала обжигать пальцы. Он сделал глубокий выдох, бросил короткий взгляд на небо, сейчас оно напоминало потертые джинсы – линялая синева перечеркивалась белыми нитями многочисленных облаков.

– Время вышло, – рявкнул старший. Белки его глаз налились багрянцем, подчеркивая суженные от алкоголя зрачки.

Аня, поглядывая на уголовника из-за плеча Рябинина, не дергалась. Пока опер не шагнул в сторону, избегая кулака противника. Прикрыться бык не успел. Тонкая блестящая коленка, по-кошачьи стремительно, вонзилась ему в пах, всаживая туда порцию дефицитной постсоветской боли. Родиону показалось, в недрах уголовника что-то лопнуло, слишком отчетлив был звук. Седоватый, крякнув, согнулся, заработав девичьим коленом в зубы. Там сверкнуло красно-желтое месиво. Поистине, если корчишь из себя бандита, будь готов стать жертвой разборки.

Второй раскрыл рот от невиданной борзости, хотя заднюю не включил, попер, как бухой Витторий на стеллажи с горючим, но тут же сложился в себя от хука в исполнении Родиона. Третий лупил на редкость маленькие, но широко расставленные глаза. Двинулся на лейтенанта как танк, поводя жалом на башне вместо головы…

Нога Ани выстреливает вверх, мелькает лакированный нос ее дорогого ботинка, встречается с челюстью детины, того опрокидывает в лужу, как китайскую пластиковую игрушку. Первый шепеляво рычит, поднимаясь на ноги, но девушка, не давая рыночному шнырю прийти в себя, садит с пыра в вещество его лица, мужика сдувает. Он описывает кинематографичную дугу, как звезда Болливуда, падая в грязь рядом с товарищем, подергивается в области таза, тихо сношая родину-мать.

Лейтенант ошалело смотрит на двоих покалеченных, их раскидало, будто попали под стрелу башенного крана. Его противнику повезло вырубиться чуть раньше и не нарваться на эту девчонку. Четвертый смотрит на происходящее сторублевыми купюрами. Ему лет пятнадцать, и от ужаса он молодеет еще года на три.

– Беги, пацан, – говорит Родион, – про школу не забывай.

Подросток кивает, растворяется за углом ларька. Рябинин смотрит на Аню, внимательно, будто не узнавая.

– А ты молодец, – говорит она без тени самолюбования, – завалил такого большого теленка.

Родион продолжает смотреть на девушку. Еще пару часов назад лицо у Ани было иначе расчерчено, не стянуто странным оскалом. Сейчас солнце наползло на ее глаза, девушка морщится, ее нос собирается в гармошку, как у рыси: полуденное светило нещадно колет зрачки, и почти опущенные веки не решают проблему.

Родиону польстило, что Аня повела его подальше от глаз, действительно рискуя собой. Повела, чтобы предостеречь. Сейчас надо было думать о ее словах, а Родион думал об Ане. Неправильное угадывалось в девушке, ну никак она не вязалась с домом и его владельцем. «Папа», – говорила. Да хрен там, Кнопф не мог быть ее отцом. Теперь Родион не сомневался.

– Лееех, – протянул один из быков. – Бляяя!

– Эх, Леха-Леха, что же все так плохо, – улыбнулась Аня. – Переставай уже быть животным. И ты прощай, Родя, не ищи меня, и не подходи к дому на Солянке, должно обойтись, я постараюсь все для этого сделать.

Рябинин стоит, выше Ани на голову, но ему кажется, это она смотрит свысока. У лейтенанта перехватывает дыхание: девчонка пришла сюда только для того, чтобы поговорить с ним. Ее глаза пеленают его рыболовными снастями, сеть прочная, не вырвешься. Она говорит, что постарается помочь. Твою ж мать, бред какой! Но лейтенант кивает и не произносит ни слова. Аня скрывается за углом ларька, ее распущенные волосы оставляют за собой след в воздухе.

Лейтенант выжидает несколько минут, пока девушка покинет рынок, смотрит на верзил, развалившихся в грязи, и понимает, что они не изменятся, пока не изменится страна. А сейчас они, как и тысячи таких же беспризорных отпрысков совка, будут паломничать от хосписа к отделению милиции, пока волей судьбы не окажутся по ту сторону лифта, на вечном стопе, зависнув между этажами.

Седоватый приходит в сознание, тихо подвывает, наконец-то вспомнив про свои яйца, глаза его кажутся старыми, под ними набрякли мешки, то ли от недосыпания, то ли вдруг забарахлили почки. Эти мешки придают ему значительный вид, как у депутата. И брови туда же, длинные, как у филина, можно дворы мести.

Родион перешагнул гору развалившегося на земле мяса, быстро протолкался сквозь ведущий отчаянный торг муравейник, и выбрался на простор. Он перебежал дорогу и остановился, прислонившись к дереву. Солнце светило вовсю, вытапливая из души тревогу, стало тепло, и торопиться совсем не хотелось. Лейтенант посмотрел на квадратные часы, зависшие под фонарем – 13:05. Пора бы на кишку что-то кинуть. В ближайшем ларьке заказал чаю. Пластиковый стаканчик с горячим содержимым прыгнул в руку, жидкость как горный поток с шипением полилась по пищеводу. Желудок наполнился приятной тяжестью. Отдых, а не работа!

Надо бы к Семенычу заскочить, подумал, хотя что ему сказать? Дочь владельца Дома с атлантами на что-то там туманно намекнула, да еще и вырубила пару бугаев на рынке? Полкана таким не проймешь, нужны доводы повесомее. И пока он не добрался до отделения, стоило бы их придумать.

На узкой улочке людей почти нет, и Рябинин плелся по мусорной артерии, продумывая сценарий беседы с полканом. Он шел минут сорок, но так и не решил, стоит ли начинать разговор. Почему-то вмешивать в дело Аню совсем не хотелось. Это его козырь. Его женщина. Что? – одергивает он себя. Сейчас не март, мужик, и сегодня твой первый день, а влюбляться в потенциального свидетеля в первый день – моветон.

Впереди медленно вырастает сиротливое здание его отдела. Сто метров прямо и пару этажей вверх. Тяжелая дверь, стук, скрип несмазанных петель, полумрак в лицо – лампа будто застегнута в плащ. Олег Семеныч сидит в кресле, смолит «Беломором», над ним образовалось уже несколько этажей нимбов. Марат рядом на диване, взгляд напряженный, значит, что-то раскопали. В глазах полкана тоже блестят сухие огоньки.

В кабинете и в прошлый раз был беспорядок, но беспорядок разумный – по крайней мере полковник в нем ориентировался. Сейчас же стол завален кипами бумаг, обстановка почти как на картине: «Ужин семьи филологов после трудового дня». Вероятно, здесь была собрана вся информация по последнему случаю: детальные фотографии, всевозможные справки, фиксирующие вес жертвы, адрес проживания, информацию о людях, с кем убитый поддерживал связь.

– Рябинин, здравия желаю, – шутливо козыряет полкан, не выпуская мундштук «Беломора», – проходи, садись. Дверь закрой плотнее.

– Здоров, – протягивает руку Марат, когда клешня Семеныча отпускает ладонь Родиона. – Есть новости?

– Есть… – тянет лейтенант, еще не уверенный, что сейчас скажет.

– Давай после Марата доложишь, – прерывает полковник. – Продолжай, капитан.

Проследив за его взглядом, Родион замечает посреди бумаг предмет, лежащий в пепельнице. Точнее, два предмета, металлических, раздавленных. Когда сообразил, что именно это такое, обдало морозом. Смятый сердечник и оболочка от пули, выпущенной из «Макарова», раскрывшаяся розочкой при ударе, судя по форме, о человеческую плоть. А еще там был фрагмент кости.

– Да, – Марат откашливается, – Швецов-таки откопал в недрах раны англичанина фрагмент кости. Материал инородный, принадлежит не человеку, если честно, вообще непонятно кому. Но это часть когтя, которым дипломату вспороли яремную вену.

– Интересно, – говорит полковник, – ритуал все-таки. Сатанистов надо искать.

– Это еще не самое интересное, Олег Семеныч, – отвечает Марат, – после доклада, присланного Швецовым, я спустился в архив, и часов пять пролистывал старые сводки об убийствах, до кучи просмотрел картотеку совсем древних уголовных дел. Я искал детали, схожие почерком с бойней на Солянке, обращал внимание на заявления о нападениях, пытаясь углядеть в них странности. В общем, я выписал эпизоды, где фигурировали убийства посредством вскрытия яремной вены. Объем сводок о похожих происшествиях устрашающий: уйма актов и резюме по свидетельским показаниям, простыни фотографий с мест преступления, фотороботы вурдалаков каких-то, доклады судмедэкспертов, описи улик, комментарии лабораторий к анализам крови. В общем, жесть. Я совершенно случайно откопал десятки историй, где убивали подобным образом.

Полкан подобрался, Рябинин прирос к дивану, превратившись в слух.

– Короче, – продолжил капитан, – в сводках тонна подробностей, и ни одного осужденного. Пытались бомжа какого-то привлечь, но дело рассыпалось.

– Что?! – рявкнул полковник, его поза выдавала смесь возмущения и растерянности. – Как такое возможно? Марат, едрить твою мать!

– Еще не все, – улыбнулся капитан, – самое интересное, это датировка первых шести дел – 1937 год. А потом я откопал еще двенадцать таких кейсов, шесть от 1959 и шесть от 1980 года. И все они не раскрыты.

– Бля, это уже перегиб, – процедил Семеныч. У него в запасе было множество оттенков любимого междометия. Конкретно это означало, что он предельно раздосадован.

– Но как? – удивился Рябинин, – убийца три четверти века орудует? Он бессмертный что ли?

Марат цыкнул и закусил губу.

– Вряд ли бессмертный, – сказал Семеныч, закуривая новую папиросу и отплевываясь частичками мундштука, оставшимися на языке, – скорее, мы имеем дело с хорошо законспирированный сектой, ведущей корни еще со времен Октябрьской революции. Или от гэбни сталинской. Они жертву приносят, получается, или послание оставляют. Кому только. Мы вряд ли сможем считать такое.

– Если это послание, адресат его получает, – неожиданно для себя сказал Родион.

– Поделись, – Марат обернулся к лейтенанту.