Читать онлайн Римские каникулы бесплатно

Происшествие

Прекрасный возраст

(Советский Союз, Москва – Новосибирск, 1970е годы)

Моя мама не жаловала своего младшего брата. Она часто повторяла, что терпеть его можно было только в детстве, да и то лишь потому, что он хорошо ел и много спал. Потом он вырос и стал несносным мальчишкой, достоинствами которого оставались крепкий сон и хороший аппетит. Затем он поступил в институт, поселился в общежитии, стал намного меньше спать и значительно больше пить. О его похождениях я узнавал лишь из обрывков случайно услышанных разговоров и, когда дядя впервые появился у нас дома, я начал с интересом его рассматривать.

– Сколько тебе лет? – спросил он.

– Пять, – ответил я.

– Какой прекрасный возраст, – сказал он.

– Что же в нём прекрасного? – подумал я, – мне приходится выполнять любое требование родителей. Я должен есть кашу с молоком, которую терпеть не могу и идти в койку, когда у меня сна ни в одном глазу. Только я один в нашей семье всё и должен, а остальные её члены лишь развлекаются. Отправив меня спать, они вместе с гостями усаживаются вокруг стола и начинают пировать, но в их меню не входит ни каша, ни молоко. Немудрено, что у них развязываются языки, и они обсуждают вещи, которые явно не предназначены для моих ушей. На прошлой неделе, например, они говорили о чём-то очень интересном. Я напрягался изо всех сил, но разобрать ничего не мог. От обиды я заплакал и потребовал, чтобы меня посадили за общий стол, а оказавшись рядом со взрослыми, сказал, что хочу есть. Обычно, чтобы накормить меня, мама прибегала к крайним мерам. Она зажимала мне нос и, когда я открывал рот для вдоха, всовывала в меня кашу с молоком. Потом, правда, я это выплёвывал, но в тот вечер, для того чтобы послушать разговоры гостей, я глотал всё подряд. За своё любопытство я заплатил жестокой болью в животе и трёхлитровой клизмой, но мои мучения были вознаграждены и я узнал много нового.

Примерно такие мысли бродили в моей маленькой голове, однако выразить их словами я не мог. Дядя, однако, почувствовал, что я с ним не согласен и сказал:

– Ты просто ещё не понимаешь, у тебя действительно прекрасный возраст. Живи и радуйся.

– Не хочу радоваться, – возразил я, – хочу как ты, жить в общаге и ходить по блядям.

Он захохотал, хлопнул меня по плечу и сказал, – не спеши, всё у тебя будет.

Я поверил ему и стал ждать, но время тянулось ужасно медленно и в моей жизни не происходило никаких достойных внимания событий. Родители продолжали воспитывать меня в строгости и аскетизме. Дядя же, по контрасту, жил полной жизнью. Он окончил институт, устроился в какую-то наладочную контору и очень часто ездил в командировки. Однажды в Новосибирске он подрался и попал за решётку. Сам он утверждал, что защищал девушку, к которой приставал какой-то хулиган, но, поскольку пострадавшим оказался сын мэра, суд признал дядю виновным и несколько лет я его не видел. Потом он женился и осел в Новосибирске. Встречались мы с ним редко, но каждый раз я с удовольствием слушал его рассказы. Они нравились мне ещё и потому, что сам я рос тихим и послушным и всегда завидовал его лихости.

Иногда он спрашивал, сколько мне лет, и вне зависимости от ответа, говорил, что это прекрасный возраст. Я же энергично ему возражал. У нас это стало своего рода игрой.

В очередной раз мы встретились лет через десять. В то время я болезненно переживал очередную любовь. Она хоть и не была первой, но, так же как и все предыдущие, оставалась платонической. Именно это было главным источником моих страданий и, когда при встрече дядя по традиции полюбопытствовал, сколько мне лет, я язвительно ответил:

– Сколько бы ни было, это прекрасный возраст.

– Конечно, – согласился он и, внимательно посмотрев на меня, спросил, – что случилось?

Я рассказал о своих страданиях, надеясь, что он научит меня вести себя с женщинами, а он вместо этого хлопнул меня по плечу и сказал:

– А ты женись, тогда кончатся твои мучения.

Я обиделся и ничего ему не ответил.

Потом из послушного мальчика я сделался застенчивым и влюбчивым юношей. Увлечения следовали одно за другим, а взаимностью мне так никто и не отвечал. И только в 20 лет прекратилась цепь моих любовных неудач. Моя избранница великодушно согласилась выйти за меня замуж. Я был на седьмом небе от счастья, а родители, познакомившись с ней, хотели выгнать меня из дома. Даже всегда флегматичный отец заявил, что если мне так уж приспичило, я могу привести ЭТУ и жить с ней не расписываясь. Но ЭТА соглашалась переехать к нам только после того как у неё появится штамп в паспорте. Родители не могли найти себе места и однажды ночью я слышал, как мама жаловалась отцу, что я неопытный олух и меня окрутила какая-то шлюха.

– Декольте у неё до пупка, – говорила мама, – а показывать нечего. Грудь – второй сорт, рожа страшная, фигура как у Бабы Яги. Ей бы надо принять мусульманство, одеться в мешок и закрыться паранджой, а она своё уродство напоказ выставляет. Если бы наш лопух сравнил её с другими, он и сам бы в этом убедился, но в Советском Союзе даже борделей нет. Проклятая страна!…

– Да уж, – немедленно согласился отец, – бордели могли бы и разрешить.

Несмотря на недовольство родителей, я твёрдо стоял на своём и ни с кем не хотел сравнивать свою избранницу. Мы подали документы в ЗАГС, и я с нетерпением ждал свадьбы. Родители отказались принимать участие в торжестве и демонстративно укатили в отпуск.

В тот же день ко мне пришла невеста, а буквально через час после неё неожиданно заявился и дядя. Он начал встречу с традиционного вопроса и, не дослушав ответ, сказал, какой у меня прекрасный возраст и как мне должно быть хорошо.

– Знал бы ты, что со мной вытворяют предки, ты бы так не говорил, – возразил я.

– Что же они, злодеи, вытворяют?

И я всё ему рассказал. Он выслушал меня, одобрил моё решение и заявил, что когда дело касается любви, нельзя никого слушать и надо действовать по велению сердца. Он, например, из-за своей жены сначала угодил в тюрьму, а потом переехал в Новосибирск. Теперь у него пятилетний сын и они прекрасно живут вдали от столицы. Затем он с сожалением добавил, что не сможет присутствовать на моей свадьбе, но обязательно купит мне подарок.

Потом он исчез и появился часа через два с бутылкой шампанского и кожаной обложкой для паспорта, на которой были изображены серп и молот.

– Здесь ты будешь хранить самый главный документ, – сказал он, размахивая серпом и молотом, – давай его сюда, примерим. Я принёс паспорт, мы вложили его в кожаную обложку и распили шампанское. После этого дядя ещё раз поздравил меня и уехал. Его поддержка резко улучшила моё настроение, и я находился в эйфории до самой свадьбы. Только в ЗАГСе я обнаружил, что под серпом и молотом лежала аккуратно свёрнутая бумажка, на которой рукой дяди было написано:

Заявлять о потере паспорта бесполезно. Когда я ходил за свадебным подарком, я обо всём предупредил начальника паспортного стола. Самый главный документ ты получишь через полгода, когда я вернусь из экспедиции, а пока проверь свои чувства.

В то время не было интернета, и в конце предложения ещё никто не ставил смайликов, но я ясно представлял себе ехидно улыбающуюся физиономию дяди.

Невеста решила, что я всё это подстроил и порвала со мной всякие отношения. Я впал в депрессию и целую неделю не мог прийти в себя, а потом поехал в Новосибирск, чтобы сказать своему родственнику всё, что о нём думаю.

Но я не мог соперничать с ним ни в споре, ни в кулачном бою, ни по части выпивки, поэтому на следующее утро проснулся со страшной головной болью. С трудом открыв глаза, я увидел мальчика, который был очень похож на дядю и смотрел на меня с нескрываемым интересом.

– Сколько тебе лет? – спросил я.

– Пять, – ответил он.

– Какой прекрасный возраст, – пробормотал я, – ни с кем тебе не надо выяснять отношений, живи и радуйся.

– А я не хочу радоваться, – серьёзно ответил он, – я хочу как ты, найти какую-нибудь блядь и жениться.

Слово офицера

(Советский Союз, Ленинград, 1980е годы)

После каждого провала он долго гулял по городу. Так он пытался заглушить обиду, подавить злость или забыть горе. Он думал, как выйти из трудного положения, наказать обидчиков или отомстить врагам. Измотанный долгой ходьбой, он возвращался домой и ложился спать. Пережив первый, самый трудный день, он чувствовал, что утро действительно мудренее вечера, а потом время залечивало раны.

Он часто сталкивался с несправедливостью, а в детстве это означало, что он бывал бит, но синяки не очень расстраивали его, потому что и враги уходили после боя с отметинами его кулаков. Самую сильную обиду он испытал, когда в школе ему не дали золотую медаль. Он пошёл к директору и потребовал объяснений, ведь у него не было ни одной четвёрки. Директор выставил его из кабинета, заявив, что такую высокую награду дают только тем, кто ведёт большую общественную работу.

Как и раньше в подобных случаях, он ходил по городу до позднего вечера. Обида казалась особенно жестокой, потому что на сей раз была нанесена системой – врагом, которого он не мог победить. А на следующий день он вдруг подумал, что до сих пор ему всё-таки очень везло: ведь, несмотря на то, что во время своих прогулок он полностью отключался от действительности, он ни разу не столкнулся с прохожим, не попал под машину и не свалился в яму. Он даже ни разу не споткнулся. Наверно, в нём заложен такой же защитный механизм, как у лунатиков. Они ведь иногда ходят по гребню крыши, прекрасно держат равновесие и если их не будить, заканчивают поход без несчастных случаев. Скорее всего, и он на время становится сомнамбулой, а потом, отходив и отдумав своё, возвращается в реальный мир. У него, как и у них, срабатывает инстинкт самосохранения и он пересекает дорогу только на зелёный. Может, и по жизни надо идти также и не лезть на красный. Только ведь нет гарантии, что светофор в этой стране вообще когда-нибудь переключится, во всяком случае, для него, Евгения Натановича Рывкина.

Впрочем, в тот раз у него не было времени философствовать. Ему надо было готовиться к экзаменам в институт.

Поступив туда, он старательно учился, а на последнем курсе стал работать на кафедре. На преддипломную практику научный руководитель устроил его в НИИ, где он проводил эксперименты на самом современном оборудовании. Заведующий лабораторией помог ему обработать результаты и написать статью, которая с небольшими изменениями должна была появиться в авторитетном научном журнале. Вскоре заведующего лабораторией пригласили в Новосибирск на гораздо более высокую должность. Он предлагал Жене поехать вместе, но Женя не хотел бросать Ленинград, он очень любил свой город. Он рассчитывал остаться в НИИ, однако его не пропустил отдел кадров.

Рывкин обратился к своему научному руководителю. Тот обещал взять его к себе, а поскольку к моменту распределения вопрос ещё не решился, помог своему ученику получить свободный диплом.

Женю это вполне устраивало, и сразу же после защиты он со своей девушкой уехал в дом отдыха. Вернувшись, он взял все необходимые документы и пошёл на кафедру.

Шеф завёл Женю в свой кабинет и, когда они остались одни, сказал, что Жене не дали допуск, а без допуска он не имеет права работать над темой, которая связана с оборонной промышленностью. Оба понимали, что это отговорка. Год назад Женя работал без всякого допуска на той же кафедре и над той же темой. Правда, тогда он делал это бесплатно и ни в каких списках не значился. После неловкой паузы, чтобы подсластить пилюлю, шеф дал ему сигнальный экземпляр статьи, сказав, что с такой рекомендацией он обязательно найдёт работу. Он только не уточнил где и когда.

Выйдя на улицу, Женя отправился в свою очередную лунатическую прогулку. Как обычно, он ничего не замечал вокруг, а мысли его перескакивали с одного на другое. Он оказался в очень незавидном положении – у него свободный диплом, а это значит, что он должен трудоустраиваться сам, но во время повального выезда евреев из Советского Союза вряд ли его возьмут в приличное место. Ведь из-за пятого пункта ему отказали даже там, где его хорошо знали.

Раскат грома вернул его к действительности и заставил посмотреть вверх. На небе висели низкие, тёмные тучи. С минуты на минуту мог начаться дождь, а у него не было ни плаща, ни зонтика и, чтобы не промокнуть, он вошёл в двери большого, мрачного здания. Оглядевшись, он увидел на стенах широкого коридора телефоны-автоматы, а в конце – проходную с несколькими вертушками.

– Ты к кому? – спросил единственный, оставшийся на посту, вахтёр.

– Я хочу переждать дождь, – хотел ответить Женя, но поняв, что это какое-то предприятие, сказал, – я пришёл устраиваться на работу.

– Ты с кем-нибудь говорил?

– Да, с женщиной из отдела кадров.

– Как её фамилия?

– Забыл.

– Растяпа, – проворчал вахтёр. Он хотел показать свою значимость и, глядя на Женю, тем же ворчливым тоном продолжил, – а ты знаешь, что это номерной завод и здесь у всех должен быть допуск.

– Нет.

– У тебя хоть паспорт есть?

– Конечно, – Женя протянул паспорт. Ему надо было выиграть время. Дождь уже начался, и было бы хорошо побыть здесь до его окончания.

Вахтёр взял паспорт, с важным видом полистал его и, вернув Жене, сказал:

– Пройди в отдел кадров и спроси Валерию Павловну.

Спрашивать Жене не понадобилось. Он сразу же понял, кто здесь главный. Начальница сидела за большим столом около окна. Женя подошёл к ней и остановился. Не прекращая разговаривать по телефону, она указала ему на стул. Ничуть не стесняясь своих сотрудниц, она откровенно флиртовала с собеседником. Сотрудницы, вероятно, уже привыкли к этому и продолжали заниматься своими делами. Через несколько минут Валерия Павловна положила трубку и вопросительно посмотрела на Женю.

– Я закончил ЛЭТИ и пришёл к вам, потому что у вас есть вакансии, – сказал он.

– Как вы об этом узнали?

– На кафедре говорили.

– Вакансии у нас действительно есть, – согласилась она, сняла трубку и, набрав трёхзначный номер, сказала:

– Пётр Николаевич. Тут у меня сидит выпускник ЛЭТИ, он каким-то образом узнал, что вам нужны люди. Вы можете с ним поговорить? … да … ладно … хорошо, – она протянула трубку Жене.

– Здравствуйте, – раздался из трубки чуть хриплый голос, – скажите, пожалуйста, какова тема вашего диплома и где вы его делали.

Женя подробно ответил на вопрос, добавив, что его статья скоро должна появиться в научном журнале.

– Возьмите у Валерии Павловны анкету и попросите, чтобы вас проводили ко мне.

– Я всё слышала, – сказала начальница, вручая Рывкину бланк, – Таня, проводи товарища к Петру Николаевичу.

По дороге Жене удалось узнать, что предприятие, на котором он оказался, является закрытым учреждением Министерства Военно-Морского Флота, называется оно почтовый ящик 1793, а ведут его к начальнику отдела Веденееву. Имя начальника отдела Таня произнесла таким тоном, каким говорят о Господе Боге или уж, по крайней мере, об апостоле Петре.

Рывкин слышал о таких учреждениях. Они были гораздо богаче обычных НИИ, потому что являлись частью военно-промышленного комплекса. В них обычно входили как исследовательские лаборатории, так и опытные цеха. Чем конкретно здесь занимаются, Женя не понял, но это и неважно. Он действительно окончил ЛЭТИ и получил свободный диплом. Жаль только, что его сюда не возьмут. Сюда, наверно, даже из представителей коренного народа отбирают только таких, у которых нет родственников ни за границей, ни за решёткой. Что уж говорить про него, Евгения Натановича Рывкина. Руководитель этого военно-морского ящика, скорее всего адмирал, а начальники отделов – капитаны первого ранга. Интересно, какое звание у Петра Николаевича и до какого уровня добираются здесь гражданские. Наверно, если их назначают на очень высокую должность, то присваивают соответствующий военный чин, как спортсменам, играющим за военные клубы. Тем тоже дают очередную звёздочку за успехи на хоккейной площадке или на футбольном поле.

Вскоре они поднялись на третий этаж и остановились перед закрытой дверью.

– У этих ворот меня должен встретить сам апостол Пётр Веденеев, – подумал Женя, видя, как осторожно Таня стучит в дверь начальника.

Апостол в форме капитана первого ранга сидел за письменным столом и имел вид мужчины средних лет.

– Спасибо, Танечка, – сказал он, кивком головы отпуская девушку, и переведя взгляд на Женю, добавил, – садитесь.

Рывкин относился к военным настороженно и немного свысока, но Веденеев ему понравился. Казалось, что симпатия была взаимной.

– Жаль, что она продлится только до тех пор, пока он не узнает мою национальность, – подумал Женя.

Проговорили они почти целый час. За это время капитан первого ранга успел выяснить, в чём заключалась работа Рывкина на кафедре, какие предметы ему больше всего нравились в институте, чем он предпочитает заниматься в свободное время и есть ли у него девушка. Затем Веденеев мельком посмотрел сигнальный экземпляр статьи и спросил, что именно делал Женя в НИИ. Рывкин ответил, что он проводил эксперименты, обрабатывал результаты и подгонял теорию под полученные данные, а его шеф на кафедре осуществлял общее руководство, редактуру и помощь в публикации. Веденеев кивнул и сказал, что недавно его отдел получил большой заказ и ему нужны люди, которые могут работать, не глядя на часы. Зарплаты здесь хорошие, премии бывают часто и, пожалуй, единственным недостатком является то, что работников почтового ящика не выпускают за границу.

Женя хмыкнул: у него и так не было никаких шансов туда попасть.

– Я вижу, вас это не останавливает, – заметил Веденеев, – в таком случае заполняйте анкету.

Когда всё было готово, Веденеев просмотрел бумаги и сказал:

– В понедельник выходите на работу.

– Сначала я бы хотел получить на руки официальный приказ: раньше у меня были сложности из-за пятого пункта.

– Я с первого взгляда определил вашу национальность, – сказал Веденеев, – но я привык держать своё слово. Директор нашего учреждения знает о важности заказа и о нехватке исполнителей. Сегодня вечером он прилетит из отпуска, а завтра будет здесь. Возможно, он сможет меня принять только во второй половине дня, у него много других дел, но до следующей недели мы всё обязательно уладим. На работу я вас беру совсем не потому, что я юдофил, а потому, что мне нужны хорошие специалисты.

– Давайте всё-таки подождём подписи начальника, – повторил Женя.

– Ев-ге-ний На-та-но-вич, – чётко выговаривая каждый слог, сказал Веденеев, – я даю вам слово русского офицера, что вы будете здесь работать. Приезжайте в понедельник к восьми утра и позвоните мне из проходной. Вот номер телефона, – он протянул Рывкину листок бумаги, – на всякий случай дайте мне сигнальный экземпляр вашей статьи. Я покажу её вашим будущим сотрудникам. Когда вы познакомитесь с ними, то увидите, что вы здесь не единственный, – он сделал многозначительную паузу, – и не волнуйтесь, всё будет в порядке.

Но Женя волновался. Конечно, уверенность будущего начальника вселяла надежду, но хоть это и военная организация и приказы старшего должны выполняться беспрекословно, отдел кадров и здесь мог его не пропустить. В нём работают люди из КГБ, а звания офицеров этого ведомства, по крайней мере, на один ранг выше, чем звания офицеров флота. Да и допуск ему никто не даст. Веденеев явно поторопился. Хотя, с другой стороны, он должен знать, с какими трудностями столкнётся при приёме еврея на работу. Он говорил, что среди сотрудников есть и другие инвалиды пятой группы, а они тоже должны были пройти отдел кадров.

В ночь на понедельник Женя никак не мог заснуть, а в семь утра уже был около почтового ящика 1793. Стоя на автобусной остановке, он наблюдал, как работники шли к проходной. Он то и дело смотрел на часы, но раньше назначенного времени звонить не хотел. Веденеев – военный человек и наверняка любит точность. Ровно в восемь Женя набрал нужный номер. Капитан снял трубку и сказал, что сейчас подойдёт к проходной.

Он тоже провёл бессонную ночь и причиной этого был разговор с руководителем почтового ящика.

Посмотрев анкету будущего сотрудника, директор, Аркадий Сергеевич Стеклов, отодвинул её и сказал, что подписывать не станет.

– Почему? – спросил Веденеев.

– Если этот Рывкин захочет уехать, у меня будут неприятности, да, кстати, и у тебя тоже.

– Если бы захотел, он давно бы уехал. Для него это самый удобный момент: высшее образование получил, платить ни за что не надо, можно начать жизнь без долгов и обязательств.

– Может перед отъездом он решил приобрести опыт работы.

– Маловероятно, после нашей конторы его несколько лет никто из Союза не выпустит.

– Чужая душа – потёмки, и каковы его планы, ты не знаешь.

– Не знаю, но у нас есть и другие потенциальные эмигранты, тогда их всех тоже надо поувольнять.

– Я их не принимал и никакой ответственности за них не несу.

– Рывкин придёт сюда в понедельник со всеми документами. Я обещал ему, что он будет здесь работать.

– Ничего страшного, когда он тебе позвонит, секретарша скажет, что тебя послали в долгосрочную командировку.

– А потом?

– А потом, если он сам не поймёт, можно будет сказать, что у нас урезали бюджет и закрыли тему.

– Я дал этому парню слово офицера и если вы его не возьмёте, я подам рапорт в Министерство.

– О чём?

– О переводе в любое другое место.

– Я и сам могу перевести тебя в другой отдел.

– Не смешно.

– А ты и не смейся, ты подумай. До следующей недели у тебя ещё есть время.

– Мне не о чем думать, а если у вас плохо со слухом, повторяю. Я дал этому парню слово русского офицера и…

– Молчать! – заорал Стеклов, хлопнув ладонью по столу, – если ты хочешь из-за какого-то сопляка уходить отсюда, катись к чёртовой матери, а сейчас мне некогда. Иди, пиши свой рапорт.

                        ***

После этого разговора директор почтового ящика 1793 тоже не мог заснуть. Он уже давно привык к тому, что жизнь постоянно напоминала ему о его национальности, но, когда это случалось, старался отгонять от себя мрачные мысли. В большинстве случаев ему это удавалось, однако сейчас его разобрало. Ведь Аркадий Сергеевич Стеклов на самом деле был Аркадием Ароновичем Гутманом.

В начале войны, после того как во время бомбёжки погибли его родители, Аркашу взяла к себе соседка. Родственников у него не было, и он с благодарностью переселился к ней, тем более, что он дружил с её сыном. Потом он вместе с семьёй своего друга поехал в эвакуацию, а там соседка его усыновила, и он получил паспорт на фамилию Стеклов.

Глава семьи вернулся с войны на костылях. Чины и награды не облегчали его жизнь. Он видел, что был тяжёлым бременем для семьи и срывал свою злость на приёмном сыне, а потом, чтобы избавиться от Аркадия, устроил его в только что открытое Нахимовское училище. В положенное время Аркадий с отличием окончил училище и поступил в академию, а после неё быстро продвигался по службе. Не так давно в звании капитана первого ранга его назначили директором почтового ящика 1793. Это был прямой путь к адмиральским звёздам, и он хотел оградить себя от всех возможных неприятностей на этом пути.

До смерти приёмных родителей причиной неприятностей мог стать брат. Он был не такой способный, как Аркадий, гораздо менее старательный и очень завистливый. Его карьера не сложилась. Несмотря на помощь отца, он медленно продвигался по службе и во время редких встреч с Аркадием обязательно напоминал ему о его происхождении. Теперь это уже было не опасно, потому что других свидетелей усыновления почти не осталось. Что же касается национальности, Стеклову-Гутману и так никогда не давали о ней забыть.

В 50-е годы, учась в военной академии, он, атеист, благодарил Бога, что никто не знает его настоящей фамилии, которая совпадала с фамилией одного из «врачей-вредителей».

В 67 году он уже гораздо спокойнее наблюдал, с какой злостью советские средства массовой дезинформации поливали грязью «Израильскую военщину». В глубине души он испытывал гордость, слушая, как его коллеги отзывались об Израиле. Они не перестали быть антисемитами, но не могли не отдать должное армии, разгромившей намного превосходящие её войска шести арабских государств.

Потом была война Судного Дня и другие, менее важные события, которые напоминали ему, кто он. И вот опять…

Рывкин, Рывкин, Рывкин. Может и стоило его взять, но это риск, а рисковать своим удобством и спокойствием Стеклов не хотел. К тому же, Рывкину всего 21 год, он себе что-нибудь найдёт, а если нет, то рванёт товарищ Рывкин из Советского Союза и поселится в нормальной стране.

– Так что своим отказом я оказываю ему огромную услугу, – решил директор, – жаль только, что мысль эта не пришла мне раньше. Тогда я бы выспался и чувствовал себя, как человек.

                               ***

Веденеев подошёл к Жене, кивнул и протянул ему свой рапорт. Женя прочёл и удивлённо поднял глаза. Этот документ не имел к нему никакого отношения.

– Директор не стал подписывать твоё заявление, а я сказал, что если он этого не сделает, я подам просьбу о переводе. Я человек военный, по собственному желанию в отставку уйти не могу. Максимум того, что мне разрешено – это перейти в другое место.

У Жени всё внутри оборвалось, а на глазах появились слёзы. Он быстро опустил голову, разорвал рапорт и посмотрел по сторонам, делая вид, что ищет урну. Не найдя её, он отдал обрывки Веденееву и, не прощаясь, направился к выходу.

Веденеев встал по стойке смирно и приложил руку к козырьку.

Он впервые отдавал честь штатскому.

Моя любимая тёща

(Москва – Миннеаполис, конец 1970х – 2000 годы)

Я познакомился с ней много лет назад, когда впервые пришёл в её дом. Она открыла дверь и я на секунду замер: я должен был встретиться здесь с двадцатилетней девушкой, а эта женщина хоть и была весьма привлекательной, выглядела несколько старше.

– Галина Михайловна, – представилась она, протягивая руку.

– Владимир Борисович, – ответил я.

– Вера, это к тебе, – сказала она.

– Одну секундочку, я сейчас, – раздался из комнаты приятный голос, и почти тотчас же оттуда вышла Вера.

Я посмотрел на неё, потом на её мать и глазки у меня разбежались, но Галина Михайловна, пожертвовав собой, уступила меня дочери. Она чётко следовала указаниям партии – всё лучшее детям. Вскоре Вера стала моей женой.

Я переселился в их дом и жил там тринадцать лет. За это время я хорошо узнал все стороны характера своей тёщи. Конечно, я иногда бывал недоволен ею, но в такие моменты я старался думать, что именно ей Вера обязана своим появлением на свет. Галина Михайловна не только родила, но в очень тяжёлых условиях вырастила, воспитала и до конца жизни продолжала воспитывать мою жену. После её нравоучений Вера уже не замечала моих недостатков и иногда жаловалась мне на мать:

– Как она со мной разговаривает, ведь мне уже двадцать пять лет… двадцать семь… тридцать…

После тридцати Вера перестала называть свой возраст.

У Галины Михайловны были потрясающие кулинарные способности и удивительный талант общения. Её друзья бывали у нас так часто, что тесть иногда выражал недовольство. Тогда она начинала хандрить и жаловаться, что плохо себя чувствует. Продолжалось это до тех пор, пока знакомые не приходили её проведать. После их визитов ни еды в холодильнике, ни спиртного в заначке уже не оставалось, но зато тёща сразу выздоравливала. Она жаловалась лишь на то, что у неё не было времени подготовиться к приёму.

Как только стало известно о Чернобыльской аварии, она позвала к себе всех Киевских родственников, у которых были маленькие дети. Мы с Верой уже жили в собственной квартире и оказывали Галине Михайловне посильную помощь. Наблюдая, сколько времени, сил и денег она тратит, обслуживая всех своих многочисленных гостей, мы стали называть её жертвой Чернобыля. Тёща падала с ног от усталости, но, несмотря на это, продолжала учить мою жену.

– Ну как она может, – жаловалась Вера, – моей дочери уже семь лет… девять… одиннадцать…

Когда дочери исполнилось двенадцать, Вера решила вырваться из-под опеки матери и мы уехали в Америку, но через год Галина Михайловна последовала за нами и, хотя теперь она жила отдельно, взаимоотношения её с Верой остались прежними, да и сама она не изменилась. Она с такой же лёгкостью заводила друзей и с таким же удовольствием их принимала. У неё был удивительный дар и на то и на другое, а её кулинарные способности расцвели в Америке пышным цветом. Однажды мы с женой оказались в её квартире, когда её не было дома. Телефон там ни на минуту не замолкал, а когда жена снимала трубку, звонившие радостно говорили: «Привет, Галочка».

– Это Верочка, её дочь, – огрызалась моя жена, что ничуть не охлаждало их энтузиазма.

В тот день мы узнали много интересного из жизни русских эмигрантов старшего поколения, а по дороге домой Вера сказала:

– Моя мать родилась под счастливой звездой, всё у неё получается: и друзей у неё больше, чем у меня и готовит она вкуснее и здоровье у неё тьфу-тьфу-тьфу.

На протяжении долгого времени всё именно так и было, но однажды Галина Михайловна упала и сломала ногу. Врач сказал, что состояние не опасное, но встать с постели она уже не сможет.

– А если вы сделаете операцию? – спросила тёща.

– В вашем возрасте операция может быть летальной, а вероятность того, что вы снова будете ходить, не больше десяти процентов – ответил врач.

– Ну, что ты думаешь? – спросила меня тёща, когда он вышёл.

– Десять процентов это мало, – осторожно ответил я.

Несколькими энергичными фразами она доходчиво объяснила мне, как сильно я ошибаюсь, и как невысоко она ценит моё мнение, а потом уже спокойнее добавила:

– Для тебя может и мало, а я без движения жить не смогу. Что это! И жить не живёшь, и умирать не умираешь. Нет уж, я буду оперироваться.

– Вспомните сколько вам лет! – не удержался я.

– Помню, поэтому и не хожу к врачам, – ответила она и, подумав, добавила, – тем более что все мои врачи уже давно умерли.

На следующий день она дала мне лист бумаги, на котором было очень подробно описано её погребальное платье.

– Я уже обо всём договорилась с портнихой, – сказала тёща, – она знает мой размер. Нужно лишь купить материал и отдать ей. Сделать всё надо в самое ближайшее время, пока я ещё в состоянии примерить. Не могу же я допустить, чтобы оно сидело на мне, как на корове седло. Кстати, ты тоже на всякий случай должен подготовиться.

– Как?

– Придумать надгробное слово.

– А где вы хотите быть похороненной?

– А ты сделай мне сюрприз, – ответила она.

Я кивнул и помчался сначала в магазин, а потом к портнихе, но портниха стала жаловаться, что у неё много работы и лучше найти кого-нибудь другого. Я начал упрашивать и, в конце концов, она согласилась, но стоило это не меньше, чем платье голливудских звёзд. Пока портниха работала, я писал подобающую случаю речь. Тёще, между тем, сделали операцию и она начала поправляться. Через несколько дней я приехал её навестить, однако в палате её не было. Медсестра сказала, что она занимается лечебной физкультурой, а мне лучше на это не смотреть, потому что родственники обычно очень переживают, глядя, как физиотерапевты мучают их близких. Но я ответил, что посмотрю на это с удовольствием.

Галина Михайловна, превозмогая боль, делала всё, что ей говорил врач. Через три дня она уже ходила с ходунком, через неделю с палочкой, а через две недели опять начала воспитывать мою жену.

– Ну как она может, – привычно возмущалась Вера, – у меня уже внуку семь лет… девять… одиннадцать…

Когда тёща окончательно пришла в себя, мой приятель – редактор русской газеты в Чикаго стал умолять меня дать ему хоть какой-нибудь рассказик. Весь предыдущий месяц мне было не до занятий изящной словесностью, но приятель настаивал и чтобы отвязаться, я чуть переделал надгробное слово и отдал ему. Я рассчитывал, что Миннеаполис слишком далеко от Чикаго и газета к Галине Михайловне не попадёт, но я ошибся. Нашлись добрые люди, которые не поленились купить газету, привезти её сюда и показать тёще. Она с интересом прочла мой опус и сказала, что всё там написано правильно, кроме одного – ещё неизвестно, кто на чьих поминках гулять будет.

В течение последующих лет она несколько раз оказывалась в госпитале в критическом состоянии и каждый раз требовала сшить себе платье по последней моде.

– Это пусть другие лежат в гробу в белых тапочках, – говорила она мне, а я хочу в туфлях на высоком каблуке.

Наряды тёщи стоили нам целое состояние, а когда после очередного её воскрешения я вёз её из госпиталя, то почувствовал, что у меня покалывает сердце. Я хотел даже поехать в «Скорую», но жена сказала, что сначала надо посоветоваться со знающими людьми и позвонила матери. Галина Михайловна заявила, что у меня к утру всё пройдёт, а вот у неё, между прочим, пустой холодильник, ей нечем принять гостей и она очень просит Веру привезти ей продукты.

К утру у меня действительно всё прошло, а жена, накупив всякой всячины, отправилась к Галине Михайловне, чтобы приготовить ей обед. Вернулась она ужасно расстроенная.

– В чём дело? – спросил я.

– Мать впервые не учила меня жить, это плохой знак, – ответила Вера.

И действительно, на следующий день Галина Михайловна умерла.

Её поминки проходили у неё на квартире. И хотя мы с женой не смогли приготовить такие блюда, какие сделала бы она, мы пригласили всех её друзей и я уверен, что дух её радовался, глядя на них. Ведь они опять собрались там, где она принимала их, когда была жива, там, где всегда было вкусно и весело. Они очень тепло вспоминали о моей тёще, и это было самым лучшим сюрпризом, который я только мог ей сделать.

***

Надеюсь, что когда придёт мой час, она встретит меня в лучшем мире также хорошо, как встречала здесь, когда мы жили отдельно и приходили к ней в гости. Я же, со своей стороны, постараюсь дать ей достаточно времени подготовиться к этой встрече.

Эмиграция