Читать онлайн Национальный характер тувинцев бесплатно

Введение

Тувинцы – представители кочевого народа, проживающие в географическом центре азиатского материка, в Республике Тыва (Туве). Тува входит в состав России и граничит с такими регионами, как Алтай, Хакасия, Красноярский край, Иркутская область, Бурятия, а с юга – Монголия.

Для тувинцев, как и для представителей любого народа, вопрос самоидентификации – представления о том, кто они и какие они, – также продолжает оставаться очень важным. Особенно сегодня, когда народы пытаются сохранить самих себя в быстро меняющемся мире, когда западная культура стремительно завоевывает сердца подрастающего поколения всего мира, когда этносам надо не просто сохранять, но и развивать свою культуру, свою уникальность.

Когда говорят об уникальности, об особых чертах, часто речь заходит о национальном характере.

«…Национальный характер? Его не существует!» – категорически отрезала как-то в разговоре со мной моя старшая коллега, доктор наук, которая специализируется на изучении этнических особенностей общественной жизни. «Нет общего национального характера, ни тувинского, ни русского, ни какого-либо другого, а есть люди, берущие или лучшее, или худшее из копилки общечеловеческого опыта», – это мнение знакомого журналиста из Тувы. Это суждения категорического отрицания, которые можно часто встретить в среде и ученых, и тех, кто не занимается наукой, но имеет порой не менее верные знания о человеке и обществе.

Национальный характер – один из самых противоречивых терминов для ученых и для широкой общественности. Мнений по поводу него много, но главные позиции здесь диаметрально противоположны: или он есть, или его нет. «Национальный характер – миф или реальность» – так был поставлен вопрос известным отечественным ученым И. С. Коном еще в 1968 г., когда впервые были сопоставлены эти две крайние точки зрения1.

Я уже упомянула примеры суждений противников. Для них национальный характер – миф, химера, воображаемый конструкт, нечто, не поддающееся анализу, потому что понимается как «некоторая неизменная сущность, свойственная всем людям определенной нации, отличающая их от всех других этнических групп и незримо определяющая их социальное поведение»2. Тогда, с научной точки зрения, действительно это миф, как утверждал И. С. Кон.

Но о чем же тогда говорили, писали, дискутировали мыслители с древности и чем занимаются сегодня? Ведь среди первых, кто пытался осознать отличительные черты народов, называют древнегреческих мыслителей: Геродота (V в. до н. э.), Платона (V–IV вв. до н. э.), Аристотеля (IV в. до н. э.), с изучения идей которых начинается образование практически любого современного человека. Вся история человеческой мысли, доступной нам по источникам, полна сочинений о нравах народов, о национальных особенностях, обобщающих трудов или разрозненных путевых записей. И традиция обсуждения этого «мифа» дошла до современности.

Если подойти количественно, то о чем говорят эти современные объемы информации, литературы по теме национальных характеров, доступные сейчас каждому читателю – более 400 тыс. книг, статей, учебников (в целом и по отдельным народам) на разных языках, которые, например, насчитывает сегодня Российская государственная библиотека; 18 млн источников в современном Рунете по ключевой фразе «национальный характер», по данным Яндекса, на март 2018 г.; более 4 миллионов научных публикаций на английском языке, обсуждающих national character или national nature, по данным Google Scholar, электронной базы научных публикаций Google? В каталогах защищенных в последние годы в России диссертаций кандидатских и докторских мы можем насчитать 148 тыс. (!) диссертационных исследований по теме национального характера. Массовое заблуждение?

Разумеется, нет. Как писал И. С. Кон, правы обе стороны: национальный характер – это и миф, и объективная реальность. Пояснял он это тем, что социально-политические мифы (каковым можно считать представления о национальном характере) сами по себе уже представляют собой реальность, так как отражают представления об исторически совместно развивавшихся психологических чертах, о групповом сознании представителей одной общности.

Сами масштабы непрекращающихся дискуссий – в обществе и в науке – о национальном характере прежде всего говорят нам о том, что тема не оставляет людей равнодушными. Эта тема нужна, важна, обсуждать ее не перестанут. И поэтому свою лепту в нее обязаны внести в первую очередь философы – те, кто специально занимается вопросами самопознания.

Уточняя свою позицию по этому вопросу в дальнейшем, я подробно и обстоятельно обращусь к теме национального характера тувинцев, поскольку вопрос авторства суждений здесь очень важен.

В первую очередь важно то, что люди, активно используя данный термин, пытаются понять специфичность – свою, чужую; пытаются осознать отличие друг от друга как представители разных культур. На этом основывались и самые первые в истории сочинения, исторические трактаты, на этом строились не просто размышления, но даже теории народов, культур. И вопрос этот важен, универсален для человека, так же как и другие философские, мировоззренческие вопросы.

В центре же современных ожесточенных споров оказывается содержание понятия «национальный характер», его составных частей («национальный» и «характер»). Поэтому необходимо разобрать эти слова.

Слово «национальный» встает в один ряд с понятиями «этнос», «этническое», «нация», «национальность» и, соответственно, активно обсуждается этнографами, этнологами, антропологами. Оно трактуется по-разному, в зависимости от того, как каждый конкретный автор понимает суть этих понятий и взаимосвязи между ними.

Например, одни специалисты понимают «национальный» как национально-государственный, подразумевая в основе термин «нация» (от латинского natio – племя, народ) и социокультурную общность (в том числе народов), образовавшую государство. В этом случае или допускается перенесение обсуждения о национальном характере на всю эту социокультурную общность, общество (английский национальный характер, японский национальный характер и пр.), или вовсе отрицается наличие национального характера, поскольку часто в реальности государствообразующая общность настолько мультикультурна, многонациональна, что какой-то особый национальный характер здесь можно увидеть лишь с огромной натяжкой и скорее всего не слишком искушенным взглядом иностранцев (например американский национальный характер и пр.). К слову, мы, жители России, практически не говорим о «российском национальном характере», но для иностранцев это может быть темой для обсуждений, тем более что в английском языке Russian – «российский» синонимичен «русскому», плюс важно понимать, что процентное соотношение русских в национальном составе населения – более 80% и русская культура для российского общества – действительно формирующая…

Другие же авторы могут подразумевать под словом «национальный» вопрос принадлежности к национальности, к этносу. Тогда поднимаются другие вопросы, не государственного плана, а именно этнического и культурного, связанного с конкретным этносом, народом, национальностью.

Вторая большая проблема связана с термином «характер», который восходит к соответствующему греческому термину charakter – знак, отпечаток, признак, отличительная черта. История его бытования в языках, в том числе русском, так извилиста, что не могла не наложить отпечаток на его современную многозначность. Характер считают и определенным складом личности с набором черт, и просто определенной чертой, и структурой мотивов, и ценностными ориентациями, и даже инстинктивными стремлениями. Сегодня характер – прежде всего объект исследований психологии, поскольку связывается с психическими состояниями и актами.

Именно поэтому сфера изучения национального характера имеет свою нишу, прежде всего в психологии, где называется этнической психологией. Здесь сконцентрировано больше всего исследований именно национального характера (изучение факторов и источников формирования национально-психологических особенностей представителей конкретных этнических общностей; специфики мотивационных и других качеств, например инициативности, бережливости, пунктуальности и т. д., особенности эмоционального поведения, своеобразия коммуникативных связей, сравнительные исследования этнопсихологических особенностей разных народов и многое другое). Изучение национального характера представителями этнической психологии производится в традициях современной опытной науки, когда используются инструменты: конкретные методики, измерители, показатели и пр.

Поскольку в гуманитарных науках разные дисциплины и специалисты с разных точек зрения по-разному могут изучать один и тот же объект (человека, особенности его деятельности, его активность, условия, группы людей, общество, общественные связи), то и национальный характер прямо или косвенно – именно в формулировке «национальный характер» или в иных, близких, синонимичных, родственных терминах – входит в поле их внимания.

Помимо психологов тема национального характера обсуждается разными специалистами. Социологи, изучая социальную идентичность, отвечают на вопрос: «Каковы общие представления о себе людей как членов тех или иных социальных групп?» Культурологи, антропологи, этнографы анализируют ментальность культуры, этническую идентичность сквозь призму вопросов: «Каковы общие представления о мире, сформированные в одной культуре? Как представители этнических общностей относят себя к своему этносу, как относятся к другим этносам?» Филологи, изучая особенности языков народов, письменности, литературы, восстанавливают культурные особенности через языковые выражения, формы. Философы анализируют взаимосвязи между культурными установками и общими представлениями, конструируют результаты рефлексии представителей разных этнических культур о себе и других.

Данная работа посвящена философским воззрениям на тему национального характера. Тем не менее я буду опираться на данные и других гуманитарных наук, которые позволят полнее раскрыть тот или иной аспект темы.

Современные философы – те, которые признают реальность национального характера и возможности его изучения, – также смотрят на предмет по-разному. Например, Н. А. Моисеева называет национальный характер «философской категорией, выражающей синтез этнического и социального в развитии общества как целостной системы, отражающей процесс объективации константных свойств менталитета в социокультурные ценности»3. А. Крахер трактует национальный характер как «биоэтносоциокультурный феномен, формирующийся под влиянием множества факторов природного, социального, исторического и аксиологического (преимущественно нормативного) характера»4; и в национальном характере, по мнению автора, «существуют по меньшей мере две системы ценностей, к одной из них относятся базовые, к другой – инструментальные ценности. Граница между ними открыта и подвижна…»5. В. К. Трофимов, например, использует термин «национальный менталитет», который по сути очень близок к обсуждаемому нами предмету, и определяет его как «диалектическое единство сущности и явления, где сущность есть этнически окрашенные коллективные представления о мире, доминирующие у членов нации, а явление – особенности деятельности народов, а также их отражение в продуктах материальной и духовной культуры»6.

В приведенных определениях мы отчетливо видим, что философы прежде всего рассматривают национальный характер как социальное явление – то, что создано обществом и в результате общественных связей, и видят в национальном характере системное свойство, т. е. некую целостность взаимосвязанных элементов. Таким образом, это социально-философский подход. При этом исследователи придерживаются традиции классической науки, когда сами они выводят себя за рамки исследования. Они примеряют на себя роль наблюдателя, стремящегося к получению знания объективного, незамутненного никакими субъективными проявлениями.

Мы опираемся на концепцию В. С. Степина о типах научной рациональности7. Как пишет философ, в историческом развитии науки с XVII столетия возникли три типа научной рациональности и соответственно три крупных этапа эволюции науки: классическая наука, неклассическая и постнеклассическая наука. Каждый этап характеризуется особым состоянием научной деятельности, направленной на постоянный рост объективно-истинного знания. Особенности каждого этапа различаются философом сквозь призму соотношения «субъект – средства – объект». Классический тип научной рациональности стремится при теоретическом объяснении и описании объекта отбросить всё, что относится к субъекту, средствам и операциям его деятельности, чтобы получить «чистое», объективно истинное научное знание. Неклассический тип научной рациональности учитывает связи между знаниями об объекте и характером средств и операций деятельности. Но сами эти связи по-прежнему не являются предметом научной рефлексии. Постнеклассический тип рациональности расширяет поле рефлексии над деятельностью, учитывая соотнесенность получаемых знаний об объекте не только с особенностью средств и операций деятельности, но и с ценностно-целевыми структурами. Субъект познания вступает с объектом изучения в ценностно-деятельностное взаимодействие. Философ культуры не может полностью отказаться от своей субъективности, от своей этнокультурной принадлежности; как не может отказаться от социальных условий, в которых работает: он может и должен постигать культуру, понимая и свое место, и свои цели, в том числе гражданские, – способствовать научной деятельностью развитию культуры, к которой он принадлежит. Именно этот последний тип научной рациональности подразумевается нами в данной работе: автор осознает как свою субъективность, так и определенные цели, с которыми решается проблема национального характера, собственная личностная, гражданская позиция. Этому соответствует подбор раскрываемых аспектов темы, соответствующих разделам.

Национальный характер может рассматриваться как явление объективной реальности в виде комплекса представлений людей о самих себе как о представителях одной этнической общности, о своем месте в мире, о том, что этнос может и хочет от жизни, от этого мира, как он соотносится с другими этносами. Такое представление о национальном характере, например, излагается в работе отечественного автора – К. Касьяновой «О русском национальном характере»8.

Данная трактовка национального характера вплотную приближает нас к теме духовной культуры, менталитета, картины мира. При этом наша теоретико-методологическая позиция позволяет развивать проблему самоосмысления людьми своего общего места, особенностей связей с другими общностями, своего предназначения в большом социальном окружении, вариативности развития культуры и общества, влияния научно-исследовательской деятельности на социальные процессы.

В самых общих чертах национальный характер в нашей работе – это совокупность типичных для представителей конкретной этнической культуры способов восприятия окружающего социального мира, взаимодействия с ним, общепризнанных черт темперамента, особенностей поведения, которые выражаются в образах, представлениях, стереотипах, установках, убеждениях. Это действительно своеобразный социально-политический, культурный миф, о чем писал И. С. Кон, но тем не менее он является объективной реальностью, будучи признан и обсуждаем значительным числом людей. Люди наблюдают почти неуловимую, неизмеримую, но явственную специфичность представителей разных этнических культур, их отличия друг от друга в целом ряде реакций, манере поведения. Они понимают, чувствуют эту специфичность и пытаются обозначить, сформулировать, передать. Для философии эта человеческая потребность также становится задачей для рефлексии – осмысления себя, своей активности, своей культурной принадлежности, отличительности.

В слове «национальный» в этой работе за основу я беру термин «национальность» как принадлежность человека к конкретной этнической культуре, т. е. в моей трактовке нет расширенного понимания (до «национально-государственной» общности). «Характер» здесь имеет расширительное понимание, включающее не только психические проявления, но и этнокультурные особенности, выраженные в человеческой активности. При этом подчеркну, что речь идет о представлениях, которые созданы человеком в попытке осознать себя и свое окружение, которые бытуют в общественном сознании и которые могут различаться в зависимости от принадлежности человека к этнической культуре, от уровня образованности, от общего мировосприятия, даже от профессиональной деятельности.

Раз мы говорим о представлениях о национальном характере и его элементах, то, безусловно, мы должны учитывать положение носителя этих представлений: находится ли он внутри этой этнической культуры, т. е. является ее носителем, создателем, или находится за ее пределами, будучи носителем иной этнической культуры, но имеющим определенные знания об этой культуре. Пытаясь постичь национальный характер, его суть, его особенности, мы – наблюдатели, исследователи – не должны исключать себя из этого явления. Наша субъективность так или иначе должна непременно учитываться. Можно быть русским и понимать русских, размышлять о качествах русского национального характера, сравнивать их с качествами других народов. А можно быть англичанином и пытаться понять, объяснить русский национальный характер, но, разумеется, уже с позиции своей английской культуры, также с помощью сравнений. Мнение и того, и другого позволяет нам получить общую картину русского национального характера как «изнутри», так и «извне». И мнения эти будут равноценны, поскольку позволяют рассматривать эту «систему» со всех сторон.

Отметим еще один важный ракурс для всестороннего рассмотрения национального характера: способ постижения – эмоционально-чувственный или рациональный.

Значительная масса наблюдений о национальном характере того или иного народа в истории была сделана писателями – теми, кто мыслит художественными образами, кто пытается передать чувства, ощущения. И надо сказать, что этот способ считается не менее важным, чем рациональный, выстраиваемый на основе логики, с помощью интеллекта, поскольку и тот, и другой продуцируются человеческим разумом. И тот, и другой способны в равной мере приблизиться к постижению сути явлений. Поэт может образами, но тем не менее очень точно выразить впечатления о человеке как типичном представителе своего народа. Это прекрасно знают филологи-литературоведы, поскольку в филологической науке развивается целая отрасль исследований, посвященная описаниям национального характера в творчестве того или иного писателя, поэта.

Помимо авторского творчества важное место в этом ряду занимает устное народное творчество – фольклор, в котором также достаточно много описаний типичных качеств, которыми, по мнению его создателей (в данном случае обобщенных народных стереотипов), обладают представители того или иного народа.

Особое место в этом ряду творцов занимают философы, делающие упор на рефлексивном постижении той или иной культуры, что сближает их с рядом создателей художественных образов. В качестве примера назовем известного русского философа XIXXX вв. Н. А. Бердяева, чьи описания русского национального характера полны эмоционально-чувственного постижения России и русской культуры, представителей русского народа («вечно бабье в русской душе»; «сочетание бездонной глуби и необъятной выси»; «жажда абсолютной свободы и рабья покорность» и пр.), а сама соответствующая работа философа носит название «Душа России» (1915)9. Без преувеличения можно сказать, что эта бердяевская книга является настольной для всех, кто интересуется тем, что такое русский национальный характер, включая ученых.

Говоря об описаниях, следует также вспомнить о той группе источников, помимо фольклора и художественной литературы, в которой можно найти сведения о тех или иных чертах национального характера, – это путевые заметки, наблюдения, публицистика. В такой литературе, которая выходит из-под пера путешественников, журналистов, можно найти и эмоционально-чувственные образы, и весьма точные рациональные определения.

Активно используя в качестве синонима «национальному» – «этническое», остановимся на одном важном вопросе – о сути этнического.

В самых общих чертах в науке присутствуют три основные точки зрения. Ученые, которые считают, что этнос – это изначальное объединение людей «по крови», что этнические свойства имеют генетическое происхождение, называются примордиалистами, а само направление в науке – примордиализмом (от латинского слова primordial – изначальный).

Примордиалистам противостоят два других направления: инструменталисты и конструктивисты (оба отрицающие изначальность этнического). Первые считают, что этничность, принадлежность людей к этносам представляет собой инструмент, когда люди, выбирая конкретный этнос, обозначая свою принадлежность к нему, называя себя его представителями, преследуют определенные цели (политические, экономические и пр.). И, наконец, конструктивисты понимают этнос и этническое как некий искусственный конструкт, который создается определенными людьми, элитой (политической, культурной) для формирования и поддержания конкретной социальной общности.

В этой связи важно уточнить, что я понимаю под этническим (национальным), в данном случае – тувинским. Все три вышеозначенные позиции представляются радикальными. Признать этнические особенности изначальными, биологическими – значит поставить под сомнение известные факты культуры и истории, связанные с этнической самоидентификацией, с культурной социализацией, отбросить возможности человеческого сознания и его развития, значение роли окружающей среды. Маленький ребенок, родившийся у родителей, скажем, монголов, не имеющий представления о том, кто он и к какому народу он принадлежит, может в силу обстоятельств оказаться в семье тувинцев, в тувинской культурной среде. И он вырастет, осознавая себя тувинцем, говоря на тувинском языке, и для него монголы будут иным народом. В семье с тувинкой у них родятся дети, которые вырастут, понимая себя как тувинцев и тем самым продолжая линию преемственности тувинских традиций, культуры. С помощью исследований генов этого монгола, вероятно, мы можем уточнить его генетическую близость к представителям монгольского этноса (а такие особенности генетика исследует в таком разделе своей науки, как этногеномика), однако это может и не отразиться на собственных представлениях человека – он будет себя считать тувинцем, а не монголом, он будет носителем и дальнейшим транслятором тувинской этнической культуры.

Но отрицая в целом позицию примордиалистов, надо понимать, что речь не идет и о признании инструменталистского отношения к выбору людьми этноса: выбора как такового часто не бывает, поскольку следует учитывать особенности социализации. Когда ребенка окружает определенная этническая культура (обычаи, традиции, язык) с самого младенчества, то он вырастает, «впитывая» всё это, откладывая в своей памяти именно эти этнические особенности, понимая свои детские воспоминания о ритуалах, традициях в качестве изначального, единственно правильного представления о мире. И этот выбор культуры для него предопределен его семьей, социальной средой, в которой он растет.

Здесь мы подходим к идеям конструктивистов, которые считают этносы и этническую культуру в целом – социальными конструктами, тем, что создано, «сконструировано» человеком на уровне самоидентификации (представлений о своей принадлежности). Они полагают, что представления о принадлежности к этносу, будучи внушенными, могут быть управляемыми. Их можно корректировать и даже «стирать» из памяти общества. В том числе для решения политических задач формирования, поддержания общности, скажем, граждан одного большого государства. Однако полное принятие такой позиции может привести не только к отрицанию того, что всемирная история состоит из истории этносов, народов как объективной стороны человеческой истории, но и к убеждениям о том, что возможно нивелировать, «стирать» в принципе этносы…

Поэтому я полагаю, что понимание этнического, этнических общностей не может объясняться только с одной из названных позиций. Этническая история, этническая культура, этническая самоидентификация людей – всё это сложные материи, в основе которых лежит комплекс факторов, и их нельзя рассматривать по степени первичности и вторичности. Я, вслед за Л. М. Дробижевой, считаю, что нужен комплексный подход к теме этнического, который не отрицает значимости ни устойчивости этнической истории и традиций, ни роли социализации и самоидентификации человека, ни возможностей интеллектуальных конструктивных воздействий на сферу этнического10.

Возьмем в качестве условного примера некоего ребенка, рожденного в семье тувинцев, проживающих в наше время в Туве и свободно говорящих на тувинском языке. Ребенок вырастает в среде, где все осознают себя тувинцами, где у него есть большое количество кровных родственников со стороны отца и матери, где говорят на родном языке и придерживаются тех или иных традиций, принятых у тувинцев. И он сам понимает себя как тувинца, тувинский язык становится для него родным, все тувинское – для него родное, он получает знания о том, кто такие тувинцы, какой была история Тувы, когда она стала частью России.

В дальнейшем ребенок вырастает и для получения высшего образования отправляется родителями в другой регион России, а может даже и за границу. Там в иной культурной, этнокультурной среде молодые тувинцы чаще всего утверждаются в своих представлениях о себе как тувинцах, жителях Тувы, представителях одной из азиатских этнических культур кочевников. Более того, скажу по своим наблюдениям, именно нахождение их за пределами своей этнокультурной среды часто порождает всплеск чувств молодых патриотов малой родины. Закончивший учебу молодой специалист возвращается в Туву и включается в социальную жизнь, в том числе обзаведясь семьей с тувинкой (процент смешанных браков в республике достаточно мал) и растя с ней детей, воспитывая и обучая их как тувинцев.

В описанной ситуации мы можем наблюдать эту сложную этническую жизнь с разных позиций. С одной стороны, мы видим и определенный элемент конструктивизма, когда ребенка с малых лет воспитывают в убеждении, что он тувинец и что у него есть родственные связи с людьми, с предками, с землей и пр. С другой стороны, тувинец может попасть в ситуацию потенциального выбора в иной этнокультурной среде, но это обстоятельство лишь укрепляет его в самоидентификации тувинца, поскольку этот выбор (тем более сделанный в сознательном состоянии, в совершеннолетнем возрасте) придает ему значимость как в своих глазах, так и в глазах тех, мнение которых для него важнее: родителей, родственников, земляков. И третье: этот единичный пример можно рассматривать как элемент объективной этнической истории тувинцев. Человек входит в культуру, принимает ее ценности как носитель и становится их дальнейшим транслятором, т. е. созидателем. Культура жива, пока живы люди, хранящие, созидающие ее. Несмотря на факторы человеческого конструирования, самоутверждения, т. е. человеческую субъективность, один этот жизненный пример содержит объективную обусловленность, подчиняется объективным закономерностям человеческой истории – тому, что есть устойчивого, имеет регулярные взаимосвязи, имеет свойство развития.

Этот пример приведен для того, чтобы подчеркнуть: понимая тувинцев как представителей тувинской этнической культуры, обращаясь к теме тувинского национального характера, я буду допускать целый ряд факторов, связанных в целом с пониманием тувинцев и тувинского, включая и устойчивость тувинской этнической культуры, и возможности для конструирования ее новых элементов, а также учитывать фактор самоидентификации представителей культуры.

Для обзора и анализа самых интересных описаний, научно-исследовательских работ я опиралась на большое число публикаций. Материалом для моих размышлений также стали и мои беседы с коренными жителями Тувы – тувинцами, поддержка коллег и критика идей, которую они высказывали неизменно благожелательно. Поэтому я хочу выразить свою искреннюю признательность моим коллегам – не только ученым, но и журналистам, политикам, общественным деятелям, а также начинающим исследователям: У. А. Винокуровой, Ю. В. Попкову, В. Ю. Сузукей, А. А. Стороженко, Г. Ф. Балакиной, Н. В. Абаеву, М. М.-Б. Харуновой, Е. К. Карелиной, М. Б. Кунгаа, Н. М. Антуфьевой, А. П. Дамба-Хуураку, С. М. Мунзук, А. И. Чымба, И. К. Дулушу, С. Д. Кара-оол-Дулуш, А. А. Конгу, И. С. Тарбастаевой, и всем, с кем мне пришлось вести беседы и переписку не только непосредственно в период работы над книгой, но и годами ранее, когда мы только поднимали эту тему, т. е. начиная с 2000-х гг.

Особая признательность моим родным – маме А. М. Ламажаа, мужу А. С. Папыну и сыну Сандану Папыну, поддержка которых для меня так много значит.

Глава 1

Тувинцы в фольклоре и национальной литературе

Как представляют тувинский национальный характер сами тувинцы?

Чтобы ответить на этот вопрос, нам надо сначала обратиться к страницам истории тувинцев, истории Тувы, к выяснению круга источников.

Тувинцы представляют собой очень молодой этнос, его непосредственная история насчитывает чуть более трех веков. Один из ведущих ныне специалистов по этнографии тувинцев М. Х. Маннай-оол пишет, что этническая общность тувинцев сформировалась к XVII – первой половине XVIII в.11 Однако при этом процесс формирования этноса тувинцев был длительным. М. Х. Маннай-оол упоминает о времени сложения первоначальных основ этнической общности тувинцев – VI–XII вв.12 Именно с VI в. историческая наука смогла фиксировать наличие в регионе племен с самоназваниями дубо, тубо, тупо (от которых и произошло самоназвание «тыва»). Об этом есть записи в летописях Суйской (581–618 гг.) и Танской (618–907 гг.) династий Китая. Племена, как указывалось китайскими источниками, кочевали по этой же территории, где сейчас живут современные тувинцы – в верховьях Енисея и районе озера Хубсугола13 (расположенного ныне на территории Монголии, близ государственной границы с Россией, т. е. границы с Тувой).

Таким образом, с учетом сложной этнической предыстории тувинцы, будучи молодым этносом, тем не менее признаются одним из древнейших тюркоязычных этносов, населяющих Центральную Азию и Саяно-Алтайское нагорье14. И действительно, богатство культуры и особенности языка тувинцев таковы, что в них можно увидеть целые исторические слои и огромное наследие предков – древних кочевых племен Центральной Азии.

Для того чтобы «увидеть» представления тувинцев, особенности тувинского национального характера «изнутри», нам необходимы источники из прошлых веков, причем те записи, которые сделаны самими тувинцами. Это отдельная проблема, так как до 1930 г. – времени, когда у тувинцев появилась письменность на основе кириллицы и население стало массово обучаться грамотности, – до этого времени образование получали немногие, т. е. богатые люди и буддийские священнослужители. Письменность бытовала на старомонгольском языке, и то была лишь языком официального делопроизводства, и поэтому доступных источников крайне мало. В основном письменные свидетельства знаний и мыслей тувинцев мы можем получить или опосредованно (в исторических документах, в записях путешественников, работах первых исследователей Тувы), или в зафиксированном устном народном творчестве, в фольклоре.

Здесь возникает еще одна попутная проблема: ученые пишут о самоназвании тувинцев «тыва» как об общем для всех саянских племен в регионе, причем встречающемся еще в XVII в.15, но тем не менее вплоть до 1930-х гг. сторонние наблюдатели предпочитали называть тувинцев или сойотами, или урянхайцами. Даже в крупном исследовании этнографии тувинцев конца XIX в. известного российского ученого Н. Ф. Катанова речь идет о тувинцах как урянхайцах (работа так и называется «Очерки Урянхайской земли»16) и сойотах (как синонимах).

Но факты осознания единства народа у тувинцев XIX в. есть. Они приводятся первыми исследователями Тувы и тувинцев. Например, тот же Катанов дал пример такого описания общественного устройства народа, которое он получил от «одного сойота из племени Мады». Местный житель, пишет ученый, «сообщил мне 15 родовых сойотских имен, из которых в истории азиатских народов известны наиболее: Чоды <…>, Монгуш, Пайгара, Иргит, Соян, Кыргыс и Уйгур. Сойот этот сказал, что племена сойотов живут по всей урянхайской земле, но разбросаны и что нет у них постоянного жительства в определенном месте, кроме уйгуров, живущих по Кемчику, и соянцев, живущих по Ели-Кему»17. То есть тувинцы осознавали, что они не просто племена, роды, а единый народ, который имеет определенный состав.

О том, что местные жители называли себя «туба», «дубо», сообщали: отец Иакинф (Н. Я. Бичурин) – русский дипломат, востоковед в 1851 г.; экономист, член-корреспондент Императорской Академии наук Ю. А. Гагемейстер в 1854 г., венгерский путешественник, востоковед Арминий (Вамбери) Герман в 1885 г. и др. Историк, этнограф, князь Н. А. Костров в 1884 г. в изложении Н. Ф. Катанова подчеркивал, что название «тубулар» «в настоящее время означает не какой-либо определенный род, а все племена частью самоедского, частью остяцкого происхождения, кочевавшие некогда по реке Тубе»18. Крупный русский востоковед В. В. Радлов также сделал подобное важное уточнение: «Сами себя они зовут туба»19.

Тем не менее, несмотря на подобные сообщения, наименования «сойоты» и «урянхи» настолько были распространены, что и сами тувинцы к началу ХХ в. также называли себя урянхайцами, а свой край Урянхаем. Так, после падения Маньчжурской империи Китая в 1911 г., когда Урянхайский край освободился от колониальной зависимости, тувинцы получили возможность решить общую судьбу самостоятельно. И поэтому мы имеем на руках документ, написанный главой самого многочисленного хошууна (района) Тувы нойоном (князем) Буяном-Бадыргы и адресованный российскому императору Николаю II. Это было прошение, датированное 26 октября 1913 г., в котором упоминалось о том, что урянхи соседствуют с Россией, имели взаимную связь в виде покровительства России, установленного три века назад (в 1616 г., при царе Михаиле Федоровиче), которую затем утеряли. В условиях упразднения Маньчжурской династии Китая и освобождения урянхов, их уязвимости, невозможности существовать самостоятельно, они предпочитают покровительство «Великого Цагаан-Хана» (российского императора)20. На Всетувинском учредительном хурале 13–16 августа 1921 г. говорилось о «Республике Танну-Тува улус (народа Урянхая)»21. Эта же формулировка перекочевала и в текст первой Конституции самостоятельного государства Танну-Тува Улус (народа Урянхая) (в 1921 г.)22.

Строго говоря, для нас вопрос самоназвания этноса в том или ином варианте не столь важен. Важно то, что люди понимали свою общность, свое отличие от других этнических групп. Относительно тувинцев XIX в. можно говорить о национальном самосознании. Однако мы отметим и пока отложим вопрос о самоназвании.

В самых общих чертах пока будем говорить о трех условных этапах развития национального самосознания тувинцев, которые приходиться выделять, в том числе исходя из проблемы источников и их наличия:

1) этап формирования национального самосознания (XIX – начало ХХ в.), «традиционный» этап, бесписьменный,

2) этап становления национального самосознания и его самоутверждения (1930–1980-е гг.), советский этап, время появления национальной интеллигенции,

3) этап переосмысления национального самосознания ( 1990-е гг. – по настоящее время).

Дадим характеристику этим этапам и попытаемся восстановить основные представления тувинцев о тувинском национальном характере на каждом этапе, проследим основные изменения в этих представлениях.

Традиционный этап

Как я уже сказала, в стремлении «услышать» голос самих тувинцев прошлых веков, в частности XIX в., мы оказываемся перед проблемой источников. Подавляющее большинство населения было неграмотным. Основной путь передачи друг другу и новым поколениям знаний – устный, практический. Поэтому для нас в этой связи важен прежде всего фольклор. И не просто фольклор, а то устное наследие, которое зафиксировано.

В самом фольклоре, богатом на жанры, для нас интересны прежде всего так называемые малые формы. Поясню, почему.

Авторитетный филолог, специалист по истории тувинского фольклора и тувинской литературы Д. С. Куулар в своей докторской диссертации «Тувинский фольклор в контексте центральноазиатских устно-поэтических традиций» (2000 г.)23 писал, что тувинский фольклор – очень самобытный, разнообразный по жанрам, богатый по содержанию, со стройной композицией и выразительным языком. И каждый жанр фольклора, писал ученый, развивался особым путем, отражал разные стороны народной жизни, что подразделяет жанры фольклора как исторические источники.

Например, большие, эпические жанры, т. е. богатырские сказания, сказки, легенды и предания как бы приостановились на когда-то достигнутом уровне24 – на поздних этапах родового строя.

Аргументация филолога следующая. В тувинских героических сказаниях эпический фон весьма слабо связан с какой-либо общностью (племенной, кастовой) людей, населяющих эпический мир. Героями чаще всего выступают хан, маадыр (богатырь) и простолюдины, между которыми не видно строгой подчиненности. Отсутствуют боевые дружины, военные баталии, межплеменные схватки с целью завоевания чужой земли. Грабители, опустошившие аал-стойбище главного героя произведения, уезжают в свой «эжелей торээн чурт», т. е. в отчий край, где они родились и стали его наследственными владельцами. При этом они старательно прячут свои следы, не оставляя сведений о стороне света, откуда пришли, куда ушли. Как писал Д. С. Куулар, богатыри тувинских сказаний не имеют небесного происхождения, как Гэсэр, но имеют на небесах своих покровителей-защитников и друзей. В редких сказаниях тувинцев фантазия их творцов поднимает богатырей в небесное царство, но там не бывает богатырских турниров, не проводятся пиры по случаю женитьбы богатырей.

Всё это привело филолога к мысли о том, что наиболее значительные произведения тувинского фольклора были созданы в период до господства тюркского каганата в Туве25, т. е. до времени формирования собственно тувинского этноса. Соответственно, эпические произведения фольклора тувинцев являются местными вариациями общих мифов, сюжетов, образов. У них есть свои особенности, но в самых общих чертах это локальные проявления единого наследия тюркоязычных, монголоязычных народов региона. Наиболее обширный круг источников в этом плане изучили и представили как целое новосибирские ученые, которые в конце 1980-х гг. издали коллективную монографию «Традиционное мировоззрение тюрков Южной Сибири», состоящую из трех частей «Пространство и время. Вещный мир» (Новосибирск, 1988)26, «Человек и общество» (Новосибирск, 1989)27 и «Знак и ритуал» (Новосибирск, 1990)28. Приведем основные сюжеты оттуда.

Традиционная картина мира кочевников Южной Сибири, согласно мифологическим воззрениям из древних пластов фольклора, выстраивается следующая. Мир состоит из трех сфер: верхняя – небо, светила, вершина горы, крона дерева, исток реки, птица; средняя – ствол дерева, долина, человек, животное; нижняя – корни дерева, пещера, ущелье, вода, животные, обитающие в норах, рогатые животные, нижний мир. Небо (тенгри) обожествлялось, и ученые говорят об особой религиозной системе – тенгрианстве.

Наряду с вертикальной структурой пространства в тюркской традиции обнаруживается и горизонтальное членение мира, по сторонам света (с использованием оппозиций «правый – левый», «передний – задний»). Настоящее мыслилось лишь как воспроизведение прошлого, опора на которое давала человеку уверенность в сегодняшнем дне. Родная земля – понятие не только географическое, это пространство воспринималось эмоционально. Она почиталась, ей поклонялись. За границами своей земли были чужие владения, а еще дальше – вообще малоизвестная местность. Своя земля имела несколько маркеров – объектов, которые служат своеобразными метками: гора-прародительница, дерево, коновязь. В зависимости от того, как люди хозяйствовали, так они и относились к своей территории, к окружающему миру. Скотоводы и земледельцы больше «очеловечивали» пространство, чем охотники и собиратели, а большая часть народов Южной Сибири сочетала эти виды деятельности.

Максимально освоенным и усвоенным человеком пространством для человека было жилище, затем по степени освоенности было пространство, которое примыкало к жилищу, но было ограничено коновязью, загоном для скота, хозяйственными постройками. Затем шла хозяйственно освоенная родом (семьей) территория.

Люди – жители средней сферы – делили свою часть мира с духами – хозяевами гор, лесов и вод, а также перевалов, источников-аржаанов. Посредниками между миром людей и духов являлись шаманы – люди с особыми знаниями и способностями, могущие общаться с духами, влиять на них, в том числе управляя природными стихиями.

Отражение этих общих представлений для населения всего региона мы можем увидеть, например, в тувинском героическом сказании «Бокту-Кириш и Бора-Шэлей»:

Космогонические представления, связанные с идеями о происхождении народов, есть, например, в одном интересном документе, который хранится в Государственном архиве Республики Тыва. Он носит название «Выписка из документа о переходе управления Тувы в руки китайских милитаристов, история происхождения амбын-нойона и хошунных нойонов и другие документы о наследственности в управлении страной (перевод с монгольского языка)»30:

В древние времена, когда на земле поклонялись Верхнему миру, девушка из Верхнего мира в этот мир спустилась по мировому древу на земное дерево. На верхушке этого дерева сидела мудрая птица и пела. Здесь останавливалась, смотрела и слушала всё это бездетная семья. Они однажды на этом месте нашли мальчика, умыли аржааном, из дерева сделали колыбель, усыновили, вырастили, дали ему имя Дошкун-Кара ноян. От него пошли Оолетские и Ойратские племена.

Оолет – в настоящее время это многочисленные хошуны. Ойрат – это от них произошли урянхайцы31.

Если же традиционные эпические повествования тувинского фольклора, как отмечал Д. С. Куулар, практически не менялись, этого нельзя сказать о стихотворных произведениях малых жанров. Последние постоянно обогащались новыми идеями и темами32. Из них мы можем увидеть часто повторяющиеся сюжеты и темы, названия, которые имели значение для тувинцев, входили в смысловое ядро представлений тувинцев о самих себе, а также содержали описание отношения людей к меняющимся социальным условиям.

Еще раз подчеркну, что нас интересует не столько вся картина мира тувинцев, сколько отдельные ее вопросы, связанные с типичными для тувинцев способами восприятия окружающего социального мира, взаимодействия с ним. Опираясь на малые жанры фольклора, отметим, что мы располагаем двумя группами источников: теми, которые были записаны в XIX в., и зафиксированными позже – в середине и даже второй половине XX в. И та, и другая группа обладают своими особенностями и «степенями достоверности».

Первая ближе по времени и, казалось бы, достовернее, однако это прежде всего записи внешних наблюдателей – людей, для которых тувинский язык был чужим, изучаемым, а тувинский быт – наблюдаемым извне. Вторая же группа, хоть и отстает по времени и фиксирует только «отголоски» той эпохи, дошедшие устным путем, от сказителя к сказителю, но в чем-то будет более достоверной, поскольку уже была записана учеными – представителями тувинского этноса, знатоками языка, для которых он родной. Поэтому мы не будем строго отделять источники обеих групп.

Национальный характер тувинцев прежде всего опирался на отношение людей к тому, что, по их мнению, было важнейшим для самочувствия человека, для его жизненного благополучия. Речь идет о том, как сильно тувинцы были привязаны к своей земле, зависели от нее и, соответственно, как они воспринимали ее. Человек здесь не отделялся от природы, от земли, он мыслился ее продолжением, ее «плодом», ее питомцем. Нюанс очевиден, если перечитать соответствующие строки (не земля для человека, а человек – для земли, часть земли).

Например, возьмем песни, загадки, пословицы, которые во время экспедиции в Туву в конце XIX в. зафиксировал хакасский ученый Николай Федорович Катанов33.

Родина упоминается в них часто в понимании именно как родная, своя, богатая и щедрая – с использованием соответствующих прилагательных, эпитетов и пр.:

Золотой мой Танну дает тень! Я лягу у него с прохладною грудью! Золотой мой Танну – высок и прекрасен! Я лягу у него с прохладною поясницей34.

Мой извилистый Танну – богат орехами! Мой Танну накормит меня, если я похожу по нему! Мой кривой Танну – богат маленькими козами! Мой Танну накормит меня, если я обойду его кругом35.

Моя (родина) Эдегей покрыта ковылью-травою! Моя (гора) Тулан-Кора славится пегими дикими козлами! Моя Эдегей покрыта кадар-травою! Моя Тулан-Кара славится черными дикими козлами36. Начало степи сухое и жестокое, а (страна моя) Эдегей – густая и мягкая! Перешеек рощи бранчивый и ругательный, а Эдегей – светлее луны!37.

Моя (родина) Шына – великолепна и богата зеленью! Пусть же она стоит плодоносна и великолепна!38

В других собраниях тувинского фольклора эта тема также остается центральной, важнейшей:

Сама тема плодородия, богатства, изобилия у тувинцев тесно связывалась с тем, что питает человека – со скотом, что его окружает, делает благополучным – большая семья, т. е. дети и родственники.

Тувинцы не делили свое окружение, разумеется, на мир природы и мир людей. Поэтому представления о духах, о божествах требовали соотносить свою жизнедеятельность с их границами и правилами. Фольклористы насчитали, по материалам мифов, преданий тувинцев, до тридцати трех слоев Неба, где жили небожители (азар-лар, азар-курбустулар), владельцы душ (кут) людей и скота. На Земле живут добрые и злые природные духи (ээзи), а в Подземном мире, в восемнадцати владениях ада обитает Эрлик со своими слугами41.

Важное место занимали представления тувинцев о своем происхождении и родственных связях:

Традиции многодетности тувинцев позволяли иметь обширные родственные связи членов семей между собой. Это отражалось и в большом количестве терминов родства, свойства у тувинцев. Специально посвятившая этой теме диссертацию филолог Л. С. Кара-оол писала, что данная терминология в тувинском языке весьма разнообразна и к тому же имеет диалектные различия43.

Тувинцы воспевали эту множественность:

Большая семья была не просто предметом гордости, но и имела большой практический хозяйственный смысл, так как обеспечивала коллективные усилия по добыче пропитания, поддержанию хозяйства, была гарантом взаимопомощи. Ф. Я. Кон описывал обычай «уджа» у тувинцев. По его мнению, этот обычай «отвечает русскому: “чур пополам”. Но в то время, как это у сибиряков употреблялось как предохранительное средство: “чур найдено – не делено”, после чего “зачуривший” имеет право владеть нераздельно найденным, у сойотов во время моей экспедиции этот уже начинавший исчезать обычай “уджа” применялся ко всему тому, где главную роль играл не труд, а случай, удача. <…> “Уджа”, обращенное к охотнику, скрадывавшему или подкарауливавшему зверя, значило: “поделись со мной правом на участие в охоте”. Отказа в этом быть не могло»45. Автор заключил, что это остатки «первобытной коммуны»46.

В фольклоре тувинцев также есть сюжеты о родоплеменных группах и сложном отношении их друг к другу. Они понимаются как близкие друг к другу, но тем не менее либо конфликтующие, либо соперничающие.

Например, в сборнике «Мифы, легенды, предания тувинцев» мы встречаем историю племени Тулуш:

Давно два брата жили. Старшего из них звали Чекпе-Кара, имеющий прыгающую без науськивания собаку [по кличке] Урбет-Сарыг, скачущего без плети коня [по кличке] Манган-Кыскыл, без [натягивания] тетивы стреляющий самострел. Младшего [брата] звали стреляющий без курка Баа-Сарыг, говорят.

Эти два брата, отнимая [друг у друга] хвост барса, подрались. [Из-за] этого разъехались.

На правый берег Енисея Баа-Сарыг перекочевал. От него [племя] медвежьи тулуши произошло. Чекпе-Кара на прежнем месте остался жить. [Он] главой племени великие тулуши стал. С тех пор названия племен великие тулуши и медвежьи тулуши появились47.

Иное происхождение – анимистическое (от животных) – у другого рода – кууларов:

Давным-давно куулары сюда с находящейся на севере реки Ир- гит переселились. [Тогда] они на нынешнюю эту землю переселились. [Когда они] около Калбак-Тея остановились, лебедь-птица, пролетая сверху, из клюва камень счастья уронила.

Провидцы камень счастья осмотрели: «[Если] здесь остановитесь, будет хорошо, – кочевникам посоветовали. – [Если] здесь остановитесь, разбогатеете, скот ваш размножится», – они сказали.

Некоторые люди:

– На этом камне [такая] надпись была: «[Пусть] поездка ваша будет удачной, [пусть] задуманное сбудется», – [так] говорят48.

Ф. Я. Кон записывал и легенды о происхождении тувинских родов, а также о хождении между ними правила кровной мести. Однако он же отмечал, что последние никак не поддерживались в обычной жизни, убийцы считались убийцами и за долги члена рода его родичи не отвечали ни перед тувинцами, ни перед китайцами или русскими49.

Представления о родной плодородной земле и своем богатстве, своих благах, которые человек может получить от земли, противопоставлялись представлениям о чужих местах, населенных другими народами. Иные места, иные народы в миропонимании выстраивались в своеобразную иерархию по степени близости, симпатии к ним в зависимости от того, как они вели себя по отношению к тувинцам.

Например, М. И. Райков, вольнослушатель Санкт-Петербургского университета, участник экспедиции П. Е. Островских в конце XIX в. также записывал такую песню, весьма характерную:

Тувинцы могли отчужденно, настороженно относиться к другим народам:

Сами по себе русские воспринимались чужими, но в сравнении, например, с китайцами, которые притесняли тувинцев в маньчжурские времена, они были более «приемлемы». Так, Н. Ф. Катанов наблюдал, что «сойоты более тяготеют к русским, чем к китайцам»52.

Поскольку культура тувинцев традиционно была бесписьменной, неписаными были и правила социальных отношений. Они подчинялись некоему своду правил «порядка» («дурум»), которые включали значительный регламентированный перечень обрядов, ритуалов. Все они сопровождали жизнь человека от самого его рождения до смерти.

Однако весь этот порядок соблюдался прежде всего в среде своих соплеменников, в отношении чужих – русских, китайцев, действовали иные правила. Но надо сказать, что их применение, по мнению тувинцев, было в значительной степени обоснованным, так как «чужие» сами не соблюдали местных правил.

Например, Ф. Я. Кон зафиксировал применение такого «закона “туткуш”» у тувинцев во время своей экспедиции в Туве начала ХХ в.: «Если кого-нибудь обидели, а власти по тем или другим причинам не принимают никаких мер, за обиженным остается право захвата того, что, по его мнению, законно должно ему принадлежать. Если захватит больше, то его ожидает соответственная кара, но если возьмет только то, что равноценно отнятому у него, он только осуществляет свое право…»53

Кон назвал «туткуш» узаконенным самоуправством54, тем не менее понимая, что местные жители активно применяли его в ответ на притеснения со стороны русских купцов, желавших быстро нажиться здесь. Судя по документу 1884 г., такое положение дел в крае с точки зрения законников расценивалось как повсеместная проблема: «…в Урянхае плохо соблюдаются существующие законы. Если не пресечь такие тяжкие преступления, то невозможно будет создать порядок и спокойствие»55.

Тем не менее тот же Кон в своих наблюдениях отмечал, что при уважительном отношении к местным традициям приезжий человек мог рассчитывать на соответствующее отношение к себе:

Заранее осведомившись о том церемониале, какой существует у сойотов для того, чтобы подчеркнуть, что человек прибыл с самыми дружественными намерениями, я подошел к старшему чиновнику, преподнес ему «ходак [хадак]» – шелковую тряпочку синего цвета – и со словами «амыр, амыр» (будь здоров, будь здоров) обе руки положил на его руки повыше локтя.

Так здороваются не только в земле тану-тувинцев, но и во всей Монголии. Обыкновенно русские, считая себя выше сойотов, только в исключительных случаях соблюдали сойотский этикет. Этим объясняется, почему участники «чеша» (собрания, о котором упоминает Кон. — Ч. Л.) отнеслись весьма дружелюбно ко мне56.

«Традиционный» этап национального самосознания, прежде всего XIX в., был достаточно сложным для тувинцев, поскольку край привлекал и китайцев, и русских, которые стремились выжать из него максимум наживы для себя, не особенно считаясь с мнением местного населения. Поэтому тувинцы жили в тяжелых экономических условиях и ощущали себя как иссякающий источник. Весьма характерную легенду тувинцев записал Ф. Я. Кон, которую я здесь приведу полностью:

На берегу Енисея, недалеко от горы Джарга, находятся озеро и ручей, с которыми связана следующая легенда.

Некогда, когда сойоты были еще сильны и могущественны, ручей с шумом скатывался со скалы и наполнял озеро. Но по мере того, как сойоты обеднели и число их убывало, слабел и убывал ручей, и ныне лишь капли сочатся по скале: ручей словно слезы роняет над горькой судьбой и горе-горькой участью сойотов. Только на вершине скалы видны скатывающиеся оттуда капли, замирающие, не достигая и долины, и озера.

А это озеро, словно оцепенев, застыло: не прибывает и не убывает и всё сплошь покрыто пеленой зеленой плесени.

Сойоты с суеверным страхом относятся к этому словно окаменевшему озеру. Никто не ловит в нем рыбы, никто не решится из него воды зачерпнуть. Народная фантазия поместила на страже спокойствия этого озера громадную щуку.

– Этот ручей – это наша судьба, – со вздохом обратился ко мне старик-сойот. – С последней каплей ручья – конец и нам. Умрем – погибнем.

Я посетил это озеро. От него действительно веет жутью, как жутью веяло от плесени, которая, как плесень на этом озере, осела в то время на жизни всего тувинского народа только благодаря тому, что природные богатства их страны влекли туда и китайцев, и монголов, и русских57.

Советский этап

В 1912 г. Тува перестала быть колониальной провинцией Маньчжурской империи Китая, освободилась и получила возможность самоопределиться. Многочисленные исследования историков показывают, какой чрезвычайно сложной была общественная жизнь края в те времена. Урянхайский край, как тогда он назывался, во времена маньчжуров имел строгое административное управление, и население было приписано к определенным территориям, облагалось налогами. На деле же край был зоной пограничной торговли между Китаем и Россией, с конца XIX в. здесь уже обосновались русские колонисты-золотоискатели, землевладельцы, тувинская знать имела представление о политике «белого царя» и отличала ее от деятельности не только китайцев, но монголов, которые были наместниками маньчжуров в краю. Здесь также сталкивались разные геополитические интересы больших империй, которые пытались перетянуть тувинцев на себя, извлечь выгоду из ситуации неопределенности. Сочетание объективных процессов и субъективных решений привело к тому, что в итоге тувинцы получили покровительство России в 1914 г. и в целом выбрали российский ориентир.

Революционные события в самой России на некоторое время приостановили дальнейший процесс интеграции Тувы с северной державой. С 1921 по 1944 г. Тува просуществовала с провозглашенной самостоятельной государственностью – Тувинской Народной Республикой. Но принятие ТНР в 1944 г. в состав СССР стало логическим завершением политики тесного политического, социально- экономического и культурного сотрудничества государств, которая осуществлялась по модели «Старший брат – младший брат». «Старшие братья» – русские имели в Туве свою колонию, своих партийных единомышленников по линии коммунистической партии (в лице Тувинской народно-революционной партии) и огромное влияние на руководство республики, особенно с конца 1920-х гг.

В любом случае полунезависимая страна, каковой фактически была Тува в начале ХХ в., получила больше, чем могла рассчитывать, учитывая, что становление собственной государственности было делом новым для тувинцев. Тувинцы были поставлены перед необходимостью принятия новаций, и относительное вынужденное невмешательство советского правительства в дела Тувы оборачивалось в определенном смысле благом для последней. Именно поэтому отношение тувинцев к России, как считают многие историки, тогда было гораздо лучше, чем отношение к Монголии. А когда в 1925 г. между правительствами СССР и ТНР был подписан договор об установлении дружественных отношений (с официальным признанием Советским Союзом тувинского государства), по наблюдениям М. Г. Сафьянова, «все промонгольские настроения испарились даже у тех, кто несколько месяцев назад до этого подавал петиции о присоединении к Монголии». Заключение договора привело к улучшению внутренней обстановки в Туве58.

Тувинцы сами выразили готовность переустроить свою жизнь, глядя на образцы, которые им предлагали русские. Это была модернизация тувинского общества силами самих тувинцев – активной части общества. Были и полумеры, и перегибы, но так как, по мнению большинства и верхов, и низов, это делалось для блага Тувы и тувинцев, то всё находило оправдание.

Привычная хозяйственная деятельность, позволявшая сохранять свою идентичность, а также расширение ее возможностей для широких масс было воспринято в народе с большим энтузиазмом. Фольклористы зафиксировали появление новых песен, частушек, загадок о новой счастливой жизни. «Разномастный наш скот давайте умножать… В логу не вмещающиеся наши стада давайте равномерно растить»59. Идея коммуны была созвучна с традиционным коллективным трудом аратских хозяйств, песни выражали веру аратов в жизненную силу коллективизации. Трудовой энтузиазм и умение приводили к ударничеству: «В колхозе “Арыскан” (“Искра”) работаем мы по-ударному (активно)», «Колхозные (артельные) молодцы трудодни заработают, трудовую долю одолеют»60.

Участники преобразований так вспоминали те времена: «В начале 30-х годов каждый арат имел своего незаменимого спутника – хорошего скакуна, корову с молоком для детишек и к чаю. Люди досыта наедались и могли справить хорошую одежду. И всё это, твердили араты, появилось у нас благодаря народной революции, заботе партии и правительства», «все люди действительно были преданы делу хувискала (“революции”), потому что они это слово понимали как свободу»61. Да, можно говорить и об идеализации прошлого: «При ТНР жизнь била ключом», потому что «всё было свое, национальное: и законы, и обычаи, и традиции, и обряды» и «поголовье скота достигало двух миллионов»62.

Новые поселения символизировали торжество общего труда единомышленников. Техника, отправляемая из России, воспринималась как интересное средство познать восхитительное неведомое. Эта идея подкреплялась традиционными установками тувинцев. Одной из главных ценностей кочевой культуры был конь – верный друг и помощник в работе и в целом в жизни, который давал возможность постоянно расширять пространственное восприятие человека. Теперь такими же, но уже более мощными средствами открытия мира считались новые технические средства: автомобили, трактора, аэропланы. Новые предметы обозначались, по выражению Г. Н. Курбатского, «неологизмами-эвфемизмами, которые явились, как и старые эвфемизмы, метафорическими, по существу знаковыми формами»63. «Демир-орук» (железная дорога) символизировала Советскую Россию. Самолет называли «Ужар-хеме» (летающей лодкой), автомашину – «Чычан-, Алдын-, Оттуг-терге» (чертовой, золотой или огненной телегой). В песнях пелось: «Верхом на серебряном автомобиле объездим мы весь мир. Верхом на железном автомобиле перепрыгнем на все материки»64.

Идеалом тувинцев стал активный арат-труженик, преумножающий скот для своей семьи и для государства, овладевающий новыми знаниями и техническими возможностями.

В числе преобразований, которые осуществляли представители советского государства в ТНР, были и культурные. Была создана письменность, реализовывалась политика ликвидации безграмотности. При всех недостатках, перегибах, сложностях данной культурной революции, надо сказать, что одним из результатов ее стало появление в Туве своей национальной интеллигенции – людей образованных, мыслящих, творческих. И сквозь призму их творческого наследия мы можем наблюдать эволюцию (точнее – революцию) представлений тувинцев о себе.

Первая авторизованная тувинская поэзия, как пишет литературовед С. С. Комбу, появилась в начале 1930-х гг. Тогда в Туве начала выходить газета «Тыва аратын шыны» («Правда тувинского арата»), где начинающие поэты рассказывали о жизни народа на родном языке: С. Сарыг-оол, С. Пюрбю и др. В 1931 г. в свет вышел первый сборник очерков тувинских авторов «Оковы разбиты», приуроченный к XI годовщине образования ТНР. С 1940-х гг. в тувинской литературе стали появляться большие эпические формы, в которых авторы рассказывали о старой Туве, о том, как раньше жили тувинцы65.

Вся литература была пронизана пафосом изменений в лучшую сторону: тяжелая, невыносимая жизнь народа ушла в прошлое, началась новая эпоха надежды и обновления, построения светлого будущего. Представления о тувинской специфике, о тувинской отличительности, тувинских чертах получили резко негативную оценку как отсталые, устаревшие привычки, традиции, устои. Главный идеолог новых отношений, новых представлений о том, какими должны быть тувинцы – писатель и руководитель республики С. К. Тока выразил это в своем знаменитом романе «Слово арата»66.

Роман повествует о жизни автора, начиная с детства, о его становлении как борца за лучшую жизнь тувинцев, Родины. Родившись в одной из самых бедных, практически нищих семей, он с малых лет видел несправедливость, тяжелую участь родных – матери, старшей сестры, – которые вынуждены были днями и ночами добывать тяжелой работой и собирательством пропитание для маленьких детей, терпя при этом унижения и побои от богачей, чиновников. Представления об иной, лучшей жизни у него появились лишь тогда, когда он встретился с русскими, поработал в хозяйствах земледельцев-колонистов, пообщался с русскими детьми, увидел иные обычаи и отношение людей друг к другу. Тогда-то он и задумался о том, что зря тувинцы опасаются русских и что среди тувинцев тоже есть много жестокости по отношению друг к другу:

Лежа в черной юрте, я снова думал о людях. Раньше я размышлял: «У людей неодинаковые обычаи, вот и не могут они понять друг друга. Так и Чолдак-Степан (Коротышка Степан, русский богач Степан Михайлов, у которого батрачил юный Тока. — Ч. Л.): он ненавидит меня, презирает, а тувинский бай смотрел бы иначе, считал бы человеком». Жизнь уже давно разбила эти мысли. Сдружился я со всеми работниками Чолдак-Степана, а ведь они тоже разные: одни – тувинцы, другие – русские67.

Роман, который стал классикой тувинской литературы и образы которого приобрели большое воспитательное значение в народе, утверждал идею всеобщей справедливости вне зависимости от национальности, желание улучшить жизнь тех, кто не так давно не смел разгибать спины, подчиняясь воле чиновников и лам, шаманов. Социальная, классовая направленность произведения, безусловно, была превыше всего.

Во всей остальной литературе также воспевались те идеалы, которые не противоречили советским. Тем не менее своя тувинская специфика, конечно, сохранялась, авторы описывали разные жизненные истории и, как пишут литературоведы, ставили злободневные вопросы, показывали углубленный психологизм проблем. Среди произведений, которые вошли в золотой фонд тувинской национальной литературы: «Белек» («Подарок», 1942) С. Сарыг-оола (1908–1983), «Борулерни аннары» («Охота на волков», 1946) С. Тока (1901–1973), «Найырал» («Дружба», 1946), «Баян-Таланын кижизи» («Человек из Баян-Тала», 1962), «Кежиктиг сылдыс» («Счастливая звезда», 1964) О. Саган-оола (1913–1971), «Ынакшыл-дыр» («Это есть любовь», 1965), «Авазынга дангырак» («Клятва матери», 1973) С. Сюрюн-оола (1924–1995), «Часкы хаттар» («Весенние ветры», 1989) М. Кожелдея (1936–1996) и др. Тувинский роман расцвел в 1970-х гг.: «Доспестер» («Неудержимые», 1967), «Торээн кижилер» («Родные люди», 1970) О. Саган-оола, «Улуг-Хемнин шапкыны» («Стремнина Великой реки», 1965), «Херээженнин чоргаалары» («Гордость женщины», 1970), «Теннин самы» («Танец козерога», 1970) М. Б. Кенин-Лопсана и др. Появились роман-эпопеи «Улуг-Хем неугомонный» К.-Э. Кудажы (1929–2006) и др.68

Например, в творчестве С. Сарыг-оола воспроизводится путь молодого человека, разрывающего путы патриархально-родовых отношений и вступающего на путь активной борьбы за дело народной революции («Повесть о светлом мальчике»). Тем не менее это жизнь тувинцев, поэтому писатель и описывает тувинские обычаи, и сохраняет особый тувинский фольклорный взгляд на своих героев и окружающую их действительность. Точно так же оценивается литературоведами и абсолютное большинство других произведений классической тувинской литературы.

Когда в 1991 г. Советский Союз перестал существовать, когда идеалы советских граждан, в том числе жителей Тувы – тувинцев, ушли в прошлое, поиски тувинцами самих себя, своего места в этом мире приобрели иное направление. К этому вопросу мы вернемся позже. А сейчас мы обратимся к представлениям о тувинском национальном характере «извне» – так, как тувинцы виделись чужеземцам, путешественникам, представителям других культур с XIX в.

Глава 2

Тувинцы глазами путешественников XIX – начала XX в

Для того чтобы увидеть тувинский национальный характер «извне», обратимся в первую очередь к описаниям тувинцев, которые давали первые внешние наблюдатели с конца XIX в.

Отметим, что тувинцы до XIX в. были практически неизвестным для остального внешнего мира народом. Лишь со второй половины XIX в., когда Тува стала пограничной территорией между Россией и Китаем, она стала более доступна для путешественников, дипломатов, ученых не только России, но и других стран. Причем надо отметить, что каждый автор преследовал свои интересы и порой дневники, полевые заметки, впечатления полны субъективизма, эмоций, художественности. Как пишет А. К. Кужугет, «наблюдения <…> далеко не однозначны, одни искренне хотели понять тувинцев, <…> другие откровенно не принимали и осуждали их быт и нравы, часто были необъективны»69.

Часть наблюдений, имен исследователей, путешественников уже была приведена ранее. Для исследователей темы известны имена и доступны некоторые работы: путешественника и ученого Г. Н. Потанина (1835–1920) и сопровождавшей его в поездках супруги А. В. Потаниной (1843–1893), чиновника П. Осташкина, краеведа В. А. Ошуркова, крупного тюрколога Н. Ф. Катанова (1862–1922), краеведа М. И. Райкова, этнографов П. Островских, В. П. Ладыгина и Е. К. Яковлева, ученого и революционера Ф. Я. Кона (1864–1941), географа Г. Е. Грумм-Гржимайло (1860-1936), инженера В. Родевича, географа Б. К. Шишкина, англичанина Д. Каррутерса, чиновника С. Р. Минцлова и его супруги К. Минцловой, краеведа А. П. Ермолаева, агронома А. А. Турчанинова, этнографа А. В. Адрианова (1854–1921), немецкого путешественника О. Менхен-Хелфена и др.

Работы данных авторов публиковались в разные годы отдельными изданиями. С 2000-х гг. интерес к этому виду источников резко увеличился, и появились новые сборники. Например, в Кызыле в 2003 г. вышла книга «Традиционная культура тувинцев глазами иностранцев (конец XIX – начало ХХ века)»70. Самым же крупным издательским проектом в этом направлении стала семитомная антология «Урянхай. Тыва дептер» (2007–2009), которая вышла в свет благодаря инициативе и при поддержке С. К. Шойгу, тогда – министра по чрезвычайным ситуациям РФ, ныне – министра обороны РФ. Этот семитомник содержит собрание всех самых важных для тувиноведения исторических источников, в том числе работ вышеназванных авторов, многие из которых за многие годы стали чрезвычайно редкими изданиями.

Важные особенности подобных источников охарактеризованы А. К. Кужугет: «…значительная часть работ была издана за короткое время с 1908 по 1914 год – год вхождения Тувы под протекторат России. Царское правительство убеждало своих граждан в том, что присоединение Тувы, в то время – Сойотии, или Урянхайского края, в дальнейшем будет на пользу России, поэтому многие авторы оценивали увиденное в крае с этой точки зрения. Важным для них был также вопрос, как лучше вести себя в чужой стране поселенцам, чтобы ненароком не обидеть местных жителей, для этого надо было знать их обычаи. Именно поэтому практически все иностранцы (а приезжие из России также были в краю иностранцами. — Ч. Л.) уделяли всё же внимание культуре тувинцев»71. При этом из приведенных путешественниками сведений для нас важны не все, касающиеся традиционной культуры, а лишь относящиеся к нашей теме национального характера – а таковые замечания делали далеко не все авторы.

Имеющиеся мнения путешественников относительно «тувинских нравов», как это обычно называлось в те времена, порой сильно расходятся. В самом общем смысле основа таких разногласий хорошо выражена Д. Каррутерсом, который дал такие характеристики континенту: «Азия является континентом крайностей: “Никакой контраст не может показаться в ней странным, никакой антитезис – слишком глубоким”»72; «Азия вся сотворена в преувеличенном масштабе: в ней в пределах некоторых пространств можно встретить самое плотное, считая на одну кв. милю, в свете население, и в то же время в других ее местностях нередки безграничные пространства бедных земель, совершенно еще необитаемых»73; «В Азии, где все необычайно, где леса покрывают целые государства, где реки прокладывают себе дорогу зачастую на протяжении целых стран, человек чувствует всё свое ничтожество, подавляемый постоянным сознанием, что местная природа чересчур мощна и что он лишь ничтожная песчинка по сравнение с ней»74.

Он же дал следующую характеристику тувинцам: «Живя уединенно и завися исключительно от своего охотничьего искусства и умения воспитывать оленей, урянхайцы (автор наблюдал прежде всего быт и нравы тувинцев-тоджинцев – оленеводов. — Ч. Л.) в конце концов в своем внутреннем быту сохранили самостоятельность. Жизнь их не представляется особенно тягостной, так как располагаемые ими пастбища обширны, пища добывается с легкостью, а врагов у них нет. На примере урянхайцев мы знакомимся, – продолжает он, – с одной из скотоводческих рас, которой не приходится затрачивать больших усилий, более или менее придерживающейся определенного круга идей, а равным образом отличающейся прочно сложившимся житейским обиходом, – расой, которой никогда не приходилось ни сражаться, ни вторгаться куда-либо, не предпринимать странствований вне пределов своей территории»75.

По мнению Д. Каррутерса, «урянхайцы проявляют самостоятельность, только вращаясь в узком кругу своих личных дел, и всегда ощущают некоторую растерянность и сильный страх, когда им приходится сталкиваться с предметами, которых они сами отчетливо себе не уясняют. Выражение некоторой грусти и меланхолии всегда запечатлено на их лицах, что, впрочем, и весьма понятно у народа, постоянно ощущающего страх перед богами гор, рек и лесов, трепещущего при мысли о злых духах, которые посещают землю, народа, который всё время занимается тем, что старается умилостивить этих духов, чтобы они причиняли как можно меньше зла»76. Всё это, по мнению наблюдателя, является основательной причиной для того, что «над таким народом с легкостью может господствовать всякий, отличающийся сильной рукой или обладающий хотя бы только внешне высшим познанием, и мы действительно видим, что вожди здесь угнетают бедняков, шаманские колдуны и знахари также всегда себе на уме, а буддийские ламы полностью живут за счет своих светских братьев»77. Меланхоличность тувинцев выражается, считал наблюдатель, в распространенной их музыкальности – причем музыкальности лирического характера, когда человек любит петь в пути, на отдыхе, в работе, но прежде всего один78.

Определению тувинцев как меланхоликов противостоит мнение Г. Е. Грумм-Гржимайло, который прямо полемизирует с Каррутерсом: «При двукратных своих посещениях Засаянского края я имел мало случаев сталкиваться с народной массой вне официальной обстановки, посему и не решаюсь противопоставить этой характеристике свою, более благоприятную сойотам, но, казалось бы, что, так как между телесными движениями и игрой чувствований существует прямое соотношение, то к темпераменту урянхайца, отличающегося живостью своего характера, не может подойти вышеприведенное определение Каррутерса»79. Тем не менее, подчеркивает географ, «считать урянхайцев сангвиниками, не говорю уже холериками, было бы также ошибкой». Грумм-Гржимайло развивает свою мысль следующим образом: «Урянхайцы представляют в настоящее время одну из наиболее политически пассивных и раболепствующих народностей Азии, и, если характер народа выражается в способе реакции на различные запросы как внутреннего, так и внешнего мира, то, пожалуй, к ним было бы правильнее применить определение, которое включало бы слабую эмоциональную возбудимость, малую наклонность к действиям и пассивность в случаях, требующих последовательных поступков; такому же отсутствию активности в характере более всего отвечал бы флегматический темперамент. Но и это определение кажется мне неподходящим к урянхайцу, который обладает большой долей жизнерадостности и в своей частности жизни проявляет обычно немало энергии и инициативы»80.

Ту же жизнерадостность тувинцев отмечал и Д. А. Клеменц: «У сойотов веселый характер, они нервны, энергичны, насмешливы и отличаются плутовством. Они сильно отличаются от своих соседей, уроженцев Минусинска. Последние – это флегматичные мечтатели, без склонности к шуткам, добрые отцы семейства, придающие большое значение целомудрию женщин и никогда не позволяющие себе неприличного слова в их присутствии. Сойот, наоборот, отличается легким нравом»81. Е. К. Яковлев также считал, что «сойот гораздо подвижнее, любознательнее и развитее качинца»82.

Также, по мнению Каррутерса, «урянхаец ленив и незапаслив; он работает только тогда, когда он хочет работать и предпочитает скорее рыскать по лесам, охотясь за косулей или маралом и прозябая в сравнительной бедности, чем работать у русских колонистов и зарабатывать хорошее жалование. Он – дитя леса и не обнаруживает желания улучшить сколько-нибудь свое положение. Эта черта служила всегда препятствием к развитию урянхайца»83. «Пределом всех желаний урянхайцев служит желание, чтобы их не трогали, не нарушали их уединения», – заключал он и добавлял, что «урянхайцы сами по себе отличаются весьма скромными потребностями и нечасто беспокоят вне их района расположенный мир»84.

Грумм-Гржимайло и здесь несогласен с определением Каррутерса. Он напоминает об огромном трудолюбии женщин, на плечах которых лежат все заботы о хозяйстве. При этом и мужчин нельзя обвинять в пассивности, не понимая особенностей хозяйствования в суровых условиях тайги. Если суетливая ежедневная хозяйственная деятельность женщин наблюдается легче всего и выдвигается на первый план, то не стоит забывать о тяжелой работе звероловов, которая проходит в лишениях вдали от семьи, куда мужчины возвращаются, естественно, отдохнуть и набраться сил85.

Важно подчеркнуть, что характеристики тувинцев как жизнерадостных, энергичных, трудолюбивых людей отмечаются прежде всего в быту. В общественной жизни же путешественники наблюдали целый ряд моментов, которые называют общим упадком нравственности народа, нравственным падением. И Грумм-Гржимайло, и Клеменц, и другие наблюдатели сообщали о «сильно распространенном между Урянхайцами пороке – конокрадстве»86, воровстве. В. В. Радлов писал: «У всех своих соседей сойоны пользуются дурной славой: их считают вероломными, мстительными и ворами», правда, справедливости ради добавляя: «Я не могу вынести о них в этом отношении никакого компетентного суждения, так как мое пребывание здесь было слишком кратковременным, для того чтобы узнать что-то более достоверно»87. А. В. Адрианов об этом пишет уже с большей убежденностью: «…воровство есть порок, общий всем сойотам, начиная с самих чиновников и кончая последним бедняком. Ради воровства сойот решится и на убийство…»88 «Воровство и грабеж, – продолжает он, – совершаются днем и ночью, иногда прямо на глазах хозяев, с необыкновенной наглостью, и со стороны народа это не вызывает почти порицания и не преследуется. Можно сказать, что воровство стало делом обычным. Об этом свидетельствует, между прочим, обычай отбирания имущества за долги, известный под именем туткуша; если должник не в состоянии удовлетворить кредитора, то последний вправе вознаградить себя из имущества его родственников, без всяких о том договоров»89.

«В некоторых родах – сумо – урянхов, – писал А. М. Африканов, – страсть к краже вошла, так сказать, в плоть и кровь, и ловкая, дерзкая кража является молодечеством, а не позорным делом, как это водится и у киргизов. Некоторые урянхи, уличенные в кражах, но не сознавшиеся в них и перенесшие всю систему наказаний при следствии, почитаются героями, и их садят в юртах даже на почетное место…»90

Среди наблюдений иностранных путешественников в Туве достаточно много описаний внутренних различий тувинского этноса, в том числе по распространенности воровства как такового. Например, П. Е. Островских характеризует как «прославленных воров» только западных урянхайцев, а тоджинцев считает чрезвычайно честным и прямодушным народом91. Д. Каррутерс, также бывавший среди тоджинцев, объясняет это тем, что «они из всех урянхайцев меньше всего подверглись еще всяким внешним влияниям и более других своих сородичей сохранили своеобразие и чистоту типа, языка, религии и образа жизни»92. Эта сохранность, однако, не означала процветания, так как вся жизнь оленеводов зависит от наличия оленей, в остальном же быту, писал путешественник, удручали пустота и однообразие93. Весь быт тоджинцев, писал Грумм-Гржимайло, обрекал их на бродячую жизнь, полную всевозможных лишений и заставляющую мириться с обстановкой, лишенной хотя бы элементарного комфорта94.

Вероятной причиной «нравственного падения» в виде распространенного воровства Адрианов назвал исчезновение родового самоуправления, замену его административным управлением95, очевидно, имея в виду китайские административные реформы в крае. Грумм-Гржимайло также упоминает такие факторы вырождения у тувинцев центральной части края, как распространенное пьянство, болезни, недостаточное питание. Всё это, писал он, «быстро ведет их по пути к наследственной порче человеческого типа, выражающейся в большей восприимчивости к конституциональным болезням и в задержке психического развития, т. е. в притуплении умственных способностей и нравственных чувств, как последствие этого к повышенной смертности и постепенному угасанию племени»96. Разница между материальным положением и внешними условиями тувинских племен, по мнению Каррутерса, приводит к тому, что «чрезвычайно трудно разобраться в социальных и экономических условиях жизни урянхайского народа, взятого в целом»97.

Справедливости ради подчеркнем, что описания случаев воровства тувинцев у наблюдателей связываются прежде всего с лишениями, которые претерпевают в общении с тувинцами русские купцы, колонисты. То есть часто потерпевшими от «самоуправства» тувинцев становились чужаки, например русские. Однако в целом, если говорить об отношении тувинцев к другим народам, а это в первую очередь – русские и китайцы, с которыми приходилось тесно общаться на территории Тувы с XIX в., то можно увидеть очевидную разницу.

Я. П. Шимарев писал в своем отчете, что самовольный захват русскими земель, дерзкое обращение купцов и приказчиков, неправильные расчеты – всё это не способствовало дружелюбным отношениям. Тувинцы в ответ грабили русских купцов. «В 1878 году сойеты еще раз выказали враждебность к русским, – отчитывался он, – некоторым самоуправством: они отобрали у купцов много скота, как несправедливо приобретенного неправильными расчетами и покупкой краденого, но притом по требованию русских выдали им расписки. Значит, по-своему считали правыми. Результатом, однако, было: разбирательство в течение нескольких лет, с съездом на границе китайских чиновников из Улятсутая и русских из Иркутска, и сойетское общество заплатило 29 тыс. баранов. Не уплачены лишь неустойки.

Дело окончено с большой натяжкой»98. Не без сочувствия чиновник пишет: «Несчастные сойеты становятся между двумя огнями: с одной стороны, требованиями и настойчивостью русских, с другой – безбожным обирательством китайцев. Они все-таки предпочитают произвести уплату и отделаться от китайского чиновничества»99.

А. В. Адрианов свидетельствовал, что «сойоты стесняются русских, побаиваются их больше, чем своей власти, идут к ним за советом и часто ищут их дружбы. <…> Помимо торговли, которая познакомила сойотов с такими необходимыми в хозяйстве предметами, которых они не знали до появления русских, эти последние указали им на лежащие тут богатства и научили пользоваться ими, извлекать выгоду»100. Это же подчеркивал и Д. Каррутерс: «Туземцы-урянхайцы предпочли отказаться от покровительства китайских купцов и охотно начали торговать с русскими новопришельцами, так как по достоинству оценили легкость и умелость обращения с ними русских купцов и сразу же поняли значение проистекающих от близости к ним сибирских рынков выгод»101. Таким образом, Каррутерс после экспедиции в Туву в 1910–1911 гг. считал логичным, принимая во внимание и благожелательное отношение туземцев к русским, и общее предпочтение русского правопорядка китайскому, установление протектората России над Тувой.

Более объективно вопрос о распространении воровства среди тувинцев поставил этнограф Е. К. Яковлев. Собрав целый перечень нелестных определений урянхайцев, которые авторы квалифицировали как их нравственное свойство, он резонно написал: «Но наука не знает такой классификации, как народы “воровской, наглый, нахальный”, народ воров и т. д. – и должна подыскать поражающему наше воображение и труднообъяснимому явлению свои достаточные основания. Вопрос о нравственности племени, стоящего на низшей ступени культуры102, никоим образом не должен решаться с точки зрения нравственных идеалов европейских культурных народов, по крайней мере, такое решение не может повести ни к каким результатам, кроме создания ряда трудно впоследствии уничтожимых предрассудков»103. Совершенно справедливо он отметил, что замечания о воровстве тувинцев путешественниками делались на основании слухов.

Такая же поверхностность суждений была присуща наблюдателям, которые заявили о полном вырождении народа. Самодостаточность, скромность, непритязательность местного населения, его нежелание активно использовать природные ресурсы, превалирование смертности над рождаемостью, нищета основной массы населения, отсутствие явной враждебности к пришельцам – всё это приводило наблюдателей к мнению, что перед ними уже исчезающий этнос. Г. Е. Грумм-Гржимайло, делая исторический обзор населения края и увязывая этнические, демографические процессы с общим географическим положением, полагал, что народности, проживающие здесь, уже практически исчезли и наблюдаемое население – лишь остатки прежнего культурного ядра104. Д. Каррутерс сокрушался, что «сам факт богатой, довольно обширной страны и в то же время так редко населенной, заслуживает надлежащего исследования, и, вероятно, является показателем постепенного угасания и вырождения населяющих ее жителей»105. Тува была им названа страной великих возможностей, не представляющей в сущности серьезных недостатков, а урянхайцы – маленьким народом, которые уже не обладают чудодейственной силой возрождения106. Ему вторит и Г. Е. Грумм-Гржимайло: «…вся жизнь его (урянхайского народа. — Ч. Л.) – в его прошлом, что когда-то урянхайцы достигли зенита своих жизненных сил и с тех пор, примерно с сере- дины семнадцатого столетия, движутся уже неуклонно к закату»107. Тем не менее географ подчеркнул, что можно замедлить этот процесс угасания, приняв решительные меры в области административных реформ. Как покажет дальнейшая история, меры действительно были приняты, процессы модернизации и мобилизации, которые Тува восприняла в первую очередь от России, помогли выйти из положения вырождающегося края.

Подытожим описания тувинского национального характера глазами путешественников – подданных российской империи, а также граждан стран Запада, которые они оставили нам после посещения Тувы – Урянхайского края в конце XIX – начале XX в. В первую очередь отметим субъективизм, которым изобилуют путевые заметки и обобщения. Этот субъективизм позволял авторам говорить о нравственном упадке народа, считать воровство целым качеством его и ставить в целом культуру людей, проживавших в экономически неблагополучном регионе, культурой низшего порядка. Очевидно, что впечатления были полны в лучшем случае чувством удрученности от увиденного, желанием помочь вырождающемуся народу тем, чтобы научить его «правильно» жить в соответствии с собственным пониманием, сколько, чего и как можно выжать из плодородных мест. Однако мы должны понимать, что многие из записей авторы делали после кратких посещений мест и мимолетных наблюдений быта и нравов людей, которые к тому же подпитывались определенными ожиданиями и предрассудками, полученными еще до поездки.

Совсем иной взгляд на тувинцев дает человек, который не просто судит поверхностно, а пытается проникнуться идеей уникальности и богатства культуры, восстановления социальной справедливости для ее носителей, созидателей как хозяев своего края, своей судьбы. Таковым для Тувы оказался И. Г. Сафьянов, русский революционер из купеческой семьи Сафьяновых, имевших в Туве свою факторию, которого ныне считают одним из основателей тувинской государственности. Собственно путешественником, которым посвящен данный раздел книги, его сложно считать. Сафьянов – настоящий житель Тувы, часть ее истории, культуры. Он не опирался на предрассудки, на стереотипы, а полагался на свой собственный опыт, свои суждения. И, конечно, активная, деятельная позиция Сафьянова могла быть сформирована лишь в определенных исторических условиях – при бурных революционных переменах в самой России, которые не могли не повлиять на его взгляды.

Однако несколько слов о нем мы здесь скажем в противовес тем достаточно поверхностным впечатлениям и суждениям, которые складывались у путешественников о тувинцах. Совсем недавно в свет вышло несколько интереснейших изданий о Сафьянове и его воззрениях, подготовленных тувинскими учеными108. Будучи с юности приверженцем идей справедливости, несмотря на купеческое происхождение, во время гимназических каникул в 1889 г. в Урянхайском крае, проводя их в одной из факторий отца, Иннокентий сразу очаровался краем, культурой, людьми, стал учить тувинский язык и загорелся идеями не просто освобождения урянхайского народа от гнета китайцев, но введения народного управления в крае109. В некоторой степени Сафьянова даже рассматривают как русофоба за предвзятое отношение к русским110. А. К. Кужугет это объясняет его желанием изобличать недобросовестных русских колонистов, при которых он не стеснялся в выражениях111. Как пишет историк Н. М. Моллеров, Сафьянов дружил с тувинцами, пропагандировал тувинскую культуру и право народа на свободную жизнь, собирал образцы тувинского фольклора, писал статьи в газеты112. Революционные события в России помогли ему и его единомышленникам принять участие в политических событиях Тувы, которые привели к провозглашению в крае государственности – Тувинской Народной Республики.

Сафьянов последовательно отстаивал идею самоопределения тувинцев, что нашло отражение и в его идеалистической трактовке их истории: «Много лет тому назад сайоты113 делились только на роды, которые, соединившись вместе, образовывали отдельные общины; такими общинами управляли старшины, они же обыкновенно и были жрецами их свободной религии (хамами, или шаманами). Другой власти над собой сайоты не знали. <…> О податях и налогах сайоты ничего не знали, жили дружно и свободно. Молодежь избыток своих сил тратила на удалые набеги в соседнюю Монголию, старики пили кумыс и сосредоточенно слушали вдохновенные пения своих шаманов, а женщины рожали здоровых детей и вели несложное хозяйство. Это был лучший период жизни сойотского народа. Но всему бывает конец, пришел он и сайотскому благополучию»114.

Конец наступил в связи с маньчжурским завоеванием края: «Так пало народное самоуправление, но этим еще не был нанесен смертельный удар сайотской самобытности, и до последних лет она ярко светилась во многих проявлениях их общественной жизни. Не заглушили ее и русские колонизаторы, несмотря на их горячее желание скорее покончить с поганой ордой, но за недалекое будущее делается страшно, ибо разлагающее влияние двух заботливых соседей сильнее сжимает кольцом ослабевший в непосильной борьбе сайотский народ»115.

Обозначив особенности истории края, перечисляя все умения, навыки тувинцев, Сафьянов подводит итог: «…у сайот есть, несомненно, своя история, своя, хоть и своеобразная, культура, что жили они прежде свободно и богато; есть среди них люди очень интересные, уровень их духовного развития не так уже низок и, как видите, их сказки не лишены даже поэзии, а язык довольно разнообразен, я скажу, даже красив своими образными выражениями. И что если бы этот симпатичный народ не был раньше порабощен китайцами, а мы, русские, вместо самой бессовестной эксплуатации его, помогли бы ему, как добрые соседи, он бы теперь, вероятно, ушел далеко по пути прогресса»116.

Как настоящий гуманист, Сафьянов заключает: «Не берусь судить, насколько этот край нам нужен и имеет ли то или иное его будущее какое-нибудь значение для нашего государства, но скажу только, что в переживаемое нами время, когда в борьбе за право и справедливость гибнут миллионы людей и тратятся миллиарды денег, не мешало бы обратить внимание и на маленький Урянхайский край и отнестись к нему более гуманно и справедливо»117.

Неудивительно, что даже после одних этих слов почитается в Туве этот деятель, крайне важным считается его вклад в историю республики.

В дальнейшем мы попытаемся обобщить те впечатления и представления о тувинцах, которые стали складываться в рамках постреволюционного этнографического изучения народа у представителей российской, советской науки из столичных научных центров, а также местных кадров ученой интеллигенции.

Глава 3

Тувинцы в исследованиях ученых ХХ в

В начале ХХ в. геополитическая ситуация в регионе изменилась: в результате Синхайской революции 1911 г. пала Маньчжурская империя Китая и независимость получили не только Монголия – крупнейший вассал империи, но и Урянхайский край – Тува. Также изменилась ситуация в самой России в 1917 г., где, как мы знаем, произошла Великая Октябрьская революция.

Между этими двумя судьбоносными революциями тувинцы после длительной череды бурных событий, метаний местных князей в итоге в 1913 г. выбрали вариант покровительства «Белого царя» – российского императора Николая II. И это было неудивительно, учитывая и разросшиеся экономические и политические связи тувинцев с русскими, очевидно большее неприятие китайцев и монголов, руками которых первые жестко управляли территорией и обирали жителей. В 1914 г. был объявлен протекторат России над Урянхайским краем, и с этого момента вся дальнейшая история Тувы шла в сторону дальнейшей интеграции с российским государством118, вплоть до добровольного вхождения уже в состав Союза Советских Социалистических республик в 1944 г.

Сейчас с учетом падения СССР и ухода в прошлое советских коммунистических идеалов интеграция Тувы с Россией оценивается по-разному. После нескольких десятилетий однозначно положительной оценки, в 1990-х гг. появились резко негативные мнения. Их сторонники обычно апеллируют к тому, что Тува была больше монгольской территорией и у тувинцев больше общего с монголами, чем с русскими, что в имперские времена Тува оставалась политически независимой, а от царских губернских чиновников Енисейской губернии осуществлялось лишь «военное и административное управление», что «тувинцы не желали не только советской власти, но и независимости; они хотели, как и во все предшествовавшие века, быть в составе Монголии», что «Тока тайно от собственного народа лишил Туву независимости, причем присоединил ее совсем не к тому государству, к которому сами тувинцы желали присоединиться», – таковы суждения некоего Е. Трифонова, опубликованные на портале интернет-журнала «Историк»119. Подобные же слова звучат от всех, кто негативно оценивает и «оккупацию» советским государством других территорий, в том числе Прибалтики. К сожалению, они явно высказываются безо всякого серьезного исследования, изучения общественного мнения в самой Туве, практически основываясь только на исторических фактах, свидетельствующих о перегибах, репрессиях, сопротивлении, жестком авторитарном правлении и пр. Вне всякого сомнения, отрицать их нельзя. Но и не стоит столь огульно, без учета мнения жителей республики считать, что тувинцы тогда считали лучшим для себя.

Мнения серьезных исследователей более взвешенные и не стремятся к крайностям. Да, советский период было сложным и противоречивым как для Тувы, так и для всей России, для всех постсоветских ныне независимых государств – республик Союза. Но если всё же попытаться оценивать ситуацию с общих позиций, то нельзя не признать, что Тува получила импульс для развития, сохранила целостность этноса (по демографическим показателям количество тувинцев – представителей титульного этноса республики выросло), многое из национальной культуры тоже сохранилось, в том числе основа менталитета, хозяйственной культуры. Потери тоже были и достаточно большие, о них тоже необходимо говорить. Но что необходимо признать сейчас, с «высоты» XXI в. – это что тувинцы и Тува сохранили себя и продолжают, пусть со всеми проблемами нового века, развиваться. И это уже в противовес тому, что видели наблюдатели рубежа XIX–XX вв., когда говорили об угасающем, практически вымирающем народе.

Попытаемся суммировать те взгляды, которые распространились в период развития научных знаний о Туве, когда в ХХ в. тувинцев и тувинскую культуру стали изучать не просто как изживающих себя «инородцев», но как народ, который начал строить свою жизнь.

Здесь мы также выделим некие условные этапы, когда были распространены определенные представления о тувинцах и соответственно тувинском национальном характере. Во-первых, достаточно много литературы о том, как представляли тувинцев «внешние» исследователи – ученые советские, которые специально приезжали в Туву с целью изучения прежде всего традиционной культуры, а также анализа хода прогрессивных социалистических изменений в образе жизни населения. Этот пласт представлений имеет свои особенности, прежде всего в плане идеологизации, который следует учитывать. Во-вторых, с середины ХХ в. у тувинцев появились и начали активно работать свои национальные кадры – ученые, которые также следовали в русле идей своих наставников из столичных научных центров, где они получали образование и теоретическую подготовку. В-третьих, мы можем говорить об усилившейся школе местных тувиноведов, образовавших в итоге в конце советского периода уже центр тувиноведения, поскольку представителей столичной науки, постоянно занимавшихся исследованиями Тувы, становится всё меньше и меньше. Постсоветское же тувиноведение в основном сконцентрировалось в самой республике.

Тувинцы в трудах советских ученых

Итак, какими видели тувинцев приезжающие советские ученые – этнографы, экономисты, историки, археологи? Откроем и перелистаем не только академические труды Л. П. Потапова, С. И. Вайнштейна, Е. Д. Прокофьевой, Н. А. Сердобова и др., но и посмотрим на имеющиеся записи с путевыми впечатлениями других авторов.

Одной из настольных книг для этнографов, историков тувинской культуры является книга советского ученого Л. П. Потапова «Очерки народного быта тувинцев» (М., 1969). Исследователь, родом из Алтая, получил подготовку в одном из главных в те времена центров обучения отечественных востоковедов и сибиреведов – Ленинградском университете. Он считается специалистом по шорцам, алтайцам, хакасам, тувинцам, работал также с экспедициями в Узбекистане. Непосредственно тувинцами занимался в 1940–1960-х гг., руководил комплексной Саяно-Алтайской экспедицией, работа которой охватила Горный Алтай, Шорию, Хакасию и Туву, в 1957 г. преобразованную в Тувинскую археолого- этнографическую экспедицию, перед которой была поставлена задача изучения этногенеза и истории тувинцев. Экспедиция вела работу с 1957 по 1966 г. Сам Л. П. Потапов вспоминал, что его поездки в Туву заняли у него 11 лет жизни120.

Большой размах в Тувинской археолого-этнографической экспедиции приобрели археологические исследования, осуществленные начальниками археологических отрядов А. Д. Грачом, С. И. Вайнштейном и В. П. Дьяконовой. В результате работ экспедиции были опубликованы три тома «Трудов Тувинской комплексной археолого-этнографической экспедиции», изданные под руководством и под редакцией Л. П. Потапова, ряд монографий Л. П. Потапова, А. Д. Грача, С. И. Вайнштейна, В. П. Дьяконовой. Сотрудники экспедиции приняли непосредственное участие в создании коллективной монографии «История Тувы» (1964).

Богатое академическое наследие Л. П. Потапова практически не содержит дневников, путевых заметок, и нам сложно судить о тех личных впечатлениях, которые у него складывались от изучаемых им народов, в том числе тувинцев. В первую очередь, конечно, очевидно, что это сложилось из-за особенностей стиля его работы, из-за больших нагрузок исследователя, который совмещал свою творческую деятельность с организационной (он долгие годы руководил наукой в Ленинградской части Института этнографии РАН, был директором Музея антропологии и этнографии). По воспоминаниям его ученицы В. П. Дьяконовой, он бдительно охранял чистоту марксистского учения, оставался всегда социально активным советским человеком121. Не стоит также забывать и об обязательном для всех ученых того времени социалистическом пафосе, без которого труд просто-напросто мог и не увидеть свет.

Поэтому общие представления этнографа о тувинцах, полагаю, могут быть выяснены из нескольких цитат из его основного академического труда: «Молодое тувинское государство столкнулось с огромными трудностями, связанными с глубокой экономической, политической, а также культурной отсталостью. У тувинцев в то время не было культурных центров, отсутствовала письменность, грамотность, бытовые условия трудящихся были весьма тяжелыми…»122 «Экономика Тувы развивалась в то время еще на основе старого, экстенсивного и технически отсталого сельского хозяйства при господстве кочевого быта. Развитие народного хозяйства тормозилось отсутствием своей сколь-либо развитой промышленности, современного транспорта и развитых путей сообщения. Преодоление такого рода трудностей собственными силами требовало большого вложения времени и вложения колоссальных средств. Нельзя забывать и того, что в тот период Тува остро испытывала недостаток квалифицированных и просто грамотных кадров как в области хозяйства, так и в области культуры, ибо письменность и образование в ТНР находились лишь в начальной стадии развития»123.

Здесь мы также находим обоснование Потаповым необходимости изучения этнографии тувинцев: «Тяжелое прошлое тувинского народа нельзя предавать забвению, оно должно быть хорошо изучено, обобщено и обнародовано. Это нужно не только для исторической науки, но и для нашей современности, для коммунистического воспитания новых поколений. Не зная прошлого, нельзя оценить и полюбить настоящее – современную социалистическую действительность»124.

Отдельные представления о специфике тувинского мировоззрения и менталитета присутствуют в этнографических описаниях автором религиозных верований: «В народном мировоззрении тувинцев очень большое место занимали различные религиозные представления, суеверия, запреты, приметы и т. д. Такое положение следует признать вполне естественным, принимая во внимание многовековой гнет и эксплуатацию трудящихся тувинцев в прошлом. Отсутствие письменности и грамотности, школ и образования, науки и просвещения весьма облегчало распространение и укоренение первобытных религиозных верований, хотя это и не значило, что народное мировоззрение тувинцев было целиком религиозным»125.

Несколько слов о сущности шаманизма у тувинцев: «Его мировоззренческой основой является идея о расчленении всего мира на три сферы – земную, подземную и небесную, о населенности и насыщенности всех трех сфер (особенно земной) духами, ведущими образ жизни, не чуждый человеку, но с некоторыми отличиями. Шаманизм предполагает существование у человека нескольких душ, несущих различные функции, и наличие загробной жизни, представляемой по образу земной. Главная концепция шаманизма заключается в том, что жизнь, здоровье, всякое благополучие и вообще судьба человека (во всех проявлениях) зависят от воли тех или иных духов, от взаимоотношений их с человеком. На этой широкой анимистической основе, породившей различные древние культы, отражающие разнообразные формы взаимоотношения человека с окружающим его миром духов, зародилась и сформировалась идея профессионального общения с духами через определенных лиц, избранников самих духов»126.

В своей работе Л. П. Потапов также отмечает другие важные элементы религиозных верований тувинцев: древние дошаманские культы гор, ритуалы, строгие предписания относительно поведения женщин, посвящения животных, отличия шаманистских и ламаистских ритуалов при погребениях и др.

Коллегой Л. П. Потапова и его научным конкурентом по исследованиям этногенеза тувинцев (вследствие чего работа автора долгое время – при жизни Л. П. Потапова – не могла быть издана) была Е. Д. Прокофьева, специалист по селькупам, научный сотрудник Кунсткамеры. В середине 1950-х гг. она возглавляла Тувинский отряд Саяно-Алтайской экспедиции и, проведя в Туве три полевых сезона (1952, 1953, 1955 гг.), привезла в Ленинград ценнейший материал, который и лег в основу ее монографии, увидевшей свет только в 2011 г.127 Как отмечает В. А. Кисель, составитель современного издания, монография Прокофьевой представляла собой первое научное произведение советского периода, в котором подробно рассматривалась традиционная культура тувинцев (сходные по широте охвата фундаментальные работы С. И. Вайнштейна и Л. П. Потапова были написаны позднее128).

Книга Е. Д. Прокофьевой также отмечена печатью убежденности в прогрессивности преобразований в Туве: «…тувинский народ встал прочно на путь социалистического развития, социалистический строй одержал победу в Туве»129. При этом в ее сочинении есть ряд интереснейших наблюдений, связанных со специфичностью мировоззрения тувинцев, их самосознания. Любопытны общие выводы, которые сделала исследователь относительно социокультурных процессов, обусловленных географическим фактором, приводивших к определенным культурным результатам. Так, например, она пишет: «…центральная Тувинская котловина, степи Турана, Уюка, Каа-хема, Улуг-хема, Кемчика, Теси и даже незначительные по площади степи Тоджи являлись теми территориями, где отдельные группы тувинского народа наиболее интенсивно общались между собой. Здесь, как мы уже сообщали, создавались и крепли центры административного управления, религиозные, торговые. На этих территориях вследствие интенсивного общения разных групп населения между собой и с многочисленными пришельцами усиленно проходил процесс взаимного обмена культурными ценностями, складывался общий язык, развивались промыслы и ремесла, торговый обмен. Всё это приводило к развитию общей культуры населения. Несмотря на то что население указанных выше степей Тувы находилось в одинаковом экономическом и политическом положении, как и остальные группы населения, феодально-байское и чиновничье угнетение было здесь, возможно, и глубже [сильнее], всё же культура населения этих степей была значительно выше культуры групп, живших на окраинах, на замкнутых территориях. В центральных степях значительно продвинулось разложение первобытнообщинных институтов и традиций. Здесь действительно быстрее исчезали родовые связи, оставив ряд пережиточных, не игравших существенной роли в жизни населения явлений. Здесь сумон действительно представлял собой административную единицу, хотя часто носил название какого- либо “сööка” или более крупного этнического образования. На территории центральных сумонов проживали представители разных групп тувинцев. Язык населения именно этих территорий лег в основу современного литературного языка. То же происходило в меньших масштабах в окраинных территориях Тувы»130.

Если центральная Тува, как отмечала Прокофьева, была более однородной, то, например, в Тодже она наблюдала смешение, причем осознаваемое самими жителями: «В Тодже население степи было смешанным в значительно большей степени (в него входили представители многих групп), чем оленеводческое, и вместе с тем значительно более общетувинским, так как имело многие общности в культуре, экономике с основным населением Тувы, то есть меньше отличалось oт основного населения Тувы. Это нашло отражение в высказывании [словах] старика в Тодже, принадлежащего к группе Кол: “Оленеводы, они очень смешанные; с кем они не мешались. А Колы – настоящие тувинцы”. Для него разница культуры между оленеводами и степняками тувинцами и сходство оленеводов-тувинцев и карагасов, а может быть, и остатков самодийских пленен, которых он, возможно, знал, и дархатов, в прошлом тувинцев, являлась основой для сравнения. Старики Кыргыс и Иргит в Эрзине говорили обратное: “Настоящие тувинцы (Тыва-кижи) – это Тоджа, оленеводы”. Для них сравнение шло по линии отличия оленеводческой культуры от скотоводческой. Для них оленеводческая культура является подлинно тувинской, древнетувинской»131.

Приведя доводы своих информантов, автор заключает: «Нам представляется, что оба высказывания правильны, так как несомненно, что в сложении тувинского народа приняли участие группы как охотников-оленеводов, так и скотоводов, и этноним Тыва-кижи не всегда распространялся на весь народ современной Тувы, а относился в прошлом, по-видимому, к группам восточных тувинцев. Вопрос о времени появления названия “Тыва-кижи” в применении ко всему народу этой территории сложный»132.

Помимо всего прочего, Е. Д. Прокофьева отмечает факт недавней разрозненности племен, несмотря на общность этноса, о котором писали более ранние наблюдатели. Жители Тувы до революционных перемен в крае были мало осведомлены не только об особенностях жизни других родоплеменных групп тувинцев, но и даже их названия им были малознакомы или практически неизвестны: «Количество отдельных названий тувинских родоплеменных групп, проживавших в Туве, очень велико. Еще в наше время133 их насчитывается свыше 50. Среди них древние названия – Соян, Иргит, Салчак, Кыргыс, К˙ж˙гет, Т˙л˙ш, Монгуш и т. д. Все эти группы были включены как отдельные сумоны в определенные хошуны, жили обособленной жизнью и часто имели весьма слабую связь между собой. Так, Иргиты эрзинские смутно знали, что Ир- гиты живут и в Бай-тайге, вовсе не знали о тункинских Иргитах. Сояны эрзинские далеко не все знали о тоджинских Соянах и вовсе не знали о Соянах-кокчулутунах. Чооду эрзинские слабо знали Чооду в Тодже и вовсе не знали кутских Чооду. В целом восточные группы тувинцев почти не знали ни центральных, ни западных [родственных племен], для последних такие группы, как Чооду и Маады [прим. 2], были чем-то чужим и далеким, а чаще они и вовсе не слышали эти имена. Лишь с установлением революционной власти, определенных границ республики, а особенно с развитием коллективизации, устройством административно-культурных хозяйственных центров, развитием промышленности, средств связи, образования, [созданием] письменности разрушилась вековая разобщенность отдельных групп, быстрыми темпами развивалось сознание общности»134.

Исследовательница также подмечает такую особенность, как сложные исторические условия, в которых было мало возможностей для сохранения сведений о сложных временах: «Особенность феодализма при колониальном режиме состояла в том, что сами феодалы были подчинены колонизаторам и сменялись, несмотря на то что их власть была наследственной. Поэтому не слагались, не сохранились родословные феодалов. Жестокость феодальных войн приносила неисчислимый вред населению, и если народ испытывал в течение ряда веков экономический упадок, то ясно, что культура народа была угнетена, в том числе и народное творчество. Народ зачастую, по-видимому, не мог разобраться в чрезвычайно сложных политических событиях, участником которых он был»135.

Отмечается в работе Прокофьевой и тот факт, который обусловит в дальнейшем относительную сохранность представлений тувинцев о территориальном делении: «В дальнейшем при появлении коллективных форм хозяйства более и более стягиваются представители разных групп в растущие оседлые поселки. Население, разбросанное ранее по лесогорным и степным просторам, сосредоточивается в этих поселках. Однако до сего времени остаются возможности определить коренное население отдельных частей территории области. Дело в том, что современное административное деление районов на сельсоветы в большинстве случаев повторяет прежнее разделение хошунов на сумоны. Недаром часто сельсовет называют сумонным советом, сумоном. Население сумона в далеком прошлом почти повсеместно в Туве было определенным. Поэтому сумоны назывались по имени группы тувинцев, составляющей основное большинство на данной территории»136.

Автор подчеркивает наличие именно территориального деления, распад родоплеменных структур и соответствующего сознания «не значит, что в сумонах было исключительно население одного рода или нескольких близких родов, не значит, что монгольское слово “сумон” равнозначно тувинскому “сеоку”. В сумонах жили люди разных групп тувинцев. В одних сумонах население было более, в других – менее смешанное. Мы говорим лишь о том, что всегда при самом поверхностном наблюдении до последнего времени можно было определить основное население этой территории, обычно давшее название сумону. Монгольские колонизаторы не могли разрушать целостность групп населения, привязанных издавна к родным местам, создавшим определенные связи, хозяйственные и идеологические, не только между членами своей группы, но и с соседними группами»137.

Прокофьева констатирует, что «ныне все без исключения группы тувинцев, проживающих на территории ТАО138, именуют себя Тува – Тыва, Тыва-кижи, считают себя единым народом – Тыва-улус, землю свою именуют Тува ~ Тыва джер или чаще просто Тыва. Бытование в настоящее время общенародного имени для территории этого народа есть результат длительного процесса национальной консолидации многочисленных племен, населявших эту территорию, процесса, завершающегося в наши дни»139.

Еще один известный тувиновед, начинавший работу в составе экспедиций Л. П. Потапова, будучи тем не менее представителем «московской школы», много лет проработавший в Москве и представлявший головной этнографический институт страны – Институт этнографии СССР, ныне Институт этнологии и антропологии РАН, – С. И. Вайнштейн считается прежде всего исследователем этнографии тувинцев. Он известен большим количеством работ по Туве, не только академических, но и имеющих научно-популярный характер, с путевыми заметками, рассказами о людях, с впечатлениями, поскольку он не только руководил коллективными экспедициями по Туве, но и совершал самостоятельные поездки, жил и работал в республике. Даже вернувшись на постоянную работу в Москву, он регулярно возвращался в республику и совершал поездки по разным районам вплоть до 1980-х гг. Проживая в последние годы жизни в столице, не терял связи с тувинскими коллегами.

Полевые записи этнографа вышли в книге «Загадочная Тува» (М., 2009). Автор провел многие годы в экспедиционных поездках по Туве, общался с большим числом представителей местного населения. Ученый проявлял огромный интерес к исследуемым народам, уважение к людям, которое выражалось и в том, как он тщательно готовился к особенно важным встречам, и в том, что он считал своим долгом упомянуть о своих проводниках, помощниках. Севьян Израилевич даже на некоторое время выучил тувинский язык (который впоследствии, правда, подзабыл). Поэтому особенно интересны его заметки об особенностях тувинского менталитета, тувинских обычаев, причем традиционных, сложившихся веками.

Этнограф подчеркивал, например, у тувинцев большую любовь и приверженность лошадям. Он писал, что тувинцы – прекрасные наездники, способные многие часы находиться в седле, не чувствуя усталости140. Юрту он называл не просто жилищем кочевников, но микромиром, своеобразной моделью мира, где всё было ориентировано, регламентировано. Исследователь подробно описал представления о времени тувинцев, которые не знали механических часов, а использовали для исчисления юрту. Жилище играло роль удивительных солнечных часов. «Принцип действия таких часов, – писал он, – прост. Тувинцы почти всегда ставят юрту входом на восток, а вся утварь расположена в строго определенных местах. Поэтому солнечные лучи, проникающие в жилище через дымовое отверстие и располагающиеся в тех или иных частях юрты и на тех или иных предметах, позволяют судить о времени. Обычно информаторы называли 9 или 10 таких временных периодов, охватывающих весенне-летнее время суток от 5–6 часов утра до 8–9 часов вечера, причем каждый из них имеет свои названия, например: “солнце на дымовом круге”, “солнце на изголовье постели” и т. п.»141.

Автор также описывает достаточно подробно законы степного этикета, которые наблюдал, правда, только в первые свои экспедиционные поездки142. Например, что должен делать гость, а что – хозяин, когда первый приезжает на коне к юрте? Гость не пересекает на коне определенную черту минимального расстояния до юрты, хозяин старается выйти, услышав лай своей собаки, что означало появление нового человека. Как должен вести себя гость, что должен предложить ему хозяин? Все эти правила аккуратно прописаны исследователем в той последовательности, которую он наблюдал и о которой ему поведали тувинцы.

Гостеприимство тувинцев в целом было нормой, с которой встречались все путешественники, в том числе и сам автор. Он писал: «Каждый вошедший в юрту, будь то почетный гость или случайный путник, мог не сомневаться, что он получит какую-то пищу, по крайней мере чай. Даже в самой бедной семье считалось необходимым как-то накормить человека, вошедшего в юрту. А если приезжал почетный гость, то стремились обязательно угостить его и мясом, если была к тому малейшая возможность»143.

В то же время Севьян Израилевич публиковал свои книги до последних лет жизни, сопровождая свои старые полевые записи комментариями уже «с высоты прожитых лет». Он отмечал, что со временем эти правила перестали быть жесткими, тувинцы их уже не выполняли досконально.

Слушая и записывая образцы народного фольклора из уст рассказчиков, каковыми были чаще всего люди старшего поколения, он не может не удержаться от комплиментов, называя их «тувинскими гомерами», «тувинскими рапсодами»: «Характерно, что эти старики – не только знатоки многих сказаний, сказок и песен своего народа, но и общительные, остроумные люди с прекрасной памятью. Они и поныне, как правило, хорошо знают ушедший кочевой быт своего народа и поэтому неоценимы для этнографа как прекрасные информаторы – знатоки традиционной культуры»144.

Особо подчеркивал автор музыкальность тувинцев: «Все тувинцы очень любят песни. Песня одноголосна, мелодии лирических песен – протяжные. Песни нередко сопровождались игрой на музыкальных инструментах. Существовали мелодии, рассчитанные на самостоятельное исполнение на музыкальных инструментах, например ходушпай, узун хоюг и др.; многие из них были широко распространены по всей Туве. Хорового пения и ансамблевой инструментальной игры не было. Одновременная игра на нескольких музыкальных инструментах была исполнением мелодии в унисон»145.

Этнограф в одной из поездок от своего проводника впервые в своей жизни услышал исполнение тувинского горлового пения, ставшего ныне очень известным. Воспоминание о том удивительном моменте, когда он услышал от человека «дуэт необычных музыкальных инструментов, но исполненный <…> без инструментов», как пишет Севьян Израилевич, осталось с ним на всю жизнь146