Читать онлайн Путеводитель по пушкинской Москве бесплатно

«В начале жизни школу помню я…»

Большой Харитоньевский пер. 21

«Они жили теперь в порядочном деревянном доме, Юсуповском, рядом с домом самого князя, большого туза. Сергей Львович был доволен этим соседством. Князь, впрочем, редко показывался в Москве. Раз только летом видел Сергей Львович его приезд, видел, как суетился камердинер, открывали окна, несли вещи, и вслед за тем грузный человек с толстыми губами и печальными нерусскими глазами, не глядя по сторонам, прошел в свой дом. Потом князь как-то раз заметил Надежду Осиповну и поклонился ей широко, не то на азиатский, не то на самый европейский манер. Вслед за тем он прислал своего управителя сказать Пушкиным, что дети могут гулять в саду, когда захотят. Князь был известный женский любитель, и Надежде Осиповне было приятно его внимание. Вскоре он уехал».

Юрий Тынянов. «Пушкин»

Князь Н.Б. Юсупов. Рисунок А.С. Пушкина

Дворец Юсуповых – старейшее на сегодняшний день московское здание, связанное с жизнью Пушкина. В основе дворца – палаты XVI–XVII вв. Существующее ныне строение сформировалось в результате неоднократных реконструкций и перестроек из двух первоначально самостоятельных корпусов – восточного со столовой палатой и западного.

Композиция этого интереснейшего памятника московского гражданского зодчества связана с «хоромным» принципом построения. Обращает на себя внимание живописная группировка отдельных разновеликих объемов, крытых порознь кровлями различной высоты и формы, то заслоняющих друг друга, то открывающих новые завораживающие виды.

На второй этаж дворца ведет наружная лестница, что было характерным архитектурным приемом XVI–XVII вв. Это относится и к столовой палате – обязательному для подобных зданий парадному помещению. Нетрудно уловить в ней элементы, восходящие к Грановитой палате Московского Кремля. Высокий свод, освещенный с обеих сторон многочисленными окнами, напоминает гигантский купол.

Реконструкция 1892 г. (арх. Н.В. Султанов) в дань существовавшей тогда моде стилизовала здание «под старину», что заметно проявилось в пышном декоре, обильно покрывшем стены, в узорчатой кровле с флюгерами, оконницах и других элементах. В конце XIX в. западный корпус был надстроен третьим этажом (архитектор В.Д. Померанцев). Постройки заднего двора относятся к 1895 г., стилизованная чугунная ограда – к 1913 г.

В результате реставрации, длившейся с начала 1980-х гг. по 2008 г., восстановлены уникальные изразцовые печи начала XVIII в., стилизованные росписи, выполненные в конце XIX в. по эскизам художника Ф.Г. Солнцева, воссозданы паркетные и каменные полы и некогда полностью утраченные оконные витражи. Восстановлено и кровельное покрытие с декоративными дымниками.

Первым известным по документам владельцем палат был богатый купец Чирьев, обосновавшийся в Москве в 1670-х гг. Затем хозяевами палат последовательно являлись сподвижники Петра I или вельможи, к ним приближенные: в начале XVIII в. палаты принадлежали дипломату, вице-канцлеру П.П. Шафирову, отправленному впоследствии за казнокрадство в ссылку. В 1723 г. конфискованные у Шафирова палаты перешли к графу П.А. Толстому, управляющему Тайной канцелярией, вынесшей приговор сыну царя Петра Алексею.

План двора действительного тайного советника князя Н.Б. Юсупова, 1802 г. (Центральный исторический архив Москвы)

Конец XIX в.

Толстого, в свою очередь, также сослали – на Соловки, в 1727 г. А хозяином здесь стал Алексей Волков, обер-секретарь Военной коллегии и ближайший помощник А.Д. Меншикова – новоиспеченного генералиссимуса и фактического правителя России с 1725 по 1727 гг. при малолетнем Петре II (вспоминаются пушкинские строки о Меншикове из «Полтавы»: «Счастья баловень безродный, полудержавный властелин»).

Но распоряжался палатами Волков недолго, – как только звезда Меншикова закатилась, сгустились тучи и над обер-секретарем. И вот уже князь Григорий Юсупов челом бьет Петру II, буквально выпрашивая себе волковские палаты. А Волкова в своем доносе-прошении он называет «согласником» во всех «непорядочных и худых проступках князя Меншикова». Прошение князя было удовлетворено. С 1727 г. Юсуповы владели палатами без малого два века – до 1917 г.

При Советской власти во дворце Юсуповых располагался президиум Академии сельскохозяйственных наук, здесь находился кабинет Николая Вавилова, а затем – Трофима Лысенко.

Потомок Григория Юсупова, дипломат, коллекционер и меценат, владелец усадьбы Архангельское князь Николай Борисович Юсупов (1750–1831) остался в истории как влиятельнейший вельможа при четырех царствованиях – от Екатерины II до Николая I. Юсупов часто бывал за границей, при Екатерине II служил посланником в Сардинии, Неаполе, Венеции, водил знакомство с Бомарше и Вольтером. А потому и собрание юсуповское наполнено было в большинстве своем иноземными предметами искусства – редкими и дорогими книгами, скульптурой, бесценными полотнами Рембрандта, Тьеполо, Ван-Дейка, Лоррена и других мастеров (многое из этого потомки князя успели вывезти из России в 1917 г.). Неудивительно, что среди многочисленных должностей Николая Борисовича было начальство над Эрмитажем и Оружейной палатой.

В 1810 г. Юсупов прикупил у Голицыных подмосковное Архангельское, написав при этом, что «Архангельское – не есть доходная деревня, а расходная, и для веселия, а не для прибыли, то стараться в ранжереях, парниках, и грядках то заводить, что редко, и чтобы все было лучше, нежели у других <…> фрукты держать для продажи, хотя мало прибыли, но из них несколько сортов стараться иметь, чтобы щеголять и их показывать». Усадьба в Архангельском со всеми ее садами превратилась при Юсупове в подлинное собрание шедевров многих видов искусства.

Богатейший человек своего времени, Юсупов владел не только драгоценными предметами искусства, но и тридцатью тысячами крепостных душ в двадцати трех губерниях. Годовой доход его редко опускался ниже миллиона рублей. Имея такие барыши, Юсупов тем не менее сдавал свою недвижимость внаем. Просвещенность на равных уживалась в нем с жадностью до денег. Сдавал он и дом в Большом Харитоньевском переулке.

Надежда Осиповна Пушкина

(работа Ксавье де Местра, 1800-е гг.)

Среди нанимателей была и семья Пушкиных, жившая здесь с 24 ноября 1801 г. по 1 июня 1803 г. В то время здешнюю местность называли Огородной слободой, а эта часть Большого Харитоньевского переулка была известна как Большая Хомутовка. Название слободе дали дворцовые огороды и поселения живших при них в XVII в. огородников. Со второй половины XVII в. на территории Огородной слободы селились по большей части купцы, представители высшего духовенства, московской знати.

Пушкин не раз мысленно обращался к детским годам, проведенным в Большом Харитоньевском переулке. И процитированные строки из седьмой главы «Евгения Онегина» – яркое тому подтверждение. Татьяна Ларина была поселена автором именно «у Харитонья в переулке», т. е. рядом с церковью св. Харитония, что и дала название переулку (построена в 1654 г., снесена в 1935 г.).

Поселившаяся здесь семья Пушкиных состояла из пяти человек: глава семьи Сергей Львович Пушкин (1770–1848), московский чиновник средней руки; его жена (с 1796 г.) Надежда Осиповна, урожденная Ганнибал (1775–1836); дети – Ольга (1797–1868), Александр и Николай (1801–1807).

Позже у Сергея и Надежды Пушкиных родилось еще пятеро детей. Из них выжил только Лев (1805–1852), остальные же – сыновья Михаил (1811), Павел (1810), Платон (1817–1819) и дочь Софья (1809) умерли в раннем возрасте.

В усадьбе Юсупова в начале XIX в. стояло три каменных дома, один из которых – средний – и был арендован Сергеем Львовичем Пушкиным. В результате более поздних перестроек дом стал частью одного большого здания. Сегодня это левое крыло дома № 21 (по другому мнению, Пушкины обретались в несохранившемся деревянном флигеле).

Юсуповский сад славился на всю Москву, усадебное садоводство на иноземный манер – английский или французский – было в ту пору в большой моде. Маленький Саша Пушкин проводил в саду князя большую часть времени.

«Сад был великолепный. У Юсупова была татарская страсть к плющу, прохладе и фонтанам и любовь парижского жителя к правильным дорожкам, просекам и прудам. Из Венеции и Неаполя, где он долго был посланником, он привез старые статуи с обвислыми задами и почерневшими коленями. Будучи по-восточному скуп, он ничего не жалел для воображения. Так в Москве, у Харитонья в Огородниках, возник этот сад, пространством более чем на десятину.

Князь разрешал ходить по саду знакомым и людям, которым хотел выказать ласковость; неохотно и редко допускал детей. Конечно, без людей сад был бы в большей сохранности, но нет ничего печальнее для суеверного человека, чем пустынный сад. Знакомые князя, сами того не зная, оживляли пейзаж. Пораженный Западом москвич шел по версальской лестнице, о которой читал или слышал, и его московская походка менялась. Сторожевые статуи встречали его. Он шел вперед и начинал, увлекаемый мерными аллеями, кружить особою стройною походкой вокруг круглого пруда, настолько круглого, что даже самая вода казалась в ней выпуклой, и, опустясь через час все той же походкой к себе в Огородники, он некоторое время воображал себя прекрасным и только потом, заслышав: «Пироги! Пироги!» или повстречав знакомого, догадывался, что здесь что-то неладно, что Версаль не Версаль и он не француз. Сад был открыт для няньки Арины с барчуками».[4]

Сергей Львович Пушкин

(с портрета К.К. Гампельна, 1824 г.)

Почти через четверть века после того, как Пушкины жили у Харитонья в Огородниках, в 1830 г. поэт принимается за автобиографию. Он набрасывает «Программу автобиографии», в которой описание своего детства он начинает именно отсюда: «Первые впечатления. Юсупов сад». И в это же время он сочиняет стихотворение «В начале жизни школу помню я», где рисует восхитительную картину сада:

_{Николай Борисович Юсупов}

_{(с картины кисти И.Б. Лампи, 1790-е гг.)}

Стихотворение это лучше, чем какая-либо из возможных иллюстраций, передает атмосферу сада, пленившую будущего поэта.

Пушкин встречался с Николаем Юсуповым после возвращения в Москву в 1826 г., тому есть материальное подтверждение – рисунок художника Николя де Куртейля, запечатлевший поэта в Архангельском среди гостей князя, принимающего поздравления с праздником от благодарных крестьян. Александр Сергеевич бывал в усадьбе и в 1827 г., и в 1830 г. В том же 1830 г. Пушкин публикует в «Литературной газете» стихотворение, посвященное главному вдохновителю и хозяину сада в Огородной слободе, соблаговолившему когда-то допустить в его пределы маленького Александра. Именно к нему, Николаю Юсупову, Пушкин обращается в стихотворении «К вельможе». В этом произведении Пушкин отдает должное князю как одному из ярчайших деятелей своей эпохи:

Церковь Св. Харитония Исповедника в Огородной слободе, 1880-е гг.

Из Петербурга не замедлил высказаться и Фаддей Булгарин. Пушкин собирался ответить непонятливым коллегам критической заметкой «Опровержение на критики», но так и не закончил ее. Уже позднее, после смерти поэта, в 1844 г. Виссарион Белинский сполна расплатился с критиканами: «Некоторые крикливые глупцы, не поняв этого стихотворения, осмеливались в своих полемических выходках бросать тень на характер великого поэта, думая видеть лесть там, где должно видеть только в высшей степени художественное постижение и изображение целой эпохи в лице одного из замечательнейших ее представителей».

А старика Юсупова Александр Сергеевич не забыл. 27 февраля 1831 г. он пригласил его в числе немногих, удостоенных сей чести, на бал, устроенный молодоженами Пушкиными в их арбатской квартире.

Стихотворение «К вельможе» было в штыки принято московскими литераторами. Николай Полевой, издатель «Московского телеграфа» вскоре ответил Пушкину обидным памфлетом «Утро в кабинете знатного барина». Александр Сергеевич критики не принял: «Пушкин говорил М.А. Максимовичу, что князю Юсупову хотелось от него стихов, и затем только он угощал его в своем Архангельском. – «Но ведь вы его изобразили пустым человеком!» – «Ничего! Не догадается!». Пушкин смеялся над Полевым, который в известном послании «К вельможе» видел низкопоклонство»[5].

«На уроки танцевания к Трубецким»

Покровка ул. 22

«Пушкин с сестрою учился танцевать в семействе князя И.Д. Трубецкого, на Покровке, близком к их дому и семейству. Княжны, ровесницы Пушкина, рассказывали мне, что Пушкин всегда смешил их своими эпиграммами, сбирая их около себя в каком-нибудь уголку. В этом доме я имел честь видеть часто мать и сестру Пушкина около 1820 года. Сестра славилась своим умом, живостью и характером между своими подругами».

Михаил Погодин

Александр I. Рис. А.С. Пушкина

Усадьба Апраксиных-Трубецких. Здесь Александр и Ольга Пушкины бывали в детстве, в 1809–1810 гг. Ольга Сергеевна Пушкина, ставшая в 1828 г. в результате тайного и сокрытого (от отца) замужества Павлищевой, вспоминала в 1851 г., что «родители возили их на уроки танцевания к Трубецким (князю Ивану Дмитриевичу)». В детские годы Пушкина князь и действительный камергер Иван Дмитриевич Трубецкой жил в этом доме на Покровке до своей смерти в 1827 г. Трубецкой приходился троюродным дядей Александру Пушкину (по отцу Сергею Львовичу).

Вычурный и грузный внешний вид дома дал прозвище и его владельцам. Их прозвали «Трубецкие-Комод». Комодами звались все члены семьи Ивана Дмитриевича: его жена Екатерина Александровна, урожденная Мансурова, сыновья Николай, Юрий, дочери Аграфена, Александра и Софья.

Действительно, квадратный дом Трубецких напоминал современникам комод (хотя еще в конце XVIII в. его называли ни больше ни меньше как «московский Зимний дворец»). «Москва всех людей метила по-своему. Дом был комод, и Трубецкие стали Трубецкие-Комод, а старика Трубецкого звали уже просто Комод. Трубецкие-Комод жили в своем доме-комоде тремя поколениями; старик, крепконосый, сухой, был уже очень дряхл и глух; всем в доме распоряжалась дочь, сорокалетняя девица Анюта. Александр часто встречал на прогулках Николиньку Трубецкого, гулявшего с гувернанткой. Они познакомились, тетка прислала Сергею Львовичу любезное письмо, и Александр стал бывать у Трубецких.

Николинька Трубецкой был мал ростом, ленив и толст, желт, как лимон. Старый дед доживал свой век и крепко зяб, поэтому зимою непрерывно топили, а летом не открывали окон. Слуги ходили по дому как сонные мухи. В комоде было тихо, душно и скучно. Казалось, и молодые вместе со стариком доживают свой век. Николинька не играл в мяч и не бегал взапуски, он был сластена, лакомка, и нежная тетка его закармливала», – писал Юрий Тынянов. Интересно, что на танцевальных вечерах у Трубецких бывал и маленький Федор Тютчев, живший неподалеку, в Армянском переулке.

«Дом-комод» на Покровке в 1836 г.

(Центральный архив научно-технической документации Москвы)

Усадьба Апраксиных-Трубецких на Покровке сформировалась в результате покупки в 1764 г. графом Матвеем Федоровичем Апраксиным небольших соседних владений. На одном из них, в 1760 г. принадлежавшем поручику Крюкову, стояли каменные палаты (вероятно, 1-я половина XVIII в.). В 1766–1769 гг. были выстроены в центральной части участка главный дом в три этажа и два одноэтажных флигеля по бокам (предположительно по проекту арх. Д.В. Ухтомского, автора снесенных в 1930-е гг. Красных ворот). Восточный флигель был перестроен из упомянутых старых каменных палат Крюкова, поэтому и оказался длиннее западного.

В 1772 г. усадьбу приобрел князь Дмитрий Юрьевич Трубецкой, отец будущего «Комода» Ивана Дмитриевича. При нем в 1774–1775 гг. строительство было завершено, Западный флигель, прежде короткий, был достроен; высота обоих флигелей была увеличена еще на один этаж. По задумке князя Трубецкого флигеля соединили с главным домом переходами, после расширенными (до 1803 г.). В торце восточного флигеля разместилась парадная лестница.

В 1783 г. парадный двор усадьбы был замкнут в глубине двухэтажным корпусом с проездом посередине, уже в советское время этот корпус надстроили третьим этажом.

«Дом-комод» на Покровке является не только хорошо сохранившимся памятником пушкинской Москвы, это еще и редкий, совершенно необычный памятник русской архитектуры позднего барокко второй половины XVIII в., единственный в своем роде.

«Дом-комод» в наше время

Вспомним, что расцвет барокко, характеризующегося такими свойствами, как грандиозность и пышность, патетическая приподнятость и пристрастие к эффектным зрелищам, совмещение иллюзорного и реального, пришелся на гораздо более ранний период – 1-ю половину XVIII в., а с 1760-х гг. этот стиль вытесняется классицизмом. Вот почему дом на Покровке еще до превращения его в «комод» прозвали «московским Зимним дворцом», построенным Растрелли в 1754–1762 гг. также в стиле барокко. Динамичная ордерная композиция, рисунок деталей, уникальное для Москвы богатство оформления «дома-комода» напоминают самые знаменитые дворцовые здания того времени.

Однако русское барокко не знает таких объемно-пространственных решений в архитектуре жилых зданий. Даже петербургские дворцы 1750–1760-х гг. строились на прямоугольных планах. Что же касается «дома-комода», то его криволинейные помещения разной формы и размера составляют основу планировки, а изгибы их стен непосредственно выражены в объеме здания. Эти выступы, в частности, подчеркнуты колоннами с характерным для эпохи сложным ритмом их повторения. На угловых выступах колонны и фронтоны ориентированы диагонально, что усиливает пластическое богатство здания. Крупные наличники и пышная лепнина почти целиком заполняют стены, особенно со стороны двора. Архитектурная ценность «дома-комода» как памятника русского зодчества подчеркивается и необычной для жилого здания деталью – лепными раковинами в нишах первого этажа.

Торжественную парадность развернутому вдоль улицы усадебному ансамблю придают флигеля. Их продольные фасады, более сдержанные, отделаны уже в формах раннего классицизма. И в этом – яркая иллюстрация перехода от одного архитектурного стиля к другому. К настоящему времени замыкающий корпус усадьбы сохранил лишь сводчатый центральный проезд; боковые здания на узком заднем дворе полностью перестроены.

Богатый интерьер дома-комода характеризуется не только многообразием помещений, но и их сложными, прихотливыми сочетаниями, что позволяет провести аналогию с увеселительными павильонами, навевающую некоторые приемы рококо.

В начале XIX в. дом сильно пострадал во время пожара, но, несмотря на это, основная планировка дома сохранилась. К этому времени относится и оформление уникального овального зала.

Внутри «дома-комода» есть на что посмотреть. Это и нарядные декоративные колонны, и высокие двери ампирного рисунка, и прямые и вогнутые угловые печи, облицованные изразцами второй половины XIX в. (интересно, что до середины прошлого века в доме было печное отопление), и чугунные лестницы (заменившие деревянные во второй половине XIX в.). В советское время была утрачена интереснейшая винтовая лестница в юго-западном крыле здания[6].

С этим домом связана занятная старомосковская легенда о тайном браке Алексея Разумовского с императрицей Елизаветой, произошедшем на следующий год после того, как в ночь на 25 ноября 1741 г. гвардия возвела дочь Петра Первого на царский престол. Влюбленные приехали в Москву, где тайно обвенчались в церкви Воскресения в Барашах (Покровка, 26; постр. в 1652 г., в советские годы значительно пострадала). В подтверждение тайного брака московские старожилы указывали на выточенную из дерева позолоченную царскую корону, водруженную якобы в честь этого венчания на куполе Воскресенской церкви. Теперь, к сожалению, и самой короны нет, как нет и возможности удостовериться в ее существовании.

Но главным результатом все сметающей на своем пути страсти Елизаветы должен был явиться ее подарок Разумовскому – роскошный дворец на Покровке, заказанный ею придворному архитектору Бартоломео Растрелли. Легенда красивая. Однако за правдоподобность ее поручиться трудно, т. к. свадьба если и была, то значительно раньше даты возведения дома.

С гораздо большей долей вероятности (чем в случае с тайным браком) можно утверждать, что Пушкин бывал в «доме-комоде» не только в детстве, но и гораздо позже, после возвращения в Москву. С 1825 г. управляющим делами и имениями у Трубецких служил Василий Дмитриевич Корнильев (1793–1851), в прошлом коллежский асессор и регистратор канцелярии Министерства юстиции.

Сегодня можно лишь догадываться о том, насколько эффективным управляющим он был, – как свидетельствовали современники, бывший коллежский асессор Корнильев жил на Покровке на широкую ногу и даже давал здесь обеды, обычно по вторникам. Пообедать заходили литераторы пушкинского круга: Баратынский, Погодин и другие. Михаил Погодин, между прочим, бывал здесь и в качестве домашнего учителя семьи Трубецких, об интересе к стихам Пушкина своего ученика Николеньки Трубецкого он писал в своем дневнике.

Управляющий пригласил к себе на обед Пушкина, скорее всего, после возвращения поэта в Москву из ссылки. Недаром же в сентябре 1826 г. Корнильев присутствовал у князя Вяземского на чтении Пушкиным «Бориса Годунова». Встречались они и раньше – у Карамзиных в 1818 г.

Здесь же на Покровке встречала гостей и жена Корнильева, дочь командора Биллингса, исследователя Сибири и Севера, участвовавшего в третьей кругосветной экспедиции Джеймса Кука. Было у Василия Дмитриевича и другое существенное родство. Он приходился дядей Дмитрию Ивановичу Менделееву. Старшая сестра химика Екатерина Ивановна часто бывала у дяди-управляющего. Видели здесь и самого Дмитрия Ивановича. Считается также, что он несколько лет прожил здесь, пользуясь гостеприимством дяди, в 1849–1850 гг. (по другой версии, ученый жил в другом доме Корнильева – в Уланском переулке на Сретенке, куда тот переехал после отставки у Трубецких).

План дома князя И.Д. Трубецкого, 1825 г.

(Центральный архив научно-технической документации Москвы)

С середины XIX в. в усадьбе помещалась Четвертая мужская гимназия, основанная в 1849 г. для подготовки к поступлению в Московский университет. Ранее гимназия занимала дом Пашкова. Когда же в 1861 г. дом Пашкова передали Румянцевскому музею, университет приобрел для гимназии «дом-комод», где она и располагалась вплоть до 1917 г.

Гимназия была классической, высшего разряда, с двумя древними языками: латынью и греческим. Она выделялась своим преподавательским составом. Многие учителя, являясь авторами учебников, по ним же и преподавали свои дисциплины. Физику преподавал К.Д. Краевич, автор учебника, словесность – Л.И. Поливанов, математику – А.Ф. Малинин и К.П. Буренин.

Среди выпускников – будущие режиссер К.С. Станиславский, философ Вл. С. Соловьев, ученый-механик Н.Е. Жуковский, меценат С.Т. Морозов, филолог А.А. Шахматов, писатели Н.Н. Евреинов и А.М. Ремизов, певец, солист Большого театра П.А. Хохлов, антрополог Н.Ю. Зограф, зоолог С.А. Зернов.

После Октябрьского переворота 1917 г. усадьбу заполонили те, кого в пушкинское время и на порог бы не пустили, – представители победившего пролетариата. Пролетарии обосновались прямо в овальном зале, где некогда обучали танцам Александра и Ольгу Пушкиных. А «дом-комод», «памятник зрелой гражданской архитектуры», приспособили под коммунальные квартиры. С дровами в первые революционные зимы в Москве было плохо, поэтому новые жильцы сильно мерзли в просторных барских покоях.

С 1924 г. тут находилось общежитие студентов Московского института инженеров транспорта.

После Великой Отечественной войны здесь вновь стали учить танцам, – часть помещений была отдана под Дворец пионеров (первое слово лучше подходит «дому-комоду», чем, например, общежитие). Среди пионеров были будущие поэтесса Белла Ахмадулина и театральный художник Валерий Левенталь. В 1958 г. в здании открылся «Дом комсомольцев и школьников» Бауманского района г. Москвы.

В середине 1960-х гг. к пионерам и комсомольцам подселили научных работников, – во дворец въехал научно-исследовательский институт ВНИИ геофизики. Тогда наконец-то была проведена первая научная реставрация памятника: его фасадам вернули первоначальный облик середины XVIII столетия.

Дворец на Покровке сегодня с успехом мог бы использоваться в культурно-просветительских целях, здесь можно было бы открыть галерею, музей, концертный зал. Но все это реально только после реставрации и приведения в порядок этого уникального памятника московской архитектуры.

«В московском саду графа Бутурлина»

Госпитальный пер. 4а/2

«Ему было десять лет. Александр знал теперь Москву. Знал и переулки, где дома были подслеповаты, как старички, сидевшие тут же, на скамеечках, и нарядный Кузнецкий мост, и широкую Тверскую – дома там были большие, просторные, почти все в два этажа. Дрожки и кареты стояли у подъездов; мужики бойко торговали пирогами. Во французской лавке на Кузнецком мосту блистали яркие шелка. Детей начали воспитывать по-новому. Сергей Львович, побывав у Бутурлиных, Сушковых и еще у кой-кого, однажды вдруг обнаружил, что благородных детей учат танцам».

Юрий Тынянов. «Пушкин»

Няня Арина Родионовна. Рис. А.С. Пушкина

Усадьба Бутурлиных (XVIII в.). Здесь в 1809–1810 гг. Пушкин часто бывал у Бутурлиных – дальних родственников его матери. В усадьбе жили граф Дмитрий Петрович Бутурлин (1763–1829) – библиофил, сенатор – и его жена Анна Артемьевна, урожденная Воронцова (1777–1854). Она приходилась троюродной сестрой матери Пушкина Надежде Осиповне. Отец Бутурлиной Артемий Иванович Воронцов стал крестным отцом Александра Пушкина. Дети Бутурлиных, – сыновья Михаил и Петр, дочери Елена, Елизавета, Мария и Софья – приходились четвероюродными братьями и сестрами Пушкину.

Сохранилось свидетельство поэта и литературоведа М.Н. Макарова, видевшего маленького Александра Пушкина у Бутурлиных: «Когда это было, в 1810, 1811 и в какую именно пору, право, этого хорошенько и точно я теперь сказать не могу. Тридцать лет назад – порядочная работа для памяти человеческой.

Однако ж я очень помню, что в этот год, да, именно в этот, когда я узнал Александра Сергеевича Пушкина, я, начиная с октября или с ноября месяца, непременно, как по должности, каждосубботно являлся к графу Дмитрию Петровичу Бутурлину.

Молодой Пушкин, как в эти дни мне казалось, был скромный ребенок; он очень понимал себя; но никогда не вмешивался в дела больших и почти вечно сиживал как-то в уголочке, а иногда стаивал, прижавшись к тому стулу, на котором угораздивался какой-нибудь добрый оратор, басенный эпиграммист, а еще чаще подле какого же нибудь графчика чувств; этот тоже читывал и проповедовал свое; и если там или сям, то есть у того или другого, вырывалось что-нибудь превыспренне-пиитическое, забавное для отрока, будущего поэта, он не воздерживался от улыбки. Видно, что и тут уж он очень хорошо знал цену поэзии.

Однажды точно, при подобном же случае, когда один поэт-моряк провозглашал торжественно свои стихи и где как-то пришлось:

Александр Сергеевич так громко захохотал, что Надежда Осиповна, мать поэта Пушкина, подала ему знак – и Александр Сергеевич нас оставил. Я спросил одного из моих приятелей, душою преданного настоящему чтецу: «Что случилось?» – «Да вот шалун, повеса!» – отвечал мне очень серьезно добряк-товарищ. Я улыбнулся этому замечанию, а живший у Бутурлиных ученый-француз Жиле дружески пожал Пушкину руку и, оборотясь ко мне, сказал: «Чудное дитя! как он рано все начал понимать! Дай Бог, чтобы этот ребенок жил и жил; вы увидите, что из него будет». Жиле хорошо разгадал будущее Пушкина; но его «дай Бог» не дало большой жизни Александру Сергеевичу.

В теплый майский вечер мы сидели в московском саду графа Бутурлина; молодой Пушкин тут же резвился, как дитя, с детьми. Известный граф П… упомянул о даре стихотворства в Александре Сергеевиче. Графиня Анна Артемьевна (Бутурлина), необыкновенная женщина в светском обращении и приветливости, чтобы как-нибудь не огорчить молодого поэта, может быть, нескромным словом о его пиитическом даре, обращалась с похвалою только к его полезным занятиям, но никак не хотела, чтоб он показывал нам свои стихи; зато множество живших у графини молодых девушек, иностранок и русских, почти тут же окружили Пушкина со своими альбомами и просили, чтоб он написал для них хоть что-нибудь. Певец-дитя смешался. Некто NN, желая поправить это замешательство, прочел детский катрен поэта, и прочел по-своему, как заметили тогда, по образцу высокой речи. Александр Сергеевич успел только сказать: «Ah! mon Dieu», – и выбежал.

Дмитрий Петрович Бутурлин

Я нашел его в огромной библиотеке графа Дмитрия Петровича; он разглядывал затылки сафьяновых фолиантов и был очень недоволен собою. Я подошел к нему и что-то сказал о книгах. Он отвечал мне: «Поверите ли, этот г. NN так меня озадачил, что я не понимаю даже и книжных затылков».

Вошел граф Дмитрий Петрович с детьми, чтоб показать им картинки какого-то фолианта. Пушкин присоединился к ним, но очень скоро ушел домой.

В детских летах, сколько я помню Пушкина, он был не из рослых детей и все с теми же африканскими чертами физиономии, с какими был и взрослым, но волосы в малолетстве его были так кудрявы и так изящно завиты африканскою природою, что однажды мне И.И. Дмитриев сказал: «Посмотрите, ведь это настоящий арабчик». Дитя рассмеялось и, оборотясь к нам, проговорило очень скоро и смело: «По крайней мере, отличусь тем и не буду рябчик». Рябчик и арабчик оставались у нас в целый вечер на зубах».

Последний эпизод из записок Макарова о его знакомстве с Пушкиным относится скорее всего к 1809 г., т. к. в этом году И.И. Дмитриев уже переехал в Петербург. Пушкин в своем каламбуре «арабчик-рябчик» уколол маститого поэта в отместку за его реплику – у Дмитриева было рябое лицо.

Витиеватая внешность смуглого Пушкина уже тогда отличала его от кучи сверстников, порождая разного рода толки. Вдохновляла она и поклонников поэта: «В каждом негре я люблю Пушкина и узнаю Пушкина», – писала Марина Цветаева в 1937 г. в очерке «Мой Пушкин».

Некогда территория усадьбы была куда более обширной, нежели сейчас. На плане 1759 г. главный дом – одноэтажный, с мезонином, который в 1805 г. был надстроен вторым деревянным этажом. Перед домом находился парадный двор с каменными флигелями по бокам. Вход в усадьбу был обозначен воротами посреди чугунной ограды. На воротах, естественно, львы.

Со второй трети XVIII в. усадьбой владела семья Корфов: Иоганн Корф, камергер двора императрицы Анны Иоанновны, затем с 1759 г. – его сын генерал-поручик Н. Корф. Последующие хозяева усадьбы менялись как перчатки – статский советник Ф.Г. Швет, адмирал И.Л. Талызин (с 1767 г.), с 1780 г. – камер-юнкер князь И.П. Тюфякин. И, наконец, в 1789 г. усадьба перешла к графу Д.П. Бутурлину, прикупившему в 1794 г. соседний участок у камер-советника прусского короля Генриха Никласа.

Родословная у графа Бутурлина была наизнатнейшая. Графское достоинство в 1760 г. получил еще его дед – бывший денщик Петра I, генерал-фельдмаршал Александр Борисович Бутурлин. Детство и молодость Бутурлина пришлись на екатерининскую эпоху.

В 1765 г. отец Дмитрия Петровича был назначен посланником в Испанию; вскоре после смерти матери его отдали на воспитание к дяде, графу А.Р. Воронцову, впоследствии государственному канцлеру. Была у Бутурлина и крестная мать – императрица Екатерина Великая, одарившая крестника при рождении чином сержанта гвардии. При выходе из кадетского корпуса Бутурлина определили адъютантом к князю Г.А. Потемкину-Таврическому. Затем он служил по Министерству иностранных дел.

Иван Иванович Дмитриев о Пушкине:

«Посмотрите, ведь это настоящий арабчик!» (с портрета кисти В.А. Тропинина, 1835 г.)

Крестная, следившая за карьерой Бутурлина, могла бы немало поспособствовать его дальнейшему продвижению, если бы не вредный ветер перемен из Франции, навеявший молодому графу всякого рода либеральные идеи. «Увлекшись в молодости либеральными теориями, вызвавшими Французскую революцию, отец умолял императрицу отпустить его в Париж, в чем она ему отказала и за что он, рассердившись, оставил службу и переехал на жительство в Москву», – писал сын Д.П. Бутурлина Михаил.

Саша Пушкин о Дмитриеве: «Лучше быть арабчиком, чем рябчиком»

(акварель С.Г. Чирикова, 1810-е гг.)

В 1810 г., как раз в то время, когда Пушкин удивлял Бутурлиных своими первыми стихами, внуком Екатерины II Александром I именным высочайшим указом по придворной конторе было «повелено поручить в смотрение имеющееся в Эрмитаже собрание картин» графу Бутурлину. Выбор Бутурлина на пост директора Эрмитажа оказался не случаен. Современникам граф был известен «глубокой и разносторонней ученостью, иностранцев удивлял своим энциклопедическим всеведением». Бутурлин вслед за Горьким мог бы повторить, что всеведению этому он обязан книгам. Книгам, которые он собирал долгие годы.

Библиотека, в которой мемуарист Макаров застал маленького Пушкина, была главным делом жизни Дмитрия Бутурлина. Граф, обладавший хорошим вкусом и огромным состоянием, составил в своем московском доме уникальное книжное собрание, равного которому не было еще в нашем отечестве. Сорок тысяч томов – все, что издавалось в России и Европе. С большим изыском покупал он для себя и самые редкие издания.

В его доме находились, например, книги, отпечатанные первыми европейскими типографиями с 1470 г. до конца XVI в. Были в собрании и рукописные памятники – например, личная переписка короля Генриха IV. Часть библиотеки Бутурлин отправил в свое калужское имение, и потому эти издания сохранились. Но гораздо больше книг осталось в его московской усадьбе, сгоревшей в 1812 г. вместе со всем содержимым. Обратились в пепел и книги в сафьяновых переплетах, когда-то заворожившие «Сашку» Пушкина.

Неудивительно, что именно такого человека император и назначил директором Эрмитажа. Только вот большую часть времени Бутурлин проводил в Москве, а не в Петербурге. И потому следов от его руководства осталось в истории музея мало. Его больше занимало создание своего собственного, домашнего Эрмитажа, по ценности отдельных экспонатов во много раз превосходившего императорский.

В 1817 г., сославшись на нездоровье, Бутурлин оставил должность директора Императорского Эрмитажа и выехал во Флоренцию, где занялся любимым делом – опять приступил к собиранию личной библиотеки. На этот раз он собрал тридцать три тысячи книг. Впоследствии в конце 1830-х гг. это собрание было продано на парижском аукционе за очень большие деньги.

Сад Бутурлина, в котором резвился маленький Александр Сергеевич, также был известен свой красотой и соперничал с юсуповским, что в Огородной слободе. Английский путешественник Кларк писал: «Библиотека, ботанический сад и музей Бутурлина замечательны не только в России, но и в Европе». По воспоминаниям Михаила Бутурлина, «сад доходил до реки Яузы и примыкал одним боком к улице и мосту, ведущим к военному госпиталю. При доме тянулся ряд оранжерей и теплиц с экзотическими растениями».

Усадьба сильно пострадала от пожара 1812 г., долго стояла в развалинах. «Помню, как матушка, – писал М. Бутурлин, – роясь в груде развалин и перегоревшего мусора, подбирала обломки любимых Севрских чашек, темно-синих, но превратившихся в черный колер… В числе вещей, остававшихся в нашем доме весною 1812 года, было несколько пудов столового серебра, и если бы оно сгорело, то слитки попадались бы в пепле; но ни соринки серебра не нашлось. Это и есть одно из доказательств, что пожар сопровождался грабежом». Наконец, наследники графа в 1831 г. через два года после его смерти продали весь участок купцу первой гильдии В.А. Розанову, а в 1875 г. бывшая усадьба перешла к купцам Кондрашовым, выстроившим перед главным домом двухэтажные флигеля для ткацких мастерских. В 1887 г. главный дом был перестроен по проекту архитектора И.П. Херодинова.

«Сказка о попе и работнике его Балде». Рисунок А.С. Пушкина

«Василья Львовича узнал ли ты манер?»

Старая Басманная ул. 36

8 сентября 1826 г. Пушкин приехал в Москву через пятнадцать лет после того, как покинул родной город. Поселился поэт в гостинице «Европа» на Тверской улице (дом не сохранился). 1 ноября Пушкин выехал в Михайловское, а 19 декабря вновь вернулся в Москву и жил на квартире у Сергея Соболевского на Собачьей площадке (дом не сохранился).

Дом П.В. Кетчер (построен после 1819 г. на месте сгоревшего), в котором в 1826 г. жил Василий Львович Пушкин, дядя Александра Сергеевича. В ту пору фасад дома выделялся своим дорическим четырехколонным портиком. В конце XIX в. внешний вид здания изменился, исчезли и барельефы с фасада.

Василий Львович Пушкин совершенно не походил на одного всем известного пушкинского дядю, что жил в романе «Евгений Онегин» и был «самых честных правил». Настоящий дядя Пушкина в деревне почти никогда не жил, а обитал, в основном, в Москве, по которой мог пройти с закрытыми глазами.

8 сентября 1826 г. на Старую Басманную к «любезнейшему из всех дядей-поэтов здешнего мира», как окрестил его Пушкин еще в 1816 г., племянник совершил свой первый московский визит (не считая, конечно, аудиенции в Кремле у Николая I).

Викентий Вересаев в книге «Пушкин в жизни» приводит интересный факт, согласно которому в тот день у дяди Пушкин встретился со своим давним приятелем Сергеем Соболевским (1803–1870), которому суждено было стать главным доверенным лицом поэта в Москве (в свой следующий приезд в Москву 19 декабря 1826 г. Пушкин поселится именно у Соболевского на Собачьей площадке).

Встреча друзей случилась так. Недалеко от дома дяди стоял особняк князя Куракина. «Самое то время, когда царская фамилия и весь двор, пребывавшие тогда в Москве по случаю коронации, съезжались на бал к французскому чрезвычайному послу, маршалу Мармону, в великолепный дом кн. Куракина на Старой Басманной…Один из самых близких приятелей Пушкина (С.А. Соболевский), узнавши на бале у французского посла, от тетки его Е.Л. Солнцевой, о неожиданном его приезде, отправился к нему для скорейшего свидания в полной бальной форме, в мундире и башмаках…

Соболевский застал Пушкина за ужином. Тут же, еще в дорожном платье, Пушкин поручил ему на завтрашнее утро съездить к известному «американцу» графу Толстому с вызовом на поединок. К счастью, дело уладилось: графа Толстого не случилось в Москве, а впоследствии противники помирились». О причинах несостоявшейся дуэли мы еще расскажем.

Дмитриев, Карамзин, Батюшков, Пушкин – в таком порядке назвали имена лучших поэтов России в 1810-х гг. Причем Пушкин – Василий Львович. Поэтическая слава фамилии Пушкиных разнеслась по России еще до того, как впервые проклюнулся талант Александра Пушкина. Его младший брат Левушка с гордостью говорил друзьям по Благородному пансиону: «Я – родной племянник Василья Львовича!».

Владислав Ходасевич нарисовал весьма нелицеприятный портрет пушкинского дяди: «Был у Сергея Львовича старший брат, Василий Львович. Наружностью они были схожи. Оба имели рыхлые пузатые туловища на жидких ногах, волосы редкие, носы тонкие и кривые; у обоих острые подбородки торчали вперед, а губы сложены были трубочкой. У Василия Львовича были вдобавок редкие и гнилые зубы».

Не пощадил фигуру Василия Львовича и Юрий Тынянов, выведя его тщеславным фанфароном, «с косым брюхом и короткими ногами», да еще и косоглазым «от природы». Характеристики даны с такими подробностями, будто бы писались с натуры. Почему-то особенно не понравились процитированным литераторам ноги Василия Львовича.

Насколько внешний облик этого человека соответствовал его «морально-нравственным» качествам? Таким ли был Василий Львович Пушкин (1766–1830), поэт-карамзинец, критик, библиофил и театрал, ветеран литературных войн, член литературного общества «Арзамас» по кличке «Вотрушка»?

Вид Москвы от церкви Никиты Великомученика на Старой Басманной.

(Худ. Мур Джордж Белтон, 1835 г.)

Московский уроженец, служил он в Измайловском полку, из которого в 1797 г. гвардии поручиком вышел в отставку. Более нигде не числился и не работал, полностью отдавшись сочинению элегий, басен, экспромтов и прочих поэтических миниатюр. Переломным моментом в его биографии стал вояж за границу в 1803–1804 гг., вызвавший немало толков в кругах «московской общественности».

Баснописец Иван Дмитриев отозвался на сие событие ироническим стихотворением «Путешествие N.N. в Париж и Лондон, писанное за три дни до путешествия» (уже в самом названии – издевка). Под инициалами N.N. автор вывел шаржированный образ Василия Львовича, хвастающего читателю:

После возвращения «оттуда» авторитет Василия Львовича начал расти как на дрожжах. Он «был в блеске и славе, признанный поэт и московский ветреник», – писал Тынянов. Он не только приоделся в Париже, произведя настоящий фурор среди московских модниц, но и привез с собо ю ценнейшую библиотеку, сразу ставшую пределом мечтаний записных библиофилов, и даже графа Д.П. Бутурлина. Потянулся к книжным полкам дяди и подрастающий кучерявый племянник.

«Про него говорили: «c’est un Poete!!!», с каким благоговением я стал смотреть на него!!! Это было первое впечатление; впоследствии меня привлекли к нему рассказы о Париже, Наполеоне, других знаменитостях, с которыми меня знакомили книги; сверх того, он стал обращать внимание на меня, учил меня громко читать, как читывал Тальма, и сцены из французских трагиков, и «Певца» Жуковского, и оду Карамзина «Конец победам, богу слава», и даже слушал и поправлял мои вопросы! Как же мне было не любить этого доброго Василья Львовича?», – вспоминал Соболевский.

Наполеона Василий Львович и вправду видел, удостоившись у него приема: «Мы были в Сен-Клу представлены первому консулу. Физиогномия его приятна, глаза полны огня и ума; он говорит складно и вежлив. Аудиенция продолжалась около получаса».

Не только сверстники Пушкина, но и дамы более сознательного возраста с придыханием внимали доброму Василию Львовичу (во многих мемуарах той поры имя и отчество его неразрывно упоминаются с прилагательным «добрый»): ведь он захватил с собою из Франции еще и рецепты парижских ресторанов.

Как и его брат Сергей, твердой преданностью семейным устоям Василий Львович не отличался. Разведясь в июле 1806 г. с Капитолиной Михайловной Вышеславцевой, согласия церкви на второй брак он не получил (причина развода – измена первой жене, в которой он сам же письменно и признался). Поэтому со следующей женой – вольноотпущенной Анной Николаевной Ворожейкиной – жил он гражданским браком. С ней же он и выехал в Петербург летом 1811 г., когда повез племянника для определения его в Царскосельский лицей.

Василий Львович Пушкин

(с портрета работы И.-Е. Вивьен де Шатобрена, 1823 г.)

В том же году Василий Львович прославился на поэтической ниве, написав фривольно-сатирическую поэму «Опасный сосед», чрезвычайно быстро в списках разошедшуюся по московским салонам. В ней он изобразил так знакомую ему жизнь «кофейного» дома, его доступных обитательниц и гостей, фамилия одного из которых (Буянов) вскоре стала нарицательной. Местом действия поэмы (всего-то в несколько страниц) автор избрал Москву, сложив в одну стезю «Кузнецкий мост и вал, Арбат, и Поварскую».

С восторгом встретили коллеги-литераторы постучавшегося в дверь «Опасного соседа». «Вот стихи! Какая быстрота, какое движение! И это написала вялая муза Василия Львовича!», – сострил Константин Батюшков. Ему в стихотворной форме вторил Евгений Баратынский:

Остроумная и долгое время «неудобная для печати» поэма, в которой автор по ходу дела еще и осмеял противников Карамзина, на родине была напечатана лишь в начале двадцатого века (а за границей – еще в 1815 г.!). Наложенное цензурой вето на официальную публикацию «Опасного соседа» не только не мешало, а, напротив, способствовало росту популярности поэмы. Так обычно и бывает в подобных случаях.

Кажется, что одним из первых читателей неприличной поэмы дяди стал двенадцатилетний племянник Александр. Когда вскоре после приезда Пушкиных в Петербург в 1811 г. Иван Дмитриев пригласил к себе в гости Василия Львовича, то добрый дядюшка захватил с собою и племянника. Мальчика попросили выйти на время чтения взрослых стихов, на что дерзкий Саша ответил: «Зачем вы меня прогоняете, я все знаю, я все уже слышал».

Всего через четыре года в стихотворении «Городок» в 1815 г. лицеист Пушкин напишет: «И ты, замысловатый Буянова певец, в картинах толь богатый и вкуса образец». В дальнейшем Александр Сергеевич не раз хвалил «Опасного соседа», говоря о том, что эта поэма так хороша, оригинальна и есть самое лучшее из всего дядей сочиненного. А однажды его спросили – не тот ли он Пушкин, что написал эту поэму? Было это в 1821 г. И. Липранди вспоминал, что вопрос этот вызвал у Александра Сергеевича досаду и огорчение.

Быть может, поэтому Александр Сергеевич пригласил главного действующего персонажа «Опасного соседа» по фамилии Буянов на страницы своего романа «Евгений Онегин». Перекочевавший Буянов стал, в самом деле, гостем романа, попав сразу на бал к Лариным:

Сергей Александрович Соболевский

(с портрета кисти А.П. Брюллова, 1832 г.)

Двоюродный брат – так Пушкин обозначает свое «непрямое родство» с этим персонажем, подчеркивая сей факт для сомневающихся. Ведь породил Буянова родной дядя поэта, Василий Львович.

Василий Львович не мог не повлиять на формирование Пушкина-поэта: маленький Саша, в детстве часто слушая его стихи, «затвердил некоторые наизусть и радовал тем почтенного родственника», – вспоминал его отец. Племянник отдал должное дяде уже в 1815 г., написав, что «с музами сосватал» его «дядюшка-поэт» («К Дельвигу»).

В марте 1816 г. Василий Львович вместе с Карамзиным и Вяземским навестили лицеиста Пушкина. Вскоре после этого посещения Пушкин пишет дяде стихотворное послание: «Христос воскрес, питомец Феба» (Феб – один из эпитетов древнегреческого бога Аполлона как божества света).

Эпистолярный диалог продолжил Василий Львович, в письме от 17 апреля назвав племянника «братом по Аполлону». Пушкин собрался ему ответить на это письмо лишь в январе 1817 г. стихотворно-прозаическим посланием «Тебе, о Нестор Арзамаса» (5 стихов этого послания распространялись в лицейских списках как самостоятельное произведение под названием «Дяде, назвавшему сочинителя братом»):

«Нестором Арзамаса» величает Пушкин дядю как самого старшего арзамасца (старшего годами, но не талантом, что проявлялось в добродушно-ироничном к нему отношении); «Вот», «Вотрушка» – прозвище Василия Львовича среди арзамасцев. Красноречиво и название еще одного стихотворения, обращенного к В.Л. Пушкину, – «Скажи, парнасский мой отец» (1817). На этом разговор поэтов закончился. А вскоре стало ясно, что племянник заткнул дядю за пояс. И в том памятном для Москвы сентябре 1826 г. на Старой Басманной жил уже не «Пушкин», а «дядя Пушкина».

Дядя Александра Сергеевича был также активным участником литературных сражений между шишковистами и карамзинцами. И если бы за это участие раздавали награды, то он получил бы орден. «В те годы словесность уже разделилась на два враждующих стана. В Петербурге старик Шишков собрал вокруг себя приверженцев русского направления и готов был их вести войной на Москву: там засели карамзинисты, которых он обвинял в порче русского языка и чуть не в измене отечеству. Сам Карамзин относился к Шишкову снисходительно и спокойно; кое в чем он был даже готов признать за Шишковым правоту и, уклоняясь от боя, сдерживал слишком рьяных своих приверженцев, из которых Василий Львович кипятился всех более: боялся, что его не заметят. Ему предоставили постреливать во врага эпиграммами. Кажется, шишковистам было всего обиднее то, что против них выпускают именно Пушкина. Сам же он был чрезвычайно горд»[7].

А в августе 1830 г. Александр Сергеевич прощался с умиравшим Василием Львовичем, присутствуя при его последних минутах. Поэт принял на себя расходы и хлопоты, связанные с похоронами дяди на кладбище Донского монастыря. Отпевали Василия Львовича в церкви св. Никиты Мученика на Басманной (1750-е гг., арх. Д.В. Ухтомский).

Как вспоминал присутствовавший на похоронах М.Н. Макаров, «Дмитриев, подозревая причиною кончины Василия Львовича холеру, не входил в ту комнату, где отпевали покойника. Александр Сергеевич уверял, что холера не имеет прилипчивости, и, отнесясь ко мне, спросил: «Да не боитесь ли и вы холеры?» Я отвечал, что боялся бы, но этой болезни еще не понимаю. «Не мудрено, вы служите подле медиков. Знаете ли, что даже и медики не скоро поймут холеру. Тут все лекарство один courage, courage (фр. смелей), и больше ничего». Я указал ему на словесное мнение Ф.А. Гильтебранта, который почти то же говорил. «О да! Гильтебрантов не много», – заметил Пушкин. Именно так было, когда я служил по делам о холере. Пушкинское магическое слово courage спасло многих от холеры.

С приметною грустью молодой Пушкин шел за гробом своего дяди; он скорбел о нем, как о родственнике и как о поэте». Пушкину сопутствовали Вяземский, Погодин, Языков, братья Полевые и многие другие, так высоко оценившие когда-то «Опасного соседа»…

Кончина дяди подкосила Пушкина скорее материально, чем морально: на следующий день после сего печального события, 21 августа, поэт отписал Е.M. Хитрово: «В довершение всех бед и неприятностей только что скончался мой бедный дядюшка Василий Львович. Надо признаться, никогда еще ни один дядя не умирал так некстати. Итак, женитьба моя откладывается еще на полтора месяца, и бог знает, когда я смогу вернуться в Петербург». «Некстати» – означало то, что Пушкин опять попал в кредиторскую зависимость (похоронить в Донском монастыре и тогда стоило дорого). Своему будущему родственнику – деду невесты Афанасию Гончарову, живущему в Полотняном заводе – Пушкин жалуется 24 августа 1830 г.: «Смерть дяди моего, Василья Львовича Пушкина, и хлопоты по сему печальному случаю расстроили опять мои обстоятельства. Не успел я выйти из долга, как опять принужден был задолжать».

Вспоминал ли Пушкин в тот печальный день о том, как в июньский полдень 1811 г. вся семья провожала его в Петербург? Тетушка Анна Львовна, утирая слезы, сунула племяннику сторублевую купюру – «на орехи». Не успела коляска миновать пределы Москвы, как дядюшка Василий Львович забрал у мальчика деньги, выдав ему взамен всего три рубля и посулив вручать Александру деньги по частям. Память у Василия Львовича оказалась короткой…

После смерти дяди племянник однажды всуе вспомнил его в стихах, поздравляя в 1831 г. Вяземского с почетным знаком камергера:

Несмотря на то, что здание отмечено мемориальной доской с надписью «Александр Сергеевич Пушкин бывал в этом доме у своего дяди, поэта В.Л. Пушкина», ряд пушкинистов, однако, высказывают определенные сомнения в том, что А.С. Пушкин приехал к Василию Львовичу именно в этот дом, ибо с октября 1824 г. Василий Львович имел собственный дом, оставленный ему по завещанию сестры Анны Львовны, находившийся на той же улице по соседству (№ 28). Но в любом случае встреча их произошла на Старой Басманной.

Церковь св. Никиты Мученика на Басманной, где на отпевании дяди 23 августа 1830 г.

присутствовал А.С. Пушкин

А этот маленький, обшитый деревянными досками домик, приютившийся на старой московской улице, стал еще одним московским музеем – музеем Василия Львовича Пушкина, тем более что значительная часть интерьера дошла до нашего времени в хорошей степени сохранности. Сохранилась угловая печь в гостиной, остатки дубовых полов и искусственного мрамора, украшавшего стены гостиной, и даже филенчатые двери. Все это привели в порядок московские реставраторы.

«Октября 12 поутру, спозаранку мы ожидали Пушкина»

Кривоколенный пер. 4

Усадьба Веневитиновых. Дом, очевидно, возведен в 1760-х гг. на основе еще более ранних старинных палат, перестраивался в конце XVIII века, в 1830-х и в 1920–1930-х гг.

Особняк стал собственностью богатой дворянской семьи Веневитиновых в 1803 г., когда его приобрел глава семейства, прапорщик Владимир Петрович Веневитинов (ум. в 1814 г.). Его жена Анна Николаевна, урожденная Оболенская (1782–1841), родила ему четверых детей: Алексея (1806–1872), Дмитрия (1805–1827), Петра (1799–1812) и Софью (1808–1877). Поскольку княжна Оболенская находилась в родственных отношениях с семьей Пушкиных, то сам Александр Сергеевич Пушкин приходился ее детям четвероюродным братом.

Вполне вероятно, что Пушкин познакомился с семьей Веневитиновых еще в отрочестве. Как и он, дети Веневитиновых бывали на популярных в 1800-х гг. в Москве детских праздниках, устраивавшихся в доме Трубецких на Покровке.

Дети рано остались без отца, воспитывала их в основном мать. Именно благодаря ей они получили классическое домашнее образование, изучили французский, латынь, греческий языки. А Дмитрий Веневитинов рано увлекся немецкой философией и романтической поэзией.

Братья Веневитиновы – воспитанники Московского университета, по окончании которого они поступили на службу в Московский архив Министерства иностранных дел в Хохловском переулке, где в 1823 г. сформировался литературно-философский кружок «Общество любомудрия». Членами кружка состояли многие друзья Веневитиновых и близкие им по духу люди – В.Ф. Одоевский, И.В. Киреевский, А.И. Кошелев, С.П. Шевырев. Вскоре младший брат Дмитрий стал бессменным секретарем общества.

«Любомудры» собирались в доме Веневитиновых в Кривоколенном переулке. Увлечение Дмитрия Веневитинова немецкой философией в значительной степени способствовало философской ориентации кружка. Члены общества изучали сочинения Б. Спинозы, И. Канта, И.Г. Фихте, Л. Окена и особенно Ф.В. Шеллинга, они повлияли на формирование диалектики и философии искусства в России. Печатались «любомудры» в журнале «Вестник Европы» и альманахе «Мнемозина», который совместно с Одоевским в 1824–1825 гг. издавал В.К. Кюхельбекер. Кружок прекратил свое существование после восстания декабристов в 1825 г.

В сентябре 1826 г. по возвращении Пушкина в Москву возобновилось его личное общение с братьями Веневитиновыми. Александр Сергеевич неоднократно бывал у своих четвероюродных братьев в Кривоколенном. Дмитрий Веневитинов был интересен Пушкину и как автор критической статьи о первой главе «Евгения Онегина», принесшей молодому критику известность в литературных кругах. По словам Алексея Веневитинова, Пушкин говорил, что статья его младшего брата – «единственная, которую он прочел с любовью и вниманием. Все остальное – или брань, или переслащенная дичь».

И потому, наверное, 10 сентября 1826 г. Дмитрия Веневитинова позвал Пушкин на первое чтение «Бориса Годунова» у Соболевского. А вот Михаила Погодина не пригласил. И не только его, многие хотели попасть в число избранных. «Веневитинова чрез Соболевского зовет Пушкин слушать «Годунова» ввечеру. Веневитинов, верно, спрашивал у Соболевского, нельзя ли как-ни-будь faire пригласить меня и, верно, получил ответ отрицательный. Мне больно или завидно», – сетовал Погодин в тот день в дневнике.

Лишь 11 сентября Погодина «допустили» к Пушкину в этом доме: «Мы с вами давно знакомы, – сказал он мне, – и мне очень приятно утвердить и укрепить наше знакомство нынче». Пробыл минут пять – превертлявый и ничего не обещающий снаружи человек».

Всего «Борис Годунов» читался автором в ту осень в Москве пять раз. Алексей Веневитинов вспоминал о том, как 25 сентября и 12 октября 1826 г. Пушкин читал поэму и у них. И если бы среди слушателей не было Погодина, мы не узнали бы сегодня о том, что произошло в тот октябрьский день:

«Октября 12 поутру, спозаранку мы ожидали Пушкина. В 12 часов он является. Какое действие произвело на всех нас это чтение, передать невозможно… Кровь приходит в движение при одном воспоминании. Надо припомнить, – мы собрались слушать Пушкина, воспитанные на стихах Ломоносова, Державина, Хераскова, Озерова, которых все мы знали наизусть. Учителем нашим был Мерзляков. Надо припомнить и образ чтения стихов, господствовавший в то время. Это был распев, завещанный французской декламацией… Наконец, надо представить себе самую фигуру Пушкина. Ожиданный нами величавый жрец высокого искусства, – это был среднего роста, почти низенький человечек, с длинными, несколько курчавыми по концам волосами, без всяких притязаний, с живыми быстрыми глазами, с тихим приятным голосом, в черном сюртуке, в темном жилете, застегнутом наглухо, в небрежно повязанном галстуке. Вместо высокопарного языка богов мы услышали простую, ясную, обыкновенную и между тем пиитическую, увлекательную речь! Первые явления выслушаны тихо и спокойно, или, лучше сказать, в каком-то недоумении. Но чем дальше, тем ощущения усиливались. Сцена летописателя с Григорием всех ошеломила. Мне показалось, что мой родной и любезный Нестор поднялся из могилы и говорит устами Пимена, мне послышался живой голос русского древнего летописца. А когда Пушкин дошел до рассказа Пимена о посещении Кириллова монастыря Иоанном Грозным, о молитве иноков «да ниспошлет господь покой его душе страдающей и бурной», мы просто все как будто обеспамятели. Кого бросало в жар, кого в озноб. Волосы поднимались дыбом. Не стало сил воздерживаться. Кто вдруг вскочит с места, кто вскрикнет. То молчание, то взрыв восклицаний, например, при стихах Самозванца:

Кончилось чтение. Мы смотрели друг на друга долго и потом бросились к Пушкину. Начались объятия, поднялся шум, раздался смех, полились слезы, поздравления… Явилось шампанское, и Пушкин одушевился, видя такое свое действие на избранную молодежь. Ему было приятно наше волнение. Он начал нам, поддавая жару, читать песни о Стеньке Разине, как он выплывал ночью по Волге на востроносой своей лодке, предисловие к «Руслану и Людмиле»: «У лукоморья дуб зеленый…» – начал рассказывать о плане для Дмитрия Самозванца, о палаче, который шутит с чернию, стоя у плахи на Красной площади в ожидании Шуйского, о Марине Мнишек с Самозванцем, сцену, которую написал он, гуляя верхом, и потом позабыл вполовину, о чем глубоко сожалел. О, какое удивительное то было утро, оставившее следы на всю жизнь. Не помню, как мы разошлись, как докончили день, как улеглись спать. Да едва ли кто и спал из нас в эту ночь».

А 13 октября 1826 г. Пушкин присутствовал здесь на чтении трагедии А.С. Хомякова «Ермак». Причем чтение это состоялось по инициативе Пушкина.

Дмитрий Веневитинов активно содействовал сближению Пушкина с молодыми московскими литераторами и привлечению его к сотрудничеству в журнале Погодина «Московский вестник», одним из наиболее деятельных участников которого был он сам. В 1824–1826 г. Веневитинова часто можно было встретить на Тверской, в салоне Зинаиды Волконской, которой он страстно поклонялся. Волконская не ответила взаимностью (разница в возрасте у них была шестнадцать лет), но оценила по достоинству чувства молодого поэта. Как-то в один из вечеров Волконская подарила Веневитинову на память старинный перстень, найденный при раскопках Геркуланума. Он решил надеть этот перстень или на свадьбу, или перед смертью.

Этому перстню Веневитинов посвятил стихотворения «Завещание» и «К моему перстню», в последнем он писал:

Глубокое и неразделенное чувство к Волконской явилось одной из причин отъезда Веневитинова в Петербург в октябре 1826 г. После чего Дмитрию Веневитинову и Александру Пушкину уже не суждено было свидеться. При въезде в Петербург Веневитинов был арестован по подозрению в причастности к заговору. Проведя три дня под арестом, он заболел. После этого в марте, возвращаясь легко одетым с бала, Веневитинов сильно простудился и вскоре умер. «Как вы допустили его умереть?» – передавали современники восклицание Пушкина, узнавшего о смерти двадцатидвухлетнего поэта.

Дмитрий Владимирович Веневитинов

(с портрета работы П.Ф. Соколова, 1827 г.)

Исполняя волю Веневитинова, друзья «в час смерти» на его руку надели перстень Волконской. Когда в 1930 г. прах Веневитинова переносили из Симонова монастыря на Новодевичье кладбище, будущей женой реставратора Петра Барановского Марией Юрьевной был найден и знаменитый перстень из Геркуланума. Он хранится ныне в Литературном музее.

Через сто лет в этом доме состоялось уникальное собрание, посвященное тому давнему чтению «Бориса Годунова». Поэт Александр Галич вспоминал: «В зале, где происходило чтение, мы и жили. Жили, конечно, не одни. При помощи весьма непрочных, вечно грозящих обрушиться перегородок зал был разделен на целых четыре квартиры – две по правую сторону, если смотреть от входа, окнами во двор, две по левую – окнами в переулок, и между ними длинный и темный коридор, в котором постоянно, и днем и ночью, горела под потолком висевшая на голом шнуре тусклая электрическая лампочка. Окна нашей квартиры выходили во двор. Вернее, даже не во двор, а на какой-то удивительно нелепый и необыкновенно широкий балкон, описанный в воспоминаниях Погодина о чтении Пушкиным «Бориса Годунова»…

Передо мной на столе лежат пожелтевшая от времени программа и пригласительный билет на закрытое заседание Пушкинской комиссии Общества любителей российской словесности, посвященное столетней годовщине чтения Пушкиным «Бориса Годунова» у Веневитиновых. Программки были отпечатаны тиражом всего в шестьдесят экземпляров. И то это было много, потому что торжественное заседание происходило не где-нибудь, а в нашей квартире – в одной из тех четырех квартир, что были выгорожены из зала веневитиновского дома. И хотя квартира наша состояла из целых трех комнат, комнаты были очень маленькими, и как разместились в них шестьдесят человек – я до сих пор ума не приложу. Все, однако же, каким-то непостижимым образом разместились. В воскресенье двадцать четвертого октября (двенадцатого по старому стилю) тысяча девятьсот двадцать шестого года состоялся этот незабываемый для меня вечер.