Читать онлайн Наследники Византии. Книга третья бесплатно

ISBN 978-5-0060-1951-5 (т. 3)

ISBN 978-5-0060-1605-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1 На колокол глядя звонить не научишься

«Видел ли ты человека, проворного в своем
деле? Он будет стоять перед царями, он не
будет стоять перед простыми»
Притчи Иисуса, сына Сирахова 22,29

Михаил приехал в Москву в самый тот день, когда Православная Русь молебнами, богослужениями, крестными ходами благодарила Пресвятую Матерь Божию за избавление от ига нечестивых агарян, за небывалую, бескровную победу над царем Ахматом.

В городе шагу негде было ступить. Москвичи в лучших своих одеждах, целыми семействами стекались на Сретенку, улицу, ведущую от Кремля на Кучково поле. По Сретенке двигался крестный ход. Сам государь, его сыновья, Дмитрий Внук, князья и бояре, окольничие, дети боярские, московские гости торговые и посадский люд шли с пением псалмов за митрополитом и духовенством. Впереди крестного хода, на украшенных дорогими тканями и цветами носилках, плыла Владимирская икона Богородицы.

Воронцов с горсткой своих людей спешился, и, опустившись на колени, и крестясь, провожал Великую Святыню земли Русской.

Плыли хоругви, митрополичьи дьяки несли пудовые горящие свечи. А царедворцы все шли и шли. Придворная река протекала мимо гудящим потоком. Михаил снова с отчаяньем подумал, что ничего не сможет добиться тут, что он вообще не представляет себе с чего начинать, и за что браться. В тот же день Воронцов побрел в Земский Приказ, ведавший постройкою крепостей. Говорил с дьяками. Видел и самого боярина Тучко – Морозова1. Голова у тысяцкого пошла кругом. Не только Джованька, Карп Сухой и аристотелевские чертежи легли на плечи Воронцова. Но еще и кони тягловые, кирпич и мужики работные, известь да песок, подвоз леса, топоры и гвозди.

– А заменить Джованни Ваноцци, либо Карпа Сухого нельзя, – сказал Воронцову боярин Тучко – Морозов, – Знаешь ли ты, тысяцкий, сколько наш великий государь, Иоанн Васильевич у Александра Литовского крепостей и городов побрал? И все нуждаются в починке и восстановлении. Русские мастера – нарасхват! И из иноземных стран велит царь звать и звать, уж не одно посольство послано. Самому Щене было отказано. А ты кто?! А с тебя спросят, раз тебе теперь поручено.

Так сказал ласково добрейший боярин Тучко – Морозов. И от этих слов у Михаила хрустнули шейные позвонки.

* * *

На гостином подворье, где остановился Воронцов со своими молодцами, хорошо пахло жаренной гусятиной, огурцами солеными да укропом. За соседним столом сидели отец с сыном, небогатые дворяне, за другим громогласные новгородцы уплетали расстегай с грибами и кучу вареных яиц. Всего было вдосталь перед тысяцким Воронцовым и пятерыми его людьми, которых он взял из своей тысячи – толковых, испытанных – намереваясь сделать их подручниками на постройке Великих Лук. Но смелые ведрошские рубаки притихли, и не радовались московским разносолам, видя уныние своего тысяцкого. Михаил Семенович молча держал у рта хлебную корку, второю рукою катая мякиш. Он уже прикинул, что завтра из утра отправит на Великие Луки Николку. Николку в тысяче за вертлявость и длинный кусачий язык прозвали Блохой. Но быстрее и сметливее Николки никто не мог исполнить поручений, и за это Воронцов ценил верткого юнца. Николка чижиком слетает на Луки, узнает что там и почем. Расскажет и о Джованьке, и о Карпе Сухом, точно узнает, сколько и чего требуется сейчас для начала возведения крепости. Большака Воронцов решил оставить дневать и ночевать в Земском Приказе. Этот сын зажиточного тверского вотчинника нагловатый и заносчивый, сумеет потрясти дьяков, приглядеть, что бы все нужное без промедления шло на Луки. Клим Иванков отправится на государев Конюшенный двор.

А сам? Михаил куснул хлеба, потом и катыш задумчиво запихал в рот. Если бы не великая гордость воронцовская, не та гордыня, которую отец Климент убеждал Михаила истребить в себе, навряд ли бы Михаилу пришло на ум во что бы то ни стало повидать Аристотеля. В своём упертом высокоумии Михаил даже помыслить не хотел, что он ничего не сможет понять в чертежах гениального архитектора, что для этого нужны годы и годы учебы, работа со старыми мастерами, талант, наконец.

Новгородцы шумели, спорили. Спор, видно, разгорелся у них взаболь, пиво развязало языки.

– Видал! Видал! – неслось на всю горницу, – сын подле государя шел-тца! Да! А внук – подаля!

– Дмитрий – Великий князь венчанный! – отвечал другой новгородец, бросив лупить яйца, – Венчан на Царство – всё! Перед Богом – то, всё! Вен-чан! Как с невестою кто венчается. Все! По гроб другой жены уже нельзя. И кто теперця Василий – Гавриил?

Солнце садилось в морок – завтра к дождю, когда Воронцов подъехал к крутым островерхим палатам князей Бельских. Дожидал во дворе. Иван вышел не скоро, но заорал во всю глотку:

– По-о-обратим!

Обнялись.

– Пошли в дом! Нет, – Иван, смутившись, взглянул на гостя, – матушки нет. У государыни… но о тебе она знает. Приедет же…. Пошли на поварню ли, в баню.

Михаил и сам понимал, что дочь Великой рязанской княгини не захочет видеть в своем доме изгоя.

– В баню бы хорошо, – сказал Воронцов.

В голове, да и во всем теле чесалось. Ратный стан – знамо дело, сколько ни выводи этих тварей, всё одно налезут.

* * *

По стене полз паучок. Корчага с пивом была старая, разбитая, и трещина на ней походила на ветвистое деревце с корнями. Но не текла. Хорошо. Михаил сидел уже чистый, напаренный, в новой Ивановой рубахе. Старый дядька княжича остриг ему коротко волосы и подравнял растрепавшуюся бороду, выбрал вшей. Давно уже тело Михаила не чувствовало такой изнеможенности, отрешенности от земли. Иван с насмешкой поглядывал на «побратима». И вправду побратим. Афоня Яропкин, Царствие ему Небесное, рассказал тогда Михаилу, как Бельский вынес его с горящих стен Выборга, не бросил, не оставил, спасая свою жизнь. Да и деньги… Воронцов заикнулся было сейчас, Иван даже обиделся.

– Серебром все будем решать? Не православные что ли? Даже Севке Юрьину не смей отдавать. От сердца тогда… – и засмеялся весело, – кто ж думал, что ты жив останешься, долги раздавать станешь…

Воронцов благодарно улыбнулся, и как пишут в книгах «сердце осмягло его и преисполнилось радости».

Михаил все как-то не находил слов, что бы сказать о своем окольничестве, а Иван все без толку молол языком, щеголеватый и хвастливый.

– Зря ты в Наливки не вернулся, – сказал он, – Наливки теперь сила!

Конечно, Ведрошская битва была сейчас у всех на устах, ведрошских победителей прославляли по всей Руси, но Иван Бельский надменно считал, что показать свою ратную удаль можно и на ристаниях молодечных, а уж куда выгоднее и почетнее служить царю в Москве, выезжая на покрытом бархатом скакуне в серебряной упряжи.

И все же Иван немного завидовал Воронцову. Тот прошел всю войну литовскую, кровавил саблю во многих сражениях, и тысяцкий теперь! Поэтому, когда Михаил попросил его помочь увидеть Аристотеля, Иван сразу же согласился, не спрашивая «зачем». Покровительственно надул губы, закивал важно:

– Муроль Аристотель Фьораванти доступен только самому Державному! Но для тебя я…

И пил крупными глотками доброе пиво, проливая на мягкую бородку, на вышитую травами рубаху. Сказал потом вдруг ни к чему:

– Ряполовскому то укоротили шею! – Иван показал как, – Патрикеев – инок нынче! Старец Мафусаил. Сыночек его Косой знаешь где? В Кирилло – Белозерском грехи замаливает.

– Но Дмитрий Внук венчан на царство, – сказал Воронцов, невольно повторив давешнюю речь новгородца.

– Венчан – перевенчан, – буркнул Иван.

* * *

Жара стояла уже с самого утра. В Кремле пахло пожарами, береглись от огня, тушили.

Воронцов (он так и заночевал в бане) спозаранку выехал с Иваном Бельским, и, минуя рытвины, кучи поваленных частоколов, какие-то разоренные дворы, где в такую рань уже копошились люди, проезжал от Никольских ворот к Боровицкому холму.

– Что это? – Михаил не мог понять. Вроде и пожара не было, а Никольская улица вся разрыта, расхристана.

Бельский небрежно махнул рукою:

– Державный повелел сделать улицы прямыми и широкими, не менее четырех саженей. Чьи дворы выпирают на улицу, велят сносить заборы, отодвигать вглубь, а иные дворы, мелкие, и вовсе людей отселяют из Кремля.

– Береженье от огня.

Бельский кивнул:

– Опять же красота.

Державный и София Палеолог хотели выстроить русскую столицу наподобие Константинополя – со множеством величественных соборов, каменных златоверхих церквей, с широкими прямыми улицами, с огромным великокняжеским дворцом.

Этот дворец возводился на Боровицком холме уже не первый год, пока царская семья жила в старом деревянном дворце «за Михаилом Архангелом». Не первый год везли на Боровицкий холм белый прочный камень, кирпич, песок; известь дозревала в глубоких ямах, но дворец великокняжеский не поднимался, не рос в высоту: был возведен лишь первый, широкий и прочный верх, а весь остальной материал словно проваливался в преисподнюю. По Кремлю тишком ползли серые слухи – Аристотель де возводит для Державного дворец под землей, ходы, выходы, лабиринты. Никто явно того не болтал. Боялись. И на строительство никто без указки царской не совался. И Ивану Бельскому тоже не следовало бы преступать этого негласного запрета. Но Иван, внучатый племянник государев, подумал о том, и с легкостью отмел все сомнения. Эта легкость, незаботность не прошла у него и с годами, и много порушила в жизни его.

* * *

Перед Воронцовым выросла громадина возводимого каменного дворца. И хотя только первый ярус поднимался от широкого основания, даже он поражал непривычный русский глаз высотою, великими размерами, византийскими аркообразными окнами и колоннами. Тут трудилось множество народа, пыль белой изгородью стояла в окрест – тесали камень, месили глину, носили брусья. Но во всей этой сутолоке стороннему человеку не так легко было и пройти – везде стояли наливковцы. Их алые кафтаны с двуглавым орлом мелькали на каждой пяди. Пришлось спешиться. Бельский закашлялся от мелких пылинок и, прикрывая глаза и нос, повел Воронцова куда-то вдоль стены. Наконец, они подошли к небольшой двери, где тоже на карауле стоял молодой наливковец. Бельский что-то спросил его, тот кивнул.

– Здесь, – Иван указал на дверь, – увидишь Аристотеля и не задерживайся там… Сам понимаешь… и царь может пожаловать. Тогда тебе уж не придется строить Великих Лук.

Иван хмыкнул маленьким усом недобро.

Оказалось, что дверь ведет в подземелье. Ступеньки круто уходили вниз и вниз. Тянуло сквозняком. На стенах, трепеща, горели факелы. Потом, глубоко внизу показалась какая-то горница, еще одна, еще. Михаил заглядывал в каждую и везде видел одно и тоже – кованные железом сундуки в каких хранят книги, бесчисленное количество сундуков. Но вот в одной из горниц оказался стол, на нем свеча и раскрытая книга. Видно кто-то чел её недавно. Воронцов вошел. Постоял некоторое время, дожидаясь. Было тихо. Книга была на латыни.

– Benediktus… Благословен…

В уме сложился перевод:

Благословен день, месяц, час и миг, когда мой взор те очи встретил!

Благословен тот край, и дол тот светел,

Где пленником я стал прекрасных глаз!

– Знаешь Петрарку?

Михаил вздрогнул. Не будучи робок, он все же не смог сразу совладать с собой и медлил обернуться, будто спустившись вглубь земли, боялся увидеть самого здешнего Хозяина.

Крючковатый вороний нос, серо-седые косматые волосы. Несомненно, в пору своего наливковского жития Михаил видел во дворце этого человека. Тысяцкий поклонился Аристотелю, не выдержал и спросил:

– Это Петрарка?

Человек похожий на старого облезлого ворона глядел на него бесстрастно.

– Я окольничий рода бояр Воронцовых, – сказал тогда Михаил, – постройка крепости Великие Луки будет руководиться мною. Прости мое вторжение, господин Аристотель, но я хотел бы от тебя услышать о задуманном строительстве, увидеть чертежи и получить пояснения к ним, что бы с наилучшею пользою исполнить возложенное на меня дело.

Черные глаза итальянца не выражали ничего. Он смотрел на Воронцова – сквозь него и внутрь него.

Русские… настырные, дерзкие, упертые. Гениального итальянца не удивило это немыслимое посещение. Начальник Пушкарского Приказа Колычев, воевода гуляй-города Федор Рязанцев, зодчие и литейные мастера… и иные, иные, иные specialius2. Сколько он узнал их тут в Московии. Знатные и простолюдины, набожные православные и рационалисты – все они хотели знать, делать, творить. И этим поначалу Русь показалась Аристотелю очень схожей с Италией, тоже бурлящей ощущением своей силы. «Русь хочет видеть себя наследницей Византии, а Италия уже ею стала» – так думалось Аристотелю вначале. Но прожив долгую жизнь с русскими, с этими несгибаемыми людьми, Аристотель с горечью убедился, что Италия лишь расточительная гостья в доме почившей царицы мира. Она примерят дорогие византийские наряды, она роется в её библиотеках, она учится и познает – но Италия никогда не посмеет притронуться к императорскому венцу, дожидающемуся не гостей, а наследника!

Венец этот слишком тяжел, как и венец терновый. Одеть его может только тот, кто душу свою, душу народную, без колебаний отдал Богу, и даже не помыслил променять Горнее Царство на вожделения земные.

Вот и этот молодой сероглазый окольничий – для чего он, рискуя головой, явился сюда, требует чертежей, которых ему никогда не понять? Не для почестей земных, а что бы исполнить волю Божью. Русские строят крепости, воюют, украшают свои города, улучшают законы, женятся и растят детей – всё для Бога!

Создать Новую Византию – оплот истинной неугасающей христианской веры в мире растленном грехом – вот что у них всех в сердце.

Аминь.

Личность

Аристотель Рудольфо Фиораванти

Это, наверное, самое известное имя из всех имен великих иностранцев работавших в России. Аристотель! Зодчий Успенского Кремлевского собора – духовного сердца России.

Какое же это небывалое время – конец ХV столетия! Время титанов. Тициан творит до ста лет, Леонардо да Винчи в шестьдесят пять уезжает во Францию и становится основоположником французского высокого Возрождения, Аристотель отправляется в далекую северную страну, когда ему скоро стукнет шестьдесят! Уроженец теплой Болоньи, прославленный в Италии мастер! Неужели это из-за больших денег, предложенных Московским царем, или из-за ареста и обвинения в сбыте фальшивых монет? Обвинение оказалось ложным. Маститый мастер оправдан. Однако он до глубины души потрясен лишением всех заслуженных им долгим трудом привилегий.

Аристотель Рудольфо Фиораванти – инженер и архитектор, литейщик монет и оружейник. Он разработал и воплотил в родной Болонье ряд инженерно – строительных проектов, под его руководством в 1455 году была П Е Р Е Д В И Н У Т А колокольня святого Марка, он отреставрировал древний мост в Павии, а в 1459 – 1460 гг. построил Пармский канал. Он работал и у Миланского герцога Франческо Сфорца и у венгерского короля Матиуша Корвина. Его ожидает лестное и доходное предложение турецкого султана с просьбой приехать в Стамбул. Но между турецкой и русской столицами Аристотель выбирает Москву. Он едет на зов дочери Палеологов, желая принести на Русь прометеев огонь божественного знания. Но на Руси великий мастер неожиданно для себя находит и высокую архитектурную школу и необычайное развитие наук и искусств. Гениальный Аристотель учится у русских и с щедростью делится своим талантом.

Успенский собор был закончен в 1477 году. Аристотелю, знаменитому мастеру фортификационных работ, Державный заказывает генеральный план новых стен и башен Кремля. Параллельно Аристотель преобразовывает Пушечный двор, работает на дворе Монетном. В 1482 году в качестве начальника артиллерии он участвует в походе Иоанна Третьего на Новгород, в 1485 году – в походе на Тверь. Тут же в летописях появляется глухое упоминание о попытке Аристотеля тайно вернуться в Италию. По приказу Державного он был арестован и посажен в тюрьму. Не надолго. В качестве устрашения.

Отношения Аристотеля с Державным складываются по принципу «любовь – ненависть». Иоанн Третий дает гению возможность творить – средства, люди, в полном объеме все то, что он не получил бы ни в какой другой стране мира. Взамен Аристотель терял свободу. Имя Аристотеля исчезает из летописей. Остаются лишь слухи, загадки о сооружении тайных лабиринтов под Москвой, о великой библиотеке.

Глава 2 Луки Великие

«…возлюби Господа Бога твоего всем
сердцем твоим, и всею душою твоею,
и всею крепостию твоею, и всем
разумением твоим, и ближнего твоего,
как самого себя.
Иисус сказал ему: правильно ты отвечал
так поступай, и будешь жить.
Но он, желая оправдать себя, сказал
Иисусу: а кто мой ближний?»
Евангелие от Луки 27—29

Хорошо было, попивая малиновый квасок на гульбище Аристотелева дома, слушать рассказы о Петрарке, истории о злодеяниях папы Александра Борджиа, житие Савонаролы… Аристотель оказался велеречивым собеседником, но о чертежах великолукской крепости молчал, рявкая на Воронцова:

– Suum cuigue3. Ты есть кто? Воевода?! Чертежи не твое дело. Твое дело – песок, камень, кирпич.

Потом раздражение муроля сменялось вёдром, и он начинал толковать тысяцкому, тыкал желтыми пальцами в чертеж и сыпал словами, половины из которых Воронцов не понимал.

Промучившись так с полмесяца, Михаил решил, что ему следует ехать в Великие Луки, ибо скоро или Аристотель спустит его со своего высокого крыльца, наскучив настырными хождениями, или Щеня пришлет в Москву гонца разыскать и наказать пропавшего тысяцкого.

* * *

– Наместник Великих Лук князь Андрей Федорович Челяднин взял ныне у литовцев ратным походом город Торопец, – рассказывал тысяцкому Николка, – у него войсковых забот хватает. Завезли леса и кирпича, но Карп Сухой, муроль новгородский, так и не начал возведение крепости… За лето построил наместнику дворец.

– Дворец?!!

– Ей – ей, Михайло Семеныч, сам поглядишь – палаты царские.

– При необостроженном городе?!!

Разговору тысяцкого с Николкой угрюмо внимал и Большак. Ехали рядом. Большаку так ничего и не удалось добиться в Земском Приказе. Ответ был один: крепость не строится, значит ни денег, ни рабочих рук, ни лошадей дадено пока не будет.

Вот и Луки. Рощи вспыхнули вдали светозарным червленым светом. Река Ловать широкой сияющей дугою обогнула обгорелые валы. Город зубчато высился на бирюзовом закатном небе.

Батюшка – наместник встретил молодого тысяцкого ласково – целовал, и за стол усаживал в пустой огромной гридне своего новехонького дворца. Струганные стены гридни еще благоухали свежим деревом, расписанные травами потолки пахли краской.

Андрей Федорович называл Воронцова «медочком» и «котеночком», брал нежно за руку, говорил:

– Знаю, было посланьице мне от Данилы Васильевича. Тебе, значит, доверил. Что ж, труждайся! Господь в поспешеньице. Муроля ле привез, горобушек?

Сладкоголосый наместник щурился как кот.

– Муроль ведь есть. Карп Сухой и Джованни Ваноцци.

– Так. Так, – закивал головой Челяднин, – добрый муроль Карп. Вот, вишь, голубочек, каки хоромы мне отстроил? Руки умелые, голова! Ох!

И указывал Михаилу на искусно созижденные хоры, подволоки, двухъярусную высоту потолка.

Михаил, немного сбитый с толку масленым наместником, все же спросил, как мог тверже:

– Но почему не начали возводить крепость?! Сухой с артелью ведь был направлен на Великие Луки не дворец тебе, князь, строить.

Андрей Федорович не обиделся. Он был всем друг и брат. Дворского своего величал «Первончиком», жалел холопов, жалел Карпа Сухого, вздыхал и охал:

– Не может он! По хартьям тем фряжским не может! Тьфу! По-русски, как деды строили – ай-яй-яй! Уж бы да…

Михаил растерянно глядел на подрагивающие бруди наместника, на его слезливые глаза, и сам не мог понять, что ему делать.

– Воля государя, – сказал неуверенно.

Челяднин опять повздыхал:

– Да, да, – государев указ! Что поделать, что поделать!

– А где этот Сухой?

– Да вот, живут тут же на моем дворе всею артелью, – Андрей Федорович засуетился, – Первончик! Созови Карпа Иваныча…

– Снидают оне, – буркнул дворский «Первончик» с выей в три обхвата и бадейным пузом.

Воронцов решительно отодвинул от себя тарель с угощениями и встал из-за стола:

– Я сам схожу.

Луна уже яро закруглилась над колокольней, и было совсем темно, а ратники Воронцова так и стояли у крыльца – их никто даже в людскую не позвал, куска хлеба не дал. Михаил Семенович хмуро дернул плечом:

– Пошли.

Избенка муроля Сухого светилась огнями. И пахло изнутри хорошо – маковником и разварным горохом. На столе лежал ломтями порушенный каравай и дымился великий горшик с мясным варевом. Мужики ели. Весело стали оборачиваться на нежданных гостей. Один – верткий, рыжавый, вскочил, приглашая к столу:

– Просим нашего хлеба есть!

Михаил, сразу понял, что черный ухабистый дядька годов сорока, с большим сухим прыщом на носу и есть муроль Карп, сел на лавку напротив него; кивком головы разрешил своим ратникам отведать угощения.

– Я тысяцкий Большого полка. Прислан сюда по воле государя вести строительство здешней крепостницы.

Сухой как бы нехотя приподнялся и отвесил тысяцкому поклон.

– Невер, Умойся Грязью, Авдя с Нова Города, Жовани.

Все мастера по очереди поднимались, кланяясь новому начальнику. Воронцовские ратники дружно молотили еду.

Михаил посидел немного, дождался, когда Сухой дожует последнюю корочку, оближет ложку, смахнет крошки с бороды.

– Большак, давай чертежи.

Длинные аристотелевские свитки разложили на столе. Воронцов придвинул свечу, спросил, глядя на Сухого и на молодого кляпоносого Джованни:

– Почему до сих пор не начато строительство?

Джованни заерзал, поглядывая на Карпа Сухого к которому привык за эти месяцы, и от которого успел многому научиться.

– Тут надо начинат, гаспадин тысяцкай, с вот…

Джованни Ваноцци сказал что-то по латыни, указал на чертеж.

– Да. Основание. Мне и Аристотель так объяснял.

– Я толька подмастерья, я могу объяснит, не построит, – Джованни разводил руками.

Михаил стал показывать то, что усвоил от Аристотеля, не зная слов мурольских мудрёных, ни по-латыни, ни по-русски, называл, как понимал: «ход», «насыпь», «палки». Увлекся, и не видел ухмылок мастеров, не слышал, как сквозь зубы негромко сказал Невер: «Гляди-ко, боярское курча приехало нас учить».

Только Крап Сухой даже бровью не пошевелил, сидел молча, глядел бесстужими глазами.

Михаил час объяснял. Джованни ему поддакивал. Облизав пересохшие губы, тысяцкий, наконец, сказал, обращаясь ко всем:

– Что тут не ясного? Ежели уточнить что – я еще в Москву съезжу. Поедем вместе к Аристотелю, Карп Иваныч. Начинать надо. Завтра же!

Повисло молчание. И в тишине муроль сказал, в первый раз отверзши уста:

– Вот ты и начинай.

Будто ушатом холодной воды окатил тысяцкого.

Взъярился Михаил Семенович от такой дерзости. Приподнялся, упершись ладонями в стол:

– Не почнешь завтра работы – я тебя велю кнутом драть.

Лицо Карпа Сухого перекосила кривая ухмылка. Плевать он хотел на окрики молодого боярченка4. Может, тогда только и удивился, как тысяцкий повелел:

– Вяжи их. В подпол. Завтра каждому по десяти ударов кнута, ежели к утру не охолонут. Кто может заменить Карпа Сухого и начать строительство? – обратился тысяцкий к остальным мастерам.

Молчание.

– Ну что ж, добро.

Воронцовские ратники, привыкшие быстро исполнять любой наказ, повязали Сухого, Невера, Умойся Грязью, Авдю. Перепуганный Джованни забился в угол и оттуда взирал на эту неожиданную и скорую расправу. Клим Иванков открыл подпол, спустился, подсвечивая себе свечным огарком, крикнул:

– Давай!

Воронцовские ратники полягали спать в передней горнице. Блоха остался на стороже, потом его сменит Большак.

Сам Михаил Семенович занял отдельную горницу, занавешенную вотолой, где на лавке у стены лежал соломенный тюфяк, теплилась лампадка перед закопченными черными иконами. Утро вечера мудренее. Но вряд ли красноликие ранние лучи отеплят душу Сухого. Узнав о произошедшем, явится наместник, начнет квохтать.

Погорячился ты, Михаил Семенович. Муроль Сухой – это ведь не ратник из твоей тысячи, над которым ты волен в животе и смерти. Нет, никто не позволит тебе драть его кнутом.

Михаил представил себе издевательские улыбки мастеров, когда завтра их, невредимых, придется вынуть из подпола. Ум тысяцкого «ослепиша и омрачившися бурею гневной»:

– С-сука… запорю!

Михаил вскочил на ноги, намереваясь идти, собственноручно выволочь Карпа Сухого из подвала и, не дожидаясь утра, исполнить свое намерение. Увлеченный гневом, он и не заметил, что уже достал из своих вещей молитвенник и стоял на коленях перед образами. Устыдившись, Михаил вновь опустился на пол, отбил двенадцать земных поклонов, стараясь сосредоточиться на молитве, а уже потом решать, как быть с упертым муролем.

«… Господи… подвизаюсь милосердием Твоим и молюся Тебе: помози мне на всякое время, во всякой вещи, и избави мя от всякия мирские злые вещи и диавольского поспешения…»

Так или иноче завтра начнется строительство. Не дурак же вовсе Сухой этот, что бы посметь ослушаться воли царской! Нагонят рабочей силы, застучат топоры… Муроль Сухой начнет возводить крепость по-старине, как знает… А жаль… Михаил, хоть и не смыслил ничего в инженерном деле, но прекрасно знал устройство укреплений Переяславля, видел Выборг, Дрогобуж, Тверь… По задуму Аристотеля Великие Луки могли стать мощной крепостью. И вряд ли будет наказан Карп Сухой – сделал, как мог… А вот он, окольничий Воронцов…

«… о молитве не радих…» – прочел Михаил слова святого Антиоха. И снова коленопреклоненный тысяцкий обуздал себя и начал молитвословие в третий раз.

«Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй! И спаси мя, и введи в Царствие Твое вечное…»

У Господа хорошо. Нет там всего этого раздолбайства земного. Помереть бы уж скорее, что ли. Погинуть на рати. Но там не ясно ведь – внидешь ли в Царствие Небесное. Заслужить его надо здесь, на земле. Заслужить незлобием, смирением, любовью к ближнему. Если так, по правде Господней, то следует идти сейчас к Сухому – не кнутом грозить, а стать навколышки, целовать путы его, и покаянно просить прощения за обиду.

Михаил даже улыбнулся, когда представил себе эту красоту. Ратники его и сами мастера подумают, что опритчился тысяцкий, в одну ночь, видно, припадок безумия его взял.

«… Ты бо еси мой Сотворитель и всякому благу Промысленник и Податель, о Тебе же все упование мое».

* * *

Веревки с рук мастеров Большак поснимал еще ночью и теперь оправдывался перед начальником:

– По нужде ходили. Так… как же в путах…

Все вместе сели за стол: и палачи и жертвы. Завтракали из одного большого чугунка гречневой кашей. Облизали деревянные ложки.

– Николка, сходи на конюшню за кнутом, – сказал тысяцкий, перекрестившись, – Далмат, Клим, ставьте посеред лавку.

– Ты что и вправду меня драть собрался? – вопросил Сухой, веря и не веря.

– А ты думал – я скоморох шутливый? – Воронцов говорил не гневно. Спокойно.

– Не поздоровится тебе за это, – висляк на носу муроля дернулся.

– Мне и так не поздоровится.

– Да пойми ты! – рассердившись на тупого тысяцкого, крикнул тогда Сухой, – Ну я так, как этот хрен намалевал – созижду! Затейно! Далее – что? Это ж начало только… А Дале что? Я тебе говорю. К Аристотелю тому за каждой крохой в Москву не наездиси. Жованька тоже… то знаю, то не знаю. Так?!

Распалившись, Карп Сухой вскочил на ноги, сыпал слюною и остатками гречихи с растрепанной бороды.

– Значит ты понял расчет Аристотелев? – спросил Воронцов.

Один темный глаз глядел на него, второй прикрывал корявый прыщ:

– Ну, ныне… понял… да. Дале что? Кто? Жованька? Кто в ответе будет, ежели что не так пойдет?

– Я.

Сухой осекся. Сел на лавку, буравя взглядом настырного тысяцкого. Нет, не похож тот был на легкостая, видно не даром и к Аристотелю ездил и чертежи эти разбирал. Упертый, злой.

– Карп Иванович, – Михаил заговорил, как мог спокойнее, – Починай строительство. Зима на носу. А там поедем вместе к Аристотелю, обсудишь с ним… – Тысяцкий пристукнул рукою по столешнице, пресекая возражения муроля, – после, ежели что, как ты говоришь, пояснением каким… я буду ездить. Джованни возьму. Сам…

Михаил хорошо все понимал. И то, что взваливает на себя дело, возможно вовсе не по силам. И то, что не чертежами он должен заниматься, а как можно лучше устроить все необходимое для строительства крепости. За двумя зайцами погонишься, как говорят… Но перед ним так явно сегодня совершилось Господне чудо! Еще вчера Сухой даже слышать ничего не хотел. Уперто кобенился всю весну и лето… А тут… Не кнута же он испугался!

«Господи! Господи! Чего убояться мне, если Ты со мною?!»

Глава 3 Блудный сын

«…. Встану, пойду к отцу моему и скажу
ему: отче! Я согрешил против неба и пред
тобою и уже недостоин называться сыном
твоим»
Евангелие от Луки 15, 18—19

…Дон-н-н… до-н-н-н… медленный звон в каждый колокол поочередно, от малого до самого большого – дон-н-н… до-о-онн… Размеренно, студя душу, плывет над Рязанью погребальный перебор – до-он-н… до-н-н-н… Не дожив и тридцать трех лет умер Великий Рязанский князь Иван. В соборном храме шла заупокойная служба. На возвышении стоял гроб и около него покачивающаяся от горя сгорбленная мать усопшего князя – Великая княгиня Анна Васильевна, удельный князь Феодор Третной, княгиня Агриппина с маленьким сыном и плотная толпа бояр.

И на первом месте среди всех – Семен Воронцов. Но вопреки желанию своему вовсе не о покойном князе молился боярин. Князю Ивану, лежащему ныне в гробу, было шестнадцать лет, когда умер его отец. Не можно было сказать, что боярин Воронцов стал его пестуном и наставником. Юным Великим князем руководила мать, да и иных попечителей хватало. Но все это время Семен Иванович Воронцов оставался для молодого Рязанского князя нерушимой опорой.

И много врагов вокруг Рязани, и много неустройств внутри её. Все это время боярин Семен Воронцов держал и укреплял княжество, обихаживал его, не давал растащить по кускам. И что же? Вот только князь Иван вошел в возраст, возмужал, только бы сейчас и начать смелое созидательство, укрепление земли, только бы в полный голос заявить свои права – и рухнуло все, в одночасье сраженное этой нелепой смертью. «И что же делать мне, Господи? Начинать все сызнова? Опять терпеть московские окрики? Оборонять княжество, где князем – дитя? И прилагать все силы свои, чтобы из этого шестилетнего отрока, коий стоит сейчас держась за материнский подол, и с ужасом глядит на неподвижного желтого отца в гробу, вышел достойный князь? Мне ли, Господи? Мне, не сумевшему и родного сына воспитать как должно…» И снова мысль о Михаиле колючей корягой оцарапала сердце.

* * *

– Туты – т, мря, – Архип Конище как мух разгонял перед лицом поваливший вдруг мокрый дробный снег.

Он выволок из конюшни обжитой чурбачок и присел у ворот дожидаться возвращения боярской семьи с княжеских похорон. Заходящее солнце подрумянило тучки, жиденько падала липуха, не застывая, а только разводя во дворе слякоть и грязь. С улицы послышался цокот подков. Архип проворно вскочил с чурбачка и тут же услыхал стук в ворота.

– Кого там? – крикнул Конище.

– Я. Михаил.

Архип на миг остолбенел. Потом дернулся куда – то в сторону, опять вернулся, стал дергать засов на калитке. Матерясь про себя, Конище вдруг сообразил, что не калитку след открывать, а ворота – Михаил Семенович ведь окомонь, и тут же бросился, скользя мокрыми руками, поднимать мокрый охлабень.

Михаил въехал на подворье. Несколько секунд глядел на родное крыльцо, церковь в глубине двора, древнюю грушу… Спешился. С любовью и горечью посмотрел барчук на старого «приятеля» своего, спросил, как-то сразу не решаясь пойти к крыльцу:

– Все дома? Отец…

– Так нетути никого, – Архип растерянно стянул шапку, отер ею мокрое от снега и слез лицо, – на заупокойной все… Ведь князь – то наш опочил…

О смерти рязанского князя Михаил узнал еще в дороге.

– Ну… тогда я здесь подожду.

Михаил решительно сел на Архипов чурбачок и стал в сотый раз повторять про себя молитву об умилостивлении родительского сердца.

* * *

Вылез месяц вперед рогами, когда в сумерках боярин Семен Иванович въехал на своё подворье. Федор и Иван были вместе с отцом верхами, а Настенька, укутанная в шубу, придремала в санях, прильнув к материнскому плечу.

Спешивались дружинники и холопы, сопровождавшие боярина, конюхи уводили лошадей. Второпях выскочивший из дома Илларион, кинулся помогать боярыне и боярышне сойти с саней. Но в этой обыденной приезжей суете будто что-то лопнуло, обвалилось… Еще Наумка тащил упиравшегося жеребца, еще Илларион тихо и зло бранил возницу, что не подъехал впритул к крыльцу – госпожа де ножки промочила… Семен Иванович почувствовал внезапно наступившую тишину, обернулся – едва различимый в крошеве снега в вечерней темряве стоял Михаил. Сын нерешительно сделал еще пару шагов и молча встал на колени в грязь, истоптанную конскими копытами.

Падал снег на его непокрытую склоненную голову и все стояли вокруг него, расступившись, и была такая тишина – словно меч переломили – скрежет и лязг посеклись в воздухе, застыли. Все молчали, и все ждали воли господина. И минуты те, что Семен Иванович глядел на сына, стали в года.

– Войди в дом, – боярин отвернулся и тяжелыми шагами первым взошел на крыльцо.

* * *

Как будто он и книги оставил вот так – в последний свой приезд. Налой у окошка, кровать, занавешенная шитыми подзорами и даже пустое место на киоте, где рядом с образом Спаса стояла когда-то икона Архистратига Михаила, которой отец благословил его в путь. И только одна вещь была здесь не его. На одре лежал материнский платок. Михаил осторожно взял его в руки и почувствовал детский теплый запах. Сколько же слез мать пролила в этой горнице оттай ото всех, слез по нему – живому ли, мертвому…

Анна Микулишна пришла почти сразу, все в том же черном покутном платье. Глаза, обведенные темными полукружьями…

– Миша…

Подняла руку и провела пальцами по сыновней щеке, по мягкой его ровно остриженной бородке.

А в сердце Анны Микулишны все стоял образ Великой княгини Рязанской, хоронившей сегодня сына.

– Отец…, – промолвил Михаил, – мне теперь… что…

– Отец дозволил тебе войти в дом! – быстро ответила Анна Микулишна, утверждая это и для себя и для сына, – он дозволил тебе, слышишь?!

Всю свою жизнь боярыня Анна Микулишна прожила мужниным умом. Была она послушной женой, как библейская Сара повиновалась Аврааму, называя его господином. Но нынче, словно воля в ней пробудилась. Она должна была сделать все для спасения сына. Не могла она, обретя его, вновь потерять.

– И не проси иного, не смей! – проговорила как в горячке Анна Микулишна, – И на глаза отцу не кажись, пока сам не позовет. Не гневи его! На отце ныне все княжество… княгиня от горя слегла…

Михаил покорно кивал головой. А Анна Микулишна все держала сына за рукав, не в силах оставить его: они присели у стола.

– Ты же ушел из Наливок тех? – быстро спросила мать.

– Ушел, мама. Я служу в Большом полку. Окольничество…

Михаил наскоро рассказал, что имеет теперь чин тысяцкого, и за битву на Ведроше милостью государя удостоен окольничества.

– Ныне возглавляю строительство крепости Великие Луки.

Анна Микулишна слушала его рассеяно. Она будто и не поняла, что Михаил много достиг и ныне пожалован в саму Царскую Думу. Иное что-то занимало её мысли.

– Тебе нужно поехать к Ивану Никитичу, – наконец, сказала мать, – он тебе дядя. Четвероюродный отцов брат. Поклонись пониже. Попроси совета… Нельзя отрываться от рода… даже там, в Москве. Чтоб кто был старший, руководил тобою.

* * *

Михаил не спал этой ночью, молился, когда через марево утренней мглы услыхал вдруг громкие голоса снизу из сеней. Он распахнул окно и увидел, что во дворе отцовы дружинники выводят и седлают коней, все они в бронях, при оружии. Еще через минуту из дома вышел сам отец с братом Федором. Оба они были оружны, сели на коней и, окруженные дружинниками, выехали со двора.

В рязанском княжеском семействе разгорелась недобрая пря. На могиле почившего брата удельный Старорязанский князь Феодор Третной стал домогаться Великого княжения. В слезах старая княгиня совестила младшего сына, молила не затевать борьбы с племянником – малолетком. И всё улеглось. Тихо и чинно прошли похороны. Но ночью, когда все переяславльские бояре разъехались после погребальной тризны, княжфеодорова дружина вновь вздела брони, началась потасовка с ратниками Великого князя – то ли с пьяных глаз, то ли по злому умыслу.

Феодор Третной покинул-таки наутро Переяславль. Уехал, почти силою изгнанный, а по его следам выступила из города вооруженная рать во главе с боярином Воронцовым. Семен Иванович с сыном вели переяславцев к границам княжества. До серьезного столкновения навряд ли бы дошло, но показать, что за малолетнего Великого князя есть кому вступиться – следовало.

Вот поэтому Божьим Промыслом в те четыре дня, что Михаил смог выкроить для поездки на Рязань, ему так и не удалось больше увидеть отца и старшего брата. Анна Микулишна тоже почти не бывала в эти дни дома. Она неотлучно находилась у постели больной княгини Рязанской. Михаил оставался с младшим братом и сестрою.

Настенька как-то сразу и с радостью приняла возвращение Михаила. Ей было довольно, что матушка сказала: «Твой брат ждет решения отца. Он тяжко согрешил, но покаялся, а милосердие отца велико». В отсутствие матери Настенька заменяла хозяйку в доме – бегала по службам, приглядывала за Ульянией – невесткой, которая снова была беременна и от того для бережения лежала не вставая. От Насти Михаил узнал, что несколько месяцев назад игумен Алексий был рукоположен во епископа. Михаил съездил на епископское подворье, но крестного там не застал – владыка уехал в Старую Рязань к мятежному князю Феодору.

Уже в последний день перед своим отъездом, Михаил случайно зашел в гридню и увидал Ваняту. Все эти дни братишка упорно избегал его. Сейчас Ваня стоял коленями на лавке, а перед ним на столе лежала книга, но мальчик не читал её, а пытался пальцем прогнать маленький камешек – голыш между серебряной застежкой «Жития», оплывком свечи и тарелью. Увидев Михаила, Ваня тут же зажал камешек в кулаке и молча стал глядеть на изгоя. Видно было, что ему хочется побыстрее убежать, но Михаил стоял в дверях, закрыв своей могучей статью весь проем – и не двигался.

– А помнишь, как я тебя на загребки катал? – спросил старший брат.

Ванечка молча потянул на себя книгу – толи уходить, толи обороняться.

– Иван…

Братишке сейчас шел одиннадцатый год. Когда Михаил покинул родительский дом, Ванечка был еще совсем дитятей, а теперь оплечился, стал каким-то коренастым, несуразным – одно плечо выше другого. Бог знает, что он думал о Михаиле, чего понаслушался, уразумел себе о нем. Михаил тоже не знал, что сказать Ваняте, но хотелось как-то приласкать, обнять его что ли. Михаил сделал шаг – Иван вдруг резко дернулся, отступил назад, и тут ни с того, ни с сего закричал детским срывающимся голосом:

– Ты… тоже, ты как князь Третной, нас с Федором резать будешь!

Михаил переменился в лице. Слова брата со страшной болью ударили его в самое сердце. Каким же чужим он стал здесь, каким ненужным! Надо немедля уезжать и не нарушать больше покой этого святого для него дома. Но прежде…

– Запомни, Иван. В нашей семье никогда не будет такого. Я согрешил против отца враньем, беспутством. И за этот грех нести мне наказанье всю мою жизнь. Но никогда, слышишь ли, Иван, никогда ничего злого я не умышлял на близких моих! Не надо мне вотчин, сел родовых… я не за тем приехал! Отец… матушка, Федор, Настя и ты – что у меня есть дороже в моей непутевой жизни? Я приехал, что бы вымолить прощение отцово, а не… И ты, брат, меня прости…

Глава 4 Боярин Иван Никитич Воронцов

«Двор велик, да не с кем жить»
Русская народная пословица

Прежде всего на Москве следовало заехать к дядьке Ивану Никитичу, как повелела Михаилу мать. Истинно, нехорошо выходило, бывая в Москве как бы скрываться от старого родича, и поэтому Михаил прямо с рязанской дороги поехал на Кремлевский Подол к знакомым великим хоромам.

Боярину Ивану Никитичу Воронцову было уже около семидесяти лет. Он провел свою жизнь в походах, воевал Казань и Новгород. Две жены его умерли, не было и детей. И ныне старый боярин доживал мафусаиловы веки один в пустых теремах.

Его двор походил на обветшавшую крепость, где хозяйничали псы и ленивые холопы. И сам дом боярина был домом старого воина – без новомодных фряжских украс, ковров и парчовых навесов. Роскошью здесь были старинные родовые иконы в серебряных тяжелых окладах, мерцавших тусклым светом. На стенах висело оружие. Дорогая серебряная посуда, расставленна в гриднице на поставцах – на иной потомок великих Вельяминовых постыдился бы и есть. В доме не было и женской челяди. Дворский, конюхи, псари, огородник да кузнец, да несколько домашних «отроков» – вот и всё. Иван Никитич не желал на старости лет слышать в своем доме глупые бабьи свары. Только старая мужичка Балашиха – без лица, без голоса, и словно без пола, одна распоряжалась на поварне, одна кормила весь дом и никто её не видел и не замечал даже.

Михаил сожидал хозяина в гридне не садясь. Наконец, где-то наверху заскрипели ступени, старик долго спускался, вошел.

Иван Никитич совсем не был похож на отца Михаила – невысокий, осанистый, с изжелта – седыми волосами и бородой.

Михаил поклонился дядьке в пояс и подошел к руке. Прищуренные старческие глаза долго вглядывались в незваного гостя. Михаил подал Ивану Никитичу письмо от матери, тут же сказал, что заезжал пять лет назад, но Иван Никитич тогда был на Белоозере. Старик покивал. Он уже знал от чужих людей – «добрая слава за печкой сидит, а худая по свету бежит» – всю эту историю о Наливках, и о том, что рязанский родич не то проклял, не то выгнал сына. Тогда еще, пять лет назад, возвернувшись из Кирилло – Белозерского монастыря, Иван Никитич просил князя Палецкого показать ему племянника, когда Михаил стоял во дворце на карауле. Поглядел издали, и ничего не увидев в красивом горделивом юноше в наливковском кафтане, больше о нем не вспоминал. Слишком далеки были для Ивана Никитича рязанские родичи. Да и старость брала своё: боярин всё более жил воспоминаниями, сердился на Софию – грекиню и новые порядки при великокняжеском дворе, да готовился к встрече со Господом.

И вот теперь перед Иваном Никитичем стоял племяш: средний беспутный сын рязанского брата. И вроде ничего не просил – приехал навестить с уважением к старшему, и каял, что не сделал того раньше. Впрочем, не такой уж беспутный: герой Ведрошской битвы, тысяцкий, окольничий. И всё сам.

– Ну, садись…

Старый боярин махнул торчавшему в дверях губастому дворскому, и стол стал быстро покрываться неприхотливой и сытной балашихинской стряпней.

Иван Никитич расспрашивал, Михаил отвечал. Старику пришлось по душе, что и о Выборге, и о сражении на Митьковом поле племянник рассказывает собою не гордясь. Было видно, что он хорошо понимает воинское дело, более чем возможно в его молодые годы. Со слов Михаила Иван Никитич понял, что рязанский двоюродник5 не отложил остуды к сыну, а только позволил ослушнику возвратиться в отчий дом. Когда Михаил говорил об этом, голос у него изменился, как будто слова драли ему горло.

Скорый зимний день сник, потемнел. Дворский принес свечей и затворил оконные втулки. Нужно было вставать и прощаться.

– Хочешь зиму жить в Москве? – спросил Иван Никитич.

– Да. На Луках от меня сейчас какой прок? А в Приказах надо выбить и рабочих рук еще, и кирпича и железных там… – Михаил слегка улыбнулся, как бы извиняясь, что надоедает дядьке своими делами.

– Живи у меня. Поглядим.

Иван Никитич и сам не знал, почему так решил. Еще час назад он и не думал о том. Но все же это был его племянник, родня. Да и как московское боярство поглядит, ежели он не примет в своем дому братнего сына, Воронцова. Особенно сейчас, когда Михаил занял место в Царской Думе.

Глава 5 Вор

«Делайте добро, и зло не постигнет вас»
Книга Товита 12,7

Переночевавши у дядьки, после заутрени, Михаил поехал в Наливки. Он не очень рассчитывал на сохранность своей собины, но, может быть, Телешов хоть книги забрал к себе.

К удивлению тысяцкого его бывший дом стоял заколоченный. Михаил Семенович легко, сильной рукою отодрал прибитые накрест доски, распахнул двери и ставни, впуская зыбкий свет. Вошел. Вошел, и даже не ёкнуло внутри ничто. Всё это было так давно, старо, мертво… в другой жизни и не с ним.

Распахнув створу у сеней, Воронцов вдруг увидел у самой печи человека. Худого, мухортого, будто духа лямболя: парень не парень, для отрока высоковат; киндяк на нем без живого места, висящие лохмотьями порты, лапти черные… и полные страха глаза.

На длинном столе, где, бывало, затевались разгульные наливковские пирушки, ныне голом и сиротливом, Михаил Семенович увидел разложенную кучками прелую, вонючую муку.

Он полез в сундук и обрадовался – удивился: плотно закрытые лари, окованные железом, не пропустили сыри вовнутрь и книги лежали как новехонькие: Григорий Палама, Овидий, Пселл. Во втором сундуке оказалась целой и вся одежда, пересыпанная Наминым какой-то духмяной травой. Михаил Семенович пошел в изложницу, огляделся там – кровать, постель – но ничего дорого сердцу не увидел и вернулся вновь в большую горницу, решив забрать только книги. Больше ему здесь ничего не было нужно.

Оборванец по-прежнему стоял у печи, как будто его гвоздями приколотили.

– Есть хочешь… – сказал Михаил.

На столе были видны круги от двух кучек муки.

– Два дня что ли ты здесь?

Ведь мог украсть одежду, книги, раз уж как-то пробрался в заколоченный дом, а он муку старую выгреб, по дням разделил. Михаилу стало жаль этого несчастного паренька.

– На, – Воронцов достал из сундука свой старый кафтан, тулуп овечий, порты попроще, сапоги.

Все это было очень широко для парнишки, но ежели подвернуть… Оборванец переоделся быстро, пока Воронцов укладывал книги в торока заводного коня.

– Ты в Кремле бывал? – спросил с сомнением тысяцкий, еще не додумав решения своего, – спросишь дом боярина Воронцова Ивана Никитича.

– Я знаю где это. На Подоле Кремлевском у Константино – Еленинской церкви, – неожиданно мелодичным красивым голосом сказал парнишка.

Михаил кивнул. Ему нужно было еще обязательно в этот день найти Телешова, съездить на царский конезавод, а вечером сам казначей Ховрин – Голова обещал принять Воронцова. И таскать с собой заводного коня, тяжело груженого, было неудобно.

– Там тебя накормят. Отвезешь мои вещи, скажешь от Михаила Семеновича. Понял?

Утратить книги, конечно, было обидно, окажись этот паренек все же вором. Но как-то так привык уже тысяцкий Воронцов за эти годы доверять своему взгляду на людей – и не ошибался.

Глава 6 Михайлово чудо в Хонех

«…житие монахов точию вид есть и понос от
иных законов, понеже большая часть тунеядцы
суть… А что говорят – молятся: то все молятся.
Что же прибыль обществу от сего?»
Петр Первый

Пока ярились дикие морозы, на Великие Луки нечего было и нос совать. Работы остановились еще с конца осени, когда бесконечные дожди и ранние холода сделали невозможным любое строительство.

Так и не был в этот год предпринят поход на Смоленск. Державный писал об этом своему другу Менгли-Гирею: «А к Смоленску, господине, воевод с людьми не посылал того для, что снеги выпали великие, а и корму конского от Смоленска мало, не на чем многим людям стоять».

Всю зиму Михаил прожил в Москве. Не тратя время втуне, испросил у Аристотеля книги, что бы разобраться в чертежах. Но для усвоения таких книг нужно было знание латыни более основательное, чем имел Воронцов. Побратим Бельский пообещал тогда свести Михаила с Митей Толмачом.

– Что за Митя Толмач?

– Его еще кличут Герасимовым по брату. Знает пропасть языков, а латынь лучше самого Цицерона. Новгородцы с братом оба. Брат его, мних, служит иеродиаконом у архиепископа Геннадия. Митя этот и библейские тексты с латыни переводил и трактаты многие.

Бельский рассказал еще Михаилу, что Герасимов ездил по повелению владыки Геннадия в Рим и во Флоренцию.

Рассеянно крестясь на святыни, Бельский здоровался с княжатами и боярчатами в дорогих шубах, в красных остроносых сапогах, расхаживающих по монастырю. «Там редко увидишь кого другого, как только детей бояр и важных вельмож. Их помещают туда, чтобы отдалить от дурного общества и научить наукам и благонравному поведению» – писал иностранец о Чудовом монастыре.

Монастырь Михайлово Чудо в Хонех был детищем великого митрополита Алексия и основывался как оплот православной мудрости. «Верь, что бы понимать» – говорил блаженный Августин. Христианские богословы считали, что высшая цель разума – обоснование религиозных догматов, и поэтому в монастыре собиралась научная библиотека, велась переписка с афонскими иноками, составлялись философские труды. Ученые монахи переводили на русский язык творения арабских, древнееврейских, персидских, сербских, болгарских, греческих мудрецов. Здесь спорили о наследии Платона и неоплатонизме, об истоках ереси жидовствующих, о всемирном зле…

Бельский и Воронцов миновали разобранную ныне церковь Чуда Архангела Михаила, монастырское кладбище, новый храм Алексия Чудотворца и в дальнем закоулке у засыпанных снегом келий притишили шаги. Тут было покойно, не сутолочно, как на общем дворе, на крестах орали вороны.

Из кельи навстречу гостям вышел невысокий мужичок с облым ровнехоньким пузиком. Он осторожно нес свое бремя, будто вот-вот ему родить, смотрел с прищуром. Воронцов удивился, что это и есть тот самый знатец, любомудр.

Герасимов поклонился.

– Поможешь латынь освоить, – повелел ему Бельский.

Герасимов снова молча поклонился, его усы, будто мышиные хвостики, зашевелились, и он сказал:

– Дал бы ума, да у себя недохват.

– Что?! Ты с кем, сука червивая, разговаривать вздумал?! – взъярился Бельский, – окольничему, сыну боярина Воронцова… за честь должен…

Михаил рукою остановил друга, отвел его в сторону:

– Я сам…

Видно было, что Герасимов ничуточки не испугался княжеских угроз. Стоял и умными, любопытными глазами обозревал молодого окольничего.

– Я заплачу, – сказал Воронцов.

– Дозволь спросить, господине, – Герасимов сцепил пальцы под брюшком, – а почто тебе латынь? Из мудростяжания али по надобности какой? Загружен я зело от владыки Геннадия… Коли бы в другой час, али попозже…

– Попозже мне незачем.

И Михаил просто, без чванства, рассказал о своей трудноте, чем сильно подивил Митю – толмача. Толстяк сначала долго смотрел на сына боярского, потом аж глаза прикрыл, потер. Очи у него были красные, слезящиеся от долгой писчей работы.

– И думаешь, что внидешь? Поймешь? Латынь… Что латынь?! Аристотель – сосуд великого разума…

– А я не глупее.

Герасимов чуть не засмеялся в ответ. Потом вдруг посмурнел лицом и вид его переменился. Несмотря на это смехотворное тело беременной бабы, Воронцов увидел перед собою человека думающего, мыслителя.

– Ты рассуждаешь, будто философ Мирандола, – сказал Герасимов серьезно.

– Я такого философа не знаю.

– Итальянец. Фрязин. Написал трактат «О достоинстве человека». «О дивное и возвышенное назначение человека, которому дано достигнуть того, к чему он стремится, и быть тем, чем он хочет!».

* * *

Снегу в Москве навалило до самых окошек. Снег лежал везде – на кокошниках церквей, на кладбищенских крестах, на непокрытой голове юродивого, что, прихрамывая, брел по каким-то своим делам мимо Приказов к храму Христофора великомученика. А в келье Герасимова жарко топится печка и настырно пахнет свежим хлебом и кожей старых пергаментов.

Воронцов быстро сошелся с Митей Толмачом. Митя, происходивший из самых низов – жизнелюб, обжора, болтун; и потомок Вельяминовых, осторожный в словах, ограниченный в еде, строгий и вдумчивый тысяцкий. Удивительно, как два эти столь разных человека понимали друг друга и даже сдружились по любви к премудрости Божией. Герасимову теперь тяжело стало брать с «Миши» деньги за ученье. Он покусывал мышиный свой ус, вздыхал, говорил, отодвигая кошель с серебром:

– Знание – дар Господень, Михаил Семенович. Всевышним дается, и за передачу другому грех мзду брать.

Тогда Воронцов отвечал тем громоподобным рыком, от которого ратники на поле Ведрошской битвы понимали, что легче им погинуть, чем не выполнить приказа тысяцкого:

– Не тебе даю. Детям твоим. И все.

Митя, кряхтя, прятал серебро под брюшко.

Погруженный в латынь, Михаил меж тем насмотрелся и наслушался в келье Герасимова всякого. Дело в том, что владыка Геннадий, неутомимый борец с ересью жидовствующих, до того как стал Новгородским архиепископом, много лет игуменствовал в Чудовом монастыре. Поэтому сия обитель и стала той кузницей, где ковали научное опровержение ереси, готовили ей сокрушительный отпор. Толстяк Герасимов часто потирая руки говорил довольно:

– Carthaginem esse delendam!6

В келью Герасимова почасту заходили ученые иноки Чудового монастыря, приезжал и близкий человек царицы Софии – Георгий Траханиот. Рукописи, подготавливаемые Герасимовым, чел и сам игумен Симонова монастыря Вассиан Санин, родной брат Иосифа Волоцкого. Приезжали иноки и настоятели других обителей, обсуждали, спорили, помогали Мите советами и нужными ему книгами.

Но занятнее и чуднее дневных бесед были разговоры, что велись в келье Герасимова по ночам.

На «трапезу души», где пиют «нектар умной философской беседы» собирался небольшой кружок врагов: Георгий Траханиот Малый, Иван Беклемишев Берсень, дьяк Федор Жаренный, и сам печатник царский, начальник Посольского Приказа Федор Васильевич Курицын, и еще его брат Иван Волк и священник Максимов.

Воронцов, как-то ненароком задержавшийся в келье у Мити дольше обычного, был поражен, увидав этих людей вместе. То, что борьба между защитниками православия и жидовствующими идет уже не на жизнь, а насмерть, было ясно даже такому далекому от дворцовых интриг человеку, как Михаил. После заключения Василия – Гавриила, после венчания Дмитрия Внука на царство, после казни Ряполовского и опалы Патрикеевых должна была наступить окончательная и кровавая развязка. Что же тогда заставляло этих людей собираться тайно, мирно беседовать, спорить?! Неужели любовь к ИСТИНЕ?!

Михаил замер в своем углу с книгою на коленях, испытывая смутное желание одновременно уйти и остаться. Он даже упустил начало разговора. Кажется, Иван Волк (острые уши его действительно торчали по – волчьи) ругал тех своих собратьев, кто, осознав правоту нового учения, слишком рьяно стали избавляться от икон, нательных крестов – прилюдно топтать их, жечь…

– Не в том ведь дело, есть у тебя крест на груди или нет, есть ли иконы в доме… Какой ты человек – вот в чем дело! Лентяй или труженик? Есть от тебя польза людям или нет её?

– Богу все равно до ваших тягучих служб и молебнов, до ваших поклонов перед иконами, – раздался в помощь брату гармоничный, немного хрипловатый голос царского печатника.

Царский печатник Федор Васильевич Курицын сидел, удобно опершись локтем о край стола – среднего роста, осанистый, красивый. Волос у Курицына был с легкой проседью, как и ухоженная небольшая борода. Даже побитый оспою нос не портил этого благородного лица.

– Бог дал человеку полную свободу! Действуйте… – сказал печатник твердо, уверенно, – Только лентяи стоят часами в церквях и клянчат у Бога успеха в делах, помощи. Иди и работай! У меня нет лишних часов на слушание умилительных псалмов и покаянных молитв!

И в полной уверенности человека, знающего, сколько пользы он принес государству, Курицын сказал:

– Вы только и твердите о добрых делах, о любви к ближнему. Вот вам мои дела и моя любовь к ближнему: годы без войны, полные народу волости, не разоренные, не сожженные ратными нахождениями, сытые люди, не боящиеся завтрашнего дня.

Михаил настороженно слушал этот голос и, с неприязнью к себе, понимал, что в чем-то он согласен с еретиком, верит ему!

Михаил перекрестился.

– Да и сапожник любой, лучше, чем в церкви стоять, лишнюю пару сапог стачает, – как бы умаляя похвальбу собой, добавил Курицын, – или заболел кто – не молебен нужно петь, а помочь страдальцу, быть около… лекаря доброго искать! И выздоровеет.

Курицын замолчал, устало перевел плечами и вдруг сказал с жаром, страстно:

– Вы ведь мужи разумные! Неужто, не видите, каким создал Бог человека? Сильным, разумным! Если бы Бог создал человека для молитвы, для бесконечного покаяния – он бы и сделал его слабым, спокойным, тихим. Да оглянитесь вокруг – каковы люди! Сила льется в них через край. Мужик один может столько пшеницы вырастить, что себя, семью свою накормит, тиуна и боярина! Где тут слабость?! О других рассказать? От того и говорю вам – яснее белого дня – что весь Новый Завет – ложь! Не может человек так жить: ежеминутно укорять себя в грехах, любить всех, даже врагов! Отдавать последнюю рубашку и подставлять вторую щеку – не может! Свою жизнь нужно прожить рационалистически.

Курицын говорил горячо, но очень спокойно, властно.

– Поэтому мы и говорим, что человеку нужно исполнять только десять заповедей, – вмешался Иван Волк, – они будут держать человечество в узде, не дадут его силе превратиться в разрушающую силу. И в тоже время не являются обузой свободной воли, действия!

Десять законов понятных всем. Даже древние греки, римляне, другие народы исполняли их, не зная Моисея. Потому что десять заповедей – основа любого хорошего государства. Государства, где люди почитают Бога, уважают родителей, старших, не убивают друг друга, не крадут, не посягают на чужих жен, не обманывают друг друга и не желают завладеть чужим. Всё!

Иван Волк говорил братними словами, даже обороты речи у него были такие же. Он только журчал тише, как ручеёк проникал в душу.

– А все эти мелкие «грехи» – усмехнулся оратор, – дело твое… склонности твоей, жизненных обстоятельств. Никому нет вреда, если ты горд или чревоугоден или на женскую красу падок. Только не на чужую жену! – засмеявшись, поднял палец Волк, – Чужая жена – это чужое добро!

Его смешок поддержал только Максимов, красавец, о котором говорили, что он тайно сожительствует с Еленой Волошанкой. Герасимов задумчиво поглаживал пальцем сучок на столе, маленький Траханиот смотрел на Ивана Волка и тоже улыбался, но сожалительно, как бы сочувствуя ему.

А Михаил снова перекрестился. Как слажено говорят – верно! Полторы тысячи лет прошло с той поры, как Господь Иисус Христос был на земле, указал путь – а изменились ли люди?! Все так же чревоугодничают, гордятся, обижают ближних, прелюбодействуют и в мыслях и на деле… Будто и вправду не приходил Бог на землю, не взял наши грехи на Себя…

Михаил почувствовал, что ему стало душно, нехорошо.

– Государству не должно быть никакого дела до того, что ест и пьет отдельный человек, с кем в постели тешится, о чем думает, – продолжал Иван Волк, – лишь бы он исполнял законы общего жития. И тогда всем будет хорошо.

– Узаконить грех7? – осведомился вздернув к верху маленькие ручки Георгий Траханиот. В воздухе закачались его розовые четки. Он долго молчал, умный грек, слушал, стараясь не возмущаться, но больше уже не мог выдержать, – И …и… мужеложство узаконить тоже?! – воскликнул возмущенно.

– Да. И мужеложство, – царского печатника даже этим нельзя было смутить. Что, мужи – братия, носы воротите? Есть это в жизни! Да! Во Флоренции8 вон, во всей Италии, у турок в гаремах мальчики… Да, Георгий Дмитриевич? Да и у нас. Все вы еще несколько годов назад с князем Ряполовским младшим раскланивались. А ведь вся Москва знала о его забавах. Нечего ханжески нос воротить! Я другое спрошу – кому плохо было от его забав?!

– Кому плохо?!

Это спросил Беклемишев, царский посол, дипломат. Иван Беклемишев – Берсень был годов тридцати, сын знаменитого Никиты Беклемишева осуществлявшего для Державного связь с Крымом. Иван Берсень по стопам отца успешно исполнял посольские поручения Державного и был любим царем, имел немалый вес в Государевой Думе. Он походил на молодого тощего медведя – густо покрытый волосом, топорщащимся в рукавах и вырезе рубахи. Михаил сначала подумал, что прозвище Берсень9 пристало к Беклемишеву за эту мохнатость. Но позже понял, что Беклемишев по норову своему был колюч, остер на язык, каждому колол глаза правдой.

– Кому плохо? – во второй раз спросил Берсень, поглядев в упор на Курицына, а потом вскользь на Волка, – А становись, Федор Васильевич, рачком, снимай портки, мы тебя посношаем! Тогда скажешь – плохо тебе аль нет?!

Воронцов еще секунду назад и представить не мог, что прегордый царский печатник может смутиться. От слов Берсеня всем стало противно – вот так, когда не в словесах, а на себе попробовать… Курицын передернулся брезгливо, дзюбый его нос стал больше, покраснел. Он собрался что-то возразить, но Берсень не дал ему.

– Да, скажешь ле – холопи. Что холопи! По-вашему брать, то у холопов и души нет… Ладно, Федор Васильевич, ладно… Тут спор особый. Но вот что я тебе скажу, милостивец мой. Грех, как вы говорите, мелкий, никому вреда не приносящий… Грех, он всегда грех! Грех – он никогда не бывает личным, он всегда рождает зло, отражается на тебе, на близких твоих и на иных людях. Из самого малого «невинного»

греха всегда вырастает большое зло!

Берсень замолчал. Ослабил ворот, расстегнув чудную пряжку в форме головы орла с высунутым языком, добавил тише:

– Ты все поясняешь нам, Федор Васильевич, как создать государство, такое государство, чтобы не было в нем зла. Чтем мы и Аристотеля об этом, и Платона. Римляне тоже хотели создать такое государство, чтобы каждый человек в нем был защищен от неправды, от разорения, от нападения врагов. И это надо. Мы, боярство, для того и поставлены Богом и царем, чтобы создать такое царство. Так. Но вот что мне на ум пришло…

Беклемишев посмотрел на Траханиота, на Герасимова.

– Будет ли человек счастлив без Бога?! По вашим десяти заповедям… В сытости, в довольстве, в мирной жизни… Ну разве неправду говорю? Сколько знаем – и в книгах чтем и так в жизни, окрест… Богат и достаточен – а что-то все дергается, ищет удовольствий, чего-то… Нет в душе покоя. А иной и в нужде, и в бедах – а сумел к Богу прилепиться – и такая чистота в нем, душевная тишина!

А ведь с Богом не соединиться по десяти заповедям, а только через Иисуса Христа и Его Завет. А Христа – то вы и отметаете…

Все молчали.

Нет, конечно, сейчас высокоумный царский печатник найдет и нужные слова и хитрые увертки, вспомнит нужную цитату из древних… Пусть…

На эти несколько секунд в келье Герасимова безраздельно царствовала ПРАВДА.

И Михаил не захотел больше слушать философских бесед, омрачать ум свой и душу. Он встал, в пояс поклонился Берсеню, поклонился Траханиоту, кивнул Герасимову, и, будто не видел иных соглагольников, натянул шубу и вышел вон.

Морозное высокое небо мигало звездами. Месяц тоже окоченел в вышине. Темнота закутала черным одеялом задворки Чудова монастыря.

Мудрствования философские, поиск истины… Михаилу как живой вспомнился князь Палецкий – Хруль, разговоры те… Лежал князь давно в гробу – голова отдельно, тело отдельно. Вспомнилась ворона в Юрьевом монастыре с крестиком на лапе…

Как эти умные, не плохие в сущности люди, живут без Бога?! Как они сами себя лишают Бога, а ищут добра? Не только для себя, но и для других…

Что Бог рядом, что вот он – здесь, Михаил знал так же рационалистически, как видел сейчас перед собой конюшню, железный щербатый засов.

Михаил вывел своего коня и выехал западными воротами монастыря.

Как эти люди не ощущают присутствия Божия? А он сам? В целодневных заботах, в латыни этой… вот только в церкви… или в долгой молитве. Как будто ты все бегал, бегал, что-то искал, на кого-то злился – и вдруг остановился, нашел, простил, возрадовался! Тишина и покой легли на сердце.

Глава 7 Большая Государева Дума

«Русский в словах горд, а в делах тверд»
русская народная пословица

Что такое Большая Государева Дума? Это Совет царя, состоящий из князей-бояр, бояр, окольничих и думных дьяков. Верхушка земли. Самая высшая знать московского княжества. С притоком под руку Иоанна Третьего князей и бояр из бывших удельных княжеств, Большая Дума превратилась в олицетворение царского могущества, утратила свою «думную» силу. Это сталось не только из-за властного единодержавия Иоанна Третьего, а потому что невозможно базаром решать государственные дела. Иоанн вырабатывал движение России с теми, кому доверял. А такая вот Большая Дума собиралась для приема послов, для утверждения общерусских решений.

Князья – бояре: Щеня – Патрикеев, Василий Холмский, Федор Бельский, Дмитрий Ростовский, Симеон Курбский. Бояре: Яков и Юрий Кошкины, казначей Иван Ховрин – Голова, начальник Земского Приказа Тучко – Морозов ….

Михаил вглядывался в эти лица, старался припомнить рассказы Плещеева об этих людях – историю рода, местнические счеты, родство. Сам Михайло Андреич сидел на нижних скамьях тоже в звании окольничего. Недалеко от него, тоже окольничий, – Берсень, кивал кому-то мохнатой головой. Воронцов остро ощущал свою молодость здесь – в окольничих сидели знаменитые ратными подвигами мужи, седатые старцы.

Дума поднялась. Бояре стояли в горлатных шапках (окольничие и думные дьяки входили в палату сразу с непокрытой головой). Все низким поясным поклоном поклонились государям. Иоанн воссел на престол. На два одинаковых престола поменьше Дмитрий Внук (одесную) и Василий – Гавриил (ошую). Все, кто хоть немного был знаком с постулатами христианства, должны были увидеть в этой троичности нерушимую связь неба и земли, Царя Небесного и царя земного.

Это, конечно, сразу и пришло на ум послу короля Венгерского и послу короля Польского, явившихся перед очами русского государя. В то время, три родных брата – Ягеллоны – занимали три престола: Польши, Венгрии, и Литвы. Александр Литовский просил братьев – королей ходатайствовать за него перед Иоанном. Кроме того, папа римский Александр Борджиа озаботился судьбою своего духовного сына и направил с послами письмо. С этого письма «святейшего папы» послы и начали свою молвь:

«Немилостивый род турецкий не перестает наступать на христианство и вводить его в крайнюю пагубу. Турки взяли уже два венецианских города – Модон и Корон в Морее, а теперь покушаются напасть на Италию. В таких обстоятельствах всем христианским правителям надобно быть в согласных мыслях. Общий поход христианских государей против турок задерживается единственно войною между тобою и Александром Литовским».

Венгерский посол говорил так:

– Если бы Александр Ягеллон взял себе жену у иного государя, то оттого бы была дружба и житьё доброе между этими странами. А что же творится? Ты – великий государь – воюешь с зятем своим и родной дочерью, отобрал у них уже всё государство. Верни князю Александру его отчины!

Михаил чувствовал, как липнет к телу взмокшая шелковая рубаха. Он невольно, прерывисто вздохнув, потянулся поправить тяжелый пояс из финифтяных пластин, повитых серебряной сканью. Волнение подпирало горло.

– А ежели не примешь нашего ходатайства, Великий князь, – венгерский посол посмотрел в сторону посла польского, ибо он говорил от двух держав сразу, – то братья – короли Ягеллоны станут войском помогать брату и княжеству Литовскому, из которого они все вышли.

«Война с Венгрией и Польшей» – пронеслось в мозгу Воронцова.

Тут по всем правилам огненного боя, после больших пушек вступили малые – Станислав Нарбут, чиновник Литовский, уточкой продвинулся к престолам Великих князей и растекся чистой латынью:

– Ты открыл лютую войну и пустил огонь в нашу землю, засел многие области Александровы и взял в плен гетмана Острожского и наших знатных панов, а они шли единственно для бережения литовских границ. Уйми кровопролитие! Большие послы литовские готовы ехать к тебе для мирных переговоров.

Михаилу казалось, что ему давит даже узел, в который были стянуты сзади рукава парчового охабня. Он украдом скосил глаза на Берсеня, на Плещеева – но все сидели беспристрастно и вовсе не волновались огненной речью литовца. Московская Дума потрясла сына рязанского Великого боярина мощью решаемых здесь дел. Эти люди, сидящие как истуканы в громоздких усыпанных драгоценностями и золотом одеждах, вершат судьбы мира. Мира не только между Волгой и Днепром, но и мира за Волгой – до далекой сказочной реки Амударьи, и мира за Днепром, и за Вислой, и за Рейном. Даже за Тибром и за Луарой откликнуться сегодняшние решения.

Воронцов поднял глаза и увидел посреди Грановитой Палаты Федора Васильевича Курицына. Государев печатник не держал в руках ни грамот, ни свитков, как баба – растеряха, собравшаяся на торг без корзины. Он стоял, разводил руками, и вздыхал. Четкая ясная латынь эхом раскатилась по палате:

– Господа послы! Многое тут вами сказано – нами слушано. Что же, начну от яйца… Каких городов и волостей требует назад Александр Ягеллон? Православные князья сами перешли под руку царя Иоанна, ибо в Литве им нет жизни. Русских князей, что держатся крепко православной веры, бесконечно принуждают к католичеству, римских божниц в русских городах понастроили. Православным утеснение во всем. А ведь Александр Литовский, беря в жены дочь царскую Елену, обещался не принуждать её к римскому закону и дать православным жить на своей земле в равных правах с католиками.

Воистину – «Кого Бог хочет наказать, того сначала лишает разума»10! Брат ваших королей, Александр Ягеллон, если будет и далее так поступать, лишит сам себя государства!

Курицын остановился. Дьяк Посольского Приказа прочел эту часть его речи на русском языке. Федор Васильевич стоял все это время, опустив голову, но с последним словом дьяка встрепенулся, будто крыльями взмахнул, и сказал:

– Если короли Венгерский и Польский хотят брату своему неправому помогать, то мы, уповая на Бога, по своей правде, против своего недруга хотим стоять. У нас Бог Помощник и наша Правда! – И с неподражаемым презрением добавил, – А то с кем Александру стоять? Ведома нам литовская сила!

Дума эта по воле царского печатника превратилась в торжество России. Даже Михаил, своими глазами видевший после Ведрошской битвы свою тысячу выбитой наполовину, и тот верил сейчас Курицыну. Перед его мысленными очами лежала на Митьковом поле мёртвая литовская рать, а над ней, в лучах красноликого солнца – русские витязи, все живые, целехонькие, попирают ногами гетмана Острожского.

Перемирие, которого добивались венгерский и польский послы, было очень нужно России. «Чтобы люди поотдохнули, да чтобы взятые города за собою укрепить: которые были пожжены, те заново оградить, посажать новых воевод, вывезти в глубь страны людей недобрых, а все взятые города населить своими людьми»11. Для этого требовалось хотя бы два – три года покоя. В Москве хорошо знали о пересылках между Александром Ягеллоном и магистром Ливонского ордена Плеттенбергом. Если эти две силы объединятся, то первыми под удар попадали Великие Луки – без крепости!

Но Курицын, как заморская птица – павлин, распускал хвост, сыпал фактами и угрозами вперемешку с цитатами из Цицерона и Августина Блаженного.

Воронцов слушал эту умную, цветастую, складную речь и с удивлением думал: «Вот ведь Господь наделяет такой безмерной мудростью еретика! Еретика, от которого отвернулись на небесах святые угодники, которого проклинают на земле праведные служители Божии. И куда Курицын направит эту мудрость? Ведь не только на устроение Отечества, но и на дела злые, на совращение христианских душ».

Михаил видел, с каким неудовольствием, а потом и злостью, слушали послы и литовский чиновник речи царского печатника. Брови венгерца гуляли вверх – вниз, он даже забыл про свое вежество! (дело неслыханное для посла!) И метнул в сторону Станислава Нарбута яростный взгляд – видно не обо всех тонкостях отношений с московским двором литовцы поведали венграм.

Курицын раздавил, смял все доводы противной стороны, будто краснокирпичной кремлевской стеной их накрыл. Князь Симеон Курбский, великий постник; низенький, умный Яков Захарьевич и брат его Юрий Кошкин… другие поборники неизменной христианской веры… все они благожелательно внимали Курицыну…

Что ж… Пути Господни неисповедимы. Разбойник исповедал Христа уже перед самой смертью своей, покаялся. И первым вошел в рай.

Послы обедали во дворце. Но, отпуская их, царь Иоанн Васильевич не подал им по обычаю руки для целования.

Глава 8 Дядя и племянник

«В чужом доме и стоять горбато,
и сидеть кривовато»
русская народная пословица

Прошло три месяца, как Михаил оселился в доме Ивана Никитича. Виделись дядя с племянником нечасто. Михаил то пропадал в Чудовом монастыре, то оббивал пороги Приказов, ибо начатое строительство Великих Лук требовало серебра, людей и много иного, чем так достославно управляли великокняжеские дьяки. В иное время, когда племянник бывал дома, он ходил к заутрене в ближайшую к Воронцовскому подворью Константино – Еленинскую церквушку, ежели успевал, то и к вечерне, снехтовав балашихинской стряпней; или разбирал всю ту же латынь, или мудрил над Аристотелевскими чертежами. Из наливковских друзей Михаила в дом Ивана Никитича заезжал только щеголеватый княжич Бельский, посидел чинно и убрался восвояси.

Ни одного дня Михаил не появился в доме дяди на хмелю, ни разу не попросил денег или породистых иноходцев для прогулочки молодецкой.

И верно, ежели тебя приняли в дом, соблюдай и ты вежество. Но такое нарочито монашеское житие племянника начинало злить старого боярина. Наливковские разгулы знала вся Москва. «Наливковец» – как тавро, туда ангелы чисты не попадают. А теперь его благообразный племянник выстаивает церковные службы по два раза на дню, подолгу молится у себя в опочивальне, да еще и пост держит так строго, словно на постриг собрался.

Шла первая неделя Великой Четыредесятницы. Иван Никитич сам никогда не был человеком зело набожным. В молодости он даже склонялся к ереси стригольников, но теперь, когда у же и глас Архангелов не за горами, утишился, обыденно ходил в церкву, молитвы читал. Ему уже много и не надо было. Конечно, все в Воронцовском доме соблюдали пост, но когда молодой здоровый мужик съедает ложку гречки на воде, а потом целый день в седле, в разъездах… Поневоле Ивана Никитича стали посещать нехорошие сомнения. И вот в четверг, когда Михаил, прочитав за столом «Отче наш» и даже не испив водицы, собрался к заутрене, боярин сказал:

– Если ты передо мной красуешься, то не надо. Я тебе не отец – строжить не стану. Что ты корчишь из себя херувима?

Михаил промолчал. Не знал что сказать. Так и ушел.

А Иван Никитич после того целый день гневал про себя, бурчал что-то под нос. И выходило как-то нелепо – чем попрекнул? Прилежанием к молитве и усердием церковным?

Мишка еще не вернулся, когда приехал Ваня Бельский. Грациозно слетел с коня, поднялся в хоромы. Все в молодом княжиче: и наряд с тонкими серебряными украсами (несмотря на Великий Пост!), и движения, и речь, сквозили величавой гордостью.

– А ты что же не в церкви? – буркнул Иван Никитич раздраженно, весь в давешней своей досаде.

– Я в воскресенье был, – легко отвечал Бельский, – а Мишка на заутрене? Где?

– Где?! Хоть бы к Благовещенью12 уж ездил – напоказ. Государь бы заметил. Вон, здесь, рядом. У Константина и Елены.

Бельский так искренне и прилепо засмеялся:

– Напоказ он не может! Он и в Наливках каждый день в церковь ходил. Он не умеет по-иному. Это как… – княжич взмахнул перчатками, украшенными двумя крупными рубинами, – как…

Хотел подобрать слово красивое и ясное:

– Как мой отец всегда нам твердил: «Бельские – княжеский род». Ну и… Так и Мишка. Отец воспитал в нем прежде всего христианина, раба Божьего. Для него молиться – словно дышать, каяться и смиряться перед Господом.

Иван Никитич хмуро усмехнулся на балачки речистого княжича, не очень-то его слушал.

Но время шло, и все более привыкая к племяннику, Иван Никитич видел, что тот вовсе не ради его одобрения набожен; не хочет Михаил и показать себя лучше, чем есть. Он таков – весь на ладони. Но нету в Михаиле и простоты. Он умен и вельми начитан, упорен и деловит.

Кончался разрой, половодье. Скоро обсохнут дороги, и Михаил уедет на Великие Луки. Опять опустеет и состарится большой воронцовский дом.

Глава 9 В одиночестве

«Завистливый человек причиняет огорчения
самому себе, словно своему врагу»
Демокрит

Млея в теплом соку, гнуться верхушки деревьев. Ясно и томно трепещет птичий голк. Весна. Ольга, ловко орудуя топором, расколола еще парочку чурбачков, собрала дровишки и понесла в дом.

И дома хорошо. Тихо. Мать на торг с Нюшкой ушла, отец засиделся у дядьки Гриши. Два дня как отец явился в Кострому – два дня в доме крик и свары. Злоба и зависть прыгали и в самой Олечке, крутились бесенятами. Дядька Гриша выдал накануне замуж последнюю младшую дочь, да в какой богатый дом! Платье на невесте было красивое! Все в жемчугах и серебряном шитье… А теперь эти царские глядельщики, нагрянувшие в Кострому, переполошившие весь город. Вот и отец поэтому приехал, ходят теперь дядья взад и вперед, женки их, и у всех только и разговоров: «Антипина дочка – глаз не отвести, истинная царская невеста, а у Прова то? Да! Красавица!».

Как злили Ольгу эти разговоры! Она и сейчас мыла – мыла в мисе морковь, разросшуюся в стороны двумя хвостиками, очень похожую на расщиперившуюся девку, да и разорвала её пополам! А чего завистничать – то? По твоему же хотению мать всячески дурила, морочила головы и всем Годуновым, и Полевым, и дотянула до того, что Иван Полев, так и не обручившись, уехал на ратную службу.

Ольга достала вторую грязную морковь и бухнула её в мису. За Полева замуж выходить! Нищета подцерковная! Иным, значит, доходных да сундукастых, а мне этого… А кому-то, вишь, царской женой быть! Ольга швырнула третью морковь в воду, и грязные брызги окатили ей лицо.

Все они, Годуновы, были такие: гордецы, полагавшиеся только на свой ум; нелюдимы – сами в себе; много о себе мнили, много желали, и сами подчас не знали, чего хотят.

Олечка решила уже разреветься, но тут вошла мать, а с нею шумная тетка Серафима Назаровна. Соседка фыркала как лошадь, вздымала руки к потолку:

– Видано ли! Видано!

Вести этой поначалу и не поверили – нелепо как-то. Смерды на смердках женятся, дворяне на дворянках, а уж бояре и князья и того паче род свой блюдут: взять в жены неровню – великое бесчестье! Но глядельщики, присланные из Москвы, уже пятый день сидели на подворье у воеводы, и по указу царскому везли и везли к ним девок со всего костромского края.

– Красавиц из красавиц сыскивают! – охала тетка Серафима, – Так, гляди, наша Любка Новгородка царицей станет!

Евдоха с Серафимой Назаровной засмеялись весело, заливисто.

– Ан, была бы Любка царицей, кабы племянничек твой, Серафима, не попортил её!

И обе радостно невесть чему смеялись.

Любка Новгородка, некогда сама себя ославившая на всю округу, теперь благополучно вышла замуж, жила с мужем хорошо, двоих деток растила, и цвела нахально пышной бабьей красотой.

Елене Годуновой тоже предстояло завтра ехать пред очи царских глядельщиков.

* * *

– Византийская императрица Ирина, – зудел вечером дядька Гриша, – во годе 788 по Рождестве Христове, решивши женить своего сына Константина… девиц отбирали по росту, по размеру головы и ноги…

Ольга тоже чла в Византийских хрониках много историй о выборе невест для императоров. Так для Льва V1 «… дюжину девиц, избранных из нескольких сотен, оставили в одной из зал Магнаврского дворца. В ожидании прихода царя эти маленькие особы, очень возбужденные, пробовали отгадать, кто из них станет императорской невестой. Одна афинянка предложила сесть на пол и разуться…». Оленька живо представляла себе этот удивительный зал – палату, и себя на полу, босиком, в прекрасном наряде из парчи и шелка… Во всех этих бесконечных разговорах о смотре, о женитьбе Великого князя Василия – Гавриила, никто из родных даже слова не проронил – а если она, Ольга – Елена, станет царской невестой?! Мать вовсе спокойно собиралась завтра ехать на воеводский двор, только ворчала – время, мол, зря терять. Никто не считал Елену Годунову красавицей. Но и уродиной она не была!

* * *

Ясный пригожий месяц с язвительной насмешкой глядел на маленького скрученного человечка, покидавшего двор Афанасия Годунова. Дядька Гриша ушел, а Ольга понесла на поварню грязные тарели, не от того, что хотела матушке помочь, а просто вышла с теплым ветерком поздороваться.

Хорошо тебе, месяц! Вон какой ты красавец! Всю землю видишь… А тут от забора до забора сто шагов – просидишь так всю жизнь, света белого не знаючи. Не злись тут, не завидуй!

Перед Ольгой мысленно шествовали разные образы великих женок – умных, властных. И не все они были княжьих кровей. Будущая императрица Феофано вон и вовсе на улицах Царьграда телом своим торговала…

Ольга поставила тарели на землю – в руках тяжело держать – сама пристроилась спиною к нагретой за день солнцем стенке, засунула руки в рукава. Удивительно, что там, на старом заборе, где летом вились и медвяно пахли огурцы, когда-то сидел ОН. «Здрава буди!». Оленька улыбнулась. Тетка Серафима как-то не выдержала, обмолвилась о семейном горе, а теперь вот хвастала: «Тысяцкой ныне!». Нечастые упоминания Серафимы Назаровны о НЕМ всегда как-то пробирали Олечку щекоткой, будто изморозь по телу шла. Ей нравилось думать о НЕМ. Сын Великого боярина… знатнейшего рода Воронцовых… Эта его горделивая поступь, эта его суровая набожность… две его сильные длани… И были эти думы и сладки, и невозможны. И от того, что невозможны – еще более сладки. Никогда – никогда, ни даже в сказке, ни даже в песне не могли бы они стать мужем и женой. Скорее Волга высохнет до последней капли, чем сын Великого боярина возьмет в жены нищую дворянку. Это правдивая, жестокая жизнь, как в летописях, как в хрониках…

Скрипнула пустая кормушка. Предательницы, толстые синицы, с приходом похотливой весны улетали обратно в лес – отдаваться друг – другу, чирикать любовные песенки.

Гордость и обида, и зависть, и злоба, и уныние… и сребролюбие, желание красивых нарядов, дорогих мехов, и похоть – всё текло по сосудам Елены Годуновой, совокуплялось в её голодном сердце. И в голову толкались страшные мысли: может для того она и родилась на свет, стала умна, учёна, до сих пор и замуж не вышла… может для того и произошло все в Ипатьевском монастыре… Быть царицей! Прекрасной, могущественной… Она станет царицей! Гордый византийский обряд, когда царь, уподобившийся Богу, может своей властью вознести и очистить девицу самого захудалого происхождения, как сам Господь освящает всё, к чему прикасается. И еще обряд: снять крест с груди, положить под пятку. Она знает слова, ей кто-то нашептывает их в уши: «Отведу глаза стороною, закрою их серою пеленою…». И покажется она, Елена Годунова, завтра царским глядельщикам краше солнца ясного, нежнее зари небесной. Повезут они её в Москву, а все округ будут дивиться: как так быть может? Много девиц лучше есть…

Елена плотнее сдавила руки, сцепила пальцы до боли… Страх как всегда начинался где-то у горла – не давал дышать, врезался колючими занозами в шею. Сейчас начнет сильно болеть голова, будто в пытках опоясывают её железной холодной полосой, вставляют винт и скручивают – сильнее, сильнее, пока не треснет кожа. А по кругу несутся придворные церемонии, о которых много чла; толпы коленопреклоненного народа, золототканые наряды, царские венцы – ты бы смогла! Ты умна, ты хитра, Росией бы правила! Душу-то всего отдать… знаешь ты что о той душе? Где она у тебя? Мучает только несбыточными желаниями.

Было у неё уже такое искушение… Год назад мать сильно болела… Страх тогда взял Елену великий – остаться одной. Сразу вытолкают её дядья и отец замуж, за кого ни попадя, лишь бы с рук сбыть. И матушку так жалко было нестерпимо…

Перейти на ту сторону, сигануть с горы в тёмную пропасть… нет, не смогла.

Решись сейчас, решись… Сама всё сможешь, сама всё сделаешь…

Глава 10 Весна и червяка живит (русская народная пословица)

«Снежная равнина, белая луна,
Саваном покрыта наша сторона.
И березы в белом плачут по лесам
Кто погиб здесь? Умер? Уж не я ли сам?»
Сергей Есенин

После того памятного вечера в герасимовской келье, проповедей Курицына, ужаснувших его, Михаил долго возмущался, говорил Мите словами апостола Петра: «Это безводные источники, облака и мглы, гонимые бурею: им приготовлен мрак вечной тьмы». Зачем ты, Траханиот, Берсень ведете споры с этими людьми, слушаете их, загрязняете свои души?

Герасимов почесывал брюшко, улыбался:

– Так то оно так, Михаиле Семенович, но… Траханиот и Берсень, Юрий Кошкин тоже иногда захаживает, и другие… они государственные мужи, как и Курицын. Они строят Русь, Россию – по-византийски. А как построить лучше? Вот и ищут истину. Царство на земле не построишь, как Царство Небесное. В Царствие Небесное Господь возьмет только лучших из лучших. А тут всякие мы – злые, добрые. Как всех устроить? А царь и бояре обязаны устроить так, что бы для всех было хорошо. Это их долг перед Богом. Вот они и ищут.

Как-то в один из следующих вечеров Иван Волк принес трактат итальянского философа Мирандолы, взлохматив жесткие черные волосы, читал:

– «Бог сказал Адаму: «Я создал тебя существом не небесным, но и не только земным, не смертным, но и не бессмертным, что бы ты, чуждый стеснений, сам себе сделался Творцом и сам выковал окончательно свой образ. Тебе дана возможность пасть окончательно до степени животного, но так же и возможность подняться до степени существа богоподобного – исключительно благодаря своей внутренней воле…»

Разве это не правильно сказано? Разве это не самая суть человека? – воскликнул Иван Волк, отложив чтение, – Правильно Мирандола этот пишет. Так и создал Бог человека, заложил в него волю к свершениям, волью к борьбе за свое счастье, волю жить…

* * *

В чем-то Курицын, Волк и иные с ними, конечно, были правы. Начиналась весна. Воробьи, пьяные от солнца, барахтались в голубом снегу. Иней жемчужными кружевами разлегся по ветвям и то тут, то там, осыпанные золотой пылью, срывались вниз первые большие капли. Через шумный Никольский крестец плыла лебедью молодая мать с выводком детушек – пригожих, опрятных. И на всю эту благодать – на чешуйчатые кровли хором, на озаренные розовым светом терема, лился иссиня-прозрачный весенний воздух.

Для чего же Господь создал всю эту красоту? Чтобы радоваться ей!

Михаил ехал с Бельским длинной Троицкой улицей, вдыхал полной грудью манящий весенний воздух, смотрел на людей, на новые чудные хоромы – только себе он мог признаться – эта искренняя, такая бурная жажда наслаждения, счастья, будоражит его, пугает. Ведь и он хотел так жить, а в Голутвине дал себе обет смирения. И что же? Разве ради смирения он бьется над чертежами Великих Лук? Смиренный бы признал свою немощь и отказался от борьбы.

Бельский повернул лицо к побратиму, уразумев, что Михаил не слушает его; вздернул удила, загремев серебряными кольцами.

– Слышишь, о чем толкую? Хочешь взглянуть?

– Куда?

– Ни куда, – Иван засмеялся, – на кого. Завтра первый смотр будет.

Всю зиму и начало весны со всех концов земли русской в Москву свозили девиц, отобранных царскими глядельщиками. Невиданное дело! Полторы тысячи красавиц предстанут перед боярами – из них изберут сотню, из сотни той – десяток, который и увидит Великий князь Василий – Гавриил.

Бельский со смаком рассказывал о сварах и сплетнях, что породил во дворце этот смотр.

Во дворце… да вся Русь гудит ныне небывалостью этой затеи. Опять новизны Софии – грекини, опять византийские порядки.

Болтливый Герасимов, как большую тайну, поведал Михаилу о замыслах Траханиотов, о том, что уже все решено и смотр девиц этот так, для соблюдения обряда, для отвода глаз.

Ну что ж, дай Боже Великому князю Василию – Гавриилу, ежели он любит дочь Траханиота, дай Боже счастья. Неженатый мужик в двадцать лет, что порожний котел – вроде и большой, и крепкий, а пустой внутри, бесполезный. Михаил по себе знал.

– Завтра Севка Юрьин в караул заступает, – говорил Иван, – обещал провести. Мы с Урванцем по рукам били на первую… кого бояре отберут. Я своего Хвата поставил.

– А Урванец на что спорил?

– На цепь венецианскую.

– Ого…

Ставки были высоки. Иван был женат уже несколько лет, а все не мог оставить молодецкие привычки.

Михаил нашел прилепый повод для отказа:

– Мне завтра в Хорошево надо ехать.

– А отложить?

– Не могу.

– Эх, жаль! Такое зрелище поглядеть… Бают, девки – невидаль! Таких словутных красавиц, да целым скопом…

* * *

Весенняя жажда. Ржание всполошенного табуна…

Михаил измотался за эти последние дни перед отъездом. Казалось, и то не улажено, и об ином не позабыть бы…

Вечером снидали с Иваном Никитичем. Михаил глотал куски не жуя, думал о давешнем разговоре с начальником Земского Приказа. Вдруг сказал:

– Иван Никитич… У меня к тебе просьба… ежели можно… Я… так холопа всё нет. Стремянной нужен. Как Намин на Рязани остался… я купил двоих, один помер… потом литвин был… Может, конюха мне какого своего дашь, что бы за конем…

– А Никитка?

– Какой Никитка?

– Ну, Никитка, коновал истый… махонький, а коня чует – любую болесть, изъян какой… Мои-то, – со смехом сказал Иван Никитич, – аж позлились на него – знаток!

И Михаил с удивлением узнал от дядьки, что оборвыш, которому он доверил свой скарб в Наливках, и про которого и думать забыл, так и остался на Воронцовском подворье. Справлял любую работу, заданную ему дворским, старался. Но особенно хорошо ходил за лошадьми, так что конюхи даже взревновали его и спровадили к Егоше – огороднику.

– Не твой что ль холоп? – спросил Иван Никитич.

Михаил не знал, что и ответить.

Никитка нежданно-негаданно для себя прижился на Воронцовском подворье. Здесь все принимали его за холопа молодого рязанского барчука. Дворский задавал работу. В людской сытно кормили. Никитка исполнял каждый наказ с тщанием и прилежностью. Только как злой червь грыз его страх: скоро все откроется. Откроется обман. Тогда соженут его со двора, избивши. Уже убили бы вовсе до смерти.

После казни князя Ряполовского, когда опальное княжеское подворье было разорено и сравнено с землей, а холопы распроданы, черт подучил несчастного Никитку сбежать во время общей сумятицы. Жизнь «на вольных хлебах» оказалась еще злее, чем в боярской неволе: был он холоден и голоден, и бит многажды.

– На листья не лей. Николи не лей. Да и под сам корешок не лей. Около… вот…

Дед Егоша – огородник, старичок маленький, добрый. Бурчал и поучал:

– Вота, гляди, семечко – р-р-аз! Самый день сегодни.

Никитка стал укладывать огуречное зерно.

– Не так! Ростком наверх!

Никитка скорчился, ожидая удара.

– Что ты все боишься, – покачал головой дед, – и дал бы подзатыльник, да болестно… Видно много тебя били.

– А ты бей, – с готовностью отозвался паренек, – я приму.

Дед Егоша опять покачал головой, поглядел подслеповатыми глазами вдаль, а Никитка стал укладывать огуречные семечки и поливать их слезами. Слезы сами текли, непрошено. Никогда еще Никитке в его малой многострадальной жизни не было так хорошо.

Вечерело. Уже показалась прозрачная бледная луна, похожая на растекшуюся каплю тощего молока. Воронцовские холопы набились в людскую, жрали – горланили. На заднем дворе верховодили псари – бездельные, вечно пьяные. Даже сам дворский Илюшка Губа их побаивался.

Когда-то в молодые годы Иван Никитич был заядлый охотник. Имел лучшую в Москве свору борзых и гончих; целыми неделями мог пропадать в поле. Но старость с добром не приходит. Теперь и на коня тяжело было взобраться боярину, да немного сажень до царского двора проехать. А собак Иван Никитич любил по-прежнему – ими был полон весь двор. У разжиревших и обленившихся псарей было только и работы – кормить тех собак.

Никитка сел на краешек лавки за спиной деда Егоши и жевал корку, не суясь в общий котел. У всей дворни был нынче один разговор – молодой барчук.

– Сын Великого рязанского боярина Семена, – важно пояснил дворский.

Подувая, он поднес ложку с вареной репой ко рту, куснул хлеба.

– Какого х-я его сюда с Рязани занесло? – сказал Васька – псарь, и добавил еще что-то злое, непотребное.

Псари могли храбриться, молоть языком что зря, но даже они своим звериным нюхом чуяли угрозу в молодом господине. Рязанский родич наведет своих холопов, своих любимцев. Напоет дядьке в уши.

– Пусть на свою Рязань х-ем катится, – закричал опять Васька, который и так ума большого не имел, а от пьянки терял и тот.

– Заткни хлебало! – Костика кивнул в конец стола, – холоп евоный, донесет, тебе спину на шматы покромсают.

Васька не успел выкрикнуть еще что-нибудь бесстыжие, когда из-за стола поднялся дворский Илюшка и закричал:

– Что ты прячешься? Выдь, выдь, вылазь… День тебя господин ищет, а ты, мать твою…

На самом деле Илюшка, получив наказ позвать к Михаилу Семеновичу Никитку, позабыл о том, а теперь выслуживался, гневал напоказ, собственноручно схватил щуплого паренька за шиворот и поволок в боярские хоромы.

* * *

– Боже Вечный и Царю всякого создания, сподобивый мя даже в час сей доспети, прости ми грехи, яже сотворих в сей день делом, словом и помышлением, и очисти, Господи, смиренную мою душу от всякия скверны плоти и духа!

Михаил молился. Припадая пылающим лбом к полу, шептал истово:

– Сподоби мя, Господи, ныне возлюбити Тя, якоже возлюбих иногда той самый грех; и паки поработати Тебе без лености тощно якоже поработах прежде сатане льстивому…

Все у Ивана Никитича было по – простому. Слуги дерзкие, глупые, не привыкшие к порядку. Вот и сейчас дворский без стука отворил дверь – помешал господской молитве. И вволок паренька, глядел подобострастно:

– Вот. Нашел!

Михаил Семенович поднялся с колен, перекрестился перед образом, и тогда обернулся, отпустил дворского. Несколько минут он глядел на курчавого белесого паренька:

– Ну, ты кто же будешь, холоп самозваный? Тебя Никитой кличут?

Паренек молчал. Когда дворский притащил его в господские палаты – одного взгляда Никитке было достаточно, чтобы понять – он в опочивальне. По стенам здесь были развешаны медвежьи и рысьи шкуры, а промеж них красовалось разное оружие – палаши, сабли, двуручные старинные мечи и круглые щиты времен киевских. У темного, не закрытого еще ставнями окна – дубовый стол, а на нем свитки, тяжелые книги, серебряная чернильница и высокий, искусной ковки огненник, свечи которого ярко освещали горницу. На утиральнике был поставлен серебряный кувшин и миса для умывания. Истинным же украшением опочивальни была большая резная кровать с шатром на точеных столбиках. По бокам её свисали парчовые, подвязанные теперь, пологи.

Взглянув на барина, который был в длинной ночной рубахе, Никитка испытал тягучий липкий страх, как змея поползший из сердца вниз живота. Никитка понял, для чего его привели сюда.

Паренек судорожно сделал шаг назад – но куда ему было бежать? Найдут, притащат вновь, заставят… Там, на московских задворках как-то говорил ему один поп – расстрига: «Дурашка! И чего ты теперь маешься? Убёг! Кажный человечишко рождается кем он есть – один купцом, один боярином, один холопом. Купец обдуривает, торгует, это его дело. Боярин должон справлять любой наказ царя – добрый или злой, а холоп во всем угождать господину своему. Вот! Я то на свете пожил, знаю. Так Бог сделал! Один будет у тебя господин, другой – один сатана. Все они, аспиды, будут из тебя кровь сосать. А ты жопу подставляй. Шо той жизни – цать! Грех! Да Бог на нас ссал всех – кто сумел потеплее, да посытнее притулиться, тот и молодец».

Но все в иссохшей, омертвевшей душе Никиты вопило о милосердии. Он сцепил судорожно руки внизу живота и согнулся, выдавив из себя одно лишь слово:

– Не надо.

Михаил Семенович усмехнулся:

– Я не буду тебя бить. Ты – холоп? Беглый? С конем можешь управляться? Лечить…

Только Никитка не слышал того, что говорил ему Воронцов. Перед ним стояло склизкое лицо покойника – князя Георгия, звериные оскалы его любимцев. И когда Михаил Семенович сделал шаг к нему, Никитка повалился к ногам боярского сына и плача, и шепча какие-то слова, стал просить одно:

– Не надо, не надо…

– Что «не надо»?! – громыхнул Воронцов.

– Добрый барин, милостивый… – Никитка приподнял залитое слезами лицо и смотрел на господина так, словно хотел перелить свою тоску ему в сердце, – не надо этого…

Михаил Семенович одной рукой приподнял трясущееся тельце и молча вынес его за дверь, сказав:

– Образумишься, зайдешь…

* * *

Никитка лежал в холодных нетопленных сенях. У него кружилась голова. Он точно теперь знал, что вся его надежда на тихую добрую жизнь, какой он прожил эту зиму – окончилась. Окончилось и самоё его существование. Дальше было только пекло, ад греховный, беспросветная мучительная тьма. Если бы Никитка не боялся креститься, он бы перекрестился. Но он давно не делал этого. И молитв не читал. И церкви обходил стороной. Такому грешнику нет места перед очами Господа. Омертвевший, он поднялся, потянул на себя тяжелую дубовую дверь, вошел в опочивальню и, не глядя на боярского сына, стал около одра, спустил портки и согнулся.

В руке Воронцова Аристотелев чертеж замер на весу. Несколько минут Михаил глядел на это срамное действо. Душевная чистота и набожность не позволили ему сразу понять случившееся. Но он жил в Москве, служил в Наливках… Да и даже в Твери, при войске… ушей не заткнешь. О страшном грехе содомии перешептывались со смущенными ухмылками, намекали на тех, кто уличен в нем. Уразумев, что происходит, понял тогда Михаил и отчаянное моление этого кудрявого паренька, и страх его, и боль. Острая жалость и брезгливость охватили Михаила.

– Вставай! Срам… этот… убери! – заорал он.

Но Никита был без сознания. Михаилу пришлось несколько раз хорошенько хлопнуть паренька по щекам, прежде чем голубые глаза открылись, и прежний ужас появился в них. Как тряпичного Петрушку Михаил Семенович посадил Никитку на лавку, напоил его водой.

– У кого ты раньше был в холопстве? – спросил сурово.

Мальчишка икал:

– У… у князя.., – одними губами отвечал он, – у князя Георгия Ряполовского…

Он будто зачарованный следил за тем, как господин еще больше нахмурился, отошел к окну, стоял, глядя в темноту весенней ночи.

– Сожительствовал с ним?

Никита, весь дрожа, отчаянно замотал головой из стороны в сторону. Слезы, как градины, текли по его чуть тронутым пушком щекам.

– Силою, неволею, единожды, – плача закричал он.

Никита сполз с лавки, вновь встал на колени и так, глотая слезы, сожидал приговора своего.

– Ты исповедал этот грех, хоть и невольный? – спросил Воронцов.

Никита опять замотал своими золотыми кудрями и сказал с искренностью, поразившей Михаила:

– Как же я в церковь зайду?! Нельзя мне.

За слюдяными окошками тихо сыпала теплым снегом ночь. Михаил Семенович стоял у окна, глядел в непроглядную темень. Ну что было делать с приблудой этим? Выгнать, конечно. Чужой холоп, да и … «Что мне своих грехов мало?»

– Останешься у меня. Узнаю в Холопьем Приказе… Ищут, поди, тебя, как беглого. Куплю тебя. Но до того… Завтра же отведу к священнику – покаешься, исповедуешься… Попробуй хоть чать мерзости этой утаить… И сегодняшнее… И… Убивать тебя станут, пусть убьют лучше, а не это…

* * *

За эти зимние месяцы, проведенные в Москве, Михаил нашел себе давно жаданного духовного отца. Ни Чудновского ученого старца, ни Симоновского инока, выученика преподобного Иосифа, ни какого иного священника прославленных Московских соборов и монастырей. Отец Фома был настоятелем маленькой деревянной церквушки Константина и Елены у самого дома Ивана Никитича. Не старый еще, многосемейный человек, отец Фома на жизнь в Боге и на жизнь мирскую глядел вкупе, не разделяя их – ибо Господь везде. Так же и Михаил смотрел на мир: «Бог везде, даже в грехах наших Он не оставляет нас и надо не облениться, не зачерстветь в гордыне своей, а только руку протянуть к Спасителю».

Вот к отцу Фоме Михаил Семенович и отвел приблуду, рассказал все без утайки. Исповедовав Никиту, священник наложил на него строгую епитимью, а Воронцову сказал:

– Не погнушался ты грешником, Михаил Семенович. На добро. Но ежели теперь прогонишь его, постыдишься – грехи его падут на твою голову.

Михаилу только этого и нать! Свои грехи замолить бы…

Глава 11 Как ни дуйся, лягушка, а до вола далеко

«Не устрашайся – хотя бы ты падал
каждый день и отходил от путей
Божиих, стой мужественно, и ангел,
тебя охраняющий, почтит твое терпение»
Иоанн Лествичник

«…воеводы и чиноначальники, и тысячники, и сотники и многолюдное воинство… да всегда готовы бывают на противополчение восстающих поганых варвар.»

Россия воевала. Расширяла свои пределы. Отражала врагов и нападала сама – бурлила в ней сила недюжинная, разливалась широко. В июне отправлено было войско на Казань во главе с князем Федором Бельским в помощь подручнику Москвы царю Абдул-Латифу. Александр Ягеллон стал Польским королем и объединил под своей властью силы Польши и Литвы. Он успел укрепить Витебск, Полоцк, Оршу, Смоленск, искал союза с магистром Ливонского ордена Плеттенбергом. Инако говоря, война с Литвой вновь грозила разорваться взрывом зажженного порохового склада. Окольничий Михаил Семенович из рода бояр Воронцовых, провел это лето на Великих Луках. Работы шли с великим поспехом: опасались нападения и Польско-Литовской рати, и Ливонского магистра. И тут пятого августа явился гонец из Твери – Щеня требовал тысяцкого Воронцова явиться к войску.

* * *

В тихом мареве, в недвиженье стояло лето, и лес, будто окутанный прозрачной пеленой, томился предчувствием грозы. Небо посерело, от земли шел пар, и гремело где-то за опушкой.

Сторожевой отряд перестрел воронцовских всадников в верстах двух от ратного стана:

– Кто такие? Откель?

– Тысяцкий Воронцов с Великих Лук.

– Проезжай.

Еще издали, въезжая в лагерь, Михаил Семенович увидел необычную суету и многолюдство. Среди воеводских шатров трепетал стяг с изображением Иисуса Навина, останавливающего солнце. Такое знамя всегда сопровождало Великого князя.

Приехал Великий князь. Какой? Их было нынче трое на Руси. Воронцов знал, что Державный сейчас в Вологде. Тогда Дмитрий Внук? Даже нелепо об этом думать. В Тверь, к войску, прибыл, конечно, Василий Иоаннович, все более властно забиравший дела государства в свои руки. Вот для чего Щеня так споро сорвал его, Михаила, с Великих Лук.

Небо затянулось сплошной серой вотолой. Несколько быстрых капель упало в траву. У талового широкого берега Тверцы, где расположилась тысяча Воронцова, гудел рой голосов – ратники купали коней, с гиком влетали в воду, разбрасывая брызги. Один здоровяк, увязая ногами в илистом песке, раскрутил телепень (ядро на цепи) и кружился, грозя отпустить смертное оружие.

– Бросай, мать твою… – орали ему, – в воду бросай… Людей покалечишь…

– А..а…а…, – закричал здоровяк дурным голосом и, уже не в силах остановить свое вращение, отпустил цепь.

Ядро взметнулось, описало полукруг над головами ратных, и ухнуло в середину реки. Дети боярские с гоготом стали нырять – достать дорогой телепень и удаль свою показать. Кто-то накинулся на дуролома с кулаками.

В этот час с пригорка спустилось несколько воев окомонь из свиты князя Холмского.

– Петруня! Эй,…Ковин! – один из них признал родню.

Петруха, понукая коня босыми пятками, голый до пояса, в мокрых портах, выехал на берег с криком:

– Агеша, братуха!

Обнялись, христосовались, перекинулись новостями о житье-бытье, о родных, о сродниках. Аггей с насмешкой бросил:

– Е-ет вас Воронцов?

О строгостях в Воронцовской тысяче знали все в войске.

Петруха засмеялся:

– А лучше под хорошим мужиком лежать, чем под пьяной бабой.

– Но… ты…

Чуть до драки не дошло меж братовьями. Но тут сотники с криками и матами стали собирать ратных, гнали из воды – весть о приезде Воронцова разнеслась по тысяче.

Хлынул ливень. Воины тащили упиравшихся коней – громыхала молния; натягивали на мокрые тела рубахи, порты, сапоги; холопы, увязая в липкой жиже, тащили кольчуги, железные шишаки, наспех, под проливным дождем одевали на господ брони, седлали коней, подавали оружие.

Воронцов был в тысяче своей как отец родной. К его строгости привыкли. Он не терпел пьянства, беспутства, карал жестоко, но и милостников около себя не держал; что требовал от других, то исполнял сам, и о каждом ратнике заботился особо. Все, кто на Ведрошской битве головы своей не жалели, были отмечены тысяцким в реестровых списках, а также отдельно убитые, чтобы вдовы их и дети могли получить золотую царскую землицу.

Прошлой осенью Державный своим повелением изъял земли Новгородского архиепископа и отдал их в награду за службу детям боярским. Много было зла с дележом тех земель, неправды и лихоимства. Это от того, говорили благочестивые люди, что великий грех отнимать церковные земли. Многие воеводы и тысяцкие, поддавшись греху сребролюбия, утеснили простых ратных, присвоили себе лучшие богатые села и угодья. И детям боярским из тысячи Воронцова было чем хвастать перед иными – их тысяцкий не только сам проследил за праведным дележом, но и, часто бывая в Москве, не ленился потрясти непроворных дьяков, выправить грамоты на землю. Многие из тысячи были привлечены воеводой к строительству Великих Лук, а это давало и особый доход, и выслугу перед государем.

* * *

Косые теплые струи полосовали ратников, дробились на шеломах, но уже и тишал дождь, гроза унеслась за окоем и полыхала на западе яркими изгибами света.

Михаил Семенович, весь мокрый, глядел с коня, как сотники строят воев – крик, ржание конское, грохот ливня сливались в одно – и не мог уяснить себе, отчего на душе у него так беспокойно. Узнав о приезде Великого князя Василия Иоанновича, Михаил внутренне содрогнулся. Все мысли, которые он гнал от себя, вернулись. Если Василий Иоаннович призовет его к себе, что надобно делать? Михаил ясно понимал, кому он обязан окольничеством: Василий-Гавриил подбирает верных людей; и Воронцов должен ноги ему целовать, служить теперь как верный пес за косточку. Иной дороги нет. Он, Михаил, – простой сын боярский13, каких десятки тысяч в царском войске. Он обязан своей ратной доблестью выслуживать средства к пропитанию. Это дети князей и бояр могут выбирать свою судьбу, никому не кланяться – ибо за ними стоят родительские неотъемлемые вотчины, поддержка рода. Михаил тоже был сыном Великого боярина, первого советника рязанского государя. Вот и то, что был. А теперь он никто. Он, Михаил Воронцов, обезодрел14 в отчем дому. И чего ему ждать? Отцовой смерти?! Потом ехать к старшему брату, клянчить «деревеньки» или умолять мать выделить ему что-либо из своей доли? Надо смириться. Расплатиться за свой грех сполна. «Итак, ежели поглядеть, тебе много дадено…» тысяцкий, окольничий… Иди, благодари, кланяйся. Может, проси воеводство, заискивай перед тем же Холмским (до самого Великого князя ух как высоко!). Гордость! Под епитрахилью каялся, и не мог! Не мог, не хотел, как не хотел тогда заделаться хозяином доходной жиротопни. Внутри была такая пустота – напиться ли, пуститься во все тяжкие… И только мысль об отцовом прощении держала в крепкой узде. Прощении – не для жизни, а для смерти.

«Погас мой свет, и тьмою дух объят
Так, солнце скрыв, луна вершит затменье
И в горьком, роковом оцепененье
Я в смерть уйти от этой смерти рад»15

Был пир. Тысяцких представляли Великому Князю. Василий Иоаннович поглядел на Воронцова, и тут же отвел глаза. Зато старинного приятеля отыскал Севка Юрьин. В новеньком алом кафтане с золотым орлом на груди, в щегольских остроносых сапогах – сотник личной великокняжеской охраны. Приятели обнялись, расцеловались.

– О тебе тут чудные вещи говорят, – засмеялся Всеволод, – не пьешь, постишься, всех чураешься. Гляди! Люди не любят, когда они черненькие, а ты один бел – белешенек!

Больше и перемолвить не успели. Великий князь вышел на крыльцо и Севка соколом кинулся строить, заушать своих молодцов, а Михаилу следовало отправляться в ратный стан к своей тысяче.

* * *

Добро быстро возвернулось к Воронцову. Уже полгода как служил у него Никитка. И не было более преданного и радетельного холопа, нежели этот безусый парнишка – юноша, у которого и борода-то не хотела расти, и весь он был щуплый, маленький, боязливый. Зато где оставишь Никиту – там он и будет. Никогда с иными стремянными зубы не скалит, позабыв о хозяйском коне; не приляжет, не передохнет, пока одежда Воронцова не будет вычищена, улажена, пока не проверит пуговицы все, прошивы в сапогах и подошвы. А уж дорогой воронцовский иноходец мог бы Никиту тятею звать, если бы умел говорить.

Никита все еще нес тяжелую епитимью, возложенную на него требовательным иереем Фомой. Он и сейчас усердно бил поклоны в своем закутке, когда далеко за полночь приехал Воронцов.

В темноте ползли черные тучи, ветер выл и бухал в намет, возвращалась гроза… Воронцов пробыл весь этот вечер у захворавшего сотника. Никита тут же бросился раздевать господина, Михаил Семенович дернул плечом:

– Не надо. Я сам. Иди, коня…

Никитка ломанулся к выходу, и лоб в лоб столкнулся с гостем.

– Вашему дому здорово, чтоб от меня бабы одних девок рожали… Еб… пока отыскал тебя, свет Михайло Семеныч!

Севка улыбался всеми зубами.

Всеволод притащил с собою корчагу самого худого холопского пива, сброженного так, что от одного духа его лошадь копыта отбросит. Налил себе и Воронцову по высокой стопе.

– Давай, Иосиф Целомудренный, приняла бы душа, а брюхо не прогневается!

И саданул полную. Михаил только губы омочил.

– Не… так девок не е-ут. Знаешь, о тебе уже что не болтают только… Не пьешь, по бабам ни-ни…

В серых глазах Воронцова блестели искорки. Он задумчиво смял хлеб, покатал его в пальцах:

– Да плевать мне… Я должен вернуться…

– Куда вернуться?! Бельский говорил, что отец тебя принял вроде…

– В себя вернуться, Всеволод, в себя. Жить так, как я жил до Наливок, по-христиански.

Севка какое-то время глядел на своего старого приятеля. Налил, выпил:

– И баб не…

– Не, – улыбнулся Воронцов.

– И давно ты так монахом живешь?

– Я обещал себе. От обещания своего не отступлюсь.

Глава 12 Строительство Великих Лук

«… Все, что может рука твоя делать, по
силам, делай; потому что в могиле, куда
ты пойдешь, нет ни работы, ни
размышления, ни знания, ни мудрости…»
Книга Екклесиаста 9,10

Еще зимою по санному пути потянулись на Великие Луки обозы. Было завезено 14 700, а потом еще 10 000 кирпича, три тысячи бочек извести, 5 000 коробов песка. А там пригнали из Москвы рабочих лошадей, да народу – не просто мужиков, от сохи оторванных, а древоделей, каменщиков, кузнецов.

– Видно Михайло Семеныц не по гостям цю зиму шатался, – с одобрением сказал Умойся Грязью своему набольшему.

Сухой на это только крякнул, потер прыщ на носу.

Карп Сухой сам в эту зиму съездил в Москву. Был с Джованни у Аристотеля.

Так и пошло – поехало, покатилось с Божьей подмогой.

Воронцов явился на Великие Луки сразу, как схлынуло половодье и дороги только – только просохли. За разоренным городищем синели леса, с неба сыпались птичьи трели, погодка стояла чалая – снег да грязь. Тут на Михаила Семеновича и посыпалось – того нет, и этого недочет. Снова он ездил в Москву, возвернулся, привез что надо, опять в Москву ездил – теребил дьяков, пришлось даже Ивана Бельского просить своим именем племянника государева потрясти тягучее приказное болото.

В помощь по денежным расходам тысяцкому был даден дьяк Приказа Большой Казны Суморок Путятин. Много лет служил Суморок у Федора Курицына в Приказе Посольском, заведовал тратами на приём и житьё послов иностранных. Место это было маленькое, незаметное, жалованья чуть. Суморок приворовывал, конечно, и завидовал лютой завистью дьякам посольским. Те – белая кость – многие из знатных обедневших родов, за свое справное посольское дело получали из рук Державного немалые деньги. Федор Курицын дьяков посольских жаловал – и те были песьи преданы ему.

Путятин, хотя и не разбирался в тонкостях межгосударственных дел, не знал иностранных языков, не читал книг мудреных, мнил себя не хуже иных, и исподтишка злобился на Курицына. И вот святые угодники помогли – случай представился – Путятин подслушал разговор Курицына с одним из дьяков о датской принцессе Елизавете, порченной девице, которую сватали за Василия – Гавриила. Путятин донес о том Траханиоту.

Вот он – момент в жизни, который стоит только найти, схватить его, не побояться, а уж дальше поедешь с ветерком. Путятин получил от Траханиота такое награждение, что смог и сыну свадьбу сыграть, и еще про запас осталось. Правда, Курицын через некоторое время попёр Суморока из Посольского Приказа, но и тут Траханиот помог – пристроил Путятина и сына его Гришу в Казну. Тут уж не зевай. На таких вот назначениях, как строительство крепостницы, – только зажиток себе и делать!

И тут тоже повезло – строительство возглавлял ни воевода бывалый, а молодой неопытный тысяцкий. Некоторое время Путятин наблюдал за начальником своим: суетится тысяцкий, во всё сам влазит, с Сухим и Джованькой какие-то все мудрёные разговоры ведет. Даже в Москву по каждой надобности сам мчится: ей Богу, молодо – зелено, смех один! И калита у тысяцкого, видать по всему, лишним серебром не отягощена вовсе! Одет скромно. Ни перстней золотых, ни цепи венецианской, ни холопов многих. Стремянной ОДИН! Щуплый да жалкий, разве такие стремянные у знатных боярчат бывают?!

В общем, хоть Суморок Путятин и не был начитал в логике Демокрита, но вывод о Воронцове сделал правильный. И, не утруждая себя дальнейшими подходцами, подал Михаилу Семеновичу роспись расходов, увеличенную без стыда в три раза. Воронцов потер лоб, и как-то весело, совсем по-юному поглядел на Путятина:

– Не многовато ли будет, дьяче?

Суморок Григорьевич очень обрадовался этой улыбке тысяцкого. Он тоже так любил, по-честному, без уверток. Делать дело, так делать, а не ходить вокруг да около лисьими тропами.

– Нет, – отвечал дьяк серьезно, чтобы сразу утишить все опасения молодого неопытного, – ты уж на меня положись. Я всё и улажу, и никто знать не будет. Главное, дуром не переть, а так… тихо…

Путятин глядел на тысяцкого успокоительно, даже немного заносчиво, с высоты многих годов приказной работы. Одна мысль дьяческая решала, чем бы еще приободрить, успокоить юного, робкого тысяцкого, а другая подсчитывала барыши.

Воронцов молча взял старое гусиное перо, потряс чернильницу и, вымарав в грамотке путятинскую сумму, поставил правильную цифру.

Дьяк зыркнул на испорченную грамоту и злость его взяла – «ишь ты, боярчонок спесивый!».

– По правде, Михаил Семенович, жить, – сказал раздраженно, – палат каменных не нажить!

– Зато у меня подушка под головой не вертится.

Вот и врага себе заимел тысяцкий!

Но строительство шло. По замыслу Аристотеля Великолукская крепость должна была образовать два кольца укреплений – собственно «крепости» – земляного вала с высоким и широким острогом, с деревянными башнями (в них проезжие ворота) на углах, опоясывающей город по обеим берегам реки Ловать, и «Детинца» – внутреннего каменного укрепления, место для которого было избрано на левом берегу Ловати, напротив острова Дятлинка.

Строительство шло. Насыпали земляной вал, вбивали в образовавшийся вокруг крепости ров могучие деревянные сваи. Уже было намечено место для двенадцати башен, и в их основании заранее, тайно, стали прокладывать ходы для внезапных вылазок и разведки. Тут и Джованни не подвел – стал для муроля Сухого правой рукой. Видно недаром он был учеником Аристотелевым.

Строительство шло. Дьяк Путятин после того разговора старался не раздражать тысяцкого, усердно исполнял работу свою и терпеливо ждал, когда молодой рубака угомонится и надоест ему, ратнику, перечитывать ночами рябящие в глазах столбцы цифр. Откуда же было знать душе приказной, что Михаил Воронцов истинный сын Семена Ивановича, неустанного радетеля, полагавшего, что добрый начальник должен самолично знать и понимать каждую мелочь во вверенном ему хозяйстве. К тому же тысяцкий, чтобы пусто ему было, быстро уразумел, что все дела решаются не тут, на самом строительстве, а в Москве – матушке. И мотался туда частенько, найдя подходы и прикормив нужных людишек в Земском, да Холопьем Приказах, да в Казне, да на Пушкарском дворе, обойдя таким простым оборотом многоумного Путятина.

* * *

Щеня нагрянул с доглядом на Великие Луки нежданно – негаданно. Явился с толпою чиноначальников, псарей и собак, въехал в обезстененный город и сразу стал орать, всем недовольный.

Сопровождавшие воеводу тысяцкие, дети боярские, приспешники и холопы заполонили наместничий двор. Вышел навстречу Щене сам князь Андрей Федорович и по своей всегдашней манере всех любить, стал звать «света ясноглазого, Данилушку Васильевича» во хоромы свои. Щеня насупился косматым лешим, забурчал:

– Где этот? Воронцов где?

Петюнечка, Зайчишка и Жданчик по слову наместника кинулись искать. А промеж тем хлебосольный наместник усадил гостей за столы, потчевал.

Но Данила Васильевич опечалил Андрея Федоровича – не отпробовал всех яств. Спешно, дожевывая куски, за Большим воеводой вскакивали сопровождавшие его.

– Ну, пойдем, поглядим, что да как, – Щеня, будто вепрь, из под косматых бровей уставился на Воронцова.

Когда подъезжали к городу, Щене показалось, что сделано очень мало. Но теперь, проходя по возведенному валу, осматривая заложенные основания башен, становилось ясно, что работа совершена большая – и всего-то за несколько месяцев!

И, главное, крепостница была иная! Щеня, опытным взглядом военоначальника оценил и аристотелевский задум с нижними стрельницами и нырами. Между двумя башнями возводили городню. Сухой стал объяснять. Кто-то из воевод сказал:

– Дак на Выборге такое было!

Воронцов шел позади всех. Поддевал носком сафьянового сапога соломинки и камушки, словно все это его не касалось.

Наконец, оглядели и место будущего Детинца, где уже был вырыт ров под основание, высились горы кирпича, и тоже вовсю кипела работа. Щеня обернулся к Сухому, и сказал с насмешкой:

– Справно дело! Видно добро вас тут Михаил Семеныч блажит. Хорошо вам при нем зело. Вот и городня растет… А мне ж ты в лицо кричал: «не могу, не знаю»! Так как он вас? В рядок раком ставит и колышком своим тычет, али по одному в горенке где тишком имеет?

Щеня был знатный сквернослов. От его соромных речей, бывало, и матерые мужики алели. Сухой – муроль плюнул от такого стыда и пошел себе прочь под громкий хохот веселого воеводы.

Глава 13 Сестра богоизбранной царевны

«От Господа направляются шаги человека;
человеку же как узнать путь свой?»
Царь Соломон

Четвертого сентября совершился брак Великого князя Василия Иоанновича с девицей Соломонидой из рода Сабуровых. Митрополит Симон венчал молодых в Успенском соборе и «бысть радость великая, и в людях ликование».

Окольничий Михаил Семенович Воронцов присутствовал на великокняжеской свадьбе в числе иных царедворцев и был пожалован к столу.

Михаил снова приехал в Москву уже после Покрова, чтобы уточнить у Аристотеля некоторые расхождения в чертежах. Увидеть гениального мастера было сейчас не так-то просто. Чтобы Михаил делал без старых наливковских друзей…

Аристотель сильно болел. И по велению Державного мастеру отвели покои в самом царском дворце. А государев дворец – это святая святых, сюда так просто не придешь, не скажешь: «А ну, позовите-ка мне Аристотеля – фрязина».

Ветер полз по крышам кремлевских теремов. Михаил оставил коня с Никитой недалеко от храма Николы Льняного, а сам пешком пошел к кованной решетке царского дворца. Паренек из сотни Севки Юрьина провел Михаила Семеновича на задний двор, убежал и вернулся, сообщил важным шепотом:

– У государя.

– Я сожидать буду.

Наливковец пожал плечом: мол, что смогу, сделаю.

Поёжившись от пронзительного сырого ветра, Воронцов приготовился на долгое стояние, и скучающим взглядом стал смотреть, как суетливой мурашиной жизнью копошиться царское подворье. Как и в любом большом хозяйстве, здесь работали мастерские, различные службы, юрились холопы, что-то носили и сгружали с телег, распоряжались вездесущие дьяки. Вот прошли толпою иконописцы с подвязанными гайтанами волосами, с руками, измазанными въевшейся краской. Вот откуда-то с крыльца вывалился черный лупоглазый гусельник, он вел в поводу мухортого медведя, грызущего мосластую кость.

Царский деревянный дворец за собором Архангела Михаила представлял собой несколько отдельных хором, связанных между собой переходами и галереями. Особые палаты были у Царя Иоанна, особо жила царица София Фоминична с детьми, особо Великая княгиня Елена Стефановна с сыном. И у всех свой двор, свои бояре, дворские, ключники, свои службы и мастерские, свои дьяки, своя чадь.

К свадьбе для Василия Иоанновича и его молодой супруги возвели новые хоромы. Они светлели свежим деревом, с башенками, галереями, затейливой резьбой окон и дверей. У заднего крыльца для юной Соломониды была поставлена маленькая церквушка с чешуйчатыми деревянными куполами.

Михаил увидел, как из этой церквушки вышла девушка, перекрестилась, застегнула таусинный коротай. Вот обернулась, прошла чуть-чуть, сверкнув жемчужным начельником. Воронцов аж прищурился – быть не может! Ухватился руками за обочину крыльца, подался вперед. Глаза её…

– Господине! – наливковец не решился непочтительно тронуть окольничего за рукав, и стоял переминаясь, – Ждет же! Я еле его перехватил… муроля —то.

Михаил Семенович еще раз обернулся, стараясь получше разглядеть девицу.

– Господине… – уже с укором сказал служивый. Он распахнул дверь и стоял, придерживая дверное полотнище.

– Узнай… кто такая, – повелительно бросил ему Воронцов и быстрым шагом вошел во дворец.

С Аристотелем долго беседовать не пришлось. Муроль действительно был зело недужен, все время кашлял, утирал слезы, бегущие из красных воспаленных глаз. Он разъяснил Воронцову главнейшее, в чем сомневался Карп Сухой, и из-за чего, собственно, Михаил и примчался в Москву. Сказал, махнув дрожащей рукой:

– Доделает и сам теперь… Поймет.

Стороной в уме Михаила пробежала мысль, что Аристотель не жилец.

Когда Михаил Семенович вышел из царского дворца, молодой наливковец сожидал его тут же на крыльце. Сказал:

– Из Сабуровых. Родня. Зовут… забыл… как княгиню какую… что ль…

– Ольга.

– Да! Точно, – паренек с ухарской усмешечкой поглядел на окольничего, – я и где живет вызнал!

– Говори.

– В Замоскворечье, у Ильинской церкви.

* * *

А найти этот дом у Ильинской церкви оказалось без труда. Добрые люди указали, где поселились приезжие костромичи, и красных не то коней, не то верблюдов на воротах. Михаил хотел стучаться, но створа сама качнулась на верейном столбе и пропустила гостя. Воронцов спешился, привязал коня у крыльца, запер по-годному ворота.

– Эй, есть кто-нибудь! Хозяева…

Палевые листочки с кривой березы посыпались Михаилу на шапку. В сенях было темно, студено – не знаешь, куда и перекреститься. В потемнях Михаил нащупал дверную полсть, отодвинул – в горнице девка скребла пол. Стояла в раскорячку – подол крашенины подворочен, тонкая коса змейкой свешивалась на мокрые доски. Она обернулась, поднялась…

Сестра богоизбранной царевны!

Воронцов опешив от изумления забыл и поклон отвесить. У Ольги лицо тоже сразу запылало жаром, она рывком дернула подол, скрывая обнаженные ноги. Тут в сенях что-то громыхнуло, зазвенело, и голос Евдокии Годуновой раскатался длинной бранью о муже, и о Москве треклятой…

– Миша ле?! – изумилась, войдя, Евдоха.

Плат её сполз набекрень, в руках жёнка держала осколок от разбитого горшика:

– Чтоб той Москве, чтоб повыздыхали они тут усе… И тебя вон сюда сунули, как огурец в бочку. Ну, сидай, сидай, гость дорогой… Кормить нечем. Поскребушки у нас. Да накормим! Как нас нашел? Сиди… накормим.

И ушла. Ольга тоже куда-то исчезла. Михаил огляделся.

Это был дом из двух горниц, от простой избы он отличался лишь тем, что печь здесь топилась по-белому и имела грубу в задней хоромине, где спали хозяева, где хранились сундуки с добром. В первой же, большой горнице, где сидел сейчас Михаил, растянулся длинный стол о четырех копытах; к стенам были прибиты лавки; в бабьем куту у печи топорщилось рукоделье; на поставце стояло несколько глиняных тарелей и кувшинов – в общем, прельщаться нечем. Только возле кружала с мелким жемчугом Михаил увидел две большие книги, переложенные закладками-ленточками.

Евдокия Петровна принесла остатки полбенной каши, немного вареной телятины, горшик с маслом и длинный медный колупарь. Все это разом она прижимала к груди, покачивалась, и еле-еле донесла до стола.

– Хлеба! Хлеба! – закричала она вдруг, – хлеба-то забыла. Хлеб-то есть! Накормим!

Пока Евдоха бегала за хлебом, из задней горенки вышла Елена Афанасьевна. Она переоделась и была теперь в тонком кисейном сарафане, обшитом серебряной тесьмой. Волосы опрятно прибраны, уши скрыты под широким голубым бисерником. Постукивая крапошками, девушка ушла в угол за печкой, взяла кружало и стала перебирать мелкий речной жемчуг. А Евдокия Петровна кормила Михаила и рассказывала, что по зову родни Годуновы приехали в Москву к свадьбе Соломониды Сабуровой.

– Девиц своих собирали, – говорила Евдоха, – чтоб свои-то были около Соломониды. Обещали… о-о-о… Мы и дом в Костроме продали. Приехали!

Тетка Евдоха сплела руки под объемной грудью, вздохнула.

Но ни теплых мест, ни кормлений Годуновы не получили. Помытарившись в царственном граде, Афанасий Кириллович, «собачий сын» сказала Евдоха, собрался в обратную дорогу.

– Как раз и дани, корма Рождественские скоро, – поддакнул Михаил, которому стало неловко, что ему, стороннему человеку, простодушная Евдокия Петровна выкладывает семейные негоразды.

– Да, – опять вздохнула жёнка, – с первым санным обозом обещал съестного прислать. Дорога шитым полотенцем… Пусть едет. Бок о бок месяц в одних стенах… отвыкли мы от того. Поубивали бы друг друга.

Михаил постарался свести разговор на иное. Стал расспрашивать о Серафиме Назаровне, об Аверьяне и Никите, хотя уже знал от матери, что тетка Серафима оженила сыновей еще несколько лет назад, и у Аверьяна подрастал мальчик.

– У Аверьяна еще женка ничего, – сказала Евдоха, – а у Никитки злюща, что твоя Иезавель.

Годунова решительно соскребла с чугунка остатки каши, положила Михаилу на тарель последний кусочек телятины, что думала, было, приберечь им с Ольгой на утро, сказала:

– Ешь. Ты мужик – тебе надо.

* * *

Михаил вернулся в продуваемый всеми осенними ветрами дом Ивана Никитича, а на душе у него было какое-то такое чувство, будто он в детстве своем побывал. Запах годуновского жилья… ворчливый голос Евдохи…

– Что? Замытарили тебя приказные души? – дядька махнул рукою на обильно накрытый ради приезда племянника стол, – а я сожидаю тебя, сожидаю… нет и нет…

Михаилу стало неловко, но говорить Ивану Никитичу о том, что он заезжал к Годуновым, совсем не хотелось. В душе плескалось что-то теплое. Сказать об этом – потерять, рассыпать.

Пришлось сесть за стол, жевать сухую балашихинскую кашу, говорить о Луках, о недужном Аристотеле… Иван Никитич живо интересовался всеми делами Михаила, но увидел, что нынче племянник его где-то далеко. Или устал с дальней дороги, с сутолочного дня.

– Что? – Михаил очнулся, взглянул на смеющегося дядьку.

– Спать лягать пошли, говорю.

Иван Никитич кряхтя, стал подниматься и Михаил тут же кинулся, поддержал старика, и почтительно довел до изложницы.

А сам вышел на гульбище, что легким изгибом опоясывало дом. Стоял, ощущая ноздрями запах годуновского дома. Холодный ветер шевелил его кудри.

Чудно… воспоминания… детство… всегдашняя радость поездки в Кострому, беззапретная гульба с племянниками – все это как-то ворвалось в его безрадостную жизнь, осветлило душу.

1 Боярин Тучко – Морозов Михаил Васильевич начальник Земского Приказа в 1497 – 1505 годах.

2 specialius (лат) – особенные, специалисты, знатоки своего дела.

3 Латинское выражение, восходящее к Цицерону – «каждому свое».

4 Отношение к мастерам такого уровня было особенным. Они и с боярами не считались, ибо их мастерство ценилось очень высоко. Даже в случае неудач, когда, например, рухнул начатый муролем Кривцовым Успенский собор в Кремле, мастеру не последовала никакая кара. Кривцов и дальше успешно продолжал возводить храмы

5 двоюродными называли в обиходе всех не родных братьев: троюродных, четвероюродных и т. д.

6 (лат.) Карфаген должен быть разрушен.

7 Узаконенный грех – то, что мы видим сейчас: прелюбодеяние, разводы, аборты, мужеложство, эвтаназия. Когда-то человечеству станет выгодно узаконить прямое убийство, воровство… На этом пути нет остановки.

8 Во времена Возрождения гомосексуализм был так распространен в Италии, особенно во Флоренции, что во всей остальной Европе гомосексуалистов называли флорентийцами.

9 Берсень (тюрск.) – крыжовник

10 Перефразированное выражение афинского государственного деятеля Ликурга (390 – 324)

11 Из письма Иоанна Третьего другу Менгли – Гирею, где Иоанн объясняет, для чего берет перемирие с Александром Ягеллоном.

12 Благовещенский собор Кремля был домашней церковью царского семейства.

13 Бывало, что «дети боярские» по бедности даже продавались в холопство. Задолжал, разорился, проигрался, а поддержать, выручить некому, нет знатной богатой родни

14 Стал чужим, нет ему там ни одра, ни приюта

15 Петрарка

Продолжить чтение