Читать онлайн Хозяйка тайги. Сказки сибирских лесов бесплатно
© Жданова Е., 2020
© Оформление. ООО «БХВ-Петербург», ООО «БХВ», 2020
* * *
Предисловие
Широка сибирская сторонушка! Всё, что за Уралом – это Сибирь. Здесь смешалось большое количество народов, культур и до сих пор хранится множество тайн. И сказки здешние весьма различны между собой. В каждой деревне – свои. Сколько их ещё нерассказанных?
И вера была различная. В те далёкие времена люди обожествляли природу и природные явления, давали богам разные имена.
Моя бабушка, Жданова Елена Владимировна, рассказывала много сказок, но, увы, не все запомнились… Зато я помню, с какой нежностью она говорила о Матушке – так называли древнюю богиню Ладу, хранительницу семьи. Боги, в понимании наших предков, жили рядышком, только руку протяни. Они помогали, советовали, а то и наказывали тех, кто вёл недостойную жизнь.
В те времена жизнь была нелёгкая. Упорным трудом, пониманием окружающего мира вживался народ в Сибирь. Гармония – иначе это никак не назвать – существовала между людьми, животными, лесами, реками и древнейшими богами. И соблазны были, и страхи, и не все устояли перед этим. Но те, кто смогли выстоять, не убояться, передали нам из глубины веков неутомимую любовь к своему краю – Сибири, а также честность, достоинство, скромность, помощь ближнему и готовность защищать родимый край до последней капли крови.
Время разрушит многое, но останется то, что не умирает, а передаётся из поколения в поколение бережно – сказки, мифы. А вместе с ними в мире останется память о тех, кто жил давным-давно и сумел полюбить суровый край Сибири.
Все сказки, что вы прочтёте в этой книге, я услышала от моей бабули. Она родилась и долгое время жила в Сибири, но волею судьбы оказалась на Сахалине, где вынянчила меня с полугодовалого возраста. Я бесконечно благодарна ей за любовь и нежность, которую она мне подарила.
Берестяной старичок
На том берегу реки, чуть выше по течению, раньше село стояло. Люди там жили издре́вле[1]. А рядом раскинулась роща берёзовая. Знаете? Ну, знамо дело, знаете! А того не ведаете, откуда взялся этот березня́к.
По тем временам народ здесь другой жил. Много позже наши прародители основались в этом месте. Избы срубили, землю распахали, детишек народили. На окраине села жила одна семья. Так себе, ни бедная, ни богатая. У них, вишь[2], то́кмо[3] девки были. Восемь уж народилось. Хозяин Парамон, крепкий мужик, каждый раз сына ждал. Ну, дело ясное, кому-то надо хозяйство передать! И вот наконец появился у них мальчишечка долгожданный. Закавыка с имечком вышла. Мария, супружница, желала наречь сынка Любимом, а Парамон хотел Корнеем. Малость повздорили, не без этого. А тут старшая дочь, нянька всего семейства, и скажи:
– Чего шуметь-то попусту? Всё одно вместо имени люди назовут так, как покажет себя.
Оно верно, потому как и по сию пору так выходит. Вон соседа моего зовут Помело́, хоть и мужик, потому как шибко болтать любит. Кто имя его помнит? Так-то так, но всё ж хотели родители назвать сына первого на особинку. И выбрали ему имя – Надёжа. Во как!
Ну, ничего, мальчонка шустрым рос, к тому ж улыбчивым. Бывало, задумается Парамон о тяжкой доле, а сынок тут как тут: улыбкой осенит, словечко молвит, и думы нелёгкие развеются. Вскорости стукнуло Надёже лет восемь али чуток поболе. И что интересно, не липло к нему никакое прозвище. Обзовут, бывало, его дружки, хошь ласково, хошь сурьёзно, всё одно – Надёжа не супроти́вится[4], посмеётся, а к завтрему уж и не помнит никто о том.
Как и по сей день, на ту пору промышлял люд бересту́. Из неё всякие вещи ладили, как и посейчас. Однако особливых мастеров не имелось. Лапти плели, песте́рь[5] какой-никакой, коше́ль[6], ту́ес[7] и так по мелочи. Я не зазря́ народ помянул древний. Куда он пропал, то никому неведомо, но порой, раз – и всплывёт история. И здесь также вышло. Надёжа отцу помощником верным рос, радовал родителя. Однако думку свою имел. Хотел он выучиться ремеслу, но в селе ничего особливого не имелось. Так, как и везде: кузнец, горшечник, по дереву искусник – и всё. Мальчишечка возле умельца, что с деревом работал, крутился чаще всего. Нравилось ему это. Но хотел он, чтоб узор тоньше получался, а так не со всяким выходит. Мастер ему как-то раз и скажи:
– Тебе к дедушке Берёсте надо в ученики напроситься!
Смехом сказал, знамо дело. А Надёжа привязался, что репей:
– Кто такой? Где сыскать можно?
Тот для отвязки вымолвил:
– На большую Луну к берёзе сходи, попроси хорошо, может, и выйдет к тебе дедок!
И более ничего не добавил, только усмехался. Парнишечка подумал, поспраша́л у мамки. Та вскинулась:
– Кто тако наплёл? И думать забудь!
Тут его и вовсе интерес разобрал. Спустя-погодя Луна округлилась. Надёжа вечерком поранее лёг, а после утайкой пробрался к берёзе, что на яру[8]́ стояла, в верстах трёх от деревни. Про ту берёзу слух особый шёл. Будто, если попросить дерево на особинку, то может оно и на друга верного указать, а то и показать. Но это девки шептались. А промеж мужиков другое слово ходило. Берёза эта вроде охраны селу. Чуть какое горе-печаль, недруг ли пожаловать захотел, али недород грозит, она тотчас листву теряла. Приметили это люди и посматривали на берёзку со вниманием.
Подошёл парнишка к дереву, осмотрелся и принялся ждать.
А сам себе куме́кает[9], что слова, верно, сказать надо. А вот какие, кто б подсказал! Он-то любил, вишь, прибаутки всякие. Острословом слыл среди ребятишек. Не заметил, как стал бормотать, что на ум пришло:
– Дедушку Берёсту увидать непросто! Покажи берёзка дедушку Берёсту!
Сначала по-тихому бубнил, потом в голос принялся, а после и вовсе ровно частушку запел. Голосит и на месте подпрыгивает. Тут сзади кашлянули, оглянулся мальчонка, а там дедок. Росту среднего, во всём белом и полосочки, слышь-ка, тёмненькие по полотну. В руках кочеды́к[10] и са́рга[11]. На мальца глянул и молвит:
– Чего распрыгался-то? Народу спать не даёшь, всполошил всех!
– К вам, дедушка, наниматься в учение пришёл! – не сробел Надёжа.
– Ишь ты! – дедок усмехнулся, прищурился. – А кто ж тебе сказал, что мне сподручники потребны?
– Никто такого не говорил, – тут малец-то смутился, взор потупил, – токмо поверье такое имеется, что наилучший мастер по бересте один лишь дедок Берёста. Он один всё до тонкостей разумеет. А у меня желание есть обучиться мастерству, резать по бересте картинки.
– Во как! А с чего ты взял, что я и есть тот мастер?
– Обличьем вы схожи, дедушка. Опять же откликнулись на зов.
– Обличьем? А каков на вид тот мастер-то будет?
Тут Надёжа замолк, глазами лу́пает[12], не знает, что и ответить. Старик помолчал, позы́ркал[13] по сторонам и за берёзу пошёл было, да остановился. Оглянулся, посмотрел на паренька ещё разок и кивнул:
– Ладно, приходи завтра на утренней зорьке, да смотри, не опаздывай! Родным так и скажи, что Берёста в обучение взял.
– А как надолго?
– Как выучишься, так и вернёшься! – и сгинул, как и не было.
Надёжа домой поспешил, отцу с матерью всё обсказал. Матерь всплакнула, как водится, но узелок собрала на дорожку. Знамо дело, женщина! Отец призадумался ненадолго. И то сказать, не знамо, куда сын уходит! Обнял и напутствие строго высказал:
– Род наш не опозорь! Коли взялся учиться, так чтоб всё до тонкостей постиг!
С тем и пошёл Надёжа к той берёзке. Старик его встретил, спросил:
– Не передумал? Не сладко в чужой сторонке без отца и матери мыта́рить[14]!
– Нет, – отвечает паренёк, – не передумал!
Обошли они берёзку три раза и оказались в рощице, где берёз видимо-невидимо. И все, как на подбор, слышь-ка, ровненькие да гладенькие. Ну, чисто девчата стоят! Берёста мальчоночку к избе подводит, что посередь рощи. А изба-то берестяная! Мастерски сделано, с думкой, и все стены, вишь, изукрашены рисунками. Подивился Надёжа, но смолчал. В избу зашли, там тоже всё из бересты сделано. Тут дедок и говорит:
– Ты покуда спать на полу будешь, – рукой место указал, – пока что звания тебе нет. Буду Песте́рем тебя кли́кать[15]. Как обучишься мане́нько[16], другое имя придумаю.
Лёг Надёжа на пол, а он из бересты, ровно шёлковый, и, слышь-ка, тёплышком веет.
Прошло три года, мастер повелел Надёже изладить вещь, какую он сам придумает, и рисунком украсить. Паренёк давно думку имел, что да как мастерить будет. Потому, не мешкая, за работу принялся. Сплёл он кужо́нку[17], дно квадратное, верх круглый. Да не простую, а с крышечкой откидной. По боку рисунок тянется – девица идёт, цветы, ягоды в корзинку собирает. На кустах птицы сидят разные, а в сторонке звери таятся. И до того ладно сотворил, что кажется, будто вот-вот дева сойдёт и песню затянет. Учитель глянул, хмыкнул в усы:
– Ладно! Теперь тебе прозвание – Кужа́нок!
Ещё три года пролетело. Сызнова мастер задание даёт ученику. Надёжа в этот раз спрово́рил[18] берестя́нку – челно́к[19] из берёзовой коры на двух человек. Вместе с мастером в лодочку сел и круг по озеру сделал. Довольно улыбнулся Берёста.
– Отныне звание тебе – Берестя́ник!
А у Берёсты, слышь-ка, дочка была, красавица белоликая, Матрёна. Походочкой плавной травку не колыхнёт, улыбнётся, ровно солнышко осветит, а уж песню затеет, то и соловей умолкнет, застыдится. Ну, знамо дело, подружились они с Надёжой. Он для неё то ковш-лебёдушку сделает, то кружечку-белочку, а то шкатулочку с дивным рисунком изладит. Да с прибауточкой всё, с улыбочкой. Девка-то подарочки берёт, в том зазору нет, и дружбу водит с пареньком, но себя держит правильно, лишнего не дозволяет. Оно и ясно, под отеческим оком строгим не разгуляешься больно. А по всему видать, что пришёлся Надёжа ей по сердцу. Вот скоро последние три годочка обучения минут, а молодец не знает, как сказать Матрёне, что люба она ему, жизни он без неё не мыслит. Улучил как-то момент и молвит:
– Ворочусь скоро, Матрёна, я домой, но как уйти, коли сердце моё здесь останется? Хочу упросить твоего батюшку отдать тебя мне в жёны.
– Что ты! – вскричала девица. – Ни за что отец на то не согласится! Ещё и тебя погубит! Отступись, Надёжа, не быть нам вместе.
Вскорости призывает Берёста ученика и поручает сделать картину, да такую, чтоб глаз не оторвать, не насмотреться. Тот кивнул и за работу взялся. Не выходит из мастерской ни на минуточку, ест, пьёт и спит там. Через полгода изготовил урок, картину на улицу вынес, мастера пригласил с поклоном. Вышел тот, огляделся и говорит:
– Где ж работа твоя, Берестяник?
Ученик помалкивает, рядом стоит, смотрит чуть в сторонку. Мастер тоже глянул туда. Берёзки вкруг, возле них дочка Матрёна стоит, глаза долу опущены, грустинка в лице. Берёста брови вскинул:
– Ты чего здесь, Матрёна? Али по дому дел мало? – та в ответ молчок.
Подошёл отец ближе, руку протянул к дочке, слово хотел молвить построже. Глядь, а то картина! Тут и позади голос Матрёны:
– Окликали, батюшка?
Берёста на дочь посмотрел, на картину, отступил назад и молвит ученику:
– Мастер! Надёжа-мастер отныне прозвание у тебя! Кончилось твоё обучение, возвращайся домой, радуй отца с матушкой и всех людей своим умением!
Надёжа поклонился до земли и говорит:
– Дозволь слово молвить, учитель!
Тот позволил.
– Многому ты научил меня, мастер Берёста, за то названным батюшкой прозывать тебя стану до последних дней. А позволь называть тебя батюшкой, как сердце того просит. Отдай мне в жёны дочь свою Матрёну.
Вмиг Берёста потемнел лицом.
– Не бывать этому! Не станет моя дочь простой смертной! Иди, Надёжа, подобру-поздорову, пока я не передумал! – рукой повёл, открылась тропка, старик парня туда и толкнул.
Не успел ничего понять Надёжа, как очутился у той берёзки, у которой когда-то выкликал Берёсту. Сел, заплакал – хотел судьбу связать с любимой, да видно не бывать тому… Тут его за плечо кто-то тронул. Оглянулся, а эта душа-девица, зазно́бушка[20] Матрёна.
– Скорей бежим, – шепчет, – пока батюшка не спохватился!
Кинулись они вдоль бережка, да разве от Берёсты убежишь? Разгневался старик, окружил их берёзками, и дочь превратил в одну из них. А перед тем как исчезнуть, молвил:
– Попробуй теперь смастери из бересты! Одна из берёз твоя любушка! Начнёшь бересту снимать, тут она и повянет!
С той поры Берёста более никому не показывался, никого в ученики не брал, хоть и ходили смельчаки, кликали около берёз. Та берёзка, что на яру, среди лета лист скинула. На село мор напал. Ушли люди с того места. Надёжа долго бродил в роще. Подойдёт, бывало, к дереву, потихоньку дёргает бересту и смотрит во все глаза – а ну как это Матрёна?
Так и не нашёл зазнобушку свою, бобылём[21] остался. Изделия его на всю округу славились, а картины так из больших городов купцы приезжали скупать. Говорят, большущих денег стоили! Ну, Надёжа шибко за деньгой не гнался, много раздавал тем, кто нуждался. Самому на хлеб, одёжку хватало и ладно! А в картинках всё больше девчоночку изображал, Матрёну свою, и берёзки, знамо дело, вокруг.
Роща, где Берёста дочку спрятал, нетронутой стоит. Нельзя там ни бересту брать, ни дерева рубить. Заповедное место!
А Надёжа учеников брал, да толку мало было. Побудет у него мальчонка неделю-другую и домой бежит. Надёжа токмо брови хмурит:
– Нет, – говорит, – никакого расположения у мальца к бересте!
Один лишь вроде бы и сумел перенять науку ту. Да недолго зажился! Задурила ему голову девчонка приезжая, потерял он мастерство, а с ним и жизнь свою. А Надёжа длинную жизнь прожил. Уж совсем белым стал, что лунь[22], а всё с берестой нянькался. Умер он в одночасье. Нашли в рощице, а рядом берёзка, ветром сломленная. Говорят, что это Матрёна. Не захотела, вишь, без дружка милого на белый свет любоваться. Вот оно как!
Нянюшка Лада
В деревнях-то кто детишек нянькает? Ну да, старшие в семье дети или старики. А не то берут бездетную женщину в годах. Недалече от нас деревушка стояла, проживала там семья большая. Большая-то большая, а за детя́ми некому присмотреть! Вышло так, что в семье двое мальцов по четвёртому году и двойня по второму. Остальные все старше десяти лет, а стало быть, в работе нужные. По весне каждая пара рук на счету. Тут и присоветовали им взять няньку со стороны. Женщина в годах, но ещё не старая, на разговор бойкая и по дому всё спроворит.
Мефодий покумекал с супружницей Евдокией и пустили к себе в избу нянюшку. Имя у неё чудно́е выдалось – Зеле́ница. Может, и не имя, а прозвание такое. Мефодий о том не спрашивал. Ему что главное? Чтоб дети сыты были и под приглядом. То и ладно. Одно токмо в диковинку мужику помнилось – глаза у пришлой таки брызгали зеленью, ровно травка молодая проросла, и волос слегка отдавал зеленцой. Тут старшо́й сын возьми и брякни:
– Зелена́ зело́[23]!
Все со смеху покатились и на разные лады повторять стали. Так и пристала к ней прозвание Зела́, а после токмо так и кликали. Та улыбнулась, но ничего, не супротивничала.
– Каков твой интерес будет? – спрашивает хозяин её. – Какову выгоду ждёшь?
– Платье у меня имеется, – отвечает Зела, – в еде не обидишь, знаю, сказывали мне, что хозяин ты отменный.
Мефодию лестно, что в народе такая молва слывёт. Приосанился чуток. А нянюшка далее говорит:
– Одно у меня прошение будет. Каждое полнолуние отпускай меня на три дня родных помянуть. Сирота я, родных верно чту. Но о том никому не сказывай!
Мужик подивился, но слова поперёк не молвил. Мало ли у кого какая чудинка имеется! Сговорились на том. Зела всем пришлась по душе. Детям за то, что с утра до вечера могла сказки рассказывать. Хозяйке за то, что успевала и за детьми приглядеть, и в доме порядок навести, и вкусно накормить семью. Хозяину за то, что со всеми ладила и улыбалась так, что на сердце тепло становилось. Месяц быстро пролетел. Луна силу набрала. Тут и просит нянюшка уговор соблюсти, отпустить её на три дня. Мефодий не препятствует:
– Иди, милая. Три дня перебьёмся.
Та в минутку собралась и за ворота. А уж вечер! Мужик затылок почесал, задумался: «Куда ж она на ночь глядя? Не боязно ли? Однако Луна в силе, далеко видно, до любой деревушки мигом дойдёт!» И в избу пошёл. Жене поведал, что нянька на три дня в помин пошла. Та тоже ничего, родных помянуть – святое дело. Так и повелось – хороводится нянюшка с детками, по дому дела делает, а на три дня уходит отдыхать каждый месяц.
Лето отцвело, осень плоды раздала, зима пришла – передых дала: хоть и в каждую пору забот полон рот, а всё ж зимой полегче. Где свадебка, где гулянка, где вечёрка, а то посиделки – всё народ кучкуется, веселее так. Зимняя Луна растолстела, просится Зела, как обычно, уйти на три денька. Мефодий кивнуть кивнул, а самого интерес гложет – куда же ходит нянюшка? И ведь ни словом, ни полсловом ни разу не обмолвилась! Порешил он последить за нею. Сказано – сделано! Утайкой да приглядом пошёл за женщиной.
Тут сказать надо, что подгляд за женским полом ни к чему хорошему никогда не приводил. Потому как любая женщина в момент чует, что к ней недоверие. К тому же чутьё у них на взгляд имеется. Такая их натура!
Мефодий это знал, а всё ж соблазнился. Идёт Зела бойко, без огляду, дорога, вишь, не впервой хожена. До око́лицы[24] дошла и к лесу свернула. Прямиком по поро́ше[25], след хорошо виден. Мефодий за ней сразу не идёт, чтоб не приметила. Дождался, пока меж деревьев скрылась, и следом двинулся. А сам про себя думает: «Коли увидит, скажу, что опаску имел, волки, мол, близко! Не следил, а провожал!» Сам себя успокаивает. След в след за нянькой идёт, а он возьми и пропади. Вот был, а вот и нету! И так и этак мужик выглядывал, ничего не видать.
Повздыхал и назад побрёл. Долго шёл, а конца лесу нет. Что за дела? Никак леший водит! Глазами пошарил, вот он, след, ясно видимый. Идёт далее, а токмо лес всё гуще, дерева всё выше, и уж Луны не видать промеж веток. Устал Мефодий, себя корит за любопытство. Решил назад повернуть. Тут из-за дерева волчица вышла матёрая. Воздух втянула, зорко глянула на человека и коротко взвыла. У мужика при себе один нож. Достал, приладил в руку, к дереву прислонился, ждёт нападки. А зверина покрутилась, на след встала двойной и пошла прочь. По пути оглянется и далее труси́т[26]. Зовёт как бы. Делать нечего, пошёл за ней. И быстрёхонько к деревне вышел. Петухи запели вдалеке. Оглянулся: волчицы и след простыл. До избы добёг, а там не спят, всполошённые домочадцы. Давай его пытать, что да как? Отнекался кое-как, спать улёгся, а думки вертит.
Через три дня поутру нянька вернулась. На хозяина взглянула, но ничего не сказала, лишь под вечер шепнула ему:
– По лесу, дядя, аккуратнее ходить надо! Ненароком и заплута́ть можно!
Смутился мужик, но всё ж говорит:
– Куда ж ты по лесу ходишь на помин?
– А то, – не смолчала Зела, – не твоя печаль-забота!
Прикусил Мефодий язык да на печь полез, а всё ж задело – баба на место ставит! Позлился маненько, не без этого. Но без няньки туго, попривыкли все, что она в доме ровно метла вертится, все углы обжила. Невестки так и вовсе разленились, спят по утрам.
На ту пору свадьба в соседней деревне у родни наметилась. Сборы, шитьё, подарки. Вот настал день праздничный, хоть и дело к весне. Собрались, поехали. Перед отъездом Зеленица напоминает хозяину:
– Послезавтра Луна полная, уйду на три дня.
Кивнул Мефодий да и забыл про то. На пиру медовухи выпил и вовсе запамятовал. Три дня прошло. К вечеру четвёртого у него на душе кошки заскребли, сердце заныло. Ой, неладно что-то! Кликнул коня, оседлал и помчался домой. Зашёл в избу, а там никого. Даже кошки не слыхать. На улицу выскочил, кобеля зовёт, в ответ тишина. Заметался он по двору, обеспамятел от страха. После к лесу кинулся. Глядь, а там следы. Не успел до первых кустов добежать, как навстре́чь[27] бегут четверо волчат, а следом и нянюшка. Токмо её почти не узнать. Одёжа переливчатая на ней, белая с зеленцой, убор изукрашенный, шубейка дорогая сверху – чисто царевна! И молвит она:
– Что, Мефодий, припоздал? Запамятовал об уговоре? А долг платежом красен! Побудут у меня твои детки в гостях, срок сама назначу.
– Помилуй, – кричит мужик, – почто́[28] деток берёшь?
– Скоро год, как я у вас в услужении, – ответствует красавица, – а твои домочадцы разленились! Невестки до обеда спят, жена мною помыкать вздумала, да и ты решил, что я никуда не денусь, сиротствуя. Наведи порядок в семье, а там посмотрим.
С тем повернулась и растворилась в вихре снега. Воротился домой мужик, а там плач да стоны. Жена детей ищет, всполошилась. Невестки в ужасе – разо́р, непорядок, изба не топлена, щи не варены. Стукнул Мефодий кулаком по столу и слово сказал веское. Каждому на плохое указал и себя стороной не обошёл, повинился. Напосле́д[29] молвил:
– То не просто нянька у нас жила, а сама Матушка Лада[30].
К осени, как лист пал, воротились детки Мефодия в избу. Круглощёкие, глазастые, улыбчивые да ласковые. Где они были, у кого гостили, про то никогда не сказывали. Только одно отличие появилось у них – глазёнки зеленым посверкивали. И ещё приметил народ, что четвёрка эта не боялась лесного народа и зверей, родным домом тайга для них стала. А Ладу долго ещё поминали. Как у кого в избе разлад, а то пуще – шум да крики, тут же кто и скажет:
– Смотри, Лада придёт, мигом всё разберёт!
И тотчас мир и лад в семье. О нянюшке много ещё чего сказывали, про то другой разговор будет.
Кукушкины слёзы
А вот ещё сказывали, что нянюшка птицей оборачивалась.
Недале́че отсюда деревня побо́ле нашей стояла. Мужик Трифон один тянул долю в избе. Жёнка, вишь, померла родами. Оставила ему девчоночку в утеху, Машеньку – имя успела шепнуть. Ну, мамку-кормилицу нашли, соседка мальца поднимала, согласилась и сиротинку кормить. Одному мужику плохо, потому вскорости оженился он. Взял вдовицу с сыном-двухлеткой. Новая жена, Дорофея, родила подряд двух девок и запу́рхалась[31] с малыми. А тут соседка и скажи:
– Няньку возьмите, всё полегче будет.
– Своих бы прокормить! – ей в ответ Дорофея. – Нянька ещё и плату попросит!
– Вон у Ивана девчоночка лет десяти бедует. Он и рад её спрова́дить[32] кому. А она проворная! Пригрейте сироту, зачтётся вам.
– Это которую Кукушкиной кличут?
– Она самая и есть! Подбросили Ивану на я́рманке[33] в телегу, так и кликают – Кукушкина дочь, хотя он имя ей дал хорошее – Дарья.
– Да уж, – покачала головой бывшая вдова, – подарок нежданный!
Вечером поделилась с мужем думками, и тот одобрил. Так в доме появилась Даша, но по имени её никто не звал. То там, то здесь только и слышалось:
– Кукушка, сделай то, Кукушка, сделай это! Да поспеша́й!
К вечеру, бывало, так набегается девчушечка, что ног не чует. Ляжет на топча́н[34] и льёт слёзы. Известно, без родных любая жизнь горька. Матушка-то поди берегла бы дочку, в ласке и заботе росла бы Дарьюшка.
Так годочка три, а то и четыре пролетело. Вошла Дарья в пору девичества. Ей бы на вечёрки бегать, на круг – хороводы водить, да кто ж отпустит? В семействе опять приплод, Дорофея сына подарила Трифону. Тот, конечно, рад, но забот прибавилось. Новую пашню надо распахивать, чтоб накормить восемь ртов. А Кукушкиной и вовсе головы некогда поднять. Тут соседка и попеняла Дорофее:
– Совсем сироту заели! Что ж вы девке про́дыху не даёте? Когда-никогда хошь бы на круг отпустили к подружайкам!
– Какие у неё подружайки? – возражает Дорофея. – Она со двора токмо до колодца ходит!
– То-то и оно! – не успокаивается соседка. – Ей жениха присматривать надобно, а она от ваших детей не отходит!
Дорофея осерча́ла[35], но призадумалась. В банный день говорит няньке:
– Что ж ты всё дома сидишь? Сходи на круг, проветрись, отдохни от забот.
Дарья растерялась, слова не может вымолвить. Глаза опустила, молчит.
– Сходи ввечеру́[36], – не отстаёт хозяйка, – как-никак, день Купалы! Вот и сарафан я тебе приготовила, и рубашку.
Сарафан-то, не пожадничала хозяйка, новый подарила. Беленький, а подол затейливо оранжевым вышит. И сорочка белейшая с такой же вышивкой.
Приоделась девушка, косу лентой украсила и вышла к столу. Все ахнули, как Дарьюшка хороша в обновах. Да и лицом пригожа!
Пришла она на взгорок, где костёр палить собирались, а подойти боится. Краешком обошла, цветочки на лугу собрала, венок сплела. На голову веночек надела, песенку завела негромко о милом дружке. После к реке подошла, венок на воду опустила да и молвит:
– Я веночек носила, в нём любви моей сила, пусть укажет мило́го – ни святого, ни злого, а для меня дорогого! Он защитником станет, никогда не обманет, душу лаской согреет! Пусть придёт поскорее!
Сказала так и за веночком по бережку идёт, посматривает. А веночек вдруг закрутило течением да в камыши кинуло. Обидно Дарьюшке. Не видать ей судьбы ладной. Глядь: из камышей птица взметнулась, на дерево села, смотрит на девушку. «Да это же кукушка!» – опешила нянька. А та в ответ:
– Ку-ку!
За спиной засмеялись:
– Свезло тебе, Кукушкина дочь! Вместо парня матушку нашла!
Слёзы у Даши так и брызнули, ринулась она в лес, не разбирая дороги. А над головой птица летит и кричит без у́стали ненавистное «ку-ку». Пала девица на траву и горько плачет. Тут её по плечу нежно погладили. Вскинулась Дарья:
– Кто здесь?
Глядь, а то женщина. Платье на ней зелёное с белыми разводами, блестит, ровно гладь речная. Убор головной в жемчужинах крупных, туфельки мягкие на ногах, и смотрит ласково.
– Не бойся меня, – говорит она, – я тебе зла не сделаю! А то и помогу, коли захочешь.
– Как звать-величать? – шепчет Даша.
– По-разному люди кликают, – улыбнулась в ответ красавица, – защита я сиротам да брошенным детям. Вот кукушкой летаю, выгляда́ю тех, кто нуждается в любви да ласке.
Скумекала тогда Даша, кто перед нею стоит. Спужа́лась[37] малость, не без того, но не молчит, разговор держит:
– Спасибо, Матушка, на добром слове! – поклонилась ей до земли. – Хотелось бы мне найти парня, чтоб стал мне любимым и защитником. Помоги, сделай милость!
– Ладно! Так тому и быть! Иди к костру, не бойся, смело прыгай. Там и найдёшь своё счастье.
С тем и пропала начисто. А Дашутка поднялась и пошла на взгорок. Костёр высокий горит, вокруг парни с девушками ходят, песни поют. Потом разбежались по сторонам и стали скакать через огонь. Кто парой, а кто в однова[38]́. Дарья тоже не сробела, прыгнула. Смотрит, а навстречь ей парень летит в прыжке и нельзя увернуться никак. Замерла душа у неё от страха. А паренёк руки к ней тянет. Даша и ухватилась за них! Как только встретились их пальцы, тут же они превратились в птиц и взметнулись высоко в небо.
– Лебеди! – так все и ахнули вокруг.
Пара покружилась над костром и пропала из виду. Трифону с Дорофеей, знамо дело, всё обсказали до тонкостей. Те и вовсе обомлели. За детьми посланница Матушки пригляд вела! А они вон с ней как обошлись… Не вышло бы худа! Стали думать, как найти Матушку, а она возьми да и покажись. Отворились ворота настежь, идёт к ним красавица, трава под ней не колышется, а поверху пара лебедей кружится. Оробели хозяева избы, на колени пали. Принахмурилась Лада, молвит попросту:
– Что коленки-то бить попусту, былого не вернуть! Сироту в дом взяли, за то вам хвала. Токмо в сердце своё вы её не впустили, за приблу́ду[39] держали. А разве такой завет дан был? Чего спужались? Обиды от меня не будет, сами себя наказали – вместо любови тяготу взрастили, эту лямку вам и тянуть.
Повернулась и со двора вышла, кукушкой вспорхнула в небо.
Дарья получила то, что загадывала – преданного и любящего супруга. Лебеди-то, сами ведаете, до чего верны друг дружке. Пару находят на всю жизнь! Видали люди после этих лебедей. У лебёдушки на шее полоска виднелась, ровно бусы у девушки. А ещё сказывали, что кончики крыльев у птиц были чёрными. Видать, опалил костёр любви, когда соединились пальцы их рук.
Людям Матушка цветок оставила – кукушкины слёзы, напоминание о сиротской доле. На цветок тот глянешь, и душа заходится, до чего хорош! Помнить надобно токмо, что, когда мать разлучается с детьми, сама сиротой становится на всю оставшуюся жизнь.
Зыбка для дочери
Старики сказывали, что в старину сама Лада посылала людям в подмогу своих сподручных. Сейчас поведаю, а вы сами судите – правда это или нет.
У Терентия хозяйство крепкое было, но имелась у мужика чудинка одна – любил пробовать что-то диковинное. Поехал на ярманку как-то и прикупил двух курей. Сказывали, что те на особинку были, пёстренькие, и бормотали не обычное «ко-ко», а будто одна вопрошала: «Кто-кто?», а другая – «Как так?» Петуха они не признавали, за вожака держали Терентия и повсюду за ним бродили по двору, а потом и за ворота увязывались. Народ над мужиком похохатывал, тот отмалчивался, а куры бежали рядом и возмущались: «Кто-кто? Как так?»
Надо сказать, в избе уж трое мальчонок топали, когда супруга Елена по весне подарила Терентию дочку. Катериной нарекли. Куры заволновались и малость иначе закудахтали. Одна вопрошала: «Кто-кто?», а вторая отвечала: «Ка-тя!» Зы́бка[40] в избе, знамо дело, имелась, но Терентий за́годя, по осени, задумал другую изладить. В лес наладился, присмотреть деревце, а куры тут как тут, следом тащатся. Он и шикал на них, и прикрикивал, а всё одно, подружки не отстают. Плюнул мужик: «Ну и шут с вами! Пропадёте ни за что, я не ответчик!» Те, довольные, рядышком подпрыгивают.
В лес пришли, Терентий присмотрел ствол и взялся рубить. Куры в траве шебаршатся, увлеклись. Спустя-погодя чует мужик, что стало тихо, птицы замолчали, ветер пропал, и даже букашки замолкли. Голову поднял, а над ним туча чёрная раскрылилась. Мать честна, как не углядел? Вот-вот ливень припустит! И спрятаться негде. Тут куры взлетели на куст и ну верещать: «Кто-кто? Как так?» Крыльями хлопают, головками качают вверх-вниз. Мужик от их мельтешения ошалел, а туча, не пролившись, в сторону ушла. «Ух ты! – скумекал Терентий. – А ведь куры-то не просты! Ох, не просты!» Ну, ладно, приволок он заготовку на двор, топориком поработал да другим инструментом, обсушил изделие, потом зачистил, отполировал, рисуночек сделал. Да не простой! Цветочки, знамо дело, да ягодки, но с одной и второй стороны курочки стоят с распахнутыми крыльями, охраняют, стало быть, ото всяких бед.
– Посмотрите, – посмеивается Терентий, подзывает кур, – как высоко вы взлетели.
Те подошли на голос, головки набок склонили, рисунок разглядывают.
– Кто-кто? – радуется первая.
– Как так?! – вторит другая.
Елене тоже зыбка гля́нулась[41].
– Ишь ты! И любимиц своих приладил около! – улыбнулась, заглядевшись на резьбу мужа.
Так и стала Катенька подрастать в новой зыбке. Парнишки-братья посмеивались:
– С крылами зыбка-то! Кабы не улетела!
Куры возле Катюши крутились завсегда, под их постоянное бормотание она и засыпала. Эта парочка няньками заделалась. Бывало, сморщит Катенька носик, вот-вот заплачет, а уж первая курица бежит со всех ног к Елене: «Кто-кто? Кто-кто?»
А вторая на краю зыбки глазок косит и приговаривает: «Ка-тя! Ка-тя!» А вскорости случай вышел непонятный. Отлучилась Елена ненадолго к соседке, а в избе огонь занялся, от печи уголёк стрельнул. Да не так огонь, как дым, уголёк-то на овчину упал. Воротилась мать, а из избы дым валит. Спужалась, закричала в голос, кинулась к дверям, а двери нараспашку, и из них, слышь-ка, выплывает по воздуху зыбка с дитём. В избе куры голосят, крыльями хлопают. Елена зыбку ухватила, в сторонку отбежала, следом куры выскочили, а потом и дым рассеялся. Женщине, знамо дело, никто не поверил, что зыбка сама по себе из избы выплыла. В па́мороке[42] была, так решили. Терентий жене поверил. Кур похвалил, зерна щедро сыпанул, а зыбку погладил да молвил тихонько:
– Храни, Нянюшка, дочь-усладушку, буду помнить век тебя Ладушку!
Куры рядом кивают: «То! То! Так! Так!» Соглашаются, значит. Ближе к зиме Катеринка пошла. Опять же, пернатые первыми это увидали и тут же известили: «Кто? Кто? Ка-тя! Ка-тя!» Родные набежали, а девчоночка ладошки на спинки подружек положила и по избе гуляет. То-то смеху было – куриные поводыри! Катенька быстро подрастала, кур различала и называла их по-своему. Одну кликала Няня, а другую Нюша. И те ни на шаг от неё не отходили!
Годка четыре исполнилось Кате. Спрашивает она как-то:
– Батюшка, а почто Няня с Нюшей яйца не приносят?
Тот затылок почесал, усмехнулся да и выдал:
– Дак они же няньки! Им яйца нести некогда!
Девчушка губки надула. Почти плачет:
– Из-за меня всё это… без деток они живут, бедные.
Куры всполошились:
– Кто? Кто? Как так?
Терентий видит, дочь плакать настроилась, возьми и скажи:
– Им пора не вышла деток иметь. Вот вырастешь, тогда куры и заведут деток. А пока им за тобой приглядеть надобно!
Кате уж семь лет исполнилось. Зыбку спрятали на пове́ти[43], куры медленнее бегали, постарели. Как-то по осени, глядя на перелётных птиц, девочка вздохнула:
– Так и не вырастили вы себе деток, нянюшки мои. Вам бы крылья посильнее да на юг полететь, где тепло. Может, там бы у вас и детки появились.
Куры промолчали в ответ, нахохлились. Тут с повети дохнуло ветерком, вылетела оттуда зыбка, да и не зыбка это вовсе, а птица невиданная. Круг по двору сделала, перед Катей села, молвит человеческим голосом:
– Спасибо тебе, Катенька, пожалела ты своих нянюшек и не зря! Непростые это куры, а посланницы самой Лады. Наградила она твоего отца за то, что разумно живёт и законы Береги́ни блюдёт. Знала, что дочь у него родится, вот и послала ему подмогу – подружек-курочек. Срок пришёл, закончилась их служба. Тебе, Катя, оставляют они по одному пёрышку. Как случится беда большая, брось на землю одно, отнесёт оно несчастье от тебя, развеет по ветру. Да смотри, хорошо подумай, когда бросать перо станешь, тот ли случай.
С тем поднялась птица в небо, а за нею и курочки взлетели, на закат направились. Было дело, много позже два раза помогали пёрышки, отвели горести от Катиной семьи. Катюша пернатых нянек всю жизнь помнила, детям своим и внучатам сказывала о них. «Потому, – говорила, – и хожу легко, будто летаю, что в нянюшках у меня две курочки были! Они мне лёгкость свою передали и желание помогать людям!» Сама-то она в глубокой старости на покой ушла, оставив после себя большой выводок деток и внучат. Так-то вот всё и было, хотите верьте, хотите нет.
Водяная нянька
Лада власть имела не только на земле, хотя на воде, знамо дело, больше сестрица её управлялась, Мо́кша.
Сказывают, жил в нашей деревне Тимофей. Он сы́змальства пристрастился рыбалить. Знамо дело, коли рядом озерцо рыбное, то всяк полюбит это занятие! Токмо Тимофей прямо-таки родился с удо́й[44] в руках. И то сказать, в любой день его лодка была полна рыбы, ни разу без улова не ворочался. Избу срубил он ближе к воде. Вышло, что от деревни на особинку жил, в однова. Жена Саломея ему под стать досталась, плавала, ровно рыбина, и мест глубоких не боялась. Детки у них пошли. Спонача́лу девчоночка, а следом два мальчика. Волей-неволей вечно около воды во́шкались[45], то возле папани, что на берегу дела делал, то возле мамани, что хлюпалась тут же часто. Детишки плавать научились ранее, чем ходить!
Как-то раз Саломея затеяла постирушки. Возится себе потихоньку, песню тянет негромко, дети неподалёку перекликаются. Спустя-погодя прислушалась, что-то гомона детского не слыхать. Глядь, а троица прочь от бережка плывёт, туда, где самая глыбь, а возле них рыбина здоровущая. Захолону́ло сердечко у матери. Да и кто б не обмер в таком разе? Руками машет, а слово вымолвить не может. Очнулась и на колени пала, к Ладе обращается, просит помощи у Матушки. Покружились пловцы по озерку и назад воротились. Тут и разглядела Саломея, что держатся они ручонками за рыбьи плавники большущие.
Ну, рыба прочь нырнула, а Саломея осерчала на деток, в голос шумит на них. Тимофей-то далече рыбалил, на другом конце. Ввечеру жена ему всё доложила. Он помолчал, помыслил и молвит:
