Читать онлайн Садовое кольцо – 1. Прогулки по старой Москве бесплатно

Зубовский бульвар назван в честь располагавшейся в XVII столетии на внутренней стороне нынешнего бульвара стрелецкой слободы полковника Ивана Зубова.

Висячая переправа

Крымский мост был открыт 1 мая 1938 года по проекту архитектора А. Власова.

Для начала – несколько слов о происхождении и судьбе самого Садового кольца. Оно ведет свою историю с 1592 году, когда, после набега на Москву хана Казы-Гирея, Борис Годунов распорядился создать вокруг города очередное оборонительное укрепление. Оно состояло из вала, окруженного снаружи рвом с водой. На валу возвели пятиметровую деревянную стену с тридцати четырьмя проездными башнями. Официальное название сооружения – Земляной или Деревянный город. Впрочем, среди москвичей чаще употреблялось название неофициальное – Скородом (на все строительные работы ушел один год).

В Смутное время крепость сгорела, но в скором времени была вновь выстроена и, более того, улучшена – вместо относительно уязвимой стены соорудили частокол из остро заточенных бревен. Но на протяжении времени это фортификационное чудо приходило в негодность, да и устаревало морально – для постоянно развивающейся военной техники этот объект уже не был серьезным препятствием.

После победы над Наполеоном вал окончательно срыли6 ров засыпали, а полученную территорию раздали ближайшим домовладельцам с тем, чтобы те сажали там «сады фруктовые». Отсюда и пошло нынешнее название – Садовое кольцо.

И уже при советской власти, в соответствии с Генпланом развития Москвы 1935 года, Садовое было заасфальтировано и превращено в широкую кольцевую транспортную магистраль.

* * *

Первая достопримечательность – гигантский Крымский мост, перекинутый через реку Москву, в честь которой, собственно, был назван город. Он относится к типу вантовых – мост, фактически, висит на струнах, металлических тросах, спускающихся с верхних силовых конструкций. Высота всего сооружения – 29 метров. Длина моста – 688 метров, ширина – 39 метров. Общий вес металлической части – около 10 000 тонн.

Крымский мост был построен уже после революции, однако возраст у него солидный. Название ему было дано в честь старого Крымского брода, по которому в XVI—XVII столетиях переправлялись через мелкую в этом месте реку. Брод же, в свою очередь, был назван по Крымскому двору, в котором останавливались купцы и официальные гонцы, прибывшие в Москву из Крымского ханства.

Разумеется, когда во времена Екатерины Великой в Замоскворечье соорудили Водоотводный канал и мелкая речушка Москва вновь сделалась полноводной, возникла необходимость в строительстве более солидной переправы. Тогда, в 1789 году, и был сооружен первый на этом месте мост – Никольский, деревянный, названный так в честь соседней церкви Николы в Хамовниках. Спустя столетие возник на этом месте новый, металлический мост, уже названный Крымским. Москвичам новинка не понравилась, ей дали кличку «мышеловка». Ну а затем построили и мост – наш современник.

Мост строили с осторожностью. Еще бы – его сооружение было приурочено к шестидесятилетнему юбилею самого Сталина, которое состоялось годом позже. Конкурс выиграл модный в то время архитектор Борис Иофан, однако же впоследствии объект был передан молодому Александру Власову, главному архитектору Центрального парка культуры имени Горького. Пока строили новый мост, старый, чтобы не осложнять транспортную ситуацию, перенесли чуть севернее. И, уже, когда был сдан новый объект, окончательно снесли.

В 1950-е годы по Крымскому мосту пустили трамвай – в то время вполне современный вид транспорта. Но в скором времени его снесли. Имеется у этого сооружения и кинематографическая история – он «снимался» в фильме Константина Юдина «Девушка с характером», фильме Михаила Калатозова «Летят журавли», сериале Станислава Говорухина «Место встречи изменить нельзя» и фильмах Валерия Тодоровского «Страна глухих» и «Стиляги».

Встречается мост и в литературе. Например, в сонете Генриха Сапгира «Мост»:

Иван Шмелев описывал тот мост в книге «Мартын и Кинга»: «Горит огонек, из стружек. Пахнет дымком, крепкой смолой от лодок, Москва-рекой, черными еще огородами, – недавно только вода с них спала, а то Денис на лодке по ним катался, рыбку ловил наметкой. Направо голубеет мост – Крымский мост, железный, сквозной, будто из лесенок. Я знаю, что прибиты на нем большие цифры – когда въезжаешь в него, то видно: 1873 – год моего рождения. И ему семь лет, как и мне, а такой огромный, большой-большой. Я спрашиваю у Горкина: «А раньше, до него, что было?»

– Тогда мост тут был деревянный, дедушка твой строил. Тот лучше был, приятней. Как можно живое дело… хороший, сосновый был, смолили мы его, дух какой шел, солнышком разогреет. А от железа какой же дух! Ну, теперь поспокойней с этим, а то, бывало, как ледоход подходит – смотри и смотри, как бы не снесло напором… ледобои осматривали зараньшее. Снесет-то если? Ну, новый тогда ставим, поправляем, вот и работка нам, плотникам».

Упоминается тот мост в «Войне и мире» Льва Толстого и во множестве других произведений русской классики.

* * *

С Крымского моста открывается прекрасный вид на Москва-реку. Это – главная магистраль нашего города. Ее первоначальная длина – 502 километра, но впоследствии реку спрямили, и она сократилась до 473 километров. Площадь бассейна Москва-реки составляет 17 600 квадратных километров. Начинается она на Смоленско-Московской возвышенности и впадает в Оку в городе Коломне. У Москвы-реки имеется порядка 70 притоков, правда, большинство из них не видны – эти обмелевшие речушки давно текут по трубам.

Именно здесь в 1156 году по распоряжению Юрия Долгорукого была заложена первая крепость – первый московский кремль. Как сообщала Тверская летопись, «на устниже Неглинны выше реки Аузы». Через год Долгорукий скончался. Город процветает до сих пор.

Первое время именно Москва-река была главной торговой и вообще транспортной магистралью. Река была богата рыбой, вода в ней была чистая, то там, то тут располагались купальни. Но с годами река, с одной стороны, обмелела, с другой, берега ее сильно размылись, она часто была причиной сильных наводнений. Для борьбы с этими неприятностями в 1783 году был прорыт так называемый водоотводный канал.

* * *

На Москве-реке происходят завязка и кульминация повести И. Тургенева «Муму»: «Герасим вышел из своей каморки, приблизился к Татьяне и подарил ей на память красный бумажный платок, купленный им для нее же с год тому назад. Татьяна, с великим равнодушием переносившая до того мгновения все превратности своей жизни, тут, однако, не вытерпела, прослезилась и, садясь в телегу, по-христиански три раза поцеловалась с Герасимом. Он хотел проводить ее до заставы и пошел сперва рядом с ее телегой, но вдруг остановился на Крымском Броду, махнул рукой и отправился вдоль реки.

Дело было к вечеру. Он шел тихо и глядел на воду. Вдруг ему показалось, что что-то барахтается в тине у самого берега. Он нагнулся и увидел небольшого щенка, белого с черными пятнами, который, несмотря на все свои старания, никак не мог вылезть из воды, бился, скользил и дрожал всем своим мокреньким и худеньким телом. Герасим поглядел на несчастную собачонку, подхватил ее одной рукой, сунул ее к себе в пазуху и пустился большими шагами домой.

Он вошел в свою каморку, уложил спасенного щенка на кровати, прикрыл его своим тяжелым армяком, сбегал сперва в конюшню за соломой, потом в кухню за чашечкой молока. Осторожно откинув армяк и разостлав солому, поставил он молоко на кровать. Бедной собачонке было всего недели три, глаза у ней прорезались недавно; один глаз даже казался немножко больше другого; она еще не умела пить из чашки и только дрожала и щурилась. Герасим взял ее легонько двумя пальцами за голову и принагнул ее мордочку к молоку. Собачка вдруг начала пить с жадностью, фыркая, трясясь и захлебываясь. Герасим глядел, глядел да как засмеется вдруг… Всю ночь он возился с ней, укладывал ее, обтирал и заснул наконец сам возле нее каким-то радостным и тихим сном».

Здесь же, на Москва-реке Муму окончила свой век: «Герасим шел не торопясь и не спускал Муму с веревочки. Дойдя до угла улицы, он остановился, как бы в раздумье, и вдруг быстрыми шагами отправился прямо к Крымскому Броду. На дороге он зашел на двор дома, к которому пристроивался флигель, и вынес оттуда два кирпича под мышкой. От Крымского Брода он повернул по берегу, дошел до одного места, где стояли две лодочки с веслами, привязанными к колышкам (он уже заметил их прежде), и вскочил в одну из них вместе с Муму. Хромой старичишка вышел из-за шалаша, поставленного в углу огорода, и закричал на него. Но Герасим только закивал головою и так сильно принялся грести, хотя и против теченья реки, что в одно мгновенье умчался саженей на сто. Старик постоял, постоял, почесал себе спину сперва левой, потом правой рукой и вернулся, хромая, в шалаш.

А Герасим все греб да греб. Вот уже Москва осталась назади. Вот уже потянулись по берегам луга, огороды, поля, рощи, показались избы. Повеяло деревней. Он бросил весла, приник головой к Муму, которая сидела перед ним на сухой перекладинке – дно было залито водой, – и остался неподвижным, скрестив могучие руки у ней на спине, между тем как лодку волной помаленьку относило назад к городу. Наконец Герасим выпрямился, поспешно, с каким-то болезненным озлоблением на лице, окутал веревкой взятые им кирпичи, приделал петлю, надел ее на шею Муму, поднял ее над рекой, в последний раз посмотрел на нее… Она доверчиво и без страха поглядывала на него и слегка махала хвостиком. Он отвернулся, зажмурился и разжал руки… Герасим ничего не слыхал, ни быстрого визга падающей Муму, ни тяжкого всплеска воды; для него самый шумный день был безмолвен и беззвучен, как ни одна самая тихая ночь не беззвучна для нас, и когда он снова раскрыл глаза, по-прежнему спешили по реке, как бы гоняясь друг за дружкой, маленькие волны, по-прежнему поплескивали они о бока лодки, и только далеко назади к берегу разбегались какие-то широкие круги».

Здесь же происходит и действие другого тургеневского произведения – «Первая любовь»: «Мы проехали по всем бульварам, побывали на Девичьем поле, перепрыгнули через несколько заборов (сперва я боялся прыгать, но отец презирал робких людей, – и я перестал бояться), переехали дважды чрез Москву-реку – и я уже думал, что мы возвращаемся домой, тем более что сам отец заметил, что лошадь моя устала, как вдруг он повернул от меня в сторону от Крымского броду и поскакал вдоль берега. Я пустился вслед за ним. Поравнявшись с высокой грудой сложенных старых бревен, он проворно соскочил с Электрика, велел мне слезть и, отдав мне поводья своего коня, сказал, чтобы я подождал его тут же, у бревен, а сам повернул в небольшой переулок и исчез. Я принялся расхаживать взад и вперед вдоль берега, ведя за собой лошадей и бранясь с Электриком, который на ходу то и дело дергал головой, встряхивался, фыркал, ржал; а когда я останавливался, попеременно рыл копытом землю, с визгом кусал моего клепера в шею, словом, вел себя как избалованный pur sang (конь чистокровной породы – фр.). Отец не возвращался. От реки несло неприятной сыростью; мелкий дождик тихонько набежал и испестрил крошечными темными пятнами сильно надоевшие мне глупые серые бревна, около которых я скитался. Тоска меня брала, а отца все не было. Какой-то будочник из чухонцев, тоже весь серый, с огромным старым кивером в виде горшка на голове и с алебардой (зачем, кажется, было будочнику находиться на берегу Москвы-реки!), приблизился ко мне и, обратив ко мне свое старушечье, сморщенное лицо, промолвил:

– Что вы здесь делаете с лошадьми, барчук?»

Не удивительно – Иван Сергеевич частенько и подолгу гостил у своей матери, в особняке на улице Остоженке (см. «Прогулки по старой Москве. Пречистенка»)

* * *

Несмотря на все усилия, практически каждую весну Москва-река выходила из своих берегов, нанося городу нешуточные разрушения. Самой крупной катастрофой было наводнение 1911 года (о нем мы писали в книге «Прогулки по старой Москве. Ордынка). Но и в другие годы москвичам приходилось несладко. Вот, например, описание ледохода 1913 года, сделанное репортерами газеты «Раннее утро»: «За вчерашний день Москва-река сильно прибыла.

К 6 час. вечера у Бабьегородской плотины воды было 8 аршин 11 вершков. За один вчерашний день вода поднялась на 2 арш. 13 вершков.

Такой большой подъем воды ожидался.

Третьего дня еще было получено с «верховьев», – из Можайска и Звенигорода – сообщение, что там сильно бушует река.

Экстренно были приняты меры для «встречи» воды.

В опасных местах были заготовлены лодки. Ожидали, что придется поднять на каланчах белые флаги – извещение о близком наводнении.

Но к вечеру выяснилось, что опасаться наводнения пока нечего.

С 3 часов дня дальнейшая прибыль воды прекратилась.

До уровня, когда Москва-река может выйти из берегов, еще осталось больше сажени.

Река выходить из берегов и начинает заливать набережные, когда вода у Бабьегородской плотины достигает отметки 4 саж., т. е. прибыль воды выразится в 3,16 саж.

Сейчас же прибылой воды пока немного более 2 саж.

Вчера, наконец, до Москвы дошел большой лед.

Лед шел сплошной массой почти без перерывов.

Ледоход причинил не мало бед. Откуда-то льдом были сорваны две большие баржи с сеном и бочонками. Несколько смельчаков устроили погоню за ними, но безрезультатно: сильным течением баржи понесло вниз.

Не было недостатка и в курьезах.

На большой льдине плывет петух. Публика с моста живо интересуется – избежит ли благополучно «быков» моста ледяное судно, на котором петух совершает свое невольное путешествие.

Минута – и льдина с петухом благополучно проходить под мостом.

Публика довольна…»

Там же была помещена еще одна заметка, посвященная все тому же событию: «Среди любопытных, усеявших набережные и мосты, не мало было рыболовов.

С одним из таких любителей, 19-летним юношей Предковым, произошел случай, чуть не стоивший ему жизни.

Он стоял на большой льдине у берега у Устьинского моста и удил рыбу. Вдруг льдину оторвало, выбросило на средину реки, закружило, а затем, в числе других с бешеной быстротой понесло по реке. Оставшийся ан льдине рыболов отчаянно кричал о помощи.

Когда льдину домчало до Краснохолмского моста, она вдребезги разбилась об устои его. Юноша упал в воду. На берегу у очевидцев вырвался крик ужаса. Все считали несчастного рыболова погибшим.

На помощь утопавшему бросился матрос Огурцов и с опасностью для собственной жизни спас его.

Публика на берегу устроила спасителю овацию».

* * *

Случалось, впрочем, что Москва-река не только разливалась, но и – во что трудно поверить – горела. Вот что писала газета «Столичная молва» в 1911 гожу: «Вчера произошел редкий по обстановке пожар в Симоновой слободе. Горела… Москва-река. В третьем часу ночи, служащие керосинового товарищества «Волга», спустили в Москву-реку воду из керосинового бака. Благодаря небрежности служащего стекло до 5 тыс. пудов керосину. Кто-то «пошутил» и бросил в воду зажженную спичку. Плававший керосин моментально вспыхнул и огненный ураган понес по Москве-реке, уничтожая все на своем пути. Дойдя до завода Вестингауза, огненный столб, вышиною до 40 саж., уничтожив целую систему береговых укреплений, охватил водонапорную будку 12 саженой высоты находящуюся в 25 саж. над уровнем реки. Одновременно загорелся заводской корпус Вестингауза, в котором находилось паровое отопление. Прибывшие к вызову шесть частей быстро сбили огонь.

Здания застрахованы. Убыток значительный. Сгорела также пристань москворецкого пароходства у завода Бари».

Во второй половине 1920-х годов году прямо на Москва-реке, рядом с Крымским мостом было сооружено нечто, напоминающее скромный современный аквапарк. Это сооружение называлось Водной станцией, и принадлежало обществу «Динамо».

Собственно, ничего особенного там не наблюдалось. Центральную часть станции занимал бассейн с пронумерованными дорожками. Всего их было шесть. С одной стороны бассейна – вышка. С другой – тоже вышка, но снабженная желобом для спуска в воду. Однако же для Москвы того времени это было весьма кстати. Здесь с удовольствием тренировались любители плавания, а зеваки глядели на соревнования пловцов и пловчих. Тут же действовало и кафе.

Участвовала эта станция и в культурной жизни Москвы. Один из мемуаристов вспоминал о событиях 1928 года: «16 августа на Москве-реке в районе водной станции „Динамо“ (у Крымского моста) состоялся впечатляющий ночной карнавал. Река горела множеством огней, шумела тысячами голосов, все вокруг радовалось и веселилось. Фейерверки, прожекторы, иллюминированные пароходы и пароходики, бесчисленные лодки и моторные катера создавали незабываемую феерию. Толпы людей заполняли не только берега от Берсеневской набережной до Парка культуры, но и мост, и прилегающие к реке улицы. На плотах – рестораны, оркестры, выступления артистов, игры и пляски. В центре – поднимающаяся из воды гигантская фигура физкультурника, поражающего копьем „зеленого змия“».

Наивные «агитки», разумеется, не действовали.

Станция просуществовала до Великой Отечественной войны, после чего на этом месте обустроили причал для прогулочных теплоходов.

* * *

А в 1930-е годы набережные Москва-реки преобразились. Они получили гранитные берега, что зафиксировало русло водоема, но сделала практически невозможным выход к воде обычных обывателей.

Впрочем, для купальщиков оставили специальные места. Одно из них располагалось в ЦПКиО имени Горького. Василий Аксенов так описывал его в романе «Москва Ква-Ква»: «Нынче, в двадцать первом веке, даже активисты «Гринписа» в самом сладком сне не могут вообразить, как чисты были воды этой реки в 1952 году. Работы по загрязнению в те времена еще не начались, а если уже и начались, то публика этого не подозревала. То тут, то там в городской черте с наступлением жары возникали весьма привлекательные на вид купальни, ну а центром купального сезона, разумеется, становились длинные гранитные ступени ЦПКиО им. Горького, уходящие прямо в воду.

Обнаженный до допустимых в те времена пределов народ стоял, сидел и лежал на этих ступенях. Введенная тогда унификация публики по отраслям деятельности в купальнях, естественно, отсутствовала, так что нельзя было, скажем, отличить дипломата от юриста, горняка от железнодорожника, финансиста от офицера МВД…

Девы, матроны и старухи социалистического общества береглись от взглядов мужчин, закрывая молочные железы и межножие плотной тканью трусов и грудодержателей. Иной раз, впрочем, среди них мелькали и предметы интимного, то есть манящего, обихода, так называемые «комбинации» на бретельках и с кружевными каемочками. Носительницы этих едва ли не прозрачных одежд подвергались молчаливому, а порой и чрезвычайно шумному, крикливому, с матерком, осуждению. Что касается сильного пола, то он в купальнях просто-напросто стягивал брюки и оставался в длинных черных, так называемых «семейных» трусах. Никому и в голову не приходило, что этот всесоюзный товар предвосхитил модные, чуть выше колен шорты. Народ помоложе между тем подвязывал скротум полоской сатина с тесемками на боку, так называемыми «плавками».

В наши дни, конечно, ничего такого не возможно в принципе.

Пропитание для военнослужащих

Здание Провиантских складов (Зубовский бульвар, 2) построено в 1831 году архитектором Ф. Шестаковым по проекту архитектора В. Стасова.

Здание Катковского лицея, расположенного рядом с мостом, на внешней стороне Садового кольца было описано нами в книге «Прогулки по старой Москве. Пречистенка». Следующий же памятник архитектуры и истории, стоящий на противоположной стороне Остоженки – так называемые Провиантские склады, памятник архитектуры послепожарной Москвы. Кстати, хранили здесь не только и не столько продуктовые запасы, сколько всевозможное армейское имущество».

Собственно, первоначальный проект, выполненный архитектором Стасовым в 1921 году, к Москве не имел никакого отношения. Это был та называемый «типовой проект» – сооружать по нему провиантские склады можно было в любом городе России. Впрочем, для первопрестольной столицы проект был переделан.

В 1831 году объект был в основном принят заказчиком, но какие-то работы продолжались и позднее. Один из источников, в частности, сообщает: «Строительные работы продолжались пять лет с 1830 по 1835 год. Весной 1835 года была произведена побелка всех корпусов. Ограды, двери, ставни и решетки были выкрашены черной краской на вареном масле, крыши, желобы и водосточные трубы покрасили в красный цвет».

Не удивительно, что оформление выполнено в стиле триумфа Победы – в то время, на волне патриотического подъема этот стиль активно использовался в России вообще и в Москве в частности. Путеводитель по Москве издания братьев Сабашниковых так описывал это великолепие: «Прямо на противоположной стороне – огромное изящное и строгое здание – Провиантский магазин московского интендантства, построенный архитектором Д. Жилярди в 30-х годах (вензель императора Николая I на решетке). Фасад здания очень прост; поразительно красива монументальная красная решетка, литая из чугуна: колонны в форме ликторских фасц со вложенными в них секирами, острые пики, внизу медальоны, по сторонам ворот военные доспехи.

Вдали виден Крымский мост, куда спускаются трамваи, идущие в Замоскворечье. Мы сворачиваем влево и идем вдоль фасада Провиантского склада… Обратим внимание на литые чугунные тумбы вдоль здания».

Искусствовед М. Ильин восхищался: «По лаконизму своих могучих форм, по силе архитектурного образа, по выразительности каждой детали эти здания не знают себе равных. Может показаться, что автор стремился ограничить себя лишь самыми элементарными и скупыми приемами. Однако, применяя относительно небольшое количество архитектурных средств, он не только придал каждой детали необычайное совершенство, но и сумел, варьируя их местоположение, добиться исключительной монументальности и мудрой полноты архитектурной композиции. Проследите, где и как использован руст, имитирующий кладку в обработке стен, как размещены оригинальные лепные венки, каким образом построены дверные проемы и какова роль больших полукруглых окон над ними! Здесь все обдумано, все учтено. Показательно, что высокая выразительность архитектуры Провиантских складов достигнута без обычных для того времени колонн; в завершении корпусов применен лишь дорический архитрав с его характерными деталями. Провиантские склады – одно из лучших зданий московского классицизма первой трети XIX века».

Академик же Алексей Щусев писал: «Простота архитектурного решения здесь не знает себе равной. Немногочисленные детали убранства прорисованы с исключительным совершенством. Три здания складов, несмотря на тривиальную форму участка, образуют неразрывное единство. Можно смело сказать, что эта группа сооружений чисто утилитарного порядка, окрашенная в простой белый цвет, – одна из лучших в архитектуре Москвы

В советское время здание было передано правительственным гаражам, а в наши дни здесь размещается Музей Москвы.

Рядом же (дом 4) – здание, построенное для пресс-центра летней Олимпиады 1980 года. архитектором И. Виноградским. В чем-то оно перекликается со старыми Провиантскими складами. Во всяком случае, именно эта задача ставилась перед авторами проекта.

Роскошная резиденция госпожи Дерожинской

Жилой особняк (Кропоткинский переулок, 13) построен в 1904 году архитектором Ф. Шехтелем.

Параллельно Зубовскому бульвару внутри Садового кольца идет Кропоткинский переулок. В нем обращает на себя внимание особняк, построенный в стиле московского модерна. Основателем и вдохновителем этого стиля был Федор Осипович Шехтель. Именно ему принадлежит и авторство этого незаурядного дома. Он же проектировал и мебель, частично сохранившуюся до наших дней.

Росписи стен заказали Виктору Борисову-Мусатову. Однако здесь вышел конфуз. Художник писал: «Моя фреска потерпела фиаско. Сделал я четыре акварельных эскиза, и они всем очень понравились… Владелица же палаццо, где нужны эти фрески, благородно ретировалась, предложив за них гроши».

А дом тот действительно незаурядный. Несмотря на сравнительно недавнюю дату постройки, он выстроен по принципу усадьбы, а не сплошной фасады – то есть, на улицу выходит не фасад, а ограда и садик. Сам же дом находится в глубине участка. Что ж, заказчик – фабрикант И. И. Бутиков, строивший тот дом в подарок дочери А. Дерожинской – мог позволить подобную роскошь. Кстати, в краеведческой литературе эта достопримечательность так и называется – «особняк Дерожинской».

Та Дерожинская была дамой-легендой. В шестнадцатилетнем возрасте она вышла замуж за одного из Рябушинских, затем, не дожидаясь официального развода, вышла замуж повторно, за конногвардейского поручика Владимира Дерожинского. Этот брак тоже закончился разводом. Третьим мужем стал Иван Зимин, брат известного московского антрепренера. Впрочем, по утверждению Брюса Локхарта, консула Великобритании в Москве, она поддерживала приятельские отношения со всеми своими мужчинами: «Мне занимательно было наблюдать, как мадам Зимина, московская миллионерша, каждое воскресенье обедала и играла в бридж со своими тремя мужьями – двумя бывшими и одним настоящим. Это показывало толерантность и понимание, которые в то время были за пределами восприятия западной цивилизации. Английские жены, однако, с ханжеским ужасом разводили руками».

Некогда, еще в те времена, когда тот переулок носил название Штатного, на этом месте находился дом, принадлежащий некому А. А. Наумову. У него гостил поэт Гавриил Романович Державин. Гостил отнюдь не в лучший свой период жизни – незадолго до этого он был с позором отстранен от должности, притом весьма высокой. Державин был тамбовским губернатором. Именно здесь он написал знаменитую оду «На счастие»:

Впоследствии здесь проживала известная мемуаристка Елизавета Петровна Янькова, надиктовавшая под конец жизни книгу воспоминаний под названием «Рассказы бабушки». Таким образом до нас дошло описание убранства и устройства этого особняка: «Мы вошли в гостиную: большая желтая комната; налево три больших окна; в простенках зеркала с подстольями темно-красного дерева, как и вся мебель в гостиной. Направо от входной двери решетка с плющом и за нею диван, стол и несколько кресел.

Напротив окон, у средней стены, диван огромного размера, обитый красным шелоном; пред диваном стол овальный, тоже очень большой, а на столе большая зеленая жестяная лампа тускло горит под матовым стеклянным круглым колпаком. У стены, противоположной входной двери, небольшой диван с шитыми подушками и на нем по вечерам всегда сидит бабушка и работает: вяжет филе или шнурочек или что-нибудь на толстых спицах из разных шерстей. Пред нею четвероугольный продолговатый стол, покрытый пестрою клеенкой с изображением скачущей тройки; на столе две восковые свечи в высоких хрустальных с бронзой подсвечниках и бронзовый колокольчик с петухом. Напротив бабушки у стола кресло, в которое села матушка и стала слушать, что говорит бабушка; а я, довольный, что после неподвижного сидения в карете могу расправить ноги, отправился по всем комнатам все осматривать с любопытством, как будто видимое мною видел в первый раз.

Надобно думать, что я до тех пор был еще слишком мал и ничего еще не понимал, потому что все, что представлялось моим взглядам, мне казалось совершенно новым.

Поутру бабушка кушала свой кофе у себя в кабинете, и пока не откушает, дверь в гостиную не отворялась; в 10 часов замок у двери щелкнет со звоном, бабушка выходит в гостиную и направо от кабинетной двери садится у окна в мягкое глубокое кресло и работает у маленького столика до обеда, то есть до трех часов, а если работает в пяльцах – вышивает ковер, то остается в своем кабинете и сидит на диване против входной двери из гостиной и видит тотчас, кто входит из залы. Когда она бывала дома, то принимали прямо без доклада».

После революции здесь размещались Внешкольный отдел Наркомпроса, кабинеты делегатов Третьего конгресса Коминтерна, редакционно-издательский отдел Главполитпросвета, представительство Китая, а также Узбекистана, Таджикистана и Туркмении. Надо сказать, что всем этим организациям с местом дислокации невероятно повезло.

Московская Пизанская

Церковь Николая Чудотворца в Хамовниках (Комсомольский проспект, 12) построена в XVII веке.

За Садовым кольцом улица Остоженка переходит в Комсомольский проспект. И первая же достопримечательность на нем – церковь Николы в Хамовниках. Путеводитель по Москве издательства братьев Сабашниковых от 1917 года сообщал: «Напоминанием о XVII веке служит прелестнейший храм св. Николая Чудотворца в Хамовниках. Великолепна его высокая шатровая колокольня с тремя рядами слухов, при чем нижний ряд состоит из парных окошек с кокошниковым убранством. Под «звоном» введен лишний этаж; это повышает самою колокольню и очень важно для распространения колокольного звука. Ярко расцвеченная окраской, колокольня блещет также ценинным (т. е. изразцовым) убранством в ширинках. Вход и боковые пристройки колокольни – поздние.

Не менее любопытен и самый храм, типичный для XVII века бесстолбный пятиглавый, причем главы его не открываются внутрь и имеют, следовательно, чисто декоративное значение. Два ряда кокошников покрыты кровлей, над которой, на особых кокошниках, покоятся поддерживающие главы барабаны. Чрезвычайно богато оконное убранство: помимо обычных кокошников, над некоторыми окнами попадаются звездчатые, довольно редкие в Москве. Это прием обработки окон, встречающийся в деревянном зодчестве. Пестрая раскраска великолепно выделяет архитектурные детали. Обходя храм со стороны улицы, обратим внимание на чудесный боковой портал (зонт над входом, по-видимому, уже XVIII века). Храм построен в 1679 – 1686 г. Внутри храма уцелело мало старины. В приделе во имя св. Алексея митрополита интересна икона святителя с видом восточной части тогдашнего Кремля и Спасских ворот, писанная в 1667 году неким Максимовым».

Здесь же, у хамовнической церкви произошла одна из сцен романа Льва Толстого «Война и мир»: «Проходя Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.

– Ишь мерзавцы! То-то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем-то.

Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что-то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что-то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…

– Marchez, sacré nom… Filez… trente mille diables… послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека».

Тогда, в войну 1812 года интерьер церкви сильно пострадал и восстановлен был лишь в 1849 году.

А в 1904 году «Московский листок опубликовал заметку под названием «Покушение на святотатство»: «21 октября неизвестные злоумышленники покушались обокрасть церковь св. Николая Чудотворца, что в Хамовниках. Громилы взломали железные запоры у южных входных дверей, и открыли двери, но проникнуть в храм им почему-то не удалось».

На сей раз церкви повезло.

В советское же время, а именно в пятидесятые храм славился своим церковным хором – одним из лучших в городе, да и во всей стране. Одна из москвичек писала в своих мемуарах: «В некоторых действующих храмах, например… в Николо-Хамовническом храме на Комсомольском проспекте самоотверженной деятельностью регентов были собраны замечательные церковные хоры из поющих в разных хоровых объединениях вокалистов и из людей, уже нигде не работавших, но имевших голос и музыкальное образование. В хамовнической церкви хором руководил пожилой, очень опытный регент Василий Алексеевич Александров. Он был чрезвычайно требователен к хористам, часто собирал их на спевки, но зато хор звучал замечательно. В эту церковь со всей Москвы съезжались любители хорового пения, чтобы послушать духовные произведения русских композиторов Дм. Бортнянского, П. Чеснокова, П. Кастальского…»

Сегодня эта церковь тоже пользуется популярностью, но уже как «московская Пизанская башня». Дело в том, что со временем колокольня храма несколько наклонилась, и с определенных ракурсов это особенно бросается в глаза.

Для солдатской муштры

Здание Хамовнических казарм (Комсомольский проспект, 18—22) построено в 1809 году по проекту архитектора М. Казакова.

Следующая достопримечательность на Комсомольском проспекте – так называемые Хамовнические казармы с прилегавшим к ним Хамовническим же плацем – для солдатской муштры. Упомянутый уже путеводитель по Москве братьев Сабашниковых сообщал: «Отправимся на трамвае на самую окраину Москвы, на Хамовнический плац. Местность – совсем загородная: здесь можно даже наткнуться на идущих с пастьбы коров. Хамовники представляли собой когда-то целую слободу мастеров хамовного, т. е. ткацкого дела, работавших на государев двор. В XVIII в. здесь преемственно помещалась полотняная фабрика Ивана Тамеса. Ныне старинное название связано прежде всего с Хамовническими казармами, начало стройки которых относится еще к эпохе Павла I. Существовавший в ту пору воинский постой очень тяготил дворян-домовладельцев, и они предложили построить на свой счет казармы, чтобы избавиться от натуральной повинности…

Здание казарм состоит из трех соединенных между собою гигантских корпусов, с тремя сходными фасадами. Их тяжелые, приземистые массы, фасады, лишенные всякого орнамента, с гладкими дорическими колоннами, – хороший образец раннего александровского классицизма…

Против дальнего конца стоит современная нам деревянная в «русском» стиле полковая церковь (сумских гусар) во имя Великомуч. Георгия».

Шел, напомним, 1917 год.

С этими казармами однажды приключилась неприятная история. Петр Вяземский писал в сборнике мемуаров «Старинная записная книжка»: «Памятный Москве оригинал Василий Петрович Титов ехал в Хамовнические казармы к князю Хованскому, начальствующему над войсками, расположенными в Москве. Ехал туда же и в то же время князь Долгоруков, не помню, как звали его. Он несколько раз обгонял карету Титова. Наконец сей последний, высунувшись в окно, кричит ему: «Куда спешишь? Все там будем».

Когда доехали до подъезда казарм, князя Долгорукова вытащили мертвого из кареты».

Ранее же на этом месте находилась текстильная фабрика, оборудованная еще в начале восемнадцатого века. Она была основана по личной инициативе императора Петра Великого – молодому флоту требовались паруса. Впрочем, здесь, помимо стратегических задач, решались также бытовые, несущественные. В частности, на фабрике производились «полотна, и скатерти, и салфетки, и тики добротой против заморских». Руководил же фабрикой некто Иван Павлович Тамес, получивший среди современников следующую характеристику: «Сей господин Тамес был муж великого сведения не только в коммерции, но и во многих других делах, и за его разум и многие полезные проекты к заведению и распространению в России разных мануфактур находился в особливой милости у его Величества, высокославные памяти государя императора Петра Великого».

* * *

Справа от казарм – колокольня Хамовнической полицейской и пожарной частей, одна из немногих, сохранившихся в Москве. Здесь в качестве полицейского врача одно время проживал писатель Сергей Голоушев (он же Сергей Глаголь), у которого часто гостили коллеги по цеху – и по медицинскому, и по писательскому. Борис Зайцев писал о квартире Глаголя: «Но в этой самой квартире, где из окна видна была каланча, а в комнатах – смесь акушерства с литературой и этюдами Левитана».

Он же описывал первое посещение этой квартиры:

«– Да вот что, – сказал Андреев, блестя своими черными удивительными глазами: – вы зайдите к Сергеичу, обязательно! Надо познакомиться. И ваш рассказ у него. Сборник редактирует он, я и Тим-Тим.

Андреев дал мне письмецо, и я отправился. Сергей Сергеич Голоушев, среди друзей «Сергеич», по литературе Сергей Глаголь, жил в Хамовниках, в месте странном: помещении Хамовнической части! Был он полицейский врач и занимал квартиру во втором этаже, с окнами на площадь.

Я попал к нему во врачебный кабинет. Мягкая зеленая мебель, книги, картины, жуткий гинекологический эшафот, машина с кругом, беспорядок, сумеречно-синеватый свет из окна, откуда белел снег и над снегом, над каланчей, тучею галки – за бархатной портьерой плесканье воды в умывальнике.

Потом оттуда выглянул высокий, очень стройный и широкоплечий человек в ослепительной рубашке и, вытираясь полотенцем, откинувши назад длинные волосы движеньем головы, пристально добрыми глазами на худощавом, в морщинах, лице взглянул на меня.

– А-а, душка, знаю. Садитесь, сейчас разговаривать будем.

Так, зимними сумерками, в Москве очень далеких лет, началось мое знакомство, перешедшее скоро в дружбу, со всему городу известным «Сергеичем». Через десять минут казалось уж, что он мне родственник, такая простота, открытость и широкий жест, чуть и картинный, были в нем. Конечно, к нему можно с чем угодно прийти – и с болезнью, и с рассказом, и с картиной – чем только не занимался Сергеич?»

Полицейский же участок вел образ жизни насыщенный. В частности, газета «Московский листок» от марта 1902 года сообщала: «13 марта в управление пристава 1 уч. Хамовнической части явился кр. С-в. 20 лет, который заявил, что он страшный преступник.

«Что же ты сделал?» – спросили у него. – «Пока ничего, но у меня явилось непоколебимое намерение убить свою супругу».

С-ва для освидетельствования отправили к врачу».

* * *

Напротив же – роскошный четырехколонный «шефский дом» – резиденция шефа полка, расквартированного в Хамовнических казармах. Здесь после войны 1812 года у полковника А. Муравьева собирались И. Якушкин, М. Лунин, М. Фонвизин, братья Муравьевы-Апостолы. В результате возникло «Военное общество» – одна из тех организаций, из которых пошел декабризм. Якушкин писал: «Пестель составил первый устав для нашего Тайного Общества. Замечательно было в этом уставе, во-первых, то, что на вступающих в Тайное Общество возлагалась обязанность ни под каким видом не покидать службы, с тою целью, чтобы со временем все служебные значительные места по военной и гражданской части были бы в распоряжении Тайного Общества; во-вторых, было сказано, что если царствующий император не даст никаких прав независимости своему народу, то ни в каком случае не присягать его наследнику, не ограничив его самодержавия.

По прибытии в Москву было положено приступить к сочинению нового устава и при этом руководствоваться печатным немецким уставом, привезенным из-за границы и служившим пруссакам для тайного соединения против французов. Пока изготовлялся устав для будущего Союза Благоденствия, было учреждено временное Тайное Общество под названием Военного. Цель его была только распространение Общества и соединение единомыслящих людей. У многих из молодежи было столько избытка жизни при тогдашней ее ничтожной обстановке, что увидеть перед собой прямую и высокую цель почиталось уже блаженством, и потому немудрено, что все порядочные люди из молодежи, бывшей тогда в Москве, или поступили в Военное Общество или по единомыслию сочувствовали членам его. Обыкновенно собирались или у Фонвизина, с которым я тогда жил, или в Хамовниках, у Александра Муравьева.

«Выразить силу и мощь»

Здание Военной академии имени Фрунзе (проезд Девичьего поля, 4) построено в 1937 году по проекту архитекторов Л. Руднева и В. Мунца.

На левой стороне Зубовского бульвара обращает на себя внимание особняк Кологривовых, находящийся во дворе дома №15 и построенный в начале позапрошлого столетия. Здесь одно время жил ученый В. Вернадский. Несколько далее – дом Дворцового ведомства. Но основные достопримечательности расположены на юго-западе от Зубовской площади. О двух из них – фабрике «Красная Роза» и Доме-музее Льва Толстого мы уже писали в книге «Прогулки по старой Москве. Пречистенка». Но хитросплетение этих кварталов на редкость богато памятниками историко-культурного наследия. Один из них – комплекс зданий Академии имени Фрунзе, одно из престижнейших высших военных учебных заведений страны (проезд Девичьего поля, 4).

Академия была основана 8 декабря 1918 года по личному указанию Ленина. Имя военачальника Михаила Фрунзе было присвоено ей позднее, в память о том, что Михаил Васильевич руководил ею на протяжении одного года.

Одним из первых слушателей академии – она тогда располагалась в другом месте – был легендарный Василий Иванович Чапаев. Впоследствии в ней обучались Жуков, Рокоссовский, Малиновский, Говоров, Гречко. Все они стали маршалами. Среди воспитанников академии – около тысячи Героев Советского Союза. Многие награждены этим орденом дважды.

Здание Академии строили пять лет – с 1932 по 1937 годы. Авторы проекта – Лев Руднев, впоследствии прославившийся зданием Университета на Воробьевых горах и несколько менее известный, зато более молодой Владимир Мунц. Фасад вышел, что называется, говорящим. Глядя на него, сразу же понимаешь, что за ним расположено. Иного нельзя и представить. Только высшее военное училище. Не удивительно – перед соавторами ставилась задача спроектировать здание, которое было бы способно «своим архитектурно-художественным оформлением выразить силу и мощь Красной Армии, а во внутренней компоновке обеспечить высокую военно-политическую подготовку командиров РККА».

Правда, несмотря на свою внешнюю неколебимость, этот архитектурной ансамбль уже потрачен временем. В правой его части стоит кубический постамент. На нем поначалу стоял деревянный макет танка, но впоследствии он обветшал и был разобран. Постамент же остался. И на нем – слова: «Ни одной пяди чужой земли мы не хотим, но и своей земли, ни одного вершка своей земли не отдадим никому.» Раньше под надписью стояла подпись – Сталин. Сейчас от подписи остались лишь едва заметные следы.

Танк же со временем вновь водрузили – правда, гораздо менее эффектный, чем стоял здесь поначалу. Впрочем, его только в народе зовут «танком» – в действительности это БМП, боевая машина пехоты.

Площадка перед зданием первоначально использовалась в качестве велосипедной. Правда, на «великах» тогда катались только дети и подростки – старшие, по крайней мере, в городе, считали это развлечение ниже своего достоинства. Психолог А. Петровский вспоминал: «Потом и мне купили „Пензу“, и мы ездили кататься с Остоженки на Девичье поле. Там, перед Академией им. Фрунзе была единственная на всю округу заасфальтированная площадка. Какое это было наслаждение – после тряски по вечному булыжнику нажать на педали. Посвистывает воздух, ложишься на него грудью, скорость! Как сейчас вижу Бориса, именно на Девичке. Над нами громада макета танка, стоявшего тогда на гранитном уступе фронтона Академии. Борис сидит задом наперед, крутит педали, что-то напевает, а на рогах руля висят две калоши. Без калош мамы ни его, ни меня даже на велосипеде не выпускали».

Порядки, кстати, в этой академии всегда были суровые. Юрий Нагибин вспоминал, что как-то раз во время его выступления во Фрунзенском академии, незаметно для Юрия Марковича отказал микрофон. Сидящие в зале военные не слышали ни слова, однако не подали и виду. Отсидели положенное, после чего вручили ему грамоту, вымпел, стопку военных книг, угостили коньяком и в довершении ко всему прислали хороший денежный перевод.

И была в истории этого здания одна печальная страница. Дело в том, что, когда оно было построено, отношения между СССР и гитлеровской Германией были вполне доброжелательными. И многие будущие офицеры и генералы фашистской армии именно в этих стенах постигали премудрости военного искусства. Что, безусловно, дало им во время войны некоторое преимущество – они знали особенности организации нашей армии не понаслышке. Но, к сожалению, предусмотреть подобное было нельзя.

А перед зданием – памятник Михаилу Фрунзе, открытый здесь в 1927 году. Его автор – маститый Меркуров, создатель знаменитых памятников Тимирязеву, Достоевскому и Толстому.

* * *

И неподалеку – еще один памятник, писателю Льву Николаевичу Толстому работы скульптора А. М. Портянко, открытый в 1972 году. По замыслу автора, фигура, как бы вырастающая из земли, должна символизировать связь писателя с этой самой землей.

Скульптор рассказывал, что незадолго до подведения итогов конкурса на памятник Толстому он поехал купаться и нашел золотое кольцо. Эту находку он воспринял как предвестие своей победы в конкурсе.

При транспортировке гранитная глыба треснула. В результате ее пришлось расположить иначе, чем предполагалось и в результате памятник вышел меньших размеров.

Открытие приурочено к 144-й годовщине со дня рождения Толстого.

Председатель исполкома Моссовета В. Ф. Промыслов писал в книге «Москва»: «Скульптура сидящего Л. Н. Толстого, высеченная из многотонного гранитного блока высотой более 6 метров на площадке, выстланной крупноразмерными гранитными плитами, производит сильное впечатление своей монументальностью, крупным „шагом“ всего архитектурного строя произведения. Памятник отлично вписался в зеленый массив старинного сквера с вековыми кронами лип и тополей и хорошо смотрится с магистрали, ведущей из центра Москвы к развилке Б. Пироговской улицы и проезда Девичьего поля».

Памятник пришелся по душе искусствоведам М. Ф. Миловой и В. А. Резвину. Они писали в книге «Прогулки по Москве»: «В начале Большой Пироговской нас встречает обширный сквер на Девичьем поле, разросшийся теперь до размеров тенистого парка. На самом его мысу, в окружении крупных деревьев, – памятник Льву Николаевичу Толстому. С особым волнением воспринимается и этот монумент из серого гранита, и само его местонахождение: ведь совсем неподалеку, в бывшем Долгохамовническом переулке, писатель провел многие годы жизни… Скульптор А. Портянко, архитекторы А. Богданов и В. Соколов создали запоминающийся образ писателя. В мощи гранита авторы старались передать гениальность великого сына России. Уместным представляется поэтому крупный масштаб скульптуры, определивший характер среды. Фигура лишена жестких линий – ее свободные, мягкие очертания, плавные переходы выявляют природную форму камня, омытого дождем и овеянного ветрами».

Но памятник, стоявший здесь ранее – тоже Льву Толстому, но работы скульптора Меркурова – признан все-таки гораздо более удачным. Мы писали о нем в книге «Прогулки по старой Москве. Пречистенка».

Педагогическая поэма

Здание Московского педагогического государственного университета (Малая Пироговская улица, 1) построено в 1912 году по проекту архитектора А. Соколова.

Это учебное заведение было основано в 1872 году и поначалу называлось женскими курсами В. И. Герье. Курс обучения составлял всего-навсего два года.

Впрочем, Владимир Герье поставил свое благородное дело на широкую ногу. В частности, одним из попечителей был легендарный Козьма Солдатенков, один из богатейших московских купцов и весьма колоритная личность.

Вера Павловна, дочь легендарного создателя музея Павла Третьякова, так описывала Солдатенкова: «Он всегда летом ходил в сером сюртуке, в серой накидке и серой фетровой шляпе с большими полями. Он был небольшого роста, плотный, широкий, с некрасивым, но умным, выразительным лицом… Носил небольшую бородку и довольно длинные волосы, зачесанные назад; в нем чувствовалась большая сила, физическая и душевная, нередко встречающаяся у русских старообрядцев».

Обучавшаяся здесь сестра Антона Павловича Чехова Мария вспоминала: «После окончания училища мне захотелось продолжить свое образование и поступить в высшее учебное заведение. В Москве тогда существовали Высшие женские курсы, созданные профессором В. И. Герье, и я мечтала о них. Антон Павлович и тут помог мне, приняв на себя плату за учение.

Это было осенью 1883 года. Брат перешел уже на последний курс университета, а в литературных кругах твердо занял место как популярный автор юмористических и сатирических рассказов на бытовые н общественные темы. Я с увлечением стала заниматься на курсах. Лекции читали такие известные в то время профессора, как Ключевский, Лопатин, Чупров и др. Я перезнакомилась с курсистками, завела себе подруг. Все мы тогда стремились быть «передовыми». Мы читали много книг на исторические, философские и общественные темы, среди них были и труды Маркса. Прочитанное обсуждали, писали рефераты, а затем читали их, собравшись на квартире у какой-нибудь курсистки. Иногда собирались в нашем доме. Обычно эти сборища у нас заканчивались вечеринками с танцами, музыкой, играми – всем тем, что сопутствует чудесной поре – молодости. Мои подруги очень любили собираться у меня: их привлекала непринужденная веселая атмосфера. которая всегда царила в нашем доме. Конечно, большой притягательной силой для них был Антон Павлович. Он в то время был уже известен как писатель. Его личные качества – обаяние, общительность, остроумие, живой юмор пленяли моих подруг. Многие из них, например Юношева, Кунцасова, Эфрос и другие, продолжали быть с ним в дружеских отношениях долгие годы».

Действительно, учеба Марии Павловны у Герье серьезно поменяла атмосферу в доме Чеховых. Брат Михаил вспоминал: «Сестре удалось тоже самой определить себя в учебное заведение и кончить курс со званием домашней учительницы по всем предметам. Затем она поступила на Высшие женские курсы Герье и успешно закончила и их. С большим восторгом я вспоминаю то время, когда она слушала таких профессоров, как Ключевский, Карелин, Герье, Стороженко. Я был тогда в старших классах гимназии, по всем швам сжатый гимназической дисциплиной и сухими учебниками, – и вдруг, переписывая для сестры лекции, окунулся в неведомые для меня науки. Скажу даже более, что общение с лекциями сестры определило и дальнейшее мое образование. Казалось, что от пребывания сестры на Высших женских курсах Герье изменилась и самая жизнь нашей семьи. Сестра сдружилась с курсистками, завела себе подруг, они собирались у нас и читали К. Маркса, Флеровского и многое другое, о чем тогда можно было говорить только шепотом и в интимном кругу. Все эти милые девушки оказались, как на подбор, интересными и развитыми. Некоторые из них остались нашими знакомыми до настоящего времени. За одной из них, Юношевой, кажется, ухаживал наш Антон Павлович, провожал ее домой, протежировал ей в ее литературных начинаниях и даже сочинил ей стихотворение:

И так далее.

С другой – астрономкой О. К. – он не прерывал отношений до самой своей смерти, познакомил ее с А. С. Сувориным, и оба они принимали участие в ее судьбе. Между прочим, он вывел ее (во внешних чертах) в лице Рассудиной в повести «Три года»».

Кстати, вместе с Машей Чеховой на курсах обучалась дочь владельца магазина эстампов и картин Сиру в Столешниковом переулке. Молодой и озорной Антон любил поиздеваться на предмет ее фамилии.

* * *

Скромное дело, основанное не менее скромным профессором Московского университета, неожиданно оказалось весьма перспективным. Несмотря на то, по велению Министра народного просвещения в 1886 году прием на курсы был прекращен, тогда же при Политехническом музее начались систематические чтения общедоступных лекций для женщин – преемственность была, как говорится, налицо.

Впрочем, в 1900 году курсы открылись вновь. Герье не без иронии писал: «Слабоумные люди, заправлявшие в 80-х годах, полагали, что одержали большой успех над революцией, запретив прием девиц на Высшие женские курсы. Но десять лет спустя сами убедились в своей ошибке и стали думать о восстановлении курсов».

Он же, опираясь на свой опыт, утверждал: «Серьезный интерес к лекциям, который обнаружен большей частью слушательниц, и работы, представленные на семинарии, доказывают серьезную потребность женщин к высшему образованию».

А в 1905 году директором курсов Герье сделался знаменитый математик С. Чаплыгин.

* * *

В 1907 году было заложено новое здание для Московских высших женских курсов (как они в то время назывались). Территорию под него выхлопотал лично господин Чаплыгин. Здание вышло настолько замечательным, что на нем сочли нужным поместить мемориальную доску: «Проектировал и строил аудиторный корпус Высших женских курсов академик архитектуры Сергей Иустинович Соловьев». Увы, сам архитектор не дожил до торжества открытия – скончался на несколько месяцев раньше.

А в 1918 году женские курсы были преобразованы во Второй московский государственный университет. В том же году здесь выступал Владимир Ленин. Тема была актуальная – «Что дает трудовому народу Советская Конституция». Он говорил: «Советская Конституция, создававшаяся, подобно Советам, в период революционной борьбы, первая конституция, провозгласившая государственной властью – власть трудящихся, устранившая от прав эксплуататоров – противников строительства новой жизни. В этом главном ее отличии от конституций других государств и есть залог победы над капиталом».

После выступления слушательницы приняли резолюцию о том, что Конституция РСФС выражает волю рабочего класса и крестьянской бедноты. Наступил период повышенной социальной активности.

Выступали здесь разные люди. Среди прочих – православный активист Владимир Марцинковский. Да, в те времена случалось и такое. Правда, подобные лекции были чреваты серьезнейшими осложнениями – в первую очередь, естественно, для лекторов. В. Марцинковский писал: «28 февраля 1921 г. была последняя моя лекция (из намеченного цикла) – на тему «Христос».

Она состоялась в большой, так называемой кизеветтеровской аудитории бывших Высших Женских Курсов (теперь 2-го Государственного Университета). Народу было полно, – еще больше, чем прежде. В зале была торжественная тишина. Царило глубокое внимание. Легко было говорить. Я объясняю это тем, что то был ходовой день молитвы Всемирного Христианского Студенческого Союза – и сила молитвы, в этот день объединяющая верующих студентов по всему лицу земли, чувствовалась здесь.

В самой же Москве в этот день было тревожное настроение. Были дни восстания в Кронштадте; в Москве, в Хамовниках, солдаты волновались в казармах. Моя лекция происходила в этом же районе.

Положение было крайне неблагоприятное.

По обыкновению, меня предупреждали об опасности.

В зале мелькали красные шапки (из Чеки).

Лекция кончена… Никаких скандалов нет… Внимательно выслушивается свидетельство о Христе со стороны двух студентов.

Сегодня прений нет, согласно праздничному характеру собрания. Публика мирно расходится.

У выхода ко мне подходит знакомый коммунист. «Садитесь ко мне в сани, я вас мигом довезу домой. Это мне по дороге». Кучер-красноармеец откинул полость, мы сели и помчались по хрустящему снегу. Кто-то сказал мне: «Он увез вас от красных шапок… Иначе, уже сегодня они вас арестовали бы».

Впоследствии Второй московский государственный университет сделался Московским государственным педагогическим институтом имени Бубнова, затем Московским государственным педагогическим институтом имени Ленина и, наконец, Московским педагогическим государственным университетом.

Разумеется, первоначальные женские курсы перестали быть исключительно женскими. Но барышни, однако, составляли подавляющее большинство. Юрий Трифонов в повести «Студенты» писал о трудностях, с которыми столкнулся его герой: «В педагогическом институте, куда поступил Вадим, девушек было значительно больше, чем ребят, а от этой шумной, юношески веселой, насмешливой, острой среды Вадим, надо сказать, здорово отвык в армии…

Трудности другого порядка осаждали его в первые месяцы студенческой жизни. В педагогическом институте, куда поступил Вадим, девушек было значительно больше, чем ребят, а от этой шумной, юношески веселой, насмешливой, острой среды Вадим, надо сказать, здорово отвык в армии. Он и раньше-то, в школьные годы, не отличался особой бойкостью в женском обществе и на школьных вечерах, на именинах и праздниках держался обычно в тени, занимал позицию «углового остряка», чем, кстати, сам о том не догадываясь, он и нравился девочкам. Танцевать он выучился, но не любил это занятие и предпочитал наблюдать за танцующими или – еще охотнее – подпевать вполголоса хоровой песне.

Придя в институт и сразу попав в непривычный для него, шумный от девичьих голосов коллектив, Вадим сначала замкнулся, напустил на себя ненужную сухость и угрюмость и очень страдал от этого фальшивого, им самим созданного положения. Из ребят его курса было несколько фронтовиков, остальные – зеленая молодежь, вчерашние десятиклассники. Но Вадим завидовал этим юнцам – завидовал той легкости, с какой они разговаривали, шутили и дружили с девушками, непринужденной и веселой развязности их манер, их остроумию, осведомленности по разным вопросам спорта, искусства и литературы (Вадим от всего этого сильно отстал) и даже – он со стыдом признавался в этом себе – их модным галстукам и прическам. Вадим целый год проходил в гимнастерке и только ко второму курсу сшил себе костюм и купил зимнее пальто. И стригся он все еще под добрый, старый «полубокс» и никак не решался на современную «польку».

Первый год в институте был годом присматривания, привыкания к новой жизни, был годом медленных сдвигов, трудных и незаметных побед».

Тем не менее, здесь обучалось множество студентов мужского пола, в том числе довольно знаменитых: Юрий Ряшенцев, Юрий Визбор, Юлий Ким, Николай Глазков. Последний, в частности, писал:

А Юрий Визбор так рассказывал об обстоятельствах своего поступления: «Мне позвонил приятель из класса Володя Красновский и стал уговаривать поступать вместе с ним в пединститут. Мысль эта мне показалась смешной, но Володя по классной кличке Мэп (однажды на уроке он спутал английское слово «мэм» с «мэп») уговорил меня просто приехать и посмотреть это «офигительное» здание. Мы приехали на Пироговку, и я действительно был очарован домом, колоннами, светом с высоченного стеклянного потолка. Мы заглянули в одну пустую и огромную аудиторию – там сидела за роялем худенькая черноволосая девушка и тихо играла джазовые вариации на тему «Лу-лу-бай». Это была Света Богдасарова, с которой я впоследствии написал много песен. Мы с Мэпом попериминались с ноги на ногу, и я ему сказал: «Поступаем».

Был 1951 год. Я неожиданно удачно поступил в институт и только много позже, лет через десять, я узнал, что мне тогда удалось это сделать только благодаря естественной отеческой доброте совершенно незнакомых мне людей».

Разные истории случались в этом институте. Филолог А. Жовтис рассказывал: «Осенью 1953 года мой приятель Л. Н. Ланда, в будущем известный ученый, сделал попытку поступить в аспирантуру при Московском педагогическом институте им. В. И. Ленина. В числе других экзаменов он должен был сдать историю партии. А надо сказать. что в течение нескольких лет Лева преподавал в вузе, читал публичные лекции и знал материал в объеме, намного превышавшем требования. Сталин уже умер, но обстановка все же оставалась неясной, и вся та погань, которая делала карьеру в последние годы жизни вождя, еще чувствовала себя вполне уверенно.

Накануне экзамена мы встретились в Ленинской библиотеке и Лева сказал мне:

– От профессора М, и его кафедры ждать элементарной справедливости не приходится. Но оценить меня на двойку они никак не могут, для поступления же мне достаточно любой положительной оценки…

Через день Лева рассказывал мне, как все это было:

– Их не интересовали мои знания, и когда они поняли, что я отвечаю не как вчерашний студент, а как специалист, меня перестали слушать, не прерывали и не задавали вопросов. Просто дали возможность поговорить… Обсуждение длилось несколько минут, необходимых для того, чтобы заполнить экзаменационный лист. Потом меня пригласили войти и М. сказал: «Неудовлетворительно». Никаких эмоций он не выразил. Я спросил: «Почему?» – «Потому…» – ответил он без всякого выражения. «Понятно, – сказал я, – и то понятно, что вы не коммунист. а сволочь!» – «Возможно», – невозмутимо сказал проф. М. и удалился вместе с коллегами. Попытки дать ему в морду я не сделал».

На этом, впрочем, дело не закончилось: «Отчаянный оптимист и нахальный парень, Лева счел нужным отправиться с жалобой в Министерство просвещения РСФСР. Его принял замминистра А. М. Арсеньев, и мой приятель выдал ему краткий и честный рассказ о случившемся.

– Значит, вы сказали М., что он не коммунист. а сволочь? – уточнил Арсеньев.

– Да, – честно подтвердил Лева.

– И он с этим согласился?

– Вроде бы согласился!

– Зайдите ко мне завтра к одиннадцати утра. – сказал Арсеньев.

Следующая беседа Ланды с заместителем министра была совсем короткой.

– Товарищ Ланда, вы жаждете справедливости или хотите поступить в аспирантуру?

– Я хочу поступить в аспирантуру, – откровенно сказал будущий автор известной книги о программированном обучении, в дальнейшем переведенной на английский, французский, испанский и японский языки.

– А учиться вам надо непременно в Москве или можно где-нибудь в другом месте?

– Не обязательно в Москве…

– Ярославль, кафедра профессора Розенталя подойдет?

– Конечно!

– Тогда езжайте в Ярославль, вас там возьмут, – резюмировал замминистра…

Бывали и такие замминистра в нашем отечестве!»

* * *

Здесь же, в здании Педагогического института после революции располагался Государственный дарвиновский музей. Справочник «Осмотр Москвы» писал о нем: «Посещение музея – только по предварительной записи… Музей дает наглядное представление об учении знаменитого английского ученого Чарльза Дарвина.

В зале 1 показано, как происходит в природе беспрерывное изменение живых существ. Большинство экспонатов посвящено вопросу о происхождении человека. Здесь выставлены картины, чучела и скульптуры ближайших родичей человека: обезьян низших и высших (человекообразных). На препаратах, скелетах и картинах показывается, чем обезьяны отличаются от человек и в чем заключается их сходство с человеком. Здесь же показаны предки человека, жившие сотни тысяч лет назад. Скульптуры и картины изображают внешний вид и образ жизни первобытных людей и людей «каменного века».

Зал 2 посвящен теме «Причины изменчивости живых существ». Здесь показано: учение о прямом влиянии среды, т. е. окружающих условий (влияние пищи, света, температуры) на окраску бабочек, зверей и птиц; действие климата и почвы; учение о «скачках» в природе, о резких внезапных изменениях у животных; учение о законах наследственности у животных и человека (почему и как наследуются у детей особенности их родителей) и, наконец, учение Дарвина об искусственном и естественном отборе (учение о борьбе за существование в живой природе).

Картины и скульптуры изображают отдельные моменты из жизни ученых, отстаивавших революционную теорию.

В зале 3 собраны материалы, иллюстрирующие учение Дарвина о борьбе за существование и теории, дополняющие это учение (например учение о защитной и украшающей окрске в природе и др.)».

Детский же путеводитель под названием «Даешь Москву» описывал ту экспозицию более живо: «Фигуры человека, негра-карлика и австралийца, чучела и скелеты человекоподобных обезьян, собакоголовых и широконосых, подчеркивают черты сходства и различия человека и животных. Художественно выполненные группы знакомят нас с вымершими человеческими расами и с общим предком человека и человекоподобных обезьян – нитеантропосом».

Удивительно, что автор этого путеводителя, несмотря на некоторые познания в дарвинизме, ни негра, ни карлика, ни, тем более, австралийца за человека не считал.

* * *

Тут же действовал анатомический театр, оставшийся еще от женских курсов. Историк, бытописатель и мемуарист Георгий Андреевский рассказывал: «Уважение к покойным – непременное условие человечности. Так, по крайней мере, заведено в обществе, не исповедующим людоедство. Впрочем, есть и у нас, нелюдоедов, занятие, претендующее на владение телом усопшего. Занятие это – изготовление скелетов. Занимался им в двадцатые годы в Москве некий Иван Ипатич. Так, по крайней мере, звали его те, кто знал.

Представьте: …в белом кафельном анатомическом зале, где у трупов, как белые черви, копошатся студенты, в уголке находится маленький столик вроде сапожного верстака. «Это, – рассказывал в 1926 году Иван Ипатич, – моя мастерская, где я подготавливаю скелеты к сборке. А начинается все с мацерации, то есть с вымачивания частей тела. Она происходит в подвале». Там, в подвале, запах еще удушливее, чем в анатомичке. Мертвецы лежат на каменных скамьях. В отдельной кладовой стоят большие чаны и высокие глиняные горшки. В них, под крышками, полтора года мокнут части человеческого тела. «Когда мясо отделится от костей, – рассказывал далее Иван Ипатич, – кости белят хлором. Для того чтобы окончательно уничтожить запах, их сушат на солнце, потом собирается скелет». «Скелетист» разъяснял, что не всякий человек годен на скелет. После того как студенты «обработают» покойников, он отбирал на скелеты молодых, а старых отправлял на кладбище. Это делалось потому, что у молодых кость крепкая. За свою трудовую деятельность, а проработал он тридцать пять лет, Иван Ипатич сделал шесть тысяч скелетов (по двести в год). Его «выпускники» разошлись по школам, институтам. Беспомощные перед юными оболтусами, они равнодушно зажимали челюстями вставленные папиросы и приветствовали живых поднятыми костями кистей».

Такая вот душевная профессия.

Кстати, часть этого помещения использовалась под обычные московские квартиры. И. Збарский писал: «В ноябре 1939 года я наконец женился на Ирине Карузиной… В связи с этим я переехал в квартиру уже покойного Петра Ивановича, находившегося в здании Анатомического корпуса… Мы с Ириной поместились в бывшем кабинете профессора Карузина. У нас была отдельная комната и, что особенно важно, не приходилось ждать очереди в уборную, к умывальнику и к телефону и следить, когда ванная комната на короткий срок освободится от навешанного там белья и, наконец, можно будет использовать ее по назначению. Но в квартире все же было тесновато».

То есть, соседство с трупами не раздражало. Позитивных фактов было больше.

Клинический городок

Комплекс Первого московского государственного медицинского университета имени Сеченова. (Большая Пироговская улица, 2) сооружался на протяжении XIX – XX веков.

Первая лечебница открылась тут в 1887 году. Это была психиатрическая больница Московского университета. Здесь было несколько садиков – отдельно для спокойных и беспокойных мужчин и женщин. Имелись также огород и парники – в них пациенты занимались разведением цветов и овощей.

Затем тут появлялись и другие клиники – неврологическая, акушерская и гинекологическая, находящиеся в одном здании, клиника кожных и венерических болезней, кафедра детских болезней. Со временем комплекс разросся и стал многопрофильным, практически универсальным.

* * *

Особняком стояла клиника Алексея Остроумова. Один из современников писал: «Остроумовская клиника на Девичьем поле заняла выдающееся положение… в особенности, по небывалой постановке научного изучения клинических больных сообразно с новыми, оригинальными взглядами Алексея Александровича».

О самом же Остроумове писал А. В. Амфитеатров: «Уже к тридцати годам он слыл в Москве под шутливою кличкою «Пантелеймона-целителя», а к сорока годам гремел от хладных финских скал до пламенной Колхиды как самый дорогой врач земли русской, к которому и подступа нет, и – уж если Остроумов не поможет, так никто не поможет!..

Он покорял больных интимностью, фамильярным сближением с пациентом, редкою способностью сразу делаться другом и родным. Говорят, впоследствии он стал держаться богом, вроде Захарьина. Такого Остроумова я уже не знал. Мой Остроумов был еще добрый малый, сорокалетний бурш семинарского пошиба и обличья, похожий на кафедрального протопопа, переодетого в сюртук.

В мое университетское время А. А. Остроумов был очень любим студенчеством. На знаменитых, угасших ныне праздниках 12 января в Татьянин день ему всегда устраивали овации, наряду с Чупровым, Ковалевским, качали его, заставляли его говорить речи, чего он терпеть не мог. Чтобы вознести Остроумова на стол, мы всегда выдерживали целую борьбу, ибо он упирался, хватаясь за что ни попадя, ругаясь и проклиная, даже рассыпая тузы и пинки. Очутившись на столе, красный, растрепанный, обозленный, с оборванною фалдою, он минуты две искреннейшим образом «лаялся» с хохочущею толпою насильников своих, а, поуспокоившись, говорил очень хорошо – грубовато, но образно, ярко, с резкими, солеными остротами – настоящим оратором-демократом из семинарской школы шестидесятых годов».

Амфитеатрову выпало счастье лично быть знакомым с этим гением. Он вспоминал: «Я лично восторженно благоговел пред ним, обязанный к тому, помимо уже всех отвлеченных симпатий, прямою и живою благодарностью: в 1879 году он вылечил меня от дифтерита, а через год от острого катара кишок. Кажется, это был первый случай в России, и, наверное, знаю, что первый в Москве, когда к лечению дифтерита был применен бензойный натр. Очень хорошо помню: когда я уже выздоравливал, Остроумов рассказывал, что он сделал о моем лечении доклад в медицинском обществе, как о замечательно счастливом опыте исцеления тяжелой формы дифтерита посредством бензойного натра.

– Как, Алексей Александрович? – заметила ему смущенная мать моя. – Это, значит, вы над Сашею новое средство пробовали? Опыт производили?

Остроумов засмеялся:

– Надо же с кого-нибудь начать… Вы не сердитесь, а благодарите Бога, кабы не этот опыт, Сашка на столе лежал бы, а теперь, недели через полторы, опять за юбками бегать будет!

Язык у Алексея Александровича был семинарский, жаргонный, добродушно-веселый, тяжеловесно-острый, бодрящий, поднимающий. Дифтерит свой я запустил, потому что вначале принял его за одну из бесчисленных ангин, которым был подвержен в молодости, и настолько мало придавал значения болезни своей, что лишь на третий или четвертый день показался врачу, некоему Трахтенбергу. Тот аж завизжал, когда увидал горло мое, столь оно было ужасно. Мать немедленно помчалась в Екатерининскую больницу за Остроумовым. Он сейчас же приехал ко мне, едва кончил лекцию.

– Что, чадушко? Допрыгался? Ну, разевай рот?

Смотрит и – «на челе его высоком не отразилось ничего». Мать стоит, ждет приговора, ни жива ни мертва. У меня сердце – будто упало куда-то глубоко, в желудок, что ли. Строю кривую улыбку, вопрошаю:

– Дифтерит? Отвечает:

– Да, поцарапано!.. И хохочет:

– Что, черт? Околевать-то, видно, не хочется? Небось! Здоров, буйвол, сразу не помрешь!

И – сейчас же к матери:

– Вы, Елизавета Ивановна, голубушка, за птенца своего трехаршинного не тревожьтесь. Конечно, дифтерит – не шутка, но мы теперь его, как насморк, лечим. Конечно, Сашка пасть свою запустил, но плюньте вы в глаза тому врачу, который, в условиях городской буржуазной обстановки, не умеет дифтерита вылечить и больному умереть допускает.

Мать ожила, расцвела, а Остроумов уехал, посоветовав мне на прощанье:

– Читай, брат, Базарова – против смертных мыслей хорошо помогает. И не бойся. Хуже смерти ничего не будет – только лопух из тебя вырастет! Ха-ха-ха! Наплевать!