Читать онлайн Люнебургская вариация бесплатно

Переводчик Илья Кривошеев

ISBN 978-5-0053-5155-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Говорят, что шахматы родились в кровопролитии.

Легенда гласит, что, когда игра была впервые представлена на суд султана, он решил вознаградить малоизвестного изобретателя, исполнив любое его желание. Требуемое вознаграждение выглядело скромным: он просил для себя то количество пшеницы, которое можно получить, если положить одно зернышко на первый квадрат из шестидесяти четырех квадратов шахматной доски, два зерна на второе, три на третье и так далее.

Сначала султан с радостью согласился, но, когда он понял, что зернохранилища его царства не могут обеспечить просителя таким количеством пшеницы, он счел целесообразным вырваться из затруднительного положения, отрубив бедному изобретателю голову.

В легенде не упоминается, что впоследствии султан заплатил более высокую цену за содеянное, так как, увлекшись новой игрой, он потерял рассудок. Оказалось, что жадность убиенного мифического изобретателя могла сравниться только с бездонностью самой игры.

Сегодняшние газеты сообщают о смерти мужчины в деревне недалеко от Вены. Вчера, в воскресенье утром, некто Дитер Фриш скончался от огнестрельного ранения. В заключении судмедэксперта время смерти установлено в 4 часа утра в результате выстрела из пистолета с очень близкого расстояния; пуля пробила затылок.

В газетных статьях фигурировала и фотография покойного, на которой он отдыхает на территории своей виллы, как деревенский сквайр только что вернувшись с ежедневной прогулки. Одетый в светлый костюм, развалившись в плетеном кресле, он как будто протягивает руку, чтобы погладить одну из двух собак, свернувшихся у его ног. Я смотрю на эту фотографию и с трудом узнаю лицо в тени полей его шляпы, похожей на панамскую. Разве человеческая физиономия не более чем совокупность массы, веса и контуров мышечной структуры? Или есть что-то более прочное, неизменное под безжалостным слоем времени? Неужели человек, которого я знал, прячется под этим именем и этим выражением лица? Но я напрягаю свой мозг, чтобы в лабиринтах своих воспоминаний узнать в лице этого старика того молодого человека, которого я знал.

Заголовки много говорят о смерти этой «выдающейся личности», но ничего не говорят о самом происшествии. Под давлением семьи, решительно выступающей против гипотезы о самоубийстве, почти все газеты говорят о «несчастном случае» или смерти при «загадочных обстоятельствах». Какими бы ни были доказательства, они становятся бесполезными из-за отсутствия правдоподобного мотива. Кажется, все, кто его знал, готовы поклясться, что у него не было абсолютно никаких причин покончить с собой. Он никогда не был подавленным или вялым. Его последнее обследование полностью подтверждало его хорошее здоровье, он был в завидной форме: в возрасте шестидесяти восьми лет все еще активно занимался своими любимыми видами спорта, теннисом и верховой ездой, несмотря на легкую хромоту после перенесенной операции. Травма была вызвана падением с лошади. Не было и намека на финансовые проблемы. Несколько дней назад он даже выиграл многомиллионный контракт на строительство от Бундесбанка.

Фриш был одним из тех людей, которым судьба, кажется, улыбается во всем. Он женился на богатой наследнице и имел четырех сыновей, все из которых теперь занимают видные социальные должности. Он вел упорядоченную, спокойную жизнь, проводя четыре дня в неделю в Мюнхене, управляя собственным бизнесом, и возвращаясь в пятницу в Вену, чтобы его отвезли в то место, где он любил проводить все свое свободное время: виллу, окруженную обширным парком, который, в свою очередь, окружен заповедником площадью 125 акров. Этот отель, построенный в конце восемнадцатого века, долгое время был туристической достопримечательностью, открытой для посещения летом. Посетители могут осмотреть конный завод и прогуляться по территории, которая является настоящим шедевром садоводства и оросительной системы, созданный более века назад. Изюминка сада – концентрический лабиринт из десятифутовых живых изгородей, ведущих к поляне в форме шахматной доски, вымощенной квадратами из белого и черного мрамора. На противоположных сторонах доски кропотливо выстроганы шахматные фигуры путем обработки густых кустов высотой с человека. Черные фигуры выстроганы из тиса, белые – из самшита.

Как и большинство людей его возраста, Фриш был человеком привычки. Три дня в неделю, проведенных на вилле, он просыпался ровно в семь тридцать и проводил ровно пять минут в закрытом бассейне с холодной водой, за которым следовали некоторые гимнастические упражнения и тщательный ритуальный туалет. Около восьми часов, прилично одетый, он спускался в просторную гостиную, чтобы позавтракать в фарфоровом зале: чашка несладкого черного кофе и цельнозерновой тост с легким мармеладом. Затем он уходил в свой кабинет, чтобы провести остаток утра за своей страстью – шахматами. Он действительно владел всем своим богатством, но хвастался он исключительно драгоценной коллекцией старинных шахмат. Несмотря на то, что он не участвовал в шахматных соревнованиях много лет, он по-прежнему оставался мастером игры и был редактором авторитетного шахматного журнала.

Все данные свидетельствуют о том, что до той ночи прошлой пятницы ничто не вмешивалось в его распорядок дня. Его водитель, как обычно, заехал за ним на вокзале в Вене. Они обменялись всего несколькими словами на обратном пути на виллу, куда прибыли посреди ночи, точнее без четверти часа. (Водитель всегда тщательно рассчитывал время поездки.) Фриш вышел из машины и, как всегда, первым пошел к псарне, где погладил каждого из своих «щенков», успокаивая их восторженный прием. Затем он вошел в дом. Все как обычно, как в каждую пятницу.

Но уже в субботу утром его пожилая горничная заметила странное поведение своего хозяина. Фриш выглядел так, словно спал плохо и мало. На самом деле женщина была готова поклясться, что даже если он вообще ложился спать, то даже не разделся. Привыкшая к заведенному домашнему распорядку, от которого она сама находила величайшее утешение, она была встревожена внезапным изменением привычек хозяина.

Она была преданной служанкой, однако она чувствовала, что не ей следует бить тревогу о перемене хозяина. Она также не проинформировала жену Фриша о происходящем, отчасти потому, что пара занимала разные крылья виллы и вела, по сути, раздельную жизнь, появляясь вместе только на редких официальных мероприятиях. По словам горничной, доктор Фриш в то утро не позавтракал, а его обед, поданный в обычное время, был возвращен нетронутым на подносе.

Похоже, он целый день провел в доме один, и посетителей не было. Только когда служанка пришла накрыть ему обед в кабинете, она заметила, что горела лампа. Похоже, что лампа не выключалась с двух часов ночи, когда была включена, и когда служанка пошла спать.

После восьми часов утра в воскресенье Фриш все еще не вышел из своей комнаты. Обеспокоенная необычной задержкой, горничная поднялась в спальню. Обнаружив, что там пусто и кровать не разобрана, она сначала подумала, что хозяин ночевал в другом месте, хотя это было не в его обычае. Она заподозрила что-то неладное, когда увидела, что все машины в гараже стояли на месте. Затем она несколько раз постучала в дверь кабинета, громко окликнув его. Не получив ответа, она решила войти, но никого не нашла. В этот момент она почувствовала, что у нее нет другого выбора, кроме как разбудить жену Фриша. Это был рискованный шаг, поскольку хозяйка дома страдала бессонницей и, вероятно, что уснула она только что.

Вскоре весь персонал был мобилизован, чтобы обыскать двадцать восемь комнат, подвалы и комнаты для гостей. Безуспешный поиск прошел по всей территории виллы. Наконец кто-то предложил задействовать в поиске собак хозяина. Две его любимые немецкие овчарки постоянно лаяли все утро. Когда первый был выпущен, он бросился прямо в садовый лабиринт; второй, привязанный, без колебаний повел их к месту. Тело Фриша, лежащее на спине в собственной крови, было в центре лабиринта; его старый армейский пистолет был обнаружен в нескольких футах от него. Оружие было оснащено глушителем, и никто не слышал выстрела.

Они тщетно искали записку, но все, что они нашли на его столе, были шахматы и незаконченная партия в сложной позиции в миттельшпиле.

Это была очень странная доска, сшитая из светлых и темных квадратов грубой ткани. Пуговицы разных размеров представляли собой фигуры, символы фигур были грубо нацарапаны на лицевой стороне этих пуговиц, по-видимому, гвоздем.

Из всех газет только одна провинциальная сообщила и прокомментировала эту явно незначительную деталь. Возможно, что информацию об этом газета получила из третьих рук. В статье было написано так: «Никто никогда не узнает, почему доктор Фриш выбрал такую тряпку из своей известной драгоценной коллекции шахмат. Возможно, только для того, чтобы использовать ее в своей последней игре со смертью».

Никто тогда и не подозревал, что за этими расплывчато-мелодраматическими словами скрывается правда. Странные шахматные фигуры, конечно, были очищены от отпечатков, что, согласитесь, не мог сделать самоубийца. Так что же получается, его все-таки убили?

Были предложены различные сценарии – самоубийство, несчастный случай, шептались даже о случайном убийстве – но никто не рассматривал возможность того, что смерть Фриша была казнью, хотя и отложенной в пространстве и времени. Также никто не догадывался, что его записка была закодирована в этой шахматной позиции, и, самое главное, она была адресована судье, только что приговорившему его к смерти. Я решил реконструировать эту позицию и разыграть все ее возможные варианты. Эта защита, которую Фриш однажды даже публиковал в своем престижном журнале, была всем, что связывало нас с ужасным кошмаром прошлого. Эта защита, которую Фриш осмелился назвать «Люнебургским вариантом», была зацепкой, которая позволила мне выследить его.

Приговор был оглашен в пятницу вечером в экспрессе Мюнхен-Вена.

Как я уже сказал, каждую неделю Дитер Фриш приезжал в свой офис в Мюнхене на четыре дня, уезжал во вторник и возвращался в Вену экспрессом в 7:20 в пятницу вечером. Он совершал поездку в течение многих лет и находил обратный путь особенно желанным, так как он предоставлял несколько часов приятного отдыха. Его обычным спутником был г-н Баум, глава мюнхенского офиса, незаменимый коллега и друг с минувших дней войны. Они почти всегда находили купе для себя, и, задернув шторы, чтобы отпугнуть потенциальных злоумышленников, мистер Баум открывал свою небольшую дорожную сумку и вынимал намагниченные переносные шахматы. Так началось то, что стало ритуалом вечера пятницы. Время пролетало в мгновение ока. Иногда они не могли даже закончить игру, поскольку мистер Баум выходил на одну станцию раньше Фриша, и Фриш ехал последние сорок с лишним минут в одиночестве, приятно созерцая на доске остановленную игру.

Те, кто не играет в шахматы, могут думать о них как об утомительной игре, лучше всего подходящей для праздных чудаков и пожилых людей – людей с огромным терпением и кучей времени, которое можно тратить зря.

Это верно лишь отчасти, ведь шахматы также требуют незаурядной энергии и детской умственной активности. Если игроков иногда изображают в виде стариков с нахмуренными бровями, это просто символическое изображение деятельности, которая поглощает дни, годы и даже жизни в едином неугасающем пламени. И игроки, кажется, довольствуются тем процессом, когда время навсегда застывает в петле вечного настоящего, а жизнь вдали от игрового поля кажется невыносимо стремительной. Поэтому они постоянно стремятся заново открыть для себя то состояние благодати, то туманное, но прозрачное состояние, которое приходит только от концентрации ума на игре. Скука? Шахматист не знает значения этого слова. Может ли атакующий солдат почувствовать хотя бы проблеск скуки? За всю историю шахмат только великий Капабланка, должно быть, чувствовал что-то похожее на скуку на пике своей карьеры, его игра стала такой идеальной, а его уверенность в непобедимости была такой непоколебимой, что он фактически предложил изменить и расширить доску, добавляя новые элементы, чтобы сделать игру более сложной. Но даже он вскоре дорого заплатил за свой грех самонадеянности.

Многие когда-либо сидели за шахматной доской, перемещали фигуры назад и вперед по квадратам, очарованные фигурами, изображающими короля, королеву и целую миниатюрную армию. Многие испытали на себе воображаемую войну, ощутили трепет победы и унижение поражения. Но лишь немногие – назовите их избранными или проклятыми – увидели в этих тотемных фигурах идеал для поклонения, религию, из которой они никогда не смогут вырваться. Ганс Майер (мой приемный сын) и я принадлежим к этой породе. Я только надеюсь, что для Ганса еще не поздно, учитывая его молодость, что он еще сможет остаться невредимым. Я приветствую его желание снова посвятить себя рисованию и вести спокойную жизнь, в которой шахматы – не более чем развлечение. Но для меня выхода уже нет, потому что мне осталось жить мало, и даже смерть, боюсь, не принесет освобождения. Дитер Фриш тоже был частью этого кружка. В течение многих лет он наслаждался полной безопасностью – новой личностью, новой жизнью, новой карьерой. Его подвела непреодолимая страсть к шахматам.

Но позвольте мне вернуться на несколько дней назад, в ту пятницу, день, который так удачно начался для Фриша. Пребывание в Мюнхене было для него своего рода отпуском. Он проводил ночи со своей любовницей в уютной квартире на Людвигштрассе, которую купил для нее несколько лет назад. Жизнь с ней вынудила его изменить свои привычки, хотя вряд ли против его воли. Спартанское утро и скромные завтраки уступили место ленивым, сонным пробуждениям в девять часов, за которыми следовали щедрые баварские завтраки, которые он по большей части просто пробовал. Только около десяти он появлялся в офисе, как лорд, посещающий свое поместье, которого приветствуют обожающие вассалы.

В то утро в восемь тридцать его разбудил телефонный звонок г-на Баума, который напомнил ему, что его присутствие необходимо для подписания важного контракта.

Он выскочил из постели и собрался, как обычно, напевая в ванной. Хильда, его любовница, приготовила по традиции хороший завтрак, которым Фриш наслаждался больше, чем обычно. Это был такой прекрасный день, залитый ярким солнечным светом, какой бывает только в мае, поэтому он решил не ехать на машине, которая пунктуально уже ждала его у подъезда. Он отпустил водителя и пошел на работу пешком.

Он провел утро, согласовывая детали контракта, оставаясь в офисе большую часть полуденного перерыва. (Ему нравилось показывать своим иждивенцам, что он не боится работы.) Около двух он и г-н Баум отправились в свой обычный ресторан, где он позволил себе кружку пива вместо обычного яблочного сока, и, пребывая в хорошем расположении духа, поэтому немного задержался.

Когда он вернулся в офис, было почти четыре. Он сказал секретарю, что не хочет, чтобы его беспокоили ни по какой причине, затем растянулся на шикарном кожаном диване в своем президентском кабинете и задремал.

Он проснулся в шесть тридцать от настойчивого жужжания в ухе.

– Доктор Фриш, – сказала его секретарь, – имейте в виду, что сейчас шесть тридцать.

– Да, хорошо, – ответил Фриш, явно раздраженный тем, что его застали спящим. – Я знаю, который час.

Хотя это было неправдой, сон его был так крепок и глубок, что он еще не успел толком проснуться.

– Еще кое-что…, – отважилась секретарь. – Кто-то очень настаивал на том, чтобы поговорить с вами сегодня. Он звонил несколько раз, чтобы сказать, что ему срочно нужно увидеть вас.

– Кто это был?

– Я не знаю. Он отказался назвать свое имя.

Теперь Фриш понял, что это не сон. Оправившись от момента замешательства, обнаружив себя в собственной одежде и в своем собственном кабинете, он также восстановил полную власть, которая по праву принадлежала ему.

– Вы прекрасно знаете, мисс Гермес, что я не назначаю встречи в пятницу, особенно тому, кто не называет себя.

– Конечно, я это знаю, – справедливо обиделась мисс Гермес. Она проработала в фирме двадцать два года. – Именно поэтому я чувствовала себя обязанной сообщить вам.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Что ж, – ответила мисс Гермес, на мгновение колеблясь, – у меня сложилось впечатление, что он пытался меня обмануть.

– Обмануть вас?

– Мне так показалось. Он утверждал, что является вашим старым другом. Вернее, он сказал, что его «послал» старый друг.

– Старый друг?

– Точно. Но я боюсь, что это было всего лишь средство получения информации о ваших передвижениях.

– О моих передвижениях? – только сейчас Фриш понял, что он повторяет слова своего секретаря, заменяя точки вопросительными знаками. Тем временем его разум просматривал список всех людей, друзей или врагов, которые могли скрываться за этим телефонным звонком.

– Сколько ему было лет?

– Откуда я должна это знать? – она ответила изумленно. – Я никогда не видел его.

Фриш был близок к тому, чтобы потерять терпение.

– По его голосу, мисс Гермес, по его голосу. Я имел в виду, сколько ему лет? Он казался молодым? Старым? У него был акцент?

Мисс Гермес на мгновение задумалась.

– Молодой, я бы сказала. И без акцента.

Фриш облегченно вздохнул. Если ему и было чего бояться, то только стариков, людей его возраста, у которых было общее прошлое.

– Что ты ему сказала?

– Ничего… или ничего, о чем все еще не знают, – запнулась она. Фришу казалось, что он видит ее с широко открытыми глазами за толстыми очками, прикусившими губу. Бог знает, как часто он испытывал искушение избавиться от нее. Если он еще не сделал этого, то только из-за его безупречной осторожности. Но сейчас…

– Что ты имеешь в виду?

Секретарша чуть не расплакалась.

– Все, что я сказала, это то, что вы уезжаете в Вену сегодня вечером.

Хотя она понятия не имела, почему Фриш пришел в ярость от этого признания и был совершенно не в состоянии скрыть свой гнев. Его слова жгли, как плеть.

– Не могу передать, как я разочарован, мисс Гермес. Я никогда не ожидал этого от вас.

– Но я…

Фриш не дал сказать ей больше ни слова. Он нажал кнопку, чтобы отключить телефон, решив, что разберется с ней по возвращении в Мюнхен.

Он стоял. Он чувствовал головокружение и тошноту. Было уже шесть тридцать. Свет погас, и в его кабинете было почти темно. Он подошел к окну и взглянул на движение восьми этажей ниже. Дорога была забита машинами. Люди толпились на тротуарах, и сверху их движение напоминало муравейник. С такой высоты все эти люди кажутся ничтожными. И он знал не понаслышке, что для того, чтобы вершить судьбу этого муравейника, необходимо подняться настолько высоко, чтобы чувствовать себя богом. Сострадание, милосердие, любовь – это были относительные, условные термины, никогда не абсолютные. Какую любовь или сострадание вы могли испытывать к принесенной в жертву шахматной фигуре? На мгновение Фриша охватила неудержимая ностальгия по молодости. Ему внезапно пришло в голову, что все эти люди погрязли в собственном поражении. Какими бы великолепными и роскошными ни казались вещи, все же произошла коллективная неудача, с которой подавляющее большинство, казалось, полностью смирилось.

Что могло разбудить эти сомневающиеся массы? Возможно, даже не война.

Телефон снова зазвонил. Это был Баум, который казался обеспокоенным.

– В чем дело? – спросил он. – Машина ждет.

Фриш вырвался из своих размышлений.

– Я уже в пути.

Но он задержался еще несколько минут, раздраженный зудом, который никакая приятная мысль не могла остановить. Эта женщина Гермес! Эта маленькая зануда! Предоставление информации незнакомому человеку, вероятно, продавцу или, что еще хуже, страховому агенту. Кто еще это мог быть? Друг? Могли бы у вас быть друзья, о которых вы не знали? А может, совсем не друг. Кто, черт возьми, это мог быть? У него, конечно, было много врагов, но все они были ему хорошо известны: конкуренты, политики, несколько презираемых женщин, кое-где ревнивые мужья. Кто еще? В его худших кошмарах эти враги разрослись, образуя грозную орду. Одна из постоянных опасений Фриша заключалась в том, что он может стать жертвой засады. Это был страх, похожий на хроническую мигрень, то едва ощутимый, то невыносимый. Хотя он никогда не получал каких-либо угроз, он опасался убийц, скрывающихся на его обычных маршрутах. Иногда, стоя у окна и глядя на улицу внизу, он задавался вопросом, как мог бы выглядеть его гипотетический палач. Он представлял, как выделяет его среди толпы. Это вполне может быть тот человек на углу, выгуливающий свою собаку; или тот мотоциклист, одетый в черную кожу, тот, который все время кружил вокруг квартала. Или, может быть, этот студент, который сегодня прогуливается, засунув руки глубоко в карманы плаща.

Фриш вышел из офиса, запер дверь и спустился на лифте в подземный гараж. Баум ждал его в машине. Фриш сел рядом с ним на заднее сиденье и кивнул водителю.

– Ты болен? – спросил Баум.

– Вовсе нет. Почему?

– Ты выглядишь бледным.

– Я, должно быть, съел слишком много.

Но Баума это не убедило.

– О, я почти забыл. Напомни мне о мисс Гермес, когда я вернусь. С ней нужно что-то делать.

– Хорошо, – Баум никогда не подвергал сомнению решения Фриша.

Они молча поехали на вокзал. Впервые за много лет их знакомства Фриш почувствовал физическое отвращение к Бауму. Но вскоре он понял, что это неприятное ощущение распространяется на все его окружение, не в последнюю очередь на его собственную личность.

В баре на вокзале он выпил коньяк, который, казалось, оживил его. Поезд стоял в ожидании на платформе, но, к счастью, некоторые купе оставались пустыми. Они устроились на плюшевых сиденьях за мгновение до того, как был дан сигнал об отправлении, и только когда он почувствовал, что поезд тронулся, Фришу показалось, что он полностью вернул себе хорошее настроение. Он с новой приветливостью посмотрел на худое лицо Баума и его привычные жесты: снял и осторожно сложил плащ, который всегда носил, поправил складки брюк, когда сел, положил свой кожаный портфель на колени и открыл его с одновременным щелчком боковых защелок. И, наконец, вытащив шахматы так осторожно, как будто это была реликвия, положил их на небольшой откидной столик и тщательно расставил фигуры. Его последним действием перед началом игры было рыться в кармане штанов в поисках монеты в один пфенниг, которую он положил рядом с доской. Фриш сделал то же самое. Таковы были символические ставки.

Баум был достойным игроком, не гений, но и некомпетентным его нельзя было назвать. Его завидная техника компенсировала его бездарность. Он был хорошим теоретиком, его дебюты всегда безупречны. Правда, идей у него не было; всякий раз, когда он пытался уйти с проторенных дорог, он оказывался проигранным, но в целом он был достойным противником, которого не легко было победить. Обычно у них было время на две или даже три игры. Они быстро пробегали через дебют и после некоторой перестрелки в центре и нескольких обменов фигурами решали, стоит ли продолжать игру. Определенные позиции неизбежно заканчивались ничьей. В этом случае они начали бы сначала, постепенно выбирая более рискованные варианты. Баум, однако, всегда был осторожен, делая только проверенные ходы. Действительно, ничьей он удовлетворился, считая это хорошим результатом. Но иногда они оказывались погруженными в одиночную длинную игру, настолько интересную, что они даже останавливались, чтобы изучить ее, анализируя все варианты.

Характерной чертой всех шахматистов, очевидно, является отказ признать, что их позиция в проигранной партии была действительно незащищенной. Вот и Баум, когда проигрывал, упорно рассматривал каждый ход, пытаясь выяснить, где и когда он совершил ошибку. Их партии и последующий анализ Фриш часто разбирал в своей колонке своего шахматного журнала.

Сегодня вечером Баум играл белыми. Его любимым был ферзевый дебют. Он любил плавать по тихой воде на надежных судах. Но Фриш не хотел повторять обычный сценарий. Он решил немного встряхнуть игру. С Баумом он мог себе позволить пару рисков.

– Давай посмотрим, как ты выберешься из этого, старик, – сказал Фриш, быстро делая свой первый ход. Но вскоре выяснилось, что его план на игру полностью отличался от обычного. Он ужасно хотел увидеть лицо старого доброго Баума, когда тот поймет, с какой вариацией ему придется иметь дело. Хотел ли Фриш просто подшутить над Баумом, усложняя партию опасной защитой? Или это был вызов самому себе?

Шахматисты склонны иметь такое же предвзятое отношение к игре, как и к миру, проецируя на нее своими симпатии и антипатии, убеждения и раздражения. Фриш считал себя пуристом, который боялся всего, что не было логичным и линейным, или, по крайней мере, сводимым к какой-то установленной теории. Его разумная оценка сил основывалась больше на количестве фигур, чем на качестве игры. В общем, он был человеком, который терпеть не мог проигрывать – и не только в шахматах; человек, неспособный хоть немного отказаться от своих глубоко укоренившихся убеждений.

Прошло меньше года с тех пор, как он наткнулся на эту вариацию для черного в ходе своих анализов для журнала. Он то тут, то там появлялся на турнирах, добиваясь непостижимых успехов. В какой-то момент он потребовал пожертвовать коня в обмен на две пешки, но этот маневр помешал белым закрепить позицию своего короля, создавая для него угрозу. Если белые решали сохранить свое количественное преимущество, им приходилось мириться с тем, чтобы оставаться в оборонительной позиции в течение длительного времени.

Вариант немедленно поразил Фриша как оскорбление его собственных канонов эстетического порядка, и он подробно рассмотрел этот вопрос на страницах своего журнала, стремясь опровергнуть вариант, продемонстрировав, насколько он полностью не обоснован. Его серьезное исследование, опубликованное в нескольких выпусках, было озаглавлено «Люнебургский вариант», которое он назвал «бессвязным», «необдуманным» и «сварливым». Но иногда мы так сильно ненавидим что-то, что в конечном итоге отождествляем себя с этим, и теперь Фриш делал именно те шаги, которые он осуждал. Он, должно быть, почувствовал трепет греха, действуя вопреки своим убеждениям. Приняв точку зрения своего оппонента, возможно, впервые, он понял, насколько иной может показаться позиция, если просто перевернуть доску.

Он задавался вопросом, запомнил ли Баум этот вариант.

Но, конечно же, Баум был неоценимым помощником в нервном анализе этих игр. И да, он заметил. И еще как!

– О! – воскликнул он явно изумленно, как бы имея в виду, что этот дьявол снова поднял голову!

Фриш продолжал. Как бы тщательно он это ни изучал, всегда казалось, что какой-то аспект вариации ускользает от него. Он задавался вопросом, зачем он искал такого рода проблемы. У него возникло внезапное желание предложить прекратить эту игру и начать новую, но он знал, что Баум будет считать отказ от игры победой, а он не собирался уступать. В лучшем случае он время от времени предоставлял ему ничью. Баум неделями хвастался тем, что несколько раз ему доводилось выигрывать. И так же, как одна победа может искупить многие поражения, одно поражение может обесценить или даже уничтожить длинную цепочку успехов. Но в сущности Фриш был настроен оптимистично. Если он будет играть с должным вниманием, он сможет хотя бы попытаться закончить игру.

Погруженный в собственные мысли, он даже не заметил, что еще один пассажир вошел в купе и собрался сесть рядом с ними. Так бывало редко, чтобы кто-нибудь заходил в купе, задернутое шторам. Фриш оторвался от доски и посмотрел на злоумышленника с раздражением. У него был способ косо смотреть на людей, техника, которую он сохранил из своего армейского прошлого. Он никогда не встречал чьих-либо взглядов, а вместо этого сосредотачивался с неодобрением на горле своего собеседника, как если бы обнаружил пятно на его воротнике или незашитую эмблему.

Чувствуя себя наблюдаемым, молодой человек что-то сказал себе под нос, пробормотал приветствие и сел.

Злоумышленнику могло быть чуть больше двадцати. У него были светлые волосы до плеч, ему нужно было побриться, и он был закутан в плащ, белый, но уже не безупречный, застегнутый до шеи. Это был стиль одежды, который Фриш, естественно, ненавидел.

Мальчик рухнул на сиденье и засунул руки в карманы. На плече у него был плоский кожаный портфель. То, что у него не было другого багажа, давало Фришу надежду на то, что ему предстоит короткое путешествие.

Наблюдая за ними в течение нескольких минут, мальчик открыл свой портфель, достал бумагу для рисования и прочистил горло, чтобы привлечь их внимание.

– С вашего разрешения, господа, – сказал он, – я хотел бы сделать вам набросок того, как вы играете в шахматы.

Фриш резко отказался, и мальчик, очевидно смирившийся, будто снова устроился на своем месте. Он снял портфель с плеча и положил рядом с собой, сначала вынув из него небольшой серый пакет, который он поспешно сунул в карман своего плаща.

Фриш вернулся к своим мыслям, но инопланетное присутствие обеспокоило его. Время от времени он бросал быстрые взгляды на незнакомца, который не спускал глаз с доски. Почти незаметные гримасы на его лице наводили на мысль, что он оценивал различные возможности. Баум тоже был полностью поглощен игрой. Оказавшись в выгодной позиции, он сосредоточился со всем вниманием на игре, двигая своими фигурами с явным удовлетворением.

Они играли еще полчаса, после чего Фриш предложил ничью, убежденный, что Баум, как обычно, согласится. Но, к его великому разочарованию, его противник отказался, поджав губы, как будто смакуя марочное вино, и, наконец, дерзко отказался:

– Я бы лучше посмотрел, что получится, если вы не возражаете.

После этого, шаг за шагом, Фриш осознал, что, несмотря на все свои усилия, он движется к несостоятельному эндшпилю, курс, который он хорошо знал, тщательно проанализировав его, хотя его анализ был необъективным. Убежденный, что «Люнебургский вариант» не выдержит критики, он стремился, возможно, бессознательно, укрепить свою убежденность. Когда мат приближался, он сдал своего короля.

– Мой дорогой Баум, – воскликнул он с притворной самоуверенностью, хотя и не мог скрыть угрюмого выражения лица, которое обычно принимают те, кто не желает проигрывать, когда они проигрывают. – Этот вариант не работает.

И поскольку поражение всегда побуждает нас быть снисходительными, он повернулся к юному зрителю почти так, словно хотел привлечь его внимание. Юноша продолжал смотреть на доску с сомнительным выражением лица, как будто складывал несбалансированные счета. Но невозможно было понять, насколько хорошо он знал игру.

Молодой человек прочистил горло и сказал:

– Мне не кажется, что вы сделали самые лучшие ходы.

Фриш был ошеломлен. Потребовалось усилие, чтобы поглотить оскорбление, но после того, как он восстановил самообладание – ибо только с величайшей выдержкой можно ответить некомпетентному человеку – он ухмыльнулся.

– Вы думаете, что нет?

Если и было что-то, что он не мог вынести, так это мнение зрителя-любителя, который, возможно, едва знал, как движутся фигуры. Этот молодой художник, например, был именно таким образцом, его приход был неизбежным раздражителем. Его взгляд на шахматы был недальновидным и ограниченным. Он был из тех, кто видит маты, вырисовывающиеся повсюду, как миражи в пустыне, и таким часто приходилось удерживать руку, как наивному ребенку, которому захотелось поиграть с фигурками. В поезде всегда существует угроза непредсказуемого вторжения незнакомца, и вторжение этого дилетанта было совершенно непредсказуемым, даже беспрецедентным. За многие годы, которые Фриш и Баум совершали этот маршрут на поезде, было несколько случаев, когда нарушитель, который мог бы выбрать свободное купе, вместо этого решался присоединиться к джентльменам, чувствуя себя свободно. Безобидные, поверхностные комментарии некомпетентных людей, конечно, легко опровергались. Но, как оказалось, этот злоумышленник, похоже, знал правила игры и говорил с явным намерением спровоцировать.

Фришу удалось успокоиться. Ему даже пришло в голову, что этот прекрасный молодой джентльмен может быть поводом для развлечения.

– Что заставляет вас думать, что в этой позиции были лучшие ходы? – спросил он, слегка наклонившись вперед.

Молодой человек многозначительно, почти презрительно усмехнулся.

– В этой позиции их явно нет, – сказал он.

– В смысле?

– Это означает, что нам придется отступить на несколько ходов, чтобы я мог объяснить вам это.

Фриш провел еще одну короткую битву с самим собой.

– Действительно.

– В самом деле. Этот вариант нужно разыгрывать как можно более динамично, а не сводить его к навязанной вами защитной неподвижности. Его цель – ферзь, а пешки – это основная угроза. Без некоторой компенсации за первоначальную жертву коня вы столкнетесь с проигрышем в эндшпиле, это очевидно.

– Очевидно, – пробормотал Баум, не сводя глаз с доски. – Очевидно, – повторил он, словно охваченный легким приступом эхолалии.

Фриш собирался что-то сказать, когда молодой человек поднял руку.

– Я играл в этот вариант много раз, – сказал он. – На самом деле, я всегда играю против ферзевого дебюта.

– Полагаю, успешно, – саркастически заметил Фриш.

– О, да, – ответил молодой человек. – В восьмидесяти процентах случаев. Играя черными – это настоящий успех.

– Мой дорогой сэр, – объявил Фриш, уже не в силах сдерживаться, – я хочу сказать вам только одно: эта защита бесполезна. Около года назад она внезапно стала популярной, прежде всего, как мимолетное увлечение (ведь даже в шахматах мода приходит и уходит), пока я сам не почувствовал себя обязанным уничтожить ее в своем журнале.

Он говорил авторитетно.

– Его единственное – и я повторяю, единственное – преимущество состоит в том, что тот, кто тревожит воду, иногда создает неприглядную турбулентность, в которой противник может поскользнуться и упасть. Но не более того. Он полагается только на неожиданность. Это, безусловно, основано на иллюзиях.

Здесь он замолчал, видимо, сожалея о своей горячности. Выбрав более нейтральный тон, говоря с осторожностью, с которой он мог бы выбрать галстук, подходящий к вечернему костюму, он добавил:

– В любом случае, похоже, вы тоже играете в шахматы.

– Больше нет, – ответил молодой человек.

– Но как же? Я же вижу ваши знания.

– Я играл долгие годы, пока не получил звание гроссмейстера. Но теперь я не имею ничего общего с шахматами.

– Что ж, – великодушно предложил Фриш, – почему бы не воспользоваться этой возможностью?

Прибытие злоумышленника раздражало, но теперь, когда Фриш понял, что имеет дело с экспертом, он внезапно передумал.

– Если хочешь…, – продолжал он, широко указывая на крошечную шахматную доску, на которую г-н Баум все еще смотрел, словно потрясенный своей победной позицией.

Молодой человек застенчиво отказался.

– Я не могу, я действительно не могу.

– Но почему бы и нет? Что может быть лучше? Я доктор Фриш, мастер и международный шахматный рефери. Также редактор журнала Der Turm.

Молодой человек пожал протянутую ему руку, коротко кивнув и пробормотав:

– Майер.

Фриш отказался сдаваться.

– Вы можете играть белыми, если хотите. Или возьмите черных и используйте этот вариант.

Молодой человек решительно покачал головой.

– Мне жаль показаться невежливым. Я сказал «не могу», но правда в том, что я не могу играть против соперника.

При этом даже Баум вышел из оцепенения и с любопытством посмотрел на молодого человека – его звали Майер, да? По крайней мере, Баум услышал именно это имя, – и этот человек теперь, казалось, чувствовал себя обязанным объяснить свой отказ.

– Полагаю, это вопрос нервов. То есть, я думаю, что я по-прежнему хороший игрок. Просто у меня нет духа, чтобы играть против человека из плоти.

– Сердце? – ошеломленно спросил Фриш. – У тебя нет сердца?

– Это вне моего контроля, – продолжил молодой человек. – Наверное, фобия, но я ничего не могу с собой поделать. Шахматы чуть не разрушили мою жизнь. Они довели меня до безумия. За ночь я потерял все, у меня ничего не осталось. Даже сейчас трудно поверить, как это произошло. Я оказался бездомным, проводя ночи на улице или в общественных убежищах. Были времена, когда я действительно думал, что сошел с ума. В одном месте, где мне пришлось остаться на некоторое время, среди городских отбросов, был человек, который утверждал, что он может выяснить, что случилось в мозгах у любого человека. Он давал мне формы для заполнения и задавал очень неловкие вопросы. Он был полон решимости выяснить, почему я попал в такое положение. Он хотел указать пальцем на то, что именно сломало меня. А я хотел жить. Когда я объяснил ему проблему, он выглядел очень заинтересованным. Он был единственным, кто когда-либо слушал то, что я говорил, и верил моей истории. Он пришел к выводу, что причина, по которой я не мог больше играть в шахматы заключается в моем отце. Потому что я видел в своем оппоненте фигуру отца, с которым я был в конфликте. И он был прав, хотя и основывался в своих суждениях на косвенных предпосылках. Видите ли, мой отец был мне не родной отец, и история, которую я ему рассказал, определенно не была плодом моего воображения или продуктом моей бессознательной потребности наказать себя за какой-то проступок, как он утверждал. Хотя признаю, что в то время я и сам начал в этом сомневаться. Все началось с моей страсти к шахматам, игре, в которую я был вовлечен самым необычным образом…

Слова молодого человека, казалось, привлекли внимание двух господ. Впервые Фриш поднял бледно-голубой взгляд на глаза Майера, обнажив более мягкое выражение лица, по крайней мере, так Майеру показалось. И это, действительно, было именно тем, чего мальчик ждал, опасаясь, что этого никогда не произойдет, поскольку иногда человек ищет человеческий отклик в глазах дрессированных животных. Черты лица Фриша внезапно расслабились. Он отказался от своей первоначальной сдержанности, но скорее случайно, чем с искренним намерением.

Майер глубоко вздохнул. Он казался менее напряженным. Пелена охриплости, выдававшая его нервозность, теперь исчезла с его голоса.

Он сжал в ладони пакет, спрятанный в кармане плаща, как будто чтобы убедить себя, что не забыл, зачем он ехал в этом поезде. Теперь он мог смотреть на своего противника без страха. Несмотря на все, что он знал о нем, он видел его обычным и беззащитным человеком, который, позволив на мгновение упасть маске жесткости, действительно выглядел на свой возраст, человеком почти старым, его железно-серые волосы коротко острижены, чтобы скрыть его обширное облысение, его здоровое и упитанное тело хорошо маскировалось под темным и идеально сшитым костюмом.

Другой человек, Баум, явно был обычным человеком. Он сидел, скрестив ноги, повернувшись на три четверти к Майеру, положив руки на одно колено, скрестив пальцы, по-видимому, погруженный в свои мысли, но только для того, чтобы иметь возможность слушать, не привлекая внимания.

Поезд проехал мимо чугунолитейного завода, который ослепляющими вспышками бросался в окно купе. Затем мимо проплыла деревня, ее огни какое-то время осветили путь, пока, наконец, черный омут леса вновь не поглотил вид в окне.

Молчание двух мужчин, а также открыто возбужденное и внимательное любопытство Фриша убедили Майера начать свой рассказ.

Еще в детстве я увлекся шахматами. Первым ходам я научился у отца, который был талантливым любителем. Фактически, одно из самых ярких моих воспоминаний о нем – это то, как он выглядел, когда он склонился над доской в глубокой задумчивости.

Но оба мои родители погибли в автокатастрофе, когда мне было шесть лет. Меня отправили жить к бабушке в Вену, матери моей мамы.

В течение многих лет я больше не думал о шахматах, которые оставались смутным, загадочным воспоминанием, связанным с волшебным миром моего раннего детства. Набор шахмат моего отца лежал в ящике в доме моей бабушки. Это была одна из тех досок, которая закрывалась как сундук с фигурами из белого и черного дерева. Доска с фигурами валялась в старом ящике вместе с другими вещами отца: металлический табачный футляр, несколько трубок, бритва с черепаховой ручкой. Не более чем сувениры на память.

Мне было около тринадцати лет, когда шахматы снова овладели мной, и произошло это очень странным образом, как если бы шахматы отрылись для меня в новом свете.

Однажды весенним утром я сидел с бабушкой в уличном кафе в центре города и смотрел, как в стеклянной чашке тают остатки моего мороженого. Внезапно на блестящую мраморную столешницу покапала кровью. Моя бабушка вскочила на ноги, пытаясь остановить поток крови из моего носа салфеткой. Женщина, владевшая кафе, умыла меня водой из-под крана привела в элегантную заднюю комнату, стены которой были полностью зеркальными. Мне сказали сидеть абсолютно неподвижно, пока кровотечение из носа не прекратится. Напомнив мне не двигаться, бабушка оставила меня одного. Но, как выяснилось, я был не совсем один, потому что вдруг я услышал шепот из-за толстой красной бархатной занавески, разделявшей комнату на две части. Как будто кто-то пытался говорить без шума, и скука принудительной неподвижности заставила меня особенно любопытно узнать, кто там, за шторой. Моя голова была запрокинута; я прижимал лед ко лбу, глядя в точку прямо над собой. Но я перевел взгляд и посмотрел в дальний конец комнаты, отражавшийся на потолке, также зеркальный, который позволял мне видеть, что происходило за шторой. Я узнал кое-что знакомое: шахматную доску, окруженную людьми, которые, судя по широко распространенному облысению и седеющим волосам, казались довольно пожилыми. Они смотрели заворожённо на черно-белый четырехугольник, словно ожидая ответа оракула. Но было еще кое-что, что я не мог разглядеть, как бы я ни старался. Это резко контрастировало с торжественностью комнаты: казалось, что пожилые люди с сутулыми плечами и склоненными головами излучают некий восторг перед каким-то открытием.

– Если тебе уже лучше, мы можем идти, – сказала бабушка.

Но вместо этого я встал и направился к шторе, за которой скрывался другой мир. Возможно, моя бабушка слишком опешила, чтобы остановить меня, или, возможно, она была напугана тишиной в комнате и ничего мне не сказала. Она только успела поднять руку в знак удивления, которого я почти не заметил, потому что уже открыл занавеску и подошел к группе людей, столпившихся вокруг стола. Никто не обратил на меня внимания, даже когда я протолкнулся локтем к столу, чтобы увидеть доску. Как только я это сделал, я понял причину странного чувства, которое у меня только что возникло. За столом сидели два человека: один, повернувшийся ко мне спиной, был старик с пышной шевелюрой седых волос и одетый в темную одежду. Напротив него был тощий белокурый ребенок примерно моего возраста. Неподвижный у доски, окруженный всеми этими мужчинами намного старше его, он был похож на маленького Иисуса, которого допрашивают врачи в храме.

Был ход старика, он поднял руку и передвинул свою фигуру с видом крайнего уныния. Ребенок, сидящий напротив, немедленно последовал его примеру, ничего не говоря, но действуя с такой безжалостной и насмешливой уверенностью, что можно было предположить, что это был кульминационный момент.

Я всегда думал, что вы должны объявить о своей победе, сказав «шах» или «мат», хотя бы даже только для вашего собственного удовольствия. Но, к моему удивлению, здесь ничего подобного не произошло. Старик подумал еще несколько минут – точнее, казалось, что он внимательно оценивает драгоценный предмет или оценивает подлинность произведения искусства, – после чего он просто встал и пожал руку оппоненту.

Внезапно все люди, которые до этого молчали, затаив дыхание, начали громко болтать и показывать пальцами на доску. В этот момент бабушка взяла меня за руку и стала уводить. Я не хотел идти. Я начал пинаться и протестовать, но бабушка была неумолима. Когда она утащила меня, расступаясь через людей, которые продолжали кричать вокруг доски, я обернулся, чтобы в последний раз взглянуть и увидел – без тени сомнения – что тот, кого я принял за ребенка, на самом деле был взрослым. Это был карлик с худощавым телосложением и детским лицом, лысый и морщинистый. Еще мне показалось, что он посмотрел на меня, как бы подмигивая.

Это был день моего перерождения? Я не уверен. Но я знаю, что с тех пор мой интерес к шахматам пробудился. Я был как губка, который начал впитывать шахматы. Первым делом я порылся в вещах, принадлежавших моему отцу, и вытащил из ящика шахматы, как будто раскопав клад. Я рассматривал фигуры, как будто видел их впервые, а затем выставлял их на доску, как мой отец учил меня много лет назад. Мне казалось, что я чувствую в себе все эмоции, воплощенные в этих типичных фигурах. Я чувствовал себя единственным наследником своего отца, который завещал мне свои шахматы.

Меня поглотила немедленная и неумолимая страсть. Некоторое время я просто перемещал фигуры по доске. О них я думал и днем, и ночью. Образы фигур являлись ко мне в снах. Мне еще предстояло сыграть ни одну игру, но я уже представлял себя непобедимым чемпионом. Когда меня спрашивали, кем я хочу стать, когда вырасту, у меня никогда не было ни малейшего сомнения. Конечно, шахматистом.

Помимо самого набора шахмат, отец также оставил мне немало шахматных книг, которые я пролистывал поверхностно, но с жадностью, не понимая их заумных символов.

Однажды я решил, что пора проверить свое предполагаемое мастерство. Найти соперников было непросто. Когда мы начинаем испытывать настоящую страсть к чему-либо, мы также с тревогой осознаем, что наша страсть, которая кажется нам всепоглощающей, мало ценится другими людьми. Мне не с кем было играть, кроме моих одноклассников, с которыми мне иногда удавалось сыграть несколько быстрых партий. Я пребывал в постоянном поиске партнера для игры и всякого, кого встречал, спрашивал только одно – это играет ли он в шахматы. Меня не интересовали те, кто говорил «нет», а те, кто признал, что обладают хотя бы малым знанием правил, сразу росли в моих глазах. И я непременно склонял их сыграть со мной.

Итак, моими первыми противниками были друзья и одноклассники. Но даже бабушку я не щадил. Часто она пыталась ускользнуть от меня, отговариваясь тем, что у нее полно других дел.

Как и любой новичок, я предпочитал практику теории, считая последнее излишним в присутствии всеведущего гения, жившего во мне, который обязательно подскажет мне выигрышный ход.

Вы знаете, что Алехин считал шахматы искусством, а Капабланка – чистым ремеслом. Ласкер, с другой стороны, считал игру сражением. А я видел игру не как сражение, а как петушиный бой, с криками и летающими перьями повсюду. Я мало обращал внимания на защиту, жертвуя фигурами, не задумываясь, довольствуясь выстраиванием небольших стратегий, не замечая, что стратегия противника может переиграть и поломать твою стратегию. Я был убежден, что воображение (которого у меня было в избытке) всегда возьмет вверх над подсчетами жалких бухгалтеров, на которых были похожи многие мои оппоненты; они как будто высчитывали приход и расход, сводили дебет с кредитом. А я мечтал сыграть как великий Морфи или «бессмертный» и «вечнозеленый» Андерсен, совершив серию умопомрачительных жертв, но поставив противнику мат при этом одной фигурой, например, пешкой. Но талант не всегда соизмерим с увлечением, и я понял, что одного страстного желания красивой игры мало для красивой игры. В тот момент я был еще далек от понимания игры. Тем не менее страсть во мне росла, достигая ненормальных размеров.

В семнадцать лет я поступил в Академию художеств, переехав из бабушкиного дома в студенческое общежитие. Моя бабушка была не плачущей седой старушкой, а, напротив, очаровательной женщиной пятидесяти пяти лет, бывшей певицей, за которой до сих пор ухаживают преданные поклонники, которая вела блестящую, если не сказать развратную жизнь, и явно испытывала облегчение, когда я покинул ее дом. Но этим я не хочу сказать, что она не любила меня.

Продолжить чтение