Читать онлайн Россия. ХХ век начинается… бесплатно

Научные рецензенты:

доктор исторических наук профессор, научный директор Российского военно-исторического общества

Михаил Юрьевич Мягков

доктор технических наук профессор, лауреат Государственной премии СССР генерал-майор авиации

Борис Максимович Долженко

кандидат исторических наук доцент МГИМО (Университета) МИД Российской Федерации

Сергей Михайлович Монин

Знак информационной продукции 12+

Сайт издательства www.veche.ru

Глава 1
Отеческая война и мир

XX век стал столетием глобального кризиса европейской цивилизации, сравнимого по своим масштабам с падением Римской империи. Произошла грандиозная социальная революция, уничтожившая прежнее мироустройство, которое формировалось без малого пятьсот лет кровью и потом многих поколений на основе идей Ренессанса и мифологем эпохи Просвещения[1].

Цивилизации обладают нелинейностью, что в алгебре означает «определенный вид математических уравнений, содержащих искомые величины в степенях больше единицы или коэффициенты, зависящие от свойств окружающей среды. Множеству решений нелинейного уравнения соответствует множество путей эволюции системы, описываемой этими уравнениями»[2].

Нелинейность означает, что многие математические уравнения могут иметь несколько различных решений. Отсюда вытекает физический смысл нелинейности. Множеству решений нелинейного уравнения соответствует множество путей эволюции системы, описываемой этими уравнениями системы. В мировоззренческом плане идея нелинейности может быть эксплицирована посредством идеи многовариантности, альтернативности путей развития и идеи выбора из нескольких вариантов.

Растущий технологический потенциал делает социальную систему более независимой от внешних колебаний, но вместе с тем более чувствительной к внутренним колебаниям, то есть к состояниям массового и индивидуального сознания. Нелинейность и эволюционные катастрофы вытекают из глобальной противоречивости социоприродных и общественно-политических отношений[3].

Цивилизационное видение позволяет не только объяснить многие феномены человеческой культуры, включающей науку и технику, как системы, но и прогнозировать с определенной долей вероятности ряд ее сущностных свойств и направлений развития. Присущая человеку инфернальность, или свобода выбора, может существенно, в особенности в точках бифуркации, менять траекторию движения системы. Поэтому человеческой культуре свойственны «странные фазовые блуждания»[4].

Важнейшими элементами европейской цивилизации философы, историки и политологи, а за ними и правящие элиты считали греческую философию, римское право и христианскую традицию. Однако на практике последней так и не удалось стать единым цементирующим элементом миропонимания европейцев. Реформация разделила некогда единый западный христианский мир по конфессиональному признаку. Можно констатировать, что протестантская Северная Европа никогда не ладила с англиканской Англией, а все они, вместе взятые, – с католическими Францией, Испанией и Италией. Признание общих библейских новозаветных принципов не могло затушевать идеи жесткого предопределения у протестантов, а отсутствие апостольского преемства у большинства протестантских церквей в силу их либеральных воззрений, позволяло католикам смотреть на них как на заблудших христиан, оказавшихся за пределами ограды матери-церкви. Так что единых духовных и этических принципов в Европе сложиться не могло. Еще в эпоху Возрождения в борьбе с диктатом Римско-католической церкви просветители заявили о неприятии идеи Божественной Троицы и выдвинули взамен неопределенную в теологическом отношении концепцию пантеизма.

«Гуманно-гуманитарные философы XVIII века проповедовали просвещенный деспотизм и диктатуру разума. Пока идеи гуманизма сохраняли изначальную силу, ее представители также находили мужество осуществлять ее с негуманным величием. На том, что они репрезентируют идею гуманности, они основывали свой авторитет и свои тайные общества, основанные на строго эзотерических связях. Негуманное превосходство над непосвященными, над средним человеком и всеобщей массовой демократией заключено в их эзотерике, как и во всякой другой»[5].

Процесс «десакрализации» Европы свое оформление получил в эпоху Нового времени. Тогда были на практике реализованы принципы эволюции от простых форм организации жизни к ее более сложным формам и выделения автономного и самодостаточного субъекта из природного, а затем и социального контекста. «Эпоха, которую мы называем Новым временем… определяется тем, что человек является масштабом и центром существующего мира. Человек – это существующее всегда и везде, то есть то, что лежит в основе любой опредмеченности, всего, что можно представить, это subiectum (субъект. – А.Г.)»[6].

Выдающийся британский философ А. Тойнби писал, что «исследуя общество, именуемое нами “западным”, мы обнаружили, что оно проявляет тенденцию к постоянному расширению. Однако мы должны признать, что за все время существования общество это так и не добилось доминирующего положения во всех трех планах – экономическом, политическом и культурном»[7].

Мировые империи погибают, когда подвластные им народы опережают элиту в своем религиозно-духовном развитии, а атеистические сообщества начинают разлагаться на глазах, как ткани у прокаженных, когда «прогрессивность» их ценностей вступает в противоречие с нравственными смыслами самой человеческой природы.

«Трагедия… западной цивилизации состоит именно в том, что она руководствовалась в своем развитии не идеей приоритета духовного прогресса, а преклонялась перед прогрессом материально-техническим, – заметил А.Н. Швечников. – Парадоксально здесь то, что католическая церковь была не противником, а соучастником такого подхода, вместо того чтобы закладывать духовный вектор развития западной цивилизации»[8].

Этот мировоззренческий тупик предрекали наиболее прозорливые западные политологи. Под впечатлением торжества просветительских идей и прекращения религиозной конфронтации европейцы и американцы, писал Г. Мейергофф, уверовали, что, «поняв природу и историю, человек не будет ее жертвой, а создаст свое собственное разумное царство, станет, в конце концов, хозяином своей истории», и попытались подменить христианство «религией разума». Эта попытка не удалась. «Крах… религии оставил тяжелый след на всей современной культуре. Человек, по-видимому, утерял ключи к разуму и одновременно господство над своей историей. Эта двойная потеря способствовала тому, что появилось убеждение, что история, как писал Шекспир, исполнена шума и ярости, но она лишена смысла»[9].

В результате утверждения потребительского отношения к религии человек потерял шкалу морального измерения своих действий. «В природе Бога отсутствуют присущие всем смертным ум и воля, – отмечал К. Ясперс, – а также свобода и причинность, как ее мыслил Спиноза: “Причинность и есть то, что называют Божьей волей, поскольку она вечна и неизменна”. На уровне человека это означает полное отсутствие такого явления, как свобода воли. …Взгляд на свободу воли возникает из кажущегося, мнимого произвола в действиях людей, которые последствия своих дурных поступков осуждают, а причин, которыми они обусловлены, не осознают. Поэтому ребенок убежден, что он свободно ищет молока, залезая в платяной шкаф родителей, разгневанный мальчик считает, что он свободно желает мщения, ударив девочку, а трус оправдывается свободой бегства. Пьяный убежден, что он по свободному волеизъявлению говорит то, что, впоследствии протрезвев, желал бы взять назад»[10].

В методологии науки главное место отводилось метафизике, которая «постепенно приобретает характер логики, …а логике, по-видимому, предназначено во все большей степени стать преобразованной в математику. …Абсолютная непогрешимость может быть присуща лишь папе римскому и экономическим советникам президента, но я совершенно уверен, что она не присуща таблице умножения», – остроумно сказал американский философ Ч. Пирс[11].

Таким образом, метафизический материализм эпохи Просвещения и Нового времени, отвергая магические и мистические черты идеократии Возрождения, оказался неспособным воспринять диалектику Ренессанса. Философы и историки прибегли к методу «неклассической ретроспекции», по выражению Б.Г. Кузнецова, когда вся модернизация его идей свелась к их перелицовыванию путем изменения терминологии в пользу естественно-научных понятий[12].

Прагматический рационализм Нового времени разрушил космогонические представления гениев Ренессанса, которые были близки к осознанию существования ноосферы. «Алхимия трактовалась как искусство высвобождения частей универсума из временного бытия и достижения совершенства, которое для металлов представлено в золоте, а для человека – в долголетии и бессмертии. Материальное совершенство при этом могло быть достигнуто только через некоторую духовную подготовку… Однако в XVIII веке осознание алхимиками своей роли и статуса все больше и больше подвергалось влиянию утилитаристской мысли. Почти все авторы писали работы, упоминая при этом ту пользу, которую они принесут… Наиболее выдающиеся представители этой дисциплины сделали утилитаризм своей доктриной и выступили с трактатами о приготовлении пищи и производстве промышленных товаров…изготовлении красок и средствах удалении ржавчины. Тот вклад, который такая пропаганда практического значения химии внесла в ее распространение… невозможно переоценить, хотя в то же время историография химии в весьма ограниченной степени свидетельствует о развитии сущности теоретико-познавательного процесса. …Даже задачу химии как науки теперь ученые определяли своеобразно: сделать дары природы более доступными для использования человеком»[13].

В западноевропейском мировоззрении сложилось убеждение, что историография выполняет, как и химия, главным образом прикладную функцию: она концептуализирует знания о прошлом, которые можно использовать в совершенствовании настоящего состояния общества. Прошлому столетию «господства толпы», по определению французского социолога Г. де Тарда, было свойственно убеждение, что общественное мнение способно оказывать влияние на ход социально-политических процессов[14].

Историческая наука в начале XIX столетия стала властительницей дум человека. «Историк стал властителем дум, вся культура подчинилась его постановлениям. Историография решала, как следует читать “Илиаду”; историческая наука решала, что нация определила в качестве своих государственных границ, своих наследственных врагов и традиционной миссии. …Владеющий секретами прошлого историк, как генеалог, обеспечивал человечество доказательствами знатности его происхождения и прослеживал триумфальный ход его эволюции… Вся культура ожидала суда истории… Она заняла место, которое ранее занимала философия, и стала выступать в роли руководителя и советчика. Хозяйка секретов прошлого, история, подобно придворным генеалогам, несла человечеству диплом о его благородстве, восстанавливала картину его триумфального шествия»[15].

Тогда «властная, самоуверенная муза Клио вытеснила религию и философию, как богиня, которой мы преклонялись»[16].

Однако «прогресс в истории, – справедливо замечает британский историк Д. Элтон, – представляет собой в значительной мере ценностное суждение и личное дело… Прогресс и необходимость – это доктрины, которые невозможно вывести из изучения истории, их можно лишь привнести в нее… Поскольку мы знаем, как двигались события, мы склонны предполагать, что они должны были двигаться обязательно только в этом направлении и считать известный нам результат как бы “правильным”. Первая тенденция освобождает историка от его главной обязанности – что-либо объяснять: неизбежное не требует объяснения. Другая тенденция делает его нудным апологетом совершившегося и побуждает его видеть прошлое лишь в свете настоящего»[17].

Итальянский философ Бенедетто Кроче писал: «Нельзя назвать логический критерий, который определял бы, какие из сведений и документов полезны и важны, а какие нет, так как здесь мы имеем дело с практической, но не с научной проблемой» так как, будучи инструментом действия, история как наука – всегда оправдание настоящего»[18].

Американские ученые Чарльз Бирд и Карл Беккер после встречи с Кроче выступили против веры позитивистов в возможность достижения объективной истины. Любое историческое описание, по их мнению, зависит от частных интересов, убеждений, предрассудков и пристрастий историка, имеющих для него значение ценностей, которые неизбежно проецируются на подход к фактам.

«Каждый ученый-историк, – писал Бирд, – знает, что его коллеги при выборе и упорядочении материала испытывают влияние своих предрассудков, предубеждений, верований, аффектов, общих соображений и опыта, особенно социального и политического, и, если он имеет здравый смысл, если не сказать о юморе, он меряет все по себе самому, не делая из этого правила никаких исключений». Историческое познание, утверждал он, не может быть ничем иным, кроме как «современной историей», потому что всякая написанная история представляет собой «отбор и установление фактов, фрагментов источников действительного прошлого. А селекция и установление научных фактов, объединяющая и комплексная операция, является актом выбора, убеждения и интерпретации относительно ценностей, является актом мысли и веры»[19].

Беккер исходил из иной методологической посылки, отрицая познаваемость истории: истины в классическом, естественно-научном смысле в социальных науках достичь невозможно, поскольку наше познание носит прагматический характер. «Событие само по себе однажды произошло, но как действительное событие оно исчезло; так единственной объективной реальностью, имея дело с которой мы можем наблюдать и проверять, являются некоторые материальные следы, которые событие оставило – обычно письменный документ… Лозунгом современного историка стал Cogito ergo rectum – “Я мыслю, поэтому я прав”»[20].

Их исследования, впрочем, мало чем отличались от опусов на исторические темы времен эпохи Просвещения. «Вольтер пишет историю подобно тому, как великие ваятели древности делали скульптуры, не копируя буквально оригинал, – писал энциклопедист Дени Дидро. – Имеет ли это смысл? Причиняется ли этим ущерб? Искажается ли этим [история]? В глазах педанта – да! Но это оправдано для человека, обладающего вкусом»[21].

Непреодолимым последствием внедрения «неогегельянской» методологии Кроче и Коллингвуда в историографию стал псевдоисторический жанр, находящийся на грани между историей и пророчеством[22].

«Кроче нанес тяжелый удар историческому прагматизму, – отмечает А. Стерн, – .показав, что настоящее не пытается учиться на исторических уроках, но является только оправданием того, что уже сделано»[23].

Системно-цивилизационный подход не является совокупностью абстрактных закономерностей, а результатом творческого построения в окружающей реальности системы взаимосвязанных состязательных элементов, которая сознательно преобразуется в замкнутый анклав, необходимый для оптимальной реализации совокупности задач по закону убывающей прогрессии. Флуктуации (образование непредвиденных случайных связей системных элементов) неизбежны, но они лишь временно нарушают ритм ее функционирования, поскольку деформированный сегмент замещают пограничные субсистемы до его частичной или полной регенерации. Такая методология выявляет устойчивые объективные факторы функционирования конкретной системы, будь то государство или социальный институт, в иерархии ее элементов. Иными словами, она определяет закономерности взаимодействия системных элементов. Волеизъявления государственной элиты оказывают влияние на трансформацию системы в пределах технологической модернизации, но для радикальных изменений требуется ломка архетипов сознания, что требует длительного времени,

Для большинства нынешних читателей книга покажется скучной, поскольку на их страницах не встретишь ни сенсационных заявлений, ни модных сослагательных наклонений в духе «что бы было, если бы?» в духе фэнтезийной «альтернативной истории», которая столь любима престарелыми актрисами, отставными генералами, либералами и юношами, достигшими половой зрелости. Системная методология этого не допускает, если отстраниться от эсхатологической идеи конца света или мистических толкований образа Гитлера или Сталина как очередной плотской ипостаси дьявола.

Английский историк Бэзил Лиддел-Гарт сделал в этой связи любопытное наблюдение: «Дорога к краху есть дорога к бессмертию – в этом, по-видимому, должна состоять оценка потомками величайших деятелей мировой истории… Если финальное падение исторической личности сопровождается драматическими обстоятельствами, память о ее ослепительной катастрофе обычно затмевает долгосрочные успехи победителей этого персонажа. Возможно, что трагическая завершенность жизненного пути такого героя придает неповторимую окраску причинам и обстоятельствам его ухода, яснее очерчивая его первоначальные победы. В то же время человек, деятельность которого закончилась бесспорными достижениями во многих сферах и построившего лестницу для восхождения своих преемников, давая тем возможность подняться еще выше, таким образом, сплавляет свою собственную славу со свершениями его последователей… Тенденция к возвышению побежденных за счет победителей уже налицо. Вину за иррациональность и юношескую сентиментальность подобных приговоров принято возлагать на современную журналистику; однако самый поверхностный исторический обзор покажет, что их происхождение теряется во мраке времен. На ученого-историка, подготовка и мировоззрение которого обязывает его доверять исключительно рациональной совокупности источников и фактов, ложится ответственность за преодоление этой извечной тенденции к прославлению драматических провалов одних при забвении продуманных и заслуженных подвигов других»[24].

Рузвельт, ушедший из жизни в конце войны, стал для американцев сакральным символом Победы, а у Сталина, на долю которого пришлось восстановление разрушенного агрессорами народного хозяйства, создание атомного оружия и ракетной техники, благодаря чему Гагарин совершил первый в мире космический полет, ореол Верховного Главнокомандующего Красной армии, разгромившей армаду немецко-фашистских преступников, потускнел уже при его современниках.

Что поделаешь, падающие звезды на небе для романтиков всегда выглядят привлекательнее планет!

Маркс в конце жизни заметил, что «события, поразительно аналогичные, но происходящие в различной исторической обстановке, привели к совершенно разным результатам. Изучая каждую из этих эволюции в отдельности и затем сопоставляя их, легко найти ключ к пониманию этого явления. Но никогда нельзя достичь этого понимания, пользуясь универсальной отмычкой в виде какой-нибудь общей историко-философской теории, наивысшая добродетель которой состоит в нее надысторичности»[25].

Таким образом, применение системно-цивилизационной когнитивной методологии необходимо для того, что вывести современную историографию из заколдованного круга бесконечного накопления фактической информации на качественно новый уровень их рационального объяснения. Застарелые догматы эпохи «хрущевской оттепели», «перестройки» и русофобские «медитации рыночных зазывал» постсоветского социологического безвременья, на которые вольно или невольно опираются многие современные исследователи, не позволяют понять значение для рассмотрения исторического процесса таких определяющих факторов, как его геополитические, макроэкономические, географические, социально-психологические и культурно-хозяйственные императивы. Иными словами, необходимо выявить сущность объективных категорий, которые определяли внешнюю политику СССР и всех индустриальных государств, вовлеченных в решение глобальных проблем минувшего века.

Учитывая, что международная деятельность государства так или иначе определяется его военным потенциалом, то возможности цивилизационного подхода повсеместно расширяются с помощью передовой методологии военно-политического исследования, или military-political study, который был введен в современную историографию моим старшим другом профессором Эдинбургского университета Джоном Эриксоном.

Эта монография начиналась со школьных записей воспоминаний моего отца – лётчика, прошедшего Великую Отечественную войну с первого до последнего дня, а после ее окончания несколько лет до поступления в Военно-воздушную академию проработавшего в эскадрилье обеспечения ЛИИ МАП СССР. Избрав историческую науку профессией, я прочел за много лет, вероятно, большинство документов, отложившихся в отечественных и зарубежных архивах, монографий и научных статей по этой проблематике. Неоценимый вклад в изучение этой проблемы внесли мои незабвенные и дорогие покойные учителя – профессоры В.А. Анфилов, Н.В. Ефременков, В.Г. Карцов и В.И. Салов, которые в течение многих десятилетий руководили моей научной работой. Огромный опыт я приобрел, когда работал ученым секретарем Научного совета Института истории СССР Академии наук СССР.

Вопреки обыденному представлению о ремесле ученого-историка, требующем уединения в архивах для изучения письменных аутентичных источников, я постоянно искал встречи с их авторами и непосредственными участниками событий. Поэтому особенно ценной информацией я считаю личные беседы с министрами, маршалами, генералами, советскими асами, рядовыми ветеранами, военными инженерами, членами семей репрессированных наркомов и их случайно уцелевшими записями.

Говоря конкретно об изучении отечественной истории, то такой дисциплины не существовало до 1934 года. Тогда секретари ЦК ВКП(б) И.В. Сталин, С.М. Киров и А.А. Жданов постановили, что «нам нужен такой учебник истории СССР, где бы история Великороссии не отрывалась от истории других народов СССР, – это, во-первых, – и где бы история народов СССР не отрывалась от истории общеевропейской и вообще мировой истории, – это, во-вторых»[26].

Правда, для этого пришлось «идейно разгромить историческую школу» академика М.Н. Покровского, когда отечественная история рассматривалась с позиций классовой борьбы, где лейтмотивом было «разрушение старого мира», а историческими личностями – казачьи атаманы Разин и Пугачев, имам Чечни и Дагестана Шамиль, казахский хан Кенесара Касимов, декабристы и цареубийцы. История России стала преподаваться как этапы становления великого государства, куда прежние «герои» уместились в формализованную схему борцов с самодержавием, уступив пальму первенства Ломоносову.

Сталин, Жданов и Молотов оказались, пожалуй, единственными советскими и российскими политическими руководителями, которые хорошо знали отечественную и всемирную историю.

В ходе их беседы по поводу художественного фильма «Иван Грозный» с кинорежиссером С.М. Эйзенштейном и исполнителем главной роли актером Н.К. Черкасовым «тов. И.В. Сталин заметил, что Иван IV был великим и мудрым правителем, который ограждал страну от проникновения иностранного влияния и стремился объединить Россию. В частности, говоря о прогрессивной деятельности Грозного, тов. И.В. Сталин подчеркнул, что Иван IV впервые в России ввел монополию внешней торговли, добавив, что после него это сделал только Ленин. Иосиф Виссарионович отметил также прогрессивную роль опричнины, сказав, что руководитель опричнины Малюта Скуратов был крупным русским военачальником, героически павшим в борьбе с Ливонией. Коснувшись ошибок Ивана Грозного, Иосиф Виссарионович отметил, что одна из его ошибок состояла в том, что он не сумел ликвидировать пять оставшихся крупных феодальных семейств, не довел до конца борьбу с феодалами, если бы он это сделал, то на Руси не было бы Смутного времени. И затем Иосиф Виссарионович с юмором добавил, что “тут Ивану помешал Бог: Грозный ликвидирует одно семейство феодалов, один боярский род, а потом целый год кается и замаливает “грех”, тогда как ему нужно было бы действовать еще решительнее!”»[27]

В черновике стенограммы слова Сталина, обращенные к Эйзенштейну, звучат более весомо: «У вас неправильно показана опричнина. Опричнина – это королевское войско. В отличие от феодальной армии, которая могла в любой момент сворачивать свои знамена и уходить с войны, образовалась регулярная армия, прогрессивная армия… Царь у вас получился нерешительный, похожий на Гамлета. Все ему подсказывают, что надо делать, а не он сам принимает решения… Царь Иван был великий и мудрый правитель, и если его сравнить с Людовиком XI (вы читали о Людовике XI, который готовил абсолютизм для Людовика XIV?), то Иван Грозный по отношению к Людовику на десятом небе. …Конечно, мы не очень хорошие христиане, но отрицать прогрессивную роль христианства на определенном этапе нельзя. Это событие имело очень крупное значение, потому что это был поворот русского государства на смыкание с Западом, а не ориентация на Восток… Нужно правильно и сильно показывать исторические фигуры. Вот, Александра Невского – Вы компоновали? Прекрасно получилось. Самое важное – соблюдать стиль исторической эпохи. Режиссер может отступать от истории; неправильно, если он будет просто списывать детали из исторического материала, он должен работать своим воображением, но – оставаться в пределах стиля. Режиссер может варьировать в пределах стиля исторической эпохи»[28].

В проекте постановления по поводу вторых серий художественных фильмов «Большая жизнь» и «Иван Грозный» сказано, в общем, то же самое, но в категорической форме: «Эйзенштейн не понял того, что войска опричнины были прогрессивными войсками, на которые опирался Иван Грозный, чтобы собрать Россию в одно централизованное государство, против феодальных князей, которые хотели раздробить и ослабить его. У Эйзенштейна старое отношение к опричнине. Отношение старых историков к опричнине было грубо отрицательным, потому что репрессии Грозного они расценивали как репрессии Николая Второго и совершенно отвлекались от исторической обстановки, в которой это происходило. В наше время другой взгляд на опричнину. Россия, раздробленная на феодальные княжества, т.е. на несколько государств, должна была объединиться, если не хотела попасть под татарское иго второй раз. Это ясно для всякого, и для Эйзенштейна должно было быть ясно. Эйзенштейн не может не знать этого, потому что есть соответствующая литература… Иван Грозный был человеком с волей, с характером, а у Эйзенштейна он какой-то безвольный Гамлет… Это уже формалистика. Какое нам дело до формализма, – вы нам дайте историческую правду. Изучение требует терпения, а у некоторых постановщиков не хватает терпения, и поэтому они соединяют все воедино и преподносят фильм: вот вам, “глотайте”, – тем более что на нем марка Эйзенштейна. Как же научить людей относиться добросовестно к своим обязанностям и к интересам зрителей и государства? Ведь мы хотим воспитывать молодежь на правде, а не на том, чтобы искажать правду»[29].

Со сталинскими историческими оценками можно спорить, как, впрочем, и с любыми иными прошлыми и нынешними интерпретациями истории, но в широте как культурного кругозора, так и азов методологии анализа исторических фактов Сталину отказать нельзя.

Правда, в 1946 году в учебные программы вузов был введен предмет, именуемый «История ВКП(б)», основанный на партийной мифологии.

Поэтому в довоенный период в советской литературе преобладали книги научно-популярного характера, поскольку в это время еще не было выработано научной методологии их изучения[30].

Фундаментальных научных исследований издавалось, в общем, немного, но они выгодно отличались от дореволюционных изданий глубиной анализа, оригинальностью и новизной. При соблюдении правил игры с цензурой и применении обычных принятых в тридцатых годах идеологических штампов советские ученые создавали подлинные научные и литературные шедевры. Они описывали как историю, так и эволюцию стратегии и тактики вооруженных сил в первой половине XX века. Их научные прогнозы в этом отношении не потеряли своей актуальности и в настоящее время[31].

Удивительно, но переводы исследований и мемуаров иностранных государственных деятелей, военачальников и ученых в Советском Союзе выходили сравнительно большими тиражами и практически не купировались Главлитом из цензурных соображений. Тенденциозные политические оценки иностранных авторов снимались при помощи подробных комментариев[32].

В это время появились книги, посвященные истории создания российской военной авиации с очерками о победах «красных лётчиков» в годы Гражданской войны и героических свершениях советских пилотов в годы строительства социализма. Впервые на их страницах рассказывалось о подвигах добровольцев, которые воевали против итало-немецких интервентов и японских милитаристов в Испании и Китае[33].

В 1940 году была опубликована любопытная книга «Крылья Китая», автором которой будто бы являлся малоизвестный китайский лётчик-истребитель Ван Си. Однако по стилистике изложения становится очевидным, что она не является переводом с китайского языка. Книга написана двумя непосредственными свидетелями событий японской агрессии против Китайской Республики – молодым журналистом-международником Ю.А. Жуковым и лётчиком Героем Советского Союза А.И. Губенко. В Китае он был известен под именем Ху Бенко. Все упоминаемые на ее страницах персонажи носили исключительно китайские имена, хотя в книге рассказывается о тактических действиях и подвигах советских лётчиков-добровольцев[34].

Своеобразную монополию от Политбюро ЦК ВКП(б) в описании военных действий в период гражданской войны в Испании получили известные советские журналисты Михаил Кольцов и Олег Савич. Они не имели права сообщать имена советских военных советников и добровольцев и настоящие фамилии командиров и комиссаров интернациональных бригад, ограничиваясь их испанскими псевдонимами. Однако их настоящие имена и фамилии были хорошо известны не только представителям лондонского Комитета по невмешательству Совета Лиги Наций, но и разведчикам противника[35].

Тогда же появился в широком прокате и художественный фильм «Если завтра война», поставленный по оптимистическому сценарию Николая Шпанова «Первый удар»[36].

События на Хасане и Халхин-Голе скупо освещались в печати. Да и спустя семьдесят лет их более или менее подробное изложение можно найти в немногочисленных монографиях и редких статьях историков. Освещать их могли в свое время только специальные корреспонденты газет «Правда», «Известия» и «Красная Звезда» Ю. Жуков, В. Ставский, Д. Ортенберг, З. Хацревин, Л. Славин, К. Симонов, Б. Лапин и Н. Кружков. Номера воинских подразделений, типы танков и самолётов не указывались из соображений секретности[37].

Впечатления командиров и корреспондентов о советско-финляндской войне 1939—1940 годов получили гораздо большее освещение в советской печати, чем можно себе представить с высоты представлений начала нового тысячелетия[38].

Полной неожиданностью для военно-политического руководства Антикоминтерновского пакта стала постановка в 1939 году пьесы Константина Симонова «Парень из нашего года» на сцене Центрального театра Красной Армии. В ней рассказывалось об участии советских командиров и в испанской гражданской войне, и на Халхин-Голе. Распоряжение о постановке этой слабой в драматургическом отношении пьесы утвердили И.В. Сталин, член Политбюро секретарь ЦК ВКП(б) А.А. Жданов и главный редактор газеты «Правда», начальник Главного политического управления РККА Л.З. Мехлис.

В годы Великой Отечественной войны военные успехи советских солдат и офицеров популяризировались в форме ярких газетных очерков, где рассказывалось о духовном превосходстве советских воинов над противником. Однако в историографии того драматического времени такие поражения РККА в 1941—1942 годах, как Ржевско-Вяземская операция, отнюдь не замалчивались[39].

В первое послевоенное десятилетие конкретной программы научных исследований, касающихся Великой Отечественной войны, не существовало. В Политбюро ЦК ВКП(б), а позже в Президиуме ЦК КПСС тогда посчитали достаточным изучение сборника речей, выступлений и приказов И.В. Сталина «О Великой Отечественной войне Советского Союза»[40] и книг отдельных членов ГКО СССР[41].

Школьники старших классов средней школы получали общие представления о начальном периоде Великой Отечественной войны через художественную литературу, кинофильмы и театральные спектакли. Она не изучалась в гражданских высших учебных заведениях, поскольку в «Кратком курсе истории ВКП(б)» официальная хронология советской истории завершалась в 1938 году. Ученым, преподавателям вузов, писателям и журналистам негласно разрешалось освещать строго определенные сюжеты – Сталинградскую и Курскую битвы, «десять сталинских ударов» и штурм Берлина. Освобождение Маньчжурии от японцев в этот перечень не входило, и мое поколение узнавало о нем во время редких небогатых застолий фронтовиков в послевоенных бараках и коммунальных квартирах.

Центральными издательствами, рискнувшими нарушать правила этой номенклатурной игры на завершающем этапе войны и непосредственно после Победы, были Военное издательство, издательство ДОСААФ и Детгиз. Первыми увидели свет воспоминания И.С. Исакова[42], А.П. Штепенко[43], А.И. Покрышкина[44], И.Н. Кожедуба[45], М.В. Водопьянова[46] и И.М. Мазурука[47]. Редколлегии республиканских издательств изыскали необходимые средства для популяризации подвигов своих земляков – Героев Советского Союза[48]. Параллельно этими издательствами были изданы первые обобщающие труды по истории авиации и флота[49].

Предтечей профессиональной военной историографии стал Герой Социалистического Труда авиаконструктор А.С. Яковлев. В первой книге своих воспоминаний «Рассказы из жизни» он повествует о своем тернистом творческом пути – от простого солдата-моториста Центрального аэродрома до творца одних из лучших отечественных истребителей. По своей фабуле это была типичная история советского авиационного гения – представителя трудового народа. В книге были тщательно выписаны научные формы организации производства самолётов, методы повышения дисциплины работников, достоверно описаны ударный труд самолётостроителей в годы Великой Отечественной войны и подвиги известных советских пилотов. Яковлев в отдельной главе впервые ярким и живым языком описал деятельность «товарища Сталина – создателя непобедимой советской авиации»[50].

Директивное управление исторической наукой началось с XX съезда КПСС после закрытого доклада Н.С. Хрущева «О культе личности и его последствиях».

Термин «культ личности», который использовался им для свержения своих оппонентов, несправедливо приписанный Марксу и Ленину, в их политической фразеологии встречается мимоходом дважды[51].

Сделать его устоявшимся инструментальным понятием из-за непроходимого скудоумия отечественного партийно-чиновничьего аппарата удалось исключительно при помощи колоссальных затрат на мифотворческую кампанию о пресловутом «демократическом ленинизме», который будто бы уничтожил Сталин. Собственно, с этого момента начался процесс дезинтеграции Советского Союза, ибо любая «элегическая история» имеет только разрушительный вектор, не обладая созидательной компонентой.

Гитлер, словно предвидя такой поворот коммунистической политической мысли, писал: «Почитание народами своих собственных гениев евреи пытаются выставить как нечто недостойное и заклеймить словечком “культ личности [Personenkult]”»[52].

Тем не менее, хотя все постановления советской эпохи давно утеряли всякую юридическую силу и смысл, проблема репрессий по-прежнему горячо обсуждается в средствах массовой информации в современной России, хотя «из всех утверждений “закрытого доклада”, напрямую “разоблачающих” Сталина или Берию, не оказалось ни одного правдивого. Точнее, все из поддающихся проверке утверждений оказались лживыми… Весь “закрытый доклад” соткан сплошь из фактических подтасовок»[53].

С тех пор историков принуждали вопреки историческим фактам давать исключительно негативные оценки событиям 30-х годов и начальному периоду Великой Отечественной войны.

Мой друг и коллега Джон Эриксон, первым из «буржуазных ученых» допущенный работать в закрытых фондах Центрального государственного архива Советской армии Министерства обороны в течение шести месяцев по личному распоряжению «самого Хрущева», рассказывал мне о его «наставлениях, как надо излагать историю Великой Отечественной войны». А в том, как слагать стихи, писать романы, создавать художественные полотна и ваять статуи, как показал опыт, «дорогой Никита Сергеевич» разбирался досконально! Понимая всю несуразность задачи, поставленной первым секретарем ЦК КПСС, Эриксон преодолел навязываемую ему схематичную идеологическую концепцию о том, что Красная армия в начале Великой Отечественной войны понесла невосполнимые потери исключительно по причине репрессий в среде советских военачальников, и написал объективную научную монографию. Более того, он «посмел усомниться» в утверждении Хрущева, что Тухачевский не был причастен к антисоветскому военному заговору, поскольку такого не было, просто потому, что такого не могло быть! Его монография не была переведена на русский язык и оказалась в отделах специального хранения центральных библиотек[54].

Этот «пробел» в историографии должна была восполнить эмоциональная книга профессора А.М. Некрича.

Его попытку объяснить поражения начального периода войны не ошибками командования Западного фронта, а сталинскими репрессиями 30-х годов, несмотря на яркий стиль изложения, следует признать неудачной. Образность языка и очевидная идеологическая ориентация во многом компенсировала скудную источниковедческую базу, так как Некрич ограничился архивными фондами дивизий или – в лучшем случае – армий. В то же время он, как общепризнанный специалист по истории Второй мировой войны, решительно опроверг «легенду о превентивной войне Гитлера», которую «искусственно поддерживают западногерманские неонацисты и некоторые реакционные западногерманские публицисты и историки»[55].

Некрич, как подлинный ученый, не изменил своей точки зрения и сегодня. В послесловии ко второму изданию своей монографии он пишет: «У меня нет сомнений в том, что Сталин планировал участие СССР в широкомасштабной европейской войне, но при этом он опасался столкнуться с союзом ведущих капиталистических держав и прежде всего боялся изменения фронта Англией и сговора ее с Германией против СССР… Сталин опасался оказаться в политической изоляции… В этом, как мне кажется, заключаются уязвимые пункты предположения, что Сталин рассчитывал нанести Гитлеру неожиданный, превентивный удар летом 1941 году… Советские военно-промышленные планы были ориентированы в основном на их реализацию в 1942 году. Возможно, это время и было бы, по мнению Сталина, наиболее подходящим, чтобы бросить на чашу весов пудовые гири советской военной мощи»[56].

Кроче не зря предупреждал: «Если же некий факт кажется злом, а эпоха – исключительно временем упадка, то это значит, что этот факт не исторический. То есть не развит еще исторически, не проникнут мыслью, а лишь оставшийся во власти чувства и воображения. История не начинается до тех пор, пока психологическое состояние не будет преодолено, так как история не может делить явления на добрые и злые, а эпохи на прогрессивные и регрессивные. Явления, вызывающие негодование, не могут служить достоянием истории, в лучшем случае предпосылкой еще не сформированной исторической проблемой. Негативная история – это еще не история, ее негативность должна уступить место положительной мысли, она должна отказаться от этических и практических суждений, от поэтических образов, от всего, что доступно для речи наравне с понятием плохого человека и эпохи упадка. Если же недостаток негативной истории берет начало, то рождается историческое отклонение, которое называется элегической историей»[57].

В такую «элегическую историю с отклонениями» превратилась отечественная историография усилиями «последнего строителя коммунизма» Хрущева! Такой она, к сожалению, и осталась.

Теоретическую основу под такую неповторимую ориентированность отечественной исторической науки подвел член-корреспондент АН СССР И.Д. Ковальченко. Он без экивоков заявил, что «во временном ряду: прошлое—настоящее—будущее центральным звеном является настоящее… Потребности и интересы настоящего определяют круг тех явлений и процессов прошлого, изучение которых необходимо, актуально для решения задач настоящего»[58]. Тем самым прошлое в известном смысле становится как бы производным от настоящего. Прошлое и настоящее меняются местами: не настоящее порождено прошлым, а прошлое – настоящим.

Хрущев начал борьбу с монополией Главлита – Главного управления по делам литературы и издательств, созданного Декретом СНК от 6 июня 1922 года с правами цензурного управления, – на публикацию соответствующим образом преподанной «правды о войне». Поначалу это привело только к расширению возможностей центральных издательств «Правда», «Молодая гвардия» и «Физкультура и спорт», которые, имея право на публикацию тематических художественных произведений и спортивно-технических регламентов, стали выпускать мемуары участников Великой Отечественной войны. В дешевых книгах серии «Библиотека военных приключений» и «Библиотека “Огонька”» наряду с детективными романами вроде «Приключений майора Пронина» печатались воспоминания Героев Советского Союза[59].

Знаковым событием стала новая иллюстрированная книга А.С. Яковлева «Рассказы авиаконструктора», опубликованная в 1958 году, где лично о Сталине не сказано ни единого слова. Однако и славословий в адрес Хрущева на ее страницах не появилось, что вызывало постоянное раздражение в Кремле.

Тот не стеснялся советовать знаменитому авиационному конструктору «не писать книжек для детей, а заниматься своим делом». В это время по его решению как председателя Совета Министров СССР «о всемирном ядерном разоружении» проводилась массовая демобилизация кадрового офицерского состава под лозунгом сокращения вооруженных сил, уничтожалась передовая отечественная авиационная техника, в том числе тяжелые вертолеты и реактивные истребители нового поколения конструкции того же Яковлева, а также большинство крупных надводных минно-артиллерийских кораблей созданного в послевоенный период советского океанского флота.

Лишь во втором, дополненном, издании 1964 года появились сюжеты «об энергичном и решительном партийном руководителе Н.С. Хрущеве», сводившиеся к невыразительным рассказам о его заграничных визитах, куда тот летал на отечественных пассажирских лайнерах. Любому автору, печатавшему свои монографии и статьи в те годы, было очевидно, что их вписал идеологически подкованный в духе времени художественный редактор[60].

В 1959 году был дан зеленый свет изданию первой в мире массовой серии «Военные мемуары». Деньги Военному издательству Министерства обороны СССР начали выделяться из государственного бюджета. Обязательным условием при их публикации была критика Сталина как основного виновника неудач Красной армии в начале Великой Отечественной войны и разоблачение антинародной деятельности органов НКВД. При описании побед Красной армии имена Сталина и Жукова повсюду литературные редакторы заменяли аббревиатурой «ЦК ВКП(б)». Зато организация контрнаступления под Сталинградом и освобождение Украины приписывалась персонально Хрущеву. Зеленый свет первыми не случайно получили воспоминания его заслуженных боевых соратников по Юго-Западному, Сталинградскому и 3-му Украинскому фронтам А.И. Еременко, Н.Н. Воронова, Р.Я. Малиновского, В.И. Чуйкова, Д.Н. Никишева, Г.Ф. Захарова, М.С. Шумилова других его сослуживцев.

Для оценки отношения Хрущева к Сталину применима мысль Гегеля: «Ни один человек не может быть героем для своего лакея. Не потому, что герой – не герой, а потому, что лакей – это только лакей».

Критерием преодоления пресловутого «догматизма» стал выход в свет шеститомной «Истории Великой Отечественной войны Советского Союза».

Авторы жестко критиковали Сталина, упомянутого всего 11 раз, за массовые репрессии, за явные просчеты в модернизации вооружения Красной армии и невежественное руководство военными действиями. Маршалу Жукову «повезло» еще меньше: он, оказывается, приписал себе все победы подчиненных ему военачальников!

Номенклатурные историки прибегли к сознательной подмене понятий. Например, сообщая о невысоких скоростных параметрах истребителей И-16, они сравнивали их с максимальной скоростью двухмоторных бомбардировщиков «Юнкерс» Ju-88 без бомбовой нагрузки! С бомбами, особенно на внешней подвеске, эти немецкие бомбардировщики так быстро летать не могли.

И чтобы обосновать официальный тезис о военно-технической отсталости Красной армии, в этом издании энциклопедического формата говорилось только о количестве новых советских самолётов и танков и нигде не сообщалось об общем количестве якобы устаревших образцов военной техники. Так, «новые самолёты Як-1, МиГ-3, Пе-2 стали выпускаться лишь в 1940 году. Так, Яков было выпущено 64, МиГов – 20, “пешка” – одна или две. В 1941 году МиГ-3, ЛаГГ-3, Як-1—1946, Пе-2—458, Ил-2—249», то есть всего 2739 единиц. Далее читатель узнавал, что они составляли всего 22 % от всех боевых самолётов РККА и ВМФ![61] Об остальных 78 % самолётов не сказано ни слова.

Впрочем, член-корреспондент АН СССР генерал-лейтенант П.А. Жилин в дальнейшем исправил свою неловкость в «углублении» негативной статистики, уточнив, что «войска приграничных округов… насчитывали… 1540 самолётов новых типов и значительное количество устаревших конструкций»[62].

Английские же историки до сих пор не стыдятся признавать, как широко применялись в начале Второй мировой войны истребители-бипланы «Глостер “Гладиатор”»[63], морально устаревшие танки и бронемашины.

Так был предан забвению мудрый циркуляр Министерства народного просвещения императорской России о том, что «книги по русской истории должны преобладать над книгами по всеобщей истории… При самом выборе книг по всеобщей истории нужно руководствоваться принципом подбора книг, трактующих о таких явлениях мировой истории, которые так или иначе могут служить уяснению родной истории параллельностью явлений, аналогичностью форм жизни или непосредственным соприкосновением с жизнью родной страны путем столкновений или культурных влияний, наконец, типичностью общечеловеческих форм жизни на различных ступенях экономического, культурного, политического и религиозного развития народов»[64].

Огромное психологическое воздействие на мое поколение «шестидесятников» оказал талантливый роман Константина Симонова «Живые и мертвые». По укоренившейся национальной привычке литературную прозу за неимением научной литературы большинство из нас восприняло как документальное историческое повествование. И эпизод с гибелью звена тяжелых бомбардировщиков ТБ-3, сбитого парой «мессершмиттов», казался тогда самым весомым доказательством отсталости Красной армии и политической близорукости Сталина.

Общаясь позже с лётчиками-ветеранами, я узнал, что в действительности такого быть не могло. ТБ-3, или «туберкулез», как его называли фронтовики, был прочным и малоуязвимым бомбардировщиком с неплохим оборонительным вооружением, способным лететь даже на двух моторах со снижением. При правильной организации огневого взаимодействия стрелков немецкие истребители не смогли бы выйти на дистанцию открытия огня на поражение. Их потери оказались многократно меньшими, чем бомбардировщиков СБ и Як-4.

В своих мемуарах «Разные дни войны» Симонов не опроверг и не подтвердил описанного факта, но тогда этот скупой рассказ потряс всех читателей, а позже зрителей эпохального одноименного художественного фильма режиссера Александра Столпера.

Коллектив авторов под умелым руководством директора Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС академика П.Н. Поспелова создал абсурдную и поэтому ставшую универсальной для новых поколений переписчиков отечественной истории концепцию Великой победы советского народа над фашизмом, которым командовали мудрые комиссары и политработники. Они, как выяснилось, были близки солдатам, потому что от природы осенены знанием бессмертных идей марксизма-ленинизма. Таким образом, Советская армия совершила свой всемирно-исторический подвиг… без Верховного Главнокомандующего, его заместителя маршала Жукова и Генерального штаба, как стадо, подавив противника числом, потому что все гениальные полководцы перед войной были истреблены Сталиным. Если бы не высоконравственные политработники и настоящие коммунисты, – читай: сам непогрешимый Хрущев и иже с ним, – Великая Отечественная война была бы проиграна. Закономерно, что в 90-х годах место «комиссаров в пыльных шлемах» усилиями либеральных публицистов заняли «бескорыстные англо-американские союзники по антигитлеровской коалиции».

Начетничество и догматизм «хрущевской оттепели» были похоронены отнюдь не на октябрьском (1964 г.) Пленуме ЦК КПСС, на котором «строитель коммунизма» был, к вящему и всеобщему облегчению, отправлен на пенсию. Это случилось гораздо позже, в 1969 году, когда формально неподцензурное издательство АПН опубликовало «Воспоминания и размышления» Маршала Советского Союза четырежды Героя Советского Союза Г.К. Жукова[65].

Его имя «партийные дьяки» из Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС и Института военной истории с усердием, достойным лучшего применения, так и не смогли вытравить из народной памяти по указанию Хрущева.

Эта книга положила начало объективному изучению истории и историографии Великой Отечественной войны в Советском Союзе. Правда, в нее издатели позже заботливо вписали высокое мнение Жукова о «полковнике Брежневе», о котором в годы войны заместитель Верховного Главнокомандующего ничего не знал, да и знать не мог! Мемуары военачальников, написанные в 60-х годах, в которых роль Верховного Главнокомандующего И.В. Сталина оценивалась исключительно негативно, больше не переиздавались.

Эпохальным событием отечественной историографии явилась двухтомная монография советского авиационного конструктора В.Б. Шаврова «История конструкций самолётов СССР»[66].

Этот гениальный научный труд подобен аттическому мраморному изваянию, в котором нет ничего лишнего. За исключением некоторых сюжетов неотредактированного автором 2-го тома, в нем отсутствуют фактические неточности. В частности, ему удалось полностью описать эволюцию серийного истребителя И-16 от 4-го до 29-го типов. Он впервые дал исчерпывающую оценку выдающемуся экспериментальному самолёту И-17 (ЦКБ-19 и ЦКБ-19бис) конструкции Н.Н. Поликарпова, хотя в силу ставших немодными в 70-х годах разоблачениями пороков советской бюрократической системы Шавров не стал говорить о действительных причинах закрытия этого перспективного проекта.

В годы «перестройки», как в кривом зеркале, повторилось отношение к истории Второй мировой войны времен «хрущевской оттепели».

Журналы и газеты вновь заголосили о массовых репрессиях, о безвинно пострадавших партийных и военных руководителях, которые будто бы могли повести Страну Советов «верным курсом» к торжеству идей марксизма-ленинизма вообще и к бескровной победе в Великой Отечественной войне в особенности. Но коль скоро лишенный ложной скромности М.С. Горбачев сразу замахнулся на перестройку всего мирового политического мышления, ревизии подверглись причины, ход и итоги Второй мировой войны в целом.

Это – врожденное свойство марксистко-ленинской софистики, которая позволяет не открывать новых исторических фактов, а создавать видимость объяснения того, что уже известно. Для ее последователей критерием истины является выгода: что полезно высшей номенклатуре, то и истинно для широких масс. Кампания «гласности» была санкционирована Горбачевым, который расчищал место на песке для постройки семейного мемориала. Никто, нигде и никогда так не боролся с историей собственного народа, как в России на рубеже двух тысячелетий. Властям предержащим в многострадальной России всегда хочется по примеру Ленина утвердить очередную непререкаемую «истину», которая приносит выгоду немногим гласным за счет миллионов немых.

Еще никому из мыслителей не удалось отыскать в прошлом такого титана-правителя, который смог действительно замедлить или ускорить социальный прогресс. Такая экстравагантная мысль могла прийти в голову только китайскому императору Цинь Шихуанди, истребившему всех ученых в Поднебесной империи ради своего обожествления, непревзойденным отечественным «агробиологам-марксистам» – народному академику Лысенко, «последнему романтику коммунизма» Хрущеву и «спринтеру научно-технического прогресса» Горбачеву. Эти отечественные иконоборцы попросту не успели окончательно «яровизировать» российскую историческую науку.

Всплеск активности советских историков в годы «перестройки» был вызван лицемерным смягчением идеологического надзора со стороны Отдела агитации и пропаганды ЦК КПСС. Ученые почувствовали себя свободными в выборе методологии и формы подачи фактов, вначале не осознав, что выполняют «социальный заказ» того же самого учреждения на выборочное разоблачение «деформаций социализма» советского прошлого. Эту практику, начатую опытными партийными чиновниками, с большим успехом продолжали неутомимые либеральные борцы против тоталитаризма и коммунизма из «кувырк-коллегии» президента Б.Н. Ельцина.

Цинизм пропаганды с тех пор призван лишь активизировать «человеческий фактор» в реализации социально-экономических интересов господствующей элиты. Русский философ В.В. Розанов предупреждал: «И когда мы видим, как опять и опять человек рассматривается как средство, если мы с отвращением заметили, как таким же средством становится и сама Истина, могли ли мы не отвратиться от поколения, которое все это сделало!»[67]

После распада СССР под знаменами свободы печати выступили шеренги представителей доселе неведомых профессий – «военных писателей», «исторических публицистов» и «телеведущих», хотя по образованию они были кем угодно, только не профессиональными историками. Их «проекты» заполонили весь рынок военно-исторической литературы и тематических передач в средствах массовой коммуникации информационным мусором. Вероятно, другой истории они попросту не знали и сложной методологией изучения исторических фактов не владели.

Во имя исполнения сиюминутного политического заказа они, по правилам церковного хора, исповедуют принцип Готфрида Лейбница: «Если бы геометрия так же противоречила нашим страстям и нашим интересам, как нравственность, то мы бы так же спорили против нее и нарушали ее вопреки всем доказательствам Евклида и Архимеда, которые мы называли бы тогда бреднями и считали бы полными ошибок»[68].

Подкармливаемые высокими гонорарами, многие из них целенаправленно развенчивают прежние духовные ценности. Образцом для подражания стал историко-фантастический роман В. Суворова «Ледокол», вышедший в демократической Российской Федерации с благословения и при финансовой поддержке администрации президента Ельцина астрономическим тиражом. Для придания ей статуса исторического исследования в 90-х годах даже проводились масштабные научные конференции, в ходе которых серьезные научные мужи обсуждали проблему «а был ли мальчик?»[69].

В результате такого признания его вклада в науку плодовитый борзописец, исторические знания которого, по его же словам, оцениваются уровнем лейтенанта военного училища, написал несколько томов в продолжение избитой темы времен холодной войны о советском экспансионизме. Он оказался достойным подражателем Александра Дюма-отца, который своими бессмертными романами доказал, что «история – это гвоздь, на который можно повесить все что угодно».

Оценивать опусы В. Суворова с научной точки зрения – все равно что обсуждать фактическую достоверность романов Вальтера Скотта, Франсуа-Рене де Шатобриана или Фенимора Купера. По поделкам этого воинствующего дилетанта, особенно в военно-технических вопросах, нельзя всерьез изучать военную историю, но можно на их конкретном примере познакомиться с законами Зазеркалья с урожденным злодеем Сталиным вместо наивной Алисы.

Фактографическая база таких сочинений «про войну» складывается из мифологии как источника вдохновения, к которому такие сочинители обязательно припадают ввиду отсутствия навыков источниковедческого анализа. Отсутствие научной методологии исследования приводит к тому, что они «расщепляют» общую картину. Акценты смещаются с первичных источников на субъективные интерпретации вторичных фактов с последующим созданием ложной, псевдоисторической перспективы по методу министра народного просвещения и пропаганды гитлеровской Германии доктора Геббельса.

Он в своих изысканиях методов мифотворчества опирался на «катехизис национал-социализма» – книгу Гитлера Mein Kampf. Нацистский фюрер писал, что «чем чудовищнее солжешь, тем скорей тебе поверят. Рядовые люди скорее верят большой лжи, нежели маленькой. Это соответствует их примитивной душе. Они знают, что в малом они и сами способны солгать, ну а уж очень сильно солгать они, пожалуй, постесняются. Большая ложь даже просто не придет им в голову. Вот почему масса не может себе представить, чтобы и другие были способны на слишком уж чудовищную ложь, на слишком уж бессовестное извращение фактов. И даже когда им разъяснят, что дело идет о лжи чудовищных размеров, они все еще будут продолжать сомневаться и склонны будут считать, что, вероятно, все-таки здесь есть доля истины. Вот почему виртуозы лжи и целые партии, построенные исключительно на лжи, всегда прибегают именно к этому методу. Лжецы эти прекрасно знают это свойство массы. Солги только посильней – что-нибудь от твоей лжи да останется! Ну а известно, что виртуозами из виртуозов по части лжи во все времена были евреи. Ведь уже само существование евреев построено на той большой лжи, будто евреи представляют собою не расу, а только религиозную общину»[70].

Основные принципы пропагандистского мифотворчества, в общем, сводятся к следующему:

– метод умственного упрощения;

– метод примитивизации материала;

– метод монотонного повторения;

– метод субъективизации оценок;

– метод эмоционального нагнетания;

– метод прогрессии депрессивного напряжения [71].

Представляется, что в отношении политологии к перечисленным методам воздействия на массовое сознание следует добавить технические приемы размещения «параллельного объекта» в реальных пространственно-временных координатах. Это:

– суверенизация отраженного объекта, когда одномерная умозрительная конструкция помещается в реальные пространственно-временные координаты. Она является подобием конкретного явления, а не его объемным воспроизведением.

– субъективизация причинно-следственных связей, когда все факты объявляются результатом волеизъявления демонической личности или группы всесильных небожителей. Объективная цепь событий становится дискретной, а все документально установленные факты выглядят случайностями;

– парафразирование доказательной базы, когда источниковедческая основа формируется вопреки правилу «факты говорят сами за себя» посредством «конструирования подобия фактов». Выдержки из персонифицированных источников на деле оказываются «квазицитатами», которые представляют собой произвольную интерпретацию недостоверных апокрифов и анекдотов;

– новеллизация изложения, то есть искусственное нарушение логической связи между явлениями путем создания замкнутых сюжетных зарисовок на избранную тему;

– возрастающая алгоритмизация повествования, для чего доказываемый мысленный конструкт постоянно повторяется по мере увеличения массы терминов, названий, имен и цифр, искусственно помещенных в контекст. Упрощение фактической базы происходит путем набора готовых шокирующих суждений нужного содержания.

Принципы Геббельса широко известны, но представляется нелишним привести наиболее существенные из них:

«Чем чудовищнее ложь, тем охотнее толпа верит в нее».

«Дайте мне средства массовой информации, и я из любого народа сделаю стадо свиней».

«Мы добиваемся не правды, а эффекта».

«Пропаганда должна быть популярной, а не интеллектуальной. Поиск интеллектуальной правды не входит в задачи пропаганды»[72].

При этом применяется технология суггестивного воздействия на сознание в виде ментального прессинга, эмоциональной компрометации оппонентов как очевидных обструкционистов, манипуляции сознанием при помощи громогласных заявлений об «открытии новых источников» и непрерывной трансляции мифов по всем каналам средств массовой информации.

Мифотворческий инструментарий Геббельса, призванный сплотить «германскую нацию» вокруг фюрера, был использован для разрушения исторической и пространственной идентичности и мировоззренческого единства народов Советского Союза идеологами «перестройки». Его в полном объеме используют и поныне либеральные пропагандисты во имя «десоветизации» российского менталитета.

Начало последнего витка активизации антисоветского мифотворчества положил академик А.Н. Яковлев, который реанимировал обветшалые антисоветские мифы о «германских деньгах Ленина» и «секретных протоколах 23 августа 1939 года о разделе Польши», которые никогда не принимали всерьез зарубежные профессиональные историки, включая патриархов советологии. Их активно пропагандировал услужливый «прораб перестройки» директор Института военной истории со своими многочисленными подмастерьями Д.А. Волкогонов, который за свои заслуги на этом поприще в течение пяти лет сменил погоны велеречивого полковника от контрпропаганды на эполеты генерал-полковника и выслужил должность начальника Главного политического управления Советской армии[73].

Мне с коллегами в Институте истории АН СССР пришлось досконально изучать оба сюжета, и нам не удалось обнаружить ни одного документированного факта в отечественных и заграничных архивах! Оспорить мифологию научными средствами дипломированным ученым оказалось не под силу, тем более что Яковлев использовал для распространения откровенных фальсификатов трибуну Съезда народных депутатов СССР, как Хрущев – зал заседаний XX съезда КПСС[74].

Академик Яковлев, Волкогонов и их нынешние последователи при этом всегда сознательно избегают объективных фактов, предпочитая «околофакты», произвольно интерпретируя намеки, содержащиеся в исторических источниках, «нефакты», сконструированные ими самими для удобства объяснения «околофактов», и «экс-факты», которые заимствованы из старинных энциклопедий и учебников и сохраняются «ради священной памяти». Так в результате мыслительных операций в такой последовательности создается очередной элегический миф[75].

Поэтому отечественные пропагандисты постоянно прибегают к «идеологическому террору», сознательно поощряя релятивизм и мифотворчество, чтобы «сохранить в неизменном виде как абсолютные истины важнейшие для своего самосохранения аксиологические положения, пусть они и никак не подтверждаются установленными в научных исследованиях фактами»[76].

Здесь уместно процитировать Фридриха Ницше. Его Заратустра говорит: «Спасти тех, кто миновал, и преобразовать всякое “было” в “так хотел я” – лишь это я назвал бы избавлением! Воля – так называется освободитель и вестник радости. Но сама воля еще есть пленница. “Хотеть” освобождает – но как называется то, что и освободителя заковывает еще в цепи? “Было” – так зовется сокровенное горе воли. Бессильная против того, что уже сделано, она – злобная зрительница всего прошлого. Обратного не может воля хотеть потому, что не может она победить время и остановить его движение, – в этом сокровенное горе воли. Кто научит ее хотеть обратного?»[77]

До сих пор очевидные социально-политические и экономические завоевания Советского Союза беззастенчиво искажаются только потому, что в СССР существовало социалистическое общество. С пугающим постоянством по сей день в средствах массовой информации обсуждаются и экранизируются мифы о решающей роли в достижении Великой Победы сотен патриотов-уголовников, неумело возведенных сериальными ремесленниками в сказочных героев и любящих родные пенаты больше, чем комиссары и прочие красные командиры. Они будто составляли костяк штрафных батальонов, хотя новоявленные поборники истины даже не удосужились прочесть от начала до конца Приказ № 227 «Ни шагу назад!», где такая практика не предусмотрена в принципе. В этом нет ничего удивительного: большинство «уголовных элементов» по доброй воле стали полицаями у немцев на оккупированной территории.

Отечественная военная техника подвергается огульному уничижению на фоне раболепного преклонения перед зарубежными вообще и немецкими в особенности самолётами, танками и кораблями.

Если раньше во всех бедах России виноватой оказывалась Золотая Орда, то теперь горькие плоды безграмотной социально-экономической политики реформаторов ставятся в вину давно усопшему Сталину. Никто, нигде и никогда так беззаветно не боролся с историей собственного народа, как в России на рубеже двух тысячелетий!

Как тут не вспомнить слова П.Я. Чаадаева: «Одна из самых печальных особенностей нашей своеобразной цивилизации состоит в том, что мы все еще открываем истины, ставшие избитыми в других странах и даже у народов, в некоторых отношениях более нас отсталых. Дело в том, что мы никогда не шли вместе с другими народами, мы не принадлежим ни к одному из известных семейств человеческого рода, ни к Западу, ни к Востоку, и не имеем традиций ни того ни другого. Мы стоим как бы вне времени». Остается надеяться, что, по его словам, «придет день, когда мы станем умственным средоточием Европы… и наше грядущее могущество, основанное на разуме, превысит могущество, опирающееся на материальную силу»[78].

Реанимации антисоветских мифов способствуют многотиражные переиздания давних политических памфлетов, которые теперь объявляются «научными исследованиями», и публикации за счет налогоплательщиков из бюджета сборников русофобских мемуаров и неких «новых документов», аутентичность которых, мягко говоря, сомнительна с точки зрения классического источниковедения. О статьях журналистов и политологов, муссирующих такие темы, и говорить не приходится: это чисто пропагандистские поделки![79]

«У Платона в глубине вещей, в глубинах земли бушуют мрачные раздоры – раздоры между тем, что подвергается воздействию Идеи и тем, что такого воздействия избегает. Эхо этих раздоров отдается в вопросе Сократа: для всего ли есть своя Идея – даже для обрезков волос, для грязи и для помоев, – или же есть нечто, что всегда упорно избегает Идеи? Но у Платона это нечто никогда не спрятано как следует, не задвинуто в глубь вещей, не затоплено на дне океана. Теперь все возвращается к поверхности… Умопомешательство, неограниченное становление – более не гул глубинных оснований. Они выбираются на поверхность вещей и обретают бесстрастность»[80].

Таким стал получивший скандальную популярность в современной российской публицистике и кинематографии миф о «германских деньгах», с помощью которых большевики во главе с Лениным проехали в «запломбированном вагоне» из нейтральной Швейцарии через территорию враждебного государства и совершили Октябрьскую революцию.

Аутентичных документов, подтверждающих факт сотрудничества Заграничного бюро ЦК РСДРП (б) с германским Генеральным штабом, до сих пор не обнаружено.

Доказать связь большевиков с немцами пытался русский журналист в эмиграции С.П. Мельгунов. Председатель ЦК ПСР В.М. Чернов в рецензии на его откровенный пасквиль «Красный террор в России» писал, что у автора, как у «всех этих “большевиков sauce royale” (под королевским соусом. – А.Г.), заставивших население быстро пожалеть о том, что прогнало “простых большевиков”… людей, “помешанных на идее реванша скорого и жестокого, отождествляемого со спасением России”, причем “у большинства спасателей только и на уме, сколько серой сволочи они повесят за то, что переиспытали”… военщины и ее обнаглевших дегенератов, которые хвастались, что устилали дно ямы внутренностями, выпущенными из закапываемых, “чтоб мягче было лежать”… бесчисленных атаманов, предводительствующих “ландскнехтами в российской раскраске”, этих Стенек Разиных XX столетия под белым соусом, слушающих “лишь тех, кто дает им деньги и пока дает”… [Надо писать] про “власть в руках кучки темных дельцов и авантюристов”, выпихнувших наверх адмирала Колчака и его именем “упражняющихся в любительстве по государственной части”, – почти сплошь “людей с куриными мозгами и цыплячьим опытом”; про всю эту среду, в которой честному монархисту порядочные люди представляются в виде маленьких, редких “соринок в куче мусора”; и в довершение всей картины – про преемника адмирала, из его рук по завещанию получившего “всероссийскую власть”, атамана Семенова и про его царство – “гноилище русской молодежи”, которое называется Читой и в котором под грязным подолом Машки Шарабан и в кругу белокомиссарских прихвостней, воров и палачей жиреет и усиливается атаман Григорий Распутин II»[81].

Но даже у такого яркого сочинителя, как Мельгунов, хватило совести признать, что ни один из приведенных документов не выдерживает критики, а намеки начальника штаба рейхсвера на Восточном фронте генерала Гофмана, появившиеся в печати после подписания Версальского мирного договора, голословны. Тем не менее он был «внутренне убежден, что большевики деньги от немцев получали»[82].

«Подсознательными ощущениями» руководствовался и канадский историк С.Р. Томпкинс. Его многостраничная монография посвящена пересказу малоубедительных рассказов немногочисленных эмигрантов «второй волны» конца 20-х – середины 30-х годов. Он констатировал, что аутентичных документов, подтверждающих получение большевиками немецких денег, нет. «В итоге даже ответственные лица в США пришли к заключению, что проблема возможных предательских связей Ленина с немецким правительством уже снята… В первоисточниках и опосредованных источниках… почти невозможно найти неопровержимые доказательства существования каких-либо отношений Ленина с германским правительством». Все надежды в установлении истины он возлагал на «собрание документов, попавших к Эдгару Сиссону в России в 1918 году и в настоящее время находящихся в Национальном архиве в Вашингтоне, претендует на то, чтобы дать доказательства о существовании подобного рода отношений, но эти документы в целом вызывают большие сомнения»[83].

Томпкинс имел в виду мнение видного британского разведчика Б.Р. Локкарта, который писал, что «самым выдающимся из подвигов этого господина [Сиссона] явилась… покупка пакета так называемых документов, которыми не соблазнилась даже наша разведка, до того они были грубо подделаны»[84].

По той же причине от них отвернулись представители 2-го отдела Генерального штаба Франции[85].

В 1955 году патриарх советологии Д. Кеннан подробно проанализировал эти фальсификации. Он заметил, что «документы из русских источников были в действительности изготовлены в одном и том же доме и даже выполнены на одной печатной машинке, как и циркуляры, якобы исходящие из официальных германских учреждений. Это – откровенная подделка»[86].

Сиссон в 1917 году являлся временным – за отсутствием профессионалов, откомандированных в Вашингтон, – вольнонаемным секретарем американского посольства и был совершенно несведущ в тонкостях документоведения, но был, как всякий дилетант, любителем конспирологии[87].

Профессор В.И. Старцев выяснил, что изготовителем этих «документов» был польский журналист Фердинанд Оссендовский[88].

Да никакого грифа секретности на «документах Сиссона», вопреки намекам Томпкинса, не было: они были опубликованы в 20-х годах[89].

Нынешние российские либеральные публицисты, ссылаясь на зарубежные публикации, написанные на уровне дешевых детективных романов, нашли источник «немецких денег» в лице А.В. Парвуса[90].

Однако еще в июле 1917 года, когда большевиков обвинили в связях с германским Генштабом, Парвус через средства массовой информации заявил: «Я всегда, всеми имеющимися в моем распоряжении средствами поддерживал и буду поддерживать российское социалистическое движение. Скажите вы, безумцы, почему вас беспокоит, давал ли я деньги Ленину? Ни Ленин, ни другие большевики, чьи имена вы называете, никогда не просили и не получали от меня никаких денег ни в виде займа, ни в подарок»[91].

Согласованиями с Берлином условий проезда представителей РСДРП во главе с Лениным через Германию занимались шведские социал-демократы, и этот эпизод давно и подробно описан[92].

Особенно горько постоянно слышать с различных по размеру, но высоких трибун сталинские квазицитаты: «Есть человек – есть проблема, нет человека – нет проблемы!»; «Незаменимых у нас нет!» и «Не важно, как проголосовали, важно, как посчитали!». Все они сконструированы писателем Анатолием Рыбаковым для романов «Дети Арбата» и «Страх». Таким своим вкладом в опошление образа Сталина он очень гордился[93].

К подобным квазицитатам относится и приписываемая Сталину широко известная фраза: «В Красной армии нет военнопленных, есть только предатели и изменники Родины». Ее придумали для вербовки заключенных нацистских концлагерей в отделе пропаганды Русской освободительной армии, которую формировал предатель Отечества генерал А.А. Власов[94].

Для такой фальсификации потребовалась богатая литературная фантазия, так как еще 12 мая 1930 года было официально объявлено, что Советский Союз без каких-либо оговорок присоединяется к Женевской конвенции об улучшении участи плененных, раненых и больных в действующих армиях от 27 июля 1929 года[95].

Государственный Комитет Обороны и Президиум СНК СССР 30 июня 1941 года утвердил новое «Положение о военнопленных»[96]. Советский Союз тем самым официально присоединился и к Гаагской конвенции 1907 года.

Гитлер отреагировал на это известие начальника абвера адмирала В. Канариса очень болезненно. Геббельс записал в своем дневнике: «1.07.41. Фюрер налагает запрет на любые новости из России и даже на произведения русских поэтов и композиторов. Пока на все»[97].

Решение ГКО подрывало идеологическую подоплеку плана «Барбаросса» о недопустимости соблюдения офицерами и солдатами вермахта международных правовых норм в отношении всех военнослужащих Красной армии и мирного населения, в первую очередь политических комиссаров и коммунистов. В июле 1941 года Гейдрих, Геринг, Геббельс, Риббентроп, Розенберг и Кейтель с одобрения фюрера опубликовали программный документ, который в своей резолютивной части гласил: «Большевизм является смертельным врагом национал-социалистической Германии. Впервые перед германским солдатом стоит противник, обученный не только в военном, но и в политическом смысле, в смысле разрушающего большевизма. Борьба с национал-социализмом у него в крови. Он ведет ее всеми имеющимися в его распоряжении средствами: диверсиями, разлагающей пропагандой, поджогами, убийствами. Поэтому большевистский солдат потерял всякое право претендовать на обращение как с честным солдатом в соответствии с Женевскими соглашениями». Рассчитывая на мифический «блицкриг», Гитлер, а отнюдь не Сталин поставил всех советских военнопленных вне закона. Это документально подтвердил Обвинительный акт и приговор Нюрнбергского процесса по делу главных нацистских военных преступников[98].

В официальной ноте Народного комиссариата иностранных дел СССР, адресованной всем воюющим и нейтральным государствам, говорилось: «Лагерный режим, установленный для советских военнопленных, является грубейшим и возмутительным нарушением самых элементарных требований, предъявляемых в отношении содержания военнопленных международным правом, и, в частности, Гаагской конвенцией 1907 г., признанной как Советским Союзом, так и Германией»[99].

В соответствии с решением Государственного Комитета Обороны № 1069сс от 27 декабря 1941 года и приказом Верховного Главнокомандующего, председателя Совета Народных Комиссаров и народного комиссара обороны И.В. Сталина № 0521 от 27 декабря 1941 года были созданы фильтрационные лагеря для проверки в течение шести месяцев бежавших или освобожденных из плена советских военнослужащих и партизан, которые по тем или иным причинам оказались вне поля зрения представителей Центрального штаба партизанского движения. Режим там не был санаторным, но и с исправительно-трудовым лагерем для заключенных их сравнивать нельзя[100].

Вероятно, с целью непрекращающейся «десоветизации» обновляются, причем в возрастающей прогрессии, цифры потерь советского народа в Великой Отечественной войне, хотя методология анализа строится на сослагательных посылках типа «если признать очевидное – невысокое качество армейских военно-медицинских служб…», «учитывая общую тенденциозность политдонесений…», «зная о намеренной фальсификации данных советскими ведомствами…», «двоемыслия и секретности сталинских источников…» и тому подобных умозрительных допущениях[101].

Сталин назвал цифру военных потерь в более чем 7 миллионов человек, так как число жертв среди мирного населения тогда нуждалось в уточнении[102].

Хрущев в разговоре с президентом США Д. Эйзенхауэром в 1960 году в Париже в ответ на его вопрос, собирается ли тот погашать долги по ленд-лизу, заявил, что советский народ заплатил за него 20 миллионами жизней, чем вызвал искреннее изумление многоопытного боевого генерала Второй мировой войны[103].

Продолжить чтение

Читать онлайн Россия. ХХ век начинается… бесплатно

Глава 1Отеческая война и мир

Глава 1
Отеческая война и мир