Читать онлайн В ожидании весны бесплатно
© Азнаурян О., текст, 2020
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020
* * *
В нулевые было больше надежды на будущее
Пролог
Sէր, ողորմեա՛. Տէր, ողորմեա՛. Տէր, ողորմեա՛[1].
…все кончилось, и все потеряло смысл. Жизнь, вся та же жизнь стала отныне черно-белой, и ничто больше не радовало. Не было красок: ни весной, ни летом, ни даже осенью. А зимой была опять смерть. Черно-белая, но чаще – серая. Ах! Серая, серая жизнь! Ненужная, бессмысленная, как жизнь бездомной собаки, которая тычется носом в куче мусора, но не находит ничего съестного. Люди перестали есть, что ли? Неужели люди не едят больше мяса? Видимо, нет. Иначе были бы и кости. Боже, хотя бы косточку! Одну!
– Иди, дружок. Ничего тут нет. Помирай, дружок, потому что жизнь кончилась, потому что все уезжают.
* * *
Տէր, ողորմեա՛.
И осталась одна большая, жирная клякса.
И пианино было испорчено, и поэтому аккорд, весь черный и густой, продолжал звучать, хоть пальцы и оторвались от клавиш. А может, кто-то забыл снять ногу с педали? Продолжает давить на газ и скоро врежется в стену или слетит с поворота? Да, конечно, в пропасть. И конечно, пианино сожгут, чтоб согреться, и клякса испортит весь лист, и придется заново переписывать. Всегда переписывать. Переписывать до стены, до черного аккорда.
* * *
Տէր, ողորմեա՛.
Все поменялось. Стихи стали прозой, и Поэт не улыбается, когда весной на деревьях появляются почки, и не плачет, когда осенью опадает последний лист. Поэт лишь копается в куче мусора. Տէր, ողորմեա՛. Почему люди стали травоядными?
Потому что сожгли пианино, потому что нет сил переписывать сначала.
* * *
Так было в 90-е. А потом случилось обнуление. Время стало стремительно убегать вперед, и всем начало казаться, что удалось оседлать время бегущее. И улететь навстречу рассвету. Ведь когда время движется, кажется, что рассвет уже скоро. Что после ночи не наступит ночь. Что после зимы не будет снова зима. И что будет вечер, будет утро, наступит день и взойдет солнце. И мы скажем тогда: «Был Вечер, было Утро, и вот наступил День и взошло Солнце». Мы посмотрим вокруг: вот это – река, это холмы, горы, это – озеро, а это – лес. И тогда река станет Рекою, гора – Горою, холмы – Холмами, и озеро будет знать, что оно – Озеро, а лес – что он Лес. Мы посмотрим на небо и скажем, что вот это – Небо, высокое, синее, а по Небу плывут облака, и Облака будут плыть, как яхты. И это потому, что мы всему даем имя, и, если б не было Человека, ничто не знало бы, что Оно то, что Оно есть – Ничто…
И не будет больше такого, чтоб после Ночи была Ночь, но после Ночи всегда будет Утро, и взойдет Солнце. Оно есть всегда, даже если идет дождь и ты не видишь Его.
Тогда я, Ара Маноян, последний старик из прошлого, отшельник-писатель, вернусь в свой родной город, встану на площади и закричу:
– Смотрите, восходит Солнце! Разве вам недостаточно знать, что Солнце всегда есть? Я счастлив от того, что знаю это! Я знаю: Оно взойдет, и я счастлив! Я знаю, что после Зимы уже будет Весна. А разве вам недостаточно, что и вы это знаете? Разве не должно ваше Сердце биться спокойнее от того, что вы знаете нечто, что ВЕРНО и не подлежит сомнению? Ведь счастье знать такое! И это единственное, что можно знать ТОЧНО… Послушайте! Нужно всегда говорить правду, а, говоря Правду, вы сможете сказать лишь, что Утром восходит Солнце, что после Зимы всегда наступает Весна.
И тогда никто больше не уедет… И не будет последних дней.
Տէր, ողորմեա՛… Տէր, ողորմեա՛… Տէր, ողորմեա՛…
Часть первая
1
Палаток было две: маленькая оранжевая и красная, большая. Они были разбиты рядом друг с другом в десяти шагах от воды, в тени деревьев. Там же, под деревьями, были сумки и рюкзаки. Веревки, которыми была укреплена к кольям оранжевая палатка, были увешаны мокрыми полотенцами, купальниками, плавками и одной парой черных мужских носков.
Из красной палатки доносились звуки гитары. Играющий явно не был музыкантом, но он, видимо, не придавал этому значения. В маленькой же палатке никого не было, а у самой воды на песке загорал человек. Он лежал на животе. На голове у него была белая панамка, и сквозь темные очки он смотрел, как по озеру плывет яхта. На яхте были какие-то люди, но их нельзя было разглядеть. Сверху, с холмов время от времени налетал холодный ветер, и человек, загорающий на берегу, чувствовал, как кожа его покрывается пупырышками.
Он повернул голову и бросил через плечо большой палатке:
– Заткнись же, наконец!
Но большая палатка оставила его слова без внимания и продолжала извлекать из своего чрева стонущие звуки.
– Аствац им[2], ты можешь не пиликать на этой идиотской гитаре?
Результат был прежним, и человек на берегу опять стал смотреть на озеро. Он только сказал:
– Ну, черт с тобой!
Яхта была уже далеко, и человек посмотрел на противоположный берег – там ничего не было – и на чаек. Чайки истерично смеялись и кружили низко над водой. Человек на берегу подумал: «Почему я так одинок?!»
Потом он крикнул:
– Аэлита! Скажи этому козлу, чтоб перестал!
– Он мне не мешает, – ответили из большой палатки.
«Տէր, ողորմեա…» – подумал человек и повернулся на спину. По небу плыли облака. По небу по-прежнему плыли облака, только солнце было где-то в другом месте…
Аэлита же убедила себя в том, что треньканье Тиграна на гитаре ей не мешает. «Ну и пусть себе играет, – подумала она и посмотрела на шею, грудь и ноги Тиграна; он был в плавках. В палатке было очень жарко. – Может, жарко от того, что палатка наша красного цвета, – подумала Аэлита. – А почему она красная? Даже смешно. Нигде нет красных палаток. Только наша».
Тигран продолжал играть.
– Я выйду, немного позагораю, – сказала Аэлита Тиграну.
– Не надо, – сказал тот.
– Почему?
– Не надо.
Они продолжали лежать рядом. Тигран играл на гитаре. Человек, загорающий на берегу, этого уже не слышал.
Потом они ушли подальше от лагеря и занимались любовью под деревом облепихи. До них доносился шум воды и крики чаек, но они не прислушивались. Пахло потом, сухой травой и еще чем-то. Они были уверены, что их никто не видит, и это было на самом деле так. Тигран заметил, как белая бабочка села на желтый цветок. БА-БОЧ-КА, пронеслось по слогам в голове, в ритме движений, потом Тигран опять закрыл глаза. Их никто не видел, и они были уверены в этом…
Когда он закурил, она посмотрела на него и улыбнулась.
– Спасибо, – сказала она.
Он ничего не сказал и только погладил ее по щеке. Поцеловать ее он не захотел.
– Смотри, где одеяло. – Она рассмеялась. – Мы далеко ушли.
– Даже слишком, – сказал он. Одеяло, скомканное, пыльное, в травинках, лежало где-то внизу. Потом он увидел, как по бедру молодой женщины ползет божья коровка. – Щекотно? – спросил он.
– Нет. Почему она не взлетает? – спросила она, и, когда божья коровка доползла до живота, Аэлита напрягла мышцы. Божья коровка, обогнув пупок, поползла к груди.
– Ты ей нравишься, – сказал он.
– В таком случае она должна была остановиться вот здесь. – Она положила туда его руку. Потом стряхнула с себя насекомое и прижалась к мужчине.
– Докуривай скорее, – сказал она.
– Ты что, хочешь еще?
– Да. А что?
– Пойдем лучше в лагерь.
– Не хочу.
– А по-моему, лучше вернуться. Нас уже давно нет. Они будут волноваться.
– Вряд ли. И ты это знаешь. Что там? – Она показала рукой.
– Яхта. – Он знал, что она без очков плохо видит. – Уже возвращается. Давай и мы вернемся.
– Ну, что ты хнычешь? Надоело! – Аэлита села. Она была очень молодая и красивая.
– Нам надо вернуться, – сказал он. – Я чувствую это.
– А ты ничего другого не чувствуешь? – Она прикоснулась к нему рукой.
Он улыбнулся:
– Да. Чувствую.
– Зачем же нам возвращаться?
– Пожалуй, ты права.
– Если что-нибудь случится, они нас позовут.
– Да, – согласился он.
– Тогда лежи спокойно, – сказала она.
И он бросил подальше окурок.
– Я сейчас покажу, в чем была ошибка божьей коровки, – сказал он.
Она ответила:
– Покажи. Покажи…
А потом они услышали свои имена. Их звали.
– Что там могло случиться? – Он был недоволен.
Она, не открывая глаз:
– Какая-нибудь чепуха.
Когда они вернулись в лагерь, все уже бегали туда-сюда и был настоящий переполох.
– Что нам теперь делать? – Аэлита плакала.
– Не надо было упускать яхту!
– Тигран, мне страшно!
– Слушай, ты не знаешь, куда остальные идиоты подевались? Нам машина нужна! Где же этот апуш[3] Гарик?
– Нет же, нет!
– Продолжай звать их… Громче! Зови Гарика! Зови Маргариту!
Тигран вылил две кружки севанской воды на того, кто лежал на прибрежном песке. Солнце уже заходило за холмами. Оно было там, где и должно было быть.
Не было только яхты.
Севан – высокогорное озеро, находящееся на высоте около 1900 метров над уровнем моря, и простой радиоприемник VEF 202 ловил «Монте-Карло» и даже «Радио Свобода». Благодаря этому радиоприемнику они тем летом и узнали, что умер Джо Дассен (Гарик: «Помните ту песню, «Salut»? Вот этот певец умер…»), а за месяц до того – «В Москве умер муж Марины Влади Владимир Высоцкий». И они потом долго обсуждали:
– Высоцкий умер! Высоцкий умер!
Лежащего же тем летом 1980 года в бессознательном состоянии на берегу озера Севан звали Ваге Саакян. Ему, как и остальным, в том числе и Тиграну, который спас его в итоге и с которым Ваге познакомился накануне, шел двадцать третий год. Он писал рассказы и мечтал вступить в ряды Союза писателей Армянской ССР и печататься в легендарном журнале «Гарун»[4]. Тогда главным редактором еще была Анжик Акобян…
Накануне Ваге Саакян познакомился еще с одним человеком из компании Тиграна Гаспаряна. Это была рыжеволосая, такая же голубоглазая, как и сам Ваге, Тагуи (Тигран называл ее «ареви ктор» – «кусочком солнца»). Тагуи тоже спасла его, и они поженились через полтора года. Раньше всех друзей. Они стали жить у родителей Тагуи. Потому что у Ваге не было родителей. А у Ваге с Тагуи не было детей. Долгое, еще очень долгое время.
2
Долгое время прошло с тех пор, и вот двадцать первого марта 1982 года пошел последний снег. С утра. И шел весь день. И было воскресенье. У Мануш с утра не было настроения, потому что после разговора с дочерью накануне вечером она плохо спала. Мануш просто не понимала, почему дочь ее Тагуи упрямится и не соглашается пойти к хекиму[5] Чалику из деревни Мардашат.
– Ты пойми, – говорила она. – Ты не молодеешь, а ребенка рожать надо в молодости.
– Мам, ты же образованный человек, как ты можешь посылать меня… к хекиму? Мы с Ваге сдавали анализы. Никаких проблем нет. Когда будет, тогда и будет. Отстань от меня уже с этим вопросом, вай!
– Ты не понимаешь, – грустно продолжала Мануш. – В течение тридцати девяти лет занимающийся врачеванием хеким Чалик Мартиросян даже не помнит, сколько людей он вылечил. И тебе нечего стесняться. Он – семидесятилетний старик, у которого нет образования, нет каких-либо документов, кстати сказать. Но по иронии судьбы к нему обращались в течение десятилетий тысяча людей, включая должностных лиц. Его домик в деревне Мардашат, говорят, всегда переполнен, к нему приходят за помощью как из разных уголков Армении и всего Советского Союза, так и – скажу тебе по секрету – иностранцы, которые слышали о легендарном хекиме. Сходите к нему. Я хочу внуков!
– Иностранцы? – весело и ехидно переспросила Тагуи. – Откуда же у тебя такие сведения, мамуля, ты что, гэбэшница?
– Мне Араксик рассказывала из третьего подъезда.
– Мама! Ты же кандидат наук все-таки! Коммунист! Партия не одобрит твоего мракобесия! – И Тагуи, расхохотавшись, ушла в свою комнату.
На следующий день, в воскресенье, когда пошел последний снег, Мануш весь день хмурила брови и была немногословна.
– Как вам налить, густой или жидкий? – спросила она, разливая суп с макаронами и чечевицей.
– Мне жидкий, – ответила дочка, пианистка.
– Как вам будет угодно, – промямлил муж дочки.
– Мне все равно, – отозвался отец дочки, отправляя черный хлеб с луком себе в рот.
– Сразу же начинайте есть, пока горячий. А то тарелки холодные, суп быстро остынет.
За окном шел снег, и было двадцать первое марта. По календарю уже давно весна…
– Суп очень вкусный, – пробурчал тесть. – Это означает, что без пятидесяти граммов не обойтись. А?
– Не надо, я тебя прошу просто! – сказала теща.
– Надо, надо. Как не надо? В такую погоду как раз и надо выпить. – Тесть полез в шкаф за бутылкой и рюмками.
– Он пить не будет, – сказала дочка о своем муже, начинающем писателе Ваге Саакяне. – Он не хочет.
– Ты тоже не пей. Ведь один пить не будешь, правда? – У тещи появилась слабая надежда.
– Ты будешь? – спросил тесть своего зятя, оставив без внимания причитания женщин.
– Охотно, – отозвался Ваге. – Погода отвратительная.
– Вот и правильно. – Тесть разлил дешевую водку по рюмкам. – А почему, дорогой, твоя жена говорит за тебя, а?
– Не знаю. – Ваге пожал плечами и улыбнулся. – Ей кажется, что она умеет читать мои мысли, но она ошибается.
Огненно-рыжая Тагуи ничего не сказала.
– Поссорились, да? – Тесть усмехнулся. – Бывает. Без этого в жизни никак. Ну… Будь здоров.
Тесть с зятем чокнулись.
– Хорррроший!.. – охрипшим голосом сказал тесть. – Хоррррроший… – Потом поправился: – Очень хорошая водка! Ну, что сегодня нового случилось?
– Ничего особенного, – ответил Ваге Саакян, думая, что тесть спрашивает о его ссоре с женой.
– У нас на работе случилось ЧП, – сказала Тагуи. – Пожар. Маленький, правда. В одном кабинете нашего Конса…[6] В бухгалтерии. Сгорело несколько документов.
– Выпьем за то, что ты работаешь не в бухгалтерии!
Тесть с зятем опять чокнулись.
– Хоррроший черт! – сказал тесть о водке.
– Хотите добавки? – спросила теща.
– Нет, – сразу ответил Ваге Саакян.
– А я бы съел еще, – сказал отец семейства.
Ваге вздохнул. Если б он знал, что тесть попросит добавки, он бы попросил тоже.
– А вы не дуйтесь друг на друга, – сказал тесть. – Всякое бывает. Как же без ссор? Без них нельзя.
Ваге посмотрел в окно. Там все еще шел снег.
– Выпьешь еще? – спросил тесть.
– Нет! – ответила за мужа Тагуи.
– Да, – ответил Ваге и придвинул к тестю поближе свою рюмку.
Тесть и зять чокнулись.
– Хоррроший, ес дра меры[7]… – прохрипел тесть.
– Папа!
Тесть и зять закусили. Потом тесть расправился со своей второй тарелкой супа с макаронами и чечевицей. Когда теща стала убирать со стола, Тагуи встала, чтоб пойти в комнату и порепетировать, но Ваге остановил ее:
– Приготовь кофе, пожалуйста.
Тагуи уставилась на него. Ваге впервые о чем-то ее попросил, да еще в таком тоне!
– Ты что, не слышишь? Приготовь кофе. Я хочу кофе! Я буду пить кофе и писать рассказ! А потом пойду гулять с Гариком! Вот!
3
Чах[8] Гарик с Мэри гуляли по улице Абовяна в Ереване вверх и вниз. Было воскресенье. Был октябрь 1984 года. Мэри почти все время молчала, и не столько потому, что так принято вести себя скромной даме, сколько потому, что она еще почти не умела говорить – ей совсем недавно исполнилось два года. Только иногда она показывала на что-то пальцем и, привлекая внимание отца к интересному объекту, произносила один слог. Приблизительно это происходило так:
– Папа, Ба! – Это означало «соБАка» или «Бабочка».
Или:
– Папа, Ко (КОшка); пти (ПТИчка).
Надо заметить, что Мэрико было глубоко плевать на всяких «прямоходящих» и, может быть, «разумных».
День был солнечный, светлый. Молодой инженер Гарик Маркосян старался полностью отдать себя этому воскресному дню и постараться отключить мозги, что означало постараться отдохнуть перед новой рабочей неделей. Гуляя так по улице Абовяна, Гарик с Мэрико свернули в узкий перешеек маленькой улочки Агаяна и направились к церквушке.
Построенная еще в XIII веке, церковь-часовня приютилась между двумя высотными зданиями. Церквушку эту со стороны улицы скрывало тогда здание Института языков, и ее нельзя было увидеть, однако в 2007 году здание Института языков (а еще раньше в этом здании находилась Академия наук) снесут, и после семидесятилетнего «плена» церковь вновь предстанет глазам ереванцев, и в ней будут проходить службы… Крестово-купольная церковь очень маленькая, крохотная, и поэтому молящиеся в основном будут стоять у входа, во дворе. Там же люди будут ставить свечки на длинном столе под тенью большого дерева. Но все это будет потом. А пока был октябрь 1984 года, и Гарик с двухлетней Мэрико просто прошли по узкой улочке Агаяна вверх мимо церквушки св. Богородицы, или, как все ее называли, Катогике, и Гарик не знал, перекреститься ли ему или нет, хоть он и был крещен. Гарик помнил эти крестины. Ему шел шестой год. Дед Гарика, который решил, что мальчика нужно крестить, был директором крупного комбината, человеком партийным и участником ВОВ. И поэтому тер-тера[9] пригласили домой за определенную плату, чтоб не было каких-либо разговоров. На квартире и был совершен обряд. Маленький Гарик мало что понимал в нем, конечно. Он знал, что должен просто стоять и держать в руке свечку и терпеть боль от капающего раскаленного воска, да еще время от времени целовать неприятно холодный крест. Гарик вспомнил теперь еще, что мама спросила тер-айра[10], можно ли освященную воду вылить в раковину или в унитаз, на что священник посоветовал вылить воду эту самую освященную во дворе или на улице, под каким-нибудь деревом.
Выйдя на улицу Терьяна, Гарик и Мэрико потом пошли в сторону Лебединого озера, где плавали два лебедя – белый и черный, – а оттуда через площадь Оперы вышли на Проспект. Ереванцы так и не научились называть главный проспект города «проспектом имени Ленина», как и впоследствии «проспектом имени Маштоца». Для ереванцев он был просто Проспект. Как и площадь Ленина (впоследствии площадь Республики) – просто Площадь, а Арарат – просто Гора. Прочитав вместе с Мэрико афиши Театра оперы и балета, они перешли к зданию Консерватории.
В парке перед Консерваторией было кафе под открытым небом. Они сели неподалеку от него на скамейке, и дочка Гарика стала разглядывать птиц.
– Папа, Пти!
– Да, птичка… видишь, она клюет семечки, которые кто-то рассыпал.
Мэрико кивнула и улыбнулась. А потом она указала пальцем на большие зонты над столиками кафе и сказала:
– Фе…
– Да, это кафе, – подтвердил Гарик и запнулся…
За одним из столиков сидела очень красивая женщина с крашеными волосами. Одна. И курила. Тогда в Ереване такого почти невозможно было увидеть, чтоб женщина сидела в кафе и курила, да еще и одна…
Гарик не почувствовал удара током, сердце не застучало, дыхание не остановилось… Он просто почувствовал страшную, неимоверную, нестерпимую тоску… Это было похоже на тоску по дому, который сгорел дотла во время пожара. И еще было ощущение того, что дом этот уже не вернуть. Это было похоже на какое-то предупреждение, что ли, или предсказание, что-то, что будет потом…
Гарик позвал Мэрико, которая погналась за голубем с криком: «Папа, Го!», взял ее за руку, и они вышли из парка перед Консерваторией. Продолжая идти вверх по Проспекту, Гарик и Мэрико увидели на безоблачном небе сразу два самолета, и Гарик подумал, что «надо загадать желание», но почему-то испугался. Он ведь уже давно решил ничего не загадывать. Он знал, что за это можно получить по носу и будет очень больно…
Ведь однажды он загадал… загадал перед самым Новым годом. И тогда Маргарита, дочка живого классика армянской литературы Ара Манояна, с разбега, сразу, без оглядки прыгнула к нему в сердце и натворила там черт знает что. Это было чудо, которое было уготовлено ему на новогодние праздники, думал он. Просто ни он, ни она тогда не знали: это подарок или проклятие. Загадал, и вот – сбылось. И они поженились. И родилась Мэрико. А потом… Потом сразу куда-то все ушло, растворилось, рассыпалось сквозь пальцы, потекло. Но это тоже будет потом.
А пока…
Пока наступил октябрь. И на город опустился вечер. Мэрико спала в спальне, в своей кроватке, и за окном заморосил дождь. Гарик и Маргарита сидели за кухонным столом, ужинали. Монотонно гудел холодильник, на электрической плите – чайник, который ни за что не хотел закипать.
Стены кухни были покрашены в голубой цвет, и кухонная мебель тоже была голубого цвета. Но из-за желтой люстры все казалось желтым, грязным, мутным.
Сидя за кухонным столом, Гарик видел, что в прихожей горит свет. Нужно пойти и выключить, подумал он, но продолжал сидеть. Он нервничал от того, что чайник так долго не закипает.
Маргарита ела и одновременно думала, помыть ли после ужина посуду, накопившуюся за день, или постирать белье, накопившееся за неделю. Маргарита размышляла над этим минут пять, потом в конечном итоге решила оставить и то и другое на завтра. Решив, она успокоилась и покосилась на чайник.
Гарик и Маргарита молчали.
Ему больше не хотелось есть салат, приготовленный женой из вареной картошки и вареных яиц, тем более что Маргарита переборщила с перцем. Гарик не любил острое. Ему сейчас хотелось чаю, и он нервничал все больше и больше. Он перестал кушать и посмотрел на стену, поверх головы жены.
Она чувствовала, что муж сердит на нее, но не понимала почему. Она перебирала в памяти весь этот дождливый октябрьский день, с утра и до этой вечерней минуты, но не могла вспомнить ничего ТАКОГО. «Нет, – думала Марго, – совесть моя чиста. Просто он не в духе. Может, что-то случилось на работе, и я его нервирую. Но при чем тут я?»
Маргарита встала, вылила из чайника немного воды в раковину и снова поставила чайник на плиту.
– Так скорее закипит, – сказала она и села на свое место.
– Могла и раньше догадаться, – заворчал Гарик и снова уставился на точку в стене.
– А чего не подсказал, раз умный такой? – съязвила Маргарита.
Гарик ничего не ответил жене и почувствовал, что сейчас взорвется. Секунд шесть-семь он учащенно дышал, но потом неожиданно для себя успокоился и размышлял уже спокойно.
Ведь как бывает, думал Гарик. Оказывается, все проходит. Исчезает бесследно, как будто и не было ничего. Оказывается, семейная жизнь убивает своей обыденностью, и остается только этот желтый свет. Страшно подумать, что все затухает, и такое создается впечатление, будто сразу задули тысячу свечей. И что можно прийти к тому, что совершена ошибка, большая, большая ошибка! А кто виноват? Не знаешь. Наверное, никто. Просто в жизни так бывает. И тебе кажется, что что-то ушло, и ты до неузнаваемости изменился…
Все ушло, думал Гарик. Стерлось. И мог ли кто-нибудь предположить, что все то неистовство, безумство погрязнет в болоте обыденности? Что все сведется к тому, чтоб идти на работу, возвращаться домой, есть и спать? Где любовь, боже мой? Куда она подевалась? Ведь была же! Честное слово, была! И какая!..
– Этот чайник сегодня не закипит! – закричал он.
Маргарита спокойно ответила:
– А ты займись чем-нибудь. – Она встала и ушла из кухни в комнату.
Тут что-то очень тяжелое сдавило Гарику грудь, и он закричал. Громко, очень громко!
– Эй, ты! Не смей мне указывать, что делать! Слышишь? Ёб твою мать! Не сметь больше!
В ответ, конечно, тоже крик. Истошный крик Маргариты:
– Что ты на меня взъелся, а? Что случилось? Что я сделала? В чем я провинилась? Что с тобой вообще происходит?..
Гарик закурил и вышел на балкон. Там было темно и слышно, как моросит дождь: «Неужели можно разлюбить человека, которого обожал?! Ведь я ее больше не люблю! Не люблю! НЕ ЛЮБЛЮ!!!»
Маргарита Маноян лежала на диване в комнате и тихо плакала. И думала о том, что Гарик очень изменился. А может, он и был таким? Просто до женитьбы не было случая этим чертам его характера проявиться?
«Не знаю, боже мой, не знаю!..»
Гарик же стоял на балконе и сквозь стекло двери видел, как из чайника повалил пар. Пар, как и все остальное на кухне, был желтым. Все было желтое, грязное, мутное.
Гарик не знал, как быть дальше.
Чах Гарик не знал, как жить потом.
4
А потом наступил ноябрь, и начались беспрерывные дожди – последняя дань осени людям. Через пару недель дождь превратится в снег, и город весь преобразится, но пока, в тот день была еще осень, и шел дождь. Он шел с утра, и, казалось, в Ереване все время вечер: в домах горел электрический свет, и было как-то по-вечернему грустно. На улице воздух был чист и пах опавшими листьями – осенью, и откуда-то еще доносился запах дыма, как будто разожгли костер. Вместе с дождем этот запах кружил голову.
Еще было время, и Ваге Саакян бродил по улицам Еревана. Предательски замерзали нос и руки, а рядом по мокрому асфальту шипели грязные авто, скапливаясь под лениво меняющим цвета светофором. Шел дождь, и ему нравилось бродить так и думать о том, что у него есть время. Вместе с тем он не знал, куда себя деть. Мимо него проходили многочисленные зонтики – все мокрые и разноцветные.
Он долго бродил так, потом рискнул и зашел в кафе «Сказка», недалеко от Лебединого озера, на улице Туманяна. Он заказал кофе и занял столик у окна. Большие окна этого кафе запотели от внутреннего тепла, и нельзя было увидеть улицу, но все же чувствовалось, что там идет дождь. Он распахнул куртку, снял берет (берет – чисто из пижонства: чистая хемингуэевщина) и закурил: с кофе было очень вкусно курить сигарету.
За соседним столиком сидели молодая женщина и ее сын. Женщина пила кофе, а мальчик – ему было лет шесть-семь – ел пирожное. Он набил рот и при этом пытался что-то рассказывать. У него это получалось очень смешно, и женщина смотрела на своего сына и улыбалась. У нее шея была повязана сиреневым платком, и плащ ее тоже был сиреневого цвета. Женщина была красивая, и на вид ей было тридцать – тридцать пять лет. Мальчик был одет в смешную кожаную куртку, и на голове у него была матросская бескозырка с двумя черными лентами сзади, на которых золотыми нитками было вышито «Крейсер “Аврора”». У мальчика были большие голубые глаза, широкий лоб. Длинные светло-каштановые волосы его выглядывали из-под бескозырки и падали на глаза, и мальчик то и дело правой рукой поправлял их. Правая рука у него была в красках; может быть, мальчик любил рисовать… Теперь он ел пирожное и что-то рассказывал женщине в сиреневом плаще. Ваге Саакян подумал, что ему приятно смотреть на женщину и мальчика, и он смотрел на них и пил свой кофе. Когда мальчик закончил есть, они ушли и Ваге остался один (такое было чувство; кафе же было переполнено).
Приятно было сидеть в теплом кафе и знать, что на улице дождь и холодно, и Ваге Саакян еле удержался от соблазна заказать еще кофе. Вместо этого он опять закурил. Он купил новую пачку сигарет «Космос» и мог не беспокоиться за будущее.
Одному ему пришлось оставаться недолго: за столик, за которым сидели мальчик и женщина, теперь сели девушка и парень. Ваге видел, как они вошли. Они принесли с собой запах дождя. Он заметил в них какую-то скованность и неуверенность. Им принесли кофе, но маленькие с красной розой чашечки были треснуты и без ушек, и парень от этого густо покраснел. Девушка оценила смущение парня и сказала, что зато кофе здесь, в «Сказке», очень вкусный.
– Правда? – обрадовался парень, и они почему-то рассмеялись. А Ваге подумал, что девушка не ошиблась: кофе был действительно очень вкусный.
По их неуверенности и по тому, как парень не рисковал смотреть девушке в глаза, Ваге сделал вывод, что это их первое свидание. Они мало говорили, и парень нервничал от того, что не знал, о чем говорить. Но, казалось, он был счастлив уже тем, что девушка была тут, рядом, и он дышал с ней одним воздухом. Воздухом теплого кафе.
Молодой человек достал сигареты и закурил.
– Почему ты так много куришь? – спросила девушка.
Парень посмотрел на нее и сказал, что ему просто хочется курить, что он курит уже давно и вообще не знает, почему он курит.
– Дай мне тоже, – сказала девушка. – Я хочу попробовать.
Парень сначала не знал, дать девушке сигарету или нет; он не знал, как будет лучше, правильнее. Но потом он все же дал сигарету, и девушка закурила. В тот первый день, наверное, молодой человек решил не противиться девушке: ведь все еще было некрепко и шатко, и он испугался, как бы по его вине что-то не сломалось. А девушка курила и не закашлялась, и, казалось, это ее веселит. Ей было, может быть, весело от мысли, что она курит в кафе и рядом с ней сидит ее парень. У девушки были подведенные карандашом глаза и коротко остриженные рыжие волосы. Девушка была в короткой джинсовой юбке и бежевой блузке, поверх которой была курточка из толстой грубой ткани с большими квадратиками. Ваге Саакян заметил, что у нее длинные, тонкие, но сильные пальцы (пальцы пианистки?); были видны вены, чуть вздувшиеся. Ваге был рад, что у нее такие руки, и вспомнил, что она разбирается в кофе. Парень взял ее руку и приблизил к губам.
– Давай пойдем, погуляем по городу, – сказала она.
– Ты не хочешь больше курить? – спросил он.
– Нет. – Она улыбнулась. – И вообще я решила, что не буду курить.
Молодой человек обрадовался этому: все же он не хотел, чтоб девушка курила. Он положил сигареты и спички в карман плаща, и они ушли. Ваге Саакяну тоже надо было уходить, хотя было жаль оставлять теплое кафе. Когда он вышел на улицу, ему в лицо сразу ударил запах дождя, и он увидел девушку и парня: они шли, взявшись за руку. А Ваге пошел в сторону Оперы.
Площадь Оперы (или Театральная площадь) была пустынная и, как все остальное, мокрая. Выпив из пулпулака[11] воды, он перешел улицу Саят-Нова и пошел в парк перед Консерваторией. Он знал, что не придется долго ждать, и поэтому он не сел на скамейку – скамейки тоже все были мокрые, – а стал гулять. С деревьев капало, и время от времени, если дул ветер, падали листья. А под ногами они жалостливо шелестели.
Ваге не заметил, как из Консерватории вышла Тагуи, рыжая, голубоглазая; она просто вдруг оказалась рядом, и Ваге вздрогнул от неожиданности. Она на вид была уставшей (такой уставший кусочек солнца), и Ваге сказал, что они могут пойти домой и насладиться одиночеством до вечера – ведь родители Тагуи уехали на всю ночь. Тагуи отказалась, и они решили просто гулять по городу. Ваге рассказал, как заходил в кафе, о женщине с маленьким сыном и о влюбленной паре. Он рассказал, как парень сначала не знал, дать девушке сигарету или нет. Тагуи рассмеялась и сказала, что это напомнило ей о том, что ей до смерти хочется курить. Они вернулись в парк перед Консерваторией и сели на мокрую скамейку. Ваге дал Тагуи сигарету и помог прикурить.
– А тебе все равно, курю я или нет, правда? – спросила Тагуи.
– Нет. Но я думаю, что ты можешь делать все, что хочешь, – ответил Ваге.
– Неужели?
– Да.
Тагуи ничего не сказала и продолжала курить. Он тоже закурил; курить под дождем было очень хорошо.
– А странно: мы уже не влюбленная пара. Мы просто муж и жена, но у нас нет ребенка. У всех есть: у Маргариты, у Аэлиты, а у меня нет ребенка, – сказала она.
Потом сказала, что ее друзья-музыканты пригласили на какой-то день рождения и они могут пойти туда, и они пошли. Дом, где праздновали день рождения находился недалеко: в конце улицы, тянувшейся от кафе «Козырек». Это кафе закрывают, когда начинаются холода, и теперь оно было закрыто, столики же и стулья – собраны в кучу под деревом. Вся площадка кафе была устлана ковром из опавших листьев.
Улочка, по которой они шли, была пустынна, и шаги их раздавались громко и гулко. Уже в подъезде была слышна музыка, и Тагуи, посмотрев на Ваге, улыбнулась. Когда они вошли в квартиру, она познакомила Ваге со всеми; все они были знакомые Тагуи.
Парни ходили по квартире с бокалами шампанского в руках, а девушки в большинстве своем сидели на большом длинном диване. Некоторые танцевали, и никто не мешал влюбленным, и они спокойно целовались в коридоре или спальной комнате.
Тагуи куда-то ушла. Ваге Саакян сел на диван, и ему какой-то сердобольный парень с большой головой, в очках и с грустными глазами альтиста налил шампанского. Ваге теперь пил шампанское и курил. Потом сидящая рядом с ним девушка сказала, что он не должен разрешать Тагуи так много курить, и Ваге ответил, что впредь он вообще не позволит, чтоб Тагуи курила. Девушка улыбнулась ему. У нее был большой рот и пухлые губы. Она была в черных туфлях, очень похожих на индейские мокасины. На ней было короткое вязаное платье цвета выжженной глины, и в ушах красные клипсы. У нее были красивые ноги; она была в красных колготках. Она спросила, когда Ваге и Тагуи познакомились. Он ответил, что не помнит, и девушка рассмеялась. Потом она говорила еще что-то, но Ваге ее не слушал, потому что искал глазами Тагуи. Ее нигде не было. Потом она появилась откуда-то и подошла к нему.
– Ну, как ты? – спросила Тагуи.
Ваге ответил:
– Второй бокал шампанского и четвертая сигарета.
– Нормально. Дай и мне.
Он дал ей сигарету, назло девушке в мокасинах.
– Скоро мы уйдем. – Тагуи глубоко затянулась и с шумом выпустила дым.
– Почему так рано? – спросил Ваге, хотя в душе был рад, что они уйдут отсюда.
– Не знаю, – ответила Тагуи; она казалась еще больше уставшей. – Мне не хочется здесь больше оставаться. А ты ревнуешь?
– Вполне себе гогеновский вопрос, не думаешь? Помнишь ту его картину? Ты сказала, что она тебе нравится[12].
Пятнадцать минут спустя они ушли. Уже было темно, но дождь все еще шел. Ты не видел его, но он время от времени капал тебе на нос. Стало холоднее, и руки Ваге быстро замерзли. У Тагуи они тоже замерзли, и он взял ее руку к себе в карман плаща, и они шли так. Тагуи сказала, что хотела бы посидеть где-нибудь, и они пошли в кафе «Сказка». Тагуи и Ваге сели за столик, за которым Ваге сидел днем, когда у него было время.
В зале свет уже погасили, и он горел лишь за стойкой. Там женщина готовила им кофе и в то же время кричала на свою дочь, девочку лет тринадцати, которая там же готовила уроки. В кафе никого больше не было, и Ваге показал Тагуи соседний столик и сказал, что за ним сидели женщина с сыном в матросской бескозырке, потом девушка и парень. Это было его сегодняшнее приключение, и он хотел рассказывать об этом снова и снова. Им подали кофе (в треснутых чашках, без ушек), и они стали пить и, как обычно, курили. Ваге взглянул, не смотрит ли женщина (она не смотрела, она помогала дочери), и стал целовать Тагуи. У нее были уставшие глаза, и он ее любил. Он целовал ее долго, потом они встали, чтоб уйти, и только тогда женщина сказала, что кафе закрывается. Они поблагодарили ее.
На улице Тагуи опять стала мерзнуть, и они пошли быстрее, чтобы она согрелась. Они пришли домой и легли в постель. И долго еще не могли заснуть. Потому что была осень, потому что было слышно, как идет усилившийся дождь. Утром Ваге Саакян встал рано-рано, перед самым рассветом и написал рассказ: бесхитростный и чистый под названием «Крейсер “Аврора”». В свои тридцать лет Ваге Саакян был уже год как членом Союза писателей Армянской ССР, правда, он не знал, захочет ли напечатать его рассказ новый главный редактор журнала «Гарун» Меружан Тер-Гуланян или нет.
…А через две недели дождь превратился в снег, и город стал другим. Люди надели шубы и пальто, и зонтики исчезли. Через два месяца наступил 1988 год, а через три – все изменилось, и все время уже менялось[13]. Старое начинало забываться, и никто не знал, когда снова будет легко и просто, потому что потом случился 1991 год, и наступила тогда Эпоха Страшных Зим.
Տէր, ողորմեա՛…
5
Տէր, ողորմեա՛. Տէր, ողորմեա՛. Տէր, ողորմեա՛.
Наступила Эпоха Страшных Зим, и все жили в эту эпоху и не знали, когда она закончится.
И когда они встречали тот Новый, 1993 год, вообще ничего не знали. Встречали дома у Тиграна и Аэлиты. И это было тогда, когда у них в друзьях еще был Арам Назарян, обворожительно улыбающийся АН-35.
Они сбежали в гараж Тиграна и напились и даже не закусывали, потому что нечем было особо закусывать. Они пили, потом еще пили, но не могли заснуть, как ни старались.
– Так мы умрем, – сказал Тигран Гаспарян.
– Не умрем, – возразил Ваге.
– А что, выпить есть еще? – спросил Тиго.
– Смотри, – ответил Ваге, – осталось-таки.
И потом Тигран сказал, что странно, что ереванцы не кончают собой, потому что такую жизнь невозможно вынести. И тогда Ваге сказал, что самоубийства начнутся весной, с начала марта. Тиго согласился с ним, потому что так было и в прошлом году. И он подумал: так будет и в этом (лучше б он так не думал).
Ваге продолжал:
– Люди будут убивать себя, потому что весна им ничего не даст, кроме беспрерывных дождей. Весной у человека все клапаны открываются, и, чем труднее зима, тем они весной открываются больше, и эти отверстия заливает дождевой водой. Человек кончает собой, чтоб не задохнуться. Клапаны – это очень важно, – докончил Ваге и вытащил пробку из бутылки.
Бутылка сказала:
– Хлоп!
И тогда чах Гарик прошептал:
– Серая, серая жизнь!
Они лежали в машине Тиграна, в гараже и пили. На полках, вдоль стен были бутылки и свечи. Они назло всем выключили свет и зажгли свечи. В новогоднюю ночь правительство подарило Еревану электричество. На два дня: тридцать первого и первого… От свечек по стенам гаража ходили длинные тени.
Гарик снова вздохнул:
– Серая, серая жизнь! – Потом присел, включил магнитофон и снова лег. И они втроем стали слушать Себастьяна Баха. И Гарик заплакал, потому что тоже был очень пьян. И когда он заплакал, Ваге и Тигран приложились к своим бутылкам (в ту ночь они отвергли понятие «рюмка»).
В новогоднюю ночь они пили, пили, потом еще пили и слушали Баха.
Прослушав всю кассету до конца, они прихватили по бутылке и пошли гулять по Еревану. Шел снег. Они пошли к Опере. На площади Оперы было много людей; они танцевали, и в небо то и дело взлетали ракетницы. Под большой елкой кружили дети, и очень громко играла музыка. И вдруг Гарик закричал:
– Скоты! Скоты! Что вы веселитесь? Бараны!!!
Гарика кто-то ударил, и он упал на снег. Затевать драку не имело смысла (они были слишком пьяны), к тому же ударивший тут же исчез, и они не разглядели его. Ваге и Тигран оттащили Гарика в сторону. Он притих и уже больше не кричал. У него из носа текла кровь, и Тигран пожертвовал своим носовым платком.
– Он сбежал? – спросил Гарик.
– Да, – ответили Ваге и Тигран хором.
– Я сильно пострадал?
– Жить будешь, – ответил Ваге, прикладывая к носу Гарика платок.
– Пошли отсюда, – сказал Гарик и с помощью друзей встал на ноги.
Они пошли к Лебединому озеру. Там было не так многолюдно, и они прикончили свои бутылки.
– А не пойти ли нам к нашим девочкам и детишкам? – спросил после этого Гарик.
– Пойдем. Делать-то нечего, – сказал Ваге. – Правда, детей у меня нет. Мы все еще не можем забеременеть.
– А что по этому поводу думает наш Тигранио?
– Я – за, – кивнул Тигран Гаспарян. – Пошли.
И они пошли обратно домой к Тиграну. И Гарик Тиграну на ухо сказал:
– Жизнь – сучка, правда?
– Молчи, Гарик джан. Ради бога, молчи!
– Серая, серая жизнь! – вздохнул тот.
Серая, серая жизнь! Вокруг не было других красок. Была сплошная серость. Потому что был январь. Потому что была зима… Ужасное время года.
Люди ходили злые, не верующие ни в кого и ни во что. А ведь совсем недавно, еще пару лет назад, все верили и надеялись. Учреждения в Ереване стояли, потому что там не топили; стояли заводы, потому что не было электричества. В каждой квартире стояли железные печки. Каждая семья топила чем попало: старой обувью, тряпками, книгами… Лучше всего горела резина, но от нее было много дыма. А те, у кого были дрова, считались богачами. Магазины были пусты, хлеб продавали по талонам (250 граммов на душу).
Казалось, ереванцы жили по инерции. Старики, не выдерживая холодных зим, умирали. Гробы стоили очень дорого, и не всякая семья могла себе позволить гроб. Гробы брали напрокат. Так говорили. Если в семье были старики, родственники молились, чтобы они не умерли, потому что похороны стоили очень дорого, места на кладбище тоже. И денег ни у кого не было. И известна была шутка того времени:
– Ради бога, не помри вдруг: денег нет!
Но ереванцы не смеялись. Очень редко можно было увидеть на улице смеющегося человека. Такого не бывало. А если кто и смеялся, значит, наверняка это был псих какой-нибудь. Психов развелось очень много. Часто можно было встретить идущую по улице молодую, очень красивую девушку, говорящую с собой и даже жестикулирующую. Но были и настоящие психи из психиатрических больниц. Говорили, что неопасных выпустили на волю, потому что больницы не отапливались и кормить психов было нечем. Оставили только буйных и маньяков, хотя люди и утверждали, что выпустили всех…
Одного такого настоящего психа каждый день можно было встретить у Оперы. Он имитировал сирену «скорой помощи». У него так похоже получалось!!! Говорили, что он этим зарабатывал на жизнь. Люди давали ему деньги, а он выл сиреной…
По вечерам все в Ереване зажигали свечи. Не было электричества. Наверное, Ереван был самым молящимся городом в мире.
Տէր, ողորմեա՛.
6
Тогда была все еще зима (январь!), и Тиграну Гаспаряну позвонил Ваге Саакян и попросил зайти. И Тигран пошел. Ваге по-прежнему жил с родителями своей жены на Проспекте.
– Как хорошо, что ты пришел, – сказал он, помогая Тиграну снять пальто. У него были голубые глаза, длинные волосы, усы, борода, и он очень был похож то ли на рок-певца, то ли на Иисуса Христа.
– Что-нибудь случилось? – спросил его Тигран.
– Нет. Да. То есть ничего особенного.
– Где Тагуи?
– С родителями поехала к родственникам. Проходи, садись.
Они вошли в комнату, и Тигран сел в кресло, рядом с железной печкой. Она издавала утробные звуки, и в комнате было тепло.
Тигран закурил.
– Знаешь, почему я тебя позвал? – спросил Ваге.
– Откуда мне знать?
– Ну, так слушай. Я написал рассказ.
– Только и всего?
– Да. А этого мало?
– Нет. Извини.
– Сейчас я прочту, и ты скажешь, что ты об этом думаешь.
Ваге Саакян стал читать. Нервничая. Волнуясь, запинаясь, сбиваясь, теряя строчки и дыхание. Печка по-прежнему гудела, и еще был слышен ход настенных часов… Когда Ваге закончил читать, Тигран сказал:
– Да.
– Что «да»? Ты скажи лучше: что ты об этом думаешь?
– Хорошо написано. Как всегда.
– По-твоему, кто-то это напечатает?
– Не знаю.
– Что не знаешь?
– Я не знаю, напечатают или нет.
– Почему?
– Сейчас вообще ничего не печатают. Ты сам это знаешь. Время такое.
– А что мне делать? Мне нужны деньги.
– Этим денег не заработаешь.
Ваге сел напротив и посмотрел прямо в глаза. Тигран думал о том, как ему стало неловко, когда Ваге прочел свой рассказ.
– Откуда у вас дрова? – спросил он, показывая на печку.
– Это не дрова, – ответил Ваге. – Сухие ветки. Каждое утро мы с Тагуи идем в ближайший сквер и собираем сухие ветки. Знаешь, на нас так смотрят!
– Теперь многие собирают.
Ваге продолжал:
– Сегодня нам особенно повезло. Какой-то подонок срубил ночью дерево, ствол унес, а ветки оставил, некоторые с мою руку толщиной. Знаешь, было так много веток, что мне и Тагуи пришлось делать три рейса. Я все время боялся, что подумают, будто это я срубил дерево. Два раза, когда мы возвращались, санки переворачивались, и на третий раз я посадил Тагуи на ветки. Она смеялась и говорила, что упадет и это будет моя вина, но санки уже не переворачивались. А потом, когда я дома на кухне пилил эти самые ветки, Тагуи сидела рядом на табурете и плакала… Знаешь, утром звонила сестра. Говорила, что муж ее надумал переехать в Москву. Что тут невозможно больше жить. Непонятно: это начало великого исхода? Все уезжают… А сыну ее уже одиннадцать. И что он видел? И что он увидел? Что он увидит? Что он запомнит? Что все уезжают?
– Как звали ее сына? – поинтересовался Тигран. Скорее из вежливости. Он просто не помнил, как звали племянника Ваге Саакяна. И поэтому спросил.
– Липарит. Его зовут Липарит… Вот такое армянское имя. Помнишь? Был такой полководец в Армянском царстве Киликии – Липарит[14]. Помнишь? Так, говоришь, рассказ не напечатают?
– Негде, понимаешь? Нет сейчас журналов. Да и слишком мрачно…
– А я не могу писать весело, когда все плохо!
– Не кричи…
Ваге помолчал, и опять стало тихо, и слышно, как гудит печка и стучат часы.
Ваге был самым серьезным из всех друзей и всегда был худой как скелет (а в тот день, когда Тигран к нему пришел, он казался и вовсе прозрачным), а потом, когда отрастил волосы и бороду, стал похожим на Христа. Раньше Ваге очень упрямился. Теперь перестал.
Вернулась Тагуи, одна, без родителей. Сказала, что ей надоело там, у своих родственников, и она решила вернуться домой.
– И хорошо сделала, – заметил Ваге. – Нечего слушать охи и вздохи стариков.
– Я подумала точно так же. – И Тагуи поцеловала Ваге.
У нее, как у ее мужа, были голубые-голубые глаза, но волосы у Тагуи были огненно-рыжими. Тигран называл ее «кусочком солнца», и Ваге нравилось, когда он ее так называл.
Тагуи заварила чай, и они пили его там же, в большой комнате, где стояла печка. Ваге и Тигран стали вспоминать годы, когда они были еще «молоды», «наши золотые, лучшие годы», что они теперь уже постарели (нам уже 36 лет!)…
– Фи! – вдруг сказала Тагуи и встала. – Вы ничем не отличаетесь от мамы и папы: те же старики. Даже противно! – И вдруг она перешла на крик: – Да, старики! Скучно с вами. Почему вы не веселитесь? Почему вам не весело? Вы же пока еще совсем мальчики! Конечно, мальчики! А стонете, как старики! Я хочу веселиться. И я часто танцую, Тигран! Смотри, как я танцую!..
Тагуи стала кружиться по комнате в каком-то бешеном вальсе и время от времени задирала юбку и делала неприличные движения…
Когда стемнело, Ваге зажег свечу (не было света).
– Сам сделал, – сказал он о свечах.
Ему было очень неловко. И Тиграну тоже было неловко. Он не хотел видеть то, что увидел. Он не хотел слушать рассказ Ваге. Теперь, вспомнив рассказ, Тигран уже был уверен в своей догадке: Тагуи помешалась. Прямо Зельда какая-то! Он подумал, что хуже всего то, что и Ваге знает это, иначе он бы не написал такой рассказ.
Тигран Гаспарян долго еще бродил потом по темным, неосвещенным улицам Еревана, прежде чем пошел к себе домой.
Падал снег. Он падал так тихо! И зима подходила к концу. И никто не знал, когда же закончится Эпоха Страшных Зим.
7
В Эпоху Страшных Зим, в тот день, когда Ваге Саакян задержался в редакции газеты «Новое слово», где ему удалось с недавних пор устроиться на работу (март!), вдруг резко похолодало. Оказалось впоследствии, сотрудников «Нового слова» задержали напрасно. Шеф сказал сотрудникам, что должен сделать важное сообщение, и все думали, он будет говорить о повышении зарплаты, но потом секретарша объявила, что сотрудники могут разойтись: шефа сегодня не будет. Арам Назарян, ведущий отдел криминальной хроники, сказал секретарше, что это свинство со стороны шефа и что вообще пора бы выдать сотрудникам газеты, зарплату.
– Вероятно, шеф сообщит завтра нечто важное, – сказала секретарша снова.
– Нет уж, – сказал Арам. – Я завтра не останусь, как идиот, до восьми в редакции.
Ваге Саакян вышел вместе с Арамом.
– Свинство! – сказал Арам. Они шли в сторону метро, и Арам Назарян, красавчик «АН», как все его называли, бросал свирепые взгляды на прохожих. – Второй месяц не получаем зарплаты! – Он был похож на какого-то рьяного деятеля профсоюза. – Послушай, если у тебя есть немного денег, мы купим по пирожку, прежде чем пойдем домой. У тебя есть деньги?
– Нет, – ответил Ваге Саакян.
– Тогда извини, я куплю себе один, а то я до дому не доберусь.
Ваге подождал, пока друг покупал пирожок у какой-то старушки, утверждавшей, что ее пирожки самые свежие и вкусные во всем этом районе, и они отошли в сторону.
– У тебя дела совсем плохи, да? – спросил Арам. – Культурных событий становится все меньше и меньше, тогда как криминальных все больше…
– Что же ты жалуешься? Ты должен быть доволен, – сказал Ваге, но Арам обиделся:
– Зря ты так говоришь. Очень зря.
Потом он предложил Ваге поехать к нему в гости, но тот отказался, потому что не успел бы вернуться к себе домой на метро, которое закрывалось в девять. AN не стал настаивать и, доев пирожок, попрощался, сказав, что свинство было их задерживать в редакции до семи. Ваге согласился с ним и пошел домой, который был, слава богу, близко. Дома его ждала Тагуи, его «кусочек солнца», по выражению Тиграна. Она была больна и лежала в постели.
– Ну, как ты? – спросил он.
– Ничего. Температура спала.
– Сколько?
– 38,5.
– Прогресс, нечего сказать!
– Почему ты опоздал? – спросила жена. Ваге переодевался.
– Потому что наш шеф – идиот! – И Ваге рассказал обо всем Тагуи, добавив к тому же пламенные речи Арама Назаряна.
– Слушай, а может, тебе зарплату повысят? – предположила Тагуи.
– Вряд ли. К тому же если даже повысят, то все равно все съест инфляция, продукты тоже подорожают. А вообще давай не говорить о работе и инфляции.
– Это ты начал об инфляции и еще о повышении цен.
– В таком случае извиняюсь, – сказал Ваге. – Где твои родители?
– Я тебя извиняю, – пошутила Тагуи и закрыла глаза. – Опять у родственников. Смотрят какой-то сериал.
Ваге вспомнил, как себя чувствовал неделю назад, когда у него тоже была температура 38,5, и понял, что жене сейчас очень плохо.
– Я тебе принесу чаю, – сказал он.
– В термосе есть кипяток, налей оттуда. А чайник поставь на плиту.
Ваге сделал, как сказала Тагуи, и вернулся в комнату с двумя стаканами чая. Ему не хотелось чаю, но он налил и себе.
– Сядь. Я поправлю тебе подушки, а потом будем пить чай.
– Я буду всем говорить, что у меня очень заботливый муж и очень внимательный, – сказала Тагуи.
– Да. Это ты можешь сказать. А вот что твой муж зарабатывает хоть мало-мальски нормальные деньги, ты не можешь сказать.
– Это не важно.
– Нет. Очень даже важно.
– Давай не будем об этом. Я устала. Вот выпьем чай, потом пойдем в кухню и будем обедать. У нас сегодня опять макароны.
– Макароны – это здорово! – бодро сказал Ваге.
– Не притворяйся, пожалуйста. Ведь тебя от этих макарон уже, наверное, тошнит, бедненький!
– Не говори так.
– Ладно.
– И потом, не надо вставать. Я все принесу сюда.
– Я же говорю, у меня очень заботливый муж!
– В этом ничего особенного нет.
– Нет, есть!
Тагуи пила чай большими глотками, и ее глаза от температуры блестели.
– Бедная моя, ты совсем плоха, – сказал Ваге Саакян.
– Ничего. Через пару дней все пройдет. – Тагуи улыбнулась.
– Правильно, – сказал он. – И мы пойдем на концерт в филармонию, я напишу потом статью, и у нас будет немного денег.
– Правда?
– Да…
– А хорошо, если у нас будет куча денег, правда?
– Да, мы купим квартиру и будем жить отдельно, – сказал Ваге.
– И у нас наконец-то родится ребенок…
Они помолчали, потом Тагуи сказала:
– А если у нас будет много денег, мы будем покупать вкусные вещи и есть.
– Послушай, да ведь ты голодна!
– Совсем нет…
– Мне-то не ври. Скажи просто: «Я голодна».
– Я голодна, – сказала Тагуи.
– А я, как идиот, пою тебя чаем!
– Чай тоже полезен.
– Не больше, чем еда.
– Хорошо, – сказала Тагуи. – Допьем чай и будем есть.
Он закончил пить чай и поставил стакан на ночной столик.
– Слышишь, пошел дождь.
– А что это означает? – спросила его жена.
– А то, что весна.
– Хорошо, когда весна!
Ваге пошел на кухню, помыл стаканы, потом положил в тарелки макароны, взял два куска хлеба, вилки и понес все это в спальную комнату.
– Ты взял не те тарелки, – рассмеялась Тагуи.
– Ничего, сойдет.
Они стали есть, а потом он закурил.
– Дождь все еще идет? – спросила жена.
– Кажется, да. Несильно, но пока идет.
– Знаешь, о чем я подумала, когда ты был на кухне?
– О чем?
– О том, как будет, когда у нас родится ребенок.
– А я не представляю, как это будет, – сказал Ваге.
– У меня это получилось. Я представила, как ты вернешься с работы, я дам тебе поесть, и ты будешь играть с малышом и говорить смешные слова.
– Например?
– Ну, не знаю…
– Такие, какие я говорил тебе?
– Да.
– А может, я придумаю что-то новое.
– Конечно, придумаешь. Ты же умный.
– Это еще вопрос.
– Не скромничай.
Дождь кончился, и Ваге поставил градусник Тагуи под мышку. Уже стемнело, и он включил лампу на ночном столике.
– Знаешь, – сказал он, – когда у нас будет куча денег, мы купим телевизор и будем смотреть его по вечерам.
– Не надо телевизора! – сказала Тагуи. – Ты все время будешь сидеть перед ним, а потом станешь дремать, и так мы постареем.
– Обещаю, что не буду.
– Правда?
– Честное слово.
– Ну, тогда можно купить и телевизор. – Тагуи вздохнула.
– Что случилось?
– По-моему, у меня температура поднимается.
– А ну, дай градусник. – Ваге подошел к лампе. – Боже мой!
– Сколько? Только не ври, пожалуйста.
– 39.
– Не волнуйся: температура по вечерам всегда поднимается.
– Знаешь. Ты лучше ложись. Не надо тебе сидеть.
– Но я устала лежать.
– Все равно.
Тагуи легла, и он укрыл ее потеплее и поцеловал.
– Да ты вся горишь!
– Ничего. Через два дня все будет в порядке, и мы пойдем на концерт.
– Это мы еще посмотрим, – сказал он и подумал, что они через два дня вряд ли смогут пойти на концерт.
Потом свет вырубили, и Ваге нецензурно выругался.
– Все. Отбой. Теперь спать! – сказал он.
– Не уходи, ладно?
– Я не уйду. Хочешь, возьми мою руку?
Тагуи взяла его руку в свою, повернулась на бок и закрыла глаза. Руки у нее были холодные. Ваге сидел так, пока свечка не догорела, и тоже лег спать. Пару раз Тагуи что-то бормотала во сне, но он не расслышал и пожалел об этом. Этой ночью он плохо спал.
На следующий день шеф в торжественной обстановке сообщил, что сотрудникам повысили зарплату. Ваге обрадовался, хотя и знал, что на это все равно нельзя будет купить ни квартиру, ни телевизор. Но зато через два дня, когда зарплату выдали, он купил полкило конфет, и они с Тагуи ели вечером конфеты и пили чай. Из термоса. Это они себе могли позволить…
8
Потом наступила настоящая весна, потом лето, потом опять, как всегда, наступила осень. И осень 1993-го еще очень долгое время не кончалась.
В тот день с утра было очень холодно, но потом к вечеру немного потеплело.
– Как дела? – спросил Тигран, пожимая руку толстому Гарику.
– Так себе, – ответил тот, и они пошли вниз по проспекту Баграмяна к Опере.
Наверное, пойдет снег, подумал Гарик, не слушая болтовню своего друга. Хорошо бы, если пошел снег. Ведь с начала этого года еще снега не было, и снег был бы очень кстати; хотя бы все вокруг стало белым, а то сейчас все серо и грязно… Погода была действительно мерзкой, и от этой самой погоды было тошно на душе. Мокрые улицы, мокрые дома, мокрые деревья – все было мокро и липко. Несмотря на то что уже был декабрь, погода была осенняя. Люди даже останавливались на мгновение и удивлялись: «Почему все еще осень?» Но это была уже не «больная, прекрасная осень» Аполлинера. Теперь она умерла, и от нее веяло отвратительным запахом истлевшего трупа… Грязные автомобили ездили вверх и вниз по улице, действуя на нервы шипением своих колес по мокрому асфальту, и это напоминало о том, что действительно что-то умерло, но все еще дает о себе знать. На улице не было многолюдно, но те, которые были на улице, были хмуры и, как все остальное вокруг, серы и мокры. Подняв воротники своих пальто и плащей и щурясь от холода, они спешили по своим делам, низко опустив головы.
Постепенно темнело, и вскоре стало уже совсем темно. Тигран и Гарик шли к площади Оперы, названой площадью Свободы с 1991 года. До 1920 года на месте нынешнего здания Театра оперы и балета был парк, где стояла церковь Гетсемена – самое старое место паломничества в Ереване. Потом оно было просто площадью Оперы, а после того, как в 88-м она стала местом митингов, площадь снова стала местом паломничества… Теперь там всегда, и днем и ночью последние месяцы было полно народу, а в эти дни – особенно. Каждые полчаса Общенациональное движение сообщало о положении в Карабахе и на границах. Люди на площади стояли и слушали, несмотря на холод. Когда Тигран и Гарик дошли, там стали сообщать, сколько человек было убито в течение последних боев. Тогда и пошел снег. Тигран сказал, что слава богу, что пошел снег, и одна пожилая женщина попросила его помолчать. Потом она объяснила: у нее там, на войне, сын и она хочет услышать все, что говорят. Гарик подумал, что ее сына, наверное, убили, потом удивился своей уверенности.
– Вы получаете от него письма? Он звонит?
– Нет, – ответила пожилая женщина и достала из сумочки платок, чтобы вытереть слезы.
«Значит, ее сына точно убили, – снова подумал Гарик. – Аствац им, почему я так уверен?»
Они еще немного постояли и ушли. Народ все стоял и не собирался расходиться. Они шли молча. Снег все шел, даже усилился и – слава богу! – не таял. Планета замерзла, подумал Гарик и усмехнулся своей этой мысли.
– Когда нам дадут оружие? – спросил он.
– Завтра утром, – неожиданно весело ответил Тигран.
– А когда нас отправят туда?
– Утром и отправят, – еще веселее ответил тот.
Гарик вздохнул.
– Что, не хочется? – съязвил Тигран.
– Хочется, – солгал Гарик. Ему не хотелось. Да и Тиграну тоже, наверное, не хотелось: у Тиграна была Аэлита. У Гарика – Марго.
Они снова помолчали. В Ереване фонари горели через один (тогда еще через один). И не было ощущения, что город с блеском провожает своих героев на смерть. Хотя… Какого…
Все было липко, мокро, несмотря на снег, от которого немного приглушалось шипение колес автомобилей.
Они продолжали идти молча, прислушиваясь, как хрустит под ногами свежевыпавший снег, и это было приятно: снег был чистый и новый.
– Может, зайдем куда-нибудь? Не вечно же мы будем идти, – сказал наконец Тигран.
– Куда?
– Не знаю.
Они остановились. От того, что остановились, стало вдруг очень тихо. Слышно было, казалось, как падает снег, и еще стало вдруг очень тепло. Гарик подумал, что уже четыре дня, с тех пор, как положение в Карабахе и на границах ухудшилось, он не виделся и не говорил с Марго, и ему очень захотелось к ней.
– Пошли к нам, – сказал он Тиграну. – Вернее, в дом великого Манояна. Ты же знаешь, мы переехали к ним. Так легче. В четырехкомнатный «дворец» классика! Так просто легче и дешевле жить одним домом, понимаешь?
– Пошли.
– Ты можешь даже сбегать к Аэлите и вместе с ней приехать к Марго, и мы вчетвером проведем этот последний вечер и, может, ночь. Последняя ночь все-таки.
– Ты гений, Гарик! А как же папаша-классик с августейшей супругой Гретой Георгиевной?
– Уехали. В Цахкадзор. В Дом писателей. Там, говорят, рай. Хотя, скорее всего, там тоже не топят. Мэрико с собой забрали.
Они попрощались, договорившись встретиться в квартире писателя Ара Манояна. Оставшись один, Гарик подумал о том, как он скажет Марго, что завтра утром он уезжает…
Он позвонил три раза (значит, свет был), и Марго открыла ему дверь. Он всегда звонил три раза, и она догадывалась, что это он. Открыв дверь, Марго обняла его. Гарик был весь в снегу и очень приятно пах свежим, новым снегом. Он поцеловал ее.
Гарик вошел и, закрыв за собой дверь, стал снимать пальто. Он ничего не сказал, поднял ее на руки и понес в комнату. Там он сел на диван и положил ее к себе на колени.
– Маргочка, аревс[15], ты только не волнуйся, хорошо? – Он опять поцеловал ее. – Я записался в ополчение. – Он стиснул в своих сильных руках худые плечи Марго. – Не я один: все записывались, и Тигран тоже записался.
Она хотела было заплакать, но взяла себя в руки и спросила:
– А как же дочь? Тебе не будет совестно, если Мэрико в одиннадцать останется без отца? Ты об этом думал? Ты вообще думал??? Оф… Аэлита знает?
– Не знаю. Кстати, они сейчас будут здесь.
– Кто?
– Тигран и Аэлита.
– Почему же ты молчишь? Я сейчас что-то приготовлю. – Она хотела пойти на кухню, но остановилась на полпути, задумалась и тихо, осторожно спросила: – А… когда вы едете? – Она стояла в дверях комнаты и была прекрасна: высокая, красивая, тонкая, изящная… черноволосая.
– Завтра утром…
Марго ничего не ответила, только прошлась молча по комнате, села на диван, посидела минуту напряженно, не шевелясь, потом уткнулась лицом в спинку дивана и тихо заплакала.
Гарик сказал:
– Что же ты плачешь раньше времени, глупенькая? Меня же еще не убили…
Марго резко встала и побежала на кухню. Гарик хотел было пойти за ней, но тут позвонили в дверь, и он пошел открывать. На пороге стояли Тигран и Аэлита, сплошь покрытые снегом, румяные и, как всегда, веселые, остроумные и язвительные. Они зашли не сразу, а, по своему обыкновению, стали дурачиться.
– Марго, скажи этим идиотам, чтоб они вошли в дом, а то мы потом замерзнем! – закричал Гарик.
Марго тут же галопом прибежала из кухни. Тигран и Аэлита подурачились еще немного и вошли. Аэлита пошла на кухню помогать Марго, а Тигран с Гариком остались в комнате и закурили. Гарик открыл карту.
– Куда нас отправят? – спросил он шепотом.
– Вот сюда. – Тигран показал место на карте. – В самое пекло, где нас обязательно убьют.
Помолчали. Потом Гарик совсем тихо спросил:
– Слушай, а ты Аэлите уже сказал, что мы уже завтра?..
– Нет. Я позвоню ей по телефону уже оттуда.
– Ее хватит удар.
– Ну, нет, – засмеялся Тигран. – Она не такая, как твоя Марго. Аэлита у меня из железобетона.
– А ты знаешь, Марго уже все знает.
– Да? И что?
– О чем это вы тут секретничаете? – спросила Аэлита, внезапно оказавшись за их спинами. Они и не услышали, как она вошла в комнату.
Гарик закрыл карту. Тигран сказал:
– Ни о чем. Просто так. – Он улыбнулся и поцеловал Аэлиту в лоб.
– Кушать подано, господа! Прошу к столу, – сказала Марго.
– А выпить есть что? – спросил Гарик.
– Обязательно. – Марго сделала вид, что улыбается. – Папе на прошлой неделе из Дзорка привезли тутовки. Четыре бутылки! Так что выше голову, солдаты… – Марго осеклась. – Боже, какая я идиотка… – пробормотала она.
– Что это вы встали? Давайте же сядем за стол, а то уже поздно, – сказала Аэлита, которая уже сидела за столом и непонимающе смотрела на своих друзей.
Марго, Гарик и Тигран сели за стол. На часах пробило двенадцать, и Аэлита пожалела, что это не новогодняя ночь…
– Так хочется пораньше встретить Новый год! – сказала она.
– И надеяться, что новый год будет счастливее старого, не так ли? – добавил Гарик и залпом осушил свою рюмку.
И ничего не получалось! Тигран и Гарик решили в эту ночь не киснуть и не говорить о войне и быть веселыми, но ничего не получалось. Аэлита и Марго выпили за здоровье Гарика и Тиграна. Ну что ж, подумал Гарик, пусть так… Но, судя по всему, ваших мужчин самое позднее послезавтра убьют. Потом выпили еще несколько глупых тостов, потом Гарик сказал:
– А давайте выпьем за то, чтобы мы вернулись. – Он улыбнулся.
– Откуда вернетесь? – спросила Аэлита. – Вы куда-то уезжаете? И вообще я не понимаю, почему у вас такое настроение. Вы что, заболели?
Марго посмотрела на Гарика. «Она еще ничего не знает, не так ли?» – говорил ее взгляд. Гарик выпил еще. Тигран посмотрел на свою жену.
– Аэлита, ты помнишь, я тебе говорил, что мы с Гариком собираемся записаться в ополчение? – Он смотрел ей прямо в глаза.
– Да. А что?
– Так вот: мы уезжаем завтра утром…
– Что?..
На улице по-прежнему шел снег, медленный, кажущийся бесконечным снег, и, как будто сговорившись с домами, он опускался на продрогшие их крыши и не таял. По-прежнему грязные авто ездили по улицам города, шипя своими колесами, но их становилось все меньше и меньше, потому что было уже поздно.
На площади Оперы по-прежнему было много людей, и они стояли, окоченевшие, и слушали сообщения о ситуации в Карабахе и на границах, но людей становилось все меньше и меньше, да и сообщений было мало, и они все чаще повторялись. Только уточнялось число убитых.
Марго принесла свечи, потому что электричество вырубили. Марго, Гарик, Аэлита и Тигран сидели молча на диване и смотрели, как от свечей искрятся рюмки и по стенам ползут тени. Марго положила голову на грудь Гарика и отчетливо слышала каждый удар его сердца: оно билось размеренно и спокойно. После того как Тигран сказал все, Аэлита долго плакала, и теперь она уже перестала плакать и, удобно устроившись на плече Тиграна, молчала, иногда прерывая всеобщее молчание тихим всхлипыванием.
Тигран взял гитару и начал что-то тихо наигрывать. Он не хотел петь, хотя и Аэлита попросила его об этом.
Они сидели вчетвером на диване и боялись шевельнуться, боялись оторваться друг от друга, боялись не услышать вдруг, подняв голову, биения сердца того, кто рядом… Их пугала та устрашающая неопределенность, которая была впереди; их пугал страх, ими же не объяснимый, который был, казалось, во всем: в ярко горевших свечах на столе, в тенях, медленно скользящих по стене от фар проезжающих на улице редких автомобилей; в скудной пище, которую они ели; во всей этой темноте и даже в снегу, который еще шел, все усиливаясь и усиливаясь…
Потом дали свет; это было неожиданно (как всегда неожиданно!), и они вздрогнули, но посмотрели друг на друга и улыбнулись. Тигран и Аэлита сообщили, что они идут спать, поскольку утром рано вставать, и советовали то же самое сделать Гарику и Марго (Маргарита предложила им не ехать домой, тем более что метро закрылось уже давно, и заночевать у них). Они ушли в одну из спален, но Марго и Гарик еще долго сидели на диване, и он ей что-то тихо нашептывал на ушко, а она плакала и кивала головой, говорила «обязательно, конечно, как ты скажешь…», и так почти весь остаток ночи.
Утром снег перестал идти, и было все белым-бело: дома, улицы, деревья. Воздух был чистым, и стояла такая тишина, что терпеть, казалось, невозможно было такую тишину.
За завтраком Тигран сказал, что повезет Аэлиту домой и потом – в аэропорт, где они с Гариком и встретятся.
Марго и Гарик опять остались одни.
– А мне спешить некуда, – сказал он, посадив ее к себе на колени. – Мне некуда тебя везти.
Маргарита хотела ответить и сказать что-то очень важное, но тут зазвонил телефон, и она пошла в коридор ответить.
– Алло? Маргош? Это Аэлита! Скажи Гарику, у Тиграна умер отец, сегодня ночью. Он не поедет, слышишь? Скажи Гарику… Тигран обязательно поедет. Но через неделю…
Гарик поехал в сборный пункт, а потом в аэропорт. Там его должен был ждать его школьный друг Арам Назарян (обворожительно-сладко улыбающийся АН), с которым они учились вместе еще в Дзорке. Но Арама не было. Как оказалось потом, АН просто сбежал в Дзорк…
Ровно через неделю Тигран Гаспарян стоял в том же самом аэропорту вместе со всеми и ждал, когда их посадят в вертолет. С тех пор как умер его отец, прошло семь дней, целая неделя. Теперь он был совсем один. Наконец вертолет прилетел, и они вышли из-под навеса. С ними была почему-то какая-то женщина, которую Тигран заметил еще в здании аэропорта, когда покупал сигареты.
Прежде чем сесть в вертолет, они (те, которые должны были лететь этим рейсом) помогли выгрузить гробы с телами убитых и носилки с ранеными. На гробах карандашом были нацарапаны имя, фамилия, год рождения и дата смерти. Вытаскивая из вертолета с каким-то парнем, таким же ополченцем, как и он сам, очередной гроб, Тиграну вдруг показалось, что он прочел на крышке имя Гарика, своего однокурсника и давнишнего друга из Дзорка… Похолодел. Потом понял, что ошибся. Фамилия была другая.
– Это был ваш друг? – спросила пожилая женщина, подходя к Тиграну.
Тигран вздрогнул:
– Нет. Слава богу, нет.
– Это хорошо. Поздравляю вас. А я каждый день приезжаю сюда встречать сына. Мне разрешили… – сказала пожилая женщина.
– И что?
– Слава богу, его среди этих нет.
Разгрузка окончилась, и Тигран, надев рюкзак и перекинув через плечо автомат, сел в вертолет. Дверь захлопнулась, и над головами неистово завертелись винты. Незнакомая женщина стояла чуть поодаль от вертолета и махала Тиграну платком. Вертолет тяжело оторвался (словно жук какой-то) от земли. Тигран вспомнил, что ту пожилую женщину они с Гариком видели неделю назад у Оперы; она слушала сводку последних новостей с «фронта». И еще Тиго подумал о том, что вот уже семь дней от Гарика нет никаких известий.
Ни у кого в Ереване не было каких-либо сведений вообще. Люди знали только то немногое, что сообщали на площади Свободы у Оперы.
В Ереване не знали. В Ереване долго почти никто ничего не знал.
Տէր, ողորմեա՛. Տէր, ողորմեա՛. Տէր, ողորմեա՛.
9
Была комната. В ней кресла, диван. На стене – старые часы. Стол был большой – под часами, стол маленький – перед диваном. Только что был выпит кофе, потушена сигарета. Включенный телевизор. Чах Гарик тупо переключал каналы, не останавливаясь ни на одном. В комнату то и дело входила дочка, уже тринадцатилетняя Мэрико. Смотрела на него. Уходила.
Гарик пытался улыбнуться ей, но не мог, не умел улыбнуться. Снова курил, продолжая переключать каналы. «Побриться, что ли?» – промелькнуло в голове, но решил оставить этот глупый и ненужный ритуал бритья на следующий день.
В комнату снова вошла Мэрико.
– Видишь? У меня такой браслет есть, – сказала она. Кажется, хотела сказать еще что-то, но не сказала. Запнулась.
– Откуда браслет? Мама купила? – спросил Гарик.
– Нет. Дядя… Мамин знакомый.
Вернулся мыслями в ночь – жаркую, душную. Вспомнил, что пошел дождь. Вспомнил извивающиеся движения жены, но никак не смог вспомнить самого себя. Жену помнил, себя – нет. Помнил лишь, что все получилось неожиданно быстро и что жена потом сама дошла до конца, но на это ему было плевать. Помнил ее порывистое дыхание и возню рядом под одеялом… Свои чувства при этом не помнил.
– Папа, а мы сегодня пойдем гулять? – спросила Мэри. – Хочу с тобой погулять.
– Посмотрим.
Мэрико уединилась с книжкой в соседней комнате. Гарик не вздохнул. Только закурил новую сигарету. Переключал каналы телевизора. Услышал, что на улице опять пошел дождь.
В комнату вошла мама.
– Ты не побреешься? Сегодня у нас будут гости.
– Нет.
– Но как же можно таким небритым ходить! Ты побреешься, правда?
– Нет.
Мама ушла. Глупая, подумал он. Как будто бриться или не бриться – самый важный вопрос на свете…
Теперь Гарик вздохнул, но не закурил. Приглушил звук телевизора: так лучше слышался шум дождя. «Как плохо было, когда там, в горах, шел дождь!» – неожиданно подумал он, но неимоверным усилием воли заставил себя не броситься в бездну воспоминаний.
В комнату вошла Марго.
– Если твоя мать хоть на две минуты отойдет от плиты, я приготовлю завтрак. Она что, не понимает, что мне нужно приготовить завтрак?!
– Кто сегодня к нам придет в гости? – спросил Гарик, удивляясь своему голосу: отдаленный, чужой, посторонний, мертвый.
Маргарита ответила:
– Какие-то ваши родственники. Хотят поздравить тебя с возвращением.
– Но я ведь уже неделю, как вернулся.
– Это твои родственники. Некоторые приехали из Дзорка. Тебе лучше знать. Ты скажешь своей маме, чтоб позволила приготовить завтрак?
– Нет.
Гарик закурил. Сделал громче звук телевизора, активнее стал переключать каналы. Потом закрыл глаза и понесся далеко-далеко, в горы, где все было так просто и ясно. И он уже не слышал ни голоса диктора по телевизору, ни шума дождя за окном. Слышал лишь тишину, ту единственную, неповторимую горную тишину, да редкие потрескивания автомата где-то внизу. Вот только бы не пошел дождь, думал он тогда. Потому что после дождя будет туман, а туман – самое плохое, что могло случиться: враг может подкрасться очень близко, и ты его не заметишь. Дождь в тот день так и не пошел, и вообще в тот день ничего не произошло, и все, кроме постовых, поужинав, легли спать… Дождь пошел ночью, а прямо перед рассветом склон горы накрыло облаком, когда никто этого не ждал…
– Нужно сходить за хлебом. Слышишь? Будем завтракать, а хлеба в доме нет.
Гарик открыл глаза, с трудом возвращаясь оттуда, издалека, с тишины гор. Перед ним стояла мама, вытирающая мокрые, красные, уже старые руки краем передника. Вошла в комнату Мэрико.
– Папа, я с тобой!
– Нет.
– Ну пожалуйста!
Гарик стал переодеваться, дочка просто накинула куртку и обулась. А потом они вышли. Был воскресный день – было мало автомашин – полудождливый, полусонный, тихий с утра, несуетливый. Гарик увидел, как с остановки тронулся автобус, задевая крышей ветку дерева, как потом осыпались листья. Автобус был большой округлый, толстый, грязный, серо-белый.
– Папа, а мы сядем в автобус?
– Нет.
– Хочу сесть в автобус. Мы никогда не ездили в автобусе.
– Не сегодня.
– А когда?
– Когда-нибудь.
– «Когда-нибудь» это когда?
– Не знаю…
Рука девочки была теплая и крепко, послушно сжимала его руку. Гарик вспомнил, что там, в горах, он все время мечтал об этом: выйти вот так с Мэри на улицу, идти рядом и держать дочкину руку в своей. А что теперь? Теперь вот мечта осуществилась. И ничего…
У входа в метро Еритасардакан[16] сидела старушка, продавала хлеб. Хлеб был в большой сумке, накрытой целлофаном, на котором были капельки дождя.
– Подходите, покупайте, свежий, хрустящий хлеб. Свежий хлеб… – зазывала старушка. – Покупайте хрустящий хлеб!
Гарик с Мэрико подошли к старушке.
– Сколько стоит вот этот?
– 100 драм, – ответила старушка. – Очень хороший хлеб, свежий, хрустящий…
– Дайте два.
Затем Гарик отломил от края этакую большую горбушку хлеба и отдал дочери.
– Спасибо, папа.
– На здоровье. Ешь. Он вкусный.
– А когда мы сядем в автобус?
– Завтра, – неожиданно ответил Гарик.
– Завтра – это «когда-нибудь»? – улыбнулась Мэрико.
– Нет. Завтра – это завтра.
– А куда мы поедем?
– Не знаю.
– Давай поедем в Монумент[17]. Там есть кафе. Мне одноклассница рассказывала. Ты возьмешь себе кофе, а мне – горячий шоколад. Ну, и пирожное, если деньги будут. Кафе называется «Навак»[18].
– Давай.
– На автобусе?
– Да.
– Завтра?
– Да.
Гарик с Мэрико вернулись домой. Он думал о том, что вечером будет полно гостей, и это означало, что можно будет пить без всякого риска быть замеченным. Он открыл для себя, что водка очень часто может помочь и собой заменить нечто, что не поддается объяснению, может быть, пустоту…
Опять вспомнил ночь.
Была темень, хоть выколи глаз. Лишь виден был красный огонек от его сигареты, который то загорался ярче, то снова тускнел. Маргарита слышала, как он с шумом выдыхал дым, и, когда огонек сигареты снова вспыхивал, видела лицо его и глаза. Время от времени слышался шум проезжающей машины, и свет от фар на несколько секунд освещал спальню, и Марго тогда видела также шею его, и грудь, и край одеяла. За окном шел дождь. И ничего не было слышно, кроме дождя.
– Наверное, нам нужно развестись. Я не смогу тебя сделать счастливой, – сказал Гарик и опять затянулся сигаретой и с шумом выпустил дым.
Огонек от сигареты то загорался, то снова тускнел, и она видела его лицо, глаза.
– Нет-нет. Не надо разводиться! Пожалуйста! Не надо!
Слышался шум проезжающей машины за окном; свет от фар скользил по потолку и на мгновение освещал спальню, и она видела тогда также и шею его, грудь и край одеяла. Дождь продолжал идти. Маргарита продолжала плакать…
– Завтра на автобусе поедем в кафе, о котором тебе рассказывала одноклассница, – сказал Гарик Мэрико. Ведь он обещал. Гарик понял, что так иногда бывает, когда лишь обещание связывает тебя с жизнью… А ведь когда-то обещал себе – еще там, в горах – по возвращении переехать с семьей в Дзорк. Но теперь и этого не хотел. Ничего не хотел. Несмотря на опостылевший Ереван, Гарик так и не решился переехать в древний городок Дзорк, что на юге Армении.
На следующий день ему позвонил друг его Ваге Саакян и предложил встретиться.
Они пошли и сели в кафе, самое простое кафе со столиками на тротуаре, которые в те времена только-только стали появляться в большом количестве, со снующими туда-сюда официантками в мини-юбках, черных колготках и красных передничках с надписью «Coca-Cola».
– Лучше было б просто посидеть в сквере на скамейке, курить и говорить, – сказал Гарик недовольно и закурил.
– Не ворчи, пожалуйста, – ответил Ваге. Ему было весело и радостно. Радостно от красных передничков официанток и еще от того, что война закончилась и его друг вернулся с войны[19]. Вот он его и пригласил в кафе… – Мы здесь выпьем кофе и пива.
– Это слишком роскошно, ты не находишь? – спросил Гарик, озираясь по сторонам и разглядывая прохожих.
– Перестань! – сказал Ваге, уже начиная сердиться. – Что ты заладил: «Может, не стоит, может, не стоит…»? Прекрати! Расслабься. Ты можешь это сделать?
– Нет.
– Да ну тебя!..
К столику подошла официантка и достала из кармана своего передничка синий блокнотик.
– Пожалуйста, два кофе, два пива и соленые палочки.
– И все?
– Пока столько. Спасибо.
Официантка ушла, и Ваге посмотрел на своего друга; тот качал головой.
– Прекрати, – сказал Ваге и собирался закурить, но реакция Гарика оказалась по меньшей мере странной. Тот с грохотом встал из-за столика, опрокинул стул и закричал:
– Подонки! Подонки! Скоты! Ведь там идет война! А вы здесь… Соленые палочки! Кто-нибудь из вас знает, что там умирают? Скоты! Скоты!
И он пошел по улице. Ваге расплатился с официанткой, извинился и пошел догонять своего друга. «Ты просто озлобился, – хотел он сказать ему. – Война тебя озлобила…»
Но когда он догнал Гарика, то ничего не сказал. «А может, он не так уж и не прав?..» – думал Ваге Саакян.
Писатель Ваге Саакян, тогда, в 1995 году еще не знал, что жена его, рыжеволосая, голубоглазая Тагуи, «ареви ктор»[20], беременна. Наконец-то! И уж тем более не знал тогда, что мальчик его – сын-король! – родится с дефектом скелета и что, хоть с головой у него все будет в порядке, мальчик никогда в жизни не сможет ходить…
Гарик же со своей дочкой Мэри так и не поехал на карусели (ни в Зоопарк, ни в Ботанический сад, ни в Цирк, ни куда-нибудь еще), не поехал на следующий день и никогда больше.
Несмотря на опостылевший Ереван, Гарик так и не решился переехать жить в свой родной городок Дзорк, откуда он был родом.
10
Мой король! Ты видел, как подул легкий ветерок, прохладный, нежный, и несколько листьев с дерева опали на крышу беседки. Беседка – самая обыкновенная – стояла одинокая и маленькая посреди садика с высокими деревьями, перед домом.
В садике была осень. Высокие деревья доживали последние дни в одежде золотой осени и плакали желтыми листьями. Слезы капали на крышу беседки и, образовав мягкое покрывало, оставались там до первого снега, когда они превратятся в ничто…
Дом наш был пятиэтажный, и садик вплотную подходил к нему. Некоторые деревья даже касались его стен. Летом своими зелеными листьями ласкали стены, а осенью и зимой только царапали и даже грозились разбить стекла на окнах, но никогда не делали этого. Знали, что в доме должно быть тепло: ведь в одной из квартир лежал ты, мой король, и ты был болен, подобно осени, и с каждым новым днем все больше терял силы. Только иногда ты садился на свой трон на колесах и смотрел на осень. В осень же тебе было нельзя… Хоть ты и дал каждому дереву имя…
А потом пошли бесконечные дожди. Деревья и крыши домов стали мокрые. Дождь все не переставал, и глаз уже привык видеть мокрым все вокруг. Пахло дождем и осенью – мокрыми листьями. Листья лежали на холодной земле, которая ночами уже замерзала и твердела, и от нее веяло холодом, и казалось, будто Планета замерзла…
И осень умерла. Совсем недавно два дня назад. Осень в тот день была особенно хмурой и казалось, что вот-вот заплачет. Мы жили в этот день, и Она тоже жила, но она чувствовала, что этой ночью умрет. Она не знала точно, но Она чувствовала. Мы тоже чувствовали, но ничем не смогли Ей помочь, мы не поверили этому предчувствию. Ведь мы часто не верим чувствам, своим и тем более чужим; не верим, не хотим понять… И вот она умерла ночью, вернее, ее убил ветер, неожиданно налетевший вечером, ветер, который, подобно людям, был беспощаден в своей любви. Он был влюблен в Осень, в желтые листья, которые совсем еще недавно были зелеными и крепкими и могли сопротивляться порывам ветра. Теперь они умирали от малейшего к ним прикосновения. Ветер же все сильнее целовал и ласкал листья, и они, наконец, все до единой опали от страстных поцелуев ветра. И ветер тогда остался один и завыл еще протяжней…
Потом пришла зима…
Деревья стояли голые, черные и мокрые от дождя.
Осень кончалась…
Ты хотел выйти погулять, но ты не мог. Ты хотел погулять, чтоб встретить кого-то. Но вот что я тебе скажу: я почти никогда из тех, кого я хотел бы встретить, не встречал…
Было холодно и туманно. Город был похож на остаток кофе, разбавленный молоком, – на самом дне стакана, и все в городе нашем было призрачно. Лучи солнца еле просачиваются сквозь молочную пелену и совсем не согревали Ереван. Город замерзал тогда, а матовое солнце рассказывало о безнадежности и бесполезности: оно было, но оно не грело…
Ты видел из окна: листья были очень разные: те, что еще не опали, были желто-радостные; те, что уже опали и, чуть потемнев, плавали в лужах, – желто-печальные. Не опавшие листья еще не знали, что их ждет, а опавшие не могли им ничего рассказать, как бывает после смерти…
Из-за негустого тумана все время хотелось протирать глаза, будто только что проснулся и четко еще не различаешь предметы. Все было зыбко и неопределенно. Ничто не твердо…
ПОПРОБУЙ ПОГОВОРИТЬ С ЛИСТЬЯМИ О БЕССМЕРТИИ И ВЕЧНОСТИ…
По вечерам, когда темнело, туман сгущался, и над желтыми уличными фонарями появлялись матовые нимбы. Фонари казались мудрейшими существами на свете: они несли с собой свет в буквальном смысле! Они освещали, но, к сожалению, не грели.
По ночам тебе часто бывало страшно. Страшно от мысли, что все, что ты делаешь для того, чтоб согреться, напрасно. Иногда ты думал, что все напрасно. Но, к счастью, наступало утро. Все преображалось тогда, хотя и не становится тепло.
Если ночью шел дождь, утром листья удивительно пахли запахом «опавшей листвы» и опавшей мечты. Мечты опадают, и мы каждый раз боялись, что новой весны могло уже не быть.
Ведь можно было не успеть, не так ли?
Постепенно темнело, и в домах постепенно зажигался свет, и уже через полчаса окна всех домов нашего города были освещены электричеством. На улице пошел первый бесконечный снег.
В одном из домов этого города жил ты, мой король. Твое окно было освещено неярко. Ты был болен (всегда болен!), и тебе нельзя было выходить на улицу, хотя и очень хотелось постоять под снегом и чтоб снежинки ударяли по лицу и таяли на ресницах.
Сидя на своем троне на колесах, ты подъехал к окну и посмотрел во двор. Ты увидел, что на хоккейном поле перед домом танцует девушка. Когда она поворачивалась вот так, у нее блестели коньки. Она была вся в белом, и ее длинный прозрачный шлейф казался невесомым и развевался на ветру. Девушка была бесконечно одинока, и ты тоже был бесконечно одиноким, но ты был болен, и тебе нельзя было выходить из дому.
Когда девушка перестала танцевать и, сняв коньки, пошла домой, ты поехал в соседнюю комнату и стал смотреть телевизор.
Смотри!Ваге Саакян. «Мой сын – мой король»
Часть вторая
11
Дзорк – очень древний город, и упоминается он аж с V века. В 2001 году население его составляло 45 711 человек, что на 25 711 человек больше, чем в XI веке, например, когда Дзорк являлся столицей удельного царства в составе государства Багратидов. Несмотря на такой демографический «взрыв» (по сравнению с XI веком), в Дзорке в основном все друг друга знали в лицо, и, если покопаться поглубже да хорошенько, окажется, что все являлись друг другу родственниками, в той или иной степени.
Всегда, во все времена Дзорк представлял собой некий замкнутый мир, размеренная жизнь которого была обычно оторвана от жизни столичной, и поэтому мало что могло поколебать стабильную вязкость бытия его жителей. Дзоркцы испокон веков были ленивы, медлительны, в начале же нулевых – почти все безработны. Мужчины были не прочь выпить, женщины – не прочь налить… И ничто никогда не менялось здесь, по большому счету. Скажем, если вы обнаружили, что старик Сероб не сидит целый день под большим платаном на скамейке автобусной остановки у моста, то это ни в коем случае не могло означать, что он нашел дело поважнее да поинтереснее, а скорее всего что дед Сероб просто-напросто умер. А значит, при встрече с бабушкой Розой, его женой (вдовой!), обязательно нужно поинтересоваться, когда панихида (чтоб всем сообщить), а еще важнее – когда поминки. Любой житель Дзорка жил по принципу: «На похоронах ты можешь и не быть, но на поминках быть обязан».
В советское время Дзорк был промышленным городком – тут работали всякие заводы и фабрики, которые просто перестали быть после обретения Арменией независимости: они были разобраны до последнего винтика. Ну, а потом была война, и Дзорк подвергался обстрелам из «Града» со стороны государства, в шутку, но метко названного достопочтенной Армине Адибекян «Соседистаном». Тогда очень многие уехали в Ереван к своим родственникам, однако, как только обстрелы прекратились, переехали обратно. Как показывает «статистика», дзоркцы трудно приживаются в других местах (особенно в Ереване). А если все же переезжают в столицу, то не упускают случая к месту или не к месту вставлять:
– Как же я не люблю Ереван!
В Дзорке, как и везде в Армении, не любят ереванцев, считая их заносчивыми…
В городе Дзорк было много всяких достопримечательностей. Помимо здания почты, Дома радио, Драматического театра, памятника герою национально-освободительного движения XVIII века и террасоподобных высоток, лесенкой приклеенных к окружающим город холмам, в городе достопримечательностью считались и многочисленные мосты через реки Ган и Чаги, платановые аллеи и, конечно же, церковь сурб[21] Мариам. Она была основана в VII веке, затем перезаложена в 1450 году, однако знаменитое землетрясение 1679 года разрушило церковь, и ее пришлось строить заново. По преданию, в фундаменте церкви, сохранившемся с VII века, под плитой покоятся мощи святого апостола Варфоломея, в ограде же церкви находятся надгробия одного из настоятелей церкви и князя-благотворителя. Церковь Св. Мариам почти не пострадала от обстрелов 90-х (правда, до сих пор на ее восточной стене можно увидеть следы от осколков взорвавшихся неподалеку снарядов), и в 2001 году на деньги миллиардера из Филадельфии, предки которого были уроженцами Дзорка, заменили всю черепичную крышу порталов и купола на лазурного цвета керамику и медные листы, привезенные из Лондона. Так что, можно сказать, прогресс, начиная с нулевых, проделав долгий, изнурительный путь, дошел-таки до Дзорка. Кое у кого появились персональные компьютеры, пластиковые карточки, даже мобильники. А еще в Дзорке рядом с церковью Св. Мариам, в подвале одного из жилых домов, в самом конце 2002 года появился интернет-клуб «Марио». «Марио» был единственным местом в Дзорке, где «давали» Интернет (не считая филиалов некоторых ереванских банков, почты и Дома радио), и сюда заходили исключительно мужчины, все больше по вечерам – сыграть в «косынку», выпить кружку-другую пива, короче говоря, расслабиться после тотального дневного ничегонеделания, что, как известно, сильно утомляет. Вот в этом интернет-клубе и работал Липарит Овсепян админом.
Была давно ночь. По своему обыкновению Липарит Овсепян сидел за своим компьютером дома, потом неожиданно вырубил его, натянул штаны, накинул на себя куртку, надел ботинки и вышел из дома – за пивом. Людей на улице совсем не было – два часа ночи! – только проезжали редкие автомашины, тревожно слепя фарами. Порывами налетал ветер, оголтело валил снег, и было ощущение бесконечности времени и бесконечности одиночества.
Было бесконечно темно. Мэр Дзорка обещал, что к зиме все уличные фонари будут гореть, но они пока работали только перед резиденцией марзпета[22]. Липарит Овсепян перешел одну улицу, свернул на другую, дошел до «трамвайчика» и постучал в окошко. «Трамвайчик» этот представлял собой, по сути, будку на колесах, стилизованную под старые трамваи, хоть и в Дзорке отродясь не было никаких трамваев. Он работал всю ночь, и здесь можно было купить все, даже стетоскоп. Днем и ночью в «трамвайчике» работал Закар, и только по утрам, до одиннадцати часов – его жена, миниатюрная Анушик, которая работала еще и в Доме радио.
– Привет, Зако, холодное пиво есть?
– Привет, Липарит. Тебе сколько бутылок? Опять не спится? – спросил Зако, откладывая в сторону кроссворд (сканворды появились чуть позже).
– Да, Зако, – ответил Липарит. – Не спится. Сильный ветер… Посчитай мне, пожалуйста, пять бутылок «Киликии». И перестань называть меня Липаритом.
– Как же тебя называть-то? Это твое имя.
– Ну, можно ж покороче… Липо, например.
У Зако были рыжие, коротко остриженные волосы, большая голова и маленькое тельце. Когда он сидел в своем «трамвайчике», казался очень большим, но стоило ему выйти, чтоб достать тебе из холодильника бутылку пива, то сразу же превращался в карлика, и Липариту каждый раз было неприятно это изменение…
Зако положил пять бутылок «Киликии» в целлофановый пакет и вернулся на свое место.
– Дай еще пачку сигарет и соленые палочки.
– Вапше решил не спать?
– Посмотрим. – Липарит расплатился и пожелал Зако спокойной ночи «без происшествий». Дело в том, что пару месяцев назад двое пьяных водителей из мэрии в четыре часа утра избили Зако за то, что тот отказался отпустить им забесплатно бутылку водки. Дело, конечно же, замяли.
– Постой, Липо. Тут одно слово… – остановил друга Зако, взял в руки кроссворд, карандаш и зачитал: – «Глубоководное приспособление», восемь букв.
– БАТИСКАФ?
– Верно, – заулыбался Зако. – Мерси.
– Чаржи[23], гиганто!
Липарит ушел. Он знал, что Зако не обиделся на слово «гиганто». Зако знал, что ничего плохого Липарит не имел в виду.
Ветер усилился, снег пошел неистовее, и Липарит, не слыша, как звенят бутылки в целлофановом пакете с логотипом мясокомбината, не работающего, кстати, с 90-х годов, спустился к себе домой. Дома он положил четыре бутылки в холодильник, пятый же откупорил и вместе с сигаретами взял с собой в комнату. Он сел за свой Pentium II, стыренный из интернет-клуба «Марио», где он работал админом, и нажал на кнопку. Машина сразу же начала просыпаться, гудеть, и в груди начало сладко покалывать от предвкушения новой радости, называемой ICQ. ICQ – это чудо безличных знакомств. Это – гибель. Это – спасение. Величайшее изобретение рода человеческого! Кому какое дело, кто ты? Кому какое дело, как ты выглядишь? В этом виртуальном мире ты был безличен, за тебя говорил лишь твой никнэйм. Это потом, к концу десятилетия, виртуальное (слово «виртуальный» тоже в начале нулевых не было еще распространено) пространство станет опасным, поскольку начнет индивидуализироваться и персонифицироваться. А пока ты просто говорил с людьми, ты завязывал с ними знакомства, и прелесть этих знакомств заключалась в том, что они ни к чему не обязывали и ни к чему не вели. Ты не знал, с кем на самом деле говоришь (ты их не видел), и тебя не знали, но говорили с тобой, и Липариту нравилась такая игра. Ему нравились правила тогдашнего виртуального мира. Окружающий же его мир РЕАЛЬНЫЙ казался ему слишком грубым и поэтому скучным, он был слишком реален. Общение в ICQ было неким таким зыбким туманом, где все было основано на знаках, намеках, недомолвках и даже загадках…
Машина загрузилась, Липарит нажал на цветочную кнопку ICQ и в мгновение ока из Липарита Овсепяна превратился в безличного «Asso» (по имени одноименного фильма с Адриано Челентано в главной, конечно же, роли). Он открыл окошко «поиска» и, не отмечая ни страну, ни возраст, а только пол (female), нажал на кнопку «search». Сразу же в «результате» вывалилось несчетное количество безличных female-ов, обозначенных зеленым цветком, то есть готовых к общению. Липариту было даже лень просматривать их профили, и он написал первой же попавшейся под руку – он просто обратил внимание на никнэйм LiLith.
Asso: Привет.
LiLith: Привет. Ты кто?
Липарит сделал глоток пива, закурил и решил пока что продолжить с этой самой LiLith.
Asso: Меня зовут Asso, – написал он и сразу же в ответ услышал: «Ку-ку!»
LiLith: Я это вижу J.
Asso: А что ты хочешь еще?
LiLith: Твое настоящее имя.
Asso: Зачем? Я просто человек разумный.
LiLith: Откуда же ты такой разумный?)))
Asso: Из Дзорка. Знаешь такой город?
LiLith: Вот угораздило! Я тоже оттуда.
Asso: Совпадение…
LiLith: А у тебя тоже за окном идет снег?
Asso: Да.
LiLith: Люблю снег!
Asso: Я тоже. Но когда долго идет снег, мне кажется, что я умер.
LiLith: Зачем же так пессимистично? Что ты делаешь кроме того, что сидишь в ICQ?
Asso: В данный момент пью пиво, грызу соленые палочки, курю.
LiLith: А у меня тоже в холодильнике есть бутылка пива. Сейчас принесу!
И Липарит стал ждать, пока LiLith притащит свою бутылку и они наконец начнут «серьезный» разговор.
«Ку-ку!»
LiLith: Я вернулась. Теперь у меня тоже есть пиво. Правда, сигарет нет((.
Asso: На, возьми.
LiLith: Спасибо. Прикурила J)))
Asso: Молодец. Ты очень красивая, когда куришь!
LiLith: Мне нравится такая игра, Asso. Как будто мы видим друг друга. Жаль только, что сигарета не настоящая. Кто ты? Чем занимаешься?
Asso: Неважно. Все это неважно. А ты действительно красивая, когда куришь.
LiLith: Откуда ты знаешь? Может, я уродина)))))
Asso: Не похоже. Во всяком случае, мне так больше нравится думать.
LiLith: Ты меня почти что убедил. Давай играть еще.
Asso: Согласен. Ты пива еще хочешь?
LiLith: Валяй.
Asso: И ты всегда пьешь пиво с горла?
LiLith: Откуда ты знаешь?!)))))))
Asso: Я вижу!)
LiLith: Что же ты видишь еще? J
Asso: Что ты голая, в одних трусиках.
LiLith: О-о-о-о! Я сейчас оденусь!
Asso: Можешь не торопиться. Я ведь на самом деле не вижу тебя.
LiLith: А хотелось бы?
Asso: Я боюсь, что ты все же уродина.
LiLith: Хам!))) Я сейчас вышлю фотографию, ты увидишь, какая я.
Asso: Ок.
Липарит допил свою первую бутылку и пошел за холодненьким в кухню. Вернулся – опять за комп. Открыл фото LiLith – оно уже пришло на электронную почту (господи, как же это удобно! Ведь так легче жить-то!). LiLith оказалась красавицей. На фото она сидела на диване, вероятно, у себя дома, на ней были джинсы, свитер, у нее была короткая стрижка, a-la Деми Мур в «Призраке», и чуть вздернутый «не армянский» носик. Липарит рассматривал ее фото и потом услышал нетерпеливое «Ку-ку!».
LiLith: Ну, как?
Asso: Супер!
LiLith: А тебя можно увидеть?
Asso: Не имею ни одной фотографии с изображением собственной физиономии.
LiLith: Жаль J)))
Asso: Хотелось бы увидеть, какая ты сейчас.
LiLith: У меня нет цифровой камеры.
Asso: Жаль, как ты говоришь. А знаешь, говорят, когда-нибудь появятся такие телефоны, которыми можно будет не только звонить и писать смс, но и фотографировать и писать в ICQ.
LiLith: Это вряд ли. Представляешь, какие батарейки нужны будут к этим телефонам?! Ну, или через пятьдесят лет, может быть… Скажи, я тебе понравилась?
Asso: Есть такое. И ты смелая. Не всякий пошлет свое фото, да еще в первый день знакомства.
LiLith: А чего тянуть? К тому же я не из пугливых. И на дворе третье тысячелетие. Ну и что из того, если ты меня однажды узнаешь на улице? Я этого не боюсь. И потом: все ведь хотят одного, в конечном итоге… кстати, ты замечал, что ICQ возбуждает? В нем есть что-то от вседозволенности. Тут можно не прятаться, раскрыть все свои самые запретные тайны. Интернет – это свобода. Может, когда-нибудь он станет тюрьмой, и он будет опасен. Но теперь он – свобода. К тому же ведь свои тайны чужому человеку легче открыть, чем знакомому, близкому, не так ли?
Asso: Согласен. Ты молодец. Как тебя зовут на самом деле?
LiLith: Лилит.
Asso: Очень смешно!
LiLith: Это правда, клянусь! А тебя?
Asso: Липарит.
LiLith:)))))))))))
Asso: Что ты ухмыляешься? Очень распространенное армянское имя (у других национальностей этого имени я не встречал). Непонятно, правда, его происхождение. Говорят, это устаревшее название горной породы риолит, от названия итальянских островов Lipari, где эту породу впервые обнаружили. Но какое отношение армяне имеют к этим островам или к этой породе, неизвестно. А еще Липаритом звали последнего полководца Армянской Киликии.
LiLith: Смеюсь)))
Asso: Еще бы! Asso ведь звучит лучше, чем Липарит… Чем ты занимаешься, Лилит?
LiLith: Я студентка в Брюсове[24]. Мне двадцать один. Не замужем. Приехала на каникулы в Дзорк (тут у мамы квартира) и жду когда предки тоже приедут. Мы каждую зиму приезжаем в Дзорк. Вот как раз они должны приехать из Еревана.
Asso: А ты знаешь, что дороги закрыты из-за снегопада? В новостях говорили. Твои родители доедут максимум до Веревунка.
LiLith: Не знала. Посмотрим. Поговорю с ними утром. Ну, а ты? Чем занимаешься ты, о мой Риолит?
Asso: Не издевайся, пожалуйста)). Можно же просто сказать Липо… так вот: мне двадцать один год, как и тебе, я на последнем курсе Горного института (не ржать!). Вернее, уже нет. Меня отчислили. За неуспеваемость и хулиганство (меня, представляешь?!). Я уже три месяца, как приехал в Дзорк жить. Живу в бывшей квартире дедушки и бабушки (они умерли, летом еще, друг за другом). Работаю администратором в интернет-клубе «Марио». Весной призовут в армию.
LiLith: Ясно…
Asso: Ты где живешь?
LiLith: В девятиэтажках – знаешь? – у фонтанов. Рядом с почтой. Подыхаю от тоски, балуюсь ICQ, мечтаю о сигарете.
Asso: А я – недалеко от Церкви. Знаешь, о чем я подумал? Приходи ко мне J)))))
LiLith: Размечтался!)))))))) нет… уже поздно. Может, завтра, если предки все же не приедут… в смысле, уже сегодня, получается…
Asso: А сейчас?
LiLith: Сейчас уже пойду спать. Ты завтра работаешь?
Asso: Да. У нас – через день и через ночь. Завтра работаю днем.
LiLith: Завтра ты вернешься с работы, мы поговорим, выпьем виртуального пива, покурим виртуальных сигарет, и я приду… Послушай, а ты не женат?)))
Asso: Че[25], Лилит. Не женат я!
LiLith: Пока. Целую… спокночь)))))
Asso: Целую, как ты говоришь.
LiLith:)))))))))))
Лилит ушла, ее «цветочек» сделался красным, и Липарит тоже вышел в оффлайн, сразу же перестав быть Assoм. Он еще раз посмотрел на фотографию Лилит и пошел спать. У него болели глаза, голове было тяжело от пива и сигарет. Но спать ему, конечно, не удалось еще очень долгое время. Ему все время казалось, что он слышит, как за окном идет снег. И было тихо, очень тихо…
На следующий день с нетерпением ждал конца рабочего дня, когда вернется домой, засядет за комп и включит ICQ. Наверное, это все же болезнь, думал он, выпивая сто пятую чашку кофе – хозяин интернет-клуба каждую неделю привозил Липариту и его напарнику банку NESCAFE и полкило сахарного песка. Ведь, по сути, его ничто не интересовало, кроме ICQ. Ни этот интернет-клуб, ни все эти клиенты. Вся внешняя жизнь, думал он, протекает мимо, и ему это даже нравится. Он наблюдал жизнь со стороны. Все равно в марте призовут в армию, и тогда жизнь изменится и никогда больше не будет прежней. Так, кто виноват в равнодушии? ICQ? ICQ – это гибель? Впрочем, наверное, в будущем и не то придумают.
Пришел напарник, Липарит ушел домой, поел, стал ждать, когда звездочка LiLith в ICQ станет зеленой, и задремал. День никак не хотел отпускать его в ночь, а Липарит очень хотел эту ночь, ведь тогда он превращался из равнодушного, да и никому не нужного Липарита Овсепяна в Asso. Вообще, человек, как правило, никому не нужен. И всегда одинок. Более или менее не одиноким Липо чувствовал себя именно ночью, когда сотни тысяч таких же, как и он, «липаритов», закончив свои дела, усаживались за свои компьютеры. Его неодиночество было в безличных знакомствах и знакомых. Значит, ICQ – это спасение.
Было уже восемь вечера, когда он проснулся и, бросив взгляд на монитор (LiLith все еще не пришла, и Липарит подумал: «Продинамила?»), напялил на себя куртку и вышел из дома. Ветер по-прежнему осыпал город снегом, и на улицах людей уже почти не было. Весь день жители Дзорка покупали нужные-ненужные товары. Многие боялись, что скоро начнут вырубать электричество, как в 90-х…
– Привет, Зако.
– Бари ереко[26], Липо-джан. Погода, да?
– Ну! Дай-ка мне, пожалуйста, шесть бутылок пива, соленые палочки и две пачки сигарет.
– А больше ничего не хочешь?
– Чего?
– Ну, продуктов разных, свечек, сухого спирта, мыла, туалетной бумаги. Если ажиотаж с этой погодой продлится еще пару дней, я разбогатею!
– Зачем мне? Не хочу, ахпер[27] -джан.
Зако отложил в сторону свой неизменный кроссворд. Ведь есть же люди, которые помешаны на кроссвордах? Вот Закар был одним из них. Впрочем, думал Липарит, каждый на чем-то да помешан. Нужно на чем-нибудь быть помешанным, чтоб не помешаться вообще.
Закар вышел из «трамвайчика», превратившись в карлика, кем и был на самом деле, достал из холодильника бутылки пива и вернулся на свое место, ругая снег. Липарит расплатился.
– Липо. Ай, Липо…
– Чего тебе, Зако?
– «Жена морского бога Посейдона», девять букв.
– АМФИТРИТА.
– Точно! – Закар с улыбкой вписал имя супруги греческого бога в клетки, и Липо ушел. Вернулся домой. Через мосты, по подворотням… Как только дома откупорил первую бутылку пива, из компьютерных динамиков раздалось веселенькое «Ку-ку!».
LiLith: Вот она я, Asso! Я даже соскучилась, так много думала о тебе ☺))).
Asso: Я тоже. Полночи и одного дня оказалось достаточно, чтоб я почувствовал себя влюбленным.
LiLith: И какая я по счету? Скольким ты сегодня уже говорил это?
Asso: Ты – первая!
LiLith: Все равно не верю ☺ J)). Что ты делаешь? Я пыталась поймать тебя с четырех до пяти.
Asso: Я был на работе до шести. Как тебе безумие наших сограждан? Психи, правда? Я пью пиво, курю и вообще-то жду тебя.
LiLith: Я сама псих, Липо-джан. Я буквально только что вернулась домой (даже сапожки еще не сняла). Бегала по магазинам, стояла в очередях, спорила с продавщицами. Как и все ненормальные, купила десять штук мыла и восемь рулонов туалетной бумаги. Это после того, как не нашла тебя в ICQ…
Asso: ☺ Надо же, чтоб так угораздило – познакомиться с хозяйственнейшей девушкой на свете!
LiLith: Я не такая уж и хозяйственная, просто попадаешь в поток и начинаешь делать так, как остальные. Очень похоже на конвейер.
Asso: Я ошибся. Ты не хозяйственная. Ты философичная))).
LiLith: Ты угадал. Есть немного.
Asso: Как я понимаю, родителей ты не встретила?
LiLith: Ты опять угадал. Они застряли в дороге (а я ведь предупреждала их не выезжать из Еревана). Тикин и парон[28] Карапетяны переночуют в единственной гостинице Веревунка.
Asso: Постой. Твоя фамилия Карапетян?
LiLith: Да, а что?
Asso: А фамилия Овсепян тебе ничего не говорит?
LiLith: Смутно… ой! У отца, кажется, был такой врач в Кардиологическом центре, говорят, прекрасный хирург. Он вместе с моим папаней… Аствац им!
Asso: Да, они учились на одном курсе Меда.
LiLith: Значит, ты действительно Липарит??
Asso: Вот именно. Тот самый. И я с тобой играл на лужайке перед вашей дачей в Кармрашене, когда наши приходили к вашим в гости.
LiLith: Липо! Так ведь не бывает! Такое совпадение!
Asso: Как видишь, бывает. Ты разочарована?
LiLith: Нет, ты что! Теперь я еще больше хочу тебя увидеть. В моей памяти ты остался худеньким мальчишкой в коротких штанах, размахивающим игрушечной саблей.
Asso: Мама и папа погибли два года назад. Машина перевернулась. Недалеко от Воротанского ГЭС… Я немного изменился, знаешь ли, особенно в вопросе коротких штанишек.
LiLith: О, спасибо, утешил! Так, где мы встретимся?
Asso: У Церкви. Она на полпути между нашими домами.
LiLith: Тогда я уже сейчас выхожу. Аствац им! Опять в снег!
Asso: А как я тебя узнаю, Лило-джан?
LiLith: Ты тормоз, Липо-джан. Я ж тебе фото высылала ночью!
Asso: Да, я тормоз. А ты меня? Ведь я буду не в коротких штанах.
LiLith: Даже без шортиков узнаю. К тому же не думаю, что у Церкви будет много народу. В церковь люди приходят только на свадьбы и похороны.
Asso: Тогда до встречи?
LiLith: До встречи, Липо-джан)))
Забыв запереть дверь, Липарит Овсепян выбежал из квартиры и направился в сторону церкви сурб Мариам. Снег с ветром все никак не хотели угомониться, и только редкие автомашины швыряли в лицо тревожные и какие-то дикие лучи своих фар. Они встретились. И когда они встретились, Липарит понял, что Лилит взяла с собой из своего дома все, что было съестного.
– Это мой вклад в общий котел, – сказала она, и они обнялись.
У Лилит были черные волосы, которые упрямо курчавились, темно-карие огромные глаза и полные губы. Она была невысокого роста, но у нее была такая походка, что это не сразу бросалось в глаза – она шла очень величаво, не спеша, в ней была какая-то особая утонченность и особый такой аристократизм.
Вот так, неожиданно, по сути, случайно. Ведь это случайность! Совпадение! Он мог написать кому угодно, но не никнейму LiLith… Но он написал именно ей.
Տէր, ողորմեա՛…
12
– Аствац им! Знаешь, снег все еще идет!
– Да.
– Может, это последний снег в году?
– Конечно.
– Ведь здесь весна рано наступает.
– Может, в этом году все иначе.
– Может быть. А то давно была бы весна, правда?
– Да. И ты бы уехала. Или твои приехали бы.
– Я так хочу уехать!
– Знаю.
– Но снег идет и идет.
– Да.
– Я так ненавижу этот снег!
– Да, ты не можешь уехать.
– Не обижайся. Просто я так ненавижу этот снег! А вот когда он только-только пошел, я обрадовалась.
– Ты не знала, что все это так затянется.
– Ты прав: все это слишком затянулось.
– Ты не собираешься ложиться? Ложись, холодно там, у окна.
– Почему снег запер нас здесь? – продолжала она. – Что мы ему сделали? Почему молчишь? Я сказала глупость? Ты меня больше не любишь?
– Люблю.
– Как хорошо, что ты мне это говоришь! Говори почаще, ладно?
– Я тебя люблю.
– Ты очень добрый. Еще!
– Я тебя люблю, но это ничего не означает. Снег перестанет, и ты уедешь. Меня заберут в армию.
– Хам!
– Разве я не прав, Лило-джан?
– Слушай, а если б не было зимы?
– Зима для того, чтоб потом была весна.
– Я не люблю зиму.
– Это в нас 90-е сидят. Страх перед зимой – из 90-х.
– Я даже люблю осень. Потому что потом бывает весна. Но зиму не люблю.
– Ты хотела сказать, после осени бывает зима?
– Нет. Я хотела сказать то, что хотела.
– Ладно. Иди сюда. Ты не устала стоять у окна?
– А все же снег очень красиво.
– Да, но ты не можешь уехать.
– Ненавижу снег!
– Ты это уже говорила.
– Он очень красивый, особенно ночью, и я его ненавижу. Смешно, правда? Смешно, что можно ненавидеть то, что считаешь красивым.
– Ты сходишь с ума. И ты замерзнешь.
– А почему ты не сходишь с ума? Тебе что, нравится этот бесконечный снег? Да? В таком случае знай, что ты – предатель. Ты предал меня. И всех жителей Дзоркского района! – И она расхохоталась.
– Ты много выпила вина. И еще: ты знала, что многие предательства совершаются из-за любви? Да, я не хочу, чтоб снег перестал, потому что ты уедешь тогда.
– Все любящие – эгоисты! И ты тоже. Ты ничего не делаешь, чтоб наступила весна. Сидишь сложа руки и стучишь по этой дурацкой клавиатуре. Зачем тебе ICQ, если рядом с тобой я? Это ведь не честно! Ведь надо что-то делать… Послушай! Сейчас же встань и иди сюда. Вот так. Сдался он, видите ли! А теперь обними меня. И скажи честно, когда перестанет идти снег?
– Завтра.
– Я тоже тебя люблю. А знаешь, снег это очень красиво.
– Пошли спать. Вот так, молодец. Бари гишер[29], Лило-джан, серс[30]. Я еще немного посижу у компа и тоже лягу.
– Бари гишер, Липо-джан.
Он вышел на балкон покурить. Воздух был пронзительно чист, пах снегом и почему-то мандаринами. Днем этого запаха не было. Снег шел всю ночь не переставая. Он шел и все утро, и Липарит Овсепян не знал, будить Лилит или не стоит.
Настроение у всех в городе было какое-то непонятное. Никто не паниковал, хотя никто еще не знал, чего ожидать. Люди даже и не хотели знать, что их может ожидать. Снегопад, циклон мало что изменили в сознании граждан маленького городка Дзорк. Все явно расценивали Циклон как некую неприятность, странный, ненужный сон, о котором они быстренько забудут, как только проснутся. Вот так. Циклон этот должен был многое изменить, наверное, разбудить, всколыхнуть, потрясти. Это как чаинки на дне стакана: взболтаешь – и они всплывут на поверхность. Но в Дзорке ничего не «колыхалось». Просто шел снег, и Липарит Овсепян надеялся, что не останется без сигарет, пива и электричества. Последнее было особенно важно, ведь его компьютер без электричества не мог существовать. Без электричества очень многое не могло существовать в древнем городке Дзорк.
Первое, что спросила Лилит, когда проснулась утром следующего дня (вернее, был уже полдень; уже три дня она жила у Липарита):
– Зачем тебе ICQ, если я рядом с тобой?
Липарит не знал, что ответить. Действительно: зачем? Ведь Лилит была рядом. Голая лежала в постели и ждала его. И так заснула, не дождавшись.
– Не знаешь? Зато я знаю. Ты болен.
– Я догадывался об этом.
– И что? Всю ночь клеил девочек в Сети? Как меня три дня назад?
И он опять с удивлением посмотрел на нее: и правда – только три дня прошло, а кажется, они всю жизнь были вместе. Лилит продолжала:
– Хочешь сказать, я тебе надоела?
– О нет. Ты не можешь надоесть.
– Это почему же?
– Подойди к зеркалу, поймешь.
Голая Лилит встала с кровати и подошла к большому зеркалу трюмо и расхохоталась:
– Ну, тут, пожалуй, я с тобой соглашусь. Такое не скоро надоест.
Липарит смотрел на Лилит, на ее отражение в зеркале и думал о том, что снег все равно когда-нибудь перестанет, и Лилит уедет в Ереван, а он пойдет служить в армию. Тогда почему они встретились? Зачем она вообще появилась? Ведь на самом деле он ее из детства плохо помнил. А она вот помнит, как оказалось. Наверное, так бывает в жизни: мы не помним тех, кто нас помнит, и наоборот.
– Ты бы оделась. Холодно. С утра уже два раза вырубали свет. Комната не прогрелась.
– О-о! Аствац им! Началось-таки? Возвращаются 90-е?
Липарит подумал, что ни он, ни Лилит не могут знать, каково в действительности было в 90-е годы – им тогда было одиннадцать лет. У них было просто детство, и они, конечно же, не осознавали до конца ужаса происходящего. В ЭСЗ (Эпоха Страшных Зим – термин, придуманный писателем Ара Манояном) больше досталось их родителям, которым приходилось заботиться о детях, думать о том, как накормить, достать то да се… Его совсем недавно осенило, что наверняка мама с папой не ели свои талонные 250 граммов хлеба, чтоб досталось ему (помнишь? Желтоватый маргарин, намазанный на хлеб, посыпанный солью), но он тогда этого не знал и не догадывался об этом. Он только помнил покрасневшие от холодной воды руки мамы и черный силуэт отца, сидящего у погасшей, опустошенной железной печки в пальто ночи напролет. Отец сутками не мог заснуть и только курил свои сигареты без фильтра «Астра». Липарит помнил еще отвратительный, тошнотворный запах керосина и сухого спирта. Он теперь вдруг с особой пронзительностью осознал, что родителям, например, когда наступил 1991 год было всего 38 лет! Странное ощущение. Ведь они ему казались очень «большими», взрослыми, даже старыми – из-за седеющих волос папы, например. А на самом деле – вот ведь: всего 38. Молодые ж были совсем! И вот теперь понимаешь, что жизнь родителей разделилась на до и после, что они никак не могли приспособиться к новой жизни, будучи уже взрослыми-молодыми: ведь рухнула целая империя с ее размеренной, предсказуемой жизнью, рухнуло целое мироощущение, и границы Вселенной сузились до одной комнаты, единственно отапливаемой в квартире. А у детей – наоборот: пределы мира со временем все больше стали расширяться (вон – Интернет появился).
– А знаешь, – сказала Лилит, – странно, что свет вырубали. Ведь снегом-то занесло не провода электропередачи, а дороги, собственно. И ГЭС на реке Ган как работала, так и работает. Даже в этот снег. Так в чем же дело? Почему вырубают свет?
– Думаю, на этот вопрос не могли ответить и в 90-е. Ведь мы республика, на территории которой находится атомная электростанция…
– Вот-вот… Слушай, так мне одеться? – Лилит все еще разглядывала себя в зеркале трюмо.
– Нет.
– Почему?
– Ну, чтоб мне сейчас не пришлось снова тебя раздевать.
– Хам! Покажи лучше, с кем ты познакомился в ICQ за минувшую ночь.
– Зачем?
– Интересно просто. Или ты думаешь, что меня это не должно интересовать?
– Да ради бога! Мне не жалко! – Липарит открыл фотографии. Лилит посмотрела, потом расхохоталась. – Чего ты?
– Ес кез сирум ем![31]
– Что не так?!
– Посмотри, – ответила Лилит, все еще смеясь. – Видишь? Они все похожи друг на друга и одновременно похожи на тебя самого! Ты на самом деле себя хочешь! Ха-ха! Фрейд назвал бы это нарциссизмом. Ведь правда! У меня же тоже в общем-то такая же форма глаз, такой же рот, тот же типаж!
– Тоже мне Фрейд в юбке!
Лилит еще смеялась, когда зазвонил телефон и Липарит в тапочках и без трусов пошел в прихожую ответить. Говорил долго, минут шесть-семь, потом вернулся в спальню и нырнул в постель. Лилит курила, лежа на животе, и листала болгарские журналы «Наш дом», которыми так вдохновлялось старшее поколение в 70–80-х годах прошлого столетия и которые в большом количестве Лилит нашла на антресолях в прихожей квартиры, где когда-то жили бабушка и дедушка Липарита.
– Звонил дядя Ваге, – сказал Липарит. – Из Еревана. С поручением… Ты знаешь писателя Ваге Саакяна? Так вот, он мой дядя, брат мамы. Дал поручение. В такой снег! Здесь есть деревня Паг, знаешь ли…
– Конечно! Я провела там все детство.
– Тогда ты, вероятно, знаешь крепость Пагаберд? Мне велено «сходить» в Пагаберд, где уже третий месяц живет старый Ара Маноян, проведать его, узнать, все ли в порядке, не нужно ли ему чего-нибудь. Дядя узнал, что Дзорский район скоро исчезнет под снегом. Вот он и беспокоится о старом писателе. Хоть бы поинтересовался при этом, как поживает любимый племянник!
– Интересно, я думала, Ара Маноян давно умер. А он вот в Пагаберде… Ну? Что ты хнычешь? – сказала Лилит. – Давай одеваться. Совершим поход в Пагаберд! Встали раз, встали два, встали три!
– И откуда у тебя столько энергии?! – сказал он, вставая с постели и опять думая о том, как же это все же случилось, что он и Лилит оказались вместе.
Когда наконец они вышли из дома, снег опять усилился. Лилит и Липарит перешли по мосту реку Чаги и, пройдя мимо церкви сурб Мариам, подошли к «трамвайчику», чтоб понакупить разных продуктов для Ара Манояна. Карликовый Закар подметал тротуар перед своим «трамвайчиком», но снега было столько, что пользы от Закарова веника не было никакой.
– Бари ор[32], Зако-джан, ты хочешь убрать весь снег в нашем городе?
– Нет, только перед моим обэктом, для покупателей, – мрачно ответил Закар, с каким-то удивлением посмотрев на Липарита и Лилит.
– Может, тебе все же взять лопату, а не веник?.. Познакомься, это Лилит, – сказал Липарит.
– Очень приятно.
– Что ты невеселый какой-то? Люди не покупают больше свечек и туалетной бумаги?
– Покупают! Еще как! Все и впрямь с ума посходили. Хотя нет. Вру. Никто не сошел с ума. Жители нашего городка никогда не сходят с ума. А туалетную бумагу или сухой спирт покупают автоматически, что ли. Липо-джан, ты хотел что-то купить? – Закар опять внимательно посмотрел на Лилит.
– Мы идем к Ара Манояну, – весело сказала та. – Надо хоть что-то ему отнести. Не с пустыми же руками идти к писателю!
Закар отряхнул снег с брюк, с пальто, с ботинок и вошел в свой «трамвайчик».
– Что вам?
– Ты грустный какой-то?
– Да нет. Нормально.
– И все же? – спросил Липарит, передавая своему другу написанный вместе с Лилит список продуктов для Ара Манояна («Мы как муж-жена, – смеялся Липарит, – пишем список покупок!»).
Закар отвечал:
– Понимаешь? Мама вчера мне сказала, что Анушик задерживается допоздна на работе. У себя там, в Доме радио. Понимаешь? – вздохнул Закар.
– Нет. Не понимаю. Ты в чем-то ее подозреваешь?
– Нет. Я не знаю, о чем думать.
– А ты не думай. Твоя пучур-мучур[33] Ануш тебе верна.
– Да я не об этом… Не знаю. Ну зачем она задерживается в Доме радио?
– Работает.
– Ее подруга говорит, что она за компьютером сидит долго.
– Зако-джан! Ты очень удивишься, если я скажу, что на компьютерах можно не только раскладывать «косынку», но и работать?
– Не знаю…
– Сколько с нас? – Липарит достал кошелек. – Добавь еще пару пачек сигарет и зажигалку.
– Послушай, Липо-джан. А ты научишь меня компьютеру?
– Легко. И не думай о всяких глупостях. Лучше пораньше закрывай сегодня свой обэкт и поспеши домой делать вместе с Анушик маленьких закарчиков.
– Тут еще одно, Липо-джан, – как-то заулыбался Закар и достал с полки кроссворд и карандаш. – «Сын египетского бога Озириса и Изиды», три буквы.
– ГОР, – ответил Липарит механически и даже не пошутил.
Закар молча вписал буквы в клеточки, а Липо и Лило, попрощавшись, ушли. Снег все шел и шел, и они понимали, что им до Пагаберда идти полтора часа. По глубокому снегу и сугробам.
– Можно тебе вопрос задать? – спросила Лилит.
– Да, конечно!
– Почему у тебя дома так много часов? Четыре на стенах в гостиной, одни рядом с компьютером на письменном столе в спальне, двое над диваном в прихожей…
– И, заметь, все показывают одно и то же время! – гордо сказал Липарит.
– Ну и?
– Я не знаю, Лило-джан. Вот Закар, однажды побывавший у меня, определил это как паранойю и боязнью взросления.
– О! Он психолог?
– Нет. Он продавец и хозяин «трамвайчика» и вовсе не имеет высшего образования. А насчет часов я не знаю… Просто мне необходимо знать точное время. Без этого я не могу жить. Если я знаю, что мои часы отстают или спешат, я начинаю беспокоиться, и это беспокойство постепенно может перерасти в панику. Просто очень боишься однажды выпасть из времени, понимаешь?
– Да, понимаю, – ответила Лилит. – Все это называется СТРАХ.
– Страх чего?
– В точном времени ты ищешь какую-то опору, нечто твердое, хотя и искать опору в самом утекаемом и непостоянном – во времени, – изначально абсурд, согласись. Ты ищешь точное, потому что сам колеблешься как тростник. Все это очень понятно: окружающий мир неустойчив, зыбок, туманен, и от того человек не уверен в будущем и хочет за что-то зацепиться. Отсюда твои беспорядочные интернетовские связи. Еще ты боишься идти в армию… А знешь, к чему ведет постоянный, все время тебя преследующий страх? К ПОРАБОЩЕНИЮ. Страх – вот что порабощает человека. И тогда он боится будущего. И тогда он развешивает по всей квартире часы…
На этих ее словах Липарит неожиданно бросил целлофановые пакеты с продуктами на снег и стал ее обнимать.
– Напомни, где ты учишься?
– В Брюсове, – ответила, смеясь, та. – Ты меня задушишь!
– Тогда заткнись, философ в юбке!
– Хам ты, Липо-джан! Хам, мужик, чобан[34]! Вайрени[35]!
– Эй, посмотри! Видишь? Там, вдали, где река сворачивает влево. Видишь, нет? Вот за тем поворотом уже будет видна деревня Паг. А над ней будет «висеть» холм с крепостью Пагаберд.
– Вижу! Пошли! Еще столько идти!
И они пошли дальше вверх по берегу реки Ган к деревне Паг.
13
– Детство мое действительно проходило в деревне Паг, – сказала почему-то Лилит. – Не то чтобы я все время жила в деревне, просто бо́льшую часть года до школы я проводила там, у бабушки. В школу же я пошла в Ереване, и бабушка приезжала к нам, чтоб присмотреть за мной, – мама с папой усиленно работали и всегда были заняты, и потом на каникулах мы с бабушкой уезжали в деревню. Сразу же в этом захолустье я оказывалась в центре внимания (приехала из Еревана!), это меня тяготило, я хотела, чтоб меня оставили в покое. Уже тогда мне было интереснее играть с мальчиками, чем с девочками. Подсознательно я чувствовала в мальчиках нечто более надежное, чем в плаксивых девочках, готовых расплакаться по любому поводу и даже без повода. Мальчики своей волей (странно звучит это слово по отношению к двенадцатилетним мальчишкам) и силой, которую я инстинктивно чувствовала, казались привлекательнее.
Помню одно лето в деревне. Я уже ходила в школу, и после окончания учебного года бабушка поспешила вывезти меня из Еревана, чтоб я развеялась. Большую половину времени проводила дома, читая книги (конечно, Вальтер Скотт, Дюма, Стивенсон, Жюль Верн), лежа на железной кровати с пружинами и время от времени смотрела в окно. Из окна был виден старый дуб, высохший наполовину, которому, как говорила бабушка, было 300 лет. Иногда в мое окно стучались деревенские девочки и звали меня поиграть в свои девичьи игры (они мне надоели, и я еще тогда понимала, что их интересую не я сама, а то обстоятельство, что приехала я из Еревана), но я отказывалась, оставалась дома и читала, читала, читала… Что искала я в книгах? Конечно, убежище от действительности, в которой все было грубо, и в которой были мои вечно занятые, вечно работающие родители. Книги были моим спасением, и бабушка, не понимая этого, гнала меня поиграть с моими сверстницами, от которых, однако, я уже (и я это чувствовала) ушла слишком далеко благодаря книгам. Я до сих пор помню писклявые голоса деревенских девочек под моим окном:
– Лило, давай поиграем. Лило, покажи нам свои платья. Лило, расскажи про Ереван…
Но однажды в окно мое постучались мальчики и попросили выйти во двор.
– Хотим пойти в берд[36]. Пойдешь?
Я поняла, что это проверка моей храбрости, и ответила согласием.
Одна из девочек, которая почему-то считала себя моей ближайшей подругой, завзак[37] Армине ее звали, до сих пор помню, шепнула мне, что с мальчиками так далеко ходить нельзя и что детям вообще запрещается ходить в Пагаберд, потому что там много змей. Я рассмеялась, сказала, что все это чушь, и сообщила мальчикам, что это не просто крепость, а развалины Старого Замка, который принадлежал когда-то старому графу, и что в книге, которую я сейчас читаю, есть описания подобных замков, что там под развалинами должны находиться сундуки с золотом и бриллиантами (сказывалось влияние Вальтера Скотта и Стивенсона)… Мальчики сказали, что раз я знаю, как выглядят старые замки, то, значит, точно должна пойти с ними в качестве эксперта. Я сказала, что было бы глупостью ходить в такую экспедицию теперь (я уже знала это волшебное слово: экспедиция!), что если мы хотим добраться до золота, то должны отправиться туда рано утром, чтоб взрослые (войско старого шерифа) не остановили нас. Мы договорились, что мальчики придут за мной на рассвете, в шесть часов (ни у кого из них не было часов, и я отдала самому старшему из них свои), и мы пойдем к Старому Замку. До самой поздней ночи девочка, которая считала себя моей ближайшей подругой, та самая завзак Армине моя, убеждала не ходить с мальчиками так далеко (а почему и зачем, я тогда не понимала; вот и говори теперь о том, что городские созревают раньше!), и я поняла, что, если я что-то не придумаю, она нас всех сдаст войску старого шерифа (то есть взрослым; старым же шерифом была моя бабушка). Я достала из чемоданчика курточку, подарила своей подружке и взяла с нее слово, что она о нашем походе ничего не расскажет взрослым (впоследствии это стало традицией: в каждый свой приезд в деревню я одаривала шмотками местных девиц, которые были от этого на седьмом небе от счастья; бабушка же каждый раз ругалась, говоря, что мне самой скоро нечего будет надеть).
До самого утра я не смогла заснуть: мысль о Старом Замке не давала покоя, и я уже была полностью готова к походу, когда ровно в шесть часов деревенские мальчики постучались в мое окно. Взяв свой маленький рюкзачок, я, стараясь не разбудить бабушку, вышла во двор. Оглядев меня с ног до головы, самый старший из мальчишек одобрил то обстоятельство, что я надела брюки, потому что в них будет легче лазить по стенам. Я почувствовала себя очень счастливой из-за такой оценки: никто из девочек в деревне, не говоря уже о взрослых девушках и тетях, не надевал тогда брюк. Мы отправились в путь, и вскоре оказалось, что путь будет нелегким и небезопасным – так пишут, кажется, в приключенческих книжках. Сначала нас чуть было не засек оруженосец короля, иначе говоря, пастух, перегоняющий на далекие луга коров, и нам пришлось идти по дну оврага, где была грязь, доходящая до колена. Потом нас чуть было не увидели привозимые из далеких стран рабы – пассажиры рейсового автобуса Дзорк – Джаранк. Очень скоро я устала, и мои верные мальчики по очереди несли мой рюкзак. Наверное, это было смешное зрелище: тринадцатилетняя девочка в белой панамке, идущая впереди небольшого отряда деревенских мальчишек, одетых как оборванцы. Наверное, я была в чем-то похожа на Жанну д’Арк на пути к Орлеану. Тебе интересно? Мне продолжать?
– Конечно, – сказал Липарит. – Мне очень интересно!
– Так вот. В крепости Пагаберд, которая никогда не была старым замком старого графа, мы пробыли до самой ночи, осматривая каждую щель, переворачивая все камни. Мы очень проголодались, но я сказала, что нужно переночевать здесь и утром возобновить поиски, если мы хотим найти сокровища. Мальчики не были против, и мы зажгли костер, чтоб, как я сказала, хищники не напали на нас, и легли спать. Я разделила ночь на равные интервалы и назначила часовых, которые каждые два часа должны были сменять друг друга, и, думая о том, откуда бы завтра раздобыть еду, заснула… А потом нас нашли. Оказалось, нас искали долго, в деревне поднялся настоящий переполох, особенно безумствовала моя бабушка, и, когда дело дошло до милиции, завзак Армине, считавшая себя моей ближайшей подругой и которой так понравилась моя курточка, рассказала, что я повела мальчиков в Пагаберд: всегда найдется Иуда, показавший, где находится Гефсиманский сад. Бабушка говорила, что я не способна на такое (о! как она ошибалась!), что, наверное, меня противные мальчики затащили туда силой, во всяком случае, после долгих препирательств вся деревня отправилась искать нас на руины старой крепости. Когда меня разбудили, первое что я сказала, это:
– Татик[38], мы не нашли золото, наверное, проклятые мавры разграбили Замок до нас.
В ответ бабушка в первый и последний раз за всю мою жизнь дала пощечину, и я расплакалась.
После похода к руинам Багаберда все мальчики деревни поголовно влюбились в меня и втайне друг от друга писали мне любовные письма. Письма мне доставляла та самая девочка, которая считала себя моей верной подругой (завзак Армине!) и которая пыталась загладить вину после своего предательства. Помню, как я читала письма, потом брала красную ручку, исправляла грамматические ошибки и отправляла письма обратно воздыхателю. Нечто стервозное во всем этом было, конечно, но тем самым я давала понять деревенским оборванцам, что они не чета мне, что судьбой мне уготовлен принц, странствующий на своем белом коне (дура! Но что делать? Мне было 13 лет!), и обязательно приедет за мной, и мы отправимся в его дворец…
Потом я уже стабильно на каждые каникулы вместе с бабушкой приезжала в деревню. Все эти годы у меня слились в один… Из этих лет я помню только самую малость: например, то, что с каждым годом дуб, который был виден из моего окна, все больше засыхал, и мне бывало каждый год грустно замечать это. Помню также, как я собирала вокруг себя детей по всей деревне и читала им книжки. Помню еще одного деревенского парня (настоящий ковбой!), который жил в доме напротив, и влюбился в меня, и громко по всей деревне включал ужасную музыку, от которой я впадала в истерику, а он думал, что доставляет мне величайшее удовольствие (это уже когда мне было лет пятнадцать-шестнадцать и я начинала понимать толк в музыке)… И все. Больше ничего не помню. Это были несколько странные годы, прожитые в абсолютном одиночестве. Я росла, не изучая окружающий меня мир, а в большей степени изучая себя, то есть, говоря точнее, я росла не вширь, а вглубь… Что ты смеешься?! В процессе углубления в самое себя мне помогали книги, которые были одновременно и спасением и в то же время гибелью, поскольку вскоре я и вовсе потеряла связь с внешним миром. И вот однажды я открыла глаза и увидела мою первую любовь, и это было, когда мне было шестнадцать лет… Но это уже случилось в Ереване, и эти шесть месяцев – совсем другой период в моей жизни. Я тебе надоела? – спросила Лилит.
– Нет-нет. Ты очень хорошо рассказываешь, – ответил Липарит, – продолжай, пожалуйста.
– Мерси.
14
Пойми! Твои фобии – это мои мании. Понимаешь? Вот поэтому я тебе рассказываю… Итак, однажды я открыла глаза и увидела мою первую любовь, и это было, когда мне было шестнадцать лет… Может, все же назвать влюбленностью? Нет! Пожалуй, пусть будет ЛЮБОВЬ! Его звали Айк. Он был смугловат, у него был большой с горбинкой нос, похожий на нос какого-нибудь Марка Красса или того же Юлия Цезаря, и он однажды появился в моей жизни и натворил там бог знает что! Я возвращалась из школы домой (школу я ненавидела и ходила туда только ради мамы с папой и бабушки), и Айк вдруг предстал перед моим подъездом, преградив мне путь, и произнес:
– Давай немного погуляем. Я проверял: твоей бабушки нет дома, так что она не будет волноваться, если ты немного опоздаешь домой…
У Айка были удивительные глаза; взгляд его проникал внутрь, наполняя душу теплом (бархатные глазки, как я потом окрестила их)… Я все это домыслила, конечно, потом, но именно его глаза были виноваты в том, что я не пошла домой, а пошла с ним. Мне вдруг показалось – я это почувствовала, а не осознала! – что я могу пойти за ним куда угодно, и мы отправились в ближайший парк и сели на скамейку. Он сказал, что давно ходит за мной, что давно хочет познакомиться со мной, что, по его мнению, я не такая, как остальные девушки (это сразу меня и подкупило: наконец-то кто-то понял, что я не такая, как все!), и что он в меня влюблен, и хочет быть со мной… Потом пошел дождь, и мы промокли до нитки, но не пошли домой, а остались в парке, на скамейке и целовались. Айк удивительно хорошо целовался, я же целовалась впервые в жизни и училась у него.
Когда я вернулась домой, бабушки еще не было дома, мама же с папой, как всегда, были в командировке. Я надела свой розовый халатик (аствац им, зачем я все это помню?) и легла, думая о том, что я наконец-то счастлива! Наконец-то пришел конец моему одиночеству, наконец-то нашелся тот, который любит меня такой, какая я есть, и которому можно все рассказать, который все поймет… Вскоре позвонила бабушка и сказала, что из-за ливня она застряла у подруги (я тогда не понимала, как это у семидесятишестилетней старушки могут быть подружки!), что уже собирается домой и спросила, поела ли я?
– Да, конечно, бабуль, – ответила я, хотя это и было ложью: поесть я как раз-таки и забыла (дура! Какая же я была дура!!! Не надо было так влюб= ляться сразу же!).
С Айком мы стали встречаться каждый день. Он меня провожал в школу, и после школы мы гуляли вместе, прежде чем пойти по домам, а потом висели на телефонах, потому что нам все время хотелось говорить и говорить. При благоприятных условиях (отсутствие дома моей бабушки или его родителей, особенно его противной сестры) мы ходили домой друг к другу и играли в мужа и жену (между нами не было секса). Я готовила ему поесть, он что-то чинил дома (удивленный возглас бабушки: «Ты починила выключатель? Ах, ты должна была родиться мальчиком!», но я тогда еще не была готова к тому, чтоб рассказать бабушке об Айке). Потом, как это водится у шестнадцатилетних подростков, мы решили пожениться. Мы были очень разумными, и вполне разумно (мне сейчас это смешно) решили сначала поступить в вуз, получить высшее образование, потом уже пожениться. Он найдет работу, и мы поженимся, сказал Айк, и я думала тогда: какой серьезный! Практичный! Серьезно относится к жизни, несмотря на то что ему всего лишь столько, сколько мне, то есть шестнадцать лет! Я соглашалась со всем, что он говорил, и принималась пополнять пробелы в образовании Айка, потому что он за всю свою жизнь прочитал только одну книгу, и это был «Затерянный мир» Конан Дойла. Я, кстати, видела эту книгу, всю потрепанную. На внутренней стороне обложки карандашом мой Айк написал: «Моя самая любимая книга. Обещаю всегда ее перечитывать!» Видимо, он слишком часто перечитывал эту книгу, потому что ничего другого он так и к окончанию школы не прочитал. Я же читала ему вслух, причем и прозу и поэзию. Я была счастлива, я любила и была любима и думала, как же мне повезло уже в первый раз (Айк был моей первой любовью, и я тогда не сомневалась, что последней!). И я никогда не забуду наши бесконечные прогулки-путешествия по городу, парки, скамейки, музеи, театры, булочные, кафе, «нашу» чайную… Пусть Айк мало читает, думала я, но ведь человек ценен не тем, сколько книг он прочел, знает ли разницу между Марлен Дитрих и Анной Маньяни, но зато он ТАКОЙ человек, верный, надежный, на которого можно положиться и который – самое главное – меня любит (о любви я знала только то, что было написано в книгах, которые я читала). Липо-джан, это была безумная-безумная любовь, и, как всегда, когда ты чувствуешь себя особенно счастливой, случается беда, которая все ломает, уничтожает, истребляет, сжигает все вокруг, и от любви не остается ничего, кроме горечи, – выжженной солнцем травы…
– Тебе нужно показаться моему дяде. Ты не пробовала писать рассказы?
– Не издевайся, пожалуйста. Дослушай. Я не знаю, зачем я тебе все это рассказываю, но мне почему-то хочется тебе рассказать все… Итак. Было бы нечестно говорить о том, что учился только Айк (литературе и т. д.), училась я сама, вернее, очень много работала над собой, с тем чтоб быть достойной его. У него была богатая семья, от него так и разило всем очень чистеньким, утонченным, великосветским, и я понимала, что я не такая, как они: дикарка, выросшая в деревне, у меня родители были простыми врачами (не ржать!). Конечно, я чувствовала в себе некоторое превосходство в смысле литературы и образования, но я вскоре поняла, что образование, начитанность могут ничего и не значить. От Айка так и несло этаким особым блеском. Он учился в престижной чеховской школе, жил в центре, у него была особая жестикуляция, манера говорить, манера одеваться (с некоторой небрежностью, но в то же время с особой изысканностью), и я стала всему этому учиться. Я сама стала себя лепить, я чувствовала себя сырой глиной, легко поддающейся пальцам скульптора; такая вся Пигмалион и Галатея одновременно. Подобные изменения (а у меня очень хорошо все получалось – я ведь хорошая ученица!) не могли пройти незамеченными для моей всевидящей бабушки. И она всем стала говорить, что ее внучка становится совсем другой, что она уже не та прежняя дикарка, какой была раньше, и однажды кто-то из нашего двора сообщил моей бабушке истинную причину моих метаморфоз: что я уже несколько месяцев дружу с сыном такого-то (с особой важностью называется фамилия отца моего Айка), что поэтому ваша Лилит и изменилась, потому что ей хочется соответствовать семье такого-то… Короче, это настолько взбесило мою бабушку, что она взяла трубку телефона и позвонила матери Айка. Я повторюсь: это была безумная-безумная любовь, и, как всегда, когда ты чувствуешь себя особенно счастливой, случается беда, которая все ломает, уничтожает, истребляет, сжигает все вокруг, и от любви не остается ничего, кроме горечи, – выжженной солнцем травы… Мне хочется умереть, когда я вспоминаю разговор своей бабушки с матерью Айка. Я стояла рядом, оцепенев от ужаса, смутно чувствуя, что рушится мое счастье, не в силах ни убежать, ни оборвать провод телефона, ни закричать! Особенно обидными были ее слова:
– Моя внучка никогда не будет похожей на такую распутницу, как вы! Моя дочь не такая и внучка тоже не будет такой! – И я понимала, что бабушка имеет в виду то обстоятельство, что мама Айка вышла замуж во второй раз!
Так все и кончилось, и я умерла, и это была настоящая смерть, и пусть кто-либо скажет, что не такой бывает смерть. Я потеряла свою любовь, потеряла навсегда, и дело было не в том, что моя бабушка, которая всю жизнь хотела мне добра, но всю жизнь делала мне больно, запретила мне встречаться с Айком (я бы, понятно, ее не послушалась и встречалась тайно). Дело было в том, что о разговоре моей бабушки и матери Айка («с особой важностью произносится в уме ее фамилия») узнал сам Айк, мой Айк, и тогда не только все кончилось, но и началось нечто совсем другое, и это было похоже на надругательство над трупом уже умершего человека (трупом была я): Айк решил мстить мне. Первое, что он сделал, это однажды, когда я возвращалась домой из школы (уже одна, без него!), он подошел ко мне и в присутствии своих друзей дал мне пощечину; я упала на асфальт и потом с трудом (голова кружилась) поднялась на ноги под хохот шести-семи подонков, его дружков, и я пошла домой, думая о том, как объяснить бабушке, почему у меня правая щека вся красная (Айк был левшой). Потом Айк поступил еще подлее. Он распустил слух у себя во дворе, в своей школе, а также в моей школе, что я переспала с ним, что я умею делать всякие такие вещи в постели и т. д. Это означало, что я уже не могла вернуться домой без того, чтоб меня не сопровождала целая орава мальчиков из младших классов, которые кричали мне вслед всякие грязные слова… Это продолжалось почти целый год, и тогда я хотела покончить жизнь самоубийством, рисовала в своих тетрадках повешенных, зарезанных и т. д. и не сделала этого только потому, что пожалела родителей и бабушку, которая убила мою любовь. Это было страшное время, похожее на сплошной кромешный, нескончаемый ад, и я никому не могла ничего рассказать, ни у кого попросить о помощи; я это должна была нести в себе и терпеть. Я даже теперь удивляюсь, как я смогла при всем при этом поступить в Брюсов. Но когда я поступила, все дерьмо как-то само по себе закончилось… Грустная история получилась, но это все правда!
– Послушай, да ты плачешь!
– Нет, это снежинки попадают в глаза! Я не плачу! Давно уже! Расскажи лучше, что тебе больше всего запомнилось из детства? Есть у тебя история?
– Нет, – ответил Липарит. – Истории нет. Из детства помню только, что в середине девяностых я немного поработал помощником продавца в аптеке друга папы. Отец устроил меня туда, ну, понимаешь: сбегай туда, принеси это.
– О-о-о! Ты в детстве работал? Какой ты молодец!
– Ну да! На меня оформили какую-то зарплату даже, вернее, на имя отца. И знаешь, что я делал?
– Что же ты делал?
– Когда оставался один, булавкой прокалывал презервативы. Прямо через коробку.
– Какой же ты урод, Липо-джан! Зачем ты это делал?
– Не знаю… Вредный я был в детстве.
– Интересно, сколько детей своим появлением на свет обязаны твоей булавке?
– Да уж, интересный вопрос… Ты устала? Нам осталось взобраться на холм.
– Смотри! – воскликнула Лилит. – Тропинка расчищена от снега!
И тогда Липарит увидел далеко наверху, там, где начинались руины древней крепости, старика и прыгающего вокруг него пса.
– Вон он! Видишь? С лопатой в руке. Это – Ара Маноян…
И Лилит рассмеялась, сказав, что сегодня уже второго человека они встречают, кто один на один вышел бороться со снегом.
– Первый был твой друг Зако. Как ты думаешь, Ануш, его жена, изменяет ему?
– Уверен, что нет.
– А виртуально?
– Не знаю… Но он ревнует ее. Правда, еще не знает к кому.
– Один персидский поэт написал, – сказала Лилит, – «Луна всегда ревнует Землю к Солнцу».
Липарит Овсепян и Лилит Карапетян стали подниматься по зачищенной от снега тропинке на вершину холма Пагаберд и, приветствуя старого писателя, который стоял, хмуро оперевшись о ручку лопаты, кричали:
– Варпет[39]! Варпет! Собаку держи! Нас Ваге послал к тебе! Саакян! Варпет, варпет!..
15
Как раз в это время в одной из комнаток первого этажа Дома радио в Дзорке маленькие серенькие динамики компьютера оповестили о том, что пользователем ☺ 2523647 под ником Anush получено новое сообщение.
«Ку-ку!»
Anush: Саро-джан, Саро! Мой любимый! Где ты был? Я тебя уже давно жду.
Saro: Задержался на работе, прости, Ануш-джан. К тому же пока добрался…
Anush: Ты – мой герой.
Saro: Ты тоже ничего ☺. Прийти на свидание в такой снег, в такой ветер! Это тоже подвиг!
Anush: Мы оба молодцы ☺. Как прошел твой день?
Saro: В делах. Говорят, этот снег будет идти всю неделю, и у нас на работе ожидают конца света, в связи с этим)))).
Anush: У нас на работе тоже дурдом.
Saro: Где же ты работаешь?
Anush: Пока это секрет, джанс. Ты ведь понимаешь… у нас слишком маленький город.
Saro: Я лишь смиряюсь. Наверняка или на почте, или в Доме радио.
Anush: Прошу тебя… (
Saro: Хорошо. Однако этот снег всем уже успел надоесть.
Anush: Но мы не будем обращать на него внимания, правда? Нас это все не касается.
Saro: Конечно ☺. У нас только наша любовь, и я счастлив. Что нам еще нужно? Ведь все, что происходит вокруг, пустяки. Есть только мы, и остального мира просто не существует.
Anush: Я согласна, согласна, согласна! Только ты и я ☺.
Saro: Я очень хочу тебя видеть.
Anush: Этого не будет никогда. Запомни, Саро-джан. И потом для таких речей еще слишком рано. Мы не знаем друг друга…
Saro: Ну и что? Мы ведь любим друг друга! И мы уже не дети.
Anush: Саро-джан… ты ведь не знаешь, как я выгляжу, ты ведь не знаешь, сколько мне лет.
Saro: Для меня это не важно. Поверь, нам нужно только встретиться.
Anush: Нет! И не обвиняй меня в излишней осторожности. И что я не романтична. Но нам нельзя видеть друг друга.
Saro: Любовь – это счастье!
Anush: Любовь – это страдание, Саро-джан.
Saro: Нет, Ануш! (
Anush: Хорошо, ты прав: любовь – для того, чтоб потерять голову. Но я боюсь. И дело не в тебе, а во мне. Причину моих опасений нужно искать в разочарованиях. Я не уверена, смогу ли я тебе понравиться? Найдешь ли ты меня хоть немного интересной? Саро-джан, в том, что ты понравишься мне, я не сомневаюсь. Но я… смогу ли я понравиться тебе?
Saro: Не может быть, чтоб человек с такой душой имел некрасивую внешность.
Anush: Ты хороший ☺)). Но я боюсь. У нас маленький город((. Ты даже не знаешь, замужем я или нет…
Saro: Но я тебя люблю! Я так ощущаю, я так чувствую!
Anush: Саро-джан, Саро!
Տէր, ողորմեա՛. Տէր, ողորմեա՛. Տէր, ողորմեա՛.
В тот предпоследний январский день 2003 года он – неопределенного возраста мужчина – и она – неопределенного возраста женщина – проговорили друг с другом по ICQ до десяти часов вечера. Когда же он выходил из Дома радио, то столкнулся с ней в дверях. Миниатюрная Анушик была в старой, потрепанной шубе и старых, стоптанных полусапожках. «Жалкая женщина», – подумал мужчина и, закурив, вышел в снег, в метель. Он подумал, что женщина, должно быть, работает уборщицей в Доме радио. Женщина же презрительно фыркнула, удивляясь, почему этому, казалось бы, богатенькому мужчине вздумалось сидеть допоздна в Доме радио. Она подумала, что он еще и грубиян, чобан какой-то – не уступил даме дорогу. Женщина вздохнула и тоже вышла в ночь, вслед за мужчиной. Он пошел вверх по улице, вдоль реки Чаги, она – вниз. Она таки не узнала, что в дверях столкнулась с никнэймом Saro, а он, этот богатенький мужчина неопределенного возраста, так и не узнал свою собеседницу из ICQ Anush. Миниатюрная же Ануш, жена рыжего Закара, который «держал» продуктовый «трамвайчик» недалеко от церкви св. Мариам, думала о том, что этого мужчину она явно встречала в стенах Дома радио раньше. Она все никак не догадывалась, что это и есть небезызвестный Арам Назарян, хозяин «Независимой радиокомпании Дзорка», единственный сын старой тети Розы и деда Сероба, который целыми днями сидел на скамейке автобусной остановки под большим деревом, на берегу реки Чаги и ждал, когда тетя Роза, диспетчер на автовокзале, закончит смену, чтоб вместе с ней вернуться домой, в деревню Паг.
16
Деревня Паг[40] находится недалеко от Дзорка, по дороге в Джаранк, в том месте, где река Гирах впадает в реку Ган, а на вершине неприступного скалистого холма, возвышающегося над деревней, на высоте двухсот метров расположилась крепость Пагаберд, точнее, ее руины. Чаще всего крепость датируется III–IV веками. Историк Степанос Орбелян[41], например, считал, что крепость эта уже существовала в 350 году и использовалась Аршаком II в войне против иранского царя царей Шапура. С 1103 года, после разрушения Дзорка Пагаберд стала столицей Дзоркского царства и пала лишь в 1170 году. Сокровища крепости были разграблены сельджуками, более десяти тысяч древних рукописей было уничтожено, и это событие считается датой падения всего Дзоркского царства. После этого крепость не была восстановлена, руины же ее сохранились до наших дней. По ним можно с уверенностью сказать, что Пагаберд имела двойную крепостную стену с башнями-бойницами, кстати, одну из которых можно таки видеть и в наши дни, и туда, начиная с десятых годов двадцать первого века, будут водить туристические группы. Довольно-таки мощный родник с ледяной водой (отсюда и название деревни и крепости – «Паг»), который теперь выходит непосредственно к берегу реки Ган, согласно местным преданиям, когда-то был направлен внутрь крепости, и это было тем более кстати, что во время набегов сасанидов, арабов, сельджуков крепость Пагаберд становилась пристанищем для населения окрестных деревень.
В единственной уцелевшей башне старой крепости Пагаберд и поселился в конце 2002 года старый писатель Ара Маноян, через десять дней после того, как умер Грант[42]. Ара Маноян прожил в этой башне-крепости на вершине холма до самой своей смерти, настигшей его в 2007-м, в совершенном одиночестве, если не считать собаки по кличке Джеко. Он, конечно, тосковал по тем, кого когда-то очень любил и кому сам же и запретил приезжать сюда, в эту крепость-тюрму, в которой он, казалось, прятался от всего света. Однажды Грета Георгиевна, его жена – она всю жизнь работала сотрудником, а потом и директором одного из известнейших музеев Еревана, и была, что называется, настоящим трудоголиком «старой формации», – в одном из писем («Аствац им[43], откуда у нее эта дурацкая привычка писать письма?!») заявила, что он, Ара Маноян, – дезертир. И Ара Маноян ответил: «Но я разве перестал писать? Если б я перестал писать, вот тогда ты бы могла назвать меня дезертиром. Вон Сэлинджер – тот был настоящим дезертиром!..»
И действительно. Ара Маноян, несмотря на свой довольно-таки преклонный возраст, продолжал писать. Работа всегда была для него всем в жизни, и она часто оказывалась спасением от превратностей судьбы. Нужно писать, всегда писать, говорил он.
– А то ты вообще свихнешься, – добавлял он, когда вовсе и не хотелось писать. – Нельзя расслабляться. Если ты расслабишься и потеряешь бдительность, ты погиб. Тебя просто съедят заживо… Загрызут!
Таким образом, Ара Маноян очень хотел верить, что не покривил душой, ответив супруге насчет дезертирства. И с тех пор его оставили в покое. Что до Греты Георгиевны, то она тоже смирилась с добровольным изгнанием мужа и регулярно посылала ему письма и деньги через водителя маршрутки Ереван – Дзорк, которого звали Лерник. Только однажды к нему приехала дочь, Маргарита. Взяла и приехала, и ничего… Посидели, поговорили немного. И она, дочь то есть, сообщила, что хочет выйти замуж во второй раз: Гарик, бывший уже теперь муж, уведомил, что отныне никогда не вернется в Армению, поскольку нашел в Москве женщину своей мечты. Ара Маноян ничего не ответил на это, отнесся к известию весьма и весьма равнодушно, только спросил, как дела у Мэрико, внучки. Маргарита в тот же день уехала обратно в Ереван, а через неделю старый Ара Маноян получил письмо от Греты (ну не может она без писем!), в котором было лишь одно слово: «Хоз[44]!»
Короче говоря, Ара Маноян был абсолютно одинок и видел людей лишь в месяц раз, когда ходил (пешком!) через деревню Паг в Дзорк за кое-ка- кими покупками. Целый месяц он общался исключительно с Джеко, с которым уже привык подолгу беседовать, убедив себя, что тот все понимает. Может, Джеко и понимал многое, только в последнее время на самой середине «беседы» бедный пес все чаще закрывал глаза и засыпал.
Джеко (так почему-то в Армении обращаются ко всем собакам, кличек которых не знают) была собакой умной и воспитанной, однажды, словно ниоткуда, появившейся на руинах крепости Пагаберд. Это был пес неопределенной породы очень красивой светло-коричневой масти и с серыми ободками вокруг глаз. Он был очень старым (старше своего новообретенного хозяина по собачьему «летоисчислению») и, становясь со временем все ленивее и ленивее, не каждый раз лаял, когда где-нибудь поблизости раздавался шум или кричала какая-нибудь птица. Джеко, недовольный тем обстоятельством, что его потревожили, лишь навострял уши и бурчал себе что-то под нос. Может, это была не леность, а просто та разновидность мудрости, которая приходит лишь со старостью…
Собака больше всего обожала котлеты и пирожное. Во всем остальном это был обыкновенный пес, каких великое множество: умных, воспитанных, преданных хозяину. Хозяин же каждый раз из города покупал ему мясо для котлет и пирожное (а себе – консервы).
Ара Маноян готовил для себя и для Джеко сам на железной печке. Покупал в деревне немного сыра, лука, картошки, яйца, сухой лаваш (в таком сухом виде лаваш можно хранить вечно), потом сам же по старинному деревенскому методу размачивал лаваш – зачерпывал ладонью воду и обрызгивал пергаментные листы, накрывая их марлей и тканью, – и тогда хлеб становился мягким, податливым, даже эластичным, и в него можно было уже завернуть кусок сыра, четвертушку вареного яйца, лук, картошку, зелень – одним словом, сделать думджак[45]. Но чаще всего жители деревни Паг сами одаривали писателя продуктами, когда видели его, вместе с собакой возвращающимся из очередного похода в Дзорк, и отказывались брать с него деньги. Если же Ара Маноян упорствовал в своем желании заплатить, то ему всучивали еще и бутылку «термоядерной» тутовой водки.
Откровенно говоря, Ара Маноян шел в Дзорк, получается, только из-за пирожных для Джеко и еще чтоб пойти на автовокзал, где стояли междугородние маршрутки, и, разыскав водителя по имени Лерник, узнать, нет ли писем от Греты. Потому что Лерник отказывался ехать на холм Пагаберда:
– Моя машина испортится, Маноян-джан. Я лучше мальчишку пошлю, если письмо будет.
– Не надо мальчишку, – отказывался старый Ара. – Я сам буду спускаться в Дзорк. А письма можешь оставить у диспетчера.
– У тети Розы? Так она их потеряет! Лучше мужу отдам ее, Серобу, который вечно сидит на скамейке остановки у реки. Надежнее будет.
– Серобу, который вечно пьян? – качал головой Ара Маноян и уходил. Кроме всего прочего, полгода раз из Дзорка он покупал еще и ленту для пишущей машинки, бумагу и авторучки…
Он любил эти походы в Дзорк. Любил сам город. Реки, соединяющиеся друг с другом в центре, бесчисленные мосты, здания, каким-то чудом прикрепленные к склонам холмов… Но больше всего Ара Манояну в этих походах нравилось ВОЗВРАЩЕНИЕ. Правда! Он любил возвращаться в свою крепость или, может быть, в тюрьму, что была на вершине скалистого холма и еще издалека, сквозь толщу тумана, который в этих краях бывает таким частым, приветствовала его каким-то мрачным и суровым приветствием. К вершине холма Пагаберд, к руинам крепости вела крутая каменистая тропа, и по ней, спотыкаясь и задыхаясь, поднимался писатель Ара Маноян после походов своих в Дзорк. Дорога эта давала ощущение жизни, и каждый раз, идя по ней, Ара Маноян спрашивал себя: с чего он все-таки ушел от всех? Можно было даже сказать, что сбежал. Он лишь знал, что не перестал писать, а это самое главное. Чего греха таить? Долгое время ему не давал покоя выпад Греты: «Ты – дезертир!» Ведь с некоторых пор он почему-то засомневался в твердости своих позиций: раз пишу, значит, не дезертир. А со временем он еще и стал понимать, что жизнь отшельника оторвала его от жизни людей. Ты ведь не знаешь, что происходит с людьми, как они живут. Для кого же ты пишешь? Для литературоведов, филологов, которые защищают про тебя докторские диссертации («Роль прозы Ара Манояна в армянской литературе второй половины ХХ века»)? В чем заключается твоя «борьба», которой ты всегда так кичился («Писатель должен быть борцом!»)? Что дала любая из твоих книжек конкретному человеку? Ничего. Ты – дезертир. Как можно писать для людей, о людях, не зная жизни этих людей?
Տէր, ողորմեա՛…
В этих краях времена года сменяли друг друга с поразительной, почти календарной точностью и постоянством, и это нравилось Ара Манояну. Ему нравилось подмечать знакомые мелочи в изменениях погоды, и это каждый раз было красиво. Время от времени (если честно, не чаще одного раза в два месяца) Ара Маноян отдавал дань «термоядерным» дарам жителей деревни Паг, и тогда Джеко приходилось спать в «прихожей» – комнатке, предшествовавшей большой зале в башне, где жил и работал писатель: бедный пес не выносил запаха перегара. На следующее утро после «пьянки» Ара Маноян обычно говорил своей собаке:
– Свинья я, Джеко, и Грета права. Самая настоящая свинья. Хоз!
И Джеко тогда лишь укоризненно скулил и беспокойно смотрел на своего хозяина.
Официальной версией добровольной ссылки было так называемое обнуление. Старик считал, что, поскольку наступили нулевые, закончилась Эпоха Страшных Зим, писателю тоже нужно обнулиться. То есть вернуться к истокам, пожить в природе, обновиться и так далее. Но Грета Георгиевна еще и знала, что поводом отшельничества супруга послужил смерть Гранта. С уходом из жизни Матевосяна Ара Маноян так и не смирился (слишком рано, слишком несправедливо!) и поэтому решил сам уйти тоже, и это было нечто, что можно назвать социальным самоубийством, разве нет?
Итак, человек добровольно обрекает себя на одиночество. Человек находит полуразрушенную крепость и решает жить в ней. Там, где есть люди, его уже нет, он там отсутствует, он для них, кажется, умер. И вполне отдает отчет в том, чем это может грозить.
Странно: человека больше пугает мысль умереть (то есть реально покончить жизнь самоубийством), нежели мысль остаться в одиночестве, а значит, гарантированно сойти с ума. В том, что он сойдет с ума, человек не сомневается. Он знает, что одиночество ничего не принесет, кроме лишения рассудка. И все же: человек предпочитает полному уничтожению, абсолютному ничто, кромешной тьме – хоть какое-то существование, нечто, хоть какой-то свет, пусть даже искаженный в силу искажения рассудка. Пусть другой, более сильный выбрал добровольную смерть. Но он, Ара Маноян, не воображает себя сильным. Он предпочитает помутнение рассудка. Ара Маноян не желает (не может!) бороться со всесильным туманом. Больше четырех лет – туман, дождь, снег, туман, дождь, снег и очень редко солнце! Пусть туман делает с ним что хочет. А когда он, человек, сойдет с ума, пусть его убивает голод. Не исключено, что тогда он сможет покончить с собой (тебе и так мало осталось, тебе семьдесят семь, так чего спешить?). Но только не теперь, не в начале, когда он может думать и не подозревать даже, что «процесс пошел». Потом – может быть, теперь – ни за что… Но что человек?
Ара Маноян вопреки всему все же мечтал, что когда-нибудь вернется. Ecce Homo! Человек – тогда человек, когда он еще надеется и боится. Да-да! С некоторых пор он стал бояться. Если человек способен пугаться, значит, он еще не умер? Живой? А если он пугается постоянно и ему все время страшно? Значит ли это, что он сошел с ума?
Տէր, ողորմեա՛.
Это началось после того, как подох Джеко. Тогда Ара Маноян закончил и роман, написав последнее предложение: «А снег шел большими хлопьями, и дул ветер, и казалось, что Зима хочет что-то наверстать, что-то упущенное и потерянное…» И писатель остался теперь совсем один. Не было ни романа, ни собаки. Тогда он начал пугаться своего одиночества. Ему стало мерещиться, что он очень близко слышит вой волков. Ара Маноян знал, что, если и есть волки, они никогда не смогут проникнуть в башню-крепость, но все равно: человек уже представил себе однажды холодную мокрую морду, высунутый розовый язык и ослепительно-белые зубы, представил очень близко, у самого своего лица, представил тяжесть волчьего тела у себя на груди, и ему с тех пор было страшно. Он вздрагивал, когда думал о волках, ведь ему казалось, что волки его преследуют. Думал о чем-то другом – представлял волчью морду; хотел петь – получался вой; хотел уснуть – кто-то ходил по крыше башни, и снова тогда слышал вой. Протяжно и глухо. Ни с чем не сравнить. Простой волчий вой.
Человек чувствовал, что сходит с ума.
Տէր, ողորմեա՛.
Когда идешь сквозь туман, тебе становится страшно от того, что ты не видишь, куда идешь, и уже не знаешь, откуда шел. Ты оглядываешься и не видишь своего дома, и тебя охватывает ужас при мысли, что ты уже никогда не сможешь найти дорогу обратно. Какая-то страшная тоска сдавливает сердце, до реальной, самой настоящей боли. Одинокая вселенная в одинокой нашей Вселенной, человек мечется из стороны в сторону, бежит, но все равно оказывается там, где уже был. И тогда человек подходит к ближайшему телеграфному столбу и обнимает его, обнимает мокрый от дождя и тумана телеграфный столб. Больше всего человек осознает свое одиночество тогда, когда обнимает телеграфный столб. Разве нет? И тогда человек начинает выть, подобно дикому зверю, захлебываясь в своей тоске одиночества. Голос человеческий звонко и протяжно разносится эхом по местности, возвращаясь к нему же десятикратно усилившись. Человек пугается своего голоса, на несколько секунд затихает, но потом снова, словно спохватившись, он принимается выть еще громче и протяжней. Потом начинает темнеть. Человек охрип и способен лишь на тихое мычание. Он чувствует мокрым от слез и дождя лицом ласковые прикосновения тумана, и тогда он теряет надежду. Он затихает. Сидит под столбом и поглаживает мокрую траву… И вдруг где-то зажигается свет. Человек ясно видит этот яркий огонь в матовой оболочке тумана. Человек издает радостный крик и бежит к свету. Спотыкается, падает, обдирая руки до крови, поднимается, снова бежит, плачет и смеется, тяжело дыша. Он уже замечает контуры дома, и свет становится все больше и ярче. Человек хочет уже броситься в дом, но какая-то вспышка, какое-то Солнце ослепляет его. Человек теряет сознание и падает…
Крики и вой Ара Манояна были слышны по всей округе, но громче всего их слышали в маленьком домике у самого железнодорожного полотна, на окраине деревни Паг. Раньше, в советское время, до Эпохи Страшных Зим, по этой железке ехали поезда из Еревана в Дзорк (через Нахичеван) или в Баку. У самой деревни Паг поезда эти и сворачивали (или в Дзорк, или в Баку), потому что здесь находился железнодорожный разъезд. Старый дед Сероб, который жил в этом самом домике на окраине деревни вместе со своей женой Розой, работал всю жизнь тут стрелочником. Когда развалился Союз и поезда перестали ездить, дед Сероб стал активнее выпивать и постепенно превратился в полное ничто, что было как-то безразлично бабушке Розе, которая только и думала о своем сыне Арамике и работала диспетчером на автовокзале в Дзорке. Закончив смену, она забирала деда Сероба, целыми днями сидевшего на скамейке автобусной остановки под большим деревом на берегу реки Чаги, и они вместе возвращались домой, в деревню Паг.
В тот вечер второго декабря 2007 года на то, что крики и вой старого писателя Ара Манояна внезапно прервались, обратили внимание именно дед Сероб и бабушка Роза.
– Что-то не так у него, – сказал, попивая чай, дед Сероб.
Бабушка Роза согласилась, и они решили пойти в Пагаберд и проведать писателя, взяв каждый по старому фонарику-жучку[46], оставшиеся у них еще с Эпохи Страшных Зим. Тело писателя они нашли в десяти шагах от крепости, в грязи тропинки. Ара Маноян был мертв, и Сероб закрыл его остекленевшие глаза, несмотря на беззубое шипение бабушки Розы:
– Не прикасайся к нему! Не прикасайся!
Удостоверившись, что сердце Ара Манояна не бьется, дед Сероб порылся в карманах его куртки-курка и брюк писателя, нашел серебряные часы на цепочке (подарок к юбилею от Союза писателей), положил их в свой собственный карман и только тогда сказал жене, что они вдвоем не смогут дотащить старика до деревни.
– Пойдем домой, оттуда позвоним в «скорую».
Так они и поступили. А приехавшая через сорок минут «скорая помощь» официально констатировала у Ара Манояна остановку сердца.
Никто не знает, сколько раз за всю жизнь бьется сердце у человека. Никто никогда не может это подсчитать точно. Но там, наверху, на небесах, куда мы все отправимся после смерти, знали: манояновское сердце остановилось на 3 016 944 925-м ударе.
Տէր, ողորմեա՛. Տէր, ողորմեա՛. Տէր, ողորմեա՛.
Но это случится много позже. Пока же в те последние январские дни 2003 года Ара Манояну приходилось целыми днями из-за снега сидеть в своей башне-крепости, которую он нарек Замком.
Снег шел не переставая. День за днем. И от этого весь Дзоркский район оказался в снежном плену, в абсолютной изоляции, в полном одиночестве. Но об этом старый Ара Маноян еще не знал и беседовал об одиночестве с Джеко.
– Сароян[47] был прав, Джеко-джан, человек – существо одинокое. Нет? – говорил он своему псу. – При всем том, что у него шесть миллиардов собратьев, человек все равно остается одиноким. И знаешь почему, Джеко-джан? Потому что он думает, и он не может не думать. Человек думает всегда, каждую секунду о чем-нибудь. Если выражаться точнее, человек каждую секунду что-то чувствует, ощущает, видит, осязает, вспоминает, и это приводит к мыслям, картинам, образам, ассоциациям, другим воспоминаниям. Вот невозможность рассказать кому-либо, что ежесекундно происходит в голове, и делает человека существом одиноким. Значит, человек одинок всегда. Чем больше людей, кому человек может рассказать о себе, тем менее он одинок. Можно выразиться даже в цифрах: «Я одинок на четыре человека», или «Я одинок на пятнадцать людей». Но: «Я одинок», – говорит абсолютно одинокий человек. Это тот, наверное, кто вообще молчит. Ведь если ты даже спросил на улице время, то уже рассказал о себе… Человек Одинокий (человек вообще) живет иллюзиями, иначе он сойдет с ума или повесится. Если он позволит себе додуматься до того, что он никому не нужен – ни деревьям, ни птицам, ни другим людям, он не выдержит. Поэтому Человек Одинокий заводит кошек, собак, фикусы, друзей, жен, детей. Все это от одиночества, ахпер-джан. Но все дело в том, что ни один человек не сможет сказать: «Я одинок на шесть миллиардов людей». Апсос, Джеко-джан, шат апспос![48] Хотя кто знает? Может, через два-три столетия придумают такие аппараты, которые надевают на голову и которые показывают все, что ежесекундно происходит в голове человека. Тогда не будет ни воров, ни убийств, потому что тогда будут видны все намерения и желания человека, тогда все будет наглядно. Но тогда человечество вымрет, потому что, Джеко-джан, человеку захочется быть абсолютно одиноким. Вот и все.
Значит, человек генетически предрасположен быть одиноким. Собственно, он так и живет одиноко, совершая ошибку за ошибкой (жизнь – это все же цепь бесконечных ошибок). Однажды утром ты встаешь просто и чувствуешь, что весь покров иллюзий, в который ты себя заботливо укутал, кто-то грубо с тебя содрал, отбросил, сорвал, и ты оказался голым, незащищенным… Так что ж все-таки происходит? Просто ты стал сомневаться в том, что твоя работа кому-нибудь нужна. Жизнь – это пазл, и состоит она из миллионов маленьких кусочков. Всю жизнь ты стараешься собрать его и лишь в конце понимаешь, что собрал неправильно, ошибся. Вся штука в том, чтобы не ошибиться, угадать, положить маленький кусочек именно на свое место. Но тут, Джеко-джан, одного ума и даже хитрости мало, тут нужно еще везение, потому что ты никогда не можешь знать заранее. Ведь у тебя есть лишь один шанс собрать этот пазл правильно. И в конце концов ты понимаешь, что тебе не повезло. Да, ты ошибся, не сумел, проиграл, прогадал.
Единственное, в чем был уверен старый Ара Маноян, это то, что Утром всегда восходит Солнце, что после Зимы всегда наступает Весна. Но пока снег шел и шел, и ветер не стихал, и от грозно воющей железной печки создавалось ощущение абсолютной бесконечности времени, или бытия, и абсолютного одиночества… Кстати, Бог одинок совершенно так же, как и человек. Бог создал человека по образу и подобию своему – одиноким. И в этом тоже старый Ара Маноян никогда не сомневался. И жил один с собакой Джеко в крепости Пагаберд, которая находилась на вершине скалистого холма, нависшего, как коршун, над деревней Паг, жил вот уже три месяца. И однажды, когда он чистил от снега тропинку, ведущую к крепости, он услышал:
– Варпет! Варпет! Собаку держи! Нас Ваге послал к тебе! Саакян! Варпет, варпет!..
17
Одежда Ара Манояна была такой, какой она была почти у всех в деревне Паг, некая смесь деревенской и городской одежды: широкий костюмный шалвар[49], опоясанный простой бечевкой, суживающийся у щиколоток и заправленный в шерстяные вязаные носки. Поверх клетчатой байковой недешевой рубашки в клетку был курк, то есть тулуп, или безрукавка из козьего меха, и на голове у него была старая, засаленная кепка, такая же старая, как и ботинки его. Руки у писателя были грязные, с неприятно длинными почерневшими ногтями на потрескавшихся пальцах. Он был небрит, вернее, уже давно бородат. Длинные желто-белые волосы его были зачесаны назад и скрывали большие стариковские уши с густой черной растительностью.
Ара Маноян с какой-то непонятной хмуростью встретил молодых гостей и пригласил в «дом», то и дело урезонивая непонятно отчего разбушевавшегося пса. Джеко, казалось, был рад гостям, прыгал, лаял и улыбался, неистово виляя хвостом. Когда уже зашли в башню крепости, Ара Маноян взял из рук Липарита пакеты с продуктами и показал на тахту, на которую Лилит и Липарит сели, а сам принялся зажигать печку.
– А то вы тут замерзнете, – сказал он. – Будем пить чай. С дороги небось проголодались.
Лилит, сняв куртку-пуховик, огляделась по сторонам и, не выдержав, спросила:
– Как вы живете здесь, варпет? Как можно здесь жить?!
Ара Маноян ответил:
– Вполне нормально. Мне много не надо.
– Но здесь невозможно жить!
И Ара Маноян возразил, не без труда растопив печку (Липарит же подумал, что долгое одиночество приводит к труднопереносимой старческой словоохотливости):
– Человек ко всему может привыкнуть. Да-да, так и знайте. Человек – такая скотина, что может вытерпеть все. И действительно: никакое животное, если наделить его человеческим сознанием, разумом человеческим, не выдержит и сломается. Смешно ведь. Представьте лошадь, кончающую жизнь самоубийством. Смешно, правда? Потому что такого быть не может. Человек – единственное существо на Земле, которое может столько вынести, и одновременно единственное, которое может убить самого себя (киты – не в счет). Ведь, памятуя Акутагаву Рюноске, даже боги не могут совершить самоубийство. Они бессмертны поневоле. Вот так. Вы читали Акутагаву? Нет? Почитайте. Вы, я вижу, умные молодые люди… Скоро чайник закипит…
– Да мы не голодны, варпет, – сказал Липарит, почесывая за ухом Джеко, положившего морду к нему на колени.
– Вы же шли столько по снегу. А от снега всегда аппетит разыгрывается, – улыбнулся впервые Ара Маноян, потом, словно поймав потерявшуюся нить мысли, продолжил: – Ведь как оно устроено в мире? Задача каждого животного – выжить. В животных жажда жизни возведена в инстинкт, животные даже не задумываются об этом. Перед человеком же всегда стоит вопрос самого известного принца Датского королевства. Как будто нельзя решить всегда в пользу «быть»! Только человек может насытиться жизнью настолько, чтоб самолично прервать ее. Таким образом, человек малодушнее любого животного в этом отношении. С другой стороны, только человек способен вынести, выдержать столько бед и страданий. К тому же он ведь еще и все понимает… Любая горилла на его месте давно бы сломалась. Знаете? Чем больше человек может вынести страданий и бед, тем меньше он животное. А еще человек – это самое гениальное, что придумал Тот Великий Писатель.
– Вы называете Бога Писателем? – спросила Лилит.
– Да. Ну и что? Какая разница, как Его называть? Леонардо называл Его Великим Инженером. Неважно. Дело лишь в том, что Великий Писатель никогда не переписывает черновик. Вернее, сразу пишет набело. Порой выходит не очень хорошо, часто – несправедливо. Апсос, шат апсос[50]. Хотелось бы, чтоб Он переписывал последние страницы каждой главы своей Книги под названием «Мир». Ведь каждая главка у Него заканчивается так, как всегда. Нет? Он – Мрачный Писатель, всегда у Него умирают. Вот конец главы «Грант Матевосян» я бы переписал. Но не смогу. А Грант бы смог…
Ара Маноян разлил по эмалированным кружкам кипяток и уже в кипяток бросил по горсточке урца[51]. Достал с полки и положил на маленький шатающийся журнальный столик, что стоял перед тахтой, банку с сахарным песком, сыр и печенья, которые принесли с собой Лилит и Липарит.
– Пирожные я оставлю для Джеко, он их любит. Согласны? Он всегда надеется, что кто-то вот так придет в гости и принесет ему пирожные.
– И поэтому вы расчистили от снега тропинку к крепости? Вы всегда ждете гостей? – спросила, улыбнувшись, Лилит.
Старый писатель хмуро, как будто обидевшись, ответил:
– Я никогда не жду гостей. А вот Джеко – всегда. Снег же я расчистил, потому что… Потому что я так борюсь со снегом… Вот!
– Сизифов труд, – вставил Липарит, откусив печенье и отправив в рот кусок соленого до невозможности деревенского сыра. Потом отпил чаю с урцем.
– Нет, не сизифов труд! – неожиданно резко возразил старик. – Все до сих пор неправильно трактуют миф о Сизифе. Сизиф не только делает заведомо ненужную работу (ненужную, поскольку она изначально обречена на неуспех). Сизиф – он ведь самый великий из всех, потому что он единственный, кто не теряет надежду. И он ее никогда не потеряет. Сизиф всегда надеется, что в этот раз ему удастся докатить свой камень до вершины. Так что Камю был неправ: Сизиф – это не абсурд. Совсем нет! В его, казалось бы, абсурдной работе есть колоссальный смысл: надежда. Сизиф – он как писатель. Писатель осознает, что не сможет изменить и спасти этот мир, но он тем не менее продолжает писать и писать, надеясь, что творит добро. Ведь нельзя, согласитесь, сесть и написать злую книгу. Я себе этого никак не представляю. Книга просто не получится. А писатель всегда пишет, потому что не теряет надежду. Ведь он, когда не надеется больше ни на что, кончает жизнь самоубийством. Так? Но нигде не написано, что Сизиф покончил с собой. Он и не смог бы это сделать, потому что уже умер (а после того, как ты однажды умер, ты уже больше не умрешь!), и камень он свой тащил в подземном царстве, и ему некуда было деться. Так что точно вам говорю: Камю ошибся! Сизиф не был абсурдным персонажем, и надежда никогда не абсурдна. Надежда – это и есть писательство. Послушайте! Писательство – это когда ты идешь по мокрому тротуару, заходишь в мокрый парк и прислушиваешься к тому, что надо будет обязательно запомнить. Например, что ты чувствуешь, когда прикасаешься к холодному мокрому стволу дерева. Ранней весной или поздней осенью, когда на дереве пока еще (или уже?) нет листьев. Прикосновение очень приятно. Через какие-нибудь пять минут пальцы начинают замерзать, и ты суешь руку в карман брюк, и чувствуешь, как карман становится влажным, потому что рука у тебя была мокрой. Ты закуриваешь и продолжаешь свой путь и лишь время от времени останавливаешься, чтоб опять «потрогать» дерево. Деревья улыбаются тебе уже тогда, когда ты только-только подходишь к ним; когда же ты кладешь руку на ствол, они сразу же начинают тебе рассказывать о себе. О том, что холода в этом году слишком затянулись и что цветения раньше половины мая нечего ожидать. И каждое дерево может рассказать об очень многом, и они сами очень разные – ты это чувствуешь ладонью. У каждого своя душа, лицо, своя собственная улыбка. Деревья могут улыбаться, совсем как люди. Впрочем, ты замечаешь, что в последнее время они чаще грустят, чем улыбаются. Посмотрим, как будет, когда они зацветут. Пока еще рано: деревья стоят хмурые, мокрые и, кажется, оживают лишь тогда, когда ты прикоснешься ладонью к ним. А тебе лишь надо внимательно их слушать и записывать их истории. Деревья – как люди. Понимаете? Потом ты прощаешься с деревьями-людьми (некоторые – настоящие твои друзья!) и идешь домой. Грустный, моросящий дождь и истории, рассказанные деревьями, наполняют тебя тем, что обычно люди называют творчеством. Ты уже больше ни о чем не думаешь. Ты знаешь, что пока у тебя есть бумага, а ручка твоя пишет, тебе не о чем беспокоиться. Вот что означает писательство!.. Писательство – это надежда!.. Я много говорю, да? Простите. А вы думаете, Джеко легко? Он просто вам из вежливости не жалуется на меня. – И старый писатель рассмеялся закашлявшись. – Вы не торопитесь?
– Скоро нужно будет уже уходить, – сказал Липо. – У вас есть дрова? Хотите я вам наколю дров?
– Да, тгас[52]. За башней свалилось дерево. Я его никак не затащу сюда. Пойдем, покажу.
Когда Ара Маноян и Липарит, племянник знаменитого писателя Ваге Саакяна, вышли из башни, Лилит стала расхаживать по залу и наткнулась на стопку бумаг, лежащую рядом с печатной машинкой на тумбочке, над конвертами с письмами. Это была рукопись. Приехав из Еревана жить в крепость Пагаберд, Ара Маноян написал «Пролог» к книге, которую собирался здесь написать (и написал в итоге). Лилит прочла:
«Տէր, ողորմեա՛. Տէր, ողորմեա՛. Տէր, ողորմեա՛.
…все кончилось, и все потеряло смысл. Жизнь, вся та же жизнь стала отныне черно-белой, и ничто больше не радовало. Не было красок: ни весной, ни летом, ни даже осенью. А зимой была опять смерть. Черно-белая, но чаще – серая. Ах! Серая, серая жизнь! Ненужная, бессмысленная, как жизнь бездомной собаки, которая тычется носом в куче мусора, но не находит ничего съестного. Люди перестали есть, что ли? Неужели люди не едят больше мяса? Видимо, нет. Иначе были бы и кости. Боже, хотя бы косточку! Одну!
– Иди, дружок. Ничего тут нет. Помирай, дружок, потому что жизнь кончилась, потому что все уезжают.
Տէր, ողորմեա՛.
И осталась одна большая, жирная клякса.
И пианино было испорчено, и поэтому аккорд, весь черный и густой, продолжал звучать, хоть пальцы и оторвались от клавиш. А может, кто-то забыл снять ногу с педали? Продолжает давить на газ и скоро врежется в стену или слетит с поворота? Да, конечно, в пропасть. И конечно, пианино сожгут, чтоб согреться, и клякса испортит весь лист, и придется заново переписывать. Всегда переписывать. Переписывать до стены, до черного аккорда.
Տէր, ողորմեա՛.
Все поменялось. Стихи стали прозой, и Поэт не улыбается, когда весной на деревьях появляются почки, и не плачет, когда осенью опадает последний лист. Поэт лишь копается в куче мусора. Տէր, ողորմեա՛. Почему люди стали травоядными?
Потому что сожгли пианино, потому что нет сил переписывать сначала.
Так было в 90-е. А потом случилось обнуление. Время стало стремительно убегать вперед, и всем начало казаться, что удалось оседлать время бегущее. И улететь навстречу рассвету. Ведь когда время движется, кажется, что рассвет уже скоро. Что после ночи не наступит ночь. Что после зимы не будет снова зима. И что будет вечер, будет утро, наступит день и взойдет солнце. И мы скажем тогда: «Был Вечер, было Утро, и вот наступил День, и взошло Солнце». Мы посмотрим вокруг: вот это – река, это холмы, горы, это – озеро, а это – лес. И тогда река станет Рекою, гора – Горою, холмы – Холмами, и озеро будет знать, что оно – Озеро, а лес – что он Лес. Мы посмотрим на небо и скажем, что вот это – Небо, высокое, синее, а по Небу плывут облака, и Облака будут плыть как яхты. И это потому, что мы всему даем имя, и, если б не было Человека, ничто не знало бы, что Оно то, что Оно есть – Ничто…
И не будет больше такого, чтоб после Ночи была Ночь, но после Ночи всегда будет Утро, и взойдет Солнце. Оно есть всегда, даже если идет дождь и ты не видишь Его.
Тогда я, Ара Маноян, последний старик из прошлого, отшельник-писатель, вернусь в свой родной город, встану на площади и закричу:
– Смотрите, восходит Солнце! Разве вам недостаточно знать, что Солнце всегда есть? Я счастлив от того, что знаю это! Я знаю: Оно взойдет, и я счастлив! Я знаю, что после Зимы уже будет Весна. А разве вам недостаточно, что и вы это знаете? Разве не должно ваше Сердце биться спокойнее от того, что вы знаете нечто, что ВЕРНО и не подлежит сомнению? Ведь счастье знать такое! И это единственное, что можно знать ТОЧНО. Нужно всегда говорить правду, а, говоря Правду, вы сможете сказать лишь, что Утром всегда восходит Солнце, что после Зимы всегда наступает Весна. И никто больше не уедет… И не будет последних дней.
Տէր, ողորմեա՛… Տէր, ողորմեա՛… Տէր, ողորմեա՛…»
С этого «Пролога» и началась его жизнь в Пагаберде. С этого «Пролога» и началась книга. И Лилит обещала себе обязательно ее прочесть, когда она выйдет в свет.
Когда Липарит – вспотевший, уставший, но радостный – вернулся вместе со старым Ара Манояном обратно в башню, нужно было уже прощаться. Давно уже стемнело.
– Хотите мы к вам каждую неделю будем приходить? – спросила Лилит, обняв старика.
– Нет… Простите меня. Но не надо приходить. Да вы и не придете больше никогда. Лучше будет, если я не буду ждать. А Джеко я все объясню. – И повернулся к Липариту. – Скажи своему дяде, что со мной все хорошо. И что я пишу книгу. Чего ему и желаю. Скажи еще, что я обязательно вернусь. Ты так скажи ему. Он поймет. Скажи еще, что, если вдруг он встретит когда-нибудь своего друга Гарика, моего бывшего песа[53], пускай передаст, что я не держу на него зла. Пускай передаст ему…
И Лилит с Липаритом ушли. И когда стемнело окончательно, Ара Маноян напился тем вечером. И Джеко пришлось спать в другой комнате в той самой старой башне полуразрушенной крепости Пагаберд, одиноко возвышающейся над засыпанной снегом деревней, лежащей на берегу реки Ган.
18
«Ку-ку!»
Ghost: Барев[54].
Sunny: Барев.
Ghost: Откуда ты такая солнечная?
Sunny: Из города, где уже давно нет солнца и только идет снег.
Ghost: Так это про ваш город пишут? На юге, да?
Sunny: Если статьи с заголовками «Снежный плен», то да.
Ghost: Что же происходит в вашем городе?
Sunny: Только снег происходит. Говорят, скоро электричество вырубят. Люди закупают свечи, туалетную бумагу, сухой спирт. Кое-где начали вырубать лес за городом.
Ghost: Я могу чем-нибудь помочь?
Sunny: Ты из Еревана? Ты ничем не можешь помочь. Дороги в горах занесло. Город действительно в снежном плену. Ни мне, ни городу уже не помочь.
Ghost: Зачем же так пессимистично? Все еще будет хорошо.
Sunny: Не будет. Я больна и скоро умру. Мне сказали, может, через месяц, может, через полгода. Мой врач так сказал. В Ереване. Он сказал, если буду хорошо себя вести, то проживу еще полгода.
Ghost: И ты себя хорошо вела?
Sunny: Нет, очень плохо.
Ghost: Понимаю.
Sunny: Сейчас отупение какое-то. Ты знал, что после секса тоже бывает похмелье?
Ghost: Да…
Sunny: Я тебе надоела? Скажи, и я уйду.
Ghost: Не уходи.
Sunny: Послушай, почему ты готов все это выслушивать? У тебя, наверное, куча дел…
Ghost: Нет у меня никаких дел. Сколько тебе лет?
Sunny: Сейчас 300. А вообще 25. Я тебе надоела?
Ghost: Мне 30. Ты одна?
Sunny: Да.
Ghost: Где твои родители?
Sunny: В Лосе, в Америке. Они ничего не знают.
Ghost: Я к тебе приеду.
Sunny: Ты из Еревана? Тогда это невозможно. Дороги все закрыты. После Веревунка. Занесло все. И еще: не надо меня жалеть!
Ghost: У меня мотоцикл. Я приеду! Доберусь!
Sunny: Это невозможно…
Ghost: Как тебя зовут? По-настоящему.
Sunny: Неважно. Какая разница как? Армине… А тебя? Знаешь, в детстве меня называли завзак Армине. Я болтала без умолку. Теперь я перестала говорить вообще…
Ghost: Гагик. Меня зовут Гагик, и я приеду. Обещаю! Обязательно.
Sunny: Пока, Гагик.
Армине, надев пальто, вышла в ночь, поднялась на один из многочисленных мостов, перекинутых через реку Чаги, и посмотрела вниз. Воды почти не было видно из-за снега, засыпавшего кусты шиповника и деревья пшата на ее островках. Армине смотрела на снег, на фонари и с грустной улыбкой подумала о том, что с мостов Дзорка никак не имеет смысла бросаться. Погибнуть не удастся. Лишь покалечишься, такие они низкие. Но тут ее осенило, что совершать самоубийство вовсе не имеет смысла. Зачем утруждать себя, если все равно через пару месяцев рак сам тебя убьет? От этой мысли Армине вдруг почему-то почувствовала себя очень счастливой и ощутила себя легкой, даже невесомой.
– Совершать самоубийство не имеет смысла! – сказала она вслух и рассмеялась.
И тут сзади донесся довольно-таки густой мужской голос:
– Эй! Надеюсь, вы не собираетесь бросаться в реку? Тут невысоко, ничего не получится!
– Нет-нет, – смеясь, ответила завзак Армине, поворачиваясь. Перед ней стояли молодой парень с девушкой. – Добрый вечер. Не беспокойтесь. Совершить самоубийство я не собираюсь. Просто вышла погулять.
– Армине, это ты?!! Вот так встреча!
– Лилит! Вай, аман! Лило-джан! Привет! Сколько лет прошло!
И девушки обнялись.
– А я как раз сегодня рассказывала Липариту о нашем детстве.
– Да уж! Ты была стервозой! Знаете, Липарит, она в письмах воздыхателей исправляла грамматические ошибки красной ручкой и отправляла обратно бедным поклонникам!
– Да-да! А ты предала меня! Помнишь? – весело спросила Лилит.
Но тут с лицом Армине что-то случилось, как будто ей вспомнилось что-то ужасное, о чем она на несколько минут забыла, и тихо произнесла:
– Прости меня… Ладно? Прости меня, Лило-джан! Прости мои предательства…
– Что с тобой, ай ахчик[55] – джан? Все нормально! Ведь мы были детьми. Сто лет же прошло! И предательство было всего одно!
– Нет… Прости меня! Если можешь, прости…
И Армине убежала с моста и скрылась в темноте соседнего дома.
– Психичка! – сказала Лилит. – Но как она изменилась! Совсем изменилась завзак Армине… Пойдем, Липо. Я сегодня так устала! Сизиф, Ара Маноян, ты еще такой на мою голову…
– Какой? – рассмеялся Липарит Овсепян.
– Невозможный…
– Но что я сделал-то?
– Разве это важно?
– Твоя подруга права: ты стервозна.
– Пошел на хуй, Липо-джан!
– Не знал, что ты материшься по-русски.
– И по-армянски, и по-английски, а если рассердить, то смогу и по-немецки.
Липарит рассмеялся:
– Пошли домой. Ты правда готова была каждую неделю приходить к Ара Манояну? – спросил он.
Лилит улыбнулась и ответила:
– Когда ему говорила это, была уверена, что да. Но ты же понимаешь, что это невозможно. Снег перестанет, дороги откроются, наши приедут. А потом мы все уедем в Ереван (господи, как же я ненавижу Ереван!). Да и тебя призовут в армию. Ты забыл, что тебя призовут в армию? Ты сам мне говорил.
– Я сейчас скажу тебе так, как ты мне недавно сказала, – ответил Липо.
– Ты о чем?
– Иди на хуй, Лило-джан!
– На твой? У тебя хороший русский, Липо… Открой дверь, вайрени, я замерзла!
А потом прошло еще два дня. И снег как продолжал идти, так и шел, не переставая ни на секунду, лишь усиливаясь и затихая. Пятый день Дзорскского Циклона, как о нем писали ереванские СМИ, был самый трудный. Все умерло и, казалось, действительно потеряло смысл. На улице было так холодно (и это при том, что снег-то шел; а ведь когда идет снег, теплеет), что никто не смел выйти из дома; дома же можно было согреться только в постели. Было какое-то отупение, была апатия, и еще были приступы истерики у Лилит.
В то пятое утро, проснувшись, Лилит ушла с головой под одеяло и заплакала. Липарит что-то писал в блокноте. Рука замерзала, замерзала ручка, которой он писал, и ему пришлось взять карандаш. Сегодня он в кладовке кухни нашел полбутылки водки, и они с Лилит ее выпили с утра (наверное, поэтому теперь она и плакала: спьяну). Липарит думал о том, что еще пару таких дней, и город окончательно перемерзнет, и тогда граждане Дзорка начнут убивать… Нет, не будут. Никогда такого не было… Даже когда у многих продукты начали заканчиваться тогда, в 90-е…
– Что ты все пишешь и пишешь? – спросила из-под одеяла Лилит. – Нет твоего компьютера, вот ты и пишешь в блокнот?
– Это дневник.
– Зачем??
– Не знаю. Когда мы встретились в тот день у церкви, я решил вести дневник.
– Ты псих, Липо-джан!
Так прошел весь день. Под одеялом. Вечером же пришли в гости «гигант» Закар с миниатюрной Анушик, его женой. Сидели на кухне. Пили чай, подогретый на спиртовке, пиво, ели печенья. На столе горела свечка. Липарит что-то записывал в дневнике, потому что света не было и комп включить не было никакой возможности. Закар (он, кстати, принес с собой все пиво, которое у него было в «трамвайчике») решал свой кроссворд; Лилит и Анушик о чем-то вполголоса переговаривались. Они все были в свитерах, куртках, перчатках. Изо рта валил пар. Время от времени Закар поднимал голову и спрашивал какое-то слово из кроссворда, и Липарит отвечал. Вот и теперь:
– Тут еще одно слово: «мосты, сооруженные древними римлянами», семь букв.
– АКВЕДУК, – ответил Липарит машинально, и Закар не отпустил шутки по поводу его «чрезмерной эрудированности». Шутить вообще никому не хотелось. Закар молча вписал в клеточки буквы.
– С ужасом думаю о том, что будет завтра, – сказала вдруг Лилит. – Люди начнут рубить деревья для печек прямо в городе.
– Нужно запретить, – сказала жена Зако. – Хотя… Я уже ничего не знаю. Даже у нас, в Доме радио нет света. Пусть полицейские охраняют деревья.
Лилит рассмеялась:
– Смешное это будет зрелище: под каждым деревом по полицейскому.
Когда Зако и Анушик ушли, Лилит сказала Липариту:
– Знаешь, Анушик беременна. Как ты думаешь, у нее все же есть роман на стороне?
– Не знаю. Но я знаю, что жаль будет Закара, если у нее действительно окажется роман. Давай в постель, в постель срочно! Только в постели мы сможем согреться! – ответил Липарит.
Солнце появилось только на седьмой день. Жители Дзорка проснулись утром седьмого дня и поняли, что с Циклоном покончено. На небе не было ни единого облачка, и с утра почему-то стало так тепло (подул жаркий, сухой южный ветер), что начал таять снег, и улицы древнего городка превратились в реки, речки, речушки, а вода в реках Ган и Чаги поднялась до такой степени, что заливала мосты. В полдень дали электричество и сразу же заработало радио. По радио и жители Дзорка узнали, что вечером на площади, у памятника национально-освободительному герою XVII века, недалеко от церкви сурб Мариам состоится митинг, на котором выступит мэр Дзорка (поговаривали, что из Веревунка приедет и марзпет). Весь день город бурлил каким-то невероятным весельем, восторгом, радостью. Казалось, народ вышел на улицы отметить какую-то победу, хотя никто и не воевал, и понятно было, что Циклон уничтожил бы город, если б не неожиданное прояснение погоды.
Вечером все пошли на площадь. Рядом с памятником герою XVII века соорудили сцену, поставили микрофоны. Вся площадь освещалась мощными прожекторами. Люди стояли со свечками в руках и смотрели на трибуну. Первым выступил настоятель церви сурб Мариам, который благословил всех жителей Дзорка, благословил победу над Циклоном и трижды произнес «Տէր, ողորմեա՛. Տէր, ողորմեա՛. Տէր, ողորմեա՛». Потом выступил мэр, который поблагодарил столичные власти за содействие и помощь (собравшийся народ рассмеялся, потому что никакой помощи не было и в помине – дороги-то были закрыты, а воздушного сообщения между Ереваном и Дзорком не было с 1991 года; то и дело слышались возгласы: «Как же я не люб- лю Ереван!»). А потом к микрофону подошел старик. Одежда его представляла собой некую смесь деревенской и городской одежды: широкий костюмный шалвар, опоясанный простой бечевкой, суживающийся у щиколоток и заправленный в шерстяные вязаные носки. Поверх клетчатой байковой недешевой рубашки в клетку был курк, то есть тулуп, или безрукавка из козьего меха, и на голове у него была старая, засаленная кепка, такая же старая, как и ботинки его. Руки у старика были грязные, с неприятно длинными грязными ногтями на потрескавшихся пальцах. Он был небрит, вернее, уже давно бородат, длинные желто-белые волосы его были зачесаны назад и скрывали большие стариковские уши с густой черной растительностью. Старый писатель Ара Маноян встал у микрофона, откашлялся и произнес:
– Сегодня, в последний день января 2003 года закончилась Эпоха Страшных Зим. Закончился ХХ век. Закончилось второе тысячелетие. Сегодня случилось обнуление. Время теперь будет стремительно убегать вперед, и нам удастся оседлать время бегущее. И улететь навстречу рассвету. Ведь когда время движется, кажется, что рассвет уже скоро. Что после ночи не наступит ночь. Что после зимы не будет снова зима. И что будет вечер, будет утро, наступит день и взойдет солнце. И не будет больше такого, чтобы после Ночи была Ночь, но после Ночи всегда будет Утро, и взойдет Солнце. Оно есть всегда, даже если идет дождь и ты не видишь Его. Я, Ара Маноян, последний старик из прошлого, отшельник-писатель, говорю вам: смотрите, восходит Солнце! Разве вам недостаточно знать, что Солнце всегда есть? Я счастлив от того, что знаю это! Я знаю: Оно взойдет, и я счастлив! Я знаю, что после Зимы уже будет Весна. А разве вам недостаточно, что и вы это знаете? Разве не должно ваше Сердце биться спокойнее от того, что вы знаете нечто, что ВЕРНО и не подлежит сомнению? Ведь счастье знать такое! И это единственное, что можно знать ТОЧНО. Нужно всегда говорить правду, а, говоря Правду, вы сможете сказать лишь, что Утром всегда восходит Солнце, что после Зимы всегда наступает Весна. И никто больше не уедет… И не будет последних дней.
Когда Ара Маноян под восторженные аплодисменты собравшихся на площади отошел к настоятелю цервки сурб Мариам, вдруг к микрофону, прорвавшись сквозь «стену» телохранителей мэра, подбежал парень в мотоциклетной экипировке и закричал:
– Армине! Армине! Аревс[56]. Я здесь! Я приехал! Я Гагик. Из Еревана! Мы говорили в Интернете! Армине! Ты где? Я приехал!..
Сначала по всей площади наступила гробовая тишина, а потом, прежде чем опомнившиеся телохранители мэра оттащили паренька от микрофона, все услышали крик:
– Я здесь! Гагик, я здесь!
Липарит Овсепян и Лилит Карапетян стояли, обнявшись, под фонарем на камне парапета Большого моста. В руках у Лилит была свечка.
– Да это же завзак Армине! – сказала радостно она. – Видишь, Липо-джан! Теперь уже можно будет все часы в доме выбросить. Не надо бояться будущего. Теперь уже все будет хорошо! Ведь Маноян сказал! Больше не будет так, чтоб после Ночи была бы Ночь! – И она поцеловала его.
Через месяц, в марте 2003 года, сразу же после подписания президентом указа о весеннем призыве Липарита Овсепяна забрали в армию. Больше о нем Лилит никогда не слышала. И больше его никогда не видела. Липариту Овсепяну же больше никогда не суждено было подойти к компьютеру и услышать сладкое, манящее будоражащее «Ку-ку!» родной программы ICQ.
Отслужив в армии два года (служил он в Карабахе), Липарит решил больше никогда не возвращаться ни в Ереван, ни в Дзорк, добровольно записавшись в Армию обороны НКР.
– Я тут нужнее, – сказал он своему дяде, известному армянскому писателю Ваге Саакяну. – Тут люди проще. Лучше… Знаешь, говорят, жители Степанакерта[57] в перерывах между бомбежками выходили из укрытий и подметали улицы своего родного города. Ты это знал? Так что… Тут люди настоящие. И я не вернусь.
И Липарит действительно остался в Карабахе. Обучал молодняк, который приезжал служить сюда, жил себе в селе Левонарх и писал дневник, изредка ездя по каким-то своим делам в Степанакерт.
А четвертого марта 2008 года, спустя три дня после событий первого марта в Ереване[58], начались военные столкновения в Мардакертертском районе Нагорно-Карабахской Республики. Начиная с подписания Соглашения о прекращении огня 1994 года это было самое крупное столкновение между вооруженными силами Арцаха и Азербайджана. Пытаясь воспользоваться тем обстоятельством, что в Армении было объявлено чрезвычайное положение, Азербайджан напал на вооруженные силы около села Левонарх Мардакертского района.
Տէր, ողորմեա՛.
В том самом 2008 году Липариту Овсепяну было уже двадцать шесть лет, и он был капитаном. Жил себе в том же самом селе Левонарх, писал дневник, в год по несколько раз перечитывал последний роман Ара Манояна. Жил совершенно один – одиннадцать лет и, был уверен он, защищал границу.
Следующее крупное столкновение между Армией обороны Арцаха и Азербайджаном – по сути, война – случилось спустя восемь лет, в апреле 2016 года. Липариту было тридцать четыре года в апреле 2016-го, когда он погиб, защищая границу, погиб от осколка артиллерийского снаряда. Никто не знает, сколько раз за всю жизнь бьется сердце у человека. Никто никогда не может это подсчитать точно. Но там, наверху, на небесах, куда мы все отправимся после смерти, знали: сердце Липарита Овсепяна остановилось на 1 250 928 982-м ударе.
Տէր, ողորմեա՛. Տէր, ողորմեա՛. Տէր, ողորմեա՛.
19
Солнце еще не взошло, но небо чистое, и поэтому оно обязательно взойдет. Ты еще лежишь в постели, и тебе видно из окна, какое небо чистое. Раза два ты потягиваешься и продолжаешь смотреть на небо. Ты чувствуешь запах кофе: мама встала задолго до тебя. Этот запах не дает покоя. Одеваешься с помощью мамы, с помощью мамы садишься на свой трон и едешь на кухню.
– Я не успела намолоть кофе, – говорит мама.
Ты принимаешься молоть кофе, сам готовишь его – ты любишь очень крепкий кофе – потом едешь пить его в свою комнату. Ты пьешь кофе и опять смотришь в окно: солнце вот-вот взойдет. Но ты не знаешь, что готовит тебе этот день. Ты ничего не знаешь. Ты просто пьешь кофе и смотришь в окно. И ты не променяешь ни на что другое эти минуты – ритуал утреннего кофе и всегда думаешь: «Слава богу, кофе сегодня есть!» Потому что плохо, когда по утрам нет кофе…
Так начинается твой день. Ты просыпаешься, смотришь обязательно в окно – там дождь, снег, солнце, – потом пьешь кофе и едешь в кухню завтракать. Как часто он состоял лишь из стакана чая, хлеба и масла, посыпанного солью! А иногда и не было масла, и ты просто «солил» хлеб и запивал это чаем… Но сегодня все это не так. И вообще сегодня все кажется не таким, как обычно. По твоим понятиям ты сегодня плотно позавтракал: съел три картошки и даже кусок сыра…
«Ты» – это то, как я называю твое «я». Ты не будешь против? Я думаю, что нет. И ты мой король! И тебе исполнилось тринадцать лет. Знаешь, это очень много – тринадцать лет. Ведь ты никогда не представлял себя тринадцатилетним. Так же как и теперь, тебе трудно представить себя в тридцать, даже в двадцать пять. Даже за два-три месяца до твоего дня рождения ты не представлял, что тебе исполнится тринадцать. День твоего рождения прошел и растаял, как снег весной, но сознание того, что тебе тринадцать, осталось. Ты уже думаешь, как тринадцатилетний, и предметы, которые окружают тебя, стали нужны тебе совсем по-другому, по-тринадцатилетнему… Это очень много.
У тебя прошел день рождения, а значит, наступила весна. Весна наконец наступила, и снег начал таять, мой король! Долгая и опасная зима! Снег начал таять, и твое сердце освободилось, но в то же время оно оказалось беззащитным. Тебя это пугает, король? Конечно. Ведь Стена, которую ты сооружал всю зиму, чтоб не умереть, чтоб выдержать, укрывшись за ней, растаяла, и ты чувствуешь себя доступным всем и всему. Но это ничего. Стена эта все равно должна была рухнуть, как мечты, чтоб вместо нее ты соорудил новую Стену (когда-нибудь я тебя познакомлю с «Пинк Флойд»). И беда лишь в том, что это случилось весной. Но не бойся: исходя из простой потребности любить, ты этой весной лишь влюбишься, и это будет новой мечтой. Не бойся и того, что ты знаешь, что и эта мечта растает, быть может, летом или осенью, а может, в самом конце декабря, как та, последняя… Ведь ты научился довольно безболезненно прощаться со своими мечтами, и это хорошо, мой дорогой король. Это означает, что у тебя их очень много и тебе не жаль оставить одну. Будет страшно, когда в запасе останется всего одна мечта. Тогда берегись! Тогда тебе придется бороться за каждый миллиметр этой мечты, чтобы удержать ее. Но если ты не поборешься за нее, как следует, она тоже разлетится в пух и прах, и тогда ты умрешь. Мечты… Без них нельзя…
Ты думаешь о своей мечте. Ты знаешь, что она есть в тебе, но это пока идея ее. Ты ее пока не видишь; ты знаешь лишь, что мечтаешь, но о чем, тебе пока неизвестно. Так, любовь всегда в тебе есть; ты все время кого-то любишь, но она станет реальностью тогда, когда ты будешь знать, кого ты любишь.
Ты живешь, мой король. Ты особенно это чувствуешь теперь, весной, и ты не можешь усидеть в своей комнате и едешь в другую, где есть балкон. Воздух такой прозрачный, и ты выехал на балкон, чтобы жить. Люди кажутся тебе не такими, как зимой, и ты знаешь, что ты тоже изменился. Где ты живешь? Не в Париже, не в Лондоне, не в каком-нибудь другом городе или другой стране, где бы тебе очень хотелось жить; и не на крошечном островке посреди огромного Тихого океана. Ты живешь на высоте около двух тысяч метров над уровнем моря, там, где нет моря, и оно очень далеко; в горной стране, в городе, где очень холодная зима и очень жаркое лето – в Ереване, Республика Армения. Ты здесь родился, мой король, и пусть это не Париж, не Лондон и не Вена. Это то, где ты родился, и, может, ты никогда не увидишь все те города и страны, о которых мечтаешь. Может, ты никогда и не выберешься отсюда. Но пока у тебя только этот город и эта страна. Люби ее, потому что у тебя она единственная, люби с ее недостатками. Ведь мужчина не перестает любить женщину, когда замечает какой-нибудь ее недостаток. Наоборот: он любит ее еще больше, потому что он знает об этом недостатке, и от этого она кажется ему еще ближе. Оставь иллюзии, король, и люби эту женщину, ту, которая у тебя есть. Не пропусти солнца, погнавшись за звездой. Я знаю, как это бывает. Со мной было так же, с твоей матерью… Но вот в чем дело: когда кажется, что эта звезда уже близко, ты вдруг видишь, как она гаснет, и ты оказываешься в жутком мраке космоса. Люби солнце: оно есть всегда…
Эй, прости мой поучительный тон. Ты должен простить. Разница в нашем возрасте позволяет мне выбрать для разговора с тобой этот тон. Годы и еще моя любовь к тебе. Я тебя люблю. А знаешь, с чем сравнима эта любовь?.. Помнишь, ты когда-то вырезал из дерева статуэтку? Что ты чувствовал тогда? Конечно, любовь. Любовь к тому, что ты создал. И представь: у тебя была лишь деревянная статуэтка, а у меня… У меня – ты, мой герой. И у меня ты – единственный.
Мой герой! Ты родился тринадцать лет назад в белый, снежный день в марте. Ты родился, и я увидел тебя. И ты не был таким, каким должен был быть… Когда я кончил писать книгу, родился ты. Через полгода после твоего рождения эта книга вышла в свет, так что она – твоя младшая сестра. Когда она появилась в свет, ты был еще очень мал, чтоб прочесть ее. Ты прочтешь ее потом. И будешь знать, что это – МОЯ КНИГА.
Ты всегда чувствовал себя одиноким? Почему это так? Скажи мне. Может, от того, что мысли твои часто уносятся куда-то очень далеко; пролетают над горами и скользят по ровной, зеркальной поверхности озер и вместе с реками, спокойными, как глаза девушки, или бурными, как твое сердце, выходят в океан? Что ты видишь тогда? Я знаю: белый парус, который наполнен попутным ветром и несет тебя к далекому острову. И ты чувствуешь себя одиноким, потому что у тебя нет этого паруса, и ты знаешь, что острова, затерянного в океане, ты никогда не увидишь. Ты грустишь. Но… не надо быть старым, ты еще успеешь. Живи! Все время живи, как живешь в этот по-настоящему весенний день, и вдыхай этот странный воздух, который и тебя и многих других делает странными, как мартовская погода: то солнце, то дождь, то снег… Не надо бояться людей. Они просто озлоблены, и они не виноваты в этом, и ты должен простить их и всегда думать о том, что́ привело их к этому. Ведь совсем недавно была зима, когда даже ты бывал озлоблен и утверждал себя одиноким королем в прогнившем королевстве, где все люди думают лишь о том, как бы ворваться в твой дворец и погубить тебя – короля. Но вот наступила весна, и ты увидел, что не надо их бояться. Ты вдруг стал замечать, что они не со злобой смотрят на твой дворец, где ты живешь, а наоборот: некоторые улыбаются, когда видят, как восходящее солнце отражается в окнах твоего дворца. Люди озлоблены потому, что они многое пережили. Пережили Зиму. Зная, какой она была для тебя, ты должен знать, что намного хуже она была для многих других. Потому что ты – король! Король в самом себе! Представь, насколько труднее тем, которые не являются даже простыми полководцами во многочисленных войсках своих чувств. А ты – король, и, может, это самое большое, чего ты достиг за свои тринадцать лет…
Ты! Мой сын, мой герой, мой король, моя совесть.
Но какой страшный ветер! Ледяной, поражающий насквозь, до костей. И вместе с тем – солнце, которое уже давно греет и согревает по-весеннему. Мысленно ты гуляешь, и тебе кажется, что ты кого-нибудь обязательно встретишь. Просто погода такая: ветер, солнце – сумасшествие.
Когда тебе становится холодно от этого сумасшедшего ветра, ты мысленно возвращаешься домой. Тебе всегда нравится возвращаться в этот дом, в эту квартиру, потому что в ней есть комната, и она – твоя. Ты возвращаешься не в квартиру, а в свою комнату. Одна ее стена занята книжными полками, у другой – твоя кровать, а у третьей – письменный стол… Знаешь, малыш, я помню этот письменный стол; на нем писалась та книга, которая вышла в свет, когда тебе шел еще первый год. Это очень старый письменный стол. Лак на его поверхности уже тогда, тринадцать лет тому назад, потрескался, и большой ящик выдвигался с трудом. Как хорошо было писать его!
Но что с тобой, мой бедный король? Ты удивлен и смотришь на свое королевство чувство. Почему тебе не дает покоя то чувство, с которым ты проснулся сегодня и которое преследовало тебя весь день? Как мне знакомо это чувство! Сколько раз, когда я просыпался утром, оно, именно это чувство, подсказывало мне, что в этот день я напишу хороший рассказ или закончу очередной роман! И вот такое чувство у тебя сегодня. Весь день… Что с тобой? Как будто ты выпил бокал хорошего вина; как будто ты прочел новое стихотворение, и оно поразило тебя; как будто ты вечером пойдешь на концерт и будешь слушать Моцарта или вечером сядешь на поезд и уедешь далеко, куда-нибудь; как будто тебя ждет твой «Париж», который ты любишь, хотя ни разу в нем не бывал, как и я…
– Что с тобой? Что-нибудь случилось? – спрашивает тебя мама, когда ты снова возвращаешься в своем кресле в кухню.
– Нет, – отвечаешь ты и снова возвращаешься в свою комнату. «Наверное весна», – думаешь ты и знаешь, что это правда. Опять весна! Весна в твоем «Париже», странная, сумасшедшая, и ты знаешь, что через месяц или больше зацветут каштаны на твоих «Елисейских полях»!
Уже вечер. Ты ложишься в постель, но не читаешь, а просто лежишь и смотришь в потолок. Завтра что-то произойдет, ты это знаешь, но не знаешь что. Ты выключаешь свет и готовишься спать. Я желаю тебе спокойной ночи, мой король. Я сегодня уже закрываю тетрадь. Знаешь, я пишу о тебе. Я хочу писать о тебе, потому что я знаю тебя. Я написал тебя, и я верю в тебя. Сегодня целый день мы были вместе, хотя ты не догадывался об этом. Мы были вместе, и вот этот день кончился, и ты уснул. Спокойной, ночи, герой. Спи. Завтра мы будем опять вместе. Я выпью бокал вина и буду смотреть на звезды всю ночь и охранять твой сон. Я не засну, я уже давно не могу спать. Ты, мой герой, не даешь мне покоя. Ты и еще весна.
Ваге Саакян.«Мой сын – мой король»
Часть третья
20
До апреля 2003 года Арам Назарян возглавлял «Независимую радиокомпанию Дзорка», свое детище, свою гордость, размещавшуюся на втором этаже Дома радио, который всегда жужжал, как улей, даже в Эпоху Страшных Зим, то есть в 90-е годы. Дом радио был одним из тех редких мест не только в Дзорке, но и во всем районе тогда, где электричество не выключали почти никогда и где отапливалось. Здесь всегда было светло и тепло, и поэтому работники радио (наверное, и в Ереване тоже так было) чувствовали себя представителями высшей касты. Кто приносил сюда с собой электробритву и здесь брился, кто варил на электрической плите обед для семьи, кто – кипятильник, шампуни и мыл голову, а потом одалживал у подруги фен, чтоб просушить волосы… Не трудно догадаться, что в Доме радио вообще и в «Независимой радиокомпании Дзорка» в частности работники занимались своими профессиональными обязанностями лишь в «свободное время», и начальству приходилось закрывать на это глаза – ничего другого, собственно, начальству не оставалось делать, и поэтому в коридорах Дома радио очень часто в те же 90-е можно было услышать такой диалог:
– Третья студия свободна?
– Я сейчас иду туда. У меня интервью со стариком Серобом. Ну, Сероб, что вечно сидит на скамейке автобусной остановки. Оказывается, он самый старый участник Отечественной войны, который еще жив. И он отец нашего АНа.
– А, ну хорошо! Тогда я успею просушить волосы. Мне материал нужно записать для завтрашнего эфира.
Нужно лишь догадываться, какие запахи стояли в стенах здания Дома радио, построенного еще в 1960-х годах и являющегося одной из достопримечательностей древнего Дзорка.
«НРД», как уже было сказано, занимала весь второй этаж Дома. В конце коридора, по обе стороны которого находились редакции, был кабинет Арама Назаряна. Сотрудники радиокомпании в зависимости от возраста называли его АН-37, АН-45, по аналогии с самолетами Олега Константиновича Антонова… Арам был красивым мужчиной, уже, впрочем, начинающим седеть, и с «обворожительной» улыбкой. АН всегда говорил, что каждый журналист должен уметь обворожительно улыбаться («Как я!»). Он был уверен, что восемьдесят процентов успеха работы журналиста зависит от его умения улыбаться, и, действительно, благодаря своему этому умению Арам добился осуществления своей мечты: иметь свою собственную радиокомпанию. Тем самым можно было сказать, что Арам Назарян в 90-е – да и потом! – был счастлив, как никогда.
Передачи «Независимой радиокомпании Дзорка» выходили на четырех языках каждый день (хотя невольно возникает вопрос: кто же в далеком Дзорке должен был слушать передачи на английском, русском, французском? Но это было не так уж и важно), и каждая редакция, составленная по языковому принципу, имела по тридцать минут эфирного времени. В каждой редакции было по два-три редактора и целая армия внештатных корреспондентов. На материалах, доставленных внештатниками, и зиждилось, откровенно говоря, существование радиокомпании. Автором идеи использовать труд внештатников как бесплатную рабочую силу был сам АН, который часто говорил своим редакторам:
– Пусть дети бегают, достают материалы, а вы займитесь чем-нибудь более серьезным.
И действительно: внештатники рыскали по Дзорку и окрестным деревням, словно голодные собаки в поисках еды, и приносили на суд редакторов свои каракули и с трепетом ожидали приговора – пойдет материал в эфир или нет. Если возраст внештатников колебался от пятнадцати до двадцати лет, то редакторам было намного больше и каждый из них чувствовал себя богом. Верховным же богом был, конечно же, сам АН, который был без ума от своего «предприятия». Но в апреле 2003 года ему соответствующее ведомство при Минкульте предложило возглавить одну радиостанцию в Ереване, так сказать, свои способности «эффективного менеджера» и «богатый опыт работы» использовать в столице.
АН преуспел и тут, и вскоре вверенная ему радиостанция FM стала одной из самых популярных в республике. И все это опять благодаря неунывающей армии внештатников и своей помощнице Джемме Саркисян – единственного сотрудника, кого Арам Назарян оставил работать на радиостанции, когда стал ее руководителем, и не уволил (каждая метла метет по-своему, и АН первым делом заменил весь staff, вплоть до уборщиц).
До самого марта 2008 года популярность и вес Арама Назаряна все больше росли в обществе вообще и в сфере media в частности, и ему серьезно прочили карьеру в Министерстве культуры в дальнейшем. Однако после событий марта 2008 года что-то пошло не так – и никто не знал причины, – и блеск звезды Арама Назаряна стал тускнеть с каждым месяцем, с каждым новым годом, и так до тех пор, пока не погас вовсе. В новом кабинете министров никто не предложил ему какой-либо должности, кроме того, руководство ясно дало понять, что предпочитает видеть во главе популярной радиостанции кого-нибудь другого. В 2012 году АН-55 подал в отставку, наконец-то женился на дочке своего школьного друга Гарика Гарибяна (и по совместительству внучки Ара Манояна), уехал жить в Барселону и никогда больше не возвращался в Армению. Но все это будет потом.
А пока…
Пока, сидя воскресным утром в новом своем кабинете в Доме радио, но уже города Еревана (по улице Алека Манукяна), в последний день января 2007 года, АН-50 осваивал новейшую программу, которую закачал в его компьютер системщик из отдела техподдержки: Skype. Арам Назарян думал о том, зарегистрироваться ли в этой новой программе под привычным айсикьюевским никнэймом Saro или же придумать себе новое имя. В руке он держал полученное еще вчера письмо от неизвестного Z. Письмо было путаное, но более чем понятное. В нем сообщалось, что его сыну, то есть сыну Арама Назаряна от некоей Ану уже исполнилось четыре года и что этот самый Z, автор письма то есть, в скором времени приедет в Ереван, чтоб навестить Арама Назаряна и потребовать некоей компенсации. В противном случае Арам Назарян очень пожалеет. АН не знал, как относиться к этому письму, тем более что о существовании сына он ничего не знал до этих пор. Как, впрочем, и ничего не слышал о миниатюрной Анушик с тех самых пор, как та уволилась из Дома радио в Дзорке. И тем более не мог предположить, что через пару часов ему на мобильный позвонит Мэрико и сообщит еще одну новость…
Пока же он сидел в своем кабинете на третьем этаже Дома радио в Ереване, по улице Алека Манукяна и играл на стене солнечным лучом, отражающимся от его новеньких дорогих часов, подаренных замминистром на день рождения.
21
Тот же самый луч воскресного январского солнца скользнул между занавесками одного из окон старого «сталинского» дома (на перекрестке проспекта Баграмяна и Московской улицы) и, пробежав по пыльному ковру и грязному паркету, перекинулся на диван-кровать, прополз по простыне в цветочках и, поднявшись чуть выше, вспрыгнул на подушку и горячей волной накрыл глаза молодой женщины. Сердце Мэрико забилось быстрее, и она проснулась. Солнце поднялось еще выше, и луч исчез из комнаты, где опять стало так же полутемно, как раньше. Мэрико не хотелось вставать с постели, которая согрелась только к утру (мама, вай, мама, упустившая из виду, что Эпоха Страшных Зим уже закончилась, и на всем экономила!), есть тоже не хотелось, не хотелось даже кофе. Слышно было, как мама (вай, мама!) возится на кухне и напевает: «Ciao, bombino, sorry!» – должно быть, песенку своей молодости. А потом вдруг:
– Мэрико, вставай, уже поздно!
Мэрико решила не отвечать, притвориться «спящей красавицей», но от мамы не так уж легко было отвязаться. Спустя десять минут Маргарита, словно торпеда, ворвалась в комнату. В одной руке у нее была сигарета, в другой – половник.
– Мэрико, ты не слышишь?! Я говорю, уже поздно, пора вставать!
Притворяться больше не имело смысла, и Мэрико застонала:
– Ну, мама, что такое?! Я хочу спать. Сегодня же воскресенье!
– Но уже десять часов!
– Ну и что? Воскресенье!
– Вставай, ахчикс[59]. Нужно пропылесосить твой ковер, помыть паркет… Хочешь? Бутербродики сделаю, с чаиком съешь…
– Вай, мама! Мне скоро двадцать пять! А ты все «бутербродики», «чаик», «сокик»… Встаю, ладно! – И Мэрико села в кровати.
– Вставай сейчас! – сказала подозрительная Маргарита. – Знаю я тебя: уйду, ты снова ляжешь.
– Мама!
Все еще не старая тикин Маргарита Маноян, прекрасный переводчик, знаток английского, в конце концов, дочка великого Ара Манояна, вышла из комнаты (Ciao, bombino, sorry! Та-дам-та-дам, та-дам-тадам…). А Мэрико встала на коврик у кровати и посмотрела в окно. Голова звенела после вчерашней попойки, подташнивало, и Мэрико грязно выругалась. Вообще, ей нравилось материться – делала она, впрочем, это только в уме или шепотом – Мэрико чувствовала себя при этом сильнее и увереннее. Теперь она выругалась снова, ощутив не только звон в голове, но и страшную сверлящую боль в правой передней части темени. «Будет опять мигрень, – подумала она. – Мигрень с похмельем! – И добавила по-русски: – Пиздец!»
Мэрико попыталась вспомнить вчерашний вечер, медленно, с трудом выковыривая из отравленной водкой памяти осколки событий, но были сплошные провалы, и картинка не складывалась в одно целое. Ну, да, опять с Джеммой выпивала. Потом пришел Джеммин бывший жених, Арташ, что-то кричал, потом Мэрико приставала к нему. Далее Мэрико вспомнила, как Джемма и Арташ ее усаживали (не без борьбы) в такси, назвали таксисту ее домашний адрес, и она поехала, пыталась соблазнить этого самого таксиста, потом опять был провал до утра…
За окном светило солнце, лежал выпавший ночью снег, почти не видно было людей, и было тихо, очень тихо… Она оделась (голая спала!) и вышла из своей комнаты с голубыми обоями и письменным столом. В прихожей мама надевала пальто, а потом напялила на голову свою странную вязаную шапку.
– Куда это ты собралась?
– Как куда? За хлебом, конечно. Хоть и воскресенье, но надо же вовремя купить хлеб!
– Понятно. Знаешь, мамуля, у тебя довольно-таки нелепый прикид в этой шапке, тебе не кажется?
– Вот еще! – фыркнула Маргарита. – Бутербродики на столе. Воду для чаика вскипятила. Знаешь, какая ты худая?
– Вай, мама, не надо!
– Все, я пошла. Вернусь не скоро. Может, загляну на Вернисаж. А вдруг дедушкин самовар купили.
– Хорошо, – сказала Мэрико уже из уборной.
Уборная была самым холодным местом в квартире, и Мэрико вспомнила, как отец всегда говорил ей и Маргарите: «Не отморозьте задницы!» Мэрико считала своего отца вульгарным, называла его не иначе как по имени (вместо «папа») и радовалась, что Гарик уехал в Москву на заработки – как говорят в Армении, уехал на хопан[60]: «Хоть деньги посылает каждый месяц, и то хорошо!»
– Если твой Гарик нам посылает эти деньги, ты представляешь, сколько он на самом деле зарабатывает? А ты все экономишь и экономишь! Мы так перемерзнем! – сказала Мэрико недавно матери.
В ответ Маргарита лишь тихо произнесла:
– Как он без нас, бедненький!
– Ты его не очень-то жалей! Небось нашел себе там какую-нибудь русскую красавицу-блондинку с ножками от ушей и моложе тебя.
Маргарита обиделась и весь день не разговаривала с дочерью, хотя Мэрико не так уж и была не права: Гарик действительно нашел себе в Москве «блондинку с ножками от ушей», и ее звали Надя.
Տէր, ողորմեա՛.
Принимая в то солнечное воскресное утро последнего январского дня 2007 года душ, стоя под почти кипящими струями воды, Мэрико почему-то вдруг разрыдалась, и ее стошнило прямо себе на ноги. Ей вдруг стало очень жалко себя тогда, и сквозь слезы, растворяемые горячей водой, она повторяла одно и тоже:
– Боз![61] Боз Мэрико!
Позавтракав, Мэрико отпечатала на маминой пишущей машинке «Erika»: «Ушла к Джемме. Пылесос откладывается на неделю. Твоя М.», оделась и вышла из дома. Несмотря на ослепительно-яркое солнце, снег и не думал таять, но Мэрико не чувствовала холода. Она перешла площадь Оперы, прошла мимо Лебединого озера, потом пошла по улице Туманяна, все время напевая про себя: «Ciao, bombino, sorry!» Дойдя до конца улицы, она свернула во двор и удивилась количеству полицейских машин перед домом, где жила Джемма. Вошла в подъезд и замерла. Сверху доносились голоса, какая-то женщина кричала. Выйдя из оцепенения, Мэрико побежала по крутым лестницам здания вверх. Перед дверью Джеммы было много людей, сама же дверь – распахнута настежь. Мэри вошла…
Տէր, ողորմեա՛. Տէր, ողորմեա՛. Տէր, ողորմեա՛.
На полу, в центре единственной в квартире комнаты лежала Джемма («Очень мертвая», – как подумала Мэрико), а вокруг ходили мужчины в штатском и двое – в полицейской форме.
– Кто вы? – спросил толстый полицейский.
– Я… мы подруги. Мы были подругами!
– Ваша подруга мертва.
– Ее… убили?
– Нет. Предположительно захлебнулась собственной рвотой. Она была очень пьяна. Ну, это еще предварительно. Вскрытие покажет точно. – Полицейский внимательно посмотрел на Мэрико. – Вы вместе выпивали?
– Да…
– Где вы работаете?
– Я не работаю. Раньше работала в университете. Доцент…
– Вы можете пообещать, что в течение недели не покинете пределы Еревана? – спросил худой полицейский, плотоядно разглядывая Мэрико.
– Да…
– Подпишите здесь.
– Да…
– Вы свободны.
И Мэрико ушла. По улице Туманяна, потом мимо Лебединого озера, через площадь Оперы… Перед тем как подняться к себе на четвертый этаж «сталинского» дома на перекрестке Московской улицы и проспекта Баграмяна, Мэрико полузамерзшей рукой достала из кармана полусдохший мобильник и позвонила Араму Назаряну:
– Ты где? Я? Я поднимаюсь домой. Заезжай за мной, пожалуйста. Нет. Не в порядке. Джемма умерла… Жду.
Здесь, в Ереване Арам Назарян, которому уже в 2007-м было пятьдесят («АН-50»), и познакомился полтора года назад с Мэрико, внучкой писателя Ара Манояна, дочкой его школьного и институтского друга Гарика. Случился бурный роман, даже поговаривали о свадьбе, но потом что-то пошло не так, как говорится, и они теперь лишь изредка встречались.
В тот день, когда Джемма умерла, Мэрико поняла, что не в силах будет весь день оставаться с матерью, Маргаритой, в тысячный раз слушая ее прокуренное «Ciao, bombino, sorry!»[62], и позвонила ему. Арам действительно был нужен ей. Она даже подумала о том, чтоб сделать «предложение» Араму. Ведь инициатором разрыва два года назад была именно она, а значит, вполне спокойно может стать и инициатором возобновления отношений. И плевать, что Гарику, ее отцу, который был родом из Дзорка, Арам, который тоже, как известно, был родом оттуда, совсем не нравился. Гарик говорил, что знает родителей Арама и самого Арама:
– Ват мардик ен, ахчикс[63].
Мэрико вдруг почувствовала себя мертвой. Она ждала, когда прилетит ее АН, она вдруг очень пожалела, что дома нет мамы (пускай даже со своей песней «Ciao, bombino, sorry!»).
Но вот АН прилетел. АН утешил. АН был очень чуток и даже нежен. А когда АН ушел, Мэрико поняла, что АН – этот вечный холостяк с обворожительной улыбкой – никогда на ней не женится. Впрочем, она, как известно, ошиблась. Просто каким-то особым безошибочным женским чутьем Мэрико догадалась: у АН с Джеммой что-то было: они ведь вместе работали. И ей, как всегда, когда она жалела самое себя, захотелось в детство. Хотя, кажется, и в детстве было одиноко, не так ли? Пожалуй, всегда было одиноко. Хотелось в детство из-за старушки с первого этажа, и не хотелось, потому что была первая любовь. Мэрико помнила десятый класс и тот день в десятом этом классе, почему-то отпечатавшийся в памяти. Когда ж это было-то? В 97-м? 98-м?
День был пасмурный, и, что самое отвратительное, было холодно. Осень давно кончилась, но зима еще не наступила, и потому была пустота: на деревьях и в воздухе было пусто, как на душе, когда кто-нибудь умирает. Казалось, что вот-вот пойдет снег, да и в воздухе пахло снегом, но почему-то пошел дождь, совсем ненужный и холодный. Дождь явно ошибся.
Мэри тоже ошиблась: в таком настроении лучше было не оставаться дома одной. Она должна была поехать с друзьями: у одного из них был день рождения, и они поехали отметить это великое событие. А Мэрико вот не поехала.
То был плохой и глупый день. Он таким был с самого начала, он таким родился.
Начался же он со скандала. Каждое утро был скандал – скандалили мама с папой, Маргарита и Гарик, и это было так же обязательно, как туалет и чашка кофе. Скандалы возникали неожиданно и разрушали все вокруг. В тот день скандал и вовсе показался невыносимым: может, из-за погоды. С раннего утра уже начались крики и ругательства. Отец кричал на мать, мать кричала на отца, и так все время… «Если б кто знал, как мне надоели эти скандалы», – думала Мэрико. Но она решила: когда они начинают ругаться, она тут же одевается и выходит на улицу. Она знала: когда она вернется, все будет уже позади…
Итак, ее тот день начался со скандала. Мэрико громко хлопнула дверью и вышла во двор – она всегда шла в школу через двор. Было холодно, и накрапывал дождь; в воздухе пахло снегом. Деревья стояли теперь голые и замерзшие, свои худые руки устремив к небу, как бы моля небо о пощаде, но оттуда нечего было ждать: небо было закрыто тучами, до неба не доходило ничего: ни проклятие, ни мольба. Когда смотришь на голые деревья, сжимается сердце и бывает больно: осень умерла, а когда кто-нибудь умирает, всегда бывает больно.
У нее на глазах были слезы; она плакала, может, из-за скандала родителей: наверное, мама опять весь день будет пить валокордин, а папа вернется домой вечером пьяный и начнется все сначала…
Во дворе дома Мэрико встретила старушку, которую она очень любила. Она жила на первом этаже, и каждое утро, встретив Мэрико, она подолгу разговаривала с ней. Бывало, что из-за нее Мэри даже опаздывала в школу, но ее это устраивало: у старушки была очень приятная и добрая улыбка.
Старушка и в тот день ее остановила.
– Ты что, плачешь? – спросила она сразу.
– Это от холода, – ответила Мэри.
– Врешь, – сказала старушка. – У вас опять был скандал?
– Да.
– Вот поэтому ты и плачешь.
Мэрико кивнула в знак согласия.
– Не плачь, – сказала старушка. – Они ссорятся, скандалят, потом все забывают и мирятся, а ты страдаешь и мучаешь себя. Не плачь…
Минуту они стояли молча, потом старушка сказала:
– Когда они ссорятся, приходи ко мне в гости поиграть на пианино, хорошо?
Мэри опять кивнула. Великолепно: значит, она не будет шататься по улицам и мерзнуть, когда Марго и Гарик ссорятся!
– Я обязательно приду!
– Приходи, я буду рада… А ты куда-то шла?
– В школу, – ответила Мэрико и улыбнулась. Старушка ее каждое утро спрашивала: «Куда ты идешь?»
– Ну, иди, иди, не опоздай, – сказала она теперь.
– До свидания.
– Бог с тобой, – заключила старушка.
Мэри уже не плакала, и слезы высохли. Теперь скандалы и ссоры казались какими-то очень далекими, будто за очень высокой стеной, и этой высокой стеной была та маленькая старушка, которая жила на первом этаже. До нее все было мрачно, серо, пасмурно, а после нее – наоборот: все казалось легким, чистым.
Мэри приближалась к школе. До этого ей ужасно не хотелось в школу, но теперь, порядочно окоченев, она уже бежала туда, чтоб согреться, да и не опоздать на первый урок, конечно.
В школе действительно было тепло, и звонок на первый урок еще не прозвенел. У раздевалки на первом этаже ее ждала подруга.
– Ты чего такая грустная? – спросила подруга.
– Холодно.
– У тебя плохое настроение?
– Да. У нас утром опять был скандал.
– Сочувствую.
– Спасибо. ОН пришел?
– Еще нет.
– Жаль. Я думала…
– Послушай, – сказала подруга, когда Мэри вешала пальто в раздевалке, – а ты не можешь сама сказать ему, что ты его любишь, а?
– Конечно нет! – сказала Мэрико. – Что он обо мне подумает!
Потом был урок, оценки и скучное объяснение учительницы нового урока. На второй урок с опозданием пришел ОН, и мир снова стал светлым. Все было хорошо. Все семь уроков, которые были у них в тот день, прошли спокойно, и Мэри даже забыла, что утром дома был скандал и что она даже плакала… Она обо всем забыла. Ведь в шестнадцать лет многое забываешь!
Прозвенел последний в тот день. Спустились в раздевалку. ОН почему-то не стал одеваться, только взял свое пальто, сел на подоконник и стала ждать.
– Ждешь кого-то? – спросила Мэри.
– А тебе не все равно? – спросил он сухо.
У Мэри сразу же онемели губы, она опешила и промямлила:
– Не знаю.
– Послушай, можно я попрошу тебя об одном одолжении? Никогда со мной больше не заговаривай! Я тебя очень прошу! Ты – дура, и твоя подруга тоже!
Мир снова потемнел. Она открыла дверь и вышла на улицу. Мороз сразу ударил ее по лицу, и это было похоже на пощечину. Она пошла домой. Дома, в своей комнате она всегда чувствовала себя защищенной от всего мира – пожалуй, кроме как от ссор родителей. Она легла на диван и долго, очень долго лежала так. Она не плакала, но ей не хотелось жить. Интересно, что сказала подруга ЕМУ? И почему она это сделала?..
Мэрико заснула и, как оказалось впоследствии, спала очень долго, так что она так и не пошла на день рождения одного из своих одноклассников. Она проснулась, и ей было все так же грустно и как-то тошно. Она стала ходить по комнате из угла в угол и, когда в очередной раз подошла к окну, чтоб открыть его и подышать свежим воздухом (нужно было остыть), увидела, что идет снег… Наконец-то! Чистый, пушистый снег! Настоящий снег!
Она вспомнила, что обещала старушке пойти к ней поиграть на пианино. Переодевшись и взяв ноты, спустилась на первый этаж – вот где пригодилась учеба в музыкальной школе! В ней Мэри промучилась семь лет по настоянию матери, которая велела своей подруге рыжей Тагуи быть особенно строгой к Мэри.
Когда она в тот день уходила от старушки, та снова сказала на прощанье: «Бог с тобой!» Мэри была очень довольна этим, всем вечером и снегом, который все еще шел. И Мэри очень надеялась, что снег будет идти и завтра.
Пожалуй, это был все же 1998 год, и в тот последний январский день 2007 года, Мэри вспомнила свой десятый класс. Мэри часто вспоминала свой десятый класс. Вспомнила она его и в день ею самой же организованной презентации последней книги своего деда – осенью 2008 года, – когда АН, ее Арам Назарян, которому тогда пока еще прочили пост не только заместителя министра культуры, но и пост самого министра, подошел к ней и подарил ей коробочку со словами:
– Думаю, это должно находиться у тебя. Это твое. Откроешь дома.
Каково же было удивление Мэри, когда дома уже она открыла коробочку и увидела в ней карманные часы с цепочкой, на которых было выгравировано: «Ара Манояну от коллег по цеху. Союз писателей Республики Армения»…
Свой десятый класс она перестала вспоминать лишь тогда, когда переехала вместе со своим мужем Арамом Назаряном в Барселону и родила ему сына. Перестала приходить во снах и бедная Джемма, когда она поняла, что на самом-то деле Джемма Саркисян просто-напросто спаивала ее, Мэрико, лишь бы она не досталась великому и прекрасному АН.
22
Джемме, когда она умерла, было тридцать два года, и она никогда не была замужем. Она была худая, тонкая, среднего роста; у нее были карие глаза и светло-каштановые волосы; над верхней губой у нее была родинка, которая придавала ее лицу особое очарование, а улыбке – сексуальность; у Джеммы были маленькие груди, но зато длинные и красивые ноги, и она очень редко надевала брюки – только очень коротенькие юбки: ведь Джемма считала, что если имеешь что-то красивое, то это нужно показывать мужчинам. А мужчинам Джемме очень хотелось понравиться, и ей очень хотелось наконец-то выйти замуж… Она считала, что хорошо вела бы хозяйство, была уверена, что заботилась бы о муже, и она хотела народить ему детей… Но как-то не получилось, как-то не сложилось, хоть и Джемма всегда старалась изо всех сил.
Однажды в ее жизни был роман, который должен был закончиться браком (как она думала), но неожиданно для всех, и в частности для Джеммы, в последний момент, как говорится, жених сбежал, и до сих пор Джемма не понимала причину этого бегства. И она очень тяжело переживала это предательство (ведь бегство – всегда предательство, думала она); было обидно еще то, что жених этот так и не сделал ее женщиной, и Джемма до сих пор ходила в девках. Жених этот – его звали Арташ – был как-то старомодно воспитан, что ли, и убеждал ее (и убедил), что у них с Джеммой все произойдет в первую брачную ночь. Он лишь ласкал ее, доводил до исступления, и, когда Джемма, изнывая, просила его сделать же наконец-то с ней это, он останавливался и как-то замыкался в себе или даже уходил, бросив лишь:
– Я же тебе говорил, когда это у нас будет…
И он научил Джемму мастурбировать. Очень часто он просил ее делать это и сидел при этом перед ней в кресле и смотрел на нее, и когда она кончала, вставал, целовал ее в губы, благодарил ее за что-то и неожиданно уходил. А Джемма терпеливо ждала, когда он созреет для того, чтоб сделать ей предложение. И дождалась. Они назначили дату, они оповестили друзей и родственников, даже договорились в церкви. И именно в это время жених исчез. Он, казалось, просто испарился и следа не оставил, лопнул, как мыльный пузырь… Джемма не вспоминала его больше; только когда мастурбировала, а это случалось, пожалуй, реже, чем можно было б себе позволить… Вспомнила его только тогда, когда он появился однажды на пороге ее квартиры. Это было в тот вечер, когда Джемма пригласила к себе свою подругу Мэрико, и они пили водку и закусывали вафлями.
Уже теперь, в тридцать два года Джемма поняла, что замуж она никогда не выйдет. Если же это случится когда-нибудь, то за разведенного мужчину или за вдовца. И тому и другому будет плевать на ее девственность, так что Джемма теперь решила просто стать чьей-нибудь любовницей. Это была программа-минимум. Программа-максимум – развести какого-нибудь женатого мужчину и самой выйти за него замуж (шансы на то, что она встретит не старого вдовца, почти что равнялись нулю, а старого она не хотела). И Джемма, как говорится, «положила глаз» на Арама Назаряна, с которым работала в одном и том же Доме радио по улице Алека Манукяна, в Ереване. Ему было пятьдесят лет, и он был не женат (удача!). Но надо отдать справедливость смелости и мужеству Джеммы: чтоб заполучить АН (программа-максимум), ей пришлось бы бороться с внучкой Ара Манояна, красавицей Мэрико, которая была моложе ее и которую Джемма при каждом удобном и неудобном случае спаивала. Почему Джемма свой выбор остановила именно на АН, она объясняла следующим образом: «Арам единственный нормальный мужчина».
Джемма считалась высококвалифицированным журналистом и до работы добиралась на своем маленьком перламутровом «пежо». Машину эту она, как она всем говорила, купила на свои, честно заработанные, а не «отсосала», как выражались коллеги, у начальника. Некоторые думали также, что Джемме подкинул немного деньжат и ее отец, который был владельцем акций какой-то компании, но это было маловероятно, ибо известно, что Джемма не общалась со своим отцом с тех самых пор, как умерла мать. С тех пор, как умерла мать, Джемма стала жить одна, снимая квартиру (кстати, недешевую) в «Малом центре».
Неделю назад, в понедельник, когда Джемма уже садилась в свой «пежо», чтоб ехать к Дому радио, ей на мобильник позвонил сам АН и сообщил, что, как только она доедет, они отправятся на освящение новой церкви в приграничную деревню Аратавор, чтоб записать интервью.
– Ты красиво одета?
– Конечно, – ехидно ответила Джемма. – Как раз для похода в деревню Аратавор в январе: чулки, юбка с разрезом и сапожки на шпильках.
Еще рано утром замминистра позвонил Араму Назаряну на мобильный и приказал присоединиться к нему в его поездке в деревню Аратавор: там закончилось строительство церкви при финансировании депутата такого-то, сказал он, что это, мол, великое событие и нужно представить все это должным образом.
– Мы все едем, Арам-джан. Кстати, – добавил шеф, – прихвати с собой Джемму, на депутата нужно произвести благоприятное впечатление.
– Но я сам могу взять интервью! Я же журналист! – обиделся, кажется, АН.
Но замминистра возразил:
– Нет. Я сказал, интервью возьмет Джемма. И точка!
Арам Назарян вздохнул. С некоторых пор он чувствовал к себе некий романтический интерес со стороны Джеммы (то и дело предложит приготовить кофе, сбегать за пончиками, интересоваться, почему он легко одет, и так далее). Он не знал, как к этому относиться, решив, как всегда, до поры до времени игнорировать, но даже несмотря тоску по Мэрико – все же скучал! – перспектива поездки в деревню Аратавор с Джеммой тем последним январским понедельником 2007 года взволновала его очень. И он сердился от этого. «Черт бы побрал весь этот понедельник!» – подумал он и выругался про себя.
Джемма позвонила ему на сотовый и сообщила, что доехала, и АН вышел из своего кабинета и стал спускаться по широким лестницам Дома радио. У входа со стороны проспекта Саят-Нова Джемма уже стояла, прислонившись к его автомобилю.
В ушах звучал визгливый голос замминистра, который орал ему в мобильник, спрашивая, сможет ли Джемма сопровождать депутата также и по дороге обратно в Ереван с тем, чтоб написать потом добротный материал. Арам Назарян ответил, что они с Джеммой уже выезжают, и дал отбой.
– Хочешь, поедем на моей машине? – предложила Джемма, кода он подошел к ней; у нее забилось сердце.
– Нет, – отрезал АН. – Поедем на моей.
Джемма, бросив на заднее сиденье сумочку, села рядом с начальником. Сразу же ее и без того короткая юбка задралась вверх, обнажились резинки ее чулок, и АН понял, что всю дорогу ему придется несладко. Джемма и не подумала поправить юбку, только опустила на глаза темные очки и закурила.
– Что же все-таки случилось? – спросила она, и Арам пересказал свой разговор с заместителем министра. – Очень лестно. Но я не хочу. Какого черта мне ехать обратно в его машине? – фыркнула Джемма. Ей нравилось, что при каждом переключении скорости, при каждом повороте руля АН бросал взгляд на ее бедра. От этого делалось очень жарко, словно теплой ладонью проводили по ним, и Джемма, сидя в машине, млела от охватывающего ее все больше и больше прилива желания. «А интересно, – подумала она, – если он положит руку мне на бедро, что я должна делать?»
В машине действительно от печек было очень жарко, и АН сердился на себя, потому что не мог спокойно смотреть на ноги Джеммы и обильно потел. Он еле сдерживал в себе желание остановить машину и начать пожирать их глазами (а не бросать украдкой взгляды, как теперь), а потом положить ладонь на ее бедро. Когда он об этом думал, у него сладостно замирало под сердцем, но он приказывал держать себя в руках. Теперь Арам Назарян опять украдкой посмотрел на ноги Джеммы, понял, что она перехватила его взгляд, и крепче сжал руль.
– Когда мы там будем? – спросила она.
– Минут через сорок, – ответил АН.
– Я проголодалась, Арам Серобыч, – сказала Джемма. – Ведь я даже не успела позавтракать.
– Скоро будет нечто вроде забегаловки для шоферов. Купим для тебя что-нибудь поесть и поедем дальше.
– А ты разве не голоден?
– Нет… – И Арам поехал дальше, выжав скорость до 100 км/ч.
– Не гони, Арам-джан, – услышал он голос Джеммы издалека.
– Прости… Я не расслышал. Что ты сказала? – Он улыбнулся ей.
– Я говорю, что если мне суждено погибнуть в автокатастрофе, то хотя бы не голодной… – сказала Джемма, подняв очки на лоб.
АН сбавил скорость и опять улыбнулся Джемме:
– Я просто задумался…
– Где же твоя забегаловка?
– Вон за тем поворотом. Что мы возьмем?
В грязной забегаловке, носящей название «Мер чампен[64]», было много народу – в основном водители больших грузовиков, выполняющих дальние рейсы, да еще одна семейка туристов-иностранцев, очевидно направляющихся на Севан (в январе!). В забегаловке было накурено, пахло пивом, человеческим потом и подгоревшим маслом, и поэтому Арам Назарян решил купить завтрак навынос. Два больших гамбургера, две кока-колы, два стакана кофе, салфетки, жвачку – все это он положил на колени Джеммы и сел за руль.
– Мы немного отъедем, остановимся у речки и будем есть, – сказал он.
– Как скажете, начальник, – весело ответила Джемма, взяв под козырек, чувствуя, как ледяные бутылки колы и стаканчики кофе холодят живот и ноги.
Отъехав полтора километра от забегаловки «Мер чампен», Арам свернул на проселочную дорогу, ответвляющуюся от главного шоссе, поехал по ней минуты две, потом свернул и поехал по полю, прямо к деревьям, виднеющимся внизу, в овраге.
– Вон там должна быть речка, – сказал он. – И нечто похожее на беседку.
– У нас получится целый пикник! Вот здорово!
Машина спустилась к оврагу, обогнула два-три дерева и остановилась у самой речки. АН выключил мотор, и сразу стало очень тихо, и только слышно было, как шумит речка рядом.
– Вот тут и позавтракаем, – сказал АН, выйдя из машины.
– Тут нет связи, Арам! – сказала Джемма.
– Тем лучше, – рассмеялся тот. – Нас не потревожит замминистра. Давай есть!
– Я так проголодалась!
Стали есть. Скамейки в беседке были мокрые от растаявшего снега, но краешек стола был чистым, и Джемма села на стол. Пятидесятилетний Арам Назарян подумал:
«Почему бы нет? Ведь она сама этого хочет. Почему не дать ей то, что она хочет? Тем более что это не будет иметь никаких последствий. Неужели нельзя быть свободным? Неужели нельзя просто доставлять друг другу наслаждение и не каяться потом? Это в нас христианство говорит! За каждое полученное удовольствие мы мучаем себя тем, что называем угрызениями совести, и отравляем себе и другому существование, и уже не можем вспоминать без раскаяния… Между тем раскаяние само есть грех. Ведь даже полюбив, мы раскаиваемся в своей любви, ложно считая это грехом. А не есть ли больший грех сохранение брака вне любви? И не есть ли брак самое отвратительное средство половой жизни, когда супруги, уже не любя друг друга, выполняют свой супружеский долг? Так что есть грех на самом деле? Не грех разве секс двух не любящих друг друга существ, позволяющих себе делать это, поскольку их связывает бумажка от ЗАГСа, подтверждающая, что мужчина и женщина могут трахаться, не испытывая при этом угрызений совести?! Чушь!!! Впрочем, это ницшеанство… и истерики холостяка…» Так думал Арам Назарян, начиная виртуальный роман с миниатюрной Анушик, когда еще возглавлял «Независимую радиокомпанию Дзорка», так он думал, когда классно проводил время с Мэрико, дочерью своего институтского друга Гарика, так он подумал и теперь.
Арам Назарян подошел к Джемме, держа в одной руке выпитую наполовину бутылку колы. Он опустил другую руку на ее бедро и потом, скользнув наверх, кончиками пальцев погладил кожу повыше края чулок, потом опять спустился к коленям. Он посмотрел на лицо Джеммы. Ее глаза были полузакрыты, она дрожала. Арам придвинулся поближе, уже вплотную и стал гладить ее бедра – уже всей поверхностью ладони. Джемма оперлась о руки, чуть откинувшись назад, и от этого ноги ее чуть раскрылись. И вот уже рука пятидесятилетнего Арама опустилась в ложбинку между бедрами Джеммы и поползла наверх. Когда пальцы его дотронулись до трусиков Джеммы, она вздрогнула. Он сдвинул трусики и стал ласкать ее. Джемма вздохнула, потом тихо застонала и после этого легла на стол, опрокинув одноразовые стаканчики и уже пустые бутылки из-под кока-колы. Арам продолжал дразнить ее, и Джемма теперь то крепко сжимала бедрами его руку, то широко их раскрывала. Наконец он содрал с нее трусики и сбросил с себя брюки. Когда он вошел в нее, Джемма громко вскрикнула от боли, застыла на секунду, а потом обняла ногами его туловище…
Кровь пульсировала в висках, и Араму казалось, что он теряет рассудок, тем не менее он заметил, как из опрокинутого стакана медленно вытекает кока-кола на железный стол. А еще он заметил, что далеко у горизонта облака расступились и стала видна заснеженная вершина Большого Арарата. На мгновение Арам Назарян постеснялся того, что Гора смотрит, как он совокупляется с Джеммой, но потом мысли его вовсе потеряли строй и последовательность, и он вскоре почувствовал боль и одновременно бесконечную радость обладания, услышал крик Джеммы, почувствовал, как она задрожала всем телом и как очень крепко сжала его бедрами.
АН застыл на мгновение, потом стал поднимать трусы, потом брюки, закурил и посмотрел на небо. Облака скользили по небу и ничего не напоминали. Странно, подумал Арам, что многие могут находить какие-то ассоциации, смотря на облака. А они как раз-таки ничего и не напоминают; просто белые облака скользят по синему небу и больше ничего. Арам Назарян подумал еще: странно, что он может думать о таких вещах сразу после секса. Может, это от того, что секс с Джеммой ничего для тебя не значит?
Бросив подальше окурок, он сел на край стола и посмотрел на нее. Джемма все еще лежала на столе беседки с задранной юбкой, смотрела на него и улыбалась.
– Ты девственница?
– Была. – Она улыбнулась еще больше.
– Как же ты испытала оргазм во время первого секса в своей жизни?
Джемма ответила:
– Неужели ты думаешь, что я в свои тридцать два года никогда не испытывала оргазма? Тогда ты ошибаешься, ибо не обязательно для этого лишаться девственности. И потом у меня натренированный пресс. Я долгие годы занималась спортом.
Арам Назарян опять посмотрел на небо, на Гору и потом опять на Джемму.
– Выпьем кофе и поедем?
– Да. Только мне нужно отойти вон к тем кустам.
– Хорошо…
Арам открыл стаканчики с растворимым кофе и закурил новую сигарету. Когда Джемма вернулась из-за кустов, они поехали в деревню Аратавор.
«И пропади все пропадом, – думал Арам Назарян. – Все! Устал! Хочу расслабиться. Хочу отстраниться, хочу отойти и немножко посмотреть со стороны. Хочу вывернуться наизнанку и стать новым. Хочу не хотеть… Хочу ни от кого не зависеть. Хочу домик далеко в горах. Хочу жить с Мэри и все время видеть ее улыбку, когда она испытывает оргазм. Хочу к Мэри… И вместо этого ты лишил девственности Джемму и, мало того, едешь с ней на интервью! Но почему-то мы все время делаем то, что не хотим. А ведь все это от лености. Вместо того чтоб потрудиться вернуть Мэрико, ты трахаешься с Джеммой. Только потому, что она оказывается рядом!»
По дороге в деревню Аратавор АН время от времени гладил бедра Джеммы, отчего та начинала трепетать, или же останавливал машину, и они целовались. В деревню Аратавор они успели как раз к концу церемонии освящения новой церкви сурб Аствацацин[65]. И поняли, что замминистра в бешенстве: они опоздали на церемонию освящения церкви.
«Церковь сурб Аствацацин тут была и раньше, – записала Джемма в своем репортаже о событии. – Но когда построили водохранилище в 1820 году, деревню перенесли, и жители тоже переехали. Водохранилище таки в итоге построили, но церковь XVII века оказалась под водой. У местных жителей есть поверье, что много лет после этого под водой светились камни церкви. Однажды, рассказывают аратаворцы, пограничники увидели, что от самой воды исходит свет. Весть об этом быстро разлетелась по округе, и много людей из деревни стали очевидцами этого чуда: в том месте, где прежде находился алтарь храма, действительно исходил свет из-под воды. Жители Аратавора решили по одному перенести камни храма в деревню, чтоб впоследствии построить новую церковь. Но долгие десятилетия это невозможно было сделать. Наконец, спустя почти целый век, уже в наши дни всем известный меценат и депутат Национального собрания парон Славик Акопян, который, как мы знаем, родом из того же Аратавора, посчитал своей миссией возведение нового храма в родной деревне. Кстати, камни старого храма, заботливо сбереженные жителями приграничной деревни, и были использованы при строительстве. Сейчас церковь Святой Богоматери ничем почти не отличается от церкви XVII века. Нынешняя церковь чуть меньше прежней, но аратаворцы уверены, что колокола ее будут звонить громче прежних. Таким образом, церковь, дарящая свет, получила вторую жизнь. Как отметил предводитель епархии епископ Микаел Паяджян, «сегодня село наполнилось новым духовным содержанием». Предводитель призвал аратаворцев посещать церковь и молиться ежедневно…»
Когда Арам Назарян и Джемма, которая, кстати, все же не поехала обратно в Ереван в машине депутата-мецената, целовались позади новопостроенной церкви сурб Аствацацин, их и увидел ынгнавор[66] Арташ, бывший жених Джеммы. Как и почему он оказался в тот день в деревне Аратавор, когда освящали новую церковь, никто не знал.
У Арташа уже были седые волосы. Он был высокий, худой, у него был искривлен рот в вечно язвительной улыбке, и ему, несмотря на седые волосы, было еще тридцать три года. С четырнадцати лет у него стала проявляться болезнь, которую обычно называют божественной, то есть эпилепсия, и должно было пройти еще около пятнадцати лет, чтоб родители его поняли, что болезнь эту нельзя вылечить. С годами приступы становились все чаще и все продолжительнее, и родители Арташа думали, что просто во время очередного приступа у их Арташа не выдержит сердце и он умрет. Так и жили, пока известный в округе хеким Чалик, знакомый отца Арташа, не сказал, что сына его может вылечить только женитьба.
– Если вы найдете такую девушку, которая согласится выйти за него замуж, ваш сын будет спасен, – сказал хеким Чалик.
С того самого дня мать и отец Арташа начали настоящую охоту за невестой для своего сына. Арташу же строго-настрого запретили кому бы то ни было рассказывать о своей болезни.
Казалось, найти для Арташа жену стало для родителей смыслом жизни, тем более что так оно и было на самом деле, но они неизменно в своих поисках терпели неудачу. Некоторых претенденток Арташ отвергал сам – слишком они были некрасивые! – некоторые сами в скором времени отказывались выходить за больного Арташа замуж (кто-то что-то разнюхал, кто-то что-то услышал, кто-то кому-то что-то рассказал), и отец с матерью уже пришли в отчаяние, уже бросили поиски, оставив всякую надежду увидеть когда-нибудь своего сына женатым, а значит, здоровым (по рецепту знахаря). Но вот в одно прекрасное утро Арташ сам объявил родителям, что нашел себе невесту. Радости в доме не было границ. И все стали готовиться к встрече с потенциальной невестой и расспрашивали без конца о ней своего Арташа. И он отвечал, что ее зовут Джемма, журналист, из хорошей семьи, отец, мол, бизнесмен, мать умерла…
В детстве у Арташа была забава такая: он заходил в подъезды соседних домов и, прицелившись хорошенько, плевал на висевшую с потолка, как правило, единственную в подъезде лампочку и «взрывал» ее. Так он поступил и после первого свидания с Джеммой. Когда он услышал, как Джемма вошла в квартиру и заперла дверь, он плюнул на лампочку в ее подъезде, и лампочка, конечно же, перегорела сразу. Арташ и Джемма стали встречаться почти каждый день, ходили в кино, гуляли, сидели в многочисленных ереванских кафе и в итоге решили пожениться, даже назначили дату, но, как уже было сказано, жених пропал в самый последний день. Ни Джемма, ни ее отец (которого она все же пригласила на свою свадьбу, хоть и не разговаривала с ним), ни многочисленные ее родственники не знали, что в тот день, когда Арташ уже должен был покончить со своим холостяцким существованием, у него случился приступ. И Арташ пропал на ближайшие пару лет. Так что почему он оказался в тот январский день 2007 года в деревне Аратавор, когда освящали новую церковь, никто не знал. Тем не менее он увидел, как Джемма целуется с руководителем одной из ереванских радиостанций Арамом Назаряном. Казалось, после этого он сошел с ума по-настоящему. Откуда-то достал номер Джемминого сотового, названивал ей несколько раз в день, а в последнюю субботу января поздно вечером явился к ней домой. Он нашел Джемму и ее подругу Мэрико пьяными до невозможности и сразу же предложил своей бывшей невесте спровадить Мэрико.
– Кто она?
– Подруга.
– Кто она, я спрашиваю?!
– Внучка Ара Манояна.
– Вызови такси.
Когда Мэрико, которую с трудом удалось посадить в такси, наконец уехала, ынгнавор Арташ вместе с Джеммой вернулся в квартиру.
– Зачем ты выпиваешь столько? – спросил он.
Джемма, наливая себе в рюмку, ответила:
– Важно не то, сколько я выпиваю, а важно, сколько выпивает эта маленькая сучка.
– Зачем тебе это?
И тогда Джемма стала кричать:
– Ты кто, ара? Откуда ты взялся опять на мою голову? Импотент хренов! Зачем ты пришел? Неужели, чтоб трахнуть меня? Ведь у тебя не получится! Никогда и не получалось! Или ты, как прежде, хочешь сидеть и смотреть, как я мастурбирую?
– Нет, – спокойно ответил Арташ. – На этот раз я тебя возьму. Но только с одним условием. Ты должна быть очень пьяной.
И Арташ насильно стал вливать в горло Джеммы теплую водку. Все больше и больше. До тех пор, пока Джемма не потеряла сознание. Тогда Арташ встал, оглядел единственную комнату своей бывшей невесты и вышел из квартиры, громко хлопнув дверью… В подъезде он остановился на минуту, плюнул на лампочку, которая висела на проводе с потолка и которая, конечно же, сразу перегорела, и вышел в ночь.
В правом кармане его кожаной куртки со смешным и несколько глупым меховым воротником лежала флешка, которую Арташ то и дело нащупывал вечно потеющими пальцами. На этой флешке были фотографии, которые он, Арташ, решил завтра же выслать анонимно одному высокопоставленному и влиятельному депутату, а так же епископу Микаелу Паяджяну. На фотографиях этих был изображен руководитель FM-радиостанции Арам Назарян, прижимающий молодую красивую женщину к задней стене новопостроенной церкви сурб Аствацацин. Фотографий было несколько. На одной молодая женщина подняла ногу в чулке и обвила ею бедро директора радиостанции. Отчетливо была видна граница резинки чулка и белая ягодица…
Джемме было тридцать два года, когда она умерла, захлебнувшись во сне собственной рвотой у себя в квартире. Никто не знает, сколько раз за всю жизнь бьется сердце у человека. Никто никогда не может это подсчитать точно. Но там, наверху, на небесах, куда мы все отправимся после смерти, знали: сердце Джеммы Саркисян остановилось на 1 177 344 975-м ударе.
Տէր, ողորմեա՛. Տէր, ողորմեա՛. Տէր, ողորմեա՛.
23
Мэрико не ошибалась: Гарик действительно нашел себе в Москве «блондинку с ножками от ушей», и ее звали Надя.
Надя и чах Гарик просыпались вместе в Надиной московской квартире, пили кофе в постели, завтракали, потом Надя уходила на работу, а он оставался один и мучился. Сидел час, другой за письменным столом – он говорил, что вот-вот сделает великое то ли изобретение, то ли открытие, – потом вставал, начинал ходить из одного угла комнаты в другой. Много курил и упрекал Надю в том, что та оставляла его мучиться в одиночестве, а сама уходила. Гарик, конечно, понимал, что она зарабатывает за них обоих (ведь он нигде не работал), но понимание этого не утешало, а скорее наоборот: заставляло мучиться еще больше.
Гарик о многом думал, когда оставался один. Например, что Надя немногим старше его дочери Мэрико и что это противоестественно, что она работает, а он лишь готовится сделать великое изобретение, что живет он в ее квартире, как в тюрьме: Надя запирала его на ключ, и однажды, когда он попытался протестовать, она вспылила:
– Я хочу, чтоб ты делал свое изобретение, а не шлялся где попало. Ты никуда не уйдешь, пока не закончишь со своим изобретением. Не забывай, что ты и твоя ереванская семья живете за мой счет!
И Гарик решил смириться. Ведь иначе ему пришлось бы уехать обратно в Ереван, а этого Гарик не хотел больше всего на свете. Он с какой-то панической поспешностью всегда отгонял от себя мысли о Ереване и особенно о Дзорке, где он родился и где все друг друга знали и поэтому всегда было душно…
В Ереване у него была куча долгов когда-то, и он чуть было не наложил на себя руки. Кстати, он так никогда и не узнал, что однажды хотела совершить самоубийство и сама Маргарита, жена.
Это было серым, бесцветным, зимним днем, никчемным, пустым, как две капли воды похожим на вчерашний – унылый, бездушный. Хоть кричи, хоть вой. Маргарита в грязном цветастом халате в заплатах сидела на кухне, тупо глядя прямо перед собой, и курила сигарету за сигаретой. Муж, Гарик, школьный учитель по математике (это уже январь 2004 года), был на работе; дочка – Мэрико гуляла с друзьями. Пепельница была наполнена до краев. Непотушенные окурки еще дымились, а Маргарита уже прикуривала новую сигарету, но и эту она не докурила до конца и быстро сдавила двумя пальцами ко дну сине-красной глиняной пепельницы. Потом встала, повернула ручку газа плиты, открыла духовку и опустилась на колени перед плитой. Больше всего в тот день Маргарите хотелось умереть. Сдохнуть…
Звонок в дверь заставил ее открыть глаза. Мысль ее начала лихорадочно работать: Гарик? Дочь? Но они не должны были вернуться так рано. Соседка? Значит, не надо открывать… Но кто-то с назойливой настойчивостью продолжал нажимать на кнопку дверного звонка. И вдруг женщина заплакала, и плач ее постепенно стал похожим на вой… Приговаривая: «Господи! Господи!», она встала, выключила газ и пошла в коридор открыть дверь.
Паренек в солдатской форме, которая ему была явно велика, худой, длинный, как жердь, стоял на пороге и мял в руке свое солдатское кепи. Когда Маргарита открыла дверь, он покраснел, сконфузился, закашлял, активно захлопал ресницами больших, как блюдца, карих глаз.
– Простите… Это… Здравствуйте… Извините, Сашик здесь живет?
– Нет. У нас никакой Сашик не живет. Вы ошиблись, – ответила Маргарита, дочь великого писателя Ара Манояна, пугая паренька неожиданно низким тембром своего голоса.
Паренек еще больше сконфузился, еще больше покраснел и, заикаясь, сказал:
– Мне сказали, что именно здесь проживает Сашик. Он в увольнение ушел два дня назад, и я пришел навестить его. У вас есть сын, который служит?
– Нет у нас никакого Сашика! – Марго начала нервничать, потому что молодой солдат разглядывал ее растрепанные волосы и заплаты на халате. – У меня дочь. Может, вы ошиблись подъездом? Это часто бывает. Наш и соседний подъезд обычно путают. У нас он номер первый, а соседний – первый, дробь два…
– Может, я и ошибся, – сказал солдат и опустил голову. Маргарита терпеливо ждала, когда же солдат станет спускаться по лестнице, чтоб закрыть дверь, – она не решалась хлопнуть дверью перед носом молодого солдата, – но уже начинала терять терпение. И вдруг женщина увидела на его глазах слезы. Глухим от слез голосом парень сказал: – Тетя-джан, извините меня, пожалуйста, дайте мне кусочек хлеба. Я очень-очень голоден… У меня никого в Ереване нет… Дядя с женой уехали. Вероятно, в Цахкадзор… но я туда не доберусь… Больше никого нет. Вообще нет…
– Господи!
Маргарита бросилась обратно в кухню, по дороге соображая, что же дать этому пареньку, и вспомнила, что, как назло, дома ничего нет. Она взяла полбуханки из хлебницы, взяла из холодильника огрызок сыра и куриное яйцо, не съеденное утром Мэрико, с чувством вины отметила, что в холодильнике больше ничего другого нет, положила хлеб, сыр, яйцо, да еще конфетку, найденную случайно в кармане халата, в целлофановый пакет и побежала к пареньку. Тот стоял по-прежнему на пороге и вытирал нос рукавом шинели.
– На, возьми, тга-джан, – сказала Маргарита Маноян и сунула ему в руки пакет. – Ничего больше нет. Это все, что было. Бери же…
– Спасибо… Спасибо, тетя-джан! Я вас не забуду! Никогда… – И, обнимая пакет, стал спускаться по лестнице, все еще благодаря Маргариту. Но потом остановился, повернулся, посмотрел наверх. – Как вас зовут? Я хочу знать. Я буду молиться. Я в армии научился молиться. Как вас зовут?
– Маргарита… Маргарита Маноян.
– Вы?..
– Да, я дочь Ара Манояна… Вы любите читать книжки?
– Судьба… Спасибо! Прощайте!
– Мальчик! Эй, тга-джан! Тебя-то как зовут? Я тоже буду молиться о тебе.
– Липарит. Липо. Липарит Овсепян. Прощайте!
Маргарита закрыла дверь и вернулась в кухню. Она посмотрела на часы. До возвращения Гарика и дочери оставалось два часа. Она подумала о том, что нужно что-то приготовить на ужин… И надо было действительно придумать, что приготовить на ужин, но вместо этого она взяла телефон (тогда, в 2004 году у Маргариты Маноян еще не было сотового телефона) и позвонила:
– Привет. Это я. Узнал? Ты меня помнишь? Ты все еще один? Ты все еще любишь меня? Ты живешь там же? Ты дома? Я сейчас к тебе приеду…
Маргарите помешал покончить с собой солдат срочной службы Липарит Овсепян. Гарик же вместо того, чтобы действительно совершить самоубийство, занял деньги у своего школьного друга Мхо и сбежал в Москву, где и познакомился у общих знакомых с Надей. Она и погасила в течение месяца все его долги. В Москве ему, собственно, некуда было идти, негде было жить, и он остался у Нади, став ее любовником. В постели Надя была опытной, ненасытной, о чем Гарик, кстати, всегда мечтал. У нее была гладкая кожа изумительной белизны, стройные ножки и красивая грудь («Как виноградины», – любил он повторять, на что Надя хохоча всегда отвечала: «Где ты видел виноградину такого размера?!»). Ему нравилась ее ненасытность и осознание того, что этот вулкан, который спал много лет – Надя развелась пять лет назад, и у нее до Гарика никого не было, – разбудил именно он. Гарик об этом тоже думал, когда оставался один в Надиной квартире и ходил из одного угла комнаты в другой. И еще он часто вспоминал свою первую встречу с ней, у тех общих знакомых, и думал, что он ее в тот день на эту вечеринку послал сам Бог. И Великое Изобретение через Надю ему заказал тоже именно Он. Вся прошлая жизнь казалась теперь Гарику ненастоящей, каким-то странным, нехорошим, необъяснимым сном. Маргарита, Мэрико, друзья, коллеги, враги – все теперь виделось сквозь туман, и Гарик даже спрашивал себя порой: «Неужели это все было со мной?»
Настоящими же были лишь Надя и Изобретение, которого еще не было…
В тот день – тот же седьмой год это был, только уже лето – Гарик написал Маргарите в скайп о том, что больше не вернется в Ереван, что просит у нее развода.
Гарик Гарибян: Я встретил другую женщину. Мы любим друг друга. А у тебя есть кто-то?
Маргарита Маноян: J J Как же Мэрико была права!))) Знаешь, Гарик, в нынешней ситуации это не важно. И не твое дело. Но раз уж ты спросил, то отвечу: я встречаюсь время от времени с одним человеком. Кстати, не забывай, что тебе уже пятьдесят. Ты там поосторожней. Ну, там сердце и так далее…
Гарик Гарибян: Ты с этим человеком познакомилась еще тогда, когда я был в Карабахе? Когда я был на войне?
Маргарита Маноян: Откуда ты знаешь?!
И Гарик тогда выключил скайп.
Он даже удивился: он ничего не почувствовал, узнав, что у Маргариты кто-то есть. Хотя нет, почувствовал: какое-то поразительно радостное чувство свободы. Не то что он особо терзался, живя с любовницей в Москве, но какое-то темное пятно, пятнышко все же давило на сердце. А вот теперь этого пятнышка не стало, и Гарик почувствовал себя окончательно освободившимся. Свое же Великое открытие Гарик все же сделал. И случилось это в марте 2008 года. После известий о крупнейшем с 1994 года столкновении между азербайджанской армией и Армией обороны Нагорно-Карабахской Республики. Суть открытия состояла в том, чтоб использовать сим-карты телефонов для летательных аппаратов, которые можно было использовать, скажем, в разведывательных целях. Аппарат свой Гарик назвал телекоптер. Когда он научился включать с помощью одного телефона другой телефон, все как-то само собой срослось и получилось. Осталось лишь завершить чертежи самого аппарата. Это был великий день! Идею телекоптера Гарик решил подарить родной Армении, о чем он и сообщил Наде в тот же день.
Надя? Что Надя? Она продала все, что имела в Москве, в том числе свой бизнес и квартиру, решив переехать вместе со своим мужчиной в Ереван и открыть винный ресторанчик.
– Да-да! Ты увидишь, как все будет замечательно! – уговаривала она Гарика, который все же был против окончательного переезда на родину.
Но Надя убедила его. И они переехали. И Надя открыла-таки ресторанчик на улице Республики в Ереване. А Гарик с того самого дня начал обивать пороги соответствующих структур, предлагая, объясняя и расхваливая преимущества своего изобретения. Влюбленный в свое открытие, Гарик Гарибян просто не мог понять, как кому-то может не понравиться его телекоптер. Но старания Гарика были напрасны. Его изобретение не было нужно никому. Когда он понял это, он сделался угрюмым и совсем нелюдимым, то и дело приходил в ресторан своей подруги на улице Республики в Ереване, брал бокал вина, садился в углу за маленьким столиком и ждал, когда далеко за полночь освободиться Надя, и вместе с ней уходил домой. Гарик Гарибян не общался ни со своей женой Маргаритой, ни с дочерью Мэрико, а когда узнал из СМИ, что во время апрельской войны 2016 года со стороны Азербайджана использовались беспилотники, то и вовсе зачах.
Но это все будет потом. А пока…
Пока в Москве Надя возвращалась с работы, спрашивала, получилось ли у Гарика что-то, писал ли он свои бесконечные формулы и задачки? И когда Гарик отвечал, что «опять ничего», она целовала его и произносила:
– Ничего. Завтра получится, милый. Ты просто силы аккумулируешь.
И тогда Гарик чувствовал нечто очень похожее на счастье – благодарность. Мы счастливы бываем, когда чувствуем благодарность без всяких предусловий, не так ли?..
24
В последний осенний день 2007 года Тигран Гаспарян думал: «Мы счастливы бываем, когда чувствуем благодарность без всяких предусловий, не так ли?..»
Тигран Гаспарян, проще говоря, Тиго, мчался на скоростном поезде в сторону Амстердама и еще думал, криво сам себе улыбаясь: «Из пункта А в пункт Б выехал поезд», – худой, длинный, с огромным носом, еще больше постаревший за последние пару лет.
Тигран Гаспарян посмотрел в окно. Было серое небо, были заснеженные поля. Вороны, важно сидящие на электрических проводах, время от времени лениво перелетали с места на место и, вероятно, отвратительно каркали. Впрочем, этого Тигран Гаспарян, которого поезд увозил из Меннау в Амстердам, слышать, конечно же, не мог. Был холодный ноябрьский день. Мимо мелькали сначала немецкие города, а потом, когда начало темнеть, города голландские, и все это действительно было похоже на задачку по арифметике, какую решали в детстве: «Из пункта А в пункт Б выехал поезд…» Только вот теперь, во взрослой жизни было слишком много неизвестных. Например, с какого перепугу, никому ничего не сказав, купил билет и помчался в Амстердам (повесть Камю, песня Бреля)?.. Ведь взрослый человек, за пятьдесят! Просто вздумалось? Просто захотелось? Просто потянуло?
Тигран Гаспарян опять посмотрел в окно: серое небо, заснеженные поля, вороны, время от времени перелетающие с места на место… Ему было холодно и как-то муторно на душе. И все от того, что выпил перед отправлением поезда три кружки «долбаного немецкого пива»: от пива всегда остается горечь. Теперь он надел наушники, подключенные к флеш-карте, спрятал руки в карманы куртки, закрыл глаза и начал слушать Себастьяна Баха. Когда тебе муторно и ты ничего не можешь поделать, лучше всего слушать Баха: вознося тебя до небес, Бах одновременно учит тебя смирению. Но потом неожиданно выключил Баха и включил Комитаса[67]. Это была молитва «Տէր, ողորմեա՛»[68]. Интересно, думал Тигран, до того ведь слушал арию из «Страстей по Матфею» Себастьяна Баха «Erbarme dich, mein Gott», что в переводе означает «Помилуй, мой Бог». Некое совпадение. Так всегда бывает. Когда что изучаешь, углубляешься в какую-нибудь тему или когда кого любишь, все вокруг начинает напоминать тебе об этой теме или этом человеке, давать знаки, подсказывать – прямо или косвенно. Ведь бывает! Читаешь, скажем, о ком-нибудь и вдруг с удивлением слышишь из соседней комнаты, что по телевизору идет передача о нем же. Или думаешь о ком-то, и вдруг этот кто-то звонит. Когда думаешь о каком-то человеке, ты его начинаешь чувствовать. Что он сейчас делает, думает, начинаешь мысленно «осязать». Просто ты вводишь себя в его КРУГ.
Տէր, ողորմեա՛.
В 2007 году Тигран, основавший до того в Армении одну из первых IT-компаний, уехал по контракту в немецкий Дуйсбург, в качестве Gastprofessor[69]. Теперь он не знал, вернется ли когда-нибудь на родину или нет. Сыновья учились в немецких же университетах, больше у него в Армении не было близких и родных – все разъехались, кто куда, – и, собственно, единственным человеком, по которому скучал Тигран, был писатель Ваге Саакян… В 2009 году Тиго продаст свою IT-компанию. В 2009 году Тиго продаст свою квартиру в Ереване, на Проспекте. В 2009 году Тигран Гаспарян уже точно будет знать, что больше никогда не вернется в Армению, равно как и то, что он теперь «окончательный эмигрант». Спустя же пять лет после того Тигран переедет в США, начав работать в компании Google, и с тех пор не будет больше вспоминать ни о немецком городе Дуйсбург, ни о Меннау.
Да-да! В жизни каждого человека, наверное, случается Меннау.
Просто так получилось, что в Меннау год назад была конференция по киберзащите, и кафедра Дуйсбургского университета делегировала Тиграна Гаспаряна на эту самую конференцию.
На второй день конференции, после удачного доклада, весьма довольный собой, он сидел в кафе на площади перед отелем, пил кофе и читал газеты. Уже на второй день он ощущал острую тоску по жене, и поэтому интервалы между эсэмэсками с ней сокращались, все больше приобретая характер порнографического рассказа. Технарь и прагматик, Тигран Гаспарян, к своему величайшему удивлению, открыл для себя, что слова могут возбудить, взбудоражить, завести ничуть не меньше самого откровенного фильма, которые он в огромном количестве скачивал из Сети («Здесь, в Германии сверхскоростной Интернет, не то что в Армении!») и смотрел вместе с женой почти каждый вечер.
Вот в этот второй день конференции, когда он пил кофе на площади перед отелем, к нему и подошла женщина, которая почему-то с первого взгляда не понравилась ему. Она была в джинсах, кожаной куртке, на вид ей было тридцать – тридцать пять, и у нее были пепельные волосы. Женщина оказалась участницей той же конференции, что и Тигран. Разговорились. Вместе выпили кофе, потом съели мороженое, прогулялись по Меннау, он проводил ее до дверей номера в отеле и остался у нее на ночь.
Вот таким образом в его жизни появился город Меннау.
Вот таким образом в его жизни появилась Дайан Элинек.
С женой, Аэлитой, у него были прекрасные взаимоотношения. Они любили друг друга, их, хоть они и были женаты уже двадцать лет, до сих пор тянуло друг к другу, и у них часто бывал секс. Когда ты женат уже двадцать лет, был уверен Тигран, то взаимоотношения перерастают в совсем другую область, так сказать, в некий запредельный высший пилотаж. Это и любовь в узком смысле (придумал тоже: «любовь в узком смысле»!), и дружба, какое-то партнерство, коллегиальность, абсолютное понимание, порой без слов, и полное духовное слияние. За такое время супруги даже начинают быть похожими внешне, и эти двадцать лет брака позволяют сказать, что они «росли» вместе, и под этим подразумеваются все победы, достижения, иногда и поражения, которые они пережили вместе. Самыми большими своими достижениями Тигран и Аэлита считали, конечно же, сыновей, которыми, понятно, очень гордились.
Тигран думал снова и снова: «У меня с женой все хорошо и всегда было хорошо… Мы даже не ссорились по-настоящему никогда…» Но вот так получилось, что у него в жизни появился город Меннау… Маленький такой провинциальный городок в Северной Рейн-Вестфалии, куда он однажды поехал на конференцию. Наверное, у всякого в жизни есть свой Меннау, нет?
Чаще всего Тигран видел Дайан Элинек в джинсах, полусапожках, свитере – зимой, весной и осенью; летом же она была в одном и том же платье выше колен, с большими деревянными пуговицами, которые ему нравилось трогать. Она была небольшого роста, сероокая… Однажды она ему сказала, что когда плачет, ее глаза становятся зелеными, но Тигран никогда не видел ее плачущей. Он также никогда не видел ее смеющейся. Она была как-то постоянно спокойна, несколько иронична, но всегда нежна и приветлива. Только чувствовалось, что, когда они расставались, ей становилось немного грустно. И так каждый раз: они выходили из отеля, пешком направлялись к автобусной остановке, и он видел, что Дайан грустно. Оттуда она уезжала в Дюссельдорф, Тигран же на своем BMW возвращался «домой» в Дуйсбург.
У обоих были свои города, своя работа, свои семьи – одним словом, своя жизнь, и они в своих других жизнях никогда не пересекались, да и не могли пересечься. Сюда же в Меннау приезжали раз в две недели, чтоб заняться любовью, снимали номер в отеле на ночь, потом на следующее утро разъезжались. Они сами затруднились бы ответить на вопрос, что это у них. То ли это любовь, то ли что-то совсем другое. Одно понимали точно: они с нетерпением ждали этих встреч, мечтали об этих встречах, радовались им, все больше и больше нуждаясь в них и друг в друге.
Тигран ничего не знал о ней, как и Дайан – о нем, и, казалось, это устраивало обоих. Они никогда не спрашивали друг о друге не потому, что так договорились, а просто им это не нужно было: ведь это были их параллельные миры, а параллельные миры, как и прямые, никогда не пересекаются. У них не было даже номеров телефона друг друга, и о встречах они никогда не договаривались. Так повелось после второй их встречи, когда они, каждый сам по себе, поехали в Меннау и столкнулись в кафе перед тем же отелем, где впервые Дайан села за его столик. Они просто встречались две недели раз, и большего, как однажды сказала Дайан, им и не надо было. И еще: ни Тигран Гаспарян, ни Дайан Элинек никогда не говорили друг другу: «Я люблю тебя».
– Давай решим, – сказала она, – что это для нас только секс и ничего больше. Разрядка, так сказать. Отдохновение от обыденной жизни. Так, по крайней мере, потом не будет больно.
Тигран согласился. Дайан была права. Хотя оба, может быть, понимали, что это самообман. В том, насколько это самообман, Тигран убедился уже через год, в тот холодный ноябрьский день.
– Уже полпервого. Нужно вставать.
– Действительно, – согласился он, посмотрев на часы.
– Нам нужно собираться, – вздохнула Дайан, но продолжала лежать, поглаживая его руку, которой он обнял ее – они так и заснули обнявшись. – Кто из нас закажет кофе?
– Ты. – Тигран улыбнулся.
– Болтун! Ничего с тобой не случится, если на этот раз кофе закажешь ты!
– Тебе же легче! Ведь у меня армянский акцент, помнишь?
– У нас в Германии, если ты этого еще не знаешь, никто уже не обращает внимания на акценты.
– Закажи ты, Дайан. В последний раз.
– Болтун!
Она встала и голая на цыпочках (прав был Леонардо да Винчи: все же женщины генетически предрасположены носить каблуки!) пошла к телефону. Тигран смотрел на нее. Как всегда после секса, у него было странное чувство, что они знакомы всю жизнь и что они всегда были вместе.
– Кстати, о последнем разе, – сказала Дайан Элинек, поговорив с портье и возвращаясь в постель. – Мы больше не сможем встречаться. Я получила работу в IBM. Мы с семьей переезжаем в Прагу.
– Ну и что? – Тигран почувствовал, как у него немеют губы. Так бывает, когда мы чего-то очень испугались. – Всего лишь больше придется ехать. Это же Европа. Здесь, как и в Армении, все очень близко.
– Ты не понял, Дихран (она его называла Dihran почему-то). То, что я переезжаю в Прагу, означает, что мы действительно больше не будем встречаться. Видишь ли. Я когда-то жила месяц в Праге. Меня пригласили в качестве специалиста по защите сетей. У меня был там любовник. Кстати, немец. Я написала ему. Мы будем вместе. Он не женат.
– Но ты замужем!
– Почему-то тебя это обстоятельство не беспокоило до сих пор, милый…
Когда Тигран проводил Дайан до автобусной остановки, то не пошел обратно к гостинице за своим BMW, а купил железнодорожный билет до Амстердама. Зачем? Он бы и сам не мог ответить на этот вопрос. Одно он знал точно: ему никак не хотелось возвращаться в Дуйсбург, и он выключил телефон, чтоб не получать эсэмэски от Аэлиты. Новость о том, что он больше не будет встречаться с Дайан Элинек, его почему-то выбила из колеи. «Кто бы мог подумать!» – удивлялся Тигран Гаспарян, глядя из окна поезда, увозящего его из Меннау в Амстердам, на серое небо, заснеженные поля, на ворон, сидящих на электрических проводах, время от времени лениво перелетающих с места на место, в тот холодный последний осенний день 2007 года.
Տէր, ողորմեա՛.
25
В тот последний осенний день 2007 года, когда встретились Ваге Саакян и Лилит, чтоб похоронить свою любовь, дождь перестал, неожиданно выглянуло солнце, и листья на деревьях вспыхнули красно-желтым пожаром. Но огонь этот не обжег душу и не растопил сердце, и было чувство, что тело остывает. Опять.
Они зашли в «Gusto» на улице Абовяна в Ереване. Подошедшему улыбающемуся официанту в черном фирменном фартуке заказали два кофе и пирожное.
– А я вас помню, – сказал официант, забирая меню. – В последний раз вы заказывали свиной эскалоп под лимонным соусом с картошкой фри в качестве гарнира.
– Это было давно! Полгода назад! – рассмеялась Лилит.
– И давно не правда, – добавил без улыбки уже давно не молодой мужчина – похожий на старика.
Официант ушел. И тогда мужчина заметил, что глаза женщины стали совсем другими, чем были полгода назад. Они были равнодушными. В них не было больше любви.
– Ты мне нужна, – вдруг сказал Ваге Саакян.
– Вам и так хорошо. Вам ничего не нужно, – рассмеялась Лилит, покачав головой.
– Неправда! Мне нужна ты!..
– Не нужна. У вас и так все есть. Семья. Сын. Это у меня ничего нет. У меня нет даже подруг и друзей. Я их потеряла с тех пор, как стала вашей любовницей. Пять лет тому назад. Мои сверстники отвернулись от меня.
И после этих слов он почувствовал себя очень старым. Постаревшим.
Ваге Саакян всегда думал, что Лилит его мучает, выворачивает наизнанку, выжимает до последней капли. Она много раз просила оставить ее в покое, но он не мог, чувствуя ее взаимность. И еще боялся, что она с собой что-то сделает. Он много раз слышал от нее о самоубийстве и холодел от мысли, что Лилит все же сделает это. Это мучило, убивало его.
Встречались они по понятным причинам редко. «Делали секс», и он думал, что все не так уж и плохо, но потом получал смс, в котором она писала, что им надо расстаться. Связь Ваге Саакяна и Лилит длилась пять лет, и за это время она ни разу не сказала, что любит его. Каждый раз после того, как они «делали секс», она замыкалась в себе и переставала с ним общаться. Со временем все восстанавливалось, и по мере того, как Лилит начинала тосковать по нему, становилась добрее и ласковее. Так до очередной встречи, после которой опять все разрушалось. Он чувствовал себя неутомимым Сизифом, снова и снова поднимающим камень на гору.
В последний раз от нее о самоубийстве он услышал за полгода до последней встречи – летом. Он пришел в гости к своему другу Тиграну Гаспаряну, и они решили напиться. Без повода. Тигран – худой, длинный, постаревший, с огромным носом – с каким-то особым упрямством разливал теплую тутовку по рюмкам, и они с таким же ослиным упрямством выпивали. И тогда он получил от Лилит смс: «Только что спустилась с крыши… Опять ничего не получилось. Ненавижу себя за трусость… Как ты?»
Ваге Саакян ответил: «Что же ты со мной делаешь, сука?!» У него дрожали руки, и Тигран спросил:
– Тебе нехорошо? Ты весь побелел. Что-то стряслось?
– Ничего.
– Плохие новости?
– Хорошие. – И они выпили еще по рюмке.
Было очень-очень жарко, и они сидели в одних трусах, по-холостяцки (Аэлита, жена Тиграна, с сыновьями уехали в Веревунк к родителям на пару недель перед тем, как переехать в Германию). Ваге Саакян все время потел – от жары, то ли все же от теплой водки, и ему было как-то неудобно смотреть на седую грудь своего друга, Тиграна.
Тиграну почему-то всегда не нравилась Лилит.
– Брось ее. Она будет тебя постоянно угнетать, – говорил Тигран своему другу.
Но он не мог. Всегда не мог. Смогла она – в тот последний осенний день 2007 года.
У Лилит были черные волосы, которые умели курчавиться от дождя, темно-карие глаза и полные губы. Она была невысокого роста, но у нее была такая походка, что это не сразу бросалось в глаза, – она шла очень величаво, не спеша, в ней была какая-то особая утонченность и особый такой аристократизм.
Лилит говорила, что не может поверить, что Ваге ее любит, и сама никогда не говорила ему, что любит. И не смела обращаться к нему на «ты», и он мучился. Но это было все потом, а пока…
Пока 1 августа 2003 года небо было чистое, ясное, и не видно было ни единого облачка. Солнце, казалось, задалось целью растопить всю землю, спалить город, улицы, деревья и людей; плавился асфальт. Так было каждый день: очень жарко и душно, но уже к полудню начинал дуть южный ветер, собирались черные тучи, и вечером бывала гроза. Почти каждый вечер. Гроза бывала всю ночь. А утром было изумительно ясное, синее небо – ни единого облачка.
Первого августа Ваге Саакян впервые увидел Лилит Карапетян. В кафе «Уют», в самом центре Еревана.
Непонятно было, «Уют» – это просто забегаловка или кафе. Во всяком случае, здесь действительно было очень уютно и вкусно кормили, и, кроме того, тут можно было просто посидеть и выпить холодного разливного пива. А еще здесь каждый мог написать на стене какое-нибудь пожелание, послание или просто стихотворение. Записи и стихи писали на самых разных языках мира, и никто не знал, откуда и от кого пошла эта традиция; теперь многим казалось, что так было всегда.
Хозяйка кафе не запрещала посетителям расписывать стены, хотя и ничего не понимала в поэзии. Просто каким-то особым чутьем делового человека чувствовала, наверное, что надписи эти в немалой степени привлекают посетителей (однажды даже позвонили и попросили подсказать адрес кафе, «где на стенах пишут стихотворения»). Совсем рядом с этим кафе был расположен магазин цветов, где делали похоронные венки, и это являлось предметом острот посетителей кафе.
Хозяйку заведения звали тетя Нора, и она была очень толстая женщина под 60. Она уже три года как была вдовой и уже пять лет водила миниатюрный «Рено», который кряхтел и стонал под тяжестью своей хозяйки. Те, кто знал Нору, посмеивались, говоря, что ей надо срочно похудеть или сменить маленький «Рено» на что-то более комфортабельное. Нора никогда не говорила, почему она дала своему кафе название «Уют». У Норы не было детей.
В кафе «Уют» работали тогда только одна официантка, которую звали Анжелика, и одна повариха с сыном. Анжелике было двадцать восемь лет. Ухажеров у нее не было. Она была худая, некрасивая, но с какой-то обаятельной и доброй улыбкой. Завсегдатаи кафе называли ее «ахпер Анжик[70]», но Анжелика никак не обижалась на это, хотя и нельзя сказать, что это ей нравилось. Не нравилось Анжелике еще и то, что тетя Нора все время ей говорила:
– Присматривайся, к клиентам, может, и подцепишь кого-нибудь.
Анжелика всегда на это отвечала:
– Да ладно тебе, тетя Нора, перестань.
И Нора тогда бормотала под нос:
– Вот дурочка-то. Молодая ж пока… потом поздно будет!
Нора знала, что Анжелике нравится сын поварихи. Ему было под тридцать, и его звали Давид. В кафе «Уют» он разделывал мясо, менял диски в магнитофоне и готовил шашлык, кебаб, шаурму – и все это один, сам. Мать его, женщина шестидесяти пяти лет, которая все время молчала и у которой на ногах некрасиво вздулись вены, одна пекла булочки, пирожки, пирожные и лагмаджо.
В кафе «Уют» столики были маленькие, деревянные, с резными ножками, квадратные. На каждом из них была лампа с розовым абажуром, синие или красные скатерти в белых квадратиках, черные пепельницы и металлические салфеточницы… Столики стояли у стен, и центр залы был свободен…
Даже не выпив утренний кофе, Ваге Саакян собрал портфель, взял сигареты и ушел. Он спустился по Проспекту вниз, зашел в сквер перед Консерваторией, сделал круг и пошел в сторону кафе «Уют». Там он оставался до шести часов вечера, говоря жене своей Тагуи, что идет в редакцию журнала. На самом деле сорокашестилетний писатель сбегал в кафе «Уют», чтоб писать роман (естественно, гениальный).
Ваге Саакян тем утром поздоровался с Давидом, который стоял у входа в «Уют» и курил. Потом прошел внутрь заведения и сел за свой любимый столик. Пока он доставал из сумки папку с бумагами, к нему подошла Анжелика, «ахпер Анжик». Она ему в тот день показалась особенно некрасивой, и он заказал кофе и булочку.
Анжелика мрачно ушла за стойку и почти сразу же вернулась с чашечкой кофе и горячей булочкой на тарелке. Ваге Саакян сразу же сделал два-три глотка кофе и съел почти всю булочку. Он подумал о матери Давида, поварихе. У нее было варикозное расширение вен, и, наверное, ее ноги очень болели; но ей все равно весь день приходилось стоять у плиты.
Из книги было уже написано двадцать пять страниц, но он все равно не знал, о чем она будет. Ваге Саакян опять, как и всегда, решил для себя две вещи: писать только о том, что он знал досконально, и о том, что он любил. В конце концов, какая разница? Не получится роман – получится рассказ. И то хорошо. На рассказах, конечно, не разбогатеешь… Пока что в его писанине ничего не происходило. Не было даже героев или персонажей. Был просто город. Город, куда он любил уезжать с родителями в детстве и о котором мечтал теперь, зная, что больше никогда не удастся поехать туда снова. Он подумал об этом теперь, и вдруг ему стало тоскливо… Вдруг он понял, что город этот (не тот, что был в детстве, а этот, в котором он прожил сорок шесть лет и который теперь варился под солнцем) – его тюрьма и он из нее больше никогда и никуда не вырвется… Ведь больше никогда!
– Анжелика, принеси мне, пожалуйста, еще кофе. Что-то сегодня не пишется.
– Вы думаете, кофе поможет?
– Бальзаку помогало… Что ты смеешься, Давид?
– Ты разве Бальзак, дядь Ваге??
– Нет… И перестань меня называть дядей.
– Я принесу вам еще кофе, – сказала Анжелика. – Только перестаньте столько курить. Это вредно.
– Хорошо, Анжелика.
И вот тогда в кафе вошла девушка. У нее была короткая стрижка, короткая майка, короткая юбка и маленький рюкзачок. Пальцы ее были в колечках, кисти – в браслетах, шея – в цепочках и кулонах. Одетой как тинейджер девушке тем не менее был двадцать один год. У девушки были большие карие глаза.
Войдя в кафе, она посмотрела на стены, расписанные стихами, и расхохоталась:
– Аствац им! Вот стихи Аполлинера, вот Верлен, Бодлер, Хаям… Севак, Шираз, Терьян. Это поразительно! Вы работаете в этом кафе? Чья идея писать на стенах кафе стихи?!
– Нет, я не работаю в этом кафе. Можно сказать, что я вообще не работаю. Пишу для литературного журнала. Я писатель, – ответил Ваге Саакян.
– Вы писатель и пишете книгу?
– Хочу написать хороший роман.
– Вот мне повезло! О чем будет роман?
– Не знаю… А вы кто?
– Меня зовут Лилит. Так вы писатель?
– Говорят. У меня даже удостоверение есть… Почему вы смеетесь?
– Ничего, не обращайте внимания. Просто я знаю, кто вы. Вы – Ваге Саакян.
– А вас как зовут?
– Я же сказала: Лилит.
– И что же вы хотите от меня, Лилит?
– Чтоб вы написали книгу. Обо мне.
– Что за бред?
– Вы испугались?
– Нет… Я вас не знаю совсем.
– И не узнаете никогда.
– Что?
– Простите, что я вам помешала. Я сейчас же уйду. Можете выпить мой кофе. Я не притронулась…
– Почему вы уходите?
– Прощайте!
26
Через два дня она вошла и улыбнулась. Поздоровалась с его друзьями, с которыми он сидел в редакции новооткрывшегося литературного журнала и обсуждал что-то. Сурен Багдасар, его друг, главный редактор представил ее:
– Наша молодая сотрудница. Лилит. Умница и красавица. Совсем недавно начала работать у нас.
И Лилит тогда снова улыбнулась. Ее улыбка показалась Ваге Саакяну, как и два дня назад, какой-то необычной, не такой, какие он видел на лицах девушек, умеющих улыбаться.
Через день он снова пришел в редакцию, в Союз писателей, на проспекте Баграмяна. Девушка с мистическим именем Лилит была одна.
– Все ушли на похороны, – сказала она.
– А я оттуда сбежал. Там очень много стариков.
– Вы же тоже почти старик…
– Да мне-то пятидесяти еще нет! Мне всего сорок шесть! – рассмеялся Ваге Саакян.
– Хотите кофе? – спросила Лилит. А потом еще: – Вы подождете парона Багдасара?
– Сурен Багдасар… Звучный псевдоним придумал себе твой шеф. А ведь совсем еще недавно был Айказом Суреновичем Багдасаряном… Нет, не буду его ждать. Он и не скоро вернется с похорон и поминок. Если вообще вернется. Его, как всегда, выберут тамадой, и он наклюкается, как последняя свинья. От кофе не откажусь.
Лилит стала варить кофе в электрической кофеварке, которая почему-то потрескивала, предвещая, очевидно, свою скорую смерть.
– Надо сказать нашему с тобой общему шефу, чтоб купил новую кофеварку, – сказал Ваге. – Эта скоро испортится. Еще, говорят, они взрываются прямо в руке.
– Скажите, пожалуйста, честно. Вы пришли из-за меня? – спросила вдруг Лилит, прервав его.
– Да…
– Я так и подумала, – развеселилась Лилит. – Но зачем?
Он ответил:
– Мне как-то трудно сейчас внятно сформулировать причину, но я именно пришел, чтоб увидеть вас, то есть тебя. Ты мне очень понравилась.
– Но вы же видите меня только в третий раз в жизни. Вы в меня влюбились? – спросила Лилит несколько простодушно и вдруг стала кричать: – Я вам не верю! И вы не хороший! И вы лжете! Зачем я вам? У вас жена! И репутация ваша всем известна! Меня тошнит от вас!
– Какая репутация?..
– Писателя-повесы. Дон Жуана. И что вы любите младше себя намного…
Ваге Саакян оцепенел. Минуты две сидел, как кипятком ошпаренный, потом закурил. Лилит разлила по треснутым чашкам кофе, села по другую сторону журнального столика в кабинете Сурена Багдасара и тоже закурила.
– Оставьте меня в покое, пожалуйста, – сказала она тихо. – Все равно вы никогда не будете моим.
– Но почему?! И что за вспышка только что была?
– Вы женаты… Слышите? ВЫ НИКОГДА НЕ БУДЕТЕ МОИМ!
– Никогда бы не подумал, что ты куришь.
И тогда Лилит заплакала. А потом так же неожиданно заулыбалась:
– Я не такая уж и маленькая. Я намного старше, чем вы можете предположить. Мне двадцать один год.
– Хорошо, что не сказала что-то еще. С учетом моей репутации, как ты выразилась. Спасибо!
Лилит рассмеялась:
– Сурен Багдасар говорит, что вы гений. Это правда?
– Ну, может, Сурен Багдасар – дурак, откуда нам знать? – попытался пококетничать Ваге Саакян.
– Конечно, дурак, – согласилась Лилит. – Но в этом он прав. Вы – гений.
– Так ты читала мои книги?
– Неужели вы думаете, что в Армении есть кто-то (пускай даже только из филологов, кем я и являюсь), кто не читал вас? Так знайте: нету! И еще Ара Маноян говорит, что вы из нынешних самый настоящий.
– Подожди… Ара Маноян?
– Да-да! Тот, который ушел от всех, когда умер Грант, и стал отшельником, – весело ответила Лилит.
– Ты знаешь Манояна?!
– Да! – Лилит рассмеялась.
– Гжвем![71] Подумать только!
– Поцелуйте меня…
– Что?..
– Вы прекрасно все слышали!
– А как же «вы меня видите в третий раз в жизни»? Как же «репутация»? Как же все это вот?
– Вы дурак?
Репутация… Ваге Саакян не помнил, с чего это началось. Но он помнил, с какой именно мысли.
Вроде все было хорошо. Он был уже известен. Был женат, родил сына, и, казалось, все шло, как надо (если не считать того, что сын был инвалидом), тихо, спокойно, размеренно, но он вдруг понял, что не может больше так жить. Причем самое отвратительное было то, что мысль эта пришла ниоткуда и без видимой причины. Просто надоело жить. Вот и все. И писательство больше не доставляло радости, как раньше. Теперь ему казалось, что все, написанное до этих пор, фальшиво, неинтересно, пресно. Самое верное в данной ситуации, как ему казалось, было, конечно, покончить с собой. Но Ваге Саакян так и не решился (совсем как Лилит). И презирал себя за трусость.
Вообще, он не понимал, в чем дело. Взъелся на жену, рыжую и голубоглазую Тагуи, которую на самом деле любил (еще тогда все же любил), стал невнимателен к сыну-калеке и в результате – почти перестал ночевать дома и все чаще думал о том, что жизнь, наверное, так и пойдет до конца – неинтересно. Почему-то всю жизнь ждешь, ждешь чего-то, но со временем понимаешь, что бессмысленно было ждать, думал он, и терзал себя попытками выжать из себя шедевр. Но шедевр не рождался, и уже понятно было, что нужно помереть. Однако помирать, видимо, не хотелось, и поэтому появилась репутация. Женщины. Очень много женщин.
Было уже лето. Не это, то, другое лето, что было после апреля. С самого утра ничего не хотелось делать из-за жары, обрушившейся на Ереван. В тот день Лилит должна была прийти к нему в берлогу, как он ее называл, – однокомнатную квартиру, которую он снимал недалеко от Площади, на Тиграна Меца. Но Лилит опаздывала. Ваге уже начинал беспокоиться. Выключил свой Pentium II (казалось, от компьютера становится еще жарче), стал ходить из угла в угол, то и дело подходил к окну, смотрел на улицу, машины, людей. Видел, как полуденная усталость, исходящая от машин, людей, даже деревьев и стен зданий, поднимается все выше и выше и застилает собой небо. И от этой жары нельзя было убежать. Жара была со всех сторон, как в котле с кипятком, и люди лишь чувствовали, как плавится под ногами асфальт.
Տէր, ողորմեա՛.
И вдруг!
– Вы меня ждали?
Лилит светилась каким-то особым светом. Казалась красивее, хотя это и было невозможно. Весела, насмешлива, иронична и в то же самое время очень нежна. Так нежна, как никогда раньше или позже не была…
– Вы меня ждали? – снова спросила она.
– Почему ты опоздала? – спросил Ваге Саакян.
– Покупала вам подарок.
– Какой? Зачем? Мне ненужны подарки.
– А вы откройте, – сказала Лилит и отдала ему продолговатую коробочку, завернутую в кальку, с бумажным бантиком.
Это был паркер с «золотым» пером.
– Но это же очень дорого!
– Вовсе нет! И потом мне некуда тратить деньги, которые я получаю на работе… – И не удержалась, добавила: – В отличие от вас.
– Но у меня же не день рождения!
– Вы глупый, хоть и писатель. Разве для того, чтоб делать подарок, нужен повод? Этой ручкой необязательно писать. Просто держите ее при себе. Достанете ее из кармана, меня вспомните, когда меня уже не будет.
– Но я же не смогу тебе сделать такой же подарок. Он дорогой.
– Такой – нет. Но другой – да.
– Какой именно?
– У меня мечта. Погулять с вами по городу. Или вы меня стесняетесь?
– Нет, что ты!
Лилит приготовила кофе, они выпили и вышли погулять по городу, несмотря на жару. Несмотря на его многочисленных знакомых, которые останавливали их, здоровались, улыбались…
– А вы действительно меня любите?
– Конечно! Конечно! – заволновался пятидесятилетний Ваге Саакян. – А ты? Скажи, ты меня любишь?
– Я не люблю вас, – ответила Лилит, как и всегда отвечала. – Мне нельзя вас любить. Вы женаты. Вы разве забыли? – Потом вдруг расплакалась, прямо на улице. – Почему любовь всегда невозможна? – А потом, так же как и всегда неожиданно, рассмеялась: – Я заколдовала вас. И я всегда буду вас преследовать. Вам все время будет казаться, что я иду за вами, но вам нельзя будет повернуться и посмотреть. Но если вы все же повернетесь, вы не сможете меня увидеть. Я буду призраком.
Они гуляли по Еревану в первый и последний раз, и, когда вернулись в его однокомнатную квартиру, она сказала:
– Спасибо за подарок!
И они в тот день «делали секс» с особой нежностью.
А потом главный редактор журнала Сурен Багдасар сказал Ваге Саакяну, что нужно написать большую статью о Гранте для журнала. И добавил:
– Ты ведь все-таки получаешь зарплату. Ты, надеюсь, это не забыл?
– Но как же, друг? Ты же знаешь, что я пишу книгу! Наконец-то пишу! У меня наконец-то стало получаться после большого перерыва, – ответил, задыхаясь от злости, Ваге Саакян.
Сурен Багдасар холодно усмехнулся:
– Ты думаешь, твоя книга меня теперь интересует? Так знай: нет! Я не намерен платить тебе зарплату только потому, что ты ебешь мою молоденькую секретаршу!
И Ваге Саакян ушел, заявив, что больше не будет работать на журнал. А Сурен Багдасар, вытирая окровавленный нос, кричал ему вслед, что упрячет Ваге в тюрьму.
Через два дня с Ваге Саакяном случился первый инфаркт, и с Лилит они встретились лишь два месяца спустя.
– Знаешь, о чем я подумал? Что я вот так могу неожиданно умереть, и ты о моей смерти узнаешь из газет или в редакции.
– Вы говорите глупости! И еще я считаю, что нам надо расстаться. И это я не хочу жить. А вы должны!
И опять было лето. Все время лето, и время, казалось, остановилось в этом лете, этим летом, тем летом и другим летом тоже. И они продолжали встречаться.
27
– А это что за старики? Это в Цицернакаберде[72]! Интересная фотография… – сказала Лилит однажды, когда рассматривала альбом его фотографий.
– Хорошо получилось, правда? Большой старик стоит, держа в одной руке зонт, а другой рукой полуобнимая, поддерживает маленького, худого старика. И оба смотрят на Вечный огонь… В прошлом году приезжала делегация на Конференцию. Иностранных писателей. Так вот. Эти двое попросили меня отвезти их в Цицернакаберд. В Музей Геноцида армян, к Вечному огню, и все такое… Вот этого маленького, худенького старика видишь? Это Аарон Розенталь. Я с ним познакомился еще в Вашингтоне. Помню, тогда нас, всех приглашенных повезли в Музей Холокоста. Я поехал со всеми, но в Музей не зашел. Аарон Розенталь – профессор университета – был очень удивлен этому. Я объяснил, что мне будет тяжело, что я не хочу, и действительно остался стоять у автобуса.
«Не понимаю», – сказал Аарон Розенталь и, качая головой, зашаркал тоненькими нетвердыми ножками к входу в Музей… И вот в прошлом году, осенью была Конференция филологов и писателей у нас. И Аарон Розенталь и Герхард фон Мецц – второй старик, высокий, крепкий – попросились опять в Музей Геноцида армян, хоть они там уже побывали накануне…
– Эту фотографию делали вы? – спросила Лилит.
– Да. В тот день все время шел дождь. Даже пахло снегом. И еще где-то сжигали опавшие листья… Несмотря на непогоду, мои филологи не отказались от похода в Цицернакаберд, и – представь этих стариков, большого и маленького, под общим зонтом – героически преодолели подъем холма. Мы зашли в Музей. Гид все рассказала, все, как и нужно, показала документы, фотографии, а потом мы, опять под дождем, пошли к мемориалу, к Вечному огню.
– Знаете, Ваге, – сказал мне Аарон Розенталь по дороге. – Всю мою родню уничтожили нацисты в разных концлагерях. Брат и я попали в Анхау. Брат вскоре умер, а я выжил. Чудом. У меня врожденная анальгезия – это когда нет чувства боли… Этим заинтересовались медики концлагеря Анхау…
– Вы, может, знаете, Ваге, – продолжил уже Герхард фон Мецц. – Концлагерь Анхау известен тем, что там нацисты проводили медицинские эксперименты над заключенными. Цель – управление поведением человека. Даже по приказу самого Гиммлера главный врач Анхау изучал воздействие холода на человека, и тут маленький еврейский мальчик с аналгезией оказался очень кстати… Вот почему он выжил. Кстати, правильный подход к гипотермии так и не был найден.
– Ладно, Герхард, не будем об этом, – сказал Аарон.
Герхард фон Мецц покачал головой:
– Я только одно хочу сказать вам, Ваге, может, вам это, как армянину, покажется важным… Мой отец, оберштурмбанфюрер СС Мартин Готфрид фон Мецц был комендантом лагеря Анхау… причем дважды – в 1942–1943 годах, а потом и к концу войны. Казнен судом Анхау через повешение 29 мая 1946. Вот так. Я, как известно, филолог. А с Аароном мы случайно познакомились на одной из конференций в Филадельфии. И с тех пор путешествуем вместе, и на конференции ездим вместе, хоть и живем в разных странах – он в США, я – в Германии…
– Мы дошли до мемориального комплекса и по ступенькам спустились к Вечному огню. Мои старики возложили цветы и замерли, глядя на огонь. Тогда-то я и отошел на другую сторону круга и сделал это фото. Большой старик стоит, держа в одной руке зонт, а другой рукой полуобнимая, поддерживает маленького, худого старика. И оба смотрят на Вечный огонь… и… знаешь… никогда я еще не чувствовал себя таким одиноким! Мне очень хотелось, чтоб меня обняли и… поддержали… Глупо, да?
– Нет… – сказала Лилит.
– Знаешь, когда мы по ступенькам с другой стороны стали спускаться, Аарон Розенталь мне сказал: «Ваге, я, по-моему, понял, почему вы не захотели заходить в Музей Холокоста в Вашингтоне…» И потом мы молчали, почти до самого такси, которое нас ждало у противоположного склона холма Цицернакаберд.
– Вы думаете, он имел в виду ваше это одиночество? – спросила Лилит. – Наше это одиночество?
– Не знаю, – ответил Ваге. – Пошли пить кофе!
Потом прошли пять лет. Целая жизнь в пяти секундах.
И они встречались на съемной квартире его на улице Тиграна Великого, хотя уже пятидесятилетний Ваге Саакян все больше чувствовал, что в той квартире, которую он снимал, становилось холодно, неуютно, казалось, грязно… В один из тех последних дней он это как-то остро все почувствовал. Он оделся, подошел к окну, закурил.
Гора была скрыта дымкой или туманом, и ее нельзя было увидеть из окна. Он просто знал, что она прямо напротив, очень близко, хоть и недосягаемо далеко, по ту сторону границы, и даже чувствовал ее тяжелое и в то же время невесомое присутствие. Он хотел поговорить с Горой, как это делал всегда, когда чувствовал себя очень одиноким, но она словно скрывалась от него, и он почувствовал себя брошенным, отвергнутым, покинутым старым другом…
Он стоял у окна, курил и думал о Горе; жалел, что ее не видно.
Он не смотрел на Лилит, которая все еще тяжело и прерывисто дышала, закрыв глаза и вытирая слезы. Он знал, что это были не слезы боли, а слезы наслаждения…
Когда Лилит перестала всхлипывать и, успокоившись и все еще продолжая лежать, тоже закурила, он подумал, что нужно будет не забыть купить хлеба и колбасы – он вдруг почувствовал страшный голод. Он вдруг подумал о Тагуи, о сыне-инвалиде… Подумал о том, что ничего не почувствовал. Он вообще в последнее время мало что чувствовал…
– О чем вы думаете? – спросила Лилит.
– Ни о чем, – ответил Ваге и сразу же начал думать о том, какого черта он делает в этой квартире, с Лилит… И вообще: какого черта? И ему вдруг очень захотелось убежать. Вот так: бросить Лилит тут, на кровати, голую, накинуть на себя куртку и сбежать. Оказаться дома, в тепле, поесть.
Лилит стала одеваться, и он не хотел смотреть на нее. А только – поскорее сплавить ее и пойти домой…
Ваге Саакян знал, что в этот вечер он будет несколько рассеян, не сможет ничего делать и пораньше ляжет спать и заснет… А утром опять будет ждать от нее смс.
– Брось ее. Она будет тебя постоянно угнетать, – говорил Тигран своему другу. Тиграну почему-то всегда не нравилась Лилит.
Осенью, в тот последний ноябрьский день Ваге Саакян и Лилит долго просидели в «Gusto», говорили, потом встали и ушли. Оба кофе были выпиты, но пирожное осталось нетронутым. Пепельница была полна пепла и окурков. В пепельнице была еще скомканная пачка от сигарет. У него была такая привычка: вынимая последнюю сигарету, комкать пачку. Ваге нравилась эта привычка, но в тот последний день, в «Gusto» он это сделал абсолютно машинально.
Они долго сидели, говорили и теперь встали и ушли. Опять пошел дождь. И все опять стало мокрым и слезливым. Минут через десять Ваге Саакян, купив сигареты, вернулся опять в «Gusto». Улыбающийся официант в черном фирменном фартуке подошел к нему.
– Принесите мне пиво. Самое горькое, что у вас есть.
В тот самый последний осенний день, рано-рано утром, вместо привычной «Нам надо расстаться», Лилит и написала в смс Ваге Саакяну: «Мы расстаемся». И они встретились, чтоб пойти в «Gusto» и – расстаться.
А через два дня все узнали, что скончался старый, очень старый писатель Ара Маноян. Он прожил отшельником, в полном одиночестве пять лет. Почти целую жизнь в пяти секундах – в старой полуразрушенной крепости, у деревни Паг, на вершине одного из холмов, окружающих древний городок Дзорк.
28
Ветер с вечера поднялся. Рвет листья на деревьях, метет пыль холодную по улицам, будто готовится к снегу. А небо чистое, в звездах, и звезды все яркие, словно прочищенные содовой настойкой столовое серебро. Говорят, когда звезды ярко светят, будет снег…
Неужели будет снег? И неужели все умрет вместе с первым выпавшим снегом? И когда выпадет этот первый снег и похоронит под собой все?
Снега пока еще нет, но город уже давно изменился.
Аствац им! Что стало с улицами моего города? Что стало с деревьями моего города? Что стало с людьми моего города?
Куда подевалось веселье прежнее? Куда подевались песни и крики детей? Куда подевалось пение птиц?
Исчезло все вместе с осенью. Умерло все вместе с осенью.
Осень умерла, и вместе с осенью умерли улицы моего города, умерли деревья моего города, люди моего города. Умерли веселье прежнее, песни и крики детей, пение птиц…
Вместе с осенью умерла любовь моя.
И он подумал: в который раз осень, в который раз серое небо, в который раз желтые листья и в который раз именно осенью умирает любовь.
Любовь почему-то всегда умирала осенью, и от этого никуда нельзя было деться. И он почему-то знал, что и на этот раз эта любовь умрет осенью. Вот так. И еще он подумал, что они оба не смогли сохранить, сберечь свою эту любовь, хотя и делали все возможное и даже невозможное. Делали все, чтоб никто не узнал об этой любви…
Как они ревностно оберегали ее! Как заботливо кутали ее в теплое одеяло, прижимая ее к груди, словно маленького ребенка!
Хотя вся их любовь была сплошным прощанием. Они все время прощались, словно всегда знали, что придется расстаться. Но только не знали, когда это случится. И лгали себе и друг другу, будто готовы к этому прощанию… Но прощанию никогда нельзя подготовится заранее, не так ли?
За это время они прожили и пережили то, что обычно людям не удается прожить и пережить за всю жизнь. Вот так. И он шутил, что они этим могут гордиться, но как-то выходило невесело, и она еле сдерживалась, чтоб не расплакаться.
И она тогда говорила:
– Я ни о чем не жалею. – Потом снова: – Я ни о чем не жалею. Ведь мы с самого начала знали, что так будет, но пошли на это, и я не жалею.
И он вздыхал:
– Я тоже.
Теперь можно было лишь задавать вопросы такие: встретятся ли они когда-нибудь в этой жизни? Какими они будут тогда, если встретятся? Ведь может случиться так, что они не узнают друг друга. Нет! Узнают! Как не узнают?! Ведь это она, только она умеет так смотреть, так говорить, так молчать… Эти ее молчания, аствац им! Потому что решила для себя, что не имеет права говорить.
И еще: КАК ОН ХОТЕЛ, ЧТОБ ОНА СКАЗАЛА!
А она и говорила: разве ее это молчание не стоило сотни, тысячи слов?!
Им просто казалось, что они не смогли сберечь свою любовь, на самом деле они не сдались. Просто она попросила осени, как высшей милости, о казни. Ведь сам он не мог, сами они не могли решиться. И осень должна была все решить за них.
И очередной лист полетел на асфальт…
Две выпитые чашки кофе на белом столе, черная пепельница с окурками, худой диван, жакет на вешалке.
Посмотри.
Опять пошел дождь. И все опять стало мокрым и слезливым. И снова подул ветер. Но не сильный и какой-то уставший. Двое – мужчина и женщина – оба одетые в черные пальто, в черных шляпах и черных перчатках, шли рядом; единственным белым был платок в руке у женщины, и она время от времени вытирала слезы. И сморкалась. Женщина взяла под руку мужчину, а мужчина курил сигарету за сигаретой. Они не разговаривали. Только шли вперед, и женщина то и дело вытирала слезы и всхлипывала.
Какие-то черные люди были впереди. Они на плече несли гроб, тоже весь черный; он был закрыт, и не видно было, кого хоронят. Женщина и мужчина шли за гробом, и никого больше не было. Ведь только мужчина и женщина знали, кто умер и кого хоронят в этот последний осенний день. На кладбище было тихо и тоже никого не было. Далеко летали вороны и слышно было, как время от времени они кричали.
Посмотри.
Наконец эта маленькая процессия дошла до могилы. Видно было, что земля замерзла и ее, могилу эту, вырыли недавно совсем, может быть утром. Те, кто нес гроб, опустили его на край могилы и предложили мужчине и женщине проститься. Мужчина и женщина растерянно переглянулись: они не понимали, как проститься, потому что гроб был уже закрыт. Мужчина взмахом руки приказал опустить гроб в яму, и всхлипывания женщины стали громче. Когда гроб с глухим стуком опустился на дно могилы, его начали засыпать землей. Мужчина расплатился с ними и вместе с женщиной стал уходить. Мужчина закурил новую сигарету.
Посмотри.
Двое – мужчина и женщина – оба в черных пальто, черных шляпах и черных перчатках шли рядом; единственным белым был платок в руке у женщины, и она время от времени вытирала слезы. Они не разговаривали. Только шли вперед. Выйдя за ворота кладбища и оказавшись на какой-то улице, они остановились и повернулись друг к другу лицом. И посмотрели друг другу в глаза.
Посмотри!
Ты ведь узнаешь их? Правда ведь узнала?
А потом они простились. Очень просто, пожав друг другу руку. Потом разошлись в разные стороны и исчезли за рамкой раскрытых ворот кладбища.
Посмотри.
Никого нет в рамке раскрытых ворот кладбища, куда мужчина и женщина ходили хоронить свою любовь. Только автомобили какие-то проезжают в разные стороны.
Ваге Саакян.«Прощание»
Часть четвертая
29
Уже несколько суток моросил дождь. Перестанет на десять-пятнадцать минут, потом снова начнет моросить. И так бесконечно. И влажно было все, мокро, в капельках, и дрожали листья на деревьях, и еще как-то очень грустно пахло – осенью. И вроде не очень было пока холодно, но все равно: пахло прошедшей любовью. Осенью всегда пахнет любовью, ушедшей, потерянной, покинувшей… И хотелось вспоминать. Но было ли то все, о чем он теперь вспоминал? Не фантазии ли это были? И он сомневался теперь: было ли?
Дождь стучал по стальным крышам гаражей во дворе, сипло кашляли водосточные трубы, и слышно было: проехал автомобиль – мокрое шипение по асфальту. И была глухая ночь, и немного туман…
Было ли?
Нет, не было. Ничего не было! Все-то он придумал: прогулки по улицам Еревана, листопад, скверы, скамейки, посыпанные красно-желтыми листьями, диалоги, диалоги – все он придумал, все сочинил.
А были лишь ее глаза, смотревшие каждый раз внимательно, о чем-то явно говорящие. И все в нем однажды перевернулось, когда он понял, о чем эти глаза говорят. Но он не сказал ни единого слова, он молчал. Боялся, трусил: сломать свою уже устоявшуюся жизнь? Да никогда!.. А Лилит смотрела, ждала – сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь, январь, февраль и весь март… Он не смог победить страх, он не смог пересилить трусость. Когда же он, казалось, решился, ее уже не было. Она ушла…
Дождь затихал, потом вовсе перестал, но Ваге знал: через десять-пятнадцать минут он снова начнет моросить.
А хотелось того бесконечного лета и бесконечного Солнца…
Потом встречали Новый, 2008-й год. Там же, в редакции журнала. Тамадой торжественно был избран главный редактор Сурен Багдасар. И было весело, даже слишком. И все потом танцевали, бесились, пили вино, водку, шампанское, быстро пьянели, целовались, не ощущая вкуса поцелуя, высоко задирали ноги, тяжело дышали. И сначала было много света, потом слишком мало света, а потом – слишком мало воздуха, и громкая музыка заглушала все, даже биение собственного сердца…
Ваге Саакян сидел за столиком, на котором были только бутылка шампанского, бокал и пепельница. Он был достаточно пьян, чтобы слышать биение собственного сердца, но все остальное он видел и слышал, и все, что он видел, не волновало его. Он только очень хотел, чтоб Лилит пришла… Шансов на то, что вот теперь откроется дверь и войдет она, не было никаких, но он все равно надеялся. Человек всегда надеется, даже если уже перестал верить, и вот он надеялся, что она придет.
Время от времени к его столику подходили женщины – пьяные, потные, тяжело дышащие, – звали его танцевать, но он показывал на сигарету: мол, докурю и приду и продолжал сидеть, пил шампанское и смотрел на веселящихся.
Когда уже шампанское закончилось, он подумал, что нужно идти домой, но оставался сидеть: а вдруг она все же придет? И он отвечал себе: «А почему она должна прийти-то? Ведь когда они расстались, она уволилась». И сам же отвечал: «Потому что я очень-очень ее жду…» И вдруг неожиданно жалостливо защемило под сердцем: «Я очень тебя жду…»
Он ушел домой, когда никого уже не было: уже никто не танцевал, никто не целовался, никто не пытался услышать биение собственного сердца.
А небо было чистое, ясное, в звездах, и он шел и смотрел на звезды, но потом опустил голову. Он вдруг понял, почему бывает страшно, когда долго смотришь на звездное небо: звезды просто убивают своим равнодушием, своей безразличностью, своим холодным светом и тем, что они так далеки. Человеку страшно видеть столько безразличия, страшно осознавать, что он не нужен ни одной из этих звезд и они будут так же висеть над Землей, когда он умрет. Единственное, что утешало, это мысль, что некоторых из этих звезд уже давно не существует и мы видим лишь свет, доходящий до Земли…
Он вошел в свою пустую темную квартиру, которую снимал, и сразу же, не раздеваясь, пошел и лег на кровать, свернувшись калачиком.
Так он провел еще одну ночь, как и многие другие ночи…
И однажды они случайно встретились. И это было почти что чудо, и он не поверил даже сначала, что это Лилит, подумал, что показалось, но потом, когда они поговорили… Он старался быть веселым, пытался шутить, а когда понял, до какой степени ее глаза похожи на две далекие звезды на черном, ночном небе, он, не попрощавшись, ушел. Когда она сказала, что выходит замуж, он ушел.
И он подумал, что счастлив был тогда, когда еще надеялся, что она придет. А теперь уже надеяться было нечего. Надежда умерла тогда, когда они случайно встретились… И тогда наступило абсолютное одиночество.
Одиночество – это когда вдруг осознаешь, что многих звезд уже давно не существует и до нас доходит лишь их свет. Не так ли?
Говорили потом, что Лилит вышла замуж за какого-то еврея, который путешествовал по Армении, и переехала к нему жить в Гоа. А у Ваге Саакяна еще долго было чувство, что Лилит его не отпускает.
Послушайте! Иногда нам кажется, что мы знаем человека. Нам кажется, что мы можем читать человека, как книгу. Что он весь как на ладони. Мы думаем, что увиденные нами поступки человека – то, что мы заметили, – дают нам полную картину, полное описание его. Это ложь! Человек намного глубже. О каком-то мы можем сказать: весельчак; о другом – мрачный, и все! Ярлык уже прикреплен. Но как же мы ошибаемся тогда! Ведь мы говорим «весельчак этот человек» лишь постольку, поскольку мы не видели, как этот человек грустит, а это уже не полное его описание получается… Понимаете? Согласны?
Ecce homo!
Он прошел перекресток Проспекта и Московской улицы и вошел в сквер перед Консерваторией. Сел на скамейку, положил рядом с собой сумку, достал сигареты и закурил. Ему было пятьдесят, и это была довольно-таки мрачная личность. Редко можно было его видеть улыбающимся, не говоря уже о том, что никто не слышал, как этот человек смеется. Одет он бывал всегда в один и тот же костюм, носил одну и ту же сумку через плечо – такие носят обычно работники офисов или компьютерщики. Понятно, что мало кто хотел с таким человеком общаться. К пятидесяти годам у него не осталось друзей, не осталось и знакомых: он со всеми перестал общаться. Одинокое время наступило тогда. И вообще: с конца нулевых годов наступили одинокие времена. Потому что все уехали. Все близкие. Вот и Тиграна, его друга уже не было, и невозможно было больше заявиться к нему запросто и выпить тутовой водки. А неблизкие остались. Были жена, рыжая – ареви ктор – Тагуи, к которой он был равнодушен, да сын-инвалид, который сам был к нему равнодушен. Вот и все. Этот человек был абсолютно одинок. Все это видели, но то отталкивающее впечатление, которое этот человек оставлял, не позволяло никому даже посочувствовать ему или пожалеть. Впрочем, ни в каких сочувствиях этот человек, только что севший на скамейку в сквере перед Консерваторией в Ереване, казалось, не нуждался. Он был полностью апатичен; казалось, бросишь в него камень, так он и не прореагирует. И таким он был весь день. Он смотрел по сторонам, но, кажется, ничего и не замечал. Даже мальчика, который подбежал к нему за своим мячиком, предательски покатившимся «совсем не туда, куда надо»…
Докурив сигарету, он встал и направился в сторону Оперы. Теперь он держал путь уже домой.
Дома? Что дома! Дома он поел, потом сел перед телевизором и стал смотреть на экран. Тагуи была все еще красивой женщиной, нашедшей смысл жизни в своей работе и в сыне. А мужу, которого она действительно любила, она была уже не нужна. Конечно же, нашлись добрые люди, которые ей все рассказали про Лилит. Теперь она сидела рядом с ним и читала один из тех модных в то время детективов, что стряпали в огромном количестве солидные российские издания и которые нет-нет да просачивались в Армению через перекупщиковспекулянтов. Тагуи отложила книгу только тогда, когда началась по телевизору передача «Жди меня». Тогда человек, ее муж (вот человек!), писатель Ваге Саакян и спросил или, точнее сказать, выдавил из себя:
– Что нового?
– Да ничего, Ваге. Что могло случиться? – ответила Тагуи.
Пообедав – в одиночестве, на кухне, включив только радио, – Ваге вышел на балкон покурить. Уже становилось темно. Он курил и смотрел, как внизу проезжают автомобили, проходят люди, и, кажется, ни о чем не думал. Небо было уже черное, и только на западе еще оставалась светлая полоса облаков, освещенных недавно закатившимся солнцем. Потом Ваге пошел в спальню, лег на кровать и заснул… Он спал тогда, когда сын позвал его; спал тогда, когда Тагуи, посмотрев все возможные программы по телевизору, пришла и легла рядом с ним; он спал и тогда, когда она, дочитав до конца свой очередной детектив, потушила свет и заснула. Все это время Ваге спал.
А когда проснулся посреди ночи, ему вдруг показалось, что он умирает… Он знал, что давно умер, умер для внешнего мира, умер для знакомых семьи… но теперь он почувствовал, как умирает внутренне… Он уже знал наверняка, что больше ничего не напишет. Как Грант когда-то. И он прошел в кабинет, достал лист бумаги, закурил и стал писать:
«Царица[73]! Нашу совместную жизнь с большой натяжкой можно назвать совместной… Я все знаю, я знаю, как тебе было тяжело… Ты прочтешь это письмо и все поймешь. Поймешь, почему я был такой и – самое главное! – поймешь, почему я поступаю теперь именно так…»
Закончив писать довольно-таки длинное письмо словами «Прощай! Береги сына. И передай ему эту тетрадку. Я здесь писал ему о нем… Твой (прости!) Ваге…», он встал, выключил свет и пошел на балкон. Дул легкий предутренний ветерок, и, кажется, нечто светлое уже стало проглядываться там, на востоке. Он выкурил до самого фильтра сигарету и бросил окурок… Окурок, описав длинную дугу, упал все же не на газон с появившейся недавно зеленой травой, а прямо на асфальт, рядом с колесами бордового новенького соседского «мерседеса». Горел еще несколько секунд, потом потух. Ваге оделся потеплее и ушел. В свою съемную квартиру на улице Тиграна Великого. И больше никогда не возвращался. Только однажды, в последний февральский день 2008 года.
30
Утром ты проснулся от странного чувства, словно кровь в твоих жилах стала течь быстрее, и было какое-то волнение, и ты позвал меня – я сегодня пришел к вам с мамой рано-рано утром, – и я помог тебе одеться и усадил на твой Трон с черными колесами. На нем ты поехал в ванную и умылся, а потом позавтракал на кухне: мама испекла пирожки с картошкой. Ты очень любишь пирожки с картошкой и жалеешь, что мама в последнее время их не часто готовит.
Ты теперь открываешь окно – все равно уже не холодно, – и ветер сразу ударяет тебя по лицу, и у тебя захватывает дух. Ты почему-то смеешься. Тебе нравится, что ветер треплет твои волосы, и тебе нравится еще, что пешеходы на улице тоже улыбаются ветру; наверное, у них от него тоже захватывает дух.
Наступила весна! Как всегда, неожиданно, но почти всегда в одно и то же время, и Ереван стал освобождаться от холодной тяжести зимы.
Внизу гремит трамвай, в салоне которого горит грустный электрический свет. Раскачиваясь, трамвай сворачивает за дом напротив, куда ведут рельсы, и сыплет искрами. Ты знаешь, что там, за домом, остановка, где стоит много людей и ждет трамвая. Большинство из них вышло со спектакля Драматического театра.
По нашей улице по-прежнему идут люди. Еще не так темно, и сумерки еще не проглотили город. Наверное, люди идут к площади Оперы; наверное, там по случаю наступившей весны организован митинг.
На минуту ты сердишься и думаешь, что вот бы у них отняли ноги, и они ничего бы не знали, кроме вечного Трона, и никуда не могли бы идти… Но, боже мой, о чем ты думаешь?!
Тебе становится стыдно, и ты просишь прощения.
Ты просишь прощения у женщины в синем берете, которая ведет за руку малыша, совсем недавно научившегося ходить. Просишь прощения у самого малыша: ведь он не знает, что такое весь день сидеть в инвалидном кресле и только и делать, что спускать воздух в шинах и снова накачивать их…
Ты просишь прощения у вон тех ребят; ведь они сегодня идут на первое свое свидание, и там, у автобусной остановки купят по букету дорогих цветов и всю дорогу будут репетировать, как подарить их, но потом все равно все забудут, и сегодня у них будет счастливый день.
Ты просишь прощения у мужчины в сером пальто и очках; ведь он устал после работы и теперь идет домой и знает, что дома его ждут жена и сын, который с сентября только пойдет в школу. Он купил для сына краски и кисть; сын отлично рисует и, может, станет великим живописцем. Ты видишь из окна, что у ребенка на голове матросская бескозырка.
Ты просишь прощения у молодой пары; ты просто не расслышал, что они, прогуливаясь по улице, говорят о будущем ребенке; мужчина узнал об этом сегодня утром и теперь особенно внимателен к женщине. Ты просишь прощения и у ребенка, который должен будет родиться. Ты знаешь, что вообще не должен был допустить той страшной мысли, потому что ЗНАЕШЬ, как это месяцами сидеть на этом чертовом Троне…
И ты опять говоришь:
ПРОСТИТЕВСЕ!!!
Ты продолжаешь смотреть на улицу. Ты видишь, как по противоположному тротуару идет девушка. Ветер треплет ее длинные волосы, и она поправляет их. Вдруг она останавливается и смотрит в твое окно, но неожиданно становится так темно, что ты не можешь разглядеть ее лицо. Ты чувствуешь, что у тебя сейчас остановится сердце…
Ты зовешь меня – я, наверное, останусь ночевать у вас, после долгого, очень долгого отсутствия – и говоришь, что хочешь лечь. Я раздеваю тебя и на руках переношу в постель. Ты удивляешься, что никогда не задумывался о том, что, может быть, ты уже очень тяжелый и мне или маме трудно поднимать тебя на руки, но ты ничего не говоришь вслух, и я укрываю тебя одеялом и ухожу, а ты в уме просишь прощения и у меня…
Лежишь и смотришь на стены своей комнаты. Почему-то они кажутся тебе очень чужими, и ты не можешь с ними разговаривать, как обычно. Ты бы рассказал им все, что видел из окна, и они бы тебя поняли, как и всегда понимали.
Дверь в твою комнату открывается, и входит мама:
– Там осталось еще несколько пирожков, хочешь?
Ты киваешь, и она уходит, и ты слышишь, как она разговаривает со мной. И вдруг ты чувствуешь смертельную усталость и закрываешь глаза. Ты долго лежишь так с закрытыми глазами, но потом встаешь и прохаживаешься по комнате… Боже, почему ты не падаешь? И ты смеешься, и тебе очень весело. Весело потому, что ты теперь можешь ходить и теперь пойдешь к той девушке, которая посмотрела в твое окно, и скажешь, что у тебя есть ноги и ты можешь даже бегать, и она удивится тогда!.. В комнату опять входит мама. Ты стоишь у окна и видишь, как мама смотрит на тебя, ЛЕЖАЩЕГО В ПОСТЕЛИ. Ты хочешь сказать ей, что очень и очень ее любишь и просишь у нее прощения. Но прежде чем она поймет, в чем дело, ты открываешь окно и уходишь. До сих пор ты не понимал, что тебе надо лишь открыть окно и уйти; просто встать и уйти…
И вот теперь ты это уже понял.
Ты уходишь.
Ты ушел…
31
В ночь на первое марта 2008 года покончил с собой сын Ваге Саакяна и ареви ктор Тагуи. Звали его Вардан Саакян, он был инвалид с рождения, и ему совсем недавно исполнилось тринадцать лет, когда он покончил с собой. Никто не знает, сколько раз за всю жизнь бьется сердце у человека. Никто никогда не может это подсчитать точно. Но там, наверху, на небесах, куда мы все отправимся после смерти, знали: сердце его остановилось на 699 048 989-м ударе.
Տէր, ողորմեա՛. Տէր, ողորմեա՛. Տէր, ողորմեա՛.
Пока еще двадцать девятого февраля Тагуи чувствовала себя отлично, хоть и мало спала – проснулась ни свет ни заря и сварганила пирожки… Настроение было отличное, как говорится, боевое. Так чувствует себя человек, который принял генеральный план сражения. Она даже несколько раз улыбнулась, сидя в своем кабинете, когда пила утренний кофе.
Тагуи Борисовна работала в ведомстве, которое подчинялось одному из министерств. Она для своих сорока пяти лет была красивой, стройной и все еще могла произвести впечатление на мужчин.
Ареви ктор Тагуи любила своего мужа, писателя Ваге Саакяна, и знала его, как ей казалось, досконально, вдоль и поперек (во всяком случае в начальный период брака). Она всегда прощала мужу его некоторую непрактичность, инертность, прощала то, что он никак не участвовал в домашних делах. Ну, писатель, что с него возьмешь? Сначала то обстоятельство, что Ваге неизменно говорил: «Делай, как считаешь нужным, дорогая», бесило, но потом она привыкла и смирилась, тем более что с некоторых пор она научилась извлекать из этого выгоду. Она знала: что бы она ни предложила, Ваге ответит: «Делай, как считаешь нужным, дорогая». И даже было не важно, что Тагуи догадывалась, что Ваге просто не хочется спорить, доказывать свое мнение и все такое. Ваге был как рыба, предпочитающая плыть по течению. Это вполне устраивало Тагуи. Однако она иногда замечала, что в Ваге есть нечто, что ускользает от ее практического ума женщины, наделенной недюжинными деловыми качествами. И с этим она тоже смирилась: знала, что в тот потаенный уголок его сердца вход запрещен не только ей, но и всем другим. Несмотря на все это, Тагуи обожала Ваге, не представляла себе жизни без него, хоть и замечала, что браку их наступает конец, а когда он написал ей письмо и ушел, она и вовсе перепугалась не на шутку. Когда все это началось, она даже не могла бы сказать. Она чувствовала, что Ваге все больше отдаляется от нее. По мере того, как вырастал сын Вардан, Ваге становился, казалось, все более прозрачным и неосязаемым. И опять же сравнение с рыбой: его невозможно было поймать: он выскальзывал из рук. Если раньше Тагуи с уверенностью могла сказать, что знает Ваге на девяносто процентов, то теперь области, называемой Тагуи terra incognita, становилось больше. Ваге больше молчал, больше замыкался в себе самом, углублялся в самого себя, больше стал курить. То, что они с Ваге все реже занимались сексом, Тагуи считала нормальным (не молодые уже!). Но ее беспокоило то обстоятельство, что Ваге стал не замечать ее вовсе. Смотрел на нее и как бы сквозь нее, отвечал рассеянно, невпопад, часто переспрашивал ее о чем-то, с первого раза не расслышав. Из всего этого Тагуи, которая действительно была женщиной умной, сделала вывод, что внутри Ваге что-то происходит. Что – она не знала. Однажды Тагуи спросила его, что с ним происходит в последнее время, но Ваге просто ответил, что он обдумывает роман. И Тагуи решила, что все это связано с возрастом. Она вычитала, что у мужчин, приближающихся к пятидесятилетнему рубежу, такое поведение нормально. В том же журнале было написано, что в этот период к мужчине нужно проявить особую чуткость, нужно помочь ему перестроить и «заново построить здание своей внутренней, душевно-духовной жизни», как было написано. Наблюдая за своим мужем, Тагуи поняла, что все симптомы «кризиса пятидесятилетнего» подходят для Ваге исключительно точно («Господи, ну, сколько можно?! У этих мужчин кризисы каждое десятилетие!»). А потом ей рассказали, что у Ваге в жизни появилась некая молодая Лилит…
СОХРАНИТЬ БРАК. Это врезалось в сознание Тагуи и стало ее навязчивой идеей. Опять же, как женщина умная, Тагуи понимала, что «мятущийся кораблик души» ее супруга может после длительного плавания вернуться не в родную гавань, а пристать к совершенно другому берегу, еще неизвестному, неизведанному, экзотическому. СПАСТИ БРАК. Эту борьбу должна будет выиграть именно она, Тагуи, и решила стать верным штурманом для кораблика и помочь ему пристать к родным берегам. И она уже начала составлять стратегический план действий…
Сидя у себя в кабинете, в одном из ведомств министерства, Тагуи утром последнего дня февраля 2008 года пила кофе – особый ритуал, которому неизменно следовали все в министерстве. Особых дел в министерстве не было вроде бы, и Тагуи никто не мешал размышлять. Она думала о Ваге: он заявился в тот день рано утром – целых два месяца его не было – сказал, что останется, поболтает с сыном, пока она не вернется с работы, и Тагуи решила, что это шанс. Она, конечно же, простит увлечение мужа этой маленькой сучкой Лилит (рассказали, нашлись добрые люди, которые ей все рассказали – город-то Ереван маленький). Она думала обо всем этом, но в этот момент в дверь постучали, и вошел начальник соседнего отдела Эдмон. Эдмон Наапетович был высок, тонок, в изящном и дорогом костюме, идеально выглаженной белоснежной рубашке, синем галстуке, до блеска вычищенных туфлях и дымчатых очках. Когда-то Эдмон и Тагуи учились на одном курсе в Консерватории – она по классу фортепиано, он – виолончель, – потом вместе же стали преподавать. Но это было давно, кажется, в прошлой жизни. Теперь же оба возглавляли целые отделы при министерстве.
В тот день Эдмон был чем-то явно озабочен.
– Что-то случилось? – спросила Тагуи.
Эдмон закурил, хоть и прекрасно знал, что в кабинете Тагуи не курят.
– Скорее да, чем нет, – ответил он. – А если быть еще точнее, то может произойти.
– С чем же это связано?
Эдмон не ответил. Он потушил недокуренную сигарету и предложил после работы сходить в кафе или ресторан, чтобы спокойно поговорить.
– Ты сможешь? – спросил он.
– Да, вероятно, смогу, – ответила Тагуи, несколько взволнованная, ибо за последние десять лет никто ее не приглашал в кафе и тем более в ресторан. Она всегда отвергала предложения разных ухажеров.
– Тогда договорились. – Эдмон встал. – После работы я жду тебя внизу.
Тагуи подумала, что придется позвонить Ваге и сказать, что она опоздает домой, и она поморщилась (надо же было, чтоб он вернулся именно сегодня!). Это явно покажется ему странным. Ведь за все время их брака она никогда не звонила мужу и не говорила, что опоздает. Тем более что она не знала, что сказать Ваге. Сказать, что она после работы пойдет с Эдмоном в кафе? Она подумала, что тем самым она проверит, насколько Ваге ревнив. Ведь никогда не было случая проверить это! Тагуи никогда ни с кем, кроме как с ним, не ходила в кафе, а и то это было так давно, что она ничего не помнит. Она не ходила ни с кем в кино. Она никогда не опаздывала домой… Тагуи была немного смущена: ей показалось, что она в чем-то изменила мужу, что-то утаив от него. Это волновало. И это ей нравилось. И она просто написала (не позвонила!) Ваге смс, в котором сообщала, что задержится после работы.
Ресторанчик был небольшой, скромный, но, по словам Эдмона, тут прекрасно кормили.
Тагуи и Эдмон сели за столик и заказали подошедшему к ним официанту жареную стерлядь и графин белого вина. Они ели и пили с большим аппетитом, говорили о всяких пустяках, о работе, детях, а когда подали кофе, Тагуи попросила Эдмона перейти к делу.
– Но ты же сообщила Ваге, что опоздаешь? – улыбнулся Эдмон.
– Да, я это сделала, – согласилась Тагуи, не зная, куда клонит ее бывший однокурсник по Консу. – Ну и что с того?
– А то, что я тебе собираюсь рассказать о такой важной вещи, что тебе придется смириться с мыслью, что твой никудышный муж и сын поужинают без тебя.
– Почему ты называешь его никудышным мужем?
– Ты сама все знаешь.
– Давай говорить по существу, Эдмон. Не думаю, что ты пригласил меня в этот ресторан, чтоб говорить со мной исключительно о нравственных качествах моего мужа.
– Согласен, Тагуи, – сказал Эдмон, закуривая. – Послушай же: грядут большие перемены…
– В смысле?
– Все я тебе рассказать не могу, Тагуи. Но готовится большая заварушка. А потом – всякие перестановки, рокировки, смещения, отставки.
– И к чему ты это все говоришь?
– Нужно свалить. Зарыться недели на две. Подождать, пока все уляжется. Желательно уже этой ночью.
– О чем ты говоришь?!
– Уедем на Севан.
– Ваге меня не отпустит из города, – сказала Тагуи.
– Ты ему скажешь, что по делам министерства уезжаешь на две недели в районы. Он же останется в городе с сыном, раз уж он вернулся домой. Это более чем серьезно, Тагуи… Ты же умная женщина, неужели ты не понимаешь?
– Хорошо, Эдмон. Завтра мы обсудим детали. Приходи пораньше утром ко мне в кабинет. А теперь я хочу домой.
– Ладно. Предупреди на всякий случай Ваге, что ты уже завтра можешь уехать из города…
– Хорошо… – Тагуи посмотрела прямо в глаза Эдмона. – В последний раз я выезжала за город год с лишним назад, когда освящали новую церковь в Аратаворе.
– Ну, вот и прокатишься.
– Тогда едем завтра, Эдмон. Не надо тут быть, когда все будет. Только одно я не понимаю: почему ты мне все это сказал, Эдмон?
– Я люблю тебя, Тагуи!
– Ой, Эдмон-джан, не говори чепухи! Все, я поехала. Спасибо за ужин. До завтра.
Тагуи встала и направилась к двери. В уме она уже строила диалог с мужем. Сам факт бегства представлялся ей противным, но она понимала, что другого выхода у нее нет. Если действительно в ближайшие дни будет то, о чем предупредил, намекнул Эдмон, то действительно лучше не находиться в Ереване.
Но Тагуи не знала, что это произойдет именно в ту же ночь на пятницу 1 марта 2008 года (в ту самую злополучную ночь, когда покончил с собой ее сын), а именно произойдут столкновения митингующих на площади Свободы в Ереване с органами правопорядка. Часть протестующих побежала в конец Проспекта, который тут же был заблокирован. Здесь слышны были выстрелы, крики переворачивающих автомобили… Проспект в мгновение ока оделся в паутину из колючей проволоки. В нижней части улицы стала патрулировать БМП…
Среди погибших на Проспекте утром первого марта был недавно приехавший в Ереван Закар Сатарян, владелец маленького магазинчика «Ануш», что располагался недалеко от церкви Святой Мариам в далеком Дзорке. У Зако были рыжие, коротко остриженные волосы, большая голова и маленькое тельце, и он никогда не интересовался политикой. Зачем он приезжал в Ереван в те дни, не было известно никому, в том числе и его жене, миниатюрной Анушик, работающей некогда в Доме радио в Дзорке, но уволившейся оттуда по настоянию мужа незадолго до того, как директор «Независимой радиокомпании Дзорка» Арам Назарян переехал в Ереван, и воспитывающей теперь единственного сына, которому уже исполнилось пять лет. Кроме кошелька и мобильного Siemens МЕ65, в кармане Зако обнаружили только клочок бумаги, на котором было карандашом написано: «Дом радио, Алек Манукяна 5, третий этаж. Арам Назарян»…
А четвертого марта 2008 года, спустя три дня после событий первого марта в Ереване, начались военные столкновения в Мардакертертском районе Нагорно-Карабахской Республики. И это столкновение было самым крупным между вооруженными силами Арцаха и Азербайджана начиная с подписания Соглашения о прекращении огня 1994 года.
Տէր, ողորմեա՛. Տէր, ողորմեա՛. Տէր, ողորմեա՛.
Никто не знал ничего тогда в Ереване. И никто не мог предположить, что эти два события фактически означают конец эпохи нулевых. Но что-то сломалось тогда, и что-то стало уходить и не вернулось больше. Ушла эпоха нулевых, а вместе с этой эпохой ушли и все надежды, связанные с будущим. Все, что было хорошего раньше, теперь закончилось, иссякло, зачахло и сморщилось. Плоды, не успев созреть, превратились в сухофрукты. И все тогда постарело, и Одинокое время наступило, как будто туман опустился на землю. Никто не мог видеть другого. И мир изменился, став не похожим на мир прежний. Наступили десятые – суровые и одинокие. И чем дальше, тем более одинокими они становились. А может, так это казалось тем, кто постарел вместе с этим временем?..
Эпилог
Был апрель. Полудождливый, полусолнечный, полуснежный день. Обычный московский день.
– Гора находится на полпути между мысом Доброй Надежды и Беринговым проливом, где-то посередине материка Евразия. Является она центром оси Гибралтарский пролив – Байкальское озеро, окружности Черное – Средиземное – Каспийское моря. На вершине этой Горы наиболее сближаются три континента: Европа, Азия, Африка. Эта Гора, на которой всегда много снега, не дает начала ни одной реке, речке, речушке. Говорят, что Гора – она же вся из вулканической пемзы – впитывает в себя всю влагу, образовавшуюся от таяния снегов. Возраст Горы – около 3,5 миллиона лет. Рядом с ним находится Малый Арарат (Сис), которому около 150 тысяч лет. То есть Большой Арарат больше прожил в одиночестве, чем в паре с Малым Араратом…
– Зачем ты мне все это рассказываешь, Ваге?
– Чтоб знал. Ты же не знаешь. Вот я тебе и рассказываю. Ведь ты готовишь перевод последней книги Ара Манояна! Как же ты поймешь книгу Манояна, если ничего не знаешь о Горе?
Шестидесятилетний русский прозаик Алексей Савелин и его друг, пятидесятидевятилетний армянский прозаик Ваге Саакян вышли из ресторана «В.В.» и зашагали под заморосившим снова весенним колючим дождем по Скатертному переулку.
– Нет, ты мне лучше вот что скажи: я очень хороший человек? Или очень плохой?
– Хороший, хороший… Только ты очень пьяный человек. Давай я тебя домой провожу. Поздно уже.
– А откуда ты знаешь, что я хороший человек? – не унимался русский прозаик Савелин. – Может, я мудило. А?
– Да нет… Вроде хороший. Я ж с тобой выпивал. И ты хочешь сделать книгу переводов армянской поэзии, как Брюсов, и перевести последний роман Манояна… – отвечал терпеливо армянский прозаик Саакян.
– А если я прикидываюсь хорошим? – не унимался очень пьяный русский прозаик. – Эх, ты, лопух! К тому же плохой может стать хорошим, а хороший – плохим. Так что не надо меня провожать. Пусти!
– Да куда ж ты, дурак, такой один пойдешь? Стой! – начинал уже сердиться не очень пьяный прозаик.
– На «Тверскую»!
– «Арбатская» ближе!
– Знаю! Я москвич или ты? Я хочу на «Тверскую»!
– Ну, хорошо. Может, и протрезвеешь по дороге немного. В метро тебя в таком виде пускать нельзя. Ты к тому ж еще и классик! Не дай бог, кто-то узнает…
– Иди к черту со своим саакяновским юмором!.. – Русский прозаик споткнулся, но удержал равновесие, выругался и застонал. – Оооо! Бляди! Все бляди! Знаешь, кругом одни бляди и пидоры! Очень трудно стало жить! Почти невозможно. А будет еще хуже!
– Хорошо-хорошо, – сказал Ваге Саакян, и они продолжили идти по Скатертному переулку.
Официант ресторана «В.В.», вышедший на крыльцо покурить, смотрел им вслед: толстый, низкий, очень пьяный русский и тонкий, длинный, лишь навеселе – кавказец, хоть и с голубыми глазами. «Гомосеки, бля!» – подумал официант, плюнул себе под ноги, потушил в урне сигарету и вернулся в зал ресторана.
Савелин же с Саакяном, поддерживая друг друга, вышли на Малый Ржевский, а потом Ножовый переулок и, перейдя Большую Никитскую улицу, пошли по Вознесенскому проезду.
– Вот в этом храме 18 февраля 1831 года состоялось венчание поэта Александра Пушкина с Натальей Гончаровой, – сказал Алексей Савелин.
– Знаю, – ответил Ваге Саакян, и они пошли дальше.
Немного по Малой Никитской и вышли на Спиридоновку.
– Видишь? Памятник Блоку!
– Вижу.
– Вот на этой скамейке напротив памятника в 2009 году (блин, семь лет прошло!) я целовался с прозаиком Аленой Генриховной.
– Зачем ты мне это рассказываешь? – спросил, удивляясь, Ваге Саакян.
– Как зачем? – Алексей Савелин благодаря прогулке стал понемногу трезветь. – Ты ж собирался написать «московский» рассказ и послать в «Дружбу». Нет?
– То есть ты думаешь, что без информации о том, где ты целовался с Аленой, я не напишу рассказ?!
– Ты знаком с Аленой, Ваге-джан?
– Не так, как ты…
– Опять твои саакяновские шуточки! Странно, дорогой мой, у тебя такой хороший юмор, а пишешь ты все-таки мрачно! – рассмеялся русский прозаик, когда они уже пошли по Большой Бронной («Смотри, дом-музей Рихтера! Смотри, сразу две синагоги! Смотри, это «Форте», тут была столовая Лита днем, а по вечерам клуб! Тут такой джаз играют!»).
На «Тверской» писатели расстались. Ваге Саакян попытался пошутить насчет их взаимной «зеленой» ветки, но у него ничего не получилось и, просто расцеловав Алексея Савелина в обе щеки и пожелав тому не прозевать свою «Павелецкую», сел в противоположный поезд, отметив в телефонном приложении «Яндекс. Метро» уже ставшую родной станцию «Аэропорт», и уехал. В вагоне поезда на одном из сидений лежал в беспамятстве пьяный мужчина, свесивший некрасиво руку и ногу в проходе, мешая тем самым пассажирам пройти в другой конец вагона. В кулаке свесившейся руки он сжимал какие-то монеты. Пассажиры стояли или сидели в другом конце вагона, шептались, кто-то осуждал пьяного мужчину, но в основном все – как это всегда бывало в Москве – относились к спящему снисходительно и понимающе. Наконец, в вагон на одной из станций вошел накачанный молодой человек в спортивке и, проходя вглубь вагона, толкнул пьяного, бросив презрительно: «Пьянь!», да так, что тот, не приходя в сознание, упал со скамейки на пол и рассыпал всю мелочь, которую сжимал в руке. Число пассажиров, сочувствующих мертвецки пьяному мужчине, увеличилось еще больше. И тогда молодой парень с рюкзаком через плечо – с виду студент – набросился на толкнувшего в спортивке:
– Ты что, мразь, не видишь, человеку плохо, он спит, что ты его пинаешь?!
Одна из бабулек стала собирать с пола рассыпавшуюся мелочь и, опустившись на колени рядом с упавшим, попыталась вложить монеты ему в безжизненную руку. Накачанный в спортивной форме уже готов был заехать студенту в челюсть (а пассажиры уже вовсю осуждали его), но тут произошло нечто, что заставило всех оцепенеть на несколько секунд. Пьяный пришел в себя. Он, ничего не соображая, посмотрел вокруг, потом на бабулю, которая совала ему в руки монеты («Милок, возьми, это твои монеты, деньги тебе пригодятся, возьми, милок!»), пробурчал:
– Бабуль… Иди на хуй, бабуль…
Рука накачанного, готовая уже нанести удар, повисла в воздухе, оцепенел и сам студент от удивления, да и все пассажиры застыли в недоумении – ведь теперь не ясно было, кого осуждать: качка, который пнул, или спящего мужика, который послал старую женщину…
Ваге Саакян усмехнулся в душе и подумал, что прав был Савелин: плохое может стать хорошим и хорошее – плохим. Теперь он знал, что так может быть. Но что еще – Ваге Саакян не знал. Теперь ему казалось, что он больше никогда ничего не будет знать ТОЧНО и что порой бывает так, что после Ночи бывает Ночь и даже после Зимы может наступить Зима.
Вот он уехал в Москву, Тигран уехал в Америку в свой Google, Арам Назарян обосновался в Барселоне, Гарик же вернулся в Ереван и, как поговаривали, спился. Что дальше? Ваге Саакян никак не мог знать. Он, как, впрочем, и Липарит Овсепян, погибший, когда ему было тридцать четыре года, в апрельской войне 2016 года и проживший последние одиннадцать лет в маленьком карабахском селе Левонарх, никак не мог знать еще о том, что в это же самое время Лилит («Лило-джан, Лило!»), сидя на берегу Аравийского моря в бунгало своего еврейского мужа в штате Гоа, прочитала последние слова романа великого Ара Манояна, и они заставили ее почувствовать нечто, очень похожее на карот[74]: «А потом пошел снег, и город сразу же преобразился. Земля уже была мертвая и замерзшая (осень умерла раньше, чем ожидалось), и поэтому снег садился, не таял и скрывал под собой опавшие листья – свидетельства последней красоты и смерти Осени. Снег шел большими хлопьями, дул ветер, и, казалось, Зима хочет что-то наверстать, что-то упущенное и потерянное…»
Տէր, ողորմեա՛. Տէր, ողորմեա՛. Տէր, ողորմեա՛.
Ереван, 30 декабря 2017 г.
