Читать онлайн Записки человека из Атлантиды бесплатно

Посвящается моим родителям

Мы родились в стране,

которой больше нет,

но в Атлантиде той

мы были, мы любили.

Е. Евтушенко

Вместо предисловия

Обстоятельства сложились таким образом, что автор книги, которая сейчас лежит перед вами, получил историческое образование, но несмотря на всю любовь к своей науке, работал по специальности всего несколько лет. Я не имею возможности постоянно заниматься серьезными историческими исследованиями, но могу внести вклад в свой предмет путем создания исторического источника – данных мемуаров.

Когда я изучал на первом курсе введение в историографию, нам объяснили, что наиболее достоверными источниками являются нотариально заверенные сделки, а самыми сомнительным – воспоминания современников. Я не намерен скрывать, что мои мемуары субъективны и политизированы, но, осознавая лежащую на мне ответственность, я старался как можно точнее описать события, свидетелем которых я был. Мне выпала доля видеть последние годы существования Советского Союза, Перестройку, гибель СССР, эмиграцию советских евреев в Израиль, Мирный процесс на Ближнем Востоке в 90-ее годы ХХ века, правление Бориса Ельцина и воцарение Владимира Путина. Эта книга о том, как воспринимал эти потрясения советский подросток и живший в Израиле студент-эмигрант.

Мое второй задачей было сохранение памяти о людях, которых я встретил на своем жизненном пути. Мне не хотелось бы, чтобы их имена канули в Лету, большинство из них прожили честную жизнь и многое сделали для того, чтобы наш мир стал лучше.

Мои прославленные братья

Говард Фаст

Мои прославленные предки

(Пролог)

Несмотря на то, что согласно интернет-информации, фамилия «Кирпиченок» происходит из города Грязовец Вологодской области и ее обладатели в 66% случаев являются нанайцем, я смею предположить, что почти все мои корни теряются где-то в северо-западных владениях Речи Посполитой. Говорят, что в окрестностях Полоцка некогда было целое село, населенное Кирпиченками, которые к настоящему времени постепенно расползлись по городам и весям Белоруссии, а также попали и в некоторые сопредельные государства. К числу последних относился и полулегендарный основатель моего рода – Кузьма Илларионович Кирпиченок (1895 г.р.), который оставил родные картофельные поля ради успеха в столице Российской империи. Будучи молотобойцем, он устроился в железнодорожные мастерские, пополнив славные ряды питерского пролетариата начала XX века. Подобно многим рабочим того времени Кузьма Кирпиченок первоначально жил не в самом городе, а в пригороде, селе Прибытково, расположенном в нескольких километрах от Гатчины. Вероятно, в тех местах он встретил и свою жену Марцелю, которая была младше Кузьмы на шесть лет. Моя прабабка была полячкой и по непроверенным слухам ее отец был старостой в католическом приходе Гатчины.

Политические бури того времени не затронули семьи доброго железнодорожника. Мой прадед честно признавал, что судьбоносные события октября 1917 года он проспал в своей постели, хотя по его словам все рабочие знали, что взятие власти большевиками неминуемо. К началу 1920-хх годов семья Кузьмы Кирпиченка уже перебралась в Петроград на Боровую улицу и именно там, в доме 61, проживала зимой 1922 года, когда на свет появился мой дед Евгений.

Правильное социальное происхождение и хорошая работа обеспечили Кирпиченкам относительное процветание в межвоенный период. Кузьма стал профсоюзным активистом и согласно семейной легенде даже получил в подарок от Калинина велосипед*. Его единственный сын Евгений, несмотря на отсутствие благородных предков, проявил в школе замечательные способности, и сегодня я не могу рассматривать его аттестат зрелости без чувства вины за свою лень и бездарность. По результатам учебы в 1940-ом году Евгений Кирпиченок был освобожден от вступительных экзаменов в ВУЗ и выбрал карьеру юриста.

Война сыграла в судьбе Кузьмы роковую роль. В 1941 году он оказался в Прибытково, когда немцы выбросили десант, отрезавший село от Ленинграда. Понимая, что общение профсоюзного активиста с оккупантами может закончиться очень печально, родные спрятали Кузьму в подвале собственного дома, где он и пробыл до освобождения Прибыткова в 1944 году. Несколько раз к моему прадеду приходили люди, называвшиеся партизанами, и предлагали уйти в лес, но Кузьма каждый раз отвечал им отказом.

Не стоит пояснять, что в те годы подобное поведение не одобрялось и после войны Кузьме Кирпиченку пришлось давать неприятные объяснения руководству. С профсоюзный карьерой было покончено и к тому же прадед потерял квартиру в Ленинграде. Кузьма вернулся в Прибытково на Пионерской улице, где прожил еще почти сорок лет, попивая горькую и подвергаясь остракизму со стороны родных, в зависимость от которых он попал во время пребывание в Underground. В конце концов старый молотобоец угорел пьяным в бане в 1974 ом году. Когда его спросили о том, когда было лучше – до революции или после, он после тягостных раздумий ответил, что лучше было все-таки после, поскольку появилось уважение к рабочему человеку. Фамильное семейное «поместье» в Прибытково перешло к Евгении Лайхтман, сестре моего деда.

Ну а теперь поговорим о еврейском следе. Когда-то южноафриканские родственники прислали мне генеалогию нашего рода, уходящую в лохматый XVIII век, но я в ней ничего не понял. Разрозненные семейные слухи передают сведения о хранившейся в семье бородинской медали, грамоте от царя, позволявшей какому-то моему предку заниматься хлебопашеством вопреки еврейскому происхождению и то, что кто-то из моих пращуров был кантором в рижской синагоге. С уверенность могу лишь написать, что мой прапрадед Тевель был человеком праведным, учил Тору, не работал, а в свободное от благочестия время настрогал одиннадцать детей. Трогательная история повествует, как однажды сей достойный муж встретил на улице девочку и поинтересовался: «Чья ты деточка?» «Твоя папочка», – ответила несчастная сиротка. К сожалению, большинство потомков Тевеля погибли во время Великой Отечественной войны, честно защищая социалистическое отечество. Их могилы раскинуты от пригородов Ленинграда и Курской дуги до Кёнигсберга. Но один из его сыновей еще до революции уехал в ЮАР, и сегодня его правнуки страдают в своих белоснежных виллах под безжалостной пятой черных расистов. Те же из них, кто не захотел такой судьбы, перебрались в Израиль, в кибуц Ган-Шмуэль.

Лазарь Тевелевич Рыкман, мой прадед, был человеком мягкого нрава (эта черта, похоже была общей у всех моих предков мужского пола), но в предприимчивости ему отказать было нельзя. Уже в 16 лет он занимался торговлей леса на территории псковской губернии и современной Латвии. Его жена Эстер, моя прабабка, была родом из Риги. По непроверенным преданиям, еще в детском возрасте она проносила записки революционерам, томившимся в узилищах царизма, а повзрослев, окончила акушерские курсы. Сей факт подтвержден хранящимся у нас дома сертификатом начала XX века размером с хорошую простыню.

У Лазаря и Эстер было трое детей – Аснэ, Бенцион и Рейза. Для меня они были тетей Асей, дядей Беней и бабушкой Розой. Их детство прошло в Невеле, некогда важном еврейском центре на Западе Псковской области. Путешествуя в Беларусь на автобусе, я постоянно проезжаю этот невзрачный населенный пункт, но никак не могу найти время, чтобы выйти и найти следы моей семьи… А ведь в свое время значительная часть ленинградского еврейства вела свою родословною из «Майн штетле Невель…»

При НЭПе Лазарь преуспел и заработал неплохое состояние. В Невеле у семьи был целый дом, в огороде которого, вероятно было закопано золото, а в сарае спрятана валюта. Но всему хорошему рано или поздно приходит конец. НЭП канул в лету, а мой прадед был подвергнут процедуре, описанной в романе Булгакова «Мастер и Маргарита»: Лазарь Тевельевич был заперт в кутузке до тех пор, пока не согласился отдать все золото на нужды индустриализации. Моя бабушка рассказывала, что если бы в тюрьму посадили его жену Эстер, то советская власть не получила бы ни копейки, но, как я уже писал, бойцовский характер не является отличительной чертой мужчин моего рода.

За ликвидацией НЭПа последовал массовый исход евреев из местечек и городков севера-запада в крупные индустриальные центры. Лишившись традиционных гешефтов, аиды решили использовать новые возможности, представляемые советской властью, и мои предки стали частью этого процесса. В Ленинграде Рыкманы поселились на Петроградской стороне, на Гатчинской улице. Вся семья, которая тогда была еще очень велика, обитала в одной большой коммунальной квартире, и это тоже было типично для той эпохи. Лазарь Рыкман, успешно вырвавшись из лап фининспекторов, пополнил ряды советских служащих, а его жена после нескольких лет мытарств на черных работах, устроилась смотрительницей в ТЮЗ, который тогда еще находился на Моховой. Там она тесно сошлась с одной из своих родственниц, которая после 1940-ого года переехала в Ленинград из Риги, и вместе с ней вела долгие беседы на родном немецком языке.

А между тем о себе уже готовилось заявить новое поколение. Старшая дочь Асне окончила университет с дипломом химика и вышла замуж за Бориса Аграната, с которым прожила долгую и счастливую жизнь, омраченную только одним – их единственный ребенок умер в дни блокады. В 1939 году Ася Агранат устроилась в Лесотехническую академию, где и проработала до пенсии. Ее брат Бенцион, Беня, после окончания учебы был призван в армию и с военной службы вернулся только в 1945 году. Сначала в составе войск химзащиты он прошел финскую компанию, а затем, не успев демобилизоваться, отправился на фронт Великой Отечественной войны. Что же касается моей бабушки, то к 1941 году она окончила школу и поступила в Герценовский институт. Именно тогда, за несколько месяцев до начала войны, она, видимо, познакомилась с моим дедом, Евгением Кирпиченком, но где и когда произошло их первое свидание, мы уже никогда не узнаем.

После начала войны пути членов семьи разошлись. Борис Агранат был призван в части ПВО, благополучно прошел всю войну и в 1943 году во время прорыва блокады Ленинграда совершенной случайно встретился с братом своей сестры, Беней. Последний дослужился до звания старшины, получил множество орденов и медалей, но категорически отверг неоднократные предложения пойти на офицерские курсы и остаться на сверхсрочную. Ася Агранат продолжила работу в лабораториях Лесотехнической академии и вместе со своим руководителем профессором Федром Солодком внесла заметный вклад в спасение жизни многих ленинградцев. По свидетельству фармакологического сайта «в 1939 году к профессору Солодкому присоединилась доктор Ася Лазаревна Агранат (1914-1992). Вместе они посвятили жизнь развитию лесной биохимии и создали выдающиеся биологически активные субстанции – биоэффективы. Первые значимые результаты их исследовательского партнерства были получены во время Второй мировой войны. Хлеб, который выдавали ленинградцам во время 900-дневной блокады, был изготовлен из опилок с добавлением особой пищевой целлюлозы и биоактивного экстракта хвои, производимого Солодким, Агранат и их командой. Дневной рацион горожан также включал стакан воды с добавлением экстракта. Сотни тысяч жителей блокадного Ленинграда избежали развития цинги с помощью этого живительного эликсира. Для лечения ожогов, обморожений и ускорения заживления ран после хирургических операций ученые использовали еще одно новое вещество, выделенное из хвойников, – хлорофилл-каротиновую пасту… Спасение Петербурга и сотен тысяч его жителей были должной наградой за работу Солодкого и Агранат».

Что же касается моей бабушки Розы, то сначала она была мобилизована на строительство укреплений к югу от Ленинграда, а затем поступила санитаркой в госпиталь, работавший при Лесотехнической академии. Зимой 1942 года бабушка вместе с Евгением Кирпиченком, ставшим к тому времени ее мужем, была вывезена по Дороге жизни из Ленинграда. В дальнейшем читатель поймет, почему дед не был призван в армию и не остался в городе. В эвакуации мои предки сначала оказались в Краснодарском крае, где богатство кубанских казаков действительно произвело на них впечатление. Затем, после летнего наступления вермахта, они были вынуждены бежать дальше на восток, в Нижний Тагил, но и там бабушка и дед не задержались. Условия в этом промышленном городе были чрезвычайно тяжелыми, в народе Тагил называли «Нижней Могилой». В итоге молодой паре удалось осесть в Омской области. В отличие от нынешних времен, ленинградцы в былые годы пользовались повсеместным почетом и уважением. Студент-первокурсник Кирпиченок сразу был назначен директором местной школы, а бабушка устроилась там учительницей немецкого языка. Именно там, в Сибири, 9 мая 1943 года родилась моя мама Тинаида.

Понятно, что мне, ребенку, историю бедствий военных лет рассказывали очень скупо и кратко. Бабушка упоминала, что во время постройки укреплений их бомбил немецкий самолет, который шел так низко, что можно было рассмотреть лицо летчика; как шедшая перед ними по Ладоге машина ушла под лед и про то, как она ездила по Сибири на лошади с ружьем в одной руке и с малолетней дочкой в другой. Среди сибирских знакомых моей бабушки была некая немецкая высланная старушка, которая верила, что Гитлер добрый и всех спасет. Все это были обыденные и даже в какой-то степени бытовые моменты того трагического времени. И лишь в зрелом возрасте, пересматривая семейные бумаги, я узнал, что мой прадед Лазарь умер в блокадном Ленинграде в марте 1942 года. Его могила стала первым захоронением на нашем участке Еврейского кладбища жертв 9 Января.

После снятия блокады семья моей бабушки вернулась в город. Дед закончил учебу на юридическом факультете и был распределен в Таганрог. Возможно, вы ожидаете в моем рассказе появления образа безжалостного Фуке-Тревилья или де Вильфора, сотнями отправляющего невинных жертв в мясорубку ГУЛАГА («и до сих пор в Таганроге матери пугают детей свирепым прокурором Кирпиченком»), но я буду придерживаться фактов. Не проработав и года на должности заместителя прокурора Таганрога по прокурорскому надзору и преподавателя юридической школы, мой дед Евгений Кирпиченок умер в возрасте 25 лет от туберкулеза. Памятью о нем в какой-то степени стали моя мать и я. Польско-белорусская кровь в нашем роду оказалась настолько сильнее еврейской, что по двору ходили слухи, будто мама была взята из приюта. Но гены, говорят, иногда проявляются через несколько поколений, и если у меня когда-нибудь родиться черноволосый и горбоносый ребенок, я не буду спрашивать жену, молилась ли она на ночь…

Для моей бабушки, ставшей в 22 года вдовой с ребенком на руках, смерть деда была настоящей катастрофой. Добавлю, что к тому времени начала разворачиваться кампания по борьбе с космополитизмом, что сильно осложнило трудоустройство для «лиц еврейской национальности». С большим трудом Роза Рыкман нашла работу под городом, в Ораниенбауме, и неизвестно как бы сложилась ее жизнь дальше, если бы ей не посчастливилось выйти замуж во второй раз.

…На Приморском шоссе, между Репино и Зеленогорском, в советское время был небольшой придорожный ресторан. Когда мы проезжали мимо него, я всегда уточнял у родителей: «Здесь ли дедушка должен плакать?» Ибо это было место, где познакомились Роза Рыкман и Калман Чернин.

Мой второй дед был родом из Харькова, хотя его имя и фамилия наводили на мысль о том, что семья Черниных происходила из Австро-Венгрии. Будучи ребенком, дедушка попал под трамвай и потерял обе ноги, после чего его мать, бывшая доселе безумной, внезапно сказала сама себе «хватит сходить с ума» и вернулась в здравый рассудок. Не знаю, ведает ли медицина о подобных прецедентах.

По образованию Калман Чернин был математиком. В годы войны он находился в эвакуации в Перьми, а после 1945 года стал работать в филиале Института математики РАН в Ленинграде. Ему светила блестящая академическая карьера, но на его продвижение печально отразилась борьба между еврейскими и русскими кланами математиков, сопровождавшая почти всю советскую эпоху. Якобы сам академик Иван Виноградов заявил, что «Чернин попадет в Академию наук только через мой труп!»

Чернину пришлось перейти от теории к практике и заняться новым современным направлением науки – программированием. В этой области он работал многие годы с будущим лауреатом Нобелевской премии Леонидом Конторовичем, в соавторстве с которым издал книгу с интригующем названием – «Таблицы для численного решения граничных задач теории гармонических функций». При желание, ее можно скачать в интернете и почитать название на досуге перед сном. Все остальное содержание очень напоминает послания от Алекса Юстасу до дешифровки. Возможно, Конторович бывал у нас и дома, но здесь что-то определенное я сказать не могу.

Молодое поколение обычно идеализирует отношения родителей, но мне кажется, что союз бабушки и дедушки был настолько счастливый и крепкий, насколько это было возможно в отношениях между людьми. Речь шла о двух очень сильных личностях, которым пришлось преодолеть в жизни множество препятствий, создаваемых обстоятельствами и людьми. Это были настоящие представители Великого поколения, создавшего Советский Союз.

Со второй половины 1950-х годов жизнь моей будущей семьи, состоявшей на тот момент из трех человек – Калмана и Розы Черниных, а также их дочери Тины Кирпиченок, – несколько стабилизировалась. Конечно, мы знаем, что советские люди всегда жили в убогой нищете, но все-таки к концу десятилетия мои родители получили двухкомнатную квартиру в «академическом» квартале на улице Жака Дюкло. Петербуржцы знают этот милый уголок на берегу Ольгинского пруда, рядом с лесопарком Сосновка. В ту пору это была фактически окраина города и самой большой проблемой был транспорт. Впрочем, вскоре дед приобрел машину, на которой мои предки ездили летом отдыхать в Крым и Молдавию. Из-за инвалидности водить машину ему было нелегко, дедушка часто попадал в аварии. Первая из них произошла почти сразу же после покупки машины, когда выезжая со двора, наш «Москвич» врезался… в машину ГАИ. Но стражи порядка обычно были снисходительны к деду, понимая, как тяжело водить на протезах.

В ту пору Калман Чернин получал заманчивые предложения от различных академических центров – Дубны, Минска, Новосибирска. Семья нередко думала о переезде из Ленинграда и лишь стечением обстоятельств я все-таки родился на берегу Невы, а не в Сибири или на своей исторической родине, в Белоруссии. В конце концов мой дед возглавил вычислительный центр Института Арктики и Антарктики, где и проработал до конца своих дней. Помимо своих прямых обязанностей, он писал программы для различных учреждений, поэтому контакты Калмана Чернина простирались от Геленджика на юге до Владивостока на востоке. В его некрологе говорилось, что дед был основателем школы программирования, но здесь я не могу сказать ничего конкретного, уступая слово историкам науки. Бабушка долгие годы трудилась в знаменитом «Кошкином доме», Институте текстильной промышленности на Большой морской улице. Позднее она любила рассказывать про то, как туда в 60-е годы ХХ века приезжал Косыгин, которого никто не узнал, и про заносчивого африканского студента, любившего кричать: «Мой папа – Царь!». Я, к сожалению, не поинтересовался у бабушки, организовали ли сему отроку экскурсию в Ипатьевский дом. Также среди ее коллег был потомок знаменитой дореволюционной династии книгоиздателей, то ли Брокгауз, то ли Ефрон. В детстве обувь ему завязывали слуги, и за 50 лет деформированного рабочего государства он так и не освоил этой науки, деликатно прося завязать шнурки кого-нибудь из коллег.

После моего рождения бабушка вышла на пенсию и посвятила себя домашним делам.

Тем временем в романтической атмосфере высокого сталинизма подрастала моя мама. Сначала она училась в школе для девочек, где юные институтки разучивали трогательную песенку: «Я – маленькая девочка, танцую и пою, я Сталина не знаю, но я его люблю». Потом, когда мужские женские школы объединили, школьники перешли к развлечениям на свежем воздухе. В Александровском саду у Кронверка Петропавловской крепости, на месте, где похоронены первые строители Петербурга, юные пионеры играли в «Зарницу». Моя мама была назначена командиром одного из отрядов, почему-то в чине «Адмирала». Смысл игры заключался в сдирании погон с противника, но все закончилось хаосом после того, как некий смышленый пионер надел на себя погоны противника, просочился во вражеский отряд и стал сдирать погоны со всех подряд. Началась всеобщая катавасия, и игра была сорвана…

После школы мама поступила в педагогический институт им. Герцена, главную кузницу педагогических кадров нашего города, ныне преобразованную в университет. Это было самое начало 1960-х годов, время советской оттепели и триумфов. То и дело студенткам приходилось бегать на Невский проспект, смотреть на проезжавший кортеж Фиделя Кастро или праздновать полет в космос Гагарина. Одновременно с учебой мама преподавала в вечерней школе для взрослых, а летом ездила с курсом на уборку урожая в колхоз, где-то у границы с Финляндией. Впрочем, все эти сопутствующие мероприятия не помешали ей закончить учебу и поступить в аспирантуру. Любопытно, что в течение ряда лет Тинаида обучалась на специальной программе по подготовке учителей для заграницы, с преподаванием предметов на английском языке. Два раза она должна была отправиться за рубеж, в Африку, но первый раз ее поездка сорвалась из-за военного переворота, а вторая командировка в Танзанию не состоялась из-за моего рождения. В то время мама работала в высшей профсоюзной школе. Появление на свет автора этих строк и начавшаяся тяжелая болезнь положили конец честолюбивым амбициям моей матери, что отравляло ее жизнь до последнего дня.

Приведенные выше сведения исчерпывают мои скромные генеалогические познания. Конечно, читатель спросит – «Да, кто же его отец?» – на что я честно отвечу, что данный текст пишет самый настоящий бастард, вроде Джона Сноу или того веселого паренька, который любил собачек. «Бастард из Ленинграда» или «Артем Поребрик» – Вас это устраивает? Подобный статус освобождает меня от труда написания еще пяти страниц о своих предках по отцовской линии. Тем более, что я о них ничего не знаю.

Если у вас хватило терпения дочитать до этих строк, то вы уже поняли, что я не могу похвастаться благородным происхождением. В моем роду не было пожирателей французской булки, тургеневских девушек и даже простых околоточных надзирателей. До начала XX века прапрапрадедушки и прапрапрабабушки Артема Кирпиченка были неисторическими фигурами, как и абсолютное большинство населения Земли. По всей видимости, они занимались грубым физическим трудом или в лучшем случае какой-то мелкой торговлей.

Драматические события конца XIX-начала XX века открыли им путь на страницы этой рукописи. Уже на первых этапах развития капитализма крестьяне направились в крупные города, а затем, в конце 1920-х годов в процесс урбанизации включились и евреи, чьи традиционные занятия канули в Лету вместе с НЭПом. Советская образовательная революция за одно поколение превратила детей выходцев из низов в ученых, юристов и квалифицированных служащих.

*Я думаю, что мои родители ошибались, и если прадеду кто-то и подарил велосипед, то это должен был быть Каганович, как нарком путей сообщения.

Часть I

Ленинград

Ленинград- География

1975-1983-ой

Илларион родил Кузьму, Кузьма родил Евгения, Евгений родил Тинаиду, Тинаида родила Артема.

Я появился на свет 16 апреля 1975 года на берегах Невы, причем это не лирическая отсылка к «Евгению Онегину». Мой родильный дом располагался на Арсенальной набережной по соседству со знаменитой тюрьмой «Кресты». Возможно, аура пенитенциарного учреждения еще каким-то образом отразиться на моей карме, но в тот апрельский день события складывались наилучшим образом. С некой долей фантазии можно представить, что почти сразу же после рождения я увидел из окна залитую солнечным светом Неву. На улице было очень тепло, ведь иногда природа балует ленинградцев жаркими апрельскими днями в качестве компенсации за многовековую пытку дождями.

Знаменательное событие не обошлось без косяков и шероховатостей. Выбравшись из утробы, я почти сразу же залепил ногой по склянке с раствором, которым новорожденным детям промывают глаза. Хулиганство было истолковано как демонстрация бойцовского характера, но в действительности речь шла о свойственной мне неуклюжести и криворукости (в данном случае, скорее, кривоногости). Дальнейшее мое пребывание в родильном доме прошло без существенных инцидентов, и, видимо, за это я удостоился единственного в моей жизни государственного отличия – памятной медали «Рожденному в Ленинграде».

Дальнейшие три года моей жизни я помню смутно, как в тумане. Известно, что в этот период я тяжело болел и лежал в больнице. Напоминанием об этом служит небольшой шрам у меня на голове. Как мне рассказывали родители, это был след от укола, мол, на макушке у младенца вены более заметны. Понятно, что это звучит утешительнее, чем «нянечка на пол головой уронила».

Мне кажется, что у меня сохранился образ высокой деревянной кровати-вольера, из которой я норовил вылезти при каждом удобном случае. Совершив этот трюк, я направлялся во вторую комнату, где спали бабушка и дедушка, и устраивался в постели между ними. Сегодня подобный фокус любит проделывать моя собачка, что наводит на мысль о близости между нами и братьями меньшими. Второе воспоминание связано с прогулками – я гуляю у ограды Шереметьевского дворца со стороны Фонтанки, играю в песочнице.

Почти все мое детство прошло на задворках знаменитого «Фонтанного дома», дворца графов Шереметьевых. Помимо самого особняка, выходящего на набережную Фонтанки, благородные вельможи возвели между рекой и Литейным проспектом множество различных построек – жилье для слуг, конюшни, театр, доходные дома. Здание, где проживали мои родители, считалось ведомственным домом Института Арктики и Антарктики, но первоначально оно предназначалось для дворовых. В XVIII и начале XIX века у благородных донов было принято набирать певчих из малороссийских владений, поэтому многие наши друзья и соседи по двору имели украинские фамилии – Искры, Стеценко и др. Но в детстве, я, конечно, этого не знал и ни задумывался о своеобразии дворовой этнографии.

Несмотря на то, что по мере укрепления «Открытого общества» большая часть ленинградских дворов обзавелась воротами и кодовыми замками, вы и сегодня можете посетить мою «малую родину». С Литейного проспекта нужно свернуть в арку с надписью «Театр на Литейном», откуда вы попадаете в небольшой дворик с двумя сквериками. Затем по узкому проходу можно перейти во второй, более крупный двор. Справа в здании можно увидеть встроенные гаражи, бывшие каретные. В одном из них некогда стояла наша машина. Слева в одноэтажной постройке были мастерские Арктического института. Прямо расположен небольшой садик, где в советские времена находилась типовая горка-слоник и качели, и по сей день сохранился какой-то вентиляционный выход. Жители окрестных домов называли его «Темным». Из него через железные решетчатые ворота есть проход к саду перед фасадом Шереметьевского дворца. И вот вы на Фонтанке.

Именно здесь я впервые погружался в купель весенних луж и трогал ладонями теплый асфальт летом. Смена листвы на кронах деревьев сада Шереметьевского дворца сообщала о наступлении нового времени года. Увести меня с прогулки было сложно. Когда же удавалось привести меня домой, я в знак протеста ложился в шубе и зимних сапогах на пол коридора, требуя продолжения банкета.

Взросление неизбежно связано с освоением пространства и постепенно передо мной открылись новые рубежи. Я вышел (разумеется, за руку) за пределы двора и, наверное, годам к пяти уже мог описать Ленинград моего детства. На юге он заканчивался Кузнечным рынком и станцией метро «Владимировская». Раз в неделю мы с бабушкой или мамой ходили на базар за покупками, приобретая там, как правило, творог, фрукты и кислую капусту. Дегустация капусты у различных продавцов была целым ритуалом и почему-то она мне очень хорошо запомнилась. Впрочем, на рынке можно было пробовать и все другие продукты, за исключением, наверное, только сырого мяса. «Владимировская» же была для нас ближайшей станцией метрополитена.

На востоке я редко заходил дальше улиц Некрасова и Жуковского. На Некрасова находился овощной магазин, где мы регулярно совершали покупки, театр Кукол, который я, наверное, посетил пару раз в жизни, и парикмахерская. Визит в последнюю был для меня в детстве сущим кошмаром, причем особый ужас вызвали фены-сушилки для волос, в которые надо было помещать всю голову. В их безопасность я не верил ни секунды, и один только вид фена, ассоциировавшегося с адской мясорубкой для мозгов, вызывал у меня истерику.

На Жуковского, почти напротив Мариинской больницы, рядом с некогда существовавшей булочной, располагался магазин марок. Значки и марки я собирал с самого нежного возраста, скорее всего, с подачи родителей, и к подростковому возрасту у меня уже был большой альбом. Профессиональным филателистом я, конечно, не был, поэтому при покупке марок отдавал предпочтение их внешнему виду и тематике. Неудивительно, что в альбоме преобладали вьетнамские, кубинские и мадагаскарские марки с самолетами, кораблями и автомобилями.

Северная граница города пролегала по улице Пестеля, а на западе двумя важнейшими ориентирами служили Манежная площадь и Михайловский сад. Вопреки заветам русской классики именно туда, а не в Летний сад, меня выводили для дальних прогулок. В то время Михайловский сад еще не был перепланирован. Лужайку перед дворцом украшал бюст скульптора Шубина, а детская площадка помещалась около нынешнего итальянского ресторана. Там я часто играл до темноты в кучах опавших листьев. Позднее, после прочтения рассказа Пантелеева «Честное слово», мне почему-то казалось, что несчастный маленький часовой стоял на своем посту именно в этом парке, где-нибудь у павильона Росси. Манежная площадь представляла для меня интерес детским кинотеатром «Родина» и Михайловским манежем, давно уже ставшим Зимним стадионом. В его фойе находились игровые автоматы, посещение которых было обязательным ритуалом при наличии лишних 15 копеек.

Иногда с мамой или бабушкой я предпринимал более дальние экспедиции. Большим праздником были поездки на 15-ом троллейбусе в Таврический сад, где некогда бродил летописец русской революции Суханов. «В Тав’ический, в Тав’ический!» – с энтузиазмом восклицал автор этих строк, не выговаривая букву «р». В «Тав’ическом» той поры было много замечательных объектов, не дошедших до наших дней. Небольшой луна-парк (сейчас на его месте фитнес), павильон с настольными играми, бетонный корабль на пруду, а также эстрада, которую, кстати, можно увидеть и сегодня. До 16 лет я считал себя непревзойденным артистом и оратором, поэтому без малейших комплексов принимал участие в выступлениях и конкурсах для «тех, кому до 12-ти». Позднее, примерно раз в год, меня возили в чешский Луна-парк у Парка Победы или в ЦПКиО на Елагином острове. Каждая такая поездка ассоциировалась у меня с солнечным днем, обязательной порцией мороженого или газировки и позитивным настроением на следующие 12 месяцев. Одним словом, все, как у Стивена Кинга, только без клоунов-убийц.

Регулярно меня брали в гости к родственникам, дабы продемонстрировать «городу и миру» хорошего, маленького мальчика. В основном мы ездили либо к сестре бабушки – тете Асе, либо к сестре дедушки – тете Ляле. Жили они близко друг от друга, одна на Пархоменко, другая на Мориса Тореза, в окрестностях площади Мужества. Тогда эти места получили в народе любовное название – «район еврейской бедноты», что, бесспорно, соответствовало позднесоветским реалиям.

На месте бывшего дачного пригорода Лесное выросли кооперативные и «академические» дома, где жили ученые, адвокаты и врачи, некоторые из которых принадлежали к лицам еврейской национальности. Поскольку моя бабушка по каким-то причинам не переносила метро, мы ездили туда на общественном транспорте: на троллейбусе или пересаживаясь с троллейбуса на трамвай. Дорого занимала почти час, и я воспринимал ее с тем же восторгом, что и воспитанники республики «ШКИД» поездку в Стрельну. Сидя у окна троллейбуса (другие места автор не признает и по сей день), я смотрел, как постепенно расступалась плотная застройка центра, а затем, за железнодорожным мостом, мы оказывались фактически в зеленой зоне. В гостях я, как правило, вел себя хорошо. Пил чай с печеньем, иногда читал стишок и не трогал вещей, стоявших на полках, хотя соблазн был велик. Квартира тети Аси была настоящим собранием антиквариата. Мое особое внимание привлекали часы с кукушкой и маленькая фарфоровая пагода, которая отлично подходила в качестве позиции для солдатиков.

Наконец, третьим маршрутом моего детства была Гатчинская, где находилась самая первая квартира Рыкманов в Ленинграде. Тогда там жила моя прабабушка Эстер или, как я ее называл, бабушка Фира. До Гатчинской мы ехали на 34-ом трамвае, который тогда шел по Белинского, останавливался у цирка на Фонтанке и дальше двигался на Петроградскую сторону, к Крестовскому острову. Обстановку квартиры я помню очень смутно. Это была большая коммуналка на первом этаже, с длинным коридором – вот, пожалуй, и все, что я могу о ней написать.

Хотя для многих хорошим тоном является любить Васильевский остров, я всегда отдавал предпочтение Петроградской части с прекрасными зданиями в стиле модерн, которые не оставляли меня равнодушным даже в самом раннем детстве. Ну и к тому же здесь, на площади у памятника Добролюбову был замечательный игрушечный магазин, где мне купили большого деревянного коня на колесиках, который мог издавать страшное ржание посредством веревочки и колечка. Помню, как с чувством глубокого удовлетворения я вез его домой, а потом несколько лет самозабвенно его ломал.

Внутри границ «Ленинграда Артема Кирпиченка» находился ряд достойных упоминания объектов, которые регулярно удостаивались моего посещения. Когда сегодня горожанин или турист видит на улицах Питера вывески с цифрами «с 1878-ого, с 1998-ого, с 1954-ого… года» он должен знать, что в большинстве случаев его вводят в заблуждение. Большая часть этих магазинов или кафе появились год назад и обречены на исчезновение еще через полгода. В советское время городские объекты, действительно, существовали годами.

Прежде всего, отмечу, что, в отличие от прочих городов Советского Союза, в которых я побывал, в Ленинграде было много хороших и вкусных кафе. Для меня на первом почетном месте, конечно же, стояла легендарная пирожковая на углу Литейного проспекта и улицы Белинского, в двух залах которой можно было попить кофе со сгущенкой, вкуснейший говяжий бульон, а также полакомиться сочнями, жареными пирожками с мясом, пирожками с яблоком, капустой и другой вредной для желудка выпечкой. Эта пирожковая в урезанном виде просуществовала до начала 00-хх, пока до нее не дотянулась невидимая рука рынка. Еще одна пирожковая располагалась на углу Литейного и Некрасова, ее я помню по неплохим слоеным пирожкам с мясом. Третья пирожковая моего детства была частью пресловутого «Сайгона», на углу Загородного и Невского проспекта. Там я бывал гораздо реже из-за ее удаленности, вечной толпы и сомнительной публики, пугавшей ребенка.

О существовании ныне знаменитой пышечной на Желябова (Малой Конюшенной) я даже не догадывался. В детстве я ходил в другую пышечную, располагавшуюся на набережной Фонтанки между улицей Марии Ульяновой и Щербаковым переулком. Стоит напомнить, что помимо пышек, в пышечных предлагали и неплохие сосиски, которые я, правда, не ел. Какой смысл ходить в пышечную и заказывать там сосиски?

Более изысканные яства можно было попробовать в кафе на Толмачева, где регулярно предлагали желе со сливками и профитроли. Изредка там можно было полакомиться с изюмом и запечённой корочкой гурьевской кашей, которую приготавливали в горшочке.

Наконец, пару раз в год мама водила меня в кафе «Север» на Невском. Не следует путать это заведение с одноименной кондитерской, хотя они находились в одном здании. «Север» был именно кафе-рестораном, даже с отдельными кабинетами, где каждый год мы заказывали одно и тоже: бульон с «аппетитными блинчиками», профитроли и кофе глясе. Данное чудесное заведение прекратило свое существование практически одновременно с СССР, и я не знаю других кафе, где подавали такие вкусные блюда.

Из прочих памятных мест моего детства я бы отметил здание Пассажа на Литейном с легендарным центром спорттоваров и несколькими книжными магазинами. И сегодня там каким-то чудом уцелела «Академкнига», но мы чаще посещали центр подписных изданий, где выкупали книги за макулатуру, и магазины книг на иностранных языках, где мама приобретала англоязычные учебники.

Позади Пассажа находится сад, последний уголок некогда огромного Итальянского парка XVIII века. В нем я тоже иногда гулял и даже ходил на каток, нелепо балансируя на двухполозных коньках. Сегодня на месте катка, разумеется, построено жилье для «лучших людей».

Еще ближе к Невскому проспекту располагался тир, где за несколько копеек можно было пострелять из пневморужья. Это было дешевое, но не очень удобное для ребенка развлечение из-за размера оружия и сложности его заряжания.

Ну и, наконец-то, был Невский, сиявший огнями даже в самые темные дни. Хотя каждый дом не подсвечивался, атмосфера вечного праздника и динамики создавалась переливающейся рекламой кинотеатров – «Колизея», «Октября» и др. Главный проспект столицы всегда резко выделялся на фоне прочих, относительно слабоосвещенных улиц.

Ленинград – Воспитание

1975-1985 гг.

Вернемся же к процессу моего взросления в условиях советской «тоталитарной» системы. Мать воспитывала меня по Бенджамину Споку. В чем это выражалось, я не знаю, но о моих первых годах сохранилась целая тетрадь компромата с убийственной информацией типа «Тёма сказал, что хочет быть девочкой». Ну и вот как это звучит сегодня в стране, где даже актеры гей-порно не снимают крестики? Иногда я плохо себя вел, и меня наказывали – ставили в угол, куда я несся добровольно и с песнями. Больше минуты я в углу не задерживался. Серьезной угрозой был приход «дранцев», от которых я прятался в стенной шкаф. Однажды, через пару минут после этого предупреждения, раздался звонок в дверь, и несчастного ребенка пришлось отпаивать валерьянкой.

Свободное время я коротал за играми, просмотром телевизора и чтением. К удовольствию родителей к книгам я пристрастился довольно рано. Помимо обычных русских и зарубежных сказок, в читательский набор советского дошкольника входили стихи и переводы Маршака, книжка «И грянул бой!» об учениях Советской армии, а также рассказы эстонского писателя Эно Рауда про Сипсика, которые я безумно любил. Интересно, что в моей тогдашней библиотеке было несколько детских книг, изданных в Финляндии на русском языке, которые для меня покупали в упомянутом выше магазине на Литейном. Как и сегодня, финская печатная продукция отличалась великолепной полиграфией. Из периодики я предпочитал не «Звезду» и «Ленинград», а «Мурзилку» с «Веселыми картинками». В последнем я запомнил замечательный комикс про Спартака, который по виноградным стеблям свил щиты для воинов и лестницы, спустился с Везувия в тыл римлянам и разбил их на голову. На этом история восстания рабов в изложении для дошкольников заканчивалась, и мне оставалось тешить себя иллюзиями, что зловредная Римская империя после этого пала.

Насколько я помню, с самых ранних лет меня интересовали три темы. Несмотря на отсутствие в семье профессиональных военных и милитаристских традиций, я очень любил все, что связано с военным делом и военной историей. Когда мне не хватало игрушечных пистолетов и пулеметов, я делал себе ружья из ножек выброшенных сломанных стульев. Я не мог пропустить ни одного фильма «про войну». Долгие часы я проводил в поисках книг на военную тематику, но тут меня ждало сплошное разочарование. Кровожадные инстинкты в позднем Советском Союзе не поощрялись. Книг, связанных с армией и оружием, было очень мало, да и фильмы были больше посвящены «мирному труду советских воинов». За все 16 лет жизни в СССР я только один раз видел солдат с оружием, перебегавших мост рядом со стрельбищем в Васкелово. Я не ставил под сомнение миролюбивую политику партии и правительства, но испытывал острый информационный голод.

Присутствие по соседству института Арктики и Антарктики направляло мой взор в сторону торосов, айсбергов и неведомых океанов. Фамилии Амундсена, Скотта, Папанина и Нансена были мне хорошо знакомы, а иногда я любил листывать роскошно изданное собрание сочинений французского путешественника и подводника Жака Кусто. В саду Шереметьевского дворца, как раз у флигеля, где сегодня работает ахматовский выставочный центр, стояли будившие воображение «газики», снегоходы и другое арктическое оборудование. А в углу «темного» сада много-много лет лежал огромный морской буй. Одно время я убеждал себя в том, что это забытая в ленинградском дворе летающая тарелка пришельцев.

Наконец, третьей увлекавшей меня темой был космос. От детской книжки «Есть ли вода в Море Дождей?» я плавно перешел к огромному тому Голованова «Дорога на космодром» и еще в третьем классе носился с чертежом космолета на ультразвуке. За год до этого я вызубрил формулу Дрейка по определению количества планет с разумной жизнью в нашей галактике. То, что в XXI веке я полечу в космос, казалось мне само собой разумеющимся. Забегая вперед, замечу, что многие современные российские коммунисты подобно мне хранят просроченные билеты на космолеты. Правда, агитпром подготовил мне еще одно разочарование. Советское образование и пропаганда были очень научными и рационалистичными. За громкими словами о полетах в другие миры следовали длинные пассажи о скорости света, перегрузках, течении времени и прочих сложностях, действовавших на меня как ушат холодной воды. Вера, что мы не одиноки во вселенной, сочеталась с разоблачением слухов о НЛО и высмеивании западных публицистов, наживающихся на этой теме. Это вызывало огорчение и неудовлетворение. Озеро Лох-Несс не прокормит знаменитое чудившие, снимки снежного человека – фальшивки, катастрофы Бермудского треугольника – печальное стечение обстоятельств. Все это было верно, разумно и логично, но вызывало чувство неудовлетворенности. В конце 1980-хх на этом будут активно паразитировать СМИ, работавшие на Реставрацию.

Разумеется, как любого ребенка из советского среднего класса, меня натаскивали на гения и вундеркинда. Уже в четыре года я мог произнести английские слова dog, cat, bad, bag. На последующие 20 лет мой прогресс в языке Шекспира застыл примерно на этом этапе. Если верить маминым записям, меня также водили на бальные танцы в Дом пионеров на Фонтанке, но милосердная память, видимо, полностью стерла этот кошмар из моей головы. Ну и как можно было обойтись без уроков игры на пианино! В течение трех лет дядя Гриша Розенфельд учил меня владеть этим музыкальным инструментом. К несчастью, у меня совершенно не было слуха, и когда я играл «Погоню» из «Неуловимых мстителей», то бил по клавишам так, как будто заколачивал гвозди.

Чуть позже меня стали записывать в кружки при Дворце пионеров. Здесь тоже все было не гладко. Для спортивных секций я не подходил. Ведь они были нацелены на подготовку олимпийских чемпионов, а не на развлечение деток. Так, перед отбором в секцию фехтования, кандидатов просили прыгнуть туда обратно через скамью. Некоторых из них спрашивали, являются ли они левшами. Что означало это слово я не знал, но твердо решил, что если мне зададут этот вопрос, то скажусь левшой. К сожалению, меня даже не удостоили вопросом. В яхт-клуб меня не приняли из-за очков. Одним словом, в профессиональном спорте меня поджидало сплошное разочарование. Наблюдать как прыгают, бегают и играют в футбол другие мне всегда было страшно скучно. Из спортивных шоу я смотрел только закрытие Олимпиады-80 в Москве и несколько футбольных игр «Зенита» в 1984 году, когда команда стала чемпионом СССР.

В технические кружки я записывался, но ходил не более двух раз. Меня раздражало, что в секции ракетостроения на первых занятиях вырезали дурацкие поделки из картона, запускаемые при помощи резинок, вместо того, чтобы немедленно начать строить ракеты на Марс.

В целом же моделирование было одним из любимых хобби моего детства. Ему я предавался дома, на даче и в саду Шерметьевского дворца. В то время он был закрытой ведомственной территорией, но я – сын и внук двух сотрудников ААНИИ – все-таки попадал на его территорию. Сад тогда был другим. По его центру проходила широкая аллея, завершающаяся стелой с именами сотрудников института, погибших в годы войны. Чуть в стороне от аллеи можно было видеть бюст Амундсена, подарок норвежских полярников советским коллегам, а совсем рядом со входом во дворец стояла белая ваза на гранитной тумбе. Около нее на скамейке сидел я и клеил подводную лодку «Северянка».

1975-1986 гг

Ленинград-Пери-Соколинское-Выборг – Быт

Несмотря на любовь к прогулкам и путешествиям, я все-таки рос очень домашним ребенком. Окруженный любовью и заботой единственный сынуленька попадал в зону комфорта сразу же переступив порог квартиры. Мы жили в 34-ом доме по набережной реки Фонтанки. Сегодня это Литейный проспект 51. Первые три года моей жизни прошли в двухкомнатной 11-ой квартире, но потом мы получили еще одну комнату, совершили обмен и переехали в трехкомнатную 20-ую квартиру в том же доме. Две комнаты квартиры выходили в сад Шереметьевского дворца, еще одна комната – в маленький дворик с помойными баками, который все так и называли – «помойка». Сначала я жил в одной комнате с мамой, но когда мне исполнилось пять лет была сделана перестановка, в результате которой мама получила комнату с видом на мусорные баки, бабушка с дедушкой обосновались в гостиной с окном в сад, а вторую комнату – напротив будущего Музея Ахматовой – получил я. В остальном все было просто – санузел раздельный, дом кирпичный, рядом с метро, центр.

Зачем я пишу такие подробности? Просто для информации, что не все советские дети росли в бараках, «хрущевках» и коммуналках. Из всех друзей моего детства в коммунальной квартире жил только один человек.

«Повседневная жизнь советской семьи» в конец 70-хх – начале 80-хх годов ХХ века была вполне патриархальной и буржуазной. Мой дед и мама шли в институт, благо работа находилась в том же дворе. В 18.00 они возвращались домой и все садились обедать. Бабушка вела хозяйство и накрывала стол. Я почему-то отлично помню огромную дедушкину кружку с компотом, которая всегда ждала его прихода. После позднего обеда родители смотрели телевизор или читали «толстые» журналы – «Знамя», «Нева», «Октябрь», «Новый мир». Иногда мама с переменным успехом пыталась что-то шить на немецком «Веритазе». В целом, такая идиллия органически смотрелась бы и в XIX веке.

Как правило, дед сидел во вращающемся кресле у письменного стола и много курил. Иногда он находил время и для меня. Вместе мы учили «Евгения Онегина», которого дед знал наизусть, а я освоил до слов «Как денди лондонский одет, он наконец увидел свет…». Порой вместе мы мастерили модели, причем изготовление самых сложных элементов, конечно, было не моей заслугой. Голос дед повышал крайне редко, для этого я должен был сделать что-то немыслимое. Но его слово было окончательным и бесповоротным.

С мамой я главным образом изучал английский, ходил в кафе «Север» и иногда отправлялся на прогулки в более дальние парки. Практически все остальное время я проводил с бабушкой, на которой, собственно, и держался наш дом. Вместе мы прогуливались в саду, ходили по магазинам и сочиняли различные истории, которые должны были способствовать развитию моего воображения. Традиционно сюжет начинался со слов: «Мы стояли на мосту, радио слушали, а какая-то свинья кошелек наш скушала…» А дальше я описывал ход событий на свое усмотрение.

Пожалуй, единственное неприятное воспоминание моего раннего детства – это обязательный послеобеденный сон. Я никогда не засыпал днем и просто мучился час в постели.

Летом как минимум на месяц семья выезжала на дачу. До исторического материализма горожане бежали из городов дабы спастись от зловонных миазмов ранних индустриальных мегаполисов. В дальнейшем рациональные мотивы данной миграции были забыты, и граждане СССР придумывали различные сомнительные объяснения своего бегства из городов. Одни делали это «ради здоровья», другие «для работы на огороде и сбора грибов». Мне кажется, что летняя миграция уже заложена в подсознание россиян, как нерест у рыб.

Первой нашей дачи в Громово я не помню. Как мне рассказывали, там было очень холодно и шумно, поскольку мы снимали дом у шоссе. Какое-то смутное воспоминание у меня осталось от дачи в Бергардовке, на которую мы ездили на такси. Пусть читателя не шокирует этот хруст нарезного батона – как я узнал позднее, тарифы на такси в СССР не менялись почти двадцать лет. А вот третью дачу в Пери я запомнил уже довольно хорошо. Несмотря на юный возраст, я, кажется, неплохо социализировался среди местной молодежи, а также волочился за слабым полом, не пропуская ни одной девочки младше 14 лет. Еще в Пери я гладил козу, валялся в стоге сена и боялся пугала на соседнем участке. Неподалеку от Пери находился военный городок, где мы покупали продукты, включая потрясающе вкусные ватрушки.

В Пери было хорошо, но в Соколинском – лучше. Единственный недостаток этой деревни заключался в ее удаленности: чтобы попасть туда, надо было ехать на электричке до Выборга, а затем еще минут двадцать трястись в автобусе.

В Соколинском мы сначала снимали две комнаты у хозяйки, а затем арендовали стоявший на отшибе дом, почти хутор. Именно в этом месте я и провел два лета перед школой. Купаться мы ходили на залив, в шхеры.

Довольно много времени мы с мамой проводили в лесу за сбором грибов и ягод. В отличие от хоббитов, я не жаловал объект изучения микологов, но собирал грибы ради спортивного интереса. За домом находился участок, где мы пытались вести экологически чистое хозяйство. Несмотря на утверждения современной либеральной историографии, питались мы, конечно, не с огорода. Несмотря на каторжные работы по прополке и поливке, выраставшие у нас картофелины и огурцы уходили в течение нескольких дней. А вот запасов грибов, действительно, хватало до зимы.

Поскольку Ленинград находился почти в трех часах езды, то довольно часто мы наведывались в Выборг, и я полюбил этот небольшой уголок Скандинавии, оказавшийся в лапах русских варваров. Мое воображение поражали повсеместные гранитные валуны, сосны и мостовые, выложенные брусчаткой. В местном спортивном магазине я умолял родителей купить катер (там их было два или три на выбор). Там же произошел и самый страшный кошмар моего детства…

Справа от рынка находился пункт заправки газовых баллонов, куда мы наведывались раз в пару недель. Поскольку баллоны были тяжелыми, мама взяла один из них и понесла его к нашей машине, стоявшей на рыночной площади, а я остался сторожить второй. Прошло какое-то время, и я забеспокоился. Через несколько минут я ощутил себя всеми брошенным и покинутым. Еще спустя несколько мгновений я разревелся. К ребенку, плачущему у газового баллона, подошли люди, и один добрый самаритянин взялся отвести меня через рынок к машине. До нашего «Запорожца» мы добрались вполне благополучно, но представьте себе ужас мамы, когда она не обнаружила меня на месте! В итоге все завершилось слезами и обещанием никуда не уходить с незнакомцами в обмен на гарантии не оставлять меня надолго одного.

Пребывание в Соколинском закончилось идиллически. В перерывах между купаниями и походами в лес я вышивал крестиком цветочек на салфеточке и, сидя в лесу на двух валунах, названных по-ленински «стол и стул», учил в подарок бабушке на день рождение стихотворение Горького «Буревестник»: «Над седой равниной моря ветер тучи собирает…»

В четыре года настала пора моей социализации – я пошел в детский сад. Группа лиц дошкольного возраста, оккупировавших песочницу, давно привлекала мое внимание, и я громко кричал: «К ым! К ым!», мечтая маршировать по улице в паре под конвоем воспитательницы. Мой первый детский сад за номером 8 и по сей день находится на углу набережной Фонтанки и улицы Белинского. От пребывания в нем у меня сохранились образы длинных коридоров, шкафчиков для одежды и радости, когда на завтрак давали творожную запеканку. Самым неприятным моментом, как и дома, был дневной сон, поэтому я всегда просил, чтобы родители забирали меня после обеда. В пять лет меня перевели в 24-ый детский сад на Манежной площади, где я отзанимался год. К тому времени я чувствовал себя ужасно умным для данного заведения, и родители разделяли мою точку зрения. Достигнув шести лет, я провел в детском саду только один день – 1 сентября. На следующее утро меня привезли в 373 школу у Московских ворот, где классным руководителем 1-ого класса была подруга моей мамы – Галина Александровна. Началась десятилетняя школьная каторга.

Я понимаю, что возможно, некоторые читатели моих записок почувствуют себя разочарованными, ибо текст мало напоминает «Жестяной барабан» или «Персополис». В них нет леденящих душу подробностей воспоминаний грузинских интеллигентов про то, как они слушали в подвале «Голос Америки», таясь от разъезжавших по улицам пеленгаторов КГБ. Я не помню, чтобы в Советском Союзе, как в Чехословакии, было запрещено пользоваться занавесками для удобства всевидящего ока «Большого Брата». И даже в самые драматичные горбачевские годы я не пережил ничего подобного страшному опыту Марии Гайдар, которая даже когда ее папа уже стал премьер-министром была вынуждена часами стоять в очереди за молоком, отбивая атаки голодных крыс. Вероятно, это связано с тем, что большинство этих сюжетов рассказаны детьми номенклатуры, а «слуги народные» по логике и жили несравненно хуже рядовых советских граждан.

Существующий в Советском Союзе порядок вещей представлялся мне абсолютно логичным и почти завершенным. Одержав победу в войне и построив развитой социализм, советский народ почивал на заслуженных лаврах. Разумеется, существовали различные проблемы, но их должны были решить в наступающем XXI веке, который однозначно ассоциировался у меня с коммунизмом, космосом, бессмертием и прочими хорошими вещами.

Разумеется, я активно участвовал в общественных мероприятиях от разучивания стишка «День 7 ноября красный день календаря…» до шествия в праздничных колоннах на ноябрьских и майских праздниках. В те дни город преображался – на дома вывешивали красные флаги, даже фонари на Невском проспекте обвивали кумачом. На стене училища гражданской авиации до 1982 года размещали огромный портрет Леонида Ильича Брежнева. Но больше всего я любил украшенные машины, которые представляли различные предприятия и учреждения города. В редких случаях детям даже позволяли на них прокатиться, что, конечно, вызывало щенячий восторг. Любопытно, что ко второй половине 80-хх годов ХХ века украшенные машины были заменены декоративными тележками, что, возможно, было связано с политикой экономии.

Ленинград –Школа

1981-1991

Несмотря на то, что сегодня многие вспоминают о советской школе с ностальгией («учили читать и писать!», «кормили булочками!», «не грузили духовностью!»), я даже сегодня не могу сказать, что стремлюсь назад, в школьные классы. В дальнейшем я с энтузиазмом посещал лекции многих университетских профессоров, мне нравилось работать с системами орошения на плантации или проводить экскурсии, но сидеть по шесть часов в день в классе в 12 лет? Помилосердствуйте. Школа была чем-то вроде срока – я раньше сел, но и раньше вышел на свободу с чистой совестью.

А начиналось все неплохо. Свой первый школьный звонок я благополучно пропустил и пришел в школу только 2-ого сентября. У меня даже школьной формы не было. Каждый день я в сопровождении мамы совершал продолжительное путешествие от Фонтанки до Московских ворот на 15-ом троллейбусе или на метро. К счастью, я был типичным жаворонком и по утрам слетал с кровати легким усилием воли. Подробности учебы в 373 школе я помню довольно смутно. Почему-то в моей памяти больше сохранилась возня с пакетом сменной обуви. Не знаю, как сейчас, а раньше этот крест носил с собой каждый советский школьник. Мешки для обуви выглядели уродливо, неэстетично, постоянно путались в ногах, а в итоге где-нибудь забывались. Но гранит науки в ту пору я грыз с относительным успехом. К концу второй четверти на ноябрьские праздники в ДК им. Ильича на Московском проспекте я был принят в октябрята и очень гордился своим значком с портретом Владимира Ильича Ленина.

На этом мое пребывание в 373 школе подошло к концу. Поездки через весь город были чистым безумием, и после нового года я начал посещать 216 школу на улице Марии Ульяновой (Графский переулок). Мой первоначальный дебют на новом место тоже оказался успешным и в конце года я, к своему собственному удивлению, получил целую пачку почетных грамот, похвальных листов и поздравительных открыток: «За Третье место в классной олимпиаде по математике», «За хорошие оценки в четвертой четверти», «За участие в конкурсе моделирования». Последняя награда была связана с роскошной кордовой моделью биплана По-2, которую, конечно, преимущественно сделал мой дед. Модель долго стояла в классе, а потом мой биплан отправили на какую-то городскую выставку, где его следы затерялись.

С первым классом было связано еще одно поворотное событие моей жизни – я стал носить очки. Еще за пару лет до школы родители обратили внимание на мою близорукость. Когда меня наконец-то повели к окулисту, я был на седьмом небе, воображая, что стекляшки на глазах сделают меня очень умным. В последующие годы близорукость только прогрессировала и с минус 1 дошла до минус 11. Но никаких комплексов по поводу очков я не испытывал, они были важным элементом моего имиджа «хорошего мальчика». В оптике на Мойке я был постоянным клиентом – очки у меня бились и ломались по два-три раза в год, к тому же я обожал грызть их душки.

Начиная со второго класса, все изучаемые предметы я поделил на две группы. В одной были преимущественно гуманитарные и естественные науки, которые я знал назубок. Я читал учебники по истории и географии для 4-ого, 5-ого и 6-ого класса для своего удовольствия. Добром это, конечно, не кончилось. В учебнике географии за 3-ий класс на одной из последних страниц было помещено изображение скелета. Я с таким энтузиазмом рассматривал схему человеческих костей, что в одну далеко не прекрасную ночь мне приснились идущий за мной скелет, и мама, почему-то протягивающая меня этому монстру. Последующие 20 лет я спал только лицом к стене. На уроках литературы я с выражением и пафосом декларировал зазубренные стихи и поэтому считал себя знатоком словесности. А вот с математикой и русским языком все обстояло куда сложнее. Математику я просто недолюбливал, но признаться в этом мне, сыну и внуку математиков и программистов, было довольно сложно где-то до седьмого класса. Еще хуже дело обстояло с русским языком. Несмотря на все усилия, у меня никак не получалось писать без ошибок. Классные диктанты и сочинения были настоящим кошмаром, и до появления персональных компьютеров написание любого текста больше шести строк было для меня физической пыткой. Все же до шестого класса я вел упорную борьбу с целью выбиться в «хорошисты» и завершить четверть без троек.

Отношения с одноклассниками также были далеки от идиллии. Герои моих любимых книг не сносили оскорблений, и я старался следовать их примеру. Из-за раздутого самомнения я, видимо, пропускал многие подколы, но на прямые вызовы следовала немедленно силовая реакция. Поэтому зачастую я возвращался домой в измазанных мастикой брюках и в дурном настроении.

Довольно рано я пал жертвой неудовлетворенных амбиций и столкновения между нереализованными желаниями и суровой советской действительностью 1980-хх годов. Я мечтал лететь в космос, сражаться с американцами или, по крайней мере, сниматься в кино, но почему-то меня не приглашали даже на киносъемки (а мне, конечно, не приходило в голову пойти на «Ленфильм» и отнести свою фотографию в актерскую базу).

Реальные отношения между школьниками мало напоминали идеальные классы из советских детских кинофильмов, что причиняло мне серьезные нравственные страдания. Иногда я ловлю себя на мысли, что подобные настроения привели бы меня к недовольству существующей действительностью, чтению Солженицына, диссидентским настроениям, высылке из СССР и превращению в безумного персонажа с «Радио Свободы». Но, с другой стороны, мне также не были чужды конформизм, карьеризм и элементарный здравый смысл, которые, в конечном итоге, спасли бы меня от печальной участи диссидента.

В 1982 году я разделил вместе с советским народом тяжелую утрату. В лучший мир отошел «дорогой Леонид Ильич Брежнев». Эта печальная новость застигла меня в лечебном диспансере на Фонтанке, где я посещал оздоровительный бассейн. О смерти Брежнева мне сказал другой мальчик, и я сперва не поверил скорбной вести. Под отеческой дланью тирана на тот момент прошла вся моя сознательная жизнь. Но, к сожалению, факты подтвердились. На день похорон вождя занятия в школе были отменены и полдня я провел перед телевизором, наблюдая, как советский народ прощался с Леонидом Ильичом. От речей членов политбюро и руководителей советского государства клонило в сон, но самое действо с перевозкой тела на лафете и орудийными салютами производило большое впечатление.

В первые школьные годы за счет доступа к фондам школьной библиотеки мой круг чтения несколько расширился. Я продолжал любить сказки и книги про космос, но теперь передо мной открылись новые миры. Если средневековые подростки зачитывались житиями святых, то я любил небольшие издания, посвященные пионерам-героям, национально-освободительным движениям и крестьянским восстаниям. Про Дольчино я узнал задолго до прочтения романа Умберто Эко. Не исключено, что фантазии об истязаемых патриотах в живописных лохмотьях, сквозь которые просматривалось обнаженное тело, пробуждали мою детскую сексуальность.

По окончании первого класса я впервые поехал с мамой на Черное море. Так получилось, что моим первым курортом стала Одесса. Из известных достопримечательностей знаменитого города мне запомнился оперный театр и знаменитая одесская лестница. Но гораздо большее впечатление на меня произвел музей обороны Одессы с выставленной под открытым небом военной техникой и катакомбы, где в годы оккупации скрывались партизаны. Здесь, как всегда, дал о себе знать мой латентный милитаризм. Также в этой Одессе со мной впервые заговорили не по-русски (а по-украински), что вызвало у меня небольшой культурный шок.

В последующие годы каникулы на юге стали нашим регулярным ритуалом. Обычно мы проводили там около месяца, а стоимость поездки на двоих составляла около 600 рублей. После Одессы мы с мамой поехали в Крым, где остановились у наших друзей в Севастополе. Нельзя назвать эту поездку удачной. Хотя я смог посмотреть знаменитую панораму Рубо и получил массу удовольствия от плавания через севастопольскую бухту на катере, в итоге меня настигла простуда. К этому времени мы уже не могли дольше оставаться в гостях и сняли комнату. Для жителей юга сдача помещения отдыхающим всегда была важным приработком. В итоге мы нашли жуткую коморку-«пенал», устроенную на приусадебном участке предприимчивого севастопольца. По соседству с нами было еще несколько аналогичных «номеров». Болеть в таких условиях было тяжело и неприятно.

Когда я оправился, мы из Симферополя полетели в Винницу. После Севастополя этот зеленый город на Буге показался мне раем. Мы арендовали лодку и часами плавали по реке. Именно там, в Виннице, я овладел искусством плавания.

Август наша семья проводила на даче. Около трех лет мы снимали большой старый дом в Рощино. Каждый год дачная жизнь шла по накатанной колее. В теплые дни мы ходили купаться на озера, катались на велосипеде, играли в бадминтон, а когда небо хмурилось, направлялись мимо многочисленных пионерских лагерей в лес – собирать грибы и ягоды. По выходным в поселковом кинотеатре шли фильмы, и если речь шла о премьере вроде «Пиратов ХХ века» перед входом выстраивалась многочасовая очередь. Иногда мы на машине ездили на Голубые озера, расположенные в сосновых лесах вблизи нынешней трассы «Скандинавия». К сожалению, прокладка данного шоссе плохо отразилась на экологии, и читатели данного текста уже не могут полюбоваться сквозь идеально прозрачную воду камнями, лежащими на глубине нескольких метров.

В последние дни августа мы возвращались в город. Знаком окончания лета был день рождения моего друга и соседа по двору, Мишы Искры, которое справляли 31 августа. На этом празднике я, как правило, ел первые арбузы и изумительно вкусные пироги, которые пекла Марья Петровна, бабушка изменника.

А следующий день – первое сентября – всегда ассоциировался у меня с дождем. В первый школьный день учителя обычно не мучили маленьких детей, и занятия ограничивались «уроком мира», на котором звучали общие слова о негативном влиянии ядерной войны на судьбы человечества, и походом в кино на детский фильм. В те первые дни после каникул я давал себе мысленный обет быть хорошим, прилежным, аккуратно делать домашние задания и прилежно усваивать материал, который дают учителя. Но затем наступал новый день, а за ним еще один, и еще один, и я снова с тоской глядел на медленно ползущую стрелку часов на стене класса или грустно грыз авторучку, делая домашнее задание до восьми часов вечера.

Некой отдушиной для меня были кружки и походы в библиотеку. Последняя находилась в Аничковом дворце, ставшем с 1937 года Дворцом пионеров. Поклонники творчества Бабеля могут прочитать ее описание в рассказе «Дорога», где герой приезжает в Петроград 1918 года, чтобы поступить на работу в ЧК и проводит одну ночь на полу этого книгохранилища, разбирая детские тетрадки Александра III и Николая II. Я был очарован этой готической скриптой с деревянными шкафами, винтовой лестницей и мягкими коврами. Даже если я не всегда был удовлетворен выбором книг, сама атмосфера библиотеки навевала мысли о романтике подвигов и дальних странствий.

Что же касается кружков, то мне больше всего запомнились занятия в шахматной секции, футбольной команде 216-ой школе, археологическом и военно-историческом кружках.

В шахматный кружок меня привела одержимость званиями, титулами и значками. Я мечтал об «Анне на шее», 4-ом, самом низшем, шахматном разряде. Почти два года я усердно ходил в дом пионеров на Фонтанке и играл по две-три партии в день, иногда выигрывая, иногда проигрывая, но разряда так и не получил. Полуторачасовое сидение за шахматной доской было непростым испытанием для 10-11-летних мальчишек, и после занятия мы устраивали в коридоре сражения, но не шахматными досками, как у Ильфа и Петрова, а школьными сумками. В один прекрасный день точный удар противника оцарапал мой висок, что вызвало обильное кровотечение. Мама отвезла меня в травмпункт, и я пережил пару крайне неприятных часов, опасаясь, что рану мне придется зашивать. Однако все обошлось зеленкой, пластырем и двумя неделями больничного. Но и походы в шахматный кружок после этой истории прекратились.

Вторым моими фиском была футбольная команда, сформированная для учеников нашей 216-ой школы. Я никогда не был против побегать и побить по мячу, но реальность развеяла мои грезы. Если в фильме "Берегись автомобиля" театральным режиссером был бывший тренер, то у нас все было наоборот. Наш тренер, скорее, напоминал театрального режиссера, причем злоупотребляющего пивом – это был добродушный, курчавый человек с огромным животом. Меня сразу определил во вратари, да и то большую часть времени я проводил на скамейке запасных, наблюдая как по полю бегают другие. Вероятно, наш гуру сразу понял, что Диего Марадонны из меня не получится. Мы тренировались в школьном спортзале и на футбольном поле Таврического сада, но затем количество занятий стало почему-то уменьшаться, тренер регулярно пропадал, а в один прекрасный день на стенах школы появился подметный листок со словами: «Не верьте толстому чемодану!» На этом наш футбол и закончился.

Еще около полутора лет я проходил в археологический кружок, куда меня привлекла романтика дальних странствий и поиска неизведанного. И снова детские фантазии столкнулись с прозой жизни. Мне кажется, что археологию во дворце пионеров вели хорошие специалисты, но не самые лучшие педагоги. Мы получали массу информации о неолите, палеолите и разных способах датировки артефактов. За полтора года занятий наша группа так и не вышла из каменного века. Неким развлечением были практические занятия, когда нам в класс принесли пару мешков обсидиана и предложили попрактиковаться в изготовлении каменных орудий. Стоит ли писать, что к концу второго часа я исцарапал все пальцы и стал испытывать комплекс неполноценности перед неандертальцами?

Впрочем, совсем без приключений дело не обошлось. На зимних каникулах 1986 года мы с археологическим кружком отправились в Псков и Печерский монастырь. На улице стояли страшные морозы, столбик термометра опустился ниже -30 градусов. Поезд, на котором мы ехали, по непонятной причине остановился на середине пути, где и простоял без света около двух часов. В Пскове мы разместились на матах в спортивном зале местной школы. Конечно, там была плюсовая температура, но не та, при которой ощущаешь тепло. Две ночи мы провели дрожа от холода. Сама же прогулка по Пскову свелась к отчаянным поискам места, где можно было бы поесть и согреться. В конце концов мы нашли пельменную, и там я утолил голод абсолютно некошерным и нелюбимым блюдом, которое в обычной ситуации никогда бы не взял в рот. По возвращении из Пскова я свалился с простудой и пролежал в постели до конца каникул.

После археологии я стал посещать военно-исторический кружок, также на базе дворца пионеров. Здесь все было очень здорово. Я впервые услышал о битве при Павии и посетил запасники Эрмитажа, где прикоснулся к настоящему рыцарскому оружию, поражаясь, насколько оно мало весит и как хорошо сбалансировано. Самой большой проблемой кружка была дисциплина его участников. Как только малолетние военные историки собирались группой более трех человек, то поднявшийся шум было слышно в другом крыле Аничкова дворца. По завершению занятий мы отправлялись во дворцовый сад со стороны площади Островского, где устраивали эпические снежные битвы, после которых вся моя одежда отправлялась в сушку, а из ботинок снег можно было выгребать лопатой. К сожалению, после одного из занятий, руководитель кружка заявил, что именно я являюсь главным источником беспорядка и выставил меня из комнаты. На тот момент это было совершенно несправедливое обвинение, и, страшно разозлившись, я вышел с почтенного ареопага, громко хлопнув дверью. Дома я сказал, что ноги моей не будет на кружке до получения извинений. Мама ходила во дворец пионеров и пыталась урегулировать конфликт, но ее посредничество ни к чему не привело. Военные историки всегда были склонны идти на принцип, даже до появления социальных сетей.

Ленинград – Перестройка

1986-1991 гг.

В 1986 году я сменил учебное заведение, перейдя в 210 школу. Горожане хорошо знают ее здание на Невском проспекте – именно на его стену нанесена знаменитая надпись: «Граждане, при артобстреле эта сторона улицы является наиболее опасной». Социализация на новом месте заняла у меня много времени: мой задиристый нрав никуда не делся. Лишь через пару лет я понял, что не обязательно реагировать на каждую колкость, после чего моя оценка за поведение повысилась на один балл – с «трех» до «четырех», а родителям пришлось уделять меньше внимания приведению моего костюма в божеский вид.

Тем временем на мирном горизонте страны советов появились первые тучки. В то время я стал выписывать журналы «Юный техник» и полюбившийся мне «Технику – молодежи», который публиковал материалы не только на технические темы. В этом издании была хорошая фантастическая рубрика, в которой в скором времени стали выходить космические оперы Гамильтона и Артура Кларка, фэнтези Урсулы Ле Гуин и ранние рассказы Андрея Лукьянова. Раздел «Антология таинственных случаев» писала о малоизвестных тогда исторических событиях вроде гибели эскадры Шпеера или исчезновении клипера «Опричник». Периодически появлялись статьи, посвященные военной технике, но, к сожалению, и псевдонаучным уткам, вроде пресловутой Велесовой книге, о которой журнал напечатал весьма благожелательную заметку еще в 1981 году!

Именно с третей страницы «Техники молодежи» в один прекрасный день на меня взглянуло лицо нового Генсека. Заметим, что в то время «блевок» на лбу Горбачева прилежно ретушировался. После «пятилетки великих похорон», когда чуть ли не каждый год главу государства вывозили из Кремля на лафете, я с большим интересом изучил биографию вождя и несколько приуныл. Горбачев был относительно молод и в ближайшие годы на лишний выходной, похоже, рассчитывать не приходилось. Если верить фейсбуку, подобные циничные чувства в ту пору испытал не я один. Впрочем, я не терял юношеского оптимизма, надеясь, что Михаила Сергеевича на тяжелой работе свалит внезапный инсульт или инфаркт.

Подборка событий, на которых акцентировалось мое тогдашнее внимание, может показаться кому-то странной, но следует учитывать, что я черпал информацию главным образом из телевизора и с международного разворота газет. Читать внутрисоветские новости было невыносимо скучно. Так, я фактически проигнорировал катастрофу в Чернобыле, до конца и не поняв, что случилось. По мне было уже хорошо, что не произошло ядерного взрыва – так из-за чего паника? В школе рассказывали анекдот о «чернике из Чернобыля», которую покупают «кто для тещи, кто для зятя». Я смеялся и пересказывал его приятелям и одноклассникам.

В то же время я хорошо запомнил землетрясение в Армении, «которой помогала вся страна», и переговоры Горбачева с Рейганом в Рейкявике и на Мальте. Телевизор твердил, что эти встречи очень важны и открывают новый этап мира и сотрудничества между странами, а я охотно в это верил и стоял по стойке смирно, подняв руку в пионерском приветствие, когда после подписания соглашений исполнялся американский и советский гимн. Правительство начало политику Перестройки и Ускорения, и каждый вечер после программы «Время» стали показывать «Прожектор Перестройки», рассказывающий об отдельных проблемах и локальных успехах. Все это я воспринимал весьма благожелательно. То, что в СССР имели место недостатки, было очевидно даже 12-летнему ребенку, и борьба с ними была таким же хорошим делом, как и защита мира во всем мире.

Затем в новостях стали появляться тревожные нотки. После Чернобыля произошел страшный взрыв газопровода, который испепелил проходивший неподалеку пассажирский поезд. На Красную Площадь сел самолет Мартина Руста, а в Баренцевом море утонула подводная лодка «Комсомолец». Школьный фольклор откликнулся на эти события глумливыми стишками:

«Перестройка – важный фактор,

Сразу грохнули реактор,

Потопили пароход, пропустили самолет.

А какая-то п–зда с рельс спускает поезда».

Местные ленинградские новости тоже становились веселее день от дня. Больше всего поначалу лютовали экологии, выступившие в крестовый поход против строившейся дамбы по защите Ленинград от наводнений. В газетах и телепередачах появлялись публикации разной степени безумия о неминуемом зарастании Финского залива и выползающих из унитазов удавов, которые будут брать горожан за самые уязвимые места. Надо сказать, что если бы не истеричная атмосфера, сопровождавшая эту кампанию, к некоторым сказанным тогда вещам стоило бы прислушаться. Посетил я в начале 2000-хх годов берег залива у некогда существовавшей платформы «Морская» и с горечью убедился, что море, действительно, исчезло за зарослями тростника. Не дремали и чудовища. В один прекрасный день из отверстия моего ватерклозета внезапно показалась крысиная морда. Я думаю, что читатель без туда представит себе мое состояние в данный момент. Унитазного монстра ликвидировал за три рубля приведенный с улицы алкоголик, а садиться на горшок я потом боялся еще долго.

Вероятно, к этому периоду относится история, рассказанная мне родителями (сам я ее не помню). Во время прогулки в ЦПКиО на асфальте я увидел надпись: «Горбачев – дурак». Как видно, кто-то уже что-то знал или, по крайней мере, о чем-то догадывался. Я наивно поинтересовался: «Не идет ли речь в данной надписи о генеральной секретаре ЦК КПСС?». Меня заверили, что, конечно, нет. Детей всегда очень легко обмануть.

Тем временем жить становилось если не лучше, то веселее. Настала пора разоблачения сталинских репрессий. Позднее многие говорили и писали, что «только в конце 80-хх годов узнали правду о сталинизме». На мой взгляд, подобные заявления стоит рассматривать либо как ложь, либо как бред. К тому времени я уже прекрасно знал, что в истории нашей страны был период «культа личности» и «что в это время детей заставляли отрекаться от своих родителей». Фигура Сталина не вызывала у меня никаких сантиментов. До 1987 года молодое поколение знало Иосифа Виссарионовича исключительно по военным фильмам, в которых Сталин появлялся на пару минут, чтобы выкурить трубку и произнести какую-нибудь мудрую фразу. Естественно, что когда началось изживание сталинизма, имя тирана стало звучать чуть ли не из каждого электроприбора, и любого гражданина можно было разбудить посреди ночи и спросить, кого им нужно забыть? – «Кровавого Сталина». Так что к очередному этапу борьбы с «культом личности» я тоже отнесся вполне благосклонно. Мне было понятно, что в истории любого государства есть темные пятна, а теперь заботами партии и правительства все эти недостатки изживаются ко всеобщему благу. С интересом я читал статьи про Бухарина, Тухачевского, замечательный НЭП и злобного Берию.

Постепенно стала давать о себе знать и новая экономическая политика партии и правительства. Ассортимент товаров в государственных магазинах неуклонно сокращался из года в год. Вместо 3-4 сортов сыра, без которого я не мыслил свой завтрак, на прилавках уже трудно было найти один и для этого приходилось обходить несколько магазинов в округе. Такая же неприятная метаморфоза происходила и с магазинами электроники – вместо нескольких моделей телевизоров или магнитофонов на прилавках стояло только два или три вида товаров, а в последние годы Перестройки исчезли и они. В тоже время повсюду стали появляться кооперативные киоски, где торговали бижутерией, сувенирами, презервативами, значками и прочей яркой, привлекательной ерундой. Открылись и вещевые рынки, где продавалась дорогая, некачественная, аляповатая, но яркая и оригинальная одежда, сшитая на каких-то полуподпольных заводиках. Впрочем, тогдашняя мода – «вареная джинса» и узкие галстуки, сделанные из пластика, – мне совершенно не нравилась как тогда, так и сегодня. В ту эпоху люди одевались под стать повсеместно наступавшему идиотизму.

Некоторые изменения произошли и в сфере общепита. Хотя кооперативные кафе изначально славились высокими ценами и не очень хорошим качеством еды, среди новых закусочных попадались и неплохие места. Мы, дети, очень полюбили кафе «Лагидзе» на улице Белинского, где за рубль можно было съесть горячий хачапури с сыром и за 40 копеек выпить вкусный лимонад «Лагидзе». В дальнейшем это кафе было объединено с одноименном соседним рестораном, который существует и по сей день. Еще один обед в кооперативном кафе в Нальчике запомнился нам с мамой немыслимым по тем временам счетом – 16 рублей на двоих!

Шла «революция» и в индустрии развлечений. Сначала в лектории общества «Знание» на Литейном проспекте появился «компьютерный зал», где стояли компьютеры с зелеными экранами, и можно было пострелять в пришельцев-парашютистов. Затем точки с играм появились и в других местах – в универмаге ДЛТ, на углу Невского проспекта и Садовой улицы. Там уже стояли игровые приставки, присоединенные к цветным телевизорам. Поскольку 15 минут игры стоило довольно дорого, большинство зевак наблюдали за процессом со стороны.

За счет западной телепродукции обогащалась и сетка телевещания. В молодежных программах стали показывать отрывки из «Звездных войн», а по утрам шли диснеевские мультики от компании «Русское видео». Качество трансляции этих передач было ужасным, но мы же знаем, как привлекательна новизна. Ближе к 1991 году западные передачи пошли по телевидению официально. Народ сочувствовал угнетенным неграм из бразильского сериала «Рабыня Изаура», а потом, по мере отмирания мозговых клеток, переключился на мультфильмы «Утиные истории» и «Чип и Дейл спешат на помощь», которые смотрела отнюдь не только детвора. Истории рехнувшегося на деньгах богатенького дяденьки Скурджа и двух бурундуков, действовавших под девизом «Слабоумие и отвага», как никак лучше подходили к моменту. Разумеется, говоря о телевидении Перестройки нельзя не упомянуть об Александре Невзорове и его программе «600 секунд», которая сладко шокировала советского обывателя кадрами из морга, суровой правдой жизни и историями про то, как алкоголик пытался изнасиловать собаку, а та отгрызла у него насилователь. Популярность Невзорова не поколебалась даже после выхода передачи «Наши», где телетерминатор воспел Вильнюсский ОМОН и тем самым вычеркнул себя из цивилизованного человечества. Как мы знаем сегодня, процесс перековки и покаяния занял у Невзорова целых 20 лет.

Чтобы читатель не заснул на данном этапе перечисления общеизвестных фактов, добавим немного «клубнички». На наше отрочество пришлась российская сексуальная революция, подразумевавшая появление голого зада или бюста в каждом фильме, легальную продажу открыток и календарей с обнаженными дамами и бурное обсуждение темы проституции после триумфа фильма «Интердевочка». Здесь, пожалуй и крылось главное отличие позднесоветской сексуальной революции от сексуальной революции на Западе в 60-ее годы ХХ века. Если молодежь 60-хх хотела отойти от буржуазных, комерциализированных семейных и личных отношений, то сексуальная революция в позднем СССР шла как воспевание продажной любви.