Читать онлайн Невидимые люди бесплатно

Глава первая

Рев моторов, сигналы автомобильных клаксонов сливаются в какой-то невнятный гул и врываются в ее сон. Марина открывает глаза. Часы на телефоне показывают 5.45. Ну почему так рано?

Сначала ей кажется, что она проснулась на улице. Звуки, пробивающиеся через тонкое стекло, настолько громкие и осязаемые, что она буквально чувствует под своей спиной мокрый и шершавый асфальт, видит чьи-то ноги, которые вот-вот наступят на нее, раздавят, затопчут… Нет, слава богу, она не на улице. Она в постели. В старом доме, построенном еще в середине прошлого века, в квартире на четвертом этаже – естественно, без лифта. В крохотной комнатке, бывшей когда-то чем-то вроде салона, но теперь превратившейся в полноценную, если можно так выразиться, квартиру.

Итак, она проснулась в своей кровати, приставленной к окну, в крохотной убогой комнатушке. Через это окно порой врываются ветер и капли дождя, нагло и безнаказанно хозяйничая в помещении.

Комната обставлена дешевой мебелью из «Икеи». Кроме кровати здесь помещается лишь маленький столик, на котором стоит газовая плитка с одной-единственной конфоркой, тостер и кастрюля. Столик этот служит одновременно и столовой, и кухней, и рабочей поверхностью. Под него задвинут табурет. Еще в комнате есть миниатюрный холодильник с двумя полками и малюсенькая раковина, куда Маринины руки целиком не помещаются, не говоря уже о других частях тела. Зато у нее имеется отдельный санузел и даже собственная стиральная машинка! Поразительная роскошь для этого жалкого жилища.

6.00. Пора вставать. Она с ужасом представляет себе, что придется вылезать из теплой постели и шлепать по ледяным каменным плитам. Зимой здесь страшно холодно, и это учитывая, что шесть месяцев в году стоит жуткая жара. Что за дикий климат!

Но выхода нет. Марина вылезает из постели, и холод окутывает ее. Она опускает ноги в тапочки, набрасывает теплый махровый халат и идет в туалет. Здесь есть унитаз, душ, спрятанный за клеенчатой шторой, и маленькая тумбочка, в которой Марина хранит свои скудные косметические запасы. Их действительно совсем немного. Даже удивительно, как быстро она стала такой экономной! Тюбик с зубной пастой, увлажняющий крем, тушь и помада… Все. Раньше, в те времена, когда она была уважаемой и обеспеченной женщиной, у нее были французские духи, дорогие кремы, целый арсенал теней, блеска для губ, карандашей для глаз, лака для ногтей и прочих женских глупостей. Теперь же она довольствуется совсем немногим.

Наскоро позавтракав, Марина выходит из своей каморки. Рядом, в другой комнате разделенной квартиры, живет Раиса с мужем. Дверь они почему-то всегда оставляют открытой настежь, поэтому можно сколько угодно наблюдать за их личной жизнью. Марина старается не заглядывать в туда, но взгляд сам собой замечает грязную постель, скомканные простыни, разбросанную одежду, уродливые веревки, свисающие с потолка, на которых сушится кое-как выстиранное белье, и пустые бутылки из-под пива. Нос ощущает запахи немытых тел, алкоголя и сигарет. Курить в их квартире строго запрещено, об этом свидетельствует табличка на трех языках (русском, иврите и английском), которая висит на входе, но Раису с мужем это совершенно не смущает. Марина даже подозревает, что они не умеют читать. И хорошо еще, что в столь ранний час Раиса не готовит! Если ей вздумается сварить обед, то тут уж пиши пропало – вся квартира пропитается запахом горелого лука, топленого жира и еще каких-то ингредиентов, неизвестных, но столь же отвратительных.

Про Раисиного мужа Марина знает мало – то есть вообще ничего, даже имени его не знает. Это какой-то мутный персонаж, которого она до сих пор так и не разглядела толком. Когда Марина уходит из дома, ровно в 6:30 утра, он еще спит, а когда возвращается – уже спит. Или лежит в постели и курит. Или полулежит с компьютером на коленях. В общем, Марина никогда не видела его в вертикальном положении.

Марина пытается открыть входную дверь, но замок, как всегда, заедает. Она ругается и нервничает, потому что рискует опоздать на работу, но тут из соседней комнаты появляется Вероника. Несмотря на ранний час, она уже проснулась и, как ни странно, одна.

– Холодно сегодня, – вздыхает Марина.

– Будем закаляться! – бодро отвечает Вероника в своей привычной чуть насмешливой манере. Она никогда не теряет бодрости духа, даже когда хочется выть от тоски. Вероника, конечно, красавица, и Марина ей немного завидует, хотя мысленно называет ее смазливой. Вероника высокая, стройная, у нее хорошая кожа, длинные волосы, выкрашенные в темно-рыжий цвет… Свой-то у нее тоже рыжий, о чем свидетельствуют веснушки на очень белом чистом личике с нежным розовым румянцем и без единой морщинки, но для пущего эффекта она красит волосы в еще более насыщенный, почти красный цвет.

Ей всего двадцать четыре года, но она уже много чего в жизни повидала. Вероника не скрывает, что мечтает об удачном замужестве – иначе говоря, пытается как можно выгоднее продать свою молодость и красоту. И Марина ее полностью поддерживает: для Вероники, которая просто не создана для тяжелой работы, это единственный шанс на достойную жизнь. Вероника веселая, энергичная, беспринципная и не связана никакими морально-нравственными императивами. Желающих провести ночь в ее постели всегда много, но желающих жениться пока не нашлось.

* * *

Наконец из соседней комнаты появляется Раиса. Это высохшая злобная тетка неопределенного возраста, хотя несложные арифметические вычисления позволяют предположить, что ей около шестидесяти. У нее морщинистое тело, из которого, кажется, высосали все соки, гнилые зубы и такая же прогнившая душа. У Раисы никогда не бывает хорошего настроения, улыбки на лице, и доброго слова тоже не находится ни для кого. Жизнь у нее дерьмо, муж козел, погода мрак, дети твари, а окружающая действительность – полный отстой.

Раиса одета, как всегда, в штаны и рубашку. На плечи небрежно накинута видавшая виды куртка.

– Че, опять заел, зараза? – спрашивает она. Раиса всегда, во всех обстоятельствах, ведет себя деловито-угрюмо. Сказываются закалка и большой жизненный опыт.

Марина уже нервничает, слезы подступают к глазам. Что-то в последнее время она часто плачет… Ей, вообще-то, это несвойственно – по крайней мере, так было раньше. Стареет, что ли? Или нервы ни к черту? А может, гормоны? В ее-то возрасте…

– Да, заел. Не открывается, – говорит Марина, будто оправдываясь.

– Щас мы его быстро откроем, – обещает Раиса и мощным, ловким движением наваливается на проржавевший замок, ожесточенно впихивает в него ключ, пока он с жалобным писком не поддается.

– Все, сломала, – с удовлетворением сообщает она. Несколько сожалея о погибшем замке, но довольные своим освобождением, дамы выходят на улицу.

К ним тут же направляется калека на инвалидном кресле.

– Денюжку дайте, – канючит он.

Раиса с Вероникой равнодушно проходят мимо, делая вид, что не замечают его. Марина, тяжело вздыхает, вытягивая из сумки кошелек.

– Назови три любые цифры, – предлагает Раиса после того, как Марина догнала ее. – Сегодня усиленное излучение от солнца, а это влияет на магнитные поля, – сообщает она авторитетно.

Не думая, Марина отвечает:

– Три, четыре, семь.

– Вечером проверим, – кивает Раиса. – Сегодня по прогнозу должен быть удачный день.

Раиса каждый день заполняет лотерейный билет в ближайшем киоске. Киоскерша приветствует ее радостной улыбкой. Раиса долго выбирает билет, прежде чем отдать за него несколько монеток, придирчиво рассматривает его, как будто видит в первый раз, аккуратно и медленно выводит цифры…

Ей непросто далась наука по заполнению лотерейных билетов. В каждом четырнадцать таблиц, разделенных на два сектора. Нужно заполнить минимум две комбинации, вычеркивая ненужные номера. Каждая комбинация должна содержать шесть номеров от одного до тридцати семи и один дополнительный номер от одного до семи. Это вам не хухры-мухры, а сложная логическая работа, которая не каждому под силу!

Раиса пыхтит и старается, аккуратно зачеркивает ненужное и вырисовывает понравившиеся цифры. Если сложить все, что тратит она каждый день, выяснится, что каторжный труд по заполнению билетов уже обошелся ей в кругленькую сумму, но Раиса не отчаивается. Она верит, что рано или поздно ей повезет: должно же хоть в чем-то когда-нибудь повезти! Она уже выиграла как-то пятьдесят шекелей, чем очень гордилась, но, конечно, мечтает о большем.

Наконец Раиса передает бланк улыбчивой киоскерше, которая сканирует его и отдает ей копию.

– Беацлаха! Удачи! – Она всегда завершает процедуру дежурным пожеланием успеха.

Раиса бурчит что-то под нос, забирает свою копию документа и уходит.

* * *

Три соседки расстаются, и каждая следует по своему маршруту: тощая, дряблая, морщинистая Раиса заползает в зеленый автобус; Вероника, весело подпрыгивая и сверкая на солнце своими ярко-рыжими волосами, ныряет в такси, на котором крупными буквами написано «Шофер Эдик»; Марина, уставшая, печальная, с потухшим взглядом, медленно бредет пешком.

Все три женщины направляются на работу. Им предстоит трудный день: мыть, чистить, резать, отвешивать, красить, пилить и улыбаться фальшивыми улыбками тем, кто платит им деньги.

Глава вторая

В той, прошлой, жизни Марина жила в шахтерском городке на востоке Украины. Когда-то сюда съезжались специалисты со всего Союза, и потому жизнь в отличие от других областей страны была зажиточной, почти что барской. Здесь был настоящий центр советской промышленности: стучали отбойными молотками шахтеры, пыхтели огромные заводы, где трудились тысячи людей, выплавляя сталь, алюминий и другие металлы… Сюда же, на шахты, отправлялись бывшие зэки, откинувшиеся уголовники – насильники, воры, хулиганы и прочая мелкая сволочь. Неизвестно откуда появившиеся казаки селились в своих деревнях и особо не досаждали окрестным жителям.

Марина была швеей. И не просто обычной портнихой – настоящей мастерицей! Она славилась своими умениями не только в городе, но далеко за его пределами. К ней даже из соседних поселков приезжали, знали, что лучше не найти. Брала за работу дорого, это правда, но оно того стоило: лучшие ткани, тщательно подогнанные детали, исключительно аккуратная отделка…

Марина держала ателье, где обшивала жен представителей местной элиты, людей богатых и известных. Все относились к ней с уважением, всегда были готовы уладить вопрос с детским садом для ребенка, с доставкой дорогого чешского кафеля для ремонта в ванной, с оформлением документов и множеством других мелких, но очень нужных услуг, которые могут оказать только люди, обладающие связями и полномочиями.

Этот небольшой бизнес приносил достаточно приличный доход, и Марина считалась женщиной зажиточной – во всяком случае, по местным меркам. Откровенно говоря, именно она была настоящим добытчиком в семье. Муж приносил деньги нерегулярно: бывало, месяцами не зарабатывал ничего, а бывало, выкладывал на стол целые пачки смятых купюр.

Ателье ее пользовалось успехом. Вскоре получилось так, что Марина одна не могла справляться с потоком клиентов и стала приглашать других портних. Всего у нее работали четыре швеи и одна вышивальщица. Какая рукодельница! Она могла часами сидеть над пяльцами, подбирать нитки, укладывать стежок к стежку, рисовать иголкой орнаменты, цветы, птиц и бабочек. Руки у нее были волшебными, и их совместная работа заслуженно считалась исключительной по качеству. В общем, жили и жили. Хорошо жили.

Муж Марины, Сергей, тоже был человеком в городе известным и авторитетным. Чем он занимался, где проводил время и откуда приносил деньги, она не спрашивала – боялась и не хотела этого знать. Марина и не рассчитывала особенно на него, научилась зарабатывать сама… Но мужа любила. С самой юности, с тех пор, как впервые увидела его – крепкого, коренастого, уверенного в себе парня, – так и влюбилась. И вот уже двадцать с лишним лет была ему верной женой и надежным тылом.

По крайней мере, она в этом не сомневалась.

После развала Советского Союза шахты стали закрываться одна за другой. Люди, которые раньше считались зажиточными, элитой общества, внезапно превратились в безработных. Некоторые спились и умерли, другие нашли себе новое применение, а иные, самые предприимчивые, начали добывать уголь незаконно, в так называемых «копанках». Бизнес шел успешно, но владельцы копанок периодически постреливали друг в друга, борясь за территорию и раздел сфер влияния.

Несколько лет дела у Марины шли хорошо, и главной ее заботой были выкройки, ткани, а также приготовление обедов, походы на рынок, разведение кур и прочие домашние дела.

А потом что-то пошло не так. Марина это сразу заметила – по хмурому виду Сергея, по напряженной атмосфере, которая буквально повисла в воздухе, сгустившемся от тревожного ожидания… Муж стал раздражительным, обидчивым, почти невыносимым. Казалось, еще чуть-чуть, и от него, как от испорченной розетки, будут лететь искры. В стране прошли очередные выборы (политика ей никогда не была интересна, и она всегда с удивлением обнаруживала сменившееся имя президента). Новая власть принесла новые порядки, а с ней и «утверждение плана мероприятий по прекращению добычи угля». А это значит, снова передел собственности, снова борьба за власть.

Сергей начал пропадать из дома, но она не особенно-то и волновалась. Такое иногда случалось, когда он завел эту… Ладно, лучше даже вообще не вспоминать! Она простила, конечно… Но теперь было другое, а что именно – она сначала не поняла.

Стали появляться знаки. Был убит любимый кот Франт – рыжий, с белыми лапками и пушистым хвостом. Удивительно умный был кот, ласковый. Его нашли задушенным, со свернутой набок шеей. Марина не могла поверить в случившееся, рыдала над его жалким обмякшим телом. Но и тогда она ничего не понимала.

Потом случился пожар в сарае, где жили куры. Марина еле успела потушить его, а потом скорбно подбирала и хоронила обугленные маленькие тушки. Не выдержав, она спросила:

– Сергей, за что это нам?

Он помолчал, угрюмо взял сигарету, закурил.

– Ты знаешь, что такое «передел собственности»?

Марина задумалась. Об этом она слышала только по телевизору. Но чтобы в жизни?

– Сергей…

– Понимаешь, Мариш, там, где крутятся большие деньги, нужно, чтобы кто-то их… охранял.

– И что?

– А то, что иногда бывает, что люди не могут поделить контроль и начинают драться. Понимаешь?

– Сереж… Ты что… – Марина поднесла руку ко рту в ужасе. – Ты – бандит?..

Много позже она узнала, что Сережа, бывший мент, собрал команду из крепких парней, в прошлом спортсменов, и стал крышевать местный «копанский» бизнес. Параллельно для прикрытия открыл и свое маленькое дело – магазин стройматериалов.

– Понимаешь, Мариш… На меня наехали очень серьезные люди…

Это был сон. Нет, это был кошмар! Разборки? Бандиты? Крыши? Она что, в дурном сериале? В конце концов, девяностые уже прошли…

– Мне нужно исчезнуть, Мариш, иначе меня убьют. На время. Как только все наладится, я вернусь… Честно.

Своими руками она собрала ему вещи – пару рубашек, нижнее белье, даже электрическую бритву положила. Успела обнять его на прощание. Она стояла в проеме дома, тусклый свет лампочки (ах, сколько раз она собиралась ее поменять!) освещал его удаляющуюся худощавую фигуру с рюкзаком за спиной…

Страх охватил ее – страх и безысходность. А еще – отчаяние. Она даже не могла плакать, просто стояла молча, и тусклый свет мигающей лампочки, которую раскачивал ветер, освещал черную пустую дорогу, по которой он ушел. Марина не ощущала ветра, не видела света и не слышала ночных тревожных звуков… Только почувствовала, как за спиной встал ее сын, девятилетний Павлик, обернулась – и тут же отвела глаза. Не могла выдержать его взгляд, полный испуга, не могла найти нужных слов, чтобы объяснить, оправдать то, что произошло.

Тело Сергея обнаружили только через два месяца в заброшенном хлеву за городом. Потом разграбили его магазин, отобрали склад, угнали машину. Ей, Марине, тоже советовали «собираться и валить». А куда ей валить? У нее сын, Павлик, девяти лет. Родителей нет, из родни только свекровь в Запорожье. Куда деваться?

Вскоре ей сказали прямо: уезжай, не то убьем. Она понимала, что ее выживают. Мало им ее несчастного мужа, мало ее разрушенной жизни… Им нужно все.

Ей стало страшно. Что еще может случиться? Что-то ужасное, непоправимое… И оно случилось, когда в ее дом, хороший дом – добротный, с большим двором, где она держала кур, с огородом, где выращивала помидоры, со шведской стенкой в комнате сына, с чешскими люстрами в гостиной – ворвались вооруженные люди.

Бандиты были одеты одинаково: камуфляж, кирзовые сапоги, лица скрывали маски, на плече у каждого автомат… Видны только руки – единственная живая деталь. Марина случайно зацепилась взглядом за руки одной из этих фигур – маленькие, изящные, явно женские. На фоне мрачного облачения они выделялись ярким пятном. Обладатель (или обладательница?) рук перехватила Маринин взгляд и поспешно убрала их в широкие карманы.

Поначалу Марина просто отказывалась верить в происходящее – слишком страшной была реальность. Ей казалось, что все еще обратимо, что она опять, как в прежние времена, будет работать, что все успокоится, встанет на свои места…

Да, мужа не вернешь, но она как-нибудь справится, она же сильная! Тогда она все еще жила в иллюзиях или просто заставляла себя верить, что этот ужас закончится, нормальная человеческая жизнь восторжествует и все забудется. Ей так хотелось в это верить… «Как же может быть иначе?» – рассуждала она.

Но вскоре пришли за ней. Она этого не ждала и не была готова. Когда в дверь постучали, она вздрогнула и похолодела, но попыталась взять себя в руки, спокойно открыла и впустила их внутрь. Их было четверо. И опять она увидела эти руки – маленькие, хрупкие, с шершавыми мозолями на подушечках, с коротко стриженными ногтями.

– Собирайся, – бросил один из бандитов, видимо главный.

Она оглядела их молча. Значит, пришли все-таки… Значит, она ошибалась, думая, что ее не тронут. Что с нее взять? Нет у нее больше ни денег, ни имущества. Кур – и тех спалили! Только дом и остался, да грош цена сейчас этому дому. Ей казалось, что она уже принесла достаточную жертву: мужа убили, хозяйства лишили. Что еще им нужно?

– Иди за нами, – отрывисто опять приказал ей главный.

И она пошла. Успела лишь обернуться назад и увидеть своего сына, своего девятилетнего Павлика, который стоял в проеме двери и смотрел на нее серыми, полными боли глазами. Она, она не уберегла его! Что будет с ним, когда ее…

Ей завязали глаза, посадили в автомобиль и увезли.

Странно, но страха не было. Только какое-то тупое оцепенение, которое заморозило мысли и чувства. Марина автоматически и бездумно выполняла команды, не пропуская их ни через мозг, ни через сердце, и надеялась только, что перед смертью не будет больно. Она помнила страшное, изуродованное тело мужа… И мысль о его мучениях внушала ужас, который снова сменялся тупым оцепенением.

До нее доходили слухи, что тех, кого забирают бандиты, отводят сначала в подвал, который находился на центральной площади, под зданием главного универмага. В универмаге люди по-прежнему катались на эскалаторах, мерили платья в примерочных, ели мороженое в кафе. Обычные люди проживали свою обычную жизнь, полную ежедневных забот, зависти, интриг, обид, измен.

А в подвале пытали и убивали.

Ее выгрузили из автомобиля. Охранники подталкивали вниз, к каменной лестнице, и, почувствовав запах сырости, мочи и мышиного помета, Марина поняла, что они уже на месте. Не развязывая глаз, ее повели по коридору, уходящему куда-то вниз, под землю, в черноту, в пустоту. И тогда ей стало страшно. Не просто страшно – ее охватил настоящий панический ужас. Пробил холодный пот, в горле пересохло, сердце сжалось. С каждым шагом становилось все страшнее: она ожидала, что в любую секунду может ощутить дуло пистолета, прижатое к голове, услышать звук выстрела. «Ведут убивать, ведут убивать, – стучало в голове. – Господи, как я не хочу умирать! Господи, я не хочу! Я хочу жить! Что будет с Павликом?!» Холодный пот превратился в горячую струю, которая стекала по ногам. Обмочилась!

Вдруг она сообразила, что они больше не спускаются. Наоборот, лестница идет вверх, и ей приходится карабкаться на ощупь, по крутым ступенькам. Теперь уже становилось жарко от долгого и крутого подъема. Мелькнула слабая искорка надежды: «Вдруг меня не убьют? Вдруг мне удастся спастись?»

Наконец они остановились. Марина услышала треньканье ключей на связке, потом звук открывающейся двери. Грубым толчком в спину ее втолкнули в комнату и, усадив на стул, крепко привязали к нему. Лязгнула железная дверь, простучали чьи-то сапоги по каменным плитам… Наконец звуки смолкли, но она чувствовала, что не одна здесь. До нее доносились еле слышное дыхание, шуршание одежды, она ощущала человеческое присутствие рядом.

Кто-то снял повязку с глаз. Там, где она оказалась, было тесно, сыро и темно. Ярко светила единственная лампочка, криво свисающая с потолка. Пока Марина привыкала к свету, жмурилась и снова широко открывала глаза, человек, снявший повязку, успел сесть за стол. Миниатюрная, почти детская фигура, узкие плечи, лицо закрыто натянутым почти до глаз камуфляжем… Но под толстым свитером она разглядела очертания женской груди. И руки. Снова эти руки! Золотые руки вышивальщицы… Женщина, перехватив ее взгляд, казалось, немного смутилась.

– Тебе повезло, что тебя ко мне отправили. – Она говорила совершенно спокойно, и Марина, конечно же, сразу узнала ее голос. – Я помогу тебе сбежать.

И тут она резко встала, подскочила к ней одним прыжком и с силой ударила по лицу. Марина вскрикнула. Из носа хлынула кровь, но она была связана и не могла ее вытереть.

– Прости, но так надо, – сказала женщина и ударила вновь.

Боль пронзила висок, затем новый удар – и Марина почувствовала вкус крови на губах. Своими маленькими сильными руками женщина била в лицо, в живот, в грудь… Она била точно, быстро и совершенно беспощадно. До тех пор, пока Марина не потеряла сознание.

Очнулась она от того, что ей брызгали водой в лицо.

– Пиши, – женщина подсунула Марине какую-то бумагу.

– Что это? – промычала Марина, еле разлепляя губы.

– Дарственная. Ты переписываешь на меня бизнес, оставляешь мне дом, я оставляю тебе жизнь. Все честно.

Марина попыталась взглянуть на нее, но кроме маленьких тонких рук, которые держали в руках бумагу, ничего не разглядела. Как такое стало возможно, что ее близкая подруга, сотрудница, соратница вдруг стала ее мучительницей? Как давно она была на стороне убийц? В какой момент мирный человек, который создавал своими руками красоту, превратился в жестокого истязателя? И где проходит грань, после которой убийство становится обыденностью? Марина не знала ответов на эти вопросы, но в ее положении озадачиваться проблемами бытия было слишком большой роскошью.

– Давай ручку, – прохрипела она.

И подписала.

– Теперь вставай, – скомандовала женщина. Она развязала ее, помогла подняться. Тело гудело от боли, глаза заплыли, губы распухли, красная корка застыла под носом. Пахло кровью, мочой и потом. Марина была не в состоянии пошевелить онемевшими руками, отяжелевшие ноги ей не подчинялись.

– Иди! Я придумаю, что сказать им. Уходи. Чтобы тебя здесь больше не было.

Марина с трудом захромала прочь из этого подвала, из старой жизни, которая кончилась бесповоротно.

Когда ее забирали, был вечер. Сейчас же стояла ночь – неспокойная, напряженная… Ветер гнал по небу рваные рыхлые облака, темноту разрывали далекие вспышки от выстрелов, бродячие собаки отвечали на них испуганным нервным лаем. Со свистом проносились редкие автомобили. Людей не было. Марина с трудом добралась до дома.

Павлик спал на полу, у открытой двери. Хорошо, что лето и ночи еще не слишком холодные. Укрывшись одеялом, которое притащил из комнаты, он заснул, ожидая ее. Марина, уставшая, избитая, присела возле него и разрыдалась. Какое счастье, что есть он! Какое счастье, что она осталась в живых! Какое счастье жить! Она плакала, слезы из заплывших глаз капали Павлику на лицо. Он проснулся, прижался к ней крепко-крепко, насколько хватило сил в его маленьких цепких ручках.

– Мама, почему у тебя кровь? Почему ты плачешь?

– Я… я упала, сынок. Ударилась. Но ничего, мне уже не больно.

Он протянул ручку к ее израненному лицу, погладил.

– Ты все равно самая красивая.

* * *

«Нет-нет, – думала она. – Я не позволю им отобрать единственное, что осталось у меня».

Марина зашла в ванную, сбросила с себя грязную одежду и встала под душ. Вода, благословенная, чистая, уносила кровь, усталость и боль… Помывшись, она почувствовала небольшое облегчение, в голове прояснилось. Теперь она знала, что делать! Собрала кое-какие вещи, взяла деньги, спрятанные на черный день, потом объяснила сыну, почему им нужно уехать, и, ковыляя, вместе с ним добралась до вокзала.

Тело ломило, левый глаз превратился в щелку. Она понимала, что выглядит ужасно, оставалось только надеяться, что ее вид не вызовет лишних вопросов. Дожидались утра, сидя на деревянной вокзальной лавке. Марина купила два билета, чтобы отвезти сына в безопасное место – к свекрови в деревню.

Жизнь в богом забытом селе оказалась нерадостной. Покосившийся забор, старый домик, огород с морковкой и капустой и полчища голодных, вечно орущих ворон… Правда, в деревню недавно провели электричество и даже интернет, что выглядело несколько комично, но немного скрашивало тягучее и бессмысленное течение времени. Да и отношения со свекровью оставляли желать лучшего: они и в прежние-то времена, когда Сергей был жив, не шибко ладили, а теперь и подавно.

Марина впала в тоску, хотя и понимала, что ей, как единственной кормилице, нужно срочно предпринять что-то, взять на себя ответственность за сына, да и за свою жизнь, в конце концов.

И вдруг (опять это проклятое «вдруг»!), совершенно случайно и неожиданно, без всяких на то оснований, она вспомнила о своей давней подруге Кате. Когда-то они были очень дружны, вместе ходили в школу и в музыкальное училище, куда Катина мама, женщина простая, но с претензией на интеллигентность, отправила учиться дочь. Но Катя вскоре после выпускного выскочила замуж. Марина даже помнила ее мужа – кажется, его звали Костя. Скрипач, солист студенческого оркестра, лауреат каких-то районных премий, будущий выдающийся музыкант… Хороший мальчик из еврейской семьи. Катя была из деревенских, а он чистенький, смазливый.

Как бы то ни было, Катя, будучи глубоко беременной, вышла замуж за Костю, и они уехали в Израиль. Какое отношение все это имело к Марине, учитывая, что с тех пор прошло много лет и с Катей они практически никаких отношений не поддерживали? Если смотреть на ситуацию логически, то никакого. Но Марина уже свыклась с мыслью, что логика в ее жизни (по крайней мере в последние месяцы), отсутствует напрочь, а потому надо принимать ситуацию такой, какая она есть.

А ситуация эта как-то ненавязчиво, но настойчиво подталкивала ее к тому, чтобы связаться с Катей.

Поначалу Марина отогнала эту мысль: ну, какое отношение она может иметь к Израилю? Она украинка, муж был наполовину поляк, в жизни дальше Будапешта она не выезжала… Нет, евреев она видела, конечно, но не так чтобы близко. В школе, например, была учительница истории Дора Моисеевна. Она почти не говорила по-русски и общалась с детьми на диком суржике из украинского и идиш, а на переменах трогательно кормила домашними обедами своего внука Мотю, который учился не то в первом, не то во втором классе. Вот и все евреи.

Однако, повинуясь какому-то неясному внутреннему чувству, Марина разыскала Катю в интернете и позвонила ей. Катя ответила так, как будто не было долгих лет разлуки:

– А че ты раньше не звонила?

Марина немного смутилась. Сказать честно, что о Кате она вообще не вспоминала, было как-то неудобно, но врать еще неудобнее.

– Раньше я жила, – ответила она. – А теперь не знаю, как мне жить дальше.

И рассказала о своих бедах, о том, как из обеспеченной, уверенной в своем будущем женщины превратилась в нищую приживалку. О том, как в одночасье потеряла мужа, дом, достаток да и вообще свою прежнюю жизнь. О том, как оказалась на улице, без денег и перспектив.

– Дети есть? – деловито спросила Катя.

– Сын, Павлик. У него все хорошо, за ним свекровь присматривает.

– Тогда бери билет и приезжай, – категорично заключила Катя.

Легко сказать: бери билет. А деньги где взять? А свекровь как уговорить? Ведь это надо уехать в чужую страну, да еще и неизвестно насколько… А там воюют, между прочим! Об этом она вообще забыла. Ехать в чужую воюющую страну? Зачем? Ей своих бед мало?

– Тут работа есть, – ответила Катя на ее незаданный вопрос. – Полно. Заработаешь себе сколько надо, потом вернешься.

Марина молчала. Заработать – это, конечно, главное, что ей сейчас нужно. Но как?

– Убираться пойдешь, – объяснила Катя. – Тут все убираются, и ничего в этом страшного нет. Платят хорошо.

– А жить я где буду?

– У меня пока. А дальше посмотрим. – Марина опять задумалась. – Ты решай там, – сказала Катя, завершая разговор. – У меня времени нет с тобой на телефоне висеть. Как решишь, звони.

Через неделю Марина летела в самолете, не понимая, что она делает, куда едет и, самое главное, зачем. Продала свои скромные золотые украшения, пару мелких бриллиантов… Этого как раз хватило на билет и на первое время в чужой стране. Ей казалось, что она зашла в воду, легла на ее поверхность, отдалась течению, и море, ласковое, спокойное, умиротворяющее, подхватило ее и понесло вдаль, откуда нет спасения. Кстати, на море Марина ни разу не была, даже в Крыму.

Когда она вышла из аэропорта, ее обдало удушающим, несмотря на конец сентября, израильским зноем. В первое мгновение ей показалось, что она задохнется, настолько липким и вязким был застывший без движения жаркий воздух, и она, как рыба, жадно открывая рот, пыталась надышаться.

Наконец немного привыкнув к горячему мареву, она огляделась по сторонам. Ей навстречу бросилась большая, грузная женщина, и Марина с трудом узнала в ней Катю, которая в ее воспоминаниях осталась худенькой девочкой с жиденькой русой косой и ямочками на щеках.

Теперь перед ней стояла коротко стриженная женщина, жилистая, загорелая, с лицом, покрытым морщинами и пигментными пятнами от солнца, одетая в короткие джинсовые шорты и белоснежную майку, из-под которой выглядывали бретельки лифчика. На ногах у нее были кроссовки. Марина скривилась: ни при каких обстоятельствах она бы так не оделась! Она привыкла к строгим, подогнанным по фигуре костюмам, к модным плиссированным юбкам, блузкам с кружевным жабо и платьям в горох с тонким пояском на талии. А это? Это же некрасиво. В конце концов, это неженственно! Но Катя, казалось, чувствовала себя вполне комфортно в этой одежде, которая годилась разве что для пляжа или работы в огороде. Марина невольно взглянула на ее руки – большие, смуглые, загорелые, с выпуклыми синими венами и крепкими пальцами с короткими ногтями. Рабочие руки, цепкие, сильные…

Катя рассказала, что вскоре после переезда в Израиль у них с Костей родился сын, которого назвали Даней. На восьмой день его обрезали, а на сороковой крестили.

– На всякий случай, – сообщила она в своей деловой манере. – А то всякое бывает. Ты ж понимаешь. – Обалдевшая Марина не понимала, конечно, но кивнула. – А потом мы развелись. Даньке тогда восемь лет было.

– Почему?

– Потому что дура я была! Закрутила любовь по глупости. Даже не любовь, а служебный роман. – Катя криво усмехнулась. – Я работала в магазине, на кассе, а он в соседнем отделе, мясником. Ну, как-то так все и произошло, сама не знаю как. Я от Кости уходить не собиралась, Костя хороший… Он всегда хорошо ко мне относился, любил, наверное. А я, конечно, свинья оказалась.

– Если не собиралась, чего же ушла?

– Так этот идиот, алкоголик долбаный, нажрался, пришел к нам домой и все Косте рассказал. Я думала, с ума сойду от стыда! Костя собрал вещи и ушел, а я осталась. С алкашом этим.

– А Даня?

– Даня с отцом ушел. Ну, как ушел… Мы так договорились. Решили, что Дане с отцом лучше будет. И правда, он хороший парень. Уже в армии отслужил, учится. У нас с ним отличные отношения. Отец его, по сути, вырастил. Даже не женился больше.

– А как Костя ушел, – продолжала Катя, – выяснилось, что я опять беременна. Пришлось рожать.

– Так сколько у тебя детей?

– Двое. Один от Кости, и от козла этого дочка, Майка. Ей восемнадцать. Совсем мозгов нет. Целыми днями спит или шляется не пойми где. А я ж тоже не могу, я же весь день на работе зашиваюсь. Вот и упустила ее.

Все это Катя успела рассказать Марине, пока везла ее домой на своей новенькой машине. Марина слушала внимательно, но от всех этих подробностей у нее голова шла кругом. «Господи, куда я попала?» – с тоской думала она, пока они ехали из аэропорта по трассе, с обеих сторон которой буйно разрослись зеленые кустарники с яркими желто-розовыми цветами.

Жила Катя скромно, на схируте, то есть на съемной квартире. Работала на никайонах, то есть на уборке. Денег едва хватало на оплату квартиры, машины, обучение дочки в каком-то кулинарном колледже, на покупку еды и кое-какой одежды. По счастью, к ней Катя была равнодушна, так что можно было смело списывать эту часть расходов. Катя отличалась от природы крепким здоровьем и привычкой к тяжелому труду, сформированной еще в детстве, когда бабка, с которой она росла в деревне, заставляла ее, десятилетнюю, таскать ведра с картошкой, полоть, поливать, удобрять, собирать урожай. Бабка была убеждена, что иначе толку из нее не выйдет, и в итоге ее устаревшие методы воспитания оказались действенными. Правда, не могла себе представить старая Матрена Ефимовна, что когда-нибудь эти полезные навыки пригодятся ее внучке не для честного труда на родной земле, а для того, чтобы мыть унитазы у евреев, которых она, по правде сказать, в глаза никогда не видала.

Катя подруге искренне обрадовалась. За долгие годы жизни в Израиле она так и не обзавелась мало-мальски приличным кругом общения, а дочка стала почти чужой для нее и по языку, и по взглядам на жизнь. Катя была совершенно одинока, и приезд Марины немного скрасил ее тоскливые будни.

Марина поселилась, как и планировалось, у подруги. Квартирка у нее была маленькая, и появление третьей женщины в двух с половиной комнатах явно оказалось не к месту. Майка приняла ее не то чтобы враждебно – скорее равнодушно. Она была занята личной жизнью, дома появлялась изредка и только для того, чтобы переночевать или поесть. Иногда могла и вовсе пропасть на месяц-два. Катя к этим отлучкам уже привыкла и не волновалась особо, только позванивала раз-два в день и была довольна, услышав голос дочки.

Катя быстро ввела Марину в курс дела. У нее за многие годы сложилась наработанная клиентура. В основном она убирала квартиры и частные дома, виллы, как их здесь называли. Люди, как правило, попадались хорошие, к Кате относились с уважением. Она справедливо рассчитывала только на себя, на свою выносливость, крепкое здоровье, неприхотливость и желание выжить любой ценой. Поэтому Катя работала с утра до ночи, берегла каждую копейку, жила скромно и мечтала на старости лет накопить денег на домик в европейской деревне, где будет выращивать помидоры, смородину и крыжовник.

На этом месте поток воспоминаний прервался – Марина добралась наконец до своего первого места работы на сегодня. Постучав в дверь, она решительно вошла внутрь.

Теперь они с Розой были почти что подругами – вместе пили чай и даже делились рецептами домашней выпечки. А как она нервничала в первый раз! Ей было стыдно, она стеснялась своего нового статуса и еще больше – нелепого наряда, который пришлось нацепить. А до этого пришлось пережить унизительное действо у Кати…

Через несколько дней после приезда, когда Марина немного отошла от шока, впервые в жизни искупалась в теплом, словно подогретое молоко, море, съела ужасно дорогую рыбу в прибрежном ресторанчике, где официант-араб улыбался ей так нежно, что она напрасно понадеялась на скидку, нужно было выходить на работу. На осмотр достопримечательностей времени не оставалось, к тому же Марине хотелось поскорее понять, ради чего она поперлась в такую даль.

Ко всему прочему, Катя обещала поделиться своими клиентами. В итоге Марине достались три квартиры, которые нужно было убирать раз в неделю, и еще один офис, куда нужно было приходить раз в два дня по вечерам. Марина понимала, что этого недостаточно и необходимо найти еще как минимум пяток никайонов, но была рада и этому. Катя со знанием дела объяснила ей, какие хомеры, то есть чистящие средства, подходят для унитазов, а какие – для натирания мебели. Какими стирают белье, а какими чистят плесень. Марина слушала внимательно, запоминала быстро и вскоре уже свободно разбиралась в названиях марок и их эффективности в работе.

Так началась ее новая жизнь.

– Ты это, главное, не нервничай, – напутствовала ее Катя. – Веди себя так, будто всю жизнь тряпкой махаешь.

– Машешь, – поправила ее Марина.

– А, какая разница! – пожала плечами подруга. – Здесь все говорят, как им в голову взбредет. Никто за этим не следит, да это и не важно. Короче говоря, делай вид, что для тебя это дело привычное. Ну, ты ж дома унитазы мыла?

– Мыла.

– И полы мыла.

– Мыла.

– Ну, и здесь думай, что ты дома! Только не переусердствуй. Приучишь их к хорошему – будут каждый раз требовать. А ты убирайся так, чтобы вроде как чисто и придраться не к чему, а через пару дней опять нужно уборку делать.

– Это как?

– Разберешься, – ответила Катя, и Марина кивнула, соглашаясь.

Вдруг Катино лицо изменилось – на нем появилось выражение удивления и отвращения одновременно.

– Кстати, как ты выглядишь?

– А что? – заволновалась Марина. – Пятно уже где-то посадила?

– Да какое пятно! При чем здесь пятно вообще! Ты посмотри на себя!

Катя потащила ее к шкафу, к внутренней дверце которого бы прикреплено зеркало.

Марина взглянула на свое отражение. В тот день на ней было приталенное платье в цветочек на шелковой подкладке (она только недавно его сшила, чем была очень довольна), на ногах, обутых в аккуратные остроносые кожаные туфли на невысоком каблуке, тонкие колготки…

– А что? – смутилась Марина. – По-моему, абсолютно нормальный вид.

– Здесь такое не носят, – сурово ответила Катя.

– Знаешь что? Какая разница, что здесь носят, а что здесь не носят!

– По тебе сразу видно, что ты не местная.

– Так я и не местная! Я вообще здесь временно, оставаться не собираюсь и при первой же возможности свалю отсюда куда угодно. И подстраиваться ни под кого не намерена! – в сердцах вскричала Марина.

– Это и видно.

– Что видно?

– Что ты нелегалка, которая приехала сюда подзаработать. Таких сразу вычисляют.

– Кто? – Маринин тон стал несколько испуганным.

– Есть специальные люди, – многозначительно покачала головой Катя. – Хочешь, я тебе расскажу, что будет, если ты выйдешь на улицу в таком наряде?

– Что?

– Первый же полицейский заметит тебя, подойдет и потребует документы. На иврите, естественно. Ты ответить не сможешь. Тогда он заберет тебя в участок. Там тебя будут допрашивать. Когда поймут, что ты приехала сюда как туристка, чтобы заработать денег, тебя тут же выпрут к чертовой матери.

– Как выпрут?

– Депортируют.

– Только этого мне не хватало.

– Вот и я о том же! Подожди здесь.

Катя ушла в свою комнату, где долго рылась в шкафу, громыхала ящиками и что-то бормотала себе под нос.

– Вот, держи. Деревня!

И она бросила Марине в лицо какой-то комок. Одного взгляда на это было достаточно, чтобы понять, что перед ней старые стираные вещи, которые приличная женщина, даже если она не отличается хорошим вкусом, как Катя, например, никогда не наденет.

– Нет, спасибо, – ответила Марина.

– Не выкобенивайся! – Катя начала терять терпение и нервно поглядывала на часы. – Надевай!

– Но я… – Марина попыталась сопротивляться.

– Надевай, мать твою! – рявкнула Катя, и Марина послушно принялась раздеваться.

Через пару минут подруги были готовы. Катя, ничуть не смущаясь целлюлита, покрывающего ее ноги, была одета в короткие шорты и кроссовки. Марина боялась даже взглянуть на себя. Зеркало беспощадно отражало не очень молодую, полноватую, невысокую женщину с отвисшим животом, морщинами вокруг глаз, давно не крашенными волосами, расплывшимся контуром лица, круглым носом и потухшим взглядом. Растянутые Катины шорты и застиранная футболка не добавляли этому образу привлекательности.

– Е-мое! – вдруг вскричала Катя.

– Что такое? – заволновалась Марина.

– Обувь! У тебя есть что-нибудь нормальное?

Марина взглянула на свои кожаные туфли с тонким ремешком на щиколотке. Когда-то они казались ей очень красивыми, но теперь она понимала, как безнадежно отстала от жизни.

– Есть еще сапоги… – неуверенно ответила она. – Сентябрь же… Я ж когда уезжала, у нас дождь шел… – Марина понимала, что сморозила очередную глупость.

– О господи! – схватилась за голову Катя. – Я с тобой долго еще возиться буду?

– Ну, прости. – В глазах у Марины стояли слезы.

– Жди тут, – велела Катя и снова ушла. Из глубины квартиры Марина услышала:

– У тебя размер какой?

– Тридцать восьмой.

– Е-мое, у меня сорок. Дай сообразить.

Она снова долго рылась в шкафах, вываливая оттуда вещи, которые давно пора было бы выбросить, и наконец выудила старые-престарые растоптанные кроссовки.

– Это, по-моему, Майкины, – сообщила она. – Ничего, что старые. «Адидас»! Фирма! – и Катя ткнула Марину носом в фирму.

Наконец после долгих сборов и споров подруги вышли из дома. Марина открыла окно машины, чтобы впустить свежий воздух. Вместо этого на нее пахнуло душной смесью из запаха бензина и каких-то трав, высаженных на тротуаре возле дома.

– Окно закрой, – буркнула Катя. – А то мазган выйдет.

– Кто выйдет?

– Кондиционер. О господи! Это первое, что ты должна запомнить. Маз-ган!

– Поняла, – ответила Марина. – Маз-ган.

– Молодец! – похвалила Катя. – Да, и еще одно слово запомни: хуцпа.

– Это что такое?

– Наглость. Полезное слово. Пригодится, – с уверенностью заявила Катя.

– Хуц-па, – повторила Марина, словно пробуя его на вкус. – Дурацкое слово какое-то.

– Здесь много таких, – фыркнула Катя.

Марина закрыла окно и замолчала, чтобы не раздражать подругу.

Дверь ей открыла немолодая, маленькая, пухленькая женщина с черными волосами до плеч и черным пушком на щеках и подбородке. Когда-то это считалось признаком страстной натуры, а в наши дни свидетельствует о непорядке в эндокринной системе.

– А, Мариночка, – приветствовала ее Роза так, словно всю жизнь ждала, – мне Катя говорила, что теперь ты у нас будешь работать вместо нее.

– Да, попробую, – смущенно пробормотала Марина.

– Ты проходи, осваивайся, – сказала Роза. Она показалась Марине вполне приветливой. – Мася! Мася, девочка моя, ты где? – позвала Роза. – Мася, куколка моя, выходи.

Пока Марина разувалась и осматривалась, откуда-то из глубин квартиры выплыла Мася. Это была огромная рыжая кошка, настолько толстая, что еле передвигалась на своих коротких толстых лапах.

Роза подхватила ее на руки и крепко прижала к себе.

– Масенька, деточка, скажи «привет» тете Марине!

Мася даже ухом не повела.

– Масенька, ну нельзя же быть такой невежливой! – настаивала Роза. – Скажи тете Марине «здравствуйте».

Марина из вежливости погладила кошку по жесткой шерсти, но та лишь недовольно отвернулась.

Роза прижала ее к себе еще крепче. Мася была настолько неповоротлива, а может, и глупа, что даже не попыталась пикнуть или сделать попытку выбраться из этих смертельных объятий. Тогда Роза притянула к своему лицу Масину морду, потерлась о нее и поцеловала в кончик носа.

– Девочка моя! – пропела она. – Такая невоспитанная! – сказала она с кокетливым недовольством.

Наконец кошка была зацелована и отпущена, а Марина поспешно и искренне убедила хозяйку, что совершенно не обижена невоспитанностью Маси. Роза кивнула с довольным видом и предложила Марине провести экскурсию по месту ее новой работы.

Это была трехкомнатная квартира в доме на сваях в старом районе города. Единственное, что было в ней привлекательного, это вид из окна. Ну, как вид… Не то чтобы совсем вид. Просто Розина квартира была очень удачно расположена в торце ветхого дома, выходящего к морю. Если подойти к окну и выглянуть из него так, чтобы не уткнуться носом в двигатель от кондиционера, то есть мазгана, висящего прямо на внешней стене дома, то можно было увидеть прекрасную синюю воду, чуть колышущуюся на ветру, ближе к берегу закручивающуюся кудрявой белой пеной.

Сама же квартирка представляла собой израильский вариант панельной хрущевки. Даже потом, побывав во множестве домов, Марина удивлялась, что в квартирах отсутствуют коридоры или прихожие и даже отдаленные их подобия. Открывая дверь, можно сразу же попасть в салон, совмещенный с крохотной кухонькой. А это значит, что все запахи, исходящие от плиты и духовки, все натюрморты обеденного стола сразу же становятся доступны органам чувств посетителя. Кроме того, салон часто служил местом сбора всех членов семьи, а, значит, здесь всегда царил беспорядок.

Розина квартира не отличалась оригинальностью. Салон, кухня, две маленькие комнаты – хозяйки и ее мужа, два санузла, разделенные на «мужской», где крышка заляпанного унитаза всегда была поднята, и «женский», где стояли на полочке искусственные цветы то ли из воска, то ли из мыла и несколько кремов для поддержания Розиной красоты. Рома, как истинный джентльмен, отдал ей сортир, совмещенный с душем, где Роза разместила свои богатства.

– Ой, Мариночка! Я так рада, что ты у нас будешь убираться. А то я боялась, что какая-нибудь молдаванка будет по дому шуровать туда-сюда, туда-сюда. Я так не люблю молдаванок!

– А чем молдаванки плохи? – удивилась Марина.

– Ну как сказать… – развела руками Роза. – Ну, не люблю я их, и все тут! Они, говорят, воруют. И Рома, кстати, тоже так считает.

– Ну, если Рома… – протянула Марина, не зная, что ответить.

– Ты, кстати, не стесняйся. Если голодная – бери, кушай. Вот у меня хлопья шоколадные стоят. Давно уже. Никто их не кушает у нас. Хочешь? – и она протянула Марине коробку хлопьев.

– Нет, спасибо, – поморщилась она.

– Жаль, – пожала плечами Роза и задумчиво взглянула на коробку. – Придется выбросить, – вздохнула она печально.

Подлинной хозяйкой дома, в чем Марина быстро убедилась, была, без сомнения, Мася. Продукты ее жизнедеятельности находились в самых неожиданных местах: в углу за кроватью, в шкафу с обувью, даже в раковине для мытья посуды… Но только не там, где им положено быть. «Хорошо еще, что она хотя бы прыгать не может, – с надеждой думала Марина. – А то бы еще и на верхних полках это было». Увы, как ей пришлось вскорости убедиться, Мася, несмотря на свою тучность, смогла добраться до самых отдаленных мест. Кроме того, везде – в постели, в белье, в полотенцах, в кастрюлях, даже в ящике со специями – обнаруживалась Масина рыжая шерсть. Короче говоря, в этом доме жила Мася, и все остальные.

Салон был оформлен по моде восьмидесятых годов прошлого века: румынская стенка, мягкая мебель, пушистый ковер, на журнальном столике хрустальная вазочка с отбитой круглой ручкой… В углу стоял небольшой стол овальной формы, вокруг которого расположились шесть стульев. «Пинат охель – столовая», – объяснила Роза. Правда, столовая была захламлена старыми газетами, серыми салфетками, высохшими цветами, которые уныло торчали в вазе без воды, и прочей дребеденью, место которой в мусорном ведре, но никак не в гостиной.

В противоположном углу Марина заметила видавшее виды пианино, которое Роза очень удачно приспособила для сушки и раскладки белья. В стенке из полированного дерева стоял неприкосновенный запас дорогих хозяйкиному сердцу сервизов: чешский кофейный с розочками, ленинградский чайный с цветущим горошком и жемчужина коллекции – гэдээровская «мадонна». Марина засмотрелось было на эту роскошь, но тут ее размышления прервала Роза:

– Красиво, правда? Это я еще из Союза привезла. До сих пор храним. Для красоты.

– Да, конечно, – согласилась Марина.

И тут поняла, что она уже неприлично долго осматривается в доме, пора приниматься за работу.

– Где у вас тут вода, тряпки, хомеры?

– Пойдем, покажу.

Роза отвела Марину на маленький подсобный балкон, где стояла стиральная машина рядом с веревками для вывешивания белья и средства для мытья.

– А тряпки где?

– А, это сейчас сделаем, – пообещала Роза и скрылась. Через пару минут, пока Марина успела напялить огромные желтые перчатки и наполнить ведро водой, Роза появилась, неся в руках простыню.

– Мы сейчас из этого тряпок наделаем.

И она, усевшись на стул, принялась кромсать простыню, которая, надо отметить, была настолько древней, что расползалась на клочки без особых усилий. Тряпок получилось много, и все они никуда не годились – моментально впитывали воду, совершенно не мылились и при малейшем трении рвались. Но Роза, по всей видимости, была горда своим изобретением. Наделав тряпок, она удалилась смотреть передачу про здоровье, а Марина осмотрелась вокруг, решая, с чего начать.

В принципе, начинать можно было откуда угодно, потому что подруга Катя, по всей видимости, себя работой не утруждала. Окна были в страшных мыльных разводах, занавески давно, а может быть, и никогда не стиранные, холодильник зарос плесенью, а плиту покрывал толстый слой грязи. Марина с тоской подумала, что теперь все это – ее новое место работы, и грязные унитазы, запущенные раковины и пыльные коллекции бессмысленной кухонной утвари – отныне ее верные спутники.

Она попыталась убедить она себя, что раньше делом ее жизни было украшать людей новой одеждой. Значит, теперь настал момент, когда ей придется нести красоту с помощью вымытых конфорок и благоухающих туалетов! Тоже миссия в некотором роде. Никогда в жизни ей не приходилось убирать у чужих людей. Она привыкла к аккуратности и чистоте и дом свой содержала в порядке, но впервые в жизни оказалась в ситуации, когда нужно было драить чужие туалеты, менять чужие простыни и мыть чужую посуду. Это было унизительно и противно… Но тряпки с ведрами уже стояли наготове, Роза с Масей выжидающе глядели на нее, грязная квартира взывала о помощи, и ей ничего не оставалось, как начать работать – драить, чистить, скрести…

Во время работы Роза постоянно вмешивалась и между делом давала ценные, но абсолютно бестолковые советы. Мася, как назло, специально ступала по только что вымытому полу и оставляла клочки шерсти на выскобленной электрической плите. Но в целом первый день работы проходил без эксцессов, в тихой домашней обстановке.

После того как Марина завершила основную часть работы, Роза мягко намекнула, что неплохо было бы помыть знаменитый сервиз, который сто лет простоял в шкафу и стоял бы еще столько же, никому не нужный. Не смея перечить новой хозяйке, Марина, сжав зубы, согласилась.

Одна из чашек, с трещиной посредине, оказалась особенно труднооттираемой. Марина намыливала ее раз за разом, чтобы отодрать засохшую грязь, а вредная чашка, казалось, назло отказывалась поддаваться, так что в конце концов просто развалилась на части в ее руках.

– Ой! – воскликнула Марина.

Тут же, как будто предвкушая торжественный момент, появилась Роза.

– Ой, Мариночка! – запричитала она. – Что же ты наделала?

– Простите, – пробормотала Марина, разглядывая две части расколотой чашки. – Это случайно вышло. Я честно не хотела. Я заплачу вам…

– Ой, я тридцать лет хранила этот сервиз, – трещала Роза, – я на него дышать не смела…

– Я извиняюсь… Я прошу прощения… Я куплю новый.

Но Роза была безутешна. Она брала в руки осколки, потом пыталась безуспешно их соединить, потом заходилась в рыданиях и бросалась на диван в изнеможении. Весь этот концерт длился долго, минут сорок, наверное.

Наконец Роза успокоилась. Помогла ей в этом верная Мася, которая смирно сидела на ее руках, пока хозяйка выражала свою скорбь по погибшей чашке. Марина все это время покорно ожидала своей участи, сидя на краешке стула.

– Ладно, разбитую чашку не склеишь, – патетически заявила Роза. – Но ты оставь ее здесь, на столе, чтобы Рома видел. А то он вечером придет, спросит, где чашка? И я ему покажу, что от нее осталось. Он у нас такой – строгий очень. Ничего выбрасывать не разрешает.

– Спасибо, – пробормотала Марина, сама не зная, за что благодарит Розу.

Когда пришло время рассчитываться, хозяйка дома деликатно отсчитала от причитающейся суммы пятьдесят шекелей – часовой заработок Марины.

– Это в оплату ущерба, – объяснила она.

И Марина снова покорно кивнула.

* * *

Так прошли первые месяцы жизни Марины в этой стране, которую она не любила, не понимала и не принимала. Здесь странным было все: жара в ноябре, бродячие кошки, копошащиеся в вонючих мусорных баках, смуглые, почти чернокожие люди, которые внушали, особенно поначалу, совершенно иррациональный страх…

Постепенно она привыкла ко всему: и к запаху гниющих овощей, смешанному с ароматом жасмина; и к монотонным звукам молитв, доносящихся из синагог в пятницу вечером, и к визгу автомобильных тормозов, и к воплям нахальных детей, которые были здесь везде. Привыкла к вкусу помидоров, который показался ей сначала резиновым, а потом кислым и пресным. Привыкла к огромным, почти с палец величиной семечкам, зажаренным в соли. Привыкла к морскому ветру, несущему с собой песок, соль и запах йода. Привыкла к женщинам, в самую лютую жару замотанным в длинные одежды, и к мужчинам в штанах, свисающих с задницы настолько низко, что становится стыдно.

И еще ее поразило количество беременных женщин. Их было так много, они попадались буквально на каждом шагу! Причем женщины эти были разные – от самых молоденьких, на вид почти девочек, до почтенных матерей семейств, которые тащили за собой орущий выводок.

Постепенно все то, что шокировало ее в первые дни, становилось обыденным, привычным. К тому же изнурительная жара сменилась осенне-зимней прохладой. Прошли первые дожди – скоротечные, шумные, обильные… Долгожданные! И сухая земля, изголодавшая по влаге, вздохнула и расцвела, и воздух стал бодрящий, прохладный. От земли поднялся запах свежести и пряных трав, названия которых Марина не знала. И на мгновение стало свободно, легко и хорошо.

Но сейчас отдыхать было некогда. Ее ждал рабочий день – длинный, трудный. Обычный день приходящей уборщицы, получающей почасовую плату.

– Здравствуй, Мариночка, – приветствовала ее Роза.

– Здравствуйте, – улыбнулась Марина. – Как у вас дела?

* * *

Вообще-то Раиса ни в какой Израиль не собиралась. Она и слово это стеснялась произносить, а если вдруг приходилось, то обязательно с издевкой, с ударением на второе «и» – ИзраИль, чтобы показать свое презрение. Да и слово «евреи» она считала неприличным, куда лучше звучало «жидовня» или «жидята». Поэтому Раиса даже представить себе не могла, что ей придется жить в этой «Израиловке» среди потных и жирных «израильтосов», да еще и выгрызать эту сомнительную привилегию, ежедневно подвергая себя опасности быть позорно депортированной.

Раньше Раиса трудилась санитаркой в психоневрологическом диспансере. Работа грязная, нервная, тяжелая… Зато стабильная, хоть и маленькая зарплата, и к тому же – полная власть над психами, а также их родственниками.

Психи делились на две категории – дохлые и дутые. Дохлые – это те, с которых нечего было взять: старые, больные, совсем выжившие из ума… К ним даже родные не приходили. Эти психи никакого интереса не представляли, и тут у Раисы была полная свобода действий. Она могла по много дней не менять им засранное постельное белье, не мыть судно, да и вообще не проявлять к ним никакого интереса. Лежали себе эти доходяги, постанывали изредка, а что толку: кричи не кричи, все равно никого не дозовешься. Помирай себе потихоньку. Лучше – быстро, чтобы не доставлять хлопот ни себе, ни другим. В целях социалистического соревнования, можно сказать!

Дутые – это ребята поважнее. Обычно они были помоложе и поздоровее, те, у кого еще был шанс выйти из этого заведения на волю. Их, как правило, навещали родные, причем часто это были прилично одетые люди, которые приезжали на хороших автомобилях, вежливо обращались к Раисе на «вы», улыбались ей заискивающими улыбками и вручали небольшие конвертики с деньгами. Тут уж хочешь не хочешь, а приходилось благодарности отрабатывать!

Короче, Раиса неплохо жила, даже, можно сказать, хорошо… А потом случилась неприятность. Привезли как-то психованную – молодая такая, красивая, одета модно. Говорили, то ли актриса, то ли журналистка. Да хрен их разберет! Наркоманка сумасшедшая, и все тут. Но только видно, что дутая, и потому снять с нее благодарностей можно много. И хахаль к ней ходил тоже такой модный, с усами и бородой.

Раиса ее обхаживала как умела: и полы у нее в палате мыла, и белье постельное целых два раза поменяла, и даже притащила ей, под страшным секретом, конечно, прокладки для «этих дней», чтобы она не маялась, как остальные психушные. В общем, относилась к ней по-человечески и справедливо рассчитывала на ответные действия. Но то ли психованная оказалась совсем дурой, то ли хахаль ее жмотом был, а они кроме шоколадок да улыбок ничего ей не предлагали. Раиса и так намекала, и эдак, а они все свои шоколадки прут да прут. Тогда пришлось Раисе сказать напрямую: если хотите, мол, чтоб психованная ваша тут грязью не заросла и вонью не провоняла, то давайте, несите благодарность!

Вот тут-то и начались все неприятности. Психованная вместе с хахалем написали жалобу вышестоящему начальству. И такую сцену разыграли, как будто из них деньги вымогают, чуть ли не прилюдно насилуют.

Как раз над больничным начальством городское начальство сменилось и показательно решило устроить чистки рядов. Вызвал Раису Кирилл Александрович, главврач, и говорит: так и так, Раиса Николаевна, а пишите заявление по собственному желанию. А какое тут желание? Ей же до пенсии еще два года! Кто ж ее на работу возьмет? А он уперся: не могу, говорит, коррупцию покрывать в нашем учреждении. Пишите, и все тут. Нечего делать, Раиса написала заявление и оказалась на улице.

Ситуация складывалась просто отчаянная. Муж – идиот, хорошо, что не бьет хотя бы. С другой стороны, хотелось бы посмотреть, как он на нее замахнется! Смех, да и только. Сам три копейки в дом несет, зато требует от нее как за три рубля. Дочери две: одна сходила замуж за алкоголика, развелась; другая, дура, на сносях, сама не знает от кого. И обе к матери пришли: дай денег, говорят, а то с голоду пухнем. А где ей денег взять?

И тут вдруг объявление увидела: «Ищем сиделок для ухода за пожилыми людьми в Израиле. Хорошие условия. Зарплата от 1000 долларов». Тысяча долларов! Да ей таких денег даже со всеми благодарностями не заработать! Да еще и заграница… Раиса серьезно задумалась.

Нет, к евреям она относилась подозрительно, конечно. А как к ним относиться, если даже главврач этот, Кирилл-в-жопу-педрил, тоже из ихних был? Да и вообще не верила она им. Известно же всем, что жид обманет – и в воду канет. Эта такая поговорка, Раиса сама придумала. Но ситуация сложилась просто отчаянная, денег не было совсем, и Раиса решила: а чем черт не шутит!

Так она оказалась в Израиле.

Сначала все было прилично и легально. Она поселилась у старой женщины, практически парализованной. Нужно было ухаживать за больной, давать ей лекарства, менять подгузники, мыть и выгуливать. Старуха оказалась из бывших наших, то есть говорила по-русски, но уже давно выжила из ума, поэтому понять ее разговоры было невозможно, да Раиса и не пыталась. Зачем оно ей? Вести беседы с выжившей из ума жидовкой? Нет уж, спасибо. Да и работа была несложной, она такую делала всю жизнь и в гораздо большем объеме. Немного унижало ее человеческое достоинство, что раньше она чувствовала себя большим и важным человеком, а теперь превратилась в подтиральщицу еврейского зада. Но что делать! Раиса вздохнула и принялась за работу.

Жила она в квартире у хозяйки, за ее же счет питалась. Имела один-единственный выходной, который проводила на пляже с быстро возникшими непонятно откуда подружками, такими же бедолагами, как и она. Раиса теперь слыла «богатой», она худо-бедно кормила дочерей, даже недавно появившуюся на свет внучку, которая с немыслимой наглостью, еще даже не научившись говорить, уже претендовала на Раисины жалкие богатства. У нее даже оставались лишние средства на пляж и немного на себя.

Правда, Раиса была экономной и денег тратить не любила. Круглый год ходила в одинаковых шортах или штанах – поношенных, застиранных. Ну, зимой, когда дождь, могла куртку и носки надеть. Хотя разве это зима? Такое же надувательство, как и все остальное! Летом она вообще носила только шорты, больше похожие на трусы, и майку, смахивающую на лифчик. Слава богу, кто-то умный и доброжелательный объяснил ей, что, несмотря на страшную жару, надо бы еще надевать бюстгальтер, а то Раиса так расслабилась, что даже перестала носить нижнее белье, пугая окружающих своими обвисшими иссохшими грудями.

Хотя, справедливости ради, надо сказать, в чем, впрочем, Раиса никогда бы не призналась, впервые за пятьдесят с лишним лет она смогла вздохнуть своей костлявой, высосанной грудью: затянуться хорошей сигаретой, выпить хорошего пива (правда, с этим было строго, что-то покрепче ни-ни!), закусить спелым арбузом, развалиться на горячем песке, подставив свои тощие члены жаркому солнцу, и ни о чем вообще не думать.

А потом случилось непредвиденное. Как-то раз утром, сразу после завтрака, старуха страшно завыла, скорчилась, затряслась… Каша, которую еле впихнула в нее Раиса, вылетела наружу, и все тело старухи скрутило в спазме, она судорожно размахивала руками и глотала воздух, но сведенная в корче, уже не могла ни дышать, ни кричать, а через секунду испустила дух на глазах у беспомощной и растерянной Раисы.

После старухиной смерти Раиса оказалась на улице. Нет, ее не выкинули, как последнюю собаку, хотя таких историй она тоже наслушалась немало. Даже отнеслись вполне по-человечески: дали на сборы неделю и заплатили за месяц вперед. В этом-то и заключалась главная стратегическая ошибка! Как только Раиса ощутила в руках чистенькие, новые бумажки, как только услышала их свежий, крепкий хруст, так сразу же расхотелось ей возвращаться обратно, туда, где было холодно, голодно и страшно. Лучше уж здесь жариться на солнышке и пить пиво, чем жить на родине в окружении родной пьяной швали.

А тут как назло и муженек подъехал. Его как раз тоже с работы выперли, так он не придумал ничего умнее, чем свалиться Раисе на голову. Та, конечно, была недовольна. Можно сказать, впервые в жизни почувствовала вкус свободы. Даже роман закрутила, хоть и непродолжительный, а все же какое-никакое развлечение. С другой стороны, прагматично рассудила Раиса, вдвоем легче устраиваться – и квартиру снимать, и расходы оплачивать. В общем, приняла она мужа в свои костлявые объятия, и стали они вместе обживаться на жаркой, разноцветной, пыльной и потной, но такой манящей земле.

Раиса устроилась продавщицей в «русский» магазин, где резала колбасу, отвешивала сметану и отмеряла чайными ложками красную икру. Муж ее подрабатывал то на стройках, то грузчиком, а в основном где придется. Оба ждали, пока подвернется работа, оба проклинали свою жизнь и заодно евреев. По субботам, когда местные отдыхают, много пили и громко пели. В воскресенье с утра уходили на работу, если она была, конечно. А если не было, то снова пили и пели, заодно побивая друг друга чем придется.

Эту парочку дважды депортировали, но они упорно возвращались сюда, в эту проклятую страну, которую ненавидели всей душой. Происходило это по отработанной схеме: депортированные граждане, прожив некоторое время на родине, покупали туристический пакет в Египет с однодневной экскурсией в Израиль. Пограничный контроль они проходили вместе с группой туристов, а дальше, отделяясь от страждущих посетить Святые места, растворялись в толпе. Искать их никто не собирался, и они могли бесконечно долго скитаться по стране, никем не обнаруженные…

Как всегда, Раиса вошла в автобус на конечной остановке. Расталкивая локтями пассажиров, она с досадой обнаружила, что ее любимое место в конце салона, на самых колесах, было занято двумя молодыми оболтусами. «Геи», – вынесла вердикт Раиса. Она недавно прочитала, что мировое тайное правительство специально превращает нормальных людей в геев, чтобы сократить количество населения.

На коленях у одного из них стоял непонятный предмет, закрытый тряпкой. Сослепу Раиса не разглядела, что это, да и задумываться не стала, лишь выругалась про себя и села впереди, нахмурилась, и принялась громко дышать, демонстрируя свое недовольство.

Автобус тронулся. Раиса вытащила из кармана телефон и углубилась в изучение последних новостей – в основном про Америку и прочие страны Запада.

«США потеряли статус супердержавы», – читала Раиса. «На первый план выходит Китай. Можно смело утверждать, что он выиграл третью мировую войну без единого выстрела, и никто не смог помешать этому. Европейцы и прочие западные лидеры оказались бессильны перед китайским натиском. Богатые люди на самом деле не в состоянии сохранить свое богатство в мире, где правит китайская монополия. В скором времени станет ясно, все человечество находится в рабстве у китайских чиновников и обслуживает их интересы. Пора учить китайский язык, если хотите выжить. И, главное, ни в коем случае не читайте и не верьте продажной западной прессе! Она давно уже скуплена правительством КНР».

Прочитав такую тревожную сводку с геополитических полей, Раиса углубилась в размышления. Неожиданно мужской голос прозвучал прямо под ухом и вывел ее из задумчивости:

– Шалом!

От неожиданности она подскочила на сиденье, но решила на провокацию не поддаваться.

– Иди в жопу! – не оборачиваясь, сказала она, рассчитывая пресечь знакомство в зачатке. Уж что-что, а с аборигенами она общаться не собирается.

– Шалом! – снова повторил голос.

Такой наглости она никак не ожидала. Сказано же по-человечески!

– Пошел в жопу! – повторила она, на этот раз громче и строже. Хотя приятно стало: значит, могут еще кого-то заинтересовать ее костлявые прелести.

– Шалом! – не унимался голос.

Нет, такой беспардонной назойливости Раиса стерпеть не могла! Она обернулась назад с самым решительным видом, намереваясь дать нахалу достойный отпор…

И увидела, что у оболтуса, сидящего позади нее, на коленях стояла клетка, а в клетке сидел большой серый попугай с красным хвостом. Деловито перебирая свои перья, он без конца повторял:

– Шалом, шалом, шалом…

Раиса шмыгнула носом, ей даже обидно стало. Вот дожили, уже с попугаями разговаривает!

Она пытливым взглядом окинула собирающуюся потихоньку компанию. Лица были в основном знакомые, кроме, конечно, двух оболтусов с попугаем.

Первые остановки обычно интереса не представляли. Людей было мало. Тощая девица в драных джинсах сосредоточенно ковырялась в телефоне. Раиса ненавидела современную моду: ну как разоденутся девки неопрятные, задницы из штанов вываливаются, лифчики нестираные торчат, фу, смотреть противно! Широкоскулый солдат задумчиво щелкал затвором автомата. Дисциплины никакой нету! Бардак во всем! Они с оружием и в больницу, и в общественные заведения, и в магазины, и даже на пляжи ходят. Пухленькая девочка, нескладненькая, прыщавенькая, держалась за живот с таким трагическим видом, как будто ее кто-то щипал за мягкое место. Горя они не знают, да и труда настоящего. Вот на заводе бы отпахала двенадцать часов или за старыми пердунами говно повыносила, тогда бы поняла, что такое настоящее страдание!

В общем, Раиса была не в духе, что, впрочем, являлось ее обычным состоянием.

На одной из остановок количество пассажиров резко увеличилось. Зашла пожилая пара, немолодая дама уставшего вида, явно «из русских», потом парень восточной наружности в черной кипе и две чернокожие девушки. Обычный израильский пассажиропоток.

«Русская» уселась рядом с Раисой и равнодушно взглянула в окно. А Раиса неодобрительно рассматривала новых пассажиров. Слова так и прыгали у нее в голове, так и бултыхались во рту… И она не выдержала – ткнув локтем свою случайную попутчицу, наклонилась и жарко задышала ей в ухо:

– Вот таким здесь хорошо! – Раиса указала на парня восточного вида. – А вот этим обезьянкам, – она кивнула в сторону чернокожих девушек, – так вообще раздолье! И только нам, белым людям, приходится горбатиться и мучиться как проклятым.

Случайная попутчица с удивлением взглянула на Раису. Та немного отпрянула назад, ожидая увидеть в этом взгляде понимание и сочувствие, но вместо этого соседка громко сказала:

– Женщина, вы что, расистка?

И все взгляды пассажиров обратились к ней. Несмотря на то, что фраза была произнесена по-русски, ее прекрасно поняли.

Раиса несколько смутилась:

– Нет, ну я не то чтобы…

И тут Раиса, такая нахальная, вечно недовольная и вечно всех критикующая, почувствовала, как все взгляды, включая попугайский, направлены на нее. Она вдруг ощутила себя маленькой и беззащитной, такой одинокой и сиротливой, что ей стало себя жалко. «Бить не будут, – промелькнуло у нее в голове. – Но лучше не рисковать».

Солдат с автоматом подошел к ней.

– Выйди отсюда. Тици микан! – велел он.

– Чего? – Раиса от неожиданности растеряла даже свои скудные знания иврита.

– Он говорит, чтобы вы вышли, – объяснила попутчица.

– Но я… еще не моя остановка…

– Тици микан! – присоединились другие пассажиры. – Тици микан, тици микан, тици микан, тици…

Хор из десятков голосов повторял слова, и тон их становился все более зловещим, все более угрожающим.

Раиса поспешно вскочила со своего сиденья, изо всех сил нажала на кнопку экстренного торможения. Автобус резко остановился. Открылись двери, и Раиса выпрыгнула, а вслед ей раздавался рокот голосов: «Тицимикан, тицимикан, тицимикан», – среди которых она разобрала только попугайский.

* * *

Вероника свой трудовой день начинала не как все – с тоскливой поездки в автобусе, а с путешествия в сопровождении собственного личного водителя. Его звали Эдуард, у него были кудрявые густые волосы, орлиный нос и смуглая кожа. Появился он как-то внезапно, почти случайно, и прочно, надолго вошел в ее жизнь. Эдик говорил на какой-то невероятной смеси грузинского, русского и иврита, был вежлив и даже застенчив. Деньги за проезд не брал и преданно ожидал ее у подъезда каждое утро. Веронике пришлось его однажды подстегнуть к активным действиям, потому что она привыкла платить за все, а если он наотрез отказывался брать деньги, то как еще могла она его отблагодарить? В общем, отношения их были вялотекущими, не вполне определенными, зато удобными: он предоставлял ей бесплатные поездки, а она радовала его глаза и другие части тела своими прелестями.

Вероника была молода, красива, энергична, амбициозна и не слишком брезглива. Этих качеств, как она думала, должно хватить, чтобы обеспечить себе безбедную жизнь.

Каждое утро, просыпаясь, Вероника разглядывала себя в зеркале, и отражение радовало ее, повышало настроение. Куда бы ни забрасывала ее судьба, первым делом она обзаводилась огромным зеркалом, перед которым проводила долгие часы, разглядывая себя и занимаясь аутотренингом.

Вероника была молода, но достаточно умна и опытна, чтобы понимать: жизнь – штука несправедливая и коварная, чтобы много иметь, надо многое уметь, мужики любят стерв… И еще много банальных пошлостей, которые она выучила на психологическом тренинге под названием «Как влюбить в себя любого мужчину, чтобы он потерял голову навсегда».

Строго говоря, жаловаться Веронике совершенно не стоило: внешность у нее была очень симпатичная, характер – незлобивый и доброжелательный, она умела заливисто смеяться любой глупости, могла не обращать внимания на откровенное хамство, была всегда готова к любви и весьма непривередлива в выборе поклонников. Все эти качества вкупе с выученным курсом «влюбления любого мужчины» давали отличные результаты – воздыхателей у Вероники было хоть отбавляй. Но ей хотелось не этого! Хотелось выйти замуж, потому что возвращаться в Зажопинск, из которого она приехала, Вероника не испытывала ни малейшего желания.

Она была единственным ребенком в семье. Родители жили плохо и бедно. Ее детство сопровождалось вечной руганью и скандалами. Когда Вероника была совсем маленькой, то страшно боялась этих криков. Она забиралась в шкаф, куталась в одеяло или закрывалась в туалете и слышала, как отец с матерью бранятся, как мать проклинает отца последними словами, желает ему сдохнуть, загнуться, околеть, окочуриться, закончить бесславный жизненный путь в канаве, под забором, на свалке, среди вонючих крыс, а она, так уж и быть, придет на его опознание, чтобы в жизни его больше не видеть.

А отец, обычно пьяный, обзывал ее нехорошими словами и грозился прибить. Как правило, после этих угроз, которые никогда не исполнялись, он сидел на табурете на кухне за маленьким столиком, покрытым клеенкой, пил водку и горько плакал. Красный отсвет от матерчатого абажура, висевшего на потолке, придавал его фигуре какую-то особенную скорбную трагичность.

Маленькая Вероника, которая папу любила больше, чем маму, выползала из своего укрытия, садилась рядом и гладила его по руке или по спине, пока он горько всхлипывал в такт ее прикосновениям. Отца она действительно жалела, потому что он, как ей казалось, был человеком добрым. По крайней мере, никогда не обижал ее, слова грубого не говорил, в отличие от матери, которая лупила ее нещадно и без всякого повода. Просто мать, обладая дурным, вздорным характером, вечно была в плохом настроении.

Когда Веронике исполнилось четырнадцать, родители развелись. Ну как развелись… Юридически-то они оформили развод и перестали считаться мужем и женой, но разъехаться не разъехались. Сначала решили, что это временно, потому что квартира-то одна, да еще и трехкомнатная, в центре города. Ни одна из сторон конфликта не собиралась делить трехкомнатную квартиру в центре на две однокомнатные на окраине.

Поэтому мать с отцом, не прекращая переругиваться, перемещались из одной комнаты в другую, каждый раз торжественно вываливая свои вещи из шкафов и перетаскивая их в стан противника, а затем с тем же вызовом возвращались обратно, попутно прихватывая какие-нибудь трофеи от вражеской стороны. Поэтому то и дело раздавались истошные крики матери:

– Сволочь! Ты мою лампу настольную спер!

Или отцовское:

– Корова вонючая! Ты своей жопой мои очки раздавила!

Мнения Вероники по этому вопросу, естественно, никто не спрашивал, потому что, во-первых, она несовершеннолетняя, а во-вторых, оно просто никого не интересовало. Сама Вероника наблюдала за этими метаниями изнутри и снаружи одновременно. Изнутри – потому что была непосредственным участником процесса, а снаружи – потому что ее принципиальная позиция, если бы такая имелась, в расчет не бралась никем.

Наконец порешили: мать остается жить в одной комнате, бывшей когда-то супружеской спальней. Там были двуспальная кровать, розовые обои в цветочек, толстый ковер на стене, подаренный, кажется, на свадьбу чьей-то бабушкой, и большое окно, выходящее во двор, на помойку. Отцу досталась комната поменьше, в которой помещались диван, ковер, который лежал на полу, как ему и положено, узкий шкаф, где висели немногочисленные помятые костюмы, и большой телевизор с плазменным экраном. А Вероника поселилась между ними, в проходной комнате, в зале, как ее называла мама, куда стекались все члены семейства за любой надобностью и без, таким образом абсолютно лишая Веронику приватности.

После развода мать, используя положение незамужней женщины, энергично занялась устройством личной жизни. Отныне ее старая, видавшая виды супружеская постель редко пустовала, зато кряхтела и стонала отчаянно, как заржавевшая скрипучая дверь.

Отец, тоже человек свободный и независимый, проводил целые дни перед огромным плазменным телевизором с бутылкой пива в руках. Правда, он уже не плакал, и Вероника его больше не жалела. Наоборот, она стала испытывать к нему брезгливость и отвращение, когда он выходил из своей комнаты в грязной засаленной белой майке, в широких просторных трусах, высоко натянутых на его толстое брюхо, из которых вываливались болтающиеся мужские причиндалы. Он напоминал старого вонючего козла. Веронику воротило от одного вида отца, и она избегала встреч с ним.

Поэтому, когда однажды он выпил не в меру и обратил внимание на свою подросшую дочь, ставшую к тому времени настоящей красоткой, Вероника не была особенно удивлена. И когда он попытался приобнять ее, сначала по-отечески нежно, но потом все настойчивее, все горячее; когда она почуяла запах перегара, горячие губы, впившиеся в ее шею, потные руки, мявшие ее груди, она двинула ему по морде первым, что попалось под руку.

Потом она узнала, что это была пустая бутылка из-под пива, которых у отца было множество. Она разбила бутылку о его голову и, когда он взвыл и повалился на пол, выпустив ее, убежала из комнаты. Много позже, вспоминая этот случай, она даже удивилась, как легко он отделался. В тот момент она была готова его убить.

Не дожидаясь, пока отец протрезвеет и придет в себя, а может, и в ярость, Вероника сбежала из дома. Так с девятнадцати лет она начала вести самостоятельную взрослую жизнь.

Сначала ночевала у подружек, соседей и случайных знакомых. Потом познакомилась с молодым человеком, в которого даже влюбилась. Ну как влюбилась… Нельзя сказать, что до беспамятства, но он, по крайней мере, не был ей противен, наоборот, даже нравился. Он был добр к ней, водил ее на дискотеки и корпоративы. Тогда как раз началась мода на корпоративные мероприятия, где мелкие клерки, манагеры и прочая обслуга могли изредка почувствовать себя белыми людьми, снять осточертевшие галстуки и надеть нормальную человеческую одежду, привести своих подружек, хвастаясь ими перед коллегами и начальством. Вот в этом и состояла тактическая ошибка Вероникиного поклонника! Он не рассчитал, что такая красотка может привлекать не только его, но и вызвать интерес у вышестоящего начальства.

Так и произошло: с корпоратива Вероника уехала уже на дорогом «Мерседесе» с тонированными стеклами в съемную квартиру своего нового благодетеля. Потом был еще один, но его вскоре убили. А потом – другой, судья в отставке, но он быстро сел…

Потом еще было много всякого-разного, и каждый раз Вероника понимала, что ее молодое тело и красоту используют лишь для собственной выгоды, она же не получает ничего, кроме унижений и жалких подачек. Но Вероника и здесь не растерялась и не пала духом Она уехала в Израиль, хотя сама мысль об этом до того момента казалась ей невероятной.

В Израиль она попала благодаря удачному знакомству. Как-то с подружкой отправилась отдыхать в Турцию. Шикарный отель, теплое море, яркое солнце, бесплатное спиртное и турецкие бани прекрасно справились со своей задачей: Вероника не только отдохнула, но и познакомилась с мужчиной по имени Эли – человеком немолодым, но очень богатым (по крайней мере, по его собственным словам).

Не то чтобы Эли сильно понравился Веронике, и не то чтобы ей очень хотелось продолжать с ним отношения, но Эли был ласков и настойчив, он звонил ей каждый день и приглашал на свою виллу на берегу Средиземного моря, где обещал роскошную жизнь и никаких обязательств. Общались они на ломаном французском. При этом Эли говорил вполне сносно, а Вероника – так себе. Хотя, строго говоря, их общение не предполагало длительных разговоров и сводилось почти исключительно к слиянию тел.

Конечно, Вероника была не настолько глупа, чтобы верить этим банальным мужским уловкам (все-таки прослушивание в YouTube многочисленных тренингов давало о себе знать), но ей так хотелось жить богато, и она была так молода и привлекательна, что не устояла перед соблазном.

Приехав к ухажеру в Израиль, она действительно обнаружила, что он живет на брегу моря, но только не на вилле, а в старой полуразвалившейся хибарке, где помимо Эли жили еще его жена, четверо детей и престарелая мама. А соседями Эли были не олигархи и голливудские звезды, как мечтала Вероника, а чернокожие нелегалы из Судана.

Вероника поплакала, конечно. А кто на ее месте бы не плакал? Но веселый нрав, умение не впадать в уныние и находить выход из любой ситуации и здесь помогли ей справиться с ударом судьбы. Она приняла ситуацию, не возмущаясь и не ропща, как всегда, с задорной улыбкой на хорошеньком личике.

Эли, кажется, был искренне рад ее появлению. Он снял для Вероники комнату, где навещал ее не реже двух раз в неделю, водил по ресторанам и знакомил с уважаемыми друзьями и родственниками. Все они представлялись Веронике очень богатыми и успешными, потому что ездили на дорогих машинах и на их рубашках было написано «Polo» или «Boss». Каждого из них Вероника жадно рассматривала в качестве потенциального жениха, но, правда, ни один из них пока не проявил желания вступить с ней в брак.

Таким образом, легкость ее характера, незамутненность мысли и неприхотливость в быту позволяли Веронике худо-бедно справляться с превратностями судьбы, а симпатичное личико и стройная фигурка всячески этому способствовали. Но сама девушка понимала, что одной лишь любовью Эли ей не прожить и нужно искать работу. Уборки она отмела сразу же. Во-первых, это тяжело, а Вероника совершенно не собиралась гробить свою молодую жизнь на тяжелой работе. Во-вторых, это неэстетично, а Вероника совершенно не планировала растрачивать свою красоту попусту. А в-третьих, ей просто было лень. И однажды она спросила Эли, развалившегося на ее кровати и почесывающего волосатый живот:

– Эличка, а ты можешь помочь мне найти работу?

Эли удивленно уставился на нее. Казалось, ему вообще не приходило в голову, как и на что она живет. И он спросил:

– А ты чего-нибудь делать умеешь? Ну, кроме этого…

Веронике было стыдно признаться в том, что она отучилась два курса в пединституте по специальности «Учитель русского языка и литературы». Правда, на занятиях она почти не появлялась, а зачеты ей ставили автоматом, по знакомству – очень близкому знакомству, надо сказать… Поэтому она бойко ответила:

– Конечно! Я отлично делаю маникюр.

– Маникюр – это хорошо, – задумчиво почесал живот Эли. – Прекрасная работа! – Он был убежден, что для женщины, обладающей такими талантами, как у Вероники, работа маникюрши – это отличное профессиональное достижение. – Я тебе помогу, – пообещал он.

И действительно, буквально через пару дней он явился с прекрасной новостью:

– Я устроил тебя на работу! Хорошее место. Клиентура солидная. Чаевые по десять шекелей, не меньше.

– А что делать-то? – заволновалась Вероника.

– Ногти пилить.…

* * *

Тамара была явно недовольна своим внешним видом. С недавних пор ее мучили проблемы с пищеварением и всякие другие неприятности, связанные со здоровьем, да к тому же ночью приснилась змея, а это, как известно, не к добру. В общем, день не складывался.

Да, видок у нее был уже не тот, что раньше… Волосы, покрашенные в самый глубокий черный цвет, торчали, словно сухая трава, и отказывались укладываться в прическу. Кроме того, на макушке они начали заметно редеть, что вызывало у Тамары ощущение отчаяния и вместе с тем горькую ярость.

Чтобы скрыть проплешину, а может, просто в знак протеста, Тамара выкрасила челку в кричащий красный цвет. Поэтому получилось что-то совсем уж невероятное: черные взлохмаченные редеющие волосы с красным клоком на лбу. К тому же, будучи женщиной яркой и независимой, Тамара так же интенсивно красила черными тенями глаза и красной помадой губы.

От такой разноцветной, яростно-кровавой красоты некоторые приходили в ужас, но многие – в восторг. Все-таки Тамара была незаурядной дамой! Крупная, с тяжелым взглядом, громким голосом и невероятным боевым раскрасом, она мало кого оставляла равнодушным. Ее боялись и уж точно уважали.

Все-таки уже шестой десяток пошел, а она все еще бой-девица, огонь! И, строго говоря, Тамара права – ей было за что себя уважать. Приехала в страну в тридцать лет, с ребенком под мышкой и родителями на руках, зато с профессией. Принимала поначалу дома, завела приличную клиентуру, но вскоре характер взял свое, и ей потребовалось срочно выйти в люди, чтобы не скучать.

Так она стала хозяйкой крошечного салона под названием «Клеопатра» на неухоженной улице рядом с закусочной «У Йоси», где располагались три парикмахерские, два круглосуточных киоска, в которых продавали пиво и кальян, а также круглосуточно заседали скучающие пенсионеры, бросая сальные взгляды на проходящих дам и сопровождая их непристойными шуточками.

Кроме того, на этой улице размещались четыре нещадно смердящих мусорных бака и десятки бездомных кошек, которые шлялись куда вздумается без всякого стеснения, как и положено свободным кошкам в свободной стране. Это людям приходится вкалывать, а кошкам здесь раздолье. Вот и Тамара, даром что красавица, каких поискать еще, но и ей приходится пахать изо всех сил. За съем заплати, за электричество и воду заплати, так еще и налоги, и зарплаты, и расходные материалы. Что остается в конце месяца? Вот-вот, курам на смех. А клиенты! Ну разве это нормальные клиенты? Один хамит, другая мужиков клеит, да-да, прямо в салоне, не отходя от кассы, шалава. Третий недоплачивает, четвертый опаздывает. Но Тамара молчит. Губы поджимает, зубы стискивает, улыбается натужно и молчит. Работа у нее такая. Обслуживающий персонал.

Когда Эли привел свою «племянницу из России», Тамара, как женщина опытная, вопросов задавать не стала, но и отказать не смогла. Когда-то, когда ей позарез нужны были деньги для открытия собственного салона, он помог ей. Она была с ним давно знакома, еще в те времена, когда работала в парикмахерской на хозяина. Он принципиально обслуживался только у нее, потому что считал, что «лучше русских никто не стрижет».

Все-таки у нее были кое-какие преимущества перед местными: во-первых, яркая внешность, во-вторых, удивительная природная гибкость и умение выживать в любой ситуации. Плюс феноменальная выносливость, благодаря которой она могла работать по двенадцать, а то и четырнадцать часов в сутки. Все эти качества делали ее практически неуязвимой перед завистниками и недоброжелателями.

Короче говоря, отказать Эли она не могла, поэтому, когда он привел Веронику, Тамара не стала задавать лишних вопросов и понимающе кивнула. А когда Вероника нарядилась в униформу, придуманную лично хозяйкой, состоящую из обтягивающих лосин и короткого белого халатика, который соблазнительно обозначил ладную фигурку, то Эли восхищенно зачмокал толстыми губами:

– Ах, яфа! Красавица!

А потом, после пышных восточных любезностей, сказал:

– Ну, девочки, вы тут сами дальше разбирайтесь. А мне нужно идти.

Тамара уставилась на Веронику таким зловещим взглядом, что та невольно съежилась. Вот она, змеюка! Подкралась незаметно, прилепилась неслышно… Нет, сны никогда ее не обманывали, решила Тамара.

– Ты хоть что-нибудь делать умеешь? – спросила она сурово.

– В смысле?

– Маникюр, педикюр. Что-нибудь умеешь?

– Нет, – честно ответила Вероника. Она вообще была человеком честным и искренним.

Тамара, тяжело вздохнув, отправилась куда-то в глубь салона и долго копалась в шкафу, пока наконец не нашла то, что искала.

– Вот бери! – сказала она, протягивая пластиковую кисть руки, похожую на кукольную. – Это манекен. Будешь тренироваться ногти красить.

Вероника оказалась на удивление толковой и прилежной ученицей. Целый день она провела за крашением пластиковых ногтей, пока в конце концов не научилась класть ровный, тонкий, аккуратный слой лака. Потом она наловчилась подпиливать ногти, вырезать заусенцы, делать массаж и эпиляцию, выщипывать брови и удалять усы. Вскоре Вероника усвоила нехитрую науку обслуживания клиентов.

Тамара была довольна, хотя и недолюбливала свою новую сотрудницу. Молодая, красивая, веселая, резвая… Мужики на нее так и заглядываются, а она всегда готова их порадовать! Правда, с ее появлением резко увеличился поток клиентов, этого Тамара отрицать не могла. Они буквально толпами валили, лишь бы поглазеть на ее миленькое личико с веснушками, на ее белые мелкие зубки, которые она охотно обнажала, на ее складную фигурку в халатике. А из халатика-то просвечивает ее юная грудь, маленькая, круглая. Тьфу, убила бы! Но Вероника приносила деньги, и за это ей можно было многое простить.

А сама Вероника жила хорошо, грех жаловаться. Впервые в жизни она стала прилично зарабатывать и ни от кого не зависела. И впервые ее жизнь принадлежала только ей.

Здесь, в этой стране, такой горячей и непредсказуемой, такой шумной, опасной, бурлящей, где одни женщины ходили, закутанные в хиджабы, другие напяливали на голову парики, а третьи шлялись по улицам полуголые, она впервые почувствовала себя не игрушкой в руках мужчин, но самостоятельным человеком.

К ее удивлению, эта страна благоволила ей. Нигде еще ее чудные рыжие кудри и хорошенькие щечки с веснушками не пользовались таким успехом; нигде еще ей не удавалось так быстро и без всяких специальных знаний освоить новую профессию; нигде еще ей не встречалось такое количество неравнодушных людей.

Короче, Вероника была вполне довольна своей жизнью.

Глава третья

Наступил вечер. Загорелись тусклым светом уличные фонари, закрылись мелкие магазинчики, торговавшие всякой хозяйственной дребеденью, но движение на дорогах осталось таким же оживленным, как и в дневные часы. Автомобили неслись с огромной скоростью, подрезая друг друга и попутно сигналя. То и дело шныряли неосторожные пешеходы, норовившие бесславно закончить свой жизненный путь под колесами; сумасшедшие велосипедисты, соревнуясь в скорости с мотоциклами, ныряли в этот абсолютно не поддающийся логике поток…

Марина с тоской глядела на эту чужую жизнь. Если бы несколько месяцев назад ей сказали, что она окажется здесь, в этой стране, где зимой тоскливо и сыро, а летом угнетающе знойно, – она бы ни за что не поверила! Высокие деревья, похожие на елки, с мягкими, пушистыми ветвями вместо колючих иголок, отбрасывали длинную тень в свете уличного фонаря, который светил тускло и скучно. В этом же свете отражались мелкие, суетливые капли дождя, падающие на землю.

«Когда уже закончится эта ужасная зима?! – с тоской думала Марина, глядя на капли, которые заливали автобусную остановку, забрызгивали ноги и, как маленькие стеклянные осколки, кололи лицо, руки, шею. – Как только приду домой, надо срочно заварить себе глинтвейн с корицей, апельсином и медом, – решила она. – Не хватало еще разболеться!»

Да и что это за зима?! По ее представлению, зима должна была быть морозной, белой, жгучей, со снегом, который покрывает голые деревья пушистым одеялом, с нарядными елками, украшенными веселыми огоньками, с высокими тяжелыми сугробами… И, самое главное, с теплыми домами, где даже в самый жестокий мороз можно согреться. Можно подойти к горячей батарее и положить на нее руки, прижаться лбом к окну и смотреть, как падающие хлопья снега играют в свете уличного фонаря, словно танцуют. На окне от дыхания остается облачко пара, и она, как ребенок, рисует на нем смешную рожицу, или домик, или зайчика какого-нибудь. И от этой уютной, родной, близкой теплоты тянет в сон и хочется утонуть…

Но нет, утонуть ей, по всей видимости, придется сейчас, в этих склизких лужах, образовавшихся после дождя. Кстати, он все еще идет. В ботинках хлюпает вода, и шарф промок… Если она не подхватит воспаление легких, то это будет просто великая удача и огромное счастье, потому что болеть она совершенно не имеет права!

Марина работала много и тяжело, выходила из дома рано утром, чтобы успеть на две, а то и на три уборки, и забыла, что такое брезгливость, отвращение и привередливость с разборчивостью. Теперь это стало роскошью, слишком дорогими капризами, которые она не могла себе позволить.

Как-то сами собой появились клиенты. Выяснилось, что в Израиле услуги уборщиц пользуются повышенным спросом. Поначалу Марина очень удивлялась – она привыкла к тому, что хозяйка убирает свой дом сама, и готовит сама, и детей нянчит сама, и за покупками ходит сама… А тут, как выяснилось, продукты привозит посыльный из ближайшего супермаркета, детей, даже самых маленьких, воспитывают няньки и детские сады, а квартиры убирают уборщицы, которых всегда не хватает. Поэтому работы у Марины было достаточно.

Сначала она бралась за все, что ей предлагали. Кого только не было среди ее клиентов! Пара гомосексуалистов, которые всегда оставляли после себя горы немытой посуды и грязное постельное белье; семья веганов, которые заставляли ее мыть унитазы содой и предлагали купить их высокопитательные фруктовые напитки; мать-одиночка с двумя детьми, один из которых, мальчик, наряжался в женские платья и шокировал Марину внушительной коллекцией косметики… Были и многодетные религиозные семьи, и женатые пары, которые воспитывали кроликов вместо детей, и пенсионеры, впадающие то в маразм, то в депрессию.

Как правило, хозяева делились на две категории. Одни были требовательны к обслуживающему персоналу, нетерпимы к ошибкам и скоры на расправу. С такими нужно разговаривать вежливо, работу свою выполнять ответственно и вести себя так, как будто тебя не существует, тогда появлялась надежда, что они пройдут мимо и не заметят. Другие, напротив, стеснялись своего хозяйского положения, заискивали перед прислугой, а иногда и помогали в уборке. С ними дело обстояло проще, они, как правило, были благодарны, нетребовательны и приветливы.

Но существовала и третья категория, к счастью, наиболее редко встречающаяся: те, кто упивался своей властью, демонстрировал превосходство и не упускал возможность колко сообщить о бесконечной пропасти, пролегающей между ним и обслуживающим персоналом.

Марине на хозяев везло. Она работала добросовестно, они вели себя корректно и уважительно. Языками Марина владела слабо, то есть вообще не владела, а учитывая ее природную робость и даже трусоватость, попытки объясниться превращались в бесконечную муку, и только настойчивость предлагающей стороны (которая знала истинную ценность хорошей уборщицы) и умоляющий взгляд – с другой (которая отчаянно хваталась за любую работу) кое-как решали вопросы коммуникации.

Марина мыла подъезды в многоэтажных домах, убирала офисы адвокатов и кабинеты врачей, по вечерам отмывала парикмахерскую от волос и краски… По пятницам она трудилась в реабилитационном центре для душевнобольных, и эта подработка была, пожалуй, самой неприятной. Хотя работы как таковой было не слишком много, само место внушало иррациональный ужас и желание сбежать как можно скорее. Каждое движение, каждый звук отдавался гулким эхом, и Марине нередко чудилось, что за ней кто-то наблюдает, что за каждой закрытой дверью подстерегает умалишенный, готовый наброситься на нее. Страшное, мертвое место.

Домой, то есть к Кате, она возвращалась уставшая, измочаленная. Все тело ее превратилось теперь в источник боли: на ладонях, запястьях и даже под мышками были ожоги от кипящих кастрюль, горячих утюгов и ядовитых моющих средств, на ногах появились саднящие мозоли и толстые натоптыши. К тому же то защемляло седалищный нерв, то прихватывало тазобедренный сустав, то замыкало шейные позвонки…

А ее руки! Они стали точно такими же, как у Кати, – крепкими, жилистыми, со вздувшимися венами, искривленными пальцами. Рабочие, натруженные руки, твердые, как копыта, и такие же нечувствительные.

Но все-таки она была рада своей новой жизни. Во-первых, ее работа хорошо оплачивалась – настолько, что она даже начала подумывать, что через пару лет усердного труда сможет накопить денег на небольшую квартирку рядом со свекровью, забрать Павлика, зажить с ним счастливо и забыть эти годы как страшный сон.

Во-вторых, ее тяжелый, изнурительный труд, долгие переходы пешком по жаре, встречи с новыми людьми, которых она постепенно перестала стесняться, не оставляли времени на грустные мысли. Она настолько уставала за день, что единственным ее желанием было принять душ, съесть наспех приготовленный ужин и завалиться спать.

Болеть нельзя, это прямой путь к гибели. Это разорение, нищета и позорное возвращение туда, откуда она сбежала несколько месяцев назад. Нет, она не может допустить такого! В жестоком мире победившего капитализма, где люди сжирают друг друга за возможность урвать еще одну подработку, на которой они будут ломать спину и задыхаться от бытовой химии, болеть нельзя! Здесь нужно быть здоровым, полным сил, с неизменной фальшивой улыбкой на физиономии и готовностью услужить. Чего изволите? Не постирать ли вам ваши засранные трусы? Не поменять ли ваши заляпанные спермой пижамы? Или вы хотите, чтобы я вам оказала другие услуги, погорячее? Чего там, не надо стесняться! Я же никто, прислуга, да еще и нелегалка…

Погорячее. Почему-то вдруг стало жарко. Слезы. Она не заметила, как заплакала. И дождь проклятый не перестает, и автобус никак не подходит… Господи, когда все это кончится?! А дождь идет и идет, и слезы льются и льются, и она все ждет и ждет, и кажется, что пытке этой не будет конца.

* * *

– Запомни, ты здесь никому не нужна, – сказала Катя в первые дни после приезда. – Живая ты или уже сдохла – никого не интересует. Ну, разве что похоронное бюро. Ты здесь никто. И выживают здесь только сильные…