Читать онлайн На живую нитку бесплатно

На живую нитку
Рис.0 На живую нитку

© Свестен Н., 2022

© Рыбаков А., оформление серии, 2011

© Билалова С. Б., иллюстрации, 2022

© Макет. АО «Издательство «Детская литература», 2022

О конкурсе

Первый Конкурс Сергея Михалкова на лучшее художественное произведение для подростков был объявлен в ноябре 2007 года по инициативе Российского Фонда Культуры и Совета по детской книге России. Тогда Конкурс задумывался как разовый проект, как подарок, приуроченный к 95-летию Сергея Михалкова и 40-летию возглавляемой им Российской национальной секции в Международном совете по детской книге. В качестве девиза была выбрана фраза классика: «Просто поговорим о жизни. Я расскажу тебе, что это такое». Сам Михалков стал почетным председателем жюри Конкурса, а возглавила работу жюри известная детская писательница Ирина Токмакова.

В августе 2009 года С. В. Михалков ушел из жизни. В память о нем было решено проводить конкурсы регулярно, что происходит до настоящего времени. Каждые два года жюри рассматривает от 300 до 600 рукописей. В 2009 году, на втором Конкурсе, был выбран и постоянный девиз. Им стало выражение Сергея Михалкова: «Сегодня – дети, завтра – народ».

В 2020 году подведены итоги уже седьмого Конкурса.

Отправить свою рукопись на Конкурс может любой совершеннолетний автор, пишущий для подростков на русском языке. Судят присланные произведения два состава жюри: взрослое и детское, состоящее из 12 подростков в возрасте от 12 до 16 лет. Лауреатами становятся 13 авторов лучших работ. Три лауреата Конкурса получают денежную премию.

Эти рукописи можно смело назвать показателем современного литературного процесса в его подростковом «секторе». Их отличает актуальность и острота тем (отношения в семье, поиск своего места в жизни, проблемы школы и улицы, человечность и равнодушие взрослых и детей и многие другие), жизнеутверждающие развязки, поддержание традиционных культурных и семейных ценностей. Центральной проблемой многих произведений является нравственный облик современного подростка.

С 2014 года издательство «Детская литература» начало выпуск серии книг «Лауреаты Международного конкурса имени Сергея Михалкова». В ней публикуются произведения, вошедшие в шорт-листы конкурсов. К началу 2022 года в серии уже издано более 50 книг. Выходят в свет повести, романы и стихи лауреатов седьмого Конкурса. Планируется издать в лауреатской серии книги-победители всех конкурсов. Эти книги помогут читателям-подросткам открыть для себя новых современных талантливых авторов.

Книги серии нашли живой читательский отклик. Ими интересуются как подростки, так и родители, библиотекари. В 2015 году издательство «Детская литература» стало победителем ежегодного конкурса ассоциации книгоиздателей «Лучшие книги года 2014» в номинации «Лучшая книга для детей и юношества» именно за эту серию.

Рис.1 На живую нитку

Моим родителям

Певчий

Рис.2 На живую нитку
Рис.3 На живую нитку

Глава 1

Пятое января

Рис.4 На живую нитку

«Потерян голос породы дискант[1]. Нашедшему просьба оставить его себе».

Такие объявления Лука придумывал для себя десятками. «Нарочно потерять голос, конечно, можно, – думал он. – А что, если найдут, опознают, вернут и вознаграждения не спросят?»

Лука бежал вниз по лестнице, перепрыгивая широкие пролеты. Из-за дверей с гроздьями коммунальных звонков вылетали обрывки утренней жизни: «И хватит на меня ора…!», «Теть Зин, у вас из кастрюльки убежа…!», «Вова! Ты как с матерью разгова…!».

Его всегдашних тяжких мыслей хватало ровно на дорогу до Отрадного тупика. Мысли эти всегда приходили в голову по очереди, словно болтливые родственники, те, что всё видят только в черном цвете.

Вот сейчас он выйдет во двор, пройдет через арку и обязательно вспомнит о своей злосчастной фамилии.

Под аркой топтались пацаны из третьего подъезда. Заметив Луку, они радостно накинулись:

– Эй, солист! Что соли́шь?

Эта шутка не менялась у них уже полгода. Лука равнодушно прошел мимо и свернул на набережную.

Январь был бесснежным. Тротуары блестели наледью, как спины замороженных рыб. Оловянная река застыла и безнадежно глядела в низкое небо. Арктический ветер сдувал с улиц редких прохожих и рвался сквозь опоры железных мостов.

Лука натянул шарф на нос и прибавил шагу. Мечты о том, что через год он получит свой первый паспорт и наконец сменит фамилию, согревали его. Михеева-мама посмеется и подпишет разрешение. Пшеничный-отец надуется, воскликнет: «И ты, Брут?» – и непохоже изобразит смерть от удара кинжалом в спину.

Лука Михеев будет другим человеком. Он подойдет к пацанам во дворе и скажет… Что именно он им скажет, Лука пока не знал. Но ничего, Михеев с этим разберется.

Отцу, конечно, говорить легко. Петр Пшеничный. Такое имя можно произносить гордо, со значением. А Пшеничный Лука? Звук сразу оседает, словно мешок с зерном прогрызли мыши.

Рис.5 На живую нитку

Когда Лука родился, отец, рассматривая бирку с именем, неловко пошутил:

– Не сын у нас, а овощная база.

– Дай сюда ребенка! – строго сказала мама. – «База»!.. Никакая мы не база, да, Лука-шик? – Она с нежностью поправила на голове сына полосатую шапочку. – Мы счастливый че-ло-ве-э-э-к!

В подземном переходе Лука вспоминал о голосе.

Мерзлый переход разветвлялся, и нужно было пройти по его самому длинному рукаву, протянутому под Валовым проспектом. Здесь уже не было пахнущих бумагой цветочных магазинчиков, промасленных закусочных «Минутку, гражданин!» и будки часового мастера, который всё время опаздывал.

На стенах ветшали кафельные панно с городами будущего и космическими спутниками. На потолке моргали лампы дневного света, а по углам жались обрывки вчерашних газет.

Потерять голос не так уж и сложно. С детства наученный заботиться о своем голосе как о музыкальном инструменте, Лука знал и то, как этот инструмент можно испортить. Или сломать навсегда. Способов было немало. Но Лука не мог решиться. Ведь голос давно уже не принадлежал ему целиком. За него волновались другие люди, спрашивали о нем, искали ему применение, обсуждали его полётность и звонкость и даже хвалились им друг перед другом. Ведь они открыли его и отшлифовали. Голос ожил и стал намного смелее, правдивее и ярче, чем сам Лука. Наверное, он мог бы, как нос гоголевского Ковалёва, надеть мундир и шляпу и удрать за границу с поддельным паспортом. Лука бы не возражал. Но голос был ему предан.

Будь он фальшивым привередой, убить его было бы легче. Лука намеревался пару раз, но так и не смог. Оставалось только одно, бескровное и безжалостное: надавить на голос, когда он сам начнет ломаться. Это было так же подло, как толкнуть человека, стоя́щего на краю пропасти. Но Лука знал и то, что, если этого не сделать, голос пройдет подростковую ломку, окрепнет, получит постоянный тембр и тогда от него уже не отделаться.

В конце подземного рукава нетрезво взревели мехи аккордеона. Сиплый мужской голос запел:

  • ́Лучше лежать во мгле,
  • ́В синей прохладной мгле,
  • ́Чем мучиться на суровой,
  • ́Жестокой, проклятой земле [2].

«Баритональный бас», – машинально определил Лука.

У самого выхода, на ящике из-под атлантической сельди, сидел человек в грязном тулупчике и костистыми пальцами жал на клавиши и кнопки своей двухголосной гармоники. Глаза человека были закрыты. Лука приостановился.

«Слепой?» – подумал он.

Человек открыл мутный воспаленный глаз и уставился в стену.

Лука порылся в карманах, вытащил слипшуюся от растаявшей карамельки мелкую купюру. Но рядом с человеком не было ни открытого чехла, ни банки, куда бы можно было бросить деньги. Лука смутился и боязливо положил купюру на край ящика. Человек дохнул на свои руки и запел снова:

  • ́  Будет шуметь вода,
  • ́  Будут лететь года,
  • ́  И в белых туманах скроются
  • ́  Черные города.

Лука, спотыкаясь, взбежал по лестнице и помчался к Отрадному тупику – дальше от этого человека с аккордеоном. От его растерзанного, страшного голоса. Для кого пел он в пустом застывшем переходе? В пустом и безразличном воскресном городе.

Дом-музей Козьмы Медоносова стоял в самом конце Отрадного тупика. В прошлом веке здесь была мыловарня, потом – Союз красных композиторов. Песен в те годы стало много, а мыла не стало совсем. Медоносов сочинил об этом кантату, и его поселили на чердаке. Тогда он написал симфонию о чердаке. Его наградили расстроенным роялем и выделили весь второй этаж. На первом этаже учились скрипачи и пианисты, но Медоносову их музыка мешала, ведь он писал ораторию о своей трудной судьбе. Со временем звуки затихли, а потом смолкли совсем.

Правнук Медоносова стал меценатом и отдал половину дома хоровой капелле мальчиков и камерному хору. С черного входа для них сделали дверь, и в дом снова вошла музыка.

Лука взялся за медную дверную ручку и обернулся на большую афишу:

РОЖДЕСТВЕНСКИЙ КОНЦЕРТ.

СОЛИСТ ЛУКА ПШЕНИЧНЫЙ

«Фермерская ярмарка, а не концерт», – поморщился Лука.

В типографии не пожалели алой краски, и «хлебное» имя солиста пылало в сером морозном воздухе.

Дернув на себя тяжелую дверь, Лука заскочил в холл Медоносового дома и с размаху врезался в живот Гии Шалвовичу.

– Ох ты! – добродушно охнул Гия Шалвович и потер свой большой живот. – А если б здесь было ухо, а?

Бывший хормейстер, он перешел на должность руководителя капеллой, чтобы «бросаться на амбразуры». «Амбразурами» Гия Шалвович называл дыры в бюджете, которых с каждым годом становилось всё больше.

Лука пробормотал извинения и проскользнул в маленькую аудиторию сольфеджио. Дух школьных каникул остался на впавших в зимнюю спячку улицах. Здесь же вихрилась обычная жизнь, с уроками, распевками, репетициями и предконцертной суетой.

В перерыве Лука, как обычно, уселся в неглубокой нише в простенке. Тут когда-то стоял бронзовый бюст Медоносова-старшего. Но обнаружилось, что это вовсе не он, а Корней Чуковский, и бюст подарили детской библиотеке.

Лука сидел на низкой приступочке и смотрел на хористов, деловито снующих мимо. Между ним и остальными висел привычный стеклянный полог. Мальчишки открывали рты, но Лука их не слушал.

Четыре года в капелле были похожи на четыре галактики. Лука пролетел их все, увидел новые миры и почему-то снова очутился на Земле.

Обычно ночью перед концертом он по нескольку раз вскакивал с кровати, расстегивал чехол для одежды, трогал хрустящую от новизны сорочку, отглаженный твидовый жилет и атласные крылышки галстука-бабочки. Потом осторожно доставал из коробки зеркально начищенные ботинки и надевал их на свои босые ноги.

Теперь космос детства уменьшился. В нем уже не было пугающей и прекрасной бездонности. Дни разделили на дольки: занятия, спевки. Выступления казались рутиной. Хотя мама по-прежнему садилась в последнем ряду их небольшого концертного зала, кусала губы, но не плакала. Зато папа рыдал от души, а потом долго и счастливо сморкался в антракте.

Раньше Лука чувствовал, что голос – это леска и кто-то громадный тянет тебя на ней и забирает к себе, куда-то очень высоко. Леска стала прочной, привычной струной, и Лука шел по ней, как по проволоке, балансируя, боясь сорваться, изнемогая от этого тяжкого труда. А тот неведомый, что держал его на ладони как певчую птицу, исчез.

Лука видел, что закон земного притяжения начал действовать и на других мальчишек капеллы. Они отяжелели, посерьезнели, сыпали терминами, высмеивали конкурентов, говорили о конкурсах, грантах и будущих контрактах. Наверное, они тоже разучились взлетать.

«Может быть, менялись не только голос и тело, но что-то еще, – думал Лука, сидя в своей нише. – Что-то такое, о чем им не сказали».

– И что это, что? – спросил Лука вслух.

Перед ним замаячила угловатая фигура Мотьки Старостина.

Мотька плюхнулся рядом и сказал своим многообещающим тенором:

– С самим собой говорят или сумасшедшие, или гении. Слушай! Гений же всегда немного «того», да? Тогда почему не все, кто «с приветом», – гении?

Что бы Мотька ни говорил, чудилось, что это уже говорили до него. Даже лицо его всем всегда казалось знакомым. Мотька тщательно «снимал» манеру исполнения и фразировки с известных певцов, за что старшие хористы звали его Шарманщиком. Он перенимал точку зрения каждого, поэтому понимал всех как себя самого.

Рис.6 На живую нитку

– Моть, ты когда-нибудь думал уйти из хора? – вдруг спросил его Лука.

Мотька удивился:

– Куда уйти?

– Ну, куда-нибудь. На волю.

Мотька удивился еще сильнее:

– Ты что! Меня предки сразу прибьют. Мать мечтает, чтоб меня в Москву позвали. Но, по мне, лучше Токио.

Лука с досадой прищелкнул языком:

– Погоди ты со своим Токио! Я тебя про жизнь спрашиваю. Вот, если не хор, ты бы что делал?

Мотька заволновался.

– Пшеничный, у тебя проблемы, что ли?

Лука посмотрел на его встревоженное лицо и ничего не ответил.

Шарманщик сориентировался.

– Нет, ну я думал, конечно, – сказал он с интонацией самого Луки. – Но не про совсем уйти, а… – Мотька запутался.

Лука по-отечески похлопал его по плечу и хотел вернуться в класс, но Шарманщик остановил его:

– Пшеничный, это просто отсюда всё, что там, выглядит круто. А оттуда – всё, что здесь. Понял?

Лука подумал, что Мотька наверняка скопировал это с далай-ламы.

После занятий все обсуждали завтрашний «домашний» концерт для Медоносова-младшего, его семьи и кого-нибудь из совета директоров его компании. Лука такие выступления не переносил.

Однажды, когда они исполняли «Ave verum» [3], на латинской фразе «fluxit aqua et sanguine» [4] Лука заметил, как Медоносов-младший украдкой положил в рот леденец и почесал себе правый бок.

Не счесть, сколько конфет было съедено вот так, тайком, во время их концертов. Но Лука возненавидел именно эту. Потому что в тот момент, когда «осветлялись» и пари́ли даже нижние звуки, Медоносов-младший никуда не собирался улетать вместе с музыкой. Он напряженно думал о другом. Он оставался на земле так же, как и Лука.

Ранние зимние сумерки закрасили просветы между домами. Над проспектами вспыхнули каскады рождественской иллюминации. В витринах сыпался искусственный снег и махали лапой игрушечные полярные медведи.

Лука ехал домой на троллейбусе. С заиндевевших троллейбусных усов сыпались искры. В салон забегали утомленные праздниками люди. В руках они держали торты, пакеты с мандаринами и плачущие смолой еловые ветки. Люди ехали в гости.

Лука пропустил свою остановку и долго возвращался темными дворами-колодцами. Он вспомнил одну девчонку из параллельного класса. Ее отчислили из балетного училища и вернули в обычную школу, словно на другую планету. Но она по-прежнему гладко зачесывала волосы в пучок, держала осанку и на переменах показывала восхищенным одноклассницам балетные па, громко объявляя их французские названия. Лука слышал, как эта девчонка сказала своим «фрейлинам»: «И хорошо, что отчислили. Я бы и сама ушла. А то потом всю жизнь в кордебалете стенку подпирать».

Но Лука знал, что она врет.

Быть кем-то, а потом самому решить стать никем? Тут нужна смелость. В капелле Луку учили находить опору[5], наполнять себя воздухом и «не сдуваться». А что, если в обыкновенной «безголосой» жизни он такую опору не найдет?

Уходить, когда тебя не прогоняют, труднее всего. Толчешься на пороге: «Ну, так я пошел?», а тебе: «Иди, конечно», а ты: «Так я ухожу, да?», а тебе: «Да-да, счастливого пути!», а ты: «Нет, я, пожалуй, останусь», а тебе: «Вот и хорошо!»

Лука подошел к своему подъезду. Кто-то отчаянно ждущий весну уже вынес елку и бросил ее у дверей. Елка осыпа́лась, но храбрилась и поблескивала обрывками «дождика».

На третьем этаже, в окошках их маленького пшеничного дома, горел свет. Четыре окна на две комнаты. Десять световых лет назад отец говорил, что это их звездолет с иллюминаторами, и Лука ему верил.

Глядя на яркие окна их звездолета, Лука улыбнулся. И безо всякого волшебного проектора он знал, что там сейчас происходит.

Мама конечно же закрылась в его комнате и работает. Подыгрывая себе на электронном пианино в телефоне, сочиняет рекламные песенки:

– Гла-зи-ро-ван-ный сыро-о-ок! Ты не будешь одино-о-ок! Нет, не то… Гла-зи-ро-ван-ный сыро-о-ок! Мир бывает так жесто-о-ок! Ерунда какая-то… Гла-зи-ро-ван-ный сы-ы-ро-ок! Жизнь задаст тебе уро-о-ок! Тьфу ты!

В дверь заглядывает папа и фальшиво поет своим лиртенором [6]:

– Твоих идей иссяк пото-о-ок!

Тогда мама печально говорит что-нибудь вроде:

– Когда я напишу оду «О хорошем человеке», там не будет ни строчки о тебе!

– Маруся, это сурово! – ответит папа.

Мама откладывает пианино и блокноты с черновиками и начинает свою обычную «горестную песнь».

– Когда я писала некрологи, я любила жизнь. Когда я писала тексты для глупых открыток, я верила, что у меня всё еще впереди. А теперь я тону, Петя! Тону в этом болоте творожков и песенок в мажоре!

– Маруся, ну надо же как-то жить, – ласково скажет папа.

Мама решит поссориться и повысит голос:

– Почему жить надо «как-то», Петь? Что это за приставка такая к жизни? «Как-то». А если просто жить? Без приставок?

Но папа ссориться не захочет и будет ее успокаивать:

– Маруська, ну хочешь, уедем в тайгу? Я срублю сруб, посажу дерево, сын у нас уже есть. Я буду боронить и пахать, а ты… Не знаю… Ткать, лапти плести. Что они там еще в тайге делают?

Мама улыбнется и скажет:

– Ты и так пашешь, лапоть мой любимый.

Лука пробрался по темному коммунальному коридору и вошел в тепло освещенную комнату. Так и есть. Родители спорили за дверью его детской, которую мама предлагала торжественно переименовать в юношескую.

Лука хотел распахнуть дверь и напугать их, но мама, как всегда, почувствовала, что он дома, и выглянула из комнаты:

– Лукашик, там в скороварке «Нечто», пожуй. А чай вместе выпьем.

Лука кивнул и поплелся на общую кухню.

Их уголок был у высокого переплётчатого окна. Мечтательная мама устроила там «парижское кафе» – с зеркалом в изящной раме на стене, круглым столиком с венскими стульями вокруг. А папа, кивая на развешанные в кухне соседские простыни и тельняшки, сказал, что это не парижское кафе, а одесский дворик. Маме понравилось и это.

Лука взял вилку и начал есть фирменное мамино «Нечто», полурагу-полузапеканку, прямо из чаши скороварки. На кухню, шлепая косолапыми тапками, вошел сосед, бывший северный моряк Миха.

– Здоро́в, Лёх! – Имени «Лука» Миха почему-то не признавал.

Он бесцеремонно принюхался к скороварке и открыл свой покоробившийся посудный шкафчик.

– Нацеди полбанки, – попросил Миха и протянул сколотую по краям тарелку.

Потом сел на венский стул, глянул в «парижское» зеркало и почесал свой седой щетинистый подбородок.

– Всё-такиль, говорю я тебе, Лёха, дело делай, а не рот разевай, – сказал он. – Вот рыба рот разевает, и што? За губу ее крючком! Вот што. Петь надо, только когда в душе накипело много чего. Вот у тебя накипело?

Лука ополоснул вилку и захлопнул крышку скороварки.

– Накипело, – ответил он и, продираясь сквозь простынный лес, вышел за дверь.

Лука был зол. Почему взрослые обязательно лезут со своими советами? Совет директоров какой-то, думал он. И главное, никто не говорит то, что действительно хочешь узнать. Один сплошной трёп.

В их большой комнате на столе уже стояли чашки и маленький антикварный самовар. Мама кипятила воду в электрочайнике и с детской серьезностью наполняла медное самоварное нутро. Лука с отцом снисходительно прощали ей эту кукольную возню.

– Что там ваш новенький? – спросила Луку мама. Она редко его расспрашивала, но всегда была в курсе всех его школьных и хоровых дел.

– Ничего, – сумрачно проговорил Лука. – Нытья много, переходы и верхи заваливает, и бронхов маловато.

Пшеничный-папа с хрустом сорвал целлофан с конфетной коробки и рассмеялся:

– Марусь, слыхала? Великий критик растет! – И посмотрел на Луку. – А если этот нытик сейчас то же самое про тебя говорит?

Лука разозлился еще сильнее.

– Про меня такого никто не скажет. Я вообще-то солист! Лидия Филипповна сказала, у меня у одного филировка[7] получается.

– Ну, если та-а-ак… – поддразнил его отец. – Меня парикмахер тоже всегда спрашивает: вам профилирова́ть?

Лука почувствовал, как в горле заклокотало.

– Что вы ко мне пристали?! – прошептал он и смахнул злые слезы. Но не рассчитал, больно смазал себе кулаком по носу и расплакался.

Маруся выразительно посмотрела на мужа.

– Да что я такого сказал?! – расстроился Пшеничный-отец. – Его куда ни ткни, везде мякоть одна! Говорил, на спорт отдавать надо. Не распускал бы сейчас нюни.

Мама Луки возмутилась:

– Вспомни лучше, как ты тут ревел в три ручья, когда ваш проект закрыли!

Пшеничный-папа растерялся:

– Так то я… Это был срыв, если что. У меня кризис среднего возраста! И вообще, при чем тут… Да ну вас, лирики! – Он сунул в карман смятый целлофан и вышел в коридор.

Мама обняла Луку за плечи и сказала:

– Лукашик, у папы кризис какого-то возраста. Чего на него обижаться?

Пшеничный-отец приоткрыл дверь и крикнул в щель:

– Среднего возраста! Сред-не-го!

Лука стоял отвернувшись, словно поставил самого себя в угол. Мама дернула его за рукав.

– Пойдем лучше поуглеводничаем без стыда и совести? – И пропела на манер реклам- ного ролика: – Штрудели и булки ждут нас в переулке!

– В переулки, – буркнул Лука, не оборачиваясь.

– Не придирайся! – весело огрызнулась мама. – Можно взять твой синий свитер?

– Заляпаешь опять, – строго ответил Лука.

– Не, я аккуратно!

Свитерами его снабжала бабушка, и вязала их такими огромными, словно не сомневалась в том, что внук вырастет двухметровым.

В их любимой пышечной было людно. Сытый гул голосов, позвякивание чашек и негромкий смех заглушили обиду. Лука съел огнедышащую масленую пышку и счастливо вздохнул.

Мама утащила с его тарелки пухлый пончик и сказала с набитым ртом:

– Лука́ш, я лекции на Ютубе послушала, как общаться с подростками. Ни бельмеса не поняла. Но там сказали, с вами вроде разговаривать надо. Странно, конечно, но, может, попробуем? Если это не больно.

– Больно, – без улыбки ответил Лука.

– Серьезно? Тогда не будем. – Маруся укусила пышку. На синий свитер посыпалась сахарная пудра. – Ну правда, Лукашик, поговорим, а? Что с тобой происходит?

– Мам, да не поймешь ты.

– Не пойму. А ты просто расскажи. – Маруся пересела на диванчик к Луке. – Помнишь, ты сказку любил про царя, у которого рога росли? Один цирюльник про это узнал, мучился-мучился, потом выкопал ямку и обо всем туда нашептал. – Она отхлебнула чаю. – Правда, из ямки тростник вырос и всем про царя надудел. Но не в том суть… Пусть я тоже буду такой ямкой, а, сын? А ты туда всё расскажешь.

– Про рога?

– Про всё.

Лука задумался:

– Мам, я пока не сформулировал.

Маруся хмыкнула и провела рукой по своей стриженной «под машинку» шевелюре.

– По-моему, ты тоже лекции смотришь. Как общаться с родителями, чтобы они выросли нормальными людьми. Угадала?

Лука усмехнулся и мотнул головой. Потом неожиданно спросил:

– Мам, а я симпатичный?

Маруся сдвинула брови.

– Как человек или только внешне?

– Внешне, как человек.

– Лукаш, если человек не знает, симпатичный он или нет, то он уже очень симпатичный. – Мама Луки нежно коснулась его щеки, а потом с притворным возмущением осмотрела пустые тарелки. – Непорядок! Ну что, повторим?

Ночью Луке приснился сон. Он видел свое горло, похожее на пещеру, и связки, толстые, словно швартовые канаты. Какой-то полосатый, похожий на Миху моряк наматывал их на кнехт и перекрикивал шквалистый ветер:

«В море теперь точно не унесет! Разве плохо?!»

«Плохо! Плохо!» – заметался и закричал Лука, не просыпаясь.

В детскую вбежал отец и разбудил его. Потом погладил его горячий лоб и включил ночник-глобус. Под сеткой меридианов засветились охристые материки и голубые океаны.

Глава 2

Шестое января

Утром Лука заметил под их фанерной экоелкой перевязанные лентами коробки и пакеты из крафтовой бумаги. Нетерпеливая Маруся укладывала рождественские подарки под елку заранее и всегда разрисовывала упаковку гуашью, клеила открытки и сочиняла смешные стихи.

За мирным завтраком Маруся спросила:

– Лукаш, ты сегодня не поздно? Я буду готовить утку с яблоками. По рецепту барона Мюнхгаузена.

Лохматый папа в пижаме с рождественскими оленями поинтересовался:

– Вишневыми косточками стрелять будем?

Лука рассмеялся, чтобы сделать отцу приятное.

– Нет уж, парни, давайте без стрельбы, – ответила мама. – Рождество же.

Медоносовский музей был еще закрыт. Укутанная в шаль дежурная сидела в своей комнатке и вязала шестипалую перчатку.

Домашний, или – как шутили старшие хористы – «крепостной», концерт будет вечером. А распевки, волнение и обычная нервотрепка начнутся ближе к середине дня. Но Лука не мог сидеть дома. Он взволнованно вышагивал по пустым коридорам и ждал, когда камерный хор соберется на репетицию в главном зале высокого цокольного этажа. Каменные потолки там имитировали сводчатый купол, но, резонируя, звук оставался «сухим» и невыразительным.

Часто, если в душе начиналась сутолока, Лука прятался тут за пирамидой сломанных стульев и старых декораций. Здесь всё еще обитали нежные мыловаренные запахи хвои, чабреца и земляники. И Луке казалось, что за толстыми кирпичными стенами и окнами-бойницами не большой говорливый город, а дикая, молчаливая тайга.

Впервые он услышал Вету пять месяцев назад.

Когда девушки из камерного хора, переговариваясь и смеясь, вошли в цоколь, Лука сидел за куском картонной тюрьмы. Он хотел уйти, но совсем рядом заговорили два девичьих голоса.

Высокий голос спросил:

– Ты их нового солиста уже слышала?

Второй голос был ниже и такой бархатный, словно касался мягкими ворсинками:

– Ой, такой смешной ребенок! Булочкин, кажется. Или Ситный.

Высокий голос хихикнул:

– Пшеничный!

Бархатный голос густо рассмеялся:

– Точно! Я помню, что-то такое хлебное.

Девушки отошли от невидимого, пылающего стыдом Луки, продолжая разговаривать:

– Ну, как там твой Лель [8]? – спросил высокий голос.

– Не идет мой Лель. Совсем… – вздохнул бархатный.

Лука сидел, обняв коленки руками, раскачивался и повторял про себя:

– Булочкин, Баранкин, Булочкин, Баранкин…

Хор запел:

  • Сон меня сегодня не разнежил,
  • Я проснулась рано поутру
  • И пошла, вдыхая воздух свежий,
  • Посмотреть ручного кенгуру [9].

Лука замер. Потом незаметно выглянул из своей бутафорской тюрьмы. Мелодия была простой и чистой. И в многоголосом слаженном звучании хора наивные слова становились объемными и живыми.

Хормейстер остановила песню и сделала замечания. Потом сказала:

– Вета! Опять у тебя глаза не поют.

Красивая девушка в свитере цвета топленого молока ответила:

– Сейчас запоют, Лидия Филипповна. – В ее низком, бархатном голосе искрился смех.

Хормейстер кратко повела рукой, начиная песню вновь.

Но для Луки все остальные голоса стихли и звучали фоном. Он узнавал и слушал только ее таинственное контральто[10].

  • А потом, охвачена истомой,
  • Я мечтать уселась на скамью:
  • Что ж нейдет он, дальний, незнакомый,
  • Тот один, которого люблю!
  • Мысли так отчетливо ложатся,
  • Словно тени листьев поутру.
  • Я хочу к кому-нибудь ласкаться,
  • Как ко мне ласкался кенгуру.

Лука затосковал. Какое-то игольчатое чувство царапало сердце. И от слова «ласкаться» стало душно.

«Почему они это поют, зачем?» – думал он.

Он представил, как Вета сидит на той скамье из песни. Скамья такая длинная, что уходит за горизонт. И Лука подходит к ней. Только, конечно, не совсем он. Не дурацкий Пшеничный с надоевшим всем дискантом, в детской жилетке и галстуке-бабочке на резинке. Нет. Кто-то высоченный и сильный, с красивым драматическим баритоном. А лучше – с басом-профундо[11]. Гудит ураганным ветром в дымоходе… Над таким не засмеешься, даже если он при всех себе компот на штаны прольет.

Позже, со всеми предосторожностями, он вы-яснил, что зовут ее Вета Головина, ей девятнадцать, готовится к поступлению в консерваторию и поет в церкви, на клиросе. Лука начал тайком и открыто ходить на репетиции камерного хо- ра и не пропускал ни одного их выступления.

А однажды в воскресенье даже пошел в храм. Он не видел Вету уже целую неделю и надеялся, что найдет ее там.

В нерешительности Лука стоял посреди церковного двора. На высоком старом дереве сидела большая черная птица и не моргая смотрела на Луку. Лука тихонько присвистнул ей. Птица тяжело оттолкнулась и улетела. Басовито зазвонили колокола.

Лука вошел в храм и растерялся еще больше. Начиналась вечерняя служба. Пахло горячим воском и ладаном. Дрожащий, но уверенный свет отражался в золотых окладах икон с печальными ликами.

Старик в черном, похожий на птицу в церковном дворе, наклонился к Луке и тихо сказал:

– В храм надо с простой головой входить.

Лука вздрогнул и поспешно стянул с головы капюшон.

С небольшого балкона напротив алтаря запели. Лука не видел певчих и изо всех сил пытался узнать голос Веты. Слова были ему незнакомы. Но Лука почему-то сразу узнал этот звук, у которого не было ни острых углов, ни пределов. Сердцевину этого звука пронизывал луч и уходил вверх.

Креститься Лука не умел, но неуклюже кланялся вместе со всеми прихожанами. Он думал о Вете, которая должна быть очень красивой в этом зыбком свечном свете, и вдруг вспомнил то слово – «ласкаться» – и смущенно обернулся, словно кто-то мог услышать его мысли.

Служба закончилась.

Вытягивая шею к балкону певчих, он переминался у большой иконы. Взгляд святого, не найдя в людях глубины, устремлялся сквозь храмовые двери, кованые ворота, пронизывал все слои, обернувшие город, планету, и стремился все дальше.

У Луки закружилась голова, и он поспешно вышел из церкви.

На нижней ветке старого дерева снова сидела черная птица. Мальчик протянул к ней руку, и ему показалось, что он смог дотронуться до ее жесткого оперения.

…Лука прошел по коридорам, заглянул в аудитории и концертный зал, но Веты нигде не было. Его поймала концертмейстер Фимочка и стала жаловаться на коварно исчезнувшие ноты. Лука догадывался, кто из пацанов подшутил над близорукой, рассеянной Фимочкой, но не выдал.

Спустя два часа классы снова опустели. Все собрались на генеральный прогон и запоздалый «разбор полетов».

Лука почти бежал по гулкому коридору. Он отобрал у Стаса Фимочкины ноты и на бегу листал их, проверяя, всё ли на месте.

– Эй, мальчик! – окликнул его низкий, бархатный голос. – Подойди, пожалуйста.

Лука застыл на месте. С листов, что он держал в руках, посы́пались черные нотные знаки.

Из-за двери аудитории выглядывала Вета и манила его обнаженной рукой. Лука вздернул подбородок и подошел.

Босая Вета в строгом платье-футляре беспомощно улыбнулась:

– Волосы в молнии застряли. Помоги, а?

Лука холодно глянул на ее льняные, рассыпанные по плечам волосы и зашел в аудиторию.

Вета, приподняв часть волос, повернулась к нему спиной. Расстегнутая до конца молния цепко держала длинную прядь.

Лука, дыша ребрами, бережно – по одному волоску – освободил прядку из железных зубцов. Вета наклонила голову и скрутила волосы в жгут.

– Ой как хорошо! Застегни, пожалуйста!

От ее шеи вниз, по выпуклым камешкам-позвонкам, ко впадинке над крестцом сбегал белый пушок. Смотреть на это не было никаких сил. Лука закрыл глаза и вслепую, одним движением застегнул молнию.

– Ай! Полегче! – воскликнула Вета и мягко рассмеялась. – Таких не берут в костюмеры!

Лука приподнялся на цыпочки и с независимым видом прислонился к стене.

– У вас альты [12] лажают, – равнодушно сказал он, не глядя на Вету.

Тонко изогнувшись, она надевала концертные туфли, оплетая щиколотки ремешками.

– Младенец, твоими устами глаголет истина! – в тон Луке ответила Вета, легонько щелкнула его по носу и вышла из аудитории.

Лука так и стоял на цыпочках, слушая, как бесстрастно стучат по коридору каблучки. Он почувствовал, что его ребра почему-то не раздвигаются от вздоха.

До «крепостного» концерта оставалась пара часов. Лука сидел в кабинете Гии Шалвовича и, баюкая в себе шторм, помогал паникующей Фимочке собрать ноты.

В кабинет вошла пожилая женщина в ветхой каракулевой шубке и пожелтевшей пуховой шали. Она робко напомнила Гии Шалвовичу о назначенной встрече и очень тихо о чем-то заговорила.

Лука не прислушивался к их разговору. Он глотал порывы соленого ветра и уворачивался от летящих в лицо кусков рваной парусины. Кто-то похожий на Миху кричал ему с верхушки сломанной мачты: «Булочкин! Потонем!»

Он очнулся от возмущенного вскрика.

– Да вы в своем ли уме, уважаемая?! – с грузинским акцентом замахал руками Гия Шалвович. – У нас концерт за концертом! Сегодня – для наших меценатов. Завтра – для людей, через два дня – для детей. Сочельник, уважаемая! Всем нужен хор.

Посетительница, сидевшая на краешке стула, вскочила и прижала к груди сухие ладошки.

– Конечно, конечно, – заволновалась она. – Простите. Я всё понимаю. Вы правы. Сейчас Рождество, детки ваши заняты. Я всё понимаю… – повторила она, взяла свою сумочку, уронив шаль, потом подняла ее и уронила сумочку.

– Ну хорошо, хорошо, – смягчился Гия Шалвович. – Позвоните мне в конце февраля, решим, что с вами делать.

Посетительница благодарно улыбнулась.

Когда она вышла, Фимочка грустно сказала:

– Как же все-таки неприглядна старость.

– Все там будем, Фима, – ответил Гия Шалвович, посмотрел в темное окно и добавил: – Хотя, конечно, не все туда доберутся.

Фимочка сменила тональность на мажорную:

– Всё же как хорошо, если бы наши ребятки у них в доме престарелых выступили. Связь поколений…

Гия Шалвович раздраженно прервал ее:

– Банальности вы говорите. Это Штирлиц больше всего на свете любил стариков и детей. А нам нужно и о хлебе насущном думать.

Лука извинился и выскочил в коридор. В холле он схватил свою куртку и выбежал на улицу. Едва различимая фигурка в каракулевой шубке медленно выходила из Отрадного тупика.

В освещенном фонарями воздухе летели острые снежные росчерки. Бешено хлестал ветер. Подошвы ботинок пристывали к раскаленной морозом мостовой.

Лука нагнал посетительницу и крикнул ей:

– Подождите!

Женщина обернулась и словно бы совсем не удивилась. Она так же, как и в кабинете, благодарно улыбнулась.

Лука натянул капюшон и сказал:

– Я могу у вас сегодня спеть.

Женщина чуть развернула его к свету фонаря.

– Разве у тебя не концерт вечером? – по-прежнему тихо спросила она.

– Нет, мне сегодня там петь не надо, – ответил Лука и понял, что не соврал.

– Что ж, – сказала женщина, – раз ты решил… Это отважно.

Она как будто знала намного больше, чем сказал ей Лука.

– Как тебя зовут?

Лука представился.

– А я Вера Николаевна. – Женщина протянула Луке свою тонкую руку.

Дом престарелых в Юдольном переулке прятался в глубине темного сквера. Когда-то распахнутый симметричными крыльями, его фасад окривел на левую сторону и опирался теперь на ремонтные «леса», как на костыль.

Лампы в главном холле горели через одну. Тишина была болезненной и словно бы застывшей. Путано бормотал радиоприемник, и в чьей-то комнате уныло посвистывала птица.

Вера Николаевна провела Луку в маленький зал с рядами полысевших плюшевых кресел. Была там и сцена, повторяющая изгибом скрипичную деку.

– Остатки былой роскоши, – с улыбкой сказала Вера Николаевна. – Да ты вверх, вверх погляди!

Лука поднял голову.

Прямо над сценой в потолок был встроен круглый витражный фонарь. На его выцветших стеклах подрагивали тени от деревьев.

– Ты пока готовься, а я сейчас всех позову. Тебе что-нибудь нужно?

– Спасибо, у меня всё с собой, – ответил Лука и коснулся рукой горла.

Рис.7 На живую нитку

Спустя полчаса коридор ожил, послышались шаги, заскрипели на ржавых петлях двери. Когда в зал начали входить и рассаживаться первые зрители, наряженные в старомодные платья и тронутые молью костюмы, у Луки зазвонил телефон.

До этого момента Лука был спокоен. Уверенность в том, что он поступает правильно, сделала его невесомым и оттого – несокрушимым.

– Да ты в своем ли уме, Пшеничный?! – кричал Гия Шалвович. – Ты понимаешь, что это конец? Тебя ни один хор в городе после такого не возьмет!

Трубку вырвала хормейстер Лидия Филипповна. Голос ее дирижировал так же, как и ее властные руки.

– Лука, сейчас же возвращайся. Ты уже не ребенок. Ты отвечаешь за всех. И мы за тебя отвечаем.

На заднем плане бушевал Гия Шалвович:

– Лида, скажи ему, что с такими вывертами он больше никогда! Нигде! Вообще никому!

Лука снова поднял голову к прозрачному куполу над головой:

– Лидия Филипповна, простите меня, пожалуйста, но мне на сцену пора.

Лука отключил телефон и посмотрел в зрительный зал.

Лица стариков были взволнованными.

Вера Николаевна объявила Луку, а потом растерянно шепнула ему:

– Я же не знаю, что ты будешь исполнять…

– Я тоже не знаю, Вера Николаевна, – также шепотом ответил Лука.

Она успокоенно кивнула и села в первый ряд.

Лука вышел в центр сцены. Все зааплодировали.

В летучей, легкой тишине Лука стоял на сцене и молчал. Старики благожелательно и застенчиво смотрели на него.

Лука улыбнулся им и начал:

  • Девушка пела в церковном хоре
  • О всех усталых в чужом краю,
  • О всех кораблях, ушедших в море,
  • О всех, забывших радость свою [13].

Оканчивая последнюю фразу первого куплета, Лука понял, что не сможет сейчас рассказать всем ни о «луче, что сияет на белом плече», ни о ее белом платье. Когда-нибудь, но не теперь. И он сразу вступил с третьего куплета:

  • И всем казалось, что радость будет,
  • Что в тихой заводи все корабли,
  • Что на чужбине усталые люди
  • Светлую жизнь себе обрели.

Все механизмы, отлаженные техникой и знаниями, работали четко и плавно. Но появилось что-то еще. Голос словно заострился и стал совсем простым.

Лука заметил, как в зале посветлело. На стекла витражного купола опускались большие хлопья снега.

И Лука запел:

  • Скажи мне, Господи, кончину мою
  •                                          и число дней моих…[14]

Этот псалом они исполняли лишь однажды. Медоносов-младший попросил «этого» при нем больше не петь.

Не разделенные на несколько голосов, слова звучали беззащитно, хрупко. И не было никакого кощунства или недоброй насмешки в том, что звучали они здесь. Среди этих одиноких стариков, таких нарядных и растроганных.

На словах «не будь безмолвен к слезам моим, ибо странник я у Тебя» Вера Николаевна закрыла руками лицо и заплакала…

Голос Луки вдруг сорвался, просипел, будто патефонная игла спрыгнула с дорожки и с неприятным скрипом съехала к краю пластинки.

За окнами летел снег – так медленно, словно ему совсем не хотелось касаться земли. Лука замолчал. Старики подались вперед, точно хотели помочь ему справиться со сложной музыкальной фразой, поддержать его. Он поклонился, поправил дыхание и впервые за весь концерт объявил:

– «Капитан Белый Снег» [15]. Исполняет Лука Пшеничный.

Слушатели заулыбались и захлопали. Безо всякого напряжения и страха Лука начал выводить звук так, как пишут письмо на чистом листе бумаге.

  • Капитан Белый Снег, Капитан Жар Огня,
  • Без тебя мне не петь и любить не с руки.
  • Как затопленный храм в середине реки,
  • Я держусь на краю, Капитан Белый Снег.
  • То ли шорох в ночи, то ли крик пустоты,
  • То ли просто привет от того, что в груди.
  • Ты все шутишь со мной, погоди, не шути,
  • Без тебя мне кранты, Капитан Белый Снег.

Пригнувшись, точно опоздавший на киносеанс зритель, в зал прокралась девчонка в костюме арапчонка, в шальварах и бирюзово-красном тюрбане. Лицо у девчонки лоснилось от черного грима. Она тихонько села рядом с Верой Николаевной, приложила палец к губам и тут же хихикнула. Лука строго посмотрел на нее и допел:

  • Мы знакомы сто лет, нет нужды тратить слов,
  • Хоть приснись мне во сне, хоть звездой подмигни,
  • Будет проще вдвоем в эти странные дни.
  • Это всё. Жду. Приём. Капитан Белый Снег.

Так долго ему не аплодировали, наверное, никогда.

Со второго ряда поднялась старушка в старинном, расшитом звездами вечернем платье. Она взошла на сцену и твердыми от артрита пальцами вдела в петличку на рубашке Луки красный цветок герани. Кто-то крикнул ей со смехом: «Каспаровна, что ж ты цветы казенные портишь?» Старушка погладила Луку по голове и вытерла себе глаза трясущейся рукой.

Следом за ней на сцену вышел высокий старик в свитере со спущенными петлями и обеими своими стальными ладонями затряс Луке руку.

– Серебряков, – представился он. – Очень, очень рад. Не знаю, как тебя по отчеству…

– Петрович, – подсказал Лука.

– Лука Петрович, позволь подарить тебе… – Старик охлопал себя по карманам и груди, потом снял с запястья тяжелые командирские часы. – Не обидь старика!

Лука смутился, но взял часы и сжал их в кулаке.

И все начали подходить к нему, говорить добрые слова, что-то желать, о чем-то рассказывать…

Вера Николаевна подвела к нему девчонку-арапчонка.

– Вот, Лука, знакомься. Это Валюша, наш любимый волонтер.

Валя приподняла свой сползающий на глаза тюрбан.

– По какому случаю ты у нас такой мавр? – спросила у нее Вера Николаевна.

– Колядовать ходили, – ответила Валя и размазала краску на щеке.

…Провожать Луку на крыльцо вышли все. Вера Николаевна, кутаясь в шаль, обняла его и что-то сказала, но Лука не расслышал.

С посеребренного неба падали и падали белые хлопья.

На крыльцо выбежала Валя, из-под ее пуховика смешно торчали яркие шальвары.

– Эй, Капитан Белый Снег! – окликнула она Луку и снова поправила тюрбан. – У меня тоже для тебя подарок есть. Руку протяни.

Лука протянул.

Валя высыпала ему в ладонь горсть стеклянного бисера.

– От костюма отлетело, – простодушно объяснила Валя. – Ты в центр?

Лука кивнул.

– Вместе пойдем? – спросила Валя и потерла свой сажевый нос. Нос стал розовым и заблестел.

– Пойдем, – ответил Лука и ссыпал бисер в нагрудный карман.

Пассажирка

Рис.8 На живую нитку
Рис.9 На живую нитку
Рис.10 На живую нитку

Простуженно затрещала рация на столе. За стеной громыхнул состав. Толстобокой железной гусеницей он полз по рельсам, отрезая эту сторожку от всего остального мира.

Женька открыла глаза, пошевелила пальцами ног в грубых шерстяных носках и поднялась с кровати. Тяжело ступая, она подошла к висящему на стене цветному календарю и отвернула прошедший месяц. Краешек синего моря и кусты бугенвиллии сменил сонный бульвар с влажной от летнего дождя брусчаткой.

Женя набрала из-под крана пригоршню ледяной воды и жадно выпила. Поглядывая на часы, она поставила на огонь кофейник в черных подпалинах, намазала маслом рваный кусок булки, подумала и соскребла масло обратно в масленку.

Отпивая горькими глотками кофе, Женька взглянула в замороженное окно. Она уже давно ничего там не видела. Ни расшатанная изгородь, ни железнодорожная насыпь, подпирающая плохо прорисованное небо, не попадали в поле ее зрения.

О тонкие стены сторожки нехотя ударялся ветер, и они дрожали, вызывая у Жени досаду. Будто ее позабыли включить в это счастливое движение снежинок, воздушных масс и антициклонов, приговорив к валкому ритму нескладного тела.

Женька застегнула тесную юбку и, неловко выворачивая руки, натянула материн форменный пиджак с разномастными пуговицами. Не глядя в зеркало, она подобрала заколкой волосы, набросила пальто, сунула ноги в валенки и вышла за дверь.

Рельсы на насыпи завибрировали, послышался звук приближающегося поезда. Женька встала у вздыбленного шлагбаума и, как учила мать, подняла свернутый желтый флажок.

Упругий вихрь от скорого пассажирского возмутил снежную крупку, ударил в лицо и полетел дальше, теряя силы в мерзлой степи. Женька затаила дыхание: вот сейчас, сейчас… Стремительно мелькающая лента состава обычно цеплялась за полы ее горбатого пальто и тащила Женьку за собой, роняя на каждом полустанке и подхватывая вновь. И лишь когда звук поезда исчезал совсем, Женька разлепляла ресницы, вдыхала плотный, пахнущий креозотом воздух и отправлялась назад в свою сторожку.

Но скорый пассажирский вдруг затормозил с протяжным стоном. Пахнуло густым теплом. Мельтешение упорядочилось. За окном спального вагона, на столике, накрытом белой скатертью, теперь видны были стаканы в железных подстаканниках. Из них праздно торчали чайные ложки, и от этого во рту у Женьки стало сладко, как от рафинада, подтаявшего в горячем чае.

Услышав голоса, она заметила, что в середине состава открылась дверь тамбура и с подножки на землю спрыгнул проводник. За ним осторожно спустился полный низкорослый человек в железнодорожной шинели. Оба они, задрав головы, протягивали вверх руки, словно уговаривая выйти кого-то еще. Человек в шинели даже топнул ногой.

Звук голосов застывал в холодном воздухе, и слов было не разобрать. Наконец проводник заметил Женьку и начал махать ей так, словно она стояла на другом берегу реки.

Пока она, спотыкаясь и съезжая одной ногой с насыпи, брела к открытой двери, из тамбура показался рукав ворсистого пальто «в елочку». Из рукава вынырнула узкая девичья ладонь, коснулась поручня и тотчас спряталась обратно. Когда Женька подошла, рядом с проводником и человеком в шинели уже стояла высокая взрослая девушка в мужском пальто и пушистой шапочке.

– Да как же я сойду, если я сойти никак не могу! Да поймите же вы! – громко сказала она начальнику состава и рассеянно поправила воротник его шинели.

Начальник состава и проводник заговорили в один голос. Слова вырывались из их ртов облачками пара.

Девушка рассмеялась:

– Да кто же мог такое требовать? Они ведь меня совсем не знают!

Видимо, это было продолжением какого-то спора, начатого еще в вагоне. Женька застенчиво остановилась в нескольких шагах от них. За все годы, что она жила с матерью на этом переезде, ни одного пассажира с поезда еще не ссаживали, и необходимые на такой случай инструкции мать ей не оставила.

– Уважаемая! – кивнул ей начальник поезда, протяжно высморкался в носовой платок и внимательно его осмотрел. – Подойдите сюда! Как вас звать? – спросил он дежурную.

– Женя… Евгения Паллна, – тихо ответила та.

– Голубушка, прими гражданку. Вот рапорт, вызовешь полицию, дальше как полагается. Рация у тебя работает?

– Вот именно, рация! – вмешалась «гражданка». – Нужно срочно сообщить в ваше управление, что вы очень не любите своих пассажиров!

Девушка в мужском пальто вытащила из кармана медный портсигар с продавленной крышкой, достала сигарету и сунула ее в уголок рта. Проводник, молодой парень с неряшливой бородой, не сводя с девушки глаз, суетливо захлопал себя по бедрам и груди. Начальник состава ловко вынул из глубин шинели коробок спичек и поднес пассажирке огонь. Не затягиваясь, она выдохнула густой дым и ласково посмотрела на Женю.

Догорев, спичка обожгла пальцы начальника поезда. Он вздрогнул, затряс рукой, посмотрел на часы и взмолился:

– Голубчики, я погиб! Опоздание семь минут! Анна Евгеньевна, спасай! – Он неумело подмигнул Женьке и сунул ей под мышку исписанные листы с железнодорожным штампом.

1 Ди́скант – высокий детский певческий голос.
2 Здесь и далее Лука слышит «Песню бродячего певца» из к/ф «Человек-амфибия» (муз. А. Петрова, стихи Ю. Друниной).
3 Одна из самых красивых духовных хоровых миниатюр, написанных В. А. Моцартом на слова католической молитвы «Ave verum corpus» («Радуйся, истинное Тело…», лат.), исполняется во время Причастия.
4 «Истек водой и кровью» (лат.).
5 Имеется в виду вокальная опора, или искусство певческого дыхания.
6 Л и р т е́ н о р – лирико-драматический тенор.
7 Ф и л и р о́ в к а – обозначение равномерного, долго выдержанного звука.
8 Л е л ь – персонаж оперы Н. А. Римского-Корсакова «Снегурочка».
9 Здесь и далее строки из песни С. Екимова на стихи Н. Гумилёва «Кенгуру (Утро девушки)».
10 К о н т р а́ л ь т о – самый низкий женский певческий голос.
11 Бас-профу́ндо – самый низкий мужской голос.
12 А л ь т – низкий женский (или детский) голос.
13 Лука исполняет песню на стихи А. Блока «Девушка пела в церковном хоре…».
14 Библия. Псалтырь. Псалом 38.
15 Песня Б. Гребенщикова.
Teleserial Book