Читать онлайн Колыбельная белых пираний бесплатно

Екатерина Ру

Колыбельная белых пираний

* * *

И Бог наделил вас плавниками и позволил вам свободно передвигаться.

Св. Антоний Падуанский. Проповедь рыбам

Трогает жизнь, везде достает.

Гончаров И. А. Обломов

Там, в глубине

– Мама, у Артура снова режутся зубы. Треугольные пираньевые зубы.

Мама с силой сжимает руку Луиса, тянет за собой сквозь пыльную горячую улицу.

– Перестань, Луис, хватит. Никакого Артура нет.

– Он есть. Он там, в глубине меня.

– Тебе это кажется.

– Мне не кажется, он правда есть. Вокруг него темно, и он ничего не видит. Но он может выбраться наружу. Он постоянно пытается выбраться.

Мама замедляет шаг. Тяжело вздыхает, щурясь от воспаленного предвечернего солнца.

– Боже мой, когда это прекратится! Слушай, сейчас, у доны Элизы, сиди тихо. И не смей говорить про Артура, не позорь меня, ты понял?!

Луис кивает и дальше идет молча. Он слышит в своей внутренней темноте тихие всплески воды и втягивает голову в плечи.

У доны Элизы старый дом, наполненный густым сонным воздухом. Из глубины коридора играет радио; тяжело и знойно жужжат мухи. На пороге кухни неподвижно лежат две собаки, будто придавленные жарой.

Сама дона Элиза высокая, сухая и как будто немного погнутая влево. Чем-то похожая на горелую спичку. А глаза кофейные, теплые.

– Детка, хочешь поиграть с ребятами, пока мы с твоей мамой разговариваем? – ласково говорит она и показывает в сторону двора. – Там мои внуки и их друзья.

Луис смотрит в открытое окно и видит резвящихся детей. Идти к ним совсем не хочется. Луис уже почти год не играет с другими детьми. Почти год назад соседские ребята столкнули его с причала. Прежде чем уйти под воду, Луис налетел зубами на ржавый бок опрокинутой лодки. Затем долго барахтался в буроватой вязкой толще, и зубы один за другим выплывали изо рта, вытягивая за собой длинные кроваво-красные ленты. Ребята все это время стояли на причале и смеялись. Тогда внутри Луиса и появился Артур. Артур – это почти такой же мальчик, как Луис. Только зубы у него как у пираньи. Артур сидит очень глубоко, но иногда хочет выплыть на поверхность и впиться зубами поочередно во всех, кто его окружает. Вырвать по кусочкам мясо, раскусить жилы и кости. Но Луис его удерживает – в слепой глубине себя, в темноте своей головы. Артур ничего не видит, только бессмысленно дергается и сжимает челюстями пустоту.

– Давай, Луис, иди, не мешай! – сердито говорит мама. – Нам с доной Элизой нужно обсудить дела.

Луис снова вжимает голову в плечи и послушно идет во двор.

Наверху все сильнее взбухает предвечернее солнце. Льется с неба раскаленно-липкими лучами.

Ребята, замерев, оборачиваются, с любопытством смотрят на пришедшего незнакомца. Назад дороги нет, приходится представиться:

– Я Луис… Я пришел с мамой к доне Элизе.

Луису не по себе. Ему хочется провалиться сквозь пыльную растрескавшуюся землю. Сердце отчаянно стучит в груди тяжелой мягкой кувалдой. Но ребята оказываются дружелюбными – не то что соседские. Не обзывают, не усмехаются в ответ, не смотрят презрительно. И сразу берут его в игру.

– Иди к нам, Луис! – говорит веснушчатый толстый мальчик. – Я внук доны Элизы, Жоакин. А вот Ана, моя сестра, вот Карлос, Жулия, Матеус, Лаура.

И Луис идет, вливается в игру, в густой жизнерадостный гул. В этом гуле он словно плывет на маленькой лодке, беззаботно кружится по непроницаемой водной глади. Шум обволакивает его мягким ласковым коконом, в котором он чувствует себя защищенным от затаившейся неизвестности. От невнятной напряженной реальности, неизменно поджидающей его в тишине. Смятение как будто немного отступает.

Впрочем, ненадолго.

– Море волнуется раз, – считает кто-то из ребят. – Море волнуется два.

Но Луису представляется не море, а мутная кофейно-бурая река.

– Луис, у тебя глаза красные, – вдруг говорит маленькая Ана, внучка доны Элизы. – Может, песок попал?

Луис трет глаза, но песка не чувствует. А мысленная лодка внезапно как будто начинает раскачиваться, грозясь выкинуть Луиса в воду. Внутри головы снова появляются шевеления Артура. Страх всплескивается вязкой волной, обволакивает нутро холодными скользкими водорослями. Луис старается улыбаться, смотреть на веселые лица вокруг. Столкнуть Артура обратно в слепую глубину.

После «моря» играют в жмурки. Луису завязывают глаза, и от него все со смехом разбегаются. Ему довольно быстро удается кого-то отловить: теперь главное – опознать пойманного на ощупь. Это несложно. Хрупкая ключица, мелкие воздушные кудряшки, персиковая мягкость щеки. И горячее карамельное дыхание с затаенным смехом. Это маленькая Ана.

– Угадал! Давай еще раз.

Луис вновь кого-то ловит. Еще быстрее, чем в первый раз. Он медленно проводит рукой по лицу пойманного и в ошеломлении замирает. Прямо под сердцем ныряет тяжелый горячий ужас. Выныривает в легкие, снова устремляется куда-то в подсердечную зону и откатывается дальше, в глубину тела. Луис узнает на ощупь собственные черты. Собственный покатый лоб, косой выпуклый шрам на левой брови, заостренный кончик носа. Он ощущает даже знакомый кисло-соленый запах кровяной корочки на плече.

Но нет. Рот не его. Выступающая нижняя челюсть, частокол клиновидных острых зубов. Улыбка не его. Это даже не улыбка, нет, а ледяной пираньевый оскал.

– Луис, нам пора! – слышится мамин голос, и пойманный мальчик тут же ускользает из-под его ладони.

– Пока, Луис! – говорят вокруг. – Приходи еще!

Луис судорожно срывает повязку, но по-прежнему ничего не видит: глаза тонут в абсолютной темноте.

– Луис?

Проходит пара секунд, и в эту темноту остро врезаются крики. Смешиваются с оглушительно сочным хрустом и влажным чавканьем где-то совсем рядом. Невыносимо близко. Луис ничего не может сделать. Он бессмысленно вертится, вытягивает руки, все больше проваливаясь в чужую слепую глубину.

Диагноз

Больничная тишина неподвижная и тугая. Только справа, в двух метрах от Веры, изредка капает сломанный кран. Словно выдавливает из себя скупые больничные слезы. Слитые воедино остатки общей, совокупной боли. Основная боль уже как будто вся вытекла, осталось совсем чуть-чуть, последние капли. Больничные слезы гулко ударяются о дно раковины и исчезают в никуда.

Вера лежит на боку, вглядываясь в ночь за окном, в знакомые очертания спящей стеклобетонной плоти, обступившей больничный двор. Слева неврологический корпус, справа – административно-хозяйственный. А чуть дальше морг, но его не видно. Вера чувствует себя изможденным, расхлябанным куском материи, нелепой конструкцией в совершенно не рабочем состоянии. Возможно, даже набором отдельных, уже не скрепленных друг с другом деталей. Небрежно разобранным человеческим механизмом. Надо бы хоть немного подремать, устало думает она и закрывает глаза. Но подремать не получается. Темное больничное пространство тут же подползает под пульсирующие Верины веки. Тревожный полусекундный образ затопленных Амазонкой тропиков где-то на подступах ко сну, и, дернувшись всем телом, Вера снова выныривает на поверхность сознания. И снова больничные стены, снова густо-черное ночное небо за окном и неподвижные вечные корпуса. Дежурство, затишье, капающий кран.

Пора завязывать с буфетным кофе. Да и вообще с такой жизнью. Со всем этим. С больницей. Должна же она когда-нибудь меня отпустить. Вот только уходить от нее некуда – разве что прямиком в ту самую мутную воду.

Борьба с неумолимым ежеминутным пробуждением длится мучительно долго. И каждый раз, всплывая из вод Амазонки, Вера вздрагивает на своей жесткой кушетке, словно пойманная рыба на дне лодки. Жадно хватает ртом больничный воздух. Зачем-то подносит руки к горлу – резко, почти что с рефлекторной быстротой. Словно ожидая нащупать окровавленные жабры. И обнаруживает каждый раз вспотевшую тонкую шею с прилипшими прядями волос.

Лишь к рассвету Вера наконец погружается в сон – тяжелый и затхлый, как несвежее полотенце. Ей в тысячный раз снится, что она в Манаусе, как будто ради какой-то урологической конференции.

Вере во сне нестерпимо жарко. От плотного банного воздуха, пропитанного мясным душком, внутри как будто что-то расклеивается, распадается на части.

Из ресторанной террасы тянется запах жареной пиканьи, смешивается с запахом сгнившего где-то на жаре мусора. В нескольких метрах, у входа во внутреннее помещение ресторана, стоят Игорь Николаевич, главврач Вериной больницы, Константин Валерьевич, завотделением, и еще какие-то врачи, которых Вера однажды видела в Москве, на конгрессе Российского общества урологов (единственном, который она посетила). Все они слегка слоятся в раскаленном мареве. То и дело открыв ают дверь, оценивающе разглядывая ресторанное нутро. Так продолжается до тех пор, пока к ним не выходит очень полная женщина, вся усыпанная крупными, похожими на раздавленные хлебные комочки веснушками, и не хлопает дверью у них перед носом. Все-таки внутри работает кондиционер, и прохлада не должна зря утекать из помещения.

– Тут сауна, а там дубак, – говорит Константин Валерьевич. – И что делать?

Внезапно Вера вглядывается сквозь ресторанное окно. Туда, где сидят посетители. И где среди посетителей сидит он. Вера чувствует, как ее обдает новой, очень густой волной жара. Мясного клейковатого пекла. И тут же понимает, что этот липкий алый жар исходит вовсе не от террасы, а изнутри, из собственной тревожно стучащей сердцевины.

С того самого случая прошло семнадцать лет, и теперь ему, наверное, тридцать с лишним. Как и Вере. Но лицо так и осталось каким-то детским. Он чем-то похож на пухлявого мультяшного ангелочка – из тех, что обычно изображают на открытках. Все те же пшеничные волосы. Те же молочно-голубые, чуть воспаленные глаза. Вера отчетливо видит их даже на расстоянии нескольких метров. Вот он кому-то улыбается – видимо, сидящей напротив женщине с малиновыми прядями. И улыбка та же – лучистая, простодушная.

«Не может быть, – с изумлением думает Вера. – Он все-таки выжил. Причем ни одного шрама. Но так бывает. Видимо, лицо тогда не пострадало. Ведь такое возможно? Возможно всякое».

В чудесных возможностях медицины Вера уже давно сомневается. Но вот в простые, не медицинские чудеса по-прежнему верит. Хочет верить.

– Вера, пойдемте дальше, нам тут не рады! – возникает голос Константина Валерьевича.

– Сейчас, – отвечает Вера, машинально поднося ладонь к груди. К горячему, сально разбухающему сердцу.

– Не переживайте вы так, – говорит Игорь Николаевич словно с другого берега темной реки.

В следующем моменте сна Вера и правда видит себя на темной реке. Точнее, среди затопленного тропического леса, в окружении непроницаемых древесно-лиственных стен. Все то время, что оказалось между этими моментами, словно потонуло в раскаленном липком тумане.

Главврач и завотделением сидят тут же, в лодке. Нанизывают кусочки сырого куриного филе на рыболовные крючки, перешучиваются с гидом, смуглым поджарым парнем, который очень похож на Эдика – медбрата, умершего пару лет назад от цирроза печени.

Вера все еще как будто истекает внутренним сальным жаром и не принимает участия ни в беседе, ни в рыбалке. Ей хочется неотрывно смотреть на сумрачную, затаившуюся в себе воду. «Значит, вот почему я его больше ни разу не видела, – говорит она себе. – Вовсе не потому, что он погиб. Просто он тогда уехал. Далеко уехал. Вот и все объяснение».

Но что-то никак не складывается до конца в голове. Словно какая-то часть Веры тихонько подсказывает, что это все не наяву, не по-настоящему.

Игорь Николаевич и Константин Валерьевич выдергивают из водной мути пираний почти одновременно, под энергичные аплодисменты гида. Две маленькие зубастые рыбешки шлепаются на дно лодки и принимаются отчаянно трепыхаться. Категорически отказываются верить, что пришел конец. Вера вздрагивает и устремляет на пираний тревожный сосредоточенный взгляд. Словно все видимое пространство уплотняется, концентрируется вокруг этих несчастных рыбешек.

– Но ведь… они белого цвета? Почему они белые? Они разве должны быть такими?

Все трое резко поворачиваются к Вере. Она повторяет свой вопрос и выжидательно, почти умоляюще смотрит на гида. Тот что-то растерянно и неуклюже шутит про рыбий расизм.

– Вера, это вы белого цвета… – обеспокоенно щурится главврач.

– Ага, – соглашается Константин Валерьевич. – Вы очень бледная. Я бы даже сказал белая, словно снежком припорошенная. Вы вообще нормально себя чувствуете?

Вере кажется, будто язык и горло постепенно покрываются сухой шершавой коркой. Надо что-то ответить. Успокоить их. Не портить рыбалку. Надо забыть на время про него.

С большим трудом она сглатывает вязкий комочек слюны. И медленно выдыхает.

– Да, со мной все нормально. Просто, может, отпустим их? Пока не поздно.

Телефонный звонок резко выдергивает Веру из сна, затягивает обратно в больничную реальность. Корпуса за окном еще спят, но фонарный неживой свет уже разбавлен живым, предутренним. Небесная темнота начинает таять, сквозь нее уже прорастает нечто рассветно-сукровичное. Назревает еще один больной день.

– Слушаю.

– Вера Валентиновна, тут индивидуума принесло самотеком, двадцать восемь лет, – раздается в телефоне голос Любы из регистратуры. Трескучий и бодрый, как у тамады. Даже в такой час.

Вере по-прежнему невыносимо жарко, правда, теперь уже не от густого тропического зноя, а от колючего пледа, который она зачем-то натянула во сне до самого подбородка.

– Хорошо, сейчас буду.

– Там у него, говорит, увеличение левой половины мошонки, болезненность, все такое, температура тридцать восемь и семь. Причем, говорит, уже два дня назад заболел, но вот только сейчас, видите ли, решил…

– Разберемся, пусть поднимается.

Вера нажимает отбой. Она всегда старается свести разговор с Любой к минимуму. А сейчас это просто необходимо, иначе боль в черепе от дурного сна станет совсем невыносимой.

Новый больной день, мысленно повторяет Вера, откидывая плед и сбрасывая босые ноги на холодный линолеумный пол.

Коридорный свет больно бьет по глазам. Ярко-желтый, густой, бесперебойно льющийся с потолка днем и ночью и оттого словно перекипевший. Воздух почти как в Манаусе – душный и липкий, только еще насквозь пропитанный лекарствами и чужой безысходностью.

Нужно спуститься на третий этаж. Проплывая сквозь ярко освещенные коридоры, Вера каждый раз неизбежно думает о тех, кто сейчас по ту сторону дверей. Машинально, по привычке. По секунде о каждом. Мысль затекает под дверь и тут же уносится дальше.

Вот здесь Геннадий Яковлевич, семьдесят девять лет. Ему сегодня удалили опухоль лоханки правой почки. До семидесяти пяти он проработал учителем алгебры и геометрии в средней школе. Вера представляет, как он говорил на уроках. Мягко и бархатисто, никогда не пытаясь перекричать несмолкаемый гул класса. После каждого урока аккуратно складывал в стопочку тетради с мемами на обложках, а на большой перемене заваривал чай в синей кружке с отколотым краем и надписью «Любимому мужу». Или «Дорогому Геночке». А потом его вежливо попросили уйти на заслуженную пенсию, и он ушел. Скрепя сердце, но ушел. По субботам он ходил с женой Кирой на концерты в ДК на Ленинской улице. Только ради Киры: Геннадий Яковлевич не любил всякую самодеятельность. По воскресеньям отправлялись за покупками. В супермаркет «Заря», на углу, рядом с бывшей прачечной. Геннадий Яковлевич посмеивался над привычкой жены Киры покупать продукты только по скидочке, даже если не нужно, даже если срок годности истекает. Потом жена Кира внезапно умерла от инсульта, а он все равно зачем-то продолжал ходить в ДК один. И сам, незаметно для себя, стал покупать все только по желтым ценникам: и пластилиновые сыры, и водянистые кислые помидоры, и отливающую влажным жиром серую колбасу, которую затем скармливал дворовым собакам. По вечерам он засыпал под юмористические передачи – совсем несмешные, но такие убаюкивающие, теплые, молочно-томленые. (Их почему-то любила жена Кира.) А потом внезапно у Геннадия Яковлевича окрасилась кровью моча. Иногда стали отходить червеобразные кровяные сгустки. Тотальная гематурия, полное растворение желтого цвета в спелой ягодной красноте. «Из меня словно мясные помои сочатся», – подумал он вслух на первом приеме, с растерянным, остолбенелым стыдом глядя в окно. И еще появилась боль в пояснице справа. Боль уже не пройдет никогда, даже если кровяных червяков больше не будет. И его мягонькой светлой душе до конца дней придется томиться в болезненной телесной темени, до краев наполненной водянистыми красными помоями.

А вот Снежана, сорок один год, два большущих лигатурных камня в мочевом пузыре. Ждет свою завтрашнюю цистолитотрипсию. Или не ждет. Скорее всего, она уже не ждет ничего. Упирается бессонными стеклянными глазами в больничную стенку, изученную вдоль и поперек за несколько часов. На этой стенке, среди трещин и шершавых корочек воспаленной розоватой краски поселилось все ее немое отчаяние. Снежана всегда хотела стать матерью. Хотела, чтобы кто-то живой, солнечный, со сладковато-теплым запахом растопил ее одиночество. Чтобы этот кто-то полностью от нее зависел. И не ушел внезапно, как двое бывших мужей. Но матерью Снежана так и не стала. И уже никогда не станет. Не потому что возраст или отсутствие претендентов на отцовство, а потому что больше нет матки. Уже почти год как нет. Раньше была с миомой, а теперь нет никакой. Так разве имеет хоть какое-то значение, что та самая операция годичной давности прошла не очень удачно, что был ранен и ушит мочевой пузырь и что теперь в ушитом мочевом пузыре возникли эти несчастные камни? Разве та самая операция могла в принципе пройти удачно? И разве не плевать ей на какие-то камушки, затаившиеся в ее бессмысленном теле? Уже почти год Снежана чувствует себя выскобленной скорлупой с жалкими усохшими остатками мякоти. Почти год в ее квартире смеется, спорит и плачет только телевизор. И, наверное, она стерпела бы и боль внизу живота, и участившееся мочеиспускание с примесью крови. Если бы сердобольная соседка, приносившая ей продукты, не вызвала врача, Снежана так бы и пролежала еще много лет, совершенно неподвижно, под непрерывно горящей люстрой, все глубже проваливаясь во внутреннюю бугристо-бордовую пустоту. Темнея и усыхая снаружи, словно оставленный на солнце фрукт.

А вот еще один фрукт. С ней в палате лежит шестидесятилетняя Александра Павловна со стрессовым недержанием мочи. Сквозь ее тревожный, дерганый сон прорываются мысли об утренней операции TVT-O. И о последующих днях. Как скоро она сможет вернуться к работе? Александра Павловна всю жизнь проработала медсестрой в педиатрическом отделении, всю жизнь безостановочно бегала, была всем нужной. А сейчас ее тело бесполезно лежит и подтекает, как мягкий гниловатый банан. Ей кажется – еще чуть-чуть, и кожа начнет покрываться темными пятнами гнили. Нужно срочно вставать, думается Александре Павловне сквозь сон, срочно бежать на работу. Не оставлять там одну Галину Витальевну и всех остальных. Нужно срочно жить, суетиться, не загнивать в липкой лужице собственного бездействия. И Александра Павловна просыпается окончательно? и широко открывает в палатный полумрак беспокойные глаза, густо обведенные синевой и похожие на засыхающие чернильницы.

Или вот дальше по коридору – Никита, всего-то девятнадцать лет. Появился здесь с разрывом почки. Всего лишь пытался достать с дерева кота – по просьбе соседки тети Юли. И просто сорвался, просто неудачно свалился на край скамейки. Лежал потом несколько минут на земле в липком холодном поту, смотрел в обморочно-голубую небесную гладь. Смотрел на пугливую и в то же время любопытную морду кота среди густой листвы, насквозь пропитанной солнечным светом. Смотрел куда-то дальше, на недостроенные высотки, на котлованы, на прошлую и будущую весеннюю грязь у автобусной остановки и в набитом автобусе, на прилавок продуктового магазина, где работает грузчиком; на внутренности складского помещения, пропахшего прогорклым подсолнечным маслом; на собственный подъезд, наполненный острым прелым теплом. Думал о том, что через два дня собирался ехать в Москву. Не за чем-то конкретным и не к кому-то в гости. А просто в Москву. Чтобы сменить котлованы, автобусную грязь и запах прогорклого масла на что-то иное. Попытаться сменить.

Все эти люди существовали отдельно друг от друга, каждый со своей маленькой индивидуальной болью. А потом вдруг боль у каждого стала чуть сильнее – и вот они объединились этой больницей. Вера, конечно, сейчас не помнит точно, как кого зовут. И не знает наверняка, откуда, из каких конкретно глубин проросли их боли. Но разве это важно? Все они похожи, все бесконечно повторяются, возвращаются в разных телах и с разными именами в непрерывном болезненном круговороте. Для Веры все они давно слились в сплошной поток чужой боли. Но чужая боль от этого не стала для Веры далекой, не превратилась во что-то рабоче-будничное, прохладное. Спустя годы мучительная изнанка чужих жизней все еще отзывается глубоко внутри Веры. Просто к ней, как и ко всему, можно почти привыкнуть.

Но сейчас, выходя на пустынную больничную лестницу, Вера внезапно чувствует, как за ребрами сжимается тонкий щекотный сквозняк. Хотя тяжелый жар из тропического сна все еще как будто преследует ее, обволакивает духотой. Жар тянется вдоль ступенек и сально блестящих стен, но внутри Веры возникает чтото неумолимо промозглое, холодящее. Она уже смутно догадывается, что значит этот внутренний сквознячок. Догадывается чутьем, но пока не хочет осмыслить. Оттягивает момент неизбежности до последнего.

Нужно просто идти. Просто спуститься в приемную. И провести обычный осмотр. А там уже будет видно.

Когда она пересекает лестничную площадку третьего этажа, переступает через обколотые плиточные квадраты, залитые желтушным светом, и проходит в коридор, сквознячок уже превращается в полноценный скользкий холод. Будто в теплоту Вериной крови пролилось несколько литров подтаявшего желе.

Люба сказала, что ему двадцать восемь лет… Всего двадцать восемь. Что же там может быть такого? Скорее всего, просто эпидидимоорхит. Тогда почему?.. Может, мне все кажется? Мало ли, от переутомления.

Но Вера знает, что ей не кажется. И еще даже до поворота, даже до того, как она видит ожидающего у двери приемной больного, в голове у нее начинает серебристо звенеть колыбельная. Переливаться тихими, но настойчивыми колокольчиками. А когда больной наконец появляется в ее поле зрения, мелодия звучит уже на всю свою невыносимую, оглушительную громкость. Мелодия крошечных пираний, ожидающих трапезы.

– Здравствуйте. Извините, я… – начинает говорить больной, поднимаясь с места при виде Веры. И не договаривает, наверное, что-то почувствовав в Верином взгляде.

Он стоит уже в метре и растерянно смотрит. На нем треники с отвисшими коленками и растянутая футболка белого цвета. И сам он весь белый, крупный, очень рыхлый, будто вылепленный из огромного куска пломбира – растопленного и замороженного заново. В глазах жарко мельтешит температурный блеск. На лбу и висках проступают крупные капли пота – словно росинки жира. Скатываются по розовым веснушкам щек. От неловкости он на секунду отворачивается, и под задравшейся на пояснице футболкой Вера видит кусок белой кожи с бархатистой россыпью родинок.

В этот момент она чувствует, будто в ее собственной спине, прямо под кожей, что-то тонко и больно натягивается.

Она на пояснице. Меланома. Воспаление яичка тут ни при чем.

– Проходите, – говорит Вера, открывая дверь в приемную.

– Извините, просто у меня…

– Да-да, я в курсе. Проходите.

Не поднимая больше на Веру глаз, он заходит внутрь. Проносит мимо свое воспаленное тело – тяжелое и влажное. Тело-мочалка, пропитанное мыльной пеной.

И Вера не знает, что будет ему говорить. Она знает лишь одно: что бы она ни сделала и ни сказала, он все равно уже не жилец на этом свете.

Не время жить

Чужая боль давно живет в Вере. В какой-то момент она словно раз и навсегда поселилась внутри Вериного тела, пробила себе дорогу среди прочих ощущений и с тех пор постепенно разрастается, разбухает, словно мокрая бумага. Иногда кажется, что еще чуть-чуть – и она целиком заполнит собой внутреннее пространство.

Впервые Вера стала свидетельницей чужой боли в семь лет.

Мама везла ее на день рождения к подруге Ясе. В автобусе было тепло; по-будничному и почти приятно пахло бензином. Только изредка кто-то двигал оконное стекло, и тогда в салон плескало чем-то сырым и несогретым. Вера смотрела и думала о предстоящем празднике, который непременно будет таким же теплым и убаюкивающим, как автобус. Мимо бесконечной каруселью текла головокружительная весенняя синева с пестрыми ларьками и витринами магазинов. Было хорошо, уютно и в то же время просторно, словно в первый день больших каникул. Но внезапно улица как будто резко развернулась и бросилась наперерез Вериному внутреннему теплу. Сначала возник перекресток, скованный неврозом машин с мигалками, милицейских и больничных. Затем несколько людей в засаленных синих куртках: они как будто устало и чуть раздраженно переговаривались наискосок. А чуть дальше возникла раздавленная машина с открытой дверью. Внутри, головой на руле, лежал водитель. Его тело показалось тогда Вере крохотным и жалким, словно куриная печенка. Крови не было видно: ни на самом водителе, ни на машине, ни на земле. Но в ту секунду кровь словно размазалась по всему весеннему небу – густым красным повидлом. А внутри Веры, где-то под легкими, распахнулась ледяная пустота.

– Не смотри туда! – твердо сказала мама и даже попыталась отвернуть Верину голову от окна.

Вера тут же забыла о празднике. Стала представлять себе, как сегодня вечером водитель не приедет домой. Как в его квартире тревожно задребезжит телефон. И как жена водителя, прижав холодную трубку к уху, уставится в чернеющий провал окна. А может быть, даже уронит на пол суповую тарелку с полустертыми синими завитушками.

– Ну что ты вся скисла? – снова заговорила мама. – Ты ведь все-таки на день рождения едешь.

– Я не скисла, – пожала плечами Вера. – Я просто задумалась.

– Не думай об этой аварии. Иначе испортишь себе праздник. Такое бывает, ну что тут поделать. Мало ли бед и несчастий случается на свете! Жизнь коротка, в ней нет времени думать о чужой боли.

И Вера тогда впервые смутно почувствовала, что ее личное жизненное время и правда ограничено. Автобус ехал дальше, мимо по-прежнему проносились настырно цветущие ларьки и витрины, а в голове у Веры болезненно-остро скреблась новая мысль: нет времени. Нужно срочно забыть о водителе и о его жене с суповой тарелкой, потому что скоро будет праздник, будет Яся, будет ее мама с серебристым рассыпчатым смехом и заварными пирожными, будет третьеклассник Гоша, который так интересно рассказывает про маньяков. Все это будет, но закончится очень быстро. А если пустить водителя и его жену в свои мысли, то праздника не произойдет вовсе. Вера крепче прижала лоб к оконному стеклу, вдруг ставшему ледяным. Взгляд продолжал рассеянно следовать за проносящимся мимо городом, а в голове в такт ухабинам стучало одно: забудь, забудь, забудь.

Много лет спустя, когда Вера начала работать врачом, эта же мысль постоянно скреблась где-то на краю сознания. Вокруг болели, умирали, а Вера бесконечно бежала – узкими коридорами, обшарпанными лестницами, шумящими сутолоками; ехала – длинными улицами, ленивыми светофорами, будничными суматошными мыслями. Все дальше, все скорее, все резче. Времени останавливаться не было. И чужая боль жила в Вере молча, как бы незаметно, за пределами мыслей.

Но все-таки жила и разрасталась.

Следующей болью после водителя была тетя Лида.

В Верином детстве маме часто бывало не до Веры: ей приходилось вкалывать на двух, а порой и на трех работах. Пропадать где-то до самой ночи, до того часа, когда сигналящие улицы начинают затихать и город постепенно наполняется медленной текучей чернотой. Вериной маме отчаянно, всеми фибрами души хотелось зарабатывать. На отпуск, на Верину учебу (в почти элитной школе, а не в какой-нибудь там тридцать седьмой), на машину, на ремонт в квартире. Чтобы было не хуже, чем у людей. А желательно – лучше. Времени заниматься дочерью катастрофически не было. Поначалу мама пыталась запихнуть маленькую Веру одновременно в огромное количество кружков – спортивных, художественных, театральных, шахматных, – чтобы та, во-первых, стала более самостоятельной, а во-вторых, не слонялась где-то по дворам без надзора. В основном занятия проходили в местном дворце культуры – торжественно мраморном и немного нелепом в своей белоколонной бестолковой громадности. Но кружки оказывались все как один невероятно скучными, удручающе суматошными, и всюду нужно было бороться с бойкими, расторопными детьми за похвалу громогласных педагогов.

А бороться Вера не хотела.

– Вы уж простите, но ваша девочка совсем не старается, – неизменно разводили руками громогласные педагоги при встрече с мамой. – Лучше, видимо, подыскать ей какое-нибудь другое занятие. Она просто зря занимает чье-то чужое место.

И хотя от этих слов каждый раз где-то под сердцем начинала ныть маленькая необъяснимая червоточина, уход из кружка был несомненным облегчением.

– Надо подумать, куда тебя теперь записать, – с терпкой досадой в голосе говорила мама. – Сколько уже занятий перепробовали, и все тебе не подходит. Должно же быть где-то и твое место, в конце-то концов.

Но Верино место не находилось.

В итоге Веру стали все чаще оставлять с тетей Лидой и дядей Колей – хоть под каким-то присмотром. Иногда – в их теплой, сытно пахнущей слегка подгорелыми оладьями квартире. Но в основном – в неумолимо ветшающем дачном доме, где они обитали с апреля по октябрь, а порой и с марта по ноябрь.

Тетя Лида и дядя Коля зарабатывать не стремились. Они просто жили.

Мамина старшая сестра тетя Лида (простушка неприхотливая, как говорила мама) работала гардеробщицей в детской поликлинике, на полставки. В дачный период ездила по утрам вместе с Верой из поселка в город на канареечно-желтом, тяжко дышащем автобусе. Вера отправлялась в школу, а тетя Лида – в пятиэтажное невзрачное здание рядом с вокзалом. Там, среди облезлых болотных стен, придавленных воспаленным, нарывающим желтоватыми подтеками потолком, и проходила «трудовая» часть ее дня. Пару раз и Вера побывала – в ущерб урокам – на тетилидином рабочем месте. До трех часов сидела на узкой кушетке тыквенного цвета в окружении ветвистых металлических вешалок. Хлебала маленькими глотками душистый чай из термоса и наблюдала, как тетя Лида с несуетливым достоинством обменивает пестрые шуршащие ветровки на треугольные пластиковые номерки.

Что касается дяди Коли, то он разъезжал по садоводствам на своем стареньком светло-бежевом «москвиче». За весьма скромную плату чинил людям бытовую технику, домашнюю утварь, сельскохозяйственный инвентарь. Выполнял работу с глубинным отрешенным спокойствием – только вертикальная морщинка между мохнатыми, будто хвойными бровями очерчивалась чуть резче. При этом дядя Коля имел за плечами красный диплом авиационного инженера и несколько лет работы – по словам мамы, довольно успешной. И окончательно брошенной из-за невозможности, как он сам говорил, «вздохнуть спокойно и оглядеться вокруг».

И Вере было у них хорошо. Хорошо среди их застывшей безветренной жизни. Хорошо от их приглушенных убаюкивающих разговоров за стенкой. Иногда между собой, иногда с гостями – такими же уютными и мягкими. Вера до сих пор постоянно вспоминает сырые, отекающие стены их дома, сладковато-острый запах гнили в старой беседке, куда так приятно было нырять летними жаркими днями. Вспоминает дощатый пол на веранде, когда-то выкрашенный в цвет молочного шоколада и с годами потемневший, но неизменно подпитанный щедрыми мазками света. Сосновый воздух – живой, смолистый, до краев наполненный солнцем и щебетанием. Брусничный закат, горящий над садоводством. И невесомо белеющий лунный полукруг.

Жизнь текла медленно и казалась густой, тягучей и сладкой, как сгущенка. Летом тетя Лида развешивала в саду белье, закидывала простыни на веревку полными белыми руками. Несколько минут с задумчивым удовольствием оглядывала сад. Поглаживала крупные родинки на плечах и ключицах, похожие на россыпь переспелой брусники. И неспешно возвращалась в дом.

– А куда торопиться? – говорила она и улыбалась, отчего ее щеки округлялись розоватыми сливами.

От теплой, почти парной белизны ее рук (никогда не покрывающихся загаром), от ее сладковатого фруктового запаха (словно от нагретых на солнце, слегка забродивших яблок) на душе становилось безмятежно. И каждой клеточкой тела ощущалось, что торопиться и правда некуда.

В начале осени часто ходили вместе в лес, и в надвигающемся холоде смолисто-грибные запахи ощущались острее. Земля постепенно остывала, покрывалась испариной. Под сапогами хрустели ветки, мягким уютным ковром поскрипывал мох. Либо сочно чавкал. В лесу можно было замедляться еще больше, еще дальше внутренне уплывать от суеты, никуда не бежать в тянущихся непрерывным потоком мыслях. И от этого становилось необычайно легко и свободно. Даже если мысли были горькими и немного болезненными – например, о задавленной кем-то собаке, бесформенно красневшей у обочины шоссе, или о стареньком одноруком школьном стороже, который казался Вере беспросветно, невыносимо одиноким. В болезненности мыслей не было ничего страшного. Ведь эти мысли можно было не запирать глубоко, не затаптывать в себя, чтобы не испортить себе праздник, чтобы все успеть, чтобы не пропустить собственную жизнь. Их можно было прожить, прочувствовать, слегка успокоить.

Были и другие мысли: о теплом сверкающем море, про которое рассказывала школьная подруга Тоня; о сказочном спектакле, на который ходили всем классом; об экзотических цветах из учебника естествознания, о лесе, ласково обступившем со всех сторон. И все это жило в самой Вере: и лес, и театр, и цветы, и море. Все уже было внутри, и спешить было незачем. Оставалось лишь плавно скользить между огромных медно-красных сосен, наклоняться за притаившимися во мху грибами, ощущать глубину бесконечно длящегося настоящего момента. Спокойное, неторопливое прочувствование мира и было для Веры самой жизнью – единственно возможной.

После леса возвращались домой с полными корзинами мимо застывших дач, скованных предчувствием заморозков. Из глубины садовых участков тянулся почти прозрачный горьковатый дым чьих-то костров. А позже и дядя Коля разжигал костер, и внутри Веры разливалось тепло. Хотелось просто жить и дышать, не тревожась о чем-то страшном, что затаилось где-то очень глубоко, в мутной толще жизни и ждет своего часа, чтобы всплыть.

К вечеру из дома начинал струиться упоительный запах ужина, заплывал в садовый воздух шелковистыми пряными лентами. Вскоре к нему примешивался терпкий аромат чая с чабрецом. А порой и церковный дух разомлевших свечек – если в поселке отключали электричество.

– Поедим жареных лисичек и подберезовиков, – говорила тетя Лида, ворочая по дну сковороды скользкие грибные ломтики в бурлящем масле. – А грузди и горькушки засолим, будем потом зимой радоваться, вспоминать сентябрь.

Когда ночью шел дождь, Вере часто не спалось. Она пробиралась на веранду, заглядывала сквозь приоткрытую стеклянную дверь в садовую темень, пронизанную водяными нитями. Из глубины сада тут же набегали волнами свежие густые запахи. Деревья стояли неподвижно, словно полностью погрузившись в себя, в собственную сырую черноту. И лишь время от времени вздрагивали от нависших капель, будто спросонья, хрупкие кусты смородины.

Иногда вдалеке с долгим щемящим шумом проплывали невидимые электрички. Вере с тоской думалось о людях, сидящих в сырых промозглых вагонах. Этим беднягам даже ночью приходилось куда-то ехать, спешить, с тревогой вглядываться в заоконное черное мельканье, бояться пропустить нужную станцию.

– Чего не спишь? – спрашивал дядя Коля, выходя на крыльцо покурить.

Вера в ответ пожимала плечами. Смотрела в сторону соседских участков, где крепко спящие дома лишь угадывались полупрозрачными влажными отпечатками на темном воздухе.

– Не знаю. О жизни думаю.

– Это хорошо, думай на здоровье. А то послезавтра тебе в школу, не до размышлений будет. Да и жизнь-то у тебя пока такая легкая, молодая, что и подумать о ней приятно.

Как-то раз Вера побывала в поселке и в январе. Почти сразу после новогодних праздников. Ходила гулять с тетей Лидой и дядей Колей по неподвижному зимнему лесу и долго-долго стояла с ними на вершине холма у опушки. Слушала стеклянно звенящую морозную тишину. Пыталась вглядываться в даль, но от яркой, лишь слегка тронутой сизыми тенями белизны густо слезились глаза.

– Вот посмотришь в сторону горизонта, и там все кажется таким миражным, таким невесомым, – прервал тишину дядя Коля. – Все тянется вверх, становится все прозрачнее, словно воздуха набирает. Как будто ищет соединения с небесами, пытается преодолеть эту границу между небом и землей.

– А может, и нет ее вовсе, этой границы, – отозвалась тетя Лида.

Затем небо внезапно потяжелело и пошел снег; к Вериному лицу наискось потянулись густые мокрые хлопья. Окружающая острая белизна немного смягчилась. Все трое начали медленно спускаться с холма – ровного, гостеприимно плавного, словно приглаженного заботливой ладонью.

– А мне вот все кажется, что снежинки, когда падают, проходят глубоко сквозь землю, – продолжила после длительной паузы тетя Лида. – Там и лежат в подземном ледяном царстве. А наверху только излишки остаются.

Вера молча кивала. От оседающих на веках кристалликов ресницы становились переливчатыми и тяжелыми, словно перед сном.

А потом тетя Лида заболела. Что-то страшное встрепенулось в глубине ее тела и принялось его методично расковыривать, разламывать.

Вера однажды приходила навещать тетю Лиду в больнице, где та лежала после химиотерапии. Ее обиталищем стала палата, наполненная безжизненным затхлым воздухом. Обезличенная болезненно-сырая комната. Словно нутро заброшенного аквариума с гниющими водорослями.

Тетя Лида тогда показалась Вере жутко исхудавшей и словно потемневшей. Но изнутри ее тело все еще озарялось душой. И это бархатистое душевное свечение – совсем хрупкое, беззащитное – придавало ей глубоко спокойный и поразительно уверенный вид.

– Главное, Верочка, никуда не спеши. А то за спешкой и жизнь пройдет, – сказала тогда тетя Лида – уже не своим, привычно звонким голосом, а каким-то чужим, распухшим, гортанным, с вязкими комочками. Сказала и накрыла Верину руку своей рукой – тоже как будто чужой и неожиданно холодной.

Когда Вере исполнилось четырнадцать, тетя Лида умерла. Она лежала в гробу маленькая, растрепанная, очень серьезная и чем-то похожая на домовенка Кузю. Рядом стоял дядя Коля – высохший и скрученный, как позднеосенний лист. С надувшимися синеватыми жилками на висках. И мама – обычная и твердая. Мама вполголоса говорила дяде Коле про гнилой пол на дачной веранде, который необходимо поменять. И вообще про то, что «с их домом надо теперь что-то обязательно делать». А Вера молча смотрела на тетю Лиду в гробу и не понимала, при чем тут веранда и почему что-то обязательно делать надо именно теперь.

После похорон Вера мучительно долго думала, как же это так получается: даже такое крепкое, цветущее тело, как у тети Лиды, может неожиданно сломаться. Видимо, брак изначально присутствует в каждом, даже самом прочном, организме и в любой момент может о себе заявить. Получается, что все мы бракованные кук лы, думала Вера.

Только вот где именно, в какой части тела живет этот самый страшный брак, приводящий к окончательной поломке, определить не всегда возможно. Отчасти, наверное, потому что тело и все, что с ним связано, – это нечто стыдное, унизительное, часто лишаемое прямого упоминания в разговоре и оттого непонятное, непредсказуемое.

Постыдность тела Вера усвоила еще в первом классе, когда Егор Капустин с четвертой парты неожиданно описался на уроке рисования. Девочки, сидящие рядом с Верой, смеялись громко, в полный голос, запрокидывали головы, влажно блестели крупными передними зубами. Отличница Регина хихикала нежным, переливчатым смехом, словно в горле у нее щекотно трепетала бабочка. Мальчики с задних парт фыркали, посмеивались в кулак, криво ухмылялись. Кто-то отпустил пару шуток про ясли. А лицо Егора Капустина потемнело, сморщилось и стало напоминать перезревший абрикос с подбитым бочком.

После уроков, передавая Егора родителям, классная руководительница Ольга Афанасьевна заявила, что произошел неприятный инцидент. Прямо не сказала, будто боясь запачкаться собственными словами. Словно предоставляя Егоровым родителям возможность самим догадаться о характере инцидента. При этом покосилась на своего ученика со смесью жалости и брезгливости. Точно так же она, наверное, смотрела бы на лягушку, которую случайно переехала на велосипеде.

Но еще большая порция брезгливости и смеха досталась Олесе Емельяновой, когда в восьмом классе она протекла прямо в коридоре, на большой перемене. У кого-то из мальчиков уже был в ту пору телефон с камерой, и, конечно же, инцидент был заснят на видео. А Олеся стояла среди обступивших ее одноклассников и казалась беспомощным маленьким зверьком с черными влажными глазами. От растерянности она сначала принялась вертеть головой во все стороны, тревожно высматривая, откуда еще может исходить опасность, где еще затаилась ловушка. А потом вдруг в ужасе замерла, словно раз и навсегда осознав, что главная жизненная ловушка затаилась внутри, в ее собственной мучительно стыдной телесности.

После инцидента Олеся Емельянова почти две недели не появлялась в школе. Кто-то даже поговаривал, что она пыталась наглотаться таблеток, но ее вовремя остановили. А Вера все никак не могла понять, почему ощущение собственного телесного «я» оказывается таким болезненным. Почему пятна менструальной крови на джинсах настолько унизительны – ведь они могут появиться у каждой, не только у Олеси Емельяновой. В них нет ничего персонального, исключительного. Чувство унизительности не поддавалось в Вериной голове никакой логике, и тем не менее оно было понятно каждой клеткой тела. При мысли о произошедшем Вера ощущала чужой стыд почти так же остро, как свой собственный. Словно кто-то невидимый бесцеремонно хватал ее за сердце мокрой холодной рукой. Видимо, этот кто-то и создал Веру и остальных такими – жалкими бракованными куклами, изъян в которых невозможно скрыть от чужих глаз.

Постыдность тела сыграла злую шутку и с Тоней. Гораздо более злую.

Вера отчетливо помнит, как в десятом классе они собирались пойти после уроков на каток.

– Я не могу, – внезапно сказала Тоня. И ее губы сложились в кривую тонкую ниточку, которая, видимо, должна была выражать загадочную улыбку.

– Почему? – спросила Вера. От загадочной улыбки внутри почему-то сделалось неподвижно. – Мы же собирались еще с позапрошлой субботы.

– Я знаю… Но не могу. Просто не могу, и все. Я занята сегодня. Потом тебе расскажу.

И Тоня рассказала. А через два дня Вера и сама увидела со школьного крыльца, как ее лучшая подруга садится в машину к своему невероятному Ванечке. Ванечка тогда показался Вере чуть ли не стариком, хотя ему, скорее всего, было не больше тридцати. Перед тем как сесть за руль, он несколько минут с кем-то весело разговаривал по телефону, а Тоня стояла рядом – покорно и неподвижно, словно вросший в землю цветок. Ждала. Затем, когда Ванечкин разговор закончился, Тоня что-то шепнула ему на ухо, и он на секунду обернулся к Вере. У него были квадратное крупнорубленое лицо и маленькие глазки – маслянистые и скользкие, словно маринованные грибки.

Больше Вера его никогда не видела.

Тоня с каждым днем будто расцветала. Но Вере от ее цветущей радости становилось не по себе. При каждом восторженном слове о невероятном Ванечке у Веры в голове почему-то возникали неприятные и не вполне отчетливые мысли, как будто свернутые тугими бумажными комочками. Тоня взахлеб рассказывала, что у Ванечки в Москве какой-то почти налаженный бизнес и что в скором времени они вдвоем обязательно уедут из этой глухомани.

– Может быть, даже через пару месяцев, – добавляла она, и ее голос наливался таинственностью. – Я пока маме не говорила, но школу, скорее всего, оставлю. Мне и аттестат-то уже не пригодится.

Вера никак не могла понять, зачем Тоне бросать школу за полтора года до окончания ради московского Ванечкиного бизнеса. И комки неприятных мыслей скользили вниз и медленно расправлялись где-то за грудной клеткой, царапая острыми краями.

А потом Тоня и правда перестала ходить в школу. Правда, в Москву она так и не уехала. Когда Вера пришла к ней домой, Тоня сидела на кухонном полу – костлявенькая, бледная, с растрепанной мышиной косичкой. Зябко постукивала зубами, вздрагивала тонкими червячками губ. Казалось, ее тело было наполнено застывшей подмороженной кровью и если слегка и подогревалось, то исключительно снаружи – дыханием центрального отопления.

– И как мне теперь быть? – говорила она тихим бесцветным голосом. – Ведь у меня двоюродная сестра в поликлинике работает. Мама узнает. Все всё узнают.

– А Ванечка?

– Ванечка уехал. Ему срочно понадобилось в Мос кву… Но он вернется скоро.

Тоня закурила, и над неприбранным кухонным столом заструился, засобирался мягкими складками дым.

– И что ты теперь будешь делать?

– Не знаю. Мне просто хочется надеяться, что это как-нибудь само пройдет. Как грипп, например. У меня ведь к тому же и денег нету, чтобы сделать… ну этот. А главное, что не найти такого врача, которому можно довериться… чтобы не рассказал никому.

Вера смотрела сквозь дым, сквозь мутное кухонное окно туда, где плескалась серость пятиэтажных зданий. Смотрела и не знала, что сказать. Она тем более не знала, где найти такого врача. Все, что так или иначе было связано с телесностью – особенно со внутренней телесностью, – оставалось для Веры темным лесом. Мама как-то собиралась отправить ее к гинекологу: по словам мамы, нужно было обязательно проверить, все ли там в порядке. Но Вера притворилась простуженной, визит отменили, а потом мама за своими тремя работами и вовсе, кажется, забыла об обязательности проверки. К счастью. Потому что Вера совсем не хотела проверять это неведомое унизительное там, для которого даже нет нестыдного человеческого слова. А теперь оказалось, что и Тоня в свои пятна дцать лет совершенно ничего о там не знала, и это незнание в конечном итоге впечатало ее в одинокую безысходность прокуренной кухни.

– Может, все-таки расскажем твоей маме? – растерянно сказала Вера, сама понимая абсурдность своего предложения. Разве можно рассказать то, для чего нет нормальной словесной формы?

Тоня молча затушила сигарету и вновь принялась постукивать зубами, вжиматься в себя, в свое тонкое мурашечное тельце.

В тот день они долго, до самого вечера гуляли по городу. Февральское солнце светило непривычно ярко, отчего дома, машины и лица прохожих казались линялыми, сильно выцветшими. Словно пролежали всю зиму под толстым слоем снега и теперь потихоньку начали оттаивать. В забродившем воздухе тревожно пахло подступающей весной. Почти все время Тоня молчала. Слова никак не возникали, не хотели возникать.

Только к вечеру, когда неожиданно пошел крупный снег и они случайно забрели к магазину «Детские товары», Тоня вдруг остановилась и сказала:

– А что, может, просто оставить все как есть?

В ярко освещенной витрине кружились белые рыбки под тихую серебристо звенящую мелодию. Музыкальный мобиль для колыбели. Тогда они были еще не пираньями, а просто белыми пластмассовыми рыбками. Безымянными и незлыми. Просто равнодушными.

– Как это – оставить? – спросила Вера, неотрывно глядя на рыбок и стирая с лица холодные, словно мыльные, хлопья.

– Да вот так. Я уеду в Москву, найду там Ванечку. И мы купим вот такую колыбель с подвеской. А мама ни о чем не узнает.

Голос ее казался твердым, но каким-то несвежим. Будто просроченный пряник.

– А если ты не найдешь там Ванечку?

Тоня ничего не ответила. Еще несколько долгих минут они неподвижно стояли у витрины и слушали переливчатую колыбельную белых рыбок.

Спустя неделю, когда собственноручно расковырянное Тонино тело обнаружили в ванной, Вера даже не почувствовала своей вины. Не принялась корить себя за бездействие. Видимо, вина была настолько огромной, что просто не помещалась у Веры внутри. Внутри было пусто и обжигающе горячо. И эта горячая пустота беспрестанно пульсировала, словно нарыв.

На похороны Вера не пошла. Три недели беспомощно пролежала в кровати. Смотрела вокруг и ни о чем не думала. Мысли никак не вписывались ни в проем окна, ни в ромбическую геометрию обоев, ни в зелено-серые ковровые круги. Вера подолгу разглядывала маслянисто-желтые солнечные пятна на стене и на сбитом пододеяльнике. Иногда они сливались с желтизной масла на поверхности нетронутой остывающей каши, которую с упорством приносила в комнату мама.

Только к концу третьей недели в Верином мозгу начала робко шевелиться мысль о том, что, будь у Тони другая подруга на месте Веры, какая-нибудь сведущая в вопросах тела, решительная, бесстрашная девочка, умеющая не просто поддержать пустыми словами, а действительно помочь, весь этот кошмар, вероятно, обошел бы Тоню стороной. Но нет, место этой решительной девочки заняла Вера. И все обернулось непоправимой катастрофой.

Иногда рядом с Вериной кроватью появлялись школьные приятели и учителя, активно призывающие «крепиться духом». И от их участливых плотных голосов становилось совсем невыносимо. Одиночество, оставшееся после Тони, ни на секунду не ослабевало в присутствии этих неблизких живых людей. Наоборот, болезненно разрасталось, набухало, тягостно скрипело в каждой паузе между словами.

С мамой Вера ни разу прямо не поговорила о произошедшем. Только намеками, обрубками предложений. Пару раз мама сказала, что представляет, насколько Вере сейчас нелегко. Но в основном она лишь без конца твердила, что нужно подниматься и как-то жить дальше, несмотря ни на что, потому что через год придет время поступать в институт, а к поступлению необходимо серьезно подготовиться.

О поступлении беспокоилась не только мама, но и подавляющее большинство Вериных одноклассников. Жизнь поразительно быстро взяла свое, и уже через пару месяцев Тоня словно совсем забылась. Стерлась из общей памяти. Все как будто просто посмотрели тягостный, болезненный сон, маленький ночной кошмар, заключенный в скобки, а затем проснулись, перевернулись на другой бок и с легкостью нырнули в новое сновидение, никак не связанное с предыдущим. И в этом новом сновидении нужно было снова спешить, мчаться к своей цели, ни в коем случае не поддаваясь сонной окаменелости ног.

Но Вере очень хотелось поддаться оцепенению сна и притормозить. Завязнуть в болезненной дремоте. Она не понимала, как можно оправиться за такой короткий период. Да, можно принять анальгетик, замазать рану мазью, сказать себе, что «в жизни бывает всякое», – и вернуться к рутине, влиться в размеренную обесчувственную повседневность. Но ведь рана от этого в одночасье не заживет. Нужно время, чтобы поврежденные ткани регенерировали, много времени. Нужно осознать, отболеть, отлежаться. Однако Верины одноклассники, по всей видимости, справлялись без длительного этапа заживления. Словно они были слеплены из какого-то совершенно иного теста, и их восстановительные механизмы срабатывали почти мгновенно.

Поэтому на вечеринке по случаю окончания десятого класса Вера чувствовала себя беспредельно, бездонно чужой.

Одноклассники сжимали одноразовые стаканчики, наполненные тошнотворно сладким вином; заливисто смеялись, шутили, с веселым садистским хрустом наступая на оброненные пластмассовые вилки. И делились планами на будущее. Говорили о сложностях поступления, о выборе вуза, о переезде в другие города и страны. В основном собирались поступать в московские вузы на менеджмент или финансы.

Уверенность в своем выборе излучали почти все, и Веру это не удивляло. Ее одноклассники, за исключением нескольких отпетых двоечников и разгильдяев, всегда были чрезвычайно твердыми, целеустремленными людьми. А еще невыносимо активными, наполненными планами до самых краев сознания (все-таки школа была почти элитная, а не какая-нибудь там тридцать седьмая). Класса с восьмого эти активные люди не могли допустить даже крошечных пустот – ни в графике, ни в голове. Каждая крошечная пустота срочно должна была заполняться чем-то полезным и продуктивным. В основном всевозможными кружками и курсами. Ведь жизнь слишком коротка для праздного созерцания. И поэтому нужно было ни на секунду не останавливаться, нужно было бежать за пользой для себя, бежать без оглядки, самозабвенно. Как саблезубая белка за желудем. Вере иногда казалось, что ее одноклассники пытаются накопить свободное время на еще одну жизнь. Наэкономить столько свободных минут, чтобы хватило на долгие беззаботные годы. И как-нибудь потом, уже в другом облике и другой обстановке, сполна насладиться ими – кровными, нерастраченными. Предусмотрительно оставленными про запас.

Вера в следующую жизнь в принципе верила. По крайней мере, не отрицала, что после смерти возможно некое продолжение. Но оставлять время про запас ей совсем не хотелось.

– А ты, Веруня, что собираешься делать после окончания школы? – вдруг спросила отличница Регина, вытягивая зубами из пиццы сырные нитки.

Вера в ответ пожала плечами:

– Ничего. Пока ничего не собираюсь.

– В смысле – ничего? – вступил в разговор Антон Самсонов. – А куда ты думаешь поступать?

– Никуда. Во всяком случае, не сразу. В армию меня все равно не заберут.

– Ну а заниматься-то чем будешь после школы? – не унималась Регина.

От приторного вина и настырного чужого любопытства становилось душно и немного тоскливо.

– Я же говорю – ничем. Просто жить.

Отличница Регина залпом допила остатки желтоватой мускатной жидкости и чуть заметно скривила губы:

– Ну послушай, Веруня, после окончания школы не время просто жить.

Вера отвернулась и посмотрела в окно, на пышные кусты сирени, на дворовую помойку, покрытую кровянисто-ржавыми язвами. На неподвижные качели – тоже с воспаленной ржавчиной. Думалось о тете Лиде, о сентябрьском лесе, наполненном хвойными терпкими запахами и медленными мыслями. О Тоне. О том, что сейчас необходимо остановиться, до конца прочувствовать и успокоить боль. Чужую боль внутри себя. Пусть даже из-за этого она опоздает на экзамены, в институт, на праздник, на будущую работу.

– А когда время? – спросила она, не поворачиваясь.

– Уж точно не в ближайшие годы. Если ты сейчас не определишься, не решишь, чего именно хочешь от жизни, то потом с каждым годом будет все труднее, – важно заметил Антон Самсонов.

– Это точно, – кивнула Вера откуда-то со дна своих мыслей. – С каждым годом будет все труднее.

После окончания десятого класса Вера еще почти три месяца утопала в мучительных воспоминаниях. Без конца теребила их, словно медленно-медленно раскачивала ноющий зуб. Отчетливое чувство вины так и не появилось: внутри горячим кровяным ручьем текла только неспешная, бездейственная боль. Неспешность все больше затягивала Веру в себя. О настоящем и будущем не думалось вовсе – только о прошлом.

Так продолжалось до того самого случая. До тех пор, пока Вера не пришла одним августовским днем к магазину товаров для малышей. Туда, где они были с Тоней во время их последней прогулки. Туда, где в мутном завитринном воздухе плавали белые музыкальные рыбки.

Крылатая корова

На ощупь она очень теплая. Щедро испускает жар, словно крошечный живой обогреватель. Горячее воспаление лопнуло, раскрылось внутри плоти и принялось обживаться. Раздувать, растягивать плоть, завоевывая все новые миллиметры. Левая половина сильно увеличена, гиперемирована, кожа отечна. Болезненно-одутловатая человеческая оболочка. Складчатость сглажена. Верины пальцы мгновенно нащупывают уплотнение в области яичка. Плотный живой комочек чужой уязвимости.

– Здесь больно?

Вере, конечно, и так понятно, что больно. Тело под ее пальцами тут же вздрагивает.

– Ну… да.

Где-то под потолком остро дребезжит мошка. Верин взгляд быстро скользит по окну. Предутреннее небо над корпусами все ярче набухает синевой. Видимо, день будет жарким.

– Боль при ходьбе усиливается?

– При ходьбе? Да… Вроде бы усиливается.

– В поясницу или низ живота боль иррадиирует?

– Что?

– Куда-нибудь боль отдает?

– Не знаю… не уверен.

Вера отпускает мошонку и не спеша отводит руку в голубой нитриловой перчатке. «Куда торопиться?» – звучит в ее голове крепкий, свежий голос тети Лиды. Других пациентов пока нет, а этот в любом случае приговорен.

– У вас, по всей видимости, острый левосторонний эпидидимоорхит. Воспаление яичка и придатка. Но нужно еще сделать УЗИ для уточнения. И сдать кровь на клинический и биохимический анализы. Ну, и придется полежать в стационаре.

– В больнице, что ли?.. Нет, я не могу. У меня сынишка дома.

– При вашем состоянии лучше остаться здесь у нас, под наблюдением.

– Нет-нет! – мотает он головой. – Я никак не могу. Мне сынишку не с кем оставить.

Да пусть и правда идет домой. Проведет чуть больше времени рядом с сыном. Времени, которого осталось очень, очень мало.

– Ну что ж, в таком случае от вас потребуется письменный отказ от госпитализации.

От бессмысленной, глубоко бесполезной госпитализации.

– Хорошо, напишу… А это воспаление… оно что, такое серьезное?

Он втягивает голову в плечи, слегка изгибая шею, словно большая испуганная черепаха. Выжидательно смотрит на Веру, обильно потея бело-розовой веснушчатой кожей и нервно смаргивая. А сквозь его шумное температурное сопение по-прежнему слышится колыбельная. Переливается серебристыми колокольчиками где-то в глубине Вериного сознания. И от этой мелодии внутри Веры расползается ледяной провал. Огромный, тянущий вниз, в себя.

– Серьезное. Но если сразу же начать лечение, то повода для переживаний нет… Пропишу вам антибиотики. От боли попринимаете анальгетики. Я вам все сейчас напишу.

Да, повода для переживаний и правда нет… Разве есть смысл переживать из-за того, чего изменить нельзя? Все уже решено, нужно просто смириться. Просто принять чудовищную неизбежность.

– Будете соблюдать постельный режим… Поносите суспензорий…

Колыбельный пациент напряженно молчит. Видимо, чувствует, что повод для переживаний у него все-таки есть.

– То есть… Все будет нормально? – придушенным ломким голосом спрашивает пациент.

Нормально… нормально не будет никогда.

– В том, что касается эпидидимоорхита, если будете соблюдать все предписания, осложнений быть не должно, – отвечает Вера. – Но есть еще один момент, о котором мне нужно вам сказать. Это никак не связано с вашим теперешним состоянием. Я бы вам рекомендовала…

Вера чувствует, как от сердца до кончиков пальцев пробегает острая ледяная щекотка.

– …Я бы вам рекомендовала обратиться к дерматологу… Как можно скорее.

Зачем я это говорю? Какой уже смысл ему обращаться к дерматологу, к онкологу? Разве что выиграть чуть-чуть времени. Совсем чуть-чуть. Несколько дополнительных месяцев напрасных надежд и мучительной, разрушающей боли. Необратимый процесс уже запущен.

– К дерматологу? – вздрагивает пациент, и его глаза мгновенно мутнеют, словно наполняются мыльной водичкой.

Вера опускает голову. Растерянно проводит ребром ладони по гладкой поверхности стола. Как будто сметает невидимые крошки.

Сумасшедшая Лора, конечно, сказала бы, что я делаю правильно. Наверняка сказала бы. Если бы могла еще хоть что-то сказать.

– Да, именно. У вас на пояснице есть большая родинка… Асимметричная и двухцветная. Ее нужно показать специалисту.

Он испуганно хватается за спину. Карамельная гладь стола ловит его резкое, почти инстинктивное движение.

– То есть… Все эти воспаление и температура… это из-за родинки?

– Нет, я же говорю. С родинкой это никак не связано.

– Тогда зачем мне идти к дерматологу?

– Вам необходимо проверить родинку на предмет ее возможного перерождения.

Пациент неподвижно смотрит на нее сквозь муть испуганных температурных глаз.

– То есть у меня, возможно, какое-то перерождение, а не этот… не орхит?

Вера беспомощно переводит взгляд на окно, словно там скрывается спасение. От родинки, от колыбельной, от замутненных глаз пациента. Несколько секунд молча разглядывает облупившийся подоконник, покрытый слоем липкой густой пыли, словно сероватым паштетом. Полупрозрачную занавеску, некогда бывшую прозрачной. Треснутый горшок с кактусом. Этот кактус растет ненасытно, жадно, разветвляясь сразу в нескольких местах. Отчаянно хочет жить – с полнотой, во все стороны. Как большинство стационарных больных, спящих сейчас этажом выше. Как колыбельный пациент, стоящий напротив Веры с так и не застегнутыми брюками. Как Тоня, сидящая в Вериных мыслях на прокуренной кухне. Как почти все. Кроме самой Веры.

– Возможно, да… Но не вместо эпидидимоорхита – он у вас есть однозначно. Так что антибиотики я вам все-таки выпишу.

Когда он уходит, колыбельная в Вериной голове наконец затихает. Ледяная пустота внутри оттаивает, откатывается прохладными каплями за пределы чувств. Но Вера знает, что это ненадолго. Просто потому, что надолго колыбельная не затихает никогда.

К утру число экстренных пациентов возрастает. Сначала появляется тридцатидвухлетний больной с подозрением на разрыв промежностного отдела уретры. С невозможностью самостоятельно помочиться. Сидит перед Верой – мускулистый, зеленоглазый, пряно пахнущий дезодорантом «со свежими цитрусовыми нотками». Нервно дергает локтем и ртом. А по щекам расползается бархатистый густой румянец.

– Дайте мне другого врача, – говорит он надтреснутым голосом. – Не женщину.

– А что вам еще дать? – отвечает Вера холодно и стеклянно.

Но внутри бурлит горячая терпкая жалость. Потому что Вера чувствует, как непросто ему сказать ей, что после ночной драки его тело отказывается выделять мочу. Что такой привычный и такой зазорный механизм внезапно дал сбой. Что еще пару часов назад из наружного отверстия мочеиспускательного канала болезненно и обильно вытекала кровь. И он смотрит на Веру светло-зелеными крыжовенными глазами, сжимаясь в комок где-то на самом дне своего стыда и невыносимой постыдной боли.

Поняв наконец, что выбора у него нет, он все рассказывает. Про драку, про кровь, про безуспешные попытки помочиться. Выдавливает из себя скупые слова, глядя в сторону, на крепкий жизнелюбивый кактус. И Вера видит на его теле отражения сказанных слов: припухлость, гематому и грустную запекшуюся корочку крови у наружного отверстия уретры. Ретроградная уретрография подтверждает проникающий разрыв. Тело пациента с крыжовенными глазами требует срочной починки.

– Да, иначе никак, – говорит Вера, отправляя его в операционную.

Его застоявшуюся, запертую в темноте организма мочу приходится отводить путем эпицистостомии.

После него в приемной появляется двадцатилетняя девушка с острым циститом. Сидит у стола вся скрюченная, словно пытается втянуться сама в себя. Тонкие руки по локоть зажаты между дрожащих колен. Лицо бугристое, бледно-восковое, с плохо замаскированными рубцами от угрей. Словно пористый и блестящий весенний снег. Вера смотрит на нее и представляет, как эта бедняга судорожно растирает по щекам дешевенькую пудру, прежде чем отправиться в больницу.

– Я просто переохладилась, – хрипло говорит она. И как будто в подтверждение своих слов заливается кашлем, расплескивая в воздух приемной свое сырое переохлажденное нутро.

– Как именно переохладились?

– Я просто… была за городом. И купалась ночью в озере. А вода была очень холодная. Вообще почти что ледяная. Она как-то не прогрелась, хоть днем сейчас и жарко. Я не знаю, зачем я туда пошла. Я вообще часто мерзну. И не очень люблю купаться. Но Владик очень настаивал. Владик – это мой парень. Ну то есть не совсем мой парень… но как бы вроде того.

Она снова заходится кашлем, и на ее глаза наворачиваются слезы, мельтешат горячими блестящими мошками. То ли от кашля, то ли оттого, что Владик все-таки не совсем ее парень, а хотелось бы, чтобы был совсем. Но такое явно невозможно, даже несмотря на ночное купание в озерном холоде, замутнившем и смешавшем с кровью ее мочу. И где-то очень глубоко внутри себя она всегда это знала.

Под конец дежурства к Вере является еще один индивидуум. Пятьдесят три года. С температурой, мучительным мочеиспусканием и сильными болями в малом тазу. Еще более стеснительный, чем тот драчун с разрывом уретры. Он стоит неподвижно и смотрит на Веру недоверчивыми студенистыми глазами.

– Что, прямо совсем снимать? – говорит он чуть слышно.

– Если не совсем, то как же мы с вами будем общаться? – отвечает Вера.

От усталости ей уже начинает казаться, что лицо пациента ей знакомо. К концу дежурства так обычно и бывает. Все увиденные лица словно наплывают друг на друга. Пропитанные влажным горячим смущением, они растекаются по краям и становятся похо жими.

– А что, кроме вас, больше никого нет? – бормочет он, нервно сглатывая и озираясь по сторонам.

– А я-то вас чем не устраиваю?

В конце концов он все-таки сдается. Соглашается на осмотр. Но по-прежнему ничего не рассказывает о возможных источниках своего недомогания. Будто симптомы возникли сами по себе, внезапно и беспричинно всплыли из глубины здорового, полнокровного тела. Вера пальпирует ему простату через прямую кишку – болезненная. А через компьютерную томографию в простате обнаруживается инородное тело. Неживое вкрапление в его живой измученный организм. Мочевой канал поврежден.

– Это все карандаш, – наконец признается он, задумчиво глядя в окно, в яркое, налившееся синевой небо. – И девушка моя. Ну так получилось, короче. Около недели назад, в общем, вышла история.

И Вера тут же от всего сердца ему сочувствует. Словно влажная теплая мякоть чьей-то ладони накрывает Верино сердце. Ведь ему, этому одинокому и уязвимому человеку, всего лишь хотелось доставить удовольствие своей молодой любовнице. И он попытался – как мог. Он не виноват, что тело со временем ветшает, изнашивается, теряет твердость. Ему просто пришла в голову мысль, что природную твердость может заменить карандаш, вставленный в мочеиспускательный канал. Не виноват он и в том, что карандаш в процессе сломался. И что затем ему удалось вытащить лишь одну часть, а вторая застряла, потонула внутри его тела.

– Почему так долго не обращались к врачу? Думали, рассосется?

Он молча пожимает плечами. Нет, он ничего не думал, просто терпел. Ему понадобилась почти целая неделя, чтобы боль стала невыносимой и наконец перекричала жгучий иррациональный стыд.

– Вам можно медаль выдать за терпение.

К девяти утра поток срочных пациентов затихает. Рядом периодически возникают медсестры; пару раз зачем-то появляется регистратурная Люба, врывается в приемную мокрыми кроличьими зубами. Вера сдает дежурство и спускается на первый этаж.

Рядом с больничным буфетом в незапно оказывается давешний колыбельный пациент, и серебристая мелодия на несколько секунд всплескивается в Вериной голове.

Господи, почему он все еще здесь? Он же собирался домой, к сыну. Даже отказ от госпитализации настрочил. Что он делал все это время в больнице?

Он неподвижно сидит на банкетке. В его светло-голубых глазах уже, кажется, нет ни тревоги, ни температуры, ни мыслей – одна только бескрайняя небесная чистота. Нетронутая первозданность, божественность не осознающей себя природы. Он смотрит на листочек с выписанным ему рецептом антибиотиков и застывает с приоткрытым ртом. Так и сидит в блаженном ступоре. Будто проветривает свои огромные внутренние чертоги.

Вера поскорее проскальзывает мимо него в буфет. Отчаянно хочется кофе, но вместо этого она берет стакан с рыже-бурым компотом.

Надо будет поспать, хоть немного поспать дома до прихода Кирилла. Постараться уснуть.

Едва она отворачивается от прилавка, как прямо перед ней словно из ниоткуда материализуется Константин Валерьевич с одноразовой чашкой больничного эспрессо.

– Вера, постойте. Я не стал вас спрашивать при всех, когда вы сдавали дежурство. А вот сейчас спрошу. Что вы там наговорили пациенту по поводу меланомы?

– Ничего не наговорила. Отправила его к дерматологу.

– Он откуда-то выяснил, что я завотделением, подловил меня в коридоре и спросил, правда ли родинка может стать причиной орхита. Дескать, вы ему заявили, что все его беды от родинки.

Вера вздыхает и с унынием оглядывает надоевшую буфетную обстановку. Вокруг теснятся кривоногие столики, покрытые подсохшими кофейными пятнами землистого цвета. При виде этих заляпанных пластиковых уродцев у Веры каждый раз создается впечатление, что их взяли из какого-то прогоревшего привокзального кафе. Зато стулья рядом с ними величественные, парадные, обитые малиновым бархатом – словно из дворянских интерьеров. Из-за этих стульев Вера иногда ощущает себя здесь как в музее. Но не всегда. Стены и потолок обложены бледно-голубым битым кафелем, и потому иной раз ей кажется, что она то ли в морге, то ли в душевой старого бассейна, не ремонтировавшегося с советских времен.

– Даже не знаю, что вам и сказать. За чужую твердолобость я не отвечаю.

– Дело тут не в твердолобости. Вера, скажите, вы опять решили взяться за старое?

– За старое?

– Этот ваш… так называемый дар. Вам опять стало казаться, что вы можете видеть то, чего не видят другие?

Вера резко ставит стакан с нетронутым компотом на ближайший столик. Зачем-то берет солонку и принимается перекатывать серые слипшиеся комочки соли.

– У меня нет никакого дара. И вижу я то же самое, что и все. Разве что порой немного четче.

– Вы сказали ему, что он умрет?

Вопрос скрежетнул, словно стул по кафельному полу. Константин Валерьевич смотрит внимательно, ледяными скользкими глазами.

Вера рассыпает соляной комочек на заляпанный пластик стола.

– Нет. Я никогда бы такого не сказала пациенту. А уж что он там понял и решил для себя – это меня не касается. Теперь позвольте, я пойду. Мое дежурство закончилось.

Она поворачивается и быстрыми шагами направляется к выходу.

– Может быть, вам взять пару дней отпуска? – раздается за спиной голос Константина Валерьевича. – Вы знаете, Вера, вы очень бледная. Я бы даже сказал белая, словно снежком припорошенная. Вы вообще нормально себя чувствуете?

Вера вздрагивает, но шага не замедляет.

Зачем? Зачем он говорит мне это снова? Хотя нет: почему снова? Наяву он такого еще не говорил. Или говорил?

Верина мысль зависает, будто всасывается в темноту сознания, как занавеска в темную комнату от порыва ветра. И теперь никак не вытолкнуть ее обратно к свету, не заставить колыхаться снаружи.

Наверное, это просто совпадение. Он ведь не может знать про Амазонку.

Колыбельного пациента рядом с буфетом больше нет.

Вера выходит из больницы в наружный мир, ныряет в волну всепоглощающего жара. Пересекает больничный двор и соседнюю улицу – скорее, к холму с коровой. Посидеть на траве, успокоиться. Привести мысли в порядок.

Молочные ракушки облаков на небе редки и неподвижны. Жаркий ветер вяло передвигает по тротуару обертки от хот-догов, и в этом словно кроется предчувствие осени и опавших листьев. Однако воздух почти сразу пресыщается движением. Плавно замирает – плотный, горячий, сонный.

Но Вере внезапно хочется поскорее выбраться из жаркого летнего ступора. Она почти бегом взбирается на холм, к корове. Плюхается на траву, приваливаясь плечом к прохладному каменному постаменту. Здесь можно немного остыть, обновиться, вернуться к себе.

После работы Вера часто приходит посидеть рядом с коровой. На самом деле это вовсе никакая не корова, а бронзовый скелет Пегаса. Подарок городу от одного современного скульптора, имени которого Вера не помнит. Кажется, эта статуя должна символизировать «изнанку творческого вдохновения». О ней был даже снят небольшой репортаж – несколько лет назад, когда ее только водрузили на холм.

Но Вере она больше напоминает скелет крылатой коровы.

В той самой книге среди прочего рассказывалось о жертвенных коровах, отдаваемых на съедение пираньям. В основном это старые больные животные. Отпахавшие свое, поломанные временем изнутри. Во время половодья Амазонки погонщики переправляют скот на возвышенные места. Через реку, кишащую голодными острозубыми рыбами. И чтобы стадо могло безопасно перебраться через мутную опасную воду, погонщикам каждый раз приходится выбирать корову-жертву. Ту самую, которую раньше других загоняют в реку – в нескольких сотнях метров от места переправы. Причем сначала корову слегка ранят. Чуть всковыривают плоть, выпуская наружу заманчивый кровяной дух. Покорное животное погружается в реку, в поток коричневато-липкой тропической крови. Деваться больше некуда. И уже через минуту кровяные потоки несчастной коровы и тропиков густо смешиваются друг с другом. Со всех сторон на беспомощное коровье тело налетают челюсти-бритвы. Окружают свою огромную жертвенную тушу, жадно кромсают ее, отхватывая по кусочку. Быстро и четко, словно крошечные ножи мясника. А в это время стадо преспокойно переходит реку, прикинувшуюся кроткой и миролюбивой. Вся ее плотоядность сосредоточена в одном-единственном месте – в полукилометре от переправы. И пока здоровые, крепкие коровы идут за продолжением своей полнокровной жизни, их бывшая больная состадница барахтается в мутной кровавой толще. Еще пытается смотреть вверх, и ее невыносимая боль ударяется в тяжелое душное небо, в извилистую лиановую зелень, в глаза тонких проворных игуан, настороженно выглядывающих из-за веток. И рикошетит все туда же – в мутную речную воду, ставшую красной. Река словно кренится, переворачивается и полностью накрывает собой корову. Черное ничего наконец-то полностью заглатывает живую душу, уже беззубым, равнодушно-безболезненным ртом. Все заканчивается, и пираньи доедают бесчувственное мясо.

Вере хочется думать, что скульптура рядом с ней – это такая вот обглоданная до костей корова, которая вырвалась из водной мути, воспарила над рекой, над джунглями, над своим бывшим стадом, над погонщиками, обрекшими ее на мучительную гибель. Пронеслась тысячи километров по воздуху и опустилась на холм рядом с Вериной больницей. А репортаж про Пегаса и про изнанку вдохновения – это все ерунда. Это все привиделось.

Несколько минут рядом с коровой всегда успокаивают. С холма открывается довольно обширный вид. На больничный двор, на корпуса, на небольшой пустырь за больничной часовней. Кусочек пустоты, покрытой битыми стеклами и окурками. Чуть дальше, правее, – заброшенный стадион, весь заросший лопухово-репейниковыми злокачественными опухолями. А левее, через две улицы, уже совсем недалеко от Вериного дома, неразличимого за строительными кранами, высится бизнес-центр «Новый город». Его построили восемнадцать лет назад, когда Вера еще училась в школе. Это высокое здание со стеклянистыми, словно залитыми густой синеватой жидкостью этажами многим тогда казалось чем-то нереальным, чуть ли не сказочным и таящим в себе безграничные перспективы богатства и процветания.

– Вот будешь хорошо учиться, пойдешь потом работать в «Новый город», в какую-нибудь фирму, – говорила в ту пору мама. Ей очень хотелось, чтобы дочь получила престижно-денежную профессию. А средоточие престижности и денежности располагалась, по ее мнению, именно в недрах «Нового города».

Веру туда никогда не тянуло. И сейчас, сидя возле коровы, она с равнодушием смотрит на стеклобетонную громаду, укрывшую в себе множество просторных офисов, выстуженных кондиционерами.

Зато он наверняка бы сейчас там работал. Если бы не уехал в Манаус. Стал бы директором филиала банка или топ-менеджером какой-нибудь страховой компании.

Вера рассеянно проводит взглядом по искрящимся на солнце этажам. Там, внутри, сейчас, наверное, шелестят бумаги, ласково звенит приехавший лифт, жужжат эскалаторы и кофейные автоматы. Деловитые люди проходят по коридорам, сверкающим ледяными белоснежными плоскостями; возносятся в рай последних этажей, где самый немыслимый вид из окон и самые престижные компании, вроде «Cumdeo». Или, наоборот, спускаются в подземный паркинговый ад, где в полумраке бетонной сырости стынут неподвижные железные чудища. Так они и проводят дни, деловитые люди, заменившие его – Диму Коршунова, который уехал далеко.

Внезапно вибрирует телефон. Вера тут же чувствует, как все ее тело сдавливает тяжелый холод. Словно от размокшей в ледяной воде пуховой куртки.

Наверняка что-нибудь с пациентом, как всегда, первым делом проносится в голове.

Но нет. Сообщение на электронную почту. От какого-то Киселева Валентина Федоровича.

«Вера, дочка, я знаю, что виноват перед тобой. Я понимаю, что это странно, но я бы хотел с тобой встретиться…» – так начинается письмо.

А это еще что за бред, думает Вера и не замечает, как произносит это вслух.

Конвертик

Верина мать, беременная ею, тридцать с лишним лет назад совершила оплошность. Она случайно выбросила в мусорный дворовый контейнер деньги, предназначенные для аборта. «В таком бело-зеленом новогоднем конвертике с оранжевыми елочками», – говорила она не раз, шумно вздыхая и мечтательно закатывая глаза к потолку. Новогодний конвертик с елочками незаметно ускользнул во всеядное помоечное нутро вместе с прокисшим новогодним салатом (аппетита у Вериной мамы не было) и менее новогодними флакончиками из-под настоек боярышника и валерьянки. Верина мама спохватилась уже у самых дверей поликлиники. Резко повернулась, заехав локтем по груди медбрату, курящему у входа. Со стеклянными глазами помчалась обратно к дому, словно против шерсти гудящих улиц. Новогодние деньги в елочном конверте выдал Верин папа, и других таких не было. В принципе не было не только таких, а вообще никаких. Верина мама бежала отчаянно, из последних сил, поскальзываясь каждые десять метров и задыхаясь от мелких кусачих снежинок. Чуть не попала под двадцать второй трамвай. Но, оказавшись во дворе, вдруг остановилась в двух шагах от распахнутой помоечной пасти. Словно налетела на невидимую стенку. Несколько секунд неподвижно простояла, слушая свое прерывистое дыхание. Помойку стало засыпать все более крупными и частыми снежинками. И в голове Вериной мамы тоже как будто начался снегопад. Повалил густой снег, медленно засыпая прагматичные мысли. И она решила не искать елочный конверт под слоем мусора. Если он там очутился – значит, там его место и предназначение. Скорее всего, он ускользнул в помойку не так уж случайно. В этом наверняка есть какой-то знак судьбы. А судьбе лучше не противиться. Ведь в любом случае где-то наверху, на небесах, за нас уже все решено. И лучше просто спокойно принять это решение небес.

В эту минуту черное ничего, уже готовое вновь втянуть Верин зародыш обратно в себя одним-единственным волевым глотком, окончательно отступило. Снегопад все усиливался. Крупный снег наполнял собой воздух, словно замирал в полете, не достигая земли; стекал горячими каплями по лицу Вериной мамы. А она продолжала стоять возле помойки и мысленно улыбаться своему решению. Где-то под сердцем даже встрепенулся и радостно забил крыльями травмированный праздничный дух. Все-таки наступил новый год, и он обязательно должен был принести перемены к лучшему. Успокоительное тепло потекло по венам, будто в противоход заполнявшей пространство зиме.

Этот эпизод, рассказанный Вере спустя много лет, так и не смог уложиться в ее голове. Вера отчаянно пыталась найти ему хоть какое-то логическое объяснение. Но не находила. Словно эта сцена возникла не в реальной жизни, а где-то за гранью, в туманной белой мякоти параллельного мира. Невозможная, немыслимая сцена. Такого быть просто не могло. И тем не менее это было. Рациональная Верина мать смотрела, улыбаясь, не на помойку, проглотившую немалые и такие нужные деньги, а куда-то вверх, в сторону небес, решивших судьбу конвертика. Туда, где белые хлопья липли к блекло-оранжевому фонарю, глядящему в утреннюю серость; где стены хрущевок устало кренились навстречу тяжелым январским тучам. И после долгих созерцательных минут неспешно побрела домой, так и не расплескав свою мысленную улыбку.

Отца Вера никогда не видела. Даже на фотографии.

Родители познакомились в какой-то однодневной загородной поездке, и этого одного дня хватило, чтобы Верин зародыш возник из черного ничего. Отец узнал о таком неожиданном возникновении спустя месяц. Вместо бурной кипучей радости выразил твердое желание впредь никогда не слышать о зародыше. Мало того: не дать ему развиться во что-то большее. Для этой цели Верин отец даже договорился с врачом и занял у друга энное количество денег. Мать сначала почему-то яростно упиралась (зачем прагматичной, ни капли не сентиментальной женщине был нужен ребенок от практически незнакомого человека – Вера так и не сумела понять). Но затем безденежье и отсутствие нормального жилья активизировали в ее голове привычные, холодно-рациональные мысли. И она все-таки приняла от Вериного отца новогодний конвертик с необъяснимо оранжевыми елочками.

О том, что этот конвертик в итоге остался лежать на дне дворовой помойки, Верин отец узнал тем же вечером. Мать позвонила ему и заявила, что «приняла решение все-таки не противиться судьбе». После чего повесила трубку и больше никогда не пыталась связаться со своим однодневным ухажером. Ухажер, в свою очередь, также не стал предпринимать попыток сближения.

По словам матери, она потом «не очень сильно жалела», что родила Веру. Правда, ей больше хотелось мальчика, она даже имя ему придумала: Митенька. В честь какого-то друга детства, который в старших классах продавал самопальные гитарные примочки и на вырученные деньги водил Верину маму в кино. «Митенька был очень предприимчивым», – вздыхала она. Ей мечталось, чтобы ее сын оказался таким же. Увы, Вера не оказалась ни предприимчивой, ни сыном. Но так уж сложилось, Митенькино место было безвозвратно отнято и занято ординарной, ничем не примечательной девочкой без особых талантов и амбиций.

В итоге Вера росла с одной только мамой. Больше тридцати лет отец не принимал в ее судьбе никакого участия. А теперь вдруг каким-то образом узнал Верин электронный адрес и решил нагрянуть в ее жизнь. Как гром среди ясного неба.

Вере абсолютно не кажется, что ее отец в чем-то перед ней виноват. Более того: она считает своего отца жертвой и нередко думает, что на его месте подала бы на мать в суд. То есть, конечно, не подала бы, потому что суд – это слишком хлопотное и муторное дело, и от него так и веет страшным кафкианским духом. Но по крайней мере, на месте отца Вера была бы очень возмущена и даже разгневана из-за рождения нежеланного ребенка. Ведь он не хотел быть отцом, а его заставили. Воспользовались его биологическим материалом и выскребли из небытия целого живого человека. И он ничего не мог сделать, не в силах был помешать этому рождению. Просто беспомощно слушал, как Верина мать говорила ему в трубку о своем окончательном решении. Это наверняка было невыносимо. Наверняка внутри отца в тот момент разлилось вязкое густое отчаяние – непроходимое, словно илистый берег. Вера иногда радуется, что с ней такого никогда не произойдет. Никто не сообщит ей по телефону, что ждет от нее ребенка и что этот ребенок обязательно родится, хочется ей того или нет. И вообще она может спать спокойно, не тревожась, что где-то в мире живут ее дети, рожденные без ее ведома и согласия.

К тому же Вера и сама бы предпочла, чтобы тот новогодний конвертик не выскальзывал в помоечную ржавую пасть. По крайней мере, время от времени ей кажется, что так было бы лучше.

Некоторые Верины знакомые очень переживают, что после их смерти мир никак не изменится. Причем больше всего этих людей волнуют именно первые дни мира без них. Потом, через годы и века, все уже не столь принципиально. Их переживания так далеко не идут. Возможно, им кажется, что время лечит и после смерти. Но скорее всего, их просто не интересует чья-то чужая реальность – посторонне-холодная, неродная. То, что будет с миром через много лет, – неизвестно, недоступно, а значит, и неважно. «Зачем переживать о том, что меня уже совсем не касается?» – рассуждают они. И действительно, в далеком будущем все в любом случае будет иначе, и к Вериным знакомым этот далекий непредсказуемый мир не имеет никакого отношения. Другое дело – мир сегодняшний, понятный, согретый их бесперебойным дыханием; мир, в котором они живут и который им придется оставить. «Как же так, на следующий день после моей смерти пятый автобус пойдет по тому же маршруту, алкоголь все так же не будут продавать до одиннадцати утра, а соседи из тридцать восьмой квартиры продолжат ругаться по субботам». Ну и ассортимент товаров в магазинах останется прежним, президент будет прежним и передачи по телевизору тоже, наверное, будут прежними. Верины знакомые перестанут существовать, а мир этого не заметит и продолжит плыть своим чередом. Безразличное к мелочам, широкое течение жизни не остановится и даже не замедлится.

Веру же никогда особенно не беспокоило, что будет происходить в жизни, когда она из нее уйдет. Но порой она думает о мире, в котором ее еще не существует. И так же, как ее знакомых волнует равнодушный мир непосредственно после их жизни, Веру почему-то интересует мир непосредственно до ее возникновения. Несколько дней, недель, месяцев – максимум пара-тройка лет до ее зачатия. То, что было раньше, уходит слишком далеко от ее временных рамок. Это все еще как будто ее не касается.

Вера иногда мечтательно представляет себе, как мир плывет своим чередом, а ее еще нет. Она пока не существует. Никто не замечает ее отсутствия, и это дает ей полную, опьяняющую свободу. Ее жизнь еще не определена, жребий не брошен. Просто туманный некто должен появиться на свет в каком-то теле, на каком-то участке земного шара. Пока что есть лишь полупрозрачная сущность, которая со временем может уплотниться, сделаться теплым, живым организмом, проводящим безостановочные витальные соки.

Вера – еще не ставшая собой – стоит в тесной, плохо освещенной прихожей жизни. Перед ней приоткрытая дверь, но она еще толком не видит, что происходит там, внутри. Лишь с трудом различает смутные, словно подернутые рябью образы. Слышит чьи-то голоса на неизвестных языках: языки – все до одного – ей не понятны. Но Вера знает, предчувствует, что там за дверью много, бесконечно много боли.

Пока Вера стоит перед входом в жизнь, пока еще не решено, в какой точно момент, в каком месте и при каких условиях она возникнет, у нее есть огромный потенциал. Ведь она может родиться в любом человеке. Например, в здоровом толстощеком мальчике, которого так ждали в этой алжирской семье, уже четыре года проживающей в Виллербане. Позже он, вероятно, пойдет по стопам отца и станет механиком. Или же Вера может появиться на свет в теле этой недоношенной английской девочки, зачатой в результате дефекта презерватива. Неизвестно, что с ней станет в будущем. Где она будет жить и чем заниматься – сложно предсказать. Но вот насчет той китаянки Вера почти уверена: она вряд ли когда-нибудь покинет свою деревню в провинции Гуйчжоу. Ей такое даже в голову не придет. Да и практически нет вероятности, что подвернется подходящий случай. Напротив: этот потенциальный швед, скорее всего, объездит полмира. (Возможно, он станет программистом, но это лишь Верино предположение.) Течение его жизни будет зависеть исключительно от его воли: ему повезет родиться в обеспеченной семье, и препятствий для исполнения желаний практически не окажется.

Но в любом случае все эти люди – уже реализованные во времени и пространстве – будут испытывать боль. И Вере, мысленно стоящей в прихожей жизни, всякий раз хочется там и остаться, навсегда запереться в своем уютном несуществовании.

Отец, настаивая на аборте, думал, скорее всего, не о Верином небытийном уюте, а о собственном, бытийном. Так или иначе, если бы мать его послушала, им всем троим было бы лучше. Отцу, которому не пришлось бы становиться отцом против своей воли – пусть даже только в биологическом смысле. Вере, которой не пришлось бы столкнуться с болью – чужой и своей. И матери, которой не пришлось бы вкалывать на нескольких работах с утра до позднего вечера, чтобы обеспечить маленькую дочку всем необходимым.

К тому же кто знает, как сложились бы отношения родителей, если бы Вера не родилась. Возможно, спустя время, избавленные от невроза внезапного зачатия, они и сошлись бы. И у них родился бы желанный и предприимчивый сын Митенька.

Как бы то ни было, Вера не чувствует к отцу ни капли злости. Просто не понимает, зачем ему писать ей сейчас, столько лет спустя. Зачем ему вообще ей писать. К чему им видеться?

«Я понимаю, что это странно, но я бы хотел с тобой встретиться…» – с недоумением перечитывает она.

Да уж, действительно странно.

«Я виделся на днях с твоей матерью. Она мне рассказала немного о тебе, о том, какая ты красивая, успешная, целеустремленная».

А это уже совсем какая-то фантасмагория.

Веру поражает не столько тот факт, что ее мать, оказывается, виделась с отцом и ничего ей сказала. Они с матерью не так уж часто созваниваются и крайне редко пересказывают друг другу события из своей жизни. Самым удивительным кажется то, что мать назвала ее «успешной» и «целеустремленной». Эти определения и звук маминого голоса никак не могут собраться в пазл в Вериной голове. Так и крутятся отдельными деталями, постукивая о черепную коробку.

Верина мать в последние годы только и делала, что жаловалась всем своим знакомым на дочь, эту безамбициозную лентяйку, которая могла бы добиться многого, но довольствуется работенкой в убогой городской больнице.

Когда Вера решила поступать в медицинский институт, да еще и не в Москве, мать была в шоке.

– Ты ведь… понимаешь, какая жизнь тебя ждет? – говорила она, переходя с шепота на сдавленный полукрик. – Какие… перспективы, зарплата… здесь, у нас… Представляешь условия? А еще и…

У нее все никак не получалось ясно сформулировать свое негодование, свою глубокую, почти утробную растерянность. Едва фраза начинала выстраиваться, как тут же осыпа́лась, словно кривая башенка из влажного песка.

Вера не отвечала. Молча смотрела за окно, в синюшное ветреное небо. Мысленно проваливалась в вязкие тени, незаметно подступающие к заоконной улице, словно комки к горлу. После пираний ей не хотелось ни спорить, ни объяснять, ни доказывать.

Со временем мать, конечно, смирилась с Вериным поступлением. Но надежда на лучшую жизнь для дочери еще долго ее не покидала. Сначала она ждала, что после окончания Вера переедет хотя бы в Москву. Затем стала надеяться, что дочь устроится в частную клинику (как большинство ее однокурсников). А под конец принялась настойчиво напоминать, что можно уж по крайней мере защитить кандидатскую. Чтобы хоть как-то продвинуться.

Ни одной из материнских надежд Вера не оправдала.

– Зачем? – устало спрашивала она. – К чему это все?

Мать смотрела в ответ со скорбным непониманием, и ее пушистая рыжая голова исступленно раскачивалась, будто одуванчик на ветру.

– Как это зачем, как зачем! В этой жизни нужно бороться. Добиваться всего. Через усилия, иногда через боль, через кровь. А как иначе?

Вера не знала, как иначе. Но бороться не хотела. Тем более через боль и кровь. Этого в Вериной повседневной жизни вполне хватало и так.

Отцовское письмо медленно расплывается по экрану.

«Мы могли бы увидеться с тобой, когда и где тебе удобно. Нам столько всего нужно рассказать друг другу… Надеюсь, ты не очень злишься на меня и постараешься выслушать и понять. Я прекрасно осознаю, что упущенные годы, которые мы прожили вдалеке друг от друга, никогда уже не наверстать. Что прошло, то прошло. Но у нас еще есть время в будущем».

Нет, это какая-то ошибка. Или, скорее, чья-то глупая шутка. Хотя кому придет в голову так шутить?

Вера перечитывает раз за разом адресованные ей строки, и перед глазами уже болезненно распухают сцены встречи с отцом. Вот он сидит напротив, почему-то в больничном буфете, и повторяет фразы из собственного письма. У него хрипловато-сырой тяжелый голос, и слова выходят комковатыми и вязкими. Все про те же «упущенные годы» и «вину». Лицо мягкое, измятое и раскрасневшееся, словно слегка подгнивший помидор. Такое бывает у некоторых пьяниц, хотя, возможно, Верин отец вовсе не пьет. Глаза янтарно-каштановые, как американский амбер-эль, пенятся слезами раскаяния. А Вера нервно глотает рыжий компот со скользкими сухофруктами – другого в больничном буфете нет – и часто моргает.

К чему весь этот бред? Что мы должны друг другу рассказывать? Мы чужие люди.

Слова отца в голове звучат все громче, все навязчивей. Постепенно уносят Веру прочь от реального мира. Будто товарный поезд с бесконечными гремящими вагонами, которые отрезают все прочие звуки. И лишь внезапные раскаты грома возвращают ее обратно на холм – к корове, не принесшей на этот раз успокоения.

Гроза еще далеко, но воздух уже становится свежим и густым, словно застывший кисель. Небо медленно отекает, покрывается лиловыми гематомами туч.

Нужно вернуться домой и немного отдохнуть. Просто забыть про это недоразумение и выспаться. А письмо удалить.

Но Вера письмо не удаляет. Сует телефон в карман, поднимаясь с места, и быстрым шагом идет к дому.

Ветер оживился и теперь уже тянет по асфальту не только обертки от хот-догов, но и людей. Прохожие нервно ускоряют шаг, некоторые даже бегут, предчувствуя холодные капли за воротником. Игнорируют рекомендацию «расслабиться и не спешить» от белокурого юноши с рекламного щита. Юноша пьет малиновый кефир и при этом так самозабвенно прикрывает глаза, словно в бутылочке у него вовсе не кефир, а как минимум «Cheval Blanc» сорок седьмого года.

Домой Вера идет дворами, напрямик. Хочется поскорее оказаться у себя, закутаться в плед и отрицать действительность. Отрицать чужую боль, письмо отца и странное замечание Константина Валерьевича по поводу Вериной бледности.

Дворы текут мимо потемневшей вереницей хрущевок. Не сбавляя шага, Вера машинально скользит взглядом по знакомым исписанным стенам. Надписи на стенах делятся по содержанию на два типа: радикальные призывы к чему-либо и констатацию каких-либо фактов. Вот, например, у второго подъезда третьего двора Веру призывают к вооруженному восстанию. А чуть дальше, сразу после кафе «Кафе», Веру информируют о том, что некая Лена Ефремова из седьмого «Б» очень непредвзята в выборе половых партнеров. Утверждение почему-то проиллюстрировано схематичным фаллообразным рисунком (вероятно, имеется в виду собирательный образ всех партнерских фаллосов). Сразу за иллюстрацией – новый призыв, на этот раз к активному игнорированию какого-то Семена. И тут же сообщается, что Семен (по всей видимости, тот же самый) предпочитает вступать в отношения исключительно с лицами своего пола.

И ведь ни одного вопроса, пусть даже риторического, каждый раз с удивлением отмечает Вера. Одни лишь однозначные выводы. Сплошная решимость и такая крепкая, такая непоколебимая уверенность в своем видении мира. Можно только позавидовать.

И вдруг прямо перед Верой, на желтоватом потеке стены, возникают кровянистые, чуть размытые буквы:

Para que conheçais a que chega a vossa crueldade, considerai, peixes, que também os homens se comem vivos assim como vós

Вера вздрагивает, натолкнувшись взглядом на новую, не виденную раньше надпись. Фраза кажется смутно знакомой, и внутри почему-то тут же становится туманно. Мысли скользко ползают в голове недоваренными улитками, никуда не приползая. Весь Верин мозг как будто погружается в липкий улиточный бульон. Бестолково и болезненно в нем барахтается, от стенки до стенки черепа. И в таком мучительном смешении мыслей Вера пересекает на автомате последний сквозной двор и оказывается прямо напротив «Нового города».

В этот самый момент из здания бизнес-центра выходит мужчина. Довольно высокий, крепкий, примерно Вериного возраста. Точнее, не выходит, а выплывает из-за синеватых прохладных дверей. Величаво вышагивает вниз по ступенькам, словно павлин по райскому саду. А в двух ступеньках от Веры он вдруг останавливается и внимательно на нее смотрит. Вера тоже замирает, скованная внезапным гибридным чувством, помесью радостной кипучей надежды и смутного утробного ужаса.

Несмотря на рост и телосложение, он чем-то похож на мультяшного ангелочка – из тех, что обычно изображают на открытках. Пшеничные волосы. Молочно-голубые, чуть воспаленные глаза. Вера видит их с необыкновенной, невозможной ясностью, несмотря на расстояние метра в три. И вдруг он улыбается Вере – лучисто и простодушно. Почти как тогда.

Не погибший

Вера молча смотрит на него и чувствует, как первая жгучая капля задевает ее за висок. А следом вторая и третья с маху налепляются на плечо. Около сердца непрерывно ныряет что-то тяжелое и вместе с тем теплое, душистое.

Значит, он правда выжил. Он выжил, шумно всплескивается в голове у Веры. Он просто уезжал и теперь вернулся. Все это время он был в Манаусе. Или где-то недалеко оттуда. Где-то рядом с мутной голодной рекой. Он был там на самом деле, а не только во сне.

Вера не в силах пошевельнуться: теплый ныряющий ужас как будто полностью ее парализовал.

Но река не заглотила его, и вот – он снова здесь. Он жив, это ведь правда он, значит, он жив. Ну а как иначе. Он точно жив. Жив.

И это слово еще несколько секунд оглушительно громко выстукивает вместе с сердцем, словно дополнительный, внезапно возникший пульс.

Выживший он кивает Вере, все еще неподвижно стоящей у ступенек «Нового города». А небо в этот момент наконец трескается и обрушивается тяжелой ледяной водой. Он тут же срывается с места, прячется в мордастом внедорожнике, припаркованном возле бизнес-центра. И, победоносно сверкнув фарами, исчезает за поворотом.

Узнал ли он меня? Наверное, узнал. Ведь он кивнул мне и улыбнулся в знак приветствия. Но ничего при этом не сказал. Он должен был сказать хоть что-то, хоть пару слов. Но не сказал.

А что, если мне все показалось?

Внутри нее словно вздрагивает нечто чужеродное, скользкое, очень неудобное.

Верин дом совсем рядом, на соседней улице, и следовало бы немного поднапрячься. Но Вера не спешит к спасительному подъезду. На полсекунды она даже как будто теряет ориентацию. А затем несколько раз задумчиво проходит по крыльцу «Нового города», по нижней ступеньке, словно не замечая обжигающих потоков небесной воды. Чужеродное тело внутри нее наливается необъяснимой рассеянной грустью. Вера внезапно чувствует себя пожилой дамой с Альцгеймером, которая вышла в тапочках на улицу и внезапно заблудилась.

Лишь спустя минут десять она наконец укрывается от стихии, все еще не понимая, что с ней только что произошло. Узнал ли ее выживший Дима Коршунов и правда ли это был он, остается тяжелым, тревожно мерцающим вопросом. Словно привычный мир крутанулся, на секунду повернулся изнаночной стороной, а потом все стало как прежде. И с этим как прежде мгновенно вернулись старые наболевшие сомнения.

Вера медленно поднимается в квартиру, отжимает волосы и забирается на диван, под успокаивающий абрикосовый абажур. Укрывшись пледом, открывает виски «Виски», купленный накануне в магазине «Продукты 24» («Lagavulin», к сожалению, закончился). Промерзший Верин пищевод принимает янтарную жидкость лояльно: когда хочется согреться, уже не до тонкостей. Вполне возможно, что через несколько часов все Верино нутро отчаянно пожалеет о своей лояльности, но что делать, кто не рискует, тот не пьет даже виски «Виски». Обычно Вера рисковать не любит, но только не в подобных случаях.

Уже через минуту вискарное тепло растекается внутри – разгоняет замерзший кровоток, будит бледное продрогшее тело. С той стороны окна стучит дождь, а квартира все больше проваливается в неживую тишину. Эта тишина настолько глубока, что лежащая на диване Вера даже долю секунды сомневается, правда ли она уже вернулась домой и сейчас находится в этой беззвучной гостиной.

Чтобы хоть немного расшевелить пространство и напомнить ему о своем присутствии, Вера включает старенький ноутбук. Он тут же принимается мучительно громко дышать, изо всех сил напрягая свои компьютерные легкие. Вера печатает в поисковике «Дмитрий Коршунов Новый город». Результаты выходят бесполезные, ненужные, нелепые. Ничего информативного. Тогда Вера набирает просто «Новый город бизнесцентр». Открывает «Картинки». Пролистывает одну за другой фотографии бизнес-центра – в основном внешнего вида здания. Парочка изображений сверкающего белизной интерьера. И несколько снимков незнакомых Вере людей. Ничего.

В оконном прямоугольнике, за грудой тюля, деревья и глухая стена дома напротив уже полностью слились с дождем. Все стало одинакового водянистого цвета, ровного, без нюансов. Сплошная серая безжизненность.

Неужели мне и правда все показалось? Вполне возможно. Либо я еще сплю, невольно думается Вере при виде заоконной призрачной серости.

Но тут ее взгляд вновь соскальзывает на экран и замирает на групповой фотографии людей в деловых костюмах.

Вера вздрагивает и резко садится. Словно мир крутанулся снова – неясный, дрожащий, насквозь пропитанный маревом, – и замер на полуобороте.

На снимке запечатлены несколько мужчин среднего возраста – все с самодовольными и сладкими, как разваренные сухофрукты, лицами. Девушка с силиконовыми губами, напоминающими кусочки малосольной форели. Две женщины лет пятидесяти с густо напудренными лицами и золотистыми кренделями волос, тщательно законсервированные благодаря косметическим процедурам. И среди них (как раз между золотисто-крендельными женщинами) стоит Дима Коршунов. Точь-в-точь такой же, как полчаса назад.

У всех в руках бокалы с веселым искрящимся напитком. «Десять лет „Cumdeo“» – поясняется под фотографией.

«Cumdeo», ну конечно, «Cumdeo». Работа в престижной страховой компании вполне ему подходит. В просторном офисе на последнем этаже «Нового города».

Вера делает два резких глотка прямо из бутылки, не отрывая глаз от экрана. Несколько минут сосредоточенно разглядывает Диму Коршунова и его коллег. Виски волна за волной набегает где-то внутри Веры на берег изумления, постепенно его размывая. Лица на фотографии пропитываются солодовым теплом, расплываются, становятся как будто знакомыми. Хотя из заснятых Вера не знает никого, кроме Димы Коршунова. По крайней мере, не помнит. И тем не менее смутное чувство знакомости упрямо плещется в голове. В какой-то момент Вере даже кажется, что она видит на фотографии и свое собственное лицо – на заднем плане, позади одного из мужчин. Но это уже точно невозможно, поскольку на вечеринку в честь юбилея «Cumdeo» она, конечно же, не ходила. Да и вообще ни разу не была в «Новом городе».

Возможно, он даже директор «Cumdeo». Несмотря на относительно молодой возраст. Это вполне может быть. Он ведь «такой целеустремленный, такой суперспособный».

Вера уже хочет поднести руку к клавиатуре, чтобы проверить на сайте «Cumdeo» фамилии сотрудников. Но внезапно передумывает. Так и остается неподвижно сидеть перед экраном, ощущая, как по рукам и ногам течет густая смолянистая усталость. Мышцы словно окончательно разбухли и обмякли.

Да и зачем проверять? Наверняка так и есть. Он руководит «Cumdeo» и, помимо этого, конечно же, занимается многими полезными вещами. Например, каким-нибудь благотворительным фондом. А еще играет в теннис или водное поло. Он на все находит время. Ведь он так отчаянно любит жизнь – каждой клеточкой своего полнокровного, сочащегося здоровьем организма. Он хочет жить продуктивно, во все стороны. Как больничный кактус. Хочет не думать о том, что когда-нибудь из мутной глубины все же всплывут хищные голодные рыбки и съедят его тело. И он прав, что старается об этом не думать. Это произойдет нескоро, очень-очень нескоро.

Вера знает глубоко внутри себя, что все это, скорее всего, неправда. Скорее всего, увиденный рядом с «Новым городом» человек – не более чем мираж. Либо, в крайнем случае, брат-близнец Димы Коршунова (хотя это тоже маловероятно). А что касается фотографии, у нее тоже должно быть какое-то логическое объяснение.

Как бы то ни было, сейчас ей хочется верить, что все это действительно так. Что Дима Коршунов и правда жив и работает в «Cumdeo».

Вера засыпает прямо на диване, под тяжелое дыхание ноутбука. Погружается в вискарный полудрем – засаленный, дырявый ежечасными пробуждениями. Впечатления дня слипаются в странные вязкие полусны, в которых отец шлет ей по электронной почте истории болезни всех ее колыбельных пациентов, кроме сегодняшнего, а Дима Коршунов приносит в больницу, прямо в приемную, бокал шампанского с юбилея «Cumdeo». «Мне совсем не сложно», – говорит он, улыбаясь. Почти как тогда.

Около семи вечера Веру будит звонок в дверь. Острый и мучительно долгий. Впивается со всей беспощадностью в сонный мозг. И в мозгу тут же начинает оживать что-то болезненное и давно привычное.

Вера с мечтательным вздохом представляет, что ее тело встает само по себе, отдельно от нее, и идет открывать дверь. А она в это время в бесплотной форме остается лежать на диване. Но тело упрямо не двигается. Продавливает мертвым грузом диванные пружины, покрываясь клейковатым студеным потом.

Звонок повторяется, и Вера наконец смиряется со своей телесностью. Сползает с дивана и медленно плывет к двери, истекая обморочной слабостью. Словно стекая всем телом в холодный пол.

За дверью обнаруживается муж Кирилл.

– Прости, я сегодня забыл ключи, – говорит он, как всегда, мягко и виновато, и при этом растерянно сводит брови. Протягивает Вере две подмокшие серые коробки. – Это я зашел в «Сицилию», взял пиццы. С грибами и анчоусами.

Вера тут же чувствует, как в ее голодном желудке вздрагивает кислый тугой комок.

– Это очень кстати, – отвечает она.

И тут же видит за спиной Кирилла Алину, материализовавшуюся из густого болотного воздуха лестничной площадки.

– Алина пришла взять один учебник, про который я говорил. А то я каждый раз забываю его принести… А сегодня ей как раз-таки было по пути, и мы…

– Пожалуйста, – перебивает Вера, делая шаг в сторону. – Проходите. Добрый вечер.

Алина приветствует ее молчаливым кивком и скользким полусекундным взглядом. Тут же проходит в квартиру вслед за Кириллом. Вальяжно вносит в прихожую, а затем и в гостиную свое дородное, сдобное тело, так и норовящее вынырнуть из узких джинсов и обтягивающей водолазки – словно поднявшееся тесто.

Вера переводит взгляд на окно. Дождь уже прошел, и небо успело налиться предвечерней отечной сизостью. Утренние воспоминания постепенно возвращаются в сознание, вскипают в голове густым горячим соком. Дима Коршунов. «Новый город». «Cumdeo».

Неужели мне все привиделось?

– Так на чем я остановилась? – говорит Алина, повернув к Кириллу свое круглое свежее лицо. Встряхивает мелированными прядями сытных хлебобулочных оттенков. – Ах да, ну вот. Я и говорю ей: «На вас, Олечка, жалуются ученики. Особенно испанские». Ну правда, Кирюш. Она не дает им практики, одну только многословную теорию. Группе начинающих вообще, оказывается, правила надиктовывала. Правила из учебника. Целиком! Это вообще за гранью всего. Знаешь, такое ощущение, что она ударилась головой, слушая какую-нибудь аудиоинструкцию по эксплуатации.

– Ну не преувеличивай, все-таки хоть какая-то практика у нее есть. Она вчера с ними делала грамматические упражнения, – смущенно пожимает плечами Кирилл.

– Ага, она мне тоже про эти упражнения говорила. Грамматические упражнения из учебника столетней давности. Кирюш, там же все тексты про Че Гевару и Фиделя Кастро.

– Ну не только про них, ты уж зря так.

– Ну да, есть еще парочка про Ленина. Да и вообще. Я говорю ей: «Олечка, им не грамматика, а разговор нужен. Особенно начинающим. Чтобы приехать в страну и там не сдохнуть, понимаете? Им там эти ваши упражнения не пригодятся. И уж тем более правила».

Голос Алины звучит бодро, крепко, и от него воздух наполняется чем-то живучим, почти осязаемым, очень реальным. От Алины пахнет сладко и тепло – словно от только что вынутого из печи пирога. Запах согретой полнокровной жизни.

Вот такой запах мог бы подарить Кириллу будничное уютное счастье. Если бы только оно ему было нужно…

За окном сквозь призрачную сизость начинает проступать нечто уверенное: строительный кран, тополь, стена дома напротив. Даже Верины утренние воспоминания как будто становятся чуть более реалистичными.

– Да, Ольга Юрьевна – она такая, – говорит Кирилл, отодвигая несколько книг на верхней полке стеллажа. – Ей кажется, что если уж учить язык, то основательно… от самых азов, медленно, постепенно. Разбирать мелкие лингвистические нюансы.

– Ой, да пусть она засунет свои азы себе куда-нибудь подальше! Она реально просто помешалась на своей теории. Кирюш, ну что у нее за гребаный академический подход к обучению?! У нас все-таки современные языковые курсы. И для них нужна подходящая методика. Она столько времени у нас работает и все никак понять не может.

– Согласен. Постараюсь с ней еще раз поговорить. Вот, держи, нашел. – Кирилл протягивает Алине учебник формата А4 в глянцевой синей обложке. – Кстати, забыл сказать: если все получится, автор этого пособия, Синицына, через три недели проведет у нас мастер-класс «Современные технологии в преподавании языков». Она мне звонила на днях, предлагала. Но это пока не точно.

– Было бы здорово, – отвечает Алина. Она с трепетом берет учебник обеими руками и внимательно разглядывает безликий синий глянец. – Особенно некоторым было бы полезно.

– Алина, вы останетесь с нами поужинать? – говорит Вера, раскрывая серые коробки с красным логотипом «Сицилии». В гостиную мгновенно врываются острые кисловатые запахи шампиньонов и остывающего теста.

Алина на секунду переводит взгляд на Веру – словно лишь для того, чтобы сразу же демонстративно отвернуться.

– Нет, спасибо. Мне надо идти. Я только за учебником заходила. Спасибо, Кирюш. Я пойду.

Голос ее как будто тут же усыхает, скукоживается.

– Так быстро? Может, хоть немного посидишь с нами?

– Нет-нет. Завтра увидимся. Пока, Кирюш. До свидания.

Уже через полминуты массивная подъездная дверь обозленно грохает. Вера видит Алинин удаляющийся силуэт внизу, на дне глубокого, словно провалившегося в ранний вечер двора. Алина крупными шагами обходит сытые маслянистые лужи и яростно топает в сторону улицы – по расшатанным, хлюпающим вечной сыростью плиткам.

Бедняга. Конечно, она надеялась, что меня не будет дома. Жаль ее. Но что делать, пора ей, в конце концов, понять, что Кириллу она не очень нужна. Либо пора Кириллу что-то понять в этой жизни. Одуматься и обратить на нее внимание.

– Ничего, что она заходила?

– В смысле?

Кирилл разводит руками, и его лоб опять сминается в глубокие, растерянно-виноватые складки.

– Ну, мало ли… Ты ведь не очень любишь гостей. Особенно после дежурства.

– Ну так она у нас в гостях и не задержалась.

– Это правда. Она вроде бы на свидание торопилась… Будешь вино?

Вера внезапно чувствует невыносимую сухость в горле.

– Буду. Но сначала воду.

Кирилл почти мгновенно подносит ей граненый стакан, и Вера с жадностью глотает шершавые холодные пузырьки.

– Как прошло дежурство? Много было пациентов?

– Как обычно, ничего особенного… Устала только ужасно. Как будто меня вытащили из стиральной машины после стирки в режиме «интенсив».

Про колыбельных пациентов Кирилл ничего не знает. И уж тем более про Диму Коршунова. Вера всегда держала его в стороне от этой темы.

– Опять какие-нибудь отмороженные чудики приходили?

– И без них не обошлось. А еще сегодня мне на электронную почту пришло письмо от отца…

Кирилл на секунду замирает, отрывается от нарезания пиццы и поднимает на Веру свои бутылочно-зеленые, чуть встревоженные глаза:

– От твоего отца? И что он написал?

– Что хочет встретиться, и еще какую-то чушь про упущенные годы, которые нужно наверстать. Странно все это.

– Да уж, действительно странно. Спустя столько лет… А откуда у него твой адрес? Как он вообще тебя нашел?

– Без понятия. То есть, видимо, через мать. Он написал, что недавно с ней встречался. Но мать мне об этом не говорила. Ничего не понимаю.

Вера берет протянутый ей треугольник остывающей пиццы и бокал. Рассеянно впитывает шершавый темно-красный вкус. Густую виноградно-пряную бархатистость. Внутри снова медленно разливается тепло.

– И что ты ответила?

– Пока ничего. И, скорее всего, ничего и не отвечу.

Кирилл все еще смотрит на нее с тревожной внимательностью и медленно садится на край дивана – плюшево-красного, местами белесого, словно обложенный язык. Диван достался в наследство от тети Лиды. Мать хотела заставить дядю Колю выкинуть «это хламное убожество» сразу после тетилидиной смерти. Грозилась даже приехать и выкинуть убожество самой, собственноручно, невзирая на робкие дядиколины возражения. Но в итоге у затопленной делами, вечно загруженной мамы «так и не дошли руки». И спустя семь лет, когда дядя Коля окончательно перебрался в соседнее садоводство, к моложавой и очень бойкой двоюродной сестре, Вера забрала диван в свою студенческую окраинную лачугу. Приехала и увезла красно-белесое воспоминание с опустевшей, сникшей, все глубже вязнущей в воронке разложения дачи. А позже переправила его в квартиру Кирилла, ставшую со временем и ее домом.

– Может, все-таки стоит написать что-нибудь в ответ? Дай ему хотя бы шанс объясниться.

– А зачем? Что он должен мне объяснять?

– Почему он так долго не появлялся в твоей жизни. И почему решил появиться сейчас. Мало ли, у него, например, больное сердце, и он хочет хотя бы раз увидеться с дочерью.

– Если у него проблемы с сердцем, могу передать ему через мать номер Аллы Осиповны. Она отличный кардиолог, должна помочь.

– Нет, ну правда. Мне кажется, тебе надо с ним встретиться и выслушать его. Решать, конечно, тебе… Но мало ли что на самом деле произошло тогда, много лет назад… Ты ведь знаешь только версию матери. Может, он мучился всю жизнь, не мог спокойно спать, но возможности с тобой увидеться у него, по каким-то причинам, не было. А сейчас такая возможность появилась. Встреться с ним, Веронька, правда. Только сначала обязательно убедись, что это действительно он тебе написал.

– А кто, если не он? Маньяк? Вряд ли. И я уже решила: встречаться с ним не буду. Но матери я все же позвоню, выясню, правда ли она с ним виделась.

Вера берет телефон и поворачивается к окну, к проступающему над двором солнцу, к прищуренному, сжавшемуся, но все еще живому летнему дню. И прежде чем она успевает найти в контактах номер матери, на экране высвечивается новое электронное письмо. Письмо, от которого внутри Веры словно развертывается огромное туманное пространство, со всех сторон пронизанное невыносимо острыми трепещущими сквозняками.

– Все в порядке? – встревоженно спрашивает Кирилл, приподнимаясь с дивана.

– Более или менее, – отвечает Вера после долгой паузы. Несколько раз перечитывает про себя новое отцовское послание.

«Вера, дочка, спасибо тебе за такой теплый ответ. Да, я понимаю, что у тебя сейчас совсем мало времени. Ты права, не стоит встречаться впопыхах. Лучше увидимся, когда у тебя будет полегче с работой. Напиши мне, когда появится возможность. Я буду с нетерпением ждать нашей встречи, мысль о ней будет греть мне сердце».

Котики

С Кириллом Вера познакомилась на языковых курсах.

В конце интернатуры бывшая Верина однокурсница Марьяна потащила ее записываться на занятия английским. Маленькая, бойкая, по-муравьиному деловитая, она не оставила Вере выбора.

– Потому что, Верочка, иначе никак. Хороший врач без английского не может.

Вера сначала пыталась упираться. Ей казалось, что без английского во врачебной практике вполне можно обойтись. Знание языка все равно ничего не изменит по существу. Все равно останутся те же самые колыбельные пациенты, смотрящие с территории ослепительно-белой неразбавленной боли. Сломанные человеческие тела, которые невозможно починить. И чужая безнадежная боль будет ворочаться внутри Веры осклизлым туловищем, вне зависимости от Вериных языковых познаний.

Но Марьяна оказалась непреклонна:

– Как же ты собираешься совершенствоваться? Ты разве не планируешь постоянно повышать квалификацию, следить за свежими публикациями в международной медицинской прессе и сотрудничать с иностранными коллегами?

Вера не планировала.

– А без этого, Верочка, ничего не получится. Роботизация не за горами, и все недоквалифицированные середнячки вроде тебя останутся без работы.

– Ну знаешь ли, врачей роботизация вряд ли затронет… – вяло протестовала Вера.

– Еще как затронет. Так что готовься. Будешь просить милостыню рядом с ларьком «Кебаб», подложив под колени свой диплом.

И Вера отправилась вместе с Марьяной на курсы английского. Некоторой частью сознания она понимала, что стоило бы сильнее проявить себя, дать отпор настойчивой чужой энергии, тянущей ее в очередной поток бессмыслицы. Но какая-то глубинная болезненная усталость заставляла ее послушно плыть по течению.

В день записи на курсы их встретила в офисе круглая мелированная девушка, представившаяся Алиной. По словам девушки, она была «правой рукой основателя и директора курсов» и по совместительству преподавательницей английского и немецкого. Алина говорила четко, энергично, отвечала на вопросы с безукоризненно дозированной вежливостью, и от нее как будто тянуло машинным жаром прочного, непогрешимого механизма.

«Идеальный менеджер», – подумала тогда Вера, рассеянно разглядывая под звуки Алининого голоса свежую дизайнерскую мебель, явно не желавшую срастаться с отсыревшим, осыпающимся в прошлое офисным пространством.

Кирилла в тот день на рабочем месте не было.

Веру и Марьяну записали в группу к Ольге Юрьевне, худой высокой женщине с хрупкими, ювелирными ключицами и пропитанным законсервированной печалью взглядом. С практической точки зрения уроки Ольги Юрьевны чем-то напоминали ухоженные, аккуратные, очень тщательно прополотые грядки, на которых ничего не прорастало. Длинные лингвистически выверенные тексты, до краев наполненные красивой устаревшей лексикой; стройные ряды упражнений с неизменными вкраплениями сложных, очень редких грамматических случаев. И ни капли живой, здоровой практичности.

Марьяна жаловалась Вере почти после каждого занятия:

– Я, честно говоря, ожидала от курсов большей продуктивности. По-моему, преподше, несмотря на возраст, давно пора на пенсию. Посмотрим, конечно, как дальше дело пойдет. А ты, Верочка, что думаешь по этому поводу?

Вера не думала ничего. Ей просто было хорошо на уроках Ольги Юрьевны, таких плавных, неторопливых, оторванных от реальности. Свободных от невроза сиюминутной практической пользы. Во время этих уроков Вера в основном смотрела в окно, проваливаясь в далекие от английского языка мысли и постепенно наливаясь изнутри спелой сонной сытостью, на самом дне которой ворочались родные, ничем не подгоняемые болезненные мысли. Можно было никуда не торопиться, не думать о времени. Почти как в осеннем, пропитанном сырыми хвойными запахами лесу рядом с дачей тети Лиды и дяди Коли.

В группе, кроме них с Марьяной, было еще семь человек. На первой парте ерзал пустоголовый красавчик Петя с черными, как смородинки, шустрыми глазами. Петя очень много говорил: казалось, он просто обожает звуки собственного голоса, никак не может сам себя наслушаться. Вера иногда думала, что ей такого объема речи хватило бы на всю оставшуюся жизнь. Рядом с ним сидела резко пахнущая смуглая Ника, усыпанная бархатными родинками, с неизменной красной змейкой лопнувшего сосуда в правом глазу. Ника всегда была напряжена и сосредоточена до предела: очевидно, на освоение материала у нее расходовались все запасы интеллекта. За Петей и Никой ютилась маленькая розовощекая Ася, чем-то похожая на встревоженного диснеевского Пятачка. Чуть дальше, рядом с Верой и Марьяной, располагались три долговязые сухопарые женщины неопределенного возраста. За отдельные единицы эти женщины у Веры почему-то не считались и возникали в сознании исключительно вместе, как сиамские близнецы. Так уж сложилось изначально. Имена их Вера постоянно путала, но твердо помнила, что в троице были Наталья, Светлана и Валентина. А у окна обычно устраивался растрепанный Денис, похожий на глубоководную рыбу круглыми, немного мутными и неизменно выпученными глазами.

Все эти люди, пытавшиеся научиться у Ольги Юрьевны английскому, были невероятно бестолковыми. И невероятно прилежными. Все они хотели уехать за границу, в основном в никуда, но чтобы потом обязательно «чего-нибудь где-нибудь добиться». Возможно, даже ка кого-то немыслимого успеха. Ну или хотя бы «стабильной жизни». Потому что «незачем терять зря время в этом захолустье». Чтобы как-то приблизить свой вожделенный успех, они таскались на курсы три раза в неделю. Вечером, после работы, – позеленевшие от усталости, с темными кругами под глазами. Либо в субботу днем, в свой священный выходной. Они притаскивались и старательно выполняли все-все задания. Затем получали обратно свои листочки – покрасневшие, израненные ручкой Ольги Юрьевны, – и так же старательно все переписывали. При этом Вера понимала, что дальше уровня А2 они вряд ли когда-нибудь продвинутся, несмотря на все свое упорство и жгучее желание уехать. Вере иногда становилось их мучительно, невыносимо жаль; ей даже порой хотелось пойти в УФМС и слезно умолять сотрудников никогда, ни при каких обстоятельствах не выдавать ее одногруппникам загранпаспортов. Чтобы бедняги не мучились, не изводили себя напрасными стараниями и не пытались прорваться к новой, еще более изнурительной боли. Ведь что, как не боль, ожидало их в тревожной иноязычной неизвестности: по ту сторону аудитории Ольги Юрьевны, за пределами привычно теплой желейной пустоты собственных иллюзий?..

Сама Вера тоже не слишком улучшила свои знания английского за три месяца, проведенные на курсах. Зато встретила будущего мужа. Произошло это спустя две недели после начала занятий, когда Вера перед очередным уроком зашла в офис – сделать ксерокс страницы учебника. Круглой мелированной Алины, «правой руки основателя курсов», в тот раз не было. Зато был сам основатель. Поднял на Веру бутылочно-зеленые глаза и вежливо поздоровался.

– Вы уж извините за беспокойство, – сказала Вера, аккуратно разглаживая нужную страницу. – Я так пока и не купила учебник, делаю ксерокс каждый раз.

– Вам разве Ольга Юрьевна не раздавала учебники?

– Раздавала, но мне не хватило.

– Как это – не хватило? – удивленно и немного встревоженно спросил он, распрямляя плечи. – У нас всегда хватает пособий для учеников.

– Но не в этот раз. Ничего страшного. Мне просто надо сходить в «Бук Плюс», купить самой. Но я так пока и не сходила.

– Подождите, у меня для «Бук Плюса» есть скидочный купон, тридцать процентов или даже сорок… – неожиданно суетливо заговорил основатель курсов и полез в кошелек.

От резкого, почти судорожного движения содержимое кошелька рассыпалось по светло-ореховому офисному столу. Перед Вериным взглядом возникла целая груда визиток, наклеек из супермаркетов, чеков, купонов, транспортных карточек, сложенных театральных билетов с оторванными «контрольными» краями, рекламных флаеров, календариков с изображением подсолнухов и снеговиков. Вера сразу вспомнила, что такая же трогательная, немного старческая привычка хранить в кошельке кучу бумажного хлама была у тети Лиды. Та не выбрасывала ничего. Даже выцветшие билетики на автобус (необязательно «счастливые») или древние, давно недействительные расписания электричек. Потому что выбрасывать было «как-то неловко». И теперь эта нелепая трогательность словно ожила в лице руководителя Вериных языковых курсов.

А особенно тронуло Веру то, с каким неуклюжим, порывистым смущением он тут же принялся собирать свои рассыпанные бумажные богатства. Будто сразу стало ощутимо, что внутри у него, под ординарной внешностью неприметного офисного сотрудника, бежит по сосудам тоненький теплый ручеек, наполненный множеством крошечных рыбок – невыносимо хрупких и безобидных. И от созерцания этой неловкости в Вере словно что-то со звоном лопнуло и начало душисто распускаться.

– У меня на даче был такой же календарик с подсолнухами, только побольше, – зачем-то сказала она.

Это было почти правдой: у тети Лиды над плитой действительно висел календарь с подсолнухами, но не совсем такой же.

А скидочного купона «Бук Плюс» среди рассыпанного добра так и не оказалось.

Это хрупкое трогательное тепло внутри Кирилла с тех пор ощущалось при каждой встрече. Когда он заходил в аудиторию, что-то вполголоса говорил Ольге Юрьевне и как-то растерянно, почти беспомощно сводил брови; когда пил в коридоре кофе из автомата – маленькими, быстрыми, словно вороватыми глотками. И когда подкармливал дымчато-серых и без того явно сытых котиков, обитающих возле здания курсов. Высыпа́л перед ними сухие подушечки из специально купленных серебристо-желтых пакетов. Либо выкладывал склизкие кусочки консервов. Котики смотрели на предлагаемые им лакомства высокомерно, почти презрительно, и Кирилл казался гораздо более уязвимым и нуждающимся в опеке, чем они.

Впервые Вера застала Кирилла за кормлением котиков через неделю после знакомства. Вышла из здания курсов в вечереющий стылый двор и увидела его согнутый силуэт над равнодушной кошачьей стаей – очевидно, разочарованной угощением. Она уже хотела подойти ближе, предложить вместо неугодного корма ломтики слипшейся копченой ветчины от своих не съеденных за день бутербродов. Но в этот момент из-за дверей показалась отставшая Марьяна. И Вера, моментально подхватив ее под локоть, резко зашагала в противоположном от Кирилла направлении.

– Давай через соседний двор пройдем, там менее слякотно, – сказала она.

Вере почему-то очень не хотелось, чтобы Марьяна увидела Кирилла рядом с котиками. Отчего-то стало неловко – то ли за чужую беззащитную хрупкость, столь откровенную и простодушную; то ли за терпкое чувство, внезапно подступившее к ее горлу. Словно Вера внутри вся смялась, скомкалась от непонятного горячего стеснения. И там и застряла мысленно – в складках собственной скомканной души.

Слишком поздно. Марьяна уже успела заметить трепетную, слегка неуклюжую фигуру в углу двора.

– Смотри, Верочка, директор наших курсов. Кажется, он решил переквалифицироваться в руководителя кошачьего питомника. Не хочу никого обидеть, но какой-то он… малость убогий, тебе не кажется? Вроде и милый, приветливый, но при этом… бесхребетный, что ли. И курсы у него такие же. С этой Ольгой Юрьевной мы далеко не продвинемся. Наверное, пора искать новую языковую школу.

– Не знаю. Может быть, – равнодушно ответила Вера. Достала на ходу телефон и сделала вид, что погрузилась в чтение важных новостей. Лишь бы не поддерживать назревающий мучительный разговор.

Четыре раза внимательно перечитала сообщение от магазина «Все для дома». В сообщении говорилось о скидках до двадцати процентов на чистящие средства для акриловых ванн. И до пятнадцати на металлические настенные полки.

В следующий раз Марьяна не смогла прийти на курсы, и Вера, в легком, почти воздушном одиночестве, подошла во дворе к Кириллу. Подошла и протянула контейнер с заранее приготовленными кусочками вареного минтая.

– О нет, такое они точно есть не будут, – улыбнулся он.

– Ну а вдруг.

Кирилл развел руками и смущенно, почти виновато свел брови, словно лично был ответственен за вкусовую избирательность котиков.

– Даже пробовать не станут. Я давно их знаю.

Тем не менее котики не только попробовали Верин минтай, но и съели его до последнего хрящика. И она почувствовала себя глуповатой и даже немного жалкой от того, что это обстоятельство неимоверно, до сердечной дрожи ее обрадовало.

За три месяца, проведенные на курсах, Вера сталкивалась с Кириллом довольно часто. В основном в коридоре и во дворе. Один раз на лестнице – на скользких истоптанных ступенях, возле брошенного уборщицей ведра, источавшего острый гниловатый запах забытой половой тряпки. Оба неизменно останавливались, перекидывались парой бессодержательных реплик, и Кирилл, как всегда, растерянно сводил брови, словно был в чем-то виноват.

Во время этих нечаянных пересечений Вера всякий раз ощущала живительное, трепетное, почти парное тепло. Что-то глубинно-уютное разливалось по всему телу. Но тепло это всегда оставалось практически неосмысленным, плескалось где-то на подступах к сознанию. И лишь спустя три месяца, когда «первый уровень интенсива» подошел к концу, Вера с пронзительной ясностью поняла, насколько ей будет не хватать этих встреч.

Она внезапно остро осознала, что за это время незаметно размоталась в глубине себя, словно катушка ниток, до хлипкой, уязвимой сердцевины. И надо было срочно что-то с этим делать, но делать было нечего.

Марьяна продолжать обучение у Ольги Юрьевны не захотела. Но и других языковых курсов, «чтобы не адски дорого и недалеко от дома», найти не получилось. Поэтому Марьяна ограничилась тем, что перевелась в группу к Алине.

– Посмотрю, попробую, может, у нее получше будет. Все-таки она подинамичнее и более адекватное впечатление производит. А ты, Верочка, будешь переводиться на следующий уровень?

Вера никуда переводиться не собиралась. В день записи на курсы, три месяца назад, она твердо сказала себе, что ограничится «первой ступенью», после которой ни за что не станет продолжать априори бессмысленные занятия. Пусть даже в итоге эти занятия оказались уютными, неспешными, пропитанными сонным успокоительным теплом. В конце концов, моменты душевной неспешности можно было найти и за пределами аудитории Ольги Юрьевны.

Но лишить себя возможности видеть Кирилла оказалось очень сложно. При этом, разумеется, было бы абсурдом продолжать занятия только ради него. Ради чужого, практически незнакомого человека. Ради очень коротких, стремительно ускользающих в никуда, нечаянных встреч.

Когда Вера зашла в офис, чтобы попрощаться, от тягостного волнения у нее даже сводило живот. Словно она прыгала с обрыва в бурную темную реку.

– Здравствуйте, – как можно более легким, текучим голосом сказала она. – Я пришла поблагодарить вас за курсы. И пожелать вам побольше адекватных толковых учеников. И благодарных котиков.

Кирилл смотрел на нее удивленным, печально-растерянным взглядом:

– Значит, вы все-таки от нас уходите? Решили не переходить на следующий уровень?

– К сожалению, у меня сейчас совсем не будет времени. Такую уж профессию я выбрала.

– Жаль. Очень жаль. Ольга Юрьевна сказала, что вы сделали большой прогресс за эти три месяца.

Кирилл стоял перед ней сиротливый, зябкий, свернувшийся. Будто сложенная вчетверо газета, оставленная на столике в привокзальной закусочной. Вера отчаянно пыталась придумать ответ, но не могла найти слов. И в конце концов просто достала ледяной рукой из кармана свою визитку (Марьяна убедила напечатать визитки «заблаговременно»). Протянула ее Кириллу:

– Это вам для вашей кошельковой коллекции. Я пока еще прохожу интернатуру. Но уже совсем скоро начну работать как самостоятельный, полноценный специалист. Обращайтесь, если что.

И когда Кирилл, все еще удивленный и растерянный, взял у нее визитку – осторожным, плавным движением, – Вера тут же почувствовала, что рука стала стремительно нагреваться. Словно ее включили в розетку.

– Но я надеюсь, обращаться вам не придется, – добавила она уже не делано легким, а и правда почти невесомым голосом.

Кирилл появился очень быстро – меньше чем через неделю. Дождливым вечером, после работы, Вера вышла в мокрый больничный двор, залитый скользким фонарным светом, и увидела его рядом с неврологическим корпусом.

– Вы все-таки решили прийти на прием? – сказала она, расправляя мгновенно вымокший капюшон. – А у меня рабочее время уже закончилось. Очень жаль.

– Ничего страшного. Я пришел не на прием… А попросить вас пойти со мной, покормить котов. С тех пор как вы у нас не появляетесь, они отказываются принимать пищу от других. Даже от меня.

– Ну что ж, голодной смерти котов я допустить не могу, – ответила Вера, ощущая, как вместо острых студеных капель ей за шиворот натекает трепетное, хорошо знакомое тепло.

И они вышли вместе из больничного двора и отправились вдоль стылых улиц, чавкающих жидкой грязью, урчащих водосточными желобами. И вокруг, в темном сыром воздухе постепенно оживали приветливые оранжево-желтые окна.

После того вечера все закрутилось с невероятной скоростью. Вера даже сама не заметила, как оказалась с чемоданом в его квартире, в их квартире, подчеркивал Кирилл; как перевезла в эту самую их квартиру тетилидин красно-белесый диван.

Кирилл очень настаивал на официальной регистрации, потому что «так ведь правильнее». И потому что официальным супругам проще со всякими бумажными формальностями: например, при совместном переезде за границу или при рождении ребенка. Вера не планировала ни заграничных переездов, ни детей. Но, чтобы не обижать Кирилла, вяло согласилась, не особенно раздумывая. И в один прекрасный день с удивлением обнаружила себя в загсе, среди густой потрескавшейся лепнины, скользкого паркета, сверкающего зеркальной чернотой, и умиленных, заранее выпивших гостей. Раздумывать было уже поздно. Удивление не покидало Веру и вечером, когда она сидела рядом с Кириллом за длинным ресторанным столом – в сизом плотном воздухе, сбитом из надышанности, тяжелого коньячного духа, невыносимо резких одеколонов и табачного дыма.

Она словно была оглушена тем, как быстро полились их отношения. И как быстро эти отношения стали мягкими, уютными, будто разношенными. Летом часто ездили за город, к маме Кирилла, Серафиме Михайловне. Та всегда принимала их радостно, кормила варениками с вишней и творогом, говорила тихим полупрозрачным голосом. Расспрашивая о «городской жизни», редко смотрела им в лица, в основном скользила слегка влажным, безмятежным взглядом где-то над их головами. Ее неумолимо утопающие в медленном разрушении дом и сад напоминали Вере дачу тети Лиды и дяди Коли, и от этого становилось легко и уютно. У Серафимы Михайловны всегда успокоительно пахло свежескошенной травой, нагретым деревом и чем-то яблочно-медовым. Либо готовящимся вареньем – жидко-сладкими разгоряченными ягодами.

В другие сезоны Вера с Кириллом иногда выбирались чуть дальше материнского дачного поселка. В основном в гости к старым Кирилловым приятелям, которые после окончания института разъехались по разным городам. А пару раз даже съездили за границу, погуляли по нежданно жаркому октябрьскому Риму и по рождественскому Цюриху, остро пахнущему морозом и пряными ярмарочными угощениями.

С Кириллом было хорошо просто гулять, просто молчать либо говорить о незначительных, неболезненных вещах. От одного его присутствия и мягкого, немного виноватого голоса внутри все словно зарастало крошечными солнечными цветками. Правда, цветки эти были мучительно хрупкими, способными скомкаться от любого неосторожного прикосновения.

Поначалу Верина мать и большинство ее приятелей считали, что она могла бы найти себе «кого-нибудь получше», чтобы «быть счастливой».

На встрече однокурсников, за две недели до свадьбы, Марьяна подошла к Вере и принялась допытываться, почему у нее такой несчастный вид и зачем она постоянно пьет. Вера вяло попыталась возразить, но напрасно. Марьяна была непоколебима.

– Ты просто боишься быть счастливой, – уверяла она влажно-жарким, банным полушепотом. – Не хочешь даже мысли допустить о такой возможности.

– Ты решила оставить дерматологию и стать психологом? – спросила Вера. – Или просто посмотрела в Интернете душеполезный ролик про обретение счастья?

– Не язви. Ты прекрасно знаешь, что сама виновата в том, что с тобой происходит.

– А что со мной происходит?

– Тебе почему-то кажется, что ты недостойна счастья. Но это не так. Вот скажи, Верочка, зачем ты выходишь замуж за этого Кирилла? Он, конечно, парень хороший, добрый, и у него даже есть свои языковые курсы… Но курсы-то средненькие, откровенно говоря. Да и согласись, что чего-то большего он вряд ли добьется в жизни. Достаточно на него посмотреть один раз, чтобы понять: он какой-то… бесперспективный, что ли.

От выпитого алкоголя и полушепота Марьяны и правда становилось как-то бесперспективно и жарко.

– Ты только не обижайся, – продолжала она. – Но он ведь такой же размазня, как и ты. А в паре кто-нибудь обязательно должен быть стержнем. Ты послушай меня, я ведь желаю тебе счастья. А прежде всего желаю, чтобы ты сама захотела быть счастливой.

Веру вообще довольно часто обвиняли в недостаточно активном желании счастья. Ведь быть счастливым – это священный долг каждого, и отсутствие видимого стремления к счастью оказывалось нарушением естественного закона жизни, чуть ли не злостным бездействием, недобросовестной инертностью, достойной всеобщего порицания. Вере полагалось осознать это в полном объеме. А Марьянин взгляд к тому же был таким липким, таким обволакивающе-томным, практически секреторным, что Вере начало казаться, что еще немного, и ее станут принуждать к счастью физически.

– Ты смотри, Верочка, если передумаешь, свадьбу еще не поздно отменить. А я могу познакомить тебя с кем-нибудь из «ЕвроЭлитМеда».

– Боюсь, такого счастья я не вынесу. И умру от инфаркта.

Марьяну, однако, не смутила возможность Вериной смерти, и она продолжила говорить о перспективных сотрудниках клиники «ЕвроЭлитМед». В какие-то минуты складывалось впечатление, что она хочет как-то логично завершить свою тираду о счастье, но ей это никак не удается. Наконец Вера решила, что единственно возможное логическое завершение разговора – впадение в алкогольную кому. И залпом выпила остатки виски.

– Вот видишь… – горестно вздохнула Марьяна. – Я же говорю. Ты прячешься от счастья в спиртном.

Впрочем, уже спустя несколько месяцев после свадьбы большинство людей из Вериного окружения все-таки приняли Кирилла. В конце концов, его природная, вечно растерянная мягкость растопила даже прагматичный душевный ледок Вериных знакомых. И они смирились с этим не слишком логичным, довольно внезапно заключенным браком.

Не смогла смириться только Алина.

С Алиной Кирилл учился на одном курсе, в одной английско-немецкой группе. Она всегда и во всем помогала ему с безропотным, бескорыстным обожанием. Исправно приносила ему домой конспекты пропущенных им лекций, делала за него домашние задания (когда Кирюше было некогда), искала материал для его курсовых работ в невыносимо душных, зеленовато-пыльных библиотеках, подкладывала ему из своей тарелки лакомые кусочки тушеной курицы в студенческой столовой. А после окончания института помогла ему организовать языковые курсы, став его «правой рукой». Вера подозревала, что на самом-то деле именно Алина с ее хваткой, с ее неизменной хлопотливой энергией, и была главным организатором курсов. При мягкости характера Кирилла это казалось чем-то если не очевидным, то уж во всяком случае логичным. И тем не менее Алина предпочитала оставаться в тени, отдавая пальму первенства Кирюше.

Этого безграничного, беззаветного обожания должно было хватить, по мнению Алины, для ответного чувства. Пусть даже не такого сильного. Но ответного чувства не было. Наоборот, Кирилл отплатил ей самой настоящей черной неблагодарностью. Вместо того чтобы хотя бы неустанно выражать признательность за все ее усилия, он неожиданно женился на не особо приветливой, не слишком привлекательной и почти не знакомой ему ученице курсов. На женщине, которая явно никогда не будет о нем заботиться так же, как заботилась бы она, Алина. Это обстоятельство казалось ей невозможной, невыносимой несправедливостью, бесчестным и необъяснимым предательством. И по чти каждый раз, когда Вера встречалась с ней взглядом, Алина словно наливалась изнутри мутной, глубоко затаенной, густо-красной обидой.

Впрочем, открыто свою обиду она практически никак не выражала. Разве что чуть заметной, скользковатой презрительностью в интонациях и нарочитой холодной сдержанностью. Но ни резкости, ни явного ожесточения никогда себе не позволяла.

Один раз Вера с Кириллом даже вместе пришли к Алине в гости. Примерно через два месяца после свадьбы. Вера идти не хотела, да и не очень понимала смысл неожиданного приглашения. Но Кирилл настаивал:

– Все-таки она моя боевая подруга, моя правая рука. Пойми, мне не хотелось бы портить с ней отношения. Пожалуйста.

И Вере пришлось скрепя сердце согласиться. В конце концов, ей тоже не хотелось портить отношения с Кириллом.

Едва переступив порог ее квартиры, Вера тут же почувствовала сочный дух земного, плотского уюта, слоеных пирогов, шкворчащих котлет, обжигающих струй сытого густого пара. Кухня и гостиная были залиты глубинным золотистым теплом абажурных светильников. И сама Алина была теплая, золотистая, уютная. Беспредельно, невообразимо телесная. От нее веяло здоровьем, кроветворным жаром, надежностью. При одном взгляде на нее становилось понятно, что на строительство этого добротного тела пошли только лучшие материалы. Алина резала хлеб, расправляла белоснежную скатерть, подавала блюда сдержанными, плавными и в то же время необычайно уверенными движениями. Внимательно следила цепкими горчично-медовыми глазами за наполненностью тарелок. В ее доме все явно было под контролем.

К Вере она обращалась ровным, подчеркнуто вежливым тоном. А с Кириллом разговаривала ласковым и одновременно бодрящим, хрустким голосом. От этого голоса создавалось впечатление, будто ты вышел прогуляться в морозный свежий день, в солнечную, разрумянившуюся, послеобеденную жизнь. И вот ты идешь по сверкающему скрипучему снегу, сквозь пятна зимнего солнца, дышишь ядреным жизнерадостным воздухом и все не можешь надышаться.

В какой-то момент Алина встретилась с Верой глазами и несколько секунд не отводила взгляд. И тогда Вера вдруг поняла, зачем ее пригласили на этот ужин. Своим взглядом Алина словно говорила ей: «Смотри, я лишь хочу показать тебе, насколько ты никудышна по сравнению со мной. Ты никогда не сможешь дать Кирюше то, что могу дать ему я. Ты не способна окружить его такой же заботой. Рядом с тобой он никогда не будет под надежной защитой чуткого, внимательного сердца».

И это, разумеется, было правдой. Вера не могла подарить трепетному, уязвимому, растерянно сводящему брови Кириллу ни капли земной, житейской опеки. Не могла создать для него уютного домашнего духа, который витал дома у Алины. И даже не пыталась хлопотать, суетиться, вертеться волчком ради Кириллова процветания. Даже не думала об этом.

Она могла лишь ощущать его тонкую ранимую материю, хрупкое нутро, душевный беспомощный сгусток тепла. Но не оберегать его от внешнего безучастного мира, не одаривать его беспрестанной самоотверженной помощью, в которой он, сам того не осознавая, остро нуждался.

Помочь она не могла.

Разумеется, рядом с Алиной Кириллу жилось бы проще, надежнее, несравненно мягче. Да, Вера напрочь была лишена телесной земной хлопотливости. Равно как и покровительственной энергии.

А еще Вера периодически ему изменяла. И дело было исключительно в тех самых крошечных солнечных цветках, которыми со дня знакомства с Кириллом зарастала ее душа. В теплой трепетной любви, в корне противоречащей всему телесному.

В студенческие годы у Веры было довольно много кратковременных, исключительно плотских романов. Из тех, что рождаются из внезапной волны желания, поднимающейся снизу живота, а затем, с откатом этой же волны, мгновенно погибают. Марьяна даже шутила, что «Верочка собрала целую коллекцию одноразовых шприцов».

К этим своим случайным, «одноразовым» партнерам Вера никогда ничего не чувствовала. Ни грамма хрупкой, чуть стыдливой сердечной привязанности. От близости с ними она испытывала бесхитростное, отнюдь не изысканное и очень уж физиологическое удовольствие. Как от погружения в горячую ванну после зимнего дня, насквозь пропитанного морозом. Или от куска слоеного, маслянисто-теплого пирога с сочной куриной начинкой. Но разве можно было ощущать подобное плотское удовлетворение с нежно любимым, трогательным Кириллом, который носил в кошельке календарик с подсолнухами и подкармливал привередливых дворовых котиков? Разве можно было вообще заниматься с ним этим самым?

Вера честно пыталась. Но каждый раз вместо удовольствия испытывала лишь мучительный глубинный стыд. Словно, прикасаясь к мужу Кириллу, она совершала что-то зазорное, очень неправильное, даже противоестественное. Словно сама, собственноручно срывала и комкала свои душевные солнечные цветки.

Сжимаясь внутри себя во время нелепого, невозможно постыдного совокупления, Вера пыталась говорить себе, что на самом-то деле все правильно, все так и должно быть. Пыталась думать, нащупать в голове что-то до сих пор неосознанное, нетронутое, чтобы понять, переосмыслить, успокоиться. Но ничего не получалось. И после вечернего мучительного стыда Вера долго не могла уснуть. Неподвижно лежала, ощущая влажно-овсяный вкус закушенной подушки. Либо вертелась с боку на бок, неумолимо упираясь в тупики бессонницы. Несовместимость тонкого трепетного чувства и тесной генитальной возни всякий раз оглушала, ошарашивала ее. И в голове, почти до самого рассвета, вместо мыслей обильно разрастались сочные смолисто-черные сорняки.

Сначала Вера решила просто смириться, просто терпеливо пережидать минуты глубоко затаенного мучения, а про свое телесное существование забыть навсегда. Но как-то раз, на праздновании дня рождения одного ординатора-ревматолога, она случайно оказалась за столом рядом с его другом детства. Вера даже не смогла бы с уверенностью сказать в тот вечер, хорош ли собой этот самый ординаторский друг: у него словно не было лица, а были лишь жилистые прохладные руки, постоянно, как бы невзначай, задевающие Веру; густой бархатистый голос и пряный запах. Эта его солоноватая пряность почему-то напоминала о влажном воздухе тропического леса, напитанном кровавыми испарениями растерзанной жертвенной коровы.

Его имя – какое-то очень затейливое, экзотическое, – не запомнилось, как и лицо. Он что-то долго говорил в тот вечер про бассейн, где одно время работал тренером. Вера, в свою очередь, рассказывала случаи из своей практики: про солидного на вид маркетолога, который, даже будучи в стационаре, упорно прикладывал к мошонке капустный лист, пытаясь снять воспаление, – так ему советовала жена; про пятидесятилетнего бизнесмена, который с необъяснимым яростным упорством уверял на приеме Веру, что обычно он занимается сексом три-четыре раза в день и что если сейчас у него нет эрекции, то это «очень нетипично» (Вера и не пыталась выражать сомнения, просто хотела спокойно прощупать ему простату). Ординаторский друг бархатисто смеялся, прикасался прохладной рукой к ее запястью, с энтузиазмом комментировал услышанное. И Вера продолжала рассказывать, только изредка всплывая со дна их водянистого журчащего разговора, чтобы ответить кому-нибудь из присутствующих или налить себе еще виски.

В тот вечер она сама не заметила, как вдруг оказалась в полутемной удушливой квартире-студии ординаторского друга. На его разложенном диване, среди складок пряно пахнущей простыни и растерзанной одежды. Диван увязал в желточно-липком фонарном свете, натекшем с улицы. Было жарко, и в животе словно назревали щекотные всплески. Вера обнимала своего внезапного партнера, водила губами по его скользкой прохладной коже, обретшей привкус горьковатой свежести. В какой-то момент она словно впервые увидела его глаза, черноту расширенных в полумраке зрачков. Чернота эта как будто стремилась выплеснуться, перелиться через край. С каждым движением ординаторского друга Вера чувствовала, как весь удушливый жар комнаты постепенно стекает в низ ее живота. Словно горячий, мучительно-сладостный пузырь разрастался в глубине малого таза. Разбухал, нагревался до немыслимых температур и наконец лопнул – обжигающим острым спазмом, мутно-красным наслаждением. И Вера услышала собственный, не оформленный в словесную форму голос, который будто сам по себе, независимо от нее, прорезал уплотнившуюся ткань воздуха.

Почти сразу же последовал толчок чужеродной горячей тягучести, едва ощутимой сквозь латекс. После него Вера еще несколько секунд неподвижно лежала на спине, по-прежнему чувствуя легкий отзвук, бегущую тень своего голоса. Слушала прерывистое, постепенно затихающее дыхание ординаторского друга. А затем все вернулось в привычное русло, комната наполнилась второстепенными звуками: лаем далекой собаки, ревом проезжавшего мотоцикла, шелестением секундных стрелок.

На следующий день Вера проснулась рано. В окна заглядывал свежий утренний свет, и квартира-студия, лишившись мягкой, вуалирующей темноты, теперь казалась совсем неприютной, развороченной, беспомощно погруженной в хаос.

Вера ушла быстро и незаметно, пока ее безымянный партнер еще спал. Аккуратно отодвинулась от его пряного тела, источавшего смутное сонное тепло; поспешно натянула на себя скомканную одежду. И бесшумно выскользнула наружу.

Она полагала, что на этом их случайное знакомство логично и безболезненно завершилось. Но спустя три часа ей пришло сообщение от Марьяны: «Твой вчерашний ухажер попросил меня отправить ему твой номер. И я отправила. Извини, конечно, если что, но развлекалась с ним ты, тебе и расхлебывать».

От этого сообщения на душе у Веры стало тягостно и как-то сыро. Словно образовалась влажная студеная пустота, леденеющая от малейшего дуновения ветра.

– Ну какого черта?! – пыталась она негодовать при встрече с Марьяной. – Неужели нельзя было сначала у меня спросить?

– Ну прости, – развела та руками. – Твои кобели – твои проблемы. И вообще надо было выходить замуж за нормального парня, я тебе говорила. Не пришлось бы сейчас путаться с кем попало.

Марьяна смотрела спокойно и ровно, и в ее взгляде как будто стелилась безразличная веселая легкость.

Ординаторский друг отправлял Вере частые и многословные сообщения, невзирая на отсутствие ответов. Писал он в основном о том, что очень бы хотел увидеть Веру опять. И создать с ней «настоящие, прочные отношения». Иногда писал об абстрактных, никак не связанных с их «отношениями» вещах, вроде проблем функционирования городской больницы. По всей видимости, это были рассуждения вдогонку их последнему разговору на дне рождения ординатора.

Вера мучилась, честно не зная, что ответить. Проводила дни в вялом густом потоке угрызений совести, который с каждым новым сообщением все усиливался, все ощутимее напирал. Сказать прямо, что «настоящих отношений» у них не получится, поскольку она замужем, казалось ей слишком резко, слишком цинично. Вере не хотелось ранить его своим отказом от дальнейших встреч; она упорно надеялась, что он в конце концов сам откажется от мысли об «отношениях». Но время шло, а он продолжал писать. И Вере не удалось придумать ничего лучше, чем отправить сообщение следующего содержания: «Прости, что не сказала тебе в прошлый раз: у меня ВИЧ».

Это малодушное вранье было для Веры таким же невыносимо мучительным, как и угрызения совести, однако, по крайней мере, оно должно было поставить точку в эпистолярном монологе ординаторского друга.

Но друг не сдавался. Сначала он принялся было закидывать Веру возмущенными фразами про то, что «о таком нужно предупреждать заранее», поскольку презервативы иногда рвутся, да и вообще он запросто мог бы подать на нее в суд. Несколько раз ординаторский друг пытался звонить. А потом неожиданно написал, что в наше время ВИЧ-инфицированные люди могут создавать семьи и рожать здоровых детей и что он готов пойти на определенные жертвы и риски, «раз уж на то пошло». Тогда Вера решила, что он просто сумасшедший, и ей стало до дрожи, до спазматической боли в сердце его жаль. Но ответить ему было нечего.

Впрочем, о Верином замужестве ординаторский друг все-таки узнал. Наверное, от кого-то из общих знакомых. Мало того: узнал он каким-то образом и Верин адрес. И в один промозглый вечер подкараулил ее у подъезда – на мокрой скамейке, блестящей от жидко-голубого фонарного света. Как раз когда Вера возвращалась с Кириллом из магазина.

– Ну что, уже вылечилась от СПИДа? – спросил он совсем не бархатистым, а просто хрипловатым, заплетающимся голосом, насквозь пропитанным крепким алкоголем. При этом довольно громко.

Вера почувствовала мгновенно размноженное сердце, застучавшее одновременно в затылке, в висках, в шее, в животе. Но смысла останавливаться и что-то объяснять не было. Он просто все понял, все откуда-то узнал, и с этим ничего нельзя было поделать. Возможно, это даже было к лучшему. И Вера молча прошла мимо по дорожке из расшатанных плиток, простроченной сбоку сырыми чахоточными кустами. Прошла и проскользнула в подъезд. Кирилл, растерянно постояв несколько секунд, отправился за ней следом. Спрашивать он ничего не стал. Они молча поднялись на свой четвертый этаж, зашли в квартиру и стали выкладывать из пакетов на стол макароны, стиральный порошок, купленное по скидке растительное масло.

С того дня ординаторский друг больше не писал и не пытался звонить. А Вера стала искать себе однократных партнеров за пределами медицинских кругов. Без общих знакомых. Без риска, что потом ее найдут.

Перед Кириллом было нестерпимо, безгранично неловко. Вере даже порой казалось, что ее неловкость оформилась внутри в отдельный орган – склизкий, ноздреватый и непрерывно напоминающий о себе изнурительной ноющей болью. Хотелось существовать бестелесно, просто быть рядом с Кириллом в невесомой, эфирной форме. Истончиться до прозрачности. Но это было невозможно, Вера жила в своем худощавом, но вполне осязаемом теле, наполненном саднящими наплывами болезненности.

И она пыталась ужиться с этим телом, приспособиться к нему, насколько возможно. Чтобы окончательно не тронуться умом.

Белые пираньи

– Кажется, он окончательно тронулся умом, – говорит Вера. – На, погляди, что он мне только что написал.

Она протягивает Кириллу телефон с последним сообщением от отца. С необъяснимым, чудовищно абсурдным посланием. Кирилл внимательно смотрит на экран, чуть заметно шевеля губами, и переводит растерянный взгляд на Веру:

– Так ты все-таки ему ответила?

– Нет, конечно! Я же тебе сказала. Не ответила и отвечать не собираюсь. И уж тем более идти на встречу с ним.

– Тогда что это значит? Почему он благодарит тебя за ответ?

В квартире потихоньку настаивается вечер. Вера беспокойно ходит из угла в угол, словно мерит шагами сползающую в полумрак гостиную. От приоткрытой молочно-бежевой двери до нелепой, прижатой к стене тумбы, на которой стоит ваза с полежавшими фруктами. Подбитые яблоки, надрезанная мускатная дыня, шершавые лопнувшие персики, истекающие терпким соком. Вблизи Вера отчетливо ощущает их запах – пронзительный, удушливо-сладкий. Как в морге.

– Понятия не имею, что это значит. Скорее всего, он просто сошел с ума.

– Может, ему очень плохо. И он очень надеется, что ты все же согласишься с ним увидеться… поэтому пытается привлечь твое внимание разными способами, даже такими странными. Чтобы ты хоть что-нибудь ему ответила.

– Бред. Не исключено, что он вообще лежит где-нибудь в психиатрической клинике и развлекается в меру своих возможностей. Ладно. Я собиралась позвонить матери. Вдруг хоть она что-нибудь прояснит во всей этой мутной истории.

Вера подносит телефон к уху и слушает нескончаемо долгие равнодушные гудки.

– Алло, только говори, пожалуйста, быстрее, я очень занята, – звучит наконец колкий, порывистый голос матери.

Ну разумеется. Как всегда.

– Я хотела узнать, правда ли ты недавно виделась с моим отцом.

Голос в трубке на секунду замирает.

– Да, виделась.

– Понятно. И зачем-то дала ему мой электронный адрес, так? Скажи, а к чему все это? Ты решила, что мы станем дружной счастливой семьей, будем гулять вместе по выходным в Заречном парке и обедать самодельной домашней кулебякой? Или станем воскресными завсегдатаями кафе «Фиалка»?

– А почему нет? И что плохого в том, что он хочет с тобой встретиться?

– Господи, да что за бред! Вы, кажется, оба спятили. А он еще к тому же пишет мне непонятные сообщения.

– Что еще за сообщения?

– Дескать, я ему уже ответила согласием, и он ждет нашей встречи. Хотя я и не думала отвечать. Так что передай ему, пожалуйста, чтобы больше меня не беспокоил.

– Послушай, Вера, передай ему сама. Что хочешь. У меня, в отличие от тебя, много дел, и нет времени работать передатчицей.

Мать вешает трубку, и Вера словно с головой погружается в безнадежную вязкую топь.

– Ну что, удалось что-нибудь выяснить? – тревожно спрашивает Кирилл.

– Ты и сам все слышал. У моей матери нет времени что-либо мне объяснять. Она просто бросила трубку, вот и все. Ей вообще сейчас не до меня, у нее на следующей неделе открывается еще один салон красоты.

– Ну… ее можно понять, она все-таки деловая женщина.

Вера машинально кивает и задумчиво смотрит в окно, где косым потоком течет мерцание постепенно оживающих фонарей.

– Может, хоть поешь немного? Ты ведь голодная, – осторожно говорит Кирилл, поднося ей кусок анчоусной пиццы, окончательно потерявшей жизненное тепло.

– Я просто от всего устала. Хочу что-нибудь резко и окончательно поменять в своей жизни.

– Веронька, я готов к переменам, ты же знаешь. Я столько раз предлагал тебе все бросить, переехать в другой город или даже в другую страну. Начать жизнь с чистого листа… Но ты сама никогда не хотела никуда переезжать.

На самом деле Вера когда-то хотела переехать. И гораздо дальше, чем в соседний город. Просто это было очень давно, еще до Кирилла.

Когда умерла Тоня, Вера решила, что не останется в родном городе. Что уедет на другой конец света, затеряется в далеких, спрятанных от благоустроенного мира краях. Будет жить там, где нет нелепых эвфемизмов, где можно не стыдиться собственного тела – бренного и непомерно уязвимого.

Например, среди лесов Амазонки. Рядом с мутной водой, несущей смерть. Будет смотреть в нее спокойно и просто, без страха, без предрассудков. Принимать все как есть, не нуждаясь во мнимых благах «цивилизованного» города. Подальше от Тониной и от своей мамы, которым ничего нельзя рассказать о своем наделенном половыми признаками организме; подальше от районного гинеколога, на прием к которому идти мучительно страшно и позорно; подальше от одноклассников, которые сначала смеялись над протекшей менструальной кровью Олеси Емельяновой, а позже с беспечной легкостью забыли о том, что случилось с Тоней. Вера будет жить в гармонии со смертью, с телесностью, с неизбежностью, таящейся в непроглядной водной толще.

Она даже купила себе книгу «В мутных амазонских водах». В глянцевой темно-зеленой обложке с багровыми буквами и изображением изгибающейся полукругом рыбы пираруку: хищно вытянутая голова, крупная серебристо-оливковая чешуя, наливающаяся ближе к хвосту зловещей пурпурной краснотой.

Книгу предваряла довольно странная, не связанная конкретно с Амазонкой статья о многообразии водного мира в целом, о роли рыб в природе и жизни человека, об их различных «характерах» и «качествах». Рассуждения приправлялись цитатами из «Проповеди рыбам» Антониу Виейры, португальско-бразильского миссионера семнадцатого века. Все цитаты почему-то были на языке оригинала – со сносками и крошечным шрифтом перевода, загнанного в нижнюю часть страниц.

Рассказывала книга о страшных амазонских обитателях. В основном о рыбах, но не только. Например, несколько глав были посвящены гигантской анаконде – жуткому водяному удаву, достигающему порой шести метров в длину (а по сведениям некоторых охотников и натуралистов, и десяти, и даже пятнадцати). Анаконда выползает на берег и замирает – долго и неподвижно лежит, подстерегая свою добычу. Смотрит в пространство неморгающим, совершенно гипнотическим взглядом. Поджидает нужный момент. И когда ни о чем не подозревающая, простодушно желающая жить и ни в чем не повинная жертва наконец появляется поблизости, анаконда бросается к ней молниеносно и жадно. Обвивает ее кольцами своего серовато-зеленого, пятнистого, невообразимо мощного тела, сдавливает (порой до хруста костей), не давая дышать, и заглатывает.

Точно так же карцинома заглотила тетю Лиду: неожиданно, мгновенно и целиком.

Или, например, в книге говорилось о сомике кандиру.

Крошечная, практически прозрачная угревидная рыбешка. «Бразильский вампир». Питается сомик кандиру – или, как его еще называли в книге, обычная ванделлия – кровью других рыб. Ориентируясь по запаху аммиака, который рыбы-жертвы выделяют при дыхании, он проникает в чужую жаберную камеру и принимается жадно высасывать чужую кровь. Насытившись, довольный сомик убирается восвояси, оставляя свою жертву в покое.

И вроде бы ничего такого ужасного. Но, если кому-нибудь не посчастливится помочиться в мутной амазонской воде вблизи сомика кандиру, все может закончиться плачевнее… Запах аммиака, исходящий от человеческой мочи, способен ввести голодную рыбешку в заблуждение. И тогда сбитый с толку сомик кандиру заберется в человеческую уретру. И доплывет аж до мочевого пузыря. Причем обратного пути у сомика не будет: из мочеиспускательного канала ему уже никак не выбраться. Человека, оказавшегося с сомиком кандиру в уретре, спасет лишь срочная операция – иначе он погибнет в страшных мучениях.

Сомика кандиру, оказавшегося внутри человека, не спасет ничто. Он погибнет со стопроцентной вероятностью: в человеческом организме ему не выжить.

И это по-настоящему трагично, думала Вера, когда совершенно невинное существо погибает из-за такого нелепого недоразумения. А заодно и увлекает за собой в небытие другое невинное существо. Сомик кандиру просто хочет жить, хочет есть, никого при этом не убивая. Но в итоге убивает и умирает сам.

Как зародыш в Тониной матке. Он просто хотел существовать, развиться во что-то большее, проникнуть в мир. Но выбрал не то тело. Ошибся. Потому что Тоня не желала, чтобы он существовал, чтобы развивался, и отчаянно не знала, что с этим нежеланием делать.

Разумеется, рассказывалось в книге и о пираньях, самых знаменитых обитателях амазонских вод. О том, что благодаря невероятно тонкому обонянию они чуют запах сырого мяса и крови издалека, даже за километр, даже одной-единственной капли крови, и находят жертву в непроглядной темноте; что они вполне способны съесть и своих собратьев – особенно если те ранены; что пираньи могут напасть даже на крокодила, и тот, проплывая над их стаей, предпочитает повернуться к ним надежно защищенной спиной, обратив кверху легкоранимое, уязвимое брюхо; что они умеют выпрыгивать из воды, и поэтому даже подносить к речной поверхности окровавленную руку крайне опасно.

Впрочем, в книге утверждалось, что, «несмотря на широко бытующее мнение», пираньи редко убивают и сжирают крупных животных до самых костей. Конечно, такое случается (скелет крылатой коровы рядом с Вериной больницей тому подтверждение), но в виде исключения. Что касается людей, то и вовсе не зафиксировано ни одного случая убийства человека пираньями. Они могут укусить, оторвать своими мощными челюстями кусочек плоти, причиняя немыслимую боль. Но убить, обглодать до костей, как в некоторых фильмах ужасов, – это вряд ли.

Большинство болезней, с которыми Вере позже пришлось столкнуться по работе, чем-то напоминали пираний. Они не убивали пациентов, а лишь надрывали, надкусывали им плоть, заставляя страдать. И Вера изо всех сил старалась отогнать от страдающих тел ненасытных кровожадных рыбешек.

Помимо «просветительских» статей об обитателях Амазонки, в книге было несколько вкратце пересказанных легенд и преданий, так или иначе связанных с рекой. Вере ярче всего запомнилась легенда про мальчика Луиса, жившего в окрестностях Манауса. Над этим мальчиком издевались сверстники, из-за чего в глубине его уязвленной души родился мальчик-пиранья Артур. Потом он вырвался наружу, в самый что ни на есть реальный мир. И сожрал ни в чем не повинных детей, по воле случая оказавшихся рядом, – совсем не тех, что причиняли Луису боль.

Так порой и бывает в жизни, думала Вера. Люди расплачиваются не за свои, а за чужие ошибки. Или просто за ошибки мироустройства. И даже если ты всю жизнь был добросердечным и отзывчивым, все равно в конечном итоге что-нибудь страшное обязательно вылезет из мутной жизненной толщи, со дна нелогичной, жестоко устроенной природы, и сожрет тебя с потрохами.

А еще история про мальчика-пиранью навела Веру на мысль, что внутри нее самой, в ее собственной слепой глубине, возможно, тоже прячется некто. И этот некто однажды попытается выбраться наружу, а ее саму столкнуть в слепую глубину.

Вера читала книгу медленно, растягивая каждую главу, порой вдумчиво перечитывая. Гуляла с книгой по городу, садилась на парковую скамейку или на синюю облупленную лавку у детской площадки, листала глянцевые, приятно шелестящие страницы. В парке в начале лета сладко пахло распаренным на солнце шиповником – а Вере сквозь этот аромат постоянно чудился запах тропического леса (такой, каким она его себе представляла: влажный, дурманяще-острый, сочный). На площадке резвились дети, наполняя теплый летний воздух звенящим дрожанием, – и Вере все казалось, что среди них вот-вот появится Луис. Иногда она отправлялась читать к местной речушке, протекающей за зданием заброшенного лакокрасочного завода.

И среди вялых, словно полуживых ершей и мерно покачивающихся пластиковых бутылок ей мерещилась огромная мощная пираруку с пурпурно-красной каймой чешуек от брюшных плавников до хвоста. Как на обложке.

А в один жаркий августовский день Вера случайно забрела к тому самому магазину товаров для малышей. Белые рыбки по-прежнему беспечно кружились за витринным стеклом под тихую серебристую мелодию, как и в прошлый раз. Словно с тех пор ничего не изменилось. Словно Тоня все еще была жива.

Увидев рыбок, Вера невольно вздрогнула. Как если бы, оступившись на безумной высоте, получила молниеносный обморочный укол в сердце и сорвалась куда-то вниз, в бесконечную пустоту. Так и простояла несколько секунд у витрины – с рухнувшим в вакуум сердцем. Но уходить не захотела. Оказавшись там, она будто почувствовала себя немного ближе к Тоне.

И Вера уселась на скамейку рядом с магазином. Медленным, аккуратным движением раскрыла книгу – на том самом месте, где остановилась накануне. На очередной главе про пираний. Страницы Вера отмечала изящной маленькой закладкой в виде рыбки (ее дали в подарок при покупке книги). Рыбка была тоненькая и полупрозрачная – как сомик кандиру. Вере она почему-то очень нравилась.

Жара стояла немыслимая: такая же, наверное, царила в окрестностях Манауса – там, где жил маленький Луис вместе со своим внутренним мальчиком-пираньей. От знойной тяжести воздуха создавалось впечатление нереальности всего происходящего вокруг.

Напротив Веры, через размягченный солнцем асфальт проезжей части, была спортивная площадка. На ней, несмотря на адское пекло, играли в волейбол ребята примерно Вериного возраста. Со звонкими выкриками перебрасывали мяч над провисшей, местами дырявой сеткой. Сама Вера сидела в тени и не понимала, как можно прыгать и вертеться в этом зыбком призрачном кипятке, льющемся с неба.

Мимо Веры прошли две девочки-старшеклассницы. Одна из них – высокая, с малиновыми прядями, – что-то вполголоса говорила подруге, размашисто улыбалась и мгновенно, словно опомнившись, прикрывала рот рукой.

Девочки проплыли мимо магазина и остановились рядом с соседней дверью – со входом в кофейню. Их силуэты слегка слоились в раскаленном мареве. Остановившись, они тут же принялись открывать и закрывать дверь, словно оценивающе разглядывая интерьер. Так продолжалось до тех пор, пока к ним не вышла очень полная женщина, вся усыпанная крупными, похожими на раздавленные хлебные комочки веснушками, и не хлопнула дверью у них перед носом. Все-таки внутри работал кондиционер, и прохлада не должна была зря утекать из помещения.

– Блин, тут сауна, а там дубак, – неожиданно громко сказала девочка с малиновыми прядями. – И что нам теперь делать?

Ее курносая подруга с аккуратным пучком рыжих волос кивнула в сторону тени – туда, где сидела Вера:

– Пойдем на лавке посидим. Там попрохладнее.

Девочки подошли к скамейке и уселись с краю, по очереди окинув Веру колким, слегка высокомерным взглядом. Будто прикидывая, достойна ли она их соседства. И тут же между ними потек мерный, неторопливый разговор: о тональном креме, на который «почти у всех знакомых аллергия»; о юридическом факультете какого-то вуза, куда «невозможно поступить без взятки и не по блату»; о том, какая зануда некая тетя Марина.

Вера старалась не слышать их разговора, старалась закрыться в книге, сосредоточиться на амазонских водах.

В главе, которую она читала, говорилось, что пираньи очень часто питаются падалью. Их даже порой называют санитарами рек. Когда Амазонка выплескивается из берегов, многие звери гибнут, не успевая спастись. И если бы не пираньи, их гниющие трупы неминуемо отравляли бы своим ядом воду.

– Смотри, там же Димочка Коршунов! Он и в волейбол, оказывается, играет. И как круто подает! – вдруг вскрикнула девочка с малиновыми прядями, взмахнув рукой в сторону спортивной площадки.

– Где? – тут же выпрямилась, слегка прищурившись, ее подруга.

– Да вот же, слева. В желтой футболке. Видишь?

Вера машинально подняла взгляд на волейбольных игроков. И сразу увидела мускулистую подвижную фигуру в желтой футболке и коричневых шортах. Лица обозначенного Димы Коршунова разглядеть не удалось: он был слишком далеко, да и к тому же все происходящее на спортивной площадке немного дрожало, словно расплываясь в жидком от жары воздухе. И Вера вновь опустила глаза в книгу, на иллюстрацию затопленного тропического леса. Рассматривать какого-то непонятного Димочку было неинтересно.

– Да, теперь вижу. Какой же он все-таки классный… И зачем он только встречается с этой кудрявой идиоткой?!

– Он с ней больше не встречается.

– Ты сейчас серьезно? – заметно оживилась курносая девочка.

– Ага. Я слышала от Насти. Они расстались, это точно. Только радоваться особенно нечему: тебе все равно ничего не светит. Да и мне, честно говоря, тоже.

– Да знаю я. На него очередь на два года вперед. Ну блин, он ведь правда очень классный. Такой душка. И умный к тому же…

– Ага. Такой поступит куда угодно.

– Даже на юридический…

– Он, кстати, как раз на юридический вроде бы и собирается. Но не на наш, конечно. Я слышала, он куда-то уезжает поступать. Ну понятно, ему все двери открыты, даже за границей. С его-то целеустремленностью и суперспособностями… Он ведь правда нереально перспективный парень, это ясно каждому.

– Нереально, да, это точно…

– А еще, говорят, он отличный друг. Он никогда не бросит друга в беде.

Вера невольно вздрогнула и подняла взгляд от книги. На долю секунды ей показалось, что девочка с малиновыми прядями покосилась в ее сторону – то ли с упреком, то ли с издевкой.

– Это правда! – с жаром закивала курносая девочка. – Я тоже слышала от многих. Он умеет не просто поддержать пустыми словами, а действительно помочь, когда нужно.

– Не то что некоторые.

При этих словах Вера почувствовала пронизывающий холод. Словно где-то внутри себя встретилась взглядом с мерзлой мертвой рыбой. И из черных продавленных глазниц на нее остро посыпались ледяные крошки.

Впрочем, уже спустя пару секунд жара вернулась в тело, и Вера успокоилась. В конце концов, ничего такого эти девочки не сказали. Просто общие слова о каком-то незнакомом и ничего не значащем для нее парне.

– А все-таки хорошо, что он расстался с той идиоткой.

– Ага. Меня она тоже бесит.

Девочка с малиновыми прядями добавила что-то еще, совсем тихо, придвинувшись почти вплотную к своей собеседнице (Вера увидела боковым зрением). И вновь широко заулыбалась, тут же прикрывая рукой крупные, влажно-розовые десны.

Потом у курносой девочки зазвонил телефон, и подруги, одновременно подскочив с места, стремительно уплыли в неизвестном направлении. Вера вновь осталась наедине с пираньями, падалью, закладкой-сомиком и невыносимой, едва притушенной тенью жарой.

Небо все тяжелее наваливалось раскаленным боком. Жизнь вокруг словно замерла. За исключением нелогичной, непомерно активной суеты на спортивной площадке, движения практически не было. Машины проезжали крайне редко; вяло и ненужно переключался разомлевший в духоте светофор. После девочек-старшеклассниц мимо Веры прошла только полная веснушчатая женщина из кафе – выкинуть мусор. Обдала Веру крепким запахом пота и рыбного пирога и тут же, слегка покачиваясь, вернулась в свое холодное убежище.

Время от времени на Верину сторону дороги прикатывался вылетевший за пределы площадки мяч. Два раза за ним бегал белобрысый коренастый паренек; один раз мяч подкатился настолько близко к скамейке, что Вера подняла и кинула его обратно сама.

А на четвертый раз за мячом отправился Дима Коршунов. Спокойным, неторопливым бегом пересек проезжую часть, обогнул скамейку и метров десять прошел по асфальтовой дорожке, усеянной присохшими плевками жвачек. Крошечными белыми островками былой мятной свежести. Достал мяч, запутавшийся в пыльных кустах, и так же неторопливо стал возвращаться. Проходя мимо Веры, неожиданно ей улыбнулся – лучисто и простодушно. И тут она заметила, что при довольно атлетическом телосложении лицо у Димы Коршунова по-детски пухлое. Как у мультяшного ангелочка. Вера от растерянности попыталась улыбнуться в ответ или, по крайней мере, изобразить нечто похожее на улыбку.

И вдруг откуда-то из глубины неподвижной удушливой жары вырвался на свободу ветер. Потрепал пшеничные волосы Димы Коршунова, расшевелил нервы отрывным объявлениям на магазине детских товаров и выхватил Верину закладку-сомика из открытой книги. А затем сник, замер, словно растворился в жаре – так же неожиданно, как и появился. И сомик кандиру, невесомо покружившись в воздухе несколько секунд, опустился на середину проезжей части.

– Я принесу, – сказал Дима Коршунов.

– Нет-нет, не надо, я сама! – возразила Вера, тут же поднимаясь со скамейки.

Но Дима Коршунов уже подбежал к сомику и аккуратно поднял его с раскаленного щербатого асфальта.

– Мне совсем не сложно, – снова улыбнулся он.

Одну бесконечно длинную секунду он неподвижно стоял посреди дороги: в одной руке мяч, в другой – сомик кандиру. Улыбался, спокойно смотрел на Веру молочно-голубыми, чуть воспаленными глазами. Вера неожиданно увидела его глаза с необыкновенной, невозможной ясностью, несмотря на расстояние.

В следующую секунду он сделал полшага в сторону скамейки, вытягивая перед собой руку с сомиком. И тогда же где-то слева от него возник тревожно нарастающий шум. Что-то большое и равнодушное стремительно приближалось к Диме Коршунову, а тот словно провалился в расщелину времени – туда, где секунды растягиваются, расползаются до нескончаемости.

В поле зрения внезапно влился красный свет светофора (обращенный как будто одновременно во все стороны). И Вера услышала пронзительный скрежет, долгий острый гудок и каким-то образом почувствовала упругость воздушного потока, толкающего Диму Коршунова в темную студенистую бездну. В бескрайнее ничто, которое уже разворачивалось рядом с ним в неимоверно вытянутых секундах и медленно втягивало его в себя.

Красный свет все разливался, горячо бурлил, превращаясь в безостановочный дорожный кровоток. Раздался еще какой-то непонятный шум, но для Веры вдруг все исчезло на неопределенное время. Может, на полсекунды, а может, на целый час – сказать было сложно. Сначала воздух перед ней начал лопаться красными пузырями, а затем ее и вовсе словно погрузили в непроглядно-красную толщу воды. Как будто видимая и слышимая реальность выстрелила в упор, и сознание мгновенно потонуло.

Когда тяжелая непроницаемая вода наконец отступила, Вера обнаружила себя по-прежнему стоящей около «Детских товаров». Перед ней была разбитая витрина, за которой как ни в чем не бывало кружились белые рыбки. Только теперь с них капала густая багряная кровь. Словно рыбки только что разорвали зубами чью-то тушу, перепачкавшись бурлящей нутряной жидкостью своей добычи. Словно это были вовсе не милые безымянные рыбки, а хищные голодные пираньи.

Мелодия колыбельной все еще струилась, текла, переливаясь легкими серебристыми нотами. Вере она внезапно показалась невыносимо громкой, заглушающей все прочие звуки. Других звуков будто и не существовало вовсе. Равно как и других образов: только бесконечно кружащая рыбья стая. Все, что было за пределами круговорота стаи, накрылось плотным белым саваном.

Несколько секунд Вера неподвижно стояла перед разбитой витриной, спиной к дороге. Застывшим, немного удивленным взглядом смотрела на детских пластмассовых рыбок, так внезапно превратившихся в пираний. Разглядывала крупные кровяные капли, сбегающие с их тонких дисковидных тел.

«Пираньи в основном питаются падалью, – вспомнила Вера фразу из книги. – Их даже иногда называют речными санитарами. Или речными гиенами».

А потом Вера, не оборачиваясь, ушла прочь. Так и оставив книгу про мутные амазонские воды на скамейке. А заодно и закладку в виде сомика кандиру – где-то там, в невидимой зыбкой реальности.

Колыбельная

После того случая Вере много ночей подряд снился один и тот же кошмар. Будто бы Дима Коршунов раз за разом залезает в воду Амазонки за улетевшим мячом. Заходит по пояс в мутный коричневатый поток, хватает медленно уплывающий по течению кожаный шар и возвращается на берег. В воде неторопливо кружат пираньи (Вера каким-то образом их видит, словно смотрит на все происходящее из глубины реки), но Диму Коршунова они как будто не замечают. Огибают каждый раз его крепкое полнокровное тело. Но затем в беспокойной речной толще возникает крошечный полупрозрачный сомик. Простодушная беззлобная рыбешка в поисках пропитания. Наивно проникает в мочеиспускательный канал Димы Коршунова. И Вера уже знает, что худосочное рыбье тельце навсегда останется там, во враждебной среде человеческого организма. А Дима Коршунов навсегда останется в реке. Какое-то время он пронзительно кричит, распугивая оказавшихся поблизости игуан. Сгибается пополам от боли. Барахтается в мутной водяной толще – сначала отчаянно, затем все слабее. И наконец замирает окончательно, потому что никто не может провести ему срочную операцию по извлечению сомика кандиру из уретры.

На труп Димы Коршунова тут же слетаются пираньи, речные санитары. Вера наблюдает за их трапезой одновременно и снизу, и сбоку, и сверху (словно она и есть река). Смотрит, как мертвое тело растаскивается на кусочки, как высвобождаются кроваво-красные ленты, смешиваясь с водой. Как оголяются обгрызаемые кости. Она смотрит, но поделать ничего не может. Ее как бы и нет: бестелесная, неодушевленная, она утекает прочь, разливаясь по дну густого тропического леса.

Вера каждый раз отчаянно хотела пробудиться, но все возвращалось вновь и вновь: и Дима Коршунов, и пираньи, и сомик. Лишь к рассвету ей удавалось очнуться: она словно выпрыгивала из темноты собственного тела, выносилась потоком обжигающей крови, бьющей из глубины и разбивающей своим напором скрепленные веки. С мясом вырывала себя из себя самой. Затем долго лежала, уставившись в потолок, который неумолимо вращался, то приближаясь, то удаляясь. А потом все-таки успокаивалась, погружалась в легкие, свободные от кошмара дремотные слои.

Колыбельная в первое время звучала в голове практически постоянно. Вера слышала ее сквозь распаренный рокот душевой воды, когда порой на два часа запиралась в ванной, и сквозь настойчивый стук обеспокоенной мамы; слышала сквозь бессмысленно журчащий по вечерам телевизор; сквозь несмолкаемый уличный шум, когда бродила по городу, с трудом пробираясь через густое человеко-машинное месиво; слышала и сквозь монотонные голоса учителей – уже в сентябре, когда некстати и как-то совсем неожиданно наступил одиннадцатый класс. И в этой перманентной серебристой мелодии звучала жуткая, отвергаемая Верой непоправимость.

«Ведь это я должна быть на его месте. А он на моем, – безостановочно и неотвратимо крутилось в Вериной голове. – Это он сейчас должен быть здесь. Должен сидеть за светло-серой исчирканной партой, идти по звенящему школьному коридору, по гулкой лестнице, по осеннему парку, надувающемуся желтыми пузырями крон; ехать в двадцать втором трамвае, вмерзать в вечернюю пятничную пробку на улице Мира. Должен искать завалившийся за спинку дивана пульт, говорить по телефону, смотря в окно и ковыряя старую раму, покрытую коростой осыпающейся краски». Вера все никак не могла смириться с положением вещей, оставить все на произвол нелогичной, непонятной и очень своенравной реальности. Словно можно было еще все отменить, переиграть, подчинив своей воле; вернуться в тот жаркий августовский день и расставить все по настоящим местам. Но время шло, и становилось все яснее, что переиграть невозможно: Вера оставалась на своем, телесно-посюстороннем месте, прочно за ней закрепленном, а Дима Коршунов на своем – невидимом, нездешнем, непостижимом.

До конца осени она будто бродила по самому дну тинистого, вяло текущего отчаяния. Все вокруг стало зыбким, каким-то полупризрачным, подернулось дымкой, сквозь которую неуклонно пробивался тот самый день – бесконечно близкий и такой недоступный. Учебу Вера практически забросила, и школьные учителя забили тревогу. Как же так: пусть не отличница, но твердая хорошистка неожиданно скатилась на хилые тройки, и это в выпускном классе!

– Не забывай, Верочка, у нас все-таки не простая школа, а лучшая в районе, – пыталась ее встряхнуть классная руководительница Галина Степановна. – Многие ребята мечтали бы к нам перевестись – даже сейчас, за год до окончания. Если не хочешь доучиваться – отправляйся в ПТУ. Но не надо зря занимать чье-то место. Какого-нибудь трудолюбивого, целеустремленного ученика. Чужое место.

Упреки и увещевания на Веру не действовали. Из ее внутренней жизни словно вытащили позвоночник, и жизнь распалась на отдельные бессильные органы.

Мать, заметив в Верином взгляде что-то больное и увядающее, даже хотела одно время отвести дочь к психологу, но та расплывчатая, невнятная осень пришлась на открытие ее первого салона красоты. И так же, как когда-то, в случае с районным гинекологом, мать заработалась, замоталась и напрочь забыла о своем намерении.

Бо́льшую часть внеурочного (а иногда и урочного) времени Вера бесцельно слонялась по улицам. Уезжать теперь никуда не хотелось, да и не было особого смысла. Словно мутная далекая река уже настигла ее прямо здесь, посреди родного города. Захлестнула и утянула вниз, на непроглядное темное дно. И все, что было в Вериной жизни до этой реки, валялось теперь где-то на чердаке сознания – выцветшее и опрокинутое.

Вера просто бессмысленно шагала. Вокруг толпились обезличенные людские тела, равнодушно пролетали машины. Время от времени теснились обморочно серые пятиэтажки, так и норовящие свалиться на Веру, раздавить ее своей кирпичной плотью. В их окнах всю осень отражалась небесная синева – непривычно яркая и совершенно ненужная. Окна казались Вере неразборчивыми слепыми бельмами, впитывающими все подряд. Собственно говоря, самой Вере тоже было решительно все равно, на что смотреть в этом бесполезном, лишенном жизни городе. Все равно, куда идти, по каким тротуарам, какими улицами и скверами.

И лишь к магазину белых пираний Вера так больше никогда и не вернулась.

К началу зимы она наконец пришла в себя. Каким-то декабрьским вечером Вера посмотрела в кухонное окно, на густой метельный дым, летящий сквозь чернильное небо, и внезапно удивилась, как быстро стемнело на улице. Словно резко осознала, что время ушло в никуда: время того зимнего дня, той осени, да и всей Вериной недолгой жизни.

«А я только и могу, что трусливо уйти, не оборачиваясь», – маленьким колким вихрем пронеслось в голове.

И это в некотором смысле было правдой. Узнав о Тониной ситуации, о глухом Тонином отчаянии, она лишь развела руками, беспомощная в своем неведении, и удалилась в свою повседневную, шаблонную реальность. Туда, где не нужно было принимать срочных и неподъемно тяжелых решений. Оставила невидимую Тоню за спиной, наедине с безутешной скребущей болью.

То же самое и с Димой Коршуновым. Вера просто малодушно сбежала, даже не взглянув реальности в глаза. Хотя должна была остаться и что-нибудь сделать. Вера должна была смочь что-нибудь сделать. Вытянуть Диму Коршунова на берег, извлечь из его уретры сомика кандиру. Чтобы он не умер в адских муках и не достался маленьким речным санитарам.

В обоих случаях нужно было не уходить, а пойти наперекор неизбежности, чудовищной, равнодушной природе. Хотя бы попытаться.

И уже утром, на уроке геометрии, глядя через окно на медленный зимний рассвет, на серые с темными вкраплениями сугробы, Вера решила, что станет врачом.

Во втором учебном полугодии ей удалось полностью восстановить пробелы и вернуться к статусу твердой хорошистки, утраченному за осенние месяцы. На восстановление ушло немало бессонных ночей (особенно рьяно Вера взялась за химию и биологию), но результат был налицо. Мать и учителя так радовались Вериному «воскрешению», что даже не задавали ненужных, скользких вопросов. Не докапывались до причин ее душевного состояния. Главное, что она снова взялась за ум, за учебу. Видимо, Вера просто очень долго переживала из-за смерти подруги, а потом перестала переживать, потому что время лечит, вот и все.

Колыбельная постепенно затихала в ее голове. После новогодних праздников она лишь маленьким круглым эхом перекатывалась где-то на периферии сознания. А к концу февраля затихла вовсе. И ожившая, внезапно твердая Вера вернулась в успокоительную внутреннюю тишину. «Больше я никогда не услышу эту проклятую рыбью мелодию», – думала она тогда, отправляясь в школу сквозь темный, сверкающий от мороза воздух, уверенно шагая по мерзлой земле, покрытой хрустальной кожицей.

Летом Вера без особых усилий поступила в местный медицинский институт. И целых два года у нее было самое обыкновенное студенческое существование.

Стремительный поток лекций в переполненных душных аудиториях; ночная зубрежка неохватного, бесконечно разветвляющегося материала; нелепая, на телесном уровне ощущаемая помпезность сессий. Были и посиделки с приятелями-однокурсниками в ближайшем к институту баре – захудалом полуподвальном заведеньице с липкими столами и пластмассовым плющом на стене. Подавали в заведеньице толстые пережаренные гренки и разбавленное водой из-под крана зловонное пиво.

Студенческая жизнь текла быстрым бурлящим ручьем, и все, что осталось за ее пределами, будто немного стерлось, поблекло. Нет времени, нет времени – снова громко и ритмично стучал колесами старый подзабытый мотив. Лишь изредка Вера подспудно ощущала, оторвавшись от растрепанных библиотечных пособий, как что-то важное и ценное неумолимо утекает, проносится мимо. Словно вид за окном поезда, манящий недосягаемый пейзаж, который не разглядеть в деталях, потому что поезд мчится все дальше и дальше. Но в целом Верина жизнь в тот период мало чем отличалась от жизней ее усердных однокурсников, с головой погруженных в учебу.

Все изменилось в конце второго курса, на практическом занятии в областной больнице. В залитой солнцем палате, где лежал мужчина средних лет с круглым лоснящимся лицом и диагнозом «острый гастрит». Впрочем, острота, по всей видимости, уже сошла на нет: пациент со спокойным, немного скучающим видом разглядывал продолговатые разводы протечки на беленом потолке. Ему явно не было особого дела до толпящихся у его койки студентов, внимательно наблюдающих за взятием густой темно-бордовой крови из его вены. Скорее всего, он думал лишь о скорейшем возвращении домой, о теплой привычной реальности, подальше от бесконечных анализов и скукоженно-жалкой больничной еды.

Но внезапно его рассеянный неторопливый взгляд спустился с потолка и встретился с Вериными глазами. И в этот самый момент Вера услышала, как в сознание из глубокой холодной темноты выкатывается эхо переливчатых серебристых колокольчиков. Через несколько секунд эхо превратилось в полноценный, отчетливый звук. Колыбельная разрасталась в голове, расплескивалась, тянулась во все стороны. И Вера медленно попятилась прочь из палаты. Мир вокруг тут же завертелся и измельчился, словно в блендере, пуская густой, наполненный заострившимися запахами сок. Запах хлорки, антисептиков, кисловатый запах подсохших кровяных корочек, едкий запах одеколона и проступающий сквозь него солоноватый плотский душок однокурсника Бори, прислонившегося к двери, – все внезапно нахлынуло, накатилось на Веру. А мелодия уже гремела оглушительно, невыносимо мощно.

– Он умрет, – еле слышно прошептала Вера, опускаясь на бордовую коридорную кушетку.

Однокурсники тут же обернулись, неожиданно, непонятно как услышав из палаты сдавленный жалкий полушепот. Вопросительно и чуть испуганно уставились на Веру.

– Он умрет, – повторила она уже громче. – Скоро.

Он и правда умер – спустя два месяца. При вскрытии выяснилось, что его острый гастрит уже давно превратился в рак желудка четвертой стадии.

Слух о необычном Верином «даре» разлетелся по институту почти мгновенно.

– Скажи, а как ты поняла? – допытывались по очереди едко пахнущий Боря; глыбистая, костистая, с тяжелой нижней челюстью Кира; подслеповатая, похожая на опухшую сову Лариса и некоторые другие.

Причем каждый из них задавал вопрос невозможно лукавым, доверительным тоном, с затаенным в области желудочно-кишечного тракта дыханием, словно всерьез полагая, что вот ему-то, конкретно ему, и раскроют всю тайну. Но Вера никому ничего не раскрывала и раскрывать не собиралась. Вяло пожимала плечами и смотрела равнодушными, словно пустые стеклянные ампулы, глазами.

– Просто поняла, и все. Почувствовала.

И разочарованный собеседник каким-то глубинным, едва пульсирующим чутьем догадывался, что настаивать смысла нет.

Впрочем, большинство преподавателей и однокурсников отнеслись к Вериному роковому предчувствию с изрядной долей скепсиса. Словно к простому совпадению. А Марьяна простодушно предложила телефон «хорошего психиатра, маминого знакомого».

– Ну, если вдруг тебя мучают всякие голоса, которые предсказывают будущее, – развела она руками. – Знаешь, такое лучше не запускать.

– Не переживай, не мучают, – спокойно ответила Вера.

И с тех пор старалась не говорить о своих колыбельных предчувствиях вслух.

Хотя предчувствия продолжились. После того случая во время посещения больниц Вера иногда слышала в голове звонкую мелодию, знакомую до острой сверлящей боли. И возникала эта мелодия всякий раз, когда перед Верой оказывался приговоренный пациент, внутри которого неумолимое, беспощадное разрушение уже прошло точку невозврата.

Чаще всего разрушение было видно невооруженным глазом. Большинство колыбельных пациентов уже стали невесомыми желтоватыми телами, распластанными в ледяном обезжиренном свете онкологических палат. Либо темными и сморщенными, будто сушеные грибы, смотрящими страшно тихим, почти бесцветным взглядом с самого дна абсолютной боли. Практически с порога бескрайнего небытия, откуда все приходят и куда, через некоторое время, неизбежно возвращаются. Они и сами знали глубоко внутри себя, что для них время возвращения почти наступило; что им уже никогда, ни при каких обстоятельствах не выкарабкаться. И огромный, чудовищно плотный сгусток боли, пульсирующий у них внутри, уже невозможно было ни устранить, ни даже разбавить до переносимо жидкого состояния.

Но была и другая категория колыбельных пациентов. С гладкими свежими лицами, с трескучими яркими голосами. С теплой живой плотью, плескавшейся, словно парное молоко, при каждом движении. Таких было мало, но все же они встречались. Еще не сломанные, крепкие с виду человеческие механизмы. Они попадали в больницу с какими-нибудь пустяками и на следующий день обычно выписывались, возвращались к здоровой, кипучей жизни. Но и у них внутри уже обитала неминуемая, глубоко затаившаяся смерть.

Струилась по кровотоку, скапливалась в каком-нибудь органе, сгущалась. Чтобы в один прекрасный день напрячься до предела и лопнуть, разразиться сокрушительным ударом. Они еще не знали, что приговорены, равно как не знали об этом кружившие рядом медицинские работники. Но Вера знала. При виде этих ничего не подозревающих полнокровных бедняг она слышала страшное переливчатое звучание колокольчиков и растерянно отводила взгляд. В такие моменты от беспомощности ей хотелось не двигаться, не вникать в учебные инструкции, не помогать медсестрам, а просто упереться в стенку, будто пластмассовая механическая зверушка, у которой заканчивается завод.

Вера молчала. Не желая сталкиваться с профессиональным здоровым сарказмом медперсонала, со скептицизмом преподавателей, с легкими насмешками однокурсников и их же пожеланиями обратиться к «хорошему психиатру», она запирала свое знание глубоко в себе. К тому же, собственно говоря, делиться этим знанием было незачем. Никакие дополнительные обследования, анализы, срочные операции не могли изменить уже сложившегося, безнадежного положения колыбельных пациентов. Разве что – в лучшем случае – приостановить разрушение на несколько жалких недель. Ничто не могло повернуть вспять естественный ход вещей, выдернуть из обреченного тела уже укоренившуюся смерть.

И постепенно о Верином «даре» в институте забыли. Лишь однажды, уже на четвертом курсе, одногруппник Сережа Гринкевич неожиданно догнал Веру после занятий на пасмурно освещенной лестнице и, крепко сжав ей руку, умоляющим тоном сказал:

– Пожалуйста, пойдем со мной в «четверку». Мне нужно знать.

Всем было известно, что Сережина мама Маргарита Львовна, доктор физико-математических наук, заслуженный деятель высшего образования, профессор, лежит в четвертой городской больнице с «безнадежным» раком груди.

Вера не видела смысла и не хотела наведываться к умирающей Маргарите Львовне. Но Сережа Гринкевич смотрел так грустно, так пронзительно, что его лицо казалось тоненьким, неимоверно хрупким стеклом, способным треснуть в любой момент. И она согласилась.

Маргарита Львовна лежала в просторной индивидуальной палате. Сквозь мутноватые больничные стекла едва пробивалось солнце. Стекало хилыми лучами в явно нетронутый постный суп, стоящий у изголовья; слегка подкрашивало надкусанное рыхлое яблоко.

Глаза у Маргариты Львовны были прикрыты. Лицо, несмотря на довольно молодой возраст, пропиталось старчески-болотным оттенком. Тонкие руки с голубоватыми подкожными нитями и острыми косточками неподвижно лежали поверх казенного пододеяльника в горошек. Длинные, чуть скрюченные пальцы, казалось, застыли навсегда. Атрофированные, омертвелые щупальца. Все в ее образе внушало бездонную, немую безнадежность, бесповоротность приближающейся смерти.

Но колыбельная не звучала. Вера стояла у самого изголовья Маргариты Львовны, в двух шагах от тревожного, печально-стеклянного Сережи, все еще готового пойти трещинами от любого Вериного слова. И слышала лишь, как тикают круглые настенные часы с фоном в виде золотистых розочек, а незнакомая женщина в коридоре громко убеждает по телефону какую-то Настю «не принимать поспешных решений».

– Скажи мне честно, что ты почувствовала? Она умрет? – тихо спросил Сережа, когда они вышли из палаты. При этом он смотрел куда-то в глубь коридора, на пустынный ряд красно-коричневых, будто кроваво-спекшихся кушеток, сиротливо стоящих вдоль стенки.

– Умрет… как и мы все. Но мне кажется, что еще не сейчас. Не скоро.

Произнося это, Вера тоже смотрела в сторону кушеток и не видела Сережиного лица. Но тут же почувствовала, как он налился глубокой, обезболивающей теплотой, мгновенно и всей душой поверив в услышанное.

И Маргарита Львовна не умерла. «Безнадежный» рак оказался доброкачественной и вполне операбельной опухолью. И жизнь постепенно вернулась в ее преж девременно и беспричинно увядшее тело, отвоевала сданные без боя сантиметры.

Уже после окончания интернатуры, когда Вера начала работать как «полноценный» врач, ей несколько раз случалось намекать колыбельным пациентам об отчаянности их положения. О необходимости принять срочные меры (хотя меры эти, по сути, ничего не могли изменить и в лучшем случае были способны совсем чуть-чуть придержать неминуемо ускользающую жизнь). Происходило это, когда дело касалось неурологических проблем. В противном случае Вера молчала и просто делала то, что было в ее скромных силах. Но беда ее подопечных больных не всегда крылась в мочеполовой системе.

Глядя на колыбельного пациента, Вера всегда точно видела, в каком именно органе затаилась смерть. Остро чувствовала, как чужое умирающее тело сжимается, стягивается изнутри, концентрируясь вокруг очага стремительного и беспощадного разрушения. Смертельно больная часть тела отчаянно пульсировала, заливалась всеми жизненными соками, еще имеющимися в наличии, а вокруг нее болталась лишь пустая, дряблая человеческая оболочка.

И Вера советовала пациенту как можно скорее обратиться к кардиологу (маммологу, гастроэнтерологу). Хоть и понимала, что обращение это уже бессмысленно, но все равно советовала. Что-то глубинное, мутное, горячее заставляло ее не молчать, не топить свое знание в себе, а убеждать растерянного и испуганного пациента срочно идти к специалисту в другой области человеческого тела. К тому, кто может чуть-чуть, на крошечный отрезок времени отсрочить неизбежное.

Один раз Вера сама обратилась к коллеге, гематологу Полине Владимировне, с просьбой посмотреть пациента – двадцатидвухлетнего Тему. Та напряженно слушала весьма сбивчивые и туманные Верины доводы и часто моргала огромными кукольно-васильковыми глазами. Все анализы крови у Темы были на тот момент в абсолютном порядке. Да и никаких тревожных симптомов у парня не было, а был лишь никак не связанный с уготованной ему смертью уретрит. Пустяковое воспаление, с которым он обратился к Вере. А смерть, между тем, уже горячо разливалась по его сосудам.

Разговор дрожал, колебался, никак не склеивался. И в итоге Вере так и не удалось вразумительно объяснить, почему она настаивает на дополнительном, более глубоком обследовании у гематолога.

– Ну, я просто чувствую, что ему недолго осталось, вот и все! – в конце концов с отчаянием выпалила Вера, напирая интонацией на слово «чувствую».

Вскоре после этого, вероятно, с подачи Полины Владимировны, о Верином «даре» заговорили вновь. Заодно всплыла старая студенческая история с гастритом, обернувшимся раком желудка. Каким-то образом она просочилась в Верину больницу. Разговоры дошли и до Константина Валерьевича, и тот посоветовал Вере «больше не заниматься ерундой и полностью сосредоточиться на реальном и конкретном».

– Поймите, Вера, нам всем порой кажется, что мы чувствуем нечто, выходящее за рамки объяснимого, – задумчиво сказал он, потирая мелкие малиновые прожилки на крыльях носа. – У нас у всех есть чутье, развитое в той или иной степени. Есть профессиональная интуиция – особенно при определенном опыте. И нередко бывает так, что эта интуиция нас не подводит. Но мы не можем на нее полагаться, не можем позволить ей вести нас за собой в сторону от реальных фактов. Иначе есть риск, что она заведет нас очень далеко от здравого смысла.

И Вера вновь заперла свои колыбельные предчувствия внутри себя. Вновь стала молча выполнять свои обязанности, реальную и конкретную работу, руководствуясь исключительно фактами и здравым смыслом. Она утешала себя тем, что ее безотказное чувство чужой приближающейся смерти все равно никого не спасало и не способно было спасти. Так или иначе колыбельные пациенты были приговорены, и неважно, торопились ли они еще каждый день на любимую работу, носились ли на мотоцикле по ночному городу или лежали в палате неподвижными, тихими телами, упакованными в больничные одеяла. У всех внутри безостановочно надламывался и осыпался мелкой крошкой побежденный недугом орган. Определенный, материальный и ясно ощущаемый Верой. Болезненное сосредоточение небытия, подступившего вплотную.

Лишь однажды Вера не смогла установить, в каком органе у колыбельной пациентки зародилась смерть.

Звали эту пациентку Лора. Она явилась на прием с обострением хронического пиелонефрита. Но разрушение ее тела концентрировалось не в почке. Оно не концентрировалось вообще нигде.

Лора вошла в кабинет воздушно, практически невесомо – совсем юная, худая, ломкая. Казалось, одно неосторожное движение – и от позвоночника разбегутся трещины. Колыбельная в ее присутствии лилась свободно, всем своим безжалостным серебристым равнодушием. Звуки растекались во все стороны, а вместе с ними и затаенная смертоносная боль, не замирая ни на секунду и не скапливаясь в определенной точке.

– Это вы, значит, занимаетесь исцелением почек? – спросила она неожиданно спелым, глубоким голосом. – Или только диагнозы ставите?

– Бывает по-разному, – пожала плечами Вера.

– Это не очень-то обнадеживает. Впрочем, мне уже все равно.

Когда пациентка уселась напротив, Вера увидела вокруг ее глаз паутину мелких морщин и поняла, что не такая уж она и юная, как кажется в первые секунды.

Лора говорила спокойно, тягуче и смотрела куда-то сквозь Веру застывшим, практически неподвижным взглядом. Словно ее глаза когда-то раз и навсегда заледенели, покрылись толстой студеной коркой. Где-то глубоко, под крепким глазным льдом, еще как будто плескалась голубоватая теплая жизнь. Но наружу не выходила, не могла выйти.

Когда Вера рассказывала ей о назначенных анализах и предстоящем курсе лечения, Лора, казалось, слушала серьезно и внимательно. При этом без конца гладила правой рукой левую – будто успокаивала. Руки у Лоры были тонкие, бледные и очень сухие. В глубоких трещинах на костяшках пальцев, с подсохшими кровяными капельками, проступившими сквозь белизну.

И внезапно Лора улыбнулась и наконец сфокусировала взгляд на Вере. Голубоватая радужная оболочка на секунду всколыхнулась живой волной.

– Скажите, а каково это – знать, что пациент скоро умрет, и все равно выписывать ему ненужные лекарства от какого-то воспаления почек?

При этих словах у Веры в животе будто щекотно дернулось прохладное лезвие.

– С чего вы взяли, что…

– Ни с чего не взяла. Я просто знаю, что умру. И вы это знаете. Вижу, что знаете. У вас же в глазах крупными буквами написано: «Бедная, бедная дурочка, пришла лечить почки, нестрашное, безобидное воспаление, а сама уже одной ногой в могиле».

И Вера – неожиданно для себя – не стала спорить. Беспомощно промолчала в ответ.

Время шло, и Верина практика накапливала все больше смертей, все больше мучительных растворений в бескрайней небытийной черноте. Смерть постепенно становилась какой-то отчаянно-будничной, пронзительно-обыденной. Вера смотрела на ускользающие в ничто тела, слушала неотвратимые переливчатые звуки и чувствовала, как внутри у нее сжимается и болит нечто не имеющее органической природы. Она могла лишь молча страдать от своего бессмысленного дара.

Помочь она не могла.

В какой-то момент беспрерывный поток колыбельных смертей стал настолько невыносим, что Вера решила сменить работу.

– А что, сейчас куча вакансий, для которых не требуется специального образования, – сказала она как-то вечером Кириллу, на тот момент уже прочно укоренившемуся в ее жизни. – Например, стану менеджером по продажам чего-нибудь. Или еще лучше – трейдером. Хоть денег немного заработаю.

– Для того чтобы стать трейдером или менеджером, все равно нужны какие-никакие знания, – осторожно возразил Кирилл. – Да и к тому же… У тебя ведь такая благородная профессия… Ты прекрасный врач.

– Да откуда тебе знать, какой я врач? А знания – ну да, нужны, как и везде. Но на трейдера явно не восемь лет надо учиться. Пройду какие-нибудь курсы, да и все.

– Я уверен, что врач из тебя прекрасный. Решать, конечно, тебе, но мне кажется…

– Мне тоже все время что-то кажется, и ни к чему хорошему это не приводит, – перебила Вера. – Работа в больнице выжимает из меня все соки. Я устала, Кирилл. К тому же пора развиваться, осваивать новые профессии. Вот мама, например, считает меня безамбициозной неудачницей. Возможно, она права. И сейчас самое время начать извилистый путь к успеху.

Кирилл озадаченно морщил лоб, беспокойно водил рукой по красно-белесому дивану, по шершавым бордовым цветочкам диванной подушки. Разумеется, он знал, насколько глубоко Вере плевать на мнение матери относительно бесперспективности ее работы. И довод о внезапном пути к успеху явно не укладывался у него в голове.

Верино заявление по собственному желанию приняли довольно равнодушно.

– В частную клинику устроились? – только и спросил Константин Валерьевич.

– Ну… почти. Можно и так сказать.

– Что ж, если надумаете вернуться, наши двери для вас открыты, – спокойно сказал он, пристально глядя на Веру жемчужно-серыми ледяными глазами. И добавил: – Если, конечно, вы будете готовы следовать объективной реальности.

И в Вериной жизни началась череда бессмысленных и чудовищно похожих друг на друга собеседований. Она откликалась на все подряд: вакансии агента по недвижимости, менеджера по рекламе, оператора колл-центра, консультанта в «Сбербанке» – все эти предложения о работе нещадно обволакивали ее сознание плотной пеленой. В какой-то момент все собеседования будто слились в одно бесконечное и тягомотное пребывание в отчаянно выстуженных кондиционерами офисах, тоже слитых воедино. У потенциальных работодателей никогда не было лиц: от них оставались в памяти лишь расплывчатые антропоморфные пятна, деревянные трескуче-сухие голоса и дежурные, затасканные вопросы.

– Почему вы хотите работать именно у нас?

Вера хотела не именно у них, а просто подальше от больницы и колыбельных пациентов. Но ответить честно она, конечно, не могла и поэтому бубнила что-то невнятное про «динамично развивающуюся, успешную компанию». Затем еще несколько минут объясняла заготовленными фразами, почему вдруг решила оставить профессию врача (маленькая зарплата, огромная ответственность, много стресса). Безликие интервьюеры, как правило, уточняли что-то еще, в основном связанное с Вериной «мотивацией» и ее «стремлением к карьерному росту». На это она так же выдавала бесцветные заготовки, пустые речевые шаблоны, найденные на просторах Интернета. Внимательно выслушав бессмысленные Верины фразы, потенциальные работодатели бодро обещали, что обязательно позвонят на днях. И Вера с облегчением вставала с неудобного, словно пыточного стула и мгновенно ускользала прочь, сквозь душные коридоры, прорезанные в некоторых местах офисными пахучими сквозняками.

Работодатели и правда перезванивали. В основном, чтобы сообщить, что Вера им, к сожалению, не подходит.

– Просто нам показалось, что вы не очень настроены на подобную работу, – зачем-то оправдывались в трубке. – Поймите, на эту вакансию есть много по-настоящему мотивированных кандидатов. И нам не хотелось бы, чтобы не очень мотивированный сотрудник занимал чье-то место… Чужое место.

При этих словах интервьюера Вера каждый раз ловила себя на мысли, что совсем не расстраивается. Напротив, она будто ощущала странное глубинное освобождение от чего-то громоздкого и ненужного.

Но однажды ей позвонили, чтобы поздравить.

– Рада сообщить вам, что вы приняты! – торжественным хрустальным голосом сказала безликая телефонная девушка Инна, вероятно, секретарша.

Вера тут же почувствовала, как ее лизнуло изнутри холодным свистящим ветром.

– В смысле? Уже точно? – спросила она с робкой нелепой надеждой, пульсирующей где-то в районе солнечного сплетения.

– Абсолютно. С завтрашнего дня можете приступать.

– Прямо с завтрашнего?

Ветер закрутился, завился в груди острыми свинцовыми вихрями.

– Конечно. Вы ведь говорили на собеседовании, что свободны и готовы приступить к работе немедленно, разве нет?

Вера действительно так говорила. Отступать было некуда. И на следующий день ей пришлось доехать на пятом автобусе до приземистого светло-лососевого здания агентства «Биг Флэт» и вступить в должность «менеджера по продажам строящейся недвижимости».

Вопреки названию вакансии, в Верины обязанности входили в основном ассистентские хлопоты, мало чем отличавшиеся от тех, что доставались секретарше Инне: обработка интернет-заявок и работа со звонками (к счастью, только входящими). Клиентов в офисе принимал ее коллега Арсений – молодой долговязый парень с длинными носогубными складками и рыхлыми сиреневатыми мешочками под глазами. Он же организовывал и проводил «показы на объектах», бронировал квартиры, занимался подготовкой документов, а также сопровождал клиентов «на всех этапах». У Арсения, несмотря на увядшее, как бы немного усталое лицо, были энергичный свежий голос, выверенные движения, безупречная осанка. Всем своим видом он словно демонстрировал свое первенство, свое неоспоримое господство на вверенной ему территории.

– Это только первое время, Вера, пока вы у нас осваиваетесь, – таинственно понижая голос, говорила директриса агентства Элеонора Васильевна. – Потом и вы постепенно начнете принимать более активное участие в сделках.

Вера к более активному участию не стремилась. В отличие от деловитого честолюбивого Арсения, явно планирующего открыть собственное агентство недвижимости в обозримом будущем, она довольствовалась отведенным ей минимумом. Вялым потоком однообразных клиентских звонков, однотумбовым матово-сливочным столом. Видимым из окна кусочком двора с полукруглой скамейкой и корявым сухим деревом, покрытым вздутыми болячками. А еще лучше было бы ограничиться потрескавшимся дерматиновым сиденьем пятого автобуса, который ежедневно доставлял Веру до места работы. В автобусе было тепло и дремотно. В нем хотелось ехать до бесконечности, наполняться стремительно летящими мимо улицами и самой мысленно лететь в безмятежный, беспредметный сон, где нет ни боли, ни остро ощущаемой непоправимости. Одни только убаюкивающие видения хвойного леса и дачи тети Лиды и дяди Коли. У Веры не было ни малейшего желания вылезать из этого теплого сна в неуютный непредсказуемый день, в выстуженную кондиционерами явь. Туда, где по идее нужно бороться, проявлять себя, активно толкаться локтями, отхватывать все новых клиентов. И все ради чего? Чтобы впихивать беднягам еще не существующее, фантомное жилье с воображаемым уютом, которого, возможно, никогда и не будет в реальности. Зато точно будет вид на бурую промзону, осыпающуюся ржавчиной и застланную нездоровой прозеленью; будет кафельный безысходный полумрак подъезда – изнанка вожделенной благоустроенности; будет с лязгом открывающийся тесный лифт, в котором молниеносно улетучиваются все мысли о теплом бескрайнем покое.

Нет, бороться за клиентов Вера не хотела.

И, похоже, Верино отсутствие энтузиазма было настолько ощутимо, что «первое время», отведенное ей Элеонорой Васильевной на освоение профессии, стало заодно и последним.

– Мне очень жаль, но эта работа явно не для вас, – уже спустя месяц сказала директриса, сострадающе, чуть ли не скорбно глядя на Веру густо подведенными глазами. – Вы занимаете чужое место.

И Вера вернулась с чужого места на свое, привычное, пропитанное колыбельными смертями. На исходную и одновременно болевую точку своей взрослой жизни. В приемный покой с запахом тревоги и жадно растущим кактусом; в больничные коридоры, залитые густым ярко-желтым светом; в леденисто-голубоватую операционную. Вернулась к пациентам – беспокойным, глубинно стыдливым, готовым сжаться на приеме в комок, в беспомощный эмбрион. И к уже перешедшим линию беспокойства и стыдливости, просто бестелесно лежащим, откинувшим голову на тощую казенную подушку и обратившим к потолку бескровно-острый, словно бумажный профиль.

О Диме Коршунове Вера думала постоянно. Вспоминала момент, когда все вокруг музыкального мобиля с пираньями словно накрылось белым саваном. И когда она трусливо ушла прочь от разбитой витрины, не обернувшись даже издалека.

Поскольку мертвого раздавленного тела она так и не видела, ей хотелось верить, что в тот день Дима Коршунов вовсе не погиб. Просто покалечился. Полежал какое-то время в больнице, возможно, даже в коме, а потом пришел в себя. В течение долгих лет, гуляя по улицам города, Вера тревожно вглядывалась в лица молодых людей, сидящих в инвалидных колясках. Или бредущих на костылях. Но Димы Коршунова среди них не было.

По логике вещей следовало бы искать его в районе того самого магазина детских товаров. Рядом со спортивной площадкой, где он играл в волейбол. Вполне вероятно, что где-то в том районе были его школа, его дом. Но Вера упорно не приближалась к тому роковому, злосчастному месту. Обходила его за два километра – словно ноги отказывались нести ее туда. При одной мысли о возвращении к тому самому магазину внутри Веры все отчаянно сопротивлялось, а в жилах возникала острая саднящая щекотка. Будто Вера стояла на подоконнике двадцать пятого этажа, и у самых ее ног пролетали крошечные, с булавочную головку машины.

Вере было слишком стыдно и страшно возвращаться туда вновь. Сложно сказать, что именно она боялась увидеть на месте несчастного случая – после стольких-то утекших с того момента дней. Но страх был жгучий, звериный, намертво сжимающий брюшные мышцы.

«В конце концов, – думала Вера, – если Дима Коршунов и правда выжил, он вряд ли проведет остаток жизни в своем микрорайоне. Так или иначе он должен когда-нибудь появиться в других частях города».

Но он не появлялся.

И тогда Вера решила для себя, что он просто уехал. Куда-нибудь очень-очень далеко. Например, туда, куда она сама хотела одно время отправиться. К мутным амазонским водам. Он уехал, чтобы прийти в себя подальше от родного города, резко ставшего ненавистным после того страшного случая. Подальше от сочувствующих лиц знакомых. Уехал, чтобы спокойно оправиться от ледяного дыхания смерти, прошедшей в миллиметре от него. И начать жить с чистого листа.

И теперь Дима Коршунов припеваючи живет где-нибудь в окрестностях Манауса. Возможно, немного хромает на левую ногу, а на виске у него извивается выпуклый розоватый шрам. А в целом – он вполне доволен жизнью.

Но в глубине души Вера знала, что выжить Дима Коршунов не мог. И образ, увиденный ею около «Нового города», не более чем призрак. Колебание влажного преддождевого воздуха, водянистый сгусток. Или плод ее воображения, усталого сознания, истощенного ночным дежурством.

Не призрак

И Вера решает больше не вспоминать об этой странной встрече. Не надеяться, что это и правда был Дима Коршунов. Больше не позволять себе верить в его чудесное спасение (или чудесное воскрешение), чтобы не мучиться потом от горького, беспросветного разочарования.

Все это как-то слишком уж не похоже на правду. Если бы у него остался хоть какой-то телесный след от того страшного случая… Но нет, он ведь был цел и невредим. Да и к тому же если он действительно тогда уехал и устроил свою жизнь далеко отсюда, то зачем ему возвращаться сейчас? Зачем работать в «Cumdeo»?

Раньше, несколько лет назад, Вера думала, что если случайно увидит на улице кого-то, хоть отдаленно напоминающего Диму Коршунова (пусть и без костылей и шрамов по всему телу), то поверит в «чудесное спасение» сразу и безоговорочно, всеми фибрами души. Но теперь, как выясняется, ей нужен только правдоподобный, убедительный Коршунов, а вовсе не тот крепкий, явно не покусанный белыми пираньями офисный работник, умчавший на внедорожнике. Словно ее вера в безотносительное, непостижимое разумом чудо, всегда происходящее вопреки обстоятельствам, с годами ослабла, обветшала.

И встрепенувшаяся было радость от такой долгожданной и невероятной встречи стремительно сходит на нет.

Заодно Вера решает забыть о странных письмах объявившегося отца. Не обсуждать их больше с Кириллом. Не заводить опять разговор на эту тему с матерью, не пытаться выяснить, что же означали те нелепые, необъяснимые послания. Просто сделать вид, что их не было.

И пока Кирилл, уже глубоким вечером, аккуратно расправляет складки на свежепостеленной прохладно-голубой простыне, Вера наконец удаляет отцовские письма из телефона.

Мама, кажется, и сама слегка повредилась рассудком… Не считает она, видите ли, чем-то странным, если мы встретимся все втроем. И отправимся в парк и в кафе «Фиалка». Разумеется, что такого? А еще лучше – в ресторан «Семейный очаг». Совсем чудесно. Идеальная воссозданная семейка. И ведь она назвала меня в разговоре с отцом «успешной» и «целеустремленной», вдобавок ко всему… Вообще какая-то дичь. Кажется, она перепутала меня со своим желанным сыном Митенькой, который у нее так и не родился.

И Вера почти забывает – уже на следующий день. Возвращается в будничную реальность, пропитанную подспудной, глубоко затаенной болезненностью. Жизнь после небольшого всплеска как будто вливается в привычное русло.

Спустя четыре дня, когда Вера идет на работу, наплывающее утро вновь по-манаусски жаркое и тяжелое. От слепящих солнечных потоков кружится голова. С раннего часа вокруг все плавится, печет, и раскаленный воздух густо заштрихован мерцающими паутинками.

На входе в больничное здание красуется неизменная регистратурная Люба.

– Вера Валентиновна, здравствуйте! Вы опять так рано, – скалится она мокрыми кроличьими зубами. – Вот и у меня тоже бессонница от этой жары, и у Настеньки-санитарки то же самое!

Бессонная Настенька-санитарка стоит тут же, для наглядности, и кивает.

– Просыпаюсь в четыре тридцать, и все, сна ни в одном глазу! – энергично подтверждает она, поправляя под голубым халатиком лямку бюстгальтера.

Они с Любой очень похожи стремлением к невыносимой, кричащей яркости. Ядовито-резкая желтизна волос, лиловая помада (вечно остающаяся на кромке пластиковых чашек), едко-красные горошины лака на цепких коротких пальчиках. И у обеих сквозь фасадную сочную яркость неизменно просвечивает телесная хлипкость: вылезают слипшиеся мышино-серые корни волос, от губ отрываются перемазанные помадой чешуйки, краснота лака сходит то на мизинце, то на безымянном, приоткрывая бледность крошечных ноготков. Кожа их трескается под слоями пудры и порой напоминает поверхность облупившейся фрески. Даже их густые цветочные духи время от времени отдают увяданием, предчувствием глубокой осени, мерзлой земли.

Как же им хочется не замечать собственной уязвимости. Скрыть ее от себя и от посторонних глаз. Быть вот такими – яркими, трескучими, расторопными. До краев наполненными жизнью. А ведь и по их души однажды всплывет нечто голодное и острозубое, с самого дна замутненной, непроглядной и непостижимой реки. Всплывет и утащит за собой обратно на дно, и вода сомкнется над головами – коричневатой жидкой молнией патологоанатомического мешка.

Шагая по коридору к лестнице, Вера еще несколько секунд думает, в каком именно виде предстанет это глубинное речное нечто перед регистратурной Любой и ее подругой Настенькой-санитаркой. И тут же вновь погружается в объективную реальность: пока что ей надо проведать тех, для кого это нечто уже всплыло. В виде, например, карциномы простаты.

В двенадцатой палате с такой карциномой лежит восьмидесятитрехлетний Аркадий Леонидович. Еще три дня назад на его месте лежал другой колыбельный, с таким же диагнозом. Когда его выносили, он был похож на достоявшую до марта новогоднюю елку, полностью осыпавшуюся, высохшую до серого скелета. В Аркадии Леонидовиче пока еще остается немного видимой жизни, хотя переливчатая мелодия звучит в Вериной голове вполне отчетливо.

– Как самочувствие? – спрашивает Вера, вплывая в сонную палатную духоту.

Помимо Аркадия Леонидовича, в палате томится мелкорослый худосочный Гоша, слишком молодой для рака мочевого пузыря и все-таки с ним столкнувшийся. Гоше уже сделали трансуретальную резекцию месяц назад, и теперь он пришел на контрольную цистоскопию. Он кажется пластилиновой куколкой, которую случайно смяли, уронили и сейчас всеми силами пытаются пере клеить.

Впрочем, переклеивать Гошу, кажется, получается вполне неплохо: он еще поживет, без рецидивов и метастазов. Стоит сделать пару шагов в сторону его койки, как серебристая колыбельная начинает смолкать, укладываться мягкими волнами на дно затишья.

– Приемлемо, – еле слышно бубнит Гоша, скосив на Веру желтовато-мутные, бульонного цвета глаза.

– Это радует. А у вас, Аркадий Леонидович?

Тот улыбается ужасным пародонтозным оскалом и смотрит поразительно мягким небесным взглядом, слегка размытым, словно лазурная акварель:

– Пока что в наличии.

– Что именно в наличии? – поворачивается к нему Вера.

– Самочувствие. Имеется в наличии.

– Ну так это замечательно.

– Как сказать, Вера Валентиновна. Как сказать.

С легким, чуть щекотным холодком на сердце Вера медленно подходит к его койке. В голове всплывает образ внучки Аркадия Леонидовича, бодрой улыбчивой девушки с треугольником ямочек – на щеках и на подбородке. Она приходила накануне и приводила двух маленьких, таких же улыбчиво-ямочных детей непонятного пола.

Он был так рад их видеть. Так внимательно слушал их необязательную журчащую болтовню. А теперь хочет поскорее покинуть их навсегда…

– Ну что же вы такое говорите! Вы разве настолько от всех нас устали, что предпочли бы…

Вера не договаривает, проглатывает последние слова, тут же отдающие в горле багровым воспаленным жаром.

– Что предпочел бы уйти в мир иной? Если уж честно, я предпочел бы из него не выходить вовсе. Никогда.

– Ну как же так, Аркадий Леонидович… У вас бы не было такой заботливой внучки. И очаровательных правнуков.

Боже, какую чушь я несу.

Он медленно переводит небесный взгляд с Веры на свои красноватые неподвижные руки – мерзнущие даже в жару и напоминающие тонкие ломти мороженого мяса. Затем смотрит куда-то в сторону, в невидимое пространство. Мимо тумбочки со сложенной газетой, покрытой липкими кругами от стаканов; мимо соседа Гоши, мимо шершаво-пепельной стены палаты.

– Это верно, их бы у меня не было. А еще не было бы длинной череды бессмысленных тягот и страданий, через которые я за свои восемьдесят три года прошел. И сейчас не было бы этой изнурительной, нечеловеческой боли.

– Это, конечно, правда, но…

– А чтобы уйти в мир иной, необходима порция новой, дополнительной боли, еще менее человеческой, – продолжает он, улыбаясь в пространство расшатанными коричневыми зубами. – Телесной и душевной. Особенно душевной. Для меня, для Леночки, для некоторых других. Потому что иначе уйти невозможно. Я ведь не могу теперь просто взять и не быть – незаметно и безболезненно, как если бы меня не существовало никогда. Не могу ускользнуть в небытие легко, словно тень, не превратившись при этом в один сплошной мучительный нарыв.

Вере на секунду становится не по себе, будто слова Аркадия Леонидовича попали в самую уязвимую, самую воспаленную область ее души.

– Вам пока и не стоит об этом думать, – зачем-то говорит она, стараясь не замечать навязчивые серебристые звуки колыбельной. – Вы лучше думайте обо всем хорошем, что с вами произошло за эти восемьдесят три года. Уверена, хорошего было много.

Аркадий Леонидович вновь переводит взгляд из глубины невидимого пространства на Веру, не переставая улыбаться. И его небесные глаза внезапно застилаются тонкой белесой дымкой.

– Да ладно вам, Вера Валентиновна. Я же знаю, вы и сами предпочли бы остаться бело-зеленым новогодним конвертиком с оранжевыми елочками. Лежать где-нибудь на сверкающем льду и покрываться крупными густыми снежинками. И было бы вам не холодно, не мокро, не больно. И не пришлось бы с тревогой заглядывать в мутную речную воду, где прячутся острозубые чудовища. Вы с радостью остались бы в безболезненной пустоте. Но знаете, что я вам скажу? У вас еще есть шанс там остаться. Там, – совсем тихо, почти шепотом повторяет он, медленно проворачивая глазные яблоки. Закатывая небесную, слегка затуманенную голубизну за отвислые веки. – Вы можете никуда оттуда не выходить, если не хотите. Это только вам решать.

Вера вздрагивает, машинально хватаясь за напрягшиеся, словно мгновенно заледеневшие, мышцы живота. В голове вместе с колыбельными нотами наливается что-то пугающе беззвучное, небытийно-холодное. А тем временем Аркадий Леонидович спокойно отворачивается к стенке и замолкает. Белесая дымка сходит с глаз; гнилые зубы, вылезшие из десен, снова прячутся за плотно сомкнутыми бескровными губами. И теперь он кажется самым обычным умирающим стариком. Скрюченным, слегка потемневшим от времени и болезни, будто покрывшийся черноватым налетом серебряный кофейник.

– Там – это где? – сипловатым, не своим голосом спрашивает Вера.

В ответ напряженной люминесцентной лампой гудит молчание.

– И о каком еще конвертике вы говорите, Аркадий Леонидович? О каких чудовищах в мутной воде? Ответьте мне, пожалуйста!

Но Аркадий Леонидович не произносит больше ни слова.

Все утро Вера словно барахтается в тяжелой толще морока.

Наваждение. Самое настоящее наваждение. Хотя, скорее всего, это просто бессвязный бред умирающего старика. Плюнуть и забыть. Мало ли что может ему прийти на ум.

Но откуда он знает?..

К Вере на прием нескончаемым потоком тянутся пациенты. Жалуются на боли в пояснице, затрудненное мочеиспускание, нарушение эрекции. А в мысли настойчиво лезет Аркадий Леонидович, пародонтозно улыбается, мягко смотрит небесным, чуть заволоченным взглядом. И говорит при этом нелепые вещи про конвертик и реку – тихим журчащим голосом. Будто теплая водопроводная струя, медленно наполняющая ванну. Неспешный крановый водопад. И Верин кабинет вместе с уретритными и простатитными бедолагами отступает куда-то в глубь пространства, тонет за рокотом этого внутреннего, мысленного водопада. «Да ладно вам, Вера Валентиновна. Да ладно вам», – плещется и пузырится у нее в голове.

Сразу после обеда Вера решает вернуться в двенадцатую онкологическую палату и все-таки постараться выяснить, о чем были те странные, невразумительные фразы. Просто чтобы успокоиться и больше об этом не думать. Но едва приоткрыв палатную дверь, Вера замирает на пороге. Ее взгляд упирается в пустую, нетронутую кровать, сияющую свежепостеленным бельем. Мелкорослый, пластилиново-нескладный Гоша все еще тут: сидит на соседней койке, недовольно глядя на административно-хозяйственный корпус за мутноватыми оконными стеклами. А вот Аркадия Леонидовича нет. И на его прикроватной тумбочке больше не видно ни сложенной газеты, ни липких кругов от стаканов. Только стерильная неживая чистота.

А от колыбельной остается лишь густой тяжелый отзвук, как будто очень, очень далекий.

– Где Аркадий Леонидович? – неожиданно резко спрашивает Вера у Гоши, словно тот несет личную ответственность за старика.

Гоша удивленно поворачивает к ней голову. В желтовато-мутных белках раскрывается мысленный провал, глубокое растерянное непонимание.

– Да не знаю я… мне-то откуда знать…

– Он сам ушел? Кто за ним приходил?

– Да я вообще без понятия.

Вера выскакивает в коридор и натыкается на коллегу Женю, молодого худощавого парня со светлой клочковатой бородкой. Женя на ходу внимательно смотрит в телефон и сердито подергивает плечом.

– Жень, Аркадий Леонидович где?! – почти выкрикивает Вера, судорожно хватая его за запястье.

Женя поднимает хмурый взгляд от телефона и несколько секунд молча и недоуменно смотрит на Веру, словно пытаясь понять, кто вообще такая эта женщина, возникшая на его пути, и что ей надо.

– Какой еще Аркадий Леонидович? – наконец говорит он сдавленным, слегка раздраженным голосом.

– Ну старичок, с карциномой простаты. Он в двенадцатой палате лежал.

Вера снова видит в его глазах недоумение, и ее сердце словно расширяется нервным горячим рывком.

– Слушай, Верунь, честно, не знаю ничего. Я на операцию спешу.

У Жени звонит телефон, он мгновенно отвечает, то ли сосредоточенно, то ли встревоженно хмурясь, и уплывает в направлении операционной.

Вера так и остается растерянно стоять посреди коридора, переводя взгляд с двери двенадцатой палаты на бледно-розовый с непонятным рисунком линолеумный пол, напоминающий свежую копченость с тонкими прожилками. Но тут ее собственный телефон тоже принимается настойчиво вибрировать: ей нужно срочно бежать, срочно что-то делать с очередным орхитным беднягой. Обеденный перерыв закончился. Вера в последний раз скользит взглядом по приоткрытой двери, за которой белеет аккуратно застеленная пустующая постель. И тут же убегает, оставляя наваждение, необъяснимый глухой пробел в объективной реальности позади. Нет времени, нет времени.

Остаток дня Вера проводит в странном напряжении. Ей отчетливо кажется, что нелепый разговор с Аркадием Леонидовичем – это только начало, некое предупреждение о чем-то более серьезном и важном; о чем-то, что непременно должно с ней произойти, и в самое ближайшее время. И Вера изо всех сил старается быть наготове, чтобы уж в этот раз не растеряться, не дать этому важному нечто себя облапошить и затем бесследно исчезнуть. Вера больше не желает оставлять что-либо непроясненным: теперь она во что бы то ни стало пойдет до конца в своей решимости расставить все по местам, не допуская нелогичных пробелов.

Но рабочий день подходит к концу, а ничего важного не происходит. Обычная рутина, сдобренная всплесками суматошной беготни и ворохом нудных, слегка кафкианских бумаг. И все-таки Вера по-прежнему начеку. Чуть ли не ежесекундно напрягает до предела каждую мысль, каждую крошечную мышцу своего тела, отчаянно ожидая от реальности не то подвоха, не то сюрприза.

Лишь под вечер, когда у нее по плану остается всего один пациент, Вера наконец позволяет себе на полминуты расслабиться. Подумать о припасенной бутылке «Lagavulin», ожидающей ее к ужину; слегка размять шею, между позвонками которой словно застряли ноздреватые острые камешки.

И в эту самую расщелину времени, пока она отвлекается на приятные пустяки, в кабинет входит ее последний за день пациент, которым оказывается Дмитрий Коршунов. В точности такой же, как четыре дня назад, когда Вера столкнулась с ним около «Нового города».

Только теперь Вера отчетливо видит, что это вовсе не мираж и не призрак. Перед ней и правда здоровый, полнокровный человек с терпким мускусным запахом.

Пациент из Манауса

Дмитрий Коршунов преспокойно проходит в глубь кабинета – словно к себе домой – и без приглашения садится на продавленный темно-синий диванчик, стоящий слева от Веры.

– Здравствуйте, – говорит он довольно громко, увлажняя своим горячим густым дыханием засушливый кабинетный воздух.

– Подождите минутку, – отвечает Вера. Резко встает из-за стола и идет к двери. – Одну минутку.

Ей необходимо перевести дух, прийти в себя, успокоить бушующую, словно море во время шторма, гремящую за висками кровь. Остаться одной – хотя бы ненадолго. Необъективная, нелогичная реальность все-таки застала ее врасплох, сумела прорваться в момент полной Вериной неготовности. Хотя разве возможно в принципе быть готовой к подобной встрече?

Коршунов провожает ее невозмутимым, слегка ироничным взглядом. Чуть заметно кивает. И тут же отворачивается от двери, принимаясь бесцеремонно разглядывать скромный, аскетично-серый интерьер кабинета.

Вера пробегает несколько метров сквозь глухой коридорный гул и прячется в полумраке туалета, среди прохладных клеточек черно-белого битого кафеля. Открывает кран, рассеянно наблюдая, как толстая кривоватая струя бьет по рыжему ободку сливного отверстия. Журчание воды едва слышно сквозь мощный шум крови, обливающей Веру изнутри.

Как он сумел остаться целым и невредимым? Как он меня нашел? Хотя, скорее всего, он меня и не искал. И, возможно, даже не узнал.

Из большого овального зеркала, перечеркнутого тонкой трещинкой, на Веру как будто смотрит незнакомый человек. Хилое, тщедушное тело, похожее на рыбий скелетик. Мочалисто-небрежный пучок волос, потухшие глаза неопределенного, словно грязного цвета, какой иногда бывает у воды для полоскания акварельных кисточек. Кожа на осунувшемся лице и на тонкой шее не просто бледная, а прямо-таки белая, вываренная до полной утраты жизненных соков. По чти сливается с застиранным медицинским халатом.

Белая, словно снежком припорошенная.

Так говорил в Верином сне Константин Валерьевич.

Или это было не во сне?

Минута быстро заканчивается, и Вере приходится возвращаться в свой кабинет. Когда она идет по коридору, ей в голову острым камнем падает мысль, что сейчас она откроет дверь и не обнаружит Диму Коршунова. Что его больше нет ни в кабинете, ни вообще где бы то ни было в мире; что он испарился внезапно и без объяснений – так же, как Аркадий Леонидович.

Но Коршунов все еще тут. Сидит на диванчике, вальяжно развалившись; постукивает о тусклый линолеумный пол замшевыми мокасинами (кстати, без бахил). И на линолеум падают засохшие вафельки грязи, отформатированные рифленой подошвой.

– Извините, – говорит Вера, проходя к своему столу и отчаянно пытаясь унять так и не прекратившийся стук крови. – Здравствуйте. Пересядьте, пожалуйста, вот сюда.

Она садится и показывает ему чуть дрожащей рукой на стул для пациентов – металлический, обтянутый грязно-серой искусственной кожей.

– Конечно, как скажете, – ироничным тоном отвечает он и медленно, с ленцой, не теряя ни капли вальяжности, пересаживается на предложенное место. Ближе к Вериному столу.

– Слушаю вас.

– У меня тут небольшая неприятность. Думаю, ничего особо страшного, но все-таки на всякий случай решил провериться.

Вера смотрит в свой план: затаив дыхание, ищет имя и фамилию сидящего напротив пациента.

Его и правда зовут Дмитрий. Но вот фамилия другая, не Коршунов. Захаров.

Значит, после того случая он сменил фамилию. Интересно, почему.

Проходит доля секунды, и Вера невольно вздрагивает, внезапно осознав, что и у нее та же фамилия, доставшаяся ей от матери и оставленная при заключении брака.

Впрочем, что тут такого поразительного? Одна из самых банальных, самых распространенных в стране фамилий.

– Так. Дмитрий, да? И что у вас за неприятность?

– Небольшое воспаление. Раздражение головки члена, покраснение крайней плоти, отечность. Легкий зуд, довольно жгучая неприятная резь. Думаю, вряд ли это аллергия. Ей просто не на что появиться. Так что, видимо, какие-то бактерии завелись.

Он ведет себя совсем не так, как большинство Вериных пациентов. Не мямлит, не бубнит, не тянет время, а проговаривает зазорные жалобы уверенно и четко. Не вжимается в собственное скрюченное тело, а по-прежнему сидит в вальяжной позе, откинувшись на спинку стула и широко расставив ноги. Словно без стеснения предлагая свои воспаленные отечные гениталии не только Вере, но и всему непритязательному миру.

– Так. Поняла. Белого налета, высыпаний нет?

– Не замечал.

– Незащищенные половые контакты были в последнее время?

– Только защищенные, – улыбается он в ответ. – У меня все под контролем.

Его улыбка тоже изменилась. В ней не осталось больше ни капли прежнего лучистого простодушия. Того самого, с которым он поднял тогда сомика кандиру с раскаленного асфальта. Теперь его улыбка наполнена едкой самоуверенной иронией, легким, но весьма ощутимым высокомерием.

Впрочем, чему тут удивляться? Мало ли какие перемены могут произойти в человеке, встретившемся лицом к лицу с гибелью и чудом от нее ускользнувшем? В человеке, наверняка пробывшем не один месяц в тяжелом состоянии – и физическом, и душевном. Кто знает, сколько времени он провел, неподвижно уставившись в больничную стенку, раз за разом вспоминая несущуюся на него гудящую тьму? Можно ли вообще остаться после такого простодушным и лучистым мальчиком, готовым без колебаний спасать чужого сомика?

– Это хорошо, что под контролем. Обнажение головки затрудненное?

– Да не то чтобы очень. Скорее нет.

– Симптомы во время или после мочеиспускания усиливаются?

Он медленно пожимает плечами, не переставая чуть заметно улыбаться, подергивать краешком губ.

– Возможно. Но совсем немного.

– А травмы полового члена в последнее время были?

– Не припомню.

Да, он абсолютно точно не призрак: Вера уже окончательно в этом убедилась. За несколько минут, проведенных в кабинете, он словно до краев насытил собой воздух, сделавшийся мускусно-терпким, осязаемым, плотным.

– Эндокринные болезни есть? Сахарный диабет?

– Бог миловал. Со мной вообще болезни редко приключаются. Разве что такие, пустяковые.

Голос Коршунова-Захарова будто наплывает откуда-то из глубины пространства, то приближаясь с оглушительным рокотом, то откатываясь обратно. Вера мучительно пытается сосредоточиться, собраться с мыслями, заполнить карточку пациента. Время от времени поднимает на него глаза, силясь разглядеть за самоуверенным фасадом нечто трагическое – уже далекое, уже заросшее крепкой розоватой плотью, однако все еще теплящееся где-то возле поверхности, в преждевременно завядших, уязвимых чертах.

Но разглядеть ничего не удается.

– Прекрасно. Давайте вместе посмотрим на ваш пустяк.

Он спокойным непринужденным движением расстегивает брюки. Без стеснения разворачивает упаковку своего приболевшего тела, демонстрирует разлитое покраснение, припухлость, влажное размягчение внутреннего листка крайней плоти и головки. Да, скорее всего, и правда пустяк, обычный баланопостит.

– Мне нужно взять у вас мазок из уретры.

– Пожалуйста. Прошу.

Вера протирает его физраствором. Вводит зонд в мочеиспускательный канал на три сантиметра и неспешно поворачивает по кругу. Медленный круг внутри чужого воспаленного тела. Внутри материального, непризрачного тела Коршунова.

– А на что анализы? – спокойно спрашивает он, как только Вера извлекает зонд.

– Я должна определить возбудителя болезни. Для этого необходимо сделать бактериологический посев. Плюс еще проведем исследование на предмет инфекций, передаваемых половым путем.

Вера возвращается на место. Наносит взятый материал на предметное стекло. Голова неумолимо кружится, пульс по-прежнему бьет по ушам горячими кровяными волнами.

– Я же говорю, это исключено, – говорит Коршунов-Захаров, застегивая пряжку ремня. – Мне как бы не пятнадцать лет, я все-таки умею пользоваться презервативами.

– Очень хорошо, что умеете. Но провериться не помешает.

Коршунов-Захаров вновь пожимает плечами и невозмутимо смотрит на Веру молочно-голубыми, чуть прищуренными глазами – будто слипающимися от сладости.

– Как скажете. Так какие действия мне пока предпринять? Как лечиться, доктор?

А если это все-таки не он? Если это кто-то просто очень, очень на него похожий? Двойник?

Эта внезапная мысль мгновенно выступает на лбу липкой ледяной испариной.

– Пока что можно ограничиться промыванием с помощью антисептиков. Хлоргексидином, например. А там посмотрим. Когда придут результаты анализов, решим, что делать дальше. Возможно, назначу вам антибактериальные или противогрибковые препараты. Или противовирусные.

Он что-то говорит в ответ, и Вера машинально, словно в полусне ему отвечает. Прием почти окончен, еще немного, и Коршунов-Захаров опять скроется из виду. И возможно, никогда больше не вернется. Потому что пациенты не всегда возвращаются на повторный прием. Вполне возможно, что симптомы баланопостита в скором времени исчезнут и он даже не явится за результатами анализов. И Вера никогда его больше не увидит. Конечно, у нее теперь есть его адрес – согласно прописке. Но кто знает, можно ли будет его по этому адресу найти? Да и станет ли Вера искать, хватит ли у нее на это сил и решимости?

Коршунов-Захаров уже уходит, он уже почти что на пороге Вериного кабинета. Через несколько секунд он скроется за дверью, оставив после себя лишь терпкий мускусный запах. И Вера вдруг понимает, что не может вот так просто позволить ему исчезнуть, вновь ничего не выяснив. Потому что, если это произойдет, она тут же с головой погрузится в чернильную тьму беспомощности и сомнений, сырую и мучительно зябкую. На этот раз навсегда.

– Подождите, – раздается Верин голос, словно сам по себе. – Я могла вас видеть четыре дня назад рядом с «Новым городом»?

Он останавливается и медленно оборачивается. В его взгляде больше нет иронии, есть только крошечный зародыш вопроса, пульсирующий где-то в глубине глаз.

– Возможно.

– Был еще сильный дождь… Он начался как раз тогда, когда вы вышли из здания.

– Вполне может быть. Я работаю в «Новом городе».

В Вериной памяти тут же всплывают фотографии из Интернета.

– В «Cumdeo», так?

– Так. Я директор «Cumdeo». Откуда вы знаете? Вы уже обращались в нашу компанию?

Он идет обратно к столу и снова садится на грязно-серый дерматиновый стул.

– Нет-нет. Просто как-то видела вашу фотографию на сайте… Значит, это и правда были вы.

– Видимо, да.

Вере кажется, что голос Коршунова-Захарова звучит прямо в ее ухе. Грохочет, смешивается с рокотом пульсирующей крови.

– А скажите… Дмитрий… с вами случались когда-нибудь несчастные случаи? Например, лет семнадцать назад.

Несколько секунд он смотрит на Веру неподвижно и стеклянисто. И медленно кивает:

– Был один случай.

Был один случай. Эти слова мгновенно уносятся кровотоком в темно-красные глубины Вериного сознания. Вынести их оттуда уже невозможно. Никогда не будет возможно.

– Вас сбила машина, так? И на вашем месте должен был быть кто-то другой?

Коршунов-Захаров снова смотрит на нее внимательным, ничего не выражающим взглядом:

– Да, так.

Он меня не узнал. И ладно. Теперь это уже не имеет никакого значения.

– Вы потом долго лежали в больнице?

– Лежал… какое-то время.

– И после того случая вы полностью переосмыслили свою жизнь? И решили все в ней поменять? Начать с чистого листа?

Он молча кивает в ответ и несколько раз моргает молочно-голубыми, внезапно как будто увлажнившимися глазами.

– Вы сменили фамилию, уехали далеко отсюда?

– Да… все так.

– В Манаус, не так ли? – вырывается у Веры.

– Что, простите?

– В Манаус. Вы ведь уехали в Манаус?

Коршунов-Захаров молчит, и следующие несколько секунд словно расползаются в вечность. Реальность перед глазами начинает темнеть и беспокойно дрожать. Вера кажется себе крошечным обескрыленным жучком, которого безжалостно трясут в спичечном коробке.

– Да, – отвечает он наконец. – Туда я и уехал. А потом вернулся. И теперь работаю в «Cumdeo», как вы уже знаете.

Вера встает, делает несколько шагов по кабинету, подходит к окну. Больничный двор за стеклом уже наполняется предвечерним мутным сверканием. Откуда-то, словно внезапно прорвавшись, доносится поток знакомого, обыденно-больничного гула. Под потолком надсадно гудит люминесцентная лампа. Сама того не замечая, Вера крепко, обеими руками сжимает кактус. Изо всех сил.

– С вами все в порядке? – раздается чуть встревоженный голос Коршунова-Захарова – теперь как будто издалека.

Боль постепенно наплывает в сознание. Вера опускает голову и наконец видит крупные алые капли, бойко сбегающие с пальцев и ладоней на облупившийся подоконник.

– Со мной… Да, со мной все в порядке. Извините, я просто задумалась.

– Позвольте и мне спросить. Откуда вам известны все эти подробности… моей жизни?

– Они мне не то чтобы хорошо известны… Просто я, возможно, что-то слышала про вас от кого-то из знакомых. Про вас и про тот случай. Не помню, от кого именно.

– Интересно, от кого. Во всяком случае, на сайте «Cumdeo» таких подробностей моей жизни нет.

– Я правда не помню, от кого. Видимо, у нас есть какой-то общий знакомый… который рассказал мне, что нынешний директор «Cumdeo» пережил страшный случай и потом какое-то время прожил в Манаусе.

Коршунов-Захаров растерянно разводит руками:

– Ну что ж… раз этот ваш, то есть наш знакомый…

– Скажите мне, Дмитрий, – резко перебивает Вера, – как же так получилось, что после того случая у вас не осталось ни единого шрама?

Он вновь замолкает на несколько секунд. Затем поворачивается спиной и приподнимает край бирюзовой футболки-поло, обнажая белесый выпуклый шрам на пояснице.

– Как видите, остался.

Вера быстро скользит по шраму глазами и тут же переводит взгляд обратно, в привычное заоконное пространство. Слегка замутневшая небесная синева словно окутана дневными испарениями. Пройдет совсем немного времени, и брызнет теплый кровянистый закат. Вера отправится домой, откроет бутылку «Lagavulin» и будет медленно, заторможенно ужинать. Будет постепенно оттаивать от долгих лет томительной безысходности. И Вере вдруг становится необычайно легко, будто с сегодняшнего вечера она отправляется в долгий-долгий отпуск, обещающий ласково-теплое, не знойное солнце.

– Вижу. Да, я вижу.

– А почему вы меня обо всем этом спрашиваете? Просто из интереса? Или это как-то связано с моим воспалением? С анализами на инфекции? – В его голосе снова пробивается легкая ироничная нотка.

– Нет, не связано. Вообще никак не связано. Простите. Не буду вас больше задерживать.

– Вы меня не задерживаете. Я никуда не спешу, у меня сегодня полностью свободный вечер. Так что, если у вас остались вопросы…

– Нет-нет, правда. Я уже все спросила, что хотела. До свидания. Снова прошу прощения за нескромное любопытство.

Коршунов-Захаров как будто хочет сказать что-то еще. Возразить или, возможно, добавить какую-нибудь подробность относительно своего шрама или жизни в Манаусе. Но Вера не собирается продолжать разговор. Она так и стоит, отвернувшись к окну и задумчиво водя ладонью по подоконнику. К солоновато-влажной, сочащейся кровью коже мгновенно липнут мелкие ошметки белой краски.

– Ну ладно. Как скажете. Еще увидимся, доктор. До свидания.

– Да-да, еще увидимся. О готовности анализов вам сообщат.

Через пару минут силуэт Коршунова-Захарова проскальзывает по диагонали сквозь больничный двор и исчезает за неврологическим корпусом.

Луис

Все оказывается безгранично, несказанно просто.

Всему можно найти объяснение, причем объяснение успокаивающее, примиряющее с действительностью. Да, все произошло именно так, как надеялась Вера. Дмитрий Коршунов тогда не погиб. Вероятно, когда за ним приехала скорая, его связывали с действительностью лишь слабые, едва ощутимые покалывания пульса. Мир перед его глазами померк, спустился в темную воронку, пронзительно пахнущую раскаленным асфальтом, бензином, машинным жаром. Или, скорее, пряным тропическим лесом. Его уже окружили пираньи, предвкушающие обильную трапезу. Готовые в любой момент наброситься на раненое умирающее тело: еще чуть-чуть, и оно должно было превратиться в падаль, само приплыть бесчувственным грузом прямо к их голодным пастям. Без малейшего сопротивления тому, чтобы стать центром кровавого пира. Но в глубине тела Димы Коршунова осталась крошка жизни, и эта крошка разрослась, отвоевала потерянную территорию, вытолкнула заблудившегося сомика кандиру обратно в реку. И пираньи отступили. Они успели лишь слегка его покусать: та кровь, что стекала тогда с их тонких белых туловищ, была незначительной, некритичной утечкой из образовавшихся ран. Дима Коршунов оказался в тот раз недосягаем для смерти. И значит, Вере не надо себя упрекать в том, что она заняла чужое место, что не по праву продолжает жить, хотя должна была сама отправиться за своим сомиком и попасть на растерзание пираньям.

Уже потом, когда жизнь окончательно развернулась в окрепшем теле Димы Коршунова, он действительно решил все кардинально поменять вокруг себя (как и предполагала Вера). Видимо, лежа на больничной койке и прокручивая в голове все свои прожитые годы, вплоть до несчастного случая, он понял нечто такое, что раньше ускользало от его сознания. Пройдя по самому порогу черного ничего, он стал другим. Посмотрел на все другими глазами. И едва ему исполнилось восемнадцать, он уехал далеко от родного города, от привычных декораций, уже уплывших в переосмысленное и отрезанное прошлое. Это объясняет тот факт, что Вера так долго его не видела. Конечно, поразительно, что он и правда выбрал именно Манаус для того, чтобы начать все заново. Невообразимое, потрясающее совпадение. Но разве такое невозможно? Разве реальность не способна такое допустить? Конечно, способна.

И теперь он вернулся – видимо, проведенных вблизи Амазонки лет хватило, чтобы восстановиться душевно. Он решил начать новый период своей жизни – в городе, в котором когда-то родился и который стал для него со временем совершенно иным, уже никак не связанным с событием многолетней давности. Он приступил к новой работе со свежими силами и уже даже успел стать директором престижной страховой компании. Ничего удивительного, с его-то целеустремленностью и суперспособностями.

Конечно, на его теле навсегда останется шрам, напоминающий ему о том случае. И возможно, по ночам, сквозь влажно-выпуклую темноту под закрытыми веками иногда еще проступает давний кошмар. Но главное, что Вера не отняла у Коршунова его место, он жив, здоров, успешен, и вся цепочка его жизни от пираний до этого дня вполне логична и не должна вызывать сомнений.

Объяснение находится и для случая с Аркадием Леонидовичем. В тот же вечер Вера узнает из довольно сбивчивых объяснений регистратурной Любы, что его неожиданно, как будто в срочном порядке перевели в другую больницу. Видимо, в какую-то частную клинику. Скорее всего, благодаря хлопотам заботливой внучки Леночки. Что же касается его бреда относительно мутной реки, чудовищ и конвертика, тут тоже все проясняется. Вера находит в мусорном баке газету, лежавшую на его прикроватной тумбочке. Среди прочих статей там есть две, которые, видимо, и остались лежать неподъемными камнями на дне помутневшего стариковского сознания. Одна из статей – про многолетнее загрязнение местной реки промышленными сточными водами. Представительница какой-то экологической организации называет в ней всех причастных к сложившейся ситуации «чудовищами». А во второй статье говорится о «взяточниках-врачах», неоднократно получавших от пациентов благодарности в конвертах. В качестве иллюстрации на страницу помещена фотография одетой в медицинский халат, явно измученной женщины, перед которой лежит на столе конверт – как раз-таки бело-зеленый. Правда, без оранжевых елочек, но и что с того? Почти наверняка Аркадий Леонидович видел такие елочки где-то в другом месте. Все увиденное и прочитанное перемешалось в его голове и вылилось в бессвязный сумбурный монолог, без малейшего смысла. Разве такое невозможно? Конечно, возможно.

Всю следующую неделю Вере неправдоподобно легко и просторно. В какие-то моменты ей даже кажется, что она парит, словно внутри нее возник воздушный шарик. Ей как будто внезапно увиделась другая возможная жизнь – непривычно обыкновенная, простая, невесомая. Другая возможность сосуществования с окружающими ее смыслами.

С виду Верина жизнь никак не изменилась. К ней по-прежнему поступают колыбельные пациенты, и им по-прежнему никак нельзя помочь. Но теперь даже эта переливчато-музыкальная неотвратимость представляется ей не проклятием, а, скорее, рабочим, будничным элементом, раз и навсегда вписанным в естественный ход вещей.

Всю неделю Вере кажется, будто мир вокруг каждой своей деталью обращается лично к ней, чтобы успокоить, уверить ее в логичности и закономерности всего происходящего. Для одной только Веры мягко розовеет луговой клевер на холме с крылатой коровой, плавно стелется гипнотическая, слепящая неподвижность неба, весело растекаются сквозь гулкий хлест дождя красно-желтые городские огни; одной только Вере улыбаются витрины, автомобили, окна квартир – все до краев наполненные предвечерним битым солнцем. Мир вокруг словно говорит, что все правильно, все хорошо и ничего ошибочного и непоправимо страшного никогда не происходило.

Спится Вере эту неделю тоже спокойно. Вместо прерывистых душных снов под закрытыми веками расползается только бархатистая убаюкивающая темнота. Сквозь нее не разглядеть ни Манауса, ни рыб, ни реки, ни лиан. И кажется, что всего этого не существует вовсе.

– Может, съездим куда-нибудь в конце августа? Раз уж у тебя будет отпуск, – говорит как-то за ужином Кирилл.

– Давай, – улыбается в ответ Вера. Мягко пожимает плечами, препарируя у себя в тарелке лопнувшую химически-розовую сосиску, обвитую липкой вермишелью. – Куда поедем?

– Ты это сейчас серьезно?

– А почему нет? Мы разве никогда раньше никуда не ездили?

Кирилл несколько секунд растерянно молчит, и в кухне слышатся лишь стук Вериного ножа о край тарелки и тонкое дребезжание оконного стекла от каких-то далеких транспортных погромыхиваний.

– Ездили, конечно… Но тебя каждый раз нужно было долго уговаривать. А теперь ты согласна вот так сразу – взять и поехать?

– Тебе что-то не нравится?

– Все нравится. Ты как будто изменилась за последние дни… Потеплела, что ли, посветлела. Что-то случилось?

– Ничего не случилось. Отпуск у меня скоро, вот на душе и теплеет. Так куда поедем?

Кирилл задумчиво смотрит куда-то в сторону приоткрытой двери. Туда, где сквозь проем в ярко освещенную кухню подтекает комковато-кисельный коридорный полумрак.

– А давай в этот раз куда-нибудь подальше. В какое-нибудь необычное, не слишком туристическое место. Например, в тропики. В дождевые леса Амазонии.

– Можно и туда. Только прививки сделать уже не успеем, – спокойно отвечает Вера и тут же удивляется, насколько легко ей дается этот ответ. Внутри нее все остается на своих местах, ни на миллиметр не сдвигается под безмятежным, лишь слегка бурлящим потоком крови.

Мир становится таким простым и невраждебным, что Вера даже решается пойти к тому самому магазину. К месту, которое она столько лет с ноющим сердцем обходила стороной.

Место встречает Веру сонным умиротворением, сытой расслабленностью назревающего жаркого дня. Словно здесь никогда не случалось ничего ужасного. Недавно политый асфальт росисто сверкает на солнце и кажется мармеладно-мягким. Спортивная площадка за проезжей частью пустует, а на скамейке, где Вера когда-то оставила книгу про Амазонку, сейчас сидят две хрупкие, антикварно-утонченные старушки с подтаявшими эскимо в обмякшей глазури. Старушки довольно громко обсуждают личную жизнь какой-то ресторанной певицы Марины, и, судя по всему, предмет дискуссии они знают хорошо.

А магазина с белыми пираньями, оказывается, больше нет. На его месте теперь сияет новенький фитнес-центр с огромными завлекающими окнами. Сквозь одно из окон виднеются разнообразные тренажеры, в основном пустующие. Лишь на одной беговой дорожке по черному тугому полотну старательно вышагивает фигуристая девушка с виляющим рыжим хвостиком и пухлыми розоватыми локтями. Безостановочно мелькает полными белыми икрами, напряженными до предела.

Рядом с беговыми дорожками, в соседнем окне, очерчивается крошечный прямоугольник бассейна, сверкающий хлорированной голубизной. Вода абсолютно неподвижна и оттого кажется ненастоящей. У кромки бассейна сидят еще две девушки. Вера не видит их лиц, только блестящие скользкие спины, перетянутые пестрыми лямками купальников.

Как же все, оказывается, нестрашно и буднично.

Еще пару минут Вера неподвижно стоит напротив гладких солнечных стекол, поддаваясь сонному оцепенению воздуха, скованного жарой. И затем со спокойным сердцем уходит прочь, оставляет позади себя безобидно прозрачную бассейную воду, лишенную живности; пустынный сверкающий асфальт и последние сомнения в легкости всего происходящего.

Спокойствие внезапно уходит спустя семь дней после приема Коршунова-Захарова.

Утро в этот день выдается облачное, словно слегка прищуренное. Проснувшись, Вера вспоминает, что у нее сегодня выходной и что она собиралась сходить днем на кладбище, проведать могилы тети Лиды и Тони. Положить растрепанные душистые букетики на не прогреваемые солнцем гранитные плиты. Это единственное запланированное на день дело, которое может немного подождать. По крайней мере, пару часов. С этой мыслью Вера блаженно зарывается в живительное тепло одеяла – доспать еще тридцать-сорок безоблачных ласковых минут. Но внезапно комнатную полусонную тишину прорезает вибрация сообщения. Вера нехотя нащупывает телефон и с резким сердечным толчком обнаруживает новое послание отца, о существовании которого напрочь успела забыть за последние дни.

«Привет! Да, в четверг – отлично. Я очень рад, что ты наконец смог найти время для нашей встречи. Можем пойти в кафе «Фиалка» или, например, в ресторан «Семейный очаг», как тебе будет удобнее. Насчет времени – смотри сам, ты ведь гораздо более занятой, чем я. Напиши ближе к четвергу, как определишься. И спасибо, что написал, твои письма для меня – как бальзам на душу».

Не может быть. Он по-прежнему получает и читает сообщения, которые я ему не писала. И, похоже, деменция прогрессирует. Теперь он вдобавок ко всему решил обращаться ко мне как к человеку мужского пола. Ну а почему бы и нет? Для полного абсурда.

Сначала Вера думает, что дело тут в случайной неуместной автокоррекции, оставшейся без внимания. Но необъяснимый мужской род возникает сразу в нескольких местах: вряд ли отец был настолько рассеян при написании письма. И наверняка он хотя бы разок перечитал свое послание перед тем, как отправить. Так что подобное обращение, видимо, вовсе не случайность. Скорее, закономерность его процветающего безумия.

Сон окончательно улетучивается. Но Вера еще долго и неподвижно сидит на кровати, словно никак не находя в себе сил подняться, пойти в ванную, преодолеть оцепенело теплый и плотный воздух комнаты.

Деменция, повторяет она себе, все это не более чем деменция. И «Фиалка», и «Семейный очаг», и мужской род. Но в глубине души Вера чувствует, что все не так просто и однозначно, что никакая это на самом деле не деменция, а нечто необъяснимое, как будто иноприродное; что спокойное течение последних дней уже преломилось, резко и бесповоротно. Еще чуть-чуть – и оно неумолимо повернет вспять, обратно к тревожному шаткому полумраку. С новым отцовским посланием иллюзорная картина логичного доброго мира словно дала трещину, и теперь – Вера уже откуда-то знает это, понимает неуловимым чутьем – душевная умиротворенность больше к ней не вернется.

На кладбище малолюдно и по-летнему удушливо. Вера совершает довольно быстрый обход – сначала к Тоне (она ближе, практически у самого входа), затем к тете Лиде. Тонино пристанище ярко горит солнечными бархатцами, видимо, посаженными Тониной мамой в конце весны. А у тети Лиды все тянется к небу необузданной осокой и бледно розовеет искусственными дядиколиными розами – еще прошлогодними, перезимовавшими.

Сам дядя Коля умер в начале января от банального гриппа.

Лежа в продавленной койке инфекционного отделения, завещал «ни в коем случае в землю его не утрамбовывать, даже рядом с Лидкой».

– Неохота сорняками-то покрываться. Лучше уж разлететься по ветру, – хрипло говорил он сквозь тоненький свист, непрерывно рвущийся из ноздрей.

Его глаза были изнуренно прикрыты, а дряблая кожа на лице напоминала пятно растекшейся и так и не просохшей сероватой краски.

Вера стояла рядом, оглушенная колыбельной, и беспомощно кивала. Она прекрасно понимала дядю Колю, ей и самой не хотелось бы после смерти пропитывать своим телом голодную черную землю. Гораздо логичнее исчезнуть совсем, раствориться сначала в крематорском огне, а затем в бескрайнем подвижном воздухе.

– Конечно, дядя Коля, конечно. На просторе всяко лучше.

Совсем рядом вечно сломанный, будто раненый кран непрерывно капал в раковину ледяной сукровицей. В белых квадратах кафеля не отражалось ничего, кроме размноженной лампы, такой же холодно-белой. В дядиколиной палате белое до бесконечности соединялось с белым в каком-то совершенно безумном калейдоскопе, слоилось оттенками, сливалось с кружащими в Вериной голове колыбельными пираньями. И от этого обесцвеченного головокружения Вера едва держалась на ногах.

Дядиколин прах она развеяла в лесу, среди зимних скрипучих сосен, плавающих верхушками в бескровно-сером студеном небе. Словно осторожно щупающих ближний небесный слой. В лицо летели тонкие невесомые хлопья, и казалось, будто лес постепенно легчал от этого неслышного вьющегося снега. Будто все пространство вокруг теряло плотность, становилось воздушным, свободно досягаемым, открытым на все четыре стороны.

В итоге земляных пристанищ дорогих людей по-прежнему оставалось два.

Вера кладет на обе могилы подвядшие бледные гвоздики, купленные в ларьке возле автобусной остановки, у старушки с водянистыми глазами и красноватым, будто спекшимся лицом. Ничего лучшего старушка предложить не могла. Впрочем, вряд ли тетя Лида и Тоня ожидали чего-то особенно роскошного, изысканно-помпезного. Скорее всего, Вера могла бы ограничиться даже рыхлыми шишечками лугового клевера, цветущего возле крылатой коровы. Или вовсе явиться с пустыми руками.

Всякий раз, когда Вера приходит на дорогие могилы, ее охватывает странное чувство собственной избыточности, необязательности своего присутствия. Два близких ей человека, при жизни друг друга не знавшие и связанные исключительно Вериным существованием, после смерти вдруг объединились уютным пригородным кладбищем. Они лежат почти что рядом, на расстоянии в несколько узких аллей, в одной и той же ласковой земляной темноте, и теперь как будто гораздо крепче связаны друг с другом, чем с Верой. Между ними теперь невидимая прочная нить, и никакое связующее звено в лице нездешнего, живого человека им больше не нужно.

Немного постояв у обеих могил, Вера отправляется бесцельно бродить по аллеям, среди навсегда застывших во времени незнакомцев. Между оградами густо зеленеют кусты и сочная некошеная трава. Периодически буйная зелень пролезает и сквозь чугунные незамысловатые узоры оград. Довольно много могил кажутся полузаброшенными, и вокруг них стелется удушливо-сладкий запах неспешного запустенья. Все кладбище как будто налито летними хмельными соками и медленно куда-то плывет в мареве пестрых, постепенно увядающих или подгнивающих цветков.

Вера рассеянно водит взглядом по датам жизни, по чужим прохладно-далеким именам. Большинство местных обитателей обустроились здесь довольно давно. Вот уже двадцать семь лет как под выцветшими венками и искусственными цветочными композициями покоится некий Юрий Калачев. А чуть дальше – целых тридцать два года безо всяких венков и букетов, одной только сочной сорной травой обходится какая-то Галина Свешникова. Двенадцать лет назад предали земле годовалую Риточку Худякову (на ее могиле грустит толстощекий мраморный ангелок). В позапрошлом году попрощались с почти столетним старичком Василием Георгиевичем Еремеевым (в память о нем золотятся бархатцы, почти такие же, как у Тони). А семнадцать лет назад… здесь похоронили Дмитрия. Шестнадцатилетнего Дмитрия Коршунова.

Вера резко притормаживает – всего на полсекунды. Сквозь молниеносно проступившую из глубины глазниц полутьму она успевает заметить, что портрета покойника на гранитном надгробии нет. Что могила пестрит цветами – живыми, пробившимися к свету сквозь тяжелую дремотную землю, и мертвыми, лежащими аляповатыми увядающими букетами. И что с краешку, у самой оградки, лежит свежая охапка лугового клевера.

Нет-нет, такого быть не может. Это не он. Это кто-то другой. Просто совпадение.

Вера тут же отворачивается и быстрым шагом уходит прочь. Пульс нещадно бьет по ушам, и по спине между лопатками струится обильный студеный пот.

Ведь фотографии на памятнике нет. Значит, этим Коршуновым может быть кто угодно. Обычная, распространенная фамилия. И, к сожалению, не так уж редко люди умирают в шестнадцать лет. Всякое бывает. А мой Коршунов жив, здоров, недавно вернулся из Манауса и скоро должен явиться на повторный прием. Он вовсе не лежит в кладбищенской земле, под завалом пестрых гниющих букетов.

Но уверенность в этом с каждой секундой неумолимо ослабевает.

Случайно увиденная могила некоего Коршунова кажется Вере вопиющей несправедливостью со стороны реальности. Внезапным предательским ударом под дых. Ведь Вера только-только успела вкусить чудесный густой напиток успокоения, легкости, сладостной глубинной гармонии. И вот уже напиток становится разбавленным, водянистым, а совсем скоро и вовсе превратится в разведенное водопроводной мутью зловонное пиво, которое когда-то подавали в полуподвальном студенческом баре.

Выбравшись за пределы кладбища, Вера еще долго бродит по песчаным окраинным улицам, извилистым и сонливо-пустынным. Растерянно, в плотном оцепенелом тумане слоняется среди унылых двухэтажных построек. Несмотря на жару, дороги повсеместно сочатся осклизлой грязью, словно их внутренний, невидимый глазу кровоток не может восстановиться после дождей, и язвы луж никак не заживают. Знойное окраинное небо кажется каким-то необыкновенно пустым, абсолютно бесплотным. Эта небесная пустота отвечает пустоте между зданиями, и из каждого проема тянет пронизывающим, будто потусторонним сквозняком.

Студеный пот на спине подсыхает и превращается в жгучий межлопаточный зуд. Вера постепенно успокаивается, унимает разбушевавшийся пульс. Мысленно отодвигает от себя всеми силами ту неправильную реальность, в которой Коршунова больше не существует, а она продолжает существовать на его законном месте.

Надо просто дождаться его повторного визита. Результаты анализов уже готовы, и его об этом оповестили. Так что в самое ближайшее время он вновь заявится на прием. И все сразу прояснится, все снова встанет на свои места.

Спустя почти два часа бесцельных блужданий Вера оказывается в небольшом прохладном дворе, обступленном все теми же неказистыми двухэтажками. На нее внезапно накатывает глубокая усталость, и она решает присесть на металлическую серебристо-черную скамейку, почему-то влажную (возможно, скамейки здесь не просыхают так же, как и дороги). В центре двора во что-то увлеченно играют дети, и до Веры доносится бурно текущий разговор, присыпанный легким, невесомым смехом, словно сахарной пудрой. Родители детей сидят в стороне, по периметру двора, и время от времени поднимают на своих чад стеклянистые взгляды. Рядом с Верой, на соседней скамейке, расположилась скуластая красотка с шелковистой косой и зеленовато-желтыми, сочно-цитрусовыми глазами. Красотка без конца делает селфи, поворачиваясь то влево, то вправо. Периодически опускает телефон на джинсовые острые колени, вытягивает шею и надрывно кричит какой-то Вике, чтобы та была «поосторожней с прыжками». Чуть дальше о чем-то оживленно беседуют вполголоса две фигуристые женщины с детскими пестрыми рюкзаками. У обеих лица белые и рыхлые, словно подтаявшие в кипятке кусочки сахара. Обе одеты в темно-синие костюмы, лоснящиеся синтетикой. Сидящих на дальних скамейках Вере не разглядеть, она лишь видит сгорбленные над телефонами силуэты. Бесплотные, безлицые тени, вялыми шевелениями изредка обозначающие свое равнодушное присутствие.

И вдруг в поле зрения Веры попадает мальчик, одиноко сидящий на земле возле пышного тенистого куста. Извлеченный из общего потока веселья. Его тщедушное тельце напоминает муху, вынутую из чая и брезгливо положенную на край блюдца. И, глядя на него, Вера вспоминает мальчика Луиса из окрестностей Манауса.

Ведь он был таким же. Точно таким же хрупким отверженным существом с поломанным сердцем.

– Чего ты пялишься?! – кричит мальчику красоткина дочь Вика, словно в подтверждение Вериных мыслей. – Тебе мало одного выбитого зуба? Хочешь нарваться?

Мальчик в ответ насупленно молчит, неловким движением вытирает ленточку крови, бегущую из угла рта.

Сломать у такого сердце еще проще, чем зуб. Его сердечное устройство вряд ли сложнее механизма обычного старенького будильника. И до того как этот бедняга начнет поедать живьем других, его самого уже обглодают изнутри.

В памяти внезапно всплывает цитата Антониу Виейры из той самой книги. Про рыб и людей, поедающих друг друга живьем. И Вера тут же вздрагивает, вспоминая, что эта цитата кем-то выведена на стене одного из сквозных дворов между больницей и «Новым городом».

– Чего молчишь? Вали, если не хочешь попрощаться с остальными зубами! – это уже кричит кто-то из Викиных кавалеров.

И Луис встает и медленно удаляется от группы гонящих его сверстников.

Мальчик, не умеющий, не желающий бороться. Так же, как и я. Легко вытесненный прочь из кипучего полнокровного мира.

Вере кажется, что он уже обречен стать мальчиком-пираньей Артуром, живущим в его слепой глубине; что на месте выбитого зуба уже прорезается маленький острый треугольник. Пропитавшись болью, Луис будто становится ее воплощением. Он теперь словно мучительная смертельная болезнь, так легкомысленно, бездумно разбуженная на непроглядном речном дне и всплывшая на поверхность. Теперь эта болезнь поплывет по течению и, возможно, накинется на первого встречного.

Первой встречной оказывается Вера, все еще неподвижно сидящая и наблюдающая сцену его ухода, затаив дыхание. Мальчик останавливается в полуметре и внимательно смотрит круглыми покрасневшими глазами. Но смотрит не на нее, а куда-то сквозь, будто Веры здесь нет. Будто Вера вовсе не загораживает своим телом пространство, не создает препятствие на пути взгляда. Тоненькая кровяная струйка сбегает по подбородку и шее, пачкает серую мятую футболку, пахнущую солоноватым горячим потом. Мальчик жадно втягивает носом воздух и, постояв еще несколько секунд напротив Веры, обходит скамейку стороной. Он медленно удаляется в проем между зданиями, растворяется в сонном густом воздухе.

– Вика, дочка, ты так опять лодыжку вывихнешь! – обеспокоенно голосит красотка.

Вера по-прежнему оцепенело сидит на скамейке. Она думает о Луисе. О том, что ей самой не хотелось бы превратиться в речное острозубое чудовище; в чью-то будущую мучительную боль. И о том, что, если мир ее когда-нибудь вытеснит, она очень постарается остаться лежать склизким холодным камнем на самом дне реки, в непроглядной мути.

Сомик кандиру

Коршунов-Захаров за результатами анализов не приходит. Не записывается на повторный прием. Однако спустя три дня после похода на кладбище Вера видит его в больничном дворе – с холма крылатой коровы.

Он материализуется как-то совсем неожиданно. Словно сплетается из вечереющего душного воздуха. Вера после работы поднимается на холм – прийти в себя, посидеть в молчаливом коровьем обществе – и внезапно замечает его силуэт.

Он стоит рядом с административно-хозяйственным корпусом и как будто кого-то ждет. По крайней мере, он явно пришел не на врачебный осмотр: приемные часы давно закончились. Совсем скоро сгустится вечер, постепенно начнет настаиваться крепкая ночная темнота. Дневные, несрочные пациенты давно разошлись, оставив большинство больничных коридоров в гулкой линолеумной пустоте. Теперь только экстренные больные всплескивают своим появлением тишину приемного покоя. Но сегодня не Верина очередь их принимать. Сегодня вечером Вера собиралась посидеть рядом с коровой не больше десяти-пятнадцати минут и отправиться домой. И она так бы и поступила, если бы на пути у нее не возник ждущий Коршунов-Захаров.

Потому что Вера знает, чувствует тревожно ноющим нутром, что ждет он именно ее.

Лица его четко не видно, однако по какому-то неуловимому наклону головы становится понятно, что сидящую на холме Веру он заметил. И теперь он смотрит на нее безглазым лицевым пятном, как порой смотрит неодушевленный предмет, выдавая свое внимание исключительно легкой таинственной напряженностью, чуть более резким очерчиванием на фоне остальных вещей.

Вере почему-то становится страшно. Томимая смутным внутренним трепетом, она совсем не торопится спускаться с холма и идти ему навстречу. Хотя еще три дня назад она вроде бы только и хотела, что поскорее увидеть Коршунова-Захарова, вновь почувствовать его живое человеческое тепло, терпкий мускусный запах, чтобы все встало на свои места. Чтобы заново отсеять сомнения в его непрерванном существовании. Но теперь Вера боится. Возможно, именно того, что сомнения отсеять на этот раз не получится. Что реальность за эти дни резко повернула в другое русло.

Вера растерянно смотрит на крылатую корову, словно спрашивая совета. Вытягивает руку вверх, машинально проводит пальцами по холодным бронзовым ребрам. Но корова в ответ молчит, безучастно обратив куда-то в неведомую даль пустые бездонные глазницы. Видимо, ей сейчас не до Веры. Возможно, она поглощена мыслями о своей прошлой жизни, протекавшей вдали от этого серого больного города, от унылого, забитого неказистыми корпусами больничного двора. От немощного грузного неба, где даже в белизне облаков мерещится что-то больнично-страдальческое.

И Вера, лишенная коровьего внимания, решает спуститься с холма навстречу Коршунову-Захарову.

В конце концов, не буду же я торчать здесь до ночи. Можно, конечно, обойти его стороной. Сделать вид, что не заметила, не возвращаться в больничный двор. Но вряд ли от этого что-то изменится. Лучше уж сразу посмотреть правде в глаза. И все окончательно выяснить.

Она пересекает дорогу и направляется в его сторону. С каждым шагом лицо Коршунова-Захарова, пронизанное влажным лучом подтаявшего солнца, вырисовывается все четче. Он и правда смотрит на Веру: теперь уже она видит его внимательные, чуть ироничные глаза.

– Добрый день. Боюсь, вы опоздали, – как можно спокойнее говорит она. – Прием пациентов давно окончен. Или у вас что-то срочное?

– Рад вас видеть. Нет-нет, срочного ничего. Я пришел не на прием.

– Тогда, позвольте узнать, зачем?

– Как это – зачем? Снова встретиться с вами.

Он разводит руками, словно только что сказал нечто само собой разумеющееся. Смотрит легко и весело. Его глаза на вечернем солнце кажутся совсем прозрачными, будто отлитыми из голубоватого стекла.

– Не вижу иных причин для встречи, кроме как сугубо медицинского характера. Кстати, ваши анализы давно готовы, так что можете приходить на повторный прием. Но для этого вам нужно будет позвонить в регистратуру и записаться. В приемные часы.

– Как же все непросто.

– Нет, все как раз очень просто. Время приема можете посмотреть на сайте больницы, если вдруг забыли.

– Вы знаете, я очень много работаю. И у меня не всегда получается вырваться в дневное время.

– К сожалению, ничем не могу помочь.

– Если честно, мне помощь уже и не нужна. Симптомы благополучно ушли без всяких противовирусных препаратов. Как я уже сказал, я пришел вовсе не жаловаться на воспаление крайней плоти.

Вера внезапно замечает, что машинально куда-то идет с ним вместе по больничному двору.

– А я уже сказала, что говорить нам с вами в таком случае не о чем.

– Как же это не о чем? – расплывается он в самоуверенной, будто слегка язвительной улыбке. – Если не ошибаюсь, в прошлый раз мы с вами говорили отнюдь не только о воспалении. Вы меня так подробно расспрашивали о моем прошлом.

Вера рефлекторно вздрагивает, чувствуя, как сердце стремительно ускользает в глубь тела, словно масло в горячую овсяную жижу.

– Да, расспрашивала. Но я уже все выяснила, что хотела.

– А я не все.

– И что же вы хотите знать?

– Ну, для начала, что это вообще за история с каким-то несчастным случаем семнадцатилетней давности? Со сменой фамилии и переездом в непонятный город со странным названием? Откуда вы все это взяли? Только не говорите, пожалуйста, опять про таинственного общего знакомого, который вам поведал о моей жизни.

– Что значит – откуда взяла? Вы же сами сказали, что все это правда.

– Сказал. Но я соврал, каюсь.

Вера невольно замедляет шаг – как тогда, возле могилы Коршунова. И как тогда, в глазах проступает зыбкая, трепетная полутьма.

– Зачем? Зачем вы соврали?

– Ну… вы так настойчиво спрашивали. С такой надеждой в глазах. Мне почему-то показалось, что вы очень-очень хотите, чтобы я ответил на ваши вопросы утвердительно. Уж не знаю почему. Как будто для вас это было суперважно, прям жизненно необходимо.

– И поэтому решили соврать?!

– Ну да. Я хотел сделать вам приятное. Принять вашу игру, правила которой я, правда, так и не понял. Мне показалось, я вас заинтересовал как… не знаю, как мужчина. И я подумал: может, вы это все специально затеяли, все эти загадочные расспросы, чтобы заинтересовать меня?

– Что вы несете? Я врач! – Вера переходит на сдавленный полукрик. – Я не флиртую с пациентами!

– Ну простите, мне так показалось. Я не мог найти другого объяснения вашим, согласитесь, не очень логичным вопросам.

– И не надо искать никаких объяснений! Тем более таких нелепых.

– Ладно-ладно. Простите мне мою дерзость.

Сквозь наплывшую в глаза полутьму Вера замечает, что они уже успели каким-то образом обойти двор (немыслимо, нереально быстро, несмотря на вроде бы неспешный шаг). И теперь зачем-то идут по второму кругу.

– Значит, это все неправда? – спрашивает она внезапно тихим, надтреснутым голосом. – Значит, вас никогда не сбивала машина? И вы не были при смерти?

– Не сбивала, не был. И если честно, очень надеюсь, что сия учесть меня минует.

– И вы не уезжали на много лет в Манаус?

– Я даже не знаю, где этот Манаус находится. Уж простите мое невежество.

– И не меняли фамилию?

– Не менял и не планирую. Я Захаров с рождения, это фамилия моей матери.

Каждое его слово будто восковой раскаленной каплей падает куда-то в самый центр оголенного комка нервов. Падает, но не застывает – медленно растекается и продолжает мучительно жечь.

– А как же шрам?.. Ведь у вас остался шрам, я видела.

– Да, остался. Я в двенадцать лет неудачно прыгнул с турника. Причем прыгал на спор, вот таким я был дураком. И неудачно приземлился – спиной на край цветочной клумбы. Хорошо еще, что легко отделался, позвоночник не сломал. А то пришлось бы менять фамилию и ехать в Манаус.

Вера внимательно смотрит на него несколько секунд.

Но ведь это он, точно он. Это Коршунов.

Она ясно видит лицо, навсегда вдавленное глубоко в память, впечатанное в малейших подробностях. Те же самые черты, лишь слегка размытые временем.

Я не могла перепутать. Даже спустя столько лет. Но как такое возможно?

Вера отчаянно пытается найти хоть какое-то объяснение происходящему. Примирить тот далекий августовский день, в котором случилось непоправимое, и сегодняшний вечер, где погибший шестнадцатилетний мальчик, уже превратившийся во взрослого мужчину, спокойно шагает рядом и совсем не помнит, что с ним когда-то случилось. У него амнезия? Или, может, он сознательно решил отрицать действительность? Предположения, одно другого нелепее, разворачиваются в Вериной голове друг за другом, словно шуршащие обертки. Но вместо догадки в каждой из них обнаруживается беспомощная пустота.

– Зачем вы пришли сегодня? Зачем ждали меня? И почему говорите мне все это сейчас?

– Я просто хочу понять, в чем был смысл той истории. Не приоткроете завесу тайны? А то я все эти дни ломал голову.

– Никакой тайны нет. Я просто, видимо, перепутала вас с другим человеком. Которого когда-то знала. Вот, собственно, и все, добавить тут нечего.

Но ведь на самом-то деле я не перепутала, это правда он! И по-другому быть не может.

– Значит, я на кого-то так сильно похож?

– Значит, да.

– Интересно было бы посмотреть на этого моего двойника. Я не ошибусь, если предположу, что вы к нему были неравнодушны?

Это не двойник. Черт возьми, нет никакого двойника, это один и тот же человек!

– Ошибетесь.

– Что ж, значит, показалось.

– Что вам показалось?

– Что вы очень хотели встретиться с этим человеком вновь. И очень надеялись, что я им окажусь. Но уж простите, это не так. Надеюсь, вы не сильно расстроились.

– Не сильно.

Вера вспоминает пестрящую цветами могилу Коршунова. И думает, что, видимо, это действительно была его могила. Видимо, он действительно тогда погиб. А Коршунов, идущий сейчас с ней рядом, говорит правду. С ним никогда не случалось ничего из Вериной истории про несчастный случай и переезд в Манаус. Но тем не менее она уверена, что вопреки всякой логике и здравому смыслу это один и тот же человек, только раздвоенный, словно находящийся одновременно в двух параллельных реальностях. В одной из реальностей он покоится в небытийной темноте, а в другой – он здесь, в больничном вечереющем дворе.

Я как будто схожу с ума.

– Ну и хорошо. Тогда, быть может, мы забудем всю эту историю про загадочного двойника, и я просто приглашу вас выпить со мной кофе?

– Я не пью кофе с пациентами.

– Это у вас принцип такой? Что ж, понимаю. Но ради меня ведь можно сделать исключение?

– С какой стати я должна делать исключения ради вас?

– Может, просто с такой стати, что я вам все-таки понравился, несмотря на медицинскую этику и ваши яростные отрицания?

– Вы опять за свое?

– Опять, каюсь. Просто мне так кажется, вот и все.

– А по-моему, вам слишком много всего кажется.

– Да ладно вам, Вера Валентиновна. Да ладно вам! – весело говорит он и непринужденно берет ее за локоть.

Вера вздрагивает. Она будто снова слышит голос умирающего Аркадия Леонидовича. И снова видит его пародонтозный оскал и мягкий, чуть размытый взгляд небесно-голубых глаз, словно немного вытекших из отвислых век.

– Откуда вы знаете мои имя и отчество?

– Как это – откуда? Когда я записывался на прием, мне по телефону очень вежливая девушка из регистратуры сказала, как зовут врача. И я запомнил. Память у меня хорошая. Но, если честно, обращение по имени-отчеству – это как-то слишком официально. Могу я называть вас просто Верой?

– Не можете.

Он все не отпускает руку и, кажется, наоборот, еще крепче сжимает пальцы на Верином локте. Под кожей уже наверняка наливается лиловый синяк, похожий на перезревшую, с мякотью, сливу. А в голове все окончательно запутывается. Плотная белая исступленность завоевывает в сознании все больше пространства. Словно густо стелется непроглядный туман. Заслоняет трезво-холодные привычные мысли.

Сквозь туман Вере в какой-то момент начинает видеться, что идущий рядом человек каким-то немыслимым, непостижимым образом затерялся во времени.

Что, если Коршунов до сих пор находится как бы между двумя мирами? На стыке жизни, которая у него могла бы быть, и надвигающегося небытия? И, вероятно, все еще можно переиграть? Вдруг его еще можно спасти, вытянуть на плотный безопасный берег? Ведь после случившегося мне столько раз хотелось вернуться в тот день и все изменить. Не предоставляет ли сейчас реальность именно такой шанс?

– Почему вы такая напряженная, Вера?

– Я не напряженная. Я просто не люблю навязчивость.

– Что вы, я вовсе не навязываюсь. Просто предлагаю вам свою компанию. Если не хотите пить кофе – что ж, понимаю. Я на самом деле тоже стараюсь по вечерам не злоупотреблять кофеином. Можем просто пойти куда-нибудь прогуляться. За пределы этого двора.

– Я никуда с вами не пойду. И отпустите наконец мою руку!

– Да я вас вроде и не держу.

Вера замечает, что ее локоть и правда уже свободен от крепких узловатых пальцев Коршунова-Захарова.

– Тем лучше. И давайте уже поскорее закончим этот нелепый разговор. Мы все выяснили. Мне пора идти. Если решите явиться на повторный прием, запишитесь по телефону или онлайн.

– Что-то подсказывает мне, что вам вовсе не хочется заканчивать наш нелепый, как вы говорите, разговор. Может, рассказать что-нибудь еще из моего прошлого? Там, конечно, не было Манауса, но было много всего другого, не менее интересного.

– Не надо. Ваше прошлое меня не интересует. Равно как и настоящее.

Вера внезапно понимает, что вокруг уже стемнело. Солнечный вечер как-то необычайно резко надломился, расклеился, и больничный двор рухнул в чернильную темноту, слегка подкрашенную химической желтизной фонарей. А наверху уже выкатилась неровная, словно слегка покусанная с краев луна.

– Ну что ж, тогда, может, расскажете мне о себе?

– Мне нечего вам рассказывать.

– Неужто у вас такая унылая, пресная жизнь, что вам и поведать нечего?

– Да, именно так.

– Ни за что не поверю. Даже в самой непримечательной жизни всегда найдется что-нибудь особенное, заслуживающее интереса.

– Не в моем случае. Считайте, что моя жизнь пуста и бессмысленна.

– Ну как же. Раз вы появились на этот свет, значит, в этом определенно есть какой-то смысл. Не зря же вы занимаете место в этом мире?

В груди на полсекунды ярко вспыхивает необъяснимая горечь, словно кто-то чиркает спичкой. Вера ясно ощущает ее даже сквозь плотную внутреннюю затуманенность.

– Скорее всего, зря.

– Не думаю. Вот скажите, почему вы решили стать врачом?

– Чтобы носить белый халат – мне, говорят, идет. И получать откаты за выписанные лекарства.

– И только ради этого?

– Нет. Еще чтобы не работать, как вы, в «Новом городе». И не бояться нырять в реку, когда нужна моя помощь.

– А при чем тут «Новый город» и река?

Вера уже не может ответить. Густой молочно-белый туман успел почти полностью заволочь сознание. Коршунов-Захаров говорит что-то еще и улыбается. И на этот раз в его улыбке проступает нечто необъяснимо зловещее и как будто слегка плотоядное.

– …Нырять не придется, – слышит Вера конец фразы.

Оказывается, больничный двор уже совсем опустел. Будто время опять ускорилось, либо вечер просто выронил из себя несколько часов, и они, подхваченные неведомым, нездешним сквозняком, унеслись в никуда. Совершенно неожиданно нависла глухая, бездонная ночь. В большинстве окон свет уже не горит, и корпуса безучастно смотрят влажными прямоугольниками застекленной черноты. Темень вокруг словно обрела плотскую, физически ощущаемую густоту.

Намотав по двору несчетное количество кругов, они внезапно останавливаются напротив морга.

– …Если несильное течение… вот уж не задумывался… самое подходящее место, – доносятся до Веры отзвуки голоса Коршунова.

Они зачем-то проходят внутрь, в небольшой холл с мраморным бордово-белым полом, похожим на срез копченой колбасы. Наверху тускло горит половина зеленоватой люстры. Вторая половина, погруженная в дремоту, напоминает крупный ледяной нарост, безвольно свисающий с потолка.

Со всех сторон тут же подступает небытие – простое, обыденное, бытовое. Хорошо знакомое по работе. Мгновенно обдает, как и всякий раз, неотвратимым глубинным ознобом.

– …Если честно, не вполне понимаю… вам, конечно, виднее… – все говорит и говорит Верин спутник, не переставая улыбаться, – такое, конечно, впервые… весьма оригинально…

Его фразы становятся все менее внятными. Будто речь Коршунова постепенно размывается неспешно текущей студеной водой.

Вера, кажется, что-то произносит в ответ, но ее голос тут же растворяется в нежилом промозглом холодке помещения. Ни смыслы, ни даже звуки собственных фраз не доходят до ее замутненного сознания. Она растерянно смотрит на Коршунова, отчаянно пытаясь понять, о чем они сейчас говорят, почему не расходятся, зачем он привел ее в морг. Но его глаза внезапно кажутся непроницаемыми, словно ночные окна больничных корпусов.

Через холл они проходят в узкий линолеумный коридор, заставленный пустыми каталками. Здесь к осклизлому холодку морга примешивается запах. А точнее, целый букет запахов: сладковато-гнилостного, удушливо-дынного, формалинового, рыночно-мясного. Аромат изнанки человеческой жизни здесь намертво впитался в голые побеленные стены.

Вере становится тяжело дышать, ей кажется, что воздух вокруг неровный, прерывистый, с глухими провалами. Она хочет развернуться, хочет поскорее выйти из здания, нырнуть обратно в теплую августовскую ночь. Но Коршунов крепко хватает ее за руку и тянет куда-то в глубь помещения. Он продолжает говорить, но теперь его слова окончательно превращаются в бессмысленно журчащую воду.

Они оба попеременно спотыкаются о возникающие на пути каталки. Но Коршунов ни на миг не разжимает руку, продолжает тащить за собой оцепенелую, едва дышащую Веру. А в головном тумане словно мучительно гудят багрово-красные набухающие пузыри.

Через несколько бесконечно долгих секунд (или минут) Коршунов останавливается и толкает возникшую справа облупленную дверь. Та медленно, с раздирающим скрежетом уплывает внутрь комнаты. Они оказываются в секционной.

Здесь желтеет лишь заключенный в дальний угол слабенький свет, вытаскивая из полумрака письменный стол медрегистратора, а вместе с ним небрежно раскинутые листы А4, ломкое, кое-как выпотрошенное из упаковки печенье; пустующий колченогий табурет. Вере кажется, что светильник нервно подрагивает – сырым подтекшим желтком. Но точно она не знает: возможно, это подрагивают от напряжения ее затуманенные глаза.

Остальная часть комнаты утопает в полумраке, слегка разжиженном коридорными тусклыми лампами. И жирно-зеленый мусорный бак, и этажерка с инструментами, и стоящие слева и справа от входа металлические секционные столы, похожие на огромные душевые поддоны, – все погружено в липкую удушливую полутьму.

Вера вновь пытается уйти, выбраться наружу, но Коршунов что-то кричит и внезапно толкает ее прямо на секционный стол. Она сильно ударяется плечом об угол раковины, но боли при этом почему-то совсем не чувствует. Чувствует лишь сковывающий тело немыслимый ступор. И только где-то в глубине сердца набегает и откатывается морозная волна, оставляя после себя ледяной ожог.

– Прекрати, что ты делаешь! – внезапно слышит она свой голос, вновь дорвавшийся до сознания. – Прекрати! Слышишь? Прекрати!

Но Коршунов не прекращает. Воспользовавшись Вериным ступором, он неловко, но очень настойчиво пытается привязать ее к секционному столу чем-то черным, тонким и длинным. Видимо, прикрепленным сбоку душевым шлангом.

– Отпусти, ты совсем, что ли? Ты в своем уме?! – вновь раздается нутряной, чуть дребезжащий голос Веры.

Она пытается приподняться, но Коршунов снова ее толкает. И снова Верино тело не отзывается болью – только глубоким оцепенением от происходящего.

Он явно хочет зажать Вере рот, заставить ее замолчать, зажать внутри горла иступленный крик. Но ему не удается. Она отчаянно вертит головой и, кажется, разбивает себе губу. Либо это он наносит ей удар: Вера уже не может с точностью определить. Практически неощутимая, безвкусная кровь тонкой струйкой скользит по подбородку. Словно совершенно посторонняя жидкость.

Внезапно Вера замечает, что в руках Коршунова сверкает что-то острое, металлическое, тонкое.

Секционный нож. Не может быть, нет. Такое просто не может происходить наяву. Да и во сне. Зачем ему нож? Зачем?

– Отпусти меня сейчас же! Пусти!

Голос звучит все громче, все пронзительнее. Отчаянно всковыривает плотный удушливый воздух секционной. И вдруг Вера понимает, что этот голос исходит вовсе не из ее горла. Это голос Коршунова.

– Отпусти, идиотка, слышишь?! Ты совсем больная? Какая к черту операция, что ты несешь?!

Вера растерянно опускает глаза. И в этот момент багровые пузыри в голове наконец раздуваются до максимума и туго лопаются. Высвобождают глухой, звериный ужас, тут же захлестывающий жгучим потоком.

В правой руке она видит секционный нож. В своей собственной руке. Тонкой, беспомощно-жалкой, бескровно-белой. А прямо перед собой – кое-как привязанного к столу Коршунова.

Почему? Откуда это все взялось? Как так получилось?

Коршунов резким движением освобождается от душевого шланга и поднимается на ноги, потирая ушибленное плечо. Затем вырывает нож из Вериных пальцев и бросает его на узорчатый плиточный пол. Комната тут же отзывается оглушительным, мучительно звонким стуком, от которого по спине пробегают крупные кипящие мурашки.

Вера хочет что-то сказать, но в следующую секунду Коршунов бьет ее наотмашь по лицу. И на этот раз боль ощутима: она словно расходится по телу зыбкими кругами, как от брошенного в озеро камня.

– Ты, оказывается, реально больная! На всю голову!

Он смотрит на нее неотрывным, до костей пронизывающим взглядом. В его глазах больше нет ни капли ироничной самоуверенности – только неподдельное глубинное изумление и животная ярость. На темных разбитых губах белеет пенка вперемешку с каплями крови – словно заплесневелое варенье из черных ягод.

– Я не знаю, как… Я просто… – шепчет ссутулившаяся от удара Вера, но слова застревают в горле бесформенными комками.

– Да тебе самой операция нужна! Лоботомия! Ты реально сумасшедшая. У меня нет никакого сомика в уретре.

С этими словами он уходит прочь из секционной, растворяется в болотном коридорном свете, затекающем сквозь распахнутую дверь. Его нервные тяжеловесные шаги отдаются в голове мутной болью, смешиваются с остывающей болью от удара. А затем в секционную наплывает оглушительная пустота, невесомое жуткое безмолвие.

Вера остается неподвижно стоять посреди комнаты. Около минуты она беспомощно смотрит вниз, на поблескивающий в полумраке нож, на невыносимо пестреющий узор плиточного пола. В какой-то момент у нее начинает кружиться голова, ей кажется, будто кто-то вытягивает бесконечный узор у нее из-под ног. Веру качает, относит невидимой волной в угол секционной, и она медленно сползает на пол по шершавой побеленной стенке.

Ее мутит, к горлу подступает кислая горячая слизь, сквозь которую становится все сложнее дышать. Вере мучительно плохо, ее тяготит собственная плоть – излишняя, неуместная, болящая. Ей хочется вывернуть себя наизнанку, извергнуть из себя все до последней капли. Превратиться в бестелесную неуязвимую тень.

И навсегда забыть о том, что произошло. И тогда, и сейчас.

Она уже собирается дать волю неумолимо растущей тошноте, но внезапно в коридоре вновь раздаются чьи-то шаги – на этот раз неспешные и развалистые. Спустя несколько секунд кто-то щелкает выключателем, и секционная мгновенно наливается нестерпимо ярким лабораторным светом. А на пороге оказывается санитар Сева (или Виталик – Вера точно не помнит, как его зовут).

Он тут же замечает сидящее в дальнем правом углу скрюченное тело и изумленно таращит прямодушные тюленьи глаза:

– Ой, здравствуйте! Вера? А вы тут какими… по какому…

У него простое круглое лицо, словно наскоро вылепленное из хлебного мякиша. Едва он заходит в секционную, как воздух насыщается пресной теплотой его дыхания.

– Ни по какому. – Вера медленно поднимается на ноги, борясь с тошнотой. – Просто зашла посидеть в тишине.

– Ну да, здесь тихо, с этим не поспоришь, – улыбается он в ответ. – А что, случилось что-то?

– Ничего не случилось. О жизни захотелось подумать. А здесь самое подходящее место.

В его глазах проступает нечто вроде напряженного недоумения. Возможно, он наконец замечает расплывшуюся красноту на Вериной щеке.

– У вас точно все в порядке? Может, помощь какая нужна?

– Точно. И помощь не нужна. И вообще хочу дать вам совет: не лезьте ни к кому со своей помощью. Чтобы хуже не сделать. Поверьте моему опыту.

Несколько секунд подряд он сосредоточенно моргает, словно переваривая услышанное.

– Да вы знаете, большинству людей, с которыми мне тут приходится работать, я вряд ли могу сделать еще хуже, чем есть.

– Как знать, – говорит Вера. – Доброй ночи.

Слегка пошатываясь от бегущего из-под ног плиточного узора, она обходит санитара Севу (или Виталика) и покидает морг.

Уже снаружи, в остро пахнущем свежестью ночном воздухе, обессиленной Вере наконец удается глубоко вздохнуть. Она делает несколько шагов и припадает всем телом к шершавому старому тополю. Единственному не срубленному во дворе дереву, растущему как раз возле морга. Думать ни о чем не получается, да и не хочется. Вера чувствует себя жертвенной амазонской коровой, обглоданной пираньями до костей. Только без крыльев. Она с тоской поднимает голову, туда, где тополь расходится все более тонкими ветвями, словно стремясь поскорее бесследно исчезнуть, раствориться в бескрайнем чернильном небе.

Точка невозврата

На следующий день Вера решает не идти на работу.

Отправлю сообщения Любе и Константину Валерьевичу. Напишу, что приболела и что сегодня меня не будет.

Хотя на самом деле Вера подозревает, что в больнице ее не будет не только сегодня. Возможно, ее там не будет уже никогда. После того, что произошло, после вчерашнего внезапного приступа умопомрачения она вряд ли сможет со спокойной душой вернуться на свое рабочее место. Даже если Коршунов-Захаров никуда не заявит о сошедшем с ума враче и больницу минует скандал.

И Вера не встает с постели, игнорирует автоматическое, равнодушно назойливое журчание будильника.

– Ты все-таки совсем разболелась?! – взволнованно спрашивает Кирилл. Нерешительно, как будто даже боязливо склоняется над ней, влажной горячей ладонью ощупывает ей лоб.

– Нет, не совсем, просто решила остаться дома, – отвечает она, неотрывно глядя на тонкую потолочную трещинку, бегущую по диагонали. Будто в этой трещинке сосредоточилось все ее притупленное отчаяние. – Иди на работу и ни о чем не переживай.

– Но ведь ты никогда не брала отгул, даже если с ног валилась от усталости, – настаивает он с мягкой, проникновенной суетливостью в голосе.

– А теперь решила взять. Все когда-то в первый раз. Заодно будет время подумать о нашей поездке. Туда, где не нужны прививки.

Кирилл томительно долго не уходит, несколько раз приближается к Вере, словно пытаясь высмотреть в глазах жены истинную причину ее телесной вялости.

– Все нормально. Не переживай, – повторяет она довольно ясным, гладким голосом.

Но Кирилл как будто не верит – по крайней мере, не верит до конца. И когда он в последний раз перед уходом заглядывает в комнату, в его взгляде по-прежнему тоненько бьется нитка беспокойства.

После того как за ним наконец защелкивается замок, Вера еще несколько минут лежит в стремительно остывающей постели – разворошенной, белой и сырой, словно рыхлый снег. Стоит ей пошевелиться, как руки и ноги будто мгновенно уходят в зернистый сугроб. В холодную влажную пустоту.

Отправив сообщения Константину Валерьевичу и регистратурной Любе, Вера ненадолго замирает. Словно пытаясь не быть, исчезнуть из пространства. В какой-то момент ей и правда начинает казаться, что ее нет в этой застывшей, обездвиженной квартире. Но в ушах тут же раздается отзвук тяжелого, вяжущего круговорота крови. И значит, движение в квартире все-таки есть. И исходит оно из ее тела.

Вера непрерывно думает о вчерашнем. Воспоминания – все более детальные – постепенно налетают изнутри, жирными навязчивыми мухами облепляют сознание. От них никуда не деться, не спрятаться в уютное беспамятство. Особенно ярко вспоминается рука, держащая секционный нож: собственная и в то же время как будто совершенно отчужденная, далекая, неподвластная. Словно из ночного кошмара. В конечном счете Вера и правда пережила ночной кошмар.

Она так отчаянно хотела переделать, починить случившееся тогда, что исправление прошлого вдруг явственно представилось ей возможным. Будто драматичное прошлое благодаря ее усилиям действительно могло расколоться, раскрошиться, сделаться небывшим. И воссоздаться в абсолютно другом виде.

Но оказалось, что для Коршунова прошлое и так свободно от всякой драмы.

Вера решает найти Коршунова-Захарова, чтобы все ему объяснить. Чтобы он понял, что она вовсе не спятивший врач, опасный для пациентов; что это было лишь кратковременное исступление. И чтобы он навсегда о ней забыл и продолжал жить своей ровной, лишенной трагического прошлого жизнью.

Ближе к полудню она собирается с силами и идет искать его на соседнюю улицу – к «Новому городу». В конце концов, сегодня обычный будний день, четверг, и Коршунов вряд ли решит из-за вчерашнего пропустить работу, как это сделала Вера. Ведь из целеустремленного, суперспособного школьника он наверняка превратился в «ответственного» и «выдающегося» руководителя компании. И никакой инцидент не способен настолько разворошить ему чувства, чтобы его вынесло нервозной волной из привычного делового равновесия.

Коршунов и правда вышел сегодня на работу. Приблизившись к бизнес-центру, Вера видит его стоящим возле входа. Он в светло-сером кашемировом костюме, пшеничные волосы гладко зачесаны. Вероятно, у него сейчас обеденный перерыв. В его лице сквозит какое-то смутное глубинное волнение, он то и дело напряженно смотрит в телефон: судя по всему, кого-то ждет. На этот раз – точно не Веру.

При виде Коршунова она тут же чувствует, как вдоль позвоночника острой ледяной крошкой рассыпается дрожь. Вера прячется за рекламным щитом: она не ожидала увидеть его так сразу, не думала, что наткнется на него у самого входа. И теперь ей нужно время для того, чтобы собраться с духом.

Но собраться с духом Вера не успевает. К Коршунову внезапно подходит какой-то пожилой мужчина – бледный, сухопарый, с шелковистой сединой и впалыми, как будто мягкими висками, похожими на вмятины на перезревшем яблоке. Около минуты они о чем-то разговаривают, неотрывно и чуть растерянно глядя друг на друга. Слов не различить – их голоса мгновенно вязнут в плотном уличном шуме. Затем оба одновременно поворачиваются и начинают удаляться от бизнес-центра, куда-то в сторону улицы, словно на зов стеклянисто звенящего багряного трамвая.

Видимо, деловая встреча.

Смотря на их уплывающие спины, Вера чувствует одновременно разочарование и острое, почти физическое облегчение.

Но поговорить с ним все равно придется. Я должна ему все объяснить. Не сегодня, так завтра.

Неожиданно громким, пронзительным звоном заявляет о себе пришедшее на телефон сообщение. Бьет по ушам и по оторопелым, болезненно застывшим мыслям. Вера рассеянно смотрит на экран: регистратурная Люба желает ей «скорейшего восстановления сил».

А вот это вряд ли, Любушка.

Полдня Вера бесплодно слоняется по городу – как когда-то в одиннадцатом классе вместо потерявших всякий смысл уроков. Словно сделав большой ненужный круг, она возвращается к исходной бессмысленности своего жизненного занятия, которое спокойно можно заменить пустой, праздной прогулкой. Совсем рядом, в центральной городской больнице сейчас страдают Верины пациенты. Терпят жгучие уколы, распускающиеся под слоем кожи горячими красными бутонами. Ожидают приема в душном коридоре, переминаются с ноги на ногу, уязвимые, кровоточащие, тяжело нагруженные ношей собственной болезненной плоти. Но Вера, даже если прямо сейчас отправится на работу, вряд ли чем-то сможет им помочь. По крайней мере, не больше, чем ее ответственные и серьезные коллеги, которые сейчас, без сомнения, на месте. А уж колыбельным пациентам не поможет никто и никак. И пусть уж лучше ими занимаются те, кто не слышит бесполезные переливчатые звуки неотвратимой смерти.

Вера когда-то очень хотела помогать. Но теперь от этого несбывшегося желания практически ничего не остается, и она снова предпочитает уйти, не оборачиваясь.

И все-таки в голове в очередной раз всплывает давний разговор с Лорой, с той самой худенькой колыбельной пациенткой, смерть которой не определялась ни в одном органе.

– Вы знаете, что я умру, – спокойно повторила тогда Лора. – И надо полагать, я у вас такая не единственная. Вы чувствуете умирающих пациентов, но помочь им не можете, так? Или нет, не так: вы думаете, что не можете им помочь? И поэтому даже не пытаетесь. Как ни в чем не бывало назначаете бессмысленное лечение от нестрашных болезней.

Я и правда не могу им помочь, хотела ответить Вера, но не сумела. В горле как будто округлилось что-то сухое, плотное и не давало словам зазвучать.

– Допустим, спасти меня вы действительно не в силах, – продолжила Лора. – Я – случай особый. Моя точка невозврата действительно пройдена. Но ведь случаи бывают разные. Кому-то ваше чутье, возможно, способно помочь.

– Не способно, – наконец ответила Вера. – Если я чувствую смерть, то значит, точка невозврата пройдена – в любом случае. Не только у вас, а у всех. И спасти я не в силах не только вас. Никого.

Лора как будто задумалась. Словно сорвалась в какую-то свою давнюю мысль. Темную, тяжелую, раскровененную. Но спустя несколько секунд вернулась обратно в разговор:

– Насчет чужой точки невозврата – никогда точно не знаешь, где она. Я много о ней размышляла, об этой самой точке. Впервые задумалась, когда погиб мой старший брат Данька. Поскользнулся и упал с лестницы. Вот так глупо. Мне было тогда семнадцать, ему – почти двадцать три, без двух недель. Я долго не могла поверить, что это действительно произошло. Сидела неподвижно целыми днями на кухне, водила глазами по кафельным швам, по скопившейся немытой посуде. Мне казалось удивительным, что календарь над раковиной никак не отреагировал на Данькину смерть: по-прежнему беспечно улыбался мультяшными медвежатами. Помню еще, за окном все эти дни монотонно скулила собака и своим скулежом давила на больную точку в моей голове.

Лора плотно сжала губы, словно пытаясь сильнее сдавить свою давнюю, туго спрессованную боль. Затем продолжила:

– Скончался Данька не от травм, а от спровоцированного падением разрыва сердца – оно у него с рождения было слабое. Умер он не сразу: мне говорили, что, когда подъехала скорая, он еще жил. И когда врачи собрались приступить к его спасению – он тоже еще жил. И когда спасение началось – тоже. Но прошла минута, и его вдруг не стало. Я тогда подумала: где же был тот упущенный миг, та крошечная, микроскопическая доля секунды, после которой уже все стало бесполезно, хоть Данька и продолжал еще жить? Где именно прошла во времени разделительная линия между жизнью и смертью? Как говорил герой романа одного французского автора, крайнее мгновение: еще можно… еще можно… больше нельзя. Когда граница уже пройдена, и несмотря на то что жизнь пока еще не утекла, обратного пути нет. Человек становится как перезревшее яблоко, которому не удержаться на плодоножке. После границы обратного пути не бывает, есть только путь вперед – оторваться от ветки и лететь на зов земли, позволить земле принять себя. И красивый, сочный, блестящий плод пускает весь свой сладкий сироп в землю, высыхает, сморщивается, скукоживается.

– Знакомо. Мне такое приходится наблюдать постоянно.

– Так я узнала цену каждой секунды. Каждой доли секунды. После Данькиной смерти я стала невероятно остро ощущать время. Особенно потраченное зря. И я старалась ни на секунду не останавливаться, все время куда-то бежать, что-то делать, не терять ни одного мгновения. Ведь мгновение – это такая ценность. Я практически не спала, я заполняла каждый отрезок времени чем-то полезным. Учебой, подработкой на почте, в придорожном дрянном кафе, в тренажерном зале; онлайн-курсами по программированию с нуля, офлайн-курсами по саморазвитию, уборкой, перестановкой, изучением восточных языков. И прочими полезностями. Мне казалось, что так я смогу поймать саму жизнь и не допустить ее приближение к точке невозврата. Отодвинуть разделительную линию между жизнью и смертью своими руками. Понимаете?

Вера медленно кивнула.

– Но однажды со мной случилась удивительная история, – продолжала Лора, поглаживая трещины на костяшках пальцев. – Это было давно, сколько-то лет назад. Мы с моей подругой Ритой готовились к экзамену по культурологии, и между восьмым и девятым билетами она рассказала мне – вот так, невзначай, – что накануне стала свидетельницей драмы. Она ждала на вокзале электричку, а какой-то молодой парень свалился с платформы на рельсы и погиб под колесами поезда. «Ну да, – развела она руками. – Уж не знаю, случайно ли соскользнул или суицидник». А я почувствовала, как сердце медленно начало куда-то проваливаться. И я спросила ее: «Как же так, и никто не помог?» А она снова развела руками: «Да слишком быстро все, наверное, произошло, как тут успеешь помочь… Я самого падения-то не видела, я потом уже подошла, когда толпа собралась. Там потом менты приехали, началась суматоха. Тело поднимали – как ни странно, почти не раздавленное и почти без крови. Жаль, конечно, парня – совсем еще молодым был. Как сейчас его вижу: такой худенький, в красной толстовке, потертых джинсах и белых кедах. И гитара у него еще была». Помолчав, Рита добавила: «На Даньку твоего был похож. Очень. Такой же кудрявый, востроносый и с большим родимым пятном на виске».

Лора на несколько долгих секунд замолчала. Стало слышно, как под окном затарахтел фургон скорой помощи, расталкивая притихшие больничные сумерки. В коридоре у кого-то бесцеремонно громко зазвонил телефон.

– Рита невозмутимо перешла к следующему, девятому билету. А я продолжала чувствовать падение сердца. В голове у меня завертелось: «Так невозможно, это нужно было предотвратить, и я бы предотвратила, я бы непременно успела отреагировать, я бы…» И тут сердце, достигнув дна, гулко об него стукнулось и полетело вверх. И я начала мысленно спасать несчастного юношу. Вот я стою на платформе – жду пригородную электричку, собираюсь на дачу к тете Ире. Замечаю в нескольких метрах от себя молодого человека, подошедшего к опасному краю. Очень похожего на Даньку. В красной толстовке, с гитарой. Он вытягивает шею, смотрит на приближающийся поезд, но тут проходящий мимо мужчина случайно задевает его плечом, и плоская резиновая подошва кед начинает соскальзывать, будто в замедленном кадре. Юноша падает, в его глазах пышным цветом разрастается ужас осознания, но в последний момент у него получается ухватиться за край очень-очень высокой, бесконечно растущей вниз платформы. Я уже подбегаю, я реагирую быстрее других, мое сердце дергается мгновенно, сразу отзывается игольчатой болью на чужую беду. Все остальные присутствующие стоят в оцепенении, их лица неподвижны, растерянны. «Дай мне руку», – говорю я ему. У него светло-серые Данькины глаза, доверху залитые отчаянием. Я чувствую его теплую руку, теплое предплечье, плечо, ключицу. Напряженно, сосредоточенно вытягиваю его из дрожащего от близости поезда воздуха. И он оказывается на платформе за секунду до того, как первый вагон прорезает пространство ровно перед нами.

Лора снова чуть заметно улыбнулась.

– Но затем я внезапно подумала: «Ну как бы я его вытащила? У меня порой не хватает сил донести сумки с продуктами до дома. Я не смогла бы его дотянуть, не смогла бы…» А значит, все не так. Вот я стою на платформе – жду электричку к тете Ире, пью мятный чай из автомата. Вдруг замечаю в нескольких метрах молодого человека, подошедшего к опасному краю. Кто-то случайно задевает его плечом, и он падает на рельсы. А поезд уже приближается. Я бросаю пластиковый стаканчик, чай растекается по платформе сладким желтовато-химическим пятном. У меня получается все понять и откликнуться в ту же секунду, пока остальные растерянно замирают на своих местах. Хотя нет, кто-то все же пытается помочь, вот, например, та высокая девушка с русыми волосами, она протягивает юноше руку – тонкую, гладкую, бледно-розовую, но что толку от этого протягивания руки, ведь он уже не сможет за нее ухватиться. Он потерял сознание, возможно, ударился головой, и теперь он неподвижно лежит на рельсах, а поезд все приближается, хоть и замедляя движение, но за секунду ему не остановиться. И я понимаю, что единственная возможность спасения – это броситься на рельсы самой, и я бросаюсь. Я прыгаю с платформы, словно с отвесной скалы, изо всех сил толкаю застывшее, но живое тело в сторону, и тело оказывается за пределами опасности, за пределами траектории летящей смерти. Я успеваю увидеть, как спасенный юноша медленно открывает глаза и поворачивает ко мне голову с алой струящейся полосой на лбу, успеваю ему улыбнуться до того, как меня саму накрывает страшная грохочущая темнота.

– Что ж, похвальная самоотверженность. Только вот я не пойму, почему…

– Но потом я вдруг поняла, что падение было отнюдь не случайным, – перебила Лора. – Этого юношу не задевали плечом, и он не поскальзывался. Он прыгнул сам. И я подумала, что все нужно было предотвратить раньше, еще раньше. И вот я иду по вокзалу и вижу юношу, быстрым шагом пересекающего зал. Я чувствую, что он задумал что-то страшное, что он хочет решить все резко и окончательно. Я преграждаю ему путь мягким движением руки. «Зачем? Куда ты спешишь?» – спрашиваю я. Он останавливается, смотрит на меня с удивлением. У него светло-серые глаза и большое родимое пятно на виске. И да, он очень похож на Даньку. «Спешу на поезд, собираюсь уехать, – отвечает он мне. – А вам какое дело?» Я придерживаю его за локоть: «Не надо никуда уезжать, оставайся здесь. Ведь здесь тоже можно найти то, что ты ищешь». Он смотрит куда-то в пустоту задумчивым взглядом. «Видимо, нельзя, раз я решил уехать». «Ты плохо искал, поверь мне. Тебе рано уезжать, слишком рано. Когда придет время, поезд сам за тобой приедет. А пока не переставай искать». Он как будто сомневается в моих словах, но вот уже из его серо-голубых глаз выныривает слеза, он плачет, и я тоже плачу у себя в кровати, повернувшись на бок и зарывшись лицом в подушку. Потому что в конечном итоге он поворачивается и уходит прочь – в сторону города, а не платформ. Он спасен.

– Но ведь это все было в вашей голове. Какой от этого толк?

Лора посмотрела куда-то в сторону окна. И сквозь мелодию колыбельной Вера как будто услышала, как отчаянно сопротивляется этой мелодии Лорино сердце. Не хочет срываться в никуда, хочет оставаться в полете, хлопает упрямыми, но бессильными крыльями.

– Я представляла это спасение бесчисленное количество раз. Я завалила экзамен по культурологии и другие экзамены тоже. Я отпустила время, замедлилась. Перестала гнаться за каждой секундой. Я долго и усердно спасала. Прокручивала в голове наш разговор на вокзале, подбирала все более точные, более надежные слова – чтобы спасение состоялось наверняка. Чтобы он не передумал. А спустя несколько недель (а может, месяцев или даже лет) одним солнечным днем я ехала в автобусе – куда-то без особой цели. И когда автобус остановился на светофоре, я внезапно увидела через окно его, спасенного. Он был в точности таким, каким мне рисовался в воображении. И каким мне его описала Рита. В красной толстовке, потертых джинсах и белых кедах. С гитарой. И да, он был поразительно похож на Даньку: такой же кудрявый, востроносый и с большим родимым пятном на виске. И он увидел меня в автобусном окне и как будто узнал. Улыбнулся, слегка кивнул. Автобус поехал дальше, а у меня внутри безумно гремело сердце, и все словно развинчивалось и разлеталось, не чувствуя конца и края. Я поняла, что действительно его спасла, не только в мыслях и чувствах. Это были не мысли и не чувства, а что-то другое – лежащее за гранью моего познания. Нечто, способное просочиться в реальность. Нечто, побеждающее любые ошибки, неминуемость, время. И еще я поняла, что его точка невозврата была совсем не там, где она у большинства. Она была далеко за пределами отчаяния, разрушения и даже, как ни странно, самой смерти. Но, если бы я смирилась, приняв мнимую неизбежность, если бы не замедлилась, не вслушалась и не всмотрелась бы в его смерть, он бы действительно перешел свою точку невозврата. И никогда бы не вернулся обратно в жизнь. И я думаю, что вам, – она вновь перевела взгляд на Веру, – неслучайно дано чувствовать чужое умирание. Вы вся такая медленная, нерасторопная и, наверное, не слишком оперативная. Вы вообще не похожи на обычного врача. Это я сразу заметила, как только зашла к вам в кабинет. Вы как будто из другого мира на все смотрите. Сидите тут и слушаете длинную историю чудаковатой пациентки, думаю, последней за день, – вместо того чтобы идти домой. Или еще куда-нибудь. Вы не бежите за временем и, наверное, потому и чувствуете то, чего не чувствуют другие. Вы способны остановиться и вслушаться. А значит, вы способны и помочь.

Когда спустя две недели в местных новостях передавали сюжет о сумасшедшей, выпорхнувшей из окна девятого этажа, Вера подумала, что Лора, конечно, на самом деле всегда понимала, что никого не спасла. Понимала кристально ясно, несмотря на свое «сумасшествие».

Попробовать побороться

После неудачной попытки разговора с Коршуновым Вера сначала долго бродит по улицам, вдоль нескончаемых блочных пятиэтажек, застекленных по первым этажам сонными магазинами. Затем ее заносит на пустующие аллеи центрального городского парка. Из банной серо-городской духоты в сырую зеленую тень. Аллеи сплошь покрыты осыпавшимися пурпурно-красными лепестками каких-то безымянных цветов – уже раздавленными и слегка размазанными по асфальту яркими пятнами. Из-за этого весь парк представляется Вере бескрайней доской, на которой чистили фантастически огромную рыбу пираруку. И теперь эта доска вся в пурпурной чешуе и кровянистых потеках.

В какой-то момент налетает ветер, и на Веру кидается сорвавшийся с дерева лист. Долго и упрямо тычется ей в спину, в плечи, словно пытаясь удостовериться, что она действительно существует и состоит из плотной телесной тверди. Когда наконец лист сдается и невесомо укладывается под ноги, Вера с удивлением обнаруживает, что он совершенно осенний, лимонно-желтый. И в этом преждевременном знаке осени ей чуется нечто глубоко леденящее, потустороннее. Словно само небытие только что ненароком ощупало ее, пересчитало ей позвонки.

Когда Вера возвращается обратно к дому, у самого подъезда внезапно возникает Алина. Неожиданно твердая, очень прямая, с решительностью в глазах, жирно подведенных блестящим серебром.

– Здравствуйте, Вера, – говорит она нарочито тягучим, словно паточным голосом. – Вот, говорят, у нынешних врачей такой безумный график работы, что свободного времени вообще не остается. Но, смотрю, на вас это не распространяется, судя по вашему прогулочному шагу. И довольно-таки беспечному виду. Что ж, из каждого правила есть исключения. Это я своим ученикам объясняю каждый день.

Вера нехотя останавливается. Между ребрами туго стискивается досада: сейчас совсем нет сил на разговор с неуместной, непонятно зачем появившейся Алиной.

– Что ж, возможно, вы и правы. Я действительно недобросовестный врач, раз посмела быть где-то за пределами больницы. Сегодня же публично покаюсь и сожгу свой диплом. Впрочем, как я погляжу, вы и сами сейчас не на работе.

– Вы верно подметили. У меня сегодня вторая половина дня нерабочая.

– Поздравляю. А у меня обе половины. Взяла целый выходной, представляете. Такое бывает, даже у врачей.

Алинины глаза недобро, словно кровянисто золотятся, как у пойманной пираньи:

– Не выходной, а больничный. Мне Кирилл утром сказал. Он, знаете ли, за вас переживает, думает, вы чуть ли не при смерти лежите в кровати. Все вздыхает да повторяет без конца: как там моя Веронька бедная-несчастная? А Вероньке, я смотрю, не так уж и плохо. Или, может, вы в аптеку за аспирином ходили?

– Нет, аспирин у меня дома есть и так. А в аптеку я ходила за берушами. Чтобы не слышать посторонних словоизвержений. Просто очень уж иногда утомляют разглагольствования, понимаете.

– Да знаю я прекрасно, куда и зачем вы ходили.

Вера невольно вздрагивает, и это не ускользает от недобро-золотистого Алининого взгляда.

– Прекрасно знаете? Интересно, откуда. Вы за мной следите? Или у вас экстрасенсорные способности открылись?

Алина резким, почти театральным жест ом откидывает со лба мелированную прядь, высушенную до соломенной ломкости.

– Ни то ни другое. Просто логичный, закономерный вывод.

– Ну что ж, судя по всему, логичные выводы – это ваш конек. Поделитесь, сделайте милость.

– Да пожалуйста. Не нужно быть экстрасенсом, чтобы догадаться, что ходили вы на свидание со своим вчерашним любовником. И, собственно, ради этого свидания вы и взяли так называемый больничный.

Несколько секунд Вера молча оглядывает Алину с ног до головы. Думает, что в темноте этого добротного здорового тела, затянутого в упаковку цветастого платья, должно быть, обитает точно такая же душа. Теплая, пышная, хлебобулочная. И ей там совсем не тесно.

– Простите, а вчерашний любовник – это который? А то у меня их несколько. Уточните, пожалуйста.

– В том, что у вас их несколько, я не сомневаюсь, и можете ерничать сколько угодно. А сейчас я говорю про того самого, с которым вы вчера разгуливали по больничному двору.

В груди тут же горячо заныло, словно от огромного расчесанного укуса.

– Значит, вы и правда за мной следите?

– Не слежу, не переживайте. Я вчера отвозила маму в больницу. И провела там в ожидании целый вечер, пока ее принимал кардиолог. Может, вам это и покажется странным, но люди иногда заботятся о своих родных и думают не только о собственном приятном времяпрепровождении.

– Может, вам это и покажется странным, но, если люди гуляют вместе по больничному двору, это не означает, что они любовники. Знаете, врачи иногда разговаривают со своими пациентами за пределами приемной. Например, в больничном дворе. В это, видимо, сложно поверить, но такое случается.

– Допускаю. Только разговор ваш со стороны был не слишком-то похож на медицинское консультирование. Или, может, это был неизлечимо больной, вконец ослабевший пациент, и вы постоянно хватали его под руку, чтобы он не упал?

– Именно так. Я забочусь о своих пациентах.

– Это я заметила. Даже слишком заботитесь. Смотрите, не перестарайтесь.

– Не переживайте за меня. Лучше сходите куда-нибудь, развейтесь, проведите свою драгоценную половину выходного с пользой для себя.

Алина смотрит на нее уже откровенно враждебным, неподъемным взглядом. И в этом взгляде как будто сосредоточилось все ее плотное гигиеничное нутро, обросшее повседневными хлопотами и, как якорь, держащее ее на земле.

– Развеяться – это больше по вашей части, – произносит она внезапно осипшим голосом. И совсем уже полушепотом добавляет: – Все же знают прекрасно, какая ты шалава. Даже твоя подружка Марьяна так считает. И зачем ты только появилась в тот день на наших курсах? Английский тебе учить было незачем. Тебе все незачем. Ты живешь своей обособленной убогой жизнью. Ни к чему не стремишься, ни за что не борешься. Зачем ты вторглась в нашу с Кириллом жизнь? Зачем ты вообще есть на этом свете?

– В вашу с Кириллом жизнь? Прошу прощения, но, кажется, никакой общей жизни с Кириллом у вас не было.

Алина плотно зажмуривается, и ее круглое лицо становится похоже на треснутую чашку.

– Так могла бы быть, если бы ты не появилась! Если бы тебя не существовало. Если бы ты…

Она хочет добавить что-то еще, но ее голос как будто истончается, слова начинают хромать, проваливаться обратно в горло. В конце концов Алина замолкает, резко отворачивается и уходит прочь, яростно вбивая в землю толстые оранжевые каблуки. Стремительно удаляется в сторону предвечерней улицы – изломанной солнцем, пропитанной солоноватой испариной. Туда, где через пару часов соберется пробка, похожая на скопление мух на липкой ленте. И в этой пробке будут томиться активные предприимчивые люди, которым есть куда спешить и за что бороться.

Вере внезапно становится жаль Алину с ее отчаянной прямотой, наболевшей и внезапно прорвавшейся обидой. Жаль ее простого, как будто печного тепла, пропадающего впустую.

Ведь ей нужно так мало. Просто подарить это тепло другому человеку, и чтобы тот непременно его почувствовал и оценил. Чтобы это тепло стало нужным.

И, возможно, она права. Возможно, если бы меня не было, у них бы и правда что-нибудь сложилось.

Еще несколько секунд Вера смотрит вслед цветастому силуэту, уносящему с собой легкий запах чего-то уютного, свежеиспеченного, – едва уловимый в солоноватом банном воздухе аромат. Затем заходит в подъезд и неспешно, с горькой медлительностью поднимается на свой четвертый этаж.

Впрочем, в квартиру зайти ей не удается: ключ как будто вырывается из рук, словно извивающаяся скользкая рыбина. Никак не может пролезть в замочную скважину. После нескольких неудачных попыток открыть дверь Вера в сердцах бросает ключ под ноги. На замызганный плиточный пол, местами залитый дрожащим, будто студенистым, светом лестничных ламп.

Ей отчетливо начинает казаться, что пространство изо всех сил вытесняет, выталкивает ее из себя. Словно в ответ на ее неспособность быть, выживать, крепко держаться на земле. Теперь Веру внезапно не пускает и собственный дом. Отказывается принять ее в свое обжитое до зуда, уже почти что органическое нутро.

Теперь у нее как будто и вовсе нет собственного дома.

Когда-то своим настоящим домом Вера считала дачу тети Лиды и дяди Коли. И все устройство мира она воспринимала исключительно из этой домашней точки, ставшей сердцевиной геометрической вселенной, центром мысленной гигантской звезды с расходящимися во все стороны лучами. Школа, вокзал, музеи, магазины, другие города и страны – все существовало в пространстве относительно этого обветшалого, хрупкого, практически нематериального домика. Домика, начиненного таким же ветхим и бестолковым хламом. Непоправимо рассохшиеся стулья, продавленный красно-белесый диван; облезлый журнальный столик, бывший когда-то лакированным; съеденные молью подушки; покосившиеся книжные полки с нетленками соцреализма, всевозможными инструкциями по эксплуатации и даже постановлениями съездов; почти сломанный телевизор, с трудом показывающий один-единственный канал; рваные абажуры – все это наплывало, накатывало огромной хаотичной волной и застывало где-то глубоко внутри, становясь родным, неотделимым.

По каким-то таинственным причинам дядя Коля чинил исключительно чужое добро. Свое же почти всегда оставалось умирать естественной смертью, без шанса на вторую жизнь (за исключением остро необходимых в быту вещей, вроде холодильника «Самарканд»). Словно у своего было особое, нехозяйственное предназначение. У Веры порой создавалось впечатление, что все это нагромождение медленно умирающих предметов томится в доме исключительно для создания непрактичности и неуюта. Для решительного отпора «материальным благам».

– Ну нет уж, мы с Колей, в отличие от некоторых, потребительством не страдаем! – твердо заявила тетя Лида, когда Верина мама пыталась уговорить ее заменить кухонный шкаф на «более современный или хотя бы с закрывающейся дверцей».

– Ну вы о Вере-то подумайте, ведь ребенок у вас столько времени проводит, – настаивала мама. – Ведь к этому вашему шкафу даже подойти боязно, того и гляди на тебя яблоки посыплются или мешки с рисом. А то и груда тарелок. Хочешь мне дочь инвалидом сделать?

– А Верочка знает, что дверца плохо закрывается, и мимо шкафа проходит осторожно.

Неудобство умирающих предметов ощущалось на каждом шагу. Причем оно заключалось не только в самих предметах, не только в их дряхлости или беспомощной неуклюжей наружности, но и в их нарочито непрактичном расположении. При входе на веранду невозможно было не споткнуться о груду картонных коробок непонятного назначения. Либо о тумбочку, из которой вываливалась старая стоптанная обувь, спрессованная в единый ком. А сразу за порогом кухни любой вошедший каждый раз ударялся бедром о ржавенькую газовую плиту. В том числе и хозяева дома. Но эта стеснительная бытовая неустроенность казалась священной, неприкасаемой. Ни один предмет нельзя было сдвинуть со своего нелогичного места. И уж тем более, боже упаси, отправить на помойку. Ведь к каждой нелепой, давно отслужившей вещи было прикреплено нечто глубоко душевное, теплое. Какое-нибудь дорогое сердцу воспоминание.

– А этот телевизор? Ты думаешь, он еще когда-нибудь воскреснет и пригодится? – ехидничала мама. – Или, может, Вере собираешься его в наследство оставить? Хватит уже упираться. Давай я его сегодня же отвезу на свалку, а вам купим новый.

– Ты совсем, что ли?! – с искренним недоуменным ужасом отвечала тетя Лида. – Нам же с Колей его еще папин сослуживец Федор Витальевич подарил. Когда мы только-только вселились в квартиру на Лесной. Помнишь? Когда еще апрель был ненормально жарким.

– Помню. Только с тех пор столько лет прошло, что уже нет в живых ни Федора Витальевича, ни папы, ни мамы.

– А телевизор остался. Ну и что из того, что только один канал? Тем лучше. Все равно ничего интересного не показывают.

И Вера с каждым годом все больше роднилась с этим неуклюжим домом, обросшим ненужными вещами. Вещи казались на первый взгляд тяжелыми, громоздкими, но по своей сути, в глубине себя, они были совершенно невесомыми, не привязанными к земле, к бытовой суетливости, к материальной практической полезности. И эта воздушная, эфирная неустроенность прорастала внутри Веры, опутывала сердце длинными цепкими корнями. И другого, удобного дома было не надо.

Но все-таки однажды с домом пришлось распрощаться.

После смерти тети Лиды резко постаревший и ослабший дядя Коля начал свой постепенный переезд к двоюродной сестре. Переезд протекал мучительно, тягостно, то и дело подвергался сомнениям, приостанавливался и в итоге затянулся на целых семь лет. Лишь когда здоровья не осталось почти совсем, дядя Коля покинул дом окончательно.

Вера и сама в последующие годы приезжала на дачу крайне редко.

Во-первых, быть там без тети Лиды оказалось невыносимо тяжело. Нутро дома, несмотря на нетронутую, ни на сантиметр не потревоженную обстановку, словно опустело, лишилось значительной части живой души.

А во-вторых, мама стала все неохотнее отпускать Веру из города, поскольку пришла пора серьезно подумать о поступлении в институт, вместо того чтобы бесцельно шататься по лесам и болотам.

Мамина квартира, в ту пору уже отремонтированная, сверкающая белизной, обставленная с безупречным вкусом, так и не стала своей. В Верином сознании по-прежнему только нелепые бесполезные вещи из дачного дома тети Лиды и дяди Коли срастались во что-то целое, единое и родное. Несмотря на всю свою разносортность, они словно были проникнуты общим душевным теплом, скреплены одной и той же бесплотной сущностью. А предметы дизайнерской, созданной для удобства мебели из материнской квартиры никак не хотели соединяться в единый интерьер. Все казались неприкаянными, взятыми из разных, совершенно чужих домов и временно составленными вместе.

И Вера ощущала себя бесприютной, нигде основательно не поселенной, будто равномерно размазанной по всему городскому пространству. Мир словно потерял географический центр, и все вокруг развалилось на одинаково окраинные части.

Когда Вера поступила в медицинский, мама сняла для нее отдельную квартиру. Далеко не дизайнерскую, но вполне опрятную светлую студию. Чтобы Вера привыкала к самостоятельной жизни. Новое жилище тоже долгое время оставалось абсолютно отчужденным, обездушенно стылым. И лишь когда Вера перевезла в него красно-белесый диван, среди холодной пустоты появилась капля прежнего глубинного тепла. Но все же этой капли для создания своего дома не хватило. Диван стоял обособленно, напоминая о ласковом неспешном времени, о тете Лиде, о лесных прогулках, и совсем не желая срастаться с остальными предметами обстановки.

Однако спустя несколько лет, уже после Вериной свадьбы, диван перекочевал в квартиру Кирилла. Вместе с Верой. И там он как будто прижился, прирос невидимыми корнями оставшейся в нем от прежних времен души. Словно его пересадили в идеально подходящую почву. Новая квартира всегда была до краев наполнена успокоительным, ненавязчивым уютом. Казалось, будто крошечные солнечные цветки, которыми зарастала Верина душа от теплоты Кирилла, росли здесь повсюду. Пробивались сквозь дощечки паркета, книжные полки, плитки настенного кафеля, ящики комода. А как только в гостиной появился диван, тут же плотно обступили его своей мягкой лучистой желтизной. Приняли на своей земле.

И спустя какое-то время Вера вновь обрела свой дом, собственный центр окружающего пространства. Дома все было спокойно, умиротворенно, по вечерам в гостиной убаюкивающе струился голос Кирилла, приятно теплел абрикосовый абажур. И даже мысли о пираньях и колыбельных пациентах как будто немного отступали, ослабляли непрерывную болезненную хватку.

А теперь этот новый дом как будто отталкивает Веру. Это всего лишь проблема с ключом. Не более того.

Но в собственные успокоительные слова почему-то не верится. Она поднимает ключ и еще несколько раз безуспешно пытается просунуть его в замок. Металлическая рыбина вновь выскальзывает из пальцев и с оглушительным звоном падает на пол.

Придется ждать возвращения Кирилла.

Отчаявшись, Вера садится на лестничный подоконник. Прислоняется виском к оконному стеклу, цедящему, словно марля, замутневший предвечерний свет.

Всего лишь полгода назад Вера окончательно потеряла свой первый дом.

При жизни дядя Коля категорически отказывался что-либо делать с оставленной дачей. И запрещал другим. Неприкосновенный дом все больше разрушался, храня в себе привычную сущность вещей. Но не оседал, не приближался, разбухая и тяжелея, к сырой всепоглощающей земле, а, наоборот, как будто легчал, еще больше прореживался, наполнялся воздухом. Постепенно распадаясь на невидимые глазу частицы, рассеиваясь по ветру, он словно окончательно прощался со своей осязаемой, материальной формой.

А зимой этого года, сразу после дядиколиной смерти, мама занялась продажей участка.

– Дом, разумеется, под снос, но земля-то хорошая, и от города всего полчаса, так что покупатели всяко найдутся, – равнодушно сказала она.

И покупатели действительно нашлись, причем довольно быстро.

Вера возразить не могла: по документам дача отходила маме. Да и веских, серьезных аргументов против продажи участка у нее не было. Пришлось промолчать, заперев свое мучительно жаркое, нарывающее несогласие глубоко внутри. Но эта вынужденная немота больно сдавливала горло и блестела в глазах бессильными непрорвавшимися слезами.

– Да ладно тебе, Веронька, ну что ты, – утешал ее Кирилл. – Ну разве ты планировала что-то с этим домом делать? Жить там? Ты ведь даже о ремонте никогда не заговаривала, за столько-то лет. Ну так зачем он будет стоять пустым и гнить?

Ответить было нечего. Вера и правда не думала о ремонте и переезжать в пустующий, холодный, неуклонно распадающийся дом не собиралась. Как и дяде Коле, ей просто отчаянно, по-детски упрямо хотелось, чтобы все оставалось по-прежнему, на своих местах. Чтобы ничего из старой жизни не исчезало и продолжало существовать в неизменном виде – пусть даже не рядом, не вокруг, а отдельно, за пределами повседневности.

В конце весны Вера съездила один раз в садоводство. И обнаружила, что от прежнего садоводческого мира осталась лишь крошечная подгнившая сердцевинка – словно яблочный огрызок. Пара темных покосившихся домиков с разбитыми верандными стеклами. А вокруг пышно расцветал коттеджный поселок – яркий, сочный, полновесный. На бывшем участке тети Лиды и дяди Коли тоже, судя по всему, рождался новый крепкий коттедж – вместо снесенного ветхого домика. И внутри этого свежего, зарождающегося коттеджа уже наверняка разрастались удобные практичные вещи.

Вера посмотрела на бывший родной участок лишь мельком. Не стала задерживать взгляд дольше, чем на пару секунд. Тут же отвернулась и быстро зашагала прочь, к автобусной остановке, отчаянно пытаясь унять набухающую за ребрами боль.

Она абсолютно не почувствовала, что оставшаяся на месте снесенного дома душа зовет ее, звучит внутри хотя бы легким отголоском. Как будто даже земля на месте первого дома решила забыть Веру. Не узнавать, не откликаться на ее появление. Пережить это было тяжело, но в утешение все-таки оставался второй, нынешний дом, в котором мягко светилась их с Кириллом общая жизнь. В котором можно было лечь на красно-белесый диван, под исцеляющий абажур, чувствовать тепло и оттаивать от переливчатых колыбельных мелодий, звучащих в больнице.

Неужели теперь и этот дом решил меня не узнавать?

Вера рассеянно смотрит сквозь лестничное окно. Снаружи уже потихоньку начинают просыпаться фонари. Их свет – апатичный, голубовато-сизый – пока что довольно бесполезен и почти полностью растворяется в молочной мути ранних сумерек.

И тут внезапно Вере на почту приходит очередное письмо от отца:

«Сынок, ты не представляешь, как я рад, что мы с тобой сегодня встретились и обо всем поговорили. У меня словно камень с души свалился. Надеюсь, теперь мы будем видеться часто. Можем, кстати, в следующий раз встретиться вместе с твоей мамой. Думаю, она будет рада.

И еще: я очень счастлив, что ты именно такой, каким я тебя всю жизнь представлял. Я безгранично горжусь тобой и очень-очень надеюсь, что успех и благоденствие будут сопровождать тебя всю твою долгую жизнь».

Ну это уже точно переходит границы разумного. Всему должен быть предел, в конце-то концов.

Вера тут же решает позвонить матери и на этот раз непременно добиться вразумительных объяснений. Даже если мать сейчас страшно занята, Вера не отступит, пока не услышит ее комментариев происходящему.

Она уже собирается нажать на дисплее на зеленую трубку, но в этот момент во дворе появляется Кирилл. В поспешном, как будто чуть тревожном темпе проходит по расхлябанной плиточной дорожке.

Ладно, позвоню позже.

Внизу слышится грохот дверного железа, и тут же раздаются стремительно взбегающие шаги.

– Веронька, а ты что тут делаешь? – спрашивает он прерывистым, запыхающимся голосом, увидев сидящую на подоконнике Веру. – Ты же болеешь, тебе лежать надо!

– Болела. И вышла в аптеку за аспирином. Вот Алина знает.

Кирилл обеспокоенно сводит брови. Внимательно смотрит непонимающими бутылочно-зелеными глазами, пытается успокоить дыхание, сбитое больше тревогой за больную Вероньку, чем стремительным лестничным подъемом.

– Алина?..

– Ну да. Приходила сегодня твоя подруга, подкараулила меня у подъезда.

– Как это – подкараулила? Зачем?

– А чтобы обвинить меня в том, что я, дескать, плохая жена, плохой врач и все в таком роде. Кажется, она меня не очень жалует. И вот – решила все мне высказать.

– Ну, не обижайся на нее, – робко, как будто немного сконфуженно говорит Кирилл. Словно это он виноват в Алининой бесцеремонности. – У нее просто сейчас сложный период в жизни… У матери со здоровьем проблемы – ей даже вчера пришлось везти ее в больницу. Вот она и срывается на всех. А так-то она человек хороший, незлой…

– Да знаю я все. И не обижаюсь. Просто рассказываю.

Несколько секунд Кирилл растерянно молчит, замерев среди переплетенных лестничных теней, никак не могущих соткаться в плотную единую темноту.

– Ну а здесь-то почему сидишь?

– Не получается зайти в квартиру. Что-то с ключом произошло.

Вера кивает в сторону неподвижно лежащей на стыке черно-серых плит металлической рыбины.

– Погнулся?

– Да вроде нет. Просто отказывается открывать. Упрямится.

Кирилл осторожно поднимает ключ и с легким прохладным щелчком открывает дверь.

Его-то, в отличие от меня, дом не отталкивает.

– Такое, Веронька, бывает… – смущенно говорит он, проходя в глубь квартиры. – Подожди, сейчас свет включу. А ты давно тут сидишь? Чего не позвонила? Я бы приехал сразу.

– Да нет, только недавно пришла, не переживай.

Вера слезает с подоконника и подходит к открытой двери. Квартира встречает ее абсолютно темной, криво разинутой пастью. Кажется, будто внутри на несколько часов позднее, чем на улице, все еще густеющей молочными сумерками. Где-то там, в глубине квартирной глотки затаилась леденисто-черная не включенная лампа. Но вот Кирилл нащупывает выключатель, и из гостиной в прихожую тонкой паутиной тут же протягивается свет.

– Ну а зачем же ты пошла за аспирином? – доносится из гостиной голос Кирилла. – Почему меня не попросила зайти в аптеку?

– Да не ходила я ни за каким аспирином. И вообще я не болею. Просто решила не ходить на работу, и все. И сегодня, и вообще.

Вера так и остается стоять на пороге. Замирает в дверном проеме между двух полумраков – лестничного и квартирного. Полумраки не смешиваются, не проникают друг в друга ни цветом, ни плотностью, словно воды Амазонки и Риу-Негру недалеко от Манауса.

Кирилл выплывает обратно из гостиной, навстречу Вере.

– Как это – вообще?

– Да вот так. Я решила, что работать врачом – это все-таки не для меня.

– Что-то случилось? Конфликт какой-нибудь? Или пациент внезапно скончался? Зайди, пожалуйста, не стой на пороге и расскажи мне все.

Но Вера не заходит. Ей кажется, будто из глубины квартиры наплывают густые сдобные запахи. Запахи бытового уюта, пекущихся пирогов, благоустроенности. Чужие запахи. Алинины.

– Просто мне кажется, что я не гожусь для этой профессии, только и всего.

– Ты что-то сделала не так, совершила какую-то ошибку? И теперь коришь себя за это?

– Что-то в этом роде.

Кирилл подходит ближе, осторожно берет ее ледяную ладонь. И ладонь тут же начинает наливаться глубинным живительным теплом. Как в тот далекий день, когда Вера, уходя с курсов, отдала ему свою визитку.

– Так ведь все иногда ошибаются. Это же не повод бросать работу. Я не сомневаюсь, что ты прекрасный врач, Веронька.

– В любом случае вряд ли мне удастся сохранить свое рабочее место после ошибки, которую я совершила.

– Ты думаешь, тебя могут уволить? Но ведь нельзя так сразу опускать руки. За свое место нужно побороться. По крайней мере, попробовать побороться. Доказать всем, что ты этого места заслуживаешь.

Попробовать побороться. Ну да, как же без этого…

Когда-то очень-очень давно Вере казалось, что за свое место бороться не нужно. Что можно просто жить. Что счастье можно собрать вручную, из самых простых вещей: смолисто-грибного запаха, терпкого чая, неуловимого кострового дымка, свежего черничного пятна на рукаве. Но оказалось, что это не так. Ради своего места нужно непременно ожесточенно биться, поедать живьем других.

– Мне хочется просто сдаться. Отступить в темноту, исчезнуть, признать поражение.

– Ну что ты скисла? – говорит Кирилл.

Точно так же говорила мама, когда семилетняя Вера увидела за окном автобуса придавленного железом водителя.

– Я не скисла. Я просто задумалась.

– Перестань, Веронька. Все пройдет, все уляжется. Что бы у тебя там ни произошло на работе. Все непременно вернется в привычное русло. Лучше подумай о приятном. О том, например, что совсем скоро мы с тобой вместе поедем в отпуск. Отправимся в тропики, в дождевые леса Амазонии, как и планировали.

Вера вздрагивает и резко поднимает голову:

– Я же говорила, для такого путешествия мы уже не успеем сделать прививки. Даже если удастся достать билеты на самолет, в чем я сильно сомневаюсь.

– Ну, значит, ближайший отпуск проведем где-нибудь неподалеку. А зимой, когда сюда нагрянут морозы, отправимся в тропики. Осенью как раз успеем сделать все прививки и билеты за божескую цену подыскать. Договорились?

– Посмотрим.

Кирилл обнимает ее, прикасается к виску теплыми губами. Словно обволакивает кожу живым целительно-душистым медом.

– Ты только пообещай мне, что не будешь так легко сдаваться, ладно?

– Ладно. Я попробую.

– Вот и прекрасно. Давай зайдем уже наконец в дом, а то все стоим тут на пороге, как бедные родственники.

И Вера вслед за Кириллом проходит в квартиру, уже совсем не свою, не родную, до краев напитанную чужими запахами.

Чужое место

В эту ночь Вере снится привычный амазонский сон, только заканчивается он по-другому.

Когда Вера после Манауса оказывается среди затопленного тропического леса, вокруг неожиданно возникает множество лодок, наполненных ее знакомыми разных лет. Вот Тоня – живая, цветущая, пронизанная яркой, первозданной свежестью; вот одноклассники, вот Алина, вот некоторые недавние пациенты, Марьяна, коллеги по отделению и многие другие. В одной лодке с Верой сидят несколько однокурсников, в частности Сережа Гринкевич, а также его не умершая мама Маргарита Львовна. Все весело переговариваются, ловко шевелят ножами сырое наживочное мясо, предназначенное для пираний. Затем неспешно нанизывают кусочки на рыболовные крючки, слегка надавливая пальцами, отчего из мяса сочится жидкая бледно-розовая кровь.

И вдруг за Веру цепляется изогнутая крепкая ветка. Не отпускает, решительно тянет ее назад, а лодка равнодушно продолжает движение. Вера отчаянно пытается отбиться от настойчивых кустарниковых объятий, но в конце концов вываливается за борт и плюхается в мутную, засыпанную опавшими листьями воду.

При падении она рассекает кожу на руке, и теперь из раны обильно хлещет кровь – такая же розоватая и водянистая, как из мертвого наживочного мяса. Словно в Вериной крови почти не осталось гемоглобина. При этом рана не болит, не набухает мучительной резью. Легко выпускает из себя бледно-розовую жидкость, мгновенно исчезающую в бурой речной мути. А в Вериной памяти тут же всплывает статья про пираний из той самой книги.

Ведь они чувствуют кровь за километр! Они сейчас приплывут. Они вот-вот будут здесь и разорвут меня на мелкие кусочки. Разгрызут мне суставы и кости.

Никто как будто и не заметил Вериного падения. Ее знакомые в лодках продолжают медленно удаляться, ласково поглаживая веслами речную гладь, и ни один из них не пытается помочь Вере выбраться из воды. Словно все идет своим чередом и ничего достойного их внимания не случилось.

– Подождите! – кричит Вера им вслед.

Она пытается плыть, пытается выбраться на плотное сухое место, но тело упорно не слушается. Да и вокруг простирается одна лишь бескрайняя, необозримая вода, полностью поглотившая лес.

– Помогите, меня же съедят пираньи!

Вера отчаянно барахтается, пытается держать голову на поверхности. Но река настойчиво затягивает ее в себя. Еще чуть-чуть, и вода сомкнется над головой – коричневатой жидкой молнией патологоанатомического мешка.

– Подождите! Остановитесь! Иначе меня съедят!

И тут Вера видит, как в ее сторону несется стая белых рыб. Пираньи уже совсем близко, всего-то в нескольких метрах. В бурой водяной мути горят их печеночно-красные круглые глаза, растекаются голодной чернотой огромные зрачки. И Вера уже мысленно сдается, уже готовится быть растерзанной мощными бритвенными челюстями.

Ну что ж, значит, и мне пришел конец.

Но в этот момент к ней неожиданно поворачивается сидящая в ближайшей лодке Тоня. Пожимает плечами и произносит с мягкой невозмутимой улыбкой:

– Да не бойся ты, чего они тебе сделают?

А затем, проворно закинув удочку, улыбается и Константин Валерьевич:

– Вера, ну правда, что вы панику разводите? Как они могут вас съесть? Вас же не существует.

И тут Вера понимает, что пираньи только что пронеслись мимо нее. Мимо ее раненой руки, испускающей ленточку розоватой крови. Мимо ее бултыхающегося, вконец ослабевшего туловища. Все они жадно накинулись на брошенную Константином Валерьевичем мясную наживку.

– Ну вот видите? Ничего страшного. А вы все: спасите, помогите. Ну от чего, скажите на милость, вас спасать?

Все усмехаются, окидывают Веру благодушно-снисходительными взглядами. И тут же отворачиваются, поглощенные рыбалкой. А растерянная, оцепенелая Вера медленно и окончательно уходит под воду, в густую непроглядную темноту.

В этот момент в потемневший водяной кошмар вливается утренний свет. Вера просыпается в ледяном поту – таком обильном, будто она и правда только что вылезла из воды. Вырвалась из объятий намертво вцепившейся в нее речной темени. И теперь вокруг светлеет знакомая комнатная обстановка, внезапно и необратимо потерявшая со вчерашнего вечера что-то родное, кровное. Будто солнечные крошечные цветки, пробивавшиеся отовсюду, неожиданно поломались и сгнили.

Кирилл уже ушел на работу. Сегодня пятница, и у него утренние занятия с «продвинутой» английской группой. Приходится подменять Алину, которая вынуждена заботиться о свой телесно развинченной, с каждым днем слабеющей матери.

Вера медленно поднимается с постели, стирая со лба крупные холодные капли.

Ничего, это просто сон. Я обещала Кириллу попробовать побороться. И значит, сейчас я пойду в «Новый город» и поговорю с Коршуновым. Если нужно будет – подожду, но разговора добьюсь. А потом сразу же отправлюсь в больницу. Как ни в чем не бывало.

На этот раз Коршунова рядом с «Новым городом» нет. Вера решительно заходит в здание, пересекает прохладный пряно пахнущий холл и в последний момент заскакивает в лифт. Едва успевает проскользнуть сквозь закрывающиеся двери.

Внутри светло-серой кабины, с трех сторон покрытой мутноватыми прямоугольными зеркалами, теснятся несколько человек. Все празднично одеты, густо надушены, и у каждого в руке наполненный фужер.

Странно: день только начался, а у них уже корпоратив…

Видимо, до того как Вера впрыгнула в лифт, было сказано что-то веселое, и теперь кабина разражается влажным обильным смехом. Словно тропический лес под ливнем. Вера украдкой разглядывает своих попутчиков в зеркале. Несколько мужчин среднего возраста – все с самодовольными и сладкими, как разваренные сухофрукты, лицами. Девушка с силиконовыми губами, напоминающими кусочки малосольной форели. Две женщины лет пятидесяти с густо напудренными лицами и золотистыми кренделями волос (Вера стоит как раз между ними). И тут в ее сознании резко всплывает фотография, пару недель назад увиденная на сайте «Cumdeo». Та самая, с юбилея компании, с Коршуновым в центре. Как будто тот самый снимок из Интернета внезапно ожил, воссоздался в реальности почти со всеми деталями. На несколько секунд Вере даже кажется, что ее собственное лицо приобретает черты Коршунова. Будто ее волосы светлеют до пшеничного цвета, привычная краска выливается из глаз, чтобы опустевшие глазницы тут же наполнились лучезарной, слегка воспаленной голубизной. Тело становится легким и прозрачным, а затем мгновенно вылепливается по-новому, превращается в крепкую, непривычно мускулистую плоть. И реальность в эту секунду добивается абсолютного сходства с фотографией.

Веру пронизывает острый ледяной озноб. А лифт тем временем доезжает до последнего этажа и с ласковым деликатным звоном отворяет двери. Люди с фужерами выплывают из кабины и рассеиваются в прохладной коридорной белизне.

На подкашивающихся ватных ногах Вера подходит к стойке ресепшн «Cumdeo». За компьютером сидит розовощекая девушка, покрытая неровным сероватым загаром, перемешанным с густыми веснушками.

– Добрый день, – говорит Вера. – Я бы хотела увидеться с Дмитрием Коршуновым… то есть Захаровым. С Дмитрием Захаровым.

Девушка поднимает на Веру прозрачно-пустые, словно полностью отрешенные глаза:

– У вас назначена встреча?

– Нет, не назначена…

Девушка недовольно дергает носом и вновь опускает взгляд к экрану.

– Дмитрий Валентинович сейчас занят.

– Я могу подождать.

К дерганию носа добавляется брезгливое посапывание. Вера невольно вздрагивает, ей кажется, что девушку вот-вот вырвет прямо на компьютер.

– Присядьте пока. Дмитрия Валентиновича я предупрежу. Возможно, он согласится вас принять. Но я ничего не гарантирую.

С вялым посапывающим раздражением девушка удаляется в невидимое пространство, скрытое за темно-серой дверью. А Вера садится на тугой кожаный диванчик рядом с кулером и пытается успокоиться, унять в глубине тела сердечную хромоту. Люди, ехавшие вместе с ней в лифте, теперь то и дело проходят мимо. Шуршат бумагами; цокают каблуками, переговариваясь вполголоса; обдают Веру волнами удушливых парфюмов. Каждый раз лишь слегка, словно невзначай, скользят по ней взглядом. Но Вере почему-то чудится, будто к ней приковано всеобщее напряженное внимание. Словно она стала центром тяжести «Cumdeo», а заодно и всего верхнего этажа. Да и вообще как будто всего «Нового города».

Внезапно она вспоминает о вчерашнем отцовском письме и о своем твердом намерении все выяснить.

Как раз успею позвонить матери.

Но в телефоне, как выясняется, почему-то больше нет материнского номера. Равно как и отцовского странного послания. Хотя Вера точно помнит, что ничего не удаляла. Уж по крайней мере, номер. Да и письмо. И то и другое словно исчезло само по себе, растворилось где-то за пределами Вериных аккаунтов, учетных записей, списков контактов. За пределами Вериного существования.

Этого еще не хватало. Теперь у меня вдобавок ко всему проблемы с телефоном.

Однако со смутной нарастающей тревогой Вера чувствует, что дело тут вовсе не в телефоне. От нее как будто постепенно ускользает вся ее жизнь. Причем ускользает не вперед, не навстречу смерти, развязке, логичному (или не очень) завершению, а куда-то в сторону или даже назад. Выбирается по частичкам из Вериного тела – неуловимо и безболезненно.

А главное, не вполне понятно, есть ли смысл за эту ускользающую жизнь бороться.

Но я ведь обещала Кириллу.

И тут перед Верой возникает Коршунов. В его взгляде больше нет ни ужаса, ни ярости, ни изумления: одно только легкое, едва ощутимое презрение. Он смотрит на нее с равнодушно-ироничной отчужденностью, как будто из глубин принципиально иного пространства – защищенного, плотного, сытого. Словно червяк из сочной глубины огромного сладкого яблока.

– Надо же, кто ко мне пожаловал. Спятившая докторша, желающая меня прооперировать. Вы пришли уговаривать меня все-таки сделать ту операцию по извлечению… чего там?

Вера резко встает с дивана. Хромоту в груди унять не удается: сердце упрямо спотыкается на каждом втором ударе.

– Нет, я пришла не за этим.

– Тогда зачем? Просить меня никому не рассказывать про наше с вами неудавшееся свидание? Не подавать на вас заявление, не требовать немедленно отстранить вас от должности ради безопасности ваших потенциальных пациентов?

– Я пришла объяснить…

Коршунов в ответ улыбается, но не лучезарно, как когда-то, а вяло-асимметричной, словно инсультной улыбкой.

– Вы уж меня простите, но ваши объяснения мне не нужны. Да и сдается мне, что умопомешательство вряд ли можно в принципе как-то объяснить. Ну если, конечно, не затевать многочасовую научную дискуссию. Увы, времени на подобную дискуссию у меня нет. Так что попрошу вас удалиться и впредь избавить меня от подобных внезапных визитов.

С этими словами он нарочито грациозным жестом указывает на лифт.

– Вы могли бы хотя бы выслушать меня.

– Я же говорю: время не позволяет. Уж простите, много срочных дел. А насчет сохранности своего рабочего места можете не переживать. Я не стану разглашать информацию о вашем… весьма шатком психическом состоянии. Впрочем, думаю, о нем вашему начальству в один прекрасный день станет известно и без меня. Не заметить подобное довольно сложно. Так что не удивлюсь, если в скором времени вас попросят сдать белый халатик. Просто знайте, что если такое произойдет, то не по моей инициативе. Мне даже будет немного жаль: белый халатик вам и правда очень к лицу, как вы сами сказали.

Вера внезапно чувствует волну мутной густо-багряной злости. Сердце наконец перестает хромать и пускается в стремительный лихорадочный бег.

– Можете разглашать что хотите. Я уже не первый год работаю в больнице и помогла многим людям. Начальство и коллеги меня ценят. И пациенты тоже.

Коршунов продолжает невозмутимо половинчато улыбаться.

– Уж не знаю, кому вы там помогали, каких сомиков откуда выковыривали. Но по вам сразу видно, что вы не годитесь для врачебной практики. Ваше место, оно… даже не знаю, где ваше место. Но явно не в приемном отделении и уж тем более не в операционной.

– Это еще почему?

В ответ он с театральной медлительностью разводит руками:

– Да потому что у вас нет для этого ни способностей, ни настроя, ни характера. Уж простите, что я так прямо.

– Зато у вас, я так понимаю, есть уникальные способности с ходу судить о чужих профессиональных качествах?

– Я просто сужу по тому, что вижу.

– И что же вы видите?

Его улыбка подтаивает, и во взгляде на долю секунды внезапно возникает недобрый леденистый отблеск.

– Что вы всегда как будто где-то далеко. Видимо, в своих немедицинских мыслях. Даже когда я был у вас на приеме. Вы вроде и старались реагировать, ускоряться, но ничего у вас не получалось. Не думаю, что во врачебной практике допустимо подобное отсутствие духа. И уж тем более приступы умопомрачения, тут и говорить нечего. Вы меня чуть не сделали инвалидом. Согласитесь, после всего случившегося как-то не хочется иметь дело с таким врачом, как вы. Немного боязно за свое здоровье. Да и за жизнь.

У Веры в груди словно что-то резко и бесшумно опадает. Злость осыпается, и сердце замирает на полустуке, проваливается в пустоту.

– Я просто хотела вам помочь. И тогда, в морге…

– Это очень мило с вашей стороны, но в подобной помощи я не нуждаюсь, – вновь улыбаясь, перебивает Коршунов.

– Это я уже поняла.

Объяснять больше ничего не хочется, да и незачем. Вера медленно возвращается к лифту, чувствуя, как внутри все высыхает, разваливается под натиском белоснежных стен «Cumdeo» и всего окружающего пространства – крепкого, ненасытно цветущего. Под взглядом деятельных полнокровных людей, которым не нужна никакая помощь. И никогда не была нужна.

Она уже нажимает на кнопку первого этажа, когда Коршунов обращает к ней свою последнюю, жалостно-презрительную улыбку:

– А про то, что вас якобы ценят пациенты… Что ж, на здоровье. Принимайте от них в благодарность бело-зеленые конвертики с оранжевыми елочками.

Двери кабины смыкаются, и лифт бесшумно устремляется вниз.

Откуда он знает? Откуда? Конвертик. Помойка. Снегопад. Мамин несделанный аборт. Аркадий Леонидович.

Разрозненные образы захлестывают Веру. Стучат и сверкают в голове припустившим ливнем, тонким битым стеклом. Впрочем, Вера почти сразу вспоминает о газете, которую читал Аркадий Леонидович, и о статье про «медиков-взяточников».

Видимо, и Коршунову попалась на глаза та самая статья с фотографией конвертика. И он вдобавок решил намекнуть, что я принимаю от пациентов деньги. Обвинить меня в коррупции. Для полного комплекта моей профнепригодности.

Придумав такое – вполне логичное – объяснение последним услышанным словам, Вера немного успокаивается. Выходит из лифта и бесшумным размеренным шагом покидает «Новый город».

Однако успокоение длится недолго. Неудавшийся разговор, презрительные интонации Коршунова, его манерная ядовитая снисходительность – все это никуда не уходит, не рассеивается, как по волшебству, в уличном воздухе. Вера мысленно пытается ему возразить, размягчить свою уплотнившуюся кристаллизованную обиду. Но обида никак не оформляется в слова. Не доходит до высказывания, застревая на подступах к сознанию мучительно-острой болью, – словно почечные камни в мочеточнике.

Ну и что, пусть он думает обо мне что хочет. Пусть живет своей жизнью. А я, раз обещала, поборюсь за свою. Меня на работе уже заждались пациенты, надо бы поторопиться.

Но торопиться не получается. Ноги несут Веру не через сквозные дворы, а в обход, с горьковатой инертной вялостью. Вера чувствует себя если не сломленной полностью, то по крайней мере надколотой – будто через все сердце побежала глубокая продольная трещина. И теперь совсем нет сил, чтобы спешить, переживать о предстоящем рабочем дне, мчаться сквозь серое марево бетона, сквозь банно-тяжелый воздух. Хочется как можно дольше задержаться в пути.

Когда больничный двор наконец вырисовывается перед Верой, первое, что она видит, – это голубовато-серый тонкий силуэт Леночки, внучки Аркадия Леонидовича. Силуэт практически неподвижен, лишь слегка колеблется, словно зависая между блеклостью корпусов.

Странно. Что она тут делает? Ведь ее деда перевели в другую больницу. Или я тогда что-то неправильно поняла?

Вера подходит ближе и удивляется еще больше. Когда Леночка приходила в прошлый раз навещать Аркадия Леонидовича, она казалась совсем молодой, очень бодрой румяной девушкой. Дружелюбно шутила, угощала медсестер глазированными желейными конфетами, и ее лицо с каждой улыбкой озарялось треугольником ямочек. А теперь она как будто резко постарела, лет на пятнадцать, щеки покрылись мыльной бледностью, а вокруг потускневших глаз прорезались тонкие морщины.

Может, конечно, ее дедушка уже отошел в мир иной. И она глубоко переживает. Но чтобы настолько… А главное, зачем ей приходить сюда?

– Добрый день, – неуверенным, словно осторожно ощупывающим голосом говорит Вера. – Как поживает Аркадий Леонидович?

Леночка медленно поворачивается и смотрит на Веру мутноватым потерянным взглядом.

– Кто?..

– Аркадий Леонидович. Ваш дедушка.

В ответ Леночка лишь неопределенно качает головой и уходит прочь – тихая, зябкая, словно моросящий дождик. Ее голубовато-серое ситцевое платье и костлявая, как бы некрепко свинченная фигура моментально растворяются среди бесцветности больничного двора.

Надо будет выяснить у коллег. А впрочем… так ли уж надо?

Вера заходит в свой корпус и неторопливо поднимается на третий этаж по скошенным, сильно стоптанным у перил ступенькам. Больничная лестница всегда производит на нее впечатление ненадежности, хлипкости. Словно кое-как составленная груда разномастных тарелок.

Вот и до боли знакомый коридор. Обколотые плиточные квадраты плавно переходят в узорчатый бугристый линолеум со следами подсыхающей уборки – грубых грязноватых разводов. Словно по полу размазали густое больничное отчаяние. В ординаторской приоткрыта дверь, и оттуда пахнет подогретой в микроволновке сладковато-вялой едой. Оттуда же тонкой лентой тянется еле слышная, сильно приглушенная музыка. Такие же, как и еда, вялые, многократно разогретые песни.

Вера уже собирается зайти, но нечаянно слышит голос коллеги Жени и резко останавливается.

– А не знаешь, Захарова пришла сегодня на работу?

– По идее должна была. Но я не видел, – отвечает сквозь глухое чавканье еще кто-то из коллег, кажется, Руслан.

– У нее вообще-то сегодня прием.

– Да она вообще какая-то странная. Хочет – приходит, не хочет – не приходит.

– Насчет того, что странная, – это точно. Дней десять назад накинулась на меня в коридоре, стала выспрашивать про какого-то Леонида Акакиевича или что-то в этом роде. Я вообще на операцию спешил и так в итоге и не понял, чего она от меня хотела. А вчера Виталик-санитар сказал, что видел ее поздно вечером в морге, в секционной, на полу, нормально?

Вера прислоняется затылком к шершавой стенке, пытаясь затаить в глубине тела внезапно сбитое, поверхностное дыхание. Успокоить разбушевавшуюся в голове пульсацию.

– В смысле – на полу?

– Ну, сидела в углу в каком-то полном неадеквате. Какой-то бред несла про то, что не нужно ни к кому лезть со своей помощью. Он сначала даже подумал, что она обкуренная. Но это все-таки вряд ли.

– Ну, про обкуренную и правда вряд ли. Но вообще, честно говоря, она и без курева, по-моему, не вполне адекватная.

– Ты про ту давнюю историю с предчувствиями?

– Да не, я даже не про это. Та история – вообще, может, просто слухи. Я о другом. Даже не знаю, как объяснить… – На несколько секунд Руслан замолкает, и из ординаторской доносится ароматное журчание термосного кофе, уютно струящегося в кружки. – Какая-то она безучастная, что ли, отрешенная. Ей вообще как будто на все плевать. Она не пытается расти, не знаю, совершенствоваться как-то. Кандидатскую так и не защитила, ни на одной конференции не была.

– Ну да, разве что на одной. Года три назад, кажется, съездила в Москву. И с тех пор ничего.

– Вот я, собственно, об этом и говорю. Она ничем не интересуется, никакими инновациями, современными технологиями. Работает по стандартным алгоритмам, от звонка до звонка – да и то в лучшем случае. Разве не так? Нет, никто, конечно, не обязан делать больше, чем от него официально требуется. Но я просто не понимаю, зачем тогда выбирать такую профессию, устраиваться на работу в больницу. Вот реально – просто занимать чужое место.

Он говорит что-то еще, и Женя тут же ему отвечает, охотно и многословно. Но Вера больше не слушает их и медленно отходит от стенки к мутноватому коридорному окну. Она уже не чувствует ни собственного дыхания, ни клокочущих за висками горячих кровяных волн. Внутри все успокаивается и постепенно оседает на дно.

За окном вяло стелется еще один жаркий удушливый день. Если верить прогнозу погоды – один из последних в этом сезоне. Совсем скоро тесно придвинется осень, и снаружи все нальется предчувствием неминуемого закономерного холода.

Вера смотрит на больничный двор, изученный за годы врачебной практики вдоль и поперек. Заасфальтированный прямоугольник земли, обросший бетонными корпусами, тонущий в непрерывном обморочном выцветании. Она думает, что в ближайшем времени пересечет его в последний раз и навсегда оставит позади.

Вера еще не знает, куда отправится после больничного двора и как поступит со своей дальнейшей жизнью. Ей пока понятно лишь то, что бороться за чужое место она точно не будет.

Свое место

Вера твердо решает уйти.

Эта больница, обезличенные стены палат, сверкающие стерильной голубизной операционные, нескончаемые линолеумные коридоры – все это уже не ее, не Верино. На самом деле все это никогда и не было Вериным.

Она неспешно проходит мимо ждущих ее пациентов. У некоторых страдальчески вытянуты лица, словно для написания иконы. Другие сидят с неподвижными отсутствующими выражениями. Какая-то полная коротко стриженная женщина в крупных бусах отрывисто и нервно говорит по телефону.

Среди пациентов есть даже один колыбельный: лет сорока пяти, в темно-синем спортивном костюме. Он сидит возле огнетушителя, угрюмо сгорбившись, сцепив руки в замок. Его темно-синяя сутулость будто выкатывается сломанным колесом откуда-то из внутренней темной усталости в болезненно освещенный коридор. Обдает Веру отчетливыми всплесками белой пираньевой мелодии.

Ему пока просто немного больно, даже скорее дискомфортно. Слегка ноет поясница, да в моче время от времени скручиваются тонкие кровяные нити. Он пришел на прием даже не с этим, а с более значимой на данный момент эректильной дисфункцией. Ему пока ничего не известно про затаившееся в его почечной ткани новообразование, под тяжестью которого он в скором времени сломается. Лопнет от метастазов, словно перезревший фрукт, раскрыв патологоанатому свою больную сопрелую внутренность.

Это все меня уже не касается.

Вера прямиком проходит в кабинет заведующего. Константина Валерьевича сейчас нет на месте, но его отсутствие ничего принципиально не меняет. Вера берет чистый лист бумаги, делает медленный глубокий вдох, пишет заявление об уходе. И с каждым написанным словом ее как будто немного отпускает. Как будто в глубине души рассеивается что-то наболевшее, темное, трухлявое.

Мне, похоже, давно пора было уйти из больницы. И не возвращаться. Только вот пока непонятно, куда идти дальше. Агент по не движимости, менеджер по рекламе – все это, помнится, тоже чужие места. А где мое место – неясно. Но ничего, у меня будет время подумать. Будет время понять, переосмыслить и начать все заново. Забыть навсегда все лишнее.

Она уже собирается уходить, но в дверях кабинета сталкивается с Константином Валерьевичем.

– Здравствуйте, Вера, – говорит он невозмутимым металлическим голосом. – Как самочувствие?

– Здравствуйте. Приемлемое.

Он смотрит на Веру внимательно, остро, царапая жемчужно-ледяными глазными льдинками.

– Что-то случилось? У вас вроде бы сейчас должен идти прием. Или я ошибаюсь?

– Не ошибаетесь, должен идти, да. Но не идет. И по этому поводу я написала вам письмецо.

Вера кивает в сторону черного полированного стола с белеющим пятном заявления. Константин Валерьевич делает пару шагов вперед и быстро проскальзывает по листу глазами.

– Значит, все-таки что-то случилось? – спрашивает он с той же невозмутимостью.

– Нет-нет, ничего нового, все по-прежнему. Помнится, вы мне как-то сказали, что если я хочу работать врачом, то мне необходимо… следовать объективной реальности. Так? Иначе интуиция может увести меня слишком далеко от здравого смысла. Так вот: следовать реальности у меня не получается, в связи с чем я приняла решение уйти со своей врачебной должности. И вообще распрощаться с медицинским миром.

Несколько секунд Константин Валерьевич молчит, хладнокровно и настойчиво пытаясь разглядеть в Вериных глазах истинную причину ее ухода.

– И вы поняли это так внезапно?

– Да, представьте себе, ни с того ни с сего. Озарение пришло, не иначе.

– Послушайте, Вера, я буду с вами откровенен. Объективной реальности действительно необходимо следовать. И не только в нашей с вами профессии, поверьте. Но если в какой-то момент вы почувствовали, что интуиция сильно вам мешает, не позволяя в полной мере выполнять ваши должностные функции, это не повод тут же строчить заявление об уходе. Дело в том, что вы просто…

– …что я просто занимаю в этой больнице чужое место, – перебивает Вера, выходя в коридор. – Как, впрочем, и везде. Я это прекрасно знаю, и тут нечего добавить или возразить.

Константин Валерьевич задумчиво потирает на носу малиновые куперозные прожилки, не отводя от Веры пристального взгляда.

– Что ж, давайте поступим следующим образом. Я пока не стану принимать во внимание ваше заявление. А вы подумаете. Хотя бы до конца рабочего дня.

– Я уже подумала, Константин Валерьевич. Я даже, наверное, слишком долго думала.

Вера спускается в буфет, чтобы в последний раз выпить больничной кофейной жижи. И навсегда оставить в прошлом этот ненавистный вкус, жженую горькую черноту, усугубившую не одну бессонную ночь.

– Кофе закончился, – бодро говорит буфетчица, светящаяся сухой, словно обезжиренной моложавостью. Ставит на прилавок обколотый стакан с рыже-бурым отваром из сухофруктов. – Компотик будете?

Вере не принципиально, можно и компотик. На ходу глотая скользкую приторную сладость, она удаляется к свободному столику. Ей нужно спокойно, неспешно подумать и решить, что делать дальше.

И тут к ней подходит молодой человек.

Крупный, рыхловатый, с очень светлой кожей, в трениках с отвисшими коленками и растянутой футболке. Смутно знакомый.

– Здравствуйте, – неуверенно говорит он. – Вы это… помните меня?

– Нет, не помню, – леденистым голосом отвечает Вера, раздраженная, что ее потревожили.

Даже в эти прощальные минуты мне нет покоя.

– Я ваш пациент… Я был у вас на приеме.

– Понятно. Только пациентов у меня очень много, уж простите, всех упомнить не могу. Память у меня не фотографическая.

– Ничего страшного… Я это… Поблагодарить вас пришел. Вы мне помогли очень.

– Что ж, я рада.

Вера безучастно пожимает плечами и продолжает неторопливо хлебать компот, стараясь не подавиться ошметками сухофруктов.

– Да… Вы мне, можно сказать, жизнь спасли. Я тогда по вашему совету обратился к Олегу Игоревичу, ну, вы знаете его, наверное, это ваш коллега из того, другого отделения… Ну, в общем, он мне сказал, что я вовремя к нему пришел и теперь все будет нормально. Еще бы чуть-чуть, и было бы поздно. А так – все поправимо, меня прооперируют, и все наладится. И мой сынишка не останется сиротой.

Лишь в этот момент Вера внезапно замечает за его спиной группу детей, внимательно следящих за разговором.

– Вы уж простите, увязалась тут за мной ребятня, – продолжает он немного смущенно. – Очень уж им захотелось посмотреть, как тут все вообще, внутри больницы. Хотя я и говорил, что больница – не музей какой-нибудь и что здесь все серьезно. Это сынишка мой, а это его друзья.

И Вера невольно вздрагивает. Потому что его сын – Луис. Тот самый, которого она представляла себе, живо рисовала в мыслях, читая легенду из книги про амазонские воды. И которого она видела потом в реальности, за пределами воображения, в тени прохладного двора. Отвергнутого, с выбитым зубом. В отдалении от других детей, не желающих делить с ним пространство всеобщего веселья.

А теперь он окружен сверстниками и вовсе не кажется изгоем. Напротив, он как будто слит воедино с этой пестрой загорелой массой растущих бойких тел. Непринужденным, легким движением Луис поднимает на Веру лицо, и она с ясностью видит его черты: покатый лоб, косой выпуклый шрам на левой брови, заостренный кончик носа. И видит его улыбку – бесхитростную, прямодушную.

Похоже, у него в глубине больше нет никакого Артура.

Со странным, удивленным облегчением Вера смотрит на его ровные молочные зубы, вовсе не треугольной формы.

– Я очень рада, – растерянно повторяет она. – Я очень рада.

– Вы правда замечательный доктор. Кто-нибудь другой и внимания бы не обратил, а вы вот обратили и отправили меня к Олегу Игоревичу. И теперь благодаря вам все будет хорошо.

У Веры в памяти все никак не всплывает момент, когда она отправляла кого-то к Олегу Игоревичу. Более того, она даже не в силах припомнить, кто такой этот Олег Игоревич. То есть, несомненно, какой-то ее коллега – бывший коллега, о котором она пару раз слышала, но вот на каком таком «другом отделении» он работает – совершенно забылось. Впрочем, выяснять это нет ни сил, ни смысла.

– Я просто выполняю свою работу.

Выполняла.

– Ну, знаете, выполнять работу можно по-разному. Не все к своему делу подходят добросовестно. Далеко не все. Вот, пожалуйста, сынишка мой: левой пяткой домашние задания делает. А ведь осенью ему уже во второй класс идти! Да, разгильдяй? – поворачивается он к сыну.

Все дети, включая самого Луиса, заливисто смеются. И от этого смеха возникает ощущение влажной поздневесенней улицы, до блеска промытой дождем.

– Ну, летом-то, наверное, и не стоит сидеть над уроками, – чуть заметно улыбается Вера.

– Летом, может, и не стоит, так ведь он и потом, и после каникул будет так же разгильдяйничать!

На несколько секунд пациент замолкает, словно внезапно смутившись. А затем судорожно лезет за чем-то в карман.

– Я это… вообще не просто так пришел. То есть я пришел вас поблагодарить, как уже сказал. Но не просто на словах. Вот, возьмите, пожалуйста. В знак моей признательности.

И он кладет перед Верой на край заляпанного кофейной жижей стола бело-зеленый конвертик с оранжевыми елочками.

Веру словно окатывает изнутри бурной студеной водой. Она отчаянно хочет возразить, хочет сказать что-то точное, мощное, глубинно правдивое, что могло бы отменить и конвертик, и утренние слова Коршунова, и всю несуразность ее прожитой врачебной жизни. Да и не только врачебной. Но слова никак не подбираются в голове, не выстраиваются в желаемую всесильную фразу. И когда она поднимает взгляд от конвертика, ее пациент уже уходит из буфета, уводя за собой пестрый хвост детворы.

Еще около минуты Вера неотрывно смотрит на нелепые оранжевые елочки. В голове вновь вырисовывается мамин рассказ про конвертик, оставшийся лежать на дне помойки. Из неподвижной темноты мыслей возникает снег. Густые хлопья начинают медленное скольжение по железобетонной тверди домов, обступивших двор; по редким, сиротливо жмущимся деревьям. Нигде надолго не задерживаются, не скапливаются тяжелой зернистой коркой. Сразу устремляются вниз, в разверзнутое помоечное нутро, и бело-зеленый конвертик становится чисто белым. А вместе с ним постепенно белеет и Вера – словно ее тоже припорошило снегом.

И тут, в этой мысленной заснеженной тишине мягко звучит голос Аркадия Леонидовича. «У вас еще есть шанс там остаться, – говорит он. – Там. Вы можете никуда оттуда не выходить, если не хотите. Это только вам решать».

И Вере внезапно кажется, что она действительно еще может остаться в прихожей жизни, в уютном несуществовании. Все, что она как бы прожила, – это не по-настоящему, не взаправду. Просто у нее перед глазами пронеслась ее возможная, потенциальная жизнь, которую она вовсе не обязана принимать. Она может навсегда остаться в приятном небытийном полумраке и не появляться на свет. Не выходить в осязаемый реальный мир, до краев наполненный многоликой неминуемой болью; мир, в котором нужно бесконечно бежать; в котором нельзя просто застыть посреди ласкового дремотного леса; мир, в котором нужно отчаянно и ежеминутно бороться.

И я останусь, Аркадий Леонидович, как вы и предполагали.

«Принимайте от пациентов в благодарность бело-зеленые конвертики с оранжевыми елочками», – вторит Аркадию Леонидовичу Коршунов, иронично глядя на Веру.

Приму, конечно, приму. И спрячу в него все, что могло бы произойти, если бы я и правда появилась на свет. А ты, Коршунов, живи и борись на здоровье.

Вера медленным рассеянным жестом берет со стола конверт и кладет его в джинсовый карман. В голове проносится мысль, что сегодня она так и не надела белый халат. И уже не наденет никогда.

В больничный буфет постепенно наплывают люди, выстраиваются в шумливую кривую очередь. Но Вере эта обеденная суета кажется бесконечно далекой.

Вот, собственно, и решение относительно того, что делать дальше. Ничего. Просто не быть. Не рождаться.

От этого простого внезапного прозрения внутри становится безмерно, невообразимо свободно. Вера даже удивляется, что не додумалась до этого раньше. Все, что было нужно, – это изначально отказаться от слепой борьбы за саму жизнь, от мучительного биологического усилия. От необходимости бессмысленного и непрерывного движения. Это же так очевидно.

Теснящий и наступающий со всех сторон мир резко легчает, рассеивается. Даже случайные толчки людей, суматошно снующих мимо с суповыми тарелками, уже совершенно неощутимы. Словно все вокруг окончательно отделилось от Веры и теперь с каждой секундой уплывает все дальше – огромным обломком льдины. Прочь от прихожей жизни, в сторону бурной, оживленной действительности. Тем лучше. Пускай опостылевшая, пропитанная болью повседневность растворяется где-то вдалеке. Как можно дальше.

Теперь уже точно можно никуда не спешить. Несуществующая, свободная Вера выплывает из буфета и невесомо скользит по коридору. Никто ее не замечает, не выделяет взглядом из воздушной больничной пустоты. Бровастая полнощекая уборщица добралась до первого этажа и теперь размазывает скудную летнюю грязь рядом с буфетом. Плюхает в ведро бурую слякотную тряпку, источающую прелый запах; с силой отжимает ее, расставив красные шершавые локти, и продолжает шумно ею водить по волнистому линолеуму. Время от времени поднимает усталые глаза на проходящих мимо людей. Но только не на Веру.

А вот впереди возникают регистратурная Люба и Настенька-санитарка. О чем-то оживленно беседуют, вертят во все стороны соломенно-желтыми головами. И их цепкие энергичные взгляды беспрепятственно скользят сквозь Веру, словно сквозь воздух.

Уже у выхода из корпуса на пути встречается Константин Валерьевич. Вероятно, только что выходил покурить и теперь спешит обратно, к неотложным повседневным делам. На этот раз он, разумеется, не станет уговаривать Веру не принимать необдуманных решений и не увольняться. Никакая Вера и не числится среди его сотрудников. На ее месте всегда работал и работает другой, гораздо более перспективный врач. Такой, который появился в медицине не случайно, не вследствие нелепого трагического происшествия, а по призванию.

Вера пересекает больничный двор, соседнюю улицу и неспешно поднимается на холм крылатой коровы. Город, видимый с холма, сейчас кажется удивительно далеким и отчетливым. Простирается перед Верой в мельчайших подробностях – гораздо дальше, чем обычно. Плавно перерастает в соседние поселения. Словно холм резко вырос, вытянулся вверх, превратившись в неимоверно высокую гору. Пространство внизу бесконечно тянется узкими пыльными улицами, прохладными земляными дворами, несгибаемыми линиями гаражей; приподнимается одноцветными бетонными постройками, однотипными историческими памятниками. Закругляется пестрыми от клумб вокзальными площадями, вьется серебристо-чешуйчатыми полосками рек и где-то там, вдалеке, утопает в густом зеленом полумраке лесопарков.

Внезапно Вера вспоминает, как в своей возможной, потенциальной жизни однажды стояла на холме рядом с январским лесом и как дядя Коля заметил, что вдалеке все будто ищет соединения с воздушной высью, пытаясь преодолеть границу между землей и небом. И теперь ей кажется, что сама она может перейти эту границу в любой момент. Воспарить, унестись в высоту, как когда-то это сделала обглоданная до костей корова, стоящая сейчас рядом. Вобрав в себя единым вдохом весь воздушный простор над городом, Вера способна переместиться настолько далеко, насколько хватит взгляда. Вплоть до белесого солнца, прорастающего сквозь душную облачную пелену. Или даже дальше.

Ее свободная от имени и тела сущность с легкостью может перенестись куда угодно – в том числе и за стены домов. Заглянуть в любой уголок реального мира, никогда ее не знавшего.

Вон там, рядом с вокзальной площадью, на улице, где из канализационного колодца поднимается густой белый пар, в угловой квартире на третьем этаже хрущевки сейчас проживает Тоня.

В школе вместо никогда не существовавшей Веры у нее, конечно, была иная подруга. Более решительная, более находчивая. И эта подруга не-Вера не допустила даже Тониного сближения с невероятным Ванечкой. Каким-то образом быстро и навсегда отвадила его от школьного двора. Возможно, подключив свою энергичную тетю, работавшую в то время в милиции. И уберегла Тоню от сомнительного шарма скользких маслянистых глаз и почти налаженного бизнеса в Москве.

И вот Тоня выросла, располнела, устроилась работать кассиршей в окраинный супермаркет. Стала ярко краситься и носить крупные бижутерные серьги с едко-зелеными камнями. Вышла замуж за тихого, неразговорчивого, мучнисто-серого Матвея с хладокомбината. И родила ему двоих детей. Старшая девочка Даша сейчас сидит на ворсистом темно-коричневом ковре, уткнувшись в планшет с мелькающими мультяшными картинками. Мать сегодня сделала ей такой тугой хвостик, что девочкины ореховые глаза кажутся слегка раскосыми, оттянутыми к вискам. Младший, Егорка, мирно спит в кроватке – наконец-то, после стольких уговоров. Над ним неподвижно и беззвучно белеет мобиль в виде рыбок (еще от Даши остался). Самых обычных пластмассовых рыбок – беззубых и безобидных. Тех, что никогда не станут пираньями.

А сама Тоня сидит на кухне, пропитанной неизменным, никогда не исчезающим запахом жареного лука. За клеенчатым столом, робко жмущимся к стенке.

– Даша, не сиди на полу! – кричит она в комнату, сквозь распахнутую дверь.

Но девочка не реагирует, не двигается с места. Слегка хмурит брови и недовольно подергивает плечом.

Тоня не настаивает. Со вздохом переводит взгляд на окно, на пыльные замызганные стекла. Вспоминает, что еще три месяца назад собиралась их помыть. Но сил в последнее время совсем не осталось – все силы словно безостановочно утекают в открывшуюся где-то в глубине тела червоточину. И Тоня смотрит дальше, за окно, на видимый кусочек облачного неба с промоиной синевы.

Напротив нее сидит подруга не-Вера. Четкими энергичными движениями разливает коричневатую заварку из бледно-розового надколотого чайника.

– Что-то я подустала, – рассеянно жалуется Тоня. – От всего.

– Ну, бывает, Тонечка, период такой, – отвечает не-Вера. – Все наладится. Если хочешь, можем на следующих выходных за черникой съездить. Пока не похолодало. Заодно к Ане заедем в гости, она звала. Ты хоть обстановку сменишь, отвлечешься, развеешься немного.

Тоня в ответ задумчиво пожимает плечами:

– Может быть. Надо только с мамой насчет детей договориться.

Возможно, Тонина жизнь сложилась не совсем так, как она мечтала. Но все-таки сложилась, не оборвалась и продолжает складываться по сей день, непрерывно тянуться вперед. И в этой жизни как-никак было немало счастливых моментов. Например, вечер школьного выпускного, когда она предстала перед всеми в новеньком кремовом платье с открытой спиной. Таком элегантном, что даже высокомерная Регина позавидовала. Платье и правда было божественным и сидело на Тоне превосходно – подруга не-Вера подтвердила. В тот же вечер Артем из параллельного класса внезапно пригласил ее потанцевать, и от его близкого горячего дыхания Тоню насквозь пронизывала смутная незнакомая радость – острая и саднящая, словно содранная кожа. Или спустя пять лет, когда она только-только познакомилась с Матвеем. Когда они вдвоем сидели на крыше, пили сладкое тягучее вино из картонной коробки и смотрели, как вдалеке, где-то у самого края земли, заводские трубы отражаются расплывчатыми дымными хвостами в вечернем небе – словно в огромном кисельном озере. И как от летящего в неведомые края самолета остается длинная молочно-белая царапина. Или вот еще счастливый момент: когда родилась долгожданная Даша. Когда дергалась у Тони на руках – теплая, живая, совершенно потерянная в этом новом, незнакомом мире. Билась во все стороны своим крошечным беспокойным сердечком.

Когда-нибудь Тони не станет, но произойдет это очень, очень нескоро. И умрет она не в ледяной кровавой ванне, не от собственных неловких рук, а в чистой постели, пропитанной теплым пятнистым светом, – от незаметно скопившегося внутри ее тела биологического времени. Отойдет безболезненно, постепенно – словно слышимая из соседней комнаты радиостанция, которая наливается все более шипящими помехами, до тех пор пока чья-то невидимая рука не выключает приемник мягким окончательным щелчком, погружая квартиру в безмолвие.

А вот совсем рядом, в стенах больницы, спешит на операцию довольно молодой перспективный врач, место которого Вера никогда не занимала. Будет проводить эпицистостомию первой категории сложности. За свои недолгие годы работы он успел помочь уже очень многим пациентам – даже тяжелобольным (хотя, конечно, не колыбельным – этим не поможет никто).

Вот, например, совсем недавно он удалил опухоль лоханки правой почки семидесятидевятилетнему Геннадию Яковлевичу. И хотя на сердце у того после операции все так же гулко и неприкаянно, по крайней мере он будет еще какое-то время жить, смотреть по утрам в светлеющее окно, возможно, ходить в ДК и покупать продукты по желтым ценникам. Машинальная, но все же действительная, непрерванная жизнь будет пульсировать в его теле еще не один год.

Или вот на днях этот же самый врач выполнил цистолитотрипсию сорокаоднолетней Снежане. Удалил шелковые лигатуры, оставшиеся после чужой, неумело выполненной операции. Снежане предстоит жить еще очень-очень долго. И она уже, скорее всего, вернулась к своей долгой жизни. К разносортным голосам телевизора, слитым в монотонное мерное жужжание, похожее на стучащий по подоконнику дождь, если к нему не прислушиваться. Снежана не прислушивается.

А девятнадцатилетний Никита, экстренно прооперированный этим же врачом после разрыва почки, решил поменять свои жизненные планы и не переезжать в Москву. Быть может, в своем неудачном падении с дерева он увидел некий знак. И возможно, оно и к лучшему. Скорее всего, его жизни суждено сложиться именно в родном городе. Как бы то ни было, после успешно проведенной операции его здоровью не грозят никакие неприятные последствия. И очень скоро он сможет вернуться к работе. Правда, мысль о неосуществленном переезде все-таки будет порой назойливо и тоскливо кружиться возле повседневных дел, словно мошкара возле миски с подгнившими ягодами. Но это уже мелочи, слегка саднящие нюансы, на которых, конечно, не стоит заострять внимание.

Перспективный молодой врач, место которого Вера никогда не занимала, не подвержен «предчувствиям». Он не слышит в голове бессмысленных смертельно-убаюкивающих мелодий, а просто делает свое дело – четко, уверенно, добросовестно. До последнего пытается помочь, а когда помочь не получается, принимает чужую смерть как данность. И тут же берется за следующую чужую жизнь, которую, возможно, удастся сохранить на долгое время.

С ним никогда не случается внезапных помрачений. Его разум всегда ясен, всегда сверкает и источает свежесть, словно позолоченный вернувшимся солнцем летний парк после дождя. Мучительные моменты прошлого не настигают его внезапно, посреди рабочего дня, не накатывают тяжелыми волнами. С пациентами он ровен, улыбчив, неизменно спокоен. И больничная белизна в его присутствии напоминает не о предсмертном ослепляющем свете, а скорее о легком, фарфорово-хрупком пейзаже, завернутом в пелену первого снега.

На него всегда можно положиться. С виду он мягкий, с рыхловатым округлым лицом и добрыми водянистыми глазами. Но внутри у него – непоколебимая плотность, надежная при любых обстоятельствах. Словно он когда-то проглотил сейф, наполненный невозмутимой прохладной решимостью и самообладанием.

Его очень ценит Константин Валерьевич, ценят коллеги. Все надеются, что он не уйдет из городской больницы в частную клинику как можно дольше.

Хотя когда-нибудь он, вероятно, переедет работать за границу. Институтский друг уже почти полгода зовет его в Германию.

– Тебя тут с руками оторвут, вот увидишь, – не далее как позавчерашним вечером настаивал друг по скайпу. – Язык выучишь в два счета, да и диплом здесь подтвердить – пара пустяков.

– Да, я глянул уже список документов, все и правда не так сложно, – соглашается он и параллельно отвечает на сообщение назойливой Ангелине Григорьевне с призрачным хроническим циститом, существующим исключительно в ее голове.

– Ты, главное, на курсы языковые запишись.

На курсы он запишется уже в следующем месяце. С видом на будущее – чтобы не терять время. Но пока что он хочет остаться в родном городе, где столько несчастных, погнутых жизнью людей нуждаются в неотложной врачебной помощи.

А вот из того песочно-желтого панельного дома появляются Кирилл и его жена Алина. Тащат за собой объемистые, слегка потертые чемоданы. Проходят по расшатанной плиточной дорожке, мимо пустующих на солнце скамеек, мимо коренастых тополей, струящихся бледно-серыми, словно водой разбавленными, тенями.

– Кирюша, я все-таки взяла твой коричневый свитер, ты уж меня прости, – признается Алина, когда они уже почти выходят из двора. – Ну мало ли, похолодает внезапно.

– Ну и ладно, – пожимает одним плечом Кирилл. – Раз поместился, пусть будет, на всякий случай. Хотя, конечно, вряд ли он пригодится…

– Ну вот сколько раз ты думал, Кирюша, что я зря переживаю, что напрасно заморачиваюсь. А в итоге я каждый раз оказываюсь права.

Таксист уже ждет их. Рассеянно курит в окно машины и время от времени переводит скучающий взгляд с экрана телефона на пятна солнечного света, раскиданные по ровным прямоугольникам панельных домов.

Перед ними две недели отпуска. Нет, не среди дождевых лесов Амазонии, а гораздо ближе – на знакомом, уже облюбованном Черноморском побережье. Алина посчитала, что после тяжелого рабочего года им обоим лучше спокойно позагорать на пляже, «а не мчаться с рюкзаками по каким-нибудь экзотическим опасным местам». Кирилл возражать не стал. И вот уже совсем скоро, меньше чем через сутки, они почувствуют соленый наваристый запах моря, и под ногами у них будет тяжело дышать горячая земля, густо прошитая корнями буков и кипарисов. А дальше – две недели многолюдного галечного пляжа, ледяного мускатного вина и дремотного оцепенения.

Алина ждала долго. Проводила бессчетные одинокие вечера в своей сиротливой окраинной однушке на девятом этаже. Топила в себе нерастраченное тепло, вглядываясь сквозь кухонные стекла в наружную стылость. В черную городскую бездну с прожилками огней. Кирилла рядом не было. И далекий безучастный город медленно плыл внизу по кругу, словно в огромном, слегка подсвеченном аквариуме.

После окончания института у Кирилла случилось несколько довольно непродолжительных романов. Все они, конечно же, были вопиющей несправедливостью по отношению к Алининым чувствам. Да и просто невообразимой бессмыслицей, дичайшим недоразумением. Особенно с одной, рыжеволосой костлявой юристкой, к которой они с Кирюшей по глупости обратились за помощью в получении лицензии на курсы. С самого начала было понятно, что Кирилл ей по-настоящему не нужен. И едва на горизонте замаячил более перспективный воздыхатель из судебно-претензионного отдела, как она тут же бросила Кирюшу с легкой совестью. Даже не позвонила ему, чтобы объяснить свой уход: ограничилась отправкой куцего, безжизненно сухого сообщения.

Алине было невыносимо больно – за Кирюшины раздавленные чувства и за свои непринятые, невостребованные. Жгучая прогорклая обида на обстоятельства медленно разъедала ее, проникала в волокна плоти, пропитывала насквозь.

Но каждый раз Алине все же удавалось запастись терпением, поскольку в глубине души она всегда знала, что в конце концов жизнь обязательно расставит все по своим местам. Ведь Кирилл не мог не почувствовать в один прекрасный день ее благодатного живительного тепла, не мог не понять очевидности: только это тепло и способно наполнить его жизнь глубинным умиротворением. После каждой своей неудачи (и не только в любви) он неизменно искал утешения рядом с Алиной, среди ее домашнего плотного уюта. Среди целительного будничного покоя, где все проблемы и горести тут же начинали казаться незначительными, мелкими, словно собранными из детского конструктора. И однажды он просто решил остаться в этом уюте навсегда.

Чемоданы погружены в багажник, и такси уносится к вокзалу, пересекая раскаленные улицы, проносясь мимо скверов, пропитанных уже перегоревшими летними красками. До отправления поезда еще больше часа. Но Алина предпочитает приезжать на вокзал заранее, «чтобы не нервничать». Мало ли, где-нибудь скопится пробка или, чего доброго, случится авария.

– Заодно будет время в зале ожидания сделать рассылку ученикам из второй английской группы и заняться оптимизацией сайта, – бодро говорит она, опуская мутное машинное окно.

А Вера уже переводит взгляд в сторону «Нового города».

На соседней с бизнес-центром улице недавно открылось кафе. Совсем не такое, как «Фиалка» или «Семейный очаг», напоминающие своим битым голубоватым кафелем и пластиковыми столами больничный буфет. Нет, над ним тщательно поработали современные дизайнеры. Создали на первом этаже панельного серого здания оригинальное пространство, сверкающее радужным лоском и погруженное в легкую причудливую асимметрию. Непривычный наклон потолка, изломанные линии стен, нарочито бессистемная расстановка мебели и декора, шарообразные светильники, свисающие на разной высоте, – все так и ждет посетителя, который, согласно задумке, должен одним своим присутствием внести в здешнюю атмосферу гармонию. Или, наоборот, еще больше заострить искусно созданный пространственный дисбаланс.

Около входа виднеется Верина мать. Точнее, женщина, которая могла бы стать Вериной матерью, но не стала. Просто Захарова Вероника Тимофеевна, не имеющая к Вере ровно никакого отношения. Моложавая стройная женщина лет пятидесяти пяти (или чуть больше) с аккуратно уложенными волосами оттенка меди. С чуть заметным беспокойством она вглядывается куда-то вдаль, прищуривает безупречно накрашенные илисто-зеленые глаза.

Рядом с ней, засунув руки в карманы брюк и покачиваясь с пятки на носок, стоит Коршунов.

– Здесь, кстати, я слышал, неплохо готовят тартар, надо будет попробовать, – говорит он, кивая в сторону стеклянной изогнутой двери, и улыбается – лучисто и простодушно. Почти как тогда.

– Митенька, ты пробуй, а я уж точно не стану есть сырое мясо, – пожимает плечами Вероника Тимофеевна.

– Ну и зря, мама. Нельзя же брать из года в год один только греческий салат.

– Зато без паразитов и бактерий. И на фигуре никак не отражается.

В этот момент к ним подходит мужчина – бледный, сухопарый, с шелковистой сединой и впалыми, как будто мягкими висками. И донная густота глаз Вероники Тимофеевны слегка рассеивается.

– Я так понимаю, вы уже познакомились? – с напускной небрежностью спрашивает она. – Представлять вас не надо?

– Уже не надо, – моментально отвечает подошедший Митенькин отец. – Мы виделись вчера.

Он кладет руку на плечо Коршунова и чуть заметно улыбается. Его улыбка кажется ломкой и беззащитной – словно просачивается наружу несмело, нерешительно. А глаза слегка увлажняются трепетным, глубоко запрятанным волнением.

– Ну что ж, раз так, тогда, может, зайдем…

И все трое заходят внутрь, окунаются в искусственную кондиционерную свежесть.

Внезапно Вера понимает, что смотрит на них со странным, слегка щемящим чувством. Как будто разглядывает вскрытый этаж здания, в котором когда-то жила и которое теперь сносят. И вот, среди пыльных обломков, среди остатков давней, уже полузабытой жизни она вдруг обнаруживает нечто знакомое, уцелевшее. Старый родной диван или абажур, когда-то успокаивавший ее приглушенным абрикосовым светом. И тут же внутри что-то вздрагивает, переворачивается, начинает горячо пульсировать. Но проходит миг, и все исчезает в серой густой пыли, рассеивается в кромешной темноте небытия. Этого всего уже нет, это все ушло в никуда вместе с тобой, с твоими горячими щемящими чувствами. А вместо этого возникают другая реальность, другое здание и другой, никак не относящийся к тебе интерьер, закрытый плотной стеной от постороннего взгляда.

И эти трое людей живут в реальности, в которой Веры нет. Место Веры занимает Митенька, выигравший по всем параметрам борьбу за существование. За право находиться сейчас в живых, сидеть за столиком прохладного дизайнерского кафе. А Вере остается лишь признать поражение и успокоиться в своем небытийном дремотном уюте, далеком от противостояний, от спешки, от неизбежной, неотвратимой боли.

И Вера успокаивается. В конце концов, это был ее выбор. Она сама только что решила сдаться, уступив Митеньке свою жизнь.

– Готовы сделать заказ? – улыбается миниатюрная официантка с тонкой белокурой косичкой.

Коршунов и его отец все еще рассеянно смотрят в глянцевые страницы меню. А Вероника Тимофеевна с демонстративной обреченностью пожимает плечами:

– Ну что ж, давайте попробуем ваш тартар, куда деваться. Говорят, он у вас вкусный.

– Отличный выбор. Только должна сразу вас предупредить: у нас сейчас очень много заказов, поэтому придется подождать.

– Не страшно, подождем. Мы никуда не торопимся, – отвечает Вероника Тимофеевна. И после паузы зачем-то добавляет: – Даже я. Раз такое дело.

Даже она. Даже у нее вдруг появилось время.

Вера прислушивается к разлившемуся внутри молчанию и пожимает плечами. Ну и пусть. Тем лучше.

Похолодевшим, почти равнодушным взглядом она окидывает пространство, в котором ее не существует. Отрешенно смотрит на плоские крыши хрущевок. На тяжелеющее солнце, которое начинает медленно скатываться к горизонту горячей маслянистой каплей. Вере уже видится осень, происходящая без нее. Дворы и скверы все раньше зажигают где-то внутри себя фонари. Все чаще идет дождь, и пестрые городские огни повторяются в бесформенных жирных лужах, дробятся до бесконечности. А вот уже падают густые снежные хлопья, и земля покрывается все более толстой коркой ноздреватого сизого льда. Город неспешно погружается в глубокую зимнюю спячку.

В мире без Веры все плывет своим чередом. Никто и ничто не замечает ее отсутствия. Безразличное к мелочам широкое течение жизни не останавливается и даже не замедляется.

Но вдруг что-то странное, не вписанное в общую гармоничную картину, цепляет Верин взгляд.

На пригородном кладбище, на том самом месте, где неделю назад в своей возможной, потенциальной жизни Вера видела могилу Коршунова, теперь белеет в снегу совсем другая могила. Высеченные имя и фамилия – простые, бесхитростные – не навевают на нее никаких особых воспоминаний. Но на этот раз на гранитном надгробии размещен портрет покойника, и Вера напряженно вглядывается в смутно знакомые черты. Как будто этот портрет что-то говорит ей – громко, отчаянно и при этом неразборчиво. Она всеми силами пытается понять, услышать обращенный к ней беззвучный голос. Пытается вспомнить. Но образы в памяти неуклонно распадаются, словно плохо состыкованные фрагменты мозаики.

И внезапно, с накатившей волной густого внутреннего изумления, Вера вспоминает.

Это ведь он, тот самый пациент, что сегодня разговаривал с ней в больничном буфете. И положил перед ней «в знак признательности» бело-зеленый конвертик с оранжевыми елочками.

– Зря вы так, – словно говорит он с портрета. – Очень зря. Теперь мой сынишка останется сиротой. И неизвестно, что с ним станет в будущем. А ведь все могло бы быть по-другому.

Его воображаемые слова разрастаются в Вериной голове; становятся массивными, плотными, как будто осязаемыми.

А затем в памяти всплывает и остальное. Всплывает ночное дежурство двухнедельной давности. Бессонная темнота, мучительно капающий кран. Звонок регистратурной Любы. И снова он. С эпидидимоорхитом. Болезненное уплотнение в мошонке. И совершенно неощутимая меланома, медленно назревающая внутри его крупного рыхлого тела. Колыбельный пациент. Тот самый, которого она от безнадежности отправила к онкодерматологу – на заранее бессмысленный, абсурдный прием, не способный ничего изменить.

Но ведь сегодня он сказал, что в итоге все будет хорошо… Что благодаря моему совету он обратился за помощью вовремя. Что все поправимо. Олег Игоревич обещал ему выздоровление и жизнь. А главное…

Вера вздрагивает, внезапно ощутив порыв напористого свежего ветра.

…Главное, что сегодня в больничном буфете колыбельная с его приходом не зазвучала. А значит, все и правда поправимо.

Но такое невозможно. Если колыбельная начинает для кого-то звучать, то она уже не может затихнуть. Не может вернуться обратно в тишину, отменяя тем самым уже предрешенную близкую смерть.

И тем не менее она затихла.

Мир вокруг как будто резко уплотняется, и Вера снова видит себя на привычном, вовсе не выросшем до неба холме крылатой коровы посреди цветущего летнего дня. Воздух тяжелеет, набирает в себя сладкие августовские вкусы и одновременно предосеннюю свежесть. Беспрепятственно стелется живым неудержимым дуновением.

Вера думает, что ей всегда так хотелось примирить непримиримое, совместить в одной реальности две несовместимые жизни – свою и Коршунова. Так хотелось надеяться на чудо, способное это осуществить, несмотря на логику, на природу вещей, на неумолимые законы времени. Но такого чуда не произошло. В реальности по-прежнему оставалось одно-единственное место, которое могло принадлежать либо ей, либо Митеньке. Но никак не им обоим.

Зато произошло другое чудо.

Необратимое разрушение внутри человеческого тела внезапно остановилось. Настойчивая, равнодушно подступающая смерть неожиданно повернула вспять. Отступила перед заявленными врачебными мерами, перед готовностью вмешаться в ее планы. И переливчатые звуки пираньевой колыбельной угасли, растворились в нестрашной, успокоительной тишине.

Никакого логического объяснения этому чуду нет. Как, впрочем, и любому другому чуду. Как и самой колыбельной, время от времени звучащей в Вериной голове. И предупреждающей о близости смерти, которую, как выясняется, порой еще можно отвратить.

Логичность стремительно отступает куда-то очень далеко, в чужеродное пространство, невидимое с холма крылатой коровы. А вместе с ней отступает и сама необходимость в поиске связных, рациональных объяснений происходящему. Остаются лишь теплое трепещущее изумление перед чудом и робкое ощущение сопричастности.

Вера машинально комкает в кармане конверт. Растревоженный, напитанный летними ароматами воздух ложится на нее всей тяжестью, напористо прижимает ее к земле. Словно заставляет остро почувствовать собственную телесность. И внутри Веры все постепенно наливается непривычным ощущением собственной правомерности, оправданности своего гулко стучащего сердца.

Прости, Митенька, но я передумала, внезапно говорит про себя Вера и тут же удивляется своему внутреннему голосу.

Я не стану так просто сдаваться.

Внизу как ни в чем не бывало сереют знакомые до боли корпуса. Блестят на свету слепые непроницаемые окна, за которыми кто-то беспрерывно мучается, терпит, выздоравливает, отправляется к патологоанатому. А рядом с моргом тянется к небу единственное не срубленное во дворе дерево – тенистый старый тополь. Его листья жадно скребутся в окна последнего этажа, трепещут своими тонкокожими сочно-зелеными тельцами. И как будто настойчиво призывают к жизни беспроглядную застекольную неодушевленность.

Нужно как можно скорее вернуться в больницу. Забрать у Константина Валерьевича заявление. И осмотреть пришедших на прием, пока не поздно. Особенно того, колыбельного, с почечно-клеточным раком. Только бы он еще не ушел.

Трава, усыпанная шишечками клевера, перекатывает волны вниз по холму, в сторону больницы. Вера делает несколько решительных шагов по направлению волн. Затем внезапно останавливается, оборачивается к сверкающей на солнце крылатой корове. Словно ища поддержки, одобрения своему выбору. И крылатая корова подмигивает Вере бездонной бронзовой глазницей.

Еще больше книг Вы можете найти на сайте Knigki.net

Продолжить чтение