Читать онлайн Ее внутреннее эхо бесплатно
В оформлении обложки использована фотография:
© Alena Ozerova / Shutterstock.com и иллюстрация © ioat / Shutterstock.com
Используется по лицензии от Shutterstock.com
Когда-то это был знаменитый московский доходный дом. Почти такой же знаменитый, как дом с кариатидами. Внизу, как обычно, не на что смотреть, стекляшки витрин, двери и водопроводные трубы. Зато, если поднять глаза, дух захватывало от игрушек модерна, которыми этот дом был богато украшен на верхних этажах.
Празднично блестели окна, отражая яркое весеннее солнце. Лишь одно окно было распахнуто, и в его проеме стояла маленькая девушка, очень худенькая, в цветастом сарафане. Она помещалась в окне вся и совершенно не была похожа ни на хозяйку, собирающуюся вымыть стекла, ни на самоубийцу, собравшуюся прыгать вниз, в поток гудящих машин. Просто стояла и курила, щурясь на солнце и отвлеченно улыбаясь своим мыслям.
Совершенно расслабленная, босиком, она шевелила пальцами уже за пределами подоконника, время от времени меняя позу. Она не выглядела обеспокоенной или напуганной, казалось, что у нее есть крылья, поэтому она не рискует сорваться вниз.
Она и не рисковала. Гимнастка и акробатка, она совершенно не боялась высоты. Ее малый рост, худенькое и сильное тело создавали с окном удивительно гармоничную картину. Но наблюдал ее только один человек – он стоял на противоположной стороне улицы, мешая прохожим, не в силах оторвать взгляд от того, что увидел в окне.
Было высоко, но он своим слабым зрением различал мельчайшие детали – лямку сарафана, съехавшую с плеча, выбившуюся из-под заколки прядь черных волос, каждый вдох, когда она затягивалась, каждый жест ее маленькой руки, поигрывающей зажигалкой.
Он больше представлял это, чем видел, потому что хорошо эту девушку знал. Настолько хорошо, насколько ее вообще кто-то мог знать. Более того – он ее любил.
Ощупью, не отводя взгляда от окна, он достал из кармана телефон и даже набрал номер. Поплыли долгие гудки.
– Соня.
– Что опять случилось?
– Соня, Сонечка… ты можешь подойти?
– Куда подойти, ты где?
– Я на Пятницкой, напротив ее дома. Соня, она сейчас выпрыгнет. Она стоит в окне. И точно выпрыгнет.
– Она тебя видит?
– Кажется, нет.
– Тогда не выпрыгнет. У тебя все?
– Сонечка, я боюсь. Выйди.
– Если я подойду, она нас точно заметит. И тогда выпрыгнет, будь уверен. Хватит истерить, ты не баба. Я еще после вчерашнего не отошла. Зачем ты туда поехал?
– Я шел мимо… я даже не знал, что она там.… Ноги ватные. Можно, я зайду к тебе?
– Можно.
Трясущимися руками он убрал телефон в карман, нащупал сигареты. Боялся прикурить, пошевелиться.
Когда поднял снова глаза на окно, девушки в нем уже не было. Опустить глаза вниз от страха он не мог, в горле пересохло, он не мог сделать даже затяжку сигаретой.
Внезапно окно захлопнулось. Изнутри. И только тогда он смог вдохнуть.
Глава 1
Четыре года назад эта улица была так же прекрасна. Ее только что перестроили, отмыли фасады, отремонтировали осыпавшиеся особнячки. Только лето было холодным, солнце появлялось редко, шли дожди, и клиенты приходили в ателье мокрые и замерзшие. Их отпаивали горячими напитками, внимательно выслушивали, снимали мерки и обсуждали уже готовые эскизы.
Ателье занималось спортивной одеждой – индивидуальными костюмами для фигуристов, гимнастов и танцоров. Клиенты все были известные, штучные, с каждым Катя занималась лично.
Она никогда не брезговала никаким этапом работы, могла и за машинку сесть, а больше любила шить на руках. Каждый стежок в этом ателье стоил как недорогое колье. Но за каждым этим стежком, за каждым костюмом впереди стояли награды, медали, толпы фанатов и горы цветов. А еще – и это Катя знала наверняка, – пот, кровь, годы боли, пустых надежд, ежедневного изматывающего труда, снова боли, травм, отчаяния. И, зачастую, полного одиночества.
Про все это она, совсем юная девочка, знала из личного опыта. Она сама воспитывалась в закрытом интернате для спортсменов, больше похожем на тюрьму для маленьких детей. Вспоминала с отвращением, с болью в сердце, но и с благодарностью за главное – за свой опыт и железный характер, который помог ей за двадцать пять лет прожить большую и умную жизнь.
Закрывались поздно – как в дорогом баре – до последнего клиента.
Последний долго не уходил, стоял в дверях, ругал погоду, подсчитывал убытки от простоя любимого мотоцикла.
Рутка дважды выходила с ключами в холл, выключила свет, опустила жалюзи, но Катя даже не посмотрела на нее – она была гостеприимной хозяйкой. Работала не только ради денег, но и из уважения и жалости ко всем этим людям, лишенным нормальной жизни.
Большинство из них находилось на пике своей славы, значит – на пороге гибели. Лишь немногие из этих мальчишек и девчонок могли родиться после спорта заново, найти себе новое занятие, свое место в жизни. Большинство спивались, растерявшись от неожиданных перемен, к которым никогда не бываешь готовым, но некоторые выплыли – стали комментаторами, дикторами, тренерами, даже депутатами, чем черт не шутит. А основным занятием у «бывших» был бизнес. Не всегда связанный со спортом, но вот у Кати вышло именно так.
Наконец, дорогой клиент раскланялся, договорившись о времени следующего визита. Неловкий с женщинами, с Катей он робко кокетничал, она отвечала ему вежливой взаимностью. Ровно такой, которая ни оставляет никакой надежды. Загрузил кофры в машину, Катя проверила, чтобы не мялись, стояла и махала рукой.
Потом вернулась к себе, на второй этаж. Зажгла свет, заварила кофе и долго еще сидела, разглаживая руками прозрачную телесную тряпочку-сетку.
Руки ее сами в тот момент были этой тряпочкой, она мяла и растягивала ее тонкими пальцами, совершенно точно зная, в каком месте должен быть невидимый глазу шов, а где – яркий сверкающий камень.
Рутка зашла, нервная от нетерпения.
– Все ушли. Ты опять до утра будешь сидеть?
– Надо камни расклеить.
– Сейчас, ночью? Обязательно ночью?
– Дай мне «Аврору».
Рутка недовольно загромыхала коробочками в шкафу. Поставила одну на стол, неловко сдвинула какие-то папки, коробка перевернулась, камни высыпались на стол – пурпурные, алые, совершенно нелепые в этой сонной тишине. Обе застыли над ними, не в силах отвести взгляд.
– Как капельки крови…
– Дурочка… Да ты кровь когда-нибудь видела?
– В лаборатории видела, – Рутка обиделась.
– То-то же. Там разве такая кровь. А вот когда на траве, под солнцем, тогда – да. Но ее должно быть очень много.
– Ты третью ночь не спишь. Давай я сама с утра разложу. Это для испанки, да?
– Почему для испанки? – удивилась Катя.
– Так красные же.
– Ты, Рут, совсем, – начальница разозлилась, – что за шаблоны, раз красное, значит – испанка. Я домой пойду, к обеду разложи мне в два варианта.
– Клеить?
– Клей. Она завтра приедет, сразу и попробует. Я, правда, не спала давно, пойду. Подавлю подушку.
Но дома сон ушел. Работы не было, поэтому не было никаких занятий.
Катя лежала без сна на своих циновках, разглядывая стену напротив. С ее, Катиным, профилем от пола до потолка. В период увлечения графикой она рисовала и рисовала, мелом, углем, грифелем – всем, что попадало под руку. Руки никогда не отмывались до конца. И огромные стены этой полупустой барской квартиры тоже были изрисованы густо и затейливо – одним только ее стилем, единственным – без единого прямого угла. Идеальный ее прямой профиль плавно растворялся в цветочных полянах, на которых вырастала совершенно живая лошадь без задних ног. Ноги просто не поместились и были жестко отрезаны окном.
Уютно заурчал виброзвонок сотового телефона.
Чертыхнувшись, Катя бросилась искать его по сумкам и карманам, но по звуку нашла на кухне. Увидела номер, улыбнулась. Села на подоконник – пол был холодный, пришлось поджать ноги.
– Как вкусно ты затягиваешься…
– Я с обеда не курила. Некогда было.
– Запара?
– Просто жизнь, Антон.
– Ты сейчас сидишь на окне?
– Угуу…
– Не свалишься?
– Если свалюсь, ты поймешь по звукам.
– Я хочу к тебе завтра приехать.
– Ты всегда хочешь ко мне приехать.
– Неправда, иногда я хочу приехать не к тебе.
– Вот и завтра поменяй свои желания и приезжай не ко мне.
И придавила телефон ногой.
Сон ее все-таки сморил, да так, что к обеду едва успела на работу.
Проходя мимо машины, не удержалась, погладила. Специально купила квартиру в доме над ателье, чтобы не тратить время на дорогу, а по машине соскучилась.
Соня Собинова уже была в ателье. Вокруг кучковались сотрудники, не решаясь подойти за автографом. Но тут все привыкли – и к звездам, и к их занятости. Рутка крутилась в примерочной, одергивала купальник сзади. Сидело прекрасно, и камни были расклеены по рукавам так, что взгляд было не оторвать от каждого мимолетного движения ее рук. Но Соня дергалась, нервничала, что-то ее беспокоило. Она постоянно прижимала руки к стене, то локтем, то запястьем.
– Дай, – Катя стянула оба рукава, они еще не были пришиты, – сняла свитер, сверкнув стройной мускулистой спиной, – рукава сели как влитые, сетку с двух метров и заметно не будет, только камни. Но дефект проявился сразу.
Катя обхватила руками перила второго этажа, подтянулась, опустилась на локти. Их пронзила резкая боль. Камни, конечно. Так может сделать только портниха, которая ни разу не выходила на ковер.
Рутка сразу поняла, ахнула, приготовилась ловить рукава. Но Катя не отдала. Накинула свитер на плечи, подождала, пока Соня оденется, повела ее в свой крошечный кабинет. Закурили обе.
– Не боишься?
– А, – Соня махнула рукой, – последний бал. До конца сезона как-нибудь дотяну. Сама видишь, форма, возраст.
– А я все сорок килограммов. Только не сплю.
– Нервничаешь?
– Да чего мне нервничать, – удивилась Катя, – просто не сплю.
– Мужика тебе надо. Нормального.
– Да где их найдешь-то, мужиков.
– В интернете, где ж еще.
– Да там шваль одна собирается.
– Ну ты что, – Соня искренне изумилась, – ты что… Там сейчас все. Мир соцсетей. Ты что, не пробовала ничего?
Катя молча пожала плечами. Она и дневник-то до сих пор вела бумажный, вперемешку со своими безумными рисунками в блокноте.
Соня покопалась в сумке, достала телефон, быстро загрузила сайт. Очень неудобно читать – белые буквы на черном фоне. Начала показывать какие-то фотографии, чьи-то анкеты.
– Давай тебе заведем?
Катя опять пожала плечами, мол, заводи. Хоть будет, чем заняться ночами, вместо рисования лошадиных голов. Будет живое существо, способное сказать три слова.
– Давай свой телефон, лучше на твоем сразу.
– Это кто?
– О, это режиссер известный, только я фамилию забыла. Он мне писал долго.
– Ничего себе известный, раз не помнишь. Красивое фото.
– Это только фото. Что с камнями-то делать? До завтра исправишь?
– Сделаю. С утра и приезжай. Я сама все переклею. Ни черта не умеют.
– Бери телефон. Пароль на забудь. На, развлекайся.
Со второго этажа было видно, как она уходит. Даже в свитере заметно, что сезон у нее последний – раздалась в плечах, потеряла гибкость. Никакие камни ее не спасут.
Ночью снова раздался звонок. Катя долго соображала, где она – заснула прямо за столом, лицом в камнях, в клее, на щеке прилипли несколько капелек хрустальной крови. Но она этого не видела, судорожно шаря вокруг себя в поисках телефона. Не успела. Открыла экран – и увидела на нем этот самый сайт. И фотографию, на которой днем зависла. Что за режиссер такой известный, что его никто не знает? И ведь тоже ночью не спит, подумать только. Тоже трудоголик.
«Доброй ночи».
«Доброй ночи, барышня».
«Домой, что ли, пойти, сколько можно тут сидеть».
Но диалог продолжился. Даже в лифте она нетерпеливо обновляла страницу в ожидании ответа. Поговорил-поговорил и ушел.
Спала она в ту ночь сладко, проснулась сама, от солнца, без будильника.
Соня вернулась только на третий день. Рукава легли, оставалось только все сшить.
Соня толстела просто по часам – сзади купальник уже слегка впивался в тяжелый зад. Но сама была весела, чувствовала близкую свободу и не боялась ее.
Катя, как обычно, проводила ее до машины. Закурили.
– Ну, как виртуальное общение? Идет?
Катя махнула рукой.
– Да когда мне. Сама видишь.
К этому моменту регулярные ночные беседы с режиссером Митей уже стали традицией. Писали и другие, но они все были однообразны, хотели немедленной встречи, секса и ничего больше. Их привлекала Катина внешность, и это было вполне понятно. А он приходил на сайт к полуночи, к этому моменту Катя уже была там. Ждала его. Он рассказывал о своей работе, травил анекдоты, смешные случаи. О Кате не расспрашивал, был деликатен.
Лишь через неделю знакомства начал проявлять интерес и беспокойство – ела ли она, как чувствует себя, что любит, чем занимается. Это было любопытно. Хотелось спросить – почему? Она каждый раз забывала и, уже засыпая, напоминала себе – завтра обязательно спрошу…
О прошлом она не рассказывала – не любила постороннюю жалость к себе, боялась шаблонов – «детдом, сиротка», но с ним хотелось поделиться застарелой болью. Он почему-то понимал ее.
Катя раньше любила ночью поплавать в бассейне, но теперь променяла любимую привычку на общение с новым знакомым.
Свою работу он фанатично любил, а себя самого – нет. Не гордился. Снимал не то, что хотел, а то, за что платили. Плевался, но вовремя спохватывался, старался держать лицо. О личном знакомстве пока не заговаривали. Предлагать его должен был мужчина, но почему-то этого не происходило. Это интриговало еще сильнее.
А потом его неделю не было. И даже фотографии его не было. Зато приходили и уходили другие люди. Можно было о чем-то болтать – теперь уже этого хотелось.
Катя все реже ходила плавать, гулять, не засиживалась за работой или за книгами. Боялась пропустить. Все крутила в голове разные варианты. Почему приходит ночью, где пропадает сейчас? Говорил мельком, что не женат, есть взрослый сын, у которого уже своя семья.
Однажды она решила прогулять свою Берту – так звали ее машину. Как любила раньше, по пустой Москве. Вернулась и нашла от него растерянное сообщение – «соскучился, где же ты…».
Потом опять два дня ничего не было. Зато разлука эта только усилила привязанность. Кинулись друг к другу, как всегда, в полночь. Рассказывал о том, как ездил в родной городок к пожилой маме. Очень правдоподобно, трогательно.
Фотографий присылал мало, но все они Кате нравились. В нем было что-то мужское во внешности и нежное в характере. Свои же фотографии она высылала новому знакомому вагонами. Она была красива, он постоянно восторгался этим, просил еще и еще. А вот больше ни о чем не просил, даже номер телефона.
Катя уже знала, что на таких сайтах часто пасутся виртуальные персонажи. Те, кто выдает себя за других. Но интуиция подсказывала – ему что-то мешает, что-то другое.
Снова перестала спать, почти не ела, сидела ночами над растрепанными листиками блокнота. Постепенно слова в нем стали вытеснять причудливые рисунки.
«Кино для меня – совершенно чужая территория, никогда не любила смотреть. Кругом люди что-то делают, строят, покупают, играют с детьми, гуляют с любимыми вечером по парку. А я почему-то не могу, что-то такое со мной не так, никто со мной гулять не хочет. Если быть откровенной, поэтому я и не смотрю фильмы – чьи-то семьи, дачи, мамы, папы, манная каша и ненавистное пианино, детские друзья, нежность юности – я банально завидую этому всему. Я выросла с ожесточенным сердцем, которое не может никому поверить и никого в себя принять. Этот человек своим ремеслом показывает, что все это счастье вполне может оказаться мнимыми декорациями, картоном, рисунком, ролью. И нечему здесь завидовать – мне дано многое настоящее, что стоит ценить».
Антон тоже был режиссером. Но молоденьким. Он снимал не фильмы, а какие-то учебные психологические ролики для студентов. Постепенно ему стало казаться, что это не методичка, а арт-хаус, и для арт-хауса обязательно нужны молодые красивые женщины.
Катю он тоже часто привозил в свою студию-конуру, сажал на высокий барный стул и задавал вопросы на камеру.
Ей всегда казалось это забавным, было приятно, что кто-то расспрашивает о ее жизни, что кому-то интересны ее чувства. Но в тот день настроение было плохое.
– Сядь наоборот. Не так! Наоборот, ко мне. Хорошо. Можешь снять куртку?
– Мне холодно.
– Ну сними куртку, у тебя такая красивая фигура, в куртке этого не видно.
– В футболке тоже видно далеко не все. Начинай, у меня мало времени.
– Ты торопишься?
– Нет, это ты торопишься. И очень сильно. Поехали.
Он еще поворчал для порядка, но начал.
Начал, как обычно, как всегда, как два года подряд:
– Как тебя зовут?
– Катя.
– Где ты родилась?
– В Москве.
– Ты помнишь своих родителей?
– Нет, но я видела их. И знаю, кто они.
– Как ты начала заниматься гимнастикой?
– В детдоме отбирали спортивных детей, чтобы жить в интернате. Никто не хотел, но говорили, что там дают больше еды. И есть шанс вырваться.
– Куда вырваться?
– В нормальный мир.
Антон помолчал.
– А почему же тогда никто не хотел?
– А из интерната уже не усыновляют. И работать приходится много.
– Сколько часов в день?
Катя наморщила лоб.
– Две тренировки по три часа до ужина. А у взрослых – четыре.
– Четыре? А взрослые, это…
– С одиннадцати лет.
– Тебе не нравилось заниматься гимнастикой?
– Так нравилось, что сбежала. Что ты спрашиваешь чушь?
– Тихо, стоп. Я это вырежу. Ну как ты отвечаешь? Это я, я знаю, я сто раз слышал про постоянный голод, боль, травмы, изнуряющий труд, стертые ноги. Люди, люди-то этого не знают, они слышат впервые! Они-то думают, что вы там все росли, как росинки на цветке, сразу становились звездами.
– Мы сразу становились взрослыми. Дети звездами не бывают.
– Ты обрадовалась, когда попала в сборную?
– Конечно. Я давно знала, что попаду, давно готовилась.
– Расскажи, как. У вас с тренером была такая цель?
– У меня была такая цель. Я достала учебник английского языка и прятала его в туалете. И учила там. Чтобы знать, как найти полицию, когда сбегу.
– Расскажи подробнее. Тебя кто-то научил? Ты не думала, что будет, если тебя отдадут обратно? Если ты не сможешь сбежать? Да, и расскажи, почему ты выбрала именно Израиль? Ты же не еврейка. Но внешне ты похожа на еврейку, поэтому?
– Он стоил дешевле. Народ валом туда валил, поэтому строго не следили. Я украла триста баксов…
– Да прекрати немедленно! Катя! Будь серьезнее. Ты же уже рассказывала. Повтори еще. Смотри не на камеру, смотри на свет.
Катя вздохнула так, что чуть не свалилась с табурета.
– Израиль, Антон, страна изгоев. Тех, кому больше нигде нет места. И ты можешь стать евреем, если ты этого захочешь. Для всех остальных ты чужой, даже для отца и матери, а для них ты свой. Они согласны забыть все, что было у тебя до того, как ты к ним пришла. Это как настоящая любовь, все с нуля.
– А почему уехала?
Катя загадочно улыбнулась.
На самом деле, в куртке было очень жарко, но снимать ее уже было просто некрасиво. Да и время подходило к часу икс.
Она слезла с табуретки. Антон не стал уговаривать. Выключил камеру, покорно поплелся за ней до машины.
– Ты так красиво говорила про настоящую любовь…
Ответа не последовало.
– Я к тому, что, может, я провожу тебя до дома?
– Извини, меня ждут.
– Кто ждет, где??
– Дома. Настоящая любовь.
Митя ждал. Эта девочка была в два раза младше его, была ровесницей его сына Никиты. Но девочки – это совсем другое. Сын рос сам, рос хорошо, как все дети.
Эта девочка была странная, яркая, изящная и угловатая одновременно. Понять ее было невозможно, переубедить – нельзя. Оторваться от нее – немыслимо.
Он шел по двору, торопясь, увязая в ранних ноябрьских сугробах, а снег сыпал и сыпал на фонари, на бесконечные московские пробки, на куцую Митину бейсболочку, которую он носил, так как приходилось молодиться и прикрывать наметившуюся лысину.
Снег был совершенно прекрасен, но любоваться не оставалось времени, он знал, что дома, в маленьком светящемся квадратике его ждет Катя.
В тот вечер произошло знаменательное событие, Катя решила признаться ему в любви. В форме заранее обреченной, отвергнутой, несчастной. Ясно же, что глупо рассчитывать на взаимность мужчины, который за два месяца не выразил желания поговорить по телефону. Он всегда заботился, расспрашивал о том, как прошел день, не забыла ли она поесть, хорошо ли спала, как дела на работе. Он знал, во что она одета, да она и сама каждый день присылала ему десятки селфи, но она не знала о том, как он проводит время, ровным счетом ничего.
Впервые кто-то заинтересовался ею, это было лестно, пьянило, в ее рассказах Мите она казалась себе другой – значимой, загадочной, неузнанной принцессой, прошедшей тяжелые испытания. И логика подсказывала финал сказки, в котором ее ждал уже обещанный судьбой прекрасный и стеснительный принц.
«Я люблю тебя, я впервые кого-то люблю, и я очень счастлива, хотя и понимаю, что не могу надеяться на взаимность», – писала она, только и надеясь на то, что он сейчас кинется к ней через весь заснеженный город, чтобы доказать обратное.
«Ты ошибаешься, Катенька, как ты ошибаешься, девочка моя! Я сегодня весь день бегал под снегом, так по нему соскучился, но больше ждал той минуты, когда смогу рассказать тебе об этом. И очень хотелось тебя обнять и сказать: «смотри, Катя, смотри – первый снег!»
«И что же тебе помешало?»
«Днем – работа. Знаешь, все эти совещание бесконечные. Это только так кажется, что у режиссеров очень интересная и творческая работа, объективная реальность же совершенно иная».
«А вечером?»
«Вечером?»
Катя ясно увидела, как он споткнулся, соображая, что ей сказать. Это было лучший шанс застать его врасплох. Она знала, что рискует потерять навсегда эту теплую золотистую надежду под ложечкой, что сейчас она сама и убьет свою сказку, но молчание было невыносимо.
«У тебя кто-то есть? Я так поняла, что ты свободен, но ты не хочешь переводить наше знакомство в реал, поэтому я не знаю, что и думать».
Он ответил без паузы, значит, уже тоже был готов и решился.
«Знаешь, да, фактически я женат. Мы не расписаны с Машей, но мы живем вместе уже восемь лет и оба знаем, кто мы друг для друга».
«Но ты же говорил, что не женат».
«Я и не женат. Но я не свободен».
Катя молча вышла на кухню. Там стоял маленький красный холодильник Кока-Кола, рекламный и совершенно не предназначенный для нормального хозяйства.
Впрочем, хозяйства и не было, Катя не умела пожарить даже яичницу. Но сейчас в нем стояла бутылка водки, которую Катя и выпила много, залпом, почти не морщась от отвращения. Закуски не нашлось, пришлось закуривать, как всегда, сидя на подоконнике.
Снег и вправду шел очень красивый – крупные обильные хлопья, ровно сверху вниз, облепляли ветки, фонари, карнизы. Берта стояла под окнами едва различимая, заброшенная хозяйкой.
Катя пила водку второй раз в жизни. Эта бутылка простояла у нее дома три недели. Ровно три недели, с того вечера, когда она увидела в ателье свою мать. Молодую и красивую женщину, профессиональную актрису и танцовщицу, отпрыска известной московской актерской семьи.
Между ними была смешная разница – шестнадцать лет, как между сестрами. Именно это обстоятельство когда-то и послужило причиной того, что они не стали матерью и дочерью. Но Катя всегда в мыслях называла ее – «мать».
Ворох чувств завивался в душе, но на боль это похоже не было, скорее – восторг перед ее красотой, перед знакомыми до боли руками, такими же, как и у ее бабки, как и у нее самой. Такие же руки были у новенькой малышки, которой они пришли купить ткань для новогоднего платья. Все их три лица были совершенно одинаковыми, но Катино было окрашено иной кровью, смешано с чем-то оскорбительным, чему тогда не нашлось места в приличном уважаемом семействе. Поэтому никто не мог догадаться. И мать ее не знала, хотя Катя спустилась к покупательнице сама, старалась быть ласковой с обеими и перевести разговор на личные темы.
Но мать была раздражена, решила, что у нее сейчас потребуют автограф, быстро забрала дочку и ушла, ничего не купив. И только тогда боль затопила все, нахлынув, как стена цунами в фильмах Спилберга.
Хватило сил только выбежать в соседний магазин, схватить водку и шоколадку, хотя, потом поняла – надо было брать шампанское, оно быстрее снимает спазм с окровавленной души. Но тогда она ничего не соображала, чувствовала только холод, так как забыла накинуть пальто.
Тупо пыталась понять, как скорее расплатиться, выйти, стараясь не искать взглядом машину матери, как юркнуть в свою нору и припасть к целебному источнику забвения.
Сейчас она испытывала что-то похожее и боялась, что водки может не хватить. Но хватило, даже и осталось.
Утром она с удивлением рассматривала радужные блики этих остатков, поражаясь, как снег быстро прошел и превратился в ослепительное солнце. И еще краем глаза видела она открытый ноутбук и привычное окно сообщений, полностью забитое Митиным смущением, виной, призывами, воплями и прочими эмоциями, превратившимися в маленькие черные буковки русского алфавита.
То ли от водки, то ли от яркого солнца, они не хотели складываться в слова, но смысл их был совершенно ясен, он проникал через свет и воздух прямо в кожу, в сердце, минуя органы, ответственные за разумное поведение нормального человеческого существа.
Это были ответные признания в любви.
Он самому себе казался типичным интеллигентом, эдаким очкариком в плаще без пуговиц. Смущался, когда его называли мужественным, брутальным, любил говорить о себе, что он уже старый и больной человек.
Его пятой жене было двадцать шесть лет, из которых последние шесть они прожили вместе. Юридически женой она ему не была, но себя он считал женатым, не скрывал этого. А тут вдруг скрыл.
Почему, зачем, сам не мог понять.
Сначала это казалось совершенно неважным, а потом уже он не смог…
Боялся, что воздушный эльф сразу исчезнет.
Вся его жизнь проходила в совещаниях, планах, на съемочной площадке, в однообразной цикличной кутерьме, которая доставляла ему самому огромное удовольствие.
Режиссером он был никаким, сам это понимал, не пытался бороться, а пытался использовать свои сильные стороны. Он был типичным неудачником, вынужденным добывать свой кусок хлеба сериалами, не замахиваясь на что-то великое.
Больше всего он боялся именно великого, боялся, что не потянет, поэтому, прикрываясь финансовой нуждой, клепал довольно однообразные, но трогательные истории, делая это с полной самоотдачей, каждый раз вникая до седьмого пота в простой и нелепый сюжет, стараясь немного его приукрасить, приблизить к чему-то съедобному, чтобы потом не было стыдно.
Но стыдно было все равно.
Он долго не мог сказать ей, чем он занимается, а она не выдавала, что знает.
Именно этот неопределенный стыд заставлял его менять тему разговора, смущаться, расспрашивать о ней, а не рассказывать о самом себе.
Митя сразу понял, что эта девочка увидит его сердцевину, увидит его голого безо всяких штанов, попадет в самую уязвимую сердцевину его страха. Будет презирать, обесточит, обездвижит и уйдет.
В ней было что-то высокомерное, подлинное, вневременное. Абсолютно прекрасная и очень строгая к себе и окружающим, она казалась ему настоящей и неподражаемой. Ее непринужденная откровенность тоже сразу вызвала бурю чувств – бедная девочка…. Детдом, спорт, нагрузки, травмы, потом этот нелепый побег, скитания по чужим людям. Как она выбиралась, через что она прошла, как она спокойно об этом говорит.
Поверил он ей безоговорочно, сразу. Ей нельзя было не верить, она как-то отметала все остальные варианты.
И голос ее оказался таким же – абсолютным эталоном звука. Это был голос молодой Вертинской. Спокойный и требовательный, свободный от желаний и мирской суеты, зато полный женской власти над сердцем любого мужчины.
Они оба долго волновались, прежде чем созвониться, оба это понимали, но у нее не возникло ни малейшей неловкости.
Зато ему пришлось ждать ночи и прятаться в ванной, что само по себе было унизительным. Жена его была так великодушна и доверчива, что ни о чем не спрашивала. Все чувствовала, но приносила себя в жертву ради любви, ради семьи, которую она создавала огромными трудами, ради человека, которому просто слепо верила. Он никогда ей не врал, и Маша к этому привыкла.
Это все не мешало ему принимать меры предосторожности – прятать поглубже в ноутбуке папку с фотографиями прекрасного ангела, прятать всю переписку, прятать даже глаза, когда жена задавала ему неловкий вопрос.
Она быстро почувствовала его смущение и вопросы задавать перестала.
В благодарность за это телефонные разговоры он почти прекратил, оставив на Катину долю лишь ночи страстной переписки.
Днем лишь посылал короткие всполохи:
«Малышка, я ненавижу каждую минуту, которая отделяет меня от тебя. Я гипнотизирую это паршивое медлительное солнце, чтобы оно скорее зашло за горизонт, и наступила ночь, в которой будем только мы. Очень прошу тебя беречь себя. Митя».
«Черт возьми, почему он? Как он это делает? Он что же, любит меня? Кажется, никто никогда не любил меня, не дарил каких-нибудь конфет, не заботился. А он? Он же любит другую? Почему рядом с ним я чувствую себя счастливой, полной, словно меня разбили на куски, а теперь склеили? С ним я не боюсь смотреть правде в глаза, как сказал бы Антон – я принимаю себя саму. Это нужно было сделать раньше, но только доверие кому-то может открыть эти двери. Да, я пропустила мяч в ворота, я влюбилась в женатого и попала в банальнейшую ситуацию, но это помогло мне, я чувствую, что помогло. Я теперь совсем по-другому вижу мир, потому что знаю, что есть, кому рассказать об этом».
Так Митя, несмотря на наличие Маши, постепенно становился надеждой для этой необычной девочки. Он осознавал всю губительность создавшегося положения, но притягательность Кати была какого-то радиоактивного свойства, оторваться от нее он не мог.
Кроме того, он всегда мечтал о дочке, даже признался ей в этом. А ведь раньше не признавался даже самому себе. Да, сексуального влечения было не отнять, но именно ребенка, требующего любви и опеки, он видел в Кате прежде всего.
Единственное, чего он хотел – чтобы она улыбалась и была счастлива. О том, что для этого придется сделать ему, думать не хотелось – обычная тактика страуса, прячущего голову в песок.
«Не буду думать об этом сегодня, – усмехался Митя, сравнивая свое очкастое отражение в темном мониторе со Скарлет О’Харой, – подумаю об этом завтра – если оно у нас будет…».
Эти отношения совсем не были похожи ни на какие другие. Все, что было раньше, оказалось простой дружбой, даже и не дружбой вовсе. Знакомством.
Никого никогда не интересовало, что она ела, выспалась ли, поменяла ли резину на зимнюю.
Митя спрашивал о самочувствии, говорил нежные слова, которые попадали прямо в сердце, минуя грудную клетку со всеми ее костями и мягкими тканями. И там, в сердце, больно и глухо рвались. Но все это было ущербно, как компьютерная игра, потому что тоже было виртуальным.
Катя в припадке самолюбования высылала вагоны своих фотографий, старых и новых. Она делала селфи каждый день, чтобы показать, как она сегодня выглядит, во что одета.
Митины робкие попытки ответить взаимностью вызывали в ней резкую боль. Она долго не могла понять почему, потом, рассматривая, поняла и запретила.
Вот он сидит на кухне. Вот его стол, кот, сзади висят какие-то доски, ножики, тряпочки. Все то, что берет каждый день в руки его женщина. Его женщина. Вот его дом, куда ей никогда не суждено попасть, его жизнь, в которой она, похоже, останется призраком.
Где-то так же живет и ее мать, у нее висят такие же тряпочки, такой же нормальный семейный очаг, где Катя снова чужая, и никогда не станет своей, может лишь наблюдать со стороны, через щелку.
Никакие таблетки уже давно не помогали, она понимала, что любовь переросла в хроническую болезнь, избавиться от нее уже никак не удастся.
Позвонила сама Антону. Первая же бросила трубку – это было слишком убого даже для сравнения.
Пробовала пить. Алкоголь не брал совершенно, словно издевался. Рассказала о своих переживаниях Мите – а больше все равно было некому.
Он и сам давно все понимал. И тоже хотел встретиться, но боялся. Решился только на звонок.
– Катенька, я не могу бросить Машу, она не переживет.
– Пусть не переживет.
– Так нельзя. У нее был до меня такой же подлец, он ее бросил, она даже заболела.
– Такой же подлец? Ты, значит, подлец?
Помолчали.
– Почему мы не можем просто встретиться, попить кофе?
– Котенок, я же не смогу… А ты не сможешь быть любовницей. Ты разрушишь мою семейную жизнь!
– Конечно разрушу.
– А я не хочу больше ничего разрушать, я столько всего разрушил, столько натворил дел. Маша – моя пятая жена.
– Она тебе не жена.
– Да какая разница, расписаны мы или нет. Мы оба все понимаем. И я распишусь с ней, потому что я должен.
– А мне ничего не должен?
Такие разговоры стали повторяться регулярно.
Как и все трусы, Митя не терпел женских слез, а истеричные нотки в Катином голосе заставляли его бояться ее еще сильнее. Он тоже начинал понимать, что так просто из этой истории не выпутается. И еще была тяга, безумная тяга к этой девочке, восхищение и любование. Он и сам ни за что не отказался бы от нее.
Кате легко удалось найти его домашний адрес.
В одну из самых темных ночей солнцеворота, истерзанная криками, слезами и ссорой, она приехала туда.
Сидела в машине, смотрела в окна.
Первый этаж, снизу ничего не видно – окна заклеены матовой пленкой. Зато из дома напротив видно все, если подняться на второй этаж.
Ее забавляло, что она видит эту самую кухню, видит всю эту картинку, в центре которой, уже пришпиленный, как бабочка на картонку, сидит обреченный маленький грустный человек.
Единственный родной человек на всем свете.
Жены на кухне не было, но она могла войти в любой момент, этого нельзя было видеть – Катя хотела, чтобы Маша существовала за пределами их мира. Словно бы ее нет.
Поэтому в следующие разы оставалась в машине. Просто смотрела на окна.
Однажды позвонила ему. Призналась, что рядом.
Он не вышел, снова струсил. Не был готов. Сидел в оцепенении и тупо поражался обратной картине – матовой белой пленке на окне, за которой пульсировала ночная тьма, и требовательно дышала другая страшная и манящая жизнь.
Он чувствовал, что сейчас накинет куртку и выйдет в эту жизнь, как бросаются в омут. Но у Маши в тот вечер разболелась голова, она долго не могла заснуть, он лежал рядом с ней, сторожа миг, когда можно будет встать и уйти, но отключился до самого утра, даже и проспали оба, потому что не завели будильник.
Катя не появлялась двое суток. Он тоже знал ее адрес. Волновался, понимал, что виноват, что ей больно. Хотел ее увидеть – как это немыслимо, не знать, как на самом деле выглядит любимая женщина, не знать ее запаха, мимики, привычек. Но работы было так много, что он едва успевал думать о чем-то другом. Она всегда поглощала его с головой.
А у Кати все валилось из рук. Хотелось с кем-то поделиться, но никто, кроме Соньки на эту роль не подходил. Сонька тоже не подходила – они не были подругами, у Кати вообще никогда не было подруг. И мужчин никогда не было. Все они были предназначены для какого-то дела, для пользы того же ателье.
Заказы много лет равномерно поступали из государственных рук, точнее, из рук чиновника, который симпатизировал Кате ровно, нерегулярно и без внутреннего интереса. Она отстегивала положенный процент и была совсем не в обиде. Никакими частными заказами она не заработала бы и половины того, что ей удавалось извлечь из нехитрых стандартных выкроек, регилина, шифона и незамысловатых фальшивых камней.
Да, талант, как без него. Ее костюмы выделялись на ковре, на льду, на паркете – да даже, раскинутые на столе, они уже отличались от остальных, как живой цветок – от пластикового.
Ей всегда удавалось убрать лишнее и добавить нужное. С ней почти никогда не спорили, даже амбициозные молодые мамы измученных будущих звездочек замолкали, когда хозяйка ателье собственноручно двумя-тремя линиями набрасывала на бумагу эскиз.
В сложных случаях она все равно делала то, что считала правильным, и эскиз воплощался в тряпках.
Отдергивалась штора, и тряпки перевоплощались в маленькое чудо. Все замирали, всем казалось, что это именно то, что они и хотели, но не могли объяснить словами.
Катя стала нервничать. Булавки впивались, швы расходились, вышитые на лифах цветы увядали, не успев распуститься.
Она не звонила. Он не звонил тоже. У него работа. Но и у нее работа!
Почему у женщин все не так? Сила воли была железная, она употребила ее всю, испробовала все способы. Даже посетила старый гимнастический зал, где память мускулов на несколько минут избавила ее физическим напряжением от напряжения душевного.
Но, валяясь на пыльных вонючих матах, купаясь в привычной боли, которая теперь была главной надеждой на спасение, Катя остро чувствовала, как снова в голове всплывает то, что она постоянно пыталась забыть – Митя, Митя, Митя…
Маленький невзрачный очкарик с красивым волевым подбородком…
Какая, собственно разница, что в нем плохого или хорошего, если она – его.
Когда все способы и силы были исчерпаны, она снова нашла себя напротив его окна. Потом еще раз. И еще.
Позвонила Соньке – не застала. Позвонила Антону – он был занят, но она все равно приехала.
У него в студии сновали какие-то люди, невозможно было понять, о чем они говорят, чего хотят. Собственно, чего хочет от Антона она сама, Катя тоже не могла понять.
– Тош. Поснимай меня.
Он автоматически обернулся на голос от какой-то кучи проводов, в которых копался. И был поражен изменениям, которые с ней произошли за считанные недели. Всегда худенькая, сейчас она просто напоминала скелетик с огромными черными глазами, полными отчаяния.
– Хорошо. Тебе не холодно?
– Холодно.
– Возьми мою куртку.
– Не надо, пусть будет холодно.
– Катерина, что с тобой?
– Начинай уже.
– Кать, я режиссер, я должен понимать, что…
От слова «режиссер» в голове вспыхнула боль, похожая на атомный взрыв.
Сбив табурет, она выскочила на улицу, путаясь в машинах, не понимая, в конце концов, что с ней делать, как завести поскорее, чтобы уехать, уехать отсюда навсегда.
Наконец приехала Сонька.
Сколько прошло времени – неделя или минута – понять было нельзя. Катя просто нашла себя на диване в собственном кабинете. Солнце било в глаза, но было непривычно тихо.
Соня сидела напротив и курила, параллельно копаясь в телефоне.
– Ты не знала, что он женат?
Катя замычала.
– Он не сказал? Да не мычи ты, что же это такое… Как шторы задернуть?
Слезы полились сами, впервые за долгое время. Она ждала, что они все выльются и закончатся, но они не кончались, хотя, там, где предполагалась душа, становилось легче.
Соня металась по комнатушке в поисках носовых платков, воды, чего-нибудь, что ищут люди в таких ситуациях. Потом успокоилась, заперла дверь и дождалась, пока Катя проревется.
Ревела она долго и молча – никаких слов не нашлось, все было и так очевидно. Постепенно успокоившись, она рассматривала Соньку – слишком крупную и высокую для гимнастки, но притягательную внутренним светом, какой-то добротой и уверенностью в своем месте на свете. Можно сказать, это не внешность, но на внешности отражается тоже, на ней, что ни говори, все отражается.
Соня много курила, чтобы мало есть. Впрочем, теперь она могла есть и много, но старые привычки не так быстро уходят.
Проплакавшись, Катя рассказала все, как могла. Она была замкнута и немного косноязычна, хотя, ее эмоций было достаточно, чтобы понять всю остроту ситуации.
– Что ты теперь будешь делать?
– А что я могу сделать, что?
– Не знаю… Все можешь. Отбить от жены, забыть его можешь…
– Не могу я его забыть, я люблю его! Он один такой!
– Кать, это ты такая одна, ты красивее девяносто девяти женщин из ста. Гораздо красивее. Ты богата, молода, умна… и влюблена, к сожалению. Но это же пройдет. Что в нем такого особенного?
– Я не знаю. Все в нем особенное. И я не хочу снова остаться на обочине, понимаешь? Чтобы меня снова оттолкнули, выбросили из своей жизни, как котенка на улицу. А он выбросит, выбросит, останется там со своей женой, будет ночами ее обнимать, есть ее пироги, водить за руку в гости к друзьям, а я? А мне что останется? Снова – ничего?
– Но почему именно он? Может, просто найти холостого, выйти замуж. Того, кто захочет тебя сам.
– Нет уж. Нет, Сонь, дело даже не в том, что я привыкла добиваться своего. Просто я не хочу, чтобы на мою долю оставался кто-то, кто выберет меня. Я хочу выбирать сама, на этот раз я имею такую возможность. Я выбрала. И больше я своего не упущу.
Соня сгорбилась, обдумывая какую-то мысль. Ясно, что она все поняла – она знала всю детскую тяжелую предысторию, сама выросла вдали от родителей, ей ничего не приходилось объяснять дважды.
– Давай, ты уедешь. Нет, просто другого выхода я не вижу. Тебя надо от него оторвать, пока все это не закончилось еще одной трагедией.
– Куда, – Катя наконец серьезно включилась в разговор, – куда я могу уехать?
– Не на пляже лежать, разумеется. Надолго. Хотя, про пляж идея хорошая. У тебя в Израиле осталась квартира?
– Осталась. Но… А с этим всем что делать? У меня ж хозяйство, они тут все по ветру пустят, на кого я это оставлю, – она повела рукой вокруг себя таким красивым жестом, что Соня невольно улыбнулась: «До чего же изящна, дура набитая, нашла себе пару…».
– Что ты ржешь? Ты понимаешь, они шага без меня не могут сделать. И продать это нельзя, никто же не понимает, как я заказы добываю, кто это купит?
– Я куплю, – Соня очень спокойно стряхнула пепел.
Обе замолчали. На улице уже стемнело.
Оделись почти молча, перебрасываясь необязательными словами, долго кутались в шарфы, запирали дверь. На улице валил жесткий колючий снег.
– В Израиле через месяц начнется весна, Кать. Подумай.
Катя кивнула, понимая, что в темноте это навряд ли будет заметно. Обогнула дом, подошла к машине, погладила пушистый от снега бок.
– Тебя не продам, – заверила она.
И задумчиво написала по свежему снегу «Митя».
«Надо встретиться, разочароваться поскорее и уехать в свои пальмы, – Катя писала круглым детским почерком, иногда мешая текст в дневнике с рисунками, – надо продать квартиру, ателье, дачу, чтобы все отрезать, чтобы…».
Она спохватилась, нашарила телефон, вспомнила, что надо спросить, он-то что думает об этом.
Его телефон молчал. Сонин тоже.
Садовое кольцо стояло даже ночью. Не пробка, но быстро уйти вправо не получалось – а хотелось, потому что жало сердце, и не хватало воздуха.
С тех пор, как у москвичей отняли возможность просто и бесплатно постоять на обочине, размышляя, например, куда отправиться дальше, машина потеряла свое очарование, перестала быть для Кати уютным домиком, маленьким собственным мирком. Но она выкрутилась, остановилась, переводя дух.
Машина всегда ее успокаивала.
Телефон молчал. Никто ей не перезванивал. Надо было как-то дожить до утра.
Она вызвала «Скорую помощь».
– У вас совершенно нормальный ритм, – удивлялся парень в синем костюме спустя полчаса.
– Я успокоилась, пока вы доехали.
– Ужас, что творится, – кивнул он на забитую дорогу, – может, успокоительное какое-нибудь?
– Вы не отвезете меня лучше домой?
– Да вы что, девушка, – он очень добродушно улыбнулся, – я на дежурстве. Могу только на нашей машине. И только в больницу. Но вы вполне нормально себя чувствуете.
– Я себя не чувствую.
Он посмотрел на нее как-то с подозрением.
– А зачем вы вообще «Скорую» вызвали?
– Ради вас.
– То есть?
– Чтобы увидеть живых людей.
Утро пришло своим чередом. И ничто не может этого изменить.
В ателье Рутка наряжала елку. Она привычно делала вид, что ничего не замечает. Начальница опять ночевала на «белом медведе» – так они называли искусственную шкуру у нее в кабинете на диване. Лезла она как настоящая, поэтому утро начиналось с одежной щетки.
Телефон мигал вовсю. Звонили все – знакомые и не очень люди. И одно сообщение от Мити: «Маша уехала».
Сердце опять прижалось к стенке и на минуту замерло. Окна вот в кабинете не было, да и не распахнуть его в такой мороз.
Что он этим хочет сказать?
Телефон снова мигал и разрывался от звонков.
«Где вы все были ночью, люди?», – ах, сейчас приедут чемпионы. Надо переодеться.
Без шапки, распахнутая, она оббежала дом. Но теперь в голове пульсировало совсем другое.
Войдя в квартиру, Катя бросила куртку на пол и прошла к самой большой стене у окна.
На подоконнике лежал уголек. Вся стена была изрисована и исписана, но место нашлось, да и написать нужно было всего два слова: «Маша уехала».
– Куда уехала? – даже по телефону было слышно, как Сонька затянулась дымом.
– В Китай. Она что-то там шьет, следит за производством.
– Тоже портниха? Вот везет же ему. Хоть голым не останется.
– Я в Китае не шью, – обиделась Катя.
А сама подумала: «По-дурацки звучат их имена вместе. Митя и Маша. Или он Митя только для меня?»
Сонька услышала ее мысли:
– Шестой десяток, а все Митя. Она надолго уехала?
– Она уезжает несколько раз в год, на месяц, на два.
– О, это для него удачно. Но не для тебя.
– Почему?
– А потому. Ты любовницей быть не сможешь с твоим бэкграундом, тебе нормальная семья нужна. Ты все время одна.
– Сонь, а на какие шиши ты хочешь купить мое ателье?
– Очухалась, – Соня явно была рада поговорить о чем-то другом, – да я не на свои. Я инвестора найду… Нашла. У меня есть. Я буду просто управлять. Мне же надо чем-то заниматься.
– А ты разве понимаешь? Ты ж не умеешь ничего, он тебя наймет?
– Наймет, не твоя забота. Хочешь, мы сегодня приедем?
– Ой, нет, сегодня не надо, я не решила ничего, да и у меня важные клиенты сейчас.
– Он тебе понравится, он тоже из Израиля. Ну, отчасти. Увидишь. Мы после них приедем.
Приехали они только к вечеру. Но и чемпионы опоздали тоже – то ли звездная болезнь, то ли московские пробки.
В столице они оба жили недавно, переехали после первой крупной победы к новому тренеру. Были новенькие, как все «бальники», немножко перегибали с «красотой», но сразу стали Катю слушаться – она одна умела объяснять, не обижая. У нее был целый альбом с правильными примерами на такой случай. С ними было не так уж трудно – сразу выбрали ткань.
Катя ползала по полу, одергивая подол, когда наткнулась на чьи-то уродливые крокодиловые ботинки.
Блондинка сверху явно напряглась и начала дергаться. К ботинкам присоединились красные туфли на каблуках, и одна из них в Катю немного потыкалась.
Над туфлями оказалась Сонька, никогда в быту туфель не носившая. Рядом с ней переминался в крокодиловых ботинках очень уверенный в себе господин, национальность которого не оставляла поводов для сомнений, профессия тоже. Инвестор.
«Так вот ты какой, северный олень», – Катя стала неловко вылезать из-под чемпионской юбки.
Состоялось официальное представление.
Инвестора звали совершенно не еврейским именем Георгий, но в остальном он был безупречен и увел Соню вниз, чтобы не мешать Кате работать.
Они оба вольготно расположились в ее кабинете с какими-то каталогами. Надо было быстрее заканчивать, как-то сосредоточиться на платье. Но в голове пульсировало: «Маша уехала».
Как-то это унизительно. А если бы не уехала?
Мозг отказывался воспринимать любую другую информацию. Но руки сами закончили, ноги сами донесли до кресла.
Парочка напротив выглядела расслабленно, никакой напряженности, ожидания.
Помолчали.
Георгий проявился первым:
– Екатерина, я так понимаю, вы хотите продать свое ателье.
– Нет, не хочу.
– Кать… Ты же хотела уехать, – Соня в присутствии своего инвестора была совсем непривычно нежной, а не резкой, как обычно.
Молчание стало таким осязаемым, что от него можно было прикуривать. Но Соня не делала и этого, что наводило на разные интересные мысли.
Наконец, Георгий нашелся:
– Может быть, вас что-то смущает, заставляет усомниться в целесообразности этого поступка?
Катя помолчала. Помолчала еще.
– Понимаете, ли, Георгий, сейчас мне мешает ретроградный Меркурий – это самое неблагоприятное время для принятия решений, я бы и вам не рекомендовала…
– Кать! Ты соберись, а? – Соня не сдержалась, перестала играть ангела. – Какой Меркурий, ты что несешь? Что на самом деле происходит?
– Маша уехала.
Георгий вышел покурить, Катя выскочила с ним, чтобы не оставаться вдвоем с Соней, которая, как выяснилось, «не курит, разумеется».
– А женщина вообще не должна курить, как это от нее будет пахнуть табаком, – рассуждал Георгий на улице.
– Но вы же курите. Трогаете ее, целуете. Она будет пахнуть тем же, чем и вы.
Георгий посмотрел на нее с любопытством.
– Вы тоже занимались гимнастикой, да? Соня говорила…
– Это Соня тоже ей занимается. Уже почти в прошедшем времени.
– Неожиданно зло. Почему так?
– А я вообще злая.
– Не верю. Скажите правду.
– Я уже сказала – ретроградный Меркурий так влияет.
– А совсем правду?
– Я и совсем правду сказала. Уехала Маша.
Ее сигарета догорела, но она не заметила.
– Уехала Маша, Георгий, понимаете? – она заглядывала в его лицо с отчаянием, с надеждой, что хоть кто-то сможет понять ее.
Он понял. Он точно понял. Не слова, а их смысл.
Вынул бычок из ее пальцев и поцеловал их, как целуют больного ребенка, когда не могут ему помочь.
Она никак не отреагировала. В тот момент она могла думать только на одну тему.
Спустя несколько часов она уже лежала дома на полу с раскрытым блокнотом, который тоже принимал на себя часть ее общения с обожаемым Митей. Именно там они ссорились и мирились, обвиняли и оправдывались – в этом блокноте она была полноправной хозяйкой их мира, их любви.
И никакой Маши там не было.
А Маши и правда уже не было, хотя и временно.
Сев возле иллюминатора, она целиком погрузилась в рабочие проблемы, лишь изредка вспоминая, на сколько дней оставила Мите еду – сам он готовить не умел, вообще, был беспомощен и неуклюж.
Посадив жену в самолет, он тут же списался с Катей, и, не заезжая домой, поехал в кафе – ждать ее. Это было ее любимое японское кафе в том же самом доме.
В глубоком волнении Митя прождал ее до глубокой ночи.
Телефон не отвечал.
Семью этажами выше она лежала на полу, свернувшись калачиком. От страха перед этой встречей она банально напилась и заснула.
Проснулась уже утром, спина почти не разгибалась и страшно болела при любом движении.
«Окно-то не закрыла, – мелькнула мысль, – как же теперь встать…».
Подняться она не могла, голова была горячая и чугунная, Катя решила, что с похмелья.
Номера квартиры Митя не знал.
Зато его узнал совсем другой человек. Георгий все узнал об этой девушке и тем же вечером решил явиться к ней домой без приглашения. Он слышал, что ее телефон постоянно звонит, но никто не отвечал. Вместе с охранником они сломали нехитрый замок.
Катя была в сознании, даже что-то говорила, но сильно кашляла и не могла подняться с пола. Измерили температуру – было за тридцать девять.
Георгий моментально вызвал «Скорую».
О том, что Катя в больнице с подозрением на воспаление легких Митя узнал только от Сони два дня спустя. Тогда же она и сама написала ему.
Звякнул телефон.
«Митя, какой красивый идет снег».
«Катенька, маленькая моя, что случилось, почему?».
«Я пока не знаю. Я в больнице».
Она надеялась, что он приедет, но к вечеру он ждал в гости сына и не предложил.
Катя лежала все эти дни одна, тапочки и кружку ей дали казенные.
Застарелое раздражение и жалость к себе душили ее каждый раз, когда она снова оказывалась одинокой, отверженной, единственной, к кому никто не приходил – на день рождения, на соревнования, даже в больницу.
Зато явился неожиданный гость – тот самый чиновник, через которого она получала большинство госзаказов. Он принес ненужные цветы, не рассказал о том, как узнал, что с ней произошло, как нашел ее, долго сидел и пытался закурить в палате.
Перед уходом раскололся – его собственная дочь решила завести такое же ателье, поэтому теперь…
«Катерина, ты сама понимаешь, она – дочь! Я не могу ей отказать, это мой собственный ребенок, как я ей не помогу?».
Никто ни в чем не был виноват.
Катя стояла в казенных тапочках у окна и рассматривала огромную заснеженную ель. Ее снова выбросили из жизни ради какой-то другой, любимой и родной девочки. Вот если был рядом ее собственный отец! Если бы он хотя бы знал о ней… Если бы хотя бы она знала – кто он такой.
Виноват во всем был, безусловно, ретроградный Меркурий.
Визитку Георгия она найти не смогла. На третий день он пришел сам – с тапочками, чашкой, едой и сообщением о том, что все это позволил себе взять в ее квартире.
– А замок теперь новый, – он положил две пары ключей ей в руку.
Ему было неловко говорить с ней, но она сама проявила неожиданный интерес. И спросила, не надумал ли он все-таки купить ателье.
– Я думал, Катя, вы не собирались кардинально менять свою жизнь. Вы что-то говорили про ретроградный Меркурий.
– Он уже закончился, можно пока начинать аудит, если решение принято.
– Принято, да. А остаться управляющей вы бы не хотели?
– А как же Сонька? – простодушно удивилась Катя.
– Катя, мы сейчас говорим о вас, – он сдержанно улыбнулся, рассматривая неинтересные больничные стены.
– Я уезжаю. И не могу принять ваше предложение.
– Вы уезжаете в Израиль, да?
– Откуда вы знаете?
– Я там живу. Я там знаю всех. Не знал только вас, но теперь и это недоразумение устранено.
Митя боялся звонить. Редкими эсэмэсками ему удавалось что-то узнать, но чувство вины и присутствие сына путали всю картину. Катю это раздражало, но тяга ее не ослабевала.
Приехав домой, она позвонила ему сама.
Говорили долго, с удовольствием, словно помирились после долгой ссоры.
– Ты не представляешь, как я переживал. Как же так вышло?
– Я просто выпила, чтобы немного успокоиться и, видимо, заснула у раскрытого окна. Но воспаления нет, видишь, как меня быстро выписали. Я уже почти не кашляю.
– Твоя подруга со мной так разговаривала… Словно я в чем-то виноват.
– Это она тебе сказала, что я в больнице?
– Она, и я благодарен ей за это, иначе я никогда бы не узнал, мучился бы, думал, что ты меня просто бросила…
– Зачем она полезла не в свое дело!
– Не говори так! Она постоянно тебя защищает, она очень хорошо к тебе относится.
– Н-да… А мужик у нее с деньгами. Интересный.
– У нее есть мужик? А я не знал.
– Что это ты встрепенулся, мой дорогой? И почему ты должен был знать?
– Ну… я просто.
– Маша скоро приедет?
– Да, скоро. Послезавтра.
– И ты молчал?
– Кать, что это изменит? Ну, приехал бы я, стала бы ты моей любовницей, но ведь я потом буду должен уходить! Ты этого хочешь? Ты же будешь плакать!
– Ты негодяй!
Через двадцать минут, когда сын его спал, Митя пробирался мимо Катиной неудобно поставленной машины в ее двор. Позвонил.
«Какая квартира?»
Она догадалась, но не ожидала, не успела даже обрадоваться. Распахнула дверь, и он заметил только счастливые глаза, тонкие руки на своей шее, этот невесомый женский вес. И удивился малости ее роста, каким-то птичьим косточкам, кукольным маечкам, волне тяжелых волос в его ладони.
Так и стояли, обнявшись, не в силах шевельнуться. Боялись, что малейшее движение разрушит их обоих навсегда.
Глава 2
Катина бабка была настоящей цыганкой. По крови, но не по складу личности. Выросла она не в таборе, но в большом шумном доме, в котором все ей не нравилось. Пестрота всей родительской жизни ее раздражала, хотелось добропорядочного дома, тишины по утрам, накрахмаленных салфеток. С детства дав себе обещание сбежать, она его и исполнила, едва окончив школу. С паспортом и аттестатом она очутилась в Москве на вполне легальном положении абитуриентки. Училась хорошо, ровно, по всем предметам успевала, но тяги ни к чему не испытывала.
Полнейшая незаинтересованность в успехе в сочетании с природным темпераментом и яркой внешней красотой привели ее прямиком в театральное училище. Басню она помнила плохо, но сумела так переврать все слова, что приемная комиссия покатывалась со смеха.
Приняли ее единогласно – попадание было стопроцентным.
Ирина отличалась от других девочек на курсе тем, что никогда актрисой стать не мечтала, поэтому никому не подражала. Стеснялась только своего происхождения, слишком яркой внешности, прямолинейности и провинциальности.
С этим она отчаянно боролась, что делало ее образ все более интересным – помимо природной изящности и музыкальности, в ней чувствовалась притягательная загадка. Осветленные волосы вызывающе контрастировали с черными глазами, а горячий темперамент – со сдержанностью, которую она годами в себе воспитывала.
Снимать ее начали еще на старших курсах, все пошло по накатанной – режиссеры чувствовали в ней будущую звезду. В нее влюблялись, поэтому она, опасаясь возможных сложных узлов в будущей биографии, вышла замуж по расчету. И снова попала в яблочко – их творческих тандем с молодым мужем становился все более заметным.
Безусловно, он был одним из лучших представителей своей эпохи, посмертно его называли гением, но именно загадка, таящаяся в его жене, питала его вдохновение многие годы.
Он быстро понял, что разгадать ее – пустой труд, поэтому лишь стремился уловить, подчеркнуть и увековечить на пленке.
И все ему удалось – Ирина могла добавить в любой образ собственной неповторимости, украсить самый заурядный фильм. Режиссеры стояли к ней в очередь, а на спектакли с ее участием достать билеты было просто невозможно.
В тени великолепия родителей росла их маленькая дочь Анечка. С двухлетнего возраста она привыкла к толпам знаменитых гостей. Ее ставили на стул, она, подрагивая шелковым бантом на голове, бодро и бездумно читала стихи, с возрастом пересела «за инструмент», на котором старательно воспроизводила несколько заученных пьесок.
Гости аплодировали, а родителям просто некогда было заметить, что все ее поступки имеют лишь одно общее слово, которым их можно было охарактеризовать – «бездарность».
Мама всесторонне развивала ее, всем была понемногу недовольна. Остановились на танцах – Аня любила движение, на танцы ее небольших способностей вполне хватало.
Мать раздражалась ее никчемностью, но заниматься дочерью было некогда – рано умер муж, Ирина осталась одна, сосредоточенная лишь на одном – сохранить благопристойный образ вдовы и не дать небольшим романам, случавшимся все реже, оставить хоть малейшее пятно на ее достойной репутации.
Ей всегда казалось, что цыганка, да еще и актриса – это приговор, поэтому и Аню, с ее наследственностью, нужно держать в строгости.
Аня не протестовала. Она вообще никак не проявляла себя. Внешностью обладала самой никчемной, казалось, от матери ей не досталось совсем ничего.
Пятнадцать лет Анечка безмолвно подрастала, не привлекая к себе внимания. Жила в вечном страхе, что будут сравнивать, а сравнить было невозможно. Даже домработница за глаза звала ее «молью».
Девочка старалась не выходить к гостям, но однажды на даче известного пожилого актера она сильно напилась. От страха, отчаяния, от того, что мать заставила ее поехать, нарядила в яркое платье.
Скрыться было некуда, с бутылкой вина Аня спряталась в саду, в беседке. Там ее и нашел хозяин дома. Человек южный, алчный до денег, азартный и грубый, он в тот вечер был тронут трепетным нежным существом, молодой девушкой, которая ничего от него не хотела.
Она же сама, тосковавшая всю жизнь по отцу, умершему, когда она только пошла в школу, потянулась к этому взрослому и мудрому собеседнику, который дал ей носовой платок, принес воды и долго выслушивал ее нетрезвые откровения.
Он мало что понимал в устройстве девочек – сам он был родом из Грузии, из горного села, в столицу попал случайно, сыграл лишь одну роль, сделавшую его знаменитым, и очень своей славой гордился. Из нее он делал бизнес. Мать свою он не помнил, сестер у него не было, дочерей тоже, а было два взрослых сына.
Это нежное, женское, прозрачное и беспомощное существо поразило его своим полным доверием, к тому же сам он был не вполне трезв.
О том, что произошло дальше, Аня рассказала матери лишь спустя полгода, когда аборт делать уже было поздно. На танцах она упала, потеряла сознание. Знаменитую маму вызвали в медпункт, девочку нужно было класть на сохранение.
Педагог-репетитор отчитывала Ирину Васильевну за халатность – как можно на таком сроке позволять дочери заниматься танцами?
Сама Ирина ничего не понимала.
Смысл слов был настолько далек от реальности, что воспринимать его всерьез она не могла. Забрала дочь домой, все еще не осознавая, что скоро станет бабушкой. Заботило ее лишь одно – чтобы ничего не попало в газеты.
Аня пришла в себя. Объяснение было неминуемо – вот в тот вечер Аня впервые увидела материнскую цыганскую кровь во всей красе.
Ирина стояла на коленях и причитала, выла, простирая в небо руки, как она делала в одном нашумевшем спектакле, а волосы ее выбились из плена заколки и закрывали собой половину кухни, когда она билась лбом о лаковый паркет.
Аня от страха забилась под кровать, пережидая этот неожиданный взрыв. Такой мать она ни разу не видела.
В дверь позвонили соседи.
Спустя две минуты Ирина Васильевна открыла им дверь и строго, подняв бровь, поинтересовалось, что случилось. Ни следа истерики, ни дрожи к голосе, бархатный халат и высокий пучок.
Соседи поняли, что обознались – очевидно, кричали в другой квартире, извинились перед знаменитой дамой за то, что разбудили, и ушли.
До самых родов с дочерью она не разговаривала. Забыл о Анечке и тот самый грузинский актер, на даче которого ее излишняя откровенность привела к таким печальным последствиям.
Все дни она проводила одна в своей комнате – подруг у нее не было, к телефону ее не подзывали, выйти из дома казалось страшным. Тогда все увидели бы ее живот. И узнали бы, что это она, девочка со всенародно-знаменитой фамилией, совершила ужасное преступление, опозорила свою нечеловечески прекрасную мать и память талантливого отца.
Об отце она часто думала, представляла, что он рядом, разговаривает с нею, утешает. В ее книгах была спрятана его фотография – держать ее открыто она не решалась – не знала, какая реакция может быть у матери.
В роддоме она лежала в отдельной палате. Она знала, что ей сделали кесарево, что ребенок родился немного раньше срока, и она должна подписать какие-то бумаги. Она мало что тогда соображала, но, когда прочитала – пришла в ужас. Вопреки всему, она ждала этого ребенка, чтобы избавиться от вечного одиночества, чтобы было кому рассказать о себе, чтобы для кого-то она была главной.
Но в палату пришла мать. Вся в черном, словно в трауре. Корни волос отросли. Появилась новая морщинка.
– Анна, я прощаю тебя. Но ты должна этого ребенка забыть. И отдать другим людям. Нормальным. Ты воспитать его не сможешь.
И Аня послушалась, как слушалась всегда. Из привычки к добровольному, почти восторженному рабству.
– Мама, что же с ним будет?
– Его усыновят, уже есть родители. Вполне достойная семья, я сама все проверила.
– Это мальчик?
– Да, мальчик. Они назовут его именем твоего отца. Они дали слово.
И Аня сдалась. В тот вечер мать осталась ночевать у нее в палате. Легла рядом и, гладя дочь, по волосам, удивлялась, почему они такие жидкие, наверное, в отца, который рано облысел…
Эта история навсегда осталась в Аниной душе, зарубцевалась, как шрам на животе после кесарева. Матери она по-прежнему боялась, но нашла отдушину в путешествиях, и в туристической поездке познакомилась с молодым венгром из местного ансамбля. От него она родила свою первую настоящую дочь, потом родился сын, а последняя малышка родилась от второго, немецкого мужа. Третий был русским, сосватанным матерью, которая, постарев, перестала сниматься, посвятила себя воспитанию внуков, и к дочери больше не имела никаких претензий. Произошедшую трагедию она тоже тяжело пережила, но считала, что делает все ради счастья Ани.
Аня, к слову сказать, не искала своего ребенка, надеясь на то, что мальчик счастлив. Сама она занималась танцами, немного играла в театре, внешне по-настоящему расцвела. Полюбила яркие наряды, часто заказывала себе новые сценические костюмы в прекрасном специализированном ателье совсем рядом с театром, где она работала. Туда ходила уже вся ее труппа, постепенно она приучила и детей шить там сказочные костюмы для новогодних утренников.
Весь магазин на первом этаже пестрел разноцветными тканями и камнями, перьями, бисером, а по стенам были развешаны на продажу уже готовые платья, сшитые, как любила говорить ее младшая, «на принцесс».
Катя не знала всей этой истории. Знала, кто ее мать, но и эту информацию добыть было очень трудно. По анкете и по возрасту было легко догадаться, почему в пятнадцать лет она отказалась от ребенка. И кто был злым гением – тоже было ясно, не хотели позорить знаменитую фамилию внебрачным отпрыском. Но больше ничего, включая личность отца, Катя не знала.
Не смог этого узнать и Георгий, хотя, при его возможностях он мог бы достать любую информацию и с того света.
Обнаружив такую необычную деталь в биографии девушки, он растерялся, часами сидел над бумагами, пытаясь сопоставить факты. Работа отошла на второй план, Катю он боялся тревожить, а Соня уже давно перестала его интересовать.
Жалость к маленькой сироте вызывала в нем новые, не испытанные раньше чувства. Он представлял ее в больнице, без вещей, в казенных, огромных тапочках, одинокую, решившуюся бросить все ради чего-то, что было для нее важным. Он полагал, что причина в деньгах, хотя, проверка показала нехарактерные прибыли для такого своеобразного бизнеса.
Одним словом, Катя его интриговала.
Жалел ее и Митя.
Она часами корила его за то, что он бросил ее одну в больнице, ни разу не навестил. Он не оправдывался, он был кругом виноват.
Виноватым он от нее и ушел, едва успев в аэропорт к жене, виноватым был и перед Машей, которая нашла дома хаос и голодного кота. Виноват он был и перед старенькой матерью, которая одиноко жила в маленьком поволжском городке, нуждалась в помощи, а после смерти отца – еще и в постоянной компании.
Ничего этого не было – Митя крутился в Москве, утопая в работе, в отношениях со своими женщинами, в собственной бесконечной вине.
Жена предложила приехать всей семьей к его маме на Новый год, который уже совсем подступал. Позвали и взрослого сына – у Маши были с ним прекрасные отношения, может, потому, что они были ровесниками.
Маша была Митиной уже далеко не первой или второй женой, а сын недавно женился сам, поэтому обид на отца не держал.
Словом, это была современная и дружная семья. И только один червь точил его душу – Катя.
Узнав про его отъезд на праздники, она впервые устроила ему истерику.
Нет, она понимала, что Новый год он проведет не с ней, но Митя собрался уехать с семьей на целых две недели.
Она опрокинула елку со всеми игрушками, закрыла за ним дверь и прорыдала до самого утра.
Никогда он не был праздником – Новый год. Но все вокруг подогревало интерес и ожидание чуда.
Чуда не происходило, ожидание закономерно сменялось разочарованием.
Годами Катя не поддавалась на все эти уловки, убеждала себя, привыкала к одиночеству. Но в тот год появление Мити что-то сдвинуло в ее голове. Она почему-то ждала, что он проведет этот вечер с ней. Или приедет ночью, когда его жена заснет. А он собрался уезжать…
Он обещал быстро вернуться, наврав что-то жене, ведь его работа позволяла это. Но сначала он должен был приехать к ней.
Она не умела готовить, поэтому всю еду просто заказала в ресторане на первом этаже. Вместе с посудой.
Тридцать первого она с раннего утра собирала разбитые игрушки, пытаясь вернуть елке былую красоту. Продуманно оделась сама, накрыла на стол.
Его все не было. Но всего полчаса опоздания.
Она очень хотела позвонить, но боялась окончательно все испортить.
Потом уже не боялась, но его телефон был отключен. Катя еще не поняла. Не могла поверить, надеялась, как любая наивная женщина, придумывала массу оправданий и обстоятельств.
Звонок раздался за полчаса до боя курантов. Сердце чуть не выпрыгнуло из груди, когда она бежала к двери, надевая туфли.
В дверях, как безбородый Дед Мороз, стоял Георгий. И по ее лицу сразу понял, что очень зря пришел. Для него этот новогодний вечер не был большой жертвой – еврейский Новый год давно прошел в кругу семьи, а первое января не значило ничего абсолютно. Но он чувствовал, что эта грустная девочка хочет праздник, она его заслужила, и ему ничего не стоило этот праздник подарить.
Она явно ждала другого человека, Георгий понял это, как только прошел в комнату, и смутился. Он был мужчиной основательным, семейным и даже пожилым. Любовницы у него были, но он их не искал, страстно не увлекался, скорее, встречался с ними для смены обстановки. Но Катя что-то затронула в его душе, какие-то особенные струны, молчавшие много лет. Это было приятно. Приятно было мысленно называть ее «ребенком», хотя своих детей у него было шестеро. Все они, как и он сам, жили на три страны, были разбалованы, плохо воспитаны, страдали от вседозволенности. Катя же виделась ему совсем другой. Она явно ничего не хотела от него, была равнодушна к его деньгам, власти, не стремилась его соблазнить, заполучить.
Наоборот, как настоящий обиженный ребенок, она видела, что Дед Мороз – фальшивый. Стояла в коридоре, надув губы, почти готовая заплакать.
Надо было уходить. Он почему-то медлил, хотя ситуация была пошлейшая, очень неловкая. И сказать было нечего.
Он молча направился обратно к дверям.
Вдруг она, наконец, заговорила:
– Останься.
Митя ничего не узнал об этом, но все почувствовал. Ее не винил, винил себя.
Каждый вечер выдерживал атаки матери, капризы жены, ждал, когда все заснут, кидался к ноутбуку: «Маленькая… ты здесь?»
О, она была там. И тоже ждала. Всегда.
Она вникала во все подробности его жизни, искала рецепты травяных сборов для лечения его мамы, сочувствовала, давала советы.
Они никого больше не замечали на сайте, всю ночь, до красных глаз, проводя друг с другом. Это было их законное время, неявка при любых обстоятельствах стала бы поводом для беспокойства.
Сайт с четырех утра отключали на профилактику. Приходилось полчаса ждать, заниматься другими делами, в нервной надежде постоянно обновляя страницу.
Вскоре они стали ссориться именно в это время. Митя считал, что эта вынужденная тридцатиминутная разлука заставляет их обоих так нервничать, что после нее нервы уже расшатаны, и любой повод становится катализатором для ссоры. Может, так оно и было, но ссоры становились частыми, ежедневными, их разговоры все время сводились к одному – что делать дальше.
Когда Митя вернулся в Москву, их редкие встречи тоже стали заканчиваться взаимными упреками. Катя скандалила каждый раз, когда ему надо было уходить, а уходить ему надо было всегда.
Его чувства постепенно из страсти перерастали в какие-то тяжелые обязательства, Катя усиленно подогревала его чувство вины. И не оставляла надежд на совместное будущее.
Разговоры об этом и тяжелые мысли вконец расстроили Митину слабую психику. К тому же, трудно шел новый проект, фильм о спортсмене.
Он пробовал привлечь к написанию сценария свою подругу. Бывшая гимнастка, она отлично разбиралась и в спорте, и в красоте языка, логике повествования.
Все ее замечания были дельными, содержательными, но серьезно помогать она не хотела, наоборот, ревновала Митю не только к жене, но и к работе. Он же был вынужден не спать еще и ночами, а, когда забывался утром неровным вибрирующим сном, видел кошмары.
В его снах Катя приходила домой, скандалила, убивала Машу. Обе плакали, требовали сделать выбор, у каждой были свои права на него.
Друзей у Мити никаких не было. Какие друзья при такой жизни, о чем речь. Единственным настоящим другом последние семь лет была Маша. Она все выслушивала, терпеливо разбирала растения его запутанных мыслей, развязывала узелки, утешала и ни в чем не упрекала.
Она была хорошим другом, Маша – надежная, верная, честная и трудолюбивая девочка. Надо было бы расписаться с ней, тем более, что она этого давно ждала и хотела.
Увы, отношения с Катей были единственной темой, которую он не мог обсудить с женой. Не мог пожаловаться, спросить совета, и найти утешение, поплакав на ее груди, как это обычно случалось. А поговорить с кем-то хотелось – сам он запутался и издергался, каждый день с испугом ждал разоблачения.
Сон его расстроился окончательно. Нужен был новый друг. Вокруг было много людей, но мужчин Митя всегда побаивался, вообще, побаивался всех людей. Женщины казались ему милее, добрее, ближе.
Так и получилось, что он позвонил Соне. Робко пожаловался на свое двойственное сложное положение.
Соня выслушала, была вежлива, даже нежна. Он растаял – впервые он почувствовал, что не должен женщине ничего, можно было просто разговаривать, встречая понимание.
На самом деле Соне давно хотелось ударить этого слизняка по голове чем-то тяжелым.
Покончив со спортом, она столкнулась с огромной пустотой в своей жизни, Георгий ее совершенно забросил, и навалилась депрессия, логичная и в чем-то даже приятная.
Катина история, которую она теперь выслушивала с обеих сторон, была бы утомительна любому другому человеку, но ей помогала хоть на время отвлечься от собственных проблем.
Митя стал ей иногда позванивать. В перерывах между бесконечными совещаниями он выскакивал на мороз, торопливо закуривал и набирал Сонькин номер.
Первое время он просто ныл и жаловался, тут же извиняясь за это. Потом почувствовал неловкость, стал задавать простые вопросы, интересоваться ее жизнью.
Голос у Сони был грустный, но она была вежлива, бесконечно терпелива, а, главное, умела успокоить его несколькими простыми фразами.
«Побереги нервы, – часто говорила она трясущемуся от страха и холода Мите, – перемелется».
И эта простая присказка действовала на него ободряюще, он снова шел работать, на какое-то время отвлекаясь от черных мыслей о неминуемо надвигающейся катастрофе.
От Кати он этого не скрывал. Ведь однажды Соня позвонила ему первая, она единственная была посвящена во все подробности этого романа, можно было даже назвать ее Катиной подругой. Да и скрывать было совершенно нечего.
– А о чем вы с ней говорите?
– О тебе, конечно, о чем нам еще говорить.
– А про работу ты ей рассказываешь?
– Немножко, – Митя лениво разглядывал потолок.
– Что-то советует?
– Я не прошу ее советов, она же не ты. Это ты у меня умница. Но так редко мне помогаешь.
– У меня не то настроение.
– А что с ним?
– Мить, давай не будем начинать.
Они лежали на толстом ковре на полу. На потолке тоже ничего интересного не было – изрисовывала она только стены, поэтому лежать стало скучно. Пришлось разговаривать.
– Слушай, а этот вот… мужик, который хочет у тебя ателье купить… он за тобой, что ухаживает?
– Типа того, да…
– Что, подарки делает? Он же богатый. Он же вроде был в Соньку влюблен?
– Никогда он не был в нее влюблен. Ну, может, было там что-то. Но ничего серьезного, иначе бы она мне давно шею свернула.
– Есть за что?
– Ей должно быть виднее. А подарки делает… Знаешь, своеобразные. Принес мне тут мою родословную. Долго смущался. Думал, я не знаю ничего.
– А ты знала?
– Я все знала. Я их даже вижу иногда.
Митя повернулся на бок, с удивлением рассматривая ее профиль.
– Ты на нее похожа?
– Я на бабку похожа, ты же помнишь, кто она.
– Да, вы с ней одно лицо совершенно. Я все ее фильмы теперь пересматриваю, когда хочу тебя увидеть. Ты только немножко темнее. Если тебя покрасить в блондинку – не отличишь от нее молодой. Но как этот-то… как его… узнал?
– Информация тоже товар. Он удивился, что я все знаю. Растерялся. Говорит, долго сомневался, рассказывать ли мне это. Адрес дал.
– Зачем адрес-то? Ты, что, пойдешь туда?
– Нет, разумеется, нет, я о таком даже не думала. Я и выкинула его сразу. Ладно, хватит, иди сюда.
Катя врала. Ничего она не выкинула. И знала она далеко не все из того, что рассказал ей Георгий. Многое было для нее новым. Но картина все равно не была полной – эта семья хорошо скрывала свои секреты. Даже Георгию не удалось узнать, кто был Катиным отцом. Зато мать и бабка были как на ладони – не потребовалось бы никакой генетической экспертизы. Адрес лежал в кармане куртки. Мог и потеряться…
Георгий был изумлен настоящей Катиной фамилией. Эти раскопки дали больше информации ему, чем самой Кате – он понял, откуда у девочки это обаяние редкого зверя. Не дикого, но, скажем так, диковатого.
Вся ее биография была сплошным объяснением, как рисунок молекулы, как схема, формула, по которой она была сделана. Ему было важно понять, почему ей совершенно невозможно сопротивляться, почему озлобленность сочетается в ней с доверием птенца, почему она, такая во всем исключительная, влюблена в какого-то неудачливого женатого режиссера, которых полно в каждом вагоне метро. Влюблена маниакально, судя по всему, не получая в ответ даже доли того, чего она сама стоила.
Он подробно изучил и Митю. С недоумением. Открыл его фильмографию в интернете и рассмеялся.
«Понятно, – подумал он, – парень зарабатывал деньги как умел, а талант не обязан быть у всех. Бездарность тоже может быть профессиональной, да и голодной тем более. Сын, четыре жены в анамнезе, две ипотеки. А вот за что его так бабы любят – это мы выясним».
А вот это-то как раз ему выяснить не удавалось. Да и сами бабы, покоренные Митей, не смогли бы ответить на этот вопрос. Он казался мужественным, но и беззащитным, умным, но и таким наивным, что дух захватывало. Неотразим он был только на съемочной площадке, где работа полностью покоряла его, где он был хирургом над операционным столом, художником у холста, богом над созданием вселенной.
А Катя была равнодушна к этой части его жизни. Она ревновала – да, ревновала его не к конкретной женщине, а к тому делу, которое было для него дороже всего. И только на втором месте была жена, сын, мама… С большим отрывом.
Какое же место было у нее самой?
Кроме того, все то, что снимал Митя, казалось ей ужасным, бездарным, не имеющим никакой художественной ценности. Не пища, а жвачка.
Она вертелась ужом, чтобы случайно не сказать ему об этом. Но иногда в горячих спорах он видел ее презрение, она высмеивала его работу, его серьезное отношение к тому, что он делал, нарочито хвалила чужие фильмы, не хотела ничего слушать о том, чтобы почитать новый сценарий. Впрямую не говорила, но он понимал.
Он привык все обсуждать с женой, но Маша работала по двенадцать часов в сутки, подолгу добиралась до их новой квартиры, падая с ног, готовила ужин, иногда, из последних сил, шила что-то для клиентов, потому что денег не хватало. Она была его лучшим другом, самым близким человеком, но ее едва хватало на собственные идеи, поэтому Митю она стала слушать рассеянно. Если вообще не засыпала раньше его прихода. Она вставала рано, а Митя возвращался со съемок часов в десять вечера, бегло ужинал, пытался что-то рассказать.
Когда Маша засыпала, он, притворив дверь, выходил на кухню и звонил Соне. Именно ей теперь он рассказывал о том, как прошел день, она читала новые сценарии, давала советы, свежим взглядом отмечала ошибки, недочеты, нестыковки в сюжете. И с ней всегда можно было поговорить о том, что его волновало. О Кате.
Он думал о Кате почти постоянно. Мысленно он часто разговаривал с ней, спорил, оправдывался. И каждый день мечтал о том, чтобы она прекратила свои истерики, ничего от него не требовала, даже не заводила эти опасные разговоры о совместной жизни.
